Читать онлайн Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни бесплатно

© Шахмагонов Н.Ф., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

«Женский вопрос» в творчестве

Лев Николаевич Толстой однажды заметил: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». В целом же о семейной жизни он отзывался весьма и весьма нелестно, а о женщинах говорил: «Все было бы хорошо, кабы только они (женщины. – Н.Ш.) были на своем месте, т. е. смиренны». Он считал, что женский вопрос состоит «не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том, чтобы они перестали губить ее».

Писатель советовал: «Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество дурных пороков, как не от женщин?»

Заявления, прямо скажем, нелицеприятные. Отчего же возникло такое отношение к семье, к браку, да и вообще к женщинам? Ответ нужно искать в любовных перипетиях, которые довелось пережить писателю в своей жизни, ну и, конечно, в его произведениях. Именно в них, по-разному, где более, где менее открыто и узнаваемо, отражены любовные трагедии и драмы самого писателя. Но самое полное, самое искреннее отношение к любовным увлечениям можно найти в дневниках Льва Николаевича Толстого. Дневники он начал вести 17 марта 1847 года, когда ему еще не было и девятнадцати лет, а последнюю запись сделал 3 ноября 1910 года в Астапово. Кроме того, с 29 июля по 29 октября 1910 года он делал записи в отдельной тетради, названной «Дневник для одного себя», открытой словами: «Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя». Он давно уже понял, что все его записи рано или поздно станут достоянием не только родных и близких, но и широкого круга исследователей, биографов, читателей. Хотелось, видимо, хоть что-то оставить для себя, в крайнем случае, для очень близких людей. Это оказалось невозможным, поскольку дневники впоследствии стали колоссальным источником для создания биографии писателя и множества произведений о нем. Дневники помогли восстановить многие моменты его жизни, творчества и любовных увлечений.

Л.Н. Толстой за работой

Обычно при изучении биографий писателей, да и не только писателей, но вообще людей творческих, опускаются факты, свидетельствующие об их любовных увлечениях и особенно любовных приключениях. Порою даже о семейной жизни не говорится совсем или говорится очень мало. Почему? Наверное, потому что, коснувшись семейных перипетий, трудно скрыть различные неурядицы в супружеской жизни и особенно некоторые «отдохновения» от этой жизни вне семьи. А это, по общему мнению, может разрушить светлый образ знаменитости. Но так ли это? Разрушит ли? А может, напротив, сделает образ более понятным, может, вызовет еще больший интерес к произведениям? Ведь каждому ясно, что человек, проживший праведную жизнь, не испытавший резких поворотов в любви, не напишет роман, в котором герои любят, ревнуют, расходятся или сходятся – словом, живут полнокровной жизнью. Один из принципов создания литературного произведения – «скалывание с себя». «Скалывай с себя» – именно так говорят в творческих группах в Литературном институте многие преподаватели, ведущие семинары.

Редко в официальных биографиях, особенно преподаваемых в школе, рассказывается даже о первых увлечениях того или иного писателя или поэта, словно накладывается табу на само понятие – любовь. Хотя очень многие писатели создали довольно близкие к реальности произведения. Это и «Первая любовь» Ивана Сергеевича Тургенева (1818–1883), и «Жизнь Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина (1870–1953), и «Детство. В людях. Мои университеты» Максима Горького (1868–1936), и «Детские годы Багрова-внука» Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859). Автобиографичны и многие рассказы известных писателей и поэтов: «На заре туманной юности» Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900), «Первая любовь» Константина Алексеевича Коровина (1861–1939), не только художника (что широко известно), но и писателя (что известно в меньшей степени). Я специально перечисляю эти произведения, в надежде, что они заинтересуют читателей, которые еще не знакомы с этими шедеврами русской любовной прозы.

Наверное, одними из самых близких к реальной действительности являются произведения Льва Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность». Лев Николаевич собирался еще написать четвертую книгу «Молодость», но так и не исполнил свой замысел, поскольку отвлекся на другие, по его мнению, более важные произведения.

Известно, что на творчество каждого литератора, будь то поэт или прозаик, оказывают огромное влияние именно его любовные увлечения, в том числе и увлечения самые ранние. Александр Сергеевич Пушкин, к примеру, даже разделил свои детские и отроческие увлечения на раннюю любовь и первую любовь. И они тоже нашли свое отражение в его необыкновенной поэзии.

А сколько поэтических шедевров Лермонтова, Пушкина, Тютчева, Вяземского стало романсами! Но по официальным биографиям, с которыми мы знакомы со школьной скамьи, может создаться впечатление, что писаны они в никуда и ни к кому. Просто так… Разве что широко известно, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье»… посвящено Анне Керн. А вот романс кому посвящен? Ведь стихотворение становится романсом лишь после прикосновения к нему композитора. Анне Керн – ответит читатель. Керн, но не Анне! Оказывается, композитор Михаил Глинка был страстно влюблен в дочь Анны Петровны Керн – Екатерину. И романс родился не тотчас после того, как блестящее стихотворение вышло из-под пера Пушкина, а значительно позже, в результате влюбленности композитора в Екатерину Керн.

Есть конкретные адресаты и у великолепных стихотворений Михаила Юрьевича Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…», Федора Ивановича Тютчева «Я встретил Вас», Алексея Константиновича Толстого «Средь шумного бала, случайно…».

Вдохновила первая любовь

А что же у Льва Толстого? Кто вдохновил его на создание многих женских образов в знаменитых его романах? Кто стал прототипом Наташи Ростовой в непревзойденной эпопее «Война и мир», Анны Карениной в одноименном романе, Екатерины Масловой в романе «Воскресение»? Не загоралось ли сердце писателя влюбленностью или большой любовью, прежде чем вылился этот пожар на страницы книг? И к кому испытал первую свою любовь будущий писатель?

Обратимся к роману «Воскресение». Казалось бы, произведение, написанное в 1888–1899 годах, то есть в зрелом возрасте, вряд ли может содержать отголоски первой любви писателя. Толстой начал писать его в шестьдесят лет, а завершил, когда перевалило за семьдесят. Но вчитаемся в такой эпизод!

«После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.

– Ну, теперь этих не поймаешь ни за что, – говорил “горевший” веселый художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, – нешто спотыкнутся.

– Вы, да не поймаете!

– Раз, два, три!

Ударили три раза в ладоши. Едва удерживая смех, Катюша быстро переменилась местами с Нехлюдовым и, пожав своей крепкой, шершавой маленькой рукой его большую руку, пустилась бежать налево, гремя крахмальной юбкой.

Нехлюдов бегал быстро, и ему хотелось не поддаться художнику, и он пустился изо всех сил. Когда он оглянулся, он увидал художника, преследующего Катюшу, но она, живо перебирая упругими молодыми ногами, не поддавалась ему и удалялась влево. Впереди была клумба кустов сирени, за которую никто не бегал, но Катюша, оглянувшись на Нехлюдова, подала ему знак головой, чтобы соединиться за клумбой. Он понял ее и побежал за кусты. Но тут, за кустами, была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой; он спотыкнулся в нее и, острекав руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер росой, упал, но тотчас же, смеясь над собой, справился и выбежал на чистое место.

Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела ему навстречу. Они сбежались и схватились руками.

– Обстрекались, я чай, – сказала она, свободной рукой поправляя сбившуюся косу, тяжело дыша и улыбаясь, снизу вверх прямо глядя на него.

– Я и не знал, что тут канавка, – сказал он, также улыбаясь и не выпуская ее руки.

Она придвинулась к нему, и он, сам не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.

– Вот тебе раз! – проговорила она и, быстрым движением вырвав свою руку, побежала прочь от него.

Подбежав к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже осыпавшейся сирени и, хлопая себя ими по разгоряченному лицу и оглядываясь на него, бойко размахивая перед собой руками, пошла назад к играющим».

Посмотрите, как ярко, живо, образно описан эпизод! Сочинен с первой до последней строки? Едва ли. Чувствуется, что автор не придумывает, а воспроизводит события по памяти, извлекая реальные факты из самых дальних ее кладовых.

Мы еще увидим, кто вдохновил его на создание этого эпизода, который стал в романе отправной точкой для описания взаимоотношений главных героев – Нехлюдова и Катюши.

В романе читаем: «С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.

Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней. То же испытывала и она. Но не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов…»

Конечно, автор не следовал событиям с той документальностью, с которой это делал Иван Сергеевич Тургенев в повести «Первая любовь». Да и не всегда подобное возможно. У писателя ведь одна жизнь. И он не может описать две или три первых любви. Свою единственную первую любовь писатель непременно дарит какой-то из своих героинь. И дарит свои ощущения, свои интересы. Так кто же главные герои романа?

Читаем в романе далее: «Нехлюдов давал ей Достоевского и Тургенева, которых он сам только что прочел. Больше всего ей нравилось “Затишье” Тургенева».

В дневниках Лев Толстой отмечал, что это произведение Тургенева ему очень нравилось. То есть в каждой приведенной выше строке из-за Нехлюдова постоянно выглядывает он – Лев Толстой.

Нехлюдов живет у своих тетушек, а его мать находится за границей. Толстой не повторяет в Нехлюдове свою судьбу буква в букву. Сам Толстой лишился матери в младенчестве, воспитывался тетками. Ему было легче показать героя, который вырос без родителей – ведь сам он по сути и не знал, каково это жить в семье, где рядом и отец, и мать.

И он рассказал о тех ощущениях, которые пережил он сам, показал и взаимоотношения с девушкой, которая оказалась в этот период рядом с ним. Он описал свои чувства, хотя образ девушки сделал все-таки собирательным: «Разговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены Павловны, с которой вместе жила Катюша, и в горенку которой иногда Нехлюдов приходил пить чай вприкуску. И эти разговоры в присутствии Матрены Павловны были самые приятные. Разговаривать, когда они были одни, было хуже. Тотчас же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они поспешно расходились».

Но кто же стал основным прототипом Катюши из «Воскресения»?

Первая запись в дневнике Льва Толстого, касающаяся темы любви, не относится к прототипу Катерины Масловой из «Воскресения». Она такова: «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал, только когда мне было 13 или 14 лет, но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для мальчика (отрочество), – не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».

Об этой записи и причине ее появления мы еще поговорим. Обратимся к записи другой, датированной 8 июня 1851 года. Двадцатитрехлетний Толстой написал в своем дневнике: «Любовь и религия, вот два чувства чистые, высокие. Не знаю, что называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась, но я мало знал ее. […] Я жил в Казани неделю. Ежели бы у меня спросили, зачем я жил в Казани, что мне было так приятно? Отчего я был так счастлив? Я не сказал бы, что это потому, что я влюблен. Я не знал этого. Мне кажется, что это-то незнание и есть главная черта любви и составляет всю прелесть ее. Как морально легко мне было в это время! Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства, что ежели она меня любит, то я приписываю это только тому, что она меня поняла. Все порывы души чисты, возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов.

Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу».

Такие же чистые чувства были и у Нехлюдова к Катюше. Толстой восклицал в дневнике: «Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю, Зинаида? Прости меня, ежели это так, я виновен, одним словом, мог бы и тебя уверить».

Восторженная запись! И этот же восторг писателя мы наблюдаем в созданном им образе Катюши Масловой в романе «Воскресение» и Вареньки в рассказе «После бала».

В дневнике он сетовал: «Неужели никогда я не увижу ее? Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жальче, увижу ее в чепце, веселенькой и с тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом? Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я недовольно убежден, что она может составить мое счастие, но все-таки я влюблен. Иначе, что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую что-нибудь прекрасное. Не написать ли ей письмо? Не знаю ее отчества и от этого, может быть, лишусь счастия… Теперь Бог знает, что меня ждет… Предаюсь в волю его! Я сам не знаю, что нужно для моего счастия, и что такое счастье?»

В романе «Воскресение» – игра в «горелки», а в жизни – другие события, которые полностью не раскрыты, но которые, несомненно, имели не меньшее значение для молодого Толстого, нежели для Нехлюдова:

«Помнишь Архиерейский сад, Зинаида, боковую дорожку? На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь, отчего мне кажется, я ничего не сказал? Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое… не свое, а наше счастье.

Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время. А какое пустое и тщеславное создание – человек. Когда у меня спрашивают про время, проведенное мною в Казани, я небрежным тоном отвечаю: “Да, для губернского города очень порядочное общество, и я довольно весело провел несколько дней там”… Все осмеяли люди! Смеются над тем, что с милым рай и в шалаше, и говорят, что это неправда. Разумеется, правда; не только в шалаше – в Крапивне, в Старом Юрте – везде. С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда!»

В романе «Воскресение» мы читаем о том, как далее развивались отношения между Нехлюдовым и Катюшей Масловой, причем развивались они под зорким оком тетушек. А вот это уже внесено в роман из жизни Толстого, ведь он воспитывался именно тетушками, сестрами отца. Что же касается матери Нехлюдова, то в романе, как уже упомянуто, она находится за границей. Развитие отношений списал со своей ситуации. Разница лишь в одном – самому Льву Толстому ничего не мешало сделать предложение своей возлюбленной. А вот Нехлюдов жениться на Катюше Масловой не мог. А потому отношения были бесперспективны: «Такие отношения продолжались между Нехлюдовым и Катюшей во все время его первого пребывания у тетушек. Тетушки заметили эти отношения, испугались и даже написали об этом за границу княгине Елене Ивановне, матери Нехлюдова. Тетушка Марья Ивановна боялась того, чтобы Дмитрий не вступил в связь с Катюшей. Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него, и для нее. У него не было не только желания физического обладания ею, но был ужас при мысли о возможности такого отношения к ней. Опасения же поэтической Софьи Ивановны о том, чтобы Дмитрий, со своим цельным, решительным характером, полюбив девушку, не задумал жениться на ней, не обращая внимания на ее происхождение и положение, были гораздо основательнее.

Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.

Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда все его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой…»

Словом, как значилось в дневнике: «С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда!»

Рай-то рай, да, видно, не очень готов был молодой Лев Николаевич к этому раю, хотя и не имел тех препятствий, которые были в романе у его героя Нехлюдова.

Прежде чем коснуться судьбы толстовского «рая везде», давайте посмотрим, кто же она, Зинаида, возлюбленная двадцатидвухлетнего Льва Толстого, вдохновившая его на создание жизнерадостных, жизнелюбивых образов героинь его произведений.

Вспомним рассказ «После бала». Главный герой говорит: «Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь… Это была… Варенька. Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа».

З.М. Молоствова

Это портрет Зиночки Молоствовой из Трех Озер, села знаменитейшего, старейшего в Казанском крае, первое упоминание о котором относится к 922 году, села, в котором не раз бывал молодой Толстой. Название село получило от озер Чистого, Безымянного и Атаманского, на берегах которого оно раскинулось. Село это с давних пор принадлежало помещикам Молоствовым – с давних пор и до 1918 года. Знаменито оно не только живописными озерами, но и старейшим храмом Рождества Пресвятой Богородицы, воздвигнутым на берегу озера Чистого. Этот храм построил в 1771 году один из предков Зиночки Молоствовой, помещик Лев Иванович Молоствов, а реставрировал спустя сто лет Молоствов Михаил Модестович. Причем храм был действующим вплоть до 1930 года. Ну а потом, как было принято в те времена, превратился в склад. Толстой гостил в этом селе, но главные события его любовной истории произошли в Казани.

Казань в жизни и любви Толстого

Итак, Казань. А ведь Лев Толстой, как известно, родился и провел детские годы в Ясной Поляне, в Тульской губернии. И вдруг Казань. Льву было тринадцать лет, когда забрала его в этот город тетушка Пелагея Ильинична Юшкова, родная сестра его отца Николая Ильича Толстого. Недолгим был счастливый и богатый детьми брак родителей Льва Николаевича. Продолжался он около десяти лет. В семье росли пятеро детей – Николай (1823–1860), Сергей (1826–1904), Дмитрий (1827–1856), Лев (1828–1910). А когда появилась на свет дочь Мария (1830–1912), мать, Марию Николаевну, урожденную Волконскую (1790–1830), сразила жестокая болезнь, и она умерла вскоре после рождения дочери, не дожив трех месяцев до своего сорокалетия. Льву едва исполнилось два года.

П.И. Юшкова (Толстая)

Отец ненадолго пережил супругу. Он скоропостижно скончался в 1837 году, когда Льву не было и десяти лет. Заботы о воспитании детей взяла на себя сестра Николая Ильича Александра Ильинична. Но и она ушла из жизни в 1841 году. Вот тогда-то и приехала в Ясную Поляну за детьми младшая сестра отца Пелагея Ильинична, которая была замужем за отставным полковником Владимиром Юшковым. Супруг ее владел поместьем в селе Паново Лаишевского уезда Казанской губернии. Село находилось верстах в сорока от Казани, что, впрочем, не мешало ему быть предводителем Казанского дворянства. В город решили перебраться ради детей. Все же старшим настала пора учиться – Николаю было уже восемнадцать, а Сергею – пятнадцать лет.

Илья Владимирович Толстой, правнук Льва Николаевича, в книге «Свет Ясной Поляны» рассказал об этом периоде жизни своего прадеда: «Среда, в которую попали Толстые в Казани, была, по словам казанского историка Н.П. Загоскина, “ультрааристократической”. Пелагея Ильинична была дочерью бывшего казанского губернатора Ильи Андреевича Толстого, послужившего впоследствии для Л.Н. Толстого прототипом графа Ростова в “Войне и мире”. Казань же первой половины XIX века, пишет Н.П. Загоскин, когда не было еще ни железной дороги, ни регулярного пароходного движения, оторванная от Москвы и Петербурга, “представляла собой маленькую столицу Поволжья и Прикамья, куда на зиму съезжались все богатые помещичьи семьи не только из окрестных уездов, но и из соседних губерний”, съезжались, чтобы повеселиться после летней скуки, чтобы “поразвлечься, сделать заказы, обшиться и приодеться, отдать в учение подрастающих ребят, а при случае подыскать ‘приличную партию’ и дочкам своим…”»

Казань для Толстых была родным городом. Прадед Льва Николаевича Андрей Иванович Толстой служил в Казани в 1754–1759 годах, затем стал воеводой в Свияжске, городе на острове при впадении Свияги в Волгу, дед Илья Андреевич Толстой (1757–1820) в 1815 году стал, как уже упоминалось, казанским губернатором.

Именно в Казани, в доме своей тетушки Лев Николаевич завершил домашнее образование и поступил в Казанский университет.

Илья Владимирович Толстой рассказал: «Николай перевелся из Московского университета в Казанский, на 2 – й курс, а не на 3 – й, потому что опоздал к началу занятий. Сергей и Дмитрий поступили через год на тот же философский (соответствовал современному математическому) факультет, что и старший брат, а Лева готовился к вступительным экзаменам 1844 года».

Он решил поступать в это учебное заведение и потому, что там уже учились братья Николай, Дмитрий и Сергей, да и Императорский Казанский университет в то время славился на всю страну. Там преподавали видные ученые. К примеру, на математическом факультете преподавал выдающийся математик Николай Иванович Лобачевский (1792–1856), один из создателей неевклидовой геометрии, а на Восточном – Осип Михайлович Ковалевский (1800–1878), один из основателей научного монголоведения.

Поступить оказалось не так-то просто. Удалось только со второй попытки, после повторных экзаменов. Впечатление от поступления отражено Львом Толстым в незавершенном рассказе «Оазис». Повествование ведется от первого лица, и мы сразу узнаем в герое рассказа самого Льва Толстого: «Мне было 16 лет. Я только что поступил в университет и после напряженного, столь чуждого 16 – ти летнему, здоровому, полному жизни малому труда приготовления к экзамену приехал к дяде в деревню».

Из дальнейшего текста следует, что именно в этой деревне у дяди герой рассказа готовился к экзаменам. Толстой впоследствии вспоминал: «Я 17 лет тому назад жил в деревне, в 40 верстах от Казани, на реке Меше, – дичи было столько, что каждый неумелый мальчик мог набить уток и зайцев столько, что не донесет».

Отражено это и в рассказе: «Ходя в грохоте мостовой по раскаленным майским солнцем пыльным городским улицам, по бульварам с запыленными липками, я думал о деревне, настоящей деревне, в которой я вырос и воображал себя в деревне большим, студентом (без принужденных занятий), с правом когда хочу ехать верхом, купаться, идти на охоту, лежать с книжкой в саду и ничего не делать кроме того, что мне хочется, и это счастье казалось мне столь великим, что я не верил в его возможность и отгонял мысль о нем, чтобы не потерять последней силы работать к экзамену.

Но экзамены прошли, с своими страшными тогда и тотчас же забытыми перипетиями, с сомнительным баллом из латыни; я надел мундир и снял его и, распростившись с профессором, у которого жил, в первый раз один поехал на почтовых и приехал к дяде…»

Словом, в университет поступил, причем оказался единственным, кто занимался по «турецко-арабскому разряду». В конце концов он позднее признавался, что из выученного «все забыл, кроме чтения и нескольких слов». Не случайно. Занятия не слишком привлекали, старался на лекциях сесть подальше, чтобы незаметно читать книги… Книги, книги – его вечные друзья. И, если, говоря словами Высоцкого, «нужные книги ты в детстве читал», то и успех обеспечен. Недаром же Екатерина Великая говаривала, что «крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех…, а кто умнее, тому и книги в руки…». А ее тайный супруг и соправитель, как его называли – «царь, только без титула и короны» Григорий Александрович Потемкин тоже ведь не подружился с университетскими занятиями, был отчислен «за леность и нехождение в классы», но благодаря невероятной любви к чтению стал одним из грамотнейших и культурнейших государственных деятелей эпохи.

Я упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы убедить в ненужности учебы, а для того, чтобы показать важность чтения. Разумеется, нужных книг, добрых книг, книг – наставников в добре. Мы увидим в дальнейшем, какие книги читал Лев Толстой и сколько читал, даже в боевой обстановке, вырывая из жестких будней драгоценные часы для чтения и литературной работы. Говорят, кто много читает – тот много пишет.

Итак, 3 октября 1844 года, на семнадцатом году жизни, Лев Толстой был зачислен студентом разряда восточной (арабско-турецкой) словесности, затем перевелся на юридический факультет, на котором проучился менее двух лет. Об учебе вспоминал впоследствии, что «первый год… ничего не делал… на второй год стал заниматься…» И, наконец, занялся по-настоящему заинтересовавшей его темой, о чем вспоминал так: «…профессор Мейер… дал мне работу – сравнение “Наказа” Екатерины с Esprit des lois (“Духом законов”) Монтескье…Меня эта работа увлекла, я уехал в деревню, стал читать Монтескье, это чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься».

Работа Екатерины Великой действительно интересна. На первых страницах своего дневника Толстой размышляет над «Наказом», причем можно только поразиться, на каком высоком уровне писал он эти размышления в свои неполные девятнадцать лет.

Л.Н. Толстой в годы учебы

В Казани Лев Николаевич был постоянно среди своих братьев и их друзей. И.В. Толстой отметил: «В эту пору его очень занимала внешняя сторона жизни: собственная внешность, выработка аристократических привычек, светской манеры говорить, одним словом, умение быть comme il faut (фр. воспитанный, с хорошими манерами; приличный, порядочный. – Н.Ш.). Его мучила самолюбивая застенчивость в обществе, особенно в разговоре с барышнями, неуклюжесть в движениях, которая только усиливалась оттого, что он так хотел казаться ловким и мужественным».

Застенчивость, неуклюжесть и им подобные черты характера и в последующем мучили Льва Толстого. Он старался бороться с ними, изживать их. Посвятил в своем дневнике немало страниц самокритике, более похожей на самоедство. Вот в такие противоречивые обстоятельства попал. С одной стороны, скромность и застенчивость, с другой – веселые аристократические компании, поскольку студенты, по словам И.В. Толстого, принадлежа к казанскому аристократическому кружку, «в силу традиций и своего положения в обществе невольно подчинялись установившемуся течению жизни».

Впоследствии Лев Толстой не раз упоминал о том, что именно эти годы отразились не лучшим образом на его становлении. Его правнук И.В. Толстой привел по этому поводу рассказы лектора Казанского университета Е.П. Турнерелли, который отмечал, что «в Казани холостому человеку можно было вовсе не иметь у себя стола, так как существовало по крайней мере 20–30 домов, куда ежедневно сходились обедать много лиц без всякого приглашения: оставалось лишь избрать дом, где можно надеяться на большее удовольствие…».

Возможно, именно такое бестолковое времяпровождение и сделало Льва Толстого ненавистником светского общества и светской жизни. Это отражено во многих его произведениях, а особенно в «Семейном счастье», в котором он как бы спрогнозировал свою возможную женитьбу на барышне, наиболее в ту пору ему подходящей для создания семьи.

И.В. Толстой точно передал эти бестолковые метания молодежи: «Вскоре после окончания обеда, выпив кофе и поболтав о всякой всячине, все отправлялись по домам спать, что составляет общее обыкновение. Вечером снова отправляются куда-нибудь на раут или на бал, всегда кончающийся лукулловским ужином; такие пиршества затягиваются далеко за полночь, и нередко гости возвращаются домой в 5–6 утра. На следующий день встают не ранее полудня с тем, чтобы начать проделывать то же самое…»

Вполне естественно, такому гению, подлинному самородку, каким был Лев Толстой, не могла нравиться подобная жизнь, равно как и его старшему брату. Николай Николаевич отправился на Кавказ в действующую армию. А вот Сергей буквально растворился на какое-то время в светском обществе. Дмитрию же свет быстро наскучил. Он обратил внимание на «униженных и убогих». Занялся чем-то вроде благотворительности.

Казанский университет

Ну а ко Льву Николаевичу пришла любовь… Он познакомился с подругой своей младшей сестры Машеньки Зинаидой Молоствовой, племянницей попечителя Казанского учебного округа.

Встретились они в 1845 году. Толстому исполнилось семнадцать лет. А его возлюбленная Зинаида, которая была всего на месяц его моложе, после смерти отца приехала из Трех Озер в Казань, в Родионовский институт благородных девиц, где и подружилась с родной сестрой Льва Николаевича. Сестра, Мария Николаевна, вспоминала впоследствии, что девушку «в доме Толстых… очень любили и отличали от других, потому что при богатом внутреннем содержании Зинаида Модестовна была жива, остроумна, с большим юмором».

Биографы Толстого отмечали: «Она была не из самых красивых, но отличалась миловидностью и грацией. Она была умна и остроумна. Ее наблюдения над людьми всегда были проникнуты юмором, и в то же время она была добра, деликатна по природе и всегда мечтательно настроена».

Л.Н. Толстой в 1848 г.

Трудно сказать, чем бы закончился этот роман, если бы не отъезд Льва Толстого из Казани. В тот год его братья Сергей и Дмитрий окончили Казанский университет. Пришлось и Льву покинуть город вместе с ними.

Но судьба подарила ему еще одну встречу с Зиночкой в 1851 году. Лев Николаевич решил ехать вместе с братом Николаем на Кавказ. По дороге – хотя, конечно, это не точно сказано, ибо было все-таки не по пути – заехали в Казань. Толстой впоследствии вспоминал, что провел там «очень приятную неделю».

Встретившись с Зинаидой в доме у Е.Д. Загоскиной, он затем виделся с нею каждый день. Марии Николаевне он написал об этом: «Госпожа Загоскина устраивала каждый день катания в лодке. То в Зилантьево, то в Швейцарию и т. д., где я имел часто случай встречать Зинаиду… так опьянен Зинаидой».

Было в Казани славное место, любимое место для прогулок. Называлось оно Архиерейские дачи. Туда и пригласил Лев Толстой однажды свою возлюбленную. Долго бродили, разговаривая о чем-то незначащем. Пригласил, чтобы объясниться, может даже сделать предложение. Но природная застенчивость помешала. Он так и не заговорил о своем чувстве.

Мы видим, что событийно в романе «Воскресение» все иначе, нежели в жизни, но Лев Толстой и не ставил перед собой таких задач, которые ставил, скажем, Иван Тургенев в повести «Первая любовь». Просто ему понадобился эпизод, отражающий чистую любовь, завязку отношений, и он вспомнил свое, дорогое лично ему. И подарил это своим героям. Хотя ни Катюша Маслова в полной мере не является Зинаидой Молоствовой, ни Нехлюдов Львом Толстым.

И все же то, что мы читаем в романе, значительно дополняет представление о том, как протекали события первой любви Льва Николаевича Толстого.

Первая любовь потрясла все его существо до основания. Недаром он даже начал писать стихи… Такое случается в жизни нередко. Порой у влюбленных открывается поэтический дар, которого они у себя прежде и не подозревали. Ведь первая любовь раскрывает душу для всего прекрасного, а что может быть прекраснее поэзии?

8 июня 1851 года Лев Толстой сделал запись в дневнике, которая приведена в начале очерка и начинается словами: «Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась; но я мало знал ее… Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу…»

И далее следует приписка: «…Теперь Бог знает, что меня ждет. Предаюсь в волю его. Я сам не знаю, что нужно для моего счастия и что такое счастие. Помнишь Архиерейский сад, Зинаида, боковую дорожку. На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь, отчего, мне кажется, я ничего не сказал. Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое… не свое, а наше счастие. Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время».

Ну что ж, и воспоминания о первых восторженных чувствах, не нашедших продолжения, остаются на всю жизнь. Ну а то, что испытывал Толстой не глубокое чувство, а просто юношеское увлечение. Это видно из записи в дневнике, сделанной спустя год. В противовес несколько ревнивой фразе: «Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жальче, увижу ее в чепце веселенькой и тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом. Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я не довольно убежден, что она может составить мое счастье; но все-таки я влюблен. Иначе что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую что-нибудь прекрасное… Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время».

А спустя год он записал: «Зинаида выходит замуж за Тиле. Мне досадно, и еще более то, что это мало встревожило меня».

Да, Зинаида Молоствова действительно в 1852 году вышла замуж за чиновника особых поручений при казанском губернаторе И.А. Боратынском. Ее супруг Николай Васильевич Тиле впоследствии вышел в отставку и стал коммерсантом. Бизнесу он отдавал все силы и все свое время. Зинаида Модестовна растила детей и, по отзыву современников, была хорошей матерью, но вряд ли счастливой в супружестве.

Биограф Льва Толстого Н. Гусев писал, что память о встречах и своей любви к Зинаиде Молоствовой Толстой «хранил в первые месяцы своей кавказской жизни».

И он писал ей стихи, которые, впрочем, не считал удачными, а потому отзывался о своем поэтическом творчестве с некоторой иронией. В дневнике 30 декабря 1852 года сообщается: «Вечером написал стишков 30 порядочно». Вот стихи, по мнению биографов, посвященные Молоствовой…

В черновике оказались и такие строки:

Зинаиде и не оставалось ничего делать, как выйти замуж, поскольку она не получила от Льва Толстого никаких предложений – в то время засиживаться в незамужних девушкам было опасно. О чувствах же Льва Николаевича она знала лишь со слов своей подруги Марии Николаевны Толстой. Сам же он так и не решился на признание.

Армия в жизни писателя

Что касается истории первой любви, то впервые она отражена в рассказе «Святочная ночь». Рассказ написан в 1853 году во время службы Льва Толстова на Кавказе. Первоначальное название – «Бал и бордель». Затем автор название поменял на другое, на его взгляд, более подходящее: «Как гибнет любовь». Но и от этого заглавия вскоре отказался и назвал рассказ «Святочная ночь».

О том, как создавался рассказ, Лев Толстой поведал в своем дневнике:

12 января появляется первая запись: «Задумал очерк: “Бал и бордель”. Горло болит, но в духе». 21 января: «Писал немного, но так неаккуратно, неосновательно и мало, что ни на что не похоже. Умственные способности до того притупляются от этой бесцельной и беспорядочной жизни и общества людей, которые не хотят и не могут понимать ничего немного серьезного или благородного…»

Конечно, армейская среда весьма своеобразна, и человеку сугубо гражданскому нелегко сразу влиться в нее. Когда большое количество молодых людей, здоровых, пышущих силой и энергией, долгое время находятся в одном коллективе, они в любой обстановке, даже в боевой, отчасти превращаются в детей. К сожалению, не всегда в таких коллективах первенствуют люди воспитанные, люди высокой культуры, напротив, таковые не только растворяются в среде, но бывает, что даже опускаются до тех, кто с культурой не всегда дружен.

Казалось бы, офицерская среда как раз и должна отличаться высокой культурой. Увы, в действующую армию попадали не только выпускники кадетских корпусов и военных училищ, но и получавшие производство путем сдачи экзаменов, что, собственно, и случилось с самим Львом Николаевичем. Да только таких добровольцев, так же, как он, вступивших в армейский строй из культурной среды, после окончания университета, было маловато.

Конечно, Толстому многое не нравилось, многое его коробило. Да ведь он фактически, в силу невысокого чина, варился в среде рядовых солдат. А какова была солдатская среда? В советские годы было принято идеализировать эту среду в ущерб среде офицерской. Безусловно, русский солдат велик в своем служении Отечеству. Но кто делал его столь великим? Кто делал его храбрым, стойким, смекалистым, кто делал его победителем? Таким его делали офицеры! А офицеров воспитывали кадетские корпуса и выдающиеся русские военачальники. Лучшие из лучших. Из кого воспитывали? Ведь в рекруты отдавали помещики далеко не самых лучших. Они, зачастую, посылали служить тех, от кого хотелось избавиться.

Итак, Толстой находился в среде, не слишком для него приятной, но эта среда была средой победителей, ибо в общей массе постепенно терялись недостатки, недостойные звания русского воина, и создавалась монолитная, несокрушимая сила, сила непобедимая.

В разных воинских коллективах различна была обстановка. Но в любом коллективе нужно было показать себя человеком твердым, а не размазней. Армейская школа во все времена была необходимой школой для мужчин.

Не случайно многие замечательные писатели и поэты XIX века, самые читаемые и самые любимые публикой, прошли армейскую школу.

Окончил «Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров» Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–1841). После выпуска из этого военно-учебного заведения он служил корнетом в Лейб-гвардии Гусарском полку, затем в чине прапорщика был переведен в Нижегородский драгунский полк, действовавший на Кавказе. Там показал себя храбрым, мужественным офицером, командовал подразделениями, которые ныне бы назвали спецназом.

Александр Сергеевич Пушкин, хоть и считается официально, что не имел отношения к армии, на самом деле служил по линии Коллегии иностранных дел в разведке, и его поездка с генералом Николаем Николаевичем Раевским на Кавказ, а затем служба в Кишиневе отражены в литературе с полным искажением. К тому же он ведь прошел фактически казарменную жизнь в лицее, где порядки были вполне соответствовавшие армейским и нужно было каждому лицеисту самоутверждаться в коллективе. Участвовал Пушкин и в боях в период своего «Путешествия в Арзрум» в 1829 году. Причем участвовал, по отзыву очевидцев, храбро. Погиб Александр Сергеевич, сраженный одетым в кирасу Дантесом, не в чине камер-юнкера, а в чине камергера, о чем свидетельствуют даже следственные документы дуэли, а чин камергера приравнивался к чину генерал-лейтенанта.

Дослужился до генерал-лейтенантского чина замечательный поэт Денис Васильевич Давыдов (1784–1839), прошедший все кампании Наполеоновских войн и завершивший службу на Кавказе под началом генерала Алексея Петровича Ермолова.

Федор Михайлович Достоевский (1821–1861) в 1843 году окончил Главное Инженерное училище в Петербурге и был зачислен полевым инженером-подпоручиком в Петербургскую инженерную команду. Правда, уже осенью 1844 года он в чине подпоручика вышел в отставку, но шесть лет учебы в училище, становление в воинском коллективе и год в офицерской среде сыграли значительную роль в его дальнейшей судьбе.

Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892), окончив университет в 1845 году, поступил унтер-офицером в кирасирский Военного ордена полк, дослужился до чина штабс-ротмистра. Затем был прикомандирован к уланскому Его Величества лейб-гвардии полку с чином поручика, участвовал в Восточной войне 1853–1856 годов на Балтике и в 1858 году вышел в отставку в чине гвардейского штабс-ротмистра, окончательно посвятив себя литературной деятельности.

Самое, наверное, «правильное» и полное военное образование получил Андрей Иванович Куприн (1870–1938), в раннем детстве надевший кадетские погоны. В 1880 году он был определен во Вторую Московскую военную гимназию (в тот период в такие гимназии были временно преобразованы кадетские корпуса), а в 1887 году – в Александровское военное училище. В 1890 году Куприн в чине подпоручика был выпущен в 46 – й Днепровский пехотный полк. Четыре года служил офицером. Военная служба закалила характер и дала ему богатейший материал для будущих произведений. В 1894 году в чине поручика вышел в отставку.

Тайно находился на службе России Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883), являвшийся по сути резидентом русской разведки во Франции. Кстати, свою отвагу он показал, отстаивая крепостную девушку Лушеньку, проданную матерью жестокой помещице и выкраденную им из этого плена.

Дослужился до чина полковника замечательный и незаслуженно забытый писатель Федор Федорович Тютчев (1860–1916), сын поэта Федора Иванович Тютчева (1846–1909). Федор Федорович умер от ран, полученных на фронте Первой мировой войны, в военном госпитале в 1916 году.

Этот список можно продолжать…

И далеко не последним среди литераторов, прошедших закалку в армии, был Лев Николаевич Толстой, в чем мы убедимся в последующих главах. И пусть среда, в которой он был на Кавказе, оказалась явно не самой лучшей, он прошел эту школу становления без мамок и нянек, самостоятельно завоевывая авторитет, утверждаясь среди равных ему товарищей и отстаивая свое «я».

Лев Толстой не только служил, но и создавал произведения, которые выдвинули его в число читаемых писателей, что было отмечено в литературной среде.

16 апреля. Старогладковская. «Давно не писал. Приехав около 1 – го апреля в Старогладковскую, я продолжал жить так же, как жил в походе. Как игрок, который боится счесть то, что за ним записано. […] Хотел выходить в отставку; но ложный стыд – вернуться юнкером в Россию, решительно удерживает меня. Подожду производства, которое едва ли будет – я уж привык ко всевозможным неудачам. В Новогладковской, ежели не согрешил в страстной вторник, так только потому, что Бог спас меня. Хочется взойти в старую колею уединения, порядка, добрых и хороших мыслей и занятий. Помоги мне боже. Я теперь испытываю в первый раз чувство чрезвычайно грустное и тяжелое – сожаление о пропащей без пользы и наслаждения молодости. А чувствую, что молодость прошла. Пора с нею проститься».

Он писал о ложном стыде. А ложный ли? Есть русская пословица: «Назвался груздем – полезай в кузов». Толстой рвался на Кавказ. Никто не гнал его туда. Как же мог теперь отступить? Нет, не мог.

Настало время первых оценок казанской разгульной жизни, жизни, которая не слишком переменилась и после отъезда из Казани. Молодости свойственно горевать о якобы прошедшем, хотя у Толстого ведь все еще было впереди. Он поверял дневнику свои горести, но и ставил перед собой задачи на исправление от недостатков, которые постоянно выискивал у себя, зачастую даже чрезмерно их преувеличивая.

«17 апреля. Встал рано, хотел писать; но поленился, да и начатый рассказ не увлекает меня. В нем нет лица благородного, которое бы я любил; однако мыслей больше. Перечитывал свое “Детство”».

Настало время, когда рука потянулась к перу, а перо к бумаге… Кстати, откуда же пошло это крылатое выражение – «рука тянется к перу, а перо – к бумаге?» Оказывается, от Екатерины Великой. Рассказывая о своих литературных опытах постоянному корреспонденту барону Гриму, она написала: «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не пришла мне охота обмакнуть его в чернила; буде к тому еще лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя очутится с пером на этой бумаге. Начав же, не знаю я никогда, что напишу, а как рукою поведу и по бумаге, то мысль сматывается, как нитка с клубка; но как пряжа не всегда ровна, то попадается и потолще, и потонее, а иногда и узелок, или что-нибудь и совсем не принадлежащее к пряже, нитке и клубку, но совсем постороннее и к другим вещам следующее».

Вот и Лев Толстой с очень ранних лет не мог видеть чистого пера и листа бумаги, чтобы не сесть за работу. Ну а что получалось? Главное, что все, выходящее из-под пера, не восторгало его, во всем он находил изъяны, а следовательно, от произведения к произведению рос над собой.

Грубовато сказано, но факт: «Гений – это один процент таланта и девяносто девять процентов пота».

И Лев Толстой работал над своими произведениями, настойчиво выкраивая для этого время. 18 апреля: «…писал недурно. План рассказа только теперь начинает обозначаться с ясностью. Кажется, что рассказ может быть хорош, ежели сумею искусно обойти грубую сторону его. Все-таки провел много праздного времени от непривычки работать».

Записи двадцатых чисел апреля свидетельствуют об упорстве Льва Толстого, о постоянных попытках, несмотря на помехи, продолжать рассказ.

В записи от 30 апреля появляется упоминание о какой-то Оксане, о которой более нигде и ничего не сказано. «Сулимовский при мне сказал Оксане, что я ее люблю. Я убежал и совсем потерялся…»

Вот они – застенчивость и скромность, вот она – робость, с которой приходилось бороться, особенно в молодости. А увлечения, безусловно, были, но творчество зачастую удерживало от мимолетных встреч, заставляя снова и снова окунаться в свое прошлое.

7 мая он «изменил, сократил кое-что и придал окончательную форму рассказу», а в период с 7 по 15 мая, как записал в дневнике, «Рассказ “Святочная ночь” совершенно обдумал».

И далее в те дни отметил: «Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо! Господи, дай мне счастья».

В конце мая он отметил: «Литературное поприще открыто мне блестящее; чин должен получить. Молод и умен. Чего, кажется, желать. Надо трудиться и воздерживаться, и я могу быть еще очень счастлив».

Л.Н. Толстой в 1850 – е гг.

Что это, гордыня? Нет, оказывается, нет. Этакие заявления он делал не оттого, что высоко оценивал свои возможности и способности, а оттого, что, скромничая и даже робея, стремился дать им высокую оценку с помощью дневника, самоутвердиться, обрести уверенность.

Из светского омута он рвался на Кавказ, на свободу, как ему казалось, от всех безобразий, которые обступали его. Но и здесь устраивало далеко не все. А главное – не было полной возможности для литературной работы, которая захватывала все сильнее и сильнее.

Тогда же, в период с 22 по 27 мая, Лев Толстой снова думал о возможной отставке «с штатским чином». И снова сетовал на службу: «Как вспомню о своей службе, то невольно выхожу из себя». И было от чего выходить из себя. 23 июня Толстой записал: «Вчера Гришка рассказывал, что я был бледен, после того, как меня ловили чеченцы, и что я не смею бить казака, который ударил бабу, что он мне сдачи даст. Все это так меня расстроило, что я весьма живо видел очень тяжелый сон и, поздно проснувшись, читал о том, как Обри перенес свое несчастие и как Шекспир говорит, что человек познается в несчастье. Мне вдруг непонятно стало, как мог я все это время так дурно вести себя. Ежели я буду ожидать обстоятельств, в которых я легко буду добродетелен и счастлив, я никогда не дождусь: в этом я убежден».

И вот в то время, когда вокруг царила сложная боевая обстановка, когда он находился в коллективе, не всегда ему приятном, Толстой создавал свои замечательные произведения «Детство», «Отрочество», продумывал «Юность» и «Молодость», так, к сожалению, и не написанную. Он работал над рассказом, который то притягивал, то отталкивал его своей темой, возвращавшей в прошлое, мирное и спокойное.

«Бал и бордель»

Лев Толстой не случайно написал рассказ, первое название которого было крайне резким, обличительным – «Бал и бордель». Собственно, так и слышится, что бал – это и есть бордель. Во всяком случае, у Толстого представление было именно таким. Но потом все-таки остановился на названии «Святочная ночь». Явное иносказание!

И как писал! Вот самое начало рассказа, буквально второй абзац: «Только темно-синее высокое небо, усеянное пропадающими в пространстве звездами, заиндевевшая борода кучера, захватывающий дыхание, щиплющий за лицо воздух и скрип колес по морозному снегу напоминали те холодные, но поэтические святки, с которыми мы с детства привыкли соединять какие-то смутные чувства – любви к заветным преданиям старины, темным народным обычаям и – ожидания чего-то таинственного, необыкновенного…»

Толстой с ранних лет полюбил тихую деревенскую жизнь, жизнь на природе и в природе, жизнь, удаленную от суеты. Но долгое время жить так не получалось. Учеба в Казани, затем знакомство с высшим светом, бегство от этого света на войну, как бегство из темноты к свету.

В рассказе в городскую суету окунается юный Сережа Ивин. Автор отпускает его в мир, доселе ему неведомый. Сам Лев Толстой, судя по его дневниковым записям, вторгался в свет именно таким образом.

«Молодого человека звали Сережей Ивиным. Он был прекрасный мальчик, с душой юной, не отуманенной еще поздним сознанием ошибок, сделанных в жизни; следовательно, с светлыми мечтами и благородными побуждениями. Окончив курс в училище… совершенным ребенком душою и телом, он приехал в Москву к своей матери – милейшей женщине старого века и любившей его так, как может любить мать единственного сына, которым гордится».

Толстой тоже приехал из более тихой и провинциальной Казани в Москву, чтобы найти свое место в обществе. Из рассказа можно понять, как происходило знакомство с Москвой у самого автора: «Приехав в Москву, он как-то невольно и незаметно для самого себя очутился, как дома, в добродушном и – ежели можно так сказать – фамильном московском свете, в который люди с известным рождением, несмотря на их внутренние качества, принимаются во всех отношениях, как свои и родные; в особенности же – доверчиво и радушно, когда они, как Ивин, не имеют еще для этого света неизвестного прошедшего. Трудно сказать, было ли это для него счастием или нет; с одной стороны, свет доставлял ему много истинных наслаждений, а уметь наслаждаться в ту пору молодости, когда каждое отрадное впечатление с силой отзывается в юной душе и заставляет дрожать свежие струны счастия, уже большое благо; с другой же стороны, свет развивал в нем ту страшную моральную заразу, прививающуюся к каждой части души, которая называется тщеславием. Не то светское тщеславие, которое никогда не довольно тем кружком, в котором оно живет, а вечно ищет и добивается другого, в котором ему будет тяжело и неловко. Московский свет особенно мил и приятен тем, что он дружен и самостоятелен в своих суждениях; ежели человек раз принят в нем, то он принят везде, обсужден всеми одинаково, и ему нечего добиваться: живи, как хочешь и как нравится. Но у Сережи, несмотря на то, что он был умный и энергический мальчик, было тщеславие молодости. Смешно сказать, он – лучший московский танцор – мечтал о том, как бы ему попасть в скучную партию – по полтине – Г. О., о том, как бы ему, невинному и стыдливому, как девушка, – попасть на скандалезные вечера г-жи З. и сойтись на “ты” с старым, сально-развратным холостяком Долговым. Прекрасные мечты любви, дружбы и смешные планы тщеславия с одинаковою прелестью неизвестности и силою увлечения молодости наполняли его воображение и как-то странно путались в нем».

Опять же, судя по дневниковым записям, можно с уверенностью сказать, что о главном герое все писано Толстым с самого себя. Тщеславие молодости? Безусловно. Оно непостижимо соседствовало у Льва Николаевича с робостью. Но вот появляется героиня, которая должна вызвать первые сумасшедшие чувства любви, показать отблески несбыточного счастья. Толстой в те годы очень много писал и рассуждал о счастье. Искал пути к счастью, пытался осознать великое таинство любви. Он осуществлял эти поиски и в своих произведениях…

«На балах нынешней зимы, которые были для него первыми в жизни, он встречал графиню Шофинг, которую князь Корнаков, дававший всем прозвища, называл почему-то милым дебардером (то есть дамой распущенной, вольных нравов. – Н.Ш.). Один раз он танцевал против нее, глаза его встретились с простодушно-любопытным взглядом графини, и взгляд этот так поразил его, доставил столько наслаждения, что он не мог понять, как прежде не был без памяти влюблен в нее, и внушил, бог знает почему, столько страха, что он стал смотреть на нее как на существо необыкновенное, высшее, с которым он недостоин иметь ничего общего, и поэтому несколько раз убегал случаев быть ей представлену».

Далее следует характеристика самой графини Шофинг, как еще одного действующего лица рассказа: «Графиня Шофинг соединяла в себе все условия, чтобы внушить любовь, в особенности такому молодому мальчику, как Сереже. Она была необыкновенно хороша, и хороша как женщина и ребенок: прелестные плечи, стройный, гибкий стан, исполненные свободной грации движения и совершенно детское личико, дышащее кротостью и веселием. Кроме того, она имела прелесть женщины, стоящей во главе высшего света; а ничто не придает женщине более прелести, как репутация прелестной женщины. Графиня Шофинг имела еще очарование, общее очень немногим, это очарование простоты – не простоты, противуположной аффектации, но той милой наивной простоты, которая так редко встречается, что составляет самую привлекательную оригинальность в светской женщине. Всякий вопрос она делала просто и так же отвечала на все вопросы; в ее словах никогда не заметно было и тени скрытой мысли; она говорила все, что приходило в ее хорошенькую умную головку, и все выходило чрезвычайно мило. Она была одна из тех редких женщин, которых все любят, даже те, которые должны бы были завидовать.

И странно, что такая женщина отдала без сожаления свою руку графу Шофинг. Но ведь она не могла знать, что, кроме тех сладких любезностей, которые говорил ей ее жених, существуют другие речи, что, кроме достоинств – отлично танцевать, прекрасно служить и быть любимым всеми почтенными старушками – достоинства, которыми вполне обладал г. Шофинг, – существуют другие достоинства, что, кроме той приличной мирной светской жизни, которую устроил для нее ее муж, существует другая жизнь, в которой можно найти любовь и счастие. Да, кроме того, надо отдать справедливость г. Шофинг, лучше его не было во всех отношениях жениха; даже сама Наталья Аполлоновна сказала в нос: “C’est un excellent partie, ma chère” (“Это прекрасная партия, дорогая”. – Н.Ш.). Да и чего ей желать еще? Все молодые люди, которых она до сих пор встречала в свете, так похожи на ее Jean и, право, нисколько не лучше его; поэтому влюбиться ей в голову не приходило – она воображала, что любит своего мужа, – а жизнь ее сложилась так хорошо! Она любит танцевать и танцует; любит нравиться и нравится; любит всех своих хороших знакомых, и ее все очень любят».

В этих первых произведениях, касающихся сложных семейных отношений, Лев Толстой постепенно подбирался к художественным полотнам, более сложным, более насыщенным любовными трагедиями. Где-то еще далеко впереди маячило «Семейное счастье», еще дальше – «Война и мир» и «Анна Каренина», и совсем уж далеко – «Воскресение». Здесь же, в «Святочной ночи», он только еще вникал в суть таких отношений, о которых думал постоянно. Ведь на его глазах, перед отъездом на Кавказ, проходили любовные сцены большого света. И он с интересом доискивался до причин, по которым одни браки становились счастливыми, а другие несчастными. И в конце концов даже начал роман «Анна Каренина» именно со строки, посвященной этой теме: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Именно раздумья о семейном счастье, об идеальном супружеском союзе заставляли его браться за произведения одновременно и высокохудожественные, и философско-аналитические.

А ведь на Кавказе вокруг витала смерть. Шли схватки с горцами. Он участвовал в них и вполне мог погибнуть. Но все чаще он, если выпадала свободная минутка, садился за литературную работу, которая увлекала все более.

Бытует мнение, что прозаик начинает складываться к сорока годам, а окончательно может сложиться не ранее пятидесяти. Конечно, есть немало исключений. И все же подобное мнение имеет право на существование. Объясняется же все следующим образом: человек должен приобрести свой собственный опыт, испытать личные переживания, чтобы суметь изложить их на бумаге. Даже актер не может сыграть написанную для него роль, если не понимает, что это за переживания.

Известен такой пример. Когда знаменитая балерина Матильда Кшесинская заявила Мариусу Петипа, что хочет сыграть партию Эсмеральды, тот спросил, с акцентом своим, употребляя глагол в мужском роде: «Ты любил? Ты страдал?» Он считал, что трагическую партию не сможет исполнить юная балерина, не знавшая страданий. Ну а написать-то и того сложнее. Лев Толстой великолепно написал «Детство». Это пережито им самим. Великолепны «Отрочество» и «Юность». Ну а что касается чисто любовных произведений, то он, можно сказать, пока только учился.

Хотя ему уже было о чем писать. Он познакомился со светской жизнью еще в Казани и стал завсегдатаем балов и светских раутов в Москве. Он легко рассуждал о них в рассказе «Святочная ночь»: «Зачем описывать подробности бала? Кто не помнит того странного, поразительного впечатления, которое производили на него ослепительный свет тысячи огней, освещающих предметы со всех сторон и ни с одной – не кладущих тени, блеск брильянтов, глаз, цветов, бархата, шелку, голых плеч, кисеи, волос, черных фраков, белых жилетов, атласных башмачков, пестрых мундиров, ливрей; запаха цветов, душков женщин; звуков тысячи шагов и голосов, заглушаемых завлекательными, вызывающими звуками каких-либо вальсов или полек; и беспрерывное сочетание и причудливое сочетание всех этих предметов? Кто не помнит, как мало он мог разобрать подробности, как все впечатления смешивались, и оставалось только чувство или веселья, все казалось так легко, светло, отрадно, сердце билось так сильно, или казалось ужасно тяжело, грустно».

Удивительное знание всех тонкостей бала. Толстой в Москве уже успел прослыть заправским танцором. Недаром же он дал столь высокую характеристику своему герою по части танцевального мастерства.

Бал в честь императора Александра I. Художник М.А. Зичи

Но нужно было еще влюбить своего героя в графиню. Графине Сережу Ивина представляет князь Корнаков, признанный светский лев, который сразу сделался наставником Ивина в делах амурных. Итак, представление… А была ли у самого Толстого такая любовь, которую он определил для своего героя? Молоствова? Нет, там другое. Чистое, юношеское увлечение. И все же Лев Толстой сумел выписать сцены влюбленности: «Сережа молчал и, краснея все более и более, придумывал, что бы сказать, кроме банальности, ‹а кроме банальности, он не знал, что сказать›. Князь Корнаков, казалось, с большим удовольствием смотрел на искреннее смущение молодого человека, но, заметив, что оно не прекращается и даже, несмотря на всю светскую рутину графини, сообщается и ей, сказал:

– Accorderez vous un tour de valse, madame la comtesse? (фр. “Разрешите тур вальса, графиня?”. – Н.Ш.)

Графиня, зная, что он давно уже не танцует, с удивлением посмотрела на него.

– Pas à moi, madame la comtesse; je me sens trop laid et trop vieux pour prétendre à cet honneur (фр. “Только не я, я чувствую себя слишком некрасивым и старым, чтобы претендовать на эту честь”. – Н.Ш.).

– Вы меня извините, любезный сын, что я взял на себя роль вашего переводчика, – прибавил он ему. Сережа поклонился. Графиня встала перед ним, молча согнула хорошенькую ручку и подняла ее на уровень плеча; но только что Сережа обвил рукою ее стан, музыка замолчала, и они стояли так до тех пор, пока музыканты, заметив знаки, которые подавал им князь, снова заиграли вальс. Никогда не забудет Сережа этих нескольких секунд, во время которых он раза два то сжимал, то оставлял талию своей дамы.

Сережа не чувствовал, как скользили его ноги по паркету; ему казалось, что он уносится все дальше и дальше от окружающей его пестрой толпы. Все жизненные силы его сосредоточивались в чувстве слуха, заставлявшем его, повинуясь звукам музыки, то умерять резвость движения, то кружиться быстрее и быстрее, в ощущении стана графини, который так согласовался со всеми его движениями, что, казалось, слился с ним в одно; и во взгляде, который он от времени до времени, с непонятным для самого себя смешанным чувством наслаждения и страха, останавливал то на белом плече графини, то на ее светлых голубых глазах, слегка подернутых какою-то влажною плевою, придававшей им необъяснимое выражение неги и страсти».

Возможно, и у молодого Толстого была такая влюбленность. Но развернуться в любовной интриге во всю ширь, окунуться в нее с головой мешала первая любовь – любовь к барышне, на балах в Москве не присутствовавшей – к Зинаиде Молоствовой.

И он явно испытывал те желания, которыми наделил своего героя, поскольку с Зинаидой Молоствовой отношения были именно такими – чистыми и непорочными. «Сережа так был взволнован совокупным впечатлением движения, музыки и любви, что, когда графиня попросила его привести ее на место и, поблагодарив его улыбкой, снимала руку с его плеча, ему вдруг пришло желание, от которого он едва мог удержаться – воспользоваться этой минутой, чтобы поцеловать ее.

Невинный юноша в первый раз в жизни испытывал чувство любви: смутные желания, которыми оно наполняло его душу, были для него непонятны – он не остерегался их, не боялся предаваться им».

Но Лев Толстой уже успел понять, что у настоящей любви всегда много врагов и на пути к ней всегда много преград, которые преодолеть весьма и весьма сложно. В рассказе он, от имени автора, говорит: «Ничто так тесно не соединяется и так часто не разрушает одно другое, как любовь и самолюбие. Теперь же эти две страсти соединились вместе, чтобы окончательно вскружить бедную, молодую голову Сережи. В мазурке графиня два раза выбирала его, и он два раза выбрал ее. Делая одну из фигур, она дала ему свой букет. Сережа вырвал из него веточку и спрятал в перчатку. Графиня заметила это и улыбнулась».

Толстой уже отметил в дневнике, что настоящая любовь несет добро. Мы видим это и из истории его жизни в Казани, из истории его первой любви. Вот и Сережа Ивин проходит в рассказе эти первые университеты.

«Сережа был невыразимо счастлив. Вызванное в его юной душе в первый раз чувство любви не могло остановиться на одном предмете, оно разливалось на всех и на все. Все казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Он остановился на лестнице, вынул оторванную ветку из-за перчатки и несколько раз с восторгом, заставившим выступить слезы на его глазах, прижал ее к губам».

Глава «А она могла бы быть счастлива» тоже, вполне вероятно, посвящена Зинаиде Молоствовой, ведь в 1853 году – ко времени написания рассказа, возлюбленная Толстого была уже замужем… А могла быть его женой? Значит, он предполагал, что брак Зинаиды Молоствовой мог быть несчастным? Или, во всяком случае, не совсем удачным. Кто может измерить глубину чувств молодых людей, не выставляющих свою любовь напоказ?

«Сережа был так мало похож на всех тех мужчин, которые окружали ее до сих пор, что он не мог не остановить ее внимания. В его движениях, голосе, взгляде лежал какой-то особенный отпечаток юности, откровенности, теплоты душевной. Тип невинного мальчика, не испытавшего еще порывов страстей и порочных наслаждений, который у людей, не уклоняющихся от закона природы, должен бы быть так обыкновенен и, к несчастью, так редко встречающийся между ними, был для графини, жившей всегда в этой неестественной сфере, называемой светом, ‹но не утратившей в ней благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натуре, любви ко всему истинно-прекрасному – был для нее› самою увлекательною прелестною новостью».

Лев Толстой считал себя, да и действительно был таким вот неискушенным мальчиком, когда окунулся во все роскошества московского света. В рассказе, когда граф, вернувшись домой, спросил у супруги, что с ней, графиня вдруг заплакала. Толстой пишет: «Оставь ее, человек без сердца и совести. Она плачет именно о том, что ты ласкаешь ее, что имеешь право на это; о том, что отрадные мечты, наполнявшие ее воображение, разлетелись, как пар, от прикосновения действительности, к которой она до нынешнего вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна с той минуты, как она поняла возможность истинной любви и счастия».

К кому автор обращал столь резкие слова? Кого просил оставить возлюбленную своего героя – в жизни же свою возлюбленную? Значит, не столь уж безразличным было его отношение к замужеству Зинаиды Молоствовой.

Ну а далее снова о главном герое…

«Сережа был в необыкновенно хорошем расположении духа. […] Мысли и чувства влюбленного так сильно сосредоточены на один предмет, что он не имеет времени наблюдать, анализировать людей, с которыми встречается; а ничто так не мешает короткости и свободе в отношениях, как склонность, в особенности очень молодых людей, не брать людей за то, чем они себя показывают, а допытываться их внутренних, скрытых побуждений и мыслей.

Кроме того, Сережа чувствовал в этот вечер особенную охоту и способность без малейшего труда быть умным и любезным».

Это описание состояния юного героя уже заставляет ждать каких-то действий, связанных с дурной компанией.

«Он вдруг почувствовал в себе все те качества мужчины, недостаток которых ясно сознавал в себе: твердость, решимость, смелость и гордое сознание своего достоинства. Внимательный наблюдатель заметил бы даже перемену в его наружности за этот вечер. Походка стала увереннее и свободнее, грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, в лице исчезла детская округленность и неопределенность черт, мускулы лба и щек выказывались отчетливее, улыбка была смелее и тверже».

В дневнике Льва Толстого очень много уделено именно этим качествам. Он отмечал их и до написания рассказа и после. Он ставил себе задачи обрести уверенность, избавиться от стеснительности и робости. Ну и, конечно, стремился сделать так, чтобы эти недостатки победил его герой.

В рассказе он поделился и еще одним сокровенным желанием: побыстрее вернуться к себе в Ясную Поляну. Его герой уже наслаждается природой: «Вот я в деревне, в которой я родился и провел свое детство, в полном милыми и дорогими воспоминаниями Семеновском».

Об этом же он писал в письме к своей тетушке Ергольской. Мы видим Ясную Поляну, любимое место покойной матушки. Ведь в начале рассказа Сережа Ивин приезжает к матушке в Москву! Собственно, это ведь незаконченный рассказ, причем рассказ, который сам Лев Толстой не публиковал. Он опубликован, как уже указано, в 1828 году.

Так что мечты, которые он называет глупыми и отрадными, – его мечты.

«Глупые по несбыточности, отрадные по поэтическому чувству, которым исполнены. Пускай они не сбываются – не могут сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлечение это доставляет чистое и высокое наслаждение? Сашеньке в эту минуту и в мысль не приходило задать себе вопрос: каким образом женщина эта будет его женою, тогда как она замужем, и, ежели бы это было возможно, хорошо ли бы это было, то есть нравственно ли? и каким бы образом он в таком случае устроил свою жизнь? Кроме минут любви и увлечения, он не воображал себе другой жизни. Истинная любовь сама в себе чувствует столько святости, невинности, силы, предприимчивости и самостоятельности, что для нее не существует ни преступления, ни препятствий, ни всей прозаической стороны жизни».

Почему вдруг Сашенька, а не Сережа? Видимо, Толстой собирался сменить имя героя рассказа. Но смысл остается. Герой влюблен, сильно влюблен, но он оказывается в руках своих наставников. А они – они уже прошли огни и воды.

«Молодость легко увлекается и способна увлекаться даже дурным, если увлечение это происходит под влиянием людей уважаемых. Alexandre забыл уже свои мечты и смотрел на всю эту странную обстановку с любопытством человека, следящего за химическими опытами. Он наблюдал то, что было, и с нетерпением ожидал того, что выйдет из всего этого; а, по его мнению, должно было выйти что-нибудь очень хорошее».

Сначала поездка к цыганам:

«Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской; когда цыгане пели русские старинные хорошие песни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать цыган и предпочитать их итальянцам не казалось странным…»

К цыганам ездить было модно, и Толстой не раз бывал в таких поездках, потому и описывал их в своих произведениях. Но тут поездка к цыганам – еще не все. Автор готовит герою новый удар, ведь «наставники» строят новые планы…

«– Я не могу спать теперь, – говорит генерал, приглашая Н.Н. садиться в его карету. Allons au b… (фр. Едем в б… – в бордель, судя по первоначальному названию рассказа. – Н.Ш.) «Ich mache alles mit» (нем. Я приму участие. – Н.Ш.), – говорит Н.Н., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц. Alexandre в карете только почувствовал, что голова у него очень кружилась, он прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои запутанные мысли и не слушал генерала, который говорил ему самым спокойным, трезвым голосом».

Ну а далее, по всей вероятности, эпизод из жизни самого Толстого, но сначала, конечно, то, что он написал в рассказе, ибо сам он о происшествии такие подробности не сообщал. Что ж, и для него, вероятно, все было столь же ново и необычно, как и для его героя: «Карета остановилась. Alexandre, генерал, Н.Н. и гвардеец вошли по довольно опрятной, освещенной лестнице в чистую прихожую, в которой лакей снял с них шинели, и оттуда в ярко освещенную, как-то странно, но с претензией на роскошь убранную комнату. В комнате играла музыка, были какие-то мужчины, танцевавшие с дамами. Другие дамы в открытых платьях сидели около стен. – Наши знакомые прошли в другую комнату. Несколько дам прошли за ними. Подали опять шампанское. Alexandre удивлялся сначала странному обращению его товарищей с этими дамами, еще более странному языку, похожему на немецкий, которым говорили эти дамы между собой. Alexandre выпил еще несколько бокалов вина. Н.Н., сидевший на диване рядом с одной из этих женщин, подозвал его к себе. Alexandre подошел к ним и был поражен не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновенным сходством ее с графиней. Те же глаза, та же улыбка, только выражение ее было неровное, – то слишком робкое, то слишком дерзкое. Он, Alexandre, очутился подле нее и говорил с ней. Он смутно помнил, в чем состоял его разговор; но помнил, что история дамы камелий проходила со всею своею поэтической прелестью в его раздраженном воображении, он помнил, что Н.Н. называл ее Dame aux Camélias, говорил, что он не видал лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама Dame aux Camélias молчала, изредка улыбалась, и улыбалась так, что Alexandr’у досадно было видеть эту улыбку; но винные пары слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову».

Подробности описаны лишь до известного предела. Не принято было в ту пору детализировать события. Впрочем, и так ясно: «Через час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая на adieu Н.Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой Н.Н., когда он шутя говорил: “Le jeune a perdu son pucelage” (фр. Мальчуган потерял невинность. – Н.Ш.). – “Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких”».

А вот теперь обратимся к тому, что рассказал Толстой о своем первом опыте близости с женщиной. «Когда братья затащили меня в публичный дом, я и совершил половой акт в первый раз в своей жизни, я сел потом у кровати этой женщины и заплакал…»

И прибавлено: «Кто виноват? Неужели Alexandre, что он поддался влиянию людей, которых он любил, и чувству природы?»

Люди, которых он любил – он, Лев Толстой, – те самые братья, которые «затащили… в публичный дом». Ну а в рассказе он говорит о людях, которых любил герой, хотя и понимал, что «эти люди, назначение которых делать зло, которые полезны, как искусители, придающие больше цены добру».

И как заключение не только рассказа, но и своих размышлений: «А жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие это, погибли ‹для› любви. Они еще увидят другое, может быть, и полюбят; но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновение».

В дневниковых записях не раз встречается вот этакое резкое неприятие обладания женщиной ради удовлетворения потребностей, которые сам Толстой именует плотскими. Позднее Толстой писал: «Мужчина может пережить землетрясение, эпидемию, ужасную болезнь, любое проявление душевных мук; самой же страшной трагедией, которая может с ним произойти, остается, и всегда будет оставаться трагедия спальни».

А в уста Сережи Ивина вложил такие размышления: «Скажите вы, люди благоразумные и с характером, которые, раз избрав дорогу в жизни, ни разу не сбивались с нее, не позволяя себе никакого увлечения, скажите, неужели можно строго судить молодого, влюбленного мальчика за то, что он под влиянием любви способен поддаваться обаянию дружбы и тщеславия? Вы, может быть, не поймете меня, когда я скажу, что был влюблен, как только может быть влюблен 18 – тилетний мальчик, и несмотря на это, намек Н.Н., что он не должен слишком выказывать своей любви Графине, а дожидаться того, чтобы вышло наоборот, и несколько слов, обращенные к нему Н.Н., к которому он чувствовал какое-то особенное расположение, в первый раз в единственном числе второго лица, совершенно вскружили ему голову; и он остался ужинать в первой комнате…»

А вот описание состояния влюбленного юноши. Не есть ли это отражение состояния самого автора? «Теперь ему никого не нужно. Ласковая улыбка и взгляд Графини придали ему более сознания своего достоинства, чем Гр(афский) титул, богатство, красота, кандидатство, ум и всегдашняя лесть, и похвалы, в одно мгновение из ребенка сделали мужчину».

Недаром говорят, что, создавая произведение, «скалывай с себя».

Молодой Толстой

Рассказ «Святочная ночь» – это и воспоминания о жизни до службы, и мечты о счастье. Лев Толстой писал его на Кавказе, в свободные от службы минуты, писал, окунаясь в прошлое и размышляя о несбыточном будущем.

Впервые в дневнике он коснулся своей безалаберной, как он называл, жизни в Москве в июне 1850 года… 14 июня он написал: «Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее вспомнить и написать их. Вот еще третье назначение для дневника».

17 июня он сделал в числе других очередную запись, так и озаглавив ее: «Записки». «Зиму третьего года (то есть позапрошлого, 1848 года. – Н.Ш.) я жил в Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь мне нравилась. Частью же располагает к лени и положение молодого человека в московском свете. Я говорю: молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия; а именно, образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу. Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь самая приятная и совершенно беспечная, ежели он не служит (то есть серьезно), а просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его. Приезжай же тот же барин в Петербург, его будет мучить, отчего С. и Г. Горчаковы были при дворе, а я не был; как бы попасть на вечера к баронессе З., на раут к графине А. и т. д., и не попадет, только ежели может взойти в салоны эти, опираясь на какую-нибудь графиню. И ежели он не вырос там, или ежели не умеет переносить унижения, пользоваться всяким случаем, и проползти хотя с трудом, но без чести».

Пока еще не складывался замысел рассказа, пока еще только делались наброски, которые он называл приятным занятием, добавив, что «по дневнику весьма удобно судить о самом себе».

В числе записей была и «Из правил общих»: «Случается, что вспомнишь что-нибудь неприятное и не обдумаешь хорошенько этого неприятного, надолго испортишь юмор.

Всякую неприятную мысль обсудить: во-первых, не может ли она иметь следствий; ежели может иметь, то как отвратить их. Ежели же нельзя отвратить, и обстоятельство такое уже прошло, то, обдумав хорошенько, стараться забыть или привыкнуть к оному.

Большой переворот сделался во мне в это время; спокойная жизнь в деревне, прежние глупости и необходимость заниматься своими делами принесли свой плод. […]

Много содействовало этой перемене мое самолюбие. Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение».

«Заметил в себе я еще важную перемену: я стал более уверен в себе, то есть перестал конфузиться; я полагаю, что это оттого, что имею одну цель в виду (интерес), и, стремясь к ней, я мог себя оценять и приобрел сознание своего достоинства, которое так много облегчает отношения людей. […]

Правила для общества. Избирать положения трудные, стараться владеть всегда разговором, говорить громко, тихо и отчетливо, стараться самому начинать и самому кончать разговор. Искать общества с людьми, стоящими в свете выше, чем сам. С такого рода людьми, прежде чем видишь их, приготовить себя, в каких с ними быть отношениях. Не затрудняться говорить при посторонних. Не менять беспрестанно разговора с французского на русский и с русского на французский. Помнить, что нужно принудить [себя], главное, сначала, когда находишься в обществе, в котором затрудняешься. На бале приглашать танцевать дам самых важных. Ежели сконфузился, то не теряться, а продолжать. Быть сколь можно холоднее и никакого впечатления не выказывать».

Скромность и конфузливость не покидали молодого Толстого еще долгие годы, чему способствовала отчасти его военная служба, удалившая его от общества, в котором он прошел свои первые университеты, отмеченные в приведенных выше дневниковых записях.

Приглашать на танцы самых важных? Отчасти это тоже отражено в рассказе «Святочная ночь».

Кто та дама, с которой писал Толстой образ графини Шофинг? Несомненно, она завладела мыслями Толстого. Хотя некоторые биографы считают, что ее внешность списана с Зинаиды Молоствовой.

Работая над рассказом в военной обстановке, Толстой невольно стремился показать то, что было столь контрастно с его жизнью на театре военных действий. Он написал однажды: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все. Я стар – пора развития или прошла, или проходит; а все меня мучат жажды… не славы – славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое влияние в счастии и пользе людей».

Толстой пытался писать письма стихами, пока не осознал: «Нет, только один Сызран действовал на меня стихотворно. Сколько ни старался, не мог здесь склеить и двух стихов. Впрочем, и требовать нельзя. Я имею привычку начинать с рифмы к собственному имени. Прошу найти рифму “Старый Юрт”, Старогладковка, и т. д. Зачем вам было нарушать мое спокойствие, зачем писали вы мне не про дядюшку, не про галстук, а про “некоторых”? А, впрочем, нет, ваше письмо и именно то место, где вы мне говорите о некоторых, доставило мне большое удовольствие. Вы шутите, а я, читая ваше письмо, бледнел и краснел, мне хотелось и смеяться, и плакать. Как я ясно представил себе всю милую сторону Казани; хотя маленькая сторона, но очень миленькая».

И все же Толстой не решился на брак. Чувства были восторженны, но не глубоки. И он интуитивно понял это. Вспомним, о чем уже говорилось выше: «Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова», а спустя год записал: «Зинаида выходит замуж за Тиле. Мне досадно, и еще более то, что это мало встревожило меня».

Молодой Толстой постепенно приходил к первым жизненным опытам и оценкам. В январе 1852 года, в свои двадцать четыре года, он писал в дневнике: «Я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда… Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением… Из двух лет умственной работы я нашел простую, старую вещь… я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно».

2 января 1852 года Толстой записал: «Когда я искал счастия, я впадал в пороки; когда я понял, что достаточно в этой жизни быть только не несчастным, то меньше стало порочных искушений на моем пути – и я убежден, что можно быть добродетельным и не несчастливым.

Когда я искал удовольствия, оно бежало от меня, а я впадал в тяжелое положение скуки – состояние, из которого можно перейти ко всему – хорошему и дурному; и скорее к последнему. Теперь, когда я только стараюсь избегать скуки, я во всем нахожу удовольствие.

Чтобы быть счастливу, нужно избегать несчастий, чтобы было весело, нужно избегать скуки. Tout vient à point à celui qui sait attendre (фр. Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. – Н.Ш.).

Платон говорит, что добродетель составляют три качества: справедливость, умеренность и храбрость. Справедливость есть, мне кажется, моральная умеренность. Следовать в физическом мире правилу – ничего лишнего – будет умеренность, в моральном – справедливость. Третье качество Платона есть только средство сообразоваться с правилом – ничего лишнего – Сила».

Но все-таки мечты были о семье, о детях, словом, о семейной жизни. Эти мечты, как мы видели, проявились и в рассказе «Святочная ночь», в главе, так и названной: «Мечты».

В конце концов Толстой пришел к выводу, что «Без любви жить легче, но без нее нет смысла». И еще: «Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь».

«Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Ты осудил, а он уже другой».

Первая любовь Льва Толстого была особенной, она резко отличалась от всех его последующих увлечений хотя бы уже потому, что в основе ее не лежало желание близости. Толстой даже не думал об этом. Он настолько дорожил этим светлым и чистым чувством, что наделил им многих своих героев самых различных произведений. Мы уже видели, какие чувства переполняли Сережу Ивина. Такие же чувства были и у Нехлюдова к Катюше в ранний период. И как все переменилось, когда он снова предстал перед Зинаидой Молоствовой по пути в армию. Но в отличие от героя своего романа «Воскресение» Нехлюдова он не только не пытался соблазнить Зинаиду, чтобы удовлетворить свои мятежные желания – он даже не решился признаться в любви.

Он некоторое время думал о женитьбе, наверное, впервые в своей жизни. Но его желание жениться не было желанием, говоря словами философа, продлить холостые удовольствия, поскольку никаких холостых удовольствий с Зинаидой Молоствовой он не знал.

Годы спустя, в 1900 году, в Ясной Поляне, разговаривая с Александром Петровичем Мертваго, работавшим над материалом «Первая любовь Л.Н. Толстого», он вдруг попросил рассказать о Казани и осторожно спросил, знает ли он что-нибудь о Зинаиде Модестовне, в девичестве Молоствовой, а в замужестве носившей фамилию Тиль. Оказалось, что Молоствовы – родня Мертваго, и тот охотно заговорил о Зинаиде Модестовне. Сообщил, что она, к сожалению, три года назад ушла из жизни. Толстой выслушал, помолчал и снова спросил, счастлива ли она была в браке, были ли у нее дети.

Мертваго рассказал о детях, а вот о том, насколько она была счастлива в браке, говорить не стал. Толстой не допытывался…

Дорога на Кавказ

Кавказ! Сколько блистательных литературных имен связано с этим краем, обильно политым кровью. Не России нужны были непрестанные кавказские войны, но Россия вынуждена была защищать свои границы, своих жителей приграничных районов, поскольку они подвергались непрестанным грабительским набегам. Так было с давних пор. И вот Россия после долгих лет пассивной обороны перешла в наступление с единственной целью: умиротворить кавказские народы и принудить их к мирной трудовой жизни.

Кавказу посвящены великолепные стихи Александра Сергеевича Пушкина, который побывал во многих его уголках. Помните?

Кавказу адресованы очень нежные, замечательные стихи Михаила Юрьевича Лермонтова…

Пушкин во время своего кавказского путешествия с героем Отечественной войны генералом Николаем Николаевичем Раевским побывал в Горячеводске, Кисловодске, Ессентуках, где принимал лечебные ванны, посетил он и Пятигорск. Эти края вдохновили его на создание поэмы «Кавказский пленник». Михаил Юрьевич Лермонтов особенно полюбил эти края и, увы, именно в Пятигорске, на склоне живописной горы Машук он встретил свой смертный час, сраженный предательской рукой Николая Соломоновича Мартынова.

Перестрелка в горах Дагестана. Художник М.Ю. Лермонтов

Пушкин первый раз на Кавказе побывал совсем еще молодым – ему шел двадцать второй год. Роковая поездка Лермонтова в Пятигорск состоялась в 1841 году, когда ему шел всего лишь двадцать седьмой год.

И вот весной 1851 года, на двадцать третьем году своей жизни, на Кавказ отправился знаменитый в будущем писатель, а в ту пору начинающий литератор, пока еще только пробующий себя в рассказах и повестях, Лев Николаевич Толстой. Ему надоела безалаберная, как он называл ее, московская жизнь «без службы, без занятий, без цели», и он решил ехать с братом, артиллерийским офицером, под город Кизляр, где дислоцировалась 20 – я артиллерийская бригада. В этой бригаде и служил Николай Николаевич Толстой. Город назван по наименованию реки, на которой расположен. Ныне это река Таловка. Находится Кизляр в Дагестане, в 170 километрах от Махачкалы. В ту пору это был фактически прифронтовой город. Один из форпостов России на Кавказе.

Желание испытать себя в большом, важном деле – деле служения Отечеству – позвало в дорогу, в ту пору дальнюю и сложную. И как бы ни были интересны и занимательны, по словам Льва Толстого, «последние три года, проведенные… так беспутно», он решил окончательно порвать с таким прошлым.

Конечно, колоссальную роль в решении Льва Николаевича определиться в действующую армию на Кавказ сыграл старший брат Николай Николаевич Толстой. Это был человек необыкновенный. Лев Николаевич, отмечая его влияние на себя, на свою судьбу, писал: «Мало того, что это один из лучших людей, которых я встречал в жизни, что он был брат, что с ним связаны лучшие воспоминания моей жизни, – это был лучший мой друг».

Это влияние отметил в свое время и Иван Сергеевич Тургенев: «То смирение перед жизнью, которое Лев Толстой развивал теоретически, брат его применил непосредственно к своему существованию. Он жил всегда в самой невозможной квартире, чуть не в лачуге, где-нибудь в отдаленном квартале Москвы, и охотно делился всем с последним бедняком. Это был восхитительный собеседник и рассказчик, но писать было для него почти физически невозможно. Его затруднял сам процесс письма, как затрудняет простого человека, у которого всегда натружены руки и перо плохо держится в пальцах».

А вот Афанасий Фет в своих воспоминаниях отметил и отрицательное влияние, которая оказала на Николая Николаевича служба на Кавказе: «К сожалению, этот замечательный человек, про которого мало сказать, что все знакомые его любили, а следует сказать – обожали, приобрел на Кавказе столь обычную в то время между тамошними военными привычку к горячим напиткам. Хотя я впоследствии коротко знал Николая Толстого и бывал с ним в отъезжем поле на охоте, где, конечно, ему сподручнее было выпить, чем на каком-либо вечере, тем не менее, в течение трехлетнего знакомства, я ни разу не замечал в Николае Толстом даже тени опьянения. Сядет он, бывало, на кресло, придвинутое к столу, и понемножку прихлебывает чай, приправленный коньяком».

Но это было позже. А пока Николай Николаевич не был известен тем знаменитостям, которые сделали о нем такие отзывы. Пока была впереди дорога на Кавказ.

Н.Н. Толстой. Неизвестный художник

О чем думал Лев Толстой во время поездки? Это мы можем узнать из его произведений. Вот «Казаки», кавказская повесть, датированная 1852 годом: «Чем дальше уезжал Оленин от центра России, тем дальше казались от него все его воспоминания, и чем ближе подъезжал к Кавказу, тем отраднее становилось ему на душе. “Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество, – приходило ему иногда в голову, – А эти люди, которых я здесь вижу, – не люди, никто из них меня не знает, и никто никогда не может быть в Москве в том обществе, где я был, и узнать о моем прошедшем. И никто из того общества не узнает, что я делал, живя между этими людьми”».

В «Казаках» он выражал свои мысли, именно свои, что видно из дневников кавказского периода. Только в повести они стройнее, четче, ведь повесть – это не спешные наброски для себя. Он писал об Оленине:

«И совершенно новое для него чувство свободы от всего прошедшего охватило его, когда он оказался между этими грубыми существами, которых он встречал по дороге и которых не признавал людьми наравне с своими московскими знакомыми. Чем грубее был народ, чем меньше было признаков цивилизации, тем свободнее он чувствовал себя. Ставрополь, чрез который он должен был проезжать, огорчил. Вывески, даже французские вывески, дамы в коляске, извозчики, стоявшие на площади, бульвар и господин в шинели и шляпе, проходивший по бульвару и оглядевший проезжего, – больно подействовали на него. “Может быть, эти люди знают кого-нибудь из моих знакомых”, – и ему опять вспомнились клуб, портной, карты, свет… От Ставрополя зато все уже пошло удовлетворительно: дико и сверх того красиво и воинственно. И Оленину все становилось веселее и веселее. Все казаки, ямщики, смотрителя казались ему простыми существами, с которыми ему можно было просто шутить, беседовать, не соображая, кто к какому разряду принадлежит. Все принадлежали к роду человеческому, который был весь бессознательно мил Оленину, и все дружелюбно относились к нему».

Для путешествия Лев Толстой с братом избрали водный путь до самой Астрахани, а далее иного транспорта, кроме почтовых, и не было. В Астрахань прибыли 27 мая 1851 года. В тот же день Лев Толстой отправил письмо своей любимой тетушке Татьяне Александровне Ергольской: «Дорогая тетенька! Мы в Астрахани и отправляемся в Кизляр, имея перед собой 400 верст ужаснейшей дороги. В Казани я провел неделю очень приятно, путешествие в Саратов было неприятно; зато до Астрахани мы плыли в маленькой лодке, – это было и поэтично, и очаровательно; для меня все было ново – и местность, и самый способ путешествия. Вчера я послал длинное письмо Машеньке (сестре, Марии Николаевне. – Н.Ш.), в котором описываю ей свое пребывание в Казани; не пишу об этом вам, чтобы не повторяться, хотя и уверен, что вы не будете сличать писем. До сих пор я очень доволен своим путешествием, вижу многое, что возбуждает мысли, да и самая перемена места очень приятна. Проездом в Москве я абонировался, поэтому книг у меня много, и читаю я даже в тарантасе. Затем, как вы отлично понимаете, общество Николеньки весьма способствует моему удовольствию. Не перестаю думать о вас и о всех наших, иногда даже упрекаю себя, что покинул ту жизнь, которая мне была дорога вашей любовью; но я только прервал ее, и тем сильнее будет радость вас снова увидеть и к ней вернуться».

М.Н. Толстая

Письма к «Ростовской Соне»

Настало время сказать несколько слов о Татьяне Александровне Ергольской, тетушке, которую особенно уважал и любил Лев Толстой, и которой писал множество писем в юности и молодости.

Вспомним роман «Война и мир». Вспомним Соню, бедную девушку, живущую в графской семье Ростовых. Именно Татьяна Ергольская стала прототипом Сони. В дворянской России в богатых семьях нередко жили бедные родственники – постепенно даже укоренилось само понятие – «бедный родственник». Не оттуда ли и блюдо пошло – «бедный дворянин», которое, кстати, имело и еще одно, более старое название – «бедный рыцарь»?

Татьяна Александровна происходила из древнего дворянского рода Ергольских, получившего название от реки Ерги, на которой располагалось имение. Река является притоком Северной Двины, а образовывается путем слияния множества ручьев и не имеет точной точки истока.

Были в роду Ергольских воеводы и государственные деятели. За заслуги им жаловались в разные времена земли в Боровском и Мещовском уездах Калужской губернии.

Татьяна Александровна воспитывалась в семье казанского губернатора Ильи Андреевича Толстого. Род-то был богатый, да вот беда – после смерти матери Татьяны Александровны отец женился на другой женщине, которая не приняла падчериц. Сестры Татьяна и Лиза оказались сиротами. Вот тут-то и занялись ими богатые родственники. Уж по большому желанию или нет – история умалчивает, – только процедура распределения сестер была не из лучших. Две тетки определили, кто и кого будет воспитывать, по жребию. Написали на бумажках имена Татьяны и Лизы, поочередно достали их из коробки. Так Татьяна оказалась воспитанницей родителей отца Льва Николаевича Толстого. Дальней родственницей она приходилась бабушке Льва Николаевича Пелагее Николаевне Толстой, происходящий из древнего и славного рода Горчаковых. Дедом будущего писателя был Илья Андреевич Толстой, тоже рода знаменитого и славного.

Татьяна Александровна воспитывалась в семье вместе с детьми Толстых, в числе которых был и Николай Ильич – будущий отец Льва Николаевича. В детстве вместе играли, а как подросли, Татьяна полюбила Николая Ильича. И Николай полюбил славную девушку. Вот тут родители его и заволновались. Они и слышать не хотели о браке – какой уж там брак с бесприданницей, когда и сами на грани разорения. Для Николая Ильича родители видели лишь один выход, спасающий от финансовой катастрофы. Нужно было жениться на богатой невесте. Чин он имел не такой уж высокий – подполковник в отставке, да и должность не слишком денежную – смотритель солдатских сирот в приюте. Вот и женился по расчету. Правда, брак оказался счастливым, да вот только недолгим. Детей Николая Ильича постигла нелегкая участь – та же, что и его возлюбленную родственницу Татьяну – рано остались сиротами. Сначала их воспитывали в Ясной Поляне. Затем они оказались в Казани у младшей сестры отца Пелагеи Ильиничны, в замужестве Юшковой.

Удивительной была судьба Татьяны Александровны. На ее глазах любимый человек, Николай Ильич, женился на Марии Николаевне Волконской. Тут бы горевать да горевать. Но она взяла себя в руки и не только не дала волю ревности, но напротив, сумела принять и это испытание. Она сумела полюбить жену Николая Ильича так же, как и его детей.

Татьяна Александровна была прекрасно образована, начитана, ее письмо отличалось литературным стилем, ее музицирование восхищало всех, кому посчастливилось слушать прекрасные мелодии.

Не случайно Лев Николаевич в свои юные и молодые годы писал ей большие и обстоятельные письма, причем она долгое время оставалась едва ли не его основным корреспондентом.

Правнук Льва Николаевича Толстого Илья Владимирович Толстой в своей книге «Свет Ясной Поляны» привел трогательные факты отношения своего прадеда к Татьяне Александровне Ергольской. Он рассказал, что Лев Толстой уже в детстве пробовал свои силы в творчестве, писал стихи, «в которые он со всей своей непосредственностью и искренностью вкладывал чувства, теснившие его душу. В день ангела Татьяны Александровны он написал:

В другой раз он написал небольшое сочинение на французском языке, которое назвал «Любовь к Отечеству» и сделал надпись: «Моей дорогой Тетеньке».

Сочинение начиналось так: «Мы все должны любить свое Отечество, потому что здесь мы получили жизнь, впервые увидали свет, здесь получили первый материнский поцелуй, и здесь протекли первые годы нашего детства. Отечество всегда найдет горячих защитников, готовых для его спасения, защищая его, отдать свою жизнь. Эта любовь к Отечеству не может никогда угаснуть в наших сердцах».

К Татьяне Александровне Лев Толстой испытывал самые трепетные чувства. Он часто говорил о том огромном влиянии, которое она оказывала на него. Отмечал: «…Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви… Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни».

Не случайны были стремления к творчеству и у Льва Толстого, и у его братьев и сестры. Илья Владимирович Толстой отметил: «В учении и воспитании Татьяна Александровна старалась следовать тем же принципам, которых придерживалась графиня Мария Николаевна – мать детей, но, конечно, стесненная в средствах, должна была ограничиваться теми возможностями, которые ей были предоставлены. Так же как Мария Николаевна, она поощряла детей и приучала пересказывать прочитанное, писать сочинения, много времени проводила в играх, разговорах на разные темы.

В Ясной Поляне детей вместе с Татьяной Александровной воспитывала их опекунша Александра Ильинична – тетушка Алин. После ее смерти в 1841 году детей забрала к себе другая сестра Николая Ильича Пелагея Ильинична Юшкова, которая и забрала их к себе в Казань, где они оказались, по словам Ильи Владимировича Толстого, в «ультрааристократической» среде.

Татьяна Александровна не захотела оставаться в Ясной Поляне в полном одиночестве и переехала к своей сестре Елизавете Александровне в Покровское.

Илья Владимирович Толстой по этому поводу писал: «Разлука с детьми была большим горем для нее: она их любила беззаветно, все содержание ее жизни теперь было в них. Да и дети платили ей такой же нежной признательностью и любовью, так что расставание с Ясной и потом, уже в Туле, с любимой тетенькой было тяжело для всех».

Приведено в книге и очень характерное для этого письмо, написанное Львом Толстым тетеньке Татьяне Александровне уже с Кавказа: «Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив, что умею Вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда Вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань? В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что Вы для нас значите и, по-ребячески, слезами и некоторыми отрывочными словами, я сумел Вам передать то, что я чувствовал. Я любил Вас всегда, но то, что я испытал у Иверской и теперешнее мое чувство к Вам – гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде».

Неспокойный Кавказ

Но вернемся к путешествию на Кавказ, в которое Лев Николаевич Толстой отправился после всех жизненных перипетий. Позади Астрахань, а впереди дорога уже весьма опасная. 30 мая Николай и Лев добрались до станицы Старогладковской, которая в ту пору входила в Кизлярский округ. Располагалась она на живописном левом берегу Терека.

На Кавказе. Казачья застава. Художник Л.Ф. Лагорио

В повести «Казаки», работу над которой Толстой начал на Кавказе, а издана она была лишь в 1863 году, Лев Николаевич повествует: «Еще в Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин ехал без шубы. Была уже весна – неожиданная, веселая весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и вечером говорили, что опасно. Ванюша стал потрушивать, и ружье, заряженное, лежало на перекладной. Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал недавно случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться вооруженные люди. “Вот оно где начинается!” – говорил себе Оленин и все ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером, ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют совершенно одинаковый вид и что особенная красота снеговых гор, о которых ему толковали, есть такая же выдумка, как музыка Баха и любовь к женщине, в которые он не верил, – и он перестал дожидаться гор. Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами, и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были все те же.

– Что это? Что это такое? – спросил он у ямщика.

– А горы, – отвечал равнодушно ногаец.

– И я тоже давно на них смотрю, – сказал Ванюша, – вот хорошо-то! Дома не поверят. […]

С этой минуты все, что только он видел, все, что он думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более».

Здесь все дышало войной. На левом берегу – русские войска, на правом – банды горцев, недовольных тем, что пришли русские и пресекли их грабительские набеги на приграничные земли, пресекли столь выгодную в минувшие века торговлю пленными.

После присоединения Крыма к России, блистательно исполненного светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным, получившим за эту операцию имя Таврического, и после усмирения ногайских орд Александром Васильевичем Суворовым, фронт борьбы отодвинулся в горы, ибо горцы тоже были охочи до чужого добра и до пленных, высоко ценившихся на невольничьих рынках, существовавших открыто вплоть до восемнадцатого века, а тайно – бог весть до какого времени. Россия наступала на Кавказ не ради приобретения новых территорий, а стремясь обезопасить себя от постоянных грабительских набегов.

И вот Лев Толстой, вслед за Пушкиным, который участвовал в боевых действиях во время своей второй поездки на Кавказ, вслед за Лермонтовым, храбро сражавшимся с горцами во главе подразделений, которые ныне бы назвали спецназом, решил вступить в ряды защитников рубежей России.

Еще князь Потемкин начал расселение на окраинах России… В рапорте на имя Государыни он просил «указать, как для необходимо нужного обеспечения границ по Тереку, так и для удобнейшей связи оных от Моздока до Азова, отвертое на 500 верстах против кубанцев пространство заселить Волгским войском, расположа его по самой границе в шести укрепленных ретраншаментами станицах, так, как и ныне оное населено, пожаловав на каждый двор по 20 рублей… А сверх того, поселить в необходимо нужных местах несколько из отставных от военной службы…»

Так образовались казачьи станицы, в которых жили закаленные в боях казаки с отважными своими семьями. Станицы – на левом берегу, селения горцев – на правом берегу. Казачьи станицы окружены деревоземляными фортификационными сооружениями.

Лев Толстой не случайно отправился на войну. Вспомним детское сочинение. Он сызмальства считал важнейшим из всех дел – дело защиты Отечества. Он ехал на справедливую войну – именно так понимал эту поездку. В своих произведениях он описывал всякие повороты в этой войне. Бывало, что нелицеприятно отзывался и о наших действиях. Но война есть война. Это он понимал. И это понимание заставляло оставаться в строю даже тогда, когда было трудно, очень трудно.

И вот он на театре военных действий…

Братьям Толстым показали чеченское селение Хамамат-Юрт, что хорошо просматривалось на правом берегу Терека. Казаки несли сторожевую службу, но для усиления их и укрепления границ назначались и армейские части. Близ станицы находился сторожевой пост с армейским караулом.

Каковы бы ни были первые впечатления, но они не могли сразу стереть в памяти все пережитое. Как теперь это было далеко! Как далека была Зинаида Молоствова!

Первый день в станице казался необыкновенно длинным. Настроение – приподнятое. Лев Толстой ощущал причастность к чему-то важному, необходимому, но вечерком, тем не менее, сел за письмо Александру Степановичу Оголину (1821–1911), назначенному в 1850 году Казанским губернским прокурором. Лев Толстой и Александр Оголин быстро подружились. Дело в том, что Оголин был принят в доме казанского помещика Модеста Порфирьевича Молоствова как жених его старшей дочери Елизаветы Модестовны, а Толстой ухаживал за Зинаидой Модестовной.

У горной речки. Художник Ф.А. Рубо

Вот и написал письмо в шутливой форме…

Правда, Оголин, вскоре назначенный председателем Тифлисской судебной палаты, женился не на Елизавете Молоствовой, а на Софье Николаевне Загоскиной, дочери Екатерины Дмитриевны Загоскиной, одной из образованнейших женщин Казани, возглавлявшей Казанский Родионовский институт благородных девиц в течение первых двадцати лет его существования. В этом институте воспитывалась младшая сестра Льва Николаевича, Мария Николаевна Толстая. Считается, что Е.Д. Загоскина послужила прототипом матери Нехлюдова в «Юности».

В «Юности», третьей книге трилогии, читаем: «Княгиня Марья Ивановна была высокая, стройная женщина лет сорока. Ей можно бы было дать больше, судя по буклям полуседых волос, откровенно выставленных из-под чепца, но по свежему, чрезвычайно нежному, почти без морщин лицу, в особенности же по живому, веселому блеску больших глаз ей казалось гораздо меньше. Глаза у нее были карие, очень открытые; губы слишком тонкие, немного строгие; нос довольно правильный и немного на левую сторону; рука у нее была без колец, большая, почти мужская, с прекрасными продолговатыми пальцами. На ней было темно-синее закрытое платье, крепко стягивающее ее стройную и еще молодую талию, которой она, видимо, щеголяла. Она сидела чрезвычайно прямо и шила какое-то платье. Когда я вошел на галерею, она взяла мою руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки».

Лев Толстой сумел даже в этой краткой характеристике передать тот значительный, несколько даже учительский вид, списанный с начальницы Родионовского института благородных девиц.

Екатерина Дмитриевна Загоскина дружила с Пелагеей Ильиничной Юшковой, теткой и опекуншей Толстого. В Казани она была очень заметной дамой. Писатель, критик и драматург Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) вспоминал, что она «принимала у себя всю светскую Казань, и ее гостиная по типу стояла почти на одном уровне с губернаторской».

Вот на дочери такой серьезной дамы и женился Оголин, впоследствии ставший сенатором и сохранивший дружбу со Львом Толстым.

Словом, оба жениха – и Лев Толстой и Александр Оголин – по разным причинам так и не стали мужьями дочерей помещика Молоствова. Но Зинаида оставила заметный след в сердце Льва Николаевича. Недаром он часто вспоминал ее на Кавказе, недаром с нее писал своих героинь.

Мы уже видели, какие письма адресовал Толстой Татьяне Александровне Ергольской. Но писал он и Пелагее Ильиничне Юшковой, о которой вспоминал: «Добрая тетушка моя, чистейшее существо, всегда говорила, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиною». Ну что ж, тут ведь, пусть и не слишком нравственная, но забота о племяннике, опасения, что кинется, сломя голову, в женитьбу и… Кстати, мать Ивана Сергеевича Тургенева Варвара Петровна, получив недостоверную информацию о том, что сын стал любовником супруги Федора Ивановича Тютчева, приветствовала эту связь. Тоже из опасений неверных шагов в женитьбе – уже был опыт любви сына к белошвейке. Правда, Тургенев никогда не был любовником жены Тютчева, он просто однажды во время пожара на пароходе, оказал ей, путешествующей с дочерьми, помощь.

Собственно, в России подобные связи особенно и не порицались, так, слегка осуждались для порядку… Конечно, до такого цинизма как во Франции – вспомним романы Оноре де Бальзака – дело не доходило. Но… Опять же вспомним, какие слова вложил Лев Толстой в уста Пьера Безухова, прямо заявившего Анатолю Курагину: «Забавляйтесь с женщинами, подобными моей супруге, – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!..»

Кавказ в первый момент несколько разочаровал Льва Толстого.

Писателю важно не только видеть людей, говорить с ними, вникать в их дела. Ну и, конечно, нельзя забывать, что писатель – дитя природы, писатель – певец природы. Станица располагалась на местности совсем не живописной. Низкий левый берег Терека. Лесные заросли вокруг. Прорубленные просеки – дороги, соединяющие с другими станицами прямиком и с таким расчетом, чтобы эти коммуникации не простреливались.

Да, это совсем не те виды, которые посчастливилось наблюдать Пушкину, оживлять их на страницах «Кавказского пленника».

Это Пятигорск. Со склонов горы Машук вид открывается на дальние дали, где…

Впрочем, Лев Толстой еще увидит и Машук, и Эльбрус, и «Бештау величавый».

А пока – служба, хоть он и не призван на нее официально. Он зачислил себя в защитники Отечества сам.

Офицерская жизнь беспокойна. Она еще более беспокойна там, где и без того покоя не жди. Прибыли, осмотрелись, вернее, осмотрелся брат. И вдруг – назначение в небольшой поселок Старый Юрт, что близ Горячеводска.

Поселок, основанный в 1705 году близ Грозненской крепости, находился на вероятных путях набегов коварных горцев. В письме Татьяне Александровне Ергольской (1792–1874), своей троюродной тетке Лев Толстой рассказал о Старом Юрте: «Едва приехав, Николенька получил приказ ехать в Староюртовское укрепление для прикрытия больных в Горячеводском лагере… Николенька уехал через неделю после своего приезда, я поехал следом за ним, и вот уже три недели, как мы здесь, живем в палатках, но так как погода прекрасная и я понемногу привыкаю к этим условиям, мне хорошо. Здесь чудесные виды, начиная с той местности, где самые источники; огромная каменная гора, камни громоздятся друг на друга; иные, оторвавшись, составляют как бы гроты, другие висят на большой высоте, пересекаемые потоками горячей воды, которые с грохотом срываются в иных местах и застилают, особенно по утрам, верхнюю часть горы белым паром, непрерывно поднимающимся от этой кипящей воды. Вода до такой степени горяча, что яйца свариваются (вкрутую) в три минуты. В овраге на главном потоке стоят три мельницы одна над другой. Они строятся здесь совсем особенным образом и очень живописны. Весь день татарки приходят стирать белье и над мельницами, и под ними. Нужно вам сказать, что стирают они ногами. Точно копающийся муравейник. Женщины в большинстве красивы и хорошо сложены. Восточный их наряд прелестен, хотя и беден. Живописные группы женщин и дикая красота местности – прямо очаровательная картина, и я часто часами любуюсь ею».

В «Казаках» Лев Толстой подробно описал те места, в которых ему довелось служить: «Вся часть Терской линии, по которой расположены гребенские станицы, около восьмидесяти верст длины, носит на себе одинаковый характер и по местности, и по населению. Терек, отделяющий казаков от горцев, течет мутно и быстро, но уже широко и спокойно, постоянно нанося сероватый песок на низкий, заросший камышом правый берег и подмывая обрывистый, хотя и невысокий левый берег с его корнями столетних дубов, гниющих чинар и молодого подроста. По правому берегу расположены мирные, но еще беспокойные аулы; вдоль по левому берегу, в полуверсте от воды, на расстоянии семи и восьми верст одна от другой, расположены станицы. В старину большая часть этих станиц были на самом берегу; но Терек, каждый год отклоняясь к северу от гор, подмыл их, и теперь видны только густо заросшие старые городища, сады, груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником и одичавшим виноградником. Никто уже не живет там, и только видны по песку следы оленей, волков, зайцев и фазанов, полюбивших эти места».

Вскоре после рейда, в котором довелось участвовать в качестве добровольца, Толстой подал прошение о поступлении на военную службу. Прошение было принято, но ему указали солидный перечень документов, которые необходимо предоставить для решения вопроса. Тогда-то он и оказался в Пятигорске, городе, тесно связанном с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым.

Видимо, именно в то время он наслушался всяческих бредней и пасквилей, порочащих имя поэта, именно тогда нашлись заинтересованные лица, убедившие его в невиновности Мартынова. Годы спустя Лев Николаевич принимал у себя в Ясной Поляне сына коварного убийцы. Сын же всю жизнь свою посвятил клевете на Лермонтова и обелению своего отца.

Пятигорск. Художник М.Ю. Лермонтов

Пять месяцев Лев Толстой жил в Пятигорске, пять месяцев гулял по парку «Цветник», заглядывал в грот Лермонтова и грот «Дианы», понимался по каскадной лестнице к Академической галерее, охотился в лесных чащах, которыми поросли склоны горы Машук. Старожилы показывали место «дуэли Лермонтова», точнее, не место, а места, поскольку так следствие и не пришло к точному определению, где же все-таки произошло убийство. Да и как определить, если мнимые секунданты, названные Мартыновым впопыхах уже после убийства, так и не смогли показать, где же состоялась «дуэль», путались в своих ролях и в том, на чем добирались на склон Машука.

Долгими вечерами Толстой работал над новыми своими произведениями. Он замыслил большой роман, который представлялся ему в четырех частях – «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Молодость». Работа шла споро. Писать о мирном времени в сложной обстановке – ведь и Пятигорск находился не так уж далеко от линии огня – было приятно. Хоть и в Пятигорске не было комфортных условий, а все же спокойнее жилось даже в простой крестьянской избе. Вдохновляло то, что ведь и Лермонтов создавал здесь свои произведения, причем создавал их далеко не в фешенебельных гостиницах.

Осенью Льва Николаевича пригласили на экзамены в Тифлис. Переезд, сложный переезд, волнения, ответы на поставленные вопросы. Толстой с задачей справился и вскоре был зачислен юнкером в четвертую батарею 20 – й артиллерийской бригады, в которой и начинал свою добровольную боевую деятельность. Вернулся на берег Терека и обустроился в станице Старогладовской.

К лету 1852 года он завершил «Детство», первую книгу автобиографической тетралогии. Она известна нам как трилогия, потому что четвертую книгу романа «Четыре эпохи развития» Лев Толстой так и не написал.

Станица Старогладковская. Художник Е. Лансере

Об этом он сообщил в январе 1852 года из Моздока своей троюродной тетке Татьяне Александровне Ергольской: «Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном – дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей; вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что вам не скучно слушать; потом начинается беседа. Я рассказываю вам о своей жизни на Кавказе, вы – ваши воспоминания о прошлом, о моем отце и матери; вы рассказываете страшные истории, которые мы, бывало, слушали с испуганными глазами и разинутыми ртами. Мы вспоминаем о тех, кто нам были дороги и которых уже нет; вы плачете, и я тоже, но мирными слезами… Я женат – моя жена кроткая, добрая, любящая, и она вас любит так же, как и я. Наши дети вас зовут “бабушкой”; вы живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; все в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папа, и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли; вы берете роль бабушки, но вы еще добрее ее, я – роль папа, но я не надеюсь когда-нибудь ее заслужить; моя жена – мама…»

Но пока Лев Толстой находился на Кавказе, где принимал участие в боевых действиях, а потому в любую минуту его грандиозные планы на будущее семейное и будущее творческое могла оборвать вражья пуля. Его первые опыты жизни и любви не сделали жизнь настолько привлекательной, чтобы опасаться за нее. Конечно, пройдут годы, и эти представления изменятся, но пока вот так писал он в своем дневнике: «Надо признаться, что одно из главных стремлений моей жизни было увериться в чем-нибудь твердо и неизменно. Неужели с годами рождаются и сомнения? В дневнике я нашел много приятных воспоминаний – приятных только потому, что они воспоминания. Все время, которое я вел дневник, я был очень дурен, направление мое было самое ложное; от этого из всего этого времени нет ни одной минуты, которую бы я желал возвратить такою, какою она была; и все перемены, которые бы я желал сделать, я бы желал их сделать в самом себе.

Лучшие воспоминания мои относятся к милой Волконской…»

Вот тут у читателя, вполне естественно, возникнет вопрос, что за воспоминания и относятся ли они к Кавказу. Ведь в книге освещается тема любви, а тут такие слова о Волконской. Обратимся же к этой милой незнакомке…

Волконская и Болконские

Это было перед Кавказом…

1851 год. 20 марта. Лев Толстой, которому шел двадцать третий год, приехал из Ясной Поляны в Москву и записал в дневнике, что прибыл туда с тремя целями: «1) Играть. 2) Жениться. 3) Получить место. Первое скверно и низко, и я, слава богу, осмотрев положение своих дел и отрешившись от предрассудков, решился поправить и привести в порядок дела продажею части имения. Второе, благодаря умным советам брата Николеньки, оставил до тех пор, пока принудит к тому или любовь, или рассудок, или даже судьба, которой нельзя во всем противодействовать. Последнее невозможно до двух лет службы в губернии, да и, по правде, хотя и хочется, но хочется много других вещей несовместных; поэтому погожу, чтобы сама судьба поставила в такое положение».

Словом, из намеченного удалось выполнить лишь первое – играть. Вот и запись соответствующая, датированная 24 марта. Среди прочих развлечений записано: «У Волконских был неестествен и рассеян и за 1000 засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера)…»

Вот и появляются Волконские, именно не одна Волконская, а Волконские.

И все, более о них ни слова. 5 апреля Толстой был уже в Пирогово, но если всякие разговоры о женитьбе прекратил, то о службе продолжал думать, хотя и записал на следующий день: «Ничего не исполнил», и далее, после описания всяких житейских событий, вывод: «Ничем лучше нельзя узнать, идешь ли вперед в чем бы то ни было, как попробовать себя в прежнем образе действий. Чтобы узнать, вырос или нет, надо стать под старую мерку. После четырех месяцев отсутствия я опять в той же рамке. В отношении лени я почти тот же. Сладострастие то же. Уменье обращаться с подданными – немного лучше. Но в чем я пошел вперед, это в расположении духа…»

И, наконец, 19 апреля, решение: «Завтра поеду в Тулу, решусь насчет службы…»

И решился. Отправился с братом Николаем на Кавказ, в его артиллерийскую бригаду.

Мы уже касались причин этого решения, не всем окружающим понятного. Ехать в армию, не будучи военным! Толстой спешил в армию, он искал защиту в службе, защиту от опостылевшей светской жизни, которая совсем иначе станет восприниматься вдали, на линии огня. Нет, он не станет одобрять светское времяпровождение. Он напишет о светской жизни: «Последнее время, проведенное мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к обществу и беспрестанной борьбой внутренней».

Но он будет описывать со знанием дела, и, что греха таить, иногда и с тоской по беспечному прошлому. Ведь в службе то далеко не все сладко…

Вот запись 30 мая, сделанная в станице Старогладковской. «Пишу 30 июня в 10 часов ночи в Старогладковской станице. Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже. Хотел бы писать много: о езде из Астрахани в станицу, о казаках, о трусости татар, о степи, но офицеры и Николенька идут к Алексееву ужинать, пойду и я. Я расположен любить капитана, но отдаляться от других. Может быть, скверные».

А позднее – снова о беспечном прошлом и о светских увлечениях, милой Волконской. Нет, он видел ее не на Кавказе, он бывал в гостях у своего троюродного брата по материнской линии князя Александра Александровича Волконского, засиживался подолгу, играя в карты или просто беседуя, причем часто собеседницей его становилась хозяйка дома Луиза Ивановна Волконская, в девичестве Грузсон.

О ней нет подробностей, но зато есть подробности в произведениях, в которых героини списаны с нее, и прежде всего в романе «Война и мир». Супруга Льва Николаевича Софья Андреевна Толстая была убеждена, что Луиза Волконская стала прототипом Лизы, жены князя Андрея Болконского.

В некоторых очерках делаются предположения, что Лев Толстой был влюблен в супругу своего троюродного брата. Так ли это? Ответ может дать небольшое толстовское произведение, названное им «История вчерашнего дня». Ему-то и обязана «милая Волконская» упоминанием в дневнике в суровую пору кавказской службы.

В 1852 году Лев Толстой делает наброски для большого романа – замысел, который так и не был реализован. Но наброски, несомненно, биографичны. Жанр не определен. Название – «История вчерашнего дня». Вот они – лучшие его воспоминания, «которые относятся к милой Волконской».

«Пишу я историю вчерашнего дня, не потому, чтобы вчерашний день был чем-нибудь замечателен, скорее мог назваться замечательным, а потому, что давно хотелось мне рассказать задушевную сторону жизни одного дня».

Л.И. Волконская

Так начинается это небольшое произведение, точнее, наброски. Ну а день, как уже понятно, является необычным днем – это встреча с Волконской.

Размышления о пользе и вреде разговоров, о смысле игры в карты неизменно приводят к прекрасному полу – ради того и сделаны наброски. Ну и о женщинах, которые играют в карты, о том, «чего лучше желать, чтобы 2–3 часа быть подле той женщины. А ведь ежели есть та женщина, этого за глаза довольно».

Далее Лев Толстой писал: «Так вот, я играл в карты, садился справа, слева, напротив, и везде было хорошо. Такого рода занятие продолжалось до 12 – ти часов без четверти. 3 роберта (игра) кончились. Отчего эта женщина любит меня (как бы мне хотелось здесь поставить точку) приводить в замешательство, и без того уже я не свой при ней; то мне кажется, что у меня руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучает меня прыщик на щеке именно с ее стороны».

Вот и признание в том, что не все игры были ради игр – о том, кстати, есть рассуждения в очерке. Но любовь тут особая, не плотская любовь. Толстой пишет: «Она для меня женщина, потому что она имеет те милые качества, которые их заставляют любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мужчине. Это мне в голову не приходит. У нее дурная привычка ворковаться с мужем при других, но мне и дела до этого нет; мне все равно, что она целовала [бы] печку или стол, – она играет с мужем, как ласточка с пушком, потому что душа хорошая и от этого веселая».

Тут, несомненно, описание Луизы Волконской.

«Она кокетка; нет, не кокетка, а любит нравиться, даже кружить голову; я не говорю кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятие, с ним связанное. Называть кокетством показывать голое тело, обманывать в любви – это не кокетство, а это наглость и подлость. Нет, а желать править и кружить головы, это прекрасно, никому вреда не делает, потому что Вертеров (герой романа Гёте “Страдания юного Вертера”. – Н.Ш.) нету, и доставляет себе и другим невинное удовольствие. Вот я, например, совершенно доволен, что она мне нравится, и ничего больше не желаю. Потом, есть умное и глупое кокетство: умное – такое, которое незаметно и не поймаешь преступника на деле; глупое – напротив: ничего не скрыто, и вот как оно говорит: “Я собой не очень хороша, но зато какие у меня ноги! Посмотрите: видите? Что, хороши?” – “Ноги у вас, может быть, хороши, но я не заметил, потому что вы показывали”. Умное говорит: “Мне совершенно безразлично, смотрите ли вы или нет; мне жарко, я сняла шляпу”. – “Все вижу”. – “А мне что за дело”. У нее и невинное, и умное».

А она? Каково ее отношение к троюродному брату своего мужа? Толстой подмечает: «Удивительно: исключая, как когда я с ней говорю, я никогда не видал на себе ее взгляда, и вместе с тем она видит все мои движения. “Ах, какие у него розовые часы! ” Меня очень оскорбило, что находят мои брегетовские часы (дорогие карманные часы с боем. – Н.Ш.) розовыми, мне так же обидно показалось [бы], ежели бы мне сказали, что у меня розовый жилет. Должно быть, я приметно смутился, потому что, когда я сказал, что это, напротив, прекрасные часы, она, в свою очередь, смутилась. Должно быть, ей было жалко, что она сказала вещь, которая меня поставила в неловкое положение. Мы оба поняли, что смешно, и улыбнулись. Очень мне было приятно вместе смутиться и вместе улыбнуться. Хотя глупость, но вместе. Я люблю эти таинственные отношения, выражающиеся незаметной улыбкой и глазами, и которых объяснить нельзя».

И далее много маленьких наблюдений, крошечных фактов, подмечать которые и есть свойство влюбленных. То есть, Толстой любил и писал о любви, не сознавая, что это за любовь и до каких пределов она распространяется.

«Как я люблю, что она меня называет в 3 – м лице. По-немецки это грубость, но я бы любил и по-немецки. Отчего она не находит мне приличного названия? Заметно, как ей неловко звать меня по имени, по фамилии и по титулу. Неужели это от того, что я…»

В очерке фраза прерывается отточием, словно это и не очерк вовсе, а живая жизнь, живая сцена.

И, конечно, интересно читателю, что же дальше, во что выльются все эти встречи для весьма любвеобильного молодого Толстого, да полно, разве любвеобильного только в молодости?

А вот портрет Луизы Волконской: «Она […] головку с тонким и кругловатым очерком лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, с узеньким и острым, острым носиком и с таким ртом, который с глазами составлял одно и всегда выражал что-нибудь новое. В эту минуту, как сказать, что он выражал? Была и задумчивость, и насмешка, и болезненность, и желание удержаться от смеха, и важность, и каприз, и ум, и глупость, и страсть, и апатия, и еще мало ли что он выражал. Немного погодя муж вышел, должно быть, приказать ужин.

Когда меня оставляют одного с ней, мне всегда делается страшно и тяжело».

И далее совершенно бессмысленный диалог, такой диалог может быть только у влюбленных, ну или во всяком случае, сильно симпатизирующих друг другу людей, когда им главное сказать невозможно, а более говорить не о чем, а говорить все-таки надо.

«Она. Я знаю, зачем вы повторяете то, что уже сказали: вам неловко быть одному, и вы видите, что мне неловко, – так чтобы казаться нам занятыми, вы заговорили. За это внимание вас очень благодарю, но можно бы сказать что-нибудь поумнее.

Я. Это правда, ваше замечание верно, но я не знаю, отчего вам неловко; неужели вы думаете, что ежели вы одни, то я стану вам говорить такие вещи, которые будут вам неприятны? И чтобы доказать вам, как я готов жертвовать своими удовольствиями для вас, что как мне ни приятен наш теперешний разговор, я стану говорить громко. Или вы начинайте.

Она. Ну, давайте!

Я только что приводил рот в порядок, чтобы сказать какую-нибудь такую вещь, при которой можно бы было думать об одном, а разговаривать о другом, как она начала разговор громкий, который, по-видимому, мог бы продолжаться долго; но в таком положении самые занимательные вопросы падают, потому что продолжается тот разговор. Сказавши по фразе с каждой стороны, мы замолчали, попробовали еще говорить, опять замолчали. Тот разговор.

Я. Нет, никак нельзя говорить, так как вам, я вижу, неловко, лучше бы, если б воротился ваш муж.

Она (громко). Человек, где Иван Иванович? Попроси их сюда. – Ежели бы кто не верил, что есть такие тайные разговоры, то вот доказательство.

“Я очень рад, что мы теперь одни, – продолжал я тем же способом разговаривать, – я вам заметил уже, что вы меня часто оскорбляете своим недоверием. Ежели я нечаянно дотронусь до вашей ножки своей ногой, вы сейчас спешите извиняться и не даете мне времени сделать того же, когда я только что, разобрав, что это действительно ваша нога, хотел извиниться. Я за вами не могу поспеть, а вы думаете, что я неделикатен”.

Муж пришел. Мы посидели, поужинали, поговорили, и я поехал домой в половине первого».

Вот и весь набросок. Писал его Толстой три дня, с 26 по 28 марта.

О Луизе известно немного. Родилась она в 1825 году и была на три года старше Льва Николаевича. Любила играть разные роли в домашнем театре, устроенном в усадьбе Волконских Ермолово на Вологодчине, куда Луиза с мужем перебралась в 1855 году.

В романе «Война и мир» мы находим описание Лизы Болконской, супруги князя Андрея, очень похожее на то, что сделано в рассмотренном выше наброске: «Молодая княгиня Болконская приехала с работой в шитом золотом бархатном мешке. Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее – короткость губы и полуоткрытый рот – казались ее особенною, собственно ее красотой. […] Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый.

Маленькая княгиня, переваливаясь, маленькими быстрыми шажками обошла стол с рабочею сумочкой на руке и, весело оправляя платье, села на диван, около серебряного самовара, как будто все, что она ни делала, было partie de plaisir (фр. увеселение. – Н.Ш.) для нее и для всех ее окружавших».

С Лизой Болконской понятно. Луиза, видимо, сразу поняла, с кого написана супруга князя. После выхода романа она написала письмо Льву Николаевичу, в котором просила открыть ей секрет, кто же является прототипом князя Андрея.

В письме от 3 мая 1865 года Лев Николаевич ответил: «Очень рад, любезная княгиня, тому случаю, который заставил вас вспомнить обо мне, и в доказательство того спешу сделать для вас невозможное, т. е. ответить на ваш вопрос. Андрей Болконский – никто, как и всякое лицо романиста, а не писателя личностей или мемуаров. Я бы стыдился печататься, ежели бы весь мой труд состоял в том, чтобы списать портрет, разузнать, запомнить. […] Но как я сказал, в доказательство того, что я желаю сделать для вас невозможное, я постараюсь сказать, кто такой мой Андрей.

В Аустерлицком сражении, которое будет описано, но с которого я начал роман, мне нужно было, чтобы был убит блестящий молодой человек; в дальнейшем ходе моего романа мне нужно было только старика Болконского с дочерью; но так как неловко описывать ничем не связанное с романом лицо, я решил сделать блестящего молодого человека сыном старого Болконского. Потом он меня заинтересовал, для него представлялась роль в дальнейшем ходе романа, и я его помиловал, только сильно ранив его вместо смерти. Так вот вам, любезная княгиня, совершенно правдивое, хотя от этого самого и неясное объяснение того, кто такой Болконский. Но он мне теперь еще приятнее, что подал случай написать вам и напомнить о себе и моей неизменной дружбе к вам и вашему семейству».

С кого списан подвиг князя Андрея при Аустерлице?

Некоторые исследователи называют конкретного героя войны 1805 года прототипом Андрея Болконского. Впрочем, Толстому, конечно, виднее. Однако вспомним роман «Война и мир» и описание ранения Андрея Болконского во время критического момента сражения и обратимся к книге русского военного историка Александра Ивановича Михайловского-Данилевского «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году», в которой рассказано о подвиге зятя Михаила Илларионовича Кутузова: «Громады французов валили на высоте с разных сторон. Кутузов понесся вперед и был ранен в щеку. Любимый зять Кутузова, флигель-адъютант граф Тизенгаузен, со знаменем в руках повел вперед один расстроенный батальон и пал, пронзенный насквозь пулею».

Не правда ли, знакомая картина? Биографы свидетельствуют, что Лев Толстой знал об этом подвиге, а прекрасно выписанное в романе теплое отношение Кутузова к Андрею Болконскому имеет под собой основу.

Только в романе Андрей Болконский остается жив и ему даже как бы помощь французы оказали и сам Наполеон проявил внимание. Но так бывало только в книгах и кино. Ну а настоящая правда жизни заключена в судьбе Федора Ивановича Тизенгаузена, который после тяжелого ранения лежал в доме деревенского кузнеца на занятой французами территории без всякой медицинской помощи. При нем находился один только верный слуга, который отыскал его на поле боя и вынес в ближайшую деревеньку. Французы раненых не жаловали. Документально подтверждено, что в Москве они сожгли заживо 15 тысяч раненых в Бородинской битве русских солдат и офицеров, которые не подлежали транспортировке и были оставлены в надежде, что «просвещенная Европа» поступит с ними так, как всегда поступало с ранеными противниками русское воинство.

Тизенгаузен, по свидетельству слуги, очень сильно страдал от тяжелой раны около трех суток, мужественно перенося боль, а когда скончался, слуга похоронил его на кладбище близ деревни Силничка (Штрасендорф) в Моравии.

После окончания войны прах Тизенгаузена был перезахоронен в Ревельском Домском соборе. Русским городом Ревелем в ту пору, как известно, назывался нынешний Таллин.

Ну а на кладбище деревни Силнички, на месте первоначального погребения Тизенгаузена был установлен крест и постамент, на котором начертано: «Здесь покоится адъютант русского царя граф Фердинанд Тизенгаузен, кавалер орденов св. Анны и Марии Терезии, родился 15 августа 1782 года, скончался в этом доме 4 декабря 1805 года от ран, полученных в битве под Аустерлицем. Умер смертью героя».

Тизенгаузена, конечно, нельзя считать прототипом Андрея Болконского, ибо описан в романе лишь подвиг адъютанта Кутузова, а герой романа подан совершенно иным человеком. Но сам по себе факт интересен.

Ну а нам остается только констатировать факт. Да, Лев Толстой был увлечен Луизой Волконской и, возможно, он ее тоже интересовал, поскольку есть некоторый данные и о том, что горячей любви к мужу она не испытывала. Это был какой-то особенный, мимолетный роман, роман взглядов, многозначительного молчания при встречах, даже когда они оставались наедине, это был роман ничего не значащих разговоров. Словом, почти что детский роман. И дело даже не в том, что он ничем не окончился. В то время романами считались даже такие, которые, перефразируя Степана Щипачева, можно охарактеризовать одной-двумя фразами, приносили «вздохи на скамейке и… прогулки при луне». Движение чувств, биение сердец! Вот главное. Ну а близких отношений могло и не быть. То есть, любовью называлась любовь, а не физические упражнения, зачастую не имеющие к чувству любви никакого отношения.

И вот ведь… Взгляды робкие, разговоры ни о чем и молчание обо всем, а какой след в памяти! Спустя год, в нелегкой военной обстановке, Элиза Волконская снова ожила в сердце Толстого, и он писал о ней, хотя спокойных дней, а тем более ночей на Кавказе не было.

Никаких оснований полагать, что увлечение молодости имело продолжение, нет. Известно, что троюродный брат Толстого, Александр Алексеевич Волконский, ушел из жизни в 1865 году, когда Лев Николаевич уже был женат, а Луиза Ивановна пережила супруга на двадцать пять лет и умерла в 1890 году.

Лев Николаевич холостяковал до 1863 года, до 35 лет, и у него еще было впереди много увлечений и любовных приключений, но мы вернемся на Кавказ, в тот период его жизни, когда проходило становление будущего великого писателя и выздоровление его от всех трудноизлечимых болезней высшего света, в котором варился он в годы юности и ранней молодости.

Создание образа супруги

В дневнике видна одна главная идея: избавление от тщеславия, которое подавляло собой и портило все наслаждения, и поиск средств избавиться от него. Толстой отметил: «Я перестал писать дневник почти уже семь месяцев. Сентябрь провел я в Старогладковской, то в поездках в Грозную и Старый Юрт; ездил на охоту, волочился за казачками, пил, немного писал и переводил. В октябре месяце я с братом поехал в Тифлис для определения на службу. В Тифлисе провел месяц в нерешительности: что делать, и с глупыми тщеславными планами в голове. С ноября месяца я лечился, сидел целых два месяца, то есть до нового года, дома; это время я провел хотя и скучно, но спокойно и полезно – написал всю первую часть. (Роман «Четыре эпохи развития. Детство» – вторая редакция. – Н.Ш.).

Январь я провел частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывал первую часть, готовился к походу и был спокоен и хорош. Февраль провел в походе – собою был доволен. Начало марта говел, скучаю и ленюсь. Отправляясь в поход, я до такой степени приготовил себя к смерти, что не только бросил, но и забыл про свои прежние занятия, так что теперь мне труднее, чем когда-нибудь, снова приняться за них.

Хотя все это время я о себе очень мало думал, но мысль о том, что я стал гораздо лучше прежнего, как-то закралась в мою душу – и даже сделалась убеждением».

И в этой обстановке он все чаще и все серьезнее задумывался о женитьбе, о семье.

В рассказе «Утро помещика» Толстой показывает воплощение таких мечтаний, вложенных в уста героя, князя Нехлюдова: «Я и жена, которую я люблю так, как никто никогда никого не любил на свете, мы всегда живем среди этой спокойной, поэтической деревенской природы, с детьми, может быть, с старухой теткой; у нас есть наша взаимная любовь, любовь к детям, и мы оба знаем, что наше назначение – добро. Мы помогаем друг другу идти к этой цели. Я делаю общие распоряжения, даю общие, справедливые пособия, завожу фермы, сберегательные кассы, мастерские; она, с своей хорошенькой головкой, в простом белом платье, поднимая его над стройной ножкой, идет по грязи в крестьянскую школу, в лазарет, к несчастному мужику, по справедливости не заслуживающему помощи, и везде утешает, помогает… Дети, старики, бабы обожают ее и смотрят на нее, как на какого-то ангела, как на провидение. Потом она возвращается и скрывает от меня, что ходила к несчастному мужику и дала ему денег, но я все знаю, и крепко обнимаю ее, и крепко и нежно целую ее прелестные глаза, стыдливо краснеющие щеки и улыбающиеся румяные губы».

А ведь Софья Андреевна Толстая, супруга Льва Николаевича, так и вела себя. Она была необыкновенно неприхотлива в быту, скромно одевалась, самоотверженно занималась семейными делами, вела хозяйство.

Откройте «Утро помещика», и вы обнаружите сходство будущей супруги с образом, создаваемом в мечтах…

Об этом думалось и писалось на Кавказе, в иной среде, в иной обстановке. Он интересовался жизнью казаков. Он встречался с казачками. А однажды он даже заявил: «Будущность России казачество – свобода, равенство и обязательная военная служба каждого». И прибавил: «Я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи – война и свобода».

Иллюстация к повести «Казаки». XIX в.

«Мечтая о славе, о женщинах…»

Боевые действия на Кавказе в какой-то мере зависели и от активности горцев. Если со стороны неприятеля делались попытки грабительских набегов, проводились боевые операции. Их цель – предотвращение таких набегов с помощью проведения упреждающих ударов и уничтожения скапливающихся для прорыва через границу отрядов. Разведка работала неплохо.

Всю зиму 1850–1851 гг., еще до приезда Льва Толстого на Кавказ, там шла подготовка к летним боевым действиям. Начиная с 3 января и по 1 марта 1851 солдаты рубили просеки, прокладывая путь для летнего наступления. С 1844 года главнокомандующим войсками на Кавказе и Кавказским наместником являлся русский государственный и военный деятель генерал-адъютант Михаил Семенович Воронцов (1782–1856). В войсках чувствовалось его энергичное, дельное и твердое руководство.

Лев Николаевич прибыл на Кавказ как раз в ту пору, когда русские войска начали использовать то, что подготовлено зимой.

Так, летом 1851 года русское командование в Старом Юрте получило данные о том, что на сопредельной стороне готовится очередная провокация. Как-то под вечер Николай Толстой, придя домой, рассказал брату, что решено провести рейд против неприятеля.

Лев стал просить брата взять его с собой. Но на каких правах? Он ведь не был в строю, не имел воинского звания. И все же Николаю удалось уговорить командование включить брата в отряд в качестве добровольца.

Отряд выступил в поход. Шли осторожно, стараясь оставаться незамеченными. Льву Толстому было любопытно наблюдать за поведением солдат. Они были разных возрастов, собрала их военная судьба из разных уголков России. Слышались и волжский говор, и наречия Севера, и знакомые голоса тех, кто призван из родного для Льва Николаевича Черноземья. Удивило совершенное спокойствие солдат. Казалось, они идут не на бой с врагом, где может случиться всякое, а остановились на привал во время какого-то обычного учебного похода.

Впервые он услышал магическое русское «ура», впервые увидел, как бегут в панике храбрые горцы, тем самым признавая русскую силу, русское мастерство, безудержную боевую удаль.

Казалось бы, настало время взяться за перо, чтобы поведать обо всем этом по свежим следам, но удивительно – вернувшись из похода, Лев Толстой написал: «Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств веры, надежды и любви я не мог бы отделить от общего чувства. Нет, вот оно чувство, которое испытал я вчера – это любовь к Богу. Любовь высокую, соединяющую в себе все хорошее, отрицающую все дурное. Как страшно было мне смотреть на всю мелочную – порочную сторону жизни. Я не мог постигнуть, как она могла завлекать меня. Как от чистого сердца просил я Бога принять меня в лоно свое. Я не чувствовал плоти, я был один дух. Но нет! Плотская – мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог.

Вечное блаженство здесь невозможно. Страдания необходимы. Зачем не знаю. И как я смею говорить: не знаю. Как смел я думать, что можно знать пути Провидения. Оно источник разума… Ум теряется в этих безднах премудрости, а чувство боится оскорбить Его. – Благодарю Его за минуту блаженства, которая показала мне ничтожность и величие мое. Хочу молиться; но не умею; хочу постигнуть; но не смею – предаюсь в волю Твою!»

Лев Толстой размышлял о храбрости, размышлял здраво, с позиций человека, который видел смерть, который участвовал в схватках с врагом: «Храбрость есть такое состояние души, при котором силы душевные действуют одинаково, при каких бы то ни было обстоятельствах. Или напряжение деятельности, лишающее сознания опасностей. Или есть два рода храбрости: моральная и физическая. Моральная храбрость, которая происходит от сознания долга, и вообще от моральных влечений, а не от сознания опасности. Физическая та, которая происходит от физической необходимости, не лишая сознания опасности, и та, которая лишает этого сознания…».

Кавказские приключения

Много сказано в литературе – конечно, не в школьной, – что Лев Николаевич Толстой любвеобилен, что был он отъявленным соблазнителем, да и сам признавал это, однажды даже заявив: «Не буду искать, но не буду и упускать!»

И в его трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» немало о любви, и в романах много, даже в таком серьезном, эпохальном, как «Война и мир», ну а уж об «Анне Каренине» и «Воскресении» и говорить нечего.

Но свою страсть к прекрасному полу Лев Толстой постоянно осуждал. Он старался переделать себя, переродиться после вольной жизни. Отчасти для того и отправился на Кавказ. И там старался сдерживать свои порывы, сдерживать силой воли, а когда ее не хватало – молитвой.

Знающим о конфликте Толстого с церковью интересно прочитать, что он писал в своем дневнике о вере.

Вот запись от 12 июня 1851 года…

«Вчера я почти всю ночь не спал, пописавши дневник, я стал молиться Богу. Сладость чувства, которое испытал я на молитве, передать невозможно. Я прочел молитвы, которые обыкновенно творю: Отче, Богородицу, Троицу, Милосердия Двери, воззвание к Ангелу хранителю и потом остался еще на молитве. Ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, я передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с Существом всеобъемлющим. Я просил Его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели Оно дало мне эту блаженную минуту, то Оно простило меня. Я просил и вместе с тем чувствовал, что мне нечего просить, и что я не могу и не умею просить. Я благодарил, да, но не словами, не мыслями. Я в одном чувстве соединял все, и мольбу, и благодарность».

Вот убрать авторство писавшего и спросить: кто же это? Наверное, не каждый ответит.

Но он же молод, ему всего двадцать три года. Уже в раннем детстве, в отрочестве, в юности его сердце загоралось, когда встречались на жизненном пути милые, очаровательные создания. Он испытал и раннюю, если мыслить категориями Пушкина, и первую любовь.

И вдруг запись иного характера, запись, датированная 13 июня: «…Ездил в Червленную, напился, спал с женщиной; все это очень дурно и сильно меня мучает. Еще ни разу не проводил я больше 2 месяцев хорошо – так, чтобы я был доволен собою. Вчера тоже хотел. Хорошо, что она не дала. Мерзость! но пишу это себе в наказание…».

Дурно поступил! Но ведь осуждал себя! Но с другой стороны – он молод, он в том возрасте, когда природа требует близости с женщиной. И вдруг появляется такая возможность. И что же? Нет, нет и нет – скажут фарисеи. А Лев Толстой размышлял: «Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастие с несчастием? Как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с прозой, или насладиться одною и потом пуститься жить на произвол другой? В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полное счастие было бы соединение того и другого».

Нельзя-то нельзя, но ведь на Кавказе вместе с ним проходили службу молодые, сильные, пышущие здоровьем люди. Они оказались вдали от своих домов, от привычных обществ, от друзей и подруг. Многие были холостыми. Они скучали без женского общества и находили это общество кто как мог. Лев Толстой записывал в дневник такие вот эпизоды: «Джеджанов (казачий офицер. – Н.Ш.) звал меня; у него бабы. Я отказался и ушел, без желания и без отвращения, без чувства, одним словом. Я этим доволен. Ходил, зашел к Пяткину. Какой-то офицер говорил, что он знает, какие я штуки хочу показать дамам, и предполагал только, принимая в соображение свой малый рост, что, несмотря на то, что у него в меньших размерах, он такие же может показать».

Сделал над собой усилие, ушел. Но не всегда мог сделать усилие, ведь закон природы распространялся и на него.

20 марта 1852 года отметил: «Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают 3 дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие. Сладострастие имеет совершенно противоположное основание: чем больше воздерживаешься, тем сильнее желание. Есть две причины этой страсти: тело и воображение. Телу легко противостоять, воображению же, которое действует и на тело, очень трудно. Средство против как той, так и другой причины есть труд и занятия, как физические – гимнастика, так и моральные – сочинения. Впрочем, нет. Так как это влечение естественное и которому удовлетворять я нахожу дурным только по тому неестественному положению, в котором нахожусь (холостым в 23 года), ничто не поможет, исключая силу воли и молитвы к Богу – избавить от искушения. Я имел женщину в сентябре – в конце, и еще в Тифлисе 4 месяца тому назад».

Не так уж и часто для молодого человека. Совсем уж не часто. Причем ведь никого не приходилось принуждать, никого не приходилось соблазнять, применяя изощренные формы. В прифронтовой полосе всегда достаточно таких женщин, которые не против этаких отношений.

А вот запись от 30 марта 1852 года. «День Пасхи. – Спал хорошо и встал поздно, в 10 ч. Я имею иногда глупость, с целью испытать, не уничтожились ли во мне производительныя силы, есть очень много горячительного – это я сделал и вчера; поэтому у меня была п(…) и я был беспокоен целой день. – Нужно стараться как можно меньше возбуждать сладострастие».

А 5 апреля и вовсе отправился за приключениями, хотя сам же и осудил себя за слабость: «О срам! ходил стучаться под окна Касатки. К счастию моему она меня не пустила». Радовался, что все сорвалось, но ведь 11 апреля снова отправился к ней: «Ходил стучаться к Касатке, но к моему счастию мне помешал прохожий. Я не здоров… и… расширение жил, – должно быть от воздержания…»

Это теперь даже статистика используется медициной для доказательств вреда воздержания, а в ту пору человек доходил сам, своим умом до понимания того, что все, созданное и задуманное природой, не может не выполняться.

Даже болезни, которые время от времени приходили, когда из-за непривычного климата, когда от иных причин, не могли сдержать.

12 апреля Лев Толстой записал: «Я чувствовал себя нынче лучше, но морально слаб и похоть сильная».

Но так что же это? Лицемеры скажут – озабоченность! Но, позвольте, еще раз напомню – человеку 23 года, самый расцвет сил, время любить, ну и время иметь то необходимое общение с прекрасным полом, которое определено природой.

Как решался «женский» вопрос на Кавказе?

Можно ли осуждать Льва Толстого за его признания о постоянном желании женщины? Тема-то серьезна, тема важная, особенно для воинства, находящегося в походах и боях. На Кавказе этим пользовались аборигены, зарабатывая на ней барыши.

Вот что писал автор биографической книги о Ермолове Александр Георгиевич Кавтарадзе, отечественный военный историк: «Ермолов, будучи на Кавказе, трижды заключал так называемый кебинный брак с местными жительницами, который допускался мусульманскими обычаями. От этих браков Ермолов имел пятерых сыновей и дочь».

Подтвердил это в своих фундаментальных трудах и начальник Военно-исторического отдела при штабе Кавказского военного округа, военный историк, генерал от кавалерии Василий Александрович Потто: «…Ермолов, поселившись сам в Казанищах, расположил свои войска на зимовые квартиры по мехтулинским селениям. Зимовка эта, вопреки ожиданиям, оказалась удобной и веселой. Многие холостые офицеры, а в том числе и сам Ермолов, пользуясь свободой мехтулинских нравов и заплатив калым, требуемый законами страны, поженились на мехтулинках так называемым кебинным браком и – по замечанию Ермолова – “скучную стоянку обратили в рай Магометов”».

А.П. Ермолов. Художник П.З. Захаров-Чеченец

Странное определение – кебинный брак. Что же это такое?

В Википедии говорится, что это «Временный брак – брак для удовольствия или временный брак… – форма брака в исламе, заключаемого на определенный срок». И далее уточняется, что такой «брак дозволен у шиитов и запрещен у суннитов». Поясняется: «Данный брак определяется парой по взаимной договоренности на какой-либо срок. При этом в договоре оговаривается содержание жены вместо махра и вознаграждение при расторжении брака». Причем в «брачном договоре указывается его срок, который может составлять от одного дня до 99 лет…».

У мусульман жены разделялись на кебинных, которым по шариату назначалась при бракосочетании известная денежная сумма, очень часто с разными вещами и недвижимым имуществом, и временных, пользовавшихся только деньгами, оговоренными при заключении брачного условия. Кебинная жена имела перед временной еще те преимущества, что после смерти мужа, если он умер бездетным, она получала из его наследства четверть, а если оставались дети – восьмую часть. Дети от кебинных и от временных жен считались одинаково законными.

И не только о себе думали многие военачальники. Они думали и о своих подчиненных, лишенных женского тепла и ласки. Человек остается человеком со всеми желаниями и стремлениями, которыми наделила его природа. Рассуждая о «сладострастных стремлениях» Льва Толстого, хулителям и пасквилянтам не худо было бы обратить внимание на то, что эти самые мятежные стремления и желания были присущи не одному Толстому – они присущи практически всем, кто долгое время находился вдали от дома, причем находился на линии огня под вражескими пулями.

Можно, конечно, ужесточить до крайности дисциплину, жестоко наказывать за каждую самовольную отлучку и исключить всякие контакты с предметами мятежных страстей. Но можно и подойти к этому по-человечески, как подошел Алексей Петрович Ермолов.

Писатель Олег Михайлов рассказал:

«Учреждая полковые штаб-квартиры, Ермолов решил образовать при них роты женатых солдат, которые бы укрепляли и улучшали полковое хозяйство.

Трудно перечислить все блага, приобретенные этим нововведением для кавказского воина. Выступая в поход, он оставлял за собой почти родной угол, находившийся под присмотром внимательного женского глаза и крепкой защитой хорошо вооруженного товарища. Кончался поход, и он возвращался опять в тот же уголок, домой, где у него завязывались крепкие нравственные связи. А в то же время на случай войны имелись готовые опорные пункты, охраняемые этими ротами, которые оставались постоянными гарнизонами полковых штаб-квартир, и защищали их воины, как родной дом и родную семью.

Солдатские жены, приноровляясь к суровым условиям, были не только хозяйками и матерями, но и разделяли с мужьями их воинские заботы.

Объезжая штаб-квартиры, Ермолов упоминает, что видел солдатских жен, «которые хорошо стреляли в цель».

Память о создании женатых рот долго жила в благодарных солдатских сердцах. Вот что записано было со слов одной старой солдатки:

«…Один генерал – Ермолов, большой знаток людей. Он и разгадал, чего недостает для солдатушек, и отписал по начальству, что при долговременной, мол, службе на Кавказе, в глуши, в горах да лесах, им необходимы жены. Начальство пособрало по России несколько тысяч вдов с детьми да молодых девушек (между последними всякие были) и отправило их морем из Астрахани на Кавказ, а часть переслало и сухим путем на Ставрополь. Так знаете, какую встречу устроили им? Только что подошли к берегу, где теперь Петровское, как артиллерия из пушек палить стала – в честь бабы, значит, – а солдатики шапки подбрасывали да “ура!” кричали. А замуж выходили по жребию, кому какая достанется. Тут уж приказание начальства да божья планида всем делом заправляли. А чтобы иная попалась другому, да не по сердцу – так нет, что ты! Они, прости господи, на козах бы переженились, а тут милостивое начальство им настоящих жен дает…»

Судя по всему, в пункте дислокации 20 – й артиллерийской бригады таких порядков не было. Но одинокие женщины были всегда и везде. Были и в казачьих станицах. Толстой признается, что пользовался их услугами, но это, конечно, в его понимании не было любовью.

И в этот период он сумел написать великолепное произведение – первую книгу трилогии, названную «Детство», а затем начал и вторую книгу – «Отрочество», а затем и «Юность». И там мы видим совершенно иные отношения с прекрасным полом.

В Пятигорске даже воздух напоен любовью

Да, представьте, даже экскурсоводы порой произносили подобные фразы, относительно городов Кавказских минеральных вод – особенно, конечно, Кисловодска, Пятигорска, Ессентуков… В Кисловодске даже показывали место, где традиционно завязывались курортные романы, и другое, где эти романы рассыпались при разлуке. Конечно, железнодорожный вокзал.

Что же было в ту пору, когда в Пятигорске побывал, и не просто побывал, а довольно долго жил там Лев Толстой? Курорт уже складывался, уже обрастал различными атрибутами, хотя еще не было железной дороги, и путь до городов Кавказских Минеральных Вод был долгим и довольно опасным.

16 мая 1852 года Лев Николаевич записал в своем дневнике:

«В Пятигорске музыка, гуляющие, и все эти, бывало, бессмысленно-привлекательные предметы не произвели никакого впечатления. Одно – юнкерство, одежда и делание фрунта в продолжении получаса нелепо, беспокоило меня. Не надо забывать, что главная цель моего приезда сюда – лечение; поэтому завтра посылаю за доктором и нанимаю квартеру, один, на слободке. Ложусь 1/4 10. Был не воздержан эти два дня: пил вино и пиво, и даже хотел…»

Не станем домысливать. Ясно одно – желания были мятежны, ведь он при своем откровении все же поставил отточие. Но далее в дневнике тема не раскрывается. 17 мая отмечено: «С завтрашнего троициного дня (дня Святой Троицы. – Н.Ш.) надеюсь начать регулярный образ жизни…». А уже на следующий день он сетовал на то, что устал от главной творческой темы: «… Детство… мне опротивело до крайности, но буду продолжать».

То есть отдых без любовных приключений? Записи следуют одна за одной, и все они о лечении и прогулках. 26 мая: «Встал в 6. Шел дождь. Купался и потом пил воду. Был доктор и был в Александровской галерее. Кончаю последнюю главу…Галерея очень забавна, вранье офицеров, щегольство франтов и знакомства, которые там делаются. Морально чувствую себя хорошо. Завтра кончаю «Детство», пишу письма и начинаю окончательно пересматривать. Ложусь. 11 часов».

И очень важный вывод, достойный того, чтобы войти в афоризмы: «Мы ценим время только тогда, когда его мало осталось…»

О своем времяпровождении в Пятигорске Лев Николаевич рассказал в письме к брату Сергею Николаевичу, датированном 24 июня 1852 года. «…Желал бы я тебе описать дух Пятигорский, да это так же трудно, как рассказать новому человеку, в чем состоит Тула, а мы это, к несчастью, отлично понимаем. Пятигорск тоже немножко Тула, но особенного рода – Кавказская. Например, здесь главную роль играют семейные дома и публичные места. Общество состоит из помещиков (как технически называются все приезжие), которые смотрят на здешнюю цивилизацию презрительно, и Господ Офицеров, которые смотрят на здешние увеселения как на верх блаженства. Со мною из Штаба приехал офицер нашей батареи. Надо было видеть его восторг и беспокойство, когда мы въезжали в город! Еще прежде он мне много говорил о том, как весело бывает на водах, о том, как под музыку ходят по бульвару и потом, будто все идут в кондитерскую и там знакомятся – даже с семейными домами, театр, собранье, всякий год бывают свадьбы, дуэли… ну, одним словом, чисто парижская жисть. Как только мы вышли из тарантаса, мой офицер надел голубые панталоны с ужасно натянутыми штрипками, сапоги с огромными шпорами, эполеты, обчистился и пошел под музыку ходить по бульвару, потом в кондитерскую, в театр и в собрание. Но сколько мне известно, вместо ожидаемых знакомств с семейными домами и невесты-помещицы с 1,000 душами, он в целый месяц познакомился только с тремя оборванными офицерами, которые обыграли его дотла, и с одним семейным домом, но в котором два семейства живут в одной комнате и подают чай в прикуску. […] Почти всех офицеров, которые приезжают сюда, постигает та же участь, и они притворяются, будто только приехали лечиться, хромают с костылями, носят повязки, перевязки, пьянствуют и рассказывают страшные истории про черкесов. Между тем в Штабу они опять будут рассказывать, что были знакомы с семейными домами и веселились на славу; и всякий курс со всех сторон кучами едут на воды – повеселиться».

В 50 – е годы девятнадцатого века Пятигорск уже превратился в известный на всю Россию курорт, куда ехали принимать сернисто-щелочные минеральные ванны.

Особенно популярен курорт был у офицеров Кавказской армии, во-первых, потому что находился близко к театру военных действий, во-вторых, потому что у многих была потребность в лечении ран, да и от болезней, вызванных климатом. Ну и, конечно, хотелось беззаботного, веселого отдыха. Интересно замечание Толстого по поводу необходимости постоянно становиться во фрунт, то есть приветствовать старших. Ни в наши дни, ни даже в советские времена в Пятигорске невозможно встретить офицеров в военной форме, хотя военных санаториев и военных отдыхающих более чем достаточно. Девятнадцатый век для военных – век особый. Не принято было офицерам носить цивильные одежды. Многие и вовсе этаких одежд не знали с самого раннего детства – в кадетские корпуса поступали мальчишками, младшего школьного, по нынешним меркам, возраста, причем были и такие времена в восемнадцатом веке, когда практически никаких выходов из корпуса – в увольнение, в отпуска – не предусматривалось. Одно время даже свидания с родными и близкими происходили в присутствии классного наставника.

Завершился Кавказский период, оставшийся в сердце на всю жизнь…

Кавказской службе посвящен и «Хаджи-Мурат». Об этом произведении А.Ф. Кони писал: «Наконец, “Хаджи-Мурат” по разнообразию картин и положений, по глубине и яркости изображений и по эпическому своему характеру может, по моему мнению, стать наравне с “Войной и миром” в своих несравненных переходах от рубки леса к балу у наместника Кавказа, от семейной сцены в отдаленной русской деревне к кабинету императора Николая Павловича и к сакле горного аула, где мать Хаджи-Мурата поет народную песню о том, как она залечила тяжелую рану, нанесенную ей в грудь кинжалом, приложив к ней своего маленького сына. Особенно сильно было в этом рассказе изображение Николая Павловича c его наружностью, взглядом, отношением к женщинам, к полякам, в действиях которых он старается найти оправдание себе в принимаемых против них суровых мерах, и с его мыслями о том, “что бы была без меня Россия…” Говорю: было, потому что Толстой считал главу о Николае Павловиче неоконченной и даже хотел вовсе ее уничтожить, опасаясь, что внес в описание не любимого им монарха слишком много субъективности в ущерб спокойному беспристрастию. Можно опасаться, что он осуществит свой скептический взгляд, столь пагубный со времен Гоголя для русской литературы».

Хаджи-Мурат. Тифлис. 1852 г. Художник Г.Г. Гагарин

«Наслаждение… неясно, а раскаяние… велико!»

25 июня Лев Толстой записал в дневнике: «Нынче получил от Сережи письмо, в котором он пишет мне, что князь Горчаков хотел писать обо мне Воронцову, и бумагу об отставке. Не знаю, чем все это кончится; но я намерен на днях ехать в Пятигорск».

Стремился ли он покинуть службу? И да, и нет. С одной стороны, что сулила отставка? Возвращение в то общество, от которого он бежал на Кавказ. Продолжение же службы заставляло жить в среде, которая оставалась чуждой для него.

Да и уверенности в том, что легко удастся покинуть службу, не было. Назвался груздем… Сдавал экзамены, принимал присягу. Командование тоже не склонно было устраивать вот этакую текучку кадров. Хочу – не хочу! Существовал определенный порядок производства в чины и порядок ухода в отставку. Он был равнодушен к решению командования. Получится – хорошо, больше будет времени на литературные занятия. Не получится – значит, служба продолжится. Он писал: «Ни в чем у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок. Будь у меня последовательность в тщеславном направлении, с которым я приехал сюда, я бы успел в службе и имел повод быть довольным собой; будь я последователен в добродетельном направлении, в котором я находился в Тифлисе, я бы мог презирать свои неудачи и опять был бы доволен собою. С малого и до большого этот недостаток разрушает счастье моей жизни».

И опять упрек себе в том же «проклятом» вопросе: «Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был гордо-спокоен».

Но совершенно ясно, что борьба с законом природы бесперспективна. Даже в обстановке, где передохнуть некогда от службы, а если и выпадают свободные минутки, то некогда передохнуть от литературной работы, которая затягивала все сильнее.

И по-прежнему стремление следовать добру: «цель моей жизни известна – добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам; первым я обязан тем, что владею ими, вторым – тем, что владею талантом и умом. Последнюю обязанность я в состоянии исполнять теперь, а чтобы исполнять первую, я должен употребить все зависящие от меня средства».

То есть Толстой понимал, что, продвигаясь постепенно в литературе, он может добиться успехов. А вот что касается службы, то здесь еще успехи незначительны. Но он ощущал всем сердцем ответственность за подчиненных, которых именует подданными.

Безусловно, он понимал, что преуспеть на литературном поприще может не столько тот, кому Богом дан талант, сколько тот, кто прошел испытания жизнью. Вот тогда и понадобится талант, чтобы эти свои испытания обратить в художественные произведения.

Толстой размышлял: «Может быть, Бог устроил жизнь мою так, с целью дать мне больше опыта. Едва ли бы я так хорошо понял свою цель, ежели бы я был счастлив в удовлетворении своих страстей».

Действительно, человек, живущий в праздности, вряд ли возьмется за перо. Трудно назвать писателей и поэтов, которые бы жили без нужды. Пройдут годы, и Лев Толстой озвучит целую теорию относительно литературных гонораров. Но это случится позже.

А пока снова о воздержаниях, которые считал необходимыми: «Воздерживайся от вина и женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико!».

8 июля 1853 года Лев Толстой написал:

«…Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью. Читал “Profession de foi du Vicaire Savoyard” (“Исповедание веры савойского викария” Жан-Жака Руссо. – Н.Ш.), и, как и всегда при этом чтении, во мне родилась пропасть дельных и благородных мыслей. Да, главное мое несчастие – большой ум […]

Не могу доказать себе существования Бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее его. Влечение плоти и души человека к счастию есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же, как и счастие, которое она приобретает. Достижение счастия есть ход развития ее. Пороки души суть испорченные благородные стремления. Тщеславие – желание быть довольным собой. Корыстолюбие – желание делать более добра. Не понимаю необходимости существования Бога, а верю в Него и прошу помочь мне понять Его».

Ему было мало сложившихся традиций в виде своевременных посещений церковных служб, в виде молитв. Он пытался искать ответы на многие вопросы, на которые сложно найти нелицемерно верующему, то есть не бездумно повторяющему все, чему учили на занятиях по Закону Божьему. А уж такие занятия были обязательны для всех.

Толстой боролся со своими недостатками, то побеждая их, то отступая перед ними. Но его огорчали и поступки близких, как и он отклоняющихся от общепринятых норм. Интересны записи, сделанные в Пятигорске, во время очередной поездки для лечения.

Датирована запись 9-15 июля. «Приехав в Пятигорск, нашел Машу, пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это – не думаю, чтобы от зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать семейства».

Известно, с какой любовью Лев Толстой относился к своей младшей (на два года) сестре Марии Николаевне (1830–1912), любимице всех братьев Толстых. Лев Николаевич сделал ее прототипом Любочки в трилогии Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность». Дневниковая запись свидетельствует о том, что Лев Николаевич был недоволен тем, что сестра пустилась, как он выразился, «в здешний свет». Отчего? Да оттого, что она была замужем. Вышла замуж в 1847 году семнадцатилетней за троюродного брата, графа Валериана Петровича Толстого (1813–1865), и была уже матерью четырех детей.

В дневнике он записал далее, как бы извиняя поступки Маши, о которых не упоминал: «Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе остается благородной». А 18 июля еще прибавил: «Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести».

Посвящено несколько строк и супругу сестры: «Валерьян благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком».

О том, что брак более чем неудачен, Лев Николаевич, видимо, еще не знал – не дошли до него эти вести, поскольку находился на театре военных действий. Супруг Маши часто изменял ей, причем не гнушался даже прислугой – завел роман с гувернанткой детей.

28 августа Толстой записал: «Труд только может доставить мне удовольствие и пользу…»

Но не может быть в жизни только труд, один труд. И в Пятигорске появилась дама сердца…

29 сентября. «[…] Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде…»

Немало записей, посвященных природе. 23 октября он записал: «С охоты, подходя к дому с северной стороны, я полюбовался видом серых гор из-за камышовых крыш домов и черной, тесовой, увенчанной крестом крыши часовни».

В дневнике постоянно даются вот такие картинки, срисованные с натуры. И люди, люди – их взаимоотношения, их разговоры, их чаяния.

«Два рекрута разговаривали на площади, и один из них, в то время как хотел слегка засмеяться шутке своего товарища, издал звук вроде кашля или перхоты, что часто бывает с людьми, ведущими неправильный образ жизни».

И стараясь побороть пороки – то, что сам Толстой считал пороками – он писал: «“Довольствоваться настоящим!” Это правило, прочитанное мною нынче, чрезвычайно поразило меня. Я живо припомнил все случаи в моей жизни, в которой я не следовал ему, и очень удивительно показалось, что я не следовал ему. Например, в ближайшем ко мне по времени случае в моей службе я хотел быть юнкером-графом, богачом, с связями, замечательным человеком, тогда как самое полезное и удобное для меня было бы быть юнкером-солдатом. Как много интересного я тогда мог бы узнать в это время и как много неприятного избежал. Но тогда положение мое было ближе ко мне; поэтому-то я не так ясно видел его. Затронутые страсти (гордость, тщеславие, лень) давали другой вид положению и подсказывали уму другие размышления. Верь рассудку только тогда, когда убедишься, что никакая страсть не говорит в тебе. В бесстрастном состоянии рассудок руководит человеком, но, когда страсти обладают им, они руководят и его разумом, придавая только больше пагубной смелости в дурных поступках».

О своей юности он писал: «Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны».

Постепенно у Льва Толстого появилось раздвоение в мыслях – с одной стороны он хотел уйти в отставку, чтобы полностью посвятить себя литературе, которая захватывала все более и более, а с другой, он поначалу просто стыдился покинуть армейский строй, а потом на него стало воздействовать множество причин, по которым он не хотел расставаться с нелегкой, но чем-то для него привлекательной армейской жизнью.

Но самое главное то, что Лев Толстой с самых ранних лет мечтал вовсе не о разгульной и развратной жизни, а о семье, настоящей семье. Эту мечту он высказал в рассказе «Святочная ночь», в небольшой главе, так и названной – «Мечты»:

«…Весна, вечер; я в саду, на любимом месте покойной матушки, около пруда, в березовой аллее, и не один, – со мной женщина, в белом платье, с волосами, просто убранными на прелестной головке; и эта женщина та, которую я люблю, – так, как я никого не любил до сих пор, которую я люблю больше, чем все на свете, больше, чем самого себя…Я держу нежную руку женщины, которую я люблю, смотрю в эти чудные большие глаза, взгляд которых так отрадно действует на душу, она улыбается и жмет мою руку – она счастлива!»

Восточная война

Как-то уж стало привычным считать, что Лев Николаевич Толстой в молодости – офицер-артиллерист, участник Севастопольской обороны 1854–1855 годов. Иногда еще можно услышать о том, что на Кавказе воевал – как-никак и «Кавказский пленник» (1872 г.), и «Хаджи-Мурат» (конец 90 – х), и «Казаки» (1863 г.) принадлежат его перу. А вот о том, что он побывал и на Дунайском театре военных действий во время Восточной войны 1853–1856 годов, обычно почему-то упускается.

А между тем 14 марта 1854 года Лев Толстой записал в своем дневнике:

«Букарест. Начинаю новую тетрадь дневника, после почти месячного промежутка, во время которого я так много переиспытал, перечувствовал, что мне не было времени думать и еще меньше записывать. С Кавказа я приехал в Тулу, видел теток, сестру, Валерьяна и узнал о своем производстве…».

Отпуск был краток и сумбурен. Отпустили, поскольку отправлялся молодой офицер на серьезный театр военных действий. Война началась год назад, в 1853 – м, и постепенно охватила и запад, и север, и восток, и юг России. Враг стоял на границах. Его атаки успешно отражали и монахи Соловецкого монастыря, и на Балтике, и на Камчатке, его теснили на Дунайском театре военных действий. Но… Весь Запад с ненавистью смотрел на Русскую Державу. Вот-вот могли вступить в войну и другие страны, кроме уже воевавших. Об этом дальше, а пока – отпуск.

Прибыл в Ясную Поляну, свой до боли знакомый, до боли любимый уголок. Хотел насладиться хотя бы теми краткими днями, что были в распоряжении. Но тут же примчались за ним братья. В дневнике Лев Николаевич записал: «Все 3 брата (Николай, Сергей и Дмитрий) и Перфильевы приехали ко мне и увезли меня в Москву. Из Москвы я проехал в Покровское, там простился с тетушкой Пелагеей Ильиничной, Валерьяном, с Машей и Сережей. Эти 2 прощанья – особенно последнее – были одни из счастливейших минут в моей жизни. Оттуда поехал к Митеньке, который почти по моему совету бросил Москву, – и через Полтаву, Кишинев и т. д. 3 – го дня приехал в Букарест. Я был счастлив все это время!»

Эта запись понятна. Прежде Лев Толстой не раз поверял дневнику свои мысли о том, что никому не нужен и всеми забыт, писал об одиночестве. И вот он в кругу семьи. Родственники понимали, что едет он не на прогулку. Даже на Кавказе было менее опасно, поскольку там проводились периодически операции, но в основном служба была более или менее спокойная. А тут… Тут настоящая война, с полевыми сражениями, осадами и штурмами крепостей и других укреплений.

В Бухаресте на первых порах сетовал: «Служебное положение мое здесь неопределенно… Чем выше я становлюсь в общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном».

Отчего же так? Оказывается, все та же борьба с самим собой на фронте страстей, на почве интереса к прекрасному полу: «Я имел несколько раз женщин, лгал, тщеславился…»

Настоящий писатель – везде писатель. И на театре военных действий у него мысли не только о войне. Мысли о работе, мысли о своем месте в жизни. Толстой отмечал в дневнике: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. […] Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру…».

И все-таки, каким же образом попал Лев Толстой в Дунайскую армию, то есть оказался на острие событий Восточной войны? Он сам рассказывает об этом в записи от 7 июля, оценивая свои поступки и проговариваясь о том, что новое назначение не совсем случайно: «Скромности у меня нет! Вот мой большой недостаток. Что я такое? Один из 4 – х сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7 – летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17 – ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и Командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья…»

Так, значит, все-таки потребовалась некоторая протекция?! Впрочем, протекция, которую нельзя осудить, ведь Лев Толстой просился не в какое-то теплое местечко, а на линию огня. Да и на Кавказе он показал себя далеко не робким воином.

Итак, Лев Толстой в Бухаресте, на Дунайском театре военных действий Восточной войны 1853–1856 годов.

Война, начавшаяся в 1853 году столкновением с Турцией, оказалась суровой и серьезной для России, поскольку вскоре к Турции присоединились Англия и Франция, да еще некая Сардиния, которую и на карте не разглядеть, но уж больно желавшая «отблагодарить» Россию, за то, что именно русские воины под командованием Суворова в 1799 году спасли ее от порабощения наполеоновской бандой.

Поводом к новой войне был конфликт между Россией и Францией по вопросу прав православного духовенства и католиков в Палестине. Речь шла о покровительстве над Святыми местами в Иерусалиме, связанными с земной жизнью Христа. Турецкий султан решил вопрос в пользу Франции. Император Николай I направил в Константинополь представительное посольство, но султан и после этого не отказался от своего решения. Россия сделала еще более резкие заявления, вступаясь за попранные права православия. В ответ на это английская и французская эскадры вошли в проливы, явно оказывая покровительство Турции и угрожая России. Русские войска вступили на территорию Молдавии. 4 октября 1853 года Порта объявила войну России. 18 ноября того же года адмирал Павел Степанович Нахимов наголову разбил турецкий флот, базировавшийся на Синоп. Эта блистательная победа испугала англичан и французов. Англия и Франция выступили на стороне Турции.

Улица Бухареста. Художник В.Ф. Тимм

Военный историк и теоретик, генерал от инфантерии Андрей Медардович Зайончковский (1862–1926) в книге «Восточная война, 1853–1856» по поводу обстановки, сложившейся в стране в канун войны, писал: «Грозовые тучи, нависшие над всем пространством России в виде состоявшегося разрыва с западными странами и возможности нападения врага на все обширные границы нашего отечества, заставили все русское общество особенно чутко относиться к тому, что делалось на берегах Дуная. […] Нам так хотелось какого-нибудь блестящего дела у Горчакова и хотелось не только во славу русского оружия, но как необходимого удара грома, который должен был уменьшить дерзость врагов России, искусно завязавших из злобы, ненависти и злословия мертвую петлю вокруг шеи русского колосса».

А ведь война явилась не просто войной. Историк П.В. Безобразов отметил: «Восточный вопрос был причиной последней нашей войны с Францией. Крымская кампания возгорелась из-за вопроса, который многим казался пустым и не стоящим внимания, из-за ключей Вифлеемского храма. Но дело заключалось, конечно, не только в том, кому будет принадлежать Вифлеемская святыня. Император Николай Павлович выступал в роли, какую принимали на себя все русские цари, начиная с Иоанна Грозного, в роли покровителя и защитника Православного Востока». Напомним, что говорил об Императоре Николае Павловиче митрополит Платон (Городецкий, 1803–1891), Киевский и Галицкий: «Я Николая ставлю выше Петра. Для него неизмеримо дороже были Православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра. Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному Русскому, и в особенности тому, что стоит во главе и в основе Русского народа и Царства – Православной вере. То был истинный Православный, глубоко верующий Царь».

Русская армия насчитывала около 700 тысяч человек, к тому же она уступала в вооружении и боевой технике. Наши сухопутные части были вооружены в основном кремневыми гладкоствольными ружьями. Дальность стрельбы была значительно меньше, чем у нарезного оружия союзников. А дальность прицельного выстрела зачастую решает исход боя, ибо тот, кто имеет вооружение с большей дальностью стрельбы, может просто не подпустить к себе неприятеля, сразив его за пределами досягаемости его оружия.

Понимая, что лишь решительными успехами можно удержать от вступления в войну все новые и новые страны Европы, император Николай Павлович уже 11 (23) марта 1854 года приказал форсировать Дунай у Браилова, Галаца и Измаила. Русские войска перешли в успешное наступление и захватили крепости Исакча, Тульча, Мачин. Сколько раз русские воины брали эти крепости в непрерывной череде турецких войн! И всякий раз посредничество в переговорах, в первую очередь английских и французских политиков, приводило к их оставлению по мирным договорам. Успех на Дунае не удалось закрепить из-за того, что Австрия, поначалу соблюдавшая нейтралитет, стала проявлять враждебность, и возникла опасность нанесения ударов во фланг и тыл русским войскам. Император приказал И.Ф. Паскевичу отвести войска от Дуная. Молдавия и Валахия были оккупированы австрийцами.

В 1854 году уже стало совершенно ясно, что война не окончится скоро и что главные битвы впереди. В начале года еще казалось, что главные события будут развиваться на Западе, а потому Лев Толстой попросил направить его в Дунайскую армию.

9 января 1854 года юнкер Толстой за отличие в боях был произведен в прапорщики и подал рапорт по команде с ходатайством о направлении на Дунайский театр военных действий. А вскоре он получил предписание прибыть в распоряжение штаба Дунайской армии. Штаб располагался в Бухаресте. В ту пору это название писалось как Букарест. Он был построен примерно в XVI веке, во всяком случае первое упоминание в документах о нем – в 1459 году. Вскоре после Восточной войны – в 1862 году – он стал столицей Румынии.

И вот Толстой в Бухаресте. По прибытии его прикомандировали к штабу начальника артиллерии Дунайской армии генерала А.О. Сержпутовского. Ну а там вскоре направили в батарею 12 – й артиллерийской бригады, входившей в состав отряда генерал-лейтенанта П.П. Липранди. Отряд осаждал турецкое укрепление Калафат.

Итак, новое место службы. Лев Толстой уже не юнец, не нюхавший пороху, он произведен в чин прапорщика, его уже представляли к награде, но получению ее помешало то, что к тому времени не было определено его положение в действующей армии.

Дневниковая запись от того же числа сообщает: «…Неужели снова начнется для меня пора испытаний?! Впрочем, я сам виноват, счастье избаловало меня: я опустился и во многом имею упрекнуть себя со дня выезда моего из Курска и до сей минуты. Грустно убедиться, что я не умел переносить счастья так же, как и не умел переносить несчастья. Нынче пойду к командиру дивизии в корпусной Штаб…»

Служба началась, но как-то вяло.

С офицерами занимались теорией, с личным составом батарей отрабатывали действия у орудий, добивались слаженности в расчетах. Теория действительно казалось скучной, хотя Лев Толстой не мог не оценить то, что командование постоянно обобщало опыт боевых действий против турок. Каждый противник имел свои особенности. Это молодой прапорщик понял достаточно хорошо, повоевав на Кавказе. А здесь, здесь было все несколько иначе. Так, в своей записке по тактике действий командующий войсками отметил, что «турки преимущественно дерутся за укреплениями или за местными закрытиями, стараясь более всего нам вредить сильным ружейным огнем».

Далее определялись основы тактики действий артиллерии: «Этому (ружейному огню) мы должны противодействовать могущественным и преимущественно продольным артиллерийским огнем; атаку же вести лишь на открытой местности, стараясь всеми силами обходить укрепленные пункты. В случае необходимости штурмовать какую-либо часть занятых неприятелем насыпей рекомендовалось предварительно обстрелять их сосредоточенным перекрестным артиллерийским огнем и огнем штуцерных, которые должны были преимущественно действовать по начальникам и по артиллерийской прислуге неприятеля. Огонь должен продолжаться не менее часа, пока не поколеблет обороняющегося, после чего лишь может начаться атака пехотой. Предварительно вперед на картечный выстрел выдвигается артиллерия, а пехота следует в ротных колоннах, прикрытых цепью застрельщиков; шагах в 200 позади первой линии идут батальоны в колоннах к атаке. Ротные колонны отнюдь не стреляют, но, приблизившись на 200 шагов к пункту атаки, бросаются в штыки; сзади идущие батальоны их поддерживают или повторяют атаку. Вообще при штурме предлагалось батальоны вести колоннами, построенными в две линии на дистанции не ближе 200 шагов, чтобы обе линии не попадали одновременно в черту неприятельского ружейного или картечного огня. Взаимное расположение батальонов обеих линий предпочиталось в шахматном порядке».

Анализируя тему занятий, Лев Толстой понял, что в предстоящих боях артиллерии будет уделено важнейшее значение. Но когда начнутся эти предстоящие бои, долго не прояснялось. Опытные офицеры поговаривали, что, видимо, западное направление в этой войне становится не самым главным. Все смотрели на юг, гадали, где нанесет противник уже соединенными силами Англии, Франции и Турции основной удар. Все чаще на устах офицеров звучал Севастополь.

15 июня Лев Толстой, пока совсем без радости, писал в дневнике: «Ровно 3 месяца промежутка. 3 месяца праздности и жизни, которой я не могу быть доволен».

Упомянул и о вхождении в новый коллектив: «С офицерами бы я ладил, и с батарейным командиром умел бы устроиться. […] Откомандирование меня в штаб пришло в то самое время, когда я поссорился с батарейным командиром, и польстило моему тщеславию».

А между тем авторитет рос благодаря тому, что Толстой все тверже входил в литературу.

Но он писал о себе самокритично: «Чем выше я становлюсь в общественном мнении, тем ниже я становлюсь в собственном. Я имел несколько раз женщин, лгал, тщеславился и, что всего ужаснее, под огнем вел себя не так, как надеялся от самого себя».

И снова не мог удержаться от связей с женщинами. А если узнать, кто бы мог от этого удержаться? Вряд ли услышишь, что таковые были. Но он осуждал себя за это.

Времени было много, и Лев Толстой решил создать печатный орган, который бы выражал интересы солдат и офицеров. Журнал хотел назвать «Солдатский вестник». Но любое печатное издание нужно регистрировать. Это правило незыблемо во все века. В Петербурге идею не поддержали. Впрочем, главным все-таки было личное творчество. Толстой написал рассказ «Дядюшка Жданов и кавалер Чернов» и начал еще один – «Как умирают русские воины».

Еще до прибытия Толстого на театр военных действий на том направлении, куда он получил назначение, боевые действия были более активны.

А.М. Зайончковский писал по этому поводу: «С нового года турки проявили в низовьях Дуная и на среднем его течении признаки жизни, делая в разных пунктах попытки переправы незначительными частями на наш берег. Хотя к этой постоянной тактике Омера-паши и можно было привыкнуть, но «князь Горчаков сильно волновался».

Толстой оказался на второстепенном направлении. Осада укрепления Калафат шла ни шатко ни валко.

Командование не слишком торопило. Горчаков доносил государю: «Против самого Калафата держать теперь войск нельзя – голая, безлесная, грязная степь; будет даже трудно доставлять продовольствие войскам в Быйлеште. Главная моя забота будет в том, чтобы расположить их там с некоторыми удобствами, держа турок взаперти, и ближе сообразить, что предпринять, когда настанет хорошая погода».

Лев Толстой устал от неопределенности и бездействия. В дневнике он с досадой писал: «Осада Силистрии снята, я еще не был в деле, положение мое в кругу товарищей и начальство хорошо… Я твердо решился посвятить свою жизнь пользе ближнего. В последний раз говорю себе: ежели пройдет 3 дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя. Помоги мне Господи. До обеда пишу письма: Сереже и теткам, Волконской, ежели успею. После обеда продолжаю Записки Фейерверкера».

«Убью себя»?! Видно, уж совсем безопасно стало на линии соприкосновения с противником. Толстой же, уезжая в действующую армию, еще на Кавказ, готовил себя к суровым испытаниям, даже к гибели в бою. Да и прощания перед отъездом на Дунай с родственниками были весьма грустными и печальными. Предстояла серьезная война, долгая война – это все понимали. И вот он под Бухарестом. Противник рядом, а рассуждения в дневнике на тему – если не смогу побороть недостатки, убью себя.

Снова мысли о самосовершенствовании: «Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, я возвращаюсь к прежней мысли – мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка – причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге – та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей – совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании которого пропадает надежда на возможность достижения. То же, что было со мной в хозяйстве, в ученье, в литературе, в жизни. В хозяйстве я хотел достигнуть совершенства и забывал, что прежде нужно было исправить несовершенства, которых слишком много, хотел правильного разделения полей, когда мне нечем было их удабривать и сеять. Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру без книжки, которая столько времени была моим кошмаром. Я один из тех характеров, которые, желая, отыскивая и готовые на все прекрасное, неспособны именно поэтому к постоянно-хорошему».

Он рвался в бой, но никто в бой не посылал. Вполне понятно, что мысли о самосовершенствовании снова родились, поскольку обстановка позволяла расслабиться. Вместо решительных наступательных действий вдруг было приказано снять осаду Силистрии. Событие важное. В чем же дело?

Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967), духовный писатель, публицист, историк в книге «Русская быль» писал: «После снятия нашими войсками осады Силистрии Государь (Николай I. – Н.Ш.) предугадал, где противники нанесут удар. 27 июня он писал главнокомандующему князю Паскевичу: «Теперь в ожидании, будет ли попытка на Крым; спокоен буду, когда гроза минует». А уже через несколько дней, 3 июля, предупреждал: «Очень думаю, что попытка на Крым сбудется».

Император понимал, ради чего затеяна война. С тех пор, как Крым был присоединен в 1783 году к России, Запад словно с цепи сорвался. Одни планы захвата Крыма сменялись другими, да вот только силенок долгое время не хватало. И вот собрались с силами, придумали повод к войне и ринулись на Россию.

На Дунайском театре военных действий Россия перешла к обороне. Нужно было усиливать группировку в Крыму.

Светлейший князь Варшавский граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский (1782–1856), назначенный по высочайшему повелению главнокомандующим на западных и южных границах и принявший командование над войсками 3 – го, 4 – го и 5 – го армейских корпусов Дунайской армии, не хотел отправлять часть войск в Крым, боясь ослабить западную границу, но князь М.Д. Горчаков, командовавший войсками на юго-западном фронте, перебросил к Перекопу 16 – ю дивизию. Государь по этому поводу писал ему: «Нельзя благоразумнее поступить, ни распорядиться, как ты это сделал. Искренне благодарю тебя». Паскевичу же сообщил: «Сохранение Крыма, обеспечение Севастополя и флота для нас первейшая важность; если будем так несчастливы, что лишимся их, на долю России ощущать будет этот тяжкий удар. Отвратить его, елико возможно, предмет наиважнейший».

А в Крыму обстановка накалялась, и Лев Толстой, следя за вестями оттуда, переживал за исход кампании. Вот пришли данные, что Англия, Франция, Турция и Сардиния, собрав крупную морскую группировку в 34 линейных корабля и 55 фрегатов, двинулись к полуострову и блокировали русский флот в Севастополе. В это время в Севастопольской бухте находились 14 русских линейных парусных кораблей, 6 фрегатов и 6 пароходофрегатов. По линейным кораблям враг имел более чем двукратное превосходство, а по фрегатам более чем четырехкратное. Мало того, пароходофрегатов у противника было более тридцати. А у нас только шесть. Это создавало колоссальное превосходство в маневренности.

11 июля Толстой отметил в дневнике: «Нынче Бабарыкину, который был тут и едет к Генералу, поручил свой рапорт о переводе».

Скорее, скорее туда, где назревают важные события.

К Перекопу отправляли целую дивизию. Ясно, что ждали вторжения. Причем рассматривали разные варианты. Высадка в Крыму при энергичной защите берега сложна. А вот попробовать десант в Одессе или в Очакове – это наверняка рассматривали. Тем более через Очаков и через Днепровско-Бугский лиман дорожка проторенная. Пытались там турки высадиться в Херсоне, Николаеве или в Пристани Глубокой. Но Александр Васильевич Суворов решительно пресек те попытки.

Крым звал неотступно, и Толстой бомбил рапортами командование. 22 июля: «[…] завтра являюсь к обоим Начальникам и подаю оба рапорта».

23 июля. «Нынче с утра ходил объясняться и являться к начальству. Вышло, что Крыжановский сказал, чтобы я ехал в батарею».

И снова запись: «Подал другой рапорт о переводе».

Но не тут-то было…

Но 24 июля сделал такую запись: «Утром Новережский… принес мне назад мой рапорт с надписью Крыжановскаго».

Отказ. Не спешили отпускать в Крым.

16 сентября. 11–16 сентября. «Высадка около Севастополя мучит меня. Самонадеянность и изнеженность: вот главные печальные черты нашей армии – общие всем армиям слишком больших и сильных государств».

До Льва Толстого дошло известие о действиях агрессоров, когда они уже совершили высадку, которая была спланирована заранее. Еще в конце августа 350 судов противника взяли на борт десант и поплыли из Варны к берегам Крыма. 1 сентября они подошли к берегам Евпатории и начали высадку 60 – тысячного десанта, усиленного 134 полевыми и 72 осадными орудиями. В составе десанта было около 30 тысяч французов, около 22 тысяч англичан и около 7 тысяч турок. Удивительным было то, что небольшой отряд неприятеля захватил провиантские склады с 60 тысячами пудами пшеницы. Этого продовольствия хватило захватчикам на четыре месяца.

Соединенные силы Англии, Франции и Османской империи высадились 2–6 (14–18) сентября 1854 года. В высадке участвовали 89 боевых кораблей и 300 транспортных судов. Первоначально было высажено 62 тысячи человек при 112 орудиях. В городе, как и обычно, началась кровавая вакханалия.

Пока суд да дело, Толстой снова занялся борьбой с недостатками:

«Странно, что только теперь я заметил один из своих важных недостатков: оскорбительную и возбуждающую в других зависть – наклонность выставлять все свои преимущества. Чтобы внушить любовь к себе, напротив, нужно скрывать все то, чем выходишь из общего разряда. Поздно я понял это. Не буду подавать рапорта, пока не буду в состоянии завести лошадей, и употреблю все средства для этого. Пока не буду ни с кем иметь других отношений, как по службе…»

«Записывать недостатки и бороться с ними…»

Начиная с июля 1854 года, то есть со времени относительного затишья, он стал записывать свои недостатки. 4 июля в дневнике отмечено: «Главные мои недостатки. 1) Неосновательность (под этим я разумею: нерешительность, непостоянство и непоследовательность. 2) Неприятный тяжелый характер, раздражительность, излишнее самолюбие, тщеславие. 3) Привычка к праздности. – Буду стараться постоянно наблюдать за этими 3 основными пороками и записывать всякий раз, что буду впадать в них…»

А на следующий день записал: «Главный мой недостаток состоит в недостатке терпимости к себе и другим».

И прибавил, что эта мысль через некоторое время напомнит о том моральном состоянии, в котором он находился 5 июля 1854 года.

Конечно, взыскательность и строгость к себе каждому человеку необходимы. Но Толстой, пожалуй, чрезмерно требовал от себя, порою, даже просто невозможного в той обстановке, в которой находился. Безусловно, он мог осуждать в себе лень и праздность – с его точки зрения лень и праздность. Им было создано и на Кавказе, и в Кишиневе, и впоследствии в Крыму столько произведений, которых иному писателю хватило бы и на все творчество.

А с некоторыми упреками, которые он адресовал сам себе, можно просто не согласиться. Так, 7 июля Лев Николаевич записал в дневнике:

Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски не образован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок».

Относительно внешности, прямо скажем, не ему судить – человеку трудно судить о себе. Что касается образования, то одни лишь размышления Льва Толстого над Наказом Екатерины Великой говорят о его образованности. Ведь образование – это далеко не диплом об окончании высшего учебного заведения, которое он действительно не окончил, а совокупность знаний, полученных разными путями: и в семье, и в обществе добрых наставников, и, самое, наверное, главное – из книг. Так что следующая фраза «Я почти невежда» – несправедлива.

Толстой писал дальше: «Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало». Ну что ж, военному делу он действительно учился урывками. Но важен итог! Мы еще коснемся свидетельств о том, как Лев Толстой проявлял новаторство, подавал предложения по совершенствованию боевой работы артиллерии и так далее.

Но свою воинскую специальность он действительно освоил почти что самостоятельно, хотя какие-то экзамены все-таки сдавать в Тифлисе пришлось, а следовательно, готовиться к ним.

Далее в дневнике говорится о тех чертах характера, которые он в себе почитал неприемлемыми: «Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо-тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди».

Отметим. Он уже делает обобщения по-писательски. Он уже оценивает «бесхарактерных» людей.

Ну а в отношении того, что он написал: «Я не храбр» – можно поспорить. Ведь его представляли к боевой награде – к Георгиевскому кресту, но по одним данным, он не получил его из-за того, что не было еще определено отношение к воинской службе, а по другим он просто уступил его кому-то, кому этот крест давал не только моральные, но и материальные блага.

Далее Толстой отметил: «Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня почти неодолимой привычкой». Большое количество созданных в боевой обстановке произведений доказывает, что тут Лев Толстой судит себя слишком строго, хотя ему, конечно, виднее, как оценивать себя. Быть может, он чувствовал, что способен написать гораздо больше, чем написал.

Интересно следующее замечание: «Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового». Ну что ж, возможно, испытания небольшими произведениями для такого гигантского ума и действительно не слишком основательные испытания. Все впереди! Впереди и «Война и мир», и «Анна Каренина», и «Воскресение», которые, безусловно, стали испытаниями для ума писателя.

И, наконец, мы добираемся до похвалы самого себя: «Я честен, т. е. я люблю добро, сделал привычку любить его; и когда отклоняюсь от него, бываю недоволен собой и возвращаюсь к нему с удовольствием; но (и тут снова самокритика. – Н.Ш.) есть вещи, которые я люблю больше добра – славу. Я так честолюбив и так мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них».

Что ж, очень откровенно. К счастью, можно сказать, окидывая взглядом весь жизненный путь писателя, что он, когда пришлось выбирать между славой и добродетелью, выбрал добродетель.

И еще одно признание, отчасти вытекающее из предыдущих размышлений: «Да, я не скромен; оттого-то я горд в самом себе, а стыдлив и робок в свете».

Говоря о невоздержанности, Толстой упрекает себя в том, что не мог удержаться и ел некоторые блюда, которые в данный момент по медицинским показаниям ему не рекомендовались. Но странно… До сих пор ни слова о влечении к женщинам.

В основном в последующих записях упреки себя за лень и нескромность, «за необдуманность, недовольство и нерешительность к исправлению своего положения». Далее – «за бесхарактерность» и «за непростительную нерешительность с девками…». А ведь на Кавказе, напротив, порицал себя за излишнюю активность, которая, правда, часто сводилась на нет именно нерешительностью.

А вокруг красавицы валашки

21 августа Лев Толстой записал: «Упрекаю себя… за нерешительность с хозяйкой, которую мне хотелось пощупать…»

Хотелось, да не решился. Дело в том, что Дунайские княжества уже не первый год, да какой там год, даже не первое десятилетие являлись театром военных действий. Борьбу за их освобождение русские войска особенно активно вели во второй половине XVIII века. Немало битв было на Дунае и в начале XIX века. Постоянные войны разлагали население. Мужчины торговали всем, чем только можно торговать, ну а женщины, особенно красивые, не прочь были пофлиртовать с военными.

Женщины там по-своему красивы, своей жгучей южной красотой. Веселые, бойкие, в меру озорные, в меру, а иногда и не в меру кокетливые, они словно дразнили русских офицеров, надолго оторванных войной от женской ласки. Как мог устоять Лев Толстой, совсем еще молодой и полный сил офицер? На Кавказе он предпринимал решительные действия, даже отмечал в дневнике, как стучал в дом к казачке, как она то пускала его на ночь, то не пускала. А тут, видно, не решился.

Нельзя забывать, что ему исполнилось 26 лет. Поэтому совсем неудивительны такие записи: «Хозяйская хорошенькая дочка также, как я, лежала в своем окне, облокотившись на локти». Ясная картинка, вполне обычная картинка. И запись-то совсем не военная. Он видел мир вокруг, видел в мире этом «хорошеньких» женщин, видел все вокруг: «По улице прошла шарманка, и когда звуки доброго старинного вальса, удаляясь все больше и больше, стихли совершенно, девочка до глубины души вздохнула, приподнялась и быстро отошла от окошка. Мне стало так грустно – хорошо, что я невольно улыбнулся и долго еще смотрел на свой фонарь, свет которого заслоняли иногда качаемые ветром ветви дерева, на дерево, на забор, на небо, и все это мне казалось еще лучше, чем прежде».

Ну а прекрасная половина человечества не дремала. 11 июля Лев Толстой записал: «Вечером я имел случай испытать воображаемость своего перерождения к веселой жизни. Хозяйская прехорошенькая замужняя дочь, которая без памяти глупо кокетничала со мной, подействовала на меня – как я ни принуждал себя – как и в старину, т. е. я страдал ужасно от стыдливости».

То есть он совсем не выглядел волокитой. Напротив, скромничал и не решался лишний раз подойти, познакомиться, наладить какие-то отношения.

А вот запись от 2 августа: «После обеда… ходил к Земфире с успехом».

16 августа Толстой написал, что «…бегал за девкой», хотя чем это завершилось, не отметил. В дневнике больше сообщений о работе над книгами, о попытке создать журнал. Но главное, повторяемое изо дня в день: «Важнее всего для меня в жизни – исправление от 3 пороков – раздражительности, бесхарактерности и лени».

И врастание в коллектив, наблюдение за людьми, невольный поиск прототипов будущих произведений. И выводы: «Как странно, что только теперь я убеждаюсь в том, что чем выше стараешься показывать себя людям, тем ниже становишься в их мнении».

Севастополь под угрозой

Толстой неоднократно отмечал в дневнике, что переживает за Севастополь, что его тревожат события, которые развертываются в районе города-крепости. К сожалению, к тому, что создал Потемкин, мало что добавилось за последующие годы. Сначала не до того было. И даже такой замечательный самодержец, как Павел Петрович, питая не слишком добрые чувства к Потемкину, не понял, сколь важна черноморская твердыня. Александр Первый и вовсе не интересовался обороной России. А Николай Первый вынужден был решать множество важнейших вопросов внутренних, а потому доверился лжедипломатам типа «австрийского министра русских иностранных дел», как его называли в ту пору – Нессельроде.

Враги России сумели внушить государю, что никакая война не грозит нам. А некто Канкрин даже отговорил от строительства железной дороги в Крым. Ведь важность железных дорог была оценена не сразу. Ну а враги России старались из всех сил, чтобы император не понял необходимости провести магистраль в этот важный регион. Даже построили потешную железную дорогу в Царское Село и все сделали так, что она действительно выглядела сооружением для потехи.

Но я несколько отвлекся… Лев Толстой был далек от размышлений о стратегии подготовки к войне. Он пока еще, как младший офицер, мыслил даже не на оперативном, а на тактическом уровне. Талант писателя не предполагает наличие безусловного таланта полководца – это разные вещи. Среди писателей немало военных, но среди писателей нет полководцев. Ближе всех к рангу военачальника стоял Денис Давыдов, дослужившийся до чина генерал-лейтенанта. В литературе его достижения в военном деле слишком упростили, превратив великолепную идею создания армейских летучих отрядов в обычное партизанское движение. Что хоть и близко внешне, но далеко не одно и то же.

Л.Н. Толстой во время Восточной войны

Толстой просто служил, а командир невысокого ранга не стремится вникать в оперативные планы, поскольку это, во-первых, невозможно из-за недостатка информации, а во-вторых, бессмысленно. Лев Толстой был командиром взвода – по-разному назывались должности, но суть одна: взвод – это, как правило, два орудия, взвод решает задачи, как правило, в составе батареи. Должность командира батареи, командира роты – особая должность. В советское время роту и батареи считали центром воспитательной работы. Едва ли по сути что-то было иначе прежде и что-то изменилось после разрушения советской власти. Рота – это компактное, обособленное проживание личного состава. Если есть казарма – в казарме, если в населенном пункте, на постое, тоже создавались условия, чтобы роты или батареи были собраны так, чтобы личный состав находился под постоянным вниманием командира. Возможно, кого-то удивит, что Лев Толстой мог позволить себе писать книги, вычитывать корректуры, которые иногда удавалось прислать ему издателям. Если бы он был командиром батареи, наверное, времени оставалось бы неизмеримо меньше. А тут командир батареи занимается и снабжением, и питанием, и размещением, и многими другими вопросами, а командир взвода только обучением. Насколько сам Лев Толстой был подготовлен теоретически, остается только гадать – никакого специального образования он не получил. Ну а учился сам, где с помощью старших, где самостоятельно, уже в боевой обстановке. А наука артиллерийская далеко не проста. Ведь надо знать орудия, надо уметь ухаживать за ними, поправлять недостатки, а главное, стрелять в цель.

Но основы знаний Толстой получил и мог позволить себе заниматься вещами посторонними. Он оценивал обстановку, но не всегда верно.

21 октября записал: «Много прожил я жизни в эти дни. Дела в Севастополе все висят на волоске».

Волнует его и вопрос личного проекта журнала: «Пробный листок нынче будет готов…» и он опять мечтал ехать.

Ну и опять о своих грехах: «Я проиграл все деньги в карты». Из чего следует очередное «заклинание»: «Важнее всего для меня в жизни исправление от лени, бесхарактерности и раздражительности».

И лишь 2 ноября 1854 года в Одессе он делает запись, посвященную боевым действиям в Крыму, и впервые не говорит о своих недостатках, а лишь беспокоится, успеет ли принять участие в обороне города. Он делает вывод, который впоследствии станет основой основ нравственного характера его батальных произведений: «Велика моральная сила Русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к Отечеству, восставшее и вылившееся (из) несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, a энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства».

И волнения истинного патриота, такого, каким он показал себя еще в самом своем детском сочинении, дарованном Татьяне Александровне Ергольской: «Я не успею приехать раньше 5 – го, но мне чудится, что я еще не опоздаю».

20 сентября. «Утро хлопотал о деньгах и переводе». А между тем 13 (25) сентября 1854 года в Севастополе было объявлено осадное положение. Этот день считается началом 349 дневной героической обороны города.

Против Русского гарнизона Севастополя, насчитывавшего 18 тысяч солдат и матросов, союзники сосредоточили 60 тысяч человек. Общая же численность войск союзников в Крыму была доведена до 120 тысяч.

Севастополь был подготовлен к обороне со стороны моря. Его прикрывали 13 береговых батарей. Но союзники уже имели на вооружении паровые корабли, более маневренные и подвижные. Опасаясь их прорыва на внутренний рейд, в результате чего гарнизон оказался бы полностью отрезанным, командованием было принято решение перегородить вход в бухту. С этой целью были затоплены 5 из 14 парусных линейных кораблей и 2 из 7 парусных фрегатов. Остальные корабли принимали участие в обороне своими орудиями.

Французский главнокомандующий, узнав о затоплении флота, вспомнил 1812 год и воскликнул: «Это начало Москвы!» Интересно, вспомнил ли он, чем окончилось вступление Наполеона в Москву?

Союзники, однако, не решились наступать на город с севера, поскольку в этом случае на их фланги и тыл могли воздействовать основные силы русских войск. Они предприняли глубокий обход и через Инкерман подошли к городу с юга. Англичане заняли Балаклаву, а французы – Камышовую бухту.

Государь же, правильно оценив, что судьба войны теперь решается в Крыму и не просто в Крыму, а именно в Севастополе, отправил в эту славную русскую твердыню своих младших сыновей Николая и Михаила. Великий Князь Николай Николаевич по прибытии в Севастополь обнял Тотлебена и сказал: «Государь приказал мне вас поцеловать!»

Но вести из Крыма были неутешительными. 31 октября Государь писал: «Не унывать… Скажите вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямой Русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Пасть с честью, но не сдаваться и не бросать…». А 23 ноября он признавался в письме: «Хотелось бы к вам лететь и делить участь общую, а не здесь томиться беспрестанными тревогами всех родов».

Севастополь оказался в критическом положении. Однако союзники некоторое время медлили и не решались сразу начать штурм. Между тем начальником обороны города 8 (20) сентября был назначен контр-адмирал В.А. Корнилов, а начальником обороны Малахова кургана – контр-адмирал В.И. Истомин. Эскадрой командовал вице-адмирал П.С. Нахимов. Они начали деятельную подготовку к обороне города и с помощью населения сумели в кратчайшие сроки создать по чертежам Государя семикилометровый оборонительный рубеж с восемью бастионами и промежуточными укреплениями.

А между тем Лев Толстой все-таки добился перевода и отправился в Крым. Его путь лежал через Одессу. Там он узнал новые факты о боевых действиях в Крыму.

2 ноября 1854. Одесса: «Со времени десанта англо-французских войск, у нас было с ними 3 дела. Первое, Алминское, 8 сентября, в котором атаковал неприятель и разбил нас, 2 – е, Дело Липранди 13 сентября, в котором атаковали мы и остались победителями, и 3 – е ужасное дело Даненберга, в котором снова атаковали мы и снова были разбиты. Дело предательское, возмутительное. 10 и 11 дивизия атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заклепали 37 орудий. Тогда неприятель выставил 6000 штуцеров, только 6000 против 30 тысяч. И мы отступили, потеряв около 6000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по непроходимости дорог не было артиллерии и, Бог знает почему, не было стрелковых батальонов. Ужасное убийство. Оно ляжет на душе многих! Господи, прости им. Известие об этом деле произвело впечатление. Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга. Велика моральная сила Русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся несчастий России, оставить надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, a энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства.

В числе бесполезных жертв этого несчастного дела убиты Соймонов и Камстадиус. Про первого говорят, что он был один из немногих честных и мыслящих генералов Русской армии; второго же я знал довольно близко: он был членом нашего общества и будущим издателем Журнала. Его смерть более всего побудила меня проситься в Севастополь. Мне как будто стало совестно перед ним».

Смертельно раненный генерал-лейтенант Федор Иванович Соймонов (1800–1854) был начальником 10 пехотной дивизии. Он с самых первых дней участвовал в Дунайской кампании, отличился под Силистрией и Журжей. И вот смертельно ранен в Инкерманском сражении.

Толстой спешил. Морского пути в Севастополь уже не было. Оставался путь через Перекоп. Перед отъездом записал: «английские пароходы продолжают блокировать Одессу».

Характерна запись: «Море, к несчастию, тихо».

Да, к несчастию. Парусный флот сильно уступал паровому, которому штиль не помеха, а даже подмога.

Забегая вперед, необходимо отметить, что ни на один штурм враг так и не решился, пока был жив император Николай I, и лишь после его смерти штурмы последовали один за другим, хотя с помощью штурмов взять Севастополь так и не удалось. Наши войска сами оставили одну сторону Севастополя – южную – когда там защищать уже было нечего – все превращено в выжженную равнину.

Н.Д. Тальберг привел в своей книге «Русская быль» намеренно забытые факты, касающиеся деятельности императора Николая I в то нелегкое для России время: «Государь все силы отдавал борьбе с врагами. Известные историки признают правильность советов и приказаний, которые он давал Паскевичу, адмиралу князю Меншикову, князю Горчакову и другим». А П. Бартенев, знаменитый издатель «Русского архива», отметил: «Знаменитые редуты, давшие возможность Севастополю так долго сопротивляться, возведены не только по указаниям Государя, но по его собственным чертежам». Николай Павлович питал особую любовь к инженерному делу. Сколько он полезного сделал для совершенствования этого дела! Недаром Н.Д. Шильдер назвал его творцом самостоятельного развития русского Инженерного корпуса.

Лев Николаевич Толстой понимал, что в Севастополе опасно, но спешил. Он стремился к большому, важному делу. Переживал, что не успеет к штурму, который готовят союзники.

Он спешил не писать о боевых действиях, а воевать, и в то же время записывал все, что слышал по пути в Крым, в Севастополь. Путь лежал через Николаев, Перекоп, Симферополь. В Севастополь прибыл 7 ноября.

Подвиги наших войск восхищали, и Толстой отмечал в дневнике: «На перевозе в Николаеве лоцман рассказывал мне, что 26 было дело, на котором отличился Хомутов, взял будто пропасть пленных и орудий, но что 26 – го из 8000 наших воротились только 2 тысячи. В Николаеве офицер подтвердил эти слухи».

Генерал-от-кавалерии Михаил Григорьевич Хомутов, наказной атаман Донского казачьего войска, не раз направлял своих подчиненных для обороны побережья Кавказа и Крымского полуострова. В сражении при Альме 8 сентября участвовал капитан 2 ранга Хомутов, который и взял много пленных.

В Крым были передислоцированы из состава Дунайской армии 11 – я под командованием генерал-лейтенанта Прокофия Яковлевича Павлова 1 – го и 12 – я под командованием генерал-лейтенанта Павла Петровича Липранди (1796–1864), впоследствии генерала от инфантерии. Они прибыли перед началом Инкерманского сражения 24 октября и вместе с 10 – й пехотной дивизией составили 4 – й пехотный корпус. Командир 10 – й пехотной дивизии генерал-лейтенант Ф.И. Соймонов погиб в этом сражении.

Впоследствии П.П. Липранди предложил и с успехом выполнил план сражения при Балаклаве.

Много подвигов совершали казаки, с удалью которых Лев Толстой был знаком еще по боевым действиям на Кавказе. Один из примеров храбрости Лев Толстой записал со слов лоцмана: «Еще рассказывал мне лоцман анекдот про казака, который поймал арканом и вел аглицкого князька… (Казаки-пластуны придумывали всякие способы для захвата пленных. Одним из этих способов было стаскивание часовых с редутов при помощи арканов с особым крючком – См. Н.В. Берг, «Записки об осаде Севастополя». – Н.Ш.). Князек выпалил в казака из пистоля. Ей, не стреляй, сказал казак. Князек еще раз выпалил и опять не попал. Ей, не балуй, сказал казак. Князек в 3 – й раз промахнулся. Казак начал его лупить плетью. Когда князек пожаловался, что казак его бил, казак сказал, что он его учил стрелять, коли он начальник, да не умеет палить, что же его казаки вовсе не будут знать…».

В пути были и приключения: «В Олешко задержала меня ночевать хорошенькая и умненькая хохлушка, с которой я целовался и нежничал через окошечко. Ночью она пришла ко мне. Лучше бы было воспоминание, ежели бы я остался при окошечке».

Прибытие в Севастополь было радостным оттого, что «все слухи, мучившие дорогой, оказались враньем». То есть, город стоял твердо. Лев Толстой был прикомандирован к третьей легкой батарее 14-й артиллерийской бригады. Поселился он в городе, еще было где селиться. И отметил: «Все укрепления наши видел издали и некоторые вблизи. Взять Севастополь нет никакой возможности – в этом убежден кажется и неприятель – по моему мнению он прикрывает отступление. Буря 2 – го ноября выкинула до 30 судов, 1 корабль и 3 парохода».

Словно природа помогала русской армии. Буря была сильнейшей. В официальных документах не указан ущерб, который был нанесен противнику. Толстой записал это со слов очевидцев.

Настоящая боевая обстановка излечила от мыслей о самовоспитании. Кое-что отложилось в стихотворении, написанном в конце ноября:

Его ждал Севастополь, ждали настоящие боевые дела…

Грозные будни Севастополя

«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая склянка».

Каждому до боли знакомы, а потому представляются при прочтении этих строки и Сапун-гора, блеск «самого синего в мире» Черного моря, которое в зимние месяцы все-таки далеко не синее, но знакомы по мирному времени. А тут…

«На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани – особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов – дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. – кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом – солдатами, моряками, купцами, женщинами, – причаливают и отчаливают от пристани».

Сказано просто «на Северной», и не нужно ничего добавлять. Только в Севастополе столь четко обозначены Северная сторона и Южная, которую еще называли Корабельной. И следующая фраза всем понятна:

«– На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте, – предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов».

Графская пристань! Каждый, кому посчастливилось побывать в Севастополе, непременно прогуливался по ней, любуясь необыкновенным пейзажем города-крепости и Памятником затопленным кораблям, которого, естественно, в тот момент, когда молодой офицер Лев Толстой ступал на пристань, еще не было.

А что было? То, что было, Толстой и описал в первом из «Севастопольских рассказов», названном «Севастополь в декабре месяце»: «Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе».

А дальше фраза, под которой может подписаться любой из нас и сегодня: «Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…»

Одна только мысль об этом необыкновенном городе вызывала и вызывает чувство гордости за великую нашу державу, выстоявшую во многих войнах, отразившую несчитанное количество нашествий шакальих стай Запада.

Но одно дело рассказ – произведение уже выверенное, уже продуманное, сюжетно выстроенное, другое – первые впечатления от того, что молодой офицер увидел в городе.

23 ноября 1854 года Лев Толстой записал в дневнике: «16 я выехал из Севастополя на позицию. В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет на выворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ни откуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля».

Он описывал то, что видел, когда прибыл в город: «На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные ко́злы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, – везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное; странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было – поить лошадей или таскать орудия, – так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу».

Впечатления выверены, они не так сумбурны, как в дневнике и значительно более оптимистичны, хотя рассказ написан, хоть и еще в Севастополе, но уже весной – 25 апреля 1855 года, когда стало ясно, что удержать Южную (Корабельную) сторону становится все труднее и труднее. Да и город выглядел совсем иначе, нежели в декабре 1854 года.

В декабре еще город жил хоть и прифронтовой, но довольно бойкой жизнью.

«Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры – все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.

Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот-то и тот-то товарищ».

И снова обстановка позволяла совершать грехи, за которые Лев Толстой давно и безуспешно ругал себя. Карты… Еще была обстановка, позволявшая ринуться в этот дикий омут. С горечью он признавался: «В Симферополе я проиграл последние деньги в карты, а теперь живу с батареей в татарской деревне и испытывая только теперь неудобства жизни».

Никаких особых неудобств, как видим, Толстой прежде не испытывал. Сносным было проживание и на Кавказе, и особенно в Молдавии.

Впрочем, и в Крыму жизнь налаживается. Ведь, во-первых, на театре военных действий всегда есть направления главные, где жарко, и направления второстепенные, где тише и спокойнее.

26 ноября запись: «Живу совершенно беспечно, не принуждая и не останавливая себя ни в чем: хожу на охоту, слушаю, наблюдаю, спорю. Одно скверно: я начинаю становиться, или желать становиться, выше товарищей и не так уже нравлюсь».

Гордыня? Да, конечно, литературные успехи выделяют его из среды. Следующая запись 7 декабря: «5 был в Севастополе, со взводом людей – за орудиями. Много нового. И все новое утешительное. Присутствие Сакена видно во всем. И не столько присутствие Сакена, сколько присутствие нового Главнокомандующего, не уставшего, не передумавшего слишком много, не запутавшегося еще в предположениях и ожиданиях. – Сакен побуждает, сколько может, войска к вылазкам. (Я говорю – сколько может, ибо побуждать действительно может только Меншиков, давая тотчас награды – чего он не делает.) Представления, выходящие через 3 месяца, действительно ничего не значат для человека, всякую минуту ожидающего смерти. А уж человек так глупо устроен, что, ожидая смерти, он ожидает и любит награду. – Сакен сделал траншейки перед бастионами. Но Бог знает, хороша ли эта мера, хотя она и доказывает энергию. Говорят, одну такую траншейку из 8 человек сняли [?], но главное, чтоб вынести днем из траншей этих раненых, надо другим рисковать быть ранеными. Траншеи эти без связи с бастионами, отдалены от них больше, чем от работ неприятеля. Сакен завел порядок для относу раненых и перевязочные пункты на всех бастионах. Сакен заставил играть музыку. Чудо, как хорош Севастополь».

Да, вот эта музыка военных оркестров потрясла воображение Льва Толстого. Эпизодом, связанным с нею, завершается первый рассказ цикла – «Севастополь в декабре месяце»: «Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им».

И эта картинка дана писателем после рассказа о боевой жизни, о работе госпиталей, в которых страдание и боль людей. Это завершение, а предваряют его размышления о великом подвиге русского народа: «Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, – и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя».

Действительно, в апреле Толстой, когда писал эти строки, был уверен, что Севастополь сдан не будет, и он не был сдан, что бы там ни говорили о сдаче города прозападные историки. Была оставлена не под давлением противника, а по приказу командования Южная, или Корабельная сторона. Оставлена, когда защищать ее уже не было никакого смысла – она была превращена в руины, да и руины были настолько разбиты артиллерийским огнем, что не представляли каких-либо укрытий. На Северной стороне Севастополя русские войска встали твердо, и у врага даже мыслей не было о форсировании бухты, разделяющей стороны, и попытке овладеть городом полностью. Тем, кто твердит о сдаче Севастополя, видимо, не известен план строительства города-крепости, изложенный создателем его генерал-фельдмаршалом светлейшим князем Григорием Александровичем Потемкиным. Потемкин писал императрице Екатерине Великой, что занятие одной из сторон бухты, то есть только части города, не даст врагу никакого успеха, поскольку залив – именно так именовалась Севастопольская бухта в письме – окажется под огнем артиллерии с другого берега. И укрепления были сооружены именно с таким расчетом, чтобы противник не мог воспользоваться даже овладением частью города.

После боя. Сцена из Севастопольской войны 1854–1855 годов. Художник К.Н. Филиппов

Русские воины стойко обороняли город. Толстой писал: «То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, – о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, – Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», – и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» – только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, по сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…»

В дневнике немало примеров этого мужества: «Из новостей о вылазках вот что справедливо. Вылазок было много, не столько кровопролитных, сколько жестоких. Из них замечательны две. Одна, в конце прошлого месяца, в которой взято 3 мортиры (и одна брошена между бастионом и их работами), пленный французский офицер, раненный… и много ружей; другая, в которой лейтенант Титов выходил с 2 горными единорожками и ночью стрелял вдоль их траншей. Говорят, в траншее был стон такой, что слышно было на 3 – м и 5 – м…»

В ту пору траншеи были прямые как стрела. Это и позволяло стрелять вдоль траншей, принося значительный вред. Ныне траншеи отрываются зигзагами, с таким расчетом, что осколки не могут лететь далее ближайшего изгиба. В ту пору не рассчитывали на такое оружие.

Некоторые записи в дневнике сделаны с юмором. Описывая офицерское общество – вновь ведь пришлось войти в новый коллектив – Толстой шутя отметил: «Общество артиллерийских офицеров в этой бригаде, как и везде. Есть один, очень похожий на Луизу Волконскую (в Луизу Волконскую Толстой был влюблен, когда она была еще в девичестве Трузсон. – Н.Ш.)… Я знаю, что он скоро надоест мне; поэтому стараюсь видеться с ним реже, чтобы продлить это впечатление. Из начальников порядочными людьми оказываются здесь – Нахимов, Тотлебен, Истомин».

Эта оценка необыкновенно точна, ибо все три военачальника считаются подлинными руководителям Севастопольской обороны и героями этой обороны.

Выдающийся военный инженер Эдуард Иванович Тотлебен (1814–1884) был назначен главным начальником оборонительных работ в Севастополе. Это он возводил укрепления по чертежам и планам императора Николая I. Участвовал в Кавказских войнах 1848 г.; во время Дунайской войны в 1854 г. состоял при военном инженере К.А. Шильдере и исполнил несколько важных и рискованных его поручений. Интересно, что со знаменитым Эдуардом Ивановичем Тотлебеном, руководившим инженерными работами в Севастополе, император познакомился летом 1853 года, когда тот был еще капитаном. Случилось это в лагере под Петергофом при весьма пикантных обстоятельствах. Н.Д. Тальберг описал тот случай: «Тотлебен руководил практическими работами. Государь нередко посещал лагерь своих гвардейских саперов и следил за ходом занятий. Однажды он давал указания, каким образом нужно продолжать занятие атакованного наружного укрепления крепостного форта. Тотлебен, не смущаясь, не согласился с высказанным им, и объяснил, как он намерен решить рассматриваемый вопрос. Присутствовавшие были поражены его смелостью, Государь же внимательно выслушал и согласился с ним».

Император не терпел лесть и подобострастие. Он уважал тех, кто мог смело высказывать свое мнение в его присутствии, даже если оно не совпадало с государевым, но могло способствовать лучшему решению того или иного дела.

В начале 1854 года граф Тотлебен был направлен в главную квартиру Дунайской армии, где служил порученцем генерал-адъютанта Шильдера. Когда Шильдер выбыл из строя по ранению, Тотлебену было поручено заведовать всеми инженерными работами. Затем он был переведен в Севастополь, где назревали серьезные боевые дела.

Укрепления были построены своевременно.

Назвал Толстой в дневнике и адмирала Владимира Ивановича Истомина (1811–1855), участника Наваринского сражения 8 октября 1827 года и Синопской битвы 18 ноября 1853 года. Он, как и Павел Степанович Нахимов, был душою обороны Севастополя и погиб 7 марта 1855 года на Камчатском редуте.

5 (17) октября 1854 года началась первая бомбардировка Севастополя. С моря огонь по городу открыли 1340 корабельных орудий, с сухопутного направления – 120 орудий. Противостояли им всего 268 орудий. Численное превосходство врага было подавляющим.

Тем не менее расчеты союзников на то, что им удастся произвести артиллерийскую подготовку штурма, провалились. Русские артиллеристы отвечали редко, да метко. Многие вражеские корабли получили серьезные повреждения и отошли на расстояние, которое не позволяло им вести эффективный огонь. Не справились с задачей и артиллеристы сухопутных войск. Командование союзников не решилось отдать приказ на штурм.

Но что же делали наши сухопутные войска под командованием Меншикова? Они особой активности не проявляли и в боевое соприкосновение с союзниками не вступали, однако приблизились к Севастополю и заняли позиции на Мекензиевых высотах. Лишь 13 (25) октября Меншиков, получив подкрепления из России, принял решение атаковать передовые части англичан в Балаклавской долине. Благодаря мужеству и отваге русских солдат и офицеров, удалось захватить часть вражеских редутов и разгромить английскую кавалерию. Эта победа заставила союзников снова отказаться от штурма города. Однако Меншиков действовал нерешительно, а победа без развития успеха серьезного значения иметь не могла. В результате противник взял реванш 24 октября (5 ноября) в Инкерманском сражении. Союзники, в свою очередь, тоже не решились развить успех, прочувствовав на себе мужество, отвагу и стойкость русских воинов. На штурм они не отважились и приступили к длительной осаде. Дипломаты же попытались, опираясь на успехи начала кампании и удачной высадки в Крыму, решить политические задачи путем переговоров. Они преследовали главную цель – запретить России иметь флот на Черном море, лишить протектората над Молдавией и Валахией и доступа к устью Дуная.

Штурма ждали. И потому, когда 12 ноября перебежал к нашим солдат иностранного легиона, Толстой записал с его слов, каковы были планы неприятеля: «Он (солдат) говорил, что 25 (по европейскому календарю. – Н.Ш.), т. е. 13 (по российскому календарю. – Н.Ш.) назначен штурм. Вот уже 12 часов и ничего нет. Говорят, что у неприятеля 80 орудий направлено на 4 – й бастион. Что он намерен вдруг открыть амбразуры, сбить наши орудия и идти на штурм. Это хотя неясное, но все-таки объяснение. Зачем же им было не воспользоваться 6 числа, когда все почти орудия на 4 – м бастионе были сбиты».

23 ноября. Эски-Орда. «16 я выехал из Севастополя на позицию. В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Все идет на выворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота – в воровстве и наживании денег…»

Здесь может показаться, что Толстой сгущает краски, но, увы, это не совсем так. Операция на Крымском театре военных действий держалась на мужестве солдат и офицеров младшего звена. Что же касается старшего командования, то лучшие из лучших погибали на бастионах, а худшие из худших, подобные Меншикову, наживались на войне, обкрадывали армию и всячески подыгрывали неприятелю.

Что касается дисциплины, то она моментально падает, как только в войсках понимают, что кругом измена, а не понимать этого было невозможно. Взять хотя бы обеспечение Меншиковым благоприятных условий высадки агрессоров в Евпатории и снабжении их запасами хлеба, будто случайно там позабытых. Он избавил войска вторжения от необходимости занимать десантные суда перевозкой продовольствия. Не случайно разместил склады в Евпатории, удобной для высадки десанта, а не где-то в отдалении от моря.

Противник готовит штурм

28 декабря 1854 года (9 января 1855 года) в Вене открылась конференция, в которой приняли участие послы России, Австрии, Франции и Англии. Россия отвергла притязания союзников, ведь на Балтике и Белом море, на Дальнем Востоке и в Закавказье русским войскам сопутствовал успех. Да и к началу 1855 года совокупные русские силы в Крыму превосходили силы союзников, хотя гарнизон Севастополя и был немногочислен. Понимая, что лучшая помощь Севастополю – активные действия армии Меншикова, император требовал от главнокомандующего активности. И Меншиков действовал, но, как казалось со стороны, нерешительно, а на самом деле просто преступно. К примеру, для наступления на Балаклаву он направил меньшую часть имеющихся у него войск. Несмотря на мужество русских солдат и офицеров, добиться успеха не удалось, ибо противник имел хорошие позиции и численное превосходство. Под Инкерманом Меншиков умудрился потерять 12 тысяч человек, ничего не добившись.

Но сама природа была не на стороне союзников и подыгрывавшего им Меншикова. В.Ф. Иванов писал: «Зима была необыкновенно сурова для Крыма, и союзные войска страдали от холода. «Морозы губят у неприятеля людей и лошадей», – писал сам князь Меншиков военному министру.

Восточную войну 1853–1856 годов принято почему-то называть только Крымской и говорить только о Севастопольской обороне, закончившейся после 349 героических для Русского гарнизона дней оставлением части города. Обращаю внимание – именно части города. Была оставлена только Южная сторона, превращенная вражеским артиллерийским огнем в сплошные руины. На Северную сторону Севастополя нога вражеского солдата не ступала.

Историки дошли до абсурда. Пишут об обороне Соловецкого монастыря «в ходе Крымской войны», об обороне Петропавловска-Камчатского «в ходе Крымской войны» и так далее. А была Восточная война 1853–1856 годов. И Лев Толстой ни разу не использовал термин «Крымская война». Только Восточная! И оборона Севастополя. Действия в Крыму не могут называться войной, ибо захватили лишь пространство от Евпатории до Севастополя. Даже к Бахчисараю и Симферополю противник прорваться не мог. Врагом была занята незначительная территория полуострова. И Севастополь взят не был, а занята лишь его часть – Южная сторона!

Передышки – время для греха

Толстой не любил передышек. Когда вокруг все гремит, когда падают ядра, рвутся гранаты, не до карт. Не говоря уже о других деяниях, почитаемых Толстым за величайшие грехи. Как видим, о женщинах он практически в дневнике не писал. Не до того.

Толстой все еще находился на артиллерийских позициях на реке Бельбек под Симферополем. 23 января 1855 года он записал: «Был в Севастополе, получил деньги, говорил с Тотлебеном, ходил на 4 – й бастион и играл в карты. Собой очень недоволен».

Недоволен тем, что не удержался от игры. Но недовольство ни к чему не привело. 28 января новая запись: «Два дня и две ночи играл в штосс. Результат понятный – проигрыш всего ясно-полянского дома. Кажется, нечего писать – я себе до того гадок, что желал бы забыть про свое существование. Говорят, Персия объявила войну Турции, и мир должен состояться». 2 февраля следующая запись: «Мне мало было проиграть все, что у меня было, я проиграл еще на слово Мещерскому 150 р., которых у меня нет. В эту же поездку показывал свой проект о переформировании батарей Сакену. Он совершенно со мной согласен. Признаюсь, что теперь, когда я подаю проект, я ожидаю за него награды. В наказание и в вознаграждение за свой проигрыш обрекаю себя работе за деньги. Впрочем, кажется, что я вовсе не могу этого.

Все описанные многократно ужасы обороны были позже, когда после смерти великого государя Николая Павловича удалось через окружение нового императора ослабить оборону. Да и то ведь стояли, держались, город не сдали, на Соловках отбили врага, на Балтике отбили, на Камчатке отбили, а на юге генерал Муравьев наголову разбил турок и взял Карс! А это близкий выход к теплым морям, ужас для Запада. После Карса уже не до Севастополя – довольствовались лишь его частью.

Толстой рвался в бой… «В Евпатории дела – просился туда, но тщетно».

Что же касается Евпатории, то тут он упомянул об известной операции, проведенной генералом Степаном Александровичем Хрулевым (1807–1870). Генерал замечательный, но операция не была обеспечена А.С. Меншиковым, хотя и проводилась по его инициативе и его приказу. Диспозицию Меншиков вручил Хрулеву 31 января. Дело началось 5 февраля на заре. Противник был готов к встрече наших войск. Меншиков передал диспозицию и подчиненному генералу, и командованию войск, против которых Хрулев действовал. Потери были большими. Убитыми 168, ранеными и контужеными 583 и пропавшими без вести 18.

А против позиций батареи – тишина. Толстому она никак не была нужна. 8 февраля он писал: «Опять играл в карты и проиграл еще 200 р. сер. Не могу дать себе слово перестать, хочется отыграться, a вместе могу страшно запутаться. Отыграть желаю я все 2000. Невозможно, а проиграть еще 400, ничего не может быть легче; а тогда что? Ужасно плохо».

12 февраля. «Опять проиграл 75 р. Бог еще милует меня, что не было неприятностей; но что будет дальше? Одна надежда на Него! Время, время, молодость, мечты, мысли, все пропадает, не оставляя следа. Не живу, а проживаю век. Проигрыш заставляет меня немного опомниться. Я писал Столыпину, чтобы он выхлопотал меня в Кишинев. Оттуда уже устрою одно из этих двух».

Вот так, просился в Крым, а тут тишина. Он не мог предполагать, что самые горячие деньки «Севастопольской страды» еще впереди.

Он еще не знал, что произошло в Петербурге. В ту пору известия приходили не слишком быстро. 20 февраля: «Не совсем достойные вероятия люди рассказывали мне нынче много новостей. Редут, против которого была отбита атака Селенгинским и Минским полком, построен по назначению и воле Государя. Меншиков будто уехал в Петербург и место его должен заступить Горчаков. Пруссия будто объявила войну Австрии. Послезавтра еду в Севастополь и узнаю все подробно. Нынче писал и завтра буду писать проект с тем, чтобы показать его Сакену».

И вот: «Анненков назначен продовольствователем обеих армий. Горчаков на место Меншикова. Слава Богу! 18 февраля скончался Государь, и нынче мы принимали присягу новому Императору. Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».

Именно во время Севастопольской обороны впервые появились мысли о «новой религии». Нет, Толстой не отрицал Бога. Просто он искал правду, которую не всегда находил в том, что видел в церкви. 4 марта он записал в дневнике: «Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. – Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Вот именно это обещание блаженства на небе заставляло многих мыслителей задуматься о смысле самой по себе религии. Если Бог един, то почему верят ему по-разному, по-разному называют его? Католики к тому времени уже дошли до того, что торговали индульгенциями на отпущение грехов. В буквальном смысле пошел на рынок, купил индульгенцию – и безгрешен!

Известно, что у Пушкина было много вопросов к самой по себе теории религии. Возникли вопросы и у Толстого, вопросы, на которые он всю жизнь искал ответа.

Он писал: «Привести эту мысль (о создании новой религии. – Н.Ш.) в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня».

Об участии в боевых действиях размышлял спокойно. От предложения штабной службы не отказывался, поскольку она давала больше времени для литературной работы: «Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что он сам это сделает…»

Но и в опасных вылазках Толстой не прочь был поучаствовать: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной.

Военная карьера не моя и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».

И продолжал работу над трилогией. «12 марта. Утром написал около листа Юности…; 13 марта. Писал Юность…!» и так далее…

Литература стала затягивать в свои недра все серьезнее и серьезнее.

20 марта. «Напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта».

21 марта. «Получил восхитительное письмо от Маши, в котором она описывает мне свое знакомство с Тургеневым. Милое, славное письмо, возвысившее меня в собственном мнении и побуждающее к деятельности».

Иван Сергеевич Тургенев очень высоко оценил первые изданные произведения Толстого, в частности, он был в восторге от «Детства». А потому с большим удовольствием принял у себя в Спасском-Лутовинове соседей-помещиков – сестру Льва Николаевича Машу с супругом Валерьяном Петровичем Толстым. Тургеневу было 36 лет, Марии Николаевне – 24 года.

Между Тургеневым и Машей возникла симпатия, но пока еще Маша не сообщала о том своему брату. Все это позднее. Толстой же, конечно, прочитал многие тургеневские произведения и был польщен и отзывом о «Детстве», и приемом, оказанным его сестре в знак уважения к нему и его творчеству. Даже в дневнике нередко проскальзывают ссылки на Тургенева – в частности о творчестве: «Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии заниматься литературой, чем в какой-либо». Это Толстой записал, когда по прибытии его из-под Симферополя в Севастополь получил предложение стать старшим адъютантом. Именно ради возможности больше видеть, знать и писать о том, что видит, он согласился стать адъютантом.

Четвертый бастион

29 марта 1855 года Лев Толстой записал в своем дневнике: «Завтра еду в Севастополь квартирьером нашей батареи. Узнаю положительно, что значит постоянный огонь, который слышен уж 3 – ий день оттуда, говорят об отбитом штурме на 5 – м бастионе, на Чоргуне и о сильном бомбардировании».

Но когда 30 марта Толстой прибыл со своей батарей в Севастополь, то сразу получил назначение на 4 – й бастион, снискавший славу одного из самых опасных мест в обороне города. Чего только не придумывали союзники: не только занимались обстрелом, они еще и в «кротов» превратились. И руководителя контрминными работами на 4 – м бастионе, штабс-капитана А.В. Мельникова, прозвали «обер-кротом» Севастополя. Вот официальные данные: «За семь месяцев ведения подземно-минной войны защитники прорыли у бастиона 6892 метра подземных галерей, союзники – 1280 метров; русские произвели 94 взрыва, союзники – 121. Защитники израсходовали 761 пуд пороха, союзники – 4148. Но французам так и не удалось сделать подкопы под бастионом и взорвать его передовые укрепления».

Немалое значение имела и контрбатарейная борьба.

1 апреля Толстой записал: «Бомбардирование и больше ничего».

Враг начал постепенное, планомерное разрушение города и укреплений. Толстой ждал назначения адъютантом не потому, что на передовой опасно – при бомбардировке трудно определить, где опаснее, а потому, что все же хотел, несмотря ни на что, писать о Севастопольской обороне. Но… 1 – го же апреля он сделал запись: «Насчет перехода моего (в адъютанты) не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно».

2 апреля он отметил: «Вчера пришла батарея. Я живу в Севастополе. Потерь у нас уже до 5 тысяч, но держимся мы не только хорошо, но так, что защита эта должна очевидно доказать неприятелю невозможность, когда бы то ни было взять Севастополь. Написал вечером 2 страницы Севастополя».

Севастопольская жизнь вовсе не походила на кишиневскую. Там было время и в карты сыграть, и о девицах подумать, и дневнику поверить свои мысли. Здесь же все иначе. 7 апреля Толстой записал: «Все дни эти так занят был самыми событиями и отчасти службой, что ничего, исключая одной нескладной странички «Юности», не успел написать еще. Бомбардирование с 4 – го числа стало легче, но все продолжается. 3 – го дня ночевал на 4 – м бастионе. Изредка стреляет какой-то пароход по городу.

Вчера ядро упало около мальчика и девочки, которые по улице играли в лошадки: они обнялись и упали вместе. Девочка – дочь матроски. Каждый день ходит на квартиру под ядра и бомбы…»

Вот он, знаменитый 4 – й бастион. Казалось бы, только успевай от бомб уворачиваться, а Толстой 11 апреля отметил: «Очень, очень мало написал в эти дни «Юности» и «Севастополя». Насморк и лихорадочное состояние были тому причиной». Многих в Крыму поражала лихорадка.

В те дни Толстому довелось заглянуть в лазарет. Среди стонов, боли, среди крови он вдруг увидел очаровательную девушку в белом халате. Она поразила его не только своей красотой, но и какой-то особенной манерой движений. Она была именно сестрой милосердия, потому что каждое прикосновение к изувеченным, изорванным бомбами и гранатами солдатам было необыкновенно. Это была сестра милосердия из Крестовоздвиженской общины, добровольно прибывший в ад Севастополя. Да, приближался сущий ад.

Толстой подошел к ней, что-то сказал, стараясь перекричать гул канонады, но тут же оробел, как обычно. Что он мог сказать? Что предложить?

Вечером он записал в дневнике: «Хочу влюбиться в сестру милосердия, которую видел на перевязочном пункте».

Видел. Но увидит ли еще хотя бы раз? Сестры милосердия погибали так же, как и воины на передовой, потому что в Севастополе не было тыла. К примеру, рассказывали тогда, что однажды отважный генерал Хрулев зашел отдохнуть в свое жилище, так же, как и солдатские, не очень-то защищенное. Но отдохнуть не удалось, потому что начался приступ на одном из направлений. Он вышел на улицу, сел на коня, и не успел отъехать и полусотни метров, как ядро упало на его кровать и разорвалось.

И все же Лев Толстой урывками, в минуты затишья успевал работать.

«12 апреля. 4 – й бастион. Писал Севастополь днем и ночью и кажется недурно и надеюсь кончить его завтра». А где же о медсестре? Ни слова. Да и что писать? Он действительно не имел никакой возможности увидеть ее снова.

Да и разве можно отлучиться с 4 – го бастиона? Ведь враг может начать атаку в любую минуту. Но Толстой 13 апреля снова писал о работе: «Тот же 4 – й бастион, который мне начинает очень нравиться, я пишу довольно много. Нынче окончил «Севастополь днем и ночью» (первоначальное название рассказа «Севастополь в декабре». – Н.Ш.) и немного написал «Юности».

15 мая 1855 года подпоручик Лев Толстой был назначен командиром горного взвода, с которым выступил в лагерь на Бельбек в 20 верстах от Севастополя. 19 мая взвод занял назначенную позицию, и Лев Толстой записал: «Хлопот много, хочу сам продовольствовать и вижу, как легко красть, так легко, что нельзя не красть. У меня насчет этого воровства планов много, но что выйдет не знаю».

Всё, что видел и слышал, Лев Толстой впитывал точно губка. И писал, писал свои рассказы, на которые набрасывались читатели в обеих столицах, стремясь узнать правду о том, что делается в Севастополе, из первых рук. Писатель и литературный критик Иван Иванович Панаев (1812–1862) писал Льву Николаевичу: «Статья эта («Севастополь в декабре месяце». – Н.Ш.) с жадностью прочлась здесь всеми, от нее все в восторге – и, между прочим, Плетнев, который отдельный ее оттиск имел счастье представить государю императору на сих днях».

Толстой отметил: «Меня польстило, что ее читали Государю».

Четвертый бастион с неприятельской стороны по оставлении Севастополя. Из «Севастопольского альбома» Н. Берга

«Насчет женщин, кажется, нет надежды»

28 августа русские войска оставили Южную сторону Севастополя и прочно стали на Северной стороне несгибаемого города. В этот день Льву Толстому исполнилось 27 лет.

Трагедии не было. Отход с позиций, которые уже не представляют ценности в связи с их полным разрушением – дело на войне обычное. Северная сторона не так пострадала от обстрелов, как южная. Северная сторона довольно сильно огрызалась, и пароходам врага приходилось отходить с рубежей наиболее действительного огня.

Конечно, оставление южной стороны в любом случае не успех. Толстой по этому поводу высказывался в своих материалах.

И вот 17 сентября в дневнике появилась запись: «Я кажется сильно на примете у синих (жандармов, они носили синюю форму. – Н.Ш.). За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей. Моя цель – литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку, а утро пишу».

Ну и, конечно, не мог совсем уж не упоминать о своих влечениях к прекрасному полу: «Насчет женщин, кажется, нет надежды». 20 сентября записал в дневнике: «Хорошеньких пропасть, и сладострастие работает меня».

Появилась надежда? Увы, скромность и нерешительность в «женском вопросе» по-прежнему была помехой. С одной стороны, его тревожила робость, но с другой – радовала, поскольку лишний раз не впадал в грех, которого старался избегать, несмотря на тягу к общению с прекрасным полом.

«Моя карьера – литература – писать и писать!»

Запись в дневнике от 2 октября вполне определенная: «Днем весьма недоволен, возился с офицерами 4 – ой легкой…Какой вздор! Моя карьера – литература – писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю все, правила, религию, приличия – все». Вплоть до августа 1855 года Лев Николаевич находился в Севастополе. За Севастопольскую оборону он был награжден орденом Св. Анны 4 – й степени с надписью «За храбрость», причем в представлении так было и написано: «За нахождение во время бомбардирования на Язоновском редуте четвертого бастиона, хладнокровие и распорядительность». Кроме того, он был награжден медалями «За защиту Севастополя 1854–1855» и «В память войны 1853–1856 гг.». Спустя 50 лет он получил еще две медали «В память 50 – летия защиты Севастополя». Одна из них была серебряной – это за участие в Севастопольской обороне, а вторая – бронзовой. Бронзовой медалью были отмечены «Севастопольские рассказы».

Ну а после возвращения из Севастополя снова случился очередной жизненный поворот. Впрочем, истоки лежали там, на линии огня. Толстой, хорошо разбиравшийся в обстановке на театре военных действий, стал писать сатирические песни, как бы от имени солдат. В них он бичевал бездарность и продажность ряда генералов.

Одна из песен была о проигранном сражении на Черной речке 4 августа 1855 года. Толстой высмеял генерала Реада, бездарно провалившего операцию у Федюхиных высот. Солдаты, особенно участники того злополучного сражения, сразу подхватили ее. О песне стало известно командованию, и особого труда не составило найти истинного ее автора.

Вскоре Льва Николаевича вызвал помощник начальника штаба А.А. Якимах.

Песня про сражение на реке Черной 4 августа 1855 г.

Вполне понятно, что песня не могла быть сочинена простым солдатом. Слишком много такого, чего солдат знать не мог. Провели расследование и выяснили, кто писал. Да ведь не одна песня такая, были и еще. Ну а то, что на Крымском театре военных действий были сплошные предательства, достаточно хорошо известно. То есть, Толстой никакой напраслины не возводил. Просто он все отнес к бездарности, а на самом деле даже во главе армии, находящейся в Крыму, стоял Меншиков, масон, который действовал строго по указке своих зарубежных хозяев.

Ныне широко известна фраза: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Но не все знают, что это вовсе не пословица, а строки из толстовской песни.

27 августа состоялся очередной жестокий штурм. Толстой участвовал в его отражении, а в штабе уже зрели планы, как избавиться от неудобного офицера. Известность Толстого не позволяла поступить круто. И тогда было решено направить его в Санкт-Петербург с реляцией о боевых делах.

Этой командировкой Толстой распорядился лучшим образом. Он написал «Севастополь в мае 1855 г.» и создал очередное повествование о памятных днях боев: «Севастополь в августе 1855 г.». Произведения были опубликованы в первом номере журнала «Современник» за 1856 год. Прежде Толстой подписывал свои произведения псевдонимом. Теперь же поставил полное свое имя. «Севастопольские рассказы» были тепло встречены и читателями, и критикой.

9 ноября Толстой, направленный с донесением о действиях артиллерии во время штурма Севастополя, прибыл в Петербург и остановился у Ивана Сергеевича Тургенева.

До ноября 1856 года поручик Толстой находился в столице, продолжая свою работу над новыми произведениями. Перед ним открылись две дороги – военная и литературная. Но военная репутация оказалась подмоченной «солдатскими песнями». И он решился. В ноябре 1856 года ушел в отставку.

После страды Севастопольской первая запись в дневнике сделана 21 ноября 1855 года. Лев Толстой вернулся с войны не только воином, но и писателем. Годы на Кавказе, в Кишиневе и особенно в Севастополе сделали свое дело. Он окунулся в литературное творчество по-настоящему. И первые важные встречи в столице – с литераторами.

Слева направо сидят: И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.В. Дружинин, А.Н. Островский, стоят: Л.Н. Толстой, Д.В. Григорович

После окончания военной кампании Толстой вернулся к мирной жизни, от которой уже до некоторой степени отвык. Та война была на окраинах – о ней говорили в столичных салонах, переживали, всяк по-своему, но она не ощущалась вдали от театров военных действий. Мы видели такие примеры и в ходе Афганской войны, и во время первой и второй чеченских кампаний. Где-то лилась кровь, а в Москве царили другие порядки. Так и в ту пору – в Санкт-Петербурге, в Москве, в других городах ничего особенно внешне не менялось, а между тем ведь в Севастополе не умолкая гремела канонада, лилась кровь, свершались величайшие подвиги. Но немало выпало их вершителям и страданий от ран. Великий Пирогов Николай Иванович не отходил от операционного стола, а в столицах знать не вылезала из балов и прочих празднеств. Но вот завершилась Крымская кампания…

Толстой быстро вошел в литературные компании, а вот в различные салоны не спешил – мешала быть там как рыба в воде природная застенчивость.

Известность была поразительной. Он вспоминал, что получал приглашения в знатные дома. Все стремились познакомиться ближе. Обсуждали, что его повести читал государь, и что даже плакал, когда читал «Детство». А впереди были публикации новых и новых рассказов. Особенно потрясали те, что посвящены Севастополю. Все искали слово правды. И вот оно пришло – это слово.

Известный романист и драматург Алексей Феофилактович Писемский (1821–1881), читая рассказы Толстого, мрачно говорил: «Этот офицеришка всех нас заклюет, хоть бросай перо…». Знаменитый поэт и редактор «Современника» Николай Алексеевич Некрасов (1821–1877) написал Толстому: «Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо сочувствовать, как тот, к которому пишу…»

Тургенев с восторгом читал своим друзьям рассказы незнакомого автора… Именно к Тургеневу прямо с дороги приехал Толстой и остановился у него на квартире. Оба искренне хотели сблизиться. Но «стихии их были слишком различны».

О политических взглядах Толстого, участника Севастопольской обороны, свидетельствует такой факт, отмеченный одним из современников:

«Граф Толстой вошел в гостиную во время чтения. Тихо став за кресло чтеца и дождавшись конца чтения, сперва мягко и сдержанно, а потом горячо и смело напал на Герцена и на общее тогда увлечение его сочинениями». Современник отметил, что Толстой настолько убедительно раскритиковал злопыхательства Герцена, что в этом доме его произведения уже более никого не интересовали.

И вдруг в Петербурге Толстой встретил любовь своей юности. Сжалось сердце. Она была замужем. Имеется в виду сестра его друга Александра Алексеевна, в девичестве Дьякова, а теперь – мужняя жена Оболенская. К тому времени она была уже три года замужем, но, видно, сохранила чувства ко Льву Николаевичу, да и его чувства вспыхнули с новой силой. В дневнике он отметил, что «не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно…»

21 ноября 1855 года – первая столичная запись: «Я в Петербурге у Тургенева. […] Мне нужнее всего держать себя хорошо здесь. Для этого нужно главное 1) осторожно и смело обращаться с людьми, могущими мне вредить, 2) обдуманно вести расходы и 3) работать. Завтра пишу Юность и отрывок дневника».

В начале 1856 года пришлось побывать в родных краях. Тяжело болен был брат Дмитрий. Он был при смерти. Лев Толстой пишет: «Мне ужасно тяжело. Я не могу ничего делать, но задумываю драму…»

А 2 февраля – снова Петербург. Там Толстой узнает о смерти брата. И записывает:

«…Вечером захожу к Тургеневу…». Тургенев представляется уже маститым писателем. Он на десять лет старше Толстого, почти ровно на десять лет… ему тридцать восьмой год. После встречи записывает: «Мои главные недостатки – привычка к праздности, беспорядочность, сладострастие и страсть к игре. Буду работать против них».

В этот период складывались долгие и сложные отношения с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Дневник пестрит записями: «6 февраля. Был у Тургеневых. Почему-то стыдлив и нахален». «7 февраля. Поссорился с Тургеневым…» 19 февраля «…Обедал у Тургенева, мы снова сходимся». «12 марта 1856. С Тургеневым я, кажется, окончательно разошелся». «20 апреля. Был у […] Тургенева и очень весело болтал с ним». «25 апреля. […] Был у Тургенева с удовольствием. Завтра надо занять его обедом». «5 мая. Был обед Тургенева, в котором я, глупо-оскорбленный стихом Некрасова, всем наговорил неприятного. Тургенев уехал. Мне грустно тем более, что я ничего не пишу». «31 мая. Спасское-Покровское…В 5 – м часу утра поехал верхом к Тургеневу. Приехал в 7, его не было дома, болтал с Порфирьем и дописал в памятной книжке. Дом его показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил с ним. Он приехал, я позавтракал, погулял, поболтал с ним очень приятно и лег спать. Разбудили меня к обеду». «2 июня. Спасское-Лутовиново…Очень хорошо болтали с Тургеневым…»

Ну и далее в том же духе.

Сладострастие кажется непобедимым

Мирная обстановка снова вернула к постоянным размышлениям над отношениями к женщинам:

Лев Толстой писал: «Уважение к женщинам. Есть 3 рода отношений к женщинам. Одних уважаешь почему-нибудь – иногда по пустякам, за связи, к стыду – выше себя – несчастье. – Иногда любишь, ценишь, но третируешь ребенком – несчастье. Иногда уважаешь так, что больно несогласие в мнениях и хочется спорить – хорошо».

И снова погоня за женщинами: «7 февраля…у меня девка».

Но пока еще эпизодически, ведь служба не окончена. 8 февраля Толстой отметил: «Завтра на службу», а 9 февраля – «…был в Ракетном Заведении на весь день».

Но и литературная работа нарастает: «12 февраля запись: «Окончил Метель, ей очень довольны». 19 февраля: «…изучал характер русской толпы, слушающей оратора».

Впрочем, служба уже занимает совсем немного времени. А потому появляются первые оценки столичных женщин: «Моя барышня Пейкер даровита чрезвычайно, но притворно, хотя и хорошо, смеется. – Другая, отличный голос, но злоупотребляет вибрированием. Волконской хочется влюбиться, а она думает, что ей хочется, чтоб в нее влюбились».

Непросто вчерашнему армейскому офицеру, пусть даже снискавшему пока еще небольшую, но известность в литературных кругах и постепенно завоевывавшему читателей, влиться в так называемый высший свет столичного общества. Да еще такому, как Толстой, ведь он не уставал повторять в дневнике о том, что слишком скромен и нерешителен даже с провинциальными барышнями. А каково с петербургскими?!

Он ведь с весны 1851 года и по конец 1855 года, то есть без малого пять лет варился в обществе совершенно особом, отличном от общества столичного, да и вообще общества городского. Там он в грубоватом офицерском коллективе сумел утвердиться, даже постепенно начал решительно выступать против некоторых ложных устоев, против хозяйственных преступлений, как, например, обкрадывание солдат. Но здесь все по-иному. Часто гадают биографы: отчего все-таки Толстой не женился сразу, если чувствовал такую необходимость в соответствующем общении с женщиной? Да потому, что несколько робел в отношениях со светскими львицами, даже очень молоденькими, но уже прошедшими столичные университеты общения с возможными женихами.

Видно, что общение с прекрасным полом не очень удавалось. Недаром 21 марта Лев Толстой написал: «Я решаюсь ехать в деревню, поскорей жениться и не писать более под своим именем. А главное – всегда и со всеми быть сдержанным и осторожным в разговоре. Деятельность, чистосердечие, довольство настоящим и снискивание любви. Главная моя ошибка в жизни состояла в том, что я позволял уму становиться на место чувства и то, что совесть называла дурным, гибким умом, переводить на то, что совесть называла хорошим. Отчего любовь, находящаяся в душе, не находит удовлетворения при столкновении с человеком, который возбуждает ее. – Самолюбие уничтожает ее. Скромность есть главное условие sine qua non (фр. необходимое условие. – Н.Ш.) для взаимной любви».

В мужском коллективе было проще, хотя в основном этот коллектив был сугубо штатским.

Однажды Лев Толстой, случайно прочел письмо сотрудника «Современника» М.Н. Логинова. Логинов в оскорбительной форме писал о Толстом. Лев Николаевич отметил в дневнике: «Третьего дня нечаянно прочел письмо Лонгинова и послал ему вызов. Что будет, Бог знает; но я буду тверд и решителен».

Некрасову пришлось применить большие усилия, чтобы предотвратить дуэль.

По-прежнему тянуло к женщинам, но если в боевой обстановке трудно было решить этот злободневный вопрос, хотя Толстой решал его и там, то в Петербурге, а затем и в Москве с этим было гораздо проще. Разумеется, не с барышнями из высшего света.

21 апреля Толстой записал: «Вел себя отвратительно, после Некрасовского обеда шлялся по Невскому и кончилось баней. Ужасно! Но наверно последний раз. Это уже не темперамент, а привычка разврата. Даю себе правило: не пить никогда больше 1/2 рюмки водки, рюмки крепкого и стакана слабого вина».

Видимо, выпивка повинна, что Толстой окунулся в пучину, как он выразился, разврата.

24 апреля. «Был у Кутлера и видел славную девочку, его belle soeur (невестку или своячницу. – Н.Ш.)».

В Петербурге Толстой задержался надолго. Хотел решить все вопросы, в частности со своей отставкой, но еще 8 апреля получил ответ, в котором говорилось, что отставку можно получить очень нескоро.

Ну что ж… Вернулся к тому, от чего уезжал весной 1851 года на Кавказ. Пошли записи в дневнике: «Вечер пробыл у Толстых, читал «Гусаров». Там есть Мальцова, милая и почему-то ужасно смешная женщина – наивность какая-то 35 – летняя, непритворная и старушечьи морщинки и пукли. Да, лучшее средство к истинному счастию в жизни – это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда все, что попало, и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального».

13 мая отмечено: «Поехали в Павловск. Отвратительно. Девки, глупая музыка, девки, искусственный соловей, девки, жара, папиросный дым, девки, водка, сыр, неистовые крики, девки, девки, девки! Все стараются притвориться, что им весело и что девки им нравятся, но неудачно. В вагоне взбесили меня пьяные, лихие штатские из немцев, которые хотят кутить как офицеры».

15 мая. «Никогда не упускай случаев наслаждения и никогда не ищи их. – Даю себе правило на веки никогда не входить ни в один трактир и ни в один бордель».

Впрочем, подобные слова Толстой давал по разным поводам и не раз.

12 мая Лидия Дмитриевна Шевич, урожденная Блудова (1815–1882) написала Льву Толстому: «Во вторник я проведу последний вечер перед отъездом у папиньки; приезжайте к нему также, граф, чай пить (только не поздно), чтобы мне с Вами проститься». Лидия Дмитриевна – вдова Егора Ивановича Шевича (1808–1849). К ней относится запись от 15 мая: «У Блудовых (то есть у папеньки. – Н.Ш.) Лидия конфузила меня своим выражением привязанности. Я боюсь, что это мешает мне видеть в ней много дурного; простились с ней».

Ну что ж, вдова, красавица, ведь она из фрейлин! Ну а старше? Так тринадцать лет – не так уж и много. Вон Тургеневу мать рекомендовала завести любовницу постарше, да и самому Толстому то же самое тетка советовала.

Перед отпуском 16 мая Толстой, как сам отметил в дневнике, «ездил к Константинову» по служебным делам. Константин Иванович Константинов (1819–1871), выпускник Петербургского артиллерийского училища, в 1849 году был назначен командиром Петербургского ракетного заведения, а с 1850 года стал еще и членом Ученого морского комитета, с 1851 года – член Комитета по устройству электрического телеграфа. Изобретатель, автор ряда научных статей по боевому применению новых артиллерийских систем. У Льва Толстого были некоторые предложения по совершенствованию организации боевых действий артиллерии. Он еще жил своим недавним военным прошлым… даже писал: «Одно из главных зол, с веками нарастающих во всевозможных проявлениях, есть вера в прошедшее. Перевороты геологические, исторические необходимы. – Для чего строят дом в 1856 году с греческими колоннами, ничего не поддерживающими?»

Но уже звало его будущее – будущее литературное, творческое и будущее семейное. Он провел бурные дни в обеих столицах. Но сказать, что сильно преуспел в соблазнении женщин своего круга, вряд ли можно. Разве что принять во внимание, что он не хотел раскрывать имена своих пассий из высшего света. Да и не просто это – иметь какие-то дела с женщиной, ну, скажем, замужней, в большом городе. Толстой в основном ездил в гости к добрым своим знакомым и общался с представительницами прекрасного пола на глазах у всех. Это не деревня, где и в самой барской усадьбе помещику полная свобода.

«Ищите женщину»

Все свои, даже минутные увлечения или просто симпатии Лев Толстой непременно поверял дневнику. 17 мая он выехал в Москву, получив отпуск. Побывал в Сергиевом Посаде. Вот, скажем, запись 20 мая: «Сергиев Посад – Москва. Барыни со мной ехали, одна учительша прелестная, загорелая от ходьбы».

Он постоянно подмечал хорошеньких женщин, подмечал, но далеко не всегда решался даже на разговоры. К тому же если вести поиск, то уж не в дороге, а среди своего круга. 22 мая запись о первом после возвращения с войны увлечении: «Обедал у Дьяковой. Не узнал Александрин Оболенскую, так она переменилась. Я не ожидал ее видеть, поэтому чувство, которое она возбудила во мне, было ужасно сильно. […] танцевал немного, и выехал оттуда с Александром Сухотиным, страстно влюбленным человеком.

Да и теперь мне ужасно больно вспомнить о том счастии, которое могло быть мое и которое досталось отличному человеку Андрею Оболенскому. Сухотину рассказал свое чувство, он понял его тем более, что его, кажется, разделяет».

Княгиня Александра Алексеевна Оболенская (урожденная Дьякова) была на три года моложе Льва Николаевича Толстого. Родилась она 27 ноября 1831 года на Орловщине, в селе Черемошна, то есть поблизости от Ясной Поляны. Ее отец, Алексей Николаевич Дьяков (1790–1837), выйдя в отставку в чине полковника, женился вторым браком на баронессе Марии Ивановне Дальгейм-де-Лимузен, дочери французского эмигранта. После окончания Смольного института она стала фрейлиной супруги императора Николая I императрицы Марии Федоровны. Именно Мария Федоровна и выдала ее замуж за Дьякова. Вскоре родились три дочери – Мария, Александра и Елизавета. Да вот только после четырех лет замужества и родов Елизаветы Мария Ивановна умерла. Не везло Дьякову – вторую жену потерял, остался с тремя дочерями на руках. В третий раз он женился в 1836 году, на Елизавете Алексеевне Окуловой (1805–1886), да только брак был недолгим. Он продолжался около полутора лет. Дьяков умер в 1837 году, и воспитание его дочерей от второго брака легло на плечи его третьей супруги. Она дала падчерицам хорошее образование, в котором музыка занимала значительное место, поскольку сама она была хорошей певицей, но не сценической, а домашней. Александра Алексеевна к пению пристрастия не имела, но прекрасно рисовала, особенно хорошо удавались портреты родных и близких, ну и, конечно, друзей.

Лев Толстой пытался ухаживать за Александрой, даже, по некоторым сведениям, сделал ей предложение в письме, уже находясь на Кавказе, но получил отказ. Видимо, Александра уже наметила жениха – князя Андрея Васильевича Оболенского (1824–1875), правоведа, председателя Гродненской Казенной Палаты, а с 1858 года – председателя Калужской Палаты гражданского суда, впоследствии действительного статского советника.

Лев Толстой высоко ценил Оболенского, потому и отметил в дневнике, что счастье досталось «отличному человеку».

Желание видеть свою давнюю любовь было достаточно сильным.

Сестры Дьяковы – Елизавета, Мария, Прасковья, Александра и Анна

24 мая Толстой записал: «…узнал, что Оболенские будут у Сухотиных. Поехал туда… Александрин, как всегда, приходила и уходила, говорили немного. Раза два она была вся вниманье, когда я говорил. Нет, я не увлекаюсь, говоря, что это самая милая женщина, которую я когда-либо знал. Самая тонкая, художественная и вместе нравственная натура. Уехали оттуда с Оболенским и Сухотиными ужинать ко мне… Он славный и умный человек, ежели бы только не губы, загнутые внутрь и показывающие желание быть добрым. Но все-таки я его так уважаю, что для меня нет страдания, которое бы могло быть, воображать его отношения к ней, они так и должны быть…».

Ну а вхождение в общество продолжалось. Накануне, 23 мая, Лев Толстой был в гостях у своего приятеля Василия Степановича (1826–1890) и его супруги Прасковьи Федоровны Перфильевых. Василий Степанович, в будущем, с 1870 по 1874 годы, – московский вице-губернатор, а в 1878–1887 годы – московский губернатор, поддерживал самые добрые отношения с Львом Николаевичем до самой своей смерти и «некоторыми чертами В.С. Перфильев послужил прототипом для Стивы Облонского в «Анне Карениной».

Записал: «Варенька была, глаза прекрасные, улыбка нет, нос невозможный. Хорошо сложена, неловка, должно быть умна и добра, хотя грассирует – вообще очень милое существо. Хотел бы узнать ближе».

В комментариях к Дневникам Толстого говорится: «В.С. Перфильев был женат на троюродной сестре Льва Толстого, дочери гр. Федора Ивановича Толстого-американца, гр. Прасковье Федоровне Толстой (1831–1887 г.). Василий Степанович и Прасковья Федоровна были посажеными отцом и матерью на свадьбе Толстого. Но это в будущем, а пока в дневнике мы видим частое упоминание имени Варенька. Варенька, Варвара Степановна, была родной сестрой Василия Степановича Перфильева. Год рождения неизвестен. Очевидно, она была моложе Льва Николаевича и ушла из жизни в 1890 году. Лев Толстой симпатизировал ей, о чем и свидетельствует частое упоминание в дневнике, причем всегда самого доброго свойства.

Но в мае 1856 года он, хоть и отмечал прелести Вареньки, думал только о том, как лишний раз повидать Александру Оболенскую. Вот и 24 мая отметил: «…скучал жестоко, не предвидя возможности увидеть нынче Александрин… Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска раскаяния (однако приятная), желание жениться (чтобы выйти из этой тоски) и – природы.

25 мая он снова сделал попытку повидать Оболенскую и для того поехал к Дьяковым.

«У А. (Александры) больна дочь. Она сказала А. Сухотину при мне, что, когда она была невестой, не было влюбленных. Мужа ее тут не было. Неужели она хотела сказать мне, что она не была влюблена в него. Потом, прощаясь со мной, она дала мне вдруг руку, и у нее были слезы на глазах от того, что она только что плакала о болезни пиндигашки; но мне было ужасно хорошо. Потом она нечаянно проводила меня до дверей. Положительно, со времен Сонечки у меня не было такого чистого, сильного и хорошего чувства. Я говорю, «хорошего», потому что, несмотря на то, что оно безнадежно, мне отрадно расшевеливать его. Писать ужасно хочется «Юность», кажется, от того, что с этим чувством она пережита».

Упомянутая в дневнике Сонечка – это детская любовь Льва Толстого. Софья Павловна Колошина. Толстой вывел ее в «Детстве» под именем Сонечки Валахиной.

(«…Поехал к Кошелеву, не застал. К Колошиным. Видел одну мать, которая окончательно мне опротивела. Несчастная Сонечка».)

И в тот же день запись, производя которую Толстой, наверное, и не думал, что случится в не таком уж далеком будущем, не думал, потому что смотрел на детей Любови Берс как на прекрасных малюток и не более того:

«Обедать опоздал к Бахметевой, чему очень рад, потому что мы приехали в Покровское с Костинькой и обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали, что за милые веселые девочки, потом гуляли, играли в чехарду».

О таких вот играх Толстого с детьми, когда он им казался очень и очень взрослым, вспоминает в своих дневниках и Софья Андреевна Толстая, урожденная Берс.

А вечером – снова встреча с любовью…

«Приехал в 11 – ом в Москву к M-elle Vergani.

Ольга славная девочка. Едем завтра с Вергани. Сухотин и Оболенский звали к Дьяковым, и я был у них и три часа проговорил с Александрин, то один на один, то с мужем. Я убежден, что она знает мое чувство и что оно ей приятно. Я был счастлив ужасно…»

Итак, встреча с любовью юности. Что делать? Она замужем. Лев Николаевич не мог пойти на связь с замужней женщиной, тем более, хорошо относясь к ее мужу.

Это увлечение светское. Но ведь было и другое. Он снова окунулся в распутную столичную жизнь, снова было множество любовных встреч. Иногда он бравировал краткосрочными связями, но чаще осуждал их. Осуждал и снова оказывался в плену этих связей.

Постоянно раскаивался и предупреждал себя в дневнике:

«Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них».

27 мая. «Вчера написал письмо Каменской, в котором снова предлагаю услуги. […] После обеда с M-lle Vergani, которая заехала за мной, выехали.

Оболенской заезжал, и я бы мог пробыть еще вечер с Александрин. Кто знает, не было ли бы это к худшему».

Толстой всей душой рвался в Ясную Поляну, подальше от столичного разврата. И вот 28 мая отметил: «В дороге. M-lle Verg[ani], самая ощутительная деспотка, которую я видал когда-либо, как всегда бывает это с нерусскими».

Эта «деспотка» Женни Вергани, итальянка, еще в 1840 годах, когда Лев Толстой с братьями и сестрой жил в Казани, служила гувернанткой и воспитательницей Марии Николаевны Толстой. В 1850 году она перебралась к Арсеньевым, став гувернанткой и воспитательницей дочерей Арсеньева.

«Покровское. 30 Мая. Приехал в Покровское в 10 – м часу. С Валерьяном было неловко. Я все еще не понимаю его. Маша, дети ужасно милы. […] объяснился с Валерьяном, ужинал и ложусь спать. Мне что-то неловко здесь, и я чувствую, что не я в этом виноват».

Тут Лев Толстой, видимо, уже имеет ввиду начинавшийся разлад между его любимой сестрой Машей и ее супругом Валерианом.

Конечно, Толстой не мог не заметить взаимную симпатию своей сестры Маши и Ивана Сергеевича Тургенева и, находясь в Спасском-Лутовинове, откровенно написал:

«1 июня. Встал в десять, шлялся то с детьми, то с Валерьяном, то с Тургеневым, с которым купался, то с Машей. Потом катались на плоту, музицировали немного. Отношения Маши с Тургеневым мне приятны. С ним мы хороши, но не знаю от того ли, что он или я другой».

Но сам же он ни на минуту не выпускал из поля зрения молоденьких барышень.

«Были разные гости: барышня Журавлева – ужасно свежая, здоровая, 16 – ти летняя (имеется в виду девственница. У Толстого грубовато). Обедали, опять гуляли, дети меня полюбили…»

«2 июня. Встал в 11 – м часу, пошел к Маше и детям. – Очень хорошо болтали с Тургеневым, играли Дон Жуана. После завтрака пошли кататься по реке, потом обедали и разъехались. Маша с Валерьяном поехали провожать меня.

3 июня. Ясная Поляна. «…Пошлость, окружающая Машу, не оскорбляет меня…»

Почему, отчего? Загадка! Может, разгадка в поведении самой Марии Николаевны? Вспомним Пятигорские записи Толстого, касающиеся поведения сестры в том обществе, которое сложилось на курорте. Так что равнодушие Толстого к пошлости, окружающей, по его словам, сестру имеет какие-то веские причины.

Ну а у него пока мысли о женщинах, и не только о женитьбе, но и просто о знакомстве с определенными целями. Напомню… Толстому двадцать восьмой год!

Что ж удивительного, что он пишет 4 июня: «Встал в 5, гулял, признаюсь, с ужасно эротическими мыслями».

Хотелось бы, конечно, чтобы он вставал с мыслями только о литературе? Так и так, даже в Севастополе, даже на знаменитом 4 – м бастионе думал о новых своих книгах, строил замыслы, один интереснее другого. Но… Природа требовала не только сидения над рукописями.

5 июня. «…шлялся по саду со смутной, сладострастной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и как бы то ни было завести на эти два месяца любовницу.

Чудесная дева русская Бегичева. Его жена – вороненок неглупый, хотя жеманный и не симпатический. Дурова? Волнует меня».

Марья Степановна Бегичева, 1833 года рождения, дочь друга Грибоедова Степана Никитича Бегичева (1790–1859), была певицей. Толстому она приглянулась не более, чем другие милые барышни.

Поиск, поиск, поиск… И все безрезультатный. Хотя ведь и не так много времени прошло с момента, когда он возвратился из действующей армии. Молод, полон сил, вполне сознает, что пора жениться, хотя бы уж для того, чтобы не «шляться» – почему-то он очень любил использовать это слово – в поисках «девок» или вызывать солдаток, то есть женщин, мужья которых были призваны в армию по рекрутским наборам.

В дневнике часто упоминается: «поехал на Грумант» или «побывал в Груманте» и в том же духе. Что же это за Грумант?

Грумант – название деревни. Но отчего вдруг столь странное название в губернии, где чаще всего встречаются такие названия как Пирогово, Уткино, Сорочинка, Скородумово, Мясновка, Лапотково, Ивановка, Спасское, Крутое?… Много названий по фамилиям помещиков, как, например, Хилково, Бибиково. А тут Грумант…

Оказывается, так назвал одну из принадлежавших ему деревень дед Льва Толстого по материнской линии генерал от инфантерии князь Николай Сергеевич Волконский (1753–1821), назначенный в царствование императора Павла Петровича военным губернатором Архангельска. Там, в краю, им управляемом, был русский поселок на Шпицбергене, названный так по поморскому наименованию Шпицбергена. Вот в память о своей службе в краю северном Волконский и назвал принадлежавший ему поселок, расположенный на реке Воронке, Грумант.

7 июня. «Проспал до 11 часов и проснулся свежий. Опять шлялся по саду, огородам и Груманту, разумеется, без успеха. Завтра иду к Гимбуту за тем же». Карл Фердинандович Гимбут (1815–1881) служил в ту пору лесничим подгородного лесничества близ Ясной поляны. У его супруги Надежды Николаевны Гимбут, урожденной Дуровой, было семь сестер. За одной из них, по всей вероятности, ухаживал Лев Толстой.

За которой? Александра родилась 25 апреля 1821 года и была старше на 7 лет, Екатерина, 1824 года рождения, на четыре, Дарья, родившаяся в 1827 году, – чуть больше чем на год, Софья – ровесница, Вера, 1835 года рождения, на семь лет моложе – ей едва перевалило за двадцать, Любови – двадцать лет (р. 17 февраля 1836 г.) и Варваре (родившейся в том же году 1 декабря) – чуть больше девятнадцати. Кого из них имеет в виду Толстой, сказать не можем.

За кем-то из них Толстой хотел приударить, но, видно, ничего не получилось, поскольку 8 июня он снова искал сначала в саду, затем в лесу, сетуя на себя. Сначала попалась «Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты». Но безрезультатно, а потому записал: «Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы был самый порок».

Наконец, после купания «передумал кое-что дельно из романа «помещика» и решил приняться за написание».

«Встретил, ехавши верхом, Дурову, одну и ничего не сказал ей».

Опять Дурова… И снова не известно, которая.

Очевидно, не столь уж и трудно было нанять себе «бабу», недаром Толстой указывает 10 июня: «На волоске от того, чтобы велеть солдату привести бабу». И все же хотелось каких-то взаимных чувств или хотя бы симпатии, а потому: «Написал было записку Дуровой, но, боюсь, слишком нежно».

Во время прогулок Толстой дважды встречал Надежду Николаевну Гимбут и записал, что она очень мила и «ее пошлость я ей невольно прощаю». При второй встрече тоже отметил, что «опять мила».

11 июня. «Шлялся, делал пасьянсы и читал Пушкина. После обеда поехал в засеку, но объездчик не являлся. Гимбутов нашел у себя. Весело болтал с ней и провожал ее. Она мила».

Лев Николаевич любил засеку, которая представляла собой лесополосу шириной от двух до пяти верст, пересекавшую всю Тверскую губернию. Лесополоса была устроена еще в годы ордынского нашествия. Этот лес в ту пору «засекали», то есть надрубали в грозные времена деревья и перед набегами татар валили их друг на друга, создавая серьезное препятствие особенно для конницы, которая была фактически основным родом войск у ордынцев. Со временем леса разрослись и стали хорошим местом для прогулок, сбора ягод, грибов. Леса эти были казенными.

14 июня. «Встал в 9. Шлялся, поехал с Натальей Петровной к Гимбуту и к Арсеньеву… Сказали, что Арсеньевы поехали в Тулу. Решился остаться. Надежда Николаевна позвала гулять в лес. Гимбут кричал, что «inconvenable» (неприлично), она будто не слышала, прислал М.А. и прибежал сам, подлейшим и грубейшим образом при ней упрашивая меня не компрометировать ее. Я вернулся с ним…

Придя назад, узнал, что Наталья Петровна ушла. Надежда Николаевна противна. Гимбут внезапно разъярился на Наталью Петровну, назвал ее посредницей и прогнал. Дома пошел ловить рыбу, пришел солдат, я побежал в чепыж (рощу из вековых дубов близ дома в Ясной Поляне. – Н.Ш.). Скверная и плутовка».

А вот 15 июня Толстой «Приехал домой и послал к солдатке… Солдатка не пришла», а 25 июня: «25 июня… Вечером была солдатка, наверно, последний раз».

Отчего такое решение? Ответ прост. Уже несколько дней подряд Лев Толстой упоминает только об одной барышне – Валерии Арсеньевой!

Валерия Владимировна Арсеньева (1836–1909) была дочерью Владимира Михайловича Арсеньева, служившего в лейб-гвардии Уланском полку, и Евгении Львовны, урожденной Щербачевой, после смерти которых Толстой, как добрый их знакомый и сосед по имению, стал опекуном детей.

А было их, детей этих, аж четверо – Валерия и ее сестры Ольга и Евгения, и совсем еще маленький их братишка Николай.

Согласие на опекунство Лев Николаевич дал, еще находясь в действующей армии, а когда вышел в отставку, то с лета 1856 года стал постоянно бывать в Судаково, ведь опекунство предполагало и заботу о воспитании, образовании и жизни детей, и наблюдение за их хозяйством.

Дубы. Ясная Поляна. Художник И.П. Похитонов

В погоне за семейным счастьем

Перед самой поездкой в Ясную Поляну 24 мая 1856 года Лев Николаевич отметил в дневнике: «Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска, раскаяние (однако, приятное), желание жениться. С некоторого времени я серьезно думаю о браке, и на всех барышень, которых вижу, смотрю невольно с точки зрения брака».

Первые дни после приезда в Ясную Поляну Лев Толстой наслаждался этими с детства полюбившимися краями. Правда, постепенно нарастало и тяготение к общению с прекрасным полом. Но до поиска второй половины, казалось, еще очень и очень далеко. И вдруг в дневнике появилась запись о том, что в соседнее имение Судаково приехала Валерия Арсеньева, которой исполнилось двадцать лет.

Лев Николаевич уже был некоторым образом привязан к имению Арсеньевых Судакову, поскольку дал согласие стать опекуном младшего сына умершего дворянина Владимира Арсеньева, соседа по Ясной Поляне. Он был младшим братом Валерии и ее сестер, обитательниц доставшегося им по наследству имения.

Вскоре произошла встреча, ведь Толстой приезжал туда часто именно по опекунскому своему долгу. В дневнике появляется запись от 15 июня 1856 года: «Шлялись с Дьяковым. Много советовал мне дельного об устройстве флигеля, а, главное, советовал жениться на Валерии. Слушая его, мне кажется, тоже, что это лучшее, что я могу сделать».

Вот так, сразу, едва ли ни с первого взгляда он обратил внимание на девушку, и дневник стал запечатлевать его мысли, слишком разные – то желание жениться, то сомнения…

Еще в 1852 году, находясь на Кавказе, Лев Николаевич писал Татьяне Александровне Ергольской из Моздока: «Дорогая тетенька! Вот какие мысли пришли мне в голову. Постараюсь их вам передать, потому что я думал о вас. Я нахожу, что во мне произошла большая нравственная перемена; это бывало со мной уже столько раз. Впрочем, думаю, что так бывает и со всеми. Чем дольше живешь, тем больше меняешься. Вы имеете опыт, скажите мне, разве я не прав? Я думаю, что недостатки и качества – основные свойства личности – остаются те же, но взгляды на жизнь и на счастье должны меняться с годами. Год тому назад я находил счастье в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного. И ежели я представляю себе состояние покоя, без скуки, с тихими радостями любви и дружбы – это для меня верх счастья! Впрочем, после утомления и познаешь прелесть покоя, а радость любви после лишения ее. С некоторых пор я испытал и то и другое, и потому так стремлюсь к иному. Между тем нужно еще лишить себя этого. Надолго ли, Бог знает. Не знаю сам, почему, но чувствую, что должен. Религия и жизненный опыт, как бы короток он ни был, внушили мне, что жизнь – испытание. Для меня же она больше испытания, она искупление моих проступков.

Моя мысль, непродуманное мое решение ехать на Кавказ было мне внушено свыше. Мной руководила рука Божья – и я горячо благодарю Его, – я чувствую, что здесь я стал лучше (этого мало, так я был плох); я твердо уверен, что что бы здесь ни случилось со мной, все мне на благо, потому что на то воля божья. Может быть, это и дерзостная мысль, но таково мое убеждение. И потому я переношу и утомления, и лишения, о которых я упоминал (разумеется, не физические, их и не может быть для 23 – х летнего здорового малого), не чувствуя их, переношу как бы с радостью, думая о том счастье, которое меня ожидает. И вот как я его себе представляю. Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Ясном – дела мои в порядке, нет ни волнений, ни неприятностей, вы все еще живете в Ясном. Вы немного постарели, но все еще свежая и здоровая. Жизнь идет по-прежнему; я занимаюсь по утрам, но почти весь день мы вместе; после обеда, вечером я читаю вслух то, что вам не скучно слушать; потом начинается беседа. […]

Ежели бы меня сделали русским императором, ежели бы мне предложили Перу, словом, ежели бы явилась волшебница с заколдованной палочкой и спросила меня, чего я желаю, положа руку на сердце, по совести, я сказал бы: только одного, чтобы осуществилась эта моя мечта. Я знаю, вы не любите загадывать, но что ж в этом дурного, и это мне так приятно! Но мне кажется, что я эгоистичен и мало предоставил вам доли в общем счастье. Боюсь, что прошедшие горести, оставившие чувствительные следы в вашем сердце, не дадут насладиться вам этим будущим, которое составило бы мое счастье. Дорогая тетенька, скажите, вы были бы счастливы? Все это, может быть, сбудется, а какая чудесная вещь надежда. Опять я плачу. Почему это я плачу, когда думаю о вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань. В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что вы для нас значите, и, по-ребячески, слезами и несколькими отрывочными словами, я сумел вам передать то, что я чувствовал. Я любил вас всегда, но то, что я испытал у Иверской, и теперешнее мое чувство к вам – гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде.

Я вам сознаюсь в том, чего мне очень стыдно, что я должен очистить свою совесть перед вами. Случалось, раньше, что, читая ваши письма, когда вы говорили о вашей привязанности к нам, мне казалось, что вы преувеличиваете, и только теперь, перечитывая их, я понимаю вас – вашу безграничную любовь и вашу возвышенную душу. Я уверен, что всякий, кроме вас, кто бы ни прочел сегодняшнее мое письмо и предыдущее, упрекнул бы меня в том же, но от вас этого упрека я не боюсь; вы меня слишком хорошо знаете, знаете, что, может быть, единственное достоинство – это то, что я умею сильно чувствовать. Этому свойству я обязан самыми счастливыми минутами своей жизни. Во всяком случае, это последнее письмо, в котором я позволил себе выражать такие экзальтированные чувства, экзальтированные для равнодушных, а вы сумеете их оценить. Прощайте, дорогая тетенька, через несколько дней я думаю увидать Николеньку, и тогда я вам напишу».

Дневник изобилует краткими записями. Он изучает Валерию, оценивает ее поведение, ее внешность, ее интересы:

«16 июня. – Валерия мила.

18 июня. – Валерия болтала про наряды и коронацию. Фривольность есть у нее, кажется, не преходящая, но постоянная страсть. Приезд мой с Дьяковым был неловок, как будто обещал им что-то».

Начинали смотреть уже как на жениха. Ну а как же иначе? Молодой человек ездит в дом, где девицы на выданье. Правда, родителей нет – он же и опекун их, то есть человек, ответственный за этих самых барышень. Он и сам не понимает, что влечет в этот дом.

Супруга Льва Толстого, от которой он не скрывал своих минувших увлечений, на основании писем сделала вывод: «Перечитывала его письма к В.А. Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро. Ужасно он милый человек. И, прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он и никак не В., а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он все тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково…»

В романе «Семейное счастие» Лев Толстой попытался представить себе, что в те дни испытывала сама Валерия, и он пошел на, казалось бы, обычный авторский прием – повествование от первого лица, – лишь с той разницей, что повествование он вел от героини Маши, прототипом которой и стала Валерия. В романе – иногда роман этот именуют повестью – сообщается, что в марте приехал опекун. Это уже явное указание на ситуацию, связанную с самим Львом Николаевичем. Он начинает с реакции домочадцев главной героини:

«– Ну слава богу! – сказала мне раз Катя (сестра главной героини. – Н.Ш.), когда я как тень, без дела, без мысли, без желаний, ходила из угла в угол, – Сергей Михайлыч приехал, присылал спросить о нас и хотел быть к обеду. Ты встряхнись, моя Машечка, – прибавила она, – а то что он о тебе подумает? Он так вас любил всех».

Повествование в «Семейном счастии» ведется от главной героини, прототипом которой является Валерия Арсеньева. Она рассказывает:

«Сергей Михайлыч был близкий сосед наш и друг покойного отца, хотя и гораздо моложе его. Кроме того, что его приезд изменял наши планы и давал возможность уехать из деревни, я с детства привыкла любить и уважать его, и Катя, советуя мне встряхнуться, угадала, что изо всех знакомых мне бы больнее всего было перед Сергеем Михайлычем показаться в невыгодном свете. Кроме того, что я, как и все в доме, начиная от Кати и Сони, его крестницы, до последнего кучера, любили его по привычке, он для меня имел особое значение по одному слову, сказанному при мне мамашей. Она сказала, что такого мужа желала бы для меня. Тогда мне это показалось удивительно и даже неприятно; герой мой был совсем другой. Герой мой был тонкий, сухощавый, бледный и печальный. Сергей же Михайлыч был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый; но, несмотря на то, эти слова мамаши запали мне в воображение, и еще шесть лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет, и он говорил мне ты, играл со мной и прозвал меня девочка-фиалка, я не без страха иногда спрашивала себя, что я буду делать, ежели он вдруг захочет жениться на мне?»

Да и портрет Сергея Михайловича явно списан Толстым с самого себя. Дается он от имени Маши: «Я шесть лет не видела его. Он много переменился; постарел, почернел и оброс бакенбардами, что очень не шло к нему; но те же были простые приемы, открытое, честное, с крупными чертами лицо, умные блестящие глаза и ласковая, как будто детская улыбка».

Характер Сергею Михайловичу Толстой тоже дарит свой: «Через пять минут он перестал быть гостем, а сделался своим человеком для всех нас, даже для людей, которые, видно было по их услужливости, особенно радовались его приезду.

Он вел себя совсем не так, как соседи, приезжавшие после кончины матушки и считавшие нужным молчать и плакать, сидя у нас; он, напротив, был разговорчив, весел и ни слова не говорил о матушке, так что сначала это равнодушие мне показалось странно и даже неприлично со стороны такого близкого человека. Но потом я поняла, что это было не равнодушие, а искренность, и была благодарна за нее».

Получается, что роман с Валерией Арсеньевой написан как бы с двух сторон: с мужской – со стороны самого Льва Николаевича в дневнике, с очень большими подробностями, и с женской – со стороны Валерии, уже художественно, хотя почти каждая фраза дышит документальностью.

Текст произведения во многом перекликается с дневниковыми записями. 21 июня Толстой снова пишет об Арсеньевых: «Вечером приехали Арсеньевы. Я с ней мало говорил, тем более она на меня подействовала». Толстой фиксирует все события и показывает колебания своих мыслей. Вот ведь, и пора пришла жениться, и невеста хороша собой, к тому же дочь давних знакомых, вот так, внезапно покинувших этот мир. Но женитьба – дело нешуточное. Он уже в молодые годы понял это, хотя и не доводилось ему еще оказаться в роли супруга.

26 июня запись: «Валерия в белом платье. Очень мила. Провел один из самых приятных дней в жизни. Люблю ли я ее серьезно? И может ли она любить долго? Вот два вопроса, которые я желал бы и не умею решить себе».

К сомнениям в своих чувствах добавляются сомнения в чувствах Валерии. А она нет-нет, да почву дает для этих сомнений. 28 июня запись: «Валерия ужасно дурно воспитана, невежественна, ежели не глупа». Но уже 30 июня о ней сказано лучше, хотя это вовсе не повод для женитьбы: «Валерия славная девочка, но решительно мне не нравится. А ежели этак часто видеться, как раз женишься».

Но он продолжает ездить, причем теперь явно не по опекунским делам. 1 июля записывает: «Провел весь день с Валерией. Она была в белом платье с открытыми руками, которые у ней нехороши. Это меня расстроило». То есть внешние качества все еще рассматриваются на предмет, годится ли в жены. Мысли о женитьбы не отброшены. Тем не менее огорчение по поводу рук, которые нехороши, привело к желанию обидеть: «Я стал щипать ее морально и до того жестоко, что она улыбалась недокончено. В улыбке слезы. Потом она играла. Мне было хорошо, но она уже была расстроена. Все это я узнаю».

Такие удивительные подробности развития отношений найдешь не у каждого писателя в биографии. 2 июля снова оценка: «Валерия писала в темной комнате опять в гадком франтовском капоте. Она была холодна и самостоятельна, показала мне письмо сестре, в котором говорит, что я эгоист и т. д. Потом пришла М. Vergani и начались шутливо, а потом серьезно рекриминации (встречные, взаимные обвинения. – Н.Ш.), которые мне были больны и тяжелы. Я сделал ей серьезно больно вчера, но она откровенно высказалась и после маленькой грусти, которую я испытал, все прошло. Она несколько раз говорила, что теперь: пусть по-старому. Очень мила».

Упреки и претензии, как к далеко не постороннему человеку, как к жениху.

10 июля – перемена к лучшему: «Валерия очень мила, и наши отношения легки и приятны», 12 июля подмечены новые недостатки: «Валерия была лучше, чем когда-нибудь, но фривольность и отсутствие внимания ко всему серьезному – ужасающие. Я боюсь, это такой характер, который даже детей не может любить. Провел день, однако, очень приятно».

Илья Владимирович Толстой сделал вывод, что его знаменитый прадед никак не мог сделать окончательный выбор, потому что создал идеал женщины, под который никто из его знакомых барышень не подходил.

И.В. Толстой писал: «Впоследствии Толстой в одном из черновых вариантов «Анны Карениной» более определенно сказал, что составляло его идеал женщины и любви в те годы. «Левин едва помнил свою мать, память о ней была для него самым священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного священного идеала женщины, которым была для него мать.

Для Левина любовь была совсем не то, что она была для… большинства его знакомых. Первое отличие его любви уже было то, что она не могла быть запрещенная, скрывающая и дурная. У него было то запрещенное и скрываемое, что другие называли любовь. Но для него это было не любовь, но стыд, позор, вечное раскаяние. Его любовь, как он понимал ее, не могла быть запрещенною, но была высшее счастье на земле, поэтому она должна стоять выше всего другого. Все другое, мешающее любви, могло быть дурное, но не любовь. И любовь к женщине он не мог представить себе без брака. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия… других, для которых женитьба была одно из многих общежительных дел; для Левина это было одно высшее дело, от которого зависело все счастье в жизни».

Поэтому-то Толстой столь серьезно оценивал Валерию, оценивал с разных сторон.

13 июля он писал в дневнике: «Хочу ехать к Арсеньевым и поговорить с Vergani. – С Vergani не говорил. Застал там Завальевского, а потом Спечинского. Добрый малый, кажется. Валерию дразнили коронацией (коронацией императора Александра II, на которую она очень хотела попасть. – Н.Ш.) до слез. Она ни в чем не виновата; но мне стало неприятно, и я долго туда не поеду. Или может это оттого, что она слишком много мне показывала дружбы. Страшно и женитьба, и подлость – т. е. забава ею. А жениться – много надо переделать; a мне еще над собой надо работать…»

Он ведь и с себя не снимает высокой ответственности, к себе предъявляет высокие требования…

25 июля – снова рассказ о визите в Судаково: «[…] После обеда поехал с Натальей Петровной к Валерии. В первый раз застал ее без платьев, как говорит Сережа. Она в 10 раз лучше – главное, естественна. Закладывала волосы за уши, поняв, что это мне нравится. Сердилась на меня [?]. Кажется, она деятельно любящая натура. Провел вечер счастливо».

Некоторые авторы прочитали «застал ее без платьев» дословно и по этому поводу выстроили даже весьма откровенные предположения. Но повесть «Семейное счастье» вполне объясняет эту фразу:

«В конце мая Сергей Михайлыч, как и обещал, вернулся из своей поездки.

В первый раз он приехал вечером, когда мы совсем не ожидали его. Мы сидели на террасе и собирались пить чай. […] У нас на террасе, на белой скатерти, блестел и кипел светловычищенный самовар, стояли сливки, крендельки, печенья. […]. На мне была холстинковая блуза с открытыми рукавами, и голова была повязана платком по мокрым волосам. Катя первая, еще через окно, увидала его.

– А! Сергей Михайлыч! – проговорила она. – А мы только что про вас говорили.

Я встала и хотела уйти, чтобы переодеться, но он застал меня в то время, как я была уже в дверях.

– Ну, что за церемонии в деревне, – сказал он, глядя на мою голову в платке и улыбаясь, – ведь вам не совестно Григория, а я, право, для вас Григорий. – Но именно теперь мне показалось, что он смотрит на меня совсем не так, как мог смотреть Григорий, и мне стало неловко.

– Я сейчас приду, – сказала я, уходя от него.

– Чем же это дурно? – прокричал он мне вслед. – Точно молодайка крестьянская.

“Как он странно посмотрел на меня, – думала я, торопливо переодеваясь наверху. – Ну, слава богу, что он приехал, веселей будет!” И, посмотревшись в зеркало, весело сбежала вниз по лестнице и, не скрывая того, что торопилась, запыхавшись вошла на террасу. Он сидел за столом и рассказывал Кате про наши дела. Взглянув на меня, он улыбнулся и продолжал говорить…».

28 июля: «[…] поехал к Арсеньевым, которые звали. Странно, что Валерия начинает мне нравиться, как женщина, тогда как прежде, как женщина именно, она была мне отвратительна. Но и то не всегда, а когда я настроюсь. Вчера я в первый раз заметил ее bras (плечи), которые прежде мне были отвратительны».

А ведь очень важно, чтобы нравилось все… И, конечно, плечи, и руки. Но тут не складывалось. А все же полностью отказаться от ухаживаний пока не готов.

30 июля – новый поворот во время визита в Судаково: «… Валерию и Mlle Vergani застал в слезах, письмо от Ольги, будто выходит замуж». Вполне понятно, почему в слезах. Жених вроде как ездит, а замуж не зовет. Толстой вполне понял это. И отношение к событию таковому выразил иными несколько словами: «Валерия совсем в неглиже. Не понравилась очень. И говорила глупо, что Дэвид Копперфильд много перенес несчастий и т. п. Дома… с тетенькой Полиной мы сердиты друг на друга. Я спорил о слабости женщин…». Вот ведь и в оценке литературы несходство понятий. Да ведь Валерия, как увидим дальше, не слишком дружна с книгой…

31 июля события были связаны с замужеством Ольги. Из разговоров в тот день единственный вывод: «Валерия, кажется, просто глупа…». Глупой она представлялась Толстому и на следующий день. Тем не менее 9 августа он снова проявил интерес, когда Арсеньевы приехали к нему в гости, но и тут вывод для барышни неутешительный: «Валерия была в конфузном состоянии духа и жестоко аффектирована, и глупа» и далее: «Валерия возбуждала во мне все одно чувство любознательности и признательности».

Наконец, Валерия заговорила на темы брака. Что она говорила, не указано в дневнике. Но вывод противоположный прежним: «…она не глупа и необыкновенно добра».

Не указан разговор в дневнике, но зато раскрыт довольно подробно в «Семейном счастье»:

«– Что вы не женитесь? – сказала Катя. – Вы бы отличный муж были.

– Оттого, что я люблю сидеть, – засмеялся он. – Нет, Катерина Карловна, нам с вами уж не жениться. На меня уж давно все перестали смотреть, как на человека, которого женить можно. А я сам и подавно, и с тех пор мне так хорошо стало, право.

Мне показалось, что он как-то неестественно-увлекательно говорит это.

– Вот хорошо! Тридцать шесть лет, уж и отжил, – сказала Катя».

Как видим, и возраст Сергея Михайловича – толстовский возраст. Да и мысли почти его. Лев Николаевич как будто бы и хотел жениться, но что-то постоянно мешало ему. А быть может здесь как раз проявляется пословица – «сужоного, да ряжоного конем не объедешь». Может быть, просто не встретилась еще суженая? Вот и повторял частенько то, что вложил в уста Сергея Михайловича:

«– Да еще как отжил, – продолжал он, – только сидеть и хочется. А чтоб жениться, надо другое. Вот спросите-ка у нее, – прибавил он, головой указывая на меня. – Вот этих женить надо. А мы с вами будем на них радоваться.

В тоне его была затаенная грусть и напряженность, не укрывшаяся от меня. Он помолчал немного; ни я, ни Катя ничего не сказали.

– Ну, представьте себе, – продолжал он, повернувшись на стуле, – ежели бы я вдруг женился, каким-нибудь несчастным случаем, на семнадцатилетней девочке, хоть на Маш… на Марье Александровне. Это прекрасный пример, я очень рад, что это так выходит… и это самый лучший пример.

Я засмеялась и никак не понимала, чему он так рад, и что такое так выходит…

– Ну, скажите по правде, руку на сердце, – сказал он, шутливо обращаясь ко мне, – разве не было бы для вас несчастье соединить свою жизнь с человеком старым, отжившим, который только сидеть хочет, тогда как у вас там бог знает, что бродит, чего хочется.

Мне неловко стало, я молчала, не зная, что ответить.

– Ведь я не делаю вам предложенья, – сказал он, смеясь, – но по правде скажите, ведь не о таком муже вы мечтаете, когда по вечерам одни гуляете по аллее; и ведь это было бы несчастье?

– Не несчастье… – начала я.

– Ну, а нехорошо, – докончил он.

– Да, но ведь я могу ошиба…

Но опять он перебил меня.

– Ну вот видите, и она совершенно права, и я благодарен ей за искренность и очень рад, что у нас был этот разговор. Да мало этого, для меня бы это было величайшее несчастие, – прибавил он.

– Какой вы чудак, ничего не переменились, – сказала Катя и вышла с террасы, чтобы велеть накрывать ужин».

Конечно, все это написано гораздо позднее. А в те дни Лев Толстой действительно был поглощен лишь своими мыслями о выборе, который, с одной стороны, сделан, ведь ездит же в Судаково, но, с другой, и не сделан вовсе. То не хочется ехать, то хочется, да вот, как 11 августа, гроза помешала. На следующий день он уже там и Валерия «необыкновенно проста и мила». И конечно, вопрос: «Желал бы я знать: влюблен ли или нет?»

А потом признание, что во время поездок «со сладострастными целями» снова проявил нерешительность, то есть «наткнулся на хорошенькую бабу и сконфузился…». Быть может, это оттого, что «все эти дни больше и больше подумываю о Валериньке». Вон как… Уже и назвал ласково. Даже письмо написал, которое не стал посылать. А 22 августа: «Молчание Валерии огорчает меня».

Почему молчание? Где же Валерия? Она все-таки отправилась в Москву на коронацию императора Александра II, которая состоялась 26 августа 1856 года в Успенском соборе Московского Кремля.

Но молчание ведь и по вине самого Толстого. Валерия-то уже рассматривала его в качестве жениха. А он? Что она могла думать? Разве то, что подозревал в ее мыслях сам он. В «Семейном счастии» читаем:

«Он приехал в другой, в третий раз, и неловкость, происшедшая от странного разговора, бывшего между нами, совершенно исчезла и больше не возобновлялась. В продолжение всего лета он раза два-три в неделю приезжал к нам; и я привыкла к нему так, что когда он долго не приезжал, мне казалось неловко жить одной, и я сердилась на него и находила, что он дурно поступает, оставляя меня. Он обращался со мной, как с молодым любимым товарищем, расспрашивал меня, вызывал на самую задушевную откровенность, давал советы, поощрял, иногда бранил и останавливал. Но, несмотря на все его старанье постоянно быть наравне со мною, я чувствовала, что за тем, что я понимала в нем, оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать меня, и это-то сильнее всего поддерживало во мне уважение и притягивало к нему. Я знала от Кати и от соседей, что, кроме забот о старой матери, с которою он жил, кроме своего хозяйства и нашего опекунства, у него были какие-то дворянские дела, за которые ему делали большие неприятности; но как он смотрел на все это, какие были его убеждения, планы, надежды, я никогда ничего не могла узнать от него. Как только я наводила разговор на его дела, он морщился своим особенным манером, как будто говоря: “полноте, пожалуйста, что вам до этого”, и переводил разговор на другое. Сначала это оскорбляло меня, но потом я так привыкла к тому, что мы всегда говорили только о вещах, касающихся меня, что уже находила это естественным».

Миропомазание государя императора Александра II во время его коронования в Успенском соборе Московского Кремля 26 августа 1856 г. Художник В.Ф. Тимм

А ведь она все лето присутствовала в его мыслях. И вот уж осень наступила, а она не шла у него из головы.

Вот уж 4 сентября, а Валерия все в Москве. Там предусмотрено множество различных торжеств. Толстой скучает и записывает: «О Валерии думаю очень приятно». 6 сентября снова о том же: «В Судакове с величайшим удовольствием вспоминал о Валерии».

Наконец, Валерия снова в Судакове. Опять начинаются размышления. После разговора с Вергани Толстой записал, что «по ее рассказам Валерия мне противна». Да сам в который раз меняет мнение: «…ездил к Арсеньевым. Валерия мила, но, увы, просто глупа, и это был жмущий башмачок». День за днем весь сентябрь: «Была Валерия, мила, но ограниченна и фютильна невозможно». «Валерия нравилась мне вечером. Ночевал у них…». «Проснулся в 9 злой. Валерия неспособна ни к практической, ни к умственной жизни. Я сказал ей только неприятную часть того, что хотел сказать, и поэтому оно не подействовало на нее».

А тут еще появляется повод для ревности: «Навели разговор на Мортье (пианист, у которого Валерия брала уроки в Москве. – Н.Ш.), и оказалось, что она влюблена в него. Странно, это оскорбило меня, мне стыдно стало за себя и за нее, но в первый раз я испытал к ней что-то в роде чувства».

И в то же время это очень насторожило. Ревность – серьезный движитель. Случается, что жених тянет, тянет, все что-то решает, колеблется, но тут у невесты появляется кто-то еще. И тут же дело ускоряется.

Но не в случае с Толстым. Он оценивает, решает, тянет, но ревность не заставляет бросаться в омут. Только чаще думает о той, что как будто невеста и не невеста. Уже появляются даже такие записи: «…слава Богу, меньше думал о Валерии».

И вот тут, видимо, чисто интуитивно отмечает то, что случилось на самом деле: «Я не влюблен, но эта связь будет навсегда играть большую роль в моей жизни». Он еще не знает, что напишет «Семейное счастье», что мотивы этой связи будут присутствовать и в других произведениях. Он еще хочет понять, что же происходит: «А что, ежели я не знал еще любви, тогда, судя по тому маленькому началу, которое я чувствую теперь, я испытаю с ужасной силой, не дай Бог, чтоб это было к Валерии. Она страшно пуста, без правил и холодна, как лед, от того беспрестанно увлекается».

Не дай Бог, чтобы было с Валерией? Не здесь ли истоки замысла «Семейного счастья»?

Запись 8 октября свидетельствует о растущем раздражении против Валерии: «Поехал к Арсеньевым. Не могу не колоть Валерию. Это уж привычка, но не чувство. Она только для меня неприятное воспоминание». Но и это еще не развязка. «Подумал и решил, что виноват и надо объясниться с ней, но только иначе».

19 октября. «Вечер у Арсеньевых и ночевал. Смотрел спокойнее на Валерию, она растолстела ужасно, и я решительно не имею к ней никакого, дал ей понять, что нужно объясненье, она рада, но рассеянно. Ольга умна. Ночевал у них.

Льву Толстому казалось, что и Валерия замечает его равнодушие к тому, как она выглядит. В «Семейном счастии» есть и об этом:

«Он никогда ни взглядом, ни словом не намекал мне на то, что я хороша, а, напротив, морщился и смеялся, когда при нем называли меня хорошенькою. Он даже любил находить во мне наружные недостатки и дразнил меня ими. Модные платья и прически, в которые Катя любила наряжать меня по торжественным дням, вызывали только его насмешки, огорчавшие добрую Катю и сначала сбивавшие меня с толку. Катя, решившая в своем уме, что я ему нравлюсь, никак не могла понять, как не любить, чтобы нравящаяся женщина выказывалась в самом выгодном свете. Я же скоро поняла, чего ему было надо. Ему хотелось верить, что во мне нет кокетства. И когда я поняла это, во мне действительно не осталось и тени кокетства нарядов, причесок, движений; но зато явилось, белыми нитками шитое, кокетство простоты, в то время как я еще не могла быть проста. Я знала, что он любит меня, – как ребенка, или как женщину, я еще не спрашивала себя; я дорожила этою любовью, и, чувствуя, что он считает меня самою лучшею девушкою в мире, я не могла не желать, чтоб этот обман оставался в нем. И я невольно обманывала его. Но, обманывая его, и сама становилась лучше. Я чувствовала, как лучше и достойнее мне было выказывать перед ним лучшие стороны своей души, чем тела. Мои волосы, руки, лицо, привычки, какие бы они ни были, хорошие или дурные, мне казалось, он сразу оценил и знал так, что я ничего, кроме желания обмана, не могла прибавить к своей наружности. Души же моей он не знал; потому что любил ее, потому что в то самое время она росла и развивалась, и тут-то я могла обманывать и обманывала его. И как легко мне стало с ним, когда я ясно поняла это! Эти беспричинные смущения, стесненность движений совершенно исчезли во мне. Я чувствовала, что спереди ли; сбоку ли, сидя или стоя он видит меня, с волосами кверху или книзу, – он знал всю меня и, мне казалось, был доволен мною, какою я была. Я думаю, что ежели бы он, против своих привычек, как другие, вдруг сказал мне, что у меня прекрасное лицо, я бы даже нисколько не была рада. Но зато как отрадно и светло на душе становилось мне, когда он после какого-нибудь моего слова, пристально поглядев на меня, говорил тронутым голосом, которому старался дать шутливый тон:

– Да, да, в вас есть. Вы славная девушка, это я должен сказать вам».

А сам Толстой уже засыпает в гостях «далеко не влюбленный».

Однако на следующий день, на балу снова все по-старому: «Валерия была прелестна. Я почти влюблен в нее».

Валерия почувствовала, что Толстому не нравится история с Мортье, хотя она и в прошлом. Он уже чувствует, что она не слишком нравится, «но она милая, милая девушка». И такая оценка потому, что «честно и откровенно она сказала, что хочет говеть после истории Мортье». Толстой признается: «…я показал ей этот дневник, 25 число кончалось фразой: я ее люблю. Она вырвала этот листок».

Возможно, отчасти, аналогом этой дневниковой записи является эпизод в саду. Только признание не на бумаге, а на лице, в нежном шепоте…

«Он, верно, думал, что я ушла, что никто его не видит. Сняв шляпу и закрыв глаза, он сидел на развилине старой вишни и старательно скатывал в шарик кусок вишневого клею. Вдруг он пожал плечами, открыл глаза и, проговорив что-то, улыбнулся. Так не похоже на него было это слово и эта улыбка, что мне совестно стало за то, что я подсматриваю его. Мне показалось, что слово это было: Маша! “Не может быть”, – думала я.

– Милая Маша! – повторил он уже тише и еще нежнее. Но я уже явственно слышала эти два слова. Сердце забилось у меня так сильно, и такая волнующая, как будто запрещенная радость вдруг обхватила меня, что я ухватилась руками за стену, чтобы не упасть и не выдать себя. Он услыхал мое движение, испуганно оглянулся и, вдруг опустив глаза, покраснел, побагровел, как ребенок. Он хотел сказать мне что-то, но не мог, и еще, и еще так и вспыхивало его лицо. Однако он улыбнулся, глядя на меня. Я улыбнулась тоже. Все лицо его просияло радостью. Это был уже не старый дядя, ласкающий и поучающий меня, это был равный мне человек, который любил и боялся меня, и которого я боялась и любила. Мы ничего не говорили и только глядели друг на друга. Но вдруг он нахмурился, улыбка и блеск в глазах его исчезли, и он холодно, опять отечески обратился ко мне, как будто мы делали что-нибудь дурное и как будто он опомнился и мне советовал опомниться.

– Однако слезайте, ушибетесь, – сказал он. – Да поправьте волосы; посмотрите, на что вы похожи.

“Зачем он притворяется? Зачем хочет мне делать больно?” – с досадой подумала я. И в ту же минуту мне пришло непреодолимое желание еще раз смутить его и испытать на нем мою силу».

Вполне возможно, что Толстой точно угадывал мысли Валерии, вкладывая их в уста рассказчицы-героини «Семейного счастия».

31 октября она снова с утра нехороша, но на балу снова очень мила, и он «почти влюблен».

В «Семейном счастии» отмечено, что все чаще заходили разговоры о любви и об объяснении в любви:

«Катя говорила о том, как легче мужчине любить и выражать любовь, чем женщине.

– Мужчина может сказать, что он любит, а женщина – нет, – говорила она.

– А мне кажется, что и мужчина не должен, и не может говорить, что он любит, – сказал он.

– Отчего? – спросила я.

– Оттого, что всегда это будет ложь. Что такое за открытие, что человек любит? Как будто, как только он это скажет, что-то защелкнется, хлоп – любит. Как будто, как только он произнесет это слово, что-то должно произойти необыкновенное, знамения какие-нибудь, из всех пушек сразу выпалят. Мне кажется, – продолжал он, – что люди, которые торжественно произносят эти слова: “Я вас люблю”, или себя обманывают, или, что еще хуже, обманывают других.

– Так как же узнает женщина, что ее любят, когда ей не скажут этого? – спросила Катя.

– Этого я не знаю, – отвечал он, – у каждого человека есть свои слова. А есть чувство, так оно выразится».

29 октября запись, тоже отложившаяся в романе: «…поехал к Арсеньевым. Она (Валерия. – Н.Ш.) была проста, мила, болтали в уголке».

В повести это звучит так. Катя настаивает на откровении:

«– Ну, скажите по правде, разве вы сами никогда не говорили женщине, что любите ее?

– Никогда не говорил и на колено на одно не становился, – отвечал он, смеясь, – и не буду».

Разве не Лев Толстой говорит устами своего героя?

А перелом окончательный все ближе. 30 октября, будучи в гостях, в Судаково, записал с раздражением: «Нечего с ней говорить. Ее ограниченность страшит меня. И злит невольность моего положения».

Видимо, намеки и косые взгляды стали уже чрезмерны. Да и понять можно и Валерию, и ее домочадцев. Что ж это такое? Ездит, ездит, а когда же финал? Остается часто ночевать, кажется, близкий человек. Они еще не знали, что пишет в дневнике. А он: «31 октября. Тула. Ночевал у них. Она нехороша. Невольность моя злит меня больше и больше. Поехал на бал, и опять была очень мила. Болезненный голос и желание компрометироваться и чем-нибудь пожертвовать для меня. С ними поехали в номера, они меня проводили, я был почти влюблен».

Наконец, Лев Толстой не выдержал и отправился в Москву, чтобы взять паузу, подумать еще раз, еще раз все взвесить. Но по дороге «думал только о Валерии», а приехав, «написал Валерии длинное письмо». Советовался с сестрой Марией Николаевной. Она оказалась «на ее стороне».

В таких вот ситуациях советы иногда действуют достаточно сильно. 2 ноября 1856 года он уже написал письмо из Москвы:

«Вчера приехал ночью, сейчас встал и с радостью почувствовал, что первая мысль моя была о вас и что сажусь писать не для того, чтобы исполнить обещание, а потому что хочется, тянет…»

Он писал о том, что хотел «вернуться в Судаково, наговорить […] глупостей и никогда больше не расставаться…».

То есть под глупостями здесь можно понимать объяснение и предложение Валерии Арсеньевой руки и сердца. Но последовала внутренняя борьба: «Глупый человек говорил, что глупо рисковать будущим, искушать себя и терять хоть минуту счастия. «Ведь ты счастлив, когда ты с ней, смотришь на нее, слушаешь, говоришь? – говорил глупый человек, – так зачем же ты лишаешь себя этого счастия, может, тебе только день, только час впереди, может быть, ты так устроен, что ты не можешь любить долго, а все-таки это самая сильная любовь, которую ты в состоянии испытывать, ежели бы ты только свободно предался ей. Потом, не гадко ли с твоей стороны отвечать таким холодным, рассудительным чувством на ее чистую, преданную любовь». Все это говорил глупый человек, но хороший человек, хотя и растерялся немного сначала, на все это отвечал вот как: «Во-первых, ты врешь, что с ней счастлив; правда, я испытываю наслаждение слушать ее, смотреть ей в глаза, но это не счастье и даже не хорошее наслаждение, простительное для Мортье, а не для тебя; потом, часто даже мне тяжело бывает с ней, а главное, что я нисколько не теряю счастия, как ты говоришь, я теперь счастлив ею, хотя не вижу ее».

Два человека боролись в нем и в простейшей, казалось бы, фразе письма: «Ты любишь ее для своего счастия, а я люблю ее для ее счастия» – в ней содержался глубокий смысл.

«Ежели бы я отдался чувству глупого человека и вашему, я знаю, что все, что могло бы произойти от этого, это месяц безалаберного счастия. Я отдавался ему теперь перед моим отъездом и чувствовал, что я становился дурен и недоволен собой; я ничего не мог говорить вам, кроме глупых нежностей, за которые мне совестно теперь. На это будет время, и счастливое время. Я благодарю Бога за то, что он внушил мне мысль и поддержал меня в намеренье уехать, потому что я один не мог бы этого сделать.

…Я уже люблю в вас вашу красоту, но я начинаю только любить в вас то, что вечно и всегда драгоценно – ваше сердце, вашу душу. Красоту можно узнать и полюбить в час и разлюбить так же скоро, но душу надо узнать. Поверьте, ничто в мире не дается без труда – даже любовь, самое прекрасное и естественное чувство. Простите за глупое сравнение. Любить, как любит глупый человек, это играть сонату без такту, без знаков, с постоянной педалью, но с чувством, не доставляя этим ни себе, ни другим истинного наслаждения. Но для того, чтобы позволить себе отдаться чувству музыки, нужно прежде удерживаться, трудиться, работать, и поверьте, что нет наслаждения в жизни, которое бы давалось так. Все приобретается трудом и лишениями. Но зато, чем тяжелее труд и лишения, тем выше награда. А нам предстоит огромный труд – понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение. – Неужели вы думаете, что, ежели бы мы отдались чувству глупого человека, мы теперь бы поняли друг друга? Нам бы показалось, но потом мы бы увидали громадный овраг и, истратив чувство на глупые нежности, уж ничем его бы не заравняли. Я берегу чувство, как сокровище, потому что оно одно в состоянии прочно соединить нас во всех взглядах на жизнь; а без этого нет любви. – Я в этом отношении очень много ожидаю от нашей переписки, мы будем рассуждать спокойно; я буду вникать в каждое ваше слово, и вы делайте то же, и я не сомневаюсь, что мы поймем друг друга. Для этого есть все условия – и чувство, и честность с обеих сторон. – Спорьте, доказывайте, учите меня, спрашивайте объяснений. – Вы, пожалуй, скажете, что мы и теперь понимаем друг друга».

Письма следовали одно за другим. Разлука обостряет чувства. А какие-то чувства, конечно же, были. И Толстой писал:

«Любезная Валерия Владимировна.

Вот уже неделя, что я уехал от вас и все не получил еще от вас ни строчки. Получили ли вы мое сладенькое письмо из Москвы? Мне за него совестно. Нынче я приехал в Петербург… В Москве я видел очень мало людей и скучал. О вас я говорил с Машей (сестрой Марией Николаевной), которая, как кажется, очень расположена любить вас…»

Далее рассказал о разговоре с А.А. Волконским, «который вас не знает, но спрашивал у меня, правда ли, что я влюблен в одну барышню, которую он видел у Tremblai (кондитерская в Москве) без шляпы и про которую слышал следующий разговор двух сестер Кислинских – они говорили: «какая гадкая женщина Щербачева (тетка Валерии Арсеньевой по матери) – она выписала свою племянницу, хорошенькую, молоденькую девушку, и решительно губит ее, сводит и влюбляет в какого-то музыканта, от которого эта барышня уже без ума и даже в переписке с ним».

И вот тут камень преткновения. Он никак не может забыть о музыканте Мортье. Ну а напоминания о нем не просто раздражают. Они выводят из себя. Далее в письме речь снова о музыканте: «Вы сами можете догадаться, какое приятное чувство я испытал при этом разговоре. Поверьте, любезная Валерия Владимировна, как это ни грустно, ничто не проходит и ничто не забывается. Когда я с вами, я так слаб, что готов верить тому, что вы никогда не были влюблены в Мортье и что вы имеете ко мне серьезное чувство дружбы; но, когда я рассуждаю спокойно, все мне представляется в другом, более справедливом свете. Будь, что будет, я обещал вам и буду с вами совершенно и неприятно откровенен. – То, что я говорил об глупом и хорошем человеке, справедливо, но все это яснее вот как. До вашего отъезда на коронацию я уважал вполне ваше доброе, чистое сердце, верил вам совершенно и чувствовал к вам спокойную, тихую и чистую дружбу – после истории Мортье я просто люблю вас, влюблен в вас, как сказала В.H., но простите меня за злую откровенность, я не уважаю вас столько, как прежде, и не верю вам…»

Ну что ж, известная старая истина: «Мужчина начинает ценить свою женщину только тогда, когда она начинает нравится кому-то другому».

Видно, что совсем было уже угасающие чувства вдруг стали оживать.

Об этом говорят следующие строки: «Я стараюсь принудить себя верить вам и уважать вас, но против моей воли сомневаюсь. Виноват ли я в этом, судите сами. Вы знали меня уже 3 месяца, видели мою дружбу, только не знали, хочу ли я или нет сделать вам предложение, и влюбились в Мортье, в чем вы сами признавались в то время, потому что вы честны и не могли не признаться в том, что было, потом вы перестали видеть Мортье, но не перестали думать о нем и писать ему, узнали, что я имел намерение предложить вам руку, и вы влюбились в меня и говорите тоже искренно, что вы никогда не любили Мортье. Но которое же чувство было истинно, и разве это чувство? Вы говорите, что в то время, как вы увлекались Мортье, вы не переставали чувствовать ко мне расположение, а что теперь Мортье вам неприятен. Это только доказывает, что Мортье давал вам читать Вертера («Страдания юного Вертера» – повесть Гёте). И поэтому внушает презрение, а я нравственно кокетничал с вами и выказывался всегда самой выгодной стороной, так что вам не за что презирать меня, и ежели вы сами захотите быть искренни, то вы согласитесь, что оба чувства были равны: одно – прежде и с ужасающей для всякой нравственной девушки будущностью, другое – после, с нравственной и приятной будущностью. А оба были равны, как и те, которые были прежде, и третье и тридцать третье, которое будет после. – Любили ли вы истинно Мортье? до чего доходили ваши отношения? Целовал ли он ваши руки? Я видел во сне, что он целует вас Валериановскими губами (речь идет о В.П. Толстом, муже М.Н. Толстой), и с ужасом проснулся; ежели бы это была действительность, и вы бы признались в ней, я бы был рад. Да, я влюблен в вас и от этого я беспрестанно колебаюсь между чувствами к вам – или страстной любви или ненависти и боюсь, и борюсь с этим чувством, и до тех пор не увижу вас, пока оно не пройдет, а то иначе я сделаю ваше несчастие и свое. Что бы я дал, чтобы возвратилось то доверие и уважение, и спокойная дружба, которую я испытывал прежде, но нет, ничего не забывается».

Мы видим, что Валерия отвечает редко и все менее охотно. Недаром создатель классической комедии, знаменитый Жан Батист Мольер (1622–1673) говорил, что «любовь ревнивца более походит на ненависть».

И это иногда чувствуется в письмах.

А Толстой еще не понимает этого и обещает, что чувство «может […] возвратится, но для этого нужно время». Впрочем, он понимает, что может все завершиться и не по его воле: «А вы с вашим характером не выдержите время, и я боюсь, что потеряю вашу дружбу, которая мне теперь дороже всего на свете. Чувствую, что письмо грубо, но не перечитывая посылаю его. Знайте меня, каким я есть, и очень нехорошим. Миллион вещей сделали меня таким, и я не могу притворяться. С самого моего выезда мне во всем неудачи и досады. Ваш Гр. Л. Толстой».

Приехав в Петербург, Толстой сразу – 8 ноября – пишет письмо. Правда, на этот раз, хоть и опять ревнивое и связанное с Мортье, но, по крайней мере, оправданное в некотором отношении: «Любезная Валерия Владимировна! “Что было, того уже не будет вновь”, – сказал Пушкин. Поверьте, ничто не забывается, и не проходит, и не возвращается. Уж никогда мне не испытывать того спокойного чувства привязанности к вам, уважения и доверия, которые я испытывал до вашего отъезда на коронацию. Тогда я с радостью отдавался своему чувству, а теперь я его боюсь.

Сейчас я написал было вам длинное письмо, которое не решился послать вам, а покажу когда-нибудь после. Оно было написано под влиянием ненависти к вам. В Москве один господин, который вас не знает, рассказывал мне, что вы влюблены в Мортье, что вы каждый день были у него, что вы в переписке с ним. – Мне очень неприятно было это слышать, и многое, многое я холодно передумал, и написал по этому случаю в письме, которое не посылаю».

Это сообщение Толстой воспринял, как удар по самолюбию. И снова говорит о возможности возврата к прежнему, правда – «Одно спасенье есть время и время». Оноре де Бальзак писал: «Ревность у мужчины складывается из эгоизма, доведенного до чертиков, из самолюбия, захваченного врасплох, и раздраженного ложного тщеславия». Все эти качества, что следует из дневников, Лев Толстой постоянно находил в себе и объявлял им непримиримую войну.

И завершает: «Жду ваших писем с жадностью. Мне скучно, грустно, тяжело, во всем неудачи, все противно. Но ни за что не увижусь с вами до тех пор, пока не почувствую, что совсем прошло чувство глупого человека, и что я совершенно верю вам, как прежде…»

Но письмо никак не оканчивается, он снова пытается убедить Валерию в ее ошибке. Вряд ли все это могло ей нравиться:

«Хорошего я невольно предполагаю в вас слишком много. Например, ежели бы вы мне рассказали всю историю вашей любви к Мортье с уверенностью, что это чувство было хорошо, с сожалением к этому чувству и даже сказали бы, что у вас осталась еще к нему любовь, мне бы было приятнее, чем это равнодушие и будто бы презрение, с которым вы говорите о нем, и которое доказывает, что вы смотрите на него не спокойно, но под влиянием нового увлечения».

И признание: «…да не дай Бог вам столько и так тяжело перечувствовать, сколько я перечувствовал в эти 5 месяцев». И ведь, судя по письмам, страдал. Александр Дюма недаром писал, что «ревность – это искусство причинять себе еще больше зла, чем другим».

И снова все-таки о возможности любви: «Ведь главный вопрос в том, можем ли мы сойтись и любить друг друга; для этого-то и надо высказывать все дурное, чтоб знать, в состоянии ли мы помириться с ним, а не скрывать его, чтобы потом неожиданно не разочароваться. Мне бы больно, страшно больно было потерять теперь то чувство увлеченья, которое в вас есть ко мне, но уж лучше потерять его теперь, чем вечно упрекать себя в обмане, который бы произвел ваше несчастие. – Ежели вас интересуют дамы и барышни Петербургские и Московские, то могу вам сказать, что их до сих пор решительно для меня нет.

Ваш Гр. Л. Толстой».

Дороги, дороги! Сколько продумал он за время поездок. Железнодорожное сообщение между Москвой и Петербургом начало действовать в 1851 году. Поезда тогда ходили чуть меньше суток – около 22 часов. К 1856 году особых изменений не произошло. Можно было взять билет в 1 – й, 2 – й и 3 – й классы. У кого денег на такие билеты не было, ездили в товарных вагонах. И все же это удобнее и быстрее, чем на перекладных. За сутки есть время поразмышлять над жизнью, над судьбой. Наверное, уж Толстой не ездил в 3 – м классе, наверное, граф мог позволить себе 1 – й класс.

Дорога между двумя столицами изумительно красива. Природа там несколько иная, нежели в Тульской губернии. Более сурова. Леса, леса, леса – дремучие леса. А сколько рек! Сколько озер!

Немного в ту пору было мостов, но для строящейся Николаевской железной дороги мост в Твери был сооружен уже в 1850 году. Дорогу изначально делали без паромных переправ, которые крайне замедляли путь следования. Какие грандиозные стройки!

В Петербурге Толстому нет дела ни до чего, ни до каких «сладострастных» удовольствий. В мыслях одна Валерия. Написал резкое письмо. И сразу на попятную: «9 ноября. Мне так больно подумать о вчерашнем моем письме к вам, милая Валерия Владимировна, что теперь не знаю, как приняться за письмо, а думать о вас мне мало – писать так и тянет».

Заглаживая вину, тем не менее, проводит свою главную линию – жена должна соответствовать по своему умственному складу. А Валерия не начитана, не приучена к чтению. Это непорядок. Это необходимо исправить. И Толстой пишет: «Посылаю вам книги, попробуйте читать, начните с маленьких, с сказок – они прелестны; и напишите свое искреннее мнение… Посылаю вам еще Повести Тургенева, прочтите и их, ежели не скучно – опять, по-моему, почти все прелестно, а ваше мнение все-таки катайте прямо, как бы оно ни было нелепо. – Wage nur zu irren zu träumen! (нем. “Дерзай заблуждаться и мечтать!” – строка из стихотворения Шиллера “Тэкла”. – Н.Ш.) Шиллер сказал. Это ужасно верно, что надо ошибаться смело, решительно, с твердостью, только тогда дойдешь до истины. Ну, да для вас это еще непонятно и рано. Отчего вы мне не пишете, хоть бы такие же мерзкие письма, как я, отчего вы мне не пишете?»

И размышления о жизни: «…вы еще не жили, не наслаждались, не страдали, а веселились и грустили. Иные всю жизнь не знают ни наслаждений, ни страданий – моральных, разумеется. Часто мне кажется, что вы такая натура, и мне ужасно это больно. Скажите, ежели вы ясно понимаете вопрос, такая вы или нет? Но во всяком случае вы милая, точно милая, ужасно милая натура. Отчего вы мне не пишете? Все, что я хотел вам писать об образе жизни Храповицких (Храповицкими Толстой звал себя и Валерию. – Н.Ш.), я не решаюсь писать без отголоска от вас и особенно на второе письмо. Однако, по правде сказать – руку на сердце – я теперь уже много меньше и спокойнее думаю о вас, чем первые дни, однако все-таки больше, чем когда-нибудь я думал о какой-нибудь женщине. Пожалуйста, на этот вопрос отвечайте мне, сколько можете искренно в каждом письме: в какой степени и в каком роде вы думаете обо мне? Особенное чувство мое в отношении вас, которое я ни к кому не испытывал, вот какое: как только со мной случается маленькая или большая неприятность – неудача, щелчок самолюбию и т. п., я в ту же секунду вспоминаю о вас и думаю – «все это вздор – там есть одна барышня, и мне все ничего». Это приятное чувство. Как вы живете? Работаете ли вы? Ради Бога, пишите мне. Не смейтесь над словом работать. Работать умно, полезно, с целью добра – превосходно, но даже просто работать вздор, палочку строгать, что-нибудь, – но в этом первое условие нравственной, хорошей жизни и поэтому счастия…»

Большие, длинные, неровные по содержанию письма. Он объясняет их тем, что не знает «до сих пор вы мне больше доставили: страданий моральных или наслаждений».

То просит писать каждый день, то говорит, что «если нет потребности, не пишите».

И все-таки поучает: «Отлично можно жить на свете, коли уметь трудиться и любить, трудиться для того, что любишь, и любить то, над чем трудишься».

Нужно ли все это Валерии? Трудиться?

Хорошо видно, что Толстой уже собирается завершить письмо, а не может. Он не мог забыть и разговоры с сестрой в Москве. Мария Николаевна действительно была сторонницей женитьбы брата Льва на Валерии. Она и подсказала брату то, что девушка любит его и мало того, что любит, старается быть лучше день ото дня. Это Лев Николаевич отметил в повести «Семейное счастье», словно показывая великую силу любви, облагораживающей человека, делавшей его лучше и лучше.

Великолепны рассуждения героини:

«И удивительно, мне подумалось, каким необыкновенным чутьем угадывала я тогда все то, что хорошо и что надо бы любить; хотя я тогда еще решительно не знала, что хорошо и что надо любить. Большая часть моих прежних привычек и вкусов не нравились ему, и стоило движеньем брови, взглядом показать, что ему не нравится то, что я хочу сказать, сделать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, как мне уже казалось, что я не люблю того, что любила прежде. Бывало, он только хочет посоветовать мне что-нибудь, а уж мне кажется, что я знаю, что он скажет. Он спросит меня, глядя мне в глаза, и взгляд его вытягивает из меня ту мысль, какую ему хочется. Все мои тогдашние мысли, все тогдашние чувства были не мои, а его мысли и чувства, которые вдруг сделались моими, перешли в мою жизнь и осветили ее. Совершенно незаметно для себя я на все стала смотреть другими глазами: и на Катю, и на наших людей, и на Соню, и на себя, и на свои занятия. Книги, которые прежде я читывала только для того, чтобы убивать скуку, сделались вдруг для меня одним из лучших удовольствий в жизни; и все только оттого, что мы поговорили с ним о книгах, читали с ним вместе, и он привозил мне их…»

Но это из области Толстовской мечты… Валерия, в отличие от литературной героини Маши, книг не читала или, во всяком случае, не читала тех, которые хотелось бы Льву Николаевичу, чтобы читала. И это уже минус…

Не случайно в одном из писем Толстой прямо сказал:

«Ведь главный вопрос в том, можем ли мы сойтись и любить друг друга; для этого и надо высказывать все дурное, чтоб знать, в состоянии ли мы помириться с ним, а не скрывать его, чтобы потом неожиданно не разочароваться».

Героиня «Семейного счастья» – Маша – тоже ведь совершенствовалась постепенно и не без влияния Сергея Михайлыча:

«Прежде занятия с Соней, уроки ей были для меня тяжелою обязанностью, которую я усиливалась исполнять только по сознанию долга; он посидел за уроком – и следить за успехами Сони сделалось для меня радостью. Выучить целую музыкальную пьесу прежде казалось мне невозможным; а теперь, зная, что он будет слушать и похвалит, может быть, – я по сорока раз сряду проигрывала один пассаж, так что бедная Катя затыкала уши ватой, а мне все не было скучно. Те же старые сонаты как-то совсем иначе фразировались теперь и выходили совсем иначе и гораздо лучше. Даже Катя, которую я знала и любила как себя, и та изменилась в моих глазах. Теперь только я поняла, что она вовсе не была обязана быть матерью, другом, рабой, какой она была для нас. Я поняла все самоотвержение и преданность этого любящего созданья, поняла все, чем я обязана ей; и еще больше стала любить ее. Он же научил меня смотреть на наших людей, крестьян, дворовых, девушек совсем иначе, чем прежде. Смешно сказать, а до семнадцати лет я прожила между этими людьми более чужая для них, чем для людей, которых никогда не видала; ни разу не подумала, что эти люди так же любят, желают и сожалеют, как и я. Наш сад, наши рощи, наши поля, которые я так давно знала, вдруг сделались новыми и прекрасными для меня. Недаром он говорил, что в жизни есть только одно несомненное счастье – жить для другого. Мне тогда это странно казалось, я не понимала этого; но это убеждение, помимо мысли, уже приходило мне в сердце. Он открыл мне целую жизнь радостей в настоящем, не изменив ничего в моей жизни, ничего не прибавив, кроме себя, к каждому впечатлению. Все то же с детства безмолвно было вокруг меня, а стоило ему только прийти, чтобы все то же заговорило и наперерыв запросилось в душу».

«Любовь, любовь… безошибочно дает счастье»

10 ноября Толстой сравнивает Валерию с Ольгой Тургеневой, той самой, женихом которой одно время считался Иван Сергеевич Тургенев: «…Ольга Тургенева, право, не считая красоты, хуже Валерии. Много о ней думаю…Видел во сне вальс с Валерией и странный случай». 11 ноября: «Написал крошечное письмо Валерии, думаю о ней очень… С Трусоном приехал домой, он отсоветывает жениться, славный человек». Не советует – значит славный…

16 ноября – вывод: «Любовь, любовь, одно безошибочно дает счастье».

Постепенно чувства слабеют, к Валерии уже «хладнокровен». Письма не радуют: «Ничего нового в письмах, неразвитая, любящая натура».

Ольга Тургенева

И уже начинает понимать, что свет клином на ней не сошелся: «Очень думал об ней. Может, оттого, что не видал в это время женщин».

То есть сомнения, сомнения и еще раз сомнения. Лев Николаевич продумывал все возможные варианты, не только продумывал, прикидывал их в повести.

Его герой собирается в Москву. Собственно, ведь и Лев Николаевич уже побывал в Москве и переехал в Петербург.

В «Семейном счастье» Маша волнуется:

«– Зачем вы едете? – спросила я значительно, с расстановкой и прямо глядя на него.

Он не вдруг ответил.

– Дела! – проговорил он, опуская глаза. Я поняла, как трудно ему было лгать передо мной и на вопрос, сделанный так искренно».

Уже видно, что вовсе не дела являются причиной отъезда. Здесь что-то другое, более важное.

Но Маша настойчива. Она чувствует недосказанность, которая может повернуться для нее большой болью, трагедией.

«– Послушайте, – сказала я, – вы знаете, какой день нынче для меня. По многому этот день очень важен. Ежели я вас спрашиваю, то не для того, чтобы показать участие (вы знаете, что я привыкла к вам и люблю вас), я спрашиваю потому, что мне нужно знать. Зачем вы едете?

– Очень трудно мне вам сказать правду, зачем я еду, – сказал он. – В эту неделю я много думал о вас и о себе и решил, что мне надо ехать. Вы понимаете зачем? И ежели любите меня, не будете больше спрашивать. – Он потер лоб рукою и закрыл ею глаза. – Это мне тяжело… А вам понятно.

Сердце начало сильно биться у меня.

– Я не могу понять, – сказала я, – не могу, а вы скажите мне, ради бога, ради нынешнего дня скажите мне, я все могу спокойно слышать.

Он переменил положенье, взглянул на меня и снова притянул ветку.

– Впрочем, – сказал он, помолчав немного и голосом, который напрасно хотел казаться твердым, – хоть и глупо и невозможно рассказывать словами, хоть мне и тяжело, я постараюсь объяснить вам, – добавил он, морщась как будто от физической боли.

– Ну! – сказала я.

– Представьте себе, что был один господин. А, положим, – сказал он, – старый и отживший, и одна госпожа Б., молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям, он полюбил ее, как дочь и не боялся полюбить иначе.

Он замолчал, но я не прерывала его.

– Но он забыл, что Б. так молода, что жизнь для нее еще игрушка, – продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя на меня, – и что ее легко полюбить иначе, и что ей это весело будет. И он ошибся и вдруг почувствовал, что другое чувство, тяжелое, как раскаянье, пробирается в его душу, и испугался. Испугался, что расстроятся их прежние дружеские отношения, и решился уехать прежде, чем расстроятся эти отношения.

Говоря это, он опять, как будто небрежно, стал потирать глаза рукою и закрыл их.

– Отчего ж он боялся полюбить иначе? – чуть слышно сказала я, сдерживая свое волнение, и голос мой был ровен; но ему он, верно, показался шутливым. Он отвечал, как будто оскорбленным тоном.

– Вы молоды, – сказал он, – я не молод. Вам играть хочется, а мне другого нужно. Играйте, только не со мной, а то я поверю, и мне нехорошо будет, и вам станет совестно. Это А. сказал, – прибавил он, – ну, да это все вздор, но вы понимаете, зачем я еду. И не будемте больше говорить об этом. Пожалуйста!

– Нет! Нет! Будем говорить! – сказала я, и слезы задрожали у меня в голосе. – Он любил ее или нет?

Он не отвечал.

– А ежели не любил, так зачем он играл с ней, как с ребенком? – проговорила я.

– Да, да, А. виноват был, – отвечал он, торопливо перебивая меня, – но все было кончено, и они расстались… друзьями.

– Но это ужасно! И разве нет другого конца? – едва проговорила я и испугалась того, что сказала.

– Да, есть, – сказал он, открывая взволнованное лицо и глядя прямо на меня. – Есть два различные конца. Только, ради бога, не перебивайте и спокойно поймите меня. Одни говорят, – начал он, вставая и улыбаясь болезненною, тяжелою улыбкой, – одни говорят, что А. сошел с ума, безумно полюбил Б. и сказал ей это… А она только засмеялась. Для нее это были шутки, а для него – дело целой жизни.

Я вздрогнула и хотела перебить его, сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.

– Постойте, – сказал он дрожащим голосом, – другие говорят, будто она сжалилась над ним, вообразила себе, бедняжка, не видавшая людей, что она точно может любить его, и согласилась быть его женой. И он, сумасшедший, поверил, поверил, что вся жизнь его начнется снова, но она сама увидала, что обманула его… и что он обманул ее… Не будем больше говорить про это, – заключил он, видимо, не в силах говорить далее, и молча стал ходить против меня.

Он сказал: “не будем говорить”, а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.

– А третий конец, – сказала я и остановилась, но он молчал, – а третий конец: что он не любил, а сделал ей больно, больно; и думал, что прав, уехал и еще гордился чем-то. Вам, а не мне, вам шутки; я с первого дня полюбила, полюбила вас, – повторила я, и на этом слове “полюбила” голос мой невольно из тихого, внутреннего перешел в дикий вскрик, испугавший меня самою».

Он бледный стоял против меня, губа его тряслась сильнее и сильнее, и две слезы выступили на щеки.

– Это дурно! – почти прокричала я, чувствуя, что задыхаюсь от злых, невыплаканных слез. – За что? – проговорила я и встала, чтобы уйти от него.

Но он не пустил меня. Голова его лежала на моих коленях, губы его целовали мои еще дрожавшие руки, и его слезы мочили их.

– Боже мой, ежели бы я знал, – проговорил он.

– За что? За что? – все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.

Через пять минут Соня бежала наверх к Кате и на весь дом кричала, что Маша хочет жениться на Сергее Михайловиче».

В дневнике мы видим лишь констатацию встреч, разговоров, упоминание об обидах, прощениях… Толстой не раскрывает подробностей. И нет сомнений, что в повести он раскрыл все детали отношений с Валерией. И не случайно в дневнике постоянные перепады – от «не нравится», до «мила», «очень мила» и «люблю».

Да ведь и произведения-то, особенно любовные, никогда не возникают на пустом месте. Просто различна документальность изображения.

23 ноября. «Получил милое письмо от Валерии, отвечал ей, думал об Александре Петровне и вместе с тем очень и очень о Валерии».

И в тот же день подчеркнуто твердо: «Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто». Именно любовь приводит к таким выводам. Именно любовь возвышает. Любовь позволяет подняться над серостью прозы и наполнить поэзией произведение, в том числе по жанру прозаическое.

А Валерия по-прежнему в мыслях:

«24 ноября…Написал крошечное письмецо Валерии. 25 ноября. […] Государь читал Детство? В зверинце барыня со сладострастными глазами. […] С ужасом думал о Валерии по случаю мины сладострастной барыни».

Вот это «с ужасом думал» очень важно. Ведь порою вот этакие мысли о женщинах заставляют холостяков воздерживаться от решительных шагов к сближению. Вот живет себе холостяк. Ловит на себе этакие взгляды, может и ответить на них, познакомиться, наставить кому-то рога. А стоит стать женатым, немедленно сам окажется подверженным подобным опасностям.

И вот Толстой с ужасом подумал о Валерии, причем подумал такое, чего она не заслуживала.

«26 ноября. Получил глупо-кроткое письмо от Валерии, поехал к Ольге Тургеневой, там мне неловко, но наслаждался прелестным трио».

А ведь Ольга Тургенева – барышня на выданье.

Маятник склоняется не к Валерии. И письма у нее глупые, и сама она себя надувает, говоря о любви, и скучно. И желание: «Ежели бы узнать так друг друга, что не прямо воспринимать чужую мысль, а так, что видеть ее филиацию в другом». В результате опять «шлялся со сладострастными целями, пьяная девка на Невском, в бане, написал холодное письмо Вальке».

Вальке? Видимо, так называл Валерию в раздражении.

«28 Ноября. Отставка вышла. Обедал. Поехал к Анненкову, Боткину, Майкову. У нее чудный голос – Wanderer. У Дружинина провели в 4 – ом чудесный вечер».

И вот уже снова общество, а Валерия где-то в совсем недалеком, но прошлом:

«29 ноября… О Валерии мало и неприятно думаю».

«30 ноября…Заехал к Александре Петровне, застал там Яковлева. Судьба спасла меня – я был на волоске. – Получил страховое и милое письмо от Валерии. Государь читал Детство и плакал».

То есть, если бы не было Яковлева, было бы то, к чему так тянуло Льва Толстого и за что он себя постоянно осуждал.

6 декабря: «побежал за девкой, был у Александры Николаевны, слава Богу, ничего. Получил 2 милых, но грустных письма от Валерии».

7 декабря. «От Валерии получил оскорбленное письмо и, к стыду, рад этому».

«11 декабря…Мне очень грустно.

12 декабря. – Утром поправил Юности первую тетрадь, написал последнее письмо Валерии,… Мне очень грустно. Видел во сне резню на полу. И коричневую женщину на груди, она, наклонившись, голая, шептала.

15 декабря. Разбудила Александра Николаевна. Я у. ее, и она унесла 25 р. с.

25 декабря… Обедал у Боткина. У Ольги Александровны, она мила очень».

Судя по некоторым записям, была даже попытка добиться близости:

«Ездил со сладострастными целями верхом, – безуспешно».

Он видел, что Валерия расположена к нему, но полной уверенности, что она отвечает на его чувства, не было. И он заговорил с ней о семейной жизни в деревне, о милосердии, о помощи бедным… Валерия не понимала этого – она не скрывала, что мечтает о столичной жизни. Но столичная жизнь была противна Толстому.

Сомнения усиливались. В конце концов, Лев Николаевич написал Валерии: «Мне кажется, я не рожден для семейной жизни, хотя люблю ее больше всего на свете».

Более или менее биографичная часть «Семейного счастия» обрывается на свадьбе героев. Почему он ушел от разрыва и пришел к соединению героев брачными узами? Видимо, он после разрыва еще некоторое время размышлял над тем, верно ли поступил, а потому попробовал создать модель иного решения. Недаром в одной из сцен как раз и рассматриваются три варианта решения отношений А. и Б.

Роман «Семейное счастие» был опубликован впервые в Русском вестнике в 1859 году, то есть спустя три года после романа с Валерией Арсеньевой (1836–1909). Отношения же с Валерией были у него в 1856 году – самый разгар – и в 1857 году – постепенное завершение.

Лев Толстой долго колебался, прежде чем пойти на разрыв, но понимал, что семейной жизни при таком различии взглядов на нее не получится. И все-таки пошел на разрыв, а через год, случайно увидев предмет своей недавней любви, почувствовал, что все ушло. Он еще пытался что-то сделать, как-то воздействовать на предмет, если и не любви, то своей влюбленности, а то и просто увлечения.

В письме от 17 ноября 1856 года есть такие строки: «Занятия ваши радуют меня, но мало, ей-Богу, мало, вечера пропадают, принуждайте себя… Точки означают разные нежные имена, которые я даю вам мысленно, умоляя вас больше работать».

А 19 ноября – такие слова: «Вечера, пожалуйста, не теряйте. Возьмите на себя. Не столько для того, что вам полезны будут вечерние занятия, сколько для того, чтобы приучить себя преодолевать дурные наклонности и лень… Ваш главный недостаток, это слабость характера, и от него происходят все другие мелкие недостатки. Вырабатывайте силу воли. Возьмите на себя и воюйте упорно с своими дурными привычками… Ради Бога, гуляйте и не сидите вечером долго, берегите свое здоровье… Нам надо помириться вот с чем: мне – с тем, что большая часть моих умственных, главных в моей жизни интересов останутся чужды для вас, несмотря на всю вашу любовь, вам – надо помириться с мыслью, что той полноты чувства, которое вы будете давать мне, вы никогда не найдете во мне… Одно, что может прочно соединить нас, это истинная любовь к добру, до которой я дошел умом, а вы дойдете сердцем».

В одном из писем Толстой признается в своих чувствах, называя себя «ваш фаворит» и говоря о себе «глупый человек»: «Ваш фаворит, глупый человек, во все время дороги совершенно вышел из повиновения, рассуждал такой вздор и делал такие нелепые, хотя и милые планы, что я начинал бояться его. Он дошел до того, что хотел ехать назад с тем, чтобы вернуться в Судаково, наговорить вам глупостей и никогда больше не расставаться с вами…».

19 ноября 1856 года Лев Николаевич написал: «Вы говорите, что за письмо от меня готовы жертвовать всем. Избави Бог, чтобы вы так думали, да и говорить не надо. В числе этого всего есть добродетель, которой нельзя жертвовать не только для такой дряни, как я, но ни для чего на свете. Подумайте об этом. Без уважения, выше всего, к добру нельзя прожить хорошо на свете… работайте над собой, крепитесь, мужайтесь, учитесь и любите меня все так же, только немножко поспокойнее».

А вот письмо от 23 ноября 1856 года: «Помогай вам Бог, мой голубчик, идите вперед, любите, любите не одного меня, а весь мир Божий, людей, природу, музыку, поэзию и все, что в нем есть прелестного, и развивайтесь умом, чтобы уметь понимать вещи, которые достойны любви на свете. Любовь – главное назначение и счастие на свете. Она не в том, чтобы у пупунчика целовать руки (даже мерзко выговорить), а в том, чтоб друг другу открывать душу, поверять свои мысли по мыслям другого, вместе думать, вместе чувствовать».

Следующее письмо от 12 декабря 1856 года: «Вы гневаетесь, что я только умею читать нотации… Это все мысли и чувства самые дорогие для меня, которые я пишу чуть не с слезами на глазах (верьте этому), а для вас это нотации и скука… Смотря по развитию, человек и выражает любовь. Оленькин жених выражал ей любовь, говоря о том, как они будут целоваться, вы выражаете любовь, говоря о высокой любви; но меня хоть убейте, я не могу говорить об этих вздорах».

Лев Николаевич все более осознает невозможность построить семью с Валерией. 14 января 1857 года он посылает очередное письмо: «Я не в состоянии дать вам того же чувства, которое ваша хорошая натура готова дать мне».

20 февраля он признается в письме из Парижа: «Я мог делать опыты с собой, не увлекая вас, но в этом я отдал дань своей неопытности и каюсь в этом, прошу у вас прощенья, и это мучает меня; но не только бесчестного, но даже в скрытности меня упрекать не следует».

Не случайно он говорил о том, что «многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». И он мечтал о такой жене, как Анна Григорьевна Достоевская (Сниткина). Он мечтал и мечту эту изложил в письме Валерии еще 19 ноября 1856 года.

«Я воображаю ее в виде маленького провиденья для крестьян, как она в каком-нибудь попелиновом платье с своей черной головкой будет ходить к ним (крестьянам) в избы и каждый день ворочаться с сознанием, что она сделала доброе дело, и просыпаться ночью с довольством собой и желанием, чтобы поскорее рассвело, чтобы опять жить и делать добро. Ежели я не найду совершенного счастья, то я погублю все, свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, ежели не достанет духу зарезаться».

А.Г. Достоевская (Сниткина)

Софья Андреевна Толстая сделала такой вывод: «Перечитывала его письма к В.А. Еще молодо было, любил не ее, а любовь и жизнь семейную. А как хорошо узнаю я его везде, его правила, его чудное стремление ко всему, что хорошо, что добро. Ужасно он милый человек. И, прочтя его письма, я как-то не ревновала, точно это был не он и никак не В., а женщина, которую он должен был любить, скорее я, чем В. Перенеслась я в их мир. Она хорошенькая, пустая в сущности, и милая только молодостью, конечно, в нравственном смысле, а он все тот же, как и теперь, без любви к В., а с любовью к любви и добру. Ясно стало мне и Судаково… и фортепиано, сонаты, хорошенькая, черненькая головка, доверчивая и не злая. Потом молодость… природа, деревенское уединение. Все понятно и не грустно, потом читала я его планы на семейную жизнь. Бедный, он еще слишком молод был и не понимал, что если прежде сочинишь счастье, то после хватишься, что не так его понимал и ожидал. А милые, отличные мечты».

Повесть «Семейное счастие» стала своеобразным отражением любви к Валерии Арсеньевой.

Как-то так определилось в жизни писателя, что увлечения, ухаживания с целью женитьбы, это одно, а отношения с женщинами с известными целями – другое. Ухаживая за Валерией Арсеньевой, он одновременно встречался с женщинами, служащими для утех. Об этом немало сказано в дневнике. Впрочем, только большая, настоящая любовь может остановить и отвратить от известного рода отношений. Ну а тем более человека далеко не аскетичного характера.

В начале 1857 Лев Николаевич Толстой решил прекратить роман, который потерял для него всякий смысл. Перед отъездом за границу он отправил письмо Валерии, в котором признался: «Что я виноват перед собою и перед вами ужасно виноват – это, несомненно. Но что же делать?… Прощайте, милая Валерия Владимировна, Христос с вами; перед вами так же, как и передо мной, своя большая, прекрасная дорога, и дай Бог вам по ней прийти к счастию, которого вы 1000 раз заслуживаете. Ваш гр. Л. Толстой».

Ну вот и все… На бракосочетание Толстой так и не решился…

В конце 1857 года, когда прошло время и страсти улеглись, Лев Николаевич написал Арсеньевой уже совершенно спокойно и взвешенно из Парижа: «Письмо ваше, которое я получил нынче, любезная Валерия Владимировна, ужасно обрадовало меня. Оно мне доказало, что вы не видите во мне какого-то злодея и изверга, а просто человека, с которым вы чуть было не сошлись в более близкие отношения, но к которому вы продолжаете иметь дружбу и уважение. Что мне отвечать на вопрос, который вы мне делаете: почему? Даю вам честное слово (да и к чему честное слово, я никогда не лгал, говоря с вами), что перемене, которую вы находите во мне, не было никаких причин; да и перемены, собственно, не было. Я всегда повторял вам, что не знаю, какого рода чувство я имел к вам, и что мне всегда казалось, что что-то не то. Одно время, перед отъездом моим из деревни, одиночество, частые свидания с вами, а главное, ваша милая наружность и особенно характер сделали то, что я почти готов был верить, что влюблен в вас, но все что-то говорило мне, что не то, что я и не скрывал от вас; и даже вследствие этого уехал в Петербург. В Петербурге я вел жизнь уединенную, но, несмотря на то, одно то, что я не видал вас, показало мне, что я никогда не был и не буду влюблен в вас. А ошибиться в этом деле была бы беда и для меня, и для вас. Вот и вся история. Правда, что эта откровенность была неуместна. Я мог делать опыты с собой, не увлекая вас; но в этом я отдал дань своей неопытности и каюсь в этом, прошу у вас прощенья, и это мучает меня; но не только бесчестного, но даже в скрытности меня упрекать не следует. Что делать, запутались; но постараемся остаться друзьями. Я с своей стороны сильно желаю этого, и все, что касается вас, всегда будет сильно интересовать меня».

Говорил «постараемся остаться друзьями». Старался ли? Разве что на первых порах. Несколько раз побывал в гостях – и все, заявил: «Я никогда не был и не буду влюблен в вас. Вот и вся история».

И в завершение: «Прощайте, любезная соседка…»

Переживала ли Валерия? Трудно сказать, насколько сильно, ведь спустя год, в январе 1858 – го, она вышла замуж на орловского помещика, тоже почти что соседа своего – Анатолия Александровича Талызина, сына генерала А.И. Талызина, участника наполеоновских войн.

Отражение любви в романе «Семейное счастье»

И вот тут мы вновь возвращаемся к повести Льва Толстого «Семейное счастие». Несомненно, писатель следил за судьбой своей некогда возлюбленной, на которой он едва не женился.

Мы не будем со всеми подробности сравнивать жизнь Маши из повести и ее прототипа Валерии. Толстой писал повесть до того, как случились некоторые события в жизни Валерии Арсеньевой, ставшей Талызиной. Ее муж был человеком исключительно достойным. Он так же, как и Лев Толстой участвовал в Восточной войне (1853–1856 годов) в Крыму, где был адъютантом командующего 6 – м армейским корпусом генерал-лейтенанта Павла Петровича Липранди (1796–1864), впоследствии генерала от инфантерии.

Если бы повесть «Семейное счастие» была написана после семейных драм Валерии Арсеньевой (Талызиной), можно было бы подумать, что Лев Толстой все «списал» с этой истории. Но повесть была написана и издана хоть и после замужества Валерии, но до событий в ее семейной жизни, которые очень похожи на события, описанные Львом Толстым.

Итак, Валерия выходит замуж через год после того, как произошло прекращение отношений со Львом Толстым. Толстой же решал вопрос, быть или не быть женитьбе, очень серьезно. В повести это показано очень хорошо. В повести жених предлагает три варианта продолжения отношений, три пути, по которым могут они пойти. Толстой выбирает мягкий разрыв, его герой выбирает женитьбу. Этот выбор вряд ли имеет отношение к Талызину, там все произошло без таких эмоциональных решений. Сделал предложение – получил согласие. Валерия была готова к замужеству и стремилась к нему. А вот взгляды на семейную жизнь были у Льва Толстого ровно такие же, как у нового избранника его недавней возлюбленной, и почти такие же, как у героя повести, Сергея Михайловича.

Лев Толстой хотел видеть жену домоседкой, любительницей деревни, ну а в деревне, разве что, ее доверялась благотворительность. Хотел видеть в ней противницу светских увеселений. Так же точно смотрел на жизнь Талызин, который сразу занялся хозяйством своей супруги – свое у него было в полном порядке. Но он не нашел союзницу в Валерии. Хозяйство ее мало интересовало.

Героиня сразу после свадьбы думала: «…все, что я узнавала, было так просто и так согласно со мной. Даже его планы о том, как мы будем жить вместе, были те же мои планы, только яснее и лучше обозначавшиеся в его словах».

И он говорил ей: «После всех моих разочарований, ошибок в жизни, когда я нынче приехал в деревню, я так себе сказал решительно, что любовь для меня кончена, что остаются для меня только обязанности доживанья, что я долго не отдавал себе отчета в том, что такое мое чувство к вам и к чему оно может повести меня. Я надеялся и не надеялся, то мне казалось, что вы кокетничаете, то верилось, – и сам не знал, что я буду делать. Но после этого вечера, помните, когда мы ночью ходили по саду, – я испугался, мое теперешнее счастье показалось мне слишком велико и невозможно. Ну, что бы было, ежели бы я позволил себе надеяться, и напрасно? Но, разумеется, я думал только о себе; потому что я гадкий эгоист».

Но почему же? Сергей Михайлович, ровно как и сам автор, создавший его образ, считал себя недостойным счастья. Он считал себя, представьте, стариком. Правда, Толстой понимал, что здесь перебор, а потому героя своего все-таки сделал немного постарше себя…

Ему-то было 28, а Валерии 20! Разница всего 8 лет. Пустяки. Ныне вон можно слышать, что самая лучшая разница – 5–7 лет. И Толстой прибавляет герою лет… и потому звучит более реально, когда Сергей Михайлович заявляет:

«– У вас красота и молодость! Я часто теперь не сплю по ночам от счастья и все думаю о том, как мы будем жить вместе. Я прожил много, и мне кажется, что нашел то, что нужно для счастья. Тихая, уединенная жизнь в нашей деревенской глуши, с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли; потом труд, – труд, который, кажется, что приносит пользу; потом отдых, природа, книга, музыка, любовь к близкому человеку, – вот мое счастье, выше которого я не мечтал. А тут, сверх всего этого, такой друг, как вы, семья, может быть, и все, что только может желать человек».

Это жизненное кредо самого автора.

И поначалу в семье Маши, равно как, наверное, и в семье Валерии, все было хорошо: «Дни, недели, два месяца уединенной деревенской жизни прошли незаметно, как казалось тогда; а между тем на целую жизнь достало бы чувств, волнений и счастия этих двух месяцев. Мои и его мечты о том, как устроится наша деревенская жизнь, сбылись совершенно не так, как мы ожидали. Но жизнь наша была не хуже наших мечтаний».

Но дальше… дальше начиналось постепенно то, что предвидел Лев Толстой, то, из-за чего он и принял решение прервать отношения с Валерией.

Снова рассказ от имени главной героини Маши…

«Так прошло два месяца, пришла зима с своими холодами и метелями, и я, несмотря на то, что он был со мной, начинала чувствовать себя одинокою, начинала чувствовать, что жизнь повторяется, а нет ни во мне, ни в нем ничего нового, а что, напротив, мы как будто возвращаемся к старому». Прошла любовь? Нет!

«Я любила его не меньше, чем прежде, и не меньше, чем прежде, была счастлива его любовью; но любовь моя остановилась и не росла больше, а кроме любви, какое-то новое беспокойное чувство начинало закрадываться в мою душу. Мне мало было любить после того, как я испытала счастье полюбить его. Мне хотелось движения, а не спокойного течения жизни. Мне хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства. Во мне был избыток силы, не находивший места в нашей тихой жизни. На меня находили порывы тоски, которую я, как что-то дурное, старалась скрывать от него, и порывы неистовой нежности и веселости, пугавшие его. Он еще прежде меня заметил мое состояние и предложил ехать в город; но я просила его не ездить и не изменять нашего образа жизни; не нарушать нашего счастия. И точно, я была счастлива; но меня мучило то, что счастие это не стоило мне никакого труда, никакой жертвы, когда силы труда и жертвы томили меня. Я любила его и видела, что я все для него; но мне хотелось, чтобы видели все нашу любовь, чтобы мешали мне любить, и я все-таки любила бы его. Мой ум и даже чувство были заняты, но было другое чувство – молодости, потребности движения, не находившее удовлетворения в нашей тихой жизни. Зачем он мне сказал, что мы можем ехать в город, когда только я захочу этого? Не скажи он мне этого, может быть, я поняла бы, что томившее меня чувство есть вредный вздор; вина моя, что та жертва, которую я искала, была тут, передо мной, в подавлении этого чувства. Мысль, что я могу спастись от тоски, только переехав в город, невольно приходила мне в голову; и вместе с тем оторвать его от всего, что он любил, для себя – мне было совестно и жалко. А время уходило, снег заносил больше и больше стены дома, и мы все были одни и одни, и все те же были мы друг перед другом; а там где-то, в блеске, в шуме, волновались, страдали и радовались толпы людей, не думая о нас и о нашем уходившем существовании.

…Это состояние подействовало даже на мое здоровье, и нервы начинали у меня расстраиваться».

Маша рвалась в город. А что же Валерия? Она ведь тоже рвалась в город, только несколько больше времени прошло до этих порывов. В 1859 году она родила сына, которого назвали Леонидом, а затем дочерей Ольгу, Людмилу и еще одного сына Владимира. Родить родила, но ни заботы о детях, ни хозяйство, ни дом ее особенно не волновали. Ее звал Орел, где на улице Борисоглебской был прекрасный дом, где устраивались балы, звали орловские развлечения, а когда особенно везло, то и приключения московские – балы, театры, обеды, литературные и музыкальные салоны. Тут уж и не до детей, и не до семейных забот, и не до хозяйственных.

Героиня в восторге от столичной жизни. Вот чего боялся Лев Толстой, рассматривая вопрос, жениться ли на Валерии… Маша в повести размышляет о своих впечатлениях от жизни в столице: «Я очутилась вдруг в таком новом, счастливом мире, так много радостей охватило меня, такие новые интересы явились передо мной, что и сразу, хотя и бессознательно, отреклась от всего своего прошедшего и всех планов этого прошедшего. “То было все так, шутки; еще не начиналось; а вот она, настоящая жизнь! Да еще что будет?” – думала я. Беспокойство и начало тоски, тревожившие меня в деревне, вдруг, как волшебством, совершенно исчезли. Любовь к мужу сделалась спокойнее, и мне здесь никогда не приходила мысль о том, не меньше ли он любит меня? Да я и не могла сомневаться в его любви, всякая моя мысль была тотчас понята, чувство разделено, желание исполнено им. Спокойствие его исчезло здесь или не раздражало меня более. Притом я чувствовала, что он, кроме своей прежней любви ко мне, здесь еще и любуется мной. Часто после визита, нового знакомства или вечера у нас, где я, внутренне дрожа от страха ошибиться, исполняла должность хозяйки дома, он говаривал: “Ай да девочка! Славно! Не робей. Право, хорошо!” И я бывала очень рада. Скоро после нашего приезда он писал письмо к матери, и когда позвал меня приписать от себя, то не хотел дать прочесть, что написано было, вследствие чего я, разумеется, потребовала и прочла. “Вы не узнаете Маши, – писал он, – и я сам не узнаю ее. Откуда берется эта милая, грациозная самоуверенность, афабельность, даже светский ум и любезность”».

Она начинает терять чувство меры. Когда настает пора ехать в деревню, просит остаться… из-за раута – торжественного светского вечера, в отличие от бала, проводившегося без танцев. Только из-за того, что графиня Р. хотела представить ее принцу М., находившемуся в Петербурге и пожелавшему с нею познакомиться. Он, якобы, «только для этого и ехал на раут и говорил, что я самая хорошенькая женщина в России. Весь город должен был быть там, и, одним словом, ни на что бы не было похоже, ежели я бы не поехала».

Разумеется, нашлись желающие устроить все это в лучшем виде. И поскольку «муж был на другом конце гостиной, разговаривая с кем-то», обговорить поездку на раут удалось инкогнито.

Колебания Маши были велики. «“Ему уж представляется милый Никольский дом, – думала я, глядя на него, – и утренний кофе в светлой гостиной, и его поля, мужики, и вечера в диванной, и ночные таинственные ужины. Нет! – решила я сама с собой, – все балы на свете и лесть всех принцев на свете отдам я за его радостное смущение, за его тихую ласку”. Я хотела сказать ему, что не поеду на раут и не хочу, когда он вдруг оглянулся и, увидав меня, нахмурился и изменил кротко-задумчивое выражение своего лица».

Он все понял, видимо, долетели обрывки фраз, и решил не стеснять Машу в ее желании.

«– Ты хочешь ехать в субботу на раут? – спросил он.

– Хотела, – отвечала я, – но тебе это не нравится. Да и все уложено, – прибавила я.

Никогда он так холодно не смотрел на меня, никогда так холодно не говорил со мной.

– Я не уеду до вторника и велю разложить вещи, – проговорил он, – поэтому можешь ехать, коли тебе хочется. Сделай милость, поезжай. Я не уеду».

Тем не менее ссора, короткая, но неприятная, глупая.

Она заявляла:

«Я для тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а ты как-то иронически, как ты никогда не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала.

– Ну что ж! Ты жертвуешь (он особенно ударил на это слово), и я жертвую, чего же лучше. Борьба великодушия. Какого же еще семейного счастия?

В первый раз еще я слышала от него такие ожесточенно-насмешливые слова. И насмешка его не пристыдила, а оскорбила меня, и ожесточение не испугало меня, а сообщилось мне…»

Ссора, потом примирение. Лев Толстой постепенно ведет героев к разладу, не опуская их отношения до катастрофы. Вот снова примирение и этот злополучный раут…

«Мы поехали на раут, и между нами, казалось, установились опять хорошие, дружелюбные отношения; но отношения эти были совсем другие, чем прежде.

На рауте я сидела между дамами, когда принц подошел ко мне, так что я должна была встать, чтобы говорить с ним. Вставая, я невольно отыскала глазами мужа и видела, что он с другого конца залы смотрел на меня и отвернулся. Мне вдруг так стало стыдно и больно, что я болезненно смутилась и покраснела лицом и шеей под взглядом принца. Но я должна была стоять и слушать, что он говорил мне, сверху оглядывая меня. Разговор наш был не долог, ему негде было сесть подле меня, и он, верно, почувствовал, что мне очень неловко с ним. Разговор был о прошлом бале, о том, где я живу лето, и т. д. Отходя от меня, он изъявил желание познакомиться с моим мужем, и я видела, как они сошлись и говорили на другом конце залы. Принц, верно, что-нибудь сказал обо мне, потому что в середине разговора он, улыбаясь, оглянулся в нашу сторону. Муж вдруг вспыхнул, низко поклонился и первый отошел от принца. Я тоже покраснела, мне стыдно стало за то понятие, которое должен был получить принц обо мне и особенно о муже. Мне показалось, что все заметили мою неловкую застенчивость в то время, как я говорила с принцем, заметили его странный поступок; бог знает, как они могли объяснить это; уж и не знают ли они нашего разговора с мужем? Кузина довезла меня домой, и дорогой мы разговорились с ней о муже. Я не утерпела и рассказала ей все, что было между нами по случаю этого несчастного раута. Она успокаивала меня, говоря, что это ничего не значащая, очень обыкновенная размолвка, которая не оставит никаких следов; объяснила мне с своей точки зрения характер мужа, нашла, что он очень несообщителен и горд стал; я согласилась с ней, и мне показалось, что я спокойнее и лучше сама теперь стала понимать его.

Но потом, когда мы остались вдвоем с мужем, этот суд о нем, как преступление, лежал у меня на совести, и я почувствовала, что еще больше сделалась пропасть, теперь отделявшая нас друг от друга».

Как видим, в повести все же Лев Толстой не доводит до серьезных семейных трагедий и драм. Видимо, он еще не предполагал, как может быть на самом деле в жизни. И останавливает размолвку на том рубеже, на котором она остановилась после раута.

«Так прошло три года, во время которых отношения наши оставались те же, как будто остановились, застыли и не могли сделаться ни хуже, ни лучше. В эти три года в нашей семейной жизни случились два важные события, но оба не изменили моей жизни. Это были рождение моего первого ребенка и смерть Татьяны Семеновны. Первое время материнское чувство с такою силой охватило меня и такой неожиданный восторг произвело во мне, что я думала, новая жизнь начнется для меня; но через два месяца, когда я снова стала выезжать, чувство это, уменьшаясь и уменьшаясь, перешло в привычку и холодное исполнение долга. Муж, напротив, со времени рождения нашего первого сына стал прежним, кротким, спокойным домоседом и прежнюю свою нежность, и веселье перенес на ребенка».

Героиня «Семейного счастия» выглядит даже куда лучше, нежели Валерия. Ведь она скакала по балам и рвалась на раут, когда еще не была матерью. А что же Валерия? Она, став матерью четырех детей, матерью оказалась лишь по имени, но не по существу.

«Часто, когда я в бальном платье входила в детскую, чтобы на ночь перекрестить ребенка и заставала мужа в детской, я замечала как бы укоризненный и строго внимательный взгляд его, устремленный на меня, и мне становилось совестно».

Маша не прекращала свою светскую жизнь, но не заходила слишком далеко за пределы приличий.

Когда же на водах произошел случай, уже для Маши из ряда вон выходящий, – один из поклонников поцеловал ее – она, наконец, одумалась и бросилась к мужу, требуя немедленного возвращения в Россию. На путь супружеской неверности она не встала!

«Мне было тогда двадцать один год, состояние наше, я думала, было в цветущем положении, от семейной жизни я не требовала ничего сверх того, что она мне давала; все, кого я знала, мне казалось, любили меня; здоровье мое было хорошо, туалеты мои были лучшие на водах, я знала, что я была хороша, погода была прекрасна, какая-то атмосфера красоты и изящества окружала меня, и мне было очень весело».

Ну и завершение повести значительно лучше, нежели развязка в жизни:

«С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…»

А вот судьба Валерии, ставшей прототипом Маши из «Семейного счастия» стала несколько иной…

На одном из столичных балов она познакомилась с петербургским чиновником Николаем Волковым. И вот тут-то все случилось иначе – ни угрызений совести, ни размышлений о семейном счастье. Сначала тайные свидания, супружеская неверность, затем уже открытая связь.

Какое уж там семейное счастье! Толстой оказался провидцем и вовремя отделался от идеи жениться на этой барышне. А ведь он ей когда-то писал в одном из своих многочисленных писем:

«Отлично можно жить на свете, коли уметь трудиться и любить, трудиться для того, что любишь, и любить то, над чем трудишься».

Пока происходили перипетии с Валерией, Толстой убавил прыть в поисках невесты, но на протяжении всего романа он все-таки не забывал Оболенскую. Тем более, время от времени судьба сводила их снова и снова. 6 ноября 1857 года он упомянул в дневнике:

«А. прелесть. Положительно, женщина, более всех других прельщающая меня. Говорил с ней о женитьбе. Зачем я не сказал ей все».

1 декабря очередная запись:

«А. держит меня на ниточке, и я благодарен ей за то. Однако по вечерам я страстно влюблен в нее и возвращаюсь домой, полон чем-то, счастьем или грустью – не знаю».

В романе «Анна Каренина» выражены чувства писателя, его отношение к любви и браку:

«Любовь к женщине он (Левин, под которым в данном случае писатель подразумевал себя, выражая свои чувства)… не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для [него] это было главным делом жизни, от которого зависело все ее счастье».

Там же через своего героя Лев Николаевич делится своими мыслями о том, какой должна быть жена.

«Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была его мать».

И снова поиск…

Одну из попыток женить Льва сделала любимая его сестра Мария Николаевна. На французском курорте Гиере она советовала сделать предложение племяннице вице-президента Академии наук М.А. Дондукова-Корсакова Екатерине Александровне. Толстой познакомился с княжной в Брюсселе. Признался сестре, что девушка ему приглянулась, ну и Мария Николаевна развила бурную деятельность, пытаясь убедить, что Екатерина Александровна – наилучшая невеста.

Она писала брату:

«Ради Бога, не беги от своего счастья; лучше девушки по себе ты не встретишь; и семейная жизнь окончательно привяжет тебя к Ясной Поляне и к твоему делу.

Приезжай, Левочка, в делах сердца, право, мы (т. е. женщины) лучше знаем, – если ты начнешь рассуждать, то все пропало… Хоть бы кто-нибудь из нашего семейства был счастлив! Не думай, а приезжай… Я со страхом пишу тебе это письмо, боюсь, не уехал ли ты в Россию… Но я именно боюсь в тебе подколесинскую закваску. Если это устроится, вдруг тебе покажется, зачем я это все делаю. К.А., если не влюблена в тебя, чего я не думаю, то, вероятно, полюбит, сделавшись твоей женой, и в ее лета, конечно, можно, наверное, сказать, не разлюбит и имеет все данные, чтоб быть хорошей, понимающей женой и помощницей, и хорошей матерью. Стало быть, с этой стороны ладно. Но чувствуешь ли ты, что серьезно хочешь жениться и заботиться о жене, желать то же, что и другая будет желать, т. е. не делать только исключительно, что тебе хочется, быть менее эгоистом; не придет ли тебе в одно прекрасное утро тихая ненависть к жене и мысль, что вот если бы я не был женат, то… вот что страшно! Впрочем, ради Бога, – не анализируй слишком, потому что ты, если начнешь анализировать, непременно во всяком обыкновенном вопросе найдешь камень преткновения и, не зная, как сам отвечать на что и почему, обратишься в бегство».

Толстой серьезно относился к женитьбе. Позднее, уже в 1896 году он так выразил свои мысли в дневнике: «После смерти по важности и прежде смерти по времени нет ничего важнее, безвозвратнее брака. И так же, как смерть только тогда хороша, когда она неизбежна, а всякая нарочная смерть – дурна, так же и брак. Только тогда брак не зло, когда он непреодолим…»

Брак с Екатериной не состоялся. Впрочем, Толстой в те годы влюблялся часто, но не решался на женитьбу. По этому поводу писал: «Тютчева, Свербеева, Щербатова, Чичерина, Олсуфьева, Ребиндер – я во всех был влюблен».

Он увлекался и другими женщинами. После княжны Екатерины Дондуковой-Корсаковой были сестры Львовы, баронесса Менгден, княжна Трубецкая…

Дольше всех после Арсеньевой занимала его мысли Екатерина Федоровна Тютчева (1835–1882), дочь его любимого поэта. Она была третьей дочерью Федора Ивановича от первого его брака с Элеонорой Петерсон.

Она рано осталась без матери, и ее воспитывала тетка, сестра матери, а затем она училась в Мюнхенском институте. В 1845 году Федор Иванович забрал ее вместе с сестрами в Петербург и определил в Смольный институт. Затем, после выпуска, она жила в семье отца, который был женат… а в 1853 году переехала к своей тетке Дарье Сушковой, жене писателя Н.В. Сушкова.

Сушковы держали литературный салон, и, как отмечал один из современников, «Кити Тютчева очень оживила салон Сушковых. Она была девушкой замечательного ума и образования, у нее была приятная наружность, живые черные глаза; при твердом уме она была сдержанного характера, но не обладала тою женскою грацией, которая служит притягательною силою для мужчин. А так как требования ее естественно были высоки, то ей трудно было найти себе пару. Она пережила стариков и умерла, не выйдя замуж».

Е.Ф. Тютчева. Художник И.К. Макаров

Лев Толстой, увидев ее, был увлечен: «Тютчева начинает спокойно нравиться мне… Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего», но отношения их не сложились.

Князь Петр Андреевич Вяземский посвятил Екатерине Федоровне Тютчевой (уже позднее, в 1865 году) стихотворение «Вечер».

Тютчева была писательницей, публицисткой и переводчицей – ей принадлежит перевод на английский язык избранных проповедей митрополита Филарета, которые были изданы в Лондоне в 1873 году. Ее перу принадлежат «Рассказы из священной истории Ветхого и Нового Завета», изданные в Москве в 1884 году.

Это было, конечно, позже, но ведь такие таланты, как у Тютчевой, не являются ниоткуда – говорят, что талант – это один процент способностей и 99 процентов труда. Так что Толстой познакомился с Тютчевой, когда она совершала свое восхождение к вершинам творчества. Ее выгодно отличало от Валерии несомненное литературное дарование.

1 января 1858 года, находясь в Москве, сделал такую запись: «Визиты, дома, писал. Вечер у Сушковых. Катя очень мила».

Но все тот же синдром холостяка останавливал Толстого. Колебания: 7 января – «Тютчева, вздор!», 8 января – «Нет, не вздор. Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего». А 19 января: «Т. занимает меня неотступно. Досадно даже, тем более, что это не любовь, не имеет ее прелести». 20 января: «М. Сухотину с язвительностью говорил про К.Т. И не перестаю думать о ней. Что за дрянь! Все-таки я знаю, что я только страстно желаю ее любви, а жалости к ней нет». 21 января. «К.Т. любит людей только потому, что ей Бог приказал. Вообще она плоха. Но мне это не все равно, а досадно».

За один только месяц столько колебаний! 26 января: «Шел с готовой любовью к Тютчевой. Холодна, мелка, аристократична. Вздор!» 1 февраля: «С Тютчевой уже есть невольность привычки». 8 февраля – 10 марта: «Был у Тютчевой. Ни то ни се, она дичится». 28 марта: «Увы, холоден к Т. Все другое даже вовсе противно». 31 марта: «Тютчева положительно не нравится».

Вот такие метания от любви к неприязни происходили довольно продолжительное время, а в сентябре Лев Николаевич вдруг решился сделать ей предложение. Готов… Но что же случилось? В дневнике говорится: «Я почти бы готов без любви спокойно жениться на ней, но она старательно холодно приняла меня».

«Счастье такое кажется невозможно»

Константин Симонов в поэме «Пять страниц» написал:

Это, конечно, может быть верно для обычных романов обычных людей. А как быть с писателями?

У Пушкина после свадьбы начались самые большие перипетии в жизни, окончившиеся трагедией, у Тютчева вслед за первой и второй женитьбами последовала третья, всколыхнувшая общество и вызвавшая кривотолки и возмущения лицемеров и циников. Не принес первый брак счастья и Федору Михайловичу Достоевскому. А какие проблемы были у Василия Васильевича Розанова после женитьбы на бывшей любовнице Достоевского Сусловой! Не сразу сложилась семейная жизнь у Андрея Ивановича Куприна, которому пришлось разводиться и жениться второй раз, много проблем было и в семье Александра Блока, женатого на дочери нашего знаменитого ученого Дмитрия Ивановича Менделеева. Перечисления можно продолжить. Но что же у Льва Николаевича Толстого?!

Он мечтал о женитьбе, искал достойную вторую половинку, а когда нашел, наверное, самое удивительное и необычное и началось.

Но обо всем по порядку…

В 1862 году в Ясной Поляне проездом побывала семья врача Московской дворцовой конторы Андрея Евстафьевича Берса. Они ехали в свое имение «Ивицы», что было неподалеку, и по приглашению Льва Николаевича остановились погостить у него. А уже через месяц Толстой сделал предложение дочери Берса Софье Андреевне. 23 сентября того же года они поженились. Вот так… целыми месяцами обдумывал жениться или не жениться на Валерии Арсеньевой, неделями размышлял о том же в отношении Екатерины Тютчевой, а тут…

С.А. Берс (Толстая)

В дневнике писателя появилась восторженная запись: «Неимоверное счастье… Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью».

События женитьбы Лев Толстой отразил в романе «Анна Каренина». Вспомним описание сватовства Левина и женитьбы его на Кити.

Итак, состоялось то, о чем Толстой мечтал давно – он создал семью. И что же? 5 января 1863 года он отметил в дневнике: «Счастье семейное поглощает меня всего».

И действительно, все начиналось безоблачно, радостно, вызывало самые высокие и лучшие чувства, что, безусловно, способствовало приливу творческих сил. Лев Николаевич завершил работу над повестью «Казаки». Тут же начал подготовку к изданию «Поликушки». Тогда же сделал первые наброски исторической повести «Декабристы».

А как все начиналось?

1861 год. Лев Толстой – холостяк. Позади романы с Валерией Арсеньевой, Екатериной Тютчевой, позади ухаживания за многими барышнями, позади связь с крестьянкой, родившей ему сына.

Он продолжает поиск, ведет его настойчиво и последовательно, отмечая, что «последовательность есть сила отрицания всего не того, чем хочешь быть занят».

И все чаще появляются мысли о Берсах.

6 мая. Ясная Поляна: «Не писал дней десять… Забыл день у Берсов приятный, но на Лизе не смею жениться…»

Лиза – Елизавета Андреевна, старшая сестра Софьи, будущей супруги Льва Николаевича. Поскольку она – старшая, родители, видимо, и решили, что ради нее стал так часто ездить в гости Лев Толстой, что на ней он собирается жениться. А всего дочерей было три – Елизавета 1843 года рождения, Софья – 1844 – го и Татьяна – 1846 – го. Было, кроме них, еще и пять сыновей.

Разница в возрасте у Лизы и Софьи всего год, что практически не различимо, но уж так повелось – старшие сыновья женятся раньше младших, и старшие дочери замуж выходят первыми. Впрочем, исключения из правил были далеко не редки.

Лев Николаевич догадывался, кого прочат ему в невесты, и поверял дневнику свои затаенные мысли…

22 сентября: «Я в Москве. Лиза Берс искушает меня; но это не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет».

Следующая запись в дневнике по поводу Берсов сделана спустя почти год, 23 августа 1862 года: […] В Москве… ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже! А путаница большая… Я боюсь себя, что ежели и это – желанье любви, а не любовь. Я стараюсь глядеть только на ее слабые стороны, и все-таки оно. Ребенок! Похоже».

Да, семнадцатилетняя Софья Берс ему, тридцатичетырехлетнему, казалась ребенком. Это ведь чем дальше нас уносят в зрелость годы, тем меньше разница в летах видна. Но для семнадцатилетней жених, ровно вдвое старший, – многовато.

Ребенок! Но не выходит из головы. 24 августа: «О Соне меньше думаю, но когда думаю, то хорошо».

Что это, колебания? А все же о женщине с уважением!

26 августа: «Пошел к Берсам пешком, покойно, уютно. Девичий хохот. Соня нехороша, вульгарна была, но занимает. Дала прочесть повесть. Что за энергия правды и простоты. Ее мучает неясность. Все я читал без замиранья, без признака ревности или зависти, но «необычайно непривлекательной наружности» и «переменчивость суждений» задело славно. Я успокоился. Все это не про меня. Труд и только удовлетворение потребности».

Софья Берс уже пробовала себя в литературе. Она написала повесть «Наташа», в которой изобразила одного из героев – князя Дублицкого – очень неприятным человеком, но в нем узнавались некоторые черты Толстого. Лев Николаевич не то чтоб обиделся, но было ему это не очень приятно. Ну и потом в разговорах с ней и в своих дневниковых записях частенько нарочито называл себя Дублицким».

В день своего рождения, 28 августа – исполнилось 34 года – записал: «Встал с привычкой грусти. […] Поработал, написал напрасно буквами Соне. Приятный вечер у Тютчевых. Сладкая успокоительная ночь». Снова Тютчева. Снова раздумья, а потом себе в укор: «… не думай о браке, твое призванье другое, и дано за то много».

Может на такую запись повлиял образ Дублицкого? А может и обычные и уже привычные сомнения холостяка.

Но уже стало тянуть к юной Софье. И вот 29 августа запись: […] Пошел к Берсу, с ним в Покровское. Ничего, ничего, молчание… Не любовь, как прежде, не ревность, не сожаление даже, а похоже, а что-то сладкое – немножко надежда (которой не должно быть)… Немножко, как сожаленье и грусть. Но чудная ночь и хорошее, сладкое чувство. Заставила разбирать письмо. Я смутился. Она тоже. Грустно, но хорошо. Машенька говорит: ты все ждешь. Как не ждать».

Все о Софье Берс, все о ней, но пока так – осторожно, нерешительно. В скромности и нерешительности Толстой и прежде себя упрекал не раз.

Но ведь вокруг юной Софьи вертелись какие-то ухажеры, быть может, ей вовсе не интересные, но вертелись, и потому Толстой пытался убедить себя: «Соню к П. не ревную; мне не верится, что не я».

И далее: «Как будто пора, а ночь. Она говорит тоже: грустно и спокойно. Гуляли, беседка, дома за ужином – глаза, а ночь!.. Дурак, не про тебя писано, а все-таки влюблен, как в Сонечку Колошину… Ночевал у них, не спалось, и все она. “Вы не любили”, – она говорит, и мне так смешно и радостно».

31 августа ощущения не проходят: «И утром то же сладкое чувство, и полнота любовной жизни». 3 сентября чувства развиваются: «…Никогда так ясно, радостно и спокойно не представлялось мне будущее с женой. […] А чувствуешь: «Mein schönes Herz» (Мое прекрасное сердце). Главное, кажется, так бы просто, в пору, ни страсти, ни страху, ни секунды раскаянья».

7 сентября сомнения, но уже не те сомнения, что были с Валерией Арсеньевой. Тогда сомнения: жениться – не жениться, теперь – а получится ли? Записал: «[…] Нынче один дома и как-то просторно обдумывается собственное положение. Надо ждать. Дублицкий, не суйся там, где молодость, поэзия, красота, любовь – там, брат, кадеты… Вздор – монастырь, труд, вот твое дело, с высоты которого можешь спокойно и радостно смотреть на чужую любовь и счастие, – и я был в этом монастыре и опять вернусь. Да. Неискренен дневник. Arrière-pensée (задняя мысль), что она у меня, подле меня будет сидеть и читать, и это для нее».

8 сентября 1862 г. «[…] Пошел-таки к Берсам к обеду. Андрей Евстафьевич в своей комнате, как будто я что украл. Танечка серьезно строга. Соня отворила, как будто похудела. Ничего нет в ней для меня того, что всегда было и есть в других, – условно поэтического и привлекательного, а неотразимо тянет. (С Сашей зашел в деревню – девка, крестьянская кокетка, увы, заинтересовало.) Лиза как будто спокойно владеет мной. Боже мой! Как бы она была красиво несчастлива, ежели бы была моей женой. Вечером она долго не давала мне нот. Во мне все кипело. Соня напустила на себя Берсеин татьянин, и это мне казалось обнадеживающим признаком. Ночью гуляли».

Тут явно просматривается общее мнение, что Толстой ездит из-за Лизы. Но он-то уже влюблен в Софью. И в дневнике все о ней. 9 сентября сомнения по поводу возможности женитьбы на Софье усиливаются. И они, как ему кажется, вполне объективны: «Она краснеет и волнуется. О. Дублицкий, не мечтай. […]. Начал работать и не могу. Вместо работы написал ей письмо, которое не пошлю».

В комментариях говорится: «Толстой писал, что он вообще напутал и сам запутался» в семье Берсов, вследствие чего ему «надо лишить себя лучшего наслаждения» – перестать бывать у них.

Что делать? Бежать и с этого поля любовной битвы? Но есть ли силы? Не поздно ли? Наверное, как понимает он, уже поздно:

«Уехать из Москвы не могу, не могу. Пишу без задней мысли для себя и никаких планов стараюсь не делать. Мне кажется, что я в Москве уже год.

До 3 – х часов не спал. Как 16 – летний мальчик мечтал и мучился».

Такое у него впервые. Да, переживал волнения с Валерией, но все больше оттого, что не хотел быть связан по рукам и ногам, оставлял себе постоянно глоток свободы и пути к отступлению. Тут совершенно иное. 10 сентября. «Проснулся 10 сентября в 10, усталый от ночного волненья. Работал лениво и, как школьник ждет воскресенья, ждал вечера. […] Ее не было. Она у молодых Горскиных. Приехала строгая, серьезная. И я ушел опять обезнадеженный и влюбленный больше, чем прежде. Au fond (в глубине) сидит надежда. Надо, необходимо надо разрубить этот узел. Лизу я начинаю ненавидеть вместе с жалостью. Господи! помоги мне, научи меня. Опять бессонная и мучительная ночь, я чувствую, я, который смеюсь над страданиями влюбленных. Чему посмеешься, тому и послужишь. Сколько планов я делал сказать ей, Танечке, и все напрасно. Я начинаю всей душой ненавидеть Лизу. Господи, помоги мне, научи меня. Матерь Божия, помоги мне».

Видимо, по-прежнему домочадцы как бы подталкивают его к Лизе, да и она не против. А это мешает его главной цели. Ведь его главная цель – Софья. Удивительно устроен мир. Точно сказано в одной советской песне – «другой бы улицей пошел – меня не встретил не нашел». Но, видно, такое невозможно. Все словно бы предопределено!

Знал ребенком, умилился шалостям, а потом вдруг случайный визит по пути, и все завертелось в душе и сердце.

11 сентября он уже не сомневается в своей любви: «…Чувство так же сильно. Целый день, как и вчера. Не смел идти к ним… Никто не может помочь мне, кроме Бога. Прошу Его».

Почему не смел идти? Ведь тянет же неудержимо. Видимо понимал, что каждый день приближает необходимость важного разговора. А если отказ?!

12 сентября до самого вечера не решался идти к Берсам: «Целый день шлялся и на гимнастике. Обедал в клубе. Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях. А я отвратительный Дублицкий. Надо было прежде беречься. Теперь уже я не могу остановиться. Дублицкий, пускай, но я прекрасен любовью. Да. Завтра пойду к ним утром. Были минуты, но я не пользовался ими. Я робел, надо было просто сказать. Так и хочется сейчас идти назад и сказать все и при всех. Господи, помоги мне».

Решимость нарастала с каждым днем, но мешала природная застенчивость, за которую Лев Николаевич не раз уже критиковал себя в дневнике. 13 сентября отметил: «[…] Каждый день я думаю, что нельзя больше страдать и вместе быть счастливым, и каждый день я становлюсь безумнее. Опять вышел с тоской, раскаянием и счастьем в душе. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».

14 сентября – очередной шаг: «4 – й час ночи. Я написал ей письмо, отдам завтра, то есть нынче. Боже мой, как я боюсь умереть. Счастье, и такое, мне кажется невозможно. Боже мой, помоги мне».

Да, это уже настоящее чувство. Об отношениях с Валерией Арсеньевой он так не писал.

15 сентября приблизился к цели, но пока не решился, хотя почувствовал, что пора, хотя понял, что есть надежда: «Положение объяснилось, кажется. Она странная… не могу писать для себя одного. Мне так кажется, я уверен, что скоро у меня уже не будет тайн для одного, а тайны для двух, она будет все читать. Были у Перфильевых. Усталый нервно, лег спать. Но спал мало, 6 часов. Вчера – 14 – уже я был спокойнее, нынче еще спокойнее. Что-то будет.

И вот, наконец, 16 сентября решился: «Сказал. Она – да. Она как птица подстреленная. Нечего писать. Это все не забудется и не напишется».

Объяснение произошло и повергло всех в шок. Наверное, только сам Толстой знал о своем выборе совершенно твердо, ну и, конечно, не могла не понимать, что выбрана именно она, а не старшая сестра Лиза, сама Софья.

17 сентября Лев Толстой записал: «Жених, подарки, шампанское. Лиза жалка и тяжела, она должна бы меня ненавидеть. Целует», а 18 сентября: «Обед без Лизы». Она, видимо, не готова разделить всеобщую радость предстоящей свадьбы. Не является на обед. Все же она до самого последнего момента считала себя избранницей Льва Толстого. Ну а далее следовало «объяснение с Андреем Евстафьевичем» – отцом невесты.

Правнук писателя Илья Владимирович Толстой рассказал в своей книге: «Свадьба была 23 сентября 1862 года. Вечером в большом дормезе, запряженном шестеркой, молодые отправились в Ясную Поляну. Каждый со своей мечтой, своими тревогами, сомнениями и надеждами».

Тревогами? Сомнениями? Откуда же они? Никто не принуждал к женитьбе. Но вот что читаем в дневнике Льва Николаевича. Запись сделала за 20, 21, 22, 23, 24 сентября. И помечено: «Москва – Ясная Поляна»:

«Непонятно, как прошла неделя. Я ничего не помню; только поцелуй у фортепьяно…, потом ревность к прошедшему, сомненья в ее любви и мысль, что она себя обманывает… В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства. Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она все знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна».

У Софьи Андреевны свои воспоминания:

Ясная Поляна… Софья Андреевна бывала там в гостях, но когда в гостях, видно, не так все заметно. А в своей книге она отметила:

«Вообще меня поражала простота и даже бедность обстановки Ясной Поляны. Пока не привезли моего приданого серебра, ели простыми железными вилками и старыми истыканными серебряными, очень древними ложками. Я часто колола себе с непривычки рот. Спал Лев Николаевич на грязной сафьяновой подушке, без наволоки. И это я изгнала. Ситцевое ватное одеяло Льва Николаевича было заменено моим приданым, шелковым, под которое, к удивлению Льва Николаевича, подшивали тонкую простыню. Просьба моя о ванне тоже была удовлетворена».

У нее более прозаичные, приземленные впечатления. У него – мысли о любви. 25 сентября записал: «В Ясной. Утро кофе – неловко… Гулял с ней и Сережей. Обед. Она слишком рассмелилась. После обеда спал, она писала. Неимоверное счастье. И опять она пишет подле меня. Не может быть, чтобы это все кончилось только жизнью». Каждый день уже некогда писать в дневник. Снова за несколько дней: 26, 27, 28, 29, 30 сентября. Отметил: «Я себя не узнаю. Все мои ошибки мне ясны. Ее люблю все так же, ежели не больше. Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас все, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал. Она прелесть. Я люблю ее еще больше. Но нет ли фальши».

Лев Николаевич отдает всего себя семье. Он прекращает занятия в Яснополянской школе и в школах других своих деревень, закрывает журнал «Ясная Поляна».

Скромность Толстого в быту продолжает поражать Софью Андреевну. Но если до столовой, спальни она допущена для совершенствования, то остальные комнаты остаются по-прежнему. Анатолий Федорович Кони, который побывал в Ясной Поляне много лет спустя, описал ту же обстановку, которая предстала перед глазами Софьи Андреевны: «На всем виднелись следы былого прочного довольства и зажиточности. Но все – и обстановка, и стены, и двери, и лестницы – было сильно тронуто временем и, очевидно, давно не знало эстетического ремонта. Мебель была старая, хотя и довольно удобная, но в небольшом количестве. Нигде не было никаких признаков роскоши и чего-либо похожего на разные bibelots и petits-riens (безделушки. – Н.Ш.), которыми полны наши гостиные, а развешанные без всякой симметрии по стенам портреты предков довольно угрюмо выглядывали из старых и местами облезлых рам».

Описал Кони и рабочий кабинет Льва Толстого.

«Когда в первый вечер, простившись, я просил показать мне дорогу во флигель, занимаемый Кузминскими, Лев Николаевич сказал мне, что я помещен на жительство в его рабочей комнате внизу, и пошел меня туда проводить. Это была обширная комната под сводами, разделенная невысокой перегородкой на две неравные части. В первой, большей, с выходом на маленькую террасу и в сад, стояли шкафы с книгами и висел, сколько мне помнится, портрет Шопенгауэра. Тут же, у стены, в ящике лежали орудия и материалы сапожного мастерства. В меньшей части комнаты находился большой письменный стол, за которым были написаны в свое время “Анна Каренина” и “Война и мир”. У полок с книгами в этой части комнаты для меня была поставлена кровать…»

Но вернемся в первые дни после свадьбы.

8 октября 1862 года Софья Андреевна писала: «Опять дневник, скучно, что повторение прежних привычек, которые я все оставила с тех пор, как вышла замуж. Бывало, я писала, когда тяжело, и теперь, верно, оттого же.

Эти две недели я с ним, мужем, мне так казалось, была в простых отношениях, по крайней мере, мне легко было, он был мой дневник, мне нечего было скрывать от него. А со вчерашнего дня, с тех пор, как сказал, что не верит любви моей, мне стало серьезно страшно. Но я знаю, отчего он не верит. Мне кажется, я не сумею ни рассказать, ни написать, что я думаю. Всегда, с давних пор, я мечтала о человеке, которого я буду любить, как о совершенно целом, новом, чистом человеке. Я воображала себе, это были детские мечты, с которыми до сих пор трудно расстаться, что этот человек будет всегда у меня на глазах, что я буду знать малейшую его мысль, чувство, что он будет во всю жизнь любить меня одну, что, не в пример прочим, мы оба, и он и я, не будем перебешиваться, как все перебесятся и делаются солидными людьми. Мне так милы были все эти мечты…»

Илья Владимирович рассказал в своей книге «Свет Ясной Поляны»:

«Для Сони началась новая, столь непохожая на прежнюю, деревенская жизнь в отдаленном имении – с мужем, его тетенькой и одинокой старушкой-приживалкой Натальей Петровной Охотницкой. В девичестве она, конечно, мечтала о каком-то отвлеченном муже – человеке «новом, чистом», который будет всегда у нее на глазах», будет любить только ее, всего себя посвятит ей. «Теперь, – пишет она в дневнике, – когда я вышла замуж, я должна была все свои прежние мечты признать глупыми, отречься от них, а я не могу».

И самый главный удар она получила в первые же дни. У Льва Толстого был свой взгляд на отношения между супругами. Он дал своей семнадцатилетней супруге прочитать свои дневники. Софья писала по этому поводу: «Все его (мужа) прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним».

И далее: «Разве, когда будут другие цели в жизни, дети, которых я так желаю, чтоб у меня было целое будущее, чтоб я в детях своих могла видеть эту чистоту без прошедшего, без гадостей, без всего, что теперь так горько видеть в муже. Он не понимает, что его прошедшее – целая жизнь с тысячами разных чувств хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная бог знает на кого и на что. И не понимает он еще того, что я ему отдаю все, что во мне ничего не потрачено, что ему не принадлежало только детство. Но и то принадлежало ему. Лучшие воспоминания – мое детское, но первое чувство к нему, которое я не виновата, что уничтожили, за что? Разве оно дурно было? Он протратил свою жизнь, свои силы и дошел до этого чувства, пройдя столько дурного; оно ему кажется так сильно, так хорошо потому, что давно, давно прошла та пора, когда он сразу мог стать на это хорошее, как стала я теперь. И у меня в прошлом есть дурное, но не столько.

Ему весело мучить меня, видеть, как я плачу оттого, что он мне не верит. Ему бы хотелось, чтоб и я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько он, для того, чтоб и я поняла лучше хорошее. Ему инстинктивно досадно, что мне счастье легко далось, что я взяла его, не подумав, не пострадав. А я не буду плакать из самолюбия. Не хочу, чтоб он видел, как я мучаюсь, пусть думает, что мне всегда легко. Вчера у дедушки (А.М. Исленьев, дед С.А. Толстой, приезжал в эти дни в Ясную Поляну с дочерью Ольгой) я пришла сверху нарочно, чтоб его увидать, и когда я увидала его, меня обхватило какое-то особенное чувство силы и любви. Я так любила его в ту минуту, хотела подойти к нему, но мне показалось, что если до него дотронусь, то мне уж так хорошо не будет, что это будет святотатство. Но я никогда не покажу и не могу показать, что во мне делается. У меня столько глупого самолюбия, что если я увижу малейшее недоверие или непонимание меня, то все пропало. Я злюсь. И что он делает со мной; мало-помалу я вся уйду в себя и ему же буду отравлять жизнь. И как жаль мне его в те минуты, когда он не верит мне, и слезы на глазах и такой кроткий, но грустный взгляд. Я бы его задушила от любви в ту минуту, а так и преследует мысль: не верит, не верит. И стала я сегодня вдруг чувствовать, что он и я делаемся как-то больше и больше сами по себе, что я начну создавать себе свой печальный мир, а он свой – недоверчивый, деловой. И в самом деле показались мне пошлы наши отношения. И я стала не верить в его любовь. Он целует меня, а я думаю: «Не в первый раз ему увлекаться». И так оскорбительно, больно станет за свое чувство, которым он не довольствуется, а которое так мне дорого, потому что оно последнее и первое. Я тоже увлекалась, но воображением, а он – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые он любил, которыми он любовался, как и мной пока любуется. Пошло, правда, но не от меня, а от его прошедшего. Что же мне делать, а я не могу простить Богу, что он так устроил, что все должны прежде, чем сделаться порядочными людьми, перебеситься. И что же мне делать, когда мне горько, больно, что мой муж попал под эту общую категорию. А он еще думает, что я не люблю его; так что же бы мне за дело было, если бы я не любила его, кто и что занимало его прежде, теперь или будет занимать когда-нибудь потом. Дурно, безвыходное положение; как доказать любовь человеку, который с тем женился, что я иначе не могу, а она меня не любит. А есть ли минутка в моей жизни теперь, где бы я вызвала что-нибудь из прошедшего, чтоб я пожалела о чем-нибудь, или есть ли минутка, когда бы я не только не любила его, но могла бы подумать о возможности разлюбить его. И неужели в самом деле хорошо ему, когда я плачу и начинаю чувствовать сильнее, что у нас есть что-то очень непростое в отношениях, которое нас постепенно совсем разлучит в нравственном отношении. Вот, кошке – игрушки, а мышке – слезки. Да игрушка-то эта не прочна, сломает – сам будет плакать. А я не могу выносить того, что он меня будет понемножку пилить, пилить. А он славный, милый. Его самого возмущает все дурное, и он не может переносить его. Я, бывало, как любила все хорошее, всей душой восхищалась, а теперь все как-то замерло; только что станет весело, пристукнет он меня».

Но и этих впечатлений мало. Мало дневника. Был и еще один удар…

«Влюблен, как никогда!..»

Вернемся же к семейным делам и заботам писателя.

Софья Андреевна Толстая писала: «Спасибо и за то, что, кроме меня, никого не любил Лев Николаевич, и строгая, безукоризненная верность его, и чистота по отношению к женщинам была поразительна. Но это в породе Толстых. Брат его Сергей Николаевич тоже прожил честную женатую жизнь со своей немолодой уже давно цыганкой Машей, некрасивой и совершенно ему чуждой по всему».

Это опровергает многие выдумки о супружеской неверности Льва Николаевича Толстого – уж кто-то, а жена бы, наверное, в тех обстоятельствах и в то время, когда все на виду, знала бы о подобных фактах. То, что Толстой декларировал в своих дневниках, воспоминаниях, произведениях, не обязательно относилось к нему самому. Кстати, Екатерина Великая говорила, что «не должно наказывать за слова, как за действие».

Софья Андреевна, как видим, утверждала, что в супружеской неверности Льва Николаевича нельзя упрекнуть, но в то же время ей досталось по части ревности с лихвой. По части ревности к прошлому на молодую графиню испытания обрушились с первых дней замужества.

Приехав в Ясную Поляну и найдя там полный беспорядок в доме, Софья Андреевна велела прежде всего тщательно вымыть полы. Призвали крестьянок. Работа закипела. И вдруг одна из уборщиц подошла к графине и шепнула ей, указывая на Аксинью Базыкину: «Это сударушка хозяина».

И тогда, видно, не обходилось без «народных мстителей», которым до всего было дело. Ну, для чего давать такую информацию? Разве только для того, чтобы доставить переживания.

Между тем, интересно, что Лев Николаевич, когда к нему обратился его друг, последователь и биограф Павел Иванович Бирюков с рядом вопросов по биографии, среди которых был и вопрос о делах любовных, ответил так:

«О моих любвях: Первая самая сильная была детская к Сонечке Колошиной. Потом, пожалуй, Зинаида Молоствова. Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это. Потом казачка в станице – описано в «Казаках». Потом светское увлечение Щербатовой-Уваровой. Тоже едва ли она знала что-нибудь. Я был всегда очень робок. Потом главное, наиболее серьезное – это была Арсеньева Валерия… Я был почти женихом, и есть целая пачка моих писем к ней».

Аксинью Базыкину Толстой не упомянул. Вероятно, все же чувствовал некоторую неловкость оттого, что любовь эта была к замужней женщине. Ну а то, что Базыкина была крестьянкой, его, скорее всего, мало волновало, как и все, что касалось сословий.

В то же время 13 июня 1909 года он записал: «…вспомнил Аксинью, то, что она жива, и, говорят, мой сын, и я не прошу у нее прощенья, не покаялся, не каюсь каждый час и смею осуждать других».

Известно, что у Аксиньи в 1861 году родился сын, которого назвали Тимофеем. Дети Толстого в конце концов признали его братом. Умер он в 1934 году…

Умолчав о своем увлечении в разговоре с биографом, Лев Николаевич в то же время перенес свои переживания на страницы книг – в повесть «Дьявол», в рассказы «Тихон и Маланья» и «Идиллия».

Повесть «Дьявол» – иногда ее называют рассказом – начинается со знаменитой цитаты из Евангелия: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну (Матф. V, 28, 29, 30)».

Знакомя же читателей с главным героем, Евгением Иртеновым, Лев Толстой, среди прочих его особенностей, указывает свои мысли и чувства, которые занимали его в период холостяцкой жизни.

Вот эти мысли: «В середине этих забот (по благоустройству имения. – Н.Ш.) случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучавшее Евгения. Он жил свою молодость, как живут все молодые, здоровые, неженатые люди, то есть имел сношения с разного рода женщинами. Он был не развратник, но и не был, как он сам себе говорил, монахом. А предавался этому только настолько, насколько это было необходимо для физического здоровья и умственной свободы, как он говорил. Началось это с шестнадцати лет. И до сих пор шло благополучно. Благополучно в том смысле, что он не предался разврату, не увлекся ни разу и не был ни разу болен. Была у него в Петербурге сначала швея, потом она испортилась, и он устроился иначе. И эта сторона была так обеспечена, что не смущала его».

Конечно, не точно по жизни самого автора, но весьма близко! А чем дальше, тем больше: «Но вот в деревне он жил второй месяц и решительно не знал, как ему быть. Невольное воздержание начинало действовать на него дурно. Неужели ехать в город из-за этого? И куда? Как? Это одно тревожило Евгения Ивановича, а так как он был уверен, что это необходимо и что ему нужно, ему действительно становилось нужно, и он чувствовал, что он не свободен и что он против воли провожает каждую молодую женщину глазами».

Вспомним записи в дневниках, процитированные в предыдущих главах. Героя повести волнует и тревожит то же самое, что волновало и тревожило автора. Лев Николаевич даже отмечал, что некоторые болезни считал не случайными – к ним приводило воздержание. Ну вот и Иртенев так же. Ну и, конечно, Толстой наверняка долго решал для себя, насколько прилична связь с деревенской женщиной.

Иртенев, по повести, «считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой».

Но постепенно нашел решение: «…сообразив, что теперь не крепостные, он решил, что можно и здесь. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе. И когда он решил это, ему стало еще беспокойнее; говоря с старостой, с мужиками, с столяром, он невольно наводил разговор на женщин и, если разговор заходил о женщинах, то задерживал на этом. На женщин же он приглядывался больше и больше».

То есть Толстой в повести как бы признает, что и в период романа с Валерией Арсеньевой – хоть несколько в меньшей степени, но тоже – и в другие периоды до женитьбы он, объясняя себе, что это необходимо для здоровья – а это ведь в действительности так – поглядывал на деревенских женщин. И в дневниках не раз проговаривался. То послал за солдаткой, то девку привели, и так далее.

Конечно, Софья Андреевна, которую Лев Николаевич познакомил со своими дневниками, сразу сообразила, что все свои любовные драмы Лев Николаевич так или иначе отображает в произведениях.

А разве не мог думать Лев Николаевич так, как заставил думать Иртенева: «Но решить дело самому с собой было одно, привести же его в исполнение было другое. Самому подойти к женщине невозможно. К какой? Где? Надо через кого-нибудь, но к кому обратиться?»

И вот однажды Иртенев заговорил на эту щекотливую тему со сторожем в лесной караулке. И тот вызвался помочь…

Как не огорчиться Софье Андреевне по поводу намеков «народных мстителей» на «сударушку», когда строки повести прямо кричат о чувствах Льва Николаевича:

«Страшное волнение охватило Евгения, когда он поехал домой. “Что такое будет? Что такое крестьянка?” […]

Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошел к караулке. Данила стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу Евгения, он почувствовал его и пошел к огороду. Никого. Подошел к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твердая, красивая, она стояла и робко улыбалась.

– Тут кругом тропочка, обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя.

Он подошел к ней и, оглядываясь, коснулся ее.

Через четверть часа они разошлись, он нашел пенсне и зашел к Даниле и в ответ на вопрос его: “Довольны ль, барин?” – дал ему рубль и пошел домой».

В девятнадцатом веке еще не принято было снабжать произведениями большими подробностями. Вот и так ясно, что произошло. Ну а чувства героя – явно чувства самого автора:

«Он был доволен. Стыд был только сначала. Но потом прошел. И все было хорошо. Главное, хорошо, что ему теперь легко, спокойно, бодро. Ее он хорошенько даже не рассмотрел. Помнил, что чистая, свежая, недурная и простая, без гримас…»

Даже не рассмотрел. Существенное замечание. Лев Толстой впоследствии постоянно говорил о том, что вступление в данные отношения без любви он не принимает. Ну а в свое время принимал…

Ну а далее и вовсе описаны события жизни самого автора:

«Евгений сам мечтал о женитьбе, но только не так, как мать: мысль о том, чтобы сделать из женитьбы средство поправления своих дел, была отвратительна ему. Жениться он хотел честно, по любви. Он и приглядывался к девушкам, которых встречал и знал, прикидывал себя к ним, но судьба его не решалась. Между тем, чего он никак не ожидал, сношения его с Степанидой продолжались и получили даже характер чего-то установившегося. Евгений так был далек от распутства, так тяжело было ему делать это тайное – он чувствовал – нехорошее дело, что он никак не устраивался и даже после первого свиданья надеялся совсем больше не видать Степаниды; но оказалось, что через несколько времени на него опять нашло беспокойство, которое приписывал этому. И беспокойство на этот раз уже не было безличное; а ему представлялись именно те самые черные, блестящие глаза, тот же грудной голос, говорящий “голомя”, тот же запах чего-то свежего и сильного и та же высокая грудь, поднимающая занавеску, и все это в той же ореховой и кленовой чаще, облитой ярким светом. Как ни совестно было, он опять обратился к Даниле. И опять назначилось свидание в полдень в лесу. В этот раз Евгений больше рассмотрел ее, и все показалось ему в ней привлекательно».

Ну а затем, после жаркого лета и теплой осени свершилось то, что должно было когда-то свершиться. Главный герой женился.

Вот тут еще одно испытание для Софья Андреевны. Нашла ли она сходство с невестой, или на этот раз Лев Толстой описал девушку совершенно иную?

«Осенью Евгений часто ездил в город и там сблизился с семейством Анненских. У Анненских была дочь, только что вышедшая институтка. И тут… Евгений… влюбился в Лизу Анненскую и сделал ей предложение.

С тех пор сношения с Степанидой прекратились».

Лев Николаевич тоже ведь прервал всякие отношения и с Аксиньей, да и, по мнению супруги, не ухаживал за другими женщинами. А вот относительно выбора невесты написано так:

«Почему Евгений выбрал Лизу Анненскую, нельзя объяснить, как никогда нельзя объяснить, почему мужчина выбирает ту, а не другую женщину. Причин было пропасть и положительных, и отрицательных. Причиной было и то, что она не была очень богатая невеста, каких сватала ему мать, и то, что она была наивна и жалка в отношениях к своей матери, и то, что она не была красавица, обращающая на себя внимание, и не была дурна. Главное же было то, что сближение с ней началось в такой период, когда Евгений был зрел к женитьбе. Он влюбился потому, что знал, что женится.

Лиза Анненская сначала только нравилась Евгению, но когда он решил, что она будет его женою, он почувствовал к ней чувство гораздо более сильное, он почувствовал, что он влюблен.

Лиза была высокая, тонкая, длинная. Длинное было в ней все: и лицо, и нос не вперед, но вдоль по лицу, и пальцы, и ступни. Цвет лица у ней был очень нежный, белый, желтоватый, с нежным румянцем, волосы длинные, русые, мягкие и вьющиеся, и прекрасные, ясные, кроткие, доверчивые глаза. Эти глаза особенно поразили Евгения. И когда он думал о Лизе, он видел всегда перед собой эти ясные, кроткие, доверчивые глаза».

С.А. Толстая

Портрет не очень соответствует Софье Андреевне, но так ведь и Дублицкий в ее повести «Наташа» далеко не Толстой, хотя тому и было неприятно читать это произведение будущей своей супруги.

Читая роман «Семейное счастие», она не могла не сопереживать героине, поскольку переживания ее хорошо прочувствовала на себе. В романе Софью Андреевну потрясли слова: «Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже, потому что я не поверю, что ты меня любишь теперь, после того, что было прежде…».

В своем дневнике молодая графиня записала: «Мне кажется, что я когда-нибудь себя хвачу от ревности. “Влюблен, как никогда!” И просто баба, толстая, белая, ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребенка. И она тут, в нескольких шагах… Он целует меня, а я думаю “не в первый раз увлекаться ему”… Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием…»

Ей нужен был Лев Николаевич, именно такой, как есть, но без его любовных увлечений. Она еще не понимала, что, если бы не было тех самых любовных увлечений, если бы не было в душе его кипения страстей, за которые он сам сурово осуждал себя, не было бы и многих произведений, во всяком случае тех, где все – и политика, и история, и общественная жизнь – нанизаны на стержень любовных сюжетов.

Большое влияние на мысли и чувства Софьи Андреевны оказало и то, что Лев Николаевич перед свадьбой дал ей почитать свои дневники, которые были верхом откровенности. А ведь Софье было всего восемнадцать. Ему же – тридцать четыре года. Софья пришла в ужас от прочитанного. Зачем же он дал дневники? Судя по его откровениям, Толстой полагал, что перед таким решительным шагом, как женитьба, надо полностью открыться перед своею второй половинкою. Открылся… И создал для себя много проблем, поскольку возбудил в Софье жгучую ревность даже к его прошлому. А как быть с настоящим? Ведь даже после женитьбы он не сразу разорвал связь с Аксиньей Базыкиной…

Что же касается дневников, то Дмитрий Мережковский отметил:

«В литературе всех народов и веков едва ли найдется другой писатель, который обнажил бы свою жизнь с такой откровенностью, как Толстой. Так говорила и Софья Андреевна: “Он в дневниках такие вещи о себе писал, что я не понимаю, как можно о себе так писать! Самообнажение атавистическое? Самообнажение, самобичевание святых? “Ненормально” было и это: всю жизнь, с детства до самого смертного одра “исправляться, совершенствоваться”».

Кто же она, Софья Берс? Илья Владимирович Толстой писал о ней:

«Соня – натура деятельная, она привыкла дома к работе: шила, штопала, учила младших братьев – языкам, пению, рисованию, сдала при университете экзамены по русскому и французскому языкам, по всемирной литературе и истории на звание домашней учительницы. Отец ее, Андрей Ефстафьевич Берс, придворный врач с большой практикой. Семья жила его заработками, и Соня знала поэтому, что такое труд и как добываются средства к жизни. Она не была избалованной девчонкой, но была горожанкой: привыкла к частым посещениям Большого и Малого театров, к шумной и беззаботной детской жизни в большой семье, – с домашними спектаклями, гостями и визитами к друзьям. Неудивительно поэтому, что она в первые месяцы жизни в Ясной Поляне не знает, куда приложить свои силы, чем, каким делом занять себя».

А тут еще добавились странные для нее моменты. Какие-то подозрения, неуверенность в чувствах.

9 октября она писала: «Вчера объяснились, легче стало, совсем даже весело. Хорошо мы нынче верхом ездили, а все-таки тесно. Такие я сегодня видела тяжелые сны, не помню их всякую минуту, а тяжело на душе. Опять мамá сегодня вспоминала, ужасно стало грустно, а вообще хорошо. Прошлого не жаль, всегда, однако, его буду благословлять. У меня в жизни было много счастия. Муж, кажется, покоен, верит, дай бог. Я вижу, это правда, что я ему даю мало счастия. Я вся как-то сплю и не могу проснуться. Если б я проснулась, я стала бы другим человеком. А что надо для этого – не знаю. Тогда бы он видел, как я люблю его, тогда я могла бы говорить, рассказать ему, как я его люблю, увидела бы, как бывало, ясно, что у него на душе, и знала бы, как сделать его совсем счастливым. Надо, надо скорей проснуться. Сон этот напал на меня с тех пор, как я выехала летом из Покровского в Ивицы. Потом на время я проснулась, потом, как переехали в Москву, опять заснула – и с тех пор почти не просыпалась. Надо мной что-то тяготит. Мне все кажется, что я скоро умру. Теперь это странно, потому что у меня муж. Я слышу, как он спит, а мне одной страшно. К себе он меня не подпускает, и мне это грустно. Так противны все физические проявления».

Поведение Льва Толстого странно. Почему «не подпускает» к себе? Ведь в дневнике говорится об ином, о любви: «Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу – она смотрит на меня и любит. И никто – главное, я – не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем, и она скажет: Левочка, – и остановится, – отчего трубы в камине проведены прямо, или лошади не умирают долго и т. п. Люблю, когда мы долго одни и я говорю: что нам делать? Соня, что нам делать? Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока, у ней и мысль, и слово иногда резкое: оставь, скучно; через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык, люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо, люблю, когда…»

Притирка характеров всегда сложна, в любой семье сложна. А тут… Впоследствии, в своих мемуарах Софья Андреевна признавалась: «Чувствую подавляющее превосходство Льва Николаевича во всем: в возрасте, в образовании, в уме, в опыте жизни, не говоря уже о его гениальности. Я тянулась изо всех сил духовно приблизиться к нему. Стать если не вровень с ним, то на расстояние понимания его, и чувствовала свое бессилие».

А Толстой о том же писал следующее: «Одно – она (жена) сразу же поражает тем, что она честный человек, именно честный и именно человек».

А испытания ей выпали немалые. 11 октября, через пару недель после свадьбы она писала в дневнике: «Ужасно, ужасно грустно. Все более и более в себя ухожу. Муж болен, не в духе, меня не любит. Ждала я этого, да не думала, что так ужасно».

Почему? Откуда такие мысли? Ведь в ту же самую пору Лев Толстой писал о любви необыкновенной. Просто он был человеком необыкновенным. И не все можно было понять из внешних проявлений. Важно знать, что внутри. Правнук писателя И.В. Толстой отметил в своей книге: «Пройдет 12 или 14 лет, и Софья Андреевна узнает, переписывая черновики «Анны Карениной», что муж ее не только «следил за ходом их отношений», но и до тонкости разобрался во всех их проявлениях, осмыслил и обобщил «мелочи» их жизни как художник, из поля зрения которого не ускользает ничего». Более всего он опасался «сможет ли его полюбить жена так, как он ее будет любить».

Илья Владимирович Толстой, желая раскрыть все тайны первых месяцев, даже недель супружеской жизни своего прадеда и своей прабабки, вновь возвращает нас в роман «Семейное счастье», ведь в этом романе, работая над ним, «он уже прожил целую жизнь со своими героями, жизнь, полную ошибок и раскаяния, а счастье – призрачное».

Обратим внимание на сближение с будущей женой. На его глазах Соня «Маленькая, деловая и озорная девочка, Соня выросла и стала невестой на выданье».

В одной из редакций «Анны Карениной» похожая ситуация, на которую указал И.В. Толстой:

«С того времени, как он (Левин), вернувшись из заграницы, узнал Кити взрослой девушкой, мечты эти (о женитьбе) слились с любовью к одной женщине, которая одна отвечала его требованиям, и сама собой становилась на то место идеала женщины, которое занимала мать…»

Но в ту пору Софья не понимала всей огромной мыслительной работы в голове, в душе, в сердце супруга. Не понимала и пугалась его холодности, которая подчас была напускной. Она писала: «И теперь страшно… С каждым днем он делается холоднее, холоднее, а я, напротив, все больше и больше люблю его. Скоро мне станет невыносимо, если он будет так холоден. А он честный, обманывать не станет. Не любит, так притворяться не станет, а любит – так в каждом движении видно. И все меня волнует…».

Но ее чувства сильны. А Лев Николаевич в них сомневается:

«Левочка отличный какой, я чувствую, что я во всем, кругом виновата, и я боюсь показать ему, что я грустная, знаю я, как этой глупой тоскою мужьям надоедают. Бывало, утешаешься, все пройдет, обойдется, а теперь нет, ничего не обойдется, а будет хуже. Папа пишет: “Муж тебя страстно любит” (от 5 октября 1862 г.: “Тебе была бы жизнь очень трудная, если б ты не попала такому мужу, который так нежно тебя любит и всегда будет тебе служить верной опорой”). Да, правда, любил страстно, да страсть-то проходит, этого никто не рассудил, только я поняла, что увлекся он, а не любил…»

Но она была неправа. И.В. Толстой писал в своей книге «Свет Ясной Поляны»: «Молодая жена, то счастье, выше которого ничего не может быть для мужчины, явилась в лице Софьи Андреевны. “Душенка, Сонечка”– ласково обращался он к ней. Женитьба была для Льва Николаевича огромным событием. Одиночество ребенка и юноши, ранняя самостоятельность мышления и понимание своей исключительности, желание любить и быть любимым всеми – вот внутреннее состояние его, тяготившее, потому что не находило разрешения. Не случайно казачка (в период кавказской службы. – Н.Ш.) ему говорит: “Ведь я тебя люблю, я тебя так жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то!”. Теперь, после женитьбы, он обретал жену, заботливую, любящую, близкую. Но и не переставал быть требовательным к ней, как был требователен и к себе».

А для него самого важнее всего работа. Даже трудно сказать, что он ставил выше – работу или семью? 15 октября записал: «Все это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими, только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать. И потому собой не доволен и не ясен в отношениях с другими. Журнал решил кончить, школы тоже – кажется. Мне все досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать…»

Софья Андреевна писала в те первые месяцы супружества: «13 ноября. Дурное число – первое что пришло в голову. А мне всегда легче, когда я с ним поговорю. Легче, как эгоистке, чтоб получить его и успокоиться. Правда, я не умею дела себе создать. Он счастливый, потому что умен и талантлив. А я – ни то, ни другое. Одною любовью не проживешь, а я так ограниченна, что покуда только и думаю о нем. Ему нездоровится, думаю, ну как умрет, и вот пойдут черные мысли на три часа. Он весел, я думаю: как бы не прошло это расположение духа, и так наслаждаюсь сама им, что опять ни о чем больше не думаешь. А нет его или он занят, вот я и начну опять о нем же думать, прислушиваться, не идет ли, следить за выражением лица его, если он тут. Верно оттого, что я беременна, я теперь в таком ненормальном состоянии и имею немного влияния и на него. Дело найти не трудно, его много, но надо прежде увлечься этими мелочными делами, а потом заводить кур, бренчать на фортепьяно, читать много глупостей и очень мало хороших вещей и солить огурцы. Все это придет, я знаю, когда я забуду свою девичью, праздную жизнь и сживусь с деревнею».

И очень важное далее: «Я уверена, что в Москве я освежусь в своей прежней жизни и пойму ясно настоящую, конечно, с хорошей стороны, потому что все, что дурно, происходит от меня же. Только бы он перенес терпеливо мое несносное, переходное время…»

Она начинает понимать его особенность, что он «привык быть один и утешаться не людьми близкими, как я, а делом». И считает: «Ну, да и я привыкну».

На первых порах угнетала жизнь в деревне: «А теперь голоса веселого никогда не слышишь, точно умерли все. А он еще сердится, когда я не люблю оставаться без него. Несправедлив он в этом, но он и не может понять, у него семьи не было».

Вот это очень важное замечание. Казалось бы, тот, у кого не было семьи, станет очень хорошим семьянином. Но так бывает далеко не всегда. Вот и Лев Николаевич очень хотел семью, мечтал о ней, но он в то же время ведь не знал, что такое семья и как жить в семье. А Софья знала. У нее была большая, дружная, веселая семья. И замечательно, что она поняла: ему надо помочь понять, что значит такая семья.

Она писала: «…я буду все делать, что ему хорошо, потому что он отличный, и я гораздо хуже его, и потому что я люблю его, и для меня ничего, ничего не осталось, кроме его». И 9 ноября: «Я для него живу, им живу». А вот в нем, как ей кажется, понимания нет, и она старается разобраться в чем дело: «Конечно, я бездельная, да я не по природе такая, а еще не знаю, главное не убедилась, в чем и где дело. Он нетерпелив и злится. Бог с ним, мне сегодня так хорошо, свободно, потому что я сама по себе, а он, слава богу, был мрачен, но меня не трогал. Я знаю, он богатая натура, в нем много разных сил, он поэтический, умный, а меня сердит, что это все занимает его с мрачной стороны. Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу».

И особенно в такие минуты беспокоит прочитанное в дневнике. Ревность.16 декабря написала: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. “Влюблен как никогда!”». Это Толстой писал в своем дневнике 13 мая 1858 года об Аксинье Базыкиной. Софья Андреевна никак не могла успокоиться, хотя и написано давно. Замечает. Влюблен… В кого? «И просто баба, толстая, белая, ужасно». Он записал тогда: «Я влюблен, как никогда в жизни». А потом вывел эту крестьянку в рассказах «Идиллия», «Тихон и Маланья».

Но что же делать? Ревность – сильное чувство, опасное чувство.

Тяжела судьба жен писателей. Это ведь в каждой героине выискивать прототип и ревновать!? А у Льва Толстого, что не произведение, то любовь. Да какие встречаются коллизии. Софья Андреевна понимала, что с потолка сюжеты не берутся – сама писательница начинающая. А если бы не такое замужество, то как знать, может и читали бы мы романы и повести Софьи Берс?

А Лев Толстой не подозревал о таких переживаниях супруги. Напротив, он был поглощен необыкновенной любовью. Если бы она прочитала новые записи, быть может, они бы ее успокоили…

19 декабря он написал: «Еще месяц счастья. Теперь период спокойствия в отношении моего чувства к ней. Я пристально работаю и, кажется, пустяки. Кончил «Казаков» первую часть. Черты теперешней жизни – полнота, отсутствие мечтаний, надежд, самосознания, зато страх, раскаяние в эгоизме.

Но привычки закоренелого холостяка сильны. 27 декабря он записал: «Мы в Москве… Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими…», 30 декабря: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым. Глупый вечер у Берсов… Соня трогает боязнью. Одно различие – мне больно. Я всегда буду ее любить».

Состоялись объяснения по поводу ревности, которую Толстой считал совершенно пустой с ее стороны, но сам продолжал ревновать невесть к чему. Первая запись 1863, датированная 3 января, посвящена этому: «…Она говорит о ревности: уважать надо, – уверенность, что это фразы, а все боишься и боишься. Эпический род мне становится один естественен. Присутствие Поливанова неприятно мне: надо его перенести наилучше…»

Поливанов – один из поклонников, впрочем, не имевший никаких шансов. Тем не менее поклонник!

Л.Н. Толстой в 1860 – х гг.

Опасения Софьи Андреевны напрасны, что ни запись, то все о ней. 5 января: «Счастье семейное поглощает меня всего, а ничего не делать нельзя. За мной стоит журнал. Часто мне приходит в голову, что счастье и все особенные черты его уходят, а никто его не знает и не будет знать, а такого не было и не будет ни у кого, и я сознаю его».

И тревоги, беспочвенные. 8 января: «Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело. Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».

То опасения, то запись оптимистичная: «С женой самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня. Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».

Они выходят в свет: «В театре знакомые. Мне радостно, она всем нравится».

Но Москва утомляет. Толстой рвется в деревню. И вот 8 февраля запись: «Мы в Ясной…а все-таки мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю. Хозяйство и дела журнала хороши. […] Как мне все ясно теперь. Это было увлеченье молодости – фарсерство почти, которое я не могу продолжать, выросши большой. Все она. Она не знает и не поймет, как она преобразовывает меня, без сравненья больше, чем я ее. Только не сознательно. Сознательно и я, и она бессильны».

И философские мысли: «Дорогой мне пришло в голову, что открытие законов в науке есть только открытие нового способа воззрения, при котором то, что прежде было неправильным, кажется правильным и последовательным, вследствие которого (нового воззрения) другие стороны становятся темнее. Мне понятно, что железо холодно, шуба тепла, солнце всходит, заходит, тело умрет, душа бессмертна. С новой же точки зрения я должен забыть про шубы и железо и не понимать, что такое шуба и железо, а видеть атомы, отталкивающие и притягивающие, так расположенные, что они делаются хорошими и дурными проводниками чего-то такого, называемого тепло, или забыть, что солнце все-таки всходит и заходит, и заря, и облака, и вообразить себе, что земля ходит и я с нею. (Многое я объясню на известном пути таким воззрением, но воззрение – это не истина, оно односторонне.) В химии еще более. Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины – успех, для психологии – напротив».

Ясная Поляна. Современный вид

Он пытается уложить свои семейные дела в философию, посмотреть на них через физическую природу. 3 марта запись: «…Безумный ищет бури – молодой, а не безумный. […] Все, все, что делают люди, – делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет – убеждения – вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок. Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее. Единственное влияние есть только склад, который от такого упражнения получает натура. Воспитывать можно только физически. Математика есть физическое воспитание. Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности. Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав! Человек самоотверженный слепее и жесточе других. В “Мерине” все нейдет, кроме сцены с кучером сеченым и бега».

А время идет, но чувства не гаснут, напротив…

24 марта: «Я ее все больше и больше люблю. Нынче 7 – й месяц, и я испытываю давно не испытанное сначала чувство уничтожения перед ней. Она так невозможно чиста и хороша, и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею, несмотря на то, что она вся отдается мне. Я не владею ею потому, что не смею, не чувствую себя достойным. Я нервно раздражен и потому не вполне счастлив. Что-то мучает меня. Ревность к тому человеку, который вполне стоил бы ее. Я не стою».

Огорчения. Ревность ни к кому.

Он снова начал ставить себе задачи, записывая их в дневник, как особенно часто это делал в Кишиневе: 1 апреля. «[…] Я эгоист распущенный. А я счастлив. Тут и надо работать над собой. И немного нужно, чтоб закрепить это счастье: 1) порядок, 2) деятельность, 3) решительность, 4) постоянство, 5) желание и делание добра всякому. Буду в этих отношениях следить за собой».

Казалось бы, что писать о супружестве? Люди заключили брачный союз. Далее все идет спокойно, как по накатанному тракту. Тем более, взаимная любовь налицо…

Но вот 2 июня появляется странная запись: «Все это время было тяжелое для меня, время физического и оттого ли, или самого собой, нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал, и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои – деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь. Ничего не сделаешь против сложившегося. В чем кажется слабость, в том может быть источник силы. Читаю Гёте, и роятся мысли».

А 18 июня еще резче: «Где я, тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает. Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю. Все писанное в этой книжке почти вранье – фальшь. Мысль, что она и тут читает из-за плеча, уменьшает и портит мою правду. Нынче ее видимое удовольствие болтать и обратить на себя внимание Эрленвейна и безумная ночь вдруг подняли меня на старую высоту правды и силы. Стоит это прочесть и сказать: да, знаю – ревность, и еще успокоить меня и еще что-нибудь сделать, чтобы успокоить меня, чтобы скинуть меня опять во всю, с юности ненавистную, пошлость жизни.

…Боже мой, помоги мне. Дай мне жить всегда в этом сознании тебя и своей силы. Безумная ночь. Я тебя ищу, чем бы обидеть невольно. Это скверно и пройдет, но не сердись, я не могу не не любить тебя.

Должен приписать, для нее – она будет читать – для нее я пишу не то, что не правда, но выбирая из многого то, что для себя одного я не стал бы писать. То, что ей может другой человек, и самый ничтожный, быть приятен – понятно для меня и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо, потому что я за эти девять месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек».

И вот, наконец, проявляются основные переживания:

«Опять в третий раз сажусь писать. Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том. Господи, помилуй и помоги мне».

Что ж, сознание того, что дневник будет читать жена, несколько меняет характер записей. Писать для себя – только для себя – одно, а тут.

Но это все эмоции. А как складывалась семейная жизнь, как Лев Толстой добивался, чтобы жена соответствовала тем идеалам, которые он создал в своем сознании? Илья Владимирович Толстой в своей книге рассказал об этом: «Постепенно Лев Николаевич втягивает ее в свой круг интересов и радуется тогда, когда встречает готовность ее разделить их с ним. Она не лишена литературного дарования, много читает, занимается под его руководством английским языком, чтобы узнать английских авторов в подлиннике. В его отсутствие она ходит на скотный двор, следит, хорошо ли ухожены коровы, быки, лошади, опоросились ли свиньи, правильно ли кормят животных. Вела подсчет удоев, наблюдала как сбивают масло, готовят творог, сметану. Ее мутит и тошнит от запаха свинарника с непривычки, но муж просил понаблюдать уход за скотиной, и она, превозмогая брезгливость городской барышни, добросовестно выполняет его поручения. Не любила она этой работы, и Лев Николаевич большим хозяйством занимался обычно сам».

Брак и надежды на счастье

Известно, что семью скрепляют дети. 28 июня 1863 года у Льва Николаевича и Софьи Андреевны Толстых родился первенец, мальчик, которого назвали Сергеем. И Лев Николаевич вдруг понял, что его дневник – это не только для него самого и не для его супруги. Это и для сына. Что настанет время, когда и сын будет читать написанное.

5 августа он отметил: «Я пишу теперь не для себя одного, как прежде, не для нас двух, как недавно, а для него…».

Ну что ж, в семейной жизни и не бывает все гладко. Толстой с огорчением писал: «Ее характер портится с каждым днем, я узнаю в ней и Поленьку (Перфильеву) и Машеньку (Мария Николаевна) с ворчаньем и озлобленными колокольчиками. Правда, что это бывает в то время, как ей хуже; но несправедливость и спокойный эгоизм пугают и мучают меня. Она же слыхала от кого-то и затвердила, что мужья не любят больных жен, и вследствие этого успокоилась в своей правоте. Или она никогда не любила меня, а обманывалась. Я пересмотрел ее дневник – затаенная злоба на меня дышит из-под слов нежности. В жизни часто то же. Если это так и все это с ее стороны ошибка – то это ужасно. Отдать все – не холостую кутежную жизнь у Дюссо и метресок, как другие женившиеся, а всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме к своей семье, и на место всего получить заботы кабака, детской присыпки, варенья, с ворчаньем и без всего, что освещает семейную жизнь, без любви и семейного тихого и гордого счастья».

Вот они, первые переживания. Холостому плохо, а женатому?… Лев Николаевич Толстой сам однажды пришел к такому выводу:

«Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих…»

Конечно, в этом определении многое самого Толстого и его семьи не касается, но он сказал в общем, и в общем это все перечисленное случается, увы, не так уж редко.

А в той записи, о которой шла речь, он привел некоторые моменты, коробившие его: «…с утра я прихожу счастливый, веселый, и вижу графиню, которая гневается и которой девка Душка расчесывает волосики, и мне представляется Машенька в ее дурное время, и все падает, и я, как ошпаренный, боюсь всего и вижу, что только там, где я один, мне хорошо и поэтично. Мне дают поцелуи, по привычке нежные, и начинается придиранье к Душке, к тетеньке, к Тане, ко мне, ко всем, и я не могу переносить этого спокойно, потому что все это не просто дурно, но ужасно, в сравнении с тем, что я желаю. Я не знаю, чего бы я не сделал для нашего счастия, а сумеют обмельчить, опакостить отношения так, что я как будто жалею дать лошадь или персик. Объяснять нечего. Нечего объяснять… А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я. Верится тому, чего сильно желаешь. И я доволен тем, что только меня мучают».

И переживания уже не оттого, что один, не оттого, что холостяцкая жизнь лишает возможности быть удовлетворенным в своих желаниях, а по другим причинам:

«Уже час ночи, я не могу спать, еще меньше идти спать в ее комнате с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда ее слышат, а теперь спокойно храпит. Проснется и в полной уверенности, что я несправедлив и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий, – кормить, ходить за ребенком (Софья не хотела кормить грудью, а Толстой считал это необходимым). Даже родитель того же мнения. Я не дал ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать и будировать (дуться – от фр. bouder), как я ни ненавижу и ни презираю такого состояния. Говорить с ней теперь нельзя, а может быть, еще все бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать».

Трудности сколачивания семьи, трудности притирки друг к другу еще не исчезли, напротив, они даже выросли. Правда, где-то внутри, за кадром. Внешне, казалось бы, все нормально. Они то накатывались, от отступали. Вот уже 6 октября иная запись: «Все это прошло и все неправда. Я ею счастлив: но я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература – искусство, педагогика и семья. Непоследовательность, робость, лень, слабость, вот мои враги».

Вот так началась семейная жизнь человека необыкновенного, просто гиганта, которому еще предстоит создать шедевры мирового значения. Но в жизни, в семье, в быту, даже люди такого масштаба порою ведут себя как дети.

Пройдет три десятка лет, и 30 августа 1894 года Толстой напишет:

«Романы кончаются тем, что герой и героиня женились. Надо начинать с этого, а кончать тем, что они разженились, то есть освободились. А то описывать жизнь людей так, чтобы обрывать описание на женитьбе, это то же самое, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам».

Но вот первый год притирки и отладки позади, и даже на дневник времени не хватало. В 1864 году сделана вообще единственная запись 16 сентября в Ясной Поляне.

«Скоро год, как я не писал в эту книгу. И год хороший. Отношения наши с Соней утвердились, упрочились. Мы любим, то есть дороже друг для друга всех других людей на свете, и мы ясно смотрим друг на друга. Нет тайн, и ни за что не совестно».

Толстому свойственно, как мы видели, менять свое мнение, свои взгляды на происходящее с ним самим. Но вот он снова в полной мере вернулся к литературе, и настроение стало лучше, и обстановка в семье наладилась. Это еще одна особенность характера – без работы рушится все вокруг. Он записал в сентябре 1864 года, спустя год после свадьбы:

«Я начал с тех пор роман («Тысяча восемьсот пятый год»), написал листов десять печатных, но теперь нахожусь в периоде поправления и переделывания. Мучительно. Педагогические интересы ушли далеко. Сын очень мало близок мне. На днях вспомнил начатый материнский дневник о Соне, и надо его дописать для детей».

Не себе ли в укор сделана приписка: «К роману (характеристика старого князя Болконского) 1) Любит мучить того, кого любит – все теребит». Впрочем, он не считал, что мучает супругу. Но вот относительно отношений старого князя Болконского с сыном Андреем, возможно, даже некоторые опасения, что и у него может сложиться так, поскольку отметил, что сын очень мало близок. Ну а относительно Болконских даже очень резко в приписке: «2) Отец с сыном ненавидят друг друга. В глазах неловко».

Работа над романом поглотила настолько, что следующую запись в дневнике он сделал лишь почти полгода спустя – 7 марта 1865 года:

«Пишу, переделываю (“Тысяча восемьсот пятый год”). Все ясно, но количество предстоящей работы ужасает. Хорошо определить будущую работу. Тогда, ввиду предстоящих сильных вещей, не настаиваешь и не переделываешь мелочей до бесконечности. Соня была больна. Сережа очень болен, кашляет. Я его начинаю очень любить. Совсем новое чувство».

Мы видим, что Лев Николаевич снова окунается в работу, что семейные хлопоты не мешают творчеству, как было иногда в начальный период супружества. Ну а писателю, настоящему писателю, очень важно, чтобы был всегда открыт путь к работе. Если возникают помехи, если не удается сесть за рабочий стол день, уже начинается нервозность, два – раздражение, ну а далее с каждым днем и настроение падает, и лучше к человеку вообще не подходить. Это заметно по многим детальным биографиям классиков. У Льва Толстого работа и семья – семья и работа – неразделимы. В этом весь Толстой. Количество написанного за всю жизнь невероятно.

Вот пример от 9 марта: «Оба дня писал, поправлял. Нынче не мог после чая. С Соней мы холодны что-то. Я жду спокойно, что пройдет».

Первый том второго издания романа «Война и мир». 1868 г.

Он уже не так волнуется по поводу размолвок, уже понимает, что они неизбежны и не надо по этому поводу очень сильно переживать. Захватывает литература:

«“Фауст” Гёте читал. Поэзия мысли и поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство. А мы перебиваем, отрывая от действительности живописи, психологии т. д.».

Следующая запись очень важна для понимания замысла романа «Война и мир». Замысел рождался долго, и поначалу Толстой рассуждал о романе с другим названием. Он собирался описать трагедию 1805 года, пытался докопаться до истинных причин этой трагедии.

19 марта 1864 года. Запомним эту дату. Впервые в дневнике обозначен замысел романа «Война и мир». Он еще будет развиваться, уточняться, наполняться авторскими идеями, но он обозначен…

Ну а тем, кто цеплялся к записям о дерзких и мятежных желаниях молодого писателя, относящихся к довоенной жизни, особенно военной – на трех театрах военных действий – и первой послевоенной, хочется сказать: вот, наконец, человек обрел семью, обрел все необходимое для своего темперамента, и нет уже более откровенных признаний в том, что сам он считал пороком, и за что сам судил себя достаточно строго. Он и прежде постоянно писал о работе над произведениями, о замыслах, об успехах и критике его трудов, но это не очень-то замечалось.

Спокойствие в семье – залог творчества

Лев Толстой давно размышлял над грандиозной темой, давно раздумывал над романом «Тысяча восемьсот пятый год». Он даже подготовил к изданию две части этого романа, и позднее они были изданы в 1866 году, в первом, пока еще шеститомном издании произведений Льва Николаевича. Тираж был невелик и вскоре стал библиографической редкостью. Взявшись за большое художественное полотно, Толстой значительно усовершенствовал первые части, которые были изданы под наименованием «Тысяча восемьсот пятый год».

А все начиналось так… В декабре 1862 года Лев Николаевич прекратил издание журнала «Ясная Поляна», поскольку это отрывало от большой и серьезной работы. К этому времени он завершил работу над повестью «Казаки», отправил ее издателям и отметил в дневнике, что с особой остротой почувствовал «силу потребности писать».

Такая потребность не раз высказывалась Львом Николаевичем и в дневнике. Он не мог ни дня спокойно прожить без работы, творческой работы. А между тем замысел романа «Тысяча восемьсот пятый год» расширялся и уходил постепенно за рамки такого названия. Ну и к тому же появился еще один замысел, вытекающий из первого. Он задумал писать роман «Декабристы».

Софья Андреевна в книге «Моя жизнь» рассказала:

«Первое, что задумал писать Лев Николаевич, была вторая часть «Казаков». Она была и начата, и затеяна гораздо раньше. Но почему-то он не сделал этой работы, а заинтересовался историей декабристов и начал писать ее зимой 1863 года. Он весь погрузился в чтение материалов, писем, записок, трудно тогда доставаемых. Не помню, когда именно, но он ездил и в Петербург, чтобы видеть место заключения декабристов, место, где они были повешены; он искал знакомства с оставшимися декабристами – Свистуновым, Завалишиным, Муравьевым, и два раза в жизни возвращался к этой работе. Он высоко ценил, идеализировал деятельность людей, тогда стремящихся к освобождению крестьян, к улучшению жизни русского народа и свержению деспотической власти».

На первых порах Лев Николаевич действительно полагал, будто декабристы стремились к освобождению крестьян и к улучшению жизни русского народа. Ну, положим, к свержению власти они стремились. Лев Толстой в конце концов разобрался в том, кто такие декабристы. Софья Андреевна подтвердила:

«Впоследствии он (Лев Толстой. – Н.Ш.) говорил, что не мог продолжать историю декабристов, потому что разочаровался в них».

Вспомним, каково отношение Льва Толстого к самой самодержавной власти:

«Если спросите у русского народа, чего он хочет: самодержавия или конституции, то 90 процентов его вам ответят, что они за самодержавие, то есть за ту форму правления, с которой свыклись. Народ ждет, что царь, как отнял у помещиков крепостных, так отнимет у них и землю. Если же будет конституция и у власти станут болтуны-адвокаты, живодеры и прогоревшие помещики, то он скажет, что земли ему не получить».

А ведь Лев Николаевич был очень близок к народу, о чем ярко свидетельствуют многие книги о нем и прежде всего книга Софьи Андреевны «Моя жизнь».

А вот что писал Толстой в своих «Яснополянских записках» о царской власти:

«Царская власть – это известное учреждение, как и церковь, куда не пускают собак. К царю можно обращаться по известным, строго определенным формам. Так же как во время богослужения нельзя спорить со священником, так и всякое обращение к царю, помимо установленного, недопустимо. Как же он будет принимать рабочих электрического завода? После них придут депутаты приказчиков, потом «Московских ведомостей» и т. д. Царь не может выслушивать представителей петербургских рабочих».

Выдающийся мыслитель русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич писал о Толстом:

«В предыдущем номере “Нашей страны” были приведены мысли Льва Толстого о самодержавии, конституции и погромах. О философии Льва Толстого можно придерживаться самых разнообразных точек зрения. Но сейчас, после конституции и революции, никто в мире не может оспаривать истинно потрясающей точности толстовских пророчеств. В самом деле: была конституция. И у власти стали: “болтуны и адвокаты” (Керенский), живодеры (Терещенко), “прогоревшие помещики” и, наконец, “такие люди, как Марат и Робеспьер” (Ленин и Троцкий). И народ “земли не получил” – от него отняли и ту, которая у него была».

Лев Толстой пророчески утверждал, что «конституция не будет содействовать уменьшению насилия, а скорее увеличению его». Ну а что касается революции, то в результате нее «выдвинулись бы такие люди, как Марат и Робеспьер, и было бы еще хуже, чем теперь».

И все-таки окончательно забросить тему декабризма Лев Толстой так и не смог. Софья Андреевна рассказала:

«Задумав писать роман времен декабристов, Лев Николаевич решил, что ему надо показать прежде всего, кто они были, из каких семей, какого воспитания и направления, какое было влияние на них предшествовавших войн и событий. Тогда Лев Николаевич начал свое повествование с 1805 года.

И вместо декабристов сложилась эпопея 1805 года – 1812 года, и вырос грандиозный, прекрасный роман “Война и мир”».

Тут предстает перед нами образ супруги Льва Толстого, подвижницы, которая, отказавшись от личного творчества, всю себя посвятила творчеству мужа. Софья Андреевна вспоминала:

«Как только Лев Николаевич начал свою работу, так сейчас же и я приступила к помощи ему. Как бы утомлена я ни была, в каком бы состоянии духа или здоровья я ни находилась, вечером каждый день я брала написанное Львом Николаевичем утром и переписывала все начисто. На другой день он все перемарает, прибавит, напишет еще несколько листов – я тотчас же после обеда беру все и переписываю начисто. Счесть, сколько раз я переписывала “Войну и мир”, невозможно. Иные места, как, например, охота Наташи Ростовой с братом и ее посещение дядюшки, повторявшего беспрестанно “чистое дело марш”, были написаны одним вдохновением и вылились как нечто цельное, несомненное».

Часто можно слышать, вот, мол, Лев Толстой «Войну и мир» четыре раза переписал. И не всем известно, что переправил и переделал он, может, и значительно более раз, а вот переписывал не он сам. Важно и то, что помощь Софьи Андреевны заключалась не только в чисто механическом переписывании написанного Львом Николаевичем – ведь работа начиналась, когда еще не существовало пишущих машинок – помощь была и чисто литературная. Не будем забывать, что Софья Андреевна была вполне состоявшейся писательницей, и мы уже размышляли над тем, что, как знать, не выйди она замуж на писателя столь высокого ранга, может быть и ее поэтические произведения, повести и даже романы украсили бы русскую литературу.

Она вспоминала:

«Иногда же какой-нибудь тип, или событие, или описание не удовлетворяли Льва Николаевича, и он бесконечное число раз переправлял и изменял написанное, а я переписывала и переписывала без конца».

Зачастую она даже спорила с Львом Николаевичем, вмешивалась в ткань произведения и убеждала в том, что надо переделать:

«Помню, я раз очень огорчилась, что Лев Николаевич написал цинично о каких-то эпизодах разврата красавицы Елены Безуховой. Я умоляла его выкинуть это место; я говорила, что из-за такого ничтожного, малоинтересного и грязного эпизода молодые девушки будут лишены счастья читать это прелестное произведение. И Лев Николаевич сначала неприятно на меня огрызнулся, но потом выкинул все грязное из своего романа…»

Софья Андреевна рассказала далее:

«Часто я спрашивала себя: почему Лев Николаевич такое-то слово или фразу, казавшиеся совершенно подходящими, заменял другими? Бывало так, что корректурные листы, окончательно посланные в Москву для печатания, возвращались и переправлялись; а то телеграммой делалось распоряжение такое-то слово – иногда одно слово – заменить другим. Почему выкидывались целые прекрасные сцены или эпизоды? Иногда, переписывая, мне так жаль было пропускать вычеркнутые прекрасные места. Иногда восстановлялось вычеркнутое, и я радовалась. Бывало, так вникаешь всей душой в то, что переписываешь, так сживаешься со всеми лицами, что начинаешь сама чувствовать, как сделать еще лучше: например, сократить слишком длинный период; поставить для большей яркости иные знаки препинания. А то придешь с готовой, переписанной работой к Льву Николаевичу, укажешь ему на поставленные мной кой-где в марзанах знаки вопроса и спросишь его, нельзя ли такое-то слово поставить вместо другого или выкинуть частые повторения того же слова, или еще что-нибудь.

Лев Николаевич объяснял мне, почему нельзя иначе, иногда слушал меня, даже как будто обрадуется моему замечанию, а когда не в духе, то рассердится и скажет, что это мелочи, не то важно, важно общее и т. д.

Помощь перепиской, впоследствии держанием корректуры, переводами и составлением фраз и рассказов для “Азбуки” и 4 – х “Книг для чтения”, для “Круга чтения” теперь, в нынешнем году, я оказывала Льву Николаевичу всю мою долгую жизнь с ним».

Так что, хоть Лев Толстой и ставил очень высоко супругу Достоевского Анну Григорьевну, заявляя, что русские писатели чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы у них были такие жены, как Достоевского, ему тоже было грех жаловаться, во всяком случае, в первую половину своего супружества. Софья Андреевна не только помогала ему в творчестве, она ведь сама вела Яснополянское хозяйство и сама воспитывала детей.

Она подмечала в супруге многие удивительные, порой непонятные ей качества. К примеру, нежелание менять представление о человеке, если такое представление уже сложилось:

«Еще что я наблюдала в своем писателе-муже, это то, что он, кажущийся такой необычайно тонкий психолог, часто совсем не знает людей, особенно если эти люди новые и малознакомые.

В каждом человеке Лев Николаевич видит тип цельный, художественно удовлетворяющий его. Но если в тип этот случайно вкрадется черта характера, нарушающая цельность типа, Лев Николаевич ее не замечает и не хочет видеть. Ему укажешь: “А вот ты заметь, этот человек кажется тебе исключительно занятый умственными интересами, а он любит всегда сам на кухне готовить…” “Не может быть”, – отрицает Лев Николаевич. Или: “Ты поэтизировал такую-то А. А., считал ее высоконравственной и идеалисткой, а она родила незаконного сына не от мужа”. Лев Николаевич ни за что не верит и продолжает видеть то, что раз создало его воображение».

От «Декабристов» к «Войне и миру»

Повесть «Декабристы» постепенно, по мере создания все новых и новых глав, стала превращаться в большое произведение, в целую эпопею, которая получила название «Война и мир», причем ведь «мир» в названии не есть антипод войны. Коверкая русский язык, революционеры из числа злобствующих троцкистов убрали из алфавита букву «i», а потому изменился после революции сам смысл названия. Толстой поднимал огромную тему – война и общество, а мiр в названии как раз и подразумевал общество.

Толстой писал, что в 1856 г. начал работать над повестью, «герой которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 году… Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым, семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпала с…эпохой 1812 года… Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений…»

Ну а когда были неудачи? Конечно, 1805 год. Неудача при Аустерлице. Именно неудача!

Видный историк наполеоновских войн генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский приводил разговор, который состоялся между Императором Александром I и «храбрейшим из храбрых» графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем 20 ноября 1820 года. Государь сказал:

«Помнишь, сегодня, за пятнадцать лет, несчастный для армии день?»

Милорадович возразил:

«Позвольте мне не согласиться с Вашим Величеством. Я не назову несчастным для армии день, где офицеры и солдаты дрались как львы».

Для романа было необходимо показать неудачи, и Толстой показал их, хотя в романе четко прослеживаются и причины неудач, главная из которых – предательство австрийцев, которые даже диспозицию сражения успели продать Наполеону, и маршал Бертье немедленно составил свой замысел на основе этой диспозиции. В романе это хорошо показано…

Толстой постепенно вводил в жизнь главы романа. В 1861 году он читал их Ивану Сергеевичу Тургеневу. И вот в 1863 году работа развернулась в полную силу, и он завершил огромную эпопею к 1869 году.

И.С. Тургенев

От первоначального замысла Толстой долго не отказывался. Он хотел сделать Пьера Безухова декабристом и завершить роман возвращением его вместе с Наташей из сибирской ссылки в 1856 году. Были написаны еще три главы, работа продолжалась и после завершения романа «Анна Каренина», но роман, в конце концов, остался в таком виде, в котором нам известен. Интересно, что он написан именно после обретения Толстым семьи, как и многие другие романы.

Единственное, что вызывает удивление в романе «Война и мир», так это то, что Лев Николаевич Толстой, будучи профессиональным военным, высоко подготовленным офицером, причем офицером, прошедшим и осаду Силистрии, и Севастопольскую оборону, не смог разобраться в том, что произошло на Бородинском поле во время боя за Семеновские, позже названные Багратионовскими флеши. А может быть, просто не хотел?

Писатель, тем более писатель, берущийся за историческое полотно, просто обязан быть бескомпромиссен в отстаивании чести и достоинства своего Отечества на любом уровне. Нельзя своим произведением вызывать недомолвок, позволяющих враждебно по отношении к Отечеству истолковывать события.

Какие чувства вызывают страницы, на которых повествуется о бессмысленной гибели полка Андрея Болконского, который не произвел ни одного выстрела по врагу, не сделал ни одного движения навстречу атакующим, а просто стоял на месте, судя по роману, неведомо зачем, и нес огромные потери?

Взрыв, падают убитые, стонут раненые, а ряды смыкаются. Снова взрыв, и все повторяется.

А ведь каждый, кто мало-мальски знаком с достаточно полными документальными свидетельствами о ходе сражения, не может не понять, что речь идет о бессмысленной гибели солдат пехотного корпуса генерала Тучкова, что полк Болконского – один из полков этого корпуса. Точно также стояли под ядрами и гибли другие полки.

Итак, вот это описание:

«Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно-сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.

Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.

С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: “Носилки!”

[…]

Князь Андрей, точно так же, как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же, как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были.

[…]

– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.

«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.

– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь».

Но что же произошло? Читатель может подумать, что командование русской армии, что сам Кутузов оказались этакими нераспорядительными неумехами, поставившими под ядра французов целые полки, не имевшие ни целей, ни боевых задач. Такая подсказка незримо висит над каждым читателем, настойчиво, перебарывая сопротивление, основанное на патриотизме, и проникая в сознание.

Но ведь все совсем не так, и у Толстого были все возможности показать тот же эпизод, но несколько иначе. Полк Болконского, как и другие части и соединения на левом фланге русской армии – полки, бригады и дивизии Тучковского корпуса – оказались в таком положении совершенно не случайно.

В канун Бородинского сражения изменник (если инородец может быть изменником), преступник-цареубийца барон Беннигсен нанес русской армии коварный удар в спину. Он сорвал план активной обороны, которая, по замыслу Михаила Илларионовича Кутузова, должна была завершиться двумя мощными контрударами с целью полного разгрома французской армии.

Существуют свидетельства историков, подтверждающие, что победа при Бородине была бы полной, если бы не коварные действия Беннигсена.

Кутузов любил повторять: «…резервы должны быть оберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который еще сохранил резерв, не побежден».

Вот и в Бородинском сражении резервы, по плану Кутузова, должны были окончательно решить дело. 1 – й кавалерийский корпус генерала Уварова и казачий корпус генерала Платова предназначались для сильного контрудара справа и глубокого рейда по тылам врага, сковывающего маневр французов. Они свое дело сделали и, как известно, сорвали намерение Наполеона нанести решительный удар в центре.

Но наиболее важная роль отводилась 3 – му пехотному корпусу генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова, усиленного Московским ополчением.

Правильно предвидя, что главный удар Наполеон нанесет против нашего левого фланга, что он атакует именно Семеновские флеши, Кутузов собирался измотать и обескровить ударные группировки врага в жестком оборонительном бою, а затем, когда французы выдохнутся, внезапно ударить во фланг им восемнадцатитысячной группировкой, скрытой до времени в Утицком лесу. План был детально продуман. Для того, чтобы французы не догадались о размещении крупного резерва русских, Кутузов приказал окружить Утицкий лес четырьмя полками егерей. И французы никогда бы не узнали о готовящемся ударе, если бы не Беннигсен…

Начальник главного штаба французской армии маршал Бертье признался, что если бы Тучков со своим корпусом и Московским ополчением явился, как рассчитывал Кутузов, к концу боя за Семеновское, то «появление этого скрытого отряда… во фланге и тылу французов при окончании битвы, было бы для французской армии гибельно…»

Что же сделал Беннигсен?

Под вечер 25 августа 1812 года, когда русская армия заканчивала последние приготовления к генеральному сражению с французскими полчищами, Беннигсен, тайно от Кутузова, направился на левый фланг в корпус Тучкова.

Беннигсен знал о резерве, и знал о том, для чего он планировался. Корпус, как и полагалось, находился в лесу. Он вызвал командира и приказал ему немедленно выдвинуть корпус из леса на открытый склон и поставить впереди егерских полков.

Тучков был крайне удивлен распоряжением. Он сообщил барону, что разметил корпус в засаде по личному приказу Кутузова и разъяснил цель, стоящую перед корпусом и Московским ополчением.

Беннигсен заявил, что это все ему известно и действует он в соответствии с новым решением главнокомандующего. Барон всеми силами добивался своей цели, не гнушаясь даже наглой лжи.

Тучкову пришлось повиноваться. В результате контрудар, на который рассчитывал Кутузов, был сорван. Мало того, приказ Беннигсена стоил жизни Багратиону и двум братьям Тучковым, Николаю Алексеевичу и Алексею Алексеевичу, которые встретили врага лицом к лицу на открытой местности – Беннигсен позаботился о том, чтобы времени на укрепление позиции не осталось совсем.

Расчет барона-цареубийцы был точен. Он прекрасно понимал, сколь опасен для французов внезапный удар восемнадцатитысячной группировки русских войск. Значит, он стремился к тому, чтобы победил Наполеон?! Или, по крайней мере, к тому, чтобы французы не были разбиты под Москвой.

Возможно, перед Беннигсеном стояли и другие задачи – дискредитировать Кутузова как главнокомандующего, опасного для врага, ослабить максимально русскую армию, тем самым затянув войну. Важно было Беннигсену и то, чтобы французы вошли в Москву и уничтожили этот город – символ русской государственности, средоточие русского духа, мать городов русских.

Барон сделал все, чтобы случилось именно так, но не учел одного – мужества и стойкости русских, их готовности к самопожертвованию ради победы, ради России.

Он вывел под ядра и картечь корпус Тучкова и Московское ополчение, которые, даже не участвуя первое время в сражении, понесли огромные потери, причем потери совершенно напрасные.

Впрочем, русских солдат, офицеров и генералов остзейский барон Беннигсен не жалел. Сколько он положил их совершенно напрасно в ходе кампании 1807 года! Не интересовали его и жизни простых французских парней, приведенных на плаху корсиканским чудовищем Наполеоном.

Беннигсен, естественно, не сообщил Кутузову о своем подлом и коварном поступке. Кутузов не знал о том на протяжении всей битвы и, когда понадобился скрытый им резерв, был крайне удивлен, что корпус Тучкова и Московское ополчение давно в бою и понесли уже ужасающие потери от артиллерийского огня французов. Он даже готов был винить Тучкова в том, что он не удержался, но Тучков был смертельно ранен и оправдаться не мог. Его брат, командир бригады, который присутствовал при отдаче приказания Беннигсеном, погиб во время одной из контратак. Когда солдаты одного из батальонов дрогнули, он схватил выпавшее из рук знаменосца батальонное знамя и крикнул:

Бородинская битва. 1812 г. Художник Л.-Ф. Лежен

«Вы стоите? Так я один пойду!»

Солдаты рванулись вперед, но мгновением раньше их командир был разорван ядрами.

Беннигсен добился многого, но главные его надежды не оправдались. Предательский поступок барона не привел к поражению русской армии, потому что Кутузов сумел произвести необходимые маневры и перестроения теми силами, которые еще оставались у него в резерве.

Французам не удалось одержать победы, хотя Наполеон, уцелевший благодаря Беннигсену, сразу назвал себя победителем.

Добросовестные историки опровергли это заявление еще в те далекие годы. Так, Керр-Портер писал:

«Французы отступили с поля битвы, когда уже нельзя было различить ни одного предмета».

И далее:

«Будучи принужден отступать двенадцать верст, не останавливаясь, Наполеон требует себе право на успех дня».

А вот что сообщалось в изданных штабом Кутузова «Известиях из Армии»:

«Отбитый по всем пунктам неприятель отступил в начале ночи, и мы остались на поле боя. На следующий день генерал Платов был послан для его преследования и нагнал арьергард в одиннадцати верстах от деревни Бородино».

Французская армия бежала, бросив на поле боя до пятидесяти тысяч мертвых тел солдат и офицеров, и сорока семи генералов. Брошено было бесчисленное множество раненых… Но это уже не ново. Вспомним, сколько раненых было брошено французами после панического бегства из-под Прейсиш-Эйлау в 1807 году!

Почему Лев Николаевич Толстой не захотел разобраться в обстановке? Неужели, если требовалось по сюжету ранение героя романа, нужно было делать его таким вот бесцельным?

«…зачитался историей Наполеона и Александра»

В 1864 году Лев Толстой начал в полной мере грандиозную работу, ход и замысел которой он поверял своему дневнику:

«Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, все безумие, все противоречие людей, их окружавших, и их самих. Наполеон, как человек, путается и готов отречься 18 брюмера перед собранием. De nos jours les peuples sont trop éclairés pour produire quelque chose de grand (В наше время народы слишком просвещенны, чтобы можно было создать что-нибудь великое (фр.)».

Лев Толстой имел в виду события, к тому времени уже достаточно полно описанные. Несколько позже даже почитатель Наполеона французский историк Альберт Вандаль (1853–1910), рассказывая о тех днях, неожиданно проговорился: «Бонапарт на своем вороном горячем коне, с которым ему подчас было трудно справиться, объезжал ряды, бросая солдатам пламенные воодушевляющие слова, требуя от них клятвы в верности, обещая вернуть униженной республике блеск и величие. Оратор он был неважный. Порой он останавливался, не находя слова, но Бертье, все время державшийся подле него, моментально ловил нить и доканчивал фразу с громовыми раскатами голоса. И солдаты, наэлектризованные видом непобедимого вождя, приходили в восторг». Интересно только, кого они в тот момент считали вождем, Бертье или Бонапарта? Наверное, все-таки того, кто обладал громовым голосом. Между тем, крупная буржуазия планировала переворот и полный захват власти в Директории. Вячеслав Сергеевич Лопатин рассказывает: «Кульминация труса, как известно, приходится на 19 брюмера. Депутаты, собравшиеся в Сен-Клу, опомнились и решили оказать сопротивление узурпатору. Дело грозило непредсказуемыми последствиями для заговорщиков. И тогда Бонапарт делает попытку лично объясниться с представителями народа. Вспомним, оратор он был неважный. Даже много лет спустя речи императора, которые он читал по бумажке глухим невыразительным голосом с сильным акцентом, производили на слушателей тягостное впечатление. Он не умел говорить на публике. Удивительно ли, что сбивчивые объяснения Бонапарта сначала в Совете Старейшин, а затем в Совете Пятисот резко ухудшили шансы переворота. Раздались крики: «Долой тирана! Вне закона!» Генерал потерял самообладание и впал в прострацию. Его спас брат – Люсьен Бонапарт, председательствовавший в тот день в Совете Пятисот. Он вызвал солдат, которые выволокли генерала из зала. Бонапарт никого не узнавал. Он даже пытался о чем-то рапортовать одному из зачинщиков переворота – директору Сийесу, назвав этого сугубо штатского человека «генералом». Только дерзость Люсьена и наглость Мюрата решили исход дела в пользу Бонапарта. Мюрат со своими гренадерами очистил помещение от «народных избранников». Переворот состоялся. Бонапарт вошел в число трех консулов, сосредоточивших в своих руках всю полноту власти. Вскоре он сумел обыграть соперников и сделаться Первым Консулом, затем провозгласил себя пожизненным главой государства. Старший брат Люсьен был вынужден уйти в отставку. Диктаторы не любят тех, кому многим обязаны. В новом правительстве Бертье получил пост военного министра. Итак, 18 брюмера (9 ноября) 1799 года Наполеон совершил переворот и упразднил Директорию.

Бонапарт – первый консул. Художник Ж-Б. Грез

Толстой размышляет и об истинном лице французского диктатора:

«Александр Македонский называл себя сыном Юпитера, ему верили. Вся египетская экспедиция – французское тщеславное злодейство. Ложь всех bulletins (реляций (фр.), сознательная. Пресбургский мир escamoté (достигнут обманом (фр.). На Аркольском мосту упал в лужу, вместо знамя. Плохой ездок».

Лев Толстой внимательно изучал путь «корсиканского чудовища», как в конце концов даже во Франции стали звать Наполеона. Аркольский мост, Тулон – все это выдумки во славу диктатора. Сражаясь на стороне якобинцев, Наполеон, якобы, отличился в бою за Тулон и получил чин бригадного генерала в 24 года. Несмотря на то, что его тулонский «подвиг» давно уже оспорен историками, богоборцы наполеонолюбы продолжают им восхищаться. Была сочинена версия «гениального плана» атаки форта Эгийетт, господствовавшего над рейдом Тулона… Однако письмо самого Бонапарта, отправленное из Тулона в Париж, свидетельствует об ином: «Граждане Представители! С поля славы, хотя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками революции, умерщвлены мечом вольности и штыком равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот». Вот в чем на самом деле заключался лозунг о равенстве, вольности и братстве, пропагандируемый якобинцами. Он означал равенство всех, кроме шайки революционеров. То есть равенство всех перед пушками и штыками этих самых революционеров.

Это страшное донесение Наполеон написал на роскошном банкете, состоявшемся по случаю кровавой драмы в Тулоне – празднования казни тулонских безоружных рабочих, которых сначала заманили на Марсово поле под предлогом переписи для устройства на работу, а затем расстреляли в упор. Три тысячи безвинных жертв на совести «гения» и «благодетеля», коим привыкли выставлять Наполеона не только зарубежные, но и многие российские историки, принадлежащие к так называемому Ордену русской интеллигенции. Огюстен Робеспьер, брат кровожадного Робеспьера, палача Франции, был рядом с Бонапартом во время умерщвления трех тысяч тулонцев. Его восторженное донесение в Париж принесло чин бригадного генерала будущему тирану Европы. Но после столь «удачного» взлета дело приняло серьезный оборот. Революция, замешанная на подлости и бесчестье, споткнулась. Якобинцев сместили так называемые термидорианцы. А, как известно, революционеры разных направлений всегда жестоко пожирали друг друга. Бонапарт оказался за решеткой вместе с его проигравшей шайкой убийц. И тогда он, не задумываясь, предложил свои услуги термидорианцам. Им нужны были люди, на штыках которых можно было удержаться у власти. Ему предложили пост командира бригады, но этого «юному дарованию» показалось мало. Он начал конфликтовать с командованием, требуя более высокой должности, за что был уволен. Но ведь не казнен! Предательские показания на бывших своих соратников спасли ему жизнь. Бонапарт возвратился к коммерческой деятельности, торговал домами. Дело шло из рук вон плохо, и достаток его был очень невелик. Между тем начался новый виток борьбы за власть в истерзанной революционными бесчинствами Франции. Директория вынуждена была отстаивать свою власть. Против нее выступали так называемые роялисты, сумевшие возбудить парижан и призвать их к оружию. Так уж всегда случалось, что простые люди, легко обманываемые «борцами за свободу и равенство», натыкались на результат той самой свободы – беспощадный «революционный» штык. Узнав о готовящемся восстании роялистов, термидорианцы наделили чрезвычайными полномочиями некоего Барраса, участника кровавой оргии в Тулоне. Тот сразу вспомнил о 24 – летнем Бонапарте, таком же изменнике и садисте, как и он сам. Баррас сдружился с ним, Бонапарт даже оказал ему услугу: Баррас сбагрил молодому, но далеко не красивому коротышке-Бонапарту опостылевшую любовницу – вдову казненного якобинцами генерала Богарне. Бонапарт увлекся ею и избавил Барраса от неприятностей, которые уже назревали из-за этой связи. За столь деликатную помощь Бонапарт получил чин командующего войсками, призванными в Париж для подавления восстания рабочих. Ничего святого в этом человеке не было. Он заранее расставил на улицах Парижа пушки, замаскировав их до времени. А когда горожане, рабочие, ремесленники вышли на улицы – расстрелял их в упор.

Но и это не всё. В своем дневнике Лев Толстой отмечает и другие «подвиги» Наполеона: «В итальянской войне увозит картины, статуи».

Весьма характерен первый приказ Наполеона армии. Принципов, изложенных в нем, Наполеон затем придерживался всю свою жизнь: «Я вас поведу в самые плодородные на свете равнины! В вашей власти будут богатые провинции, большие города! Вы там найдете честь, славу и богатство!» Наполеон отождествлял такие несопоставимые понятия, как честь и богатство. Ведь богатство можно было «найти» лишь одним путем – путем мародерства. Грабежи поощрялись в армии – вот одна из причин ее быстрого развала и деморализации при первых же неудачах в России. Разбив сначала сардинцев, затем австрийцев, пленив войска Папы римского, он приступил к тому, к чему стремился: обложил противников огромной контрибуцией, часть которой немедленно присвоил. Впрочем, контрибуция была столь велика, что поправила финансовое положение Франции и укрепила влияние самого Наполеона в правительстве, где, естественно, закрыли глаза на то, что сам Наполеон неожиданно и сказочно разбогател. Далее начались грабежи музеев. А грабить было что: шедевры искусства, драгоценности, старинные книги и т. д. Куда все это делось? Кому досталось? Сначала все бесследно исчезло, но потом постепенно стало всплывать в богатейших домах французских толстосумов. Вот один только факт, который дает ответы на подобные вопросы. До начала кампании Наполеон, как мы уже говорили, был небогат, а вернувшись во Францию после похода, разместил в банках баснословные средства. В 1799 году у него уже было в различных банках на счетах 30 миллионов франков. Таков этот революционер!.. Награбленные миллионы еще более сблизили его с крупной торгово-промышленной буржуазией, которая уже имела значительное влияние в Директории, но пока не обладала всей полнотой власти».

И еще момент: «Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – радость».

Это замечание впоследствии находит отражение в романе «Война и мир». Помните?… После сражения при Аустерлице Наполеон объезжает поле, сладострастно любуясь своими деяниями, дыханием смерти…

– Voilà une belle mort (Вот прекрасная смерть. – фр.), – сказал Наполеон, глядя на Болконского.

Князь Андрей понял, что это было сказано о нем и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire (Ваше Величество. – фр.) того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно все равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил о нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.

– А! Он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека и снести на перевязочный пункт!»

Подвиг Андрея Болконского, именно подвиг, а не образ самого Болконского, списан с подвига зятя Кутузова, флигель-адъютанта Федора Ивановича Тизенгаузена (1782–1805). Почему-то Толстой пошел против правды факта. Тизенгаузену никто помощь не оказал. Его оставили умирать на поле боя. И только слуга вынес его, едва живого. И на руках слуги он промучился несколько дней до ухода в мир иной в простой хате.

Что же касается самого Наполеона, то Лев Толстой не пошел на поводу у тех, кто восхищался этим чудовищем, и показал всю правду, которая уже в ту пору прорывалась сквозь потоки лжи.

Четкие и точные мазки, как у художника на картине. Но каждая фраза скрывает то, что возмущало в Наполеоне.

«Брак с Жозефиной – успех в свете».

Брак целиком и полностью по расчету, при полной безнравственности.

Следующее замечание Льва Толстого: «Три раза поправлял реляцию сраженья Риволи – все лгал». Эта битва произошла 14 января 1897 года на высотах Риволи. Наполеон приписал себе успех.

«Еще человек первое время и сильный своей односторонностью – потом нерешителен – чтоб было! А как? Вы простые люди, а я вижу в небесах мою звезду. Он не интересен, а толпы, окружающие его, и на которые он действует. Сначала односторонность и beau jeu благоприятные условия (фр.) в сравнении с Маратами и Барасами, потом ощупью – самонадеянность и счастье, и потом сумасшествие – faire entrer dans son lit la fille des Césars (разделить ложе с дочерью цезарей (фр.). Полное сумасшествие, расслабление и ничтожество на св. Элене. Ложь и величие потому только, что велик объем, а мало стало поприще, и стало ничтожество. И позорная смерть!»

Лев Толстой намекает на лживость мемуаров, писанных на острове св. Елены.

Конечно, весьма трудным был образ Александра I.

«Александр, умный, милый, чувствительный, ищущий с высоты величия объема, ищущий высоты человеческой. Отрекающийся от престола и дающий одобрение, не мешающий убийству Павла (не может быть)».

Александр I. Неизвестный художник

Знал ли всю правду об императоре Александре I? И что было ему известно конкретно? Почему поставил относительно убийства Павла Петровича «не может быть»? Фраза «отрекающийся от престола» говорит о многом. Правда, написано не «отрекшийся», а «отрекающийся», как бы иносказательно, мол, постоянно говоривший об этом, постоянно думавший об этом. Тем не менее, сказано! Значит, он не верил в смерть Александра I в Таганроге? Совершенно ясно, что он знал больше, нежели написал. Ведь известно, что Лев Толстой серьезно занимался вопросами, связанными с сибирским старцем Феодором Козьмичем. Но он завершил роман разгромом Наполеона и изгнанием его из пределов России. Ну а далее прописано лишь в общих чертах совсем немногое – судьба Пьера, судьба Наташи. Ну и философия…

Посмотрите, какие пункты наметил Лев Толстой для разработки в романе:

«Планы возрождения Европы. Аустерлиц, слезы, раненые. Нарышкина изменяет. Сперанский, освобождение крестьян. Тильзит – одурманение величием. Эрфурт. Промежуток до 12 года не знаю. Величие человека, колебания. Победа, торжество, величие, grandeur, пугающие его самого, и отыскивания величия человека – души. Путаница во внешнем, а в душе ясность. А солдатская косточка – маневры, строгости. Путаница наружная, прояснение в душе. Смерть. Ежели убийство, то лучше всего.

Надо написать свой роман и работать для этого».

Далеко не все нашло свое освещение в романе.

По дальнейшим записям в дневнике видно, что тема принята к исполнению.

20 марта. Погода чудная… Крупные мысли! План истории Наполеона и Александра не ослабел. Поэма, героем которой был бы по праву человек, около которого все группируется, и герой – этот человек. Читал – Marmont’a. В.А. Перовского «Плен».

Много читал, много размышлял. Вот история «Из записок графа Василия Алексеевича Перовского о 1812 годе. Плен у французов»).

«Даву – казнить».

Эпизод, когда «маршал Даву вначале приказал его расстрелять, а затем помиловал». Это использовано в истории Пьера Безухова.

23 марта 1865. Погода чудная. […] Писал вечером мало, но порядочно. Могу. А то все это время мысли нового, более важного, и недовольство старым. Надо непременно каждый день писать не столько для успеха работы, сколько для того, чтобы не выходить из колеи».

26 сентября. Ясная Поляна. Я стал делать гимнастику. Мне очень хорошо, вернулись с Соней домой. Мы так счастливы вдвоем, как, верно, счастливы один из миллиона людей. По случаю ученья милой Маши думал много о своих педагогических началах. Я обязан написать все, что знаю об этом деле.

И далее только о работе и семье.

15 октября. […] Две главы совсем обдумал. Брыков и Долохов не выходят. Мало работаю. С Соней вчера – объяснение. Ни к чему – она беременна.

17 октября… Для Долохова видел на охоте местность, и ясно.

20 октября. Я истощаю силы охотой. Перечитывал, переправлял. Идет дело. Долохова сцену набросал. С Соней очень дружны.

21 октября. То же, что вчера. К вечеру обдумывал Долохова. Читал Диккенса. Белла – Таня (Роман Чарльза Диккенса «Наш общий друг» Белла – это Таня?)»

«Вся премудрость людей заключается… в слове»

По мере того, как Лев Толстой привыкал к семейной жизни, к самому состоянию семейного человека, он все более успокаивался. Уходили тревоги, и возвращался необыкновенный настрой на работу, работу уже более высокого порядка. Роман «Тысяча восемьсот пятый год» – это только начало начал. Это только замысел большого историко-философского труда. Что-то воплощалось в романе, что-то просто создавало настрой на работу и затем, позднее, воплотилось в работах истинно философских.

Цепкий ум Толстого фиксировал все происходящее в стране. Он побывал на – как бы назвали их теперь – горячих точках. Недаром генерал Кульнев, герой Отечественной войны 1812 года, говорил: «Матушка Россия тем и хороша, что в каком-нибудь углу ее да дерутся…»

И не случайно в романе «Война и мир» уделено столько внимания описанию крупных сражений и боев.

Но Толстой постоянно интересовался и внутренней политикой вообще, что позволяло ему делать первые выводы. Так, 13 августа 1865 года, находясь в Ясной Поляне, он писал: «Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. “La propriété c’est le vol” (“Собственность – кража”) останется больше истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные – приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Эта истина не есть мечта – она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик – который говорит: пусть запишут нас в казаки, и земля будет вольная. Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей. – (Все это видел во сне 13 августа)».

То есть хоть и назвал Ленин Льва Толстого зеркалом русской революции, зеркало то было не совсем то или даже совсем не то, которое привиделось вождю революции. Лев Толстой не был приверженцем свержения самодержавия. Он сумел разобраться в том, что вовсе не государь, вовсе не самодержец всероссийский несет беды народу.

28 августа 1865 года Лев Николаевич записал:

«Ребенок блажит и плачет. Ему спать хочется, или есть, или нездоровится. (То же самое с большими; только на ребенке виднее.) Самое дурное средство сказать ему: ты не в духе – молчи. То же самое и с большим. Большому не надо ни противоречить, ни сказать ему: не верь себе: ты не в духе. Надо пытаться вывести его из этого состояния и потом сказать: ты был не в духе и не прав. Этому приему с большими научила меня няня и мать. Они, так поступая с ребенком, успевают. В ребенке все в меньшем размере и потому нам понятнее, а отношение сил то же. Так же чувство дурного расположения духа сильнее рассудка. Я не в духе; мне это скажут. Я еще хуже. Люди кажутся друг другу глупы преимущественно оттого, что они хотят казаться умнее. Как часто, долго два сходящиеся человека ломаются друг перед другом, полагая друг для друга делать уступки, и противны один другому, до тех пор, пока третий или случай не выведет их, какими они есть; и тогда как оба рады, узнавая разряженных, новых для себя и тех же людей.

Есть по обращению два сорта людей: одни – с тобою очевидно такие же, какие они со всеми. Приятны они или нет, это дело вкуса, но они не опасны; другие боятся тебя оскорбить, огорчить, обеспокоить или даже обласкать. Они говорят без увлеченья, очень внимательны к тебе, часто льстят. Эти люди большей частью приятны. Бойся их. С этими людьми происходят самые необыкновенные превращения и большей частью превращения в противоположности – из учтивого делается грубый, из льстивого – оскорбительный, из доброго – злой.

Вся премудрость людей заключается не в мысли – еще менее в деле, – а в слове. Человек может быть совершенно прав только тогда, когда он говорит исключительно о себе. Искусство публичных речей, парламентских и судебных – в особенности, английских, – состоит в этом приеме. Они не говорят: обман есть преступление, или принудительное образование вредно и т. п., а они говорят: на мои глаза или по понятию наших отцов – обман есть преступление, – или: ежели принудительное образование есть зло, то… и т. д. Они, выражая свою мысль, облекают ее в форму факта или предположения, для того, чтобы побеждать возражения. В общем же, когда слышишь и читаешь их речи, замечаешь, что у них две цели: одна – выразить свою мысль, другая – говорить так, чтобы никто не мог дать мне démenti (опровержение – фр.). Вторая цель большей частью преобладает. Так что очень часто вся речь наполнена только оговорками и заборчиками, ограждающими оратора от нарекания в том, что он сказал неправду.

И как певец или скрипач, который будет бояться фальшивой ноты, никогда не произведет в слушателях поэтического волнения, так писатель или оратор не даст новой мысли и чувства, когда он будет бояться недоказанного и неоговоренного положения.

То, известное каждому чувство, испытываемое в сновидении, чувство сознания бессилия и вместе сознания возможности силы, когда во сне хочешь бежать или ударить, и ноги подгибаются, и бьется бессильно и мягко, – это чувство плененности (как я лучше не умею назвать его), это чувство ни на мгновение не оставляет и наяву лучших из нас. В самые сильные, счастливые и поэтические минуты, в минуты счастливой, удовлетворенной любви, еще сильнее чувствуется, как недостает чего-то многого, и как подкашиваются и не бегут мои ноги и мягки, и не цепки мои удары.

Совершенное возможно в воображении, как вечное движение возможно без трения и тяготения. Самое увлечение красотой и истиной мешает осуществлению красоты и истины.

Человек живет двумя сторонами: воображением и на другой стороне – деятельностью всех своих других способностей. Человек, который жил бы только деятельно, не знал бы, что хорошо и что дурно (мужики); человек, который жил бы одним воображением, – слишком хорошо знал бы, что хорошо и что дурно, но не имел бы ни силы, ни уменья сделать то, что хорошо, и удержаться от того, что дурно.

Чем мудрее люди, тем они слабее. Чем глупее, тем тверже.

Хочешь узнать очень близко человека – снять с него ореол, который тебе видится над ним, посмотри на ноготь большого пальца его руки – плоть. А у Кесаря был большой ноготь.

Мы судим животных с точки зрения ума. “Заяц умен, что делает сметки”. Он нерешителен. Заяц судил бы нас с точки зрения трусости: “Человек выдумал железные дороги, чтобы скорее бежать”».

Анатолий Федорович Кони, рассуждая о семейном счастье писателя, отмечал:

«Во время этих посещений я заставал женскую часть семьи Льва Николаевича обыкновенно в полном сборе. Каждая из дочерей Льва Николаевича представляла из себя особую индивидуальность, оставлявшую впечатление самостоятельного развития, не стесненного предвзятыми взглядами светского воспитания. В общем – они походили наружностью на отца, но типические черты последнего и его строгий взгляд смягчались у них чистой прелестью той кроткой женственности, которая присуща настоящей русской женщине. Постоянная и по временам тревожная забота о муже не мешала, однако, проявлениям радушия графини Софьи Андреевны».

Софья Андреевна не имела тех интересов, которые охватывали Валерию Арсеньеву. Она не стремилась или во всяком случае не показывала вид, что стремится к развлечениям. Ее поначалу захватило хозяйство, она стремилась сделать в доме все по-своему. А вот когда все было налажено, заскучала.

Может быть, и она бы стала переживать затворничество, но тут Лев Николаевич с головой окунулся в роман «Война и мир», и Софья Андреевна сразу поняла, что это необыкновенная вещь.

А следом были «Анна Каренина» и «Воскресение». На «Воскресении» остановимся подробнее…

А.Ф. Кони. Художник И.Е. Репин

Как рождался роман «Воскресение»

В начале этой главы придется привести обширную цитату из воспоминаний Анатолия Федоровича Кони «Лев Николаевич Толстой». Пересказ нецелесообразен, поскольку тут важны слова именно того, кто подал Льву Николаевичу Толстому идею создания гениального романа, с огромным интересом встреченного не только в России, но и во всем мире. После первых двух грандиозных романов за творчеством Толстого следили сотни миллионов читателей. И вдруг, после довольно большого временного перерыва, новый роман. А.Ф. Кони вспоминал:

«Среди наших бесед о религиозных и нравственных вопросах мне приходилось не раз обращаться к моим судебным воспоминаниям и рассказывать Толстому, как нередко я видел на практике осуществление справедливости мнения о том, что почти всякое прегрешение против нравственного закона наказывается еще в этой жизни на земле. Между этими воспоминаниями находилось одно, которому суждено было оставить некоторый след в творческой деятельности Льва Николаевича.

Когда я был прокурором Петербургского окружного суда, в первой половине семидесятых годов, ко мне в камеру однажды пришел молодой человек с бледным, выразительным лицом и беспокойными, горящими глазами, обличавшими внутреннюю тревогу. Его одежда и манеры изобличали человека, привыкшего вращаться в высших слоях общества. Он, однако, с трудом владел собою и горячо высказал мне жалобу на товарища прокурора, заведовавшего тюремными помещениями и отказавшего ему в передаче письма арестантке по имени Розалия Онни, без предварительного его прочтения. Я объяснил ему, что таково требование тюремного устава и отступление от него не представляется возможным, ибо составило бы привилегию одним, в ущерб другим. “Тогда прочтите вы, – сказал он мне, волнуясь, – и прикажите передать письмо Розалии Онни”. Эта была чухонка-проститутка, судившаяся с присяжными за кражу у пьяного “гостя” ста рублей, спрятанных затем ее хозяйкой – вдовой майора, содержавшей дом терпимости самого низшего разбора в переулке возле Сенной, где сеанс животной любви оценивался чуть ли не в пятьдесят копеек. На суд предстала молодая еще девушка с сиплым от пьянства и других последствий своей жизни голосом, с едва заметными следами былой миловидности и с циническою откровенностью на всем доступных устах. Защитник сказал банальную речь, называя подсудимую “мотыльком, опалившим свои крылья на огне порока”, но присяжные не вняли ему, и суд приговорил ее на четыре месяца тюремного заключения. “Хорошо, – сказал я пришедшему, – я даже не буду читать вашего письма. Скажите мне лишь в самых общих чертах, о чем вы пишете?” – “Я прошу ее руки и надеюсь, что она примет мое предложение, так что мы можем скоро и перевенчаться”. – “Нет, этого не может быть так скоро, ибо ей придется высидеть весь свой срок, и браки с содержащимися в тюрьме разрешаются тюремным начальством лишь в исключительных случаях, когда один из брачущихся должен оставить Петербург и быть сослан или выслан на родину. Вы ведь дворянин?” – “Да”, – ответил он, и на дальнейшие мои расспросы назвал мне старую дворянскую фамилию из одной из внутренних губерний России, объяснив, что кончил курс в высшем привилегированном заведении и состоит при одном из министерств, занимаясь в то же время частными работами. “Вот видите, – сказал я, – после вашего бракосочетания Розалию пришлось бы перевести в отделение привилегированных по правам состояния женщин, а что они такое – вы сами можете себе представить. Между тем там, где она находится ныне, среди непривилегированных арестанток, устроены превосходно организованные работы и к окончанию срока она будет знать какое-либо ремесло, что при превратностях судьбы ей может пригодиться. При том же перевод ее в господское отделение неминуемо произвел бы дурное нравственное впечатление на содержащихся с нею вместе. Поэтому лучше было бы не настаивать на отступлении в данном случае от общего правила. Если она примет ваше предложение, я прикажу допустить вас до свиданий с нею без свидетелей и когда хотите”. Он передал мне письмо и собирался уходить, когда я снова пригласил его присесть и, испросив его разрешения говорить с ним как частный человек и откровенно, вступил с ним в следующий разговор: “Где вы познакомились с Розалией Онни?” – “Я видел ее в суде”. – “Чем же она вас поразила? Наружностью?” – “Нет, я близорук и дурно ее рассмотрел”. – “Что же вас побуждает на ней жениться? Знаете ли вы ее прошлое? Не хотите ли прочесть дело о ней? " – "Я дело знаю: я был присяжным заседателем по нему”. – “Думаете ли вы, выражаясь словами Некрасова, “извлекши ее падшую душу из мрака заблужденья”, переродить ее и заставить ее забыть свое прошлое и его тяжелые нравственные условия?” – “Нет, я буду очень занят и, может быть, буду приходить домой только обедать и ночевать”. – “Считаете ли вы возможным познакомить ее с вашими ближайшими родными и ввести ее в их круг?” Мой собеседник покачал отрицательно головой. "Но в таком случае она будет в полной праздности. Не боитесь вы, что прошлое возьмет над нею силу, на этот раз уже без некоторого оправдания в бедности и бесприютности? Что может между вами быть общего, раз у вас нет даже общих воспоминаний? Ваша семейная жизнь может представить для вас, при различии вашего развития и положения, настоящий ад, да и для нее не станет раем! Наконец, подумайте, какую мать вы дадите вашим детям!” Он встал и начал ходить в большом волнении по моему служебному кабинету, дрожащими руками налил себе стакан воды и, немного успокоившись, сказал отрывисто: “Вы совершенно правы, но я все-таки женюсь”. – “Не лучше ли вам, – продолжал я, – ближе узнать ее, устроить ей по выходе из тюрьмы благоприятные условия жизни и возможность честного заработка, а затем уже, увидев, что она сознала всю грязь своей прежней жизни и искренне вступила на другой путь, связать свою жизнь с нею навсегда? Как бы не пришлось вам раскаиваться в своем поспешном великодушии и начать жалеть о сделанном шаге! Ведь такое запоздалое сожаление, без возможности исправить сделанное, составляет очень часто корень взаимного несчастия и озлобления. Спасти погибающую в рядах проституции девушку – дело высокое, но мне не думается, чтобы женитьба была в данном случае единственным средством, и я боюсь, что приносимая вами жертва окажется бесплодной или далеко превзойдет достигнутые ею результаты. Не лучше ли сначала приглядеться к той, о ком мы говорим… Мне в качестве прокурора приходилось слышать в этом самом кабинете признания и заявления о совершающемся или имеющем совершиться преступлении, движущие побуждения к которому иногда были вызваны именно жертвами, напрасными с одной стороны и непонятными с другой…” Мой собеседник очень задумался, молча и крепко пожал мне руку и ушел. На другой день я получил от него письмо, в котором он благодарил меня за мой с ним разговор, говоря, что, несмотря на то, что я, по-видимому, немногим старше его, ему в моих словах слышался голос любящего отца, который совершенно прав в своих опасениях. Подтверждая, однако, свою твердую решимость жениться, он просил меня, в виде исключения, все-таки оказать своим влиянием содействие к тому, чтобы тюремное начальство не препятствовало ему немедленно венчаться с Розалией. Я не успел еще ответить на это письмо, как поступил ответ Розалии Онни, переданный смотрителем тюрьмы, в котором она безграмотными каракулями заявляла о своем согласии вступить в брак. А через день после этого я получил от моего собеседника крайне резкое и почти ругательное письмо, в котором он критиковал мое, как он выражался, “вмешательство в его личные планы”. Не желая содействовать несчастию, к которому стремился этот нервно возбужденный человек, я, несмотря на это письмо, все-таки уклонился от участия в осуществлении его желания и твердо отклонил оказанное на меня в этом отношении давление со стороны дамского тюремного комитета и одной из великих княгинь, которую, по-видимому, разжалобил мой собеседник романическою стороною своего намерения. Между тем наступил пост, и вопрос о немедленном браке упал сам собою. Мой собеседник стал видеться довольно часто с Розалией, причем в первое же свидание она должна была ему объяснить, что вызвана из карцера, где содержалась за неистовую брань площадными словами, которою она осыпала заключенных вместе с нею. Он возил ей разные предметы для приданого: белье, браслеты и материи. Она рассматривала это с восторгом, и затем все принималось на хранение в цейхгауз на ее имя. В конце поста Розалия заболела сыпным тифом и умерла. Ее жених был, видимо, поражен известием об этой смерти, когда явился на свидание, – и в память Розалии пожертвовал подготовленное для нее приданое в пользу приюта арестантских детей женского пола. Затем он сошел с моего горизонта, и лишь через много лет его фамилия промелькнула передо мною в приказе о назначении вице-губернатора одной из внутренних губерний России. Но, быть может, это был и не он.

Месяца через три после этого почтенная старушка, смотрительница женского отделения тюрьмы, рассказала мне, что Розалия, будучи очень доброй девушкой, ее полюбила и объяснила ей, почему этот господин хочет на ней жениться. Оказалось, что она была дочерью вдовца, арендатора в одной из финляндских губерний мызы, принадлежавшей богатой даме в Петербурге. Почувствовав себя больным, отец ее отправился в Петербург и, узнав на амбулаторном приеме, что у него рак желудка и что жить остается недолго, пошел просить собственницу мызы не оставить его будущую круглую сироту – дочь. Это было обещано, и девочка после его смерти была взята в дом. Ее сначала наряжали, баловали и портили ей желудок конфетами, но потом настали другие злобы дня или она попросту надоела и ее сдали в девичью, где она среди всякой челяди и воспитывалась до 16 – летнего возраста, покуда на нее не обратил внимание только что окончивший курс в одном из высших привилегированных заведений молодой человек – родственник хозяйки, впоследствии жених тюремной сиделицы. Гостя у нее на даче, он соблазнил несчастную девочку, а когда сказались последствия соблазна, возмущенная дама выгнала с негодованием вон… не родственника, как бы следовало, а Розалию. Брошенная затем своим соблазнителем, она родила, сунула ребенка в воспитательный дом и стала спускаться со ступеньки на ступеньку, покуда, наконец, не очутилась в притоне около Сенной. А молодой человек между тем, побывав на родине, в провинции, переселился в Петербург и тут вступил в общую колею деловой и умственной жизни. И вот в один прекрасный день судьба послала ему быть присяжным в окружном суде, и в несчастной проститутке, обвиняемой в краже, он узнал жертву своей молодой и эгоистической страсти. Можно себе представить, что пережил он, прежде чем решиться пожертвовать ей во искупление своего греха всем: свободой, именем и, быть может, каким-либо другим глубоким чувством. Вот почему так настойчиво требовал он осуществления того своего права, которое великий германский философ называет правом на наказание».

Эту историю Анатолий Федорович Кони и поведал Льву Николаевичу Толстому во время одной из встреч. Толстой выслушал с интересом. А на следующий день признался, что необыкновенный этот случай не выходит у него из головы, что он «ночью много думал по поводу его». Ну и посоветовал написать рассказ.

Кони прислушался к совету, но, не имея такого колоссального литературного опыта, как у Толстого, так и не отважился на столь сложную работу. Прошло два месяца. И вдруг Кони получил письмо от Толстого, в котором тот спрашивал о судьбе рассказа.

Анатолий Федорович вспоминал: «Я отвечал обращенной к нему горячею просьбою написать на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние. Толстой, как я слышал, принимался писать несколько раз, оставлял и снова приступал. В августе 1895 года, на мой вопрос, он писал мне: “Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я сам не знаю, что я пишу теперь”. Наконец, через одиннадцать лет у него вылилось его удивительное “Воскресение”, произведшее, как мне известно из многих источников, сильнейшее впечатление на души многих молодых людей и заставившее их произвести по отношению к самим себе и к житейским отношениям нравственную переоценку ценностей».

В главе XIII первой части романа Лев Толстой показывает следующую встречу Нехлюдова с Катюшей Масловой, которая произошла спустя три года после того, как он покинул дом своих тетушек. Нехлюдов, уже в офицерском чине, по пути на театр военных действий заглянул к тетушкам, как предполагал, буквально на сутки, но встреча с Катюшей все перевернула в его душе. Он вспомнил свою любовь, в пору юности совершенно чистую и непорочную.

Но он, как отмечено в романе, был «уже совершенно другим человеком».

Несомненно, Лев Толстой тут, как иногда говорят писатели, «скалывал с себя». То есть он вспоминал себя юного и непорочного, глядящего на мир словно через розовые очки, и оценивал себя уже совершенно иным через некоторое время. Раскладывая свою жизнь на периоды, он в предисловии к своей биографии так и сказал, что то были «ужасные 20 лет, или период грубой распущенности, служение честолюбию, тщеславию и, главное, похоти…». Именно через призму тех своих ощущений, осуждаемых в последующие годы, он сумел показать мысли и чаяния своего героя Нехлюдова, причем показать со скрытым осуждением, без оправдания, но с объяснением, почему так случилось. Он показал путь грехопадения, которое происходило под давлением обстоятельств, под влиянием уже, к сожалению, дурного общества, складывающегося в России в результате «повреждения нравов».

О Нехлюдове он говорил: «Тогда (в первый свой приезд к тетушкам. – Н.Ш.) он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, – теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение».

Вот и о себе Лев Николаевич писал: «Вся моя длинная жизнь распадается на четыре периода: тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства…». И перенес этот свой взгляд на Нехлюдова: «Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, – теперь все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился. Тогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия, поэзия). […] Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, – теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения. […]. Тогда своим настоящим “я” он считал свое духовное существо, – теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное “я”».

Здесь налицо рассуждения автобиографичные и, безусловно, подвергнутые критике по прошествии лет. В 1890 году Толстой отметил в своем дневнике: «Думал: написать роман любви целомудренной, влюбленной, как к Сонечке Колошиной, – такой, для которой невозможен переход в чувственность, которая служит лучшим защитником от чувственности».

А в первом произведении своей знаменитой трилогии «Детство», «Отрочество». «Юность» в девятой главе, наименованной «Что-то вроде первой любви», он показывает, хоть и эпизод из самой детской симпатии, но очень похожий – не по действиям, а по чувствам – на описанный в романе «Воскресение».

«Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась; мы все, головами вместе, припали к земле – смотреть эту редкость.

Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.

Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: C'est un geste de femm de chambre. (Это жест горничной. – фр.) Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:

– Что за нежности?

У меня же были слезы на глазах.

Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше […]».

Конечно, Нехлюдов в эпизоде с игрой в горелки и первым поцелуем – кстати, Катюши – был постарше. Но Толстой, видимо, специально провел эту аналогию, чтобы показать с особенной силой непорочность его чувств. Он вкладывал то, что сам испытал в своем, как он выразился, невинном, радостном, поэтическом детстве.

Но прежде чем вернуться к Нехлюдову, обратим внимание на то, что Лев Толстой сообщил о своих «любвях», как он выразился, в письме к биографу П.И. Бирюкову: «Самая сильная была детская – к Сонечке Колошиной». Письмо написано в 1901 году, когда Толстому уже перевалило за семьдесят.

В «Детстве», он даже не поменял имени, назвав героиню Сонечкой Валахиной.

В главе «Съезжаются гости» воспроизведена первая встреча с этой первой любовью. «…из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади – к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами. Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.

Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.

Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.

Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в ее лицо, сказала: «Quelle charmante enfant!» (Какой очаровательный ребенок. – фр.). Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя на нее».

Ну и далее показано развитие отношений…

«Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре».

И первая ревность:

«Когда приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я обыкновенно испытывал при встрече с Сережей, я почувствовал какую-то странную досаду на него за то, что он увидит Сонечку и покажется ей».

Толстой с удивительным проникновением показывает чистые чувства, непорочные чувства и размышляет над тем, что же происходит порой с молодыми людьми в жизни, отчего непорочные юноши становятся жестокими эгоистами. Он видел ответ в том, что каждый человек рождается непорочным, рождается божьим существом, он верит в добро, верит в себя, но под давлением жизненных обстоятельств теряет эту веру и начинает верить тем, кто навязывает свои мнения.

«Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о Боге, о правде, о богатстве, о бедности, – все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe (наш дорогой философ. – фр.); когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, – все хвалили и поощряли его. Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета, то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи. Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища. Про эпизод же с Катюшей, что он мог подумать жениться на ней, княгиня-мать не могла подумать без ужаса».

Философская направленность романа говорит о том, что Толстой старался ответить на его страницах на многие вопросы, которые ставила перед ним жизнь и которые он решал всякий раз по-разному, причем, в чем не раз признавался, не всегда праведно и правильно…

В романе Толстой показал, что Нехлюдов заехал к тетушкам по пути в армию уже в значительной степени другим человеком. В нем, как и о себе говорил он, победило состояние «грубой распущенности, служение честолюбию, тщеславию и, главное, похоти…»

И вот он увидел Катюшу…

«Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один раз, – теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.

В Нехлюдове, как и во всех людях, было два человека. Один – духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других людей, и другой – животный человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира. В этот период его сумасшествия, эгоизма, вызванного в нем петербургской и военной жизнью, этот животный человек властвовал в нем и совершенно задавил духовного человека. Но, увидав Катюшу и вновь почувствовав то, что он испытывал к ней тогда, духовный человек поднял голову и стал заявлять свои права. И в Нехлюдове, не переставая в продолжение этих двух дней до Пасхи, шла внутренняя, не сознаваемая им борьба».

Роман, который Толстой написал уже в зрелом возрасте, уже после романов «Война и мир» и «Анна Каренина», изобилует философскими мыслями. Он писал его с высоты прожитых лет, с высоты осмыслений и переосмыслений жизненных принципов:

«В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь Светло-Христова Воскресения. Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых он видел ее, эта минута застилала все другие. Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, – он знал это, – но любви ко всем и ко всему, не только хорошему, что только есть в мире…»

И разрушить эту любовь? Вспомним Ивана Сергеевича Тургенева. Вспомним его мысли об этом вот разрушении…

Тургенев написал стихотворение в 1843 году, когда ему было двадцать пять лет. Толстой начал «Воскресение», когда едва перевалило за шестьдесят, а завершил спустя десять лет, когда, тоже едва перевалило за семьдесят.

Быть может, по причине своей молодости Тургенев не испытывал тех угрызений совести, испытанных и отраженных в романе Львом Толстым.

Тургенев написал стихотворение под влиянием своего романа с белошвейкой Авдотьей Смирновой, романа, который закончился изгнанием белошвейки из имения и рождением дочери. Правда, судьба белошвейки отличалась от судьбы Гаши, судьба которой постоянно присутствует в романе. Белошвейку мать Тургенева выдала замуж, а дочь, которая родилась от Ивана Сергеевича, забрала к себе в имение. Гаша, по словам Толстого, погибла. Ее судьба отразилась в судьбе Екатерины Масловой, хотя и к написанию романа не она подтолкнула, а история, рассказанная Толстому Анатолием Федоровичем Кони.

Катюша. Типы Толстого. Открытка Е.М. Бём

Но проникновенно описанные деяния Нехлюдова по соблазнению Катюши явно взяты не из рассказа Кони, а именно из личного опыта Льва Николаевича. Недаром этот эпизод столь разгневал Софью Андреевну. А выписан действительно с подробностями, которые вряд ли придумаешь настолько убедительно.

Нехлюдовым руководило мятежное желание добиться того, к чему стремилось все его существо. Он делал попытку за попыткой, настойчиво и неудержимо…

«Пройдя раза два взад и вперед за углом дома и попав несколько раз ногою в лужу, Нехлюдов опять подошел к окну девичьей. Лампа все еще горела, и Катюша опять сидела одна у стола, как будто была в нерешительности. Только что он подошел к окну, она взглянула в него. Он стукнул. И, не рассматривая, кто стукнул, она тотчас же выбежала из девичьей, и он слышал, как отлипла и потом скрипнула выходная дверь. Он ждал ее уже у сеней и тотчас же молча обнял ее. Она прижалась к нему, подняла голову и губами встретила его поцелуй. Они стояли за углом сеней на стаявшем сухом месте, и он весь был полон мучительным, неудовлетворенным желанием. Вдруг опять так же чмокнула и с тем же скрипом скрипнула выходная дверь, и послышался сердитый голос Матрены Павловны:

– Катюша!

Она вырвалась от него и вернулась в девичью. Он слышал, как захлопнулся крючок. Вслед за этим все затихло, красный глаз в окне исчез, остался один туман и возня на реке».

Словно что-то отводило его от того рокового поступка, который затем отложил отпечаток на всю жизнь. Но он снова повторил свою попытку, когда в доме все улеглись спать.

«Когда опять все затихло… он подошел к самой ее двери. Ничего не слышно было. Она, очевидно, не спала, потому что не слышно было ее дыханья. Но как только он прошептал: «Катюша!» – она вскочила, подошла к двери и сердито, как ему показалось, стала уговаривать его уйти.

– На что похоже? Ну, можно ли? Услышат тетеньки, – говорили ее уста, а все существо говорило: «я вся твоя».

И это только понимал Нехлюдов.

– Ну, на минутку отвори. Умоляю тебя, – говорил он бессмысленные слова.

Она затихла, потом он услышал шорох руки, ищущей крючок. Крючок щелкнул, и он проник в отворенную дверь.

Он схватил ее, как она была в жесткой суровой рубашке с обнаженными руками, поднял ее и понес.

– Ах! Что вы? – шептала она.

Но он не обращал внимания на ее слова, неся ее к себе.

– Ах, не надо, пустите, – говорила она, а сама прижималась к нему…»

В девятнадцатом веке не принято было детализировать подобные сцены. Это теперь, когда надо и не надо, особенно в кинематографе, любят натурализацию, которая не всегда нужна. В данном случае она действительно лишняя. В данном случае смысл вовсе не в том, чтобы показать, что да как произошло, а в том, что это произошло в принципе. А потому сцена после отточия завершена так…

«Когда она, дрожащая и молчаливая, ничего не отвечая на его слова, ушла от него, он вышел на крыльцо и остановился, стараясь сообразить значение всего того, что произошло».

А причины на то, чтобы «сообразить значение», были. Да, Нехлюдов приехал уже далеко не целомудренным юношей, да, у него были к тому времени женщины. Хоть об этом автор не говорит напрямую, но это следует из упоминания о поведении героя, о его разбитной жизни, полной всяких удовольствий. Но тут произошло иное – он ворвался во внутренний мир существа, еще не знавшего всего того, что он с нею сотворил. Причем сотворил, явно не думая о последствиях.

У него осталось чувство некоторой неловкости, даже не угрызений совести, а неловкости, а потому он постарался загладить вину тем, чем ее невозможно загладить.

«В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно – жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое – сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для себя.

В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе – о том, осудят ли его и насколько, если узнают о том, как он с ней поступил, a не о том, что она испытывает и что с ней будет».

Лев Толстой точно расставляет акценты! Раскаяние? Едва ли. Мысли о том, что «жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею», но ведь и о своем авторитете в глазах окружающих, особенно тетушек подумать надо, а потому «необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать».

Даже деньги он сунул Катюше «не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это».

Угрызений совести не было, потому, что он, как отметил Толстой, перестал верить себе и верил окружающим, а они… Его товарищ, с которым они вместе ехали на театр военных действий, Шенбок, хватал тем, что соблазнил гувернантку, его дядя тоже был не промах, ну а у отца родился сын от крестьянки. И он утешил себя тем, что «так и надо». И все-таки осталось в душе то, что потом заставило поступать непонятным для многих окружающих образом, поскольку «воспоминание это жгло его совесть». Потому что «в глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко».

Вспомним признание Толстого относительно Гаши, которую он соблазнил, и которая погибла.

Сущность брака

А.Ф. Кони вспоминал о том, как Лев Толстой вообще относился к сущности брака:

«…В Москве, когда мне пришлось присутствовать при небольшом споре Толстого по поводу смысла брака как начала семейной жизни. Нахмурив брови, слушал он, как при нем один из присутствующих говорил о рискованном браке знакомой девушки, вышедшей замуж за человека “без положения и средств”. “Да разве это нужно для семейного счастья?” – спросил Толстой. “Конечно, – отвечал стоявший на своем собеседник, – вы-то, Лев Николаевич, считаете это вздором, а жизнь показывает другое. С вашей стороны оно и понятно. Вы ведь и семейную жизнь готовы отрицать. Стоит припомнить вашу “Сонату Крейцера”. Толстой пожал плечами и, обращаясь ко мне, сказал: “Я понимаю семейное счастье иначе и часто вспоминаю мой разговор в Ясной Поляне, много лет назад, с крестьянином Гордеем Деевым: “Что ты невесел, Гордей, о чем закручинился?” – “Горе у меня большое, Лев Николаевич: жена моя померла”. – “Что ж, молодая она у тебя была?” – “Нет, какой молодая! На много лет старше: не по своей воле женился”. – “Что ж, работница была хорошая?” – “Какое! Хворая была. Лет десять с печи не слезала. Ничего работать не могла”. – “Ну так что ж? Тебе, пожалуй, теперь легче станет”. – “Эх, батюшка Лев Николаевич, как можно легче! Прежде, бывало, приду в какое ни на есть время в избу с работы или так просто – она с печи на меня, бывало, посмотрит, да и спрашивает: “Гордей, а Гордей! Да ты нынче ел ли?” А теперь уже этого никто не спросит…” – Так вот какое чувство дает смысл и счастье семье, а не “положение”», – заключил Толстой.

Роман «Воскресение», точнее работа над ним оставила свой след. А.Ф. Кони писал:

«Но его отношение ко мне я могу объяснить лишь тем, что он не усмотрел в моих взглядах и деятельности проявления того, что вызывало его несочувственный взгляд на наше судебное дело и суровое осуждение им некоторых сторон в деятельности служителей последнего. “Воскресение” послужило впоследствии выражением такого его взгляда. Со сдержанным негодованием передавал он мне эпизоды из своего призыва в качестве присяжного заседателя в Тулу и свои наблюдения над различными эпизодами судоговорения и над отдельными лицами из судебного персонала и адвокатуры. Показная и, если можно так выразиться, в некоторых случаях спортивная сторона в работе обвинителей и защитников всегда меня от себя отталкивала, и, несмотря на неизбежные ошибки в моей судебной службе, я со спокойною совестью могу сказать, что в ней не нарушил сознательно одного из основных правил кантовской этики, то есть не смотрел на человека как на средство для достижения каких-либо, хотя бы даже и возвышенных, целей. Быть может, это почувствовал Толстой, и на этом построилось его доброе ко мне отношение, несмотря на его отрицательный взгляд на суд. Напечатав “Общие основания судебной этики”, я послал ему отдельный оттиск. “Судебную этику я прочел, – писал он мне в 1904 году, – и хотя думаю, что эти мысли, исходящие от такого авторитетного человека, как вы, должны принести пользу судейской молодежи, но все-таки лично не могу, как бы ни желал, отрешиться от мысли, что как скоро признан высший нравственный религиозный закон – категорический императив Канта, – так уничтожается самый суд перед его требованиями. Может быть, и удастся еще повидаться, тогда поговорим об этом. Дружески жму вашу руку”. А.М. Кузминский сказал мне: “Вы знаете, ведь Лев Николаевич терпеть не может “судебных” и, например, ни за что не хочет знать своего дальнего свойственника NN, а вас он искренно любит”. Эта приязнь Толстого выразилась, между прочим, и при наших, сравнительно редких, последующих свиданиях, и в многочисленных письмах, с которыми он ко мне обращался впоследствии, очевидно, видя во мне не только “судейского чиновника”».

«Страдания толстовской совести…»

Скромность усадьбы Ясная Поляна, которая поразила Софью Андреевну по приезде туда сразу после свадьбы, поражает посетителей и поныне. Там ведь воспроизведено все так, как было на самом деле, восстановлено после гитлеровской оккупации.

Толстой не считал нужным приучать к роскошествам и детей. Вместо танцев на балах Софья Андреевна с утра до вечера шила и перешивала одежды детям. Сестре Татьяне она жаловалась в письме:

«Я не разгибаюсь, шью, шью, до дурноты, до отчаяния, спазмы в горле, голова болит, тоска… а все шью, шью. Хочется иногда стены растолкать и вырваться на волю».

Въезд. Ясная Поляна. Художник И.П. Похитонов

А Лев Николаевич еще и подшучивал над занятостью детьми:

«Нужно бы для Сони сделать резинового ребеночка, чтобы он никогда не вырастал и чтобы у него всегда был понос».

В марте 1898 года он написал жене: «Ты дала мне и миру то, что могла дать, дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это… Благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне».

Но отношение к ней Льва Николаевича было переменчивым. И Софья снова жаловалась сестре:

«Он уходил из дому, целые дни оставлял меня одну, без помощи».

Но и сам Толстой мучился и переживал: «Где я тот, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает… Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю».

Но садился за новый роман, работа успокаивала, и появлялась оптимистичная запись в дневнике:

«Все это пошло и все это неправда. Я ею счастлив. Выбирать незачем. Выбор давно сделан. Литература, искусство, педагогика и семья».

А на супругу сваливались все новые и новые обязанности – кроме заботы о детях, кроме усадебных различных дел по хозяйству еще и постоянная помощь мужу. Она велела поставить небольшой столик в гостиной и, завершив домашние дела, садилась переписывать рукописи новых произведений. Пишущих машинок в ту пору еще не было, а когда появились, она быстро освоила и профессию машинистки. К примеру, страницы романа «Война и мир» приходилось переписывать от руки, причем иные главы по семь, а некоторые даже по девять раз.

Но более всего ее, конечно, беспокоила любвеобильность Льва Николаевича.

Лев Николаевич и сам не раз признавался в том, что в молодости был влюбчивым:

«В молодости я вел очень дурную жизнь, а два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня… Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни до моей женитьбы, – на это есть намек в моем рассказе «Дьявол». Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали, и она погибла» – как Катюша Маслова в «Воскресении».

Комментируя это признание, Иван Алексеевич Бунин в статье «Освобождение Толстого» писал:

«Тут всякий может мне сказать: каких вам нужно еще доказательств его чувственности, раз он сам писал про Аксинью в пору своей связи с ней, что у него к ней “чувство оленя”? Он писал Черткову и еще об одной женщине: это была его кухарка Домна, страстью к которой он “страдал ужасно, боролся и чувствовал свое бессилие”. И заметьте, скажут мне, какая необыкновенная памятливость чувств, – на протяжении целых десятилетий, до самой глубокой старости, хранит в себе такую свежесть их, при которой только и возможно то “дьявольское” очарование, с которым написаны местами и “Дьявол”, и начало любви Нехлюдова и Катюши. Вспомните, и все его прежние изумительные изображения всего материального, плотского – и в природе, и в человеке: например, эту “бездну” зверей, птиц, насекомых в жарких лесах над Тереком, дядю Ерошку, Марианку, Лукашку, убитого им абрека… “мертвое, ходившее по свету тело” князя Серпуховского из “Холстомера”, то, как Стива Облонский, просыпаясь, поворачивал на диване свое холеное тело…, тело жирного Васеньки Весловского…, тело Анны, тело Вронского и их страстное телесное падение (“как палач смотрит на тело своей жертвы”, смотрел Вронский на Анну после этого падения”)… А тело Элен?…»

Анна Каренина. Типы Толстого. Открытка Е.М. Бём

Далее Иван Алексеевич отметил: «Толстой, конечно, преувеличивал свою греховность в покаянных исповедях; но как же все-таки отрицать и как объяснить его редкое внимание ко всяческой земной плоти и в частности к человеческому телу, – к женскому, может быть, в особенности? Я не отрицаю, я даже готов опять привести эту запись: “Ехал мимо закут. Вспомнил ночи, которые проводил там, и молодость, и красоту Дуняши (я никогда не был в связи с ней), сильное женское тело ее. Где оно?” Тут еще раз оно, это “сильное женское тело”. Но ведь какая глубокая грусть в этом: “Где оно”! Что может сравниться с поэтической прелестью и грустью этой записи? В том-то и дело, что никому, может быть, во всей всемирной литературе не дано было чувствовать с такой остротой всякую плоть мира прежде всего потому, что никому не дано было в такой мере и другое: такая острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира, – острота, с которой он был рожден и прожил всю жизнь…

…Толстой дал себе обещание: «У себя в деревне не иметь ни одной женщины, исключая некоторых случаев, которые не буду искать, но не буду и упускать».

Но преодолеть искушение плоти он не мог. Однако после утех всегда возникало чувство вины и горечь раскаяния.

Только такой мастер изящной словесности, подлинный певец высокого чувства любви, как Бунин смог подняться над воплями осуждения общества, скрывающего за воплями свое падение, подняться и во весь голос сказать о мастерстве писателя, сумевшего достичь высочайшей степени самовыражения в своих произведениях.

Совершенно очевидно, что в романе «Анна Каренина» Лев Николаевич Толстой очень часто вкладывает то, что может сказать о себе сам, в уста героев. Вот, к примеру, с помощью Стивы он признается:

«Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал!»

Лев Николаевич Толстой относился к семейным отношениям по-своему. Он с первых лет оставил себе право на супружескую неверность, которую вовсе и не считал преступлением. К примеру, жена не может исполнять супружеские обязанности, так что ж, значит нужно искать ей временную замену в данном вопросе. А жена очень часто просто не могла выполнять эти обязанности, ведь за 48 лет совместной жизни она родила тринадцать детей! Четырех сыновей и девять дочерей. Значит, она тринадцать раз была в положении, когда контакты с мужем сильно ограничены, особенно в некоторые периоды. Последнего ребенка Софья Андреевна родила, когда ей было 44 года. Он умер в шесть лет. А всего умерло пять детей из тринадцати.

О супружеской верности он писал:

«Только земледелец, никогда не отлучающийся от дома, может, женившись молодым, оставаться верным своей жене, и она ему, но в усложненных формах жизни мне кажется очевидным, что это невозможно (в массе, разумеется)…Допустить свободную перемену жен и мужей (как этого хотят пустобрехи-либералы) – это тоже не входило в цели провидения по причинам ясным для нас – это разрушало семью. И потому по закону экономии сил явилось среднее – появление магдалин… Что бы сталось с семьями? Много ли бы удержалось жен, дочерей чистыми? Что бы сталось с законами нравственности, которые так любят блюсти люди? Мне кажется, что этот класс женщин необходим для семьи, при теперешних усложненных формах жизни».

Павел Бесинский в книге «Лев Толстой. Бегство из рая» пишет:

«Те, кто с чрезмерным любопытством выискивает в дневниках Толстого свидетельства о его якобы ужасно порочном образе жизни, не вполне представляет себе образ жизни дворянства того времени. Во многом это происходит благодаря Толстому с его «Войной и миром» и «Анной Карениной», да еще и в отфильтрованном кинематографическом исполнении. Поместный дворянин представляется нам в образе Константина Левина, а городской развратник – в образе милейшего Стивы Облонского. Но Толстой знал и другие образы, описать которые просто не поднималась его рука. Например, он хорошо знал о жизни своего троюродного брата и мужа родной сестры Валериана Петровича Толстого. Свояченица Л.Н. Татьяна Кузминская в 1924 году писала литературоведу М.А. Цявловскому о Валериане Толстом: «Ее (Марии Николаевны) муж был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными и пр.».

Лев Толстой не смог изменить жизнь своей семьи сообразно со своими взглядами.

Композитор и педагог А.Б. Гольденвейзер (1875–1961) в книге «Вблизи Толстого. Записи за 15 лет» писал: «С годами Толстой все чаще и чаще высказывает свои мнения о женщинах. Мнения эти ужасны».

– Уж если нужно сравнение, то брак следует сравнивать с похоронами, а не с именинами, – говорил Лев Толстой. – Человек шел один – ему привязали за плечи пять пудов, а он радуется. Что тут и говорить, что если я иду один, то мне свободно, а если мою ногу свяжут с ногою бабы, то она будет тащиться за мной и мешать мне.

– Зачем же ты женился? – спросила графиня.

– А не знал тогда этого.

– Ты, значит, постоянно меняешь свои убеждения.

– Сходятся два чужих между собою человека, и они на всю жизнь остаются чужими… Конечно, кто хочет жениться, пусть женится. Может быть, ему удастся устроить свою жизнь хорошо. Но пусть только он смотрит на этот шаг, как на падение, и всю заботу приложит лишь к тому, чтобы сделать совместное существование возможно счастливым».

6 января 1903 года Толстой записал в дневнике следующее: «Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость моей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют мне жизнь…»

И что в конце жизни? Споры о несметных гонорарах, которые Толстой не считал возможным получать за труд, ставший как бы достоянием, дарованным Богом. Но тут встретил протест супруги.

В дневнике 10 октября 1902 года Софья Андреевна писала: «Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным, и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, – мы наградили бы богатые фирмы издательские… Я сказала Льву Николаевичу, что, если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения».

Что тут можно сказать? Вопрос очень сложный. Многие писатели имели единственные средства к существованию – гонорары. Возьмем даже Достоевского. Известно, в какую кабалу он едва не попал от издателя, и чтобы этого не случилось, буквально за месяц сдал два романа с помощью стенографистки Анны Сниткиной, ставшей впоследствии его женой. Это о ней говорил Лев Толстой, как о лучшей из писательских жен.

Кто-то едва сводил концы с концами, а Толстой, будучи богат как помещик, еще и успел получить немало гонораров. И вот вдруг решил отказаться от гонораров и все раздать нищим, странникам и т. д.

На этой почве возникали ссоры в семье.

Большая любовь натолкнулась на материальные преграды – не из бедности, что бывает часто, а от богатств. И Толстой стал подумывать о побеге из Ясной Поляны. Побег от богатств, от мирской суеты, от слежки, которую установила супруга. Он нашел единственного единомышленника в лице дочери Александры. Но, как известно, побег хоть и удался, закончился печально.

Л.Н. Толстой с семьей

7 ноября 1910 года он ушел из жизни. «Невыносимая тоска, угрызения совести, слабость, жалость до страданий к покойному мужу… Жить не могу», – записала Софья Андреевна в дневнике. А дочке сказала:

– Сорок восемь лет прожила я со Львом Николаевичем, а так и не узнала, что он за человек.

Наверное, ближе всех подошел к разгадке сути Толстого Иван Алексеевич Бунин, который отметил:

«Страдания толстовской совести были так велики по многим причинам, – и потому, что, как он сам говорил, было у него воображения «несколько больше, чем у других», и потому, что был он родовит: это вообще надо помнить, говоря о его жизни; роды, наиболее близкие ему, были по своему характеру, как физическому, так и духовному, выражены резко; были они, кроме того, очень отличны друг от друга, противоположны друг другу; графы Толстые, князья Горчаковы, князья Трубецкие, князья Волконские – тут, как во всех старинных родах, да еще принимавших немалое участие в исторической жизни своей страны, все имеет черты крупные, четкие, своеобразные; отсюда все противоположности, все силы и все особенности и в его собственном характере; но, главное, отсюда один из тех бесчисленных грехов, которые он почти весь свой век чувствовал на себе и в огромном наличии которых он уверил весь мир: грех его принадлежности к «князьям мира сего»; в этом грехе он был неповинен, но, тем не менее: «отцы наши ели виноград, а у нас оскомина». И все же чрезмерность страданий его совести зависела больше всего от его одержимости чувством «Единства Жизни», говоря опять-таки словами индийской мудрости. Будда не мог не знать, что существуют в мире болезни, страдания, старость и смерть. Почему же так потрясен он был видом их во время своих знаменитых выездов в город? Потому, что увидал их глазами человека как бы первозданного и вместе с тем уже такого, бесчисленные прежние существования которого вдруг сомкнулись в круг, соединились своим последним звеном с первым. Отсюда и было у него сугубое чувство «Единства Жизни», а значит и сугубая совесть, которая всегда считалась в индийской мудрости выражением высшего развития человеческого сознания. Однажды, когда Толстой сидел и читал, костяной разрезной нож скользнул с его колен «совсем как что-то живое», и он «весь вздрогнул от ощущения настоящей жизни этого ножа». Что дивиться после этого его слезам, его стыду, его ужасу перед нищей бабой!»

Л.Н. Толстой с супругой

Скромность Толстого, неприятие им роскоши поражала всех. Анатолий Федорович Кони рассказал:

«Из первого пребывания моего в Ясной мне с особенною яркостью вспоминается вечер, проведенный с Толстым в путешествии к родственнице его супруги, жившей верстах в семи от Ясной Поляны и праздновавшей какое-то семейное торжество. Лев Николаевич предложил мне идти пешком и всю дорогу был очаровательно весел и увлекательно разговорчив. Но когда мы пришли в богатый барский дом с роскошно обставленным чайным столом, он заскучал, нахмурился и внезапно, через полчаса по приходе, подсев ко мне, вполголоса сказал: “Уйдем!” Мы так и сделали, удалившись, по английскому обычаю, не прощаясь. Но когда мы вышли на дорогу, уже освещенную луною, я взмолился о невозможности идти назад пешком, ибо в этот день мы уже утром сделали большую полуторачасовую прогулку, причем Толстой, с удивительной для его лет гибкостью и легкостью, взбегал на пригорки и перепрыгивал через канавки, быстрыми и решительными движениями упругих ног. Мы сели в лесу на полянке в ожидании “катков” (так называется в этой местности экипаж вроде длинных дрог или линейки). Опять потекла беседа, и так прошло более получаса. Наконец, мы заслышали вдалеке шум приближающихся “катков”. Я сделал движение, чтобы выйти на дорогу им навстречу, но Толстой настойчиво сказал мне: “Пойдемте, пожалуйста, пешком!” Когда мы были в полуверсте от Ясной Поляны и перешли шоссе, в кустах вокруг нас замелькали светляки. Совершенно с детской радостью Толстой стал их собирать в свою “шапоньку” и торжествующе понес ее домой в руках, причем исходивший из нее сильный зеленоватый, фосфорический свет озарял его оживленное лицо. Он и теперь точно стоит передо мною под теплым покровом июньской ночи, как бы в отблеске внутреннего сияния своей возвышенной и чистой души».

Лев Николаевич Толстой любил прогулки по изумительным местам Тульского края. Много ходил пешком, ездил верхом. В моей семье – по линии моей матери – сохранилось воспоминание об одном таком случае. Мой прадед Николай Федорович Теремецкий был священником в селе Спасском, что буквально в пяти километрах от знаменитого Пирогова, где жила любимая сестра Льва Николаевича Мария Николаевна. Туда было много путей, а один из них пролегал через Уткино, Спасское, Скородумово. Было это уже в начале XX века. Брат моей бабушки Веры Николаевны Евгений, в ту пору совсем еще малыш, играл возле дома на взгорке, перед которыми выстроились красавицы-лозинки, которые я еще помню в детстве. Но перестройки они не выдержали…

Так вот, малыш играл возле лозинок и увидел всадника с бородой, проезжающего мимо колодца, что под пригорком, по каменке. Ну и говорит:

– Дедушка, а заходите к нам в гости.

Лев Николаевич любил детей. Он спешился и даже сделал несколько шагов к дому, длинному, приземистому – семья у прадеда большая, три сына и пять дочерей – но остановился, ожидая, видимо, хозяев. А хозяева как увидели Льва Толстого – он в ту пору был более чем узнаваем. Где только портреты не печатали – ну и сразу прибираться, приодеваться. Неловко же вот просто так, без подготовки, такого гостя принимать. Ну Толстой постоял, постоял, сел на своего коня и поехал дальше. Так все потом жалели, долго жалели, что не удалось принять его.

Л.Н. Толстой среди яснополянских детей. Открытка Е.М. Бём

В Пирогово, вероятнее всего в том самом доме сестры Льва Николаевича, потом школа была. Точно не известно, но здание явно под школу приспособленное. Мне там доводилось практику проходить, чтобы пораньше из города в деревню выбраться.

Места действительно удивительно красивые. Пирогово стоит на реке Упа, притоке Оки. Чуть ниже Пирогова в Упу вливается еще одна тихая неширокая речка Уперта, на которой и находится село Спасское, соединившееся со временем с деревней Тихие Затоны. Именно такое название дал первому своему роману о сельской жизни мой отец, писатель Федор Шахмагонов. В селе этом бывали в гостях, охотились многие писатели, Михаил Александрович Шолохов, у которого в 50 – е годы отец был литературным секретарем, Алексей Кузьмич Югов, автор знаменитых исторических романов «Ратоборцы» и «Даниил Галицкий», уникальных книг «Судьбы родного слова», «Думы о русском слове», «Слово, разведчик истории», Федор Панферов, автор «Брусков», Михаил Бубеннов, известный романом «Белая береза», Ефим Пермитин, Сергей Васильев, Сергей Воронин, Владимир Дудинцев, впоследствии известный своими «Белыми одеждами».

Приезжали во время поисков натуры для фильма «Судьба человека» Сергей Бондарчук и Зинаида Кириенко. Заинтересовала церковь в селе Пирогово, но там был элеватор, и потому решили ее не трогать. Приезжал на охоту и Герой Советского Союза, легендарный партизанский «батя» Григорий Матвеевич Линьков. Кстати, об этом рассказал подробно тульский краевед А. Берестов в тульской областной газете в статье «Литературное село». Места действительно сказочные. Не только в районе Пирогово, а на всей огромной местности вплоть до Бунинских, Тургеневских, Тютчевских, Кольцовских, Лесковских… Это перечисление тоже можно продолжить. Настолько богат этот край…

И по всей этой округе несколько десятилетий разъезжал Лев Николаевич, более любивший не ружейную, а псовую охоту.

Годы шли, близился возраст, в котором люди все чаще думают о Боге. Мысли о венце жизни, о вечности посещали Толстого еще во время работы над романом «Война и мир». Дальше – больше. Но далеко не с каждым Толстой затевал такие разговоры. А вот с Анатолием Федоровичем Кони однажды заговорил. Тот вспоминал:

«После 1887 года каждый раз, проезжая через Москву, я заходил ко Льву Николаевичу и проводил вечер в его семействе. Он был – как всегда – интересен и глубоко содержателен, много говорил об искусстве, но нам почти не удавалось быть наедине… Только раз, в 1892 году, на Пасхе, провожая меня, он в передней задержал мою руку в своей и сказал мне: “А мне давно хочется вас спросить: боитесь ли вы смерти?” – и ответил теплым рукопожатием на мой отрицательный ответ. Этот вопрос возникал потом у нас с ним несколько раз. Так, в 1895 году, он писал мне: “Утешаю себя мыслью, что доктора всегда врут, и что ваше нездоровье не так опасно, как вы думаете. Впрочем, думаю и от всей души желаю вам этого, если у вас его нет, веры в жизнь вечную и потому бесстрашия перед смертью, уничтожающего главное жало всякой болезни”. Гораздо позднее, через одиннадцать лет, он писал мне: “О себе могу сказать, что чем ближе к смерти, тем мне все лучше и лучше. Желаю вам того же. Любящий вас Л.Т.”».

А.Ф. Кони высказал свою точку зрения на истоки конфликта Льва Толстого с церковной иерархией:

«Известен его взгляд на Христа и на многие коренные догматы, вытекающие из пророчеств и из творений евангелистов. Строго разграничивая этическое содержание евангелия от исторического и учение Иисуса Христа от его жизни и личности, и ставя его на первое место в ряду великих нравственных мыслителей, как завещавшего миру вековечный и непревзойденный закон кротости и человеколюбия, Толстой не может не встречать горячих и упорных возражений со стороны тех, кто считает, что невозможно выбирать из евангелия лишь часть – этическое учение – и, восторженно воспринимая ее, одновременно отвергать все остальное и тем вырывать из сердца таинственные и пленительные образы, делающие из этого учения предмет не только сочувствия, но и веры. Мне пришлось испытать, как мягко в обмене мнений об этом относится Лев Николаевич к тому, что он считает “заблуждением”, и как тщательно избегает он того, что может оскорбить или уязвить религиозное чувство своего “совопросника”».

На всех разговорах о последних днях Льва Николаевича поставил точку Иван Алексеевич Бунин в своей статье «Освобождение Толстого». Он начал его именно с разговора об освобождении от всех земного, что так томило, волновало Толстого, что являлось темой его и художественных и философских произведений.

И.А. Бунин

Толстой искал совершенство. Бунин приводит цитату: «Совершенный, монахи, не живет в довольстве. Совершенный, о монахи, есть святой Высочайший Будда. Отверзите уши ваши: освобождение от смерти найдено».

Лев Николаевич никогда не жил в довольстве и в прямом (материальном), и в переносном (духовном) смысле. Бунин писал по этому поводу:

«И вот и Толстой говорит об “освобождении”: “Мало того, что пространство и время, и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них”.

В этих словах, еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего. Астапово – завершение “освобождения”, которым была вся его жизнь, невзирая на всю великую силу “подчинения”».

И далее прибавил:

«Помню, с каким восторгом сказал он однажды словами Пифагора Самосского: “Нет у тебя, человек, ничего, кроме души!” Знаю, как часто повторял Марка Аврелия: “Высшее назначение наше – готовиться к смерти”. Так он и сам писал: “Постоянно готовишься умирать. Учишься получше умирать”».

Вспомним совершенно особые главы «Войны и мира» – главы, посвященные уходу в мир иной князя Андрея. Он очень много уделил место описанию всех тех событий. Почему? Да потому, что уже тогда он задумывался над вечной проблемой человечества – жизни и смерти. Бунин привел лишь маленький отрывок:

«Князь Андрей слушал пение Наташи:

– Страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она, – эта противоположность томила и радовала его во время ее пения…»

Л.Н. Толстой в Ясной Поляне

И далее о мыслях князя Андрея. Его, толстовских, мыслях:

«Чем больше он в те часы страдальческого уединения и бреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило – никого не любить, значило – не жить этой земной жизнью».

Не будем касаться подробностей ухода и смерти Льва Толстого. Тема-то у нас не столь мрачна – любовь! Много сказано про отношения Льва Николаевича с супругой, но послушаем его самого – его самое последнее признание. Он оставил на своем рабочем столе в Ясной Поляне записку, адресованную Софье Андреевне: «Не думай, что я уехал потому, что не люблю тебя. Я люблю тебя и жалею от всей души, но не могу поступить иначе… И дело не в исполнении каких-нибудь моих желаний и требований, а только в твоей уравновешенности, спокойном, разумном отношении к жизни. А пока этого нет, для меня жизнь с тобой немыслима… Прощай, милая Соня, помогай тебе Бог».