Читать онлайн Последний магнат бесплатно

Глава 1

Я выросла в мире кино, хотя в фильмах не снималась. Говорят, на день рождения ко мне, пятилетней, приходил Рудольф Валентино. Упоминаю это как штрих: киношную жизнь я наблюдала изнутри с самого раннего детства.

Когда-то я думала взяться за мемуары и назвать их «Дочь продюсера», но в восемнадцать лет голова забита другим. Да и вышли бы они не увлекательнее, чем прошлогодней давности светская хроника Лолли Парсонс. Кино для отца было таким же занятием, как для других – торговля хлопком или сталью, я принимала это спокойно. В худшем случае относилась к Голливуду, как призрак – к старому дому, в котором ему выпало обитать. Про общее мнение я знала, но упорно не желала проникаться священным ужасом.

Сказать легко, труднее втолковать это остальным. В Беннингтонском колледже, где я училась, кое-какие преподаватели-филологи, на словах безразличные к Голливуду, в душе ненавидели его лютой ненавистью, будто он угрожал их существованию. Еще раньше, в монастырской школе, милая хрупкая монахиня как-то попросила меня добыть ей киносценарий – чтобы «рассказать на занятии об особенностях жанра», как она рассказывала об эссе или повести. Сценарий я принесла, и она, видимо, долго ломала над ним голову, однако так и не упомянула на уроке, а позже вернула мне текст с удивленно-оскорбленным видом, не обронив ни слова. Боюсь, с моим нынешним рассказом случится примерно то же.

Можно, подобно мне, принять Голливуд как есть; можно отмахнуться от него с презрением, какое мы приберегаем для всего, что не способны вместить. Понять его тоже можно – но смутно и лишь обрывками. Людей, способных сложить в голове полную, совершенную формулу кинематографа, наберется едва ли полдюжины. И, пожалуй, для женщины единственный способ приблизиться к сути – попытаться понять одного из таких людей.

Я знала, как выглядит мир с самолета. Домой на каникулы и обратно – в школу и колледж – отец отправлял нас по воздуху. После смерти сестры я летала из колледжа уже одна, и всякий раз меня захлестывали воспоминания, я мрачнела и затихала. Порой тем же рейсом летел кто-то из голливудских знакомых, иной раз попадался приятный студент – в годы депрессии, впрочем, не так часто. Я почти не спала в перелетах: мысли об Элинор и ощущение стремительного рывка от побережья до побережья не давали покоя – по крайней мере пока не оставались позади мелкие сиротливые аэропорты Теннесси.

В тот раз мы попали в непогоду, и с самого взлета пассажиры разделились: одни немедля устроились на ночлег, другие не думали спать вовсе. Двое таких неспящих сидели через проход от меня, и по обрывкам разговора я поняла, что они из Голливуда. Один выглядел типичным киношником – немолодой еврей, который то взрывался в бурном монологе, то, сжавшись пружиной, замирал в трагической паузе; другой же – приземистый, лет тридцати, невзрачный и бледный – явно встречался мне раньше. Может, заходил к нам по случаю, не знаю. Правда, он мог видеть меня совсем ребенком, поэтому было необидно, что он меня не узнал.

Стюардесса – яркая статная брюнетка, каких здесь традиционно предпочитают, – спросила, не хочу ли я прилечь.

– Может, дать вам аспирин? – Ее, примостившуюся на подлокотнике, раскачивало от бушующего снаружи июньского циклона. – Или нембутал?

– Нет.

– Забегалась с остальными, некогда было спросить. – Она села рядом и пристегнула нас обеих ремнем. – А может, жевательную резинку?

Вспомнив про резинку, которую уже давно устала жевать, я завернула ее в клочок журнальной страницы и бросила в самозахлопывающуюся пепельницу.

– Сразу видно воспитанных людей, – одобрительно заметила стюардесса. – Всегда сперва завернут.

Мы немного посидели в качающемся полумраке салона, слегка напоминавшего дорогой ресторан между обедом и ужином. Пассажиры просто коротали время, по большей части бесцельно. Даже стюардесса, кажется, поминутно напоминала себе, что она здесь по делу.

Мы поболтали о знакомой молоденькой актрисе, с которой она летела на запад два года назад – в самый разгар депрессии. Актриса так неотрывно глядела в иллюминатор, что стюардесса боялась, не задумает ли та выпрыгнуть. Правда, актрису, как выяснилось, страшила не бедность, а только революция.

– Я знаю, что нам с мамой делать, – доверительно шепнула она стюардессе. – Надо уехать в Йеллоустонский заповедник и пожить там скромной жизнью, пока все не уляжется. А потом вернуться обратно. Актеров ведь не убивают, да?

Замысел меня восхитил. Перед глазами возникла прелестная сценка: актрису с мамой кормят медом добрые патриархальные мишки, а трепетные оленята приносят молоко от ланей и пасутся рядом в ожидании ночи, чтобы служить подушкой обеим беглянкам.

В ответ я рассказала о юристе и режиссере, которые в те мятежные дни поделились с отцом видами на будущее. Если армия безработных ветеранов займет Вашингтон, то юрист, припрятавший у Сакраменто лодку, собирался уйти на веслах вверх по течению, переждать пару месяцев и вернуться – «после революций юристы в цене: должен же кто-то утрясать правовую сторону дела».

Режиссер был настроен на худшее. Он держал наготове старый костюм, рубашку и ботинки – не знаю, собственные или реквизит – и проповедовал «исчезновение в толпе». Отец тогда сказал: «А руки? С первого взгляда любому ясно, что руками ты не работал. И еще у тебя спросят профсоюзную карточку». Помню, как вмиг насупившийся режиссер мрачно доедал десерт и какими смешными и жалкими казались мне все их потуги.

– Ваш отец актер, мисс Брейди? – спросила стюардесса. – Знакомая фамилия.

При имени Брейди оба попутчика глянули в нашу сторону – искоса, типичным голливудским взглядом, словно через плечо. Потом тот, что помоложе – приземистый и бледный, – отстегнул ремень безопасности и шагнул в проход рядом с нами.

– Вы Сесилия Брейди? – спросил он обличительно, будто я от него таилась. – Так я и думал! Я Уайли Уайт.

Имя было излишним, в тот же миг чей-то голос бросил: «С дороги, Уайли!» – и мужская фигура шагнула мимо него к кабине летчиков. Уайли Уайт вздрогнул и с запоздалой бравадой крикнул вдогонку:

– Я подчиняюсь лишь командиру экипажа!

Обмен любезностями, традиционный для голливудских владык и их подручных, прозвучал знакомо.

– Тише, пожалуйста, – напомнила стюардесса. – Здесь спят.

Через проход я увидела, что второй пассажир, немолодой еврей, тоже поднялся и откровенно алчным взглядом уставился на прошедшего – вернее, уже вслед. Тот вскинул ладонь, словно на прощанье, и скрылся с глаз.

– Это младший пилот? – спросила я стюардессу.

Она отстегивала ремень, собираясь оставить меня с Уайли Уайтом.

– Нет. Это мистер Смит. У него отдельная каюта – «номер для новобрачных», только он там один. Младший пилот всегда в летной форме. – Она встала. – Пойду узнаю, будет ли посадка в Нашвилле.

– С чего вдруг? – изумился Уайли Уайт.

– В долине Миссисипи гроза.

– Нам что, сидеть тут всю ночь?..

– Если не стихнет.

Стихать не собиралось – самолет резко нырнул. Уайли Уайта швырнуло в кресло напротив, стюардессу толкнуло к кабине, еврея опрокинуло на сиденье. После досадливых ремарок – нарочито бесстрастных, какие подобают бывалым воздухоплавателям, – мы расселись, Уайли Уайт нас представил.

– Мисс Брейди – мистер Шварц. Тоже близкий друг вашего отца.

Мистер Шварц кивнул яростно, словно говоря: «Правда. Бог свидетель, истинная правда!»

Времена, когда он мог заявить так во всеуслышанье, несомненно, прошли; его чем-то сломило. Так, бывает, встречаешь приятеля, изувеченного в аварии или кулачной драке: оглядываешь его и спрашиваешь, что случилось, а он только мычит сквозь выбитые зубы и распухшие губы – и не может ничего сказать.

Физически Шварца никто не калечил: крупный персидский нос и косые тени у глаз были природными – как вздернутый, по-ирландски красный нос моего отца.

– Нашвилл! – воскликнул Уайли Уайт. – Торчать в гостинице! И до Калифорнии доберемся только завтра к вечеру, если не позже. Бог ты мой! Я ведь родился в Нашвилле.

– Наверное, приятно его снова увидеть?

– Вот уж нет! Пятнадцать лет ноги моей здесь не было. Надеюсь, и не будет.

Однако его надежды не оправдались: самолет явно летел вниз – все ниже и ниже, как Алиса в кроличью нору. Прикрывшись от света ладонью, я разглядела в окне, далеко слева, смутные огни города. Зеленая надпись «Пристегнуть ремни. Не курить» горела еще с начала грозы.

– Слыхал? – бросил из-за прохода Шварц, замерший было в очередной неистовой паузе.

– Что именно? – переспросил Уайли.

– Слыхал, как он себя называет? Мистер Смит!

– А что тут такого?

– Нет-нет, ничего, – торопливо выдохнул Шварц. – Просто показалось забавно. Смит! – повторил он со смешком безрадостнее некуда. – Смит!

Ничего более сиротливого и угрюмого, чем аэропорты, свет наверняка не видывал со времен постоялых дворов для дилижансов. Старые краснокирпичные вокзалы строились прямо в поселках и городках, и сходить там, если ты не местный житель, было незачем. Аэропорты же отзывались давним прошлым – как оазисы, как стоянки на великих торговых путях. Вид пассажиров, поодиночке и парами входящих в ночное здание, неизменно собирал кучку зевак, толпящихся у поля далеко за полночь. Юнцы глазели на самолеты, осторожные взрослые недоверчиво оглядывали путников. В нас, странствующих по воздуху через весь континент, видели крезов с западного побережья, мимоходом сошедших с облаков на землю посреди Америки. Среди нас мог оказаться невероятный сюрприз – кинозвезда. Впрочем, такое бывало редко. И мне всегда отчаянно хотелось выглядеть интереснее, чем мы есть, – о том же я мечтала на премьерах, когда зрители небрежно окидывают тебя укоряющим взглядом лишь потому, что ты не знаменитость.

На земле Уайли подал мне руку, помогая выбраться из самолета, и отношения вмиг стали приятельскими. Он взял себе за тон виться вокруг меня с ухаживаниями, я не возражала. С первой минуты в аэропорту стало ясно, что коль нас сюда забросило – то забросило вместе. (Ничего похожего на тот раз, когда я осталась без парня – когда в фермерском доме неподалеку от Беннингтона он сидел за пианино с девушкой по имени Рейна и до меня наконец дошло, что я лишняя. Гай Ломбардо по радио играл «Цилиндр» и «Щекой к щеке», Рейна помогала перенять мелодию. Клавиши трепетали, как осенние листья, ее руки скользили поверх его пальцев, показывая «черный» аккорд. Я училась тогда на первом курсе.)

Шварц вошел в аэропорт вместе с нами, двигаясь как сомнамбула. Пока мы выясняли в справочной сроки задержки, он не отрывал взгляда от двери на летное поле, словно боялся, что самолет улетит без него. Потом я на несколько минут отлучилась и явно что-то пропустила: когда я вернулась в зал, мои спутники стояли бок о бок, Уайт что-то втолковывал Шварцу, а тот выглядел совершенно раздавленным, будто его только что переехал тяжелый грузовик. На летное поле он уже не смотрел. Я застала конец реплики Уайли Уайта:

– …говорил же – не суйся. Поделом тебе.

– Я только сказал…

При моем приближении Шварц умолк. Я спросила, нет ли новостей (было полтретьего ночи).

– Как не быть, – сообщил Уайли Уайт. – Объявили, что нам тут торчать три часа, не меньше, и особо нежные уже собрались в гостиницу. А я хочу вытащить вас в «Эрмитаж», поместье Эндрю Джексона.

– Темно ведь, что там увидишь? – запротестовал Шварц.

– Ерунда, еще пару часов – и рассвет!

– Поезжайте вдвоем, – буркнул Шварц.

– Ладно. А ты в гостиницу, пока автобус не ушел. Там и он, собственной персоной. – В голосе Уайли мелькнула насмешка. – Может, повезет.

– Нет-нет, я с вами, – торопливо согласился Шварц.

Во тьме, непривычной после освещенных ночных городов, мы уселись в такси; Шварц повеселел и ободрительно потрепал меня по коленке.

– Конечно, я поеду. Должен же кто-то приглядеть за беззащитной девушкой. Давным-давно, когда я ворочал большими деньгами, у меня была дочка – писаная красавица.

Он сказал это так, будто дочка отошла кредиторам в качестве ценного имущества.

– Обзаведешься другой, – уверил его Уайли. – Все станет по-прежнему. Новый виток колеса Фортуны – и вознесешься туда, где папа Сесилии. Правда, Сесилия?

– Далеко этот ваш «Эрмитаж»? – помолчав, спросил Шварц. – За тридевять земель, у черта на куличках? На самолет не опоздаем?

– Не суетись, – отмахнулся Уайли. – Надо было прихватить для тебя стюардессу. Хороша, да? По мне – так даже очень.

Мы долго катили по открытой равнине под ясным ночным небом; рядом с дорогой изредка попадались то дерево, то домишко, то снова дерево, потом вдруг открылся плавный изгиб леса. Даже в темноте я поняла, что деревья здесь зеленые, а не оливково-пыльные, как в Калифорнии. По пути встретился негр, который гнал впереди себя трех коров; при виде нас он оттеснил их к обочине, они замычали – настоящие живые коровы с теплыми шелковистыми боками. Негр тоже мало-помалу проступил из сумрака вживую и приблизился к машине, не сводя с нас огромных карих глаз. Уайли дал ему двадцатипятицентовик, и негр со своим «спасибо, спасибо» остался на дороге, и коровы вновь замычали во тьме, когда мы двинулись дальше.

Я вспомнила, как впервые увидела овец – сразу сотни: мы нежданно угодили в самую их гущу, въехав на заднюю площадку студии старика Леммле. Овцам, пригнанным на съемку, явно было не по себе, зато мои попутчики не умолкали:

– Роскошно!

– Ты так и задумывал, Дик?

– Ну не шикарно ли?

А тот, кого звали Дик, с видом Кортеса или Бальбоа озирал с машины серые волны овечьего руна, колышущиеся под его взглядом. Что за фильм тогда снимали – я то ли забыла, то ли вовсе не знала.

Мы ехали уже час. Позади остался ручей, который мы пересекли по старому железному мосту с гремучими досками. Начали петь петухи; у домов, вспугнутые машиной, то и дело шевелились сине-зеленые тени.

– Говорил же я, скоро рассвет, – сказал Уайли. – Я здесь родился – потомок южной голытьбы. Фамильный замок теперь стал сараем. У нас было четверо слуг; мой отец, мать и две сестры. Я решил, что их гильдия обойдется без меня, и отправился в Мемфис делать карьеру, которая теперь летит прямиком под откос. – Он слегка меня приобнял. – Сесилия, выходите за меня замуж, пусть мне перепадет капиталец от Брейди!

Прозвучало безобидно, я не стала отнимать головы от его плеча.

– Чем вы заняты, Сесилия? Учитесь в школе?

– В Беннингтонском колледже. На предпоследнем курсе.

– Ах, прошу прощения. Не знал. Правда, в колледжах я и не обучался. Предпоследний курс, говорите. А в «Эсквайре» пишут, что старшекурсницы и так все знают!

– И почему только все уверены, будто студентки…

– Незачем оправдываться: знание – сила.

– Послушать вас – сразу ясно: мы на пути в Голливуд. Там вечно отстают от времени.

Уайли притворно ужаснулся.

– Вы намекаете, что на восточном побережье у девушек нет личной жизни?

– В том-то и дело, что есть. Вы мне мешаете, отодвиньтесь.

– Не могу, разбужу Шварца, а он и так неделями не спал. Знаете, Сесилия, у меня однажды была интрижка с продюсерской женой. Так, мелкий романчик. На прощанье она без экивоков заявила: «Не вздумай никому рассказать, иначе вылетишь из Голливуда в два счета. У мужа куда больше власти, чем у тебя!»

Досада прошла, он вновь показался мне забавным. Вскоре такси свернуло на длинную аллею, благоухающую жимолостью и нарциссами, и мы остановились у серой громады особняка Эндрю Джексона. Водитель обернулся было что-то рассказать про поместье, но Уайли, кивнув на Шварца, дал знак молчать, и мы тихонько выбрались из машины.

– В особняк сейчас не пустят, – вежливо предупредил водитель.

Мы с Уайли уселись у широких колонн лестницы.

– А что со Шварцем? – спросила я. – Кто он такой?

– К черту Шварца. Он заправлял какой-то кинокомпанией – «Ферст нэшнл»? «Парамаунт»? «Юнайтед артистс»? А теперь на мели и не у дел. Ничего, вернется. В кинематограф не возвращаются только пьяницы и дураки.

– Вы не в восторге от Голливуда, – предположила я.

– Отчего же. Конечно, в восторге. Слушайте, что за тема для разговора – у порога особняка Эндрю Джексона, да еще на рассвете!

– А мне Голливуд нравится, – не отступала я.

– Немудрено. Старательский городок в земле лотофагов. Чье изречение? Мое! Место что надо, если ты цепкий и крепкий. А я-то приехал туда из Саванны, штат Джорджия, и в первый же день угодил на светскую вечеринку. Хозяин дома поздоровался и куда-то исчез. А вокруг загляденье – бассейн, мох зеленее некуда по два доллара за дюйм, неотразимые экземпляры кошачьей породы пьют и развлекаются… И хоть бы слово от кого услыхать! Как же! Заговаривал с полудюжиной – ни один не ответил! И так целый час, потом другой. Не выдержал, вскочил с места и вылетел оттуда пулей. Кто я, где я – сам уже сомневался. Оторопь схлынула только в гостинице, когда мне отдали письмо и я прочел свое имя на конверте.

Со мной, конечно, такого не приключалось, но, перебрав в уме виденные мной вечеринки, я сочла историю правдивой. В Голливуде не сильно жалуют незнакомцев, если у них на лбу не написано, что их топор войны глубоко зарыт в надежном месте и не обрушится на наши головы даже случайно, – иными словами, если они не знаменитости. И даже тогда им лучше держаться начеку.

– Надо быть выше этого, – солидно сказала я. – Когда вам грубят – целят не в вас, а в прежних собеседников.

– Такая мудрость – в такой хорошенькой головке!

Восточный край неба уже разгорался зарей, Уайли видел меня ясно – худощавая фигура, правильные черты лица, бездна шика и буйный зародыш мозга. Не знаю, как я выглядела тем утром, пять лет назад, – наверное, бледноватой и взъерошенной, но в юные годы, когда свято веришь, что любые приключения сулят лишь добро, меня хватило бы еще надолго – только дайте принять ванну и переодеться.

Под одобрительным взглядом Уайли я почувствовала себя польщенной – как вдруг идиллическую сценку нарушил Шварц, втершийся в нее с виноватой миной.

– Упал на железную скобу, – объяснил он, тронув край глаза.

– Как раз вовремя, мистер Шварц, – вскочил с места Уайли. – Экскурсия только начинается. Перед вами особняк, где жил Эндрю Джексон – десятый президент Соединенных Штатов, победитель при Новом Орлеане, противник Национального банка и автор идеи раздавать должности сторонникам партии.

Шварц взглянул на меня, как на суд присяжных.

– Вот вам писатель во всей красе. Знает все, не зная ничего.

– Как так? – возмутился Уайли.

Что он сценарист, я раньше не подозревала. Сценаристы мне нравились – если их о чем спрашиваешь, они всегда ответят, – и все же принадлежность к писательскому цеху слегка умалила его в моих глазах. Писатели – строго говоря, не люди. А если наткнешься на мало-мальски сто́ящего, то в нем гнездится сразу куча разных людей, отчаянно притворяющихся одним человеком. Это как с актерами: они так трогательно пытаются не смотреть в зеркала, что даже запрокидывают голову – и неминуемо встречаются взглядом с собственным отражением в люстрах.

– Все сценаристы таковы – да, Селия? – спросил Шварц. – Никаких слов на них не хватает. И ведь я прав.

– Я это уже слышал. – Уайли медленно наливался гневом. – Послушай, Мэнни, я всегда был более дельным, чем ты! Мне раз пришлось сидеть и часами выслушивать одного мистагога, вышагивающего по комнате и изливающего фантастическую муть, из-за которой, не живи он в Калифорнии, его давно упекли бы в сумасшедший дом – и после этого он сказал, что он реалист, а я мечтатель, и любезно выставил меня за дверь поразмыслить над его словами!

Лицо Шварца будто распалось на клочки, один глаз взметнулся к небу между высокими вязами. Подняв руку, он безучастно вгрызся в заусенец на среднем пальце, следя взглядом за птицей, вьющейся над крышей дома. Когда она присела на колпак дымохода, как ворон, Шварц, не отводя от нее глаз, произнес:

– Внутрь нас не пустят, а вам обоим пора на самолет.

Еще толком не рассвело. «Эрмитаж», похожий на большую белую коробку, выглядел одиноким и пустым даже через сотню лет после того, как осиротел. Мы вернулись к такси – и только когда Шварц вдруг захлопнул за нами дверь, до нас дошло, что он не едет.

– Не полечу в Калифорнию – я так решил, когда проснулся. Побуду здесь, таксист заберет меня позже.

– Неужто двинешь назад, на восток? – изумился Уайли. – Только потому…

– Я так решил, – слабо улыбнулся Шварц. – Когда-то я был на удивление строг и решителен, не поверишь. – Он покопался в кармане, пока водитель разогревал мотор. – Передашь записку мистеру Смиту?

– Вернуться через два часа? – спросил Шварца таксист.

– Да… конечно. С удовольствием тут поброжу.

До самого аэропорта он не шел у меня из головы, все никак не вписывался ни в раннее утро, ни в пейзаж с особняком. Выходец из дальнего гетто – рядом с суровым святилищем. Имена Мэнни Шварца и Эндрю Джексона едва втискивались в одну фразу. Блуждающий по поместью Шварц вряд ли знал, кто такой Эндрю Джексон; наверняка он решил, что раз дом сохранили нетронутым – то хозяин был праведник щедрой души, милосердный и чуткий. У обоих пределов жизни нас тянет к чему-то припасть – к материнской груди, к безмолвной святыне. К месту, где в последней агонии неприкаянности можно лечь и пустить себе пулю в лоб.

Мы, разумеется, ничего не знали еще двадцать часов. Предупредив в аэропорту старшего стюарда, что Шварц с нами не летит, мы больше о нем не вспомнили. Гроза ушла на восток Теннесси и рассеялась в горах, до взлета оставалось меньше часа. Из гостиницы привезли сонных пассажиров; я умудрилась слегка вздремнуть в зале ожидания на диванчике, больше напоминавшем пыточное орудие. Наше малодушное бегство от грозы понемногу забывалось, вновь манило вперед опасное путешествие; новая стюардесса – статная яркая брюнетка, в точности как предыдущая, только в светлом льняном костюме вместо карминно-синего, – прошла с чемоданчиком к выходу. Мы с Уайли, сидя в зале, ждали.

– Вы отдали записку мистеру Смиту? – полусонно спросила я.

– Угу.

– А кто он, этот Смит? Похоже, он испортил Шварцу поездку.

– Шварц сам виноват.

– Не люблю, когда изображают из себя паровой каток. Отец то и дело порывается раскатать меня в лепешку, я ему каждый раз советую поберечь силы для студии. – Я поразмыслила, не привираю ли. Ранним утром слова бессильны как никогда. – Правда, ему удалось закатать меня в Беннингтон, за что я ему с тех пор благодарна.

– Вот было бы звону, случись катку Брейди столкнуться с катком Смитом…

– Мистер Смит – конкурент отца?

– Не совсем. Скорее нет. Но будь они конкурентами, я не сомневался бы, на кого ставить.

– На отца?

– Боюсь, что нет.

В такой ранний час мне было не до семейной солидарности. Пилот у стойки разговаривал со старшим стюардом и качал головой, глядя на будущего пассажира – тот, бросив в музыкальный автомат два пятицентовика, теперь пьяно валялся на скамье, борясь со сном. Первая выбранная песня, «Разлука», отгремела на весь зал, после паузы ее сменила вторая – «Утрата», такая же претенциозно-прощальная. Пилот решительно мотнул головой и шагнул к пассажиру.

– Похоже, на этот раз мы летим без тебя, приятель.

– Ч-чего?

Пьяный приподнялся и сел; помятые черты хранили отчетливую привлекательность, и мне стало его жаль, даже несмотря на надрывный выбор песен.

– Возвращайся в гостиницу и выспись. Полетишь вечерним рейсом.

– Только на взле-е-ет…

– В другой раз, приятель.

От досады пьяный свалился со скамьи – а из репродуктора, заглушая музыку, уже неслось объявление: нас, добропорядочных пассажиров, звали на посадку. В проходе самолета я наткнулась на Монро Стара и едва устояла на ногах, готовая тут же рухнуть в его объятия. За таким, как он, немедля пошла бы любая, не дожидаясь, поманят ее или нет. Меня он манить и не думал, но относился дружески и поэтому присел теперь напротив, пока самолет готовили к взлету.

– Давайте со всеми сговоримся и потребуем деньги обратно, – предложил он. Темные глаза видели меня насквозь; я попыталась представить, как он смотрел бы, случись ему полюбить. Взгляд был мягким, отчужденным, порой слегка укоряющим – и всегда недосягаемым. Не вина этих глаз, что им открывалось так много. Их хозяин при случае легко входил в роль «обычного парня», хотя ему не так уж часто удавалось смешаться с толпой. Впрочем, он умел и молчать, и уходить в тень, и слушать. Со своего места (всегда казалось, что с высоты, хотя ростом он был невелик) он оглядывал многосложную жизнь своего мира, как горделивый юный пастырь, не различающий дня и ночи. Он родился бессонным, без способности и желания отдыхать.

Мы посидели в необременительном молчании – я знала Стара с тех пор, как он стал партнером отца лет двенадцать назад: мне тогда было семь, ему двадцать два. Через проход сидел Уайли, и я подумала, не представить ли их друг другу, однако Стар так отрешенно вертел на пальце перстень, что я почувствовала себя совсем юной и невидимой – и промолчала. Если не находилось достойной темы для разговора, я не осмеливалась взглянуть ему прямо в лицо, не осмеливалась и отвести глаза – знаю, что с ним так вели себя многие.

– Перстень будет ваш, Сесилия.

– Прошу прощения. Я не собиралась…

– У меня таких полдюжины.

Стар вручил мне перстень с золотым самородком и крупной выпуклой буквой S; я как раз дивилась, насколько массивное кольцо не идет к его пальцам – таким же изящным и тонким, как вся фигура и узкое лицо с изогнутыми бровями под шапкой черных волнистых волос. Несмотря на хрупкость облика, он был боец; давний приятель Стара, знавший его еще главарем подростковой банды в Бронксе, рассказывал мне, как этот худенький парнишка, бывало, вышагивал впереди своей шайки, мимоходом бросая скупые приказы.

Стар накрыл рукой мои пальцы, заставив меня сжать перстень, и повернулся к Уайли.

– Пошли в каюту для новобрачных. До встречи, Сесилия.

Я успела расслышать, как Уайли на ходу спросил: «Вы прочли записку Шварца?» – и Стар ответил: «Пока нет».

До меня все доходит слишком долго – я лишь в тот миг поняла, что Стар и есть мистер Смит.

Позже Уайли мне рассказал, что было в записке. Нацарапанные при свете фар буквы читались с трудом.

«Дорогой Монро,

Вы лучший из всех восхищаюсь Вашим умом и если Вы против знаю что толку не будет! Я никуда не гожусь и дальше не полечу предупреждаю снова и снова берегитесь! Я знаю.

Ваш друг

Мэнни».

Стар дважды перечел письмо и потер утреннюю щетину на подбородке.

– Неврастеник. Все равно ничего не поделать. Жаль, я круто с ним обошелся – но не терплю, когда навязываются и говорят, что это для моего же блага.

– Может, так и есть, – заметил Уайли.

– Дешевый прием.

– Я бы купился, – сказал Уайли. – Тщеславен как женщина: когда ко мне выказывают интерес, напрашиваюсь на большее. Обожаю получать советы.

Стар с отвращением покачал головой.

– Вы ведь иногда падки на лесть, – продолжал дразнить его Уайли – один из немногих, кому это сходило с рук. – Комплекс Наполеона и все такое.

– Не выношу. А когда суются с помощью – еще хуже.

– Если вам так ненавистны советы, то мне-то вы зачем платите?

– Ради выгоды, – ответил Стар. – Я делец. Покупаю содержимое твоих мозгов.

– Какой же вы делец? В бытность мою журналистом я повидал их немало – и согласен с Чарлзом Фрэнсисом Адамсом.

– В чем?

– Он был знаком со всеми – Гулдом, Вандербилтом, Карнеги, Астором – и сказал, что ни одного не хотел бы встретить на том свете. С тех пор ничего не изменилось. Вот я и говорю: вы не делец.

– Адамс скорее всего просто брюзга, – заметил Стар. – Хотел стать как они, но чего-то не хватило – здравого смысла или, может, воли.

– Явно не мозгов, – ядовито вставил Уайли.

– Одних мозгов мало. Вы, творческие личности, быстро выдыхаетесь и теряетесь, без посторонней помощи вам никак. – Стар пожал плечами. – Принимаете все близко к сердцу, мечетесь от поклонения к ненависти, считаете всех незаменимыми – особенно себя. Так и напрашиваетесь, чтобы о вас вытирали ноги. Я люблю людей и люблю им нравиться, но душу носить нараспашку – не мой стиль.

Он вдруг умолк.

– Что я сказал Шварцу в аэропорту? Помнишь дословно?

– Вы сказали: «Что бы вы ни задумали – мой ответ: нет!»

Стар помолчал.

– Он стал как пришибленный, – добавил Уайли, – я его еле растормошил. А потом мы взяли дочку Пата Брейди и поехали кататься.

Стар звонком вызвал стюардессу.

– Разрешит ли мне пилот посидеть с ним рядом в кабине?

– Инструкция такого не позволяет, мистер Смит.

– Попросите его заглянуть сюда, когда освободится.

Стар просидел в кабине до самого вечера. Бесконечная пустыня перешла в плоскогорья – многоцветные, словно сделанные из раскрашенного песка для детских игр. Ближе к вечеру под пропеллерами возникли зубья снежной пилы – пики Скалистых гор. До дома оставалось недолго.

То и дело пробуждаясь от дремы, я мечтала лишь об одном: стать женой Стара, добиться его любви. Жалкая самонадеянность! Чем я могла его привлечь? Тогда я, правда, все видела в ином свете: во мне жила та горделивая женская уверенность, которая черпает силы в возвышенных идеалах – например, в мысли «чем я хуже других?». Уж точно я не уродливее знаменитых красавиц, наверняка вешавшихся ему на шею, а претензии на интеллектуальность, разумеется, делают меня блистательным украшением для любого салона…

Сейчас-то я понимаю всю нелепость былых потуг. Пусть Стар окончил лишь вечерние курсы стенографистов – но с самых ранних лет зоркость и чутье вели его неторными тропами на такие просторы, куда открывается путь лишь немногим. Однако в тогдашней беспечной дерзости я считала свои серые глаза проницательнее его карих, сравнивала свой окрепший на гольфе и теннисе пульс с его затихающим сердцем, утомленным годами непомерной нагрузки; строила планы, лелеяла замыслы, вынашивала интриги – словом, вела себя как любая женщина. Все тщетно, вы сами увидите. До сих пор иногда тешу себя мыслью, что будь он беден и молод – я бы его добилась. На деле же все, что я могла предложить, у него было и без меня. Романтические идеалы я черпала из кино – «Сорок вторая улица», например, оставила ощутимый след, – и наверняка многие фильмы, на которых я выросла, были созданы лично Старом.

Так что дело было безнадежное. Любовь не питается крохами со своего же стола.

В то время, правда, я думала иначе. Вдруг поможет отец или стюардесса? Вдруг она войдет в кабину и скажет Стару: «Что за девушка – глаза так и сияют любовью!»

Вдруг пилот заметит: «Не ослепли же вы, мистер Смит, ступайте в салон!»

Вдруг Уайли Уайт перестанет торчать в проходе и вглядываться, сплю я или нет…

– Сядьте, – сказала я. – Что слышно? Где мы?

– В воздухе.

– Кто бы мог подумать! Да садитесь же. – Я попыталась изобразить живой интерес. – О чем вы пишете? Что за сценарий?

– Бойскауты, дай Бог сил. Вернее, один бойскаут.

– Стар придумал?

– Понятия не имею – он мне велел разрабатывать тему. Наверняка на ней сценаристов штук десять: у тех завязка, у этих финал – система у Стара что надо, он сам ее изобрел. Так вы в него влюблены?

– С чего вдруг? – рассердилась я. – Я с ним знакома всю жизнь.

– Безнадежно, да? Хотите, я посодействую, только в обмен обещайте замолвить за меня словечко. Хочу заделаться главным.

Я вновь прикрыла глаза и уснула. Пробудившись, увидела рядом стюардессу, которая подтыкала вокруг меня плед.

– Скоро будем на месте, – сообщила она.

За окном, освещенные закатными лучами, проплывали зеленеющие поля.

– В кабине сейчас забавно, – вдруг разговорилась стюардесса. – Этот мистер Смит – или мистер Стар – кажется, я не встречала имя…

– Его никогда не пишут в титрах, – объяснила я.

– Вот как? В общем, он так подробно расспрашивал экипаж о полетах – со знанием дела, представляете?

– Представляю.

– Один пилот сказал мне, что готов на спор за десять минут натаскать мистера Стара для самостоятельного полета – говорит, шикарные мозги. Так и сказал.

– И в чем же забавность? – нетерпеливо напомнила я.

– Ах да. В конце концов пилот спросил мистера Смита, любит ли он свое дело, и тот ответил: «Еще бы. Приятно быть белой вороной в сборище дятлов».

Стюардесса даже согнулась от смеха – мне захотелось ее растерзать.

– Представляете? Назвать партнеров дятлами! – Она вдруг резко посерьезнела и встала. – Ладно, пора данные вносить.

– Всего доброго.

Мне было ясно – Стар просто вознес пилотов до собственного трона, на время поделившись с ними властью над миром. Годы спустя мне случилось попасть в один рейс с кем-то из тех летчиков, и он рассказал еще эпизод. Глядя тогда вниз на горы, Стар заметил:

– Представьте, будто вы строите железную дорогу: надо пустить поезда сквозь горный кряж. Сводки геодезистов говорят, что пригодных путей – три-четыре, а то и десяток, ни один не лучше других. И вам надо решать. На что положиться? Заранее определить лучший путь нельзя – надо сначала построить. Остается просто брать и строить.

– То есть как? – Пилот решил, что чего-то недопонял.

– Выбираете путь без всяких причин – тут гора более яркая, там чертеж более четкий… Просто так.

Пилот мне признался, что счел идею очень ценной – правда, как он подозревал, малопригодной для его жизни.

– Мне хотелось только одного, – грустно улыбнулся он, – узнать, как он вообще стал мистером Старом.

Вряд ли Стар сумел бы что-то ответить: у эмбриона ведь нет памяти. Объяснение знала я. В юности ему случилось вознестись на мощных крыльях высоко над землей, и глазами, которых не могло ослепить даже солнце, он увидел все царства мира. Крылья били упорно и твердо, под конец яростно – и он, не оставляя усилий, удержался в небе дольше любого из нас, а потом, запечатлев в памяти все увиденное с высоты, плавно опустился вниз.

Двигатели смолкли, все наши пять чувств начали оживать перед посадкой. Слева показались огни морской базы на Лонг-Бич, справа мерцающим пятном маячила Санта-Моника. В небе над Тихим океаном плыл оранжевый диск огромной калифорнийской луны. Мои впечатления при виде здешних мест – родного дома! – не могли соперничать, я знаю, с чувствами Стара. Здесь я впервые увидела мир, как стадо овец на студии Леммле; для Стара же это был край, где он ступил на землю после головокружительных озарений былого полета, в котором ему открылись наши пути и деяния – и весь их нехитрый смысл. Вы вольны сказать, что сюда его занесло шальным ветром. Мне же кажется, что, глядя на мир с тех высот, как в кадре дальнего плана, он увидел способ исчислить наши бессвязные надежды, благовидные заблуждения и нескладные беды – и, решив пребыть с нами до конца, спустился на землю. Как самолет, плавно скользнувший к Глендейлскому аэропорту, в теплую тьму.

Глава 2

В девять часов июльского вечера массовка еще не разошлась, многие толпились в закусочной напротив студии – я видела их за игровыми автоматами, когда парковала машину. «Старик» Джонни Суонсон, вечно одетый под ковбоя, торчал на углу, не сводя мрачных глаз с луны. Когда-то он славился не меньше, чем короли немых вестернов Том Микс и Билл Харт, теперь же разговоры с ним навевали тоску, и я поспешила перебежать через дорогу к центральным воротам.

Студия никогда не затихает – в лабораториях и звуковых цехах работает ночная смена, персонал то и дело наведывается в студийное кафе. Шум не похож на дневной: шорох шин, тихий ропот запущенного вхолостую двигателя, одинокая рулада сопрано перед ночным микрофоном. За углом я наткнулась на рабочего в резиновых сапогах, моющего автомобиль в ослепительно белом свете – волшебном фонтане лучей посреди безжизненного сумрака. При виде мистера Маркуса, которого вели от административного здания до машины, я замедлила шаг – чтоб не терять целую вечность, пока он выговорит «спокойной ночи», – и только тут различила, что сопрано выводит «Приди, приди, я люблю лишь тебя». Строка засела в памяти, потому что вновь и вновь повторялась во время землетрясения; до него оставалось минут пять.

Контора отца помещалась в старом здании с длинным балконом и железными перилами, напоминающими нескончаемый цирковой канат. Весь второй этаж, включая крыло Стара и крыло мистера Маркуса по обе стороны от отцовских окон, светился огнями. При мысли о Старе внутри похолодело, но я уже научилась с этим справляться – за месяц, что я пробыла дома, мы виделись лишь однажды.

Отцовский кабинет изобиловал странностями, все перечислять незачем. Приемную сторожили три секретарши с каменными лицами – три ведьмы, знакомые мне чуть не с пеленок: Берди Питерс, Мод-с-чем-то и Розмари Шмиль. Не знаю, благодаря ли имени или чему другому она заправляла всей троицей и распоряжалась упрятанным под стол рычагом, открывавшим посетителям дверь в отцовский тронный зал. Все три секретарши яро исповедовали капитализм, Берди даже выдумала правило: если машинисток заставали за совместным обедом чаще раза в неделю – им грозила взбучка. Киностудии в те времена боялись массовых волнений.

Я вошла внутрь. Моду на огромные начальственные кабинеты ввел отец, он же первым придумал закрывать высокие, доходящие до пола окна зеркальными стеклами. В полу, поговаривали, открывалась ловушка, сбрасывавшая неугодных посетителей в подземную яму, но я в эти россказни не верила. В кабинете на видном месте красовался большой портрет Уилла Роджерса, призванный, судя по всему, подчеркнуть духовную близость отца этому святому Франциску Голливудскому; в глаза бросалась фотография Минны Дэвис – умершей жены Стара – с дарственной надписью, по стенам висели снимки других звезд киностудии и два пастельных портрета – мой и матери. В ту ночь зеркальные окна стояли открытыми; в одном, словно пришпиленный, беспомощно застрял исполинский лунный диск – розовато-золотистый, окруженный дымкой. В дальнем краю комнаты за большим круглым столом сидели отец, Жак Ла Борвиц и Розмари Шмиль.

Как выглядел отец? Могу лишь описать, как однажды внезапно столкнулась с ним в Нью-Йорке: при виде грузного пожилого человека, будто стыдящегося самого себя, захотелось проскочить мимо, – и вдруг я поняла, что это отец. Меня потом поразило такое впечатление, ведь решительный подбородок и ирландская улыбка порой делают отца очень привлекательным.

От рассказа о Жаке Ла Борвице я вас избавлю: упомяну, что он был ассистент продюсера, то есть что-то вроде комиссара, – и хватит. Где Стар откапывал таких личностей с начисто отмершим мозгом и почему не сопротивлялся, если ему их навязывали, – а главное, как он умудрялся извлекать из них хоть какую-то пользу, – оставалось загадкой и для меня, и для тех новичков с восточного побережья, кому случалось на них наткнуться. Жак Ла Борвиц, несомненно, обладал и достоинствами – без них не обходятся ни амеба, ни бродячий пес, рыщущий в поисках кости и шавки. Жак Ла… избави Боже!

По лицам я видела, что говорят о Старе: он опять что-нибудь приказал или запретил, ослушался отца, отправил на свалку очередной фильм Ла Борвица – словом, сотворил нечто ужасное, и теперь они сидели в ночном кабинете, сплоченные враждой, возмущенные и бессильные. Розмари Шмиль держала наготове блокнот, будто собиралась внести в протокол общее отчаяние всей троицы.

– Заберу тебя домой живым или мертвым, – сказала я отцу. – А то именинные подарки так и сгниют в коробках.

– День рождения? – виновато встрепенулся Жак. – Сколько стукнуло? А я и не подозревал!

– Сорок три, – раздельно произнес отец.

Ему было на четыре года больше, и Жак об этом знал – я видела, как он сделал пометку в гроссбухе, чтобы при случае использовать. Записи здесь делают открыто, даже не приходится читать по губам, и Розмари Шмиль вслед за ним тоже вынужденно поставила в блокноте закорючку. Когда она стирала ее ластиком, земля под нами содрогнулась.

Нас тряхнуло не так, как Лонг-Бич, где верхние этажи магазинов обрушивались на дорогу, а мелкие гостиницы смывало волной, – и все же на долгий миг наше нутро срослось с земным чревом, словно кто-то в кошмарном сне пытался нанизать нас на пуповину и втянуть обратно в лоно мироздания.

Портрет матери слетел со стены, оголив небольшой сейф; мы с Розмари бешено вцепились друг в друга, с визгом кружа вдоль стен в буйном невиданном вальсе. Жак рухнул в обморок или, по крайней мере, исчез с глаз. Отец, держась за стол, прокричал: «Ты цела?» За окном сопрано дошло до кульминации «я люблю лишь тебя», на миг умолкло – и, клянусь вам, затянуло фразу по новой. А может, просто певице прокручивали запись.

Комната больше не ходила ходуном, лишь слабо вибрировала. Мы все – вместе с откуда-то возникшим Жаком – двинулись к выходу и неверной походкой, как в полусне, пробрались через приемную на железный балкон. Редко где горел свет, тут и там кого-то окликали. На секунду мы замерли, ожидая второго толчка, а затем, как по общему наитию, повернули к двери, ведущей в кабинет Стара.

Кабинет, хоть и просторный, уступал размером отцовскому. Стар сидел на краю дивана и тер глаза: до толчка он дремал и теперь готов был принять землетрясение за сон. Пришлось его разуверить, и Стар решил было счесть все забавным эпизодом – пока не зазвонили телефоны. Я наблюдала за ним как можно незаметнее. Посеревший от усталости, он выслушивал отчеты по телефону и диктографу, и мало-помалу к глазам возвращался блеск.

– В двух местах прорвало водопровод, – сообщил он отцу. – Затопило площадки за студией.

– Грэй снимает во «французской деревне», – отозвался отец.

– Вокруг «станции» наводнение. В «джунглях» и на «городском углу» тоже. Нелегкая их побери, вроде все живы. – Проходя мимо, он без улыбки сжал мне руки. – Давно вас не видел, Сесилия.

– Вы на территорию, Монро? – спросил отец.

– Сначала дождусь всех новостей. Да, еще где-то повредило линию электропередач, я вызвал Робинсона.

Стар усадил меня на диван рядом с собой и вновь спросил о землетрясении.

– Вы слишком устаете, – сказала я мудро, по-матерински.

– Да, – согласился он. – Некуда ходить по вечерам, вот и работаю.

– С вечерами могу помочь.

– Бывало, я играл в покер с приятелями, – задумчиво ответил он. – Еще до женитьбы. Теперь ни единого не осталось, все спились.

Мисс Дулан, его секретарша, вошла с очередной порцией дурных новостей.

– Робби придет – разберется, – заверил Стар отца и повернулся ко мне. – У нас есть Робинсон – бывший аварийщик, чинил в Миннесоте телефонные провода во время снежных бурь. Ему все по плечу. Скоро будет. Робби вам понравится.

Прозвучало так, будто Стар всю жизнь мечтал нас познакомить и затеял ради этого целое землетрясение.

– Робби вам понравится, – повторил он. – Когда возвращаетесь в колледж?

– Я только что приехала.

– На все лето?

– Если бы. Еще немного – и сразу назад.

Я была как в тумане. В мозгу мелькнуло, не имеет ли он на меня виды – но если и так, все шло раздражающе медленно: он видел во мне лишь недурной предмет обстановки. Да и сама мысль уже не казалась мне заманчивой – примерно как выйти замуж за врача. Стар редко уходил со студии раньше одиннадцати.

– Я хотел спросить, сколько ей еще до выпуска, – повернулся он к отцу.

А я чуть не выпалила, что вовсе не обязана возвращаться в колледж, образования мне и без того хватит, – как вдруг вошел совершенно восхитительный Робинсон – кривоногий, молодой и рыжий, готовый всех спасать хоть сейчас.

– Вот и Робби, Сесилия, – сказал Стар. – Пойдем, Робби.

Так я познакомилась с Робби, даже не заподозрив, что это судьба. Потому что именно от Робби я позже узнала, как той ночью Стар встретил свою любовь.

В лунном свете огромная территория в тридцать акров выглядела сказочным царством. Нет, африканские джунгли, французские замки, шхуны у причала и ночной Бродвей не примешь за настоящие, просто площадки для съемок слишком похожи на ворох страниц из детских книг – обрывки картинок и клочья разрозненных историй, пляшущие в искрах костра. Территория студии напоминала мне чердак – которого, к слову, у нас никогда не было, – а на чердаке по ночам, в неверных отблесках света, сказкам положено оживать.

К прибытию Стара и Робби свет прожекторов уже выхватил из тьмы самые затопленные участки.

– Перекачаем все в болото на Тридцать шестой улице, – после минутной паузы сказал Робби. – Там, конечно, городская собственность, но у нас ведь форс-мажор, так? Ого, смотрите!

Поток воды, струящийся как река, нес огромную голову бога Шивы, на темени которой примостились две женские фигурки. Идола вынесло из декораций Бирмы, и теперь он, покачиваясь, следовал за изгибами течения, порой сталкиваясь на отмелях с прочим хламом. Двух беглянок, прильнувших к локону на открытом лбу статуи, можно было принять за туристок на увлекательной экскурсии по местам наводнения.

– Гляньте, Монро! – мотнул головой Робби. – У нас тут дамочки!

Увязая по колено в мелких болотцах, Робби со Старом подошли к краю потока и разглядели женщин – те, напуганные, слегка просветлели лицами в надежде на скорое спасение.

– Эх, чтоб вам плыть до сточной трубы! – галантно заметил Робби. – Жаль, Де Миллю эта башка на неделе понадобится.

Он-то, конечно, и мухи бы не обидел – и уже брел чуть не по пояс в воде, пытаясь зацепить голову идола шестом, отчего та лишь завертелась на месте. Подоспела помощь; мигом разнесся слух, что женщины – одна очень хорошенькая – наверняка важные особы. На деле они попали на студию случайно, и разозленный Робби только и мечтал задать им жару.

– А ну верните башку где взяли! – крикнул он беглянкам, когда статую притянули к берегу. – Что за манера – тащить все на сувениры!

Подхватив девушку, плавно соскользнувшую по щеке идола, Робби поставил ее на землю; другая, чуть помедлив, тоже съехала вниз.

– И что с ними делать, босс? – обернулся Робби к Стару.

Тот не ответил. С расстояния в два шага ему улыбалось лицо умершей жены – схожее до последней черточки, до легчайших теней. Сквозь два шага лунного света на него взглянули те же глаза, над знакомым лбом дрогнул локон; улыбка задержалась, ожила – привычная, прежняя; раскрылись губы – в точности те же. Его объял страх, захотелось кричать. После тоскливой тишины прощального зала, после плавного лимузина с гробом, после каскада погребающих цветов, после нездешней тьмы – вот она, рядом, сияющая и живая. Река вдруг хлынула шумным потоком, качнувшиеся прожектора дрогнули – и до Стара донесся голос. Чужой.

– Нам так неловко, – произнес голос, которого никогда не было у Минны. – Мы спрятались за грузовиком и прошли в ворота, нас не заметили.

Вокруг уже толпились электрики, грузчики, шоферы, и Робби налетел на них, как пастуший пес на стадо овец:

– …приладить большие насосы на баки в четвертом павильоне… обвязать канатом эту башку… поставить на пару досок, отбуксировать… сперва откачать воду из джунглей, чтоб вас всех… трубу вон ту, побольше, кладите сюда… тут все равно пластик…

Стар глядел вслед девушкам, пока они, сопровождаемые полицейским, не скрылись за воротами, и лишь тогда осторожно переступил с ноги на ногу – проверить, исчезла ли слабость в коленях. Грохочущий тягач, прочавкав по грязи, остановился поблизости, и мимо Стара толпой пошли рабочие – каждый второй, взглядывая на него, улыбался:

– Привет, Монро… Здравствуйте, мистер Стар… Сыровата ночка, мистер Стар… Монро… Монро… Стар… Стар… Стар…

Он отвечал кому словом, кому взмахом руки – как император, приветствующий старую гвардию. У каждого мира свои герои, а Стар был героем уникальным. Многие из тех, что проходили сейчас мимо, застали и начало студии, и упадок при наступлении звукового кино, и три года депрессии – и все это время Стар берег их от невзгод. Теперь, когда былая сплоченность терпела удар за ударом и колоссы едва держались на глиняных ногах, Стар все еще оставался для них кумиром – последним из прежних вождей, – и приглушенные голоса звучали в ночи как эхо воинского приветствия.

Глава 3

В промежутке между приездом и землетрясением мне было о чем поразмыслить.

Например, об отце. При всей моей любви (диаграмма которой напоминала бы хаотичную кривую с множеством резких спадов) я видела, что одно упорство еще не делает его приличным человеком. Чуть ли не всеми успехами он был обязан практичности: именно она да еще удача помогли ему отхватить четверть доли буйно растущего зрелищного бизнеса – вместе с молодым Старом. Это решило всю его жизнь – дальше оставалось лишь рефлекторно держаться на плаву. И хотя перед финансовыми воротилами с Уолл-стрит отец не скупился на туманные речи о мистических тонкостях кинопроизводства, на деле он даже не пытался вникать в азы озвучивания или хотя бы монтажа. Представления об Америке у него остались те же, что у мальчика на побегушках в баре заштатного ирландского Баллихегана, а способность оценить сюжет недалеко ушла от уровня коммивояжерских баек. С другой стороны, он не страдал скрытым параличом, как ***, на студию приходил раньше полудня – и при его подозрительности, натренированной как мускул, застать отца врасплох было не так просто.

Стар был его удачей – уникумом, вехой в истории кино, как Эдисон, Люмьеры, Гриффит и Чаплин. Усилиями Стара кинематограф достиг влияния, немыслимого для театра, и до введения цензуры испытал пору расцвета – настоящий золотой век.

Словно в знак признания заслуг вокруг Стара не утихала слежка – соглядатаи не столько охотились за внутренними секретами и фирменными разработками студии, сколько пытались вычислить будущие запросы публики и ближайшие тенденции, открытые лишь чутью Стара. Даже простое обезвреживание таких попыток отбирало у Стара много сил, работа становилась все более скрытной, уединенной и медленной. Рассказывать о ней не легче, чем о замыслах полководца: влияние личности – слишком неуловимая материя, любые попытки описаний неизбежно сведутся лишь к подсчету успехов и неудач. И все же я намерена показать вам Стара в работе – и потому решаюсь на дальнейший очерк, частью взятый из моего студенческого сочинения «День продюсера», частью придуманный. Почти все заурядные события вымышлены, кажущиеся странными – подлинны.

Наутро после землетрясения на внешнем балконе административного корпуса показалась мужская фигура. По словам очевидца, пришедший немного выждал, затем взобрался на железный поручень и головой вниз прыгнул на тротуар. Результат – перелом руки.

Стар узнал о происшествии от мисс Дулан, своей секретарши, явившейся по его вызову в девять утра; сам он ночевал в офисе и не слыхал шума.

– Пит Заврас! – воскликнул Стар. – Оператор?

– Его отвезли к врачу. В газетах ничего не будет.

– Пропади он пропадом. Мне говорили, что он сам не свой, неизвестно почему. Благополучно отработал у нас два года назад, зачем было возвращаться? Как он вошел?

– По старому студийному пропуску, – ответила Катрин Дулан – жена ассистента режиссера, бесстрастная как ястреб. – Может, что-то связанное с землетрясением?

– Лучший оператор Голливуда, – покачал головой Стар. Даже когда ему доложили о сотнях погибших на Лонг-Бич, он не мог забыть о происшествии и велел Катрин Дулан выяснить обстоятельства.

Теплое утро принесло первые новости; Стар выслушивал их по диктографу во время бритья и позже за утренним кофе, попутно отдавая распоряжения. Робби просил передать: «Если понадоблюсь мистеру Стару – к черту, я сплю». Заболел или сказался больным кто-то из актеров, губернатор Калифорнии намерен пожаловать с целой делегацией, продюсер избил жену из-за пленки и должен быть «понижен до сценариста» – все три дела (если актерский контракт заключен не лично со Старом) относились к сфере ответственности отца. На канадском натурном объекте, куда уже выехала съемочная группа, выпал снег – Стар пересмотрел сюжет, прикинул возможные решения. По-прежнему ничего. Он вызвал Катрин Дулан.

– Мне нужен полицейский, который вчера вечером уводил двух женщин с территории студии. Кажется, его фамилия Мэлоун.

– Хорошо, мистер Стар. На проводе Джо Уайман – по поводу брюк.

– Привет, Джо, – сказал Стар. – На предварительном просмотре вчера двое разглядели, что Морган чуть не полфильма ходит в расстегнутых брюках… разумеется, преувеличение, но даже если кусок всего десятифутовый… нет, вчерашних зрителей не отыщем, прогоните раз за разом весь фильм и найдите нужные сцены. Соберите в зале народу побольше – кто-нибудь заметит.

– Кроме того, приехал датский принц. Высокий красавец, – продолжила Катрин Дулан и зачем-то добавила: – Ну, для своего роста красавец.

– Спасибо, – откликнулся Стар. – Искренне благодарю, Катрин: теперь я здесь единственный красавец среди низкорослых. Пусть принца сопроводят к павильонам. И передайте ему: обед в час.

– Еще вас дожидается мистер Джордж Боксли – разгневанный, насколько может быть разгневан англичанин.

– Я уделю ему десять минут.

Секретарша повернулась было уходить, Стар ее остановил:

– Робби не появлялся?

– Нет.

– Спросите на коммутаторе, не звонил ли он, и если да – свяжитесь с ним и узнайте вот что. Узнайте, не помнит ли он имя вчерашней девушки. Любой из двух. Имя или примету, по которой их можно найти.

– Что-нибудь еще?

– Нет. Попросите его вспомнить, пока не ушло из памяти. Кто они? Что за люди, из каких кругов? Пусть подумает. Может…

Мисс Дулан ждала и не глядя царапала его распоряжения в блокнот.

– То есть… может, они выглядели подозрительно? Вели себя неестественно? Хотя нет, не надо. Просто спросите об узнаваемых приметах.

Полицейский по фамилии Мэлоун ничего не запомнил. Две женщины? Да, он их вывел, будьте уверены. Одна возмущалась.

Которая? Какая-то из двух. Они дошли до машины – «шевроле», – он еще хотел записать номер. Возмущалась та, что… красивее? Какая-то одна.

«Какая-то». Полицейский ничего не заметил – даже здесь, на студии, Минну успели забыть, и трех лет не прошло. Значит, на том и покончим.

Стар встретил мистера Джорджа Боксли отеческой улыбкой, испытавшей некоторое количество метаморфоз с тех пор, как он совсем юным взлетел на высокую должность. В ранние годы улыбка выражала почтение к старшим коллегам, затем – по мере того, как волю коллег сменяли решения Стара – она становилась все более умиротворяющей, пока не превратилась в доброжелательную, порой торопливую и усталую, но неизменно обращенную к любому, кому не случилось разозлить Стара за последний час. Или к любому, кого Стар не собирался открыто оскорблять.

Мистер Боксли в ответ не улыбнулся. Вступив в кабинет так, будто его волоком тащили по меньшей мере двое, он застыл у кресла – невидимым стражам пришлось подхватить его под руки и усадить силой. Мрачно затихший, даже сигарету по приглашению Стара он закуривал нехотя, словно спичку держали сторонние сущности, чересчур презренные, чтобы им сопротивляться.

Стар был сама любезность.

– Что-нибудь случилось, мистер Боксли?

В оглушительной тишине романист окинул его взглядом.

– Я прочел ваше письмо, – продолжал Стар, отбрасывая приятный тон молодого директора школы. Теперь он обращался к гостю как к равному, хотя уважительная интонация звучала слегка двусмысленно.

– Мне не дают писать, как я привык! – взорвался Боксли. – Приличия соблюдаются, а все равно пахнет заговором. Эти два поденщика, каких вы ко мне приставили, сначала меня выслушивают, а потом портят текст на свой вкус! Они и слов-то знают не больше сотни!

– А отчего сами не пишете?

– Пишу. И вам посылал.

– Посылали незатейливый диалог, просто обмен репликами, – мягко произнес Стар. – Занятный, но не более.

Теперь двум призрачным стражам пришлось удерживать Боксли в кресле: тот дернулся вскочить, изо рта его вырвался лающий звук – если и хохот, то явно неприязненный.

– Да вы написанное-то хоть читаете? Диалог идет во время дуэли! А потом фехтовальщик падает в колодец, и обратно его поднимают в ведре!

Он еще раз лающе хохотнул и замолк.

– А в собственный роман вы вставили бы такой диалог, мистер Боксли?

– Вы что? Нет, разумеется.

– Сочли бы дешевкой?

– В кино другие законы, – замялся Боксли.

– Вы фильмы смотрите?

– Почти никогда.

– Не нравятся дуэли и колодцы?

– Да. И еще вымученная мимика и фальшивые диалоги.

– Забудьте пока о диалогах, – предложил Стар. – Уверен, что у вас они выйдут изящнее, чем у поденщиков, потому-то мы вас и пригласили. Но давайте отвлечемся и от слабых диалогов, и от прыжков в колодец. Возьмем другой пример. У вас в кабинете есть печь? Такая, чтоб зажигать спичкой?

– Есть, – сухо обронил Боксли. – Я ею не пользуюсь.

– Представьте, что вы сидите в кабинете после целого дня дуэлей или писанины, слишком измученный, чтобы драться или сочинять. Просто сидите и смотрите в пустоту – обессиленно, как порой любой из нас. В кабинет входит хорошенькая стенографистка; вас, безучастного наблюдателя, она не видит, хотя вы сидите совсем рядом. Она снимает перчатки, открывает сумочку и вытряхивает ее над столом…

Стар поднялся и бросил на стол связку ключей.

– Выпадают две десятицентовые монетки и пятицентовик. И коробок спичек. Девушка оставляет на столе пятицентовик, остальные монеты сгребает обратно. Берет перчатки, подходит к печи, открывает заслонку и бросает перчатки внутрь. В коробке всего одна спичка; девушка становится на колени и собирается зажечь огонь. Вы замечаете, как сильно бьет в окно ветер, – и тут раздается телефонный звонок. Девушка берет трубку, говорит «алло», слушает – и уверенно отвечает: «У меня никогда в жизни не было черных перчаток». Она кладет трубку на рычаг, вновь наклоняется и чиркает спичкой – в этот миг вы внезапно оборачиваетесь и видите в кабинете мужчину, который пристально следит за девушкой…

Стар замолчал, взял со стола ключи и сунул их в карман.

– А потом? – улыбаясь, спросил Боксли. – Что дальше?

– Не знаю, – ответил Стар. – Я просто придумывал фильм.

Боксли почувствовал, будто его провели.

– Это всего лишь мелодрама!

– Не обязательно, – возразил Стар. – И уж точно никаких драк, фальшивых диалогов и даже мимики. Весь произносимый текст – одна немудреная фраза, писателю вашего уровня не составит труда ее исправить. Однако сцена вас заинтересовала.

– А зачем пятицентовик? – попытался сменить тему Боксли.

– Не знаю, – ответил Стар и вдруг рассмеялся. – Нет, как же, пятицентовик – за билет в кино!

Двое стражей наконец отпустили Боксли – он расслабленно откинулся на спинку кресла.

– За что вы мне платите? – со смехом спросил он. – Я ведь ни уха ни рыла не смыслю в фильмах!

– Разберетесь, – улыбнулся Стар. – Иначе не спросили бы про пятицентовик.

Выйдя в приемную, они наткнулись на большеглазого брюнета.

– Мистер Боксли, это Майк ван Дайк, – представил их Стар. – Что стряслось, Майк?

– Ничего, просто зашел проверить, не обратились ли вы в легенду.

– Опять бездельничаешь? Я на просмотрах не смеялся уже неделю!

– Опасаюсь нервного срыва.

– Не потеряй форму. Давай-ка покажи, на что способен. – Стар повернулся к Боксли. – Майк сочиняет репризы – еще с тех пор, как я под стол пешком ходил. Давай-давай, покажи мистеру Боксли два крыла, рывок, пинок и вылет.

– Прямо здесь? – уточнил Майк.

– Конечно.

– Места маловато. Я, собственно, шел спросить…

– Места хватит.

– Ну ладно. – Майк оценивающе оглядел помещение. – За вами выстрел.

Кейти, помощница мисс Дулан, приготовила бумажный пакет.

– Это такой номер, – обернулся Майк к Боксли, – еще со времен Кинстонской студии. – Он взглянул на Стара. – Слово «номер» он знает?

– Номер – это выход, выступление, – пояснил для Боксли Стар. – Джорджи Джессел, комик, упоминает «Линкольна, который отколол номер при Геттисберге».

Кейти надула бумажный пакет и зажала край зубами. Майк стоял к ней спиной.

– Внимание! – скомандовала Кейти и шлепнула ладонями по пакету.

Тут же Майк рванул себя обеими руками за ягодицы, подпрыгнул, шаркнул по полу ногой, затем другой, не сходя с места, тут же дважды взмахнул руками по-птичьи…

– Два крыла, – кивнул Стар.

…потом вылетел из сетчатой двери, которую придерживал для него мальчишка-рассыльный, и исчез за балконным окном.

– Мистер Стар, – раздался голос Катрин Дулан. – Вызывает Нью-Йорк, на проводе мистер Хэнсон.

Через десять минут Стар нажал кнопку диктографа. Вошедшая мисс Дулан доложила, что в приемной дожидается актер, гордость студии.

– Скажите, что я ушел через балкон, – предложил Стар.

– Хорошо. Он здесь уже четвертый раз за неделю. Явно волнуется.

– Не намекнул, чего хочет? Может, ему к Брейди?

– Он не сказал. У вас назначено совещание, мисс Мелони и мистер Уайт уже здесь, мистер Брока ждет рядом, в кабинете мистера Рейнмунда.

– Скажите Родригесу, пусть войдет, – решил Стар. – Предупредите, что у меня только минута времени.

Красавца актера Стар встретил стоя.

– Что за срочность? – спросил он с приятной улыбкой.

Актер терпеливо дождался, пока за мисс Дулан закроется дверь.

– Монро, со мной все кончено, – выпалил он. – Я шел к тебе поговорить.

– Кончено? Ты читал «Вэрайети»? Твой фильм держится в «Рокси» дольше срока. И в Чикаго за неделю собрал тридцать семь тысяч.

– Тем хуже. В том-то и несчастье. Желания сбываются, только все ни к чему.

– Что случилось?

– Нас с Эстер ничего не связывает. Теперь навсегда.

– Поссорились?

– Нет, хуже! Даже говорить невыносимо. Голова ватная, брожу как шальной. На съемках каждая реплика – словно во сне.

– Я не заметил. Смотрел вчерашний материал – ты в прекрасной форме.

– Да? Вот видишь, никто даже не догадывается.

– Ты хочешь сказать, вы с Эстер расходитесь?

– Наверняка к тому идет. Неминуемо.

– Что случилось-то? – нетерпеливо спросил Стар. – Она вошла без стука?

– Да нет, у меня никого нет. Дело просто… во мне. Со мной все кончено.

Стар внезапно понял.

– С чего ты взял?

– Уже полтора месяца.

– Ты просто мнителен. У врача был?

Родригес кивнул.

– Что только не делал. Даже… ну, совершенно в отчаянии пошел к… Клэрис. Бесполезно. Все пропало.

Стара так и подзуживало отправить актера к Брейди – в конце концов, тот отвечает за связи с общественностью, пусть бы занялся и интимными связями… Он даже отвернулся на миг, чтобы Родригес не видел его лица.

– Я был у Пата Брейди, – продолжал актер, словно угадав мысль Стара. – Выслушал кучу дурацких советов, все испробовал – без толку. За ужином на Эстер даже глаз поднять не могу. Она-то держится молодцом, а мне хоть со стыда сгорай. И так все время. «Дождливый день» собрал в Де-Мойне двадцать пять тысяч, в Канзас-Сити двадцать семь, побил рекорды в Сент-Луисе, письма от поклонниц сыплются лавиной, а я каждый вечер дрожу от страха – как же, надо возвращаться домой и ложиться в постель…

Стара мало-помалу охватывала досада. Мелькнувшая мысль пригласить звезду на вечерний коктейль казалась теперь неуместной: что там делать Родригесу в таком состоянии? Затравленно блуждать между гостями с бокалом в руке, обсуждая многотысячные сборы?

– Вот я и пришел к тебе, Монро. Ты из всего найдешь выход. Я решил: попрошу у тебя совета, даже если ты скажешь пойти утопиться.

Зажужжал вызов, Стар включил диктограф.

– Пять минут, мистер Стар, – раздался голос мисс Дулан.

– Прошу прощения, – ответил Стар, – я еще не закончил.

– Полтысячи школьниц устроили парад, осадили дом, – мрачно продолжал актер. – А я прятался за шторами, боялся выйти.

– Присядь-ка, – велел Стар. – Обсудим и что-нибудь решим.

В приемной уже десять минут дожидались совещания Уайли Уайт и пятидесятилетняя иссохшая блондинка Джейн Мелони, голливудская репутация которой складывалась из полусотни ярлыков – «сентиментальная дура», «лучший голливудский сценарист», «ветеран», «рабочая кляча», «умнейшая женщина студии», «самый ловкий плагиатор цеха» – с исчерпывающим набором дополнений: нимфоманка, девственница, шлюха, лесбиянка и верная жена. Не будучи старой девой, она несла на себе отпечаток того стародевического облика, который свойствен большинству самостоятельно пробившихся женщин. К пятидесяти годам Джейн заработала язву желудка и годовое жалованье в сотню тысяч (рассуждения о том, считать ли его справедливым, недостойным или непомерно щедрым, могли бы стать предметом отдельного замысловатого трактата). Ценили ее за простые понятные качества – за то, что она женщина и при этом уживчива, сообразительна, надежна, знает правила игры и не норовит перетянуть одеяло на себя. Когда-то она была наперсницей Минны, и с годами Стару удалось подавить неприязнь, доходившую порой до стойкого физического отвращения.

Джейн Мелони и Уайли молча ждали, время от времени обмениваясь репликами с мисс Дулан. Рейнмунд, продюсер фильма, то и дело звонил из своего кабинета, где вместе с ним дожидался совещания режиссер по фамилии Брока. Через десять минут раздался звонок от Стара, мисс Дулан вызвала Рейнмунда и Брока. В тот же миг из кабинета вышел Стар, держа под руку актера – взбудораженного настолько, что на простое «как дела?», брошенное Уайли Уайтом, он тут же объявил:

– Ужасно, просто ужасно!

– Ничего подобного, – оборвал его Стар. – Ступай и играй роль, как я сказал.

– Спасибо, Монро!

Джейн Мелони, молча проводив актера взглядом, спросила:

– Кто-то пытался его переиграть? – подразумевая, что на съемках партнер вздумал оттеснить Родригеса в тень.

– Извините за задержку, – ответил Стар. – Входите.

Совещание началось в полдень, Стар обычно отводил участникам ровно час. Не меньше, поскольку прервать беседу мог лишь режиссер с его жестким графиком съемок, – и редко когда больше: каждую неделю компания обязана выпустить фильм, сложностью и стоимостью не уступающий «Мираклю» Рейнхардта.

Временами – хотя в последние лет пять не так часто, как раньше, – Стар мог работать над одним фильмом ночь напролет; однако такой приступ деятельности выводил его из строя на несколько дней. Перемена же темы придавала сил – и как те люди, что способны по желанию просыпаться в нужное время, он поставил внутренние часы ровно на час.

Помимо сценаристов, на совещание пришли Рейнмунд, один из самых ценимых продюсеров, и Джон Брока – режиссер картины.

Брока с виду походил на техника или механика – крупный, бесстрастный, спокойно-решительный и располагающий к себе. Образованностью он не отличался, Стар часто ловил его на тиражировании однотипных сцен – во всех его фильмах некая богатая девушка неизменно исполняла все тот же ритуал: сначала играла с вбежавшими в комнату большими собаками, а потом, войдя в конюшню, похлопывала по крупу жеребца. Причина вряд ли имела отношение к Фрейду – скорее всего режиссеру в унылой юности случилось разглядеть за чужим забором красивую девушку с собаками и лошадьми, и сцена навечно отпечаталась в его памяти как символ богатой жизни.

Молодой образованный красавец Рейнмунд когда-то обладал некоторой силой характера, но продиктованная профессией ежедневная необходимость изворачиваться – что в действиях, что в мыслях – превратила его в откровенного приспособленца. К тридцати годам у Рейнмунда не осталось ни единой черты из тех, которые американские евреи и неевреи привыкли считать достоинствами. Однако он выпускал картины в срок, а демонстрацией чуть ли не педерастического восхищения Старом умудрился притупить обычную для Стара проницательность: тот к нему благоволил и считал во всех отношениях хорошим парнем.

Уайли Уайта, разумеется, в любой стране мира опознали бы как интеллектуала второго разбора. Воспитанность в нем уживалась с болтливостью, простота – с остроумием, мечтательность – с пессимизмом. Зависть к Стару прорывалась лишь временами и сопровождалась всегдашним восхищением и даже привязанностью.

– По графику сценарий идет в производство через две недели, считая от субботы, – начал Стар. – Я бы сказал, что выглядит он прилично, изменения пошли на пользу.

Рейнмунд и оба сценариста обменялись победным взглядом.

– С одной оговоркой, – продолжил Стар. – Я не вижу смысла делать по нему фильм, поэтому решил отказаться от проекта.

На миг повисла внезапная тишина, затем понеслись невнятные возражения и потрясенные вопросы.

– Вы не виноваты, – заверил собравшихся Стар. – Я просто считал сюжет более интересным, чем он получился в сценарии. Вот и все. – Помолчав, Стар с сожалением взглянул на Рейнмунда. – Текст слишком плох. А ведь пьеса великолепна, мы отдали за нее пятьдесят тысяч.

– А что не так со сценарием, Монро? – напрямик спросил Брока.

– Вряд ли стоит вдаваться в подробности.

Рейнмунд и Уайли Уайт лихорадочно обдумывали, как это отразится на их карьере. В нынешнем году за Рейнмундом два фильма уже числились, а Уайли Уайту для возвращения в кино нужно было появиться в титрах хотя бы раз. Маленькие, глубоко посаженные – словно вдавленные в череп – глазки Джейн Мелони пристально наблюдали за Старом.

– Может, все-таки объясните? – вмешался Рейнмунд. – Оплеуха-то немалая, Монро.

– Я просто не стал бы приглашать в картину Маргарет Саллаван, – ответил Стар. – Или Колмана. Отговорил бы их сниматься.

– Монро! – взмолился Уайли Уайт. – Скажите – что не так? Сцены? Диалоги? Юмор? Композиция?

Стар взял со стола папку с текстом и разжал пальцы – словно сценарий самым буквальным образом был неподъемной ношей.

– Мне не нравятся персонажи. Меня к ним не тянет, я предпочел бы обходить их стороной.

Рейнмунд, все еще обеспокоенный, улыбнулся.

– Да уж, обвинение не из слабых. Мне казалось, что персонажи-то и неплохи.

– И я так думал, – подтвердил Брока. – Эмма, например, хороша.

– Правда? – бросил Стар. – А я даже не верю, что она живая. Дочитал до конца – только и хотелось спросить: «Ну и что?»

– Можно ведь что-то сделать, – предположил Рейнмунд. – Конечно, для нас тут мало приятного. Порядок сцен ровно тот, о каком мы договаривались…

– Зато история совершенно другая, – бросил Стар. – Я не устаю повторять: для меня главное – настрой фильма, его-то я определяю в первую очередь. Можно менять что угодно, но как только решение принято – каждая реплика и каждый жест должны работать на выбранную цель. У нынешнего сценария поменялся настрой. Пьеса была светлой и сияющей, радостной. В сценарии – одни сомнения и метания. Героиня порывает с героем из-за пустяков, и так же беспричинно их роман возобновляется. После первого эпизода уже не интересно, увидятся ли они вновь.

– Тут я виноват, – встрял Уайли. – Понимаете, Монро, сейчас не двадцать девятый год, стенографистки не склонны так слепо обожать своих боссов. Они уже знают, что такое быть уволенной, они видели боссов в панике. Мир изменился – вот в чем дело.

Стар, бросив на него нетерпеливый взгляд, коротко мотнул головой.

– Это не обсуждается. Исходная точка сюжета – именно слепое обожание, если уж использовать твой термин. И ни в какой панике герой не замечен. Заставь девушку в нем усомниться – и получишь совершенно другой сюжет, а то и вовсе никакого. Оба героя – экстраверты, заруби себе на носу, и должны ими оставаться с первого до последнего кадра. Когда мне понадобится психологическая драма с душевными метаниями, я куплю пьесу Юджина О’Нила.

Джейн Мелони, не спускавшая глаз со Стара, уже поняла, что все обойдется. Задумай он и впрямь отказаться от картины, он не стал бы ничего объяснять. Уж она-то знала здешние приемы – дольше ее на студии проработал лишь Брока, с которым у нее была трехдневная интрижка двадцать лет назад.

Стар повернулся к Рейнмунду.

– Суть фильма, Рейни, ясна даже из актерского состава, тебе следовало это понять. Я взялся было вымарывать реплики, непригодные для Корлисс или Маккелуэя, но скоро бросил. Запомни на будущее: если я заказываю лимузин – мне нужен лимузин, а не гоночная малолитражка, пусть и самая быстрая в мире. Итак, – он оглядел собравшихся, – есть ли смысл продолжать? Теперь, когда вы знаете, что даже идея картины меня не устраивает? У нас всего две недели, по истечении которых я либо утверждаю Корлисс и Маккелуэя на роли, либо перевожу их на другой фильм. Стоит ли пытаться?

– Конечно, – откликнулся Рейнмунд. – Думаю, стоит. Я сам виноват, надо было предупредить Уайли. Мне казалось, у него есть неплохие мысли.

– Монро прав, – без обиняков заявил Брока. – Мне сценарий никогда не нравился, я только не мог понять, в чем именно дело.

Уайли и Джейн презрительно на него покосились и обменялись взглядом.

– Сценаристы, найдется у вас нужный пыл? – доброжелательно спросил Стар. – Или пригласить кого-нибудь новенького?

– Отчего б не попытаться еще раз, – заявил Уайли. – Я готов.

– А ты, Джейн?

Джейн Мелони лишь коротко кивнула.

– Что думаешь о девушке? – спросил Стар.

– Конечно же, я пристрастна – она мне нравится.

– Лучше смени взгляд, – предостерег ее Стар. – Десять миллионов американцев заклеймят ее презрением. Фильм идет час и двадцать пять минут: если треть этого срока героиня изменяет герою – зритель сочтет, что она на треть шлюха.

– Неужели это так много? – лукаво осведомилась Джейн, и все рассмеялись.

– Для меня – много, – задумчиво произнес Стар, – даже если не брать в расчет цензурный кодекс. Хотите делать героиню патентованной шлюхой – пусть, но это будет другой фильм. А в нашем фильме девушка – будущая жена и мать. И все же… все же… – Он наставил карандаш на Уайли Уайта. – Страсти здесь ровно столько же, сколько в Оскаре на моем столе.

– Какого черта! – возмутился Уайли. – Она вся так и горит! С чего бы ей тогда идти к…

– Она легкомысленна, только и всего. В пьесе есть сцена более выигрышная, чем все твои нагромождения, а ты умудрился ее выкинуть. Когда героиня пытается сократить ожидание и переводит стрелки часов.

– В сценарий не влезало, – извиняющимся тоном произнес Уайли.

– Ну что ж. Соображений у меня с полсотни, я зову мисс Дулан. – Стар нажал кнопку. – И если чего-то не понимаете, спрашивайте.

Мисс Дулан незаметно скользнула в кабинет, и Стар принялся говорить, стремительно расхаживая из угла в угол. Начал он с того, какой ему виделась героиня: идеальная девушка с простительными изъянами, как в пьесе, – причем идеальная не ради потакания вкусам публики, а ради удовлетворения его, Стара, желания видеть в этом фильме именно такую героиню. Всем понятно? Роль не характерная, девушка будет воплощением жизненной силы, здоровья, решительности и любви. Главное в пьесе – ситуация, в которой она оказалась: в ее руки попал секрет, влияющий на жизни многих людей. У нее есть выбор между верным решением и неверным, и поначалу непонятно, где какое, но под конец все выясняется, она идет и делает что надо. Вот и весь сюжет – незатейливый, чистый и светлый. Никаких метаний и сомнений.

– Она никогда не слыхала слов «массовые волнения рабочих», – сказал Стар. – Она могла бы жить и в двадцать девятом. Понятно, что за героиня мне нужна?

– Вполне, Монро.

– Теперь о ее поступках, – продолжил Стар. – В любой миг, когда мы видим ее на экране, она хочет переспать с Кеном Уиллардом. Это ясно, Уайли?

– Еще как!

– Что бы она ни делала – она думает о постели Кена Уилларда. Идет по улице – значит, идет переспать с Кеном Уиллардом. Завтракает – набирается сил, чтобы переспать с Кеном Уиллардом. При этом зритель должен быть уверен, что ей и в голову не придет желать другой связи с Кеном Уиллардом, кроме законного брака. Мне неловко напоминать вам такие простые истины, но они как-то умудрились выветриться из сюжета.

Стар открыл сценарий и принялся комментировать страницу за страницей. Записи мисс Дулан будут распечатаны в пяти экземплярах, однако Джейн Мелони делала и свои пометки. Брока сидел, заслонив рукой полуприкрытые глаза – он еще помнил времена, «когда режиссер что-то значил», когда сценаристы были или сочинителями реприз, или вдохновенными и конфузливыми юнцами-репортерами, любителями виски, – вот тогда режиссер был фигурой. Никаких продюсеров, никакого Стара…

Услышав свое имя, он встрепенулся.

– Джон, хорошо бы вставить сцену с мальчишкой, который лезет по островерхой крыше: держать его в кадре, только без ощущения угрозы или напряженности. И без всяких метафор – просто ясное утро и мальчишка на крыше. Должно получиться симпатично.

Брока стряхнул задумчивость.

– Понятно: легкий налет опасности.

– Не совсем. С крыши он не сорвется, кадр надо плавно перевести в следующую сцену.

– Окно, – предложила Джейн Мелони. – Пусть он залезет через окно в спальню сестры.

– Хороший ход, – одобрил Стар. – Как раз для эпизода с дневником.

Брока окончательно проснулся.

– Снимать надо снизу, пусть он идет вперед, от камеры. Общий план – камера со спины, неподвижная. Потом вставить крупный план и вернуться к общему, мальчик уходит дальше. Не выхватывать его отдельно, пусть будет на фоне крыши и неба. – Брока уже увлекся идеей: в кои веки ему сулили режиссерский кадр, сущую редкость в теперешних фильмах. Можно снимать с крана – так выйдет дешевле, чем строить бутафорскую крышу на земле и приставлять небо комбинированной съемкой. Вот уж чего у Стара не отнять: пределом он признавал только небо – природное небо в буквальном смысле; Брока достаточно навидался евреев, чтобы верить в легенды об их прижимистости.

– В третьей сцене пусть ударит священника, – распорядился Стар.

– Зачем? – изумился Уайли. – Чтобы католики вцепились нам в глотку?

– Я советовался с цензорами. Джо Брин сказал, что священников били – и ничего.

Стар продолжал говорить; спокойный голос смолк лишь после того, как мисс Дулан взглянула на часы.

– Ну что, не слишком много работы? К понедельнику управитесь? – обратился Стар к Уайли.

Сценарист посмотрел на Джейн – она только метнула ответный взгляд, даже не кивнув. Выходные шли насмарку, но Уайли был уже не тот, что час назад. Когда тебе платят полторы тысячи в неделю, не очень-то станешь увиливать от экстренной работы – особенно если твой фильм под угрозой. Прежде, на вольных хлебах, Уайли Уайта часто подводила небрежность, однако здесь, на студии, обо всех заботился Стар, и эффект его присутствия ощущался далеко за пределами кабинета. Уайли преисполнился творческого пыла; изображенная Старом смесь здравого смысла, тщательно отмеренной сентиментальности, зрелищной новизны и полунаивных представлений об общественном благе вдохновляла его на дальнейшие подвиги и звала немедля вдвинуть свой камень в общее строение – даже если усилиям суждено сгинуть втуне и результат окажется уныл и банален, как древняя пирамида.

Джейн Мелони видела в окно, как персонал ручейком потянулся к студийному кафе. Сама-то она пообедает в кабинете; пока принесут еду, можно закончить один-другой ряд вязания. А в четверть второго заглянет продавец французских духов – их сейчас возят контрабандой из Мексики, как спиртное при «сухом законе», никто не видит в этом греха.

Брока не сводил глаз с Рейнмунда, подлизывающегося к начальству, и отчетливо понимал, что продюсер идет в гору. Сейчас он получает свои семьсот пятьдесят в неделю за частичную власть над режиссерами, сценаристами и кинозвездами, чьи гонорары ему и не снились, и носит дешевые английские туфли, купленные рядом с «Беверли Уилшир» (Брока искренне надеялся, что туфли ему немилосердно жмут), – однако уже скоро станет заказывать обувь у Пила и вышвырнет наконец свою зеленую тирольскую шляпу с пером. Брока, опережающий его на годы, заработал на войне приличный послужной список, однако так и не сумел до конца оправиться от пощечины Айка Франклина.

Пелена табачного дыма и огромный стол отгораживали Стара от остальных – он еще дослушивал уважительно и Рейнмунда, и мисс Дулан, однако отдалялся все больше. Совещание подходило к концу.

– Из Нью-Йорка звонит мистер Маркус, – объявила мисс Дулан.

– Как так? – требовательно переспросил Стар. – Я видел его здесь вчера вечером.

– Ну, он на проводе – звонят из Нью-Йорка, в трубке голос мисс Джейкобс. Значит, это его контора.

Стар засмеялся.

– Мы встречаемся сегодня за обедом. Самолеты с такой скоростью еще не летают.

Мисс Дулан вернулась к телефону. Стар решил подождать, чем кончится.

– Все разъяснилось, – доложила мисс Дулан через минуту. – Это недоразумение. Мистер Маркус сегодня звонил на восточное побережье – рассказать о землетрясении и потопе на студии – и, видимо, переадресовал их к вам. Новенькая секретарша, должно быть, просто перепутала.

– Это точно, – хмуро заметил Стар.

Принц Агге не понял происходящего, но, изначально настроенный на сильные ощущения, воспринял эпизод как блистательную иллюстрацию к американскому образу жизни: мистер Маркус, сидя в кабинете напротив, звонком велит нью-йоркскому бюро осведомиться у Стара о ночном потопе. Вообразив эту замысловатую связь, принц так и не осознал, что она существовала лишь в уме мистера Маркуса – когда-то остром и изощренном, но в последнее время дающем сбои.

– Подозреваю, что секретарша была совсем уж новенькая, – повторил Стар, разворачиваясь в сторону кафе. – Это все?

– Звонил мистер Робинсон, – сказала мисс Дулан. – Одна из женщин назвала ему имя, но он забыл. Говорит, что-то простое, вроде Смит, Браун или Джонс.

– Неоценимая помощь.

– Она вроде бы переехала в Лос-Анджелес совсем недавно.

– На ней был серебристый пояс, – вспомнил Стар. – С прорезанными звездами.

– Еще я пытаюсь выяснить про Пита Завраса. Звонила его жене.

– И что?

– У них там все ужасно – пришлось продать дом, она тяжело болела…

– А с глазами у него безнадежно?

– Про глаза она ничего не знала. Даже не подозревала, что он начал слепнуть.

– Интересно.

Стар поразмыслил над этим по дороге к кафе, но дело представлялось таким же смутным, как утренний разговор с Родригесом. В вопросах чужого здоровья он разбирался слабо – ведь его не заботило даже свое собственное. В проулке рядом с кафе он посторонился, пропуская открытый электрокар, забитый девушками в костюмах эпохи регентства – со съемочной площадки привезли массовку. Яркие платья трепетали на ветру, юные загримированные личики оборачивались на него с любопытством, и он улыбнулся в ответ.

Одиннадцать боссов и их гость, принц Агге, собрались за обеденным столом в приватном зале студийного кафе. Денежные воротилы и владыки студии, в отсутствие гостей они всегда обедали в тишине, лишь изредка нарушаемой вопросами о женах и детях или замечаниями о текущем деле. Восемь из десяти были евреями, пятеро из десяти (среди них грек и англичанин) родились вне Америки. Всех их связывало давнее знакомство, сложилась своя иерархия – от старика Маркуса до старика Лиенбаума, который некогда купил самую выигрышную долю акций во всей отрасли и которому запрещали тратить на кинопроизводство больше миллиона в год.

Старик Маркус до сих пор славился опасной изворотливостью в делах: безотказное чутье предупреждало его о засадах и вражеских происках, и чем плотнее его норовили окружить, тем грознее он становился. Его бледное лицо обрело такую неподвижность, что даже те, кто раньше замечал рефлекторное подергивание внутреннего уголка глаза, теперь – по милости природы, прикрывшей веко порослью седых волосков – оказывались бессильны проникнуть за неуязвимую броню.

Он оставался старейшим из одиннадцати, Стар был младше всех – и уже не так разительно отличался от них возрастом, как в свои двадцать два, когда впервые сел за этот стол. Тогда – в большей мере, чем сейчас – он был финансистом среди финансистов, мог подсчитать в уме расходы с быстротой и точностью, повергавшей коллег в изумление. Несмотря на легенды о евреях-дельцах, ни один из десятки не обладал талантом или хотя бы выраженными способностями в этой сфере, достигнув успеха за счет разнообразных и временами противоречивых качеств. Однако в любой группе традиция удерживает на плаву и самых несведущих, и удовлетворенно полагаясь на оценки и вычисления Стара – юного гения, как его называли, – они гордились его достижениями как своими, словно болельщики на футбольной игре.

Той способностью Стар пользовался и теперь, хотя, как мы вскоре увидим, она сделалась далеко не главной.

Принц Агге сидел между Старом и главным юристом компании Мортом Флайшекером, напротив него расположился Джо Пополос, владелец кинотеатров. К евреям принц испытывал смутное предубеждение, которое пытался в себе изжить. Нравом он обладал неугомонным и, состоя в иностранном легионе, считал, что евреи слишком уж трясутся за свою шкуру. Однако готов был поверить, что американская жизнь делает их другими, и Стара он уж точно признавал за достойного человека. Остальных же дельцов он числил по большей части крепколобыми занудами – в конечном суждении полагаясь, как всегда, на текущую в его жилах царственную кровь Бернадотов.

Мой отец (вслед за принцем Агге, рассказавшим мне о той встрече, я буду называть его мистером Брейди) беспокоился об очередной картине, и после раннего ухода Лиенбаума сел напротив Стара.

– Как там фильм про латиноамериканцев, Монро?

Принц Агге заметил мимолетную вспышку внимания – десять пар глаз дрогнули ресницами, словно прошелестев крыльями, и вновь замерли в тишине.

– Продвигается, – ответил Стар.

– С тем же бюджетом?

Стар кивнул.

– Расходы несоразмерны, – заметил Брейди. – Время трудное, чудес не будет. Это не «Ангелы ада» и не «Бен Гур», когда тратишь бессчетно, но и получаешь с лихвой.

Вероятно, о нападении условились заранее, поскольку грек Пополос тут же вмешался и понес нечто неразборчивое:

– Неуспешно, Монро, нам хотим успешно жить это времена, которая меняется. Действие раньше на прогрессе выгоды теперь не акцептуальное.

– А вы что скажете, мистер Маркус? – спросил Стар.

Все взгляды устремились к дальнему концу стола, однако мистер Маркус, словно заранее предупрежденный, уже сделал знак личному официанту, который теперь помогал ему встать, держа под обе руки, как корзину. Маркус оглядел коллег таким беспомощным взором, будто и не выходил вечерами на танцы со своей юной канадской пассией.

– Монро – гений в нашем деле, – заявил он. – Доверяю и всецело на него полагаюсь. Наводнения я даже не видел.

– Двух миллионов сейчас в прокате не собрать, – сказал Брейди, когда за Маркусом в полной тишине закрылась дверь.

– Не забрать, – подтвердил Пополос. – Даже если когда возьми их по голове и толкай, не забрать.

– Вероятно, вы правы, – согласился Стар и замолчал на миг, словно проверяя, все ли его слышат. – Думаю, премьерные показы дадут миллион с четвертью. Вместе с остальным наберется миллиона полтора. И четверть миллиона от проката за рубежом.

Вновь воцарилась тишина – на этот раз удивленно-озадаченная. Стар через плечо велел официанту соединить его с конторой.

– А как же бюджет? – спросил Флайшекер. – Насколько я знаю, бюджет картины миллион семьсот пятьдесят тысяч. И вы ожидаете от проката ровно столько же, без всякой прибыли?

– Я столько и не ожидаю, – ответил Стар. – Хорошо, если наберем миллиона полтора.

Зал притих – принц Агге даже услышал, как обвалился пепел с замершей в воздухе сигары. Флайшекер, на лице которого застыло изумление, раскрыл было рот, но в этот миг Стару через плечо подали телефон.

– Ваша приемная, мистер Стар.

– Да-да. Алло, мисс Дулан, я понял про историю с Заврасом. Это все слухи, даю голову на отсечение… А, вы уже… Хорошо. Да, хорошо. Теперь сделайте вот что: отправьте его сегодня же к моему окулисту, доктору Джону Кеннеди. Пусть Заврас возьмет заключение и сделает копию, вы меня поняли?

Стар положил трубку и оживленно обернулся к присутствующим.

– Слыхали, будто Пит Заврас теряет зрение?

Кто-то кивнул; остальные, не в силах перевести дух, пытались понять, не обмолвился ли Стар минуту назад, оглашая суммы.

– Оказалось, полная чушь. Заврас говорит, что сроду не был у окулиста и не знает, почему студии от него отвернулись, – объявил Стар. – То ли враг, то ли болтун постарался – и оператор год ходит без работы.

По залу прошелестел официально-сочувственный шепот. Стар подписал чек и собрался было встать из-за стола.

– Прошу прощения, Монро, – с нажимом сказал Флайшекер. Брейди и Пополос молча ждали. – Я здесь не так давно и, вероятно, не способен в полной мере постичь смысл высказываемого и подразумеваемого. – Он говорил быстро, однако даже вены на его лбу вздулись от гордости за безукоризненные фразы, отточенные за время учебы в нью-йоркском университете. – Верно ли я понимаю, что бюджетные затраты, по вашим оценкам, превосходят сумму ожидаемых сборов на четверть миллиона?

– Это фильм принципиально другого уровня, – невинно заметил Стар.

До остальных начало доходить, однако они все еще подозревали подвох. Стар наверняка надеялся на выгоду. Ведь никто в здравом уме…

– Мы осторожничали два года, – продолжал Стар. – Самое время затеять картину, которая не окупится. Спишите это как расходы на поддержание репутации: фильм принесет нам новых зрителей.

Часть собравшихся еще полагали, что он считает картину выигрышной авантюрой, однако Стар развеял последние сомнения.

– Да, мы останемся в убытке, – сказал он, вставая. Подбородок слегка выдвинулся вперед, глаза сияли улыбкой. – Окупить фильм – значило бы совершить чудо большее, чем «Ангелы ада». Однако, как говорит Пат Брейди на званых ужинах в киноакадемии, у нас есть определенные обязательства перед публикой. Невыгодная картина внесет полезное разнообразие в график съемок.

Он кивнул принцу Агге; тот, наскоро откланиваясь, последним взглядом еще надеялся уловить впечатление, произведенное Старом. Тщетно. Глаза присутствующих – не то чтобы опущенные, скорее уставленные в неопределенную точку над столом – смаргивали чаще обычного, однако в комнате не раздавалось даже шепота.

Из обеденного зала на улицу Стар с принцем Агге выходили через студийное кафе, и принц жадно впился глазами в пестрое сборище цыганок, горожан, солдат времен первой империи с баками и в расшитых галунами мундирах. Издали они и вправду казались настоящими, столетней давности героями, и Агге попытался представить себе, как массовка изобразит его с современниками в каком-нибудь костюмном фильме из будущего.

Однако при виде Авраама Линкольна его настрой сменился. Юность Агге пришлась на самое начало скандинавского социализма, когда все зачитывались биографией Линкольна, написанной Николеем; принца упорно воспитывали в духе почитания Линкольна как великой личности, достойной обожания, отчего Агге его просто возненавидел. А теперь живой Линкольн сидел перед ним за столиком, закинув ногу на ногу и закутавшись в шаль, чтобы не продуло, – и с привычно добрым лицом поглощал обед за сорок центов. Принц Агге, впервые в жизни попавший наконец в Америку, воззрился на него, как турист на мумию Ленина в Кремле. Вот она, легенда… Стар, опередив его, теперь остановился – а принц все не мог оторвать глаз от зрелища.

Вот кто мы на самом деле, – пронеслось у него в мыслях.

Когда Линкольн подцепил треугольный кусок пирога и затолкал в рот, принц Агге поспешил присоединиться к Стару.

– Надеюсь, вам здесь интересно, – сказал тот, словно извиняясь за то, что оставил гостя одного. – Через полчаса у нас просмотр рабочего материала, а потом можете знакомиться с павильонами, пока не надоест.

– Мне хотелось бы остаться с вами.

– Тогда я прежде посмотрю, какие дела меня ждут.

Ждал японский консул по поводу выпуска шпионского фильма, способного оскорбить национальные чувства японцев. Ждали звонки и телеграммы. Ждало известие от Робби.

– Он вспомнил фамилию женщины: точно Смит, он уверен, – доложила мисс Дулан. – Робби предлагал ей тогда зайти на студию и переобуться в сухое, она отказалась – значит, в суд не подаст.

– Ну и задачка – звонить всем Смитам. Не такое уж облегчение. – Стар на минуту задумался. – Попросите у телефонной компании список Смитов, ставших абонентами в последний месяц. И всех обзвоните.

– Хорошо.

Глава 4

– Здравствуйте, Монро, – кивнул режиссер. – Рад вас видеть.

Стар прошел мимо, направляясь к построенной для завтрашних съемок декорации – роскошной комнате в конце павильона. Режиссер Ред Райдингвуд поспешил за ним, однако как он ни пытался идти быстрее, Стар оставался на шаг-другой впереди, и Райдингвуд расценил это как признак недовольства. Он и сам часто прибегал к таким маневрам: когда-то он руководил собственной студией и каких только приемов не использовал, так что пусть Монро хоть из кожи лезет – все равно ничем не удивит. Работа режиссера – ставить сцены, и никакому дельцу, пусть и самому успешному, его тут не переплюнуть. Голдвина, который однажды вмешался, Райдингвуд в тот раз вынудил поактерствовать на виду у полусотни зрителей – и получил ожидаемое: на режиссерскую власть больше никто не посягал.

На пороге роскошной комнаты Стар остановился.

– Декорация негодная, – заявил Райдингвуд. – Никакой выдумки. Делайте что хотите с освещением…

– Зачем вы меня вызвали? – Стар повернулся к режиссеру. – Нельзя было согласовать с художниками?

– Я не просил вас приходить, Монро.

– Вы хотели работать сами по себе.

– Прошу прощения, Монро, – терпеливо повторил Райдингвуд, – я не просил вас приходить.

Стар развернулся и шагнул дальше, к кинокамере. Глаза и раскрытые рты посетителей на миг отвлеклись от героини фильма, обратились к Стару и, не сочтя его достойным внимания, вернулись к актрисе. Посетителям – членам католического братства «Рыцари Колумба» – был не в новинку хлеб, пресуществленный в плоть, но мечту во плоти они видели впервые.

Стар остановился за стулом актрисы. Низко декольтированное платье открывало яркую экзему на груди и спине; перед каждым дублем обезображенную кожу покрывали кремом и удаляли его сразу после съемки. Волосы актрисы цветом и липкостью напоминали полузасохшую кровь, зато в глазах мерцал звездный свет.

Стар не успел заговорить, сзади донесся услужливый голос:

– Ослепительна, просто ослепительна!

Голос принадлежал ассистенту режиссера, рассчитывавшему тонко польстить сразу всем: актрисе, которой не придется поворачивать голову (а значит, напрягать больную кожу), чтобы услышать комплимент; Стару, сумевшему добиться с ней контракта, и даже косвенно Райдингвуду.

– Как дела? Все хорошо? – улыбнулся Стар актрисе.

– О, все замечательно, только вот эти …ые журналисты!

Стар слегка подмигнул.

– Мы их близко не подпустим.

Имя актрисы успело стать равнозначным слову «стерва». Ей, видимо, нравилось подражать героиням из комиксов про Тарзана – повелительницам туземных племен, только туземцами она считала весь мир. На студии к ней относились как к неизбежному злу, которое стоит потерпеть ради одного-единственного фильма.

Райдингвуд вслед за Старом подошел к выходу из павильона.

– Все будет как надо, – заявил он. – Лучшего от нее не добьешься.

Актриса их уже не слышала; Стар, резко остановившись, сверкнул глазами на Реда.

– Вы снимаете несусветную дрянь. Я смотрю материал ежедневно, она похожа на красотку из продуктовой рекламы.

– Я стараюсь выжимать что могу…

– Пойдемте со мной, – бросил Стар.

– С вами? Объявить тут перерыв?

– Оставьте все как есть. – Стар толкнул уплотненную для шумоизоляции входную дверь.

Машина с водителем уже стояла наготове: минуты у Стара обычно были наперечет.

– Садитесь, – кивнул он.

До Реда наконец дошло, что с ним не шутят. Он даже внезапно понял, в чем дело. Актриса взяла его в оборот с первого же дня, от ее хлесткого языка не было спасения – и режиссер, оберегая свой душевный покой, позволил ей отыгрывать роль как попало, лишь бы не связываться.

Стар только подтвердил его мысли.

– Вам с ней не совладать. Я объяснял: мне нужна героиня мерзко-подлая. А у вас она нудно-ленивая. Боюсь, придется отказаться.

– От картины?

– Нет. Я передаю фильм Харлею.

– Хорошо, Монро.

– Не обессудьте, Ред. Когда-нибудь еще попробуем.

Машина подкатила к конторе Стара.

– Доснять начатый дубль? – спросил Ред.

– Им есть кому заняться, – бросил Стар. – Харлей уже на площадке.

– Какого черта…

– Он вошел, когда мы выходили. Сценарий я ему отдал вчера вечером.

– Послушайте, Монро…

– Ред, я сегодня занят, – отрезал Стар. – Вкус к фильму у вас пропал три дня назад.

Вот уж пилюля так пилюля, пронеслось в голове Райдингвуда. Теперь его положение пошатнется – незначительно, но третью женитьбу придется отложить. И ведь даже скандал не затеешь: несогласие со Старом обычно не афишируют. Стар – один из столпов киношного мира, и правда на его стороне. Всегда или почти всегда.

– А пиджак? – вдруг спохватился Ред. – У меня пиджак остался в павильоне. На стуле.

– Знаю. Вот, возьмите.

Стар так старался быть терпимым к просчету Райдингвуда, что успел забыть о пиджаке, который держал в руках.

«Проекционный зал мистера Стара» походил на миниатюрный кинотеатр с четырьмя рядами мягких кресел. Вдоль переднего ряда тянулись столы с затененными лампами, кнопками и телефонами; у стены стояло пианино, забытое там с первых дней звукового кино. Хотя в зале сделали ремонт и сменили обивку всего год назад, помещение уже успело обветшать от постоянного использования.

Стар приходил сюда в полтретьего и затем в полседьмого – просматривать кадры, отснятые за день. Обстановка часто бывала напряженной: здесь Стар оценивал свершившийся факт – сухой остаток того, что достигалось месяцами закупок, планирования, сочинения и переписывания, актерских проб, строительных и осветительных ухищрений, утомительных репетиций и съемок; здесь материализовывался результат гениальных предчувствий и отчаянных замыслов, творческого бессилия, заговоров и рабочего пота. Сюда стекались донесения с линии огня – и сложный рабочий процесс замирал в ожидании.

Кроме Стара, на просмотрах бывали продюсеры обсуждаемых картин, координаторы съемок и главы всех технических отделов. Режиссеры не приходили: официально их работа считалась законченной, а деликатничать с оценками в проекционном зале, где с серебристых бобин потоком разматывались живые деньги, никто не собирался – и режиссеры по негласной традиции старались держаться подальше.

Стара уже ждали; при его появлении шепот стих, и как только он сел в кресло, подтянув к подбородку острое колено, свет погас. В заднем ряду чиркнула спичка – и все замерло.

На экране отряд франко-канадцев выгребал на узких каноэ против бурного течения. Сцену снимали в студийном бассейне; в конце каждого дубля, после режиссерской команды «Стоп!», вмиг расслабившиеся актеры со смехом утирали лбы, поток воды останавливался – и иллюзия исчезала. Стар по большей части молчал – лишь отметил, что к технической стороне претензий нет, и назвал номер выбранного дубля.

В следующей сцене, все на той же реке, девушка-канадка (Клодетт Колбер) разговаривала со следопытом (Рональдом Колманом), глядя на него сверху вниз из каноэ. После первых кадров Стар вдруг спросил:

– Бассейн уже размонтировали?

– Да, сэр.

– Монро, он нужен для…

– Смонтировать заново, – отрезал Стар. – Немедленно. Второй эпизод надо переснять.

Мгновенно включился свет; руководитель съемок, соскочив с кресла, вытянулся перед Старом.

– Сцена сыграна прекрасно – и все насмарку! – с холодным гневом произнес Стар. – Кадр не отцентрирован. Камеру поставили высоко: идет диалог, а видна одна макушка Клодетт. Этого мы и добиваемся? Ради этого зритель и приходит в кино – посмотреть на макушку красивой актрисы? Скажите Тиму, с тем же успехом можно было снять дублершу.

Свет вновь погас. Руководитель съемок примостился рядом с креслом Стара, чтобы не мешать. Ленту пустили заново.

– Теперь видите? – спросил Стар. – И еще волосок попал в кадр, вот там справа. Выясните, он в проекторе или на пленке.

В самом конце сцены Клодетт Колбер медленно подняла голову, явив миру огромные влажные глаза.

– Вот что зритель должен видеть с самого начала, – указал Стар. – И ведь сыграно великолепно. Сверьте расписание и доснимите сцену сегодня вечером или завтра.

Уж Пит Заврас не допустил бы такого промаха. Поди найди в Голливуде хоть полдюжины операторов, на которых можно положиться…

Дали свет, координатор с продюсером фильма вышли из зала.

– Монро, есть фрагмент сцены, поступил вчера поздно ночью.

Зал погрузился в темноту, на экране возникла голова Шивы среди толпы богопоклонников – гигантская и невозмутимая, словно ей и не кружиться в потоке наводнения всего через пару часов.

– Когда будете переснимать, – вдруг сказал Стар, – посадите на идола пару ребятишек. Выясните, не обвинят ли нас в неблагопристойности, хотя, думаю, никто не возразит. Детям все можно.

– Хорошо, Монро.

Серебристый пояс с прорезанными звездами… Смит, Джонс или Браун… В рубрику «Объявления»: женщине в серебристом поясе, присутствовавшей…

Со следующим фильмом – гангстерской историей – место действия перенеслось в Нью-Йорк, Стар сделался нетерпелив.

– Сцена откровенно испорчена, – раздался в темноте его голос. – Написана дурно, актеры подобраны отвратительно, смысла никакого. Типажи не те, вместо решительности – сплошной сироп. В чем дело, Ли?

– Сцену писали сегодня утром прямо на площадке, – ответил Ли Кэппер. – Бертон хотел все доснять в шестом павильоне.

– Никуда не годится. Как и следующая сцена. На такую халтуру даже пленку жаль тратить. Героиня не верит тому, что говорит, Кэри тоже. «Я тебя люблю» крупным планом – да вас освистают в первый же сеанс! И на девице слишком много наверчено.

В темноте прозвучал сигнал, проектор замолк, включился свет. Стар сидел с каменным лицом.

– Кто писал сцену? – спросил он чуть погодя.

– Уайли Уайт.

– Трезвый?

– Конечно.

Стар помолчал.

– Сегодня же засадите за эту сцену четверых. Посмотрите, кто свободен. Сидни Ховард не появился?

– Приехал сегодня утром.

– Поговорите с ним. Объясните, чего я хочу. Героиня в смертельном ужасе, она тянет время – только и всего. У людей не бывает по три эмоции сразу. И еще, Кэппер…

Художник-постановщик подался вперед из второго ряда.

– Да.

– С декорацией что-то не то.

В зале переглянулись.

– Что именно, Монро?

– Это я у тебя спрашиваю. Слишком громоздко, глаз мечется. И выглядит все дешевкой.

– Денег-то как раз не жалели…

– Я знаю. Дело в какой-то мелочи. Вернись туда сегодня и посмотри. Может, мебели слишком много или она неподходящая. А может, окна не хватает. Или надо усилить перспективу.

– Проверю. – Кэппер взглянул на часы и стал пробираться к выходу. – Займусь прямо сейчас. За ночь что-нибудь придумаю, утром сделаем.

– Хорошо. Ли, обойдешься пока другими декорациями?

– Думаю, да.

– Ответственность на мне. Эпизод с дракой готов?

– На подходе.

Стар кивнул. Кэппер поспешил прочь, в зале вновь погас свет. На экране четверо персонажей мутузили друг друга в винном погребе. Стар засмеялся:

– Взгляните на Трейси – как налетел на того парня! Уж точно драться ему не в новинку!

Актеры сходились вновь и вновь, драка повторялась. В конце они неизменно взглядывали друг на друга с улыбкой, порой дружески похлопывали противника по плечу. Опасность грозила лишь одному – постановщику боев, профессиональному боксеру: ему ничего не стоило уложить разом всех троих, однако актеры, им же и обученные, под горячую руку могут сбиться с отработанного порядка и начать крушить все подряд. Самый молодой из троих боялся, что ему попортят лицо, и режиссер прикрывал его увертки продуманными ракурсами.

А позже двое все встречались и встречались в дверях, узнавали друг друга и расходились. Встречались, замирали, расходились.

Потом девочка читала под деревом, на котором устроился мальчик с книгой; девочка изнывала от скуки и хотела поговорить, мальчик не обращал внимания и ронял ей на голову яблочный огрызок.

– Длинновато – да, Монро? – раздался голос из темноты.

– Нисколько, – ответил Стар. – Чудный эпизод, хорошо смотрится.

– Мне казалось, что затянуто.

– Порой и десяти футов много, а когда-то и две сотни – слишком коротко. Пришлите ко мне монтажера: я с ним поговорю, пока он не взялся за эту сцену. Зрители ее запомнят.

Пророчество изречено. Споры и вопросы бесполезны. Стар должен быть всегда прав – не «часто», а «всегда», – иначе вся постройка расползется, как сливочное масло в тепле.

Прошел еще час. Обрывки грез повисали в дальнем конце зала, их рассматривали, оценивали и отправляли дальше – либо служить мечтой для толп зрителей, либо сгинуть в небытии. В конце, как обычно, настал черед проб: хара́ктерный актер и девушка. После рабочего материала, идущего с жестким ритмом, пробы казались гладкими и отточенными; зрители в зале расслабились, Стар спустил ногу на пол. Мнения приветствовались. Кто-то из техотдела заметил, что не прочь сойтись с девушкой поближе, другие не выказали интереса.

– Она уже мелькала в пробах два года назад. Должно быть, крутится рядом с киношниками, да без толку. А старик недурен. Может, сыграет старого русского князя в «Степях»?

– Он по рождению и есть старый русский князь, – заметил шеф по отбору актеров. – Только он из красных, поэтому титула стыдится. Говорит, что князя играть точно не станет.

– На другое он не способен, – ответил Стар.

Включили свет. Стар, закатав жевательную резинку в обертку, сунул ее в пепельницу и вопросительно взглянул на секретаршу.

– Комбинированные съемки во втором павильоне, – напомнила она.

Комбинированные съемки – когда объект снимают на фоне движущегося изображения, проецируемого на задник хитроумным устройством, – задержали Стара не надолго. После этого он заглянул в кабинет Маркуса, где обсуждали идею снять «Манон» со счастливым финалом, и Стар лишь повторил ранее сказанное – что «Манон» и без счастливого финала благополучно делает сборы уже полтора века. Он упорно стоял на своем (в это время суток он бывал особенно убедителен), и противники перевели разговор на другое: не отрядить ли дюжину знаменитостей на благотворительный концерт для тех жителей Лонг-Бич, кто после землетрясения остался без крова. Следуя порыву, пятеро из них тут же собрали пожертвований на двадцать пять тысяч – однако щедрый жест, лишенный того сострадания, какое испытывает бедняк к бедняку, мало походил на милосердную помощь.

Позже, в кабинете, Стара ждало сообщение от окулиста, к которому он отправил Пита Завраса: зрение у оператора оказалось 19/20 – почти идеальное; письменное заключение оформлено, Пит пошел делать копию. Стар торжествующе прошелся по кабинету, сопровождаемый восхищенным взглядом мисс Дулан. Заглянул принц Агге – поблагодарить за прогулку по съемочным площадкам; во время беседы позвонил продюсер очередного фильма и в завуалированной форме сообщил, что сценаристы, супруги Тарлтон, «обо всем прознали» и собираются уходить.

– Хорошие сценаристы, – объяснил Стар принцу Агге. – Здесь такие редкость.

– Как, вы ведь можете нанять любого! – удивился тот.

– Мы и нанимаем, однако стоит им сюда попасть – они резко портятся, так что работаем с кем можно.

– Например?

– С теми, кто примет нашу систему и не сопьется. Здесь кого только нет – отчаявшиеся поэты, драматурги-однодневки, студентки колледжей. Мы даем им сюжет на двоих, а если дело замедляется – ставим еще двоих, отдельно. У меня бывало по три независимых пары сценаристов на одном сюжете.

– И им это нравится?

– Если узнают – нет. Никто из них не гений, другими путями толку не добиться. Эти Тарлтоны – муж и жена с восточного побережья, неплохие драматурги-соавторы. Обнаружили, что работают над сценарием не одни, и пришли в ужас – наверняка скажут, что система нарушает их чувство единства.

– А чем создается единство?

Стар помолчал, не меняя серьезного выражения лица, лишь чуть блеснули глаза.

– Единство – это я, – ответил он. – Приезжайте еще.

Он встретился с Тарлтонами. Говоря о том, что доволен их работой, Стар обращался к миссис Тарлтон, словно за машинописными буквами сумел различить ее почерк. Доброжелательным тоном он сообщил, что снимает их с фильма и переводит на другой – где больше свободы и меньше спешки. Как он частично и предвидел, сценаристы запросились остаться на том же проекте: здесь был шанс скорее попасть в титры, пусть и вместе с другими. Стар отозвался о системе как о прискорбно грубой, нацеленной на выгоду; он не упомянул лишь о том, что сам ее и изобрел.

После отбытия сценаристов на пороге возникла торжествующая мисс Дулан.

– Мистер Стар, та женщина, с серебристым поясом, ждет на проводе.

Стар в одиночестве прошел в кабинет и, сев за стол, с замиранием сердца поднял трубку. Он не знал, чего хочет, не обдумывал никаких планов – не то что с делом Пита Завраса. Изначально он собирался лишь узнать, не принадлежат ли незнакомки к актерскому цеху: девушка ведь могла профессионально загримироваться под Минну Дэвис, как он сам когда-то велел загримировать молоденькую актрису под Клодетт Колбер и снять в тех же ракурсах.

– Здравствуйте, – произнес он.

– Здравствуйте.

Пытаясь в коротком удивленном слове расслышать отзвук вчерашнего трепета, он почувствовал накатывающий ужас, который пришлось стряхнуть усилием воли.

– Вас не так-то легко найти. «Смит» – и недавний переезд, большего мы не знали. И серебристый пояс.

– Да, – ответил голос – озадаченный, слегка нервный. – На мне вчера был серебристый пояс.

И теперь – что?..

– Кто вы? – В голосе послышалась нотка задетой обывательской гордости.

– Меня зовут Монро Стар.

Пауза. Его имя никогда не указывали в титрах – ей могло потребоваться время, чтобы соотнести.

– А, конечно. Вы были мужем Минны Дэвис.

– Да.

Что за игры?.. Вновь нахлынуло ночное видение – четкое, вплоть до оттенка светящейся, словно фосфоресцирующей кожи, – неужели все кем-то спланировано?.. Не Минна и все же Минна…

Порыв ветра взметнул занавеси, зашелестели на столе бумаги, и сердце слабо сжалось от ощутимой яркости царящего за окном дня. Что будет, если выйти сейчас, увидеть ее вновь – лицо, словно скрытое звездной вуалью, и твердые губы, созданные для дерзкого и беспомощного человеческого смеха…

– Я хотел бы с вами встретиться. Приглашаю вас на студию – придете?

Опять молчание – и отказ.

– Думаю, мне не стоит этого делать. Извините.

Извинение было явно формальным – отставка, пощечина напоследок. На помощь Стару пришло банальное тщеславие, придавшее ему настойчивости.

– Мне нужно вас видеть. Есть причина.

– Ну… боюсь, что…

– Может, я приеду к вам?

Вновь пауза – уже не от сомнений, просто чтобы подобрать слова.

– Вам не все известно, – наконец произнесла она.

– Да, вероятно, вы замужем. – Он сделался нетерпелив. – Не имеет значения. Я приглашаю вас открыто – берите с собой мужа, если есть.

– Это… совершенно невозможно.

– Почему?

– Я и на разговор-то зря согласилась, но ваша секретарша настаивала… Я подумала – может, я вчера что-то обронила в реку и вы нашли…

– Мне очень нужно вас увидеть, на пять минут.

– Предложить сняться в кино?

– Нет, об этом я не думал.

Повисла длинная пауза – он даже решил, что девушка обиделась.

– Где с вами встретиться? – вдруг спросила она.

– Здесь? Или приехать к вам?

– Нет, где-нибудь на улице.

Стар вдруг растерялся. Дома, в ресторане… Где люди встречаются? Дом свиданий? Коктейль-бар?

– Я приду в девять, – добавила она.

– Я не могу, к сожалению.

– Значит, забудьте.

– Тогда хорошо, в девять, но можно ближе к студии? На бульваре Уилшир есть закусочная…

Было без четверти шесть. В приемной ждали двое посетителей, встречу с которыми Стар откладывал день за днем: к этому часу накапливалось утомление, а дело было не таким важным, чтобы себя пересиливать, но и не таким мелким, чтобы вовсе отказаться от разговора. В очередной раз передвинув встречу, Стар посидел недвижно за столом, думая о России – не столько о самой стране, сколько о фильме на русском материале, который сейчас поглотит безысходные полчаса его времени. Он знал, что Россия богата сюжетами – даже если не считать главного из них, – и по его указанию целая бригада сценаристов и историков разрабатывала тему уже год, однако ни один сюжет не давал желаемого тона. Стар видел явную параллель с историей первых тринадцати штатов Америки – а в сюжете то и дело всплывали ненужные мотивы, грозящие лишними осложнениями. Он не собирался очернять Россию и честно хотел остаться к ней справедливым, но фильм при этом неотвратимо превращался в головную боль.

– Мистер Стар, к вам мистер Драммон, мистер Кирстофф и миссис Корнхилл по поводу русской картины.

– Хорошо, пусть войдут.

По окончании встречи, с полседьмого до полвосьмого, он просматривал рабочий материал, отснятый после обеда. Если бы не свидание с девушкой, он провел бы остаток времени в проекционном зале или звуковой лаборатории, но из-за землетрясения ночь выдалась тяжелой, и Стар решил пойти поужинать. В приемной он наткнулся на Пита Завраса с забинтованной рукой на перевязи.

– Вы – Эсхил и Еврипид кинематографа, – просто сказал оператор. – И еще Аристофан и Менандр.

Он поклонился.

– Кто это? – улыбнулся Стар.

– Мои соотечественники.

– Я не знал, что в Греции снимают кино.

– Смеетесь, Монро. Я хотел сказать, вам никто в подметки не годится. Вы меня спасли, стопроцентно.

– Как самочувствие?

– Рука – пустяки: ощущение, как от поцелуйчиков по коже. Ради такого исхода стоило и прыгнуть.

– А почему именно здесь?

– Здесь дельфийский оракул. Эдип, разгадавший загадку. Добраться бы до того подлеца, который пустил сплетню…

– Рядом с вами пожалеешь о собственной необразованности.

– Что проку, – отмахнулся Пит. – Получить диплом бакалавра в Салониках, чтобы оказаться не у дел…

– Ну, пока еще нет.

– Задумаете перерезать кому-нибудь глотку – мой телефон у вас есть.

Стар зажмурился и вновь открыл глаза: силуэт Завраса расплывался в солнечном свете. Опершись сзади о стол, он произнес как можно непринужденнее:

– Удачи, Пит.

Комната резко потемнела; Стар заставил себя в несколько привычных шагов добраться до кабинета и, лишь когда захлопнулась дверь, нащупал таблетки. Стукнул о стол графин, звякнул стакан. Опустившись в кресло, Стар выждал, пока подействует бензедрин, и только тогда пошел ужинать.

На обратном пути он заметил чей-то приветственный жест – и, различив в открытом авто молодого актера с девушкой, проводил их взглядом до ворот, уже сливающихся с летними сумерками. Приятные мелочи радовали его со временем все меньше, ему даже стало казаться, что острота ощущений ушла вместе с Минной: способность к сильным эмоциям притупилась настолько, что сама скорбь по умершей жене грозила вскоре угаснуть. Минна для него по-детски связывалась с небом над головой, и, вернувшись в кабинет, Стар впервые за год велел подать автомобиль с откидным верхом – слишком гнетущим выглядел огромный лимузин, тащивший на себе тяжкую память о бесчисленных совещаниях и усталой дреме.