Читать онлайн Больная любовь. Как остановить домашнее насилие и освободиться от власти абьюзера бесплатно

Jess Hill

SEE WHAT YOU MADE ME DO

© Крейнина И., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Предисловие. Моя методология

В этой книге, где было возможно, я заменила термин «домашнее насилие» на «абьюз»[1]. Я посчитала, что это необходимо, потому что в ряде чудовищных случаев давление присутствовало, а физическое насилие – нет. Или оно было практически незаметно. Как пишет правозащитница Ясмин Хан, глава организации Eidfest Community Services, в статье для портала Women’s Agenda: «Многие женщины, которым мы помогаем, уверяли меня, что не сталкивались с домашним насилием. «Он никогда не поднимал на меня руку», – говорили они. Но, поразмыслив и пройдя более глубокий опрос, они осознавали, что жили под давлением много лет. Возможно, внешне оно могло показаться относительно мягким, но так или иначе наносило им весьма значительный ущерб». Главная задача Хан сейчас – заменить юридическое понятие «домашнее насилие» на «домашний абьюз». По такому принципу уже действует полиция в Великобритании. «Давайте изменим терминологию, – пишет она, – и перестанем делать вид… что в данном случае речь идет только о серьезных правонарушениях, в которых использовалось физическое воздействие». Когда я прочитала статью Ясмин, то остановилась и задумалась. И тут же ясно осознала: нам нужны эти изменения. Мы еще раз отредактировали почти готовую книгу, чтобы поправить термины там, где это уместно. Даже подзаголовок поменяли. Мой чудесный редактор Кирсти Иннес-Уилл уверила меня, что потрудиться стоило. Книга выиграла от такой корректировки.

Во взаимодействии журналиста с его источниками обычно работает односторонний диктат: как правило, пишущий выбирает, что именно и в каком виде будет опубликовано. Но я решила, что в данном случае сделаю ровно наоборот: оставлю окончательное слово за теми пострадавшими, которых привлекла для написания этой книги. Если процесс работы над ней не даст им позитивного опыта, то к чему тогда все это? Каждого, кто беседовал со мной, я уверяла, что это именно его история[2], а не моя. А значит, когда только возможно, я давала всем им право пересмотреть рассказанное, изменить или удалить какие-то факты – особенно если они связаны с их безопасностью. Работа временами была очень трудоемкой, но оно того стоило. Для меня было большой честью пообщаться со всеми моим героинями.

Кое-где при необходимости я опускала факты, связанные с происхождением и национальностью некоторых из них. Я делала это либо для того, чтобы защитить жертв, либо чтобы затруднить идентификацию участников тех или иных судебных разбирательств (согласно пункту 121 Семейного кодекса[3] запрещено публиковать любую информацию, которая могла бы служить для установления личных данных сторон судебного процесса). Истории в главе, посвященной семейному праву, записаны со слов пострадавших, взрослых и детей. Да, я не выслушала другую сторону, посчитав небезопасным обращаться за разъяснениями к предполагаемым абьюзерам. Однако внимательно изучила записи их показаний и постаралась быть максимально объективной.

Некоторые из высказываемых мною идей могут показаться спорными, и в каждом конкретном случае я прямо это оговариваю. Несмотря на то что нам удалось привлечь лучшие умы для рецензирования и редактирования собранного материала, вся ответственность за ошибки и неточности целиком и полностью лежит на мне. Если вы заметите их, пожалуйста, обратитесь в издательство Black Inc., и мы сделаем все возможное, чтобы внести исправления при переиздании.

Введение

Телефоны в офисе Safe Steps, работающей круглосуточно семь дней в неделю горячей линии для пострадавших от насилия в штате Виктория, вдруг замолчали. «Когда они перестают звонить, я нервничаю, – говорит оператор. – Такое бывает редко. Иногда случаются «обострения», когда звонки раздаются каждые три минуты. Некоторые женщины набирают этот номер уже не в первый раз: по статистике, они обычно возвращаются к партнеру-абьюзеру в среднем семь раз перед тем, как бросить его окончательно». «Наверное, вам досадно видеть, что женщина была готова уйти, а потом вернулась?» – предположила я. «Нет, – уверенно отвечает психолог-консультант – Я злюсь, потому что ее партнер обещал прекратить насилие, но все повторяется снова и снова».

* * *

Через год после того, как я взялась писать о домашнем насилии, меня посетило ужасное открытие. Дело было в 2015 году. Чудесной летней ночью я развешивала в палисаднике только что постиранное белье. Вокруг повизгивали маленькие летучие мыши, питающиеся фруктами. Прохладный ветерок приятно освежал кожу. На душе у меня было спокойно. Ощущение уверенности и чувство безопасности не покидали меня. Я пошла обратно к дому, держа в руках бельевую корзину, и уже было поднялась по ступенькам заднего крыльца, как вдруг мое сознание пронзила мысль, поразившая меня с такой силой, что у меня даже навернулись слезы на глаза. Мне очень повезло: я могу чувствовать себя в безопасности в темноте – пусть даже и у себя на заднем дворе! А сколько женщин не находят покоя в собственном доме? Сколько женщин, поднимаясь на крыльцо, вздрагивают от страха? Сколько женщин с ужасом думают о том, что произойдет с ними этой ночью в постели? Представляю, как у какой-нибудь бедняжки начинает биться сердце при всяком шорохе листвы, стоит ей только представить себе, что где-то во мраке ночи ее поджидает мужчина с недобрыми намерениями. Тот самый мужчина, которого она когда-то любила.

Мы много говорим об опасности прогулок по темным закоулкам, но на деле в каждой стране мира есть немало женщин[4], для которых самым непредсказуемым и опасным местом стал их собственный дом. В 2017 году в мире было зарегистрировано 87 000 убийств женщин, из них более трети (30 000) погибли от рук сексуального партнера, а еще в 20 000 случаев убийцей оказался тот или иной родственник[5]. [1] В Австралии с населением почти 25 миллионов человек от насилия со стороны интимного партнера погибает одна женщина в неделю. [2] Эта статистика доказывает, что женщинам стоит бояться не какого-то монстра, скрывающегося под покровом ночи, а мужчин, в которых они некогда были влюблены. В это трудно поверить, но это факт.

* * *

Эта книга о любви, насилии и власти. Она посвящена феномену, проявляющемуся как вдали от посторонних глаз, так и на публике. Хотя преимущественно за ним стоят мужчины, не любящие пристального внимания. Я попытаюсь ответить на вопросы, обычно не задаваемые вслух, например: «Почему они так поступают?» Моя книга о том, что нужно пересмотреть привычные представления и стереотипы и прямо взглянуть на одну из самых сложных и актуальных проблем нашего времени.

Впервые в истории мы набрались смелости, чтобы дать отпор домашнему насилию. У нас на глазах происходят большие перемены. И впоследствии, думаю, 2014-й назовут годом, когда в западном мире наконец начали серьезный разговор о насилии мужчин по отношению к женщинам. Впрочем, ни в одной стране не поднималось такой волны протеста, как в Австралии: 12 февраля 2014 года все население ополчилось против этого зла.

В тот день австралийцы с удивлением наблюдали за одинокой обезумевшей от горя женщиной, стоявшей посреди улицы. Взгляд ее блуждал: она смотрела то в землю, то поднимала глаза к небу, то направляла взор куда-то поверх стайки репортеров, которые с нетерпением ждали, когда же она сделает заявление. Этой самой обыкновенной представительнице среднего класса предстояло рассказать о трагедии, разыгравшейся буквально накануне. Ее одиннадцатилетний сын погиб от рук своего отца. Одиннадцать лет мать заботилась о безопасности мальчика, но при этом пыталась сохранить в его сердце любовь к отцу. В конце концов, разве не так ей предписывало действовать общество? Надо было поглубже спрятать собственный страх, все время быть начеку, отслеживать малейшие намеки на опасность, а параллельно устраивать все так, чтобы ребенок все же общался с отцом. «Никто не любил Люка больше, чем Грег, его папа. Никто не любил его больше, чем я», – настаивала Рози Бэтти даже после того, как Грег нанес несколько смертельных ударов ножом сыну. Ранее она и сама пережила насилие со стороны Грега, ушла от него и в течение нескольких лет предупреждала полицию, что ее бывший муж непредсказуем и может представлять угрозу для сына. Но в судах и полицейских участках недооценили ее заявления. Не хотели слушать, не верили. Иногда, правда, что-то предпринимали, но потом дело начинало буксовать, терялось среди бумаг. То же самое происходило ранее с другими бесчисленными жертвами абьюза. И вот предсказания Рози сбылись. Причем все произошло не за закрытыми дверями, как обычно бывает в таких ужасных случаях, а на городской площадке для игры в крикет, прямо на глазах у других детей и их родителей. «Если вообще можно делать из трагедии выводы, пусть все усвоят этот урок, – сказала Рози Бэтти журналистам. – Семейное насилие может пережить каждый. Оно может коснуться любого человека, независимо от того, насколько он интеллигентен и благополучен». В глазах рядовых австралийцев Бэтти и есть «любой человек» – она не принадлежит ни к ругаемому всеми малоимущему сословию, ни к привилегированному богатому. Она как бы из «демилитаризованной зоны» – белая женщина, средний класс.

Когда случилось несчастье, Рози не ушла в тень, чтобы там тихо лить слезы в одиночестве, а обратилась к обществу с призывом к действию. Ее выступление, подкрепленное впечатлением, которое произвела трагедия, пробило стену равнодушия и заставило людей обратить внимание на проблему. Мать погибшего мальчика сама оказалась невинной жертвой, она искренне горевала о своей потере и приглашала всех разделить эту боль. В день убийства Люка вся нация будто прозрела. Через сорок лет после того, как в Австралии открылся первый приют для женщин, мы наконец-то готовы поверить в домашнее насилие. Пострадавших от него, некогда изгнанных из респектабельного общества, теперь просят поделиться своими историями. Пришло время их выслушать. Мы просто обязаны попытаться их понять.

Не вполне ясно, почему после многочисленных трагедий, а также после длившихся десятилетиями заявлений об абьюзе одно конкретное убийство стало решающим фактором и изменило ситуацию. Гибель Люка Бэтти пришлась на особый период. По всему миру те, кто столкнулся с домогательствами и принуждением, стали рассказывать о себе, ничего не стыдясь и требуя, чтобы к их голосам прислушались. В апреле 2014 года Белый дом потребовал провести проверку в американских студенческих кампусах, где процветало сексуальное насилие, виновники которого слишком часто оставались безнаказанными. [3] «Все мы знаем, что во многих наших учебных заведениях небезопасно, – отметил вице-президент США Джо Байден, – в колледжах и университетах не должны более закрывать на это глаза». Месяцем позже, в мае, молодой американец по имени Эллиот Роджер опубликовал видеоролик с женоненавистническими высказываниями и после этого устроил стрельбу неподалеку от Калифорнийского университета, убив шестерых человек и ранив четырнадцать. От рук Роджера погибло больше мужчин, чем женщин. Вероятно, юноша страдал психическим заболеванием, но то, что при этом он был движим ненавистью к противоположному полу, не вызывало сомнения. У него изъяли дневник: Эллиот исписал сто тридцать семь страниц и в этом леденящем душу манифесте ругал «шлюх», отказывающих ему в сексе, то есть в том, что ему положено «от природы». Досталось и мужчинам, которые отбирают у него право на сексуальную самореализацию. «Девушек не привлекают джентльмены. Им нужны альфа-самцы, – пишет Роджер. – Эй вы, суки, кто сейчас ваш альфа-самец?» Конечно, это взгляд на мир безумца-одиночки. Но его позиция находила поддержку на онлайн-форумах, в которых он нередко участвовал, а также в группах по защите мужских прав. Ее высказывали сетевые тролли, угрожавшие прекрасному полу изнасилованиями и избиениями.

Печально, но факт: угрозой для очень многих женщин становится не чужак-насильник, а близкий человек.

То, что давно уже знакомая женщинам по всему миру ненависть вылилась в убийство, стало последней каплей. Стартовало движение с хэштегом #YesAllWomen, в котором участвовало более миллиона человек, рассказавших о том, как они живут в страхе, сталкиваясь с преследованием, угрозами и давлением. Позже в том же году Рей Райс, звезда американского футбола и Национальной футбольной лиги США, ударил в лифте в казино свою невесту Дженай Палмер. Этот эпизод вызвал еще одну мощную волну онлайн-признаний и рассказов о домашнем насилии с хэштегом #WhyIStayed. «Того, что принес нам 2014 год, я ждала всю свою жизнь, – говорит писательница из США Ребекка Солнит. – Он отрезвил женщин, как холодный душ, и активизировал феминистское движение. Мы отказываемся покоряться пандемии насилия – изнасилованиям, убийствам, избиениям, домогательствам на улицах, угрозам в сети». [4]

Австралийскую общественность вывело из ступора публично совершенное жестокое убийство мальчика. Тут же вскрылась шокирующая статистика. В штате Виктория, где жила семья Бэтти, только в 2013–2014 годах полиции пришлось реагировать на более чем 65 000 случаев семейного абьюза. (Эта цифра на 83 % выше, чем аналогичный показатель пятилетней давности.) [5] Звонки о подобных инцидентах поступают полицейским примерно каждые две минуты[6]. [6] СМИ, поглощенные темой исламского терроризма, практически не освещали тот факт, что волна «домашних» преступлений растет и достигает гигантских размеров. А теперь общественность недоумевает: неужели все это правда? Отчего это происходит? Как насилие над женщинами могло получить такое широкое распространение?

* * *

Семейный абьюз – глубокая рана на теле нашего общества. С ним сталкивается каждая четвертая австралийка[7]. Почти 60 % пострадавших женщин нуждаются в госпитализации. [7] Каждая пятая женская попытка самоубийства связана с домашним насилием. [8] Сейчас растет количество аборигенок, представительниц коренного населения австралийского континента, попадающих в места заключения. 70–90 % этих преступниц сами были жертвами домашнего насилия. [9]

Разверзшаяся бездна порождает нескончаемый поток женщин и детей, вынужденных бежать из дома: в 2015–2016 годах 105 619 человек – 94 % из них женщины и дети – признались, что абьюз в семье стал причиной того, что им пришлось обратиться за помощью в приюты и кризисные центры. [10] У подобных домашних трагедий далеко идущие разрушительные последствия, но мы редко можем проследить всю их историю и добраться до первопричины. Заметен лишь катастрофический итог – растущее количество бездомных, увеличивающееся число женщин-заключенных. Все недоумевают: почему же дела так плохи? [11] Умом мы понимаем, что с домашним насилием может столкнуться любой, но многие из нас все еще не могут представить себе, чтобы нечто подобное произошло с кем-то из тех, с кем мы знакомы, даже если об этом свидетельствуют факты, появляющиеся прямо у нас под носом. С таким явлением регулярно приходится сталкиваться Джулии Оберин, возглавляющей общенациональную организацию WESNET[8], которая читает лекции начинающим соцработникам в штате Виктория. Вот что она рассказала мне: «Вначале мои слушатели говорят, что не знают ни одной жертвы домашнего насилия. Но к третьей неделе случаются открытия. И они уже реагируют по-другому, например: «Я понимаю, что в детстве сталкивалась с абьюзом в семье, но никто так это не называл». Одна женщина заявила, что позвонила сестре и сообщила, что муж проявляет по отношению к той насилие – он контролирует все, что делает жена, и следит за ней, куда бы она ни пошла. Этой женщине потребуется помощь. Разглядеть нам домашнее насилие мешает тот факт, что мы концентрируемся на отдельных эпизодах и не понимаем, что это явление глубоко укоренилось в обществе».

Подобная сосредоточенность на частных случаях заставляет нас считать, что насилию со стороны близких подвергаются женщины определенного типа: малоимущие, уязвимые и неуверенные в себе, психически неполноценные или те, у кого сформировался «менталитет жертвы». Есть категории, которые действительно очень часто встречаются среди пострадавших. Например, представительницы коренного населения Австралии, инвалиды, нелегальные иммигрантки, те, кто вырос в семье, где практиковалось насилие, очень молодые девушки, а также женщины, живущие в удаленных от цивилизации районах. В периферийных областях страны действительно больше случаев физического насилия, чем в городах. [12] Но когда полицейские и защитники жертв утверждают, что домашнее насилие может коснуться каждого, они не выдумывают. Существует множество авторитетных исследований абьюза в семье, рассмотрены тысячи случаев, но ни одному ученому не удалось нарисовать строго определенный «портрет» жертвы. Авторы одного из исследований заключают: «Нет доказательств, что у женщины того или иного статуса, выполняющей ту или иную роль в семье, склонной к какому-то особому поведению, принадлежащую к какой-то демографической страте, больше шансов стать жертвой насилия в интимной сфере, чем у любой другой представительницы того же пола». [13] В руках изощренного абьюзера даже самые самостоятельные и сознательные женщины могут меняться до неузнаваемости. Настолько, что они сами себе удивятся.

Благомыслы часто советуют не употреблять такие понятия, как «бытовой абьюз» или «домашнее насилие», потому что подобная терминология несколько приукрашивает реальность. Вместо этого, по их мнению, нужно сблизить эти явления с уголовно наказуемыми деяниями, именуя их покушениями, нападениями или даже терроризмом. Но тогда исчезает суть. Домашнее насилие – это не просто насилие. Это нечто худшее – уникальный феномен, при котором обидчик жестоко обращается с партнером, злоупотребляя любовью и доверием, манипулируя интимными деталями – глубинными желаниями, страхами, постыдными секретами.

Мы часто называем абьюз в семье преступлением, но и это не совсем верно. Преступление – это вполне определенный проступок. Если вас ударили, вы можете вызвать полицию и заявить, что на вас напали. Бывает, что в семье случаются подобные инциденты, однако самый худший вид абьюза невозможно зафиксировать в протоколе. Полиция не станет записывать ужасные переживания жертвы, а судья не станет их рассматривать. И все потому, что домашнее насилие – это язык устрашающих намеков, который складывается постепенно и понятен только людям, вовлеченным в определенные отношения. У того, кто стал объектом психологического давления, может перехватывать дыхание от косого взгляда, саркастической интонации или даже от гробового молчания. Все это сигналы, к которым человек привык прислушиваться. Так животные предчувствуют надвигающийся ураган. Эти знаки сообщают, что опасность близка, что она уже рядом, да и вообще повсюду. Для многих жертв физическое насилие – наименее болезненное из всего, что с ними происходит. Практически все, кто не подвергался физическому нападению, говорили: лучше бы обидчик ударил или меня, или совершил что-то, что сделало бы насилие более очевидным, так сказать, «реальным».

В обществе бытует ложный стереотип, будто притеснениям в семье подвергаются лишь самые уязвимые – малообеспеченные, неуверенные в себе, психически нестабильные.

В конце концов, нет ничего преступного в требовании, чтобы девушка больше не виделась с родными. Нет ничего преступного в том, чтобы указывать ей, что надеть, как убираться в доме, что покупать в супермаркете. Закон не запрещает убеждать жену, что она никчемная и бестолковая, или в том, что она не имеет права на некоторое время оставить детей на мужа. Не запрещено постоянно делать из мухи слона, так что женщина потеряет чувство реальности и не сможет понять, что было, а чего не было. У нас не сажают в тюрьму за то, что ты настраиваешь против кого-то всю семью. Однако все это модели контролирующего поведения, красные флажки, предупреждающие о грядущем бытовом убийстве. Когда настоящее преступление совершится, будет уже слишком поздно.

Последние несколько десятилетий эксперты подчеркивали, что подобные психологические травмы, повторяющиеся снова и снова, могут приводить к формированию своего рода «рабства сознания». Жертвы отчаянно пытаются понять, что же на самом деле происходит. Атмосфера постоянного давления складывается из относительно незначительных унижений и оскорблений. Они случаются так часто, что мы их не замечаем, как не замечаем собственного дыхания. Предположим, что удастся отыскать способ надлежащим образом квалифицировать подобное поведение агрессора как преступление. Но как пострадавшая сможет доказать, что все это время была не в состоянии просто взять и уйти от мучителя? Ведь для окружающих все выглядит так, будто никто ее не неволит. Друзья и родственники – особенно те, кто никогда лично не сталкивался с домашним насилием, – не могут понять, как такое возможно. Им невдомек, как умная и независимая женщина может жить с мужчиной, который обращается с ней, как с тряпкой. Кроме того, трудно объяснить, почему даже после побега женщина зачастую возвращается к абьюзеру, а иногда и умоляет принять ее обратно. Почему тот, кого все считают хорошим парнем, придя домой, приставляет нож к горлу жены? Если мы задумаемся о его действиях и присмотримся к ним так же внимательно, как мы рассматриваем ее поведение, то картина станет еще менее понятной. А ему-то зачем сохранять отношения с той, кого он так ненавидит? И зачем искать ее и убивать после того, как она сбежала?

Логики здесь нет. Дополнительно запутывает ситуацию еще и то, что виновники сплошь и рядом искренне считают себя жертвами. Мужчина часто выступает как заявитель в полиции, даже если рядом стоит его половина – в крови и синяках. То, что человек чувствует себя жертвой, служит для него оправданием абьюза. Он не насильник, как другие; он лишь защищался.

Такое двоемыслие позволяет абьюзеру утверждать – и самому верить, – что нехорошо применять насилие против женщины. За четыре месяца до того, как Стивен Пит был арестован по обвинению в убийстве Аделин Уилсон-Ригни и двух ее детей[9], – дочери Эмбер Роуз и сына Кори Ли Митчелла, – он опубликовал пост в Фейсбуке, где заявил: «В тот день, когда ты поднимешь руку на женщину, ты официально перестаешь считаться мужчиной». [14] Будущий убийца, видимо, говорил искренне.

Если мы хотим успешно противостоять домашнему насилию, нам придется найти объяснение этим противоречиям.

«Настоящие мужчины не бьют женщин». Очень часто мы слышим от политиков, общественных деятелей и руководителей бизнеса такие утверждения. Но они, опять же, упускают из виду причины возникновения домашнего насилия. Сильный пол злоупотребляет доверием своих подруг не потому, что общество поощряет подобное отношение, а потому, что оно навязывает мужчине представление, будто у него все должно быть под контролем.

Муж злоупотребляет властью над женой не потому, что он по природе жесток. Просто общество внушает ему, что у него все должно быть под контролем.

Общественное мнение утверждает: если ты не будешь действовать уверенно и властно, то не преуспеешь ни в чем: не сможешь завоевать девушку, заработать деньги, окажешься уязвимым и проиграешь другим, более сильным мужчинам, которые воспользуются твоей слабостью и перехватят инициативу. По сути, выходит, что того, кто не заявит себя «настоящим мужиком», ждут нищета и одиночество. Те, кто усваивает эти установки, не обязательно становятся абьюзерами – некоторые добиваются успехов и живут благополучно, другие всю жизнь внутренне борются с навязанными постулатами. При этом внушительное, даже шокирующее количество людей кончают с собой, считая, что потерпели неудачу. А некоторая часть, патологически озабоченная собственным статусом, самоутверждается дома, считая, что такова их обязанность и даже право по рождению. Социолог Эван Старк полагал, что управлять контролем куда сложнее, чем просто удерживать мужчин от насилия. Так что одно дело провозглашать: «мужчины не бьют женщин», – и совсем другое – вести честную кампанию против опасной нормы, утверждающей, будто мужчина должен быть всегда на коне. Ведь сами лидеры мнений зачастую являются живым примером, воплощающим данный этический стандарт.

* * *

В предшествующие эпохи никому не было дела до домашнего насилия. Сейчас всем есть до него дело. Власти тратят солидные деньги на просветительские кампании, преследуя амбициозные цели – перевернуть наши представления о насилии и неуважительном отношении к ближним, то есть те самые идеи, которые мы восприняли с детства. Быстрой прибыли эти инвестиции не дадут. Изменения произойдут лишь в следующем поколении, которое сформирует иной взгляд на мир.

События последнего времени разворачивались таким образом, что насилие и принуждение оказались в центре всеобщего внимания, чему в значительной степени способствовало движение #MeToo. Но из-за этого абьюзеры могут стать еще более опасными. По всей Австралии те, кто склонен к злоупотреблению своей мужской властью, пребывают вне себя от ярости. Как же так, женщины привлекли все внимание к себе, в то время как страдания противоположного пола игнорируются! Многие мужчины вымещают злобу на своих подругах, женах и детях. Они реагируют жестоко – это объективный факт. Когда я посетила офис горячей линии Safe Steps в Мельбурне, директор этой службы Аннетт Гиллеспи рассказала мне, что количество регистрируемых ими случаев насилия растет, и они становятся тяжелее. Жертвы говорят, что правозащитные кампании окончательно выводят абьюзеров из равновесия. «Женщины спрашивают, можем ли мы остановить социальную рекламу на телевидении и сделать так, чтобы вокруг перестали говорить о домашнем насилии. Всякий раз, когда их мужья видят эти ролики, они впадают в бешенство», – утверждает Гиллеспи.

* * *

В этой книге я сосредоточилась преимущественно на проявлениях агрессии мужчин против женщин, так как это наиболее серьезная и опасная проблема. Однако не стоит думать, что абьюз изобрели именно гетеросексуальные мужчины и они единственные, кто прибегает к нему. От домашнего насилия страдают, причем зачастую молчаливо, очень многие женщины в однополых союзах (предположительно около 28 %. [15]) Жестокие партнерши, возможно, запугивают своих жертв: если пожалуешься, будешь изгнана из гей-сообщества. Мол, тем самым ты выставишь перед всеми гомосексуальные отношения в невыгодном свете, да и полиция над тобой посмеется. Мужчинам-гомосексуалистам также приходится сталкиваться с давлением: многими из них манипулируют, угрожая тем, что предадут огласке их нетрадиционную ориентацию или положительный ВИЧ-статус.

Выходит, что в однополых отношениях абьюз зиждется на тех же патриархальных условностях, которые порождают насилие мужчин по отношению к женщинам. Он существует благодаря гетеросексизму и гомофобии, лежащим в основе патриархата. [16] В конечном счете, домашнее насилие – это способ продемонстрировать свою власть и удержать контроль. При этом, повторим, дисбаланс прав существует не только между разнополыми партнерами. Американская исследовательница Клер Ренцетти констатирует, что причиной насилия в гомосексуальных союзах становится неравенство и несправедливое распределение полномочий. Чем больше власти у одного, тем выше его физическое и психологическое давление на другого. [17] Кроме того, и в гетеросексуальных парах бывает так, что от абьюза страдает мужчина (хотя таких случаев относительно немного). Жертвы мужского пола испытывают абсолютно те же эмоции: они не покидают подругу-абьюзера в надежде на то, что смогут помочь ей разобраться с ее проблемами. Или оказываются в западне из-за страха, что не смогут защитить детей, если сами покинут семью.

Недавний новый всплеск домашнего насилия грозит нам встречей с устрашающей реальностью: сотни тысяч австралийцев причиняют близким боль, заставляют их страдать, и даже садистки мучают тех, кого вообще-то должны бы любить. С подобными неприятными открытиями мы сталкивались и раньше: в середине первого десятилетия нынешнего века нам пришлось поверить, что сексуальное надругательство над детьми совершали не единичные развращенные священнослужители: педофилы были выявлены не только среди рядовых клириков, но их систематически покрывали в самом Ватикане. Сейчас мы проходим поворотную точку, исторический перелом, когда у общества и властей меняется отношение к семейному насилию. Нужна выдержка и решимость, чтобы довести процесс до конца и решить проблему. Как говорит ведущий мировой эксперт по психотравмам Джудит: «Возникает большое искушение встать на сторону обидчика. Ведь ему нужно очень немного – чтобы мы ничего не предпринимали… А жертва, напротив, требует, чтобы окружающие разделили с ней ее боль. Она требует действия, вовлеченности, желает, чтобы о ней помнили». [18] Если у нас не хватит на это духа, если мы решим, что это слишком трудно, домашнее насилие опять уйдет в подполье и останется невидимым.

Абьюз в семье – неприятная и беспокойная тема. Но при этом не перестаешь удивляться, как многое изучение этого феномена может рассказать нам о нас самих. О том, как мы общаемся, как любим и даже как управляем страной. Именно поэтому последние четыре года я глубоко погрузилась в исследование этого вопроса. В своей личной жизни я не сталкивалась с насилием. Но, пытаясь понять его, я многое узнала о себе, об отношениях с людьми, об обществе, о власть имущих и о правоохранительной системе.

В представленных ниже главах я стану вашим проводником по необычной местности: мы будем блуждать в причудливых лабиринтах, изучая психологию насильников и их жертв, а также попробуем разобраться в кафкианском абсурде семейного законодательства. Мне удалось взглянуть на ужасающий мир домашнего насилия глазами пострадавших и самих абьюзеров. Пришло время всем нам присмотреться к явлению, которое давным-давно тихо и незаметно существует рядом с нами.

Глава 1. Руководство для агрессора

Глава 2. Обитатели подполья

Она бродила по улицам, разглядывала витрины. Никто здесь ее не знал. Никто не знал, что он делал за закрытыми дверями. Никто не знал.

Бет Брант «Дикие индейки»

Кафе в Сиднее. Три женщины сидят рядышком и о чем-то доверительно беседует. Две из них оперлись локтями на стол, наклонились вперед и внимательно смотрят на третью, которой на вид под пятьдесят. «Он бил меня; бил, пока все тело не покрывалось синяками, – она произносит эти слова с русским акцентом. – А нашу дочь вообще посадил в клетку!» После развода, пояснила женщина, бывший муж повел девочку в зоопарк и сфотографировал ее в загоне для зверей. «Она вернулась вся в синяках!» – «Ужасно!» – восклицает одна из подруг. Рассказчица качает головой: «Это все еще ничего… Вы еще многого не знаете!» Она говорит беззлобно, но честно: «Одна боль следовала за другой, но… – Тут над столиком повисла пауза. – Потом он снова женился, и с появлением новой подруги все прекратилось». – «И хорошо, ну и молодец», – хором отвечают подруги.

А вот другое кафе, на этот раз в Кингс-Кроссе[27]. Я сижу за столиком с ноутбуком. В это время подходит женщина и спрашивает, не подсоединилась ли я к ее компьютеру через Bluetooth. Я с недоумением смотрю на нее, она извиняется. У нее паранойя: ужасно боится взлома – потому что ее преследует бывший бойфренд, а он полицейский – коп. Ей пришлось переехать в другой штат, чтобы сбежать от него, но она продолжает бояться, что он использует свои связи и отыщет ее здесь.

Мне приходилось сопровождать в суд подругу, которая требует защиты от агрессивного партнера. Однажды он взял ее и малолетних детей в заложники, продержал ее всю ночь, оскорблял ее и требовал рабского повиновения. Позже она с ужасом узнала, что отец ее замечательных детей бывал жесток и ранее по отношению к другим женщинам.

Еще одной пострадавшей от насилия, с которой мы знакомы много лет, пришлось сбежать из дома вместе с матерью после того как отец напал на них обеих. Они прятались у меня неделю. Выяснилось, что у отца было ружье. Он обвинял мою знакомую в том, что она не только сама сбежала, но увела его жену, то есть свою мать. Пережидая вспышку его гнева, мы более чем тщательно следили за тем, чтобы все двери были надежно заперты, боясь, что он не побоится вломиться даже в чужой дом.

А ведь раньше мне казалось, что я не знаю никого, кто сталкивался бы с домашним насилием. Теперь понимаю, что это не так – его следы заметны повсюду.

* * *

Униженные и забитые женщины в нашей стране вынуждены прятаться. Они как бы живут в подполье. Идут своим особым путем, сторонятся других – на улице, в офисе, в торговом центре, на школьной игровой площадке стоят поодаль незаметные, одинокие. По сути, это наши сестры, матери, подруги, коллеги. Но мы толком не знаем их и не можем себе представить, как они живут. При этом каждый из нас знаком как минимум с одной такой «подпольной жертвой», потому что в Австралии их очень много. Статистика шокирует. Согласно Australia’s National Research Organisation for Women’s Safety (ANROWS), почти 2,2 миллиона женщин в какой-то момент прошли через этот тайный кошмар[28]. [1] А некоторым из них так и не суждено выбраться оттуда.

Мы представляем себе абьюз как нечто, происходящее за закрытыми дверями. Но на самом деле его можно заметить повсюду вокруг, просто мы не знаем, как он выглядит. Сорокапятилетняя Луиза, мать троих детей (всем меньше десяти лет), не раз подвергалась насилию на глазах у посетителей супермаркета. В выходные муж отправлял ее за покупками и предписывал ждать, пока он подберет ее. Сам он отправлялся смотреть, как его племянники играют в футбол. Луиза приобретала все, что нужно, потом приезжал супруг и принимался тщательно просматривать содержимое тележки, выбрасывая все, на что ей было «не позволено» тратить деньги. Например, детские влажные салфетки. «Зачем нам это?» – вопрошал он, не стесняясь окружающих. Женщина чувствовала себя неловко, униженно. «Стоишь в супермаркете и думаешь: “Ну это же просто смешно? Это же ненормально? Или нормально?” – признается она. – Я жила в постоянном страхе, его поведение казалось абсолютно непредсказуемым. Муж всеми силами пытался меня контролировать. Мне хотелось сбежать, но я не знала, куда». [2]

Иногда наиболее жестокие случаи семейного насилия происходят прямо перед нашим носом. Род Джоунинг, детектив-суперинтендант[29], бывший глава полицейского подразделения штата Виктория, занимавшегося расследованием семейного и сексуального насилия, рассказал мне об особенно шокирующем случае, произошедшим во время одного из футбольных матчей в сельской местности. Мужчина приехал на стадион с женой и ребенком и целый день с друзьями смотрел футбол. Поздно вечером к нему подошла жена, чтобы сказать, что пора ехать домой – малышу пора спать. Он повернулся к ней и заявил: «Не смей так неуважительно разговаривать со мной при моих друзьях!» И набросился на нее с кулаками. Подбил глаз, сломал челюсть, схватил за волосы и поволок к машине. И никто, по свидетельству Джоунинга, не вмешался!

Конечно, иногда окружающие люди пытаются защитить жертву. При этом они сильно рискуют. Вот пример. Как-то вечером в 2017-м Стефани Бочорски сидела дома в пижаме у телевизора. Стефани – офицер полиции, но в тот день у нее был выходной. Около полуночи она услышала леденящий душу крик, доносившийся с соседнего участка. На дорожке у дома неподалеку стояла женщина в красивом розовом платье. Кричала именно она. Стефани выбежала из дома спросила, что с ней, а та завопила: «Он поджигает детей!» Велев обезумевшей матери звонить в полицию и не пускать никого в дом, Бочорски направилась внутрь. Там царила жутковатая тишина. Пахло бензином. В одной из комнат было заметно странное мерцание. Стефани ринулась туда. Трехлетняя Микаэла стояла в кроватке, волосы ее были охвачены пламенем. Она не плакала, а лишь мотала головой – на лице ее был написан ужас. Женщина схватила одеяло и набросила на голову малышки, чтобы потушить огненные язычки. Неожиданно за ее спиной вырос отец девочки, Эдвард Джон Герберт. Это был рослый детина, абсолютно голый, с головы до пят покрытый татуировками. Взгляд его был пустым – это был наркотический дурман. Мужчина методично поливал бензином старшую дочь, семилетнюю Талию[30]. Увидев Стефани, он только и мог сказать: «Почему бы тебе не раздеться к чертовой матери?» «Отойди от нее, гад!» – закричала она, сжимая в объятиях Микаэлу. Другой рукой она загребла Талию за воротник пижамы и выбежала из комнаты. [3] Женщина-полицейский даже не знала, что у Герберта под рукой был нож для разделки мяса. И что в доме еще оставался шестилетний мальчик. Позже Герберт пояснил Стефани, что поджег дочь, потому что она была «чертовски красивая». И добавил: «Не волнуйся, я и до своего пацана доберусь». Стефани совместно с еще одним соседом, Дениелом Макмилланом, удалось скрутить насильника, так что все трое детей остались живы. У Микаэлы было обожжено 13 % кожного покрова. Отца приговорили к семнадцати годам тюрьмы за попытку двойного убийства. Суд признал его вменяемым.

Я не просто так рассказываю эти шокирующие истории. Подобные ужасы происходят ежедневно. Движение #MeToo помогло нам выйти из оцепенения, наглядно продемонстрировав, что такое сексуальные домогательства и что переживают их жертвы. Поверьте, хроники абьюза, если мы будем принимать их близко к сердцу, окажутся не менее устрашающими.

* * *

Большинство событий, происходящих в подполье, так и остаются никем не замеченными. Но когда некоторые дела доходят до суда, общественность получает хотя бы поверхностное представление о том, что домашнее насилие реально существует. Масштабы его устрашающие.

Каждый второй четверг в предместьях Сиднея публика может узнать об этом тайном зле. На слушания о семейных драмах, проходящих два раза в неделю, в крошечное колониальное здание суда района Камден набивается много людей. Они стоят в проходах по двое, по трое. Некоторые выходят покурить, некоторые смотрят в телефон, кто-то ведет беседы с находящимися здесь же, в суде, адвокатами организации Women’s Domestic Violence Court Advocacy Service (WDVCAS). Оглядывая толпу, я недоумеваю. Здесь все выглядят нормальными. Разве что у нескольких человек видны татуировки на шее, но в целом все мужчины более или менее похожи друг на друга. Интересно, как я могла бы распознать абьюзера, если бы отправилась на свидание с любым из этих парней?

Камден – одно из наиболее быстро растущих предместий Сиднея, но по виду оно напоминает скорее старый городок в сельской местности: прямо за Коровьим мостом[31], перекинутым через речку Нипин, начинаются фермерские угодья; на улицах сохранилась старая застройка XIX века. Плакаты на обочине гласят, что «здесь родилось благосостояние нации». Вообще-то вначале в этих местах первых европейских поселенцев третировали и убивали воины-аборигены, принадлежащие народностям дхаравал и гундунгура. Земли, где эти племена с успехом охотились, впоследствии превратили в обширные пастбища для овец, плодородные пшеничные поля и виноградники. И по сей день тут живут вполне состоятельные люди. Население преимущественно белое, и оно увеличивается. А вместе с ним – и домашнее насилие. С 2017 по 2018 год количество зарегистрированных случаев взлетело примерно на 45 %. [4] На данный момент судьям предстоит разобраться с более чем шестьюдесятью такими делами. Я приехала в городок, чтобы провести день с главой WDVCAS по округу Макартур жительницей Камдена Таньей Уайтхаус. Я следую за ней везде, куда ведет ее профессиональный долг. Эта женщина и ее чрезвычайно загруженные помощники – просто луч света во тьме жертв насилия. Они помогают ориентироваться в устрашающих лабиринтах судебной системы, получать социальною поддержку, а также делают все возможное, чтобы пострадавшие чувствовали себя в безопасности. «Ах, Камден чудное местечко, тут нет домашнего насилия! – саркастически произносит Танья, качая головой. – На самом деле здесь вагон всякого дерьма!»

Хроники домашнего насилия не менее устрашающие и гадкие, чем сексуальные домогательства, о которых рассказало всему миру движение #MeToo.

Из здания суда выходит полицейский и вызывает мистера Пирсона[32]. Крупный мужчина в длинной черной куртке поднимает голову, кивает и следует за ним.

В помещении полно людей: адвокаты и полицейские стоят рядом с возвышением, на котором разместилась коллегия судей. В руках у них папки с документами. Они оглядывают собравшихся – в зале сидят около шестидесяти мужчин и женщин. Пирсон, сутулясь и потупив глаза, опускается на одиноко стоящий стул перед судом. Судья бросает взгляд на кипу бумаг, возвышающуюся перед ним, и зачитывает фрагмент из полицейского протокола. «Он поднялся на второй этаж в спальню жены, вошел туда абсолютно голым и просунул руку в ее промежность. Она лежала на животе и спала, но проснулась и повернулась к ему. Он разорвал ее белье и попытался раздвинуть ей колени руками. Женщина оттолкнула его и закричала, чтобы он остановился. Но он продолжал держать ее ноги. Тогда она прикрыла гениталии ладонями, продолжая кричать. В результате один из детей услышал вопли матери и вбежал в комнату». Все присутствующие затаили дыхание. Неужели человек, сидящий здесь, поднял руку на собственного ребенка? Неужели конец истории еще хуже, чем начало? Я чувствую, как зубы у меня сжимаются, на краткий миг кажется, если остановиться и не читать дальше, ребенок не пострадает.

Судья продолжает: «Сын спросил: “Что происходит?” Отец ответил, что все хорошо». Все выдохнули. «Затем мужчина обратился к жене: “Что такое? Почему ты мне не позволяешь сделать это?” Расстроенная, она плакала и повторяла: “Не хочу, не хочу тебя, оставь меня в покое”». Слишком личные и интимные подробности очень неловко зачитывать в зале, где полно незнакомых людей. Мистер Пирсон сидит тихо и неподвижно, а судья продолжает чтение.

Во время последовавшей ссоры той ночью он обвинил жену в том, что у нее кто-то есть, и сказал, что она просто им пользовалась. Она встала, попыталась собраться и уйти, но он вырвал у нее сумку и вышел из комнаты, собираясь одеться. Когда женщина покинула спальню, он поджидал ее внизу и предъявил ей претензии: мол, она с ним только ради денег. Она ответила: «Отстань», после чего муж дважды ударил ее по лицу. Упав на пол, она начала рыдать и звать на помощь. «Позови детей!» – кричала она. Но Пирсон, нависая над ней, предупредил: «Не делай глупостей. Убью!» Она бросилась к входной двери, но он схватил ее сзади, толкнул на пол, а затем стал ходить взад-вперед, крича, что она и ее родственники испортили его имущество. В итоге ей удалось выйти за дверь. Она остановилась на крыльце, чтобы покурить. Он пошел за ней, но она велела ему уйти. При этом Пирсон предупредил, чтобы она говорила тихо – «чтобы соседи не услышали».

Муж спрятал нож, которым угрожал жене, под матрас, а вызванным полицейским объяснил: «Я просто хотел заняться с ней сексом».

Судья углубляется далее в кошмарные детали: «Пирсон вытащил из бокового кармана тридцатисантиметровый кухонный нож с черной ручкой, направил его в сторону жены и велел ей вести себя тихо: “Я не хочу слышать твоего голоса! И вот что я с тобой сделаю!” – тут он поднес нож к ее животу. “Пожалуйста, не делай этого, – взмолилась она. – Я не хочу, чтобы дети страдали. Довольно того, что ты уже совершил”. – “Заткнись, не желаю тебя слушать!” Тут Пирсон заметил одного из сыновей: “Куда ты собрался? Зачем открываешь дверь?” – взревел он. “Не надо, я хочу видеть детей, слышать их голоса!” – кричала жена. Она снова пошла на второй этаж, муж двинулся за ней, схватил ее сзади за рубашку, а другой рукой сжимал нож. Там, наверху, он закрыл дверь и сказал: “Если приедут копы, я тебя искромсаю на куски. Я зарежу тебя, а дальше пусть они делают, что хотят. Мне плевать, если меня застрелят”. При этом он все время поглядывал в окно и не выпускал нож из рук. “У меня есть пистолет, я убью всех и себя тоже. Если ты сбежишь, я тебя найду и прикончу”. Жена рыдала, думая, что сейчас ей настанет конец. Лезвие ножа было совсем близко.

Приехали полицейские и начали стучать в двери. “Что это?” – спросил Пирсон. Полиция приказала отпереть. Он приложил палец к губам, показывая жене, чтобы сидела тихо, затем засунул нож под матрас. Когда офицеры говорили с ним, он объяснил, что просто пытался заняться сексом с женой. “Она спала, а я пришел домой с ночной смены и просто хотел секса. Я же мужчина, вы меня понимаете”, – оправдывался он». На этом месте судья остановился, отложил листок с протоколом и посмотрел на мрачные лица сидящих в зале. А затем объявил, что подсудимому будут предъявлены серьезные обвинения – достаточные, чтобы получить тюремный срок.

Ничто так не являет нам всю суть домашнего насилия – и недостаточно четкую позицию суда по этому поводу – как зачитанное судьей письмо жены Пирсона. Супруги женаты двадцать два года, у них семеро детей. Она домохозяйка; муж – единственный работающий член семьи, содержит ее и детей. До этого недоразумения, по словам женщины, Пирсон обращался с ней «как с королевой» и никогда не оскорблял. Он был «любящим, трудолюбивым, тактичным», всегда приходил на выручку тем, кому требовалась помощь. Работал на двух работах, недосыпал, но при этом, согласно показаниям жены, никогда не жаловался. Сама она росла в неполной семье, а потому знает, как тяжело и больно живется разведенным. Сейчас дети «растеряны и расстроены», а некоторые из-за стресса плохо едят. «В письме прямо выражено пожелание, – заключает судья, – не изолировать главу семьи от его близких». Как же поступить в этой ситуации? Что бы ни говорил суд, из письма вовсе не явствует «определенное желание» женщины сохранить «семейную ячейку» единой и неделимой. После инцидента сложно предсказать, насколько опасным может быть подсудимый. Почему вдруг он ни с того ни с сего перестал «относиться к ней как к королеве», а избил и стал угрожать? Такое трудно себе представить. Может, она написала это послание под его диктовку? Не исключено. Достоверно судить об этом на момент вынесения приговора невозможно. Ну и вообще: есть ли у нее выбор? Если она уйдет от тирана, чем будет кормить детей? К тому же он может попытаться воплотить в жизнь свои угрозы. Сможет ли семья чувствовать себя в безопасности?

Как должен поступить суд? Отправить Пирсона в тюрьму и оставить его жену и семерых детей без средств к существованию? Если насильник окажется в тюрьме, обезопасит ли это его родных? Или он выйдет через несколько месяцев или даже через несколько лет и начнет мстить?

Судья глубоко вздыхает. Подсудимый ранее не нарушал закон, да и в данном случае не имел преступного умысла. Он находится под наблюдением психолога и психиатра; работает и обеспечивает семью, а жена просит не лишать финансовой поддержки ее и семерых детей. Принимая во внимание все это, суд считает возможным не лишать его свободы, а предписывает ему отбыть наказание в виде участия в интенсивной коррекционный программе для обвиняемых в домашнем насилии. Пирсона просят встать. «За вашим поведением буду следить, – говорит председательствующий. – Вас будут регулярно проверять на предмет употребления наркотиков и алкоголя. Кроме того, вам назначено тридцать два часа общественных работ за каждый месяц заключения, а также обязательное участие в программах по управлению агрессией. Принимаете ли вы условия и основания приговора?» – «Да, сэр», – тихо отвечает Пирсон.

* * *

Что же не так со всеми этими женщинами? Почему бы им просто не уйти от своего мучителя? Если бы кто-то поступил так со мной, я ушла бы в тот же миг. Такова первая реакция большинства людей, когда рассказываешь им истории домашнего насилия. Нам хочется верить: мы бы отреагировали немедленно, предвидя то, что грядет. Нам кажется, что мы лучше тех женщин, которые оказываются во власти абьюзера, – умнее, сильнее, быстрее. Мы-то не попадем ловушку. Мы не такие.

Но вспомните моменты, когда вы прощали любимого, поступившего с вами некрасиво. Или вопреки здравому смыслу решали довериться человеку, которому доверять не стоило. Для этого надо было поверить, что все те лучшие качества, которые заставили вас влюбиться, доминируют в характере вашей половины. А дурной поступок – случайность, помутнение разума. Возможно, вы даже прервали на время отношения с обидчиком, но затем вернулись к нему, откликнулись на его мольбы, поверили обещаниям. А может, просто соскучились. Не исключено, что вы поверили не зря; а может, совершили ошибку. Но то же самое происходит с жертвами абьюза. Разница лишь в том, что их глаза застят не только любовь и сексуальное влечение. Шоры накладывают также постоянное унижение и тотальный контроль. Мы легко осуждаем женщин, живущих в подполье, потому что считаем их поведение иррациональным. Невозможно представить себе, чтобы умная и независимая представительница прекрасного пола захотела оставаться с мужчиной, который жестоко с ней обращается. Трудно поверить, что те, кто ушел, пожелают вернуться обратно. Странно, что изнасилованная вновь добровольно упадет в объятия своего партнера, будет мечтать о его любви и внимании. А хорошая мать разве останется с отцом своих детей, если его присутствие рядом несет угрозу для малышей?

Вероятно, вам все это кажется логичным. Или, напротив, вам странно, что кто-то снова и снова спрашивает, почему бы женщине в таких обстоятельствах не уйти? Напоминаю: уход – самый опасный момент. Если честно, то все мы, даже наиболее сочувствующие (и я в том числе), иногда бываем озадачены поведением жертвы. А если это близкий человек, то еще и досадуем на него. Даже те женщины, которые сами пожили в подполье, временами с удивлением ловят себя на том, что выносят быстрые суждения относительно других пострадавших. Кей Шубах присутствовала на слушаниях по делу абьюзера, с которым она жила. Там разбирали случаи с другими его жертвами. «Я сидела и думала: “Как эта глупая девчонка могла позволить, чтобы с ней так обращались?” – признается Кей. “Что охать и жаловаться, если ты потом взяла и забеременела от него? Причем дважды! Пытка длилась много месяцев подряд, ты уходила и возвращалась… Как можно быть такой дурой?”» В какое-то мгновение Кей будто осенило! Это же ее собственная история – слово в слово. Кей тоже забеременела от этого человека и простила ему множество жестоких выходок. Он не раз говорил ей, что она уродлива, тупа, что у нее «вышел срок годности», что он подаст на нее в суд, докажет, что она невменяема… Еще и доказательства собирал – любую свою царапину фиксировал, чтобы потом использовать это как свидетельство против нее. С другой его жертвой произошло абсолютно то же самое.

Почему все эти женщины не уходят от своих мучителей? Каждая из нас думает, что с нами такого не произойдет. Уж мы-то не потерпим жестокости.

Несмотря на то что Кей принимала такие же иррациональные решения, как другая женщина, первым импульсом ее было занять позицию, которую все мы занимаем вне зависимости от воспитания. Многие десятилетия общество обвиняло пострадавших от домашнего насилия в их собственном несчастье; судебная система клеймила их, а психиатры считали такие случаи патологическими. Да и в наши дни, когда мы замечаем насилие в семье, то видим только один способ разрешения проблемы: если партнер злоупотребляет властью, его надо бросить. А если ты этого не делаешь, то, очевидно, с тобой что-то не так. Ведь именно это диктует нам здравый смысл, не правда ли?

Но что же такое есть сам по себе здравый смысл? Разве это набор правил, из которых не существует исключений; разве это заповеди, начертанные на скрижалях? Эту житейскую логику выстраиваем мы сами, собираем ее по кирпичикам; ее диктуют нам ученые, создатели фильмов, писатели, сценаристы и прочие эксперты. То есть все те, кто созидает культуру. Все стереотипы относительно жертв – от присущего женщинам мазохизма до выученной беспомощности – были выдуманы кем-то, и только были приняты как норма или как то, что считается отклонением от нее. Если мы проследим, откуда взялись все эти «здравые суждения», то заметим опасный посыл, основанный на «виктим блейминге», обвинении жертвы. И поймем, что такая позиция вовсе нелогична.

Но сначала я расскажу вам историю, которая покажется странной даже самым понимающим и сострадательным натурам.

* * *

Жасмин, о которой мы уже упоминали в первой главе, познакомилась с Нельсоном, когда ей было 17, и жила с ним более десяти лет. При этом принудительный контроль нарастал и достиг чрезвычайного уровня, превратившись в эмоциональный садизм. Мало того что мужчина заставлял свою подругу спать с новорожденным ребенком в машине. Помимо этого, он регулярно ездил по разным штатам, изменяя там своей половине, а по возвращении заставлял ее смотреть видеозаписи, сделанные во время сексуальных похождений. Однажды после того как Нельсон в очередной раз покинул ее, Жасмин отправила сообщение его лучшему другу Дэвиду[33] и попросила его приехать. Как и следовало ожидать, тот переправил сообщение Нельсону. Через несколько дней, когда Жасмин встречала бойфренда в аэропорту, он накинулся на нее с кулаками.

Позже его признают виновным в том, что на пути к дому он несколько раз ударил девушку по голове, а затем, когда они вернулись, привязал ее скотчем к офисному креслу в спальне и продолжал жестоко избивать на глазах у полуторагодовалой дочки Руби. Он усадил малышку в кровать, чтобы та могла наблюдать за этой сценой. Жасмин рыдала и просила пощады. Нельсон в какой-то момент схватил Руби, поднес самурайский меч к ее груди и сказал Жасмин, что в наказание за то, что она ведет себя как шлюха, ей придется смотреть, как умирает ее дочь. Женщина застыла от ужаса и потеряла сознание. Когда она пришла в себя, партнер заставил ее съесть SIM-карту, а затем разбил об пол ее телефон. Он отвязал ее, размотал скотч на ее запястьях, велел Жасмин пойти в другую комнату и снять брюки, после чего изнасиловал ее, совершив анальный акт. «Если ты хочешь вести себя, как грязная шлюха, – заявил он, – то и относиться к тебе будут так же». Далее он повел ее в комнату Руби и велел присматривать за дочерью, бросил горбушку хлеба, запер дверь и сказал, чтобы они с девочкой оставались там, пока он не вернется. С помощью ножниц Жасмин удалось вскрыть замок: они с дочкой убежали к родителям, которые в это время гостили у друзей. Там друг семьи сделал фотографии, зафиксировав следы побоев.

Жасмин подала заявление в полицию, но отказалась довести это дело до конца. Через два месяца она вернулась к Нельсону. За время, проведенное в разлуке, они даже обменивались эротическими смс-посланиями. Женщина посылала тому, кто над ней издевался, откровенные видео, в которых признавалась ему в любви. Они прожили вместе еще пять месяцев, а в январе 2008-го Нельсон вдруг опять взялся за старое: прислал ей несколько сообщений с угрозами, разгромил комнату дочери и выгнал Жасмин с девочкой из дома. Через несколько недель, уже после того как Жасмин переехала жить в другое место, Нельсон тоже лишился жилья (арендодатели его выгнали). Тогда он на время поселился у бывшей подруги, пока не нашел новый дом. В какой-то момент Жасмин попросила его уйти, а он отказался. Она заперла дверь и не впустила Нельсона, когда он в очередной раз пришел переночевать. Но он устроился на ночь в шалаше и умолял ее, чтобы она его впустила. Через некоторое время женщина поддалась на уговоры.

Долгие века считалось, что жена должна сидеть в углу молча. А в ХХ веке эксперты вдруг решили, что женское безгласное всепрощение – признак врожденного мазохизма.

Жасмин снова покинула агрессора и переехала. А Нельсон опять явился к ней. Спали они в разных комнатах, но все хозяйственные заботы и домашние обязанности выполняла только женщина. К тому времени ей уже очень хотелось от него отделаться, но чем чаще она это повторяла, тем больше он пытался взять ее под контроль. Доходило до того, что он запирал ее в доме на целый день и уносил с собой на работу ключи от ее машины.

В декабре 2008 года, почти через 18 месяцев после избиения и заявления в полицию, Нельсон наконец согласился покинуть ее квартиру. Но через несколько дней, как раз в момент установки камеры слежения, которую Жасмин заказала ради безопасности, он явился к ней без предупреждения, забрал Руби и ушел, сказав матери, что дочь она больше не увидит. Жасмин впала в панику, побежала в полицию и стала умолять вернуть дочь. Но правоохранители сказали, что не могут вмешаться без соответствующего распоряжения суда, разбирающего семейные конфликты. Через неделю к делу подключилась федеральная полиция: получив соответствующее судебное распоряжение, они отыскали девочку. На ней была та же одежда, что и в день, когда ее забрали из дома, волосы были спутаны. Обычно веселая и разговорчивая, на этот раз трехлетняя Руби не могла вымолвить ни слова, а лишь издавала странные звуки, как маленький дикий зверек. К тому же она не ходила, а ползала по веранде. «Никогда этого не забуду!» – вспоминает Жасмин. На этом ее отношения с Нельсоном закончились. Последующие восемь лет своей жизни она потратила на юридические процедуры: пыталась вытребовать в суде по семейным вопросам единоличную опеку над дочерью. Это было трудно сделать даже после того, как Нельсон был осужден и отправлен в тюрьму за издевательство над ними обеими. В настоящее время Жасмин добилась своей цели.

* * *

Какие чувства пробудила в вас история Жасмин? Сочувствие, огорчение, досаду, гнев, отвращение? Можете ли вы понять, почему она вернулась к Нельсону даже после жестокого надругательства над нею самой и угроз убить их маленькую дочь? Зачем, по вашему мнению, женщина осталась с ним?

Большую часть XX века, вплоть до конца 1970-х годов, большинство людей реагировали бы на историю Жасмин примерно одинаково: они сочли бы ее мазохисткой. Все эксперты были согласны в том, что жертвы домашнего насилия холодны и расчетливы, прекрасно отдают себе отчет в происходящем и тайно получают удовольствие от издевательств.

Впрочем, не всегда было принято думать так о пострадавших. В конце XIX века переживших насилие не считали мазохистами. Они представлялись жалкими созданиями, вынужденными жить под игом жестоких мужей, как правило, злоупотребляющих алкоголем[34]. Но такое сострадание (хоть и частичное) сохранялось лишь до той поры, пока женщины были готовы молчать и терпеть свою тяжкую долю. Когда в 1930-х жены начали активно жаловаться на жестокое обращение и – о ужас! – требовать развода, – их перестали жалеть. Общество начало рассматривать их как угрозу священному институту брака.

Именно в этот момент появляется новая, «мазохистская» теория: женщины не покидают абьюзеров, потому что им нравится такая жизнь. Эта гипотеза возникла благодаря Зигмунду Фрейду, который заявил, – и долгое время это принималось на веру, – что он разгадал естественные влечения, управляющие поведением человека. По Фрейду, все представительницы слабого пола страдают комплексом неполноценности из-за отсутствия пениса и завидуют в этом мужчинам. Из этого чувства ущербности и растут корни врожденного, но неосознаваемого желания быть наказанной. Некоторое время теория Фрейда была доминирующей в объяснении этого явления, но она никогда не была единственной. В 1944 году вышел фундаментальный труд психоаналитика Хелен Дойч[35] «Психология женщин» (The Psychology of Women), где она развивала фрейдистские идеи и, в частности, назвала мазохизм одной из трех основных главных черт женственности, наряду с пассивностью и нарциссизмом.

В 1940-х и 1950-х годах, когда фрейдистские теории были особенно популярны, исследователи социальных проблем полагали, что девушки сами ищут и выбирают себе мучителя. Особенно горячо эту идею поддержали мужья-абьюзеры. В авторитетной научной работе «Жена того, кто бьет жену» (The Wifebeater’s Wife), опубликованной в 1964 году, три автора-психиатра пытались понять внутреннее устройство жертвы и для этого провели беседы с тридцатью семью абьюзерами. Их ответы на вопросы привели исследователей к выводу: жены, возможно, и протестовали против насилия, но в глубине души желали его. Более того, было высказано предположение, что жестокость супруга помогала женщинам справляться с чувством вины, которое те испытывали из-за своего «враждебного, кастрирующего поведения[36] и стремления к контролю». [5]

Подобное бесстыдное обвинение жертв доминировало в общественном сознании до 1970-х, пока не поднялась вторая волна феминизма. Психолог Паола Каплан своим бестселлером «Миф о женском мазохизме» (The Myth of Women’s Masochism) нанесла серьезный удар по Фрейду и его единомышленникам. Она утверждала, что симпатия к насилию вовсе не присуща женщинам от рождения, просто их воспитали так, что они усвоили формы поведения, со стороны кажущиеся мазохистскими. «Идеалом женственности» считались те, кто отрицает собственные потребности в угоду другим. «Женщин приучали быть заботливыми, бескорыстными, терпеливыми. А потом все эти черты списали на мазохизм», – утверждала Каплан. [6] В статье в The New York Times Каплан заявила, что жены не бросали мужей-тиранов не потому, что им так нравилось насилие, а по тысяче иных причин. В том числе из-за страха, что их накажут за попытку сбежать. Была у них и другая мотивация: например, они надеялись, что любовь победит агрессию. «Некоторые из жен были настолько уязвимы, что у них возникала стойкая привязанность к мужчине, время от времени проявляющему нежность и ласку, – пишет Калан. – Их удерживали эти чувства, а вовсе не любовь к абьюзу». [7] Поистине «революционным» стало простое предположение психолога, что женщины так же страстно желают счастья, как и мужчины.

К 1980-м мнение насильников перестали учитывать в качестве источника данных для изучения насилия и представление о жертве-мазохистке признали безосновательным. Исследователи начали опрашивать пострадавших и на основе их опыта снова и снова приходили к одному и тому же выводу: «Женщины редко провоцируют издевательства и в большинстве случаев почти ничего не могут сделать, чтобы предотвратить их». [8] Теперь на мазохизм ссылаются лишь глупцы и шарлатаны. Но призрак этой теории по-прежнему витает где-то поблизости. К примеру, 51 % австралийцев полагают, что большинство женщин, если бы захотели, могли бы свободно разорвать отношения, в которых присутствует насилие. [9] Некоторые из тех, кто придерживается такой позиции, считают, что, если жена не уходит от мужа, значит, она хочет с ним остаться: возможно, она получает удовольствие от драматического накала отношений, а может, у нее сложился комплекс жертвы, и так далее. Все эти предположения категорически неверны. Далее мы увидим, насколько сложнее реальность, в которую попадают пострадавшие от жестокости в семье.

Кроме призрачной фантазии о присущем женщинам мазохизме, над жертвами насилия витает еще один злобный дух – их часто считают беспомощными жертвами, совершенно обессилившими от постоянных нападок партнера. Сразу представляется стереотипный образ: забитая и замученная представительница среднего класса белой расы, сидящая в углу, а над ней нависает грозный муж и потрясает кулаком.

Такой образ получил распространение после выхода в свет труда психолога Ленор Уолкер. Ее резонансная книга «Синдром избиваемой женщины» (The Battered Woman Syndrome) почти в одночасье изменила общественный стереотип: жертва из гарпии-мазохистки превратилась в беспомощное дитя. Уолкер заявляет, что для тех, кого бьют, характерен уникальный «синдром». По большей части он сводится к «выученной беспомощности». [10] Этот термин исследовательница почерпнула из работ другого психолога, Мартина Селигмана, который обнаружил, что собаки, привыкшие жить в клетке и нерегулярно (с непредсказуемым интервалом) подвергаемые слабым ударам электрического тока, со временем прекращают попытки сбежать. Напротив, они становятся «покорными и пассивными». [11] Точно так же и жертвы домашнего абьюза оказываются раздавленными циклом насилия. Сначала растет напряжение в паре, потом начинается фаза открытого насилия, а за ней «медовый месяц» – абьюзер раскаивается, демонстрирует страстную любовь, дает обещание, что былое не повторится. Затем опять начинает расти напряжение, за ним взрыв, и так далее по кругу. С каждым новым витком женщина постепенно теряет способность сопротивляться. Она становится пассивной, начинает верить, что «слишком глупа, чтобы попытаться что-то изменить». В ее душе растут тревога и подавленность. По мнению Уолкер, жертва остается с насильником, потому что перестает видеть возможности для расставания. [12] С распространением этой теории общество вновь стало сострадать пережившим насилие – то есть к ним стали снова относиться как в XIX веке. Их снова жалели, а не презирали. Однако Ленор Уолкер создала новый стереотип, и в нем вина по-прежнему возлагалась на жертву. Психолог писала, что все дело в пассивности пострадавшей стороны; именно это заставляет насильника продолжать свои нападки. «Обидчик, побуждаемый ее очевидным бездействием и покорностью, с которой она принимает его поведение, даже не пытается контролировать себя». [13] Действительно, в отношениях, где один доминирует, второй бывает столь унижен и забит, а его самооценка настолько низка, что он оказывается не в состоянии решить даже самые простые задачи. Партнерша порой готова поверить всему, что внушает ей абьюзер, в том числе и тому, что без него ей не выжить. Однако женщины оказываются в западне не просто потому, что не видят выхода. В дальнейшем я докажу: большинство переживающих давление со стороны домашнего тирана постоянно обдумывают те или иные пути выхода из-под власти мучителя.

По мнению некоторых психологов, выученная беспомощность – одна из главных причин того, что женщины готовы долго и безропотно выносить мужскую тиранию.

Гипотеза о выученной беспомощности, предложенная Уолкер, владела умами более двадцати лет, несмотря на то что она расходилась с живой реальностью, о которой свидетельствовали жертвы насилия. На эту теорию и сейчас часто ссылаются. Канадский семейный психолог Аллан Уэйд так поясняет свою критическую позицию по отношению к предположению Уолкер: «Ее объяснение насилия завоевало такую популярность, потому что в нем не ставится серьезный вопрос об изменении сложившегося статус-кво». [14]

* * *

Стокгольмский синдром прекрасно демонстрирует, что за теорией выученной беспомощности стоит некий миф. Этот синдром – что-то вроде диагноза, который ставят женщинам, сохраняющим привязанность к своим мучителям и не верящим властям, которые хотели бы им помочь. Обычно мы выносим этот вердикт, не слишком задумываясь, когда пытаемся охарактеризовать состояние сознания жертв домашнего насилия. Но при этом многие психологи продолжают считать такую деформацию психики весьма серьезной, а термин – научным. «Классический пример стокгольмского синдрома – домашнее насилие, – утверждает психолог из Оксфорда Дженнифер Уайлд. – Это когда некто (как правило, женщина) ощущает зависимость от своего партнера и остается рядом с ним». [15]

Однако на самом деле стокгольмский синдром – очень неясно описываемая патология, не имеющая четких диагностических критериев. За ним стоят женоненавистничество и даже откровенная ложь. [16]

Придумавший это понятие психиатр и криминалист Нильс Бейерот не удосужился пообщаться с заложницей, чьи взаимоотношения с преступником послужили основой для далеко идущих обобщений. Он никогда не спрашивал у нее, что заставило ее доверять тому, кто удерживал ее, больше, чем полиции. Кроме того, во время того самого ограбления шведского банка Бейерот был консультантом полицейских и руководил их действиями. То есть он сам и представлял ту самую власть, которой потерпевшая, Кристин Энмарк, не поверила. После чего она стала первой, кому поставили тот самый сомнительный диагноз.

Как-то утром в 1973 году сбежавший из тюрьмы Ян Улссон явился в банк на площади Норрмальмсторг в шведской столице и захватил заложников – Кристин и еще трех сотрудников. В течение последующих шести дней он удерживал их. Вся эта эпопея широко освещалась в СМИ. Шведы еще не сталкивались с такими случаями, и для полиции это тоже было в новинку.

Переговоры буксовали с самого начала – у стражей порядка не было должной подготовки. К тому же в самом начале они неверно идентифицировали Улссона. Следователям удалось найти, как им казалось, младшего брата преступника, и подростка в сопровождении Бейерота отправили в здание банка. Но Ян просто взял и открыл огонь. Этот инцидент лишь раздразнил злоумышленника. Он потребовал, чтобы к нему позволили присоединиться его сокамернику Кларку Улофссону. Кстати, Кларк не был настроен агрессивно и даже пытался подбодрить заложников. «Он успокаивал меня, держал за руку, – вспоминала Энмарк в 2016 году. – Он сказал, что проследит, чтобы Ян не причинил мне вреда. Не могу сказать, что я чувствовала себя в полной безопасности. Этим словом нельзя описать мое состояние. Но я решила поверить ему. Он сделал для меня очень много, ведь я поняла, что хоть кому-то небезразлична. Однако никакой привязанности я не испытывала. Можно сказать, что Кларк лишь подал мне надежду, что все будет хорошо». [17]

Полиция не могла дать такой надежды захваченным. Энмарк попросила, чтобы ей позволили переговорить с Бейеротом, но он отказался от общения. Давая интервью в прямом эфире прямо из здания банка, она обрушилась на власти: «Полиция играет нашими жизнями… А теперь они даже не хотят со мной разговаривать, хотя именно я погибну, если что-то пойдет не так». Энмарк взяла дело в свои руки, так как чувствовала: с каждым часом шансы выжить уменьшаются. Она позвонила шведскому премьер-министру, Улофу Пальме, и умоляла, чтобы ей и еще одной заложнице позволили покинуть банк вместе с преступниками. «Я полностью доверяю Кларку и главному грабителю, – сказала она премьеру. – Это не шаг отчаяния. Они ничего плохого нам не сделали. Напротив, обращались с нами хорошо. Но, Улоф, меня пугает, что полиция решится на штурм и из-за этого мы все погибнем».

Пальме не позволил ей уйти вместе со злоумышленниками, заявив, что не может потакать требованиям тех, кто вне закона. В конце их разговора, по воспоминаниям Энмарк, он сказал: «Что ж, Кристин, покинуть здание не получится. Придется утешаться тем, что, возможно, довелось погибнуть, не оставив свой пост». Это привело девушку в ужас: «Но я не желаю умирать как герой!» – воскликнула она. [18]

В итоге полиция пустила в здание слезоточивый газ, освободила заложников, арестовала обоих преступников и провела их по улице к большой радости собравшейся толпы. Энмарк была вне себя от такого бахвальства и демонстрации силы. Ее хотели вынести из банка на носилках, но она отказалась: «Я шесть с половиной дней ходила сама и сейчас сама выйду». [19] В радиоинтервью она раскритиковала правоохранителей и очень возмущалась поведением Бейерота. Криминальный психолог, напрямую никогда не контактировавший с Кристин, тем не менее ответил на ее комментарии. По его словам, они были вызваны особым состоянием, название которому он тут же и придумал, – «норрмальмсторгский синдром» (позже он был переименован в «стокгольмский»). Страх перед полицией он счел иррациональным, вызванным эмоциональной или сексуальной симпатией к захватчикам[37]. Мгновенно поставленный диагноз устроил шведские медиа – они с подозрением относились к Энмарк, которая не выглядела «столь уж травмированной» всей этой историей, во всяком случае, настолько, насколько представлялось окружающим. «Трудно в это поверить, – написал один из журналистов, – но ее состояние можно описать словами, вовсе не подходящими для этой ситуации. Она бодра и рассуждает разумно». По-видимому, это ее трезвомыслие и послужило доказательством того, что она больна.

Через четыре года, когда Энмарк попросили объяснить ее действия, она возмутилась: «Да, я боялась полиции. А что в этом странного? Что особенного в том, что человек боится тех, кто его окружает – в парке, на крышах, за каждым углом? Это солдаты, готовые стрелять, – в бронежилетах, шлемах, с оружием».

В 2008 году был сделан обзор литературы, посвященной стокгольмскому синдрому. Исследование показало, что в большинстве случаев диагноз ставили СМИ, а не психологи и психиатры. Это явление мало изучено, а те немногие ученые, которые занимались им, не пришли к единому выводу, что оно собой представляет. С диагностикой дело обстоит не лучше. [20] Психолог Аллан Уэйд, в отличие от других, много общавшийся с Энмарк, утверждает, что стокгольмский синдром – «это миф, созданный, чтобы дискредитировать женщин, ставших жертвами насилия. А у придумавшего его психиатра явно наблюдался конфликт интересов: его главной целью было заставить замолчать бывшую заложницу, которая ставила под вопрос его полномочия». [21]

Стокгольмский синдром как патология описывается специалистами весьма размыто и не имеет четких диагностических критериев.

* * *

В 1980-е и 1990-е годы большинство юристов и прочих экспертов объясняли поведение жертв домашнего насилия стокгольмским синдромом, синдромом избиваемой женщины и выученной беспомощностью. Потерпевших представляли простодушными, запуганными, покорными, задавленными, боязливо жмущимися в угол. Этому стереотипу и сейчас часто привержены многие из тех, кто выступает в судах Западного мира. Они рисуют образ «белой женщины, принадлежащей среднему классу или из рабочей семьи, хорошей матери и верной супруги, которая делает все от нее зависящее, чтобы ублажить абьюзера и огородить его от судебного преследования». [22] Если пострадавшая не соответствует этому стандарту, то есть являет собой «трудный случай» – сама подвержена зависимости или отвечает насилием на насилие, чтобы защитить себя и детей, или проявляет другие разнообразные признаки травмированности, – ее будут осуждать и могут счесть более виновной, чем мужчина, который над ней издевается.

Но даже если женщина сильная и независимая, судебные органы все равно могут дискриминировать ее. Ведь в голове у чиновников не укладывается, как разумная и самостоятельная личность может в то же время в чем-то быть уязвимой и беспомощной. В общем, когда история жертвы не соответствует «стандартному мелодраматическому сценарию, в котором добродетельная жена противостоит однобоко изображенному мужчине-злодею», правоохранительная система не понимает, что с ней делать. [23]

Реальность такова, что женщины, живущие в подполье, как и заложница Кристин Энмарк, постоянно продумывают стратегии преодоления ограничений и ищут способы обезопасить себя. Это убедительно доказывают исследования. Изучение историй 6000 женщин из 50 специальных приютов в Техасе позволило составить нечто вроде «женской теории выживания». [24] Выяснилось, что все бежавшие от насилия были вовсе не беспомощными, а как раз наоборот. Большинство из них проявили огромную изобретательность, пытаясь остановить абьюз. Еще одно исследование продемонстрировало, что подвергающиеся давлению женщины бывают не только изобретательны, но и используют сложные решения для преодоления проблем, а также не стесняются обращаться за помощью. [25] Стоит отметить: чтобы покинуть мучителя, им приходится преодолевать не психологические, а социальные препоны. Во многих случаях им чинят препятствия государственные чиновники, в частности полиция и службы, отвечающие за предоставление пособий. Они не оказывают пострадавшим должной поддержки, а потому затрудняют разрыв с домашним тираном.

В XIX и в начале XX века, пока патриархальная психиатрия изображала жертв насилия безумными, испорченными, но достойными жалости особами, «героини подполья» продолжали жить, как жили. И защищались от агрессора, как могли. Линда Гордон, исследовавшая материалы 1880–1960 годов о борьбе переживших жестокое обращение женщин за свои права, обнаружила один постоянно повторяющийся сценарий: изобретательная представительница слабого пола при небольшой помощи или совсем без помощи государства сопротивляется абьюзеру, причем иногда отражает его нападки весьма успешно. [26] Женщины в подполье никогда не желали терпеть давления и не были пассивны перед лицом угрозы.

Мы мало слышим о таком противостоянии, но при этом храбрые жены каждый день дают отпор мучителям, не боясь последствий. Одна из пострадавших, Николь Ли, так рассказывает об этом: «Я вступала с ним в спор. У меня не было сил дальше терпеть эти издевательства, слишком долго я сдувала с него пылинки. Если он оставлял тарелку на столе, я взрывалась: “Ты что, не может поставить эту чертову посуду в раковину?!” Тарелка летела в меня. Потом я думала: “Зачем я завелась?” Я пыталась отбиваться изо всех сил, только чтобы он отвязался от меня, остановился. Но физически мы были неравны, и у меня не было никаких шансов противостоять такому мужчине ни при каких обстоятельствах. Хотя я пыталась это делать». Даже если кажется, что женщина совсем утратила собственную волю, все равно ежеминутно ей приходится принимать решения ради выживания. Как сказала одна из жертв: «До того как я встретила своего мужа, я не умела планировать. Он научил меня выстраивать стратегии – без этого я бы не выжила».

Сопротивление – естественный человеческий инстинкт. Даже когда военнопленных, содержавшихся в корейских лагерях, покидали физические и душевные силы, в них продолжала жить воля, позволяющая внутренне противостоять врагу. Этот дух сопротивления приходилось тщательно скрывать: так, одного американского военнослужащего вынудили участвовать в создании коммунистического пропагандистского фильма, но он при этом «держал фигу в кармане». [27] Да, нужно было проявлять гибкость, но все уступки были тонко просчитаны, хотя со стороны могло показаться, что человек полностью сдался. Побег некоторых американских солдат в Китай после Корейской войны тоже можно считать довольно рациональным поступком. Американцы боялись, что полученные от них под пыткой показания на родине сочтут сотрудничеством с врагом и за это в США их отправят в тюрьму. То, что в Соединенных Штатах сочли дезертирством, вызванным промыванием мозгов, на самом деле было единственным способом сохранить свободу.

Чтобы покинуть мучителя, жертвам насилия приходится преодолевать не психологические, а социальные препятствия.

Точно так же и женщины могут незаметно сопротивляться агрессору, но при этом оставаться с ним по рациональным причинам. Один из главных резонов, который мне приходилось неоднократно слышать: матери боятся, что бывший муж будет требовать опеки над детьми. Пострадавшая от домашнего насилия Терри подтверждает это: «Я понимала, что смогу защитить детей, только если буду жить с мужем, пока малыши не вырастут и не смогут сами свидетельствовать в суде. Старшая дочь с ранних лет умоляла меня “избавиться от него”. Но я объяснила ей, что в лучшем случае ей придется проводить с отцом выходные раз в две недели. При их общении никто не сможет присутствовать, и наблюдать за его поведением будет некому. Никогда не забуду, какой у нее был взгляд, когда она осознала, что это для нее значит!»

Как ни парадоксально, пока мы уверены, что все женщины, сталкивающиеся с домашним насилием, пассивны и беспомощны, им будет особенно трудно добиться признания в качестве жертв. Как говорит Николь Ли: «Нас изображают безмолвными, забитыми и запуганными существами. Я часто думала: “Ну ладно, другие несчастные ничем не заслужили жестокого обращения. Но я – другое дело. Мне надо заткнуться. Я не должна его провоцировать”. На самом деле необходимо показать обществу проблему такой, какая она есть. Все представляют насилие в семье как противостояние чудовища и его бедной жертвы. Но наши мучители – вовсе не монстры, а обычные люди. Такие же, как ваши коллеги или соседи, или прохожие на улице. Я просто женщина, старающаяся защитить себя, а он – просто мужчина, пытающийся навязать мне свою власть и жесткий контроль».

* * *

Теперь, когда мы можем отбросить все несостоятельные теории, обосновывающие поведение жертвы, нетрудно будет понять, почему некоторые женщины не покидают мужей-абьюзеров. Можно (хотя и сложно) даже осознать, чем руководствовалась Жасмин, вернувшаяся к Нельсону. Причина, по которой она не обратилась в полицию после нападения, состояла в том, что ей было страшно: она считала, что Нельсон либо причинит вред ей самой, либо отыграется на Руби. После его выходки она жила отдельно два месяца и пыталась обрести некое подобие независимости. Но как раз когда ее жизнь начала налаживаться, ей стали настойчиво звонить друзья Нельсона, утверждавшие, что тот без нее покончит с собой. Жасмин пожалела его. Она решила, что, вероятно, он извлек урок из всей этой истории и теперь все будет хорошо. Нельсон, безусловно, знал, на какие кнопки нажимать: он все время напоминал бывшей подруге, что Руби не должна расти без отца. Манипулятор был в курсе, что Жасмин переживает от того, что ее собственный папа ушел из семьи, когда она была совсем маленькой.

Ко всему прочему Жасмин страдала от комплексной психотравмы, связанной с тем, что целых десять лет существовала в условиях жесткого принудительного контроля. У нее не было опыта самостоятельной взрослой жизни без Нельсона, она сошлась с ним сразу после того, как окончила школу. «Самооценка у меня отсутствовала. Я просто не знала, как жить отдельно от него, – признается она. – Это похоже на паутину: ты можешь выходить за ее пределы, но чувствуешь себя в безопасности, только если находишься внутри. Когда я очутилась вне ее, мне не за что было уцепиться».

Паутина – такую метафору часто употребляют женщины, обитающие в подполье. Кэтрин Кирквуд называет это «сетями абьюза». В книге, в основу которой легли интервью тридцати женщин, переживших домашнее насилие, Кирквуд пишет: «Коварство и мощь эмоциональных злоупотреблений можно сравнить с крепкой и цепкой, но при этом почти невидимой сетью паука… В абьюзе, как в паутине, все переплетено; ни одна нить не должна рассматриваться отдельно. Каждую струнку укрепляет и поддерживает соседнее, поэтому находящемуся в ней… так трудно бороться и что-то менять». [28]

Крайняя степень контроля и сексуальное насилие размывают чувство реальности в сознании жертвы. Жасмин ни с кем регулярно не общалась, кроме Нельсона (если не считать маленькой дочери). Весь ее мир сводился к отношениям с агрессором. Когда девушка впервые покинула домашнего тирана, она отчасти смогла трезво взглянуть на окружающую действительность. «Я поймала себя на мысли: минуточку, я ведь тоже человек! Могу принимать собственные решения, жить своей жизнью! Чем дольше я жила без Нельсона, тем более неприятен он мне становился из-за того, что так поступал со мной, – вспоминает Жасмин. – Но я все еще любила его, хотя и злилась. Я хотела, чтобы он выполнил все, что обещал все эти годы, и стал таким, каким обещал стать. Думаю, можно объяснить это так: мне нравилось то, что он предлагал, – как идея. Мне просто хотелось иметь мужа-добытчика, быть рядом с человеком, который позаботится обо мне… Впрочем, забудем обо всех этих фантазиях, – добавляет она со смехом. – Сейчас я сама о себе забочусь, и я счастлива».

* * *

Если у вас идет кругом голова от одной мысли, что можно любить того, кто злоупотребляет своей властью над вами, задумайтесь на мгновение, что делает с нами близость. Когда мы влюбляемся, нас приводит в восторг потенциальная возможность полностью «завладеть» любимым. Как здорово иметь настоящего друга на всю жизнь, партнера, который знает нас лучше, чем мы сами; любовника, который будет обожать, несмотря на все недостатки и слабости. Чтобы между людьми сложились столь интимные отношения, необходимо полностью встроиться в жизнь друг друга, открыться другому, разделить с ним самые тайные чаяния и страхи. Так же происходит и в отношениях, где присутствует жестокость. Домашнее насилие нуждается в том, чтобы между двоими существовала близость. Исключением являются лишь те случаи, когда женщину заставили вступить в брак или свели супругов без их согласия. После того как доверительные связи установились, насильник получает в свои руки все рычаги, чтобы держать партнершу в подчинении. Он знает ее точки уязвимости. Женщина полагается на свою половину и верит, что его «истинная натура» именно такова, какой была, когда она в него влюбилась. А жестокость – лишь недостаток, который надо исправить.

Хорошо известно, что абьюзеры очень спешат сблизиться со своей будущей жертвой; пережившие насилие часто рассказывали, что поначалу просто тонули в море любви. Чувства распалялись, душа предвкушала райское блаженство. Часто девушки бывали потрясены тем, насколько страстно мужчина желал общения с ними, проявляя куда больший интерес, чем кто-либо другой. Когда пострадавшая от абьюза и активистка Лесли Морган Штайнер только познакомилась со своим другом, он боготворил ее. «Конор верил в меня как в писателя и как в женщину. Никто ранее ко мне так не относился. Ему удалось создать между нами чудесную атмосферу доверия, – рассказывает Штайнер. – Он добился этого, раскрыв мне свой секрет: с трех лет его регулярно жестоко мучил отчим. Я бы рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы мне, что этот умный, веселый и отзывчивый молодой человек, обожающий меня, в один прекрасный день начнет диктовать мне, что делать: пользоваться ли косметикой, какой длины юбки носить, где жить, какую работу выбирать, с кем дружить и как встречать Рождество. Изначально в поведении Конора не было и намека на попытку контролировать меня. Он никогда не проявлял жестокости или гнева. Я не знала, что мы находимся на первой стадии домашнего насилия, когда необходимо соблазнить и очаровать жертву». [29] Поверять друг другу тайны, рассказывать интимные детали биографии – это техника «открытия себя» перед партнером, которая укрепляет связь. Таким образом мы становимся единомышленниками и союзниками. Приобщаясь к судьбе своего избранника, мы помогаем ему преодолевать трудности и сами становимся лучше. Подобные узы прочны; они и становятся потом прикрытием для абьюзера. Жертва начинает думать, что злоупотребления и давление – это еще одна «трудность», которую им предстоит преодолеть вместе.

Установление доверительных отношений – обязательная стадия игры кошки с мышкой. Абьюзер любит быстрое сближение и поначалу изливает на избранницу потоки нежности.

В ситуации принудительного контроля или насилия сначала происходит установление доверия. Вспомните китайских тюремных комендантов, пытавшихся проявить товарищеские чувства по отношению к американским солдатам – ласково разговаривавших с ним, предлагавших сигареты. Они бывали то добры, то жестоки, и заключенных это дезориентировало. Представьте, каково приходится жертве домашнего тирана. Ей кажется, что она вдоль и поперек знает человека, который находится рядом: вместе с ним она строила планы на жизнь, она родила от него детей. Зачастую к тому времени, когда начинаются злоупотребления, мучитель стал не просто частью семьи, но частью личности женщины. Осознать, что тот, с кем ты спишь в одной кровати, тот, кто глубоко проник в твое сердце, одновременно несет смертельную опасность для тебя самой и, возможно, для ваших общих детей, не просто страшно и больно, но иногда практически невозможно[38].

* * *

Перед тем как женщина начнет взвешивать, уйти ей или остаться, она сначала должна признать, что является жертвой агрессии. Некоторым читателям это покажется странным: как она может не знать, что ее мучают? Но иногда проходят долгие месяцы или годы, прежде чем пострадавшая поймет, что «сложности» в поведении партнера – это и есть насилие. Деб Санаси даже искала в интернете определение эмоционального насилия, когда ее муж Роб по настоятельному совету психолога рассказал ей, что его стремление контролировать и унижать жену называется абьюзом. «И когда на экране компьютера появился список поступков, которые должны настораживать, я увидела, что из этого состоит вся моя жизнь», – рассказывает Деб. Она была поражена: «Я думала, что, будучи дееспособным и разумным человеком, не могу быть объектом насилия и даже не заметить этого!» Дело не в том, что женщины не знают, что им грозит опасность. Они просто не видят в происходящем злоупотребления и давления. Выступая на площадке TED, Лесли Морган Штайнер объяснила, почему она несколько лет жила с Конором. «Несмотря на то что он не раз приставлял к моей голове заряженный пистолет, сталкивал с лестницы, угрожал убить нашу собаку, вынимал ключ зажигания, когда я ехала по скоростному шоссе, выливал кофейную гущу мне на голову, когда я собиралась на рабочее собеседование, я не ощущала себя женой, которую избивает муж. Мне ни разу не пришло это в голову. Я была сильной женщиной, влюбленной в человека с очень серьезными проблемами; единственной на земле, кто мог помочь Конору в борьбе с его демонами». [30] Женщина не осознает, что живет в ситуации семейного насилия; она считает, что у них с мужем «непростые отношения». Такое ведь у многих случается. Ну, может, в данном случае чуть более трудная ситуация, чем у других. Нередко оказывается, что она уже серьезно «вложилась» в этот брак и вообще знает своего партнера лучше, чем кто-либо. Большинство жен не желают разрыва связи, пока не достигнут абсолютной уверенности, что эту связь невозможно спасти.

Именно поэтому домашнее насилие считается столь коварным и опасным видом принудительного контроля. Люди, оказавшиеся в тюрьме, как правило, ждут освобождения, стремятся к другой жизни. В семье все не так: женщина готова на многое (иногда даже на боль и страдания), чтобы сохранить отношения.

Это доказывает исследование с участием более сотни пострадавших от насилия в Соединенных Штатах. [31] Кэтлин Ферраро и Джон Джонсон выяснили, что те, кто состоял в связи с абьюзером, объясняли себе происходящее шестью разными способами.

1. «Я могу все исправить». Женщина считает, что ее мучитель глубоко несчастен, но сильная партнерша сможет ему помочь. Американская писательница Эли Оуэнс рассказывает: «Иногда, – обычно после особенно жестокой выходки, – он обещал мне, что пойдет к психологу и вообще сделает все возможное, чтобы изменить свое состояние… в такие моменты он казался растерянным, больным мальчиком. И мне было его очень жалко. Я так сильно его любила, что видеть, как ему плохо, было страшнее, чем переживать ту боль, которую он причинял мне». [32]

2. «На самом деле он не такой». Если бы он не… (подставьте сюда любую проблему), он бы надо мной не издевался. Может, у него нелады с алкоголем или наркотиками; может, он не в состоянии найти работу или у него психическое расстройство. Перечислению возможных отягчающих обстоятельств не будет конца. Женщина думает, что стоит решить текущую задачу, и насилие прекратится. Порой такой подход оправдывает себя, но чаще бывает наоборот: проблема решена, а насилие продолжается.

3. «Проще постараться забыть». Сознание, что партнер намеренно сделал ей больно, бывает столь невыносимым, что женщина отказывается принимать этот факт. Она направляет внимание на то, чтобы вернуться к нормальной жизни. Даже когда остаются следы (порезы или синяки), повседневные заботы вскоре перекрывают странное чувство растерянности, поселившееся в душе после инцидента.

4. «Отчасти это моя вина». Некоторые женщины считают, что насилие прекратится, если они «поработают над собой», изменят свое поведение – станут более покладистыми, послушными, внимательными к потребностям партнера.

5. «Мне некуда идти». Многие просто не могут уйти, у них нет другого дома, нет денег и т. д. Одним кажется, что их никто никогда больше не полюбит, а перспектива остаться одной навеки кажется им ужасной. Другим, особенно тем, кто вырос в очень бедной семье или с детства столкнулся с жестокостью, любое место в мире кажется небезопасным, а рядом с партнером-тираном они все же чувствуют себя относительно защищенными.

6. «Пока смерть не разлучит нас». Есть люди, нацеленные на сохранение брака любой ценой. Они считают, что в этом их долг – перед Богом, перед родственниками, перед обществом, в котором действуют древние традиции. Телекомпания ABC провела расследование и выяснила, что духовные лидеры самых разных религиозных групп продолжают призывать женщин не выходить из брачного союза, даже если в нем присутствует насилие. Религиозные авторитеты не позволяют разводиться, настаивают на том, что семья – это святое. А тех, кто не подчиняется, грозят изгнать из общины, да еще предрекают им кару после смерти. [33]

Долгие месяцы, годы, да и всю жизнь представительницы слабого пола могут придумывать оправдания, почему стоит и дальше терпеть притеснения. Чтобы отвлечься от невыносимой реальности, они начинают злоупотреблять алкоголем или наркотиками, у них появляются расстройства пищевого поведения или они причиняют себе вред другим образом – например, увлекаются азартными играми. Все это – психологический эскапизм, попытка уйти от мыслей об абьюзе. Те, кто страдает молча, отдаляются от друзей и родных. Нужно помнить, что асоциальное поведение женщины впоследствии может затруднить разбирательства по ее делу в суде, если она все же когда-нибудь захочет покинуть тяготящие ее отношения.

Пока жертвы пытаются оправдать насилие, они в большинстве своем будут отказываться от помощи и не станут давать показания, если обидчика кто-то попытается привлечь к ответственности. Также они будут всячески противиться усилиям близких вызволить их из ловушки. Такое сопротивление глубоко ранит тех, кто небезразличен к их судьбе. При этом стоит посмотреть на проблему и с другой стороны: то, что может выглядеть как упрямство или наивность жертвы, на самом деле может оказаться сложным механизмом адаптации. Гарвардский психиатр Джудит Херман пишет: «В заключении люди учатся искусству изменения собственного сознания. Они прибегают к диссоциации[39], минимизации, а подчас и к прямому отрицанию реальности и подавляют свободную мысль, чтобы игнорировать невыносимую действительность». [34]

Херман называет этот комплексный маневр мозга двоемыслием, позаимствовав понятие у Джорджа Оруэлла. Таким образом она описывает способность «одновременно удерживать в сознании два противоположных убеждения и принимать оба одновременно».

Благодаря двоемыслию жертвы справляются с давлением обстоятельств. Оно фактически помогает выжить. Чтобы избежать наказания, женщине приходится проникать в мысли абьюзера, тонко подстроиться под него, чтобы распознать, что именно вызывают его ярость и как усмирить ее. Со временем, по мере того как насилие нарастает, его взгляд на мир становится для нее все более актуальным, причем до такой степени, что она начинает смотреть на все его глазами, а не своими. Она, по сути, беспомощна, но при этом ей постоянно нужно на шаг опережать агрессора, чтобы защитить себя (а возможно, и детей).

Чтобы защититься от агрессора, иногда приходится проникать в темные глубины его сознания. Как говорится, нужно научиться мыслить, как преступник.

Двоемыслие и оправдания, которые служат для него основой, – очень хрупкое состояние. Если что-то меняется в механизме насилия (допустим, оно резко нарастает или кто-то из посторонних становится его свидетелем), жертва может вдруг увидеть ситуацию по-новому. Лучшее, что в данном случае могут сделать друзья, – предложить свою поддержку без осуждения, даже если пострадавшая активно выталкивает их родных и близких из своей жизни. Сохранение связи с ними – лучшая защита для жертвы.

Конечно, иногда катализатором перемен становятся самые простые и очевидные вещи: если у женщины появятся деньги или она найдет приют и защиту, она сможет уйти. Но многим для этого нужно дойти до предела отчаяния, когда вдруг становится ясно, что все обещания – пустые слова и нет больше ни капли надежды на то, что отношения наладятся. На этом этапе пострадавшая наконец позволяет себе принять тот факт, что она – действительно жертва домашнего насилия.

* * *

Некоторые женщины понимают, что над ними совершается насилие, оставляют тирана и начинают новую, счастливую жизнь. Некоторым удается даже наладить нормальную (или хотя бы мирную) жизнь с абьюзером, если тот уверит ее, что готов приложить невероятные эмоциональные усилия, необходимые для изменения поведения. Однако никакой из двух вышеперечисленных вариантов не гарантирует женщине абсолютной безопасности. Если мужчина одержим доминированием, для него не так важно, уйдет она или останется. В любом случае он сделает все возможное, чтобы продолжать контролировать и наказывать ее.

Сара[40] прекрасно знала, как выглядит домашнее насилие. Будучи врачом в травматологическом отделении больницы, она через день сталкивалась с жертвами избиений[41]. Один случай ей особенно запомнился. «На “Скорой” привезли женщину, только что родившую. Ей было чуть за двадцать. Похоже, партнер избил ее тыльной стороной молотка, – рассказывает Сара. – У пациентки были множественные проникающие раны на голове. Помню, я никак не могла сосчитать, сколько у нее глубоких проломов в черепе и синяков на лице. Сердце мое разрывалось. Прогноз был мрачным. Мне казалось, что она уже не вернется к жизни».

У самой Сары тоже не все благополучно в жизни. Ее жених, Карл[42], накинулся на нее, когда узнал, что она забеременела. «Мой очаровательный и харизматичный друг – мужчина, который всегда умел посмеяться над собой, – вдруг изменился до неузнаваемости. Гнев, сарказм, напор – откуда что взялось?» – качает головой Сара. Еще более озадачивало то, что ранее Карл всегда поддерживал борьбу за женские права. «Он с большим уважением относился к моей независимости и радовался, что у меня хорошее образование, – продолжает она. – Но известие о моей беременности вдруг все перевернуло. Он, наверное, ожидал, что все мое внимание при этом переключится на него. Он пытался контролировать, что я надеваю, что делаю, куда хожу, как убираюсь в доме, когда встречаюсь с друзьями и родственниками. Карл помешался на деталях. Хотел управлять всем – чем я питаюсь, как и когда закрываю жалюзи перед сном».

После того как Сара родила дочь Элис[43], дела пошли еще хуже. Девочка серьезно болела и в течение первого года жизни не раз оказывалась в больнице. Необходимо было постоянно следить за ее дыханием. «Это был невероятно тяжелый период, я изо всех сил старалась не беспокоить мужа и одновременно приглядывать за ребенком, у которого возникли проблемы с легкими». Сара с малышкой несколько раз отправлялась в реанимацию, а Карл становился все более непредсказуемым и все чаще злился. «Временами он запрещал мне вызывать неотложку для Элис. Бывало, он уверял меня, что дочь на самом деле здорова, и выключал аппарат для мониторинга дыхания. А еще фотографировал меня, чтобы доказать, что я плохая мать и неправильно поддерживаю ее голову. Он намеренно сдавливал мне грудь, чтобы у меня было поменьше молока. Как же тяжко было! Я старалась сделать так, чтобы Элис поменьше плакала, когда ее отец дома, потому что на ее крик он реагировал так, как будто кто-то включал сирену воздушной тревоги». Сара понимала, что столкнулось с абьюзом, и сразу решила искать помощи. «Я замалчивала то, что с нами происходит. Несколько раз во время беременности он поднимал на меня руку, и я рассказала об этом своему гинекологу и акушерке. Патронажная сестра, приходившая проведывать малышку, а также социальный работник тоже все знали. Я делилась своей болью со всеми, в том числе с родными и друзьями. Муж ходил к психологу, специалисту по домашнему насилию и к семейному консультанту. Я старалась сделать так, чтобы ему кто-то помог. Психологи указывали на небольшие улучшения в его поведении, но на самом деле агрессия росла». Когда я попросила Сару рассказать о некоторых поступках Карла, она будничным голосом поведала: «Ну, были всякие ужасы. Дважды он насиловал меня, когда уже начались схватки. А через несколько дней после родов разорвал послеродовые швы, потому что не хотел ждать, когда они заживут. После рождения Элис он эякулировал мне на лицо посреди ночи, когда я спала. Я просыпалась, потому что захлебывалась спермой. В то время я еще кормила грудью, поэтому тихонько вставала и шла вымывать все это из носа и с головы, чтобы подготовиться к следующему кормлению. Протестовать против такого обращения я боялась, потому что рядом с кроватью он все время держал бейсбольную биту».

Как это часто бывает при принудительном контроле, насилие было лишь частью масштабной кампании, проводимой Карлом для полного подчинения Сары. По словам женщины, заранее сцеженное молоко он выливал в раковину и следил за тем, сколько именно «позволено» съесть младенцу. А еще грозил размозжить голову собаке.

«Карл отказался оплачивать медицинскую страховку для Элис. Пока я дежурила у ребенка в больнице, он приглашал проститутку. Когда я возвращалась домой, он требовал, чтобы я первым делом переменила все постельное белье», – вспоминает Сара. Несмотря на все это, она не сдавалась и пыталась вернуть прежнее счастье, мечтая, чтобы муж снова стал таким, каким она его знала до своей беременности. Она действовала, как сиделка в психиатрической больнице, стараясь поддерживать бытовой комфорт, чтобы «пациент» как можно меньше подвергался стрессу и получал всю необходимую помощь. «Каждый день он ходил в спортзал, а я готовила ему еду, – рассказывает она. – Я думала, что, если возьму на себя все родительские обязанности и уговорю его ходить к психологу, со временем все наладится». Но, что бы ни предпринимала Сара, насилия становилось все больше.

Однажды вечером на канале ABC показали программу, в которой эксперты отвечали на вопросы о домашнем насилии. И тут Карл взорвался: «Посмотрев фрагмент передачи, он страшно разозлился, в ярости стал метаться по дому, сыпал проклятиями и кричал, что все женщины, погибшие в этом году от рук домашних тиранов, заслуживали такой участи. Настоящими жертвами, по его мнению, были мужчины». На следующий день Сара отправилась в полицию, чтобы спросить совета, что делать в таких случаях. Кроме того, она позвонила психологу, у которого муж консультировался по поводу абьюза, и рассказала ему о реакции Карла на телепрограмму. «Мне было сказано, что у многих мужчин представленные в передаче факты и мнения вызвали бы бурную реакцию, так что поведение Карла укладывается в рамки нормы», – сетует Сара. Всю следующую неделю мужчина был «на взводе», и однажды вечером, когда семимесячная Элис особенно раскапризничалась, он потерял контроль над собой. Девочка в очередной раз заплакала, Карл выпрыгнул из кровати и помчался в детскую. «Я услышала скрип детской кроватки, а потом какой-то глухой звук, – рассказывает Сара. – Посмотрев на монитор камеры, установленной в детской, я увидела, что он запрыгнул в колыбель, поднял малышку над головой, часто-часто тряс ее и кричал: “Заткнись, заткнись, заткнись!” Тогда я побежала в комнату и вырвала дочку из его рук». Карл неуклюже выбрался из детской кровати, тут же признал, что «совершил ошибку», и вернулся в спальню. Сара испугалась за девочку, решив, что у нее от сотрясения может быть внутреннее кровотечение, и втайне от мужа позвонила в службу «Три нуля»[44]. Впоследствии она напишет в своем заявлении, что минуты, проведенные в ожидании «Скорой помощи», «тянулись ужасающе долго». Женщина провела их в страшном напряжении. «Больше всего я боялась, что это последние мгновения моего общения с дочерью. Внутреннее кровотечение несет смертельную опасность. Я фактически прощалась с ней, но при этом утешала ее, говорила, что все будет хорошо. Что бы ни случилось, я всегда буду любить ее всем сердцем». Обнимая малышку, Сара готовилась отразить очередную атаку Карла: она знала, что муж придет в ярость, узнав о приезде «Скорой». В таком состоянии он мог убить их обеих. Это был не пустой страх. Сара твердо знала, что, если бы не вырвала Элис из рук Карла, он бы не остановился, пока ребенок не потерял сознания.

Даже во время родовых схваток муж не желал оставить в покое свою половину. А через несколько дней после родов он, игнорируя свежие швы в ее промежности, снова потребовал секса.

К тому времени, когда произошел инцидент с Элис, Сара терпела издевательства Карла уже шестнадцать месяцев. В этот раз она решилась заявить в полицию. Девочку отправили на обследование в больницу. Процедуры, которые она проходила, привели к временной частичной потере зрения. «Элис оставили одну в больничной кроватке, она ничего не видела. Когда я осознала это и разыскала ее палату, она истерически рыдала, и успокоить ее было невозможно. Она в отчаянии терла глаза и пыталась ощупать мое лицо руками. Понадобилось некоторое время, чтобы она пришла в себя. В этот период она перестала ползать». Миновали ужасные сутки ожидания и неопределенности. Экспертиза показала, что у девочки нет повреждений внутренних органов. «В тот момент будто прояснились небеса, и я ощутила необыкновенный подъем и неожиданно поверила, что всеведущий, всемогущий, великодушный Бог действительно существует».

Карлу было предъявлено несколько обвинений, связанных с нападением на Элис. Правоохранители сочли, что его поведение угрожало жизни девочки и что он мог нанести серьезный ущерб ее здоровью. Но приговор оказался довольно мягким, как обычно бывает в подобных случаях. «Ему предложили участие в коррекционной программе[45]… все, что от него требовалось, – примерно вести себя в течение девяти месяцев, а также пройти специальный реабилитационный курс для мужчин, помогающий скорректировать поведение. Впрочем, назначенный срок он не выдержал и нарушил предписания, а с психологического курса его отчислили». После этого последовал новый суд, Карл признал вину, однако избежал уголовного преследования. Ему назначили штраф размером 350 долларов.

Сара разорвала отношения с бывшим мужем, но продолжает страдать от его нападок. Теперь он стал еще более непредсказуем. «Когда я жила с ним, то могла оценить, насколько он опасен в ту или иную минуту. Мне было проще просчитать его реакции, потому что я постоянно наблюдала за ним и замечала сигналы надвигающегося взрыва. А теперь я не знаю, что у него на уме». Женщина живет в постоянном страхе. Власти признают, что он представляет угрозу для Сары и Элис, так что пять раз за двенадцать месяцев им пришлось укрываться в кризисном центре. После этого женщина сменила место жительства и держит его в секрете. Но, несмотря на это, полицейские предупредили: нельзя исключать, что Карл узнает, где находится их новый дом.

Сара, когда не на работе, почти все время проводит, пытаясь преодолеть последствия абьюза. На это уходят почти все деньги. «Целыми днями я думаю о том, как обеспечить безопасность дочери. Воспитательницы в яслях, где я оставляю Элис, получили инструкции, как защитить девочку от посягательств. Кроме того, сейчас в суде находится пять параллельно идущих дел с моим участием. Каждый день приходят уведомления или еще какие-то документы, с которыми надо разбираться, писать объяснения и давать показания». Из-за всего этого Сара, успешный врач, еле сводит концы с концами. «Я составила список магазинов в нашем пригороде, предоставляющих хорошие скидки на продукты, а также знаю пункты, где раздают еду бесплатно. В течение месяца я методично обхожу все эти точки. Так мне удается сэкономить деньги, которые нужны для оплаты юридических услуг. Бесплатная помощь Legal Aid мне не положена, потому что я работаю. Если бы я жила исключительно на пособие, мое материальное положение было бы лучше».

Сара все же позволяет Карлу видеться с Элис раз в неделю под присмотром ее родителей и в общественном месте. Как и раньше, когда они с Карлом были вместе, во время контактов с дочерью она старается следить за каждым его шагом. «Во время их встреч я остаюсь на улице и наблюдаю за всеми выходящими. Их общение длится всего час. К его приходу я уже поменяла дочке подгузник, накормила ее, она выспалась. Все сделано для того, чтобы она не доставляла хлопот». В ходе этих визитов Карл показывает себя образцовым отцом. «На день рождения Элис он принес торт и много подарков и вообще обставил свой приход как настоящий праздник. Несколько раз мы позволяли ему переодевать малышку. В общем, он видится с ней довольно часто и очень много фотографирует ее. Он все делает для того, чтобы продемонстрировать внешнему миру “красивый фасад” и показать, что он отлично справляется с родительскими обязанностями». Сара беспокоится о том, что Карл может потребовать официальной опеки над ребенком. «Мне сказали, что, если он пройдет краткий учебный курс для родителей, а затем некоторое время будет посещать дочь под надзором профессионального супервизора, затем Семейный суд позволит ему видеться с Элис без присмотра», – опасается Сара. Карл умеет себя подать, он знает, как покорить окружающих. Со стороны он кажется любящим отцом, но наедине с малышкой может в мгновение ока преобразиться.

Рассматривая возможную необходимость оставить Элис наедине с Карлом, женщина всерьез подумывает о том, чтобы возобновить совместную жизнь с бывшим мужем, потому что это кажется единственным способом защитить девочку. «Так я все время буду рядом. А если ему разрешат брать ребенка без надзора…» Она замолкает, как будто конец этой фразы слишком ужасен, чтобы произнести его вслух. «Я всерьез опасаюсь, что он убьет Элис. Я знаю, на что он способен: он уже угрожал ее жизни. Я собственными глазами видела, как поднимается в нем эта импульсивная агрессия. Может, это не произойдет сразу, но рано или поздно возникнет повод (она заплачет, начнет капризничать или не будет слушаться), и он потеряет контроль над собой. Я боюсь, что он может сбросить ее с моста, как это случилось с Дарси Фриман[46]. Разве можно заставлять мать отдавать ребенка тому, кто этого ребенка чуть не убил?» Саре приходится сейчас быть еще более бдительной, потому что она долгое время не распознала в Карле угрозу для Элис: «Пока мы состояли с ним в отношениях, я не могла представить, что он сможет напасть на нее… Я понимала, что сама могу стать жертвой вспышки его гнева, но никогда не думала, что он поднимает руку на нее».

Несмотря на все это, женщина сохраняет удивительную жизнерадостность. «До какой-то степени я благодарна Карлу за то, что у меня есть Элис. Не то что я все время злюсь на него. Нет смысла тратить силы на ненависть. Я хорошая мать, и мне нравится материнство. Это сейчас для меня главное, остальное несущественно… Так что во многом мне очень повезло, однако я сейчас действительно сосредоточена на выживании. Конца этому не видно. Есть серьезные опасения, что ситуация будет только ухудшаться». Саре хочется, чтобы окружающие поняли, как тяжело ей было покинуть мужа. «Я бы никогда не ушла, если бы Карл не напал на Элис, – настаивает она. – И это при том, что он каждый день совершал надо мной сексуальное насилие. Я боялась возвращаться домой с работы. Сложно даже описать, чего конкретно я боялась. За несколько месяцев до того, как я рассталась с Карлом, представители службы помощи при домашнем насилии Safe Steps квалифицировали нашу семью как “нуждающуюся в немедленной защите”, а специалисты общенациональной горячей линии по семейному насилию 1800RESPECT посоветовали мне немедленно покинуть насильника. Но расстаться тогда для меня значило бы сдаться, а я не готова была на это. Как бы он ни поступал со мной, я боролась за свою семью. Я была очень упрямой и не жалела себя. Мне казалось, что я способна со всем этим разобраться».

Сара постоянно начеку, а в машине у нее всегда лежит сумка с необходимыми для побега вещами. «Мы живем одним днем, – признается она. – Что будет завтра, непонятно, но мы будем стараться бороться за свою безопасность, насколько это возможно. Меня вдохновляет, что до нынешнего момента я неплохо справлялась. Очень поддерживает то, что ребенок, ради которого я все это делаю, всегда рядом. Малышка обнимает меня за ногу или сидит у меня на плечах. Это самое прекрасное, что у меня есть. Она любит розовый цвет, любит рисовать пальцами, лепить игрушки из соленого теста. Ей нравятся динозавры, танк-паровозик Томас и кролик Питер. Каждый день я боюсь, что ее собственный отец отнимет у нее будущее. Не могу себе представить свою жизнь без нее».

Сара боится, что органы опеки разрешат бывшему супругу видеться с маленькой дочерью без надзора. А ведь он уже проявлял агрессию по отношению к девочке!

* * *

Подполье не знает дискриминации как таковой. Но некоторым из тех, кто оказался в этой глубокой яме, труднее из нее выбраться, чем остальным. Есть женщины, на которых наваливается много бед сразу: они страдают не только от мужского насилия, но и от расизма, бедности, отсутствия безопасного жилья, проблем со здоровьем.

Правозащитники, работающие с делами о домашнем насилии, долго и с большим трудом доказывали обществу: со злоупотреблениями властью в семье могут столкнуться не только беднейшие слои населения. Активисты пытались изменить взгляд на эту проблему, начиная с 1970-х, и достигли потрясающих результатов. Теперь уже всем ясно, что среднестатистическая, «типичная» жертва – это белая женщина, принадлежащая к среднему классу. Законодателей заставили увидеть на этом месте свою подругу, сестру или дочь. То есть человека, на защиту которого не жалко потратить бюджетные средства[47]. Но с тех пор как появился образ «респектабельной жертвы», стало не принято упоминать о том, что отдельным социальным категориям труднее противостоять абьюзу, чем всем остальным. Профессор Ли Гудмарк пишет об этом так: «Проблемы представительниц маргинальных социальных групп все реже поднимаются в дебатах о преодолении домашнего насилия. Вот к чему привела риторика активистов, долгое время внушавших всем нам, что любая женщина может стать жертвой». [35]

Ясмин Хан, директор неправительственной организации Eidfest Community Services, знает самые глубокие закоулки подполья как свои пять пальцев. Она работает в Квинсленде, протягивая руку помощи женщинам разных национальностей, говорящим на разных языках. Когда мы беседовали с ней, она отчаянно боролась за то, чтобы добиться права постоянного проживания (резидентской визы) для Вивьен – эмигрантки с островов Фиджи, которая вышла замуж за австралийца Нейла[48]. Муж сильно старше ее; женщина попала в полную зависимость от него. По словам Хан, попытки добиться визы продвигались неплохо, пока один из членов комиссии визы не затребовал подтверждения того, что брак реальный, а не фиктивный. Ясмин возмутилась и заявила ему: «Вы хотите сказать, что женщина, прибывшая в Австралию в 2015 году и все это время жившая в одном и том же чертовом доме, не состоит в отношениях с его хозяином? Она родила ребенка – как же можно отрицать, что связь между супругами имела место?» Но это не удовлетворило суд. «Особенно горько, – продолжает Ясмин, – когда чиновница (голубоглазая блондинка, представительница привилегированного класса, работающая на хорошо оплачиваемой работе) поворачивается к заявительнице, мусульманке в хиджабе, и спрашивает: “Почему вы решили, что ваши отношения будут длительными, ведь этот человек принадлежит к другой религии и культуре?” Может ли она сказать такое белому человеку? – возмущается правозащитница. – Почему бы не обратиться к мужу: зачем вы, пожилой человек, отправились за моря, чтобы жениться на сорокалетней фиджийке? Видимо, вы хотели, чтобы она ухаживала за вами на старости лет?» Очевидно, никто не задавал таких вопросов Нейлу, ведь когда Вивьен пришла домой после суда, тот сказал: «Чиновница очень мило поговорила со мной по телефону. Я попрошу ее аннулировать твою визу и паспорт».

Нейлу за шестьдесят. Он живет на пособие, которое выплачивает работодатель, после того как мужчина получил на производстве травму спины. Этот человек в течение четырех лет фактически держал Вивьен в заточении – не разрешал выходить из дома и совсем не давал денег. Если ей нужны были прокладки или нижнее белье, приходилось поручать эти покупки мужу. После того как Нейл поднял на нее руку, Вивьен набралась храбрости и позвонила в полицию. Потом об этом сообщили Ясмин, так как она обычно оказывает поддержку в подобных тяжбах. Добиться разрешения на постоянное проживание в Австралии в этом случае – очень трудная задача. Нейл сжег или удалил из компьютера все фотографии, где супруги были запечатлены вместе, а также уничтожил все документы, которые дали бы основания для натурализации жены. «Он местный – знает систему и то, как манипулировать ею», – сетует Хан. Ранее медики обследовали ребенка Вивьен и Нейла и заподозрили у него серьезные проблемы со здоровьем, но у женщины не осталось никаких справок. Все уничтожил муж. Ясмин Хан пришлось требовать в больнице новые выписки, а доказательства трех совместных поездок Вивьен и Нейла за границу удалось добыть благодаря связям Ясмин в австралийской федеральной полиции. Вивьен не допускает мысли о возвращении на родину: «Мой сын – гражданин Австралии. На Фиджи он никогда не получит такой медицинской помощи, как здесь. Так что мы вынуждены остаться».

Представительницам коренных народов Австралии и эмигранткам из Азии еще труднее добиться правосудия, чем белым женщинам.

За последние пять лет Хан не раз помогала мусульманкам, таким, как Вивьен, а также другим иностранкам, преимущественно родом из Индии, вырваться из семьи, где присутствовало насилие. Иммигрантов из стран индийского субконтинента очень много: сейчас в Австралии их около 600 000. [36] Однако нет данных относительно того, насколько часто эти женщины сталкиваются с абьюзом в Австралии. Хотя в целом ясно, что это серьезная проблема: в 2017 году глава 1800RESPECT рассказала радиостанции SBS Punjabi[49], что индийские женщины – вторая по численности группа, обращающая за помощью в эту организацию (первенство принадлежит женщинам, родившимся в Австралии). [37]

Пять лет назад и Хан и ее служба перебрались в здание муниципалитета города Брисбен. Теперь там расположен офис по поддержке жертв домашнего насилия. В организации работают исключительно волонтеры. И директор не исключение. Часть расходов покрывают пожертвования. По воскресеньям их помещение арендует для своих собраний церковная община и платит 150 долларов в месяц. Этого хватает на покрытие счетов за электричество и телефонную связь. Все остальное добровольцы вносят из своего кармана. Хан говорит быстро, сто слов в минуту, и прекрасно чувствует, когда кто-то несет чушь. За ее плечами четыре поколения австралийских фермеров, выращивавших сахарный тростник. Это родня со стороны отца, а со стороны матери – выходцы из Пакистана. Она досконально знает австралийскую правовую систему, но в то же время понимает сложности, с которыми приходится сталкиваться женщинам, принадлежащим к иным культурным традициям. «Многие домашние тираны почти не прибегают к насилию, – утверждает она. – Они могут плеснуть в жену чаем из чашки, но при этом никогда не дадут пощечину. В значительной степени все сводится к угрозам, устрашающим поступкам и ограничению социальных контактов». Некоторые пострадавшие от притеснений женщины вполне способны сами заработать себе на жизнь. К примеру, Ясмин знает тех, кто прошел курсы косметологов и принимает на дому клиенток, скажем, желающих сделать коррекцию бровей. Но полученные деньги все равно идут главе семьи, который нередко оказывается зависимым от порнографии или заводит подружку на стороне. Такие истории не редкость.

Подопечные Ясмин нередко сталкиваются с ограничениями по религиозным мотивам: кого-то заставляют носить хиджаб, а кому-то, наоборот, не разрешают его надевать. Кроме того, у них возникают проблемы с получением «религиозного развода» – он отличается от светской процедуры, так как на него нужно получать согласие имама или другого религиозного института. «Женщине приходится испрашивать благословения главы общины, которого она совсем не знает и который, скорее всего, примет сторону ее супруга. Чтобы обосновать свою просьбу, ей приходится рассказывать интимные детали своих взаимоотношений с мужем, – рассказывает Ясмин. – Имамы либо вообще ничего знать не хотят, либо до боли жаждут сальных подробностей: “Ах, расскажите нам все в деталях. Он что, делал с вами такое? А сколько раз он так делал?” После чего духовное лицо заключает: “Что ж, мне придется ему позвонить и послушать его версию”. На самом деле нет необходимости слушать его версию, особенно если он долгое время безнаказанно злоупотреблял своим положением. В исламе все просто. Бог говорит в Коране, что если двое не ладят, то лучше расстаться полюбовно».

Однако женщины, принадлежащие неевропейским культурам, испытывают давление не только со стороны своих мужей. В их судьбу часто вмешивается кто-то из родственников мужа. В индийской общине злоупотребления, связанные с требованием даури[50], стали настолько серьезной проблемой, что в 2018 году по этому поводу было предпринято специальное расследование Сената. Речь идет об ужасном типе семейной тирании, когда клан жениха требует дополнительной платы вдобавок к изначально полученному приданому. Иногда молодая жена оказывается прямо-таки в заложницах: родные должны перечислить деньги, чтобы муж перестал бить ее. [38] В Австралии из-за даури произошла целая серия убийств и самоубийств. Сенат потребовал, чтобы давление, связанное с приданым, рассматривалось как форма домашнего насилия (относящегося к более широкой категории «экономические злоупотребления»). Кроме того, в австралийскую миграционную программу внесут поправки, чтобы защитить женщин, имеющих временные визы. Тем, кто находится в группе риска, будут предоставляться визы особой категории.

С такими деликатными и сложными вопросами Ясмин Хан сталкивается каждый день. Она мобилизует свою пробивную силу и связи, чтобы помочь женщинам бороться с бюрократическим крючкотворством. «Я нахожусь в привилегированном положении, использую его редко, но, когда человек действительно в отчаянии, я готова стрелять из всех пушек. Вчера мне довелось вести долгую беседу с руководителем по миграционной политике. Я сказала ему: “Есть несколько случаев, где все ужасно”. Сейчас мы прорабатываем некоторые из них. Я не психолог и не предлагаю реабилитацию. Но у меня есть связи, и я знаю, как задействовать механизмы поддержки, которые помогут женщинам преодолеть барьеры, которые ставит перед ними государственная правовая система».

* * *

В подполье обитает еще одна группа женщин, о проблемах которой редко говорят публично. Речь идет об обездоленных и малоимущих, всю жизнь от самого рождения сталкивающихся с притеснениями и угнетением. В наши дни не принято считать домашнее насилие производной от бедности, однако исследования показывают, что представительницы бедных слоев чаще страдают от него. The British Crime Survey – британская компьютеризированная система опросов, обеспечивающая «самые достоверные данные» о межличностных конфликтах в Англии и Уэльсе[51], – выяснила, что женщины из бедных семей в три раза чаще сталкиваются с абьюзом. [39]

Британские исследователи, проанализировавшие эти результаты, вновь подтвердили, что давно отвергнутые феминистками аргументы остаются актуальными. «Невозможность главы семьи утвердить свою власть из-за проблем с трудоустройством, а также в ситуации недостатка средств, рождает напряжение и фрустрацию и повышает склонность мужчин к насилию», – констатируют специалисты. [40] Женщины, которые становятся объектами нападок этих мужчин, никогда не чувствуют себя в безопасности; им даже сложно себе представить, что спокойная и благополучная жизнь вообще возможна. Аборигенка-коори, писательница Мелисса Лукашенко, продемонстрировала это в своем пламенном эссе. Оно посвящено женщинам, живущим в пригороде Брисбена, входящем в так называемый «Черный пояс» Логан-Сити – место обитания представителей более чем ста пятидесяти разных этнических групп. [41] Автор побеседовала с тремя женщинами – они жили в нищете, рассказывали о психических расстройствах у их родителей и партнеров, а также о бесконечном насилии. Все три прямо говорили или весьма прозрачно намекали, что подверглись домогательствам в детстве или хотя бы раз были изнасилованы. У Сельмы, двадцатисемилетней стройной женщины с темными волосами и газельими глазами, четверо детей младше десяти лет. Мужчина, которого она до сих пор считает своей половиной (отец детей, представитель коренных народов Австралии), несколько раз сидел в тюрьме и теперь находится в реабилитационном центре – пытается избавиться от амфетаминовой зависимости. Родители Сельмы родом из Югославии, они бежали от войны. Девушка с детства узнала, что такое домашнее насилие. Тот факт, что и во взрослом возрасте она стала жертвой абьюза, казался ей страшно унизительным, поэтому она отгородилась от родных, чтобы те не узнали о ее бедственном положении. Ей не хотелось, чтобы психически неуравновешенный брат вмешался в ситуацию и усугубил ее. Однажды, находясь уже на большом сроке беременности, она отправилась навестить мать, забыв о том, что накануне бойфренд отхлестал ее сосновой палкой. Оба глаза были подбиты, а на тыльной стороне ног остались глубокие черные следы. «Я была уже на восьмом месяце и прикрывала живот, когда он размахивал палкой, – рассказала Сельма. – На следующий день я как-то забыла, что синяки у меня по всему телу. Я тогда вообще жила одним днем: что было, то прошло вчера. Помню, с каким ужасом мама глядела тогда на меня. Было очень стыдно, будто я показала себя “слабачкой”. С тех пор как мы переехали в Австралию, я всегда ощущала, что я никто и у меня никого нет».

Опросы в Англии и Уэльсе показали, что среди малоимущих пар насилие встречается в три раза чаще, чем в семьях, принадлежащих к среднему классу.

Как и многие другие женщины, пытавшиеся выбраться из нищеты, освоиться в чужой стране, преодолеть зависимость и дать отпор абьюзеру, Сельма черпала силы в материнстве. «В конце концов я избавилась от страха. Что еще такого он может сотворить со мной? Он уже сделал, что мог, – призналась она Мелиссе. – В тот день, когда он погнался за мной с топором, я решила: все, хватит… И сказала ему: “Ну убей, убей меня, ублюдок, дохлый кобель! Если хочешь стать знаменитостью, сделай это и избавь меня от всех несчастий”». Это произвело на мужчину впечатление, и в тот момент он остановился. Однако такой отповеди все-таки недостаточно, чтобы побои прекратились навсегда. Несмотря на тяготы безденежья, бесплодные попытки защититься от насилия и постоянные заботы о детях, Сельме удалось избавиться от пристрастия к марихуане и поступить в колледж. При этом ее партнер продолжал драться, а она пыталась защищать детей как могла. Внутренний перелом наступил, когда из школы сообщили, что ее старший, семилетний, сын признался – он хочет умереть. В следующие три дня Сельма оперативно завершила все дела, схватила детей, села в машину и уехала куда глаза глядят. «У меня не было ни денег, ни дома, лишь старый автомобиль на последнем издыхании», – рассказала она Мелиссе. Теперь она одна воспитывает детей и еле сводит концы с концами. Очень часто голодает, иногда на обед ест лишь хлеб с маслом. «Трясусь от страха, что моих детей, наполовину аборигенов, заберут органы опеки, ведь я кормлю четырех мальчишек лишь курицей и рисом, – продолжает Сельма. – Не думаю, что люди понимают, насколько тяжело так жить – совсем не имея средств к существованию… Я готова заложить в ломбарде телефон, чтобы добыть денег и заплатить за экскурсию для мальчиков. Все равно никто мне не звонит. Мы не можем купить бензин, чтобы куда-то поехать. Денег нет ни на что, так что мы просто сидим дома». При этом Сельма не теряет надежды. Удивительно, но, когда Мелисса спросила, мечтает ли она о будущем, женщина процитировала Мартина Лютера Кинга: «Если не можешь летать, беги. Если не можешь бежать, иди. Если не можешь ходить, ползи». Ей хотелось бы, чтобы сыновья окончили школы, а она сама могла бы получить высшее образование и работать с пострадавшими от домашнего насилия. Такие люди, как Сельма, по собственному опыту знают: насилие напрямую связано с бедностью. «Нищета рождает ненависть внутри семьи. Оно приходит в твою маленькую частную жизнь. Вроде ты свободна, но на самом деле нет. У тебя нет выбора», – заключает Сельма.

* * *

Бывает так, что жертва насилия живет в благополучной семье, однако у нее все равно нет доступа к деньгам. Как правило, в таких случаях банковским счетом распоряжается одержимый контролем муж, и если женщине приходится бежать из дома, то в кармане у нее почти пусто. Многие из тех, кто принадлежит к среднему классу, как врач Сара, так много тратят на устройство новой жизни после разрыва отношений, что остаются без гроша. Посчитано, что на расставание с партнером-насильником уходит 141 час, оно обходится примерно в 18 000 долларов. [42] Если абьюзер идет в суд, чтобы добиться контроля над покинувшей его супругой, то сумма, которую придется потратить на защиту, резко возрастает и может достигать десятков тысяч долларов. Если у пары есть дети, траты взлетают до астрономических высот: ведение таких семейных дел часто обходится в сотни тысяч, и даже если мать «выигрывает», ей все равно необходимо как-то изыскивать средства на свое существование и обеспечивать детей.

Недавний опрос пострадавших от домашнего насилия, проведенный в штате Виктория, показал, что страх перед безденежьем является главной причиной того, что женщины боятся покидать агрессора. [43] Эти опасения намного сильнее, чем страх перед физической расправой. Софи, мать двух девочек, описывает весьма типичную ситуацию: «Я прекратила отношения с мужем, но страшно боялась финансовых проблем. На руках у меня было две девочки – годовалая и двухгодовалая. На банковском счете – 1 доллар 57 центов. Мне помогла подруга: дала 150 долларов… За неделю до ухода от мужа в моем распоряжении было, кажется, всего 15 долларов, и он заблокировал мою кредитную карту». [44] Огромное количество женщин, живущих с мужьями-манипуляторами (примерно 80–90 %), столкнулись с финансовыми злоупотреблениями со стороны партнера. [45] Вот пример: у Джона и Эрин[52] двое детей. Женщина работала полный день и металась между офисом и яслями, в итоге заполучив нервный срыв, да такой сильный, что пришлось поместить ее в стационар. Все свое время она посвятила себя тому, чтобы дать Джону возможность строить свой бизнес. В тот период она покрывала из своей зарплаты почти все расходы семьи – продукты и ипотеку. Но потом ей довелось стать свидетельницей самоубийства коллеги: точнее, один покончил с собой, а второй предпринял такую попытку прямо на рабочем месте. После этого Эрин решила уволиться. Это значило, что им вчетвером предстояло жить на скудный доход Джона. Жене приходилось выпрашивать у мужа деньги на самое необходимое. На любые покупки нужно было сначала получить его санкцию. Когда у Эрин случился абсцесс зуба, муж отказался платить за стоматологическую помощь, заставив ее занять нужную сумму у родителей. В итоге женщина придумала хитроумный план, как уйти от Джона с минимальным ущербом для себя. После этого он отказался платить алименты. Она подала иск в суд и тут с удивлением обнаружила, что все то время, когда она из собственных средств обеспечивала всю семью, Джон получал 250 000 долларов в год от своего бизнеса. Такие доходы поступали ему и тогда, когда он заставлял ее подавать на утверждение списка покупок и отказывал в деньгах на визит к врачу; даже деньги на бензин необходимо было у него подолгу вымаливать.

Страх перед безденежьем намного сильнее, чем перед физической расправой. Поэтому многие мечтающие о разводе женщины не решаются на этот шаг.

Женщины, сталкивающиеся с финансовым давлением, говорят, что бывает три типа абьюзеров: одержимые контролем, эксплуататоры и махинаторы. Первые два типа наиболее распространенные. Они используют вопрос о деньгах как один из способов подчинения партнерши. Таким образом они пытаются получить от отношений то, что им нужно. Подобные люди вступают в союз с женщиной не ради любви; они сконцентрированы на том, чтобы получать от нее материальные блага. Когда та не может им ничего дать, они ее покидают. Эмма, парикмахер-стилист 38 лет, семь лет провела с таким человеком и истратила все, что скопила ранее за несколько лет управления собственным бизнесом. «Раньше я была вполне обеспечена и жила так, как хотела… пока не встретилась с парнем и не завела с ним роман, – вспоминает Эмма. – В какой-то момент оказалось, что стоит мне спросить, как у него с работой, и он просто взрывался. При этом он широко тратил деньги, играл в азартные игры… Просто обобрал меня до нитки… У меня ничего не осталось, кроме долгов. У меня теперь нет ни дома, ни своего дела, ни друзей». Большинство из нас следуют инстинкту, стараясь избегать конфликтов, и это очень удобно финансовому манипулятору. Так ему проще скрыть реальные намерения. Очень часто женщины просто прекращают разговоры о деньгах, чтобы не ссориться. Или чтобы не случилось нечто худшее, чем просто перепалка. Сорокалетняя Дженнифер[53], следователь полиции, объясняет: «Обычно я не заводила разговоры на финансовые темы, потому что от них он вскипал, как извергающийся вулкан. Неизвестно было, как далеко эта ярость может его завести».

Потери, понесенные женщиной в результате финансовых злоупотреблений мужа, могут радикально изменить ее судьбу. 53-летней Сюзан[54], матери четверых детей, партнер заявил без обиняков: за то, что она ушла от него, он разорит ее, используя юридические рычаги. «Он завладел всем нашим совместным имуществом, но сказал своим друзьям, что на этом не остановится, – рассказывает Сюзан. – С помощью судебных исков он намерен лишить меня всяких средств. У меня нет денег, чтобы оплачивать адвокатов. На данный момент я уже потратила на защиту 65 000 долларов».

Согласно устаревшему гендерному стереотипу считается, что мужчины «от природы» наделены способностью лучше управлять деньгами. Однако множество примеров доказывают, что женщины умудряются успешно вести хозяйство даже в условиях постоянно урезаемого бюджета. Более того, разрывая отношения с абьюзером, они начинают неплохо зарабатывать сами, несмотря на то что бывшие партнеры регулярно третируют их судебными разбирательствами.

* * *

Как бы ярко мы ни описывали домашнее насилие, которому подвергаются живущие в подполье женщины, большинство людей все равно не захотят вникать в эти детали. Внутреннее сопротивление возникает на уровне инстинкта: мы не желаем принимать того факта, что те же силы, которые помогают нам установить тесную связь с другим человеком и достичь близости с ним, могут стать разрушительными и опасными. Человеку нужна вера в любовь; нам спокойнее знать, что угроза нашему благополучию может исходить только от незнакомых людей. Мы постоянно задаем один и тот же вопрос о поведении жертвы: «Почему она просто не уйдет от него?» Нам легче отгородиться от пострадавших, отделить себя от них, объявляя их поведение нелогичным. Слишком страшно было бы вдруг поверить в то, что такое может произойти и с нами.

Однако, как мы видим, понять мотивацию жертвы не так уж сложно. Кстати, за несколько лет, проведенных в работе над этой книгой, я обратила внимание, что мы не задаем одного очень важного и в то же время ставящего в тупик вопроса: «А почему он не уходит?» Почему мужчина, который, казалось бы, так ненавидит свою половину, не только остается с ней, но делает все возможное, чтобы удержать ее? Почему для них сохранение подруги при себе – дело первостепенной важности? Недостаточно просто констатировать, что агрессору нужен и контроль, и он хочет таким образом утвердить свою власть. Зачем ему вообще все это?

В поисках ответов на эти вопросы нам придется спуститься еще глубже «вниз по кроличьей норе».

Глава 3. Психика абьюзера

Глава 4. Стыд

^{Написано совместно с Дэвидом Холльером}

Стыд и бесстыдство – концы одной оси, на которой вращается наше бытие. И на обоих этих полюсах условия для жизни самые неблагоприятные, можно сказать, губительные. Бесстыдство и стыд – вот они, корни зла[70].

Салман Рушди «Стыд»

Профессор Нейл Вебсдейл фактически работает как детектив, расследующий домашнее насилие. Он возглавляет исследовательскую организацию National Domestic Violence Fatality Review Initiative со штаб-квартирой в городе Флагстафф, штат Аризона. В основном Вебсдейл пытается проследить, что происходило в семье за несколько дней или даже месяцев перед случившимся в ней убийством. Для этого ему необходимо встать на позицию жертвы: он собирает оставленные ею улики, свидетельства друзей и родных. Но не менее ценно бывает посмотреть на вещи глазами убийцы. Профессор изучает биографию преступника, иногда беседует с ним в местах предварительного заключения. Однако надо понимать, что он не ведет полицейского расследования. Просто обзор смертельных случаев позволяет лучше понять насилие, совершаемое по отношению к близкому человеку, и создать механизмы его предотвращения. Вебсдейл откровенно признается, что собираемые им данные неточны. «Женщины и их родственники никому не готовы открывать свои секреты, равно как и убийца. В ходе моей работы рядом все время витает призрак необъяснимого и непонятного». Много десятилетий Нейл изучает личность тех, кто совершил акт насилия, и говорит, что ни одна из стандартных психологических моделей полностью не раскрывает того, с чем ему приходится сталкиваться. Он опросил сотни убийц, но ни один из них не был движим исключительно желанием утвердить свою власть над жертвой; у преступников не прослеживалось схожих расстройств личности или одной и той же психической болезни.

И все-таки Вебсдейл заметил один повторяющийся фактор, с которым снова и снова сталкивался за многие годы практики, – стыд. «Многие насильники поразили меня тем, что признавали: всю жизнь их стыдили, – говорит профессор. – Глубокое чувство стыда особенно мешало им почувствовать себя по-настоящему мужественными».

В ходе работы над книгой «Сердце семьеубийцы» (Familicidal Hearts) Вебсдейл подробно изучил семьдесят шесть историй, когда склонные к принудительному контролю мужчины убивали своих родных. [1] Приведенный в ней анализ жизненного пути абьюзеров критически важен для понимания их натуры. Несмотря на то что эти люди оказывали невероятное давление на членов семьи, на деле они вовсе не обладали силой и властью. Безусловно, на какие-то мгновения они добивались «чувства превосходства благодаря применению силы и запугиванию близких» (так это формулирует Ланди Банкрофт). И, без сомнения, они получали от этого выгоду: «их обслуживали, за них трудились, к ним по-особому относились». С ними никто не решался спорить, в их руках сосредотачивались деньги, их цели были выше, чем чьи-либо еще, все хозяйственные заботы они перекладывали на других и т. д. [2] Однако абьюз не был вызван одним лишь только стремлением к власти и комфорту. Движущий механизм насилия находился глубоко внутри: тайная неудовлетворенная жажда подлинной близости и любви мутировала в агрессию через посредство еще одного мощного чувства – стыда.

Это затаенное в душе переживание причиняет мужчине слишком много боли, если пытаться его осознать и вывести наружу, не говоря уже о том, чтобы попробовать искоренить. Если кто-то разбередит стыд (каким образом – мы скоро увидим), он причиняет невыносимые страдания. Единственным способом погасить его обжигающий огонь часто становится выплеск агрессии. Наброситься, мучить, взять под контроль близких, начать манипулировать ими. Эту разрушительную энергию принято называть «яростью униженного».

Концепция, связывающая стыд и ярость, появилась в 1971 году. [3] Ее создательница – американский психоаналитик Хелен Блок Льюис. Она стала одной из первых женщин, психологов-практиков в те годы, когда этой профессией занимались почти одни мужчины. Льюис проводила клинические исследования чувства вины и стыда. Ей принадлежит гипотеза о том, что для некоторых мужчин гнев, вызванный унижением, становится защитной реакцией против бессилия и чувства собственной неполноценности. Обрушиваясь на других и обвиняя их, такие агрессоры восстанавливают свою власть над ситуацией и прогоняют невыносимое ощущение стыда.

Представьте себе, к примеру, школьного хулигана, который приступает во дворе к первоклашке и грозно требует, чтобы тот повторил, что только что пробормотал себе под нос. Это «детская версия» того, что делает мужчина, бьющий жену за то, что она осмелилась ему в чем-то возразить. Хелен Льюис, убежденная феминистка, родившаяся и выросшая в Нью-Йорке, назвала стыд «спящей эмоцией», незримо питающей депрессии, обсессии, нарциссизм и паранойю. Стыд был всегда тайным, табуированным, пациенты не желали о нем говорить даже в кабинете психотерапевта. Изучив материалы, документирующие сотни часов консультаций, Льюис обнаружила, что психоаналитики очень редко говорят со своими клиентами о стыде – в общем, почти никогда не обсуждают этот вопрос. [4] Если терапевту доводилось столкнуться с клиентом, за поступками которого стоит стыд, доктор обычно диагностировал у того пограничное или нарциссистское расстройство личности. По мнению Льюис, такие диагнозы были ошибочны. Эта проблема существует и поныне[71]. [5] Как указывает психолог Джеймс Гиллиган, мы так стыдимся самого стыда, что не в состоянии заставить себя говорить о нем.

Чувство вины порождается осознанием: «Я поступил плохо». Но поступки – это поправимо. А стыд возникает от установки: «Я плохой». Ее изжить намного труднее.

Давайте проясним некоторые основные особенности стыда. Во-первых, мужчинам, имеющим антисоциальные расстройства личности, такие, как психопатия или социопатия (эту группу мы ранее условно называли «кобрами»), не свойственно действовать под влиянием ярости унижения. Вебсдейл из практики рассмотрения дел о насилии и опросов преступников заключил, что люди, имеющие подобные расстройства, «менее уязвимы и зависимы, в меньшей степени тревожатся о том, чтобы их не покинули и не отвергли. В них больше нарциссизма, мании величия, склонности к эмоциональной изоляции». Более того, профессор рассказывает, что встречал убийц, которые хладнокровно описывали акт насилия и называли его «трансцендентным» и «духовным» опытом. По мнению Вебсдейла, нам предстоит еще изучить, играет ли стыд хоть какую-то роль в этих правонарушениях. Психопаты способны сочувствовать и стыдиться, но это не происходит спонтанно; такие чувства не охватывают их всецело. [6] Как объяснил один обладатель антисоциального диагноза, «если для большинства людей некая эмоция имеет условную силу в семь-восемь баллов по десятибалльной шкале, то для меня ее интенсивность колеблется в диапазоне от нуля до двух баллов». [7]

Также важно отметить, что стыд не равен чувству вины. Вину мы ощущаем, если совершили дурной поступок или обидели кого-то. За это можно извиниться и, получив прощение, избавиться от тяжкого чувства. Но разрешить вас от стыда не сможет никто другой, вы должны сделать это сами. И все потому, что стыд – это не переживание о плохом поведении, а невысказанное (иногда погребенное глубоко в душе) ощущение. Дело не в том, что «я поступил плохо», а в том, что «я плохой» – никем не любимый и недостойный любви. [8] «Чего требует от нас стыд? – задается вопросом Хелен Льюис. – Стать хорошими, привлекательными, не быть отталкивающими, глупыми, не совершать ошибок. Но для этого надо просто перестать существовать. Перестать быть, как минимум в тот момент, когда стыд накатывает. Отсюда оборот “я чуть не умер от стыда”, “чуть не провалился сквозь землю”. Это действительно очень болезненно». [9] Избавиться от стыда непросто. Он оставляет ожоги, которые заживают с большим трудом.

Вина и стыд оказывают диаметрально противоположное воздействие на склонных к насилию людей. Исследования психологии закоренелых преступников, проводившиеся в Германии и США, показали, что «чувство вины скорее заставит их не нарушать закон в будущем, в то время как стыд… порождает желание бунтовать против безжалостной эмоциональной боли и общественного осуждения, и этот бунт может привести к новым асоциальным поступкам». [10]

Перед тем как мы погрузимся в изучение деструктивной силы мужского стыда и ярости унижения, давайте немного поговорим о самом этом чувстве. Со стыдом приходится сталкиваться каждому (хотя голос его бывает очень приглушенным, как, к примеру, у психопатов). Наша реакция на него в значительной степени зависит от воспитания, традиции и культуры, в которой мы выросли и живем, и, главное, от пола – мужского или женского.

Важно понимать, что сам по себе стыд не приобретенная, а врожденная эмоция (хотя общественное давление добавляет нам сложностей в его переживании). Считается, что она относится к девяти первичным аффектам[72], среди которых есть гнев, тоска, страх, радость, интерес, удивление, стыд, реакция на неприятный запах, отвращение[73]. [11] Представьте ситуацию: маленький ребенок тянется к матери, а та игнорирует, как бы отвергает его. Контакт, к которому он устремлен, не реализуется. При этом тело малыша демонстрирует классические физиологические признаки стыда: оно оседает, спина сутулится; дитя отворачивает голову и опускает глаза, чтобы не видеть материнского лица. [12] Почему важно это понимать? Потому что таким образом нам становится ясна эволюционная цель этой эмоции. Стыд существует не только для того, чтобы мы чувствовали себя несчастными. Он критически важен и помогает нам выжить в социальной среде. Исследования, проведенные в Калифорнийском университете, показали: как боль предупреждает нас о повреждении тканей, «так и стыд сигнализирует о повреждении социальных связей и мотивирует к их восстановлению». Когда люди занимались охотой и собирательством, их выживание зависело от включенности в группу – другие члены сообщества должны ценить тебя, чтобы поделиться с тобой пищей, защитить, позаботиться в трудную минуту. Стыд стал одним из чувств, регулирующих поведение человека, он заставлял взвешивать последствия поступков. Неверный шаг мог стоить дорого: провинившегося могли изгнать из племени, покалечить или даже убить. [13] Сегодня, даже будучи изгнанным из привычного коллектива, человек вряд ли погибнет. Но мы по-прежнему боимся стать париями в глазах тех, кого любим и кому доверяем. Поэтому внутренне продолжаем «вести строгий учет» тех своих действий, за которые нас могут полюбить или, наоборот, возненавидеть. Кстати, по той же причине жертвы домашнего насилия часто хранят в секрете сам факт абьюза. Те, кто пережил сексуальные домогательства в детстве, иногда годами молчат о том, что с ними случилось. Рассказать об этом мешает страх, что они утратят ценность в глазах общества, и потому поглубже прячут свой опыт, ни с кем не делятся им.

В современном мире список поступков, вызывающих стыд, растет в геометрической прогрессии. Потенциальных «женских» триггеров стыда великое множество, и они меняются, как картинка в калейдоскопе. Прекрасный пол сегодня будто балансирует на канате: надо быть привлекательной, но не слишком сексуальной, умной, но не подавлять интеллектом, настойчивой, но не навязчивой, и так далее. Стоит хоть чуть-чуть отклониться в сторону от того, что считается приемлемым, и уже появляется проблема. Дело даже не в том, что ты поступила неправильно, – ты сама неправильная. Вроде эмоциональность – одобряемое обществом женское качество, но даже она может свидетельствовать о неполноценности, если ее интерпретируют как причину врожденной женской иррациональности. А раз мы не дружим с логикой, значит, не стоит доверять нам руководящие посты.

Поступков, которые могут заставить женщину краснеть, так много, что избежать их практически невозможно. «Женщины стыдятся, потому что от них требуется делать все на свете идеально, причем без усилий», – говорит Брене Браун, знаменитая исследовательница стыда и уязвимости. [14] А у мужчин стыд рождается из нарушения одного незыблемого постулата – нельзя быть слабым. Быть настоящим мужиком – значит быть сильным, демонстрировать всем свою власть и все держать под контролем. Ранимость, уязвимость, зависимость несовместимы с «истинной» маскулинностью. Для некоторых мужчин любая эмоциональная турбулентность настолько невыносима, что они немедленно гонят ее прочь, обычно находя при этом виноватых вокруг себя. С другой стороны, в трудную минуту они обычно чувствуют острую необходимость, чтобы о них кто-то позаботился – пусть это будет даже тот же самый человек, на которого они только что нападали.

Есть одна патриархальная установка, не дающая покоя тысячам потенциальных «мачо». Они уверены, что ни при каких обстоятельствах не должны проявлять слабость.

Чем больше человек верит в строгое гендерное распределение ролей, тем более вероятно, что, нарушив эти навязанные правила, он ощутит острое чувство стыда. Любой из нас может впадать в крайности под действием этого чувства, и все же мужской и женский отклики различны, что мы и увидим ниже.

* * *

Стыд не оправдывает насилия. Многие мужчины довольно остро переживают его или, скажем, страдают от ревности, но при этом не поднимают руку на близких и не злоупотребляют своей властью. Представьте себе юношу, который подвергся абьюзу в детстве, столкнулся с грубостью или равнодушием взрослых, а когда вырос, дал себе обещание никогда не повторять то зло, которое совершили с ним родители. Он, скорее, будет гордиться умением проявлять любовь и нежность к жене и детям. Или другой вариант: человек долгие годы прорабатывал глубоко засевшие в сердце стыд и гнев и в конце концов научился не выплескивать свою боль на других. Но абьюзеры поступают по-другому: сталкиваясь лицом к лицу с чувствами, вызываемыми стыдом, эти люди, как правило, выбирают путь наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы осознать собственное бессилие и принять дискомфорт, который оно несет с собой, они начинают искать виноватых. Как школьный хулиган, они прибегают к насилию, чтобы достичь ложного и зачастую весьма краткого триумфа. Женщины и дети ужасно мучаются рядом с таким человеком, а иногда и погибают от руки того, кто отказывается разбираться с истинным источником страданий и фрустрации, находящимся в них самих.

Базовый инстинкт заставляет нас защищаться, отгораживаться от стыда, потому что стыд по природе своей невыносим. Но психотерапевты неустанно повторяют: проблему создает не само чувство, а наша реакция на него. А она может быть очень разная у разных людей. В 1992 году в книге «Стыд и гордость» (Shame and Pride) выдающийся американский психиатр Дональд Натансон описал основные виды отклика на стыд: замыкание в себе, самокритика, избегание неприятного чувства и нападки на окружающих. Каждый тип реакции представляет «целый набор мер, к которым прибегают испытывающие приступ стыда». [15]

Тот, кто решил замкнуться в себе, может действовать вполне безобидно – прятать глаза, смотреть в пол, а может и радикально – перестать вообще контактировать с людьми. В данном случае уход в себя вызван страхом, что другие увидят, как ему стыдно, и будут его презирать. На самом деле такие «отшельники» – довольно храбрые люди. В большинстве случаев впоследствии они находят себе силы, чтобы поработать над собой, избавиться от негативной эмоции и «прожить» ее, не причиняя вреда себе и другим.

Еще одна реакция – самокопание, иногда достигающее полного самоотрицания. Человеку кажется, что он очень виноват и наказание неотвратимо. Есть и легкий вариант течения этой «болезни» – жестокая самоирония (попытка посмеяться над собой прежде, чем это сделают другие). Однако когда стыд накрывает волной, реакция психики может быть очень резкой: появляется отвращение к себе, нередки попытки причинить себе самому боль. В крайних случаях люди доходят и до самоубийства.

Пожалуй, наиболее незаметный отклик на стыд – это избегание. В критические моменты к этому прибегают нарциссисты. Они зачастую выстраивают свою личность и образ жизни так, чтобы не чувствовать стыда. Если вам кажется, что эта эмоция и нарциссизм – противоположности, задумайтесь о сути самолюбования: несмотря на то что такие люди страдают большим самомнением, жаждут внимания и на первый взгляд обладают завышенной самооценкой, нарциссы вынуждены постоянно искать одобрения окружающих и мечтать о лести. Малейшее сомнение в своей непогрешимости, малейший намек на принижение их достоинств вызывает у них всплеск агрессии. Это вовсе не такие уж уверенные в себе и сильные люди. Как писала Льюис, таким образом они прячутся от глубоко укоренившегося чувства стыда и собственной никчемности. Именно это делает мужчину-нарцисса столь опасным – его чрезмерная, спесивая любовь к себе и мания величия не дают ему чувствовать вину или стыд. Представьте, что подобный человек способен сделать с ближним, который грозится разрушить возведенную нарциссом стену и показать всем истинную сущность того, кто за ней прячется.

Четвертый и последний тип реакции на стыд – нападки на других, – наиболее деструктивный из всех перечисленных. Проявления жестокости вытесняют стыд. Домашний тиран снова доволен собой, правда, ненадолго. Вскоре после выплеска гнева он чувствует, что стыд снова нарастает. Его разрушительная сила в данном случае проявляется по полной – это и есть ярость унижения. Как поясняет Натансон, «такие люди всегда есть в обществе и представляют угрозу для большинства из нас. Ведь не существует личности, которой удавалось бы вообще никогда не стыдиться. А значит, мы в любой момент можем попасть под огонь неистовой злобы тех, кто не способен выдержать внутреннего напряжения. Они превращают наше общежитие в зону риска». [16]

* * *

Чаще всего именно мужчины демонстрируют такую реакцию на стыд – набрасываются на окружающих. Возникает вопрос, почему это происходит. Самый частый ответ состоит из четырех слогов: тестостерон. Считается, что содержание этого гормона, – так называемого «гормона агрессии», – в мужском организме намного выше, чем в женском.

Поэтому мужчины более склонны к применению силы. Вот и все!

Если вы согласны с этим утверждением, то пора пересмотреть свою позицию, потому что, как выясняется, тестостерон не является причиной насилия. Представляю, как вы удивленно поднимаете брови: неужели прямо-таки два этих явления совершенно не связаны? Что тут сказать… И да, и нет.

Оценивая роль этого гормона в мужском насилии, один из ведущих мировых биологов и нейрофизиологов Роберт Сапольски подчеркивает один очень важный момент: повышение уровня тестостерона на фоне стресса не побуждает к агрессии. «Оно мотивирует к любому виду поведения, которое поможет сохранить имеющийся статус», – пишет Сапольски. [17] Иными словами, тестостерон не гормон агрессии, а гормон поддержания статуса. Другое дело, что самцы приматов поддерживают свой статус, подавляя других. «А что, если сохранение статуса потребует быть вежливым?» – задается вопросом биолог. Здесь мы наблюдаем, как наши биологические реакции редактируются цивилизацией, в которой мы живем. Если бы мужчины уверились, что их положение в обществе и достоинство существенно возрастали бы в случае, если они станут «чемпионами по мытью туалета», уровень половых гормонов у них обострялся бы ровно тогда, когда они склоняются над унитазом с ершиком. «Проблема вовсе не в том, что тестостерон может повышать уровень агрессии, – полагает Сапольски. – А в том, что мы слишком часто поощряем и вознаграждаем агрессию». [18] А вовсе не чистку мужчинами туалетов.

На сегодняшний день для представителя сильного пола нет лучшего способа приобрести социальный вес, чем продемонстрировать, что у него все под контролем.

* * *

Джеймс Гиллиган провел бо́льшую часть взрослой жизни, посещая тюрьмы Северной Америки и Великобритании и работая там с тысячами заключенных, совершивших насильственные преступления. У всех них, по мнению Гиллигана, была одна общая черта: «Универсальным свойством было то, что все скрывали некий секрет, важную тайну. Состояла она в том, что они ощущали стыд – глубокий, острый, хронический». [19] Гиллигана, выросшего рядом с жестоким отцом, поразило, как часто заключенные и пациенты, проходившие принудительное психиатрическое лечение, приводили одну и ту же причину, почему они избили или убили кого-то: «Снова и снова они повторяли, что к ним отнеслись неуважительно».

Гиллиган – наиболее авторитетный психиатр, принадлежащий к немногочисленной группе ученых, рассматривающих связь между стыдом и насилием с точки зрения преступника. Он работает с людьми, не раз проявлявшими агрессию к окружающим, уже более тридцати пяти лет и пришел к выводу, что насилие всегда начинается со стыда. Более того, по его мнению, цель такого поведения – изгнать стыд и почувствовать себя «на коне». (Кстати, Гиллиган женат на феминистке, психологе и социологе, авторе концепции «этики заботы» Кэрол Гиллиган. The New York Times называет ее «рок-звездой».) [20]

Очень немногие не вполне понимают, что именно имеется в виду, когда ученые говорят о концепции стыда, поэтому Гиллиган составил целый список синонимов этого понятия. Их несколько десятков. Тот, кто стыдится, может почувствовать себя оскорбленным, униженным, опозоренным, обесчещенным, осмеянным; по его мнению, он роняет свое достоинство, подвергается издевательствам, становится объектом упреков и насмешек, чувствует себя отвергнутым неудачником, «теряет лицо», ощущает собственную незначительность, неполноценность, бессилие, никчемность, бесполезность, слабость, невежество, испытывает отвращение к себе как к жалкому лузеру. По утверждению Гиллигана, зависть и ревность – родные сестры стыда. Их триггер – чувство неполноценности. Исследователь отмечает, что стыд – настолько центральное явление в человеческом опыте, что для него в нашем языке столько же обозначений, сколько у эскимоса для снега. [21]

Как и преступники, подопечные Гиллигана, домашние тираны, чрезвычайно чутко реагируют на малейший намек на неуважительное отношение. Даже безобидные поступки партнерши они могут воспринимать как жестокое личное оскорбление. Консультанты телефона доверия для мужчин National Men’s Referral Service helpline постоянно выслушивают такие жалобы от мужей-агрессоров. Я встретилась с группой психологов, работающих на этой горячей линии, в их головном офисе. Его адрес не указывается в публичных документах, чтобы защитить сотрудников от нападений обиженных клиентов, которые постоянно ищут виноватых. Представители сильного пола звонят в эту службу, как правило, потому что их заставила это сделать подруга, иногда в ультимативной форме. Обычно происходит такой разговор: «Я только что поссорился с женой, поднял на нее руку. Не очень понимаю, почему я так поступил и что вообще происходит. Она дала мне ваш телефон. Все так запутанно, скандал раздут до предела, я в отчаянии и не знаю, что делать». Сами консультанты тоже звонят тем, кто склонен к насилию: они поддерживают связь с людьми, недавно получившими судебное предписание по делам, связанным с абьюзом в семье. Их телефоны передает в службу полиция. Гай Пенна, руководитель группы консультантов горячей линии, слышал от абьюзеров самые разные оправдания. «Не раз во время инцидентов с привлечением полиции выяснялось, что кровавый конфликт развивался из бытовых мелочей, – рассказывает он. – К примеру, вся вина одной женщины была в том, что она не так и не тогда вынесла мусор».

Тестостерон не обязательно стимулирует агрессивное поведение. Проблема не в физиологии, а в том, что общество поощряет такой тип мужского самоутверждения.

Истинная причина происшествия никогда не отражается в протоколе. «Иногда требуется некоторое время, чтобы добраться до сути, – добавляет консультант Бретт Томлинсон. – Вдруг выясняется, скажем, что три недели назад подруга неуважительно отозвалась о матери абьюзреа. Или что она четыре месяца назад пошла погулять с подругами и до сих пор за это не извинилась. А он все это время не мог ее простить». За жутковатыми и в то же время абсурдными новостными заголовками, такими как «Муж убил жену из-за пережаренного гренка», стоят реальные истории. Вспомните публичную потасовку между знаменитым шеф-поваром Найджеллой Лоусон и ее мужем Чарльзом Саатчи, коллекционером произведений искусства, обедавшими в дорогом лондонском ресторане в 2013 году. Позже Лоусон рассказала в суде, что заметила «симпатичного малыша» в коляске неподалеку и вскользь заметила мужу, что с нетерпением ждет, когда у нее появятся внуки. А тот схватил ее за горло и прорычал: «Я единственный человек, к которому ты должна быть привязана. Единственный, кто доставляет тебе удовольствие». Сам он прокомментировал свое поведение прессе, назвав все это «игрой». [22] Гиллиган утверждает: тот факт, что агрессор заводится по таким тривиальным поводам, еще больше усугубляет у него чувство стыда; оно проникает в глубины души и там прячется, так что осознать его еще сложнее. Мужчина иногда ощущает «острое унижение из-за самых банальных причин, и эта банальность дополнительно пристыжает, так что невозможно даже толком осознать, что же так вывело его из себя». [23] По словам Гая Пенны, чаще всего консультанты слышат жалобу, что партнерша «бьет по больному месту». «Если она не соглашается с агрессором, если не проявляет стопроцентную солидарность с тем, что он говорит и делает, по его мнению, она тем самым уже бросает ему вызов, – говорит Пенна, описывая установку, свойственную большинству звонящих мужей. – Если она противоречит, значит, подрывает его авторитет и нападает на него. Им кажется, что их взгляд на жизнь – единственно возможный. Любое сомнение мгновенно разрушает их картину мира, поэтому от задающих острые вопросы нужно активно защищаться».

Тот, кто смотрит на мир сквозь призму стыда, не в состоянии адекватно воспринимать слова и поступки окружающих.

Тот, кто смотрит сквозь призму стыда, искаженно воспринимает слова и поступки других людей. Как пишет Джудит Грэм из Университетат Мэна: «Человек, одержимый стыдом, слышит насмешку там, где не было и намека на нее. Он теряет способность отделять собственное внутреннее чувство неустроенности и неполноценности от внешних обстоятельств и постоянно чувствует себя объектом издевательств». [24] Мужчине, чье сознание настроено на абьюз, постоянно кажется, что партнерша критикует его, хотя иногда подобные опасения просто смехотворны. Но именно подобная обостренная подозрительность так часто заставляет виновников насилия ощущать себя подлинными жертвами.

Раз на них уже обрушились с критикой, они чувствуют себя вправе дать ответ – либо сразу, либо постепенно ужесточая режим контроля, чтобы партнерша и не думала обижать их впредь или относиться к ним неуважительно. Жермен Грир[74] пишет в эссе «О ярости» (On Rage): «Полноценный мужчина не должен робко принимать оскорбления и унижения. Нельзя позволять окружающим делать то, что, по его мнению, несправедливо и жестоко по отношению к нему. Он хочет сам совершать суд над обидчиками и приводить свой приговор в исполнение». [25]

Иногда умение мучителя выставить себя жертвой просто поражает. Доктор Мишель Джонс в своей диссертации опросила шестьдесят шесть мужчин, добровольно участвовавших в двенадцатинедельной программе по коррекции поведения, проводившейся в штате Южная Австралия. [26] Один из респондентов, Питер, использовал полученные знания о разных видах абьюза в качестве доказательства того, что именно он и был потерпевшим. То есть перевернул всю историю с ног на голову. «Питер заявил, что был жертвой сексуального насилия со стороны партнерши, потому что она отказывалась заниматься с ним любовью!» – восклицает Джонс.

Абьюзеры, которых суд признал виновными в применении силы, очень часто разыгрывают пострадавших в разговорах с консультантами линии Men’s Referral Service. Бретт Томлинсон утверждает, что у них, как правило, очень узнаваемый тон: «Если звонит женщина, она обычно просит, чтобы мы помогли остановить насилие. Если звонит мужчина, он называет себя жертвой и хочет, чтобы мы наказали обидчицу. В этом основная разница. Она слышна по интонациям говорящего: жертва как бы извиняется за то, что сейчас ей придется жаловаться, она не желает выставлять мужа в дурном свете, ей просто нужно, чтобы прекратилось давление. А ее половина заявляет: “Я пострадал, накажите ее. Куда мне ее отправить?”»

Для Мэтта Боултона неуважительное отношение окружающих было одним из главных поводов к жестокости. «Я не считал, что уважение надо заслужить, мне казалось, что это мое законное право». Боултон был абьюзером и вспоминает этот период как время крайней неуверенности в себе. «Мы поженились, когда нам исполнилось по двадцать лет. Ранее я жил с родителями, но не понимал, что это значит – быть мужем, да и вообще что значит быть мужчиной. Оглядываясь назад, я осознаю, что все еще был мальчишкой в теле мужчины. Мне все казалось игрой. Так считают многие парни, особенно в молодом возрасте». Когда Мэтт почувствовал, что не получает безусловного уважения, которого «заслуживает», он начал «переходить границы». По его словам, насилие нарастало постепенно: «Я стал повышать голос, грязно ругаться, называть жену обидными словами». С каждым следующим конфликтом ситуация понемногу ухудшалась, пока не дошло до рукоприкладства. «Опять же, я начинал с малого… Например, запирал дверь и заявлял: “Нет, мы обсудим это прямо сейчас”. Ударял кулаком в стену, бросался вещами… А потом останавливал себя, – вроде сдерживался».

Сегодня Боултон сам ведет группы по коррекции поведения. Его программа называется «Разорвать порочный круг» (Circuit Breaker). Она проводится в христианских общинах по всему южному Квинсленду, и на нее могут добровольно записаться мужчины, которые хотят избавиться от тяги к насилию. «Мы имеем дело с общенациональной эпидемией, – говорит Боултон. – При этом очень недостает специалистов, чтобы эффективно бороться с ней».

На первых занятиях участников просят рассказать, почему у них рождается потребность контролировать своих подруг. Снова и снова Боултон получает один и тот же ответ на этот вопрос: «Если парень сам сталкивался с давлением – буллингом в школе или насилием дома, а также с сексуальными домогательствами, – все это влияет на его восприятие мира. В нем как будто переключается тумблер, и он решает: “Никогда больше не позволю никому демонстрировать свою власть надо мной. Отныне и навсегда я сам буду хозяином положения”». При этом многие жестокие мужчины испытывают почти детскую потребность в любви – они ранимы и зависимы, но эта уязвимость и становится источником контроля и давления на близких.

Андре Ван Алтена, ведущий программ коррекции поведения для заключенных в тюрьмах Нового Южного Уэльса, часто сталкивался с абьюзерами, которым приходилось очень нелегко в жизни. Когда такой человек наконец находит единственную, принимающую и любящую подругу, он, по свидетельству Андре, вцепляется в нее мертвой хваткой. «Эти люди очень боятся, что, если они ослабят контроль над женщиной, она их покинет. Им слишком хорошо известно, что значит быть одинокими и оставленными. Это еще и унизительно, потому что тебе предпочли другого. Чтобы предотвратить подобное развитие событий, они держат партнершу в железных тисках. Другие не смеют находиться рядом с ней! Пусть сидит у мужа под крылом! Таким образом муж защищает свое сокровище от внешнего мира. Конечно, в этой душной атмосфере, когда нельзя и шагу ступить в сторону… жена вскоре перестает любить и жалеть своего защитника». Зависимость и беспомощность – главные триггеры мужского стыда – часто, хотя, конечно, не всегда, берут свое начало в детском опыте. Вовсе не обязательно, чтобы в юные годы он сплошь и рядом сталкивался с насилием. Дональд Даттон и Сюзан Голанд в книге «Муж, бьющий жену: психологический профиль» (The Batterer: A Psychological Profile) описывают два родительских подхода к воспитанию, из-за которых из мальчиков, как правило, вырастают жестокие мужчины. Первый – холодная, игнорирующая ребенка мать, второй – вечно критикующий отец. Такой стиль общения с детьми, особенно с юношами, задает траекторию их развития: «В душе копится стыд, но он не находит выхода, пока ты не начнешь строить собственные близкие отношения с кем-то. Так же формируется эмоциональная уязвимость, мешающая душевному равновесию. Молодой человек годами носит маску – “крутого парня”, или “классного парня”, или “истинного джентльмена”. Не так важно, с кем он себя идентифицирует. Но вот появляется женщина, которая видит его подноготную и обнаруживает там ничем не прикрытый стыд. И тогда, к своему собственному удивлению, мужчина начинает яриться. Поначалу он испытывает раздражение, иногда накатывающее приливами. Это шокирует, поражает его, он может извиниться за случившуюся вспышку. Но приступ вернется снова. Стыд – эмоция мгновенная, а не длительная. Она слишком болезненна, слишком хорошо напоминает о глубоко погребенных обидах. Чтобы облегчить боль, надо все свалить на партнершу. Все повторится опять: сначала с одной подругой, потом с другой. Мужчина перестает винить одну конкретную женщину и начинает клеймить всех. Свои собственные недостатки он оправдывает за счет растущей мизогинии… На этом этапе мужчина уже запрограммирован на насилие по отношению к близкому человеку. Ни одна женщина на земле не спасет его от этого, хотя некоторые могут попытаться протянуть ему руку помощи». [27]

Нередко бывает так, что абьюз вырастает из насилия, среди которого мальчик рос: к примеру, если он видит, как отец бьет и унижает мать. Во взрослом возрасте он не просто повторяет эти формы поведения. Согласно Даттону и Голант, склонность к насилию становится «приобретенной формой поддержания своего статуса. Абьюзер попадает в зависимость от брутальной грубости, потому что она помогает ему поддерживать целостность собственного “я”, которое в обычном состоянии неустойчиво. Он чувствует себя сильным и цельным, только когда демонстрирует силу». [28] Психоаналитик Эрих Фромм формулирует четко и емко: «Жажда абсолютной и неограниченной власти над живым существом… есть превращение немощи в иллюзию всемогущества»[75]. [29]

* * *

Отец с самого детства постоянно стыдил Кевина[76]. Мальчик рос на семейной ферме, удаленной от цивилизации. Школьную программу он проходил под руководством отца – баптистского пастора, который ранее был продавцом, полицейским, военным. Кевина пороли за то, что он врал, или жестоко высмеивали, если он что-то делал не так по хозяйству. В 19 лет он совершил убийство – задушил свою невесту, Джоанну, в номере мотеля. Следователи нашли там записку, адресованную отцу: «Прости, что разочаровал тебя, но я все равно тебя люблю». Профессор Нейл Вебсдейл входил в группу специалистов, анализировавших обстоятельства преступления. Приводимые ниже подробности взяты из его отчета. [30]

Экспертное заключение в значительной степени учитывает точку зрения преступника, что случается довольно редко. В нем описывается жизнь молодого человека, воспитанного в духе свойственного южным штатам США консервативного патернализма. Кевин «потерпел неудачу в попытке реализовать свою маскулинность», он пытался соответствовать среде, в которой жил. В подростковом возрасте юный обитатель дальней фермы регулярно страдал от насмешек сверстников, так как прихрамывал после падения с лошади. Кроме того, он стыдился своего низкого роста. Приятели дразнили его и не принимали в спортивную команду. В 14 лет он начал, по его собственным словам, злоупотреблять пивом и виски, хотя отец был категорически против и все время внушал своим детям, что алкоголь «есть порождение дьявола». Вскоре у Кевина начались проблемы с законом: он ввязывался в драки, получал штрафы за превышение скорости и даже был арестован за вождение в пьяном виде. Его «бесили» собственные неудачи. Он в целом был внешне похож на других парней и много хвастался сексуальными подвигами, хотя на самом деле был страшно одинок и подвержен приступам гнева. Чтобы снять напряжение, он уходил подальше от посторонних глаз, например на дальние склады, и стрелял там из дробовика двенадцатого калибра по дальней стене или по другим подручным мишеням. Или бил, крошил и рушил что-нибудь (имеются в виду неодушевленные предметы, а не живые люди).

Кевин не был явным женоненавистником. На первый взгляд казалось, что он, напротив, очень галантен. Его с детства учили, что «женщин бить нельзя». Юноша изо всех сил старался завоевать внимание противоположного пола и подружиться с девушками. Подруга детства так описывала их отношения суду: «Кевин всегда провожал меня домой, чтобы я не ходила одна… Он всегда вел себя как джентльмен. Когда мы шли куда-то, он всегда платил за меня и поступал так при любых обстоятельствах». Подобное покровительственное отношение, однако, может прикрывать нечто иное. В крайних случаях столь любимое слабым полом мужественное стремление защитить женщину может маскировать жестокую мизогинию.

Работающий в штате Виктория Родни Влаис из организации по борьбе с насилием No to Violence говорит, что абьюзеры часто объясняют свое давление на подругу тем, что просто обязаны ее защищать. «Конечно, все мы понимаем, что многие мужчины действительно заботятся о безопасности жен и других членов семьи, – говорит он. – Но не все – некоторых совсем не волнует этот вопрос. А еще есть отдельная категория, склонная к гипермаскулинному охранительству. Такие люди рассуждают: “Я страхую семью от всех внешних опасностей, и поэтому только я имею право распоряжаться финансами”. Если женщина выходит из повиновения, то включается следующий режим – ее нужно снова заставить слушаться, как предполагается, ради ее же безопасности. А когда она протестует, тем самым как бы унижая достоинство мужчину, тогда ее начинают всячески поносить: мол, она шлюха и никакой помощи не заслуживает».

Иногда подчеркнутая галантность молодого человека может говорить не столько о прекрасном воспитании, сколько о высокомерно-покровительственном отношении к девушке.

Но вернемся к истории Кевина. Он поступил на службу в военно-воздушные силы вопреки воле отца. Там познакомился с Джоанной – независимой и амбициозной девушкой, которая решила послужить в армии, по ее словам, «чтобы посмотреть мир». Она была более образованной и имела больший сексуальный опыт, чем Кевин. Молодой человек идеализировал ее, но боялся, что она заметит его слабости и низкую самооценку и бросит. Бурный роман длился всего месяц, после чего Кевин сделал Джоанне предложение. Та согласилась, и жених тут же начал давить на нее, чтобы она поскорее назначила дату свадьбы. Его мучили страхи, как бы у нее не открылись глаза на его неопытность и незрелость. Не сказать, что эти свойства так уж бросались всем в глаза: Кевина описывали как легкого в общении «милого парня». Только одна подруга Джоанны разглядела темные стороны его характера: она сказала, что он все время напряжен, взвинчен. Кевин собирался стать авиационно-техническим инструктором и, когда на собеседовании его попросили рассказать, какие цели он ставит перед собой, ответил, что «мечтает смотреть людям прямо в глаза и орать на них – да-да, только этого он и желает».

С самого начала в отношениях этой пары появились тревожные сигналы. Уж слишком сильно Кевин ревновал Джоанну к бывшему бойфренду Джоанны. Однажды он разозлился и толкнул подругу так, что она ударилась о стену, в другой раз вышел из себя и грязно ругался на нее. Примерно за три недели до убийства соседка Джоанны по общежитию слышала, как та кричала на Кевина: «Не смей больше так хватать меня за лицо!» Соседка спросила, все ли у них в порядке, на что Джоанна пожаловалась, что жених ведет себя «как ребенок».

Проблемы возникали также из-за пристрастия Кевина к спиртному. Джоанна посоветовала ему обратиться за помощью, но позже сама же покупала алкоголь, когда они в выходные уходили с базы в увольнение, предавались загулу и напивались с приятелем – офицером полиции. Нельзя сказать, что девушка находилась прямо-таки под гипнотическим влиянием своего избранника. Вебсдейл отмечает, что «она прекрасно знала, чего хочет от отношений, и в то же время четко понимала, чего не потерпит».

Уверенность в себе и сила воли Джоанны, о которых позже говорили свидетели, по-видимому, стали дополнительным стимулом к тому, что Кевин решил ее задушить. За день до трагедии пара приехала в мотель, чтобы вместе выпить и заняться сексом. Джоанна знала, что Кевин стал всерьез злоупотреблять алкоголем. Она понимала, что у него бывают приступы клаустрофобии и вообще психика его неустойчива. В тот вечер молодой человек разрушил все планы невесты: ликер Southern Comfort сделал свое дело, Кевин быстро напился и заснул. На следующее утро влюбленные поссорились. Джоанна сказала, что не хочет выходить за алкоголика, и бросила в него помолвочным кольцом. Позже Кевин рассказал тюремному психиатру, что во время той перепалки «ярость пронзила все тело. Кулаки сжались, ноги отнялись». Похмелье тоже не облегчало его состояние – молодого человека вырвало на ковер. Джоанна не хотела платить администрации мотеля за химчистку и позвонила подруге Мэри, чтобы та привезла специальное средство для чистки ковров. После того как две девушки отмыли покрытие в номере, Джоанна спросила у Кевина, валявшегося на кровати в полусонном состоянии, не будет ли он против, если они с подругой пойдут обедать. Кевин с саркастическим великодушием согласился, и Джоанна с Мэри ушли.

Во время обеда Джоанна сказала Мэри, что собирается расстаться с Кевином. Потом подруга привезла ее обратно в мотель. Кевин спросил, хочет ли она здесь остаться еще на одну ночь. Джоанна ответила уклончиво. И тут незадачливый жених совсем потерял рассудок от страха, что она найдет себе кого-то другого. В этот момент, по свидетельству самого убийцы, Джоанна прилегла рядом на кровать. Тогда он потянулся руками к ее шее, а она сказала «Ой, Кевин, не надо!» и укусила его за палец. Он сдавил ее горло сильнее, она закричала, начала сопротивляться, а потом скатилась с кровати мертвая. Следователям преступник признался: «Она дала понять, что не хочет больше иметь со мной дела. Я испугался, разозлился, разнервничался. Я задушил ее, повинуясь минутному порыву». Впрочем, нельзя сказать, что он полностью потерял контроль над собой. По его же собственному свидетельству, в те минуты, когда он душил свою невесту, он перешел от импульсивной ярости к сознательному выбору. Кевин сказал детективу, записывавшему показания, что «сначала он наслаждался тем, что держит ее за горло», потом захотел отпустить ее, но знал, что не должен этого делать, потому что она тут же пойдет в полицию. Он душил ее шесть-восемь минут. За это время, по мнению Нейла Вебсдейла, стыд и ярость унижения, которые молодой человек испытывал от того, что его собирались покинуть, сменились другими эмоциями. «Выплескивая ярость, он очень быстро, хотя и временно, снова почувствовал свою силу и власть. К нему вернулась уверенность. Совершая убийство, он на краткий миг избавился от страха и тревоги», – полагает Вебсдейл. Но гордое чувство вседозволенности было очень кратким.

На краткое мгновение убийца, движимый яростью и унижением, снова чувствует себя «на коне». Страх и тревога покидают его, он упивается собственной властью.

Джоанна лежала мертвая на полу. И тут Кевин, как он говорит, «испугался» и «решил представить все произошедшее как несчастный случай». Он положил тело девушки на кровать, а затем придал трупу такую позу, будто смерть наступила после жесткого секса. Он снял с Джоанны одежду, оставил несколько укусов на соске и груди, проник пальцами во влагалище. Такое надругательство впоследствии особенно терзало Кевина – потом он признается, что стыдится этих действий больше, чем всего, что совершил прежде. На следующий день он, по его же словам, предпринял несколько попыток самоубийства. Один раз он сел в машину подруги, разогнался и попытался въехать в трактор на проселочной дороге. Потом он сбежал с места происшествия, но был пойман дорожной полицией, тут же признался в убийстве и рассказал, где находится тело жертвы.

Если мы посмотрим на это преступление с точки зрения феминистской теории, то, вероятно, не станем принимать во внимание рассказы Кевина о тяжелом детстве и появившемся впоследствии страха быть покинутым. Все это мы посчитаем мерзкими попытками оправдаться, вызывать жалость и уменьшить тяжесть своего преступления. Тогда Кевина следует представить просто еще одним агрессором, движимым желанием утвердить раз и навсегда свою власть и контроль.

Конечно, именно так это выглядит, если смотреть с позиции жертвы. Однако мы уже говорили, что есть большая разница в том, насколько сильным абьюзер кажется со стороны, и тем, как он себя ощущает. Это, как мне думается, один из главных пробелов в привычных интерпретациях домашнего насилия: не все понимают, что непосредственно перед тем, как мужчина продемонстрирует свою власть, он чувствует себя предельно уязвимым и беспомощным. Это происходит за доли секунды до того, как на него накатит волна гнева и гордыни, которые заставляют самоутверждаться и доминировать.

Обратите внимание на результаты исследования 2004 года, проведенного психологом Дженком Брауном из Нового Южного Уэльса с участием двадцати четырех абьюзеров. [31] Все мужчины признались, что насилие развивалось по одной и той же схеме, следуя определенным эмоциональным стадиям: сначала они чувствовали уязвимость, потом страх, а затем гнев. Каскад эмоций – чувство стыда и униженной беспомощности, и потом постепенное нарастание агрессии – обрушивается на человека в одно мгновение. Представьте, что вы включаете свет в комнате. Нажимаете на выключатель, после чего ток бежит по проводам, и электрический заряд заставляет загораться вольфрамовую нить. Мы не видим, как электричество проходит весь свой путь, а лишь замечаем, как вспыхивает лампочка. Примерно так же эмоциональный заряд очень быстро пронзает абьюзера, и со стороны незаметна вся цепочка чувств, а только вспышка гнева, например холодная ярость, изливающаяся в оскорбительные слова в адрес жертвы.

Итак, как подчеркивают Вебсдейл, Гиллиган и другие специалисты, давление на партнершу очень часто мотивировано внутренним ощущением беспомощности и страхом показать свою уязвимость, то есть, по сути, стыдом.

Впрочем, представление о том, что стыдящиеся что-то остро переживают, не вполне правильно, по мнению Гиллигана. «Изначально стыд укалывает весьма болезненно, – пишет он, – но по мере того, как он возвращается снова и снова, чувства отмирают… Когда он становится особенно интенсивным, то преобразуется в холодность, бесчувственность, омертвелость. В Дантовом аду самый нижний круг был не горячим, а, напротив, ледяным»[77].

Если внимательно проанализировать свидетельство Кевина, у нас сложится картина, которую мы нечасто связываем с домашним насилием. Он не считал себя хозяином жизни и не кичился высоким статусом. Этот молодой человек мечтал о том, чтобы работать в системе охраны ядерных вооружений. Его воспитали так, что он считал честью защищать женщину. Однако стремление быть настоящим мачо сочеталось в нем с низкой самооценкой, неуверенностью в своих мужских качествах и подогревалось неумеренным употреблением алкоголя, который подсознательно или сознательно использовался как средство погасить страх, ярость, тревогу». Профессор Вебсдейл пишет, что Кевин отчаянно пытался взять под контроль Джоанну и вел себя угрожающе, но одновременно мы видим иссушающие его душу приступы бессилия, зависимости, боязни одиночества – в общем, страшную уязвимость. Он был в ужасе от мысли, что его бросят, – это очень типично для одержимых контролем абьюзеров, принадлежащих к типу «питбуль». Однако это не просто боязнь остаться в одиночестве, это страх, основанный на стыде, страх, что все поймут, что он неполноценный и недостоин любви. Вебсдейл делает вывод: именно ярость унижения, вызванная ожиданием, что невеста уйдет, стала для Кевина побудительным импульсом к убийству.

* * *

Мужчины, в приступе стыда и ярости нападающие на окружающих, вовсе не обречены всегда реагировать так на стресс. Но чтобы изменить стереотип поведения, им надо сначала отдать себе в нем отчет.

Такой опыт есть у участников мужских групп коррекции, которые ведет Кайли Доус. Психотерапевт и правозащитница, занимающаяся проблемами домашнего насилия, она называет себя аборигенкой-феминисткой. Двадцать лет Кайли работает с женщинами и детьми, пережившими насилие. Около десяти лет назад она совершила необычный шаг – создала группу также и для мужчин-абьюзеров. Доус поступила так, потому что пострадавшие снова и снова повторяли в беседах с ней, что хотят прекратить насилие, но сохранить отношения с мужем. Женщинам больше всего нужно было, чтобы их партнеры прекратили оказывать на них давление. Поэтому Доус начала искать пути, как достичь этой цели. Так появилась программа «Прозрение» (Insight)[78] – групповые встречи для мужчин, склонных к абьюзу. Они собираются по два раза в неделю, курс длится три месяца.

Вскоре ведущая заметила одну серьезную проблему: чувство стыда мешало мужчинам честно говорить о своих поступках. Все они настаивали на том, что во всем виновата партнерша: «Если бы она не сказала этого…», «Если бы она не сделала так…», «Она же знает, как я реагирую…». Так Доус начала задумываться о связи стыда и насилия. И решила изменить тактику. На одной из групп Кайли попросила ее членов поучаствовать в эксперименте. «Представьте, что в этой комнате находится стыд, – обратилась она к участникам, – как бы вы его описали?» Удивительно, но все заявили, что стыд представляется им в мужском образе. «Я думала, они представляют что-то вроде разъяренной фурии или собственной матери, вышедшей из себя. Но они описали его очень мужественным, гиперкритично настроенным, умеющим проникать в сознание и убеждать человека, что тот ничего не стоит, никогда не сможет измениться, так что лучше притвориться, что никаких проблем нет или перевести стрелки на других». По словам Доус, стыд внушал ее подопечным: если они будут говорить о том, что совершили, то их подвергнут остракизму. Мол, их поступки достойны только презрения и никто больше даже не посмотрит в их сторону.

После того как стыд обрел лицо и голос, группе было предложено сыграть в игру, в ходе которой нужно было сделать его видимым. «Идеи предлагали сами участники. Скажем, давайте посадим его на этот стул. Мы поставили стул, приклеили к спинке лист бумаги и написали: “Здесь сидит стыд”. Все попытались представить, что он один из нас, находится в нашем кругу. Один мужчина даже заявил: “Для меня невыносим сам факт, что он сидит среди нас и смотрит на меня”. Остальные с ним согласились и предложили выгнать стыд из комнаты».

Пострадавшие женщины хотят, с одной стороны, чтобы давление на них прекратилось, с другой – чтобы отношения с любимым сохранились.

«Я заметила, что, как только мы выставили стул с нашим гостем за дверь, участники группы стали говорить: “Слава богу, что этот идиот ушел”, – или повторять: “Пошел вон, мы не хотим, чтобы ты был здесь”», – рассказывает Доус.

Прекрасный результат! И все же возникало ощущение, что что-то не так. В тот вечер Кайли вернулась домой, обдумывая все произошедшее. И вдруг пришло озарение. «Эксперимент показал: если нам что-то не нравится, мы физически изгоняем это из своего пространства, то есть выдавливаем неприятное. А на этом и строится абьюз». На следующей неделе ведущая сказала участникам эксперимента: «Я тут подумала о том, как мы обошлись со стыдом, выгнав его из комнаты. А что, если мы пошлем его в группу поддержки? У него, похоже, серьезные проблемы». Ее поддержали. И тогда она подошла к кладовке, где хранились швабры, и повесила на ней табличку «Реабилитационная группа для стыда». После этого общение участников программы вышло на новый уровень: приходя на занятия, они как бы оставляли стыд в специальной комнате и беседовали друг с другом уже «без его навязчивого присутствия».

Со стороны все это может показаться глупой детской забавой, но то, что сделали Кайли и ее подопечные, было поистине революционным. Они не только превратили невыносимую и глубоко спрятанную эмоцию в видимую, но и умудрились играть с ней. Когда кто-то выдавал комментарии, продиктованные стыдом: преуменьшал абьюз, начинал обвинять подругу и так далее – остальные включались и предупреждали: «Эге, похоже, у нас проблема – наш приятель вышел из своей комнаты». Люди перестали прятаться, прикрываться стыдом, а начали открыто говорить о нем – и следили за тем, чтобы все участники выполняли эти правила.

Кайли обнаружила прямую связь между стыдом и ответственностью: когда люди освобождались от неприятной эмоции, то наконец могли принять на себя, признать свою вину. При этом в группе произошли и другие серьезные перемены. «Поначалу все ребята бойко рассказывали о том, какие они крутые и классные, что никто с ними не может справиться, никто им не указ – особенно тем, кто побывал в тюрьме. А когда стыд изгнали, у них появилась возможность плакать. Бравада тут же ушла!» – подчеркивает Доус. Когда абьюзеры смогли говорить о своих поступках без стыда или хвастовства, их свидетельства о событиях начали в общем и целом совпадать с рассказами их жертв. Больше не нужно было «переводить стрелки», а значит, было проще объективно оценить насилие и понять, какой вред оно нанесло их подругам, детям, им самим.

Одно из наиболее замечательных преображений произошло с участником коррекционной программы по имени Пол. Его подругу звали Кристал[79], отношения их были длительными и романтичными, но в какой-то момент насилие начало разрушать их изнутри. Пол даже несколько раз побывал в заключении за избиение жены. Однажды вечером во время сбора группы он вдруг начал что-то припоминать, почти машинально повторяя: «Да-да, а она тогда…» И тут же сам себя перебил: «Я почти было сорвался… Вероятно, стыд снова вернулся. Я хочу избавиться от него и начать все сначала». Потом он помолчал немного и снова заговорил: «Я собирался сказать, что она давит, давит, давит на меня, пока я не взорвусь. Но на самом деле суть вот в чем: стоит ударить ее, и мне становится очень плохо на душе. Мне не нужно этого делать. Она ни в чем не виновата и никогда не была виновата». На видео, где записан этот момент, заметно, что Пол смог говорить об абьюзе «не снимая с себя ответственности, но при этом освободившись от стыда», – подчеркивает Доус. «Он оказался способен критически оценить то, что совершил, и при этом не опускать плечи. Пол признал, что жил без надежды, и сам ужасался своей беспомощности».

На следующий день позвонила Кристал. Она сказала Доус: «Не знаю, что у вас там произошло, но пусть он продолжает ходить на эти встречи!» Накануне, по ее словам, Пол вернулся и спросил, не сделать ли ей чаю. Он принес ей чашку и признался, что подумывал о том, чтобы некоторое время пожить отдельно, но не говорил ей об этом. А тут решил спросить, хочет ли она этого. Может, ей нужно больше пространства? По свидетельству Кристал, Пол заявил: «Я никогда не давал тебе возможности сказать, чего ты хочешь. Может, тебе нужно побыть одной?»

Пол все еще находится под следствием после недавнего нападения на супругу, так что паре необходимо было снова явиться в суд. Вместо того чтобы оспаривать обвинения, как обычно делал Пол, в этот раз он заранее сам позвонил полицейским и спросил, что нужно сделать, чтобы освободить Кристал от необходимости продолжать тяжбу с ним. По совету полицейских он признал обвинения и получил приговор. «Пол написал группе письмо, отбывая заключение, и объяснил, что с ним произошло, – рассказывает Доус. – Он заявил, что не мог больше судиться с женой, не мог продолжать выставлять ее перед всеми в дурном свете, так что ей каждый раз приходилось опасаться, что служба опеки сочтет семью неблагополучной и заберет детей. Поэтому он просто признал, что действительно совершил то, что ему вменяется. И Кристал больше не нужно с этим разбираться». Отклик группы был не менее удивительным, чем само это послание. Участников не разозлило, что их товарищ снова оказался в тюрьме, и они не обрушились на Кристал, считая ее корнем зла. Их глубоко тронула вся эта история. Несколько человек очень эмоционально и даже со слезами на глазах обсуждали то, что произошло с Полом. Большое всего их интересовало, все ли в порядке с его женой. То, что человек взял на себя ответственность за содеянное, повлияло на умонастроения остальных, и некоторые принялись рассуждать и планировать, как последуют его примеру. «Один из мужчин решил оплатить большой долг по алиментам и при этом не проверять, как именно бывшая жена потратит эти деньги. Другие пришли к выводу, что надо просто прекратить конфликтовать – перестать выяснять отношения с женами и подругами, судиться с ними за опеку над детьми, травить в Фейсбуке и так далее», – говорит Кайли.

Никаких официальных статистических данных по итогам работы программы Кайли Доус нет. Хотя от коллег, работающих в той же сфере, она знает, что у нее необычно высок «коэффициент сохранения» участников. Иными словами, те, кто приходит в группу, остаются надолго. Программа «Прозрение» действительно выделяется среди прочих подобных: многие реабилитационные курсы концентрируются на том, чтобы поддержать в мужчине его представление о собственном особом статусе, но при этом научить его управлять гневом. У Доус подход другой: она вывела на свет глубоко спрятанные тайные страхи участников и то, что их вызывает, – стыд, зависимость, уязвимость.

* * *

В душе у таких склонных к жестокости натур кипит взрывоопасная смесь стыда и в уверенности в собственном праве и особом статусе. Изучение этого феномена дает нам ключ к решению одной из самых трудных загадок абьюза в семье: почему так много мужчин делают невыносимой жизнь людей, которых они вроде бы должны любить? Почему они калечат свою собственную жизнь? Снова и снова мы слышим, что «неплохие ребята» совершают невероятное насилие над женщинами и детьми. Когда очередной такой «славный парень» убивает своих близких, авторы новостных статей кричат о том, что раньше он был хорошим отцом, успешно работал, был общественником, образцом твердости духа и уверенности. И не только мы, сторонние наблюдатели, при этом ужасаемся и недоумеваем, как подобное могло произойти. Ужасаются своим поступкам и сами абьюзеры. Если помните, Кевин предпринял несколько попыток самоубийства, прежде чем решил сознаться в убийстве Джоанны. В 2015 году уроженец Южной Австралии Робин Майкл до смерти забил свою жену Керри во время совместного похода на гору Роланд в Тасмании. Робину показалось, что она изменяет ему с его близким другом. Он ошибся. Через несколько часов после ее смерти он опубликовал пост в Фейсбуке: «Я совершил такое, что делает меня недостойным жалости и сочувствия и даже просто понимания». Виновник трагедии признался, что устроил расправу в порыве ревности, его ярость «зашла так далеко, что, безусловно, была настоящим безумием». Через четыре месяца Робин совершил самоубийство в тюрьме «Рисдон» в Тасмании.

Программа коррекции позволила выявить глубоко запрятанные негативные эмоции участников, которые смогли анализировать свои чувства и даже играть с ними!

Сознание Робина Майкла, как и Кевина, было извращено патологической паранойей, ревностью и отчаянной потребностью во внимании. Майкл и ранее был замечен в попытках контролировать своих подруг и злоупотреблении своей властью. Керри оставила записки, из которых понятно: она чувствовала, что «попала в западню», и страдала от ревнивого партнера с необузданным собственническим инстинктом. При этом оба абьюзера со стороны казались вполне «нормальными». Кевина характеризовали как «общительного, приятного парня», нацеленного на военную карьеру. Робин Майкл был успешным руководителем, работавшим в сфере здравоохранения: он был генеральным менеджером одной из крупнейших больниц региона Северная Территория[80]. Нам кажется, что только люди определенного склада способны на убийство. Но Кевин и Робин, а также огромное число других мужчин, проявлявших невероятную жестокость по отношению к женщинам и детям, – это такие же люди, как наши коллеги и друзья, с которыми мы общаемся и которым доверяем. Повторю, что они кажутся нормальными. Склонность к агрессии почти никогда незаметна извне. Как писал знаменитый социолог Аллан Джонсон, осознание факта их нормальности рождает в нас острое беспокойство и заставляет пересмотреть наше собственное мировоззрение, на котором строится представление о предсказуемости и упорядоченности жизни. [32] Если обычный человек – чей-то коллега, сын, муж, отец – может совершать подобные поступки, почему любой другой не может?

Стыд испытывают представители обоих полов. Но женщинам весьма настойчиво вбивают в голову мысль, что сама их женственность есть нечто постыдное. Некоторые всю жизнь борются с этим чувством. Однако они гораздо реже, чем мужчины, совершают беспрецедентные по жестокости преступления.

Чувство стыда имеет биологические и психологические корни, а то, как мы на него реагируем, определяется гендером. Наверное, в целом механизм работы психики здесь одинаков для обоих полов, но эмоциональное переживание стыда происходит все же по-разному. Брене Браун поясняет: «Стыд для женщины связан с запутанным клубком недостижимых, противоречивых, соперничающих друг с другом ожиданий относительно того, какой следует быть представительнице прекрасного пола. А к мужчинам общество не предъявляет противоречивых и запутанных требований. Поэтому они боятся и стыдятся лишь одного – как бы их не признали слабыми». [33]

Множество исследований показали: как только нам становится известен пол будущего ребенка, у нас тут же формируются определенные гендерные ожидания, навязанные культурной средой, в которой мы живем. Мы ждем, что мальчик научится быть сильным и однажды станет мужчиной, у которого все под контролем. Если малышу с ранних лет поставлена такая цель, он будет стыдиться всякий раз, когда у него не получилось соответствовать этому идеалу. Его реакция на стыд и наша ответная реакция – все будет определяться гендерным стереотипом.

Итак, мы рассмотрели природу насилия с точки зрения биологии и психологии. И теперь нам необходимо взглянуть на него с социальных позиций. Пришло время поговорить о том, что такое патриархат.

Глава 5. Патриархат

Сколько раз мне приходилось видеть, как мужчине хочется заплакать, но вместо этого он терзает сердце, пока оно полностью не потеряет чувствительность.

Найира Вахид

Патриархат – это невидимый закон, регулирующий нашу жизнь. Он задает параметры «приемлемого» поведения для обоих полов: мужчины должны быть «сильными, независимыми, невозмутимыми, действовать логично и уверенно», а женщинам следует быть «эмоциональными, заботливыми, слабыми и зависимыми». [1] Это искусственный конструкт, который мы ошибочно принимаем за естественный порядок вещей. Таким образом нам навязывается также целый ряд несправедливых установок, которые кажутся «неизбежными». К примеру, считается нормой, что мужчины применяют силу, что они преобладают во властных структурах, а женская обязанность состоит преимущественно в поддержании домашнего хозяйства. Тот, кто живет патриархальным укладом, может огорчаться такому положению дел, и все же считать его нормальным. А может просто воспринимать все это как данность и не осознавать.

С 1970-х годов статус женщины в обществе начал радикально меняться, в большинстве случаев – к лучшему. Однако патриархат никуда не делся, мы просто перестали говорить о нем. Когда в 2016-м начала работу над этой книгой, это слово все еще считалось ругательным. Политики и защитники женских прав использовали деликатный эвфемизм – «неравенство полов». Эта формула стала универсальным объяснением причин возникновения домашнего насилия, но при этом в глубине души я всегда знала, что она недостаточна.

Как сказал мне некоторое время назад специалист по предотвращению насилия, профессор Боб Пиз, «термин “неравенство полов” не отражает всех нюансов патриархата, всей его сложности и многогранности». Кроме того, тем, кто считает установление равноправия панацеей против абьюза, стоит посмотреть статистику по скандинавским странам – Дании, Финляндии, Исландии, Швеции и Норвегии. Они ближе всего подошли к реализации утопической идеи гендерного равенства. Казалось бы, там случаи домашней тирании должны встречаться гораздо реже. Но имеющиеся цифры поражают: количество женщин, подвергающихся физическому или сексуальному насилию со стороны интимного партнера, составляет в этих странах около 30 %. [2] Это больше, чем в Евросоюзе (в среднем 22 %) или в Австралии (25 %)[81]. [3]

И все же мне не хотелось писать о патриархате, так как я боялась, что меня обвинят в пропаганде мужененавистничества. Но наступил 2017 год, движение #MeToo охватило массы со скоростью вируса. Миллионы женщин решились рассказать суровую правду о том, как подвергались домогательствам, оскорблениям, были изнасилованы. Люди перестали терпимо относиться к сексуальному харассменту, долгое время считавшемуся если не нормой, то неизбежным злом. С тех пор изменилась парадигма: то, что считалось обычными характеристиками гендерного поведения, было поставлено под вопрос. Эту тему начали тщательно изучать и активно обсуждать как в публичном пространстве, так и в частных застольных разговорах.

Движение #MeToo показало женщинам, что патриархат действительно существует. Но, что еще более важно, оно продемонстрировало это многим мужчинам. Увидев в новостных лентах откровения своих знакомых женского пола, они были поражены и вдруг осознали, что такие инциденты случались повсеместно и с ними сталкивалась почти каждая известная им девушка. Журналист Дэвид Лесер, автор Good Weekend, писал об этом так: «До нынешнего момента мне казалось, что я трезво оцениваю реальность, но выяснилось, что я абсолютно не знал, с чем приходилось сталкиваться женщинам. Я не представлял себе, как им страшно садиться со мной в машину или выходить на пробежку поздним вечером. Ужасно, когда к тебе прижимаются в переполненном транспорте; ужасно, когда тебя игнорируют или, наоборот, постоянно обсуждают! Невыносимо понимать, что вся твоя профессиональная ценность измеряется тем, насколько сексуально привлекательной ты кажешься начальнику. Я вообразить не мог, что это значит, когда к тебе пристают с неприличными предложениями! Но теперь я знаю, что женщинам приходится каждый день, хоть и не всегда осознанно, придумывать новые стратегии для сохранения собственной безопасности». [4]

Революции часто пожирают своих детей, и сейчас трудно предсказать, во что со временем может переродиться движение #MeToo. Но лед уже тронулся. Ситуация меняется радикально впервые с 1970-х. Среди мужчин, которые осознают оправданность женского протеста, зреет новая дискуссия на тему «Почему мы так поступаем и как мы можем изменить себя?».

Эти мужские разговоры запоздали лет на пятьдесят. Пока противоположный пол десятилетиями пытался переосмыслить, что значит быть женщиной в современном мире, мужчины упрямо держались за старое и дышащее на ладан патриархальное самоопределение. Актер Майкл Ян Блэк считает, что в результате «слишком многие мальчишки оказались в удушающих сетях отжившей модели маскулинности, где мужественность измеряется исключительно твоей силой, и ни в коем случае нельзя проявить уязвимость, не потеряв эту самую маскулинность, где мужское достоинство состоит в том, чтобы иметь власть над другими. Они в западне, но у них нет даже подходящего языка, чтобы говорить о чувствах, возникающих от этой загнанности в угол, потому что существующий словарь для обсуждения всего спектра человеческих эмоций по-прежнему воспринимается как сентиментально-женский». [5] Иными словами, правы были феминистки, давно подчеркивавшие, что патриархат губителен и для самих мужчин.

Многие мужчины наконец признали законным женский протест, веками считавшийся патологической «истерией».

Блэк говорит о хороших людях – о мужчинах, которые не уверены в том, как именно им нужно изменить себя, но они готовы попробовать. Но множество их собратьев не рефлексируют на эту тему, а возмущаются, мол, куда ни посмотришь – везде все говорят о «токсичной маскулинности» и о том, что мужчины – привилегированное сословие, а женщины без конца жалуются на сексуальные домогательства и несправедливую оплату труда. Сколько избирателей соглашаются с такими политиками, как Марк Партон[82], который в 2017 году саркастически заметил: «Если вы гетеросексуальный, трудоустроенный белый мужчина чуть старше тридцати, вы оказываетесь никому не нужны». [6] По всей Австралии раздосадованные этим мужчины вымещают «злость от унижения» на своих подругах, женах, детях. Они вне себя от того, что женщины привлекли к себе внимание, а их собственные страдания все игнорируют.

Поэтому мы решили вновь поговорить о патриархате. И как раз вовремя. В стране разразилась настоящая эпидемия насилия; чтобы противостоять ей, недостаточно просто сконцентрироваться на гендерном неравенстве. Нам надо определить и обсудить систему, которая держит в плену оба пола. На самом деле абьюз в семье начинается вовсе не тогда, когда муж неуважительно отнесся к жене. Его корни глубже: мужчины боятся других мужчин. Патриархат порождает в них чувство стыда, так что они начинают изгонять из своей души эмпатию, сострадание, интуицию, эмоциональность. То есть борются с теми чертами в себе, которые принято считать «женственными». Для многих из них патриархат превратил власть в игру с нулевой суммой. Они не видят всего разнообразия возможностей, которое предоставляет близость с другим человеком, для них это всего лишь тесная площадка для соперничества и взаимных угроз.

Таков мир мужского насилия, с его глубокими источниками – стыдом и яростью унижения.

Мужчин обманули. Их заставили поверить, что стоит последовать правилам маскулинности, и они буду вознаграждены – властью и статусом. Сколько приложишь усилий для обретения этой награды, столько и получишь, и никаких более ограничений. Но этот закон более не действует (а для некоторых, особенно для аборигенов, живущих под властью колонизаторов, он никогда и не действовал). Представители сильного пола более не могут рассчитывать на то, что они всегда будут обеспечены работой. Как бы много они ни трудились, никто не гарантирует, что они смогут выстроить себе уютный патриархальный дом за белой оградой. Несколько поколений мужчин досадуют, злятся, стыдятся того факта, что, несмотря на следование правилам, они не получали обещанного. А ведь ради этого они принесли в жертву многое – убили в себе нежного, эмоционального и общительного юношу. Некоторые от отчаяния пытаются отыграться на собственной семье: они надеются, что здесь уж смогут отстоять свои позиции, стремительно утрачиваемые на других фронтах.

Да, нам просто необходимо вслух говорить о патриархате. Только что же это все-таки такое? Мне удалось задать этот скользкий и неоднозначный вопрос одному из самых выдающихся мировых специалистов – Майклу Киммелу, почетному профессору социологии и гендерных исследований Университета штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук, автору нескольких бестселлеров о том, как понимают мужественность в современном мире. Как-то поздно вечером мы беседовали с ним по телефону, и я попросила его начать с самых азов. Как бы он объяснил, что такое патриархат, людям, которые никогда об этом не слышали? «Я бы сказал, что это двойственная система, – ответил Киммел. – Во-первых, власть мужчин над женщинами, а также власть некоторых мужчин над другими мужчинами». Власть над другими мужчинами? Как неожиданно и интересно!

Однако прежде, чем мы затронем вопрос мужской конкуренции, давайте остановимся на более очевидном – на власти мужчин над женщинами. Знаменитый социолог Аллан Джонсон пишет о том, как утверждается мужское доминирование. В книге «Гендерный узел» (The Genede Knot) он раскладывает патриархат на четыре составляющие. [7]

Во-первых, в нашем обществе доминируют мужчины – в основном именно они занимают руководящие позиции. Во-вторых (и это менее очевидно), в социуме главенствует «мужская идентификация» – патриархат диктует, что маскулинность должна быть мерилом хорошего, желанного или нормального. Таким образом утверждается определенный набор ценностей: «контроль, сила, соперничество, логика, решительность, рациональность, автономность, самодостаточность». Им противостоят ценности, которые считаются «женскими»: «сотрудничество, соучастие, равенство, эмпатия, уязвимость, интуиция». Эти ценности не связаны с властью; считается, что на них ориентируются домохозяйки, женщины, занимающиеся волонтерской работой, или те, кто за маленькую зарплату заботится о стариках и детях. Их ценностными ориентирами в лучшем случае пренебрегают, а в худшем – презирают.

В-третьих, общество «мужецентрично», то есть сосредоточено в основном на достижениях мужчин и мальчиков. Это заметно в новостях, в кино, в искусстве, культуре, спорте. И, наконец, в-четвертых, вся патриархальная система строится на одержимости контролем. Это крайне важно усвоить, чтобы понять инициаторов домашнего насилия. Способность подчинять и держать других под контролем принята как стандарт для оценки мужчины в самых разных областях, будь то мастерство в управлении технологиями или строительство бизнес-империй. Умение доминировать считается ценным качеством при ведении переговоров и даже в организации банковского ограбления! Не так важно, что именно и как вы контролируете, главное, создать впечатление, что все нити в ваших руках.

Мужчины могут проявлять стремление к власти и контролю очень разными способами. В крайнем варианте это насилие и абьюз, но есть много более умеренных форм поведения – например то, которое характерно для корпоративных карьеристов. «В крупных компаниях вы встретите руководителей, демонстрирующих нарциссизм и решительность вплоть до наглости. Они не готовы к компромиссам, все делают по-своему, отдают приказы направо и налево, требуют, чтобы их беспрекословно слушались, никогда ни у кого не просят прощения. Таков образ успешного человека в мире большого бизнеса, – говорит Кей Шубах, жертва домашнего насилия, ныне занимающаяся правозащитной деятельностью. – Но подобный стиль поведения совершенно неприемлем в семье, хотя очень часто встречается. Нередко я вижу детей, которых заставляют ходить на цыпочках, когда отец приходит с работы. А мать семейства в ужасе от того, что от нее требуется идеальное соблюдение всех установленных им правил. Если она не будет соответствовать идеалу, то очень огорчит весьма влиятельную персону, имеющую многочисленных влиятельных друзей. При этом все оправдывают такого домашнего тирана, ведь он добытчик и обеспечивает всем близким достойную жизнь».

Мужчины как социальная группа более привилегированны и доминируют над женщинами. Однако в личностном плане многие дорого расплачиваются за этот высокий статус: чтобы считаться «настоящим мужиком», им приходится соответствовать стандартам патриархата и следовать его требованиям. Правила регулируют другие мужчины и насаждают их, внушая всем страх и манипулируя другими с помощью уже знакомых нам методов контроля и насилия.

Тут мы переходим ко второму аспекту патриархата: некоторые мужчины влиятельнее, чем другие. Об этом явлении мы редко говорим, хотя в нем содержится ключ к пониманию того, как в мужском сознании рождается тяга к абьюзу. Дело в том, что традиционно феминистское движение ставило знак равенства между мужчиной и властью, и поэтому выходило, что все мужчины – статусные и влиятельные. С этой точки зрения насилие над женщинами – просто инструмент, с помощью которого сильный пол самовыражается, а также поддерживает и сохраняет свою доминирующую позицию. Вполне понятно, почему слабый пол видит ситуацию именно так, подчеркивает Киммел. Но подобное описание не отражает того, что чувствуют мужчины. Именно поэтому они так часто отвергают подобную риторику. «Многие из них пытаются опровергнуть факт, будто мужчины главенствуют над женщинами, утверждая: “Нет у меня никакой власти. Она есть у жены, у детей, у моего начальника”», – поясняет Киммел.

Черты маскулинности стали главным мерилом всего хорошего и правильного. Логика и жесткий контроль – это благо, а интуиция и гибкость – вредны.

Итак, мужчины доминируют как социальная группа, однако далеко не все отдельные личности ощущают наличие этой власти в своих руках. Фактически многие из них чувствуют себя беспомощными (вне зависимости от того, так ли это на самом деле). По словам профессора Киммела, суть патриархальной маскулинности не в том, что каждый конкретный мужчина чувствует себя сильным и влиятельным, а в том, что он считает себя вправе иметь эту власть.

Этот вывод служит для меня объяснением природы насилия. Когда мужчине стыдно, когда ему кажется, что он беспомощен, эти эмоции вступают в противоречие с его убежденностью в своем праве на ведущую роль. Именно это несоответствие и питает ярость унижения и приводит к совершению жестоких поступков. Право на власть – ключ к пониманию того, почему мужчины и женщины обычно так по-разному реагируют на стыд и унижение. «Женщины тоже нередко испытывают эти эмоции, – говорит Киммел. – Но они не слетают с катушек и не устраивают стрельбу в общественном месте. Вы спросите, почему? Потому что не чувствуют своего права на доминирование. А у мужчины к унижению добавляется ощущение, что ему положено иметь высокий статус. Он думает: “Я не чувствую себя сильным, хотя должен”».

Таков боевой слоган движения за мужские права: мужчин ограбили – отняли работу, достоинство, лишили секса и так далее. И теперь им необходимо вернуть себе то, что причитается по праву (то есть отобрать все это у женщин, которые и совершили «кражу»). Такое отношение дает им запал для насилия и других проявлений мизогинии. От отчаяния они нередко объединяются в унылые и злобные сообщества «инцелов», соблюдающих «вынужденный целибат»[83]. Онлайн-форумы, такие как Reddit, пестрят постами людей, которые с горечью говорят о том, что их внешнее уродство обрекает их на жизнь без секса. Иногда они подстрекают друг друга к самоубийству (потому что «надежда существует лишь для идиотов»), а временами обсуждают планы жестокой мести девушкам (Стейси), отказавшим им в сексе. Стейси не просто отвергают конкретного парня, они лишают его реализации базового человеческого права. И это не пустые разговоры в дальнем и темном углу интернета: с 2014 года инцелы (включая Элиота Роджера) устроили два массовых расстрела в Северной Америке. Они прямо заявили, что их цель – наказать Стейси и Чедов (так они называют привлекательных и успешных мужчин, которые занимаются сексом со Стейси).

* * *

Мужское насилие над женщинами превратилось в эпидемию; оно распространено в частной и публичной сфере, а значит, представительницы слабого пола нигде не могут чувствовать себя в безопасности. Но насилие мужчин по отношению к мужчинам тоже нарастает с огромной скоростью, во всяком случае, в публичном пространстве. Если посмотреть статистику насильственных преступлений – убийств, избиений, нанесения травм, – то становится ясно, что в большинстве случаев и жертвы, и преступники юноши и мужчины. В этом вихре жестокости представители мужского пола познают, что такое иерархический порядок, и завоевывают себе место в нем. И здесь мы находим разгадку заданной Маргарет Этвуд загадки, о которой говорилось в конце третьей главы. Мужчины боятся своих собратьев, в этом причина того, что их так смущает, что женщины могут посмеяться над ними. Быть униженным женщиной значит лишиться маскулинности, выставить себя слабым и уязвимым, а это влечет за собой насмешки и давление со стороны других мужчин.

Предел слабости в патриархальной системе координат – «быть как девчонка».

На самом деле жизненные реалии, в которых живут и строят отношения представители обоих полов, радикально изменились за последние сто лет. Однако первое правило патриархата остается неизменным: «Никаких сантиментов. Нельзя делать ничего, что хоть отдаленно намекнет на женственные черты в тебе, – подчеркивает Киммел. – Нужно демонстрировать нечто прямо противоположное – маскулинность. Вот главный закон. Все остальное строится на этом».

Как же мужчине доказать, что он не девчонка? Необходимо следовать еще трем правилам: вести себя так, словно ты большая шишка, быть непробиваемым, как скала («мальчики не плачут»), и плевать на все и на всех – то есть демонстрировать миру, что ты смело идешь на риск. Получается, быть мужчиной означает во всем не быть как женщина.

Внешнее давление, которое испытывают мальчишки и взрослые мужчины, стремящиеся ни в чем не походить на противоположный пол, питает мизогинию. Отрицание всего женственного, критика, желание взять под контроль жен и подруг – это не просто особенность чьего-то характера. Мизогиния – это некая высшая сила, живущая внутри нашей цивилизации, заставляющая всех людей верить, будто женщины менее компетентны и авторитетны, менее надежны и не достойны доверия в той же мере, что и мужчины; что женщинам более подходит подсобная роль, а не позиция, где требуется ясность мысли и умение принимать решения. Женоненавистничество влияет на мировоззрение обоих полов и на общественное мнение, потому что это не индивидуальное, а коллективное свойство. Как пишет Аллан Джонсон, оно есть «часть патриархальной культуры. Мы, как рыбы, плавающие в море патриархата: с каждым вздохом мизогиния попадает через жабры в наш организм. Она входит в нас на клеточном уровне и становится частью нас самих. К тому времени, когда мы осознаем ее присутствие, уже слишком поздно от нее открещиваться». [8]

C очень раннего возраста мальчиков учат отстраняться от всего «женственного». Они должны дистанцироваться от матери, чтобы не стать «маменькиными сынками». Им следует идентифицировать себя с отцом. Затем, чтобы стать по-настоящему сильными, они должны разучиться чувствовать боль и страдание. Кто не сделает этого, над тем будут смеяться девчонки или другие мальчишки, называя его слабаком. Семейный психолог Терренс Рил наблюдал, как это происходит, на примере своего трехлетнего сына Александра. Мальчик рос очень артистичным и экспрессивным и любил игры с переодеванием. Особенно ему нравилось перевоплощаться в Барби, которую он называл «доброй феей». Однажды, когда его старший брат пригласил в гости друзей, Александр явился к ним в своем любимом образе – в белом платье, с серебристой палочкой в руках, в сверкающей короне. Он принял величественную позу и так приветствовал других детей. Те посмотрели на все это и ничего не сказали. Они знали, что насмехаться над малышом не стоит. Но сам их взгляд был очень красноречив. В нем читалось предостережение: «Лучше так не делай!» Мальчик почувствовал их отношение, и в душе его всколыхнулась мощная волна – стыд. Ему всего три года, но уже пора усвоить правила игры. Даже его отец-психолог ощутил неловкость: он почувствовал, что его лицо заливает краска, когда Александр развернулся на сто восемьдесят градусов, сбросил с себя платье, влез в джинсы и поспешил присоединиться к детской компании как можно быстрее и незаметнее, словно ничего и не случилось. И все они вместе побежали рассматривать игрушечное оружие – мечи, ножи, пистолеты. После этого Александр никогда уже не облачался в платье. Такие моменты «инициации», как именует это Рил, очень травматичны для ребенка. [9] «Мы превращаем мальчиков в мужчин, нанося им травму, – пишет он. – Мы запрещаем им самовыражаться, блокируем их чувства, не даем сопереживать другим. Самая расхожая фраза “будь мужчиной” предполагает – смирись, терпи и двигайся вперед. Отстраненность от собственных чувств не есть побочный продукт мужественности. Это и есть мужественность». Если жить по такой схеме, то никакого человеческого сообщества и быть не может. Каждый существует сам по себе – человек человеку волк.

Далеко не все мужчины обладают властью, но подавляющее большинство считает, что им от рождения положено иметь особый статус и влияние.

Тот, кто строит свою самоидентификацию на отторжении женственного и считает, что именно таким образом сможет обрести силу и власть, надевает на себя мизогинию, как броню. Чем более открыто мальчики и мужчины демонстрируют презрение к женщинам и всему женскому, тем больше шансов, что их не примут за слабаков или гомосексуалистов. Австралийский писатель Тим Уитон, увлеченный серфингом, часто слышит разговоры на эти темы среди парней, разделяющих его хобби. «Ох уж эти юные серферы! – сетует он. – Чего они только мне не рассказывали! И о чем только не болтают между собой! Бывает, хочется их обнять и плакать. А иногда приходится слышать такое, от чего начинаешь стыдиться принадлежности к мужскому роду. Особенно это касается того, что они, как им кажется, обязаны говорить о девушках и женщинах».

Уитон утверждает, что, когда никто не видит, эти ребята «трогательны, мечтательны и ранимы». Но проявлять эти качества в коллективе неприлично. «На них давит общественное мнение, они должны записаться в ряды женоненавистников, надеть на себя эту униформу и вступить в ряды дубоголовых провозвестников сексизма», – сказал Уитон в своей речи, произнесенной в 2018 году. «Мужчины и мальчишки, как правило, вынуждены заглушить голос совести, отказываться от самого лучшего в себе и подчиниться самому низменному. Как будто парни обязаны быть только такими, как будто, если можно так выразиться, существует лишь единственная правильная интерпретация мужской роли». [10]

Киммел подчеркивает: «Мы сконструировали идею маскулинности, в которой высшей целью является индивидуалистичная автономия. Мужчина начинает ненавидеть в себе все, что не автономно и не индивидуалистично. А потом вдруг понимает, что женщина является живым воплощением тех самых свойств, которые он терпеть не может в себе… Так ненависть переходит на противоположный пол. На женщин начинают злиться за то, что своего любимого они пытаются сделать подобным себе. “От разговоров с тобой я становлюсь слабым. Ты заставляешь меня чувствовать то, что для меня нежелательно, – любовь, нежность и прочее. За это я тебя и ненавижу!”»

Приведу пример. Брюс – житель Мельбурна. Ему за сорок. Он утверждает, что живет в навязываемой обществом смирительной рубашке мужественности. «Я всю жизнь жалею, что не способен броситься на амбразуру, никогда не бывал под обстрелом, никого не спасал», – признается он. У Брюса двое взрослых детей, не поддерживающих с ним отношения из-за того, что он некогда был жесток к их матери. В основном он раздавал затрещины, но, когда входил в особый раж, орал на весь дом, ломал вещи. «Я лез на стену, бил в нее кулаками, и даже… Тяжело об этом вспоминать… Я поднимал руку на свою бывшую жену. Вначале это происходило пару раз за год, а незадолго до того, как брак распался, скандалы случались уже каждую неделю». Жена ушла от нашего героя тринадцать лет назад. С тех пор Брюс потратил сотни часов на терапию, пытаясь изгнать своего «внутреннего монстра» (он сам так это называет). «Как же невыносимо жить, когда ужасаешься собственным мыслям и собственным поступкам!» – сетует он.

Еще в детстве Брюсу внушили, что надо сдерживать любые проявления эмоций. «Вот одно из самых ранних моих воспоминаний: я играл в саду за домом, что-то меня огорчило, и я почувствовал, что сейчас разревусь. Тогда я со всех ног побежал в дом и заперся в своей комнате, чтобы отец не услышал моих рыданий. Мне было хорошо известно, что за этим последует. Он нередко приходил в мою комнату и кричал, чтобы я прекратил плакать. Помню, я думал: “Неужели он не понимает, что его крик лишь усугубляет ситуацию?” Как-то он сказал: “Ладно, сейчас тебе будет о чем лить слезы!” Ударил меня и ушел. И тогда я решил, что больше никогда не буду рыдать при нем».

Эмоции накапливались и не находили выхода. В школе Брюс часто плакал, и в какой-то момент учителя указали ему на то, что так вести себя нельзя. «Дело было в 1980-е годы, и в ходу был принцип “мальчики не плачут”, – рассказывает он. – Я на всю жизнь усвоил этот урок». Отец Брюса был очень успешным австралийским дипломатом, трудившимся ради установления мира во всем мире. Правда, у себя дома, за закрытыми дверями, он третировал родных. В подростковом возрасте Брюс погрузился в свой особый мир, увлекся компьютерами до одержимости и решил стать новым Стивом Джобсом. Он представлял себя героем, верящим в справедливость, совершающим добрые дела, так что все окружающие признают, что он лучше их.

Шло время. Отец старел, юноша рос и вскоре впервые распробовал вкус насилия. «Наконец я смог дать ему сдачи, – вспоминает мой собеседник. – Я ощутил бешеный восторг и в то же время устыдился этой радости. Впрочем, не стал разбираться в этих сложных чувствах, что впоследствии осложнило мою жизнь. Когда я начал бить жену, было уже невозможно остановиться».

Когда Брюсу исполнилось 19 лет, он влюбился в молодую женщину, которая переехала в его город, бежав от собственного сурового отца. Отношения складывались непросто. Всякий раз, когда Брюсу казалось, что к нему проявляют недостаточно уважения, спасением становилось насилие. «Как-то раз она сказала что-то обидное. Мне надо было дать отпор. Что происходило дальше, я даже не очень помню. Она утверждает, что я дал ей пощечину. Сейчас я верю этому, а тогда меня возмущало, что она меня обвиняет в таком ужасном поступке. Сама мысль о том, что я мог совершить подобное, была мне неприятна, и я гнал ее от себя. Но сейчас я понимаю, как все было на самом деле».

По прошествии некоторого времени после этого инцидента, жена сообщила, что собирается уйти от него. Первой его реакцией были слезы. Но ей это не понравилось, и она воскликнула: «Если бы ты хотя бы разозлился на меня, я бы поверила, что тебе не все равно!» И он последовал ее совету. «В тот раз я буквально заставил себя повысить голос. А потом у меня это получалось само собой». К тому времени у пары уже были дети, так что Брюс решил постараться сохранить брак любой ценой. «Я цеплялся за эти отношения, потому что не хотел оставлять детей. Мой отец развелся с матерью и завел новую семью, но я не желал повторять ничего из того, что делал он».

Брюс не считает, что за домашним насилием стоит какое-то глобальное неуважение и презрение мужчин к женщинам. «Когда мне говорили, что я женоненавистник, мне это совсем не помогало бороться с моими проблемами». Главная трудность, по его словам, заключалась в том, что он совершенно не умел выражать свои эмоции. «В моменты счастья я молчал, восхищаясь женской тайной и красотой. Но если я бывал чем-то недоволен, то тут же сталкивался с проблемой ограниченности словаря для выражения своих чувств и немедленно прибегал к единственному известному мне инструменту – демонстрации силы».

Брюсу с малолетства запрещали плакать, и со временем он понял, что единственный способ освободиться от накопившихся переживаний – перенаправить их в агрессию.

Некоторое время Брюс использовал неумение самовыражаться как дополнительный способ давления. «Если у тебя всего два режима общения с кем-то – вежливая просьба и применение силы, то иногда случается, что даже фраза, произнесенная просительным тоном, дышит угрозой. Это позволяет сохранять лицо, быть безукоризненно обходительным, но все вокруг все равно будут тебя бояться и быстро выполнять то, что ты просишь».

Мы беседовали с Брюсом в 2016 году. Он вступил во второй брак, в котором тоже случился «период турбулентности». Его по-прежнему ужасало то, что он прибегает к насилию, так что в какой-то момент он даже подумывал о самоубийстве. Однако в последующие три года моему собеседнику все же удалось переломить ситуацию с помощью целой «команды психотерапевтов» (Брюс с улыбкой говорит, что ему повезло – у него есть средства, чтобы нанять несколько специалистов). Они помогли ему научиться выплескивать гнев и досаду, не поднимая ни на кого руку. «Я могу плакать или кричать на кого-то, но я никому не угрожаю и никого не бью. Все это в прошлом, хотя всю оставшуюся жизнь мне надо внимательно следить за собой, – подытоживает он. – Мой второй брак укрепляется, отношения становятся все крепче».

* * *

Патриархат воспитывает в мужчинах зиждущееся на стыде глубокое желание указать женщинам на место, чтобы те не провоцировали сильный пол и не заставляли проявлять мягкость. Подчинение женщины всегда имело некоторый эротический оттенок, но это свойство никогда не эксплуатировалось и не демонстрировалось так явно, как это происходит в современной порнографии. Капитализм использовал эротически заряженную тему власти партнера над партнершей и построил на ней многомиллиардную индустрию.

В последние двадцать лет жесткое порно, известное также как «гонзо», стало мейнстримом. Антигуманные крайности, такие как затыкание рта кляпом, эякуляция на лицо, двойное проникновение, теперь не кажутся производителям видео для взрослых чем-то из ряда вон выходящим. Для многих из них выплеск агрессии в сексуальном акте кажется чем-то само собой разумеющимся. Порноактер Энтони Хардвуд рассказал австралийской секс-просветительнице Мари Крэбб, что сейчас порнография бесконечно далеко ушла от того, в чем он снимался в 1990-х. «Когда я начинал свою карьеру, это был милый и романтичный секс, а не такие жестокости, как “гонзо”, – говорит он. – Сначала всем захотелось чего-то более энергичного, а затем и более грубого. Иногда бывают сюжеты, к примеру, с четырьмя парнями и одной девушкой, которые фактически насилуют ее… Со стороны даже кажется, что они хотят убить ее». Порноактриса со стажем Нина Хартли тоже призналась Крэбб: «За десять лет я замечаю нарастание агрессии в этих видео». [11] Женщин унижают не во всех порнороликах, но очень во многих. Исследующий семейные отношения Australian Institute of Family Studies констатирует, что «самая распространенная, популярная и доступная порнопродукция содержит чрезвычайно проблемный посыл о сексе, гендерном поведении, распределении ролей и расстановке сил, а также о том, что такое наслаждение. Порнографический контент в изобилии содержит физическое насилие (шлепки, удушение, затыкание рта, таскание за волосы) и вербальную агрессию – к примеру, оскорбления. Все это применяют преимущественно мужчины в отношении женщин. Кроме того, агрессия часто присутствует в одностороннем сексуальном взаимодействии, направленном на удовлетворение только одного из участников акта (например, в оральном сексе). Предполагается, что партнерша априори согласна на такие действия и о них нет необходимости отдельно договариваться». [12] Попытки удушения, которые полиция считает опасным предзнаменованием домашнего убийства, не редкость в жестком порно. «Женщинам не дают дышать, заталкивая в глотку пенис, кулак или кляп. В отдельных случаях актрисы почти теряют сознание, – пишет Гейл Дайнс, профессор социологии и женских исследований в бостонском Колледже Уилок. – Во время такого акта жертва не в состоянии говорить, она задыхается, и обычно лишь в конце сцены сдавленным голосом, едва ворочая языком, произносит, как ей “было хорошо”. Однако вид у нее измученный, грустный, а иногда даже несколько безумный». [13]

Недавнее исследование[84] пятидесяти самых популярных порнороликов показало, что 88 % сцен в них включают физическое насилие (затыкание рта, удушение, шлепки); в 94 % случаев оно было направлено на женщин. [14] «Почти всегда все подается так, будто они ничего не имеют против агрессии или им она даже нравится», – утверждает Крэбб. [15]. Гейл Дайнс в своей книге «Порнострана» (Pornland) пишет, что современная индустрия для взрослых порождает у мужчин представление, будто унижение возбуждает их подруг. Те как будто понимают, что вообще-то заслужили плохое обращение и наказание. Кажется, нет никаких границ тому, что они готовы стерпеть. «Секс похож больше на изнасилование, чем на занятие любовью», – пишет Дайнс. Образ героя-мужчины также часто сводится до патриархальной карикатуры: «Актеры в роликах показаны как бездушные, бесчувственные, аморальные существа, чья жизнь сводится к поддержанию эрекции, – продолжает исследовательница. – При этом они считают себя вправе использовать женщину, как им вздумается». [16] Подобные порносюжеты встречаются повсеместно, их видят и взрослые, и дети – по статистике, мальчики в Австралии начинают смотреть порно в тринадцать лет. [17] Для многих – в особенности для юных зрителей – это радикально меняет взгляд на секс. Детский омбудсмен Англии заявляет: «Часто ожидание юношей и девушек от секса формируются на основе порновидео… Мы обнаружили убедительные доказательства того, что слишком многие юноши уверены, будто имеют полное право получить секс в любое время, в любом месте, любым способом и от любой партнерши. Также вызывает беспокойство тот факт, что девушки считают, что у них нет альтернативы, кроме как подчиниться требованиям противоположного пола, независимо от того, чего хотят они сами». [18]

Научные изыскания не дают нам точного ответа на вопрос, есть ли прямая связь между просмотром мальчиками и мужчинами жесткого порно и сексуальным насилием. Однако данные, предоставляемые кризисными центрами для переживших изнасилования и домогательства, в том числе от организаций Centre Against Sexual Violence в городе Голд-Кост, показывают, что за последние пять лет сексуальная агрессия росла экспоненциально. [19]

В 2016 году директор этого центра Ди Маклеод выступила на проходившей в Квинсленде конференции по проблемам, связанным с порнографией. Она заявила, что травмы, получаемые во время сексуального акта, раньше были редкостью, а теперь превратились в повседневную проблему, с которой сталкиваются женщины разных возрастов, принадлежащие к разным социальным слоям. Все чаще эти повреждения требуют срочного лечения в отделениях первой помощи Голд-Коста. За последние пять лет Centre Against Sexual Violence зафиксировал увеличение на 56 % количества подобных обращений в травматологические пункты и приемные отделения. «Уровень физического и сексуального насилия растет и сейчас достигает пограничных форм – переход этого порога будет означать, что данные действия считаются уже преступными и квалифицируются уголовным кодексом как пытки», – говорит Маклеод. По ее словам, жертвы довольно часто признаются, что партнер, жестоко обращавшийся с ними, регулярно смотрел порнографию.

Современная порноиндустрия создает у потребителей ощущение, будто женщин возбуждает насилие.

Если вы верите, что отсутствие критического взгляда на демонстрацию насилия, расизм и сексизм влияет на формирование культурных норм, то, вероятно, согласитесь, что за всеми этими явлениями надо пристально наблюдать и, вероятно, регулировать их. Тогда, вероятно, следует задуматься о том, что происходит с мужчинами и мальчиками-подростками, которые часто мастурбируют, глядя на то, как порноактеры совершают агрессивные сексуальные действия над женщинами – иногда настолько жесткие, что доводят их до слез или до рвоты. И в то же время создатели подобных сцен пытаются показать, что героиням все это нравится. В Национальной программе по уменьшению насилия против женщин и детей прописано, что ключевой стратегией, позволяющей положить конец домашнему абьюзу, должно стать повышение уважения к женщине. Однако бесконечный поток женоненавистнических порнографических сюжетов уводит нас от этой цели.

* * *

Мы утверждаем, будто хотим видеть мужчин более сострадательными, открытыми, ранимыми. Но действительно ли мы желаем этого? Считают ли гетеросексуальные женщины уязвимость сексуальной? Готовы ли мы вовлечь противоположный пол в дискуссию о гендере, которая полвека по большей части происходила без его участия?

У женщин есть основания опасаться «перевербованных» сторонников, ранее принадлежавших враждебному лагерю. Очень часто мужчины делают правильные заявления, отвергая патриархат, но ничего не предпринимают, чтобы перейти от слов к действию. Конечно, есть некоторые самоотверженные активисты, посвятившие жизнь тому, чтобы разобраться в причинах мужской привилегированности и защитить права женщин и детей. Но их вклад в общее дело регулярно принижает небольшая, но активная группа радикальных феминисток. Зачастую это женщины, всерьез пострадавшие от насилия, травмированные им. Они пережили домогательства в детстве или подвергались сексуальной эксплуатации и домашней тирании уже во взрослом возрасте. Они боятся мужчин, испытывают к ним отвращение и дают выход этим чувствам в виде мстительной злобы. С одной стороны, их возмущение оправданно, но с другой – мешает дискуссии. Ведь не все представители сильного пола абьюзеры и не все женщины – жертвы[85].

Но оставим на время в стороне гендерную политику. Как поступать здесь и сейчас простым людям? Они в озадаченности. Жены, запершись в своих спальнях, гадают, какого же поведения стоит ждать от мужчины? На деле оказывается, что далеко не все готовы принять мужскую уязвимость. Белл Хукс[86] в своей удивительно смелой книге «Воля к переменам» (The Will to Change) пишет: «Большинство женщин не желают иметь дело с болью, которую испытывает мужчина, если эта боль мешает удовлетворять ее собственные желания. Когда феминистское движение заявило об освобождении мужчин, в том числе о праве мужчины на проявление “чувств”, некоторые женщины посмеялись над противоположным полом и его эмоциональной экспрессией. Причем делали они это точно так же, как мужчины-сексисты, – с отвращением и презрением. Несмотря на то что феминистки так страстно желали увидеть чувствительного мужчину, когда таковые появились, их никто не спешил вознаградить за возвращение к своей подлинной сущности. В феминистских кругах мужчин, которые хотели измениться, клеймили за нарциссизм, зависимость и несамостоятельность. Человека, который открыто выражал свои эмоции, часто представляли как патриархального манипулятора, пытающегося привлечь к себе внимание и продемонстрировать всем свою драму, отобрав эту роль у женщин». [21]

Как мне это знакомо! У меня самой возникали подобные проблемы: когда муж говорит мне, как он устал и как на него давит стресс, или хочет поговорить со мной о проблемах в наших отношениях, какая-то часть меня сопротивляется этому. Мне хочется сказать ему, чтобы заткнулся и занялся делом (к своему стыду признаюсь, что иногда я так ему и заявляю). Какие-то разовые его переживания я готова обсуждать подолгу. Но разбираться с хроническими трудностями, особенно теми, которые связаны с моими неадекватными поступками, я не желаю. Это мгновенно выводит меня из равновесия. Однажды мы ссорились, и он посреди спора расплакался. Я обвинила его в том, что таким образом он пытается манипулировать мной. В глубине души я понимала, что это не так. Но в то же время мне хотелось, чтобы муж всегда был «скалой» – надеждой и опорой для меня, когда мне страшно или трудно. Конечно, это желание иррационально. На самом деле я больше всего люблю в нем его мягкость, эмоциональность, умение тонко чувствовать литературу и искусство. Он понимает их намного лучше, чем я. Белл Хукс очень точно уловила эту проблему и указала на инстинктивно неправильную реакцию женщин, воспитанных, как и мужчины, в патриархальном духе. Когда мужчина говорит нам о своей боли, – особенно в контексте наших с ним взаимоотношений, – нам кажется, что таким образом мы как женщины потерпели неудачу. «Существующие нормы диктуют, что основная задача женщины – любить. Она должна выполнять ее в любой своей роли – матери, любовницы, подруги. Если мужчина утверждает, что не чувствует себя любимым, значит, мы в этом виноваты, нас следует призвать к ответу». [22] Ощущение, будто мы потерпели неудачу, становится для женщин главным триггером стыда. Это невыносимое чувство, от которого мы отчаянно пытаемся избавиться.

Если хочешь, чтобы муж был более открытым, эмоциональным, нежным, не стоит смеяться над ним в те моменты, когда он проявляет уязвимость.

Так возможно ли при таком положении вещей предоставить мужчине пространство для проявления уязвимости?

В выступлении на площадке TED, посвященном стыду, Брене Браун рассказала, как в определенный момент осознала: за четыре года изучения стыда и уязвимости ей не пришло в голову посмотреть, как эти эмоции влияют на мужчин. По словам Браун, последующие исследования показали, что «мужчин часто вынуждают вести себя более открыто и говорить о своих чувствах, и вообще критикуют за эмоциональную замкнутость. Но стоит им начинать делать то, о чем их просят, как они встречают непонимание». Когда исследовательницу посетило это озарение, она была до того поражена, что громко воскликнула: «Черт побери! Оказывается, патриархат – это я!» [23]

Патриархат – это система, в которой живут не одни лишь мужчины. Мы все были воспитаны в ней. Мы, женщины, должны со своей стороны приложить усилия, чтобы искоренить несправедливые установки, данные нам ранее. Но осознание того, что у нас есть своя часть в этой работе, ни в коем случае не означает, что женщина обязана пытаться изменить мужа-абьюзера. Только сами мужчины могут помочь мужчинам. Феминистка Лори Пенни написала в одном из своих твитов: «мужское исцеление никогда не должно происходить за счет причинения боли женщине… Я знаю многих женщин, которые не щадят себя, пытаясь понять и простить манипуляторов и тиранов. Нам кажется, что любовь и эмпатия способны победить ненависть. Если бы это было возможно, мы бы уже жили совсем в другом, лучшем мире». [24]

Да и мужчине недостаточно просто «открыться своим чувствам» и научиться быть более уязвимым. Некоторые жестокие абьюзеры могут часами разглагольствовать о своих эмоциях и при этом потребуют, чтобы подруга сидела рядом и внимательно слушала, отложив собственные важные дела.

Всех абьюзеров объединяет весьма токсичное осознание собственной значимости и превосходства. За насилием стоит твердая уверенность, что чувства мужа важнее, чем чувства их жен и детей. Столкнувшись с дискомфортом и стыдом, агрессор пойдет на любые меры, чтобы впредь избегать их. Ему нужно лишь ощущение безграничной власти над близкими. Когда такой взгляд на мир соединяется с попытками реализации права на контроль женского тела и патриархальным представлением о том, что женщина должна отодвинуть все свои потребности (в комфорте, безопасности, независимости), чтобы удовлетворить потребности мужчины, последствия могут быть катастрофическими.

Чувство собственного превосходства свойственно почти всем мужчинам, хотя оно проявляется по-разному и в разной степени. Но многие его просто не замечают и даже отрицают, что имеют право на какой-то особый статус. Идея, будто мужские потребности важнее женских, так глубоко укоренилась в сознании, что стала почти невидимой для ее носителей. Поэтому от нее так трудно избавиться. Кроме того, как заметил ранее Майкл Киммел, отдельно взятый мужчина нередко чувствует себя беспомощным. Ему может казаться, что его жизнью управляют прихоти окружающих – начальника, жены, детей. Киммел указывает, что суть патриархальной маскулинности не в обладании властью как таковой, а в уверенности, что ты имеешь на нее право.

Итак, многие абьюзеры уверены, что никакой реальной силой они не обладают. Так как же показать им, что они на самом деле действуют с позиции силы?

Это фундаментальная проблема, с которой неизбежно приходится сталкиваться, когда мы говорим о том, как прекратить насилие мужчин над женщинами. Несгибаемая австралийская феминистка Ева Кокс как-то сказала на публичном мероприятии, посвященном движению #MeToo: «Вопрос не в том, как заставить мужчин прекратить совершать то, что они совершают с нами, а в том, как сделать так, чтобы они не чувствовали, будто имеют на это право. Нужно обратить внимание на воспитание мальчиков. Почему, вырастая, они решают, что им все позволено? Нужно сесть и разобраться наконец с социальной проблемой, ведь женщины по-прежнему остаются людьми второго сорта». [24]

Повторюсь: недостаточно, чтобы сильный пол снова научился чувствовать и сострадать. Общество, в котором мужчина осознал свою черствость и стал более эмоциональным, но при этом сохранил ощущение превосходства и ждет от женщины, что она будет ежесекундно учитывать всю гамму его заново обретенных чувств, похоже на антиутопию, достойную пера Маргарет Этвуд. Раздутое самомнение не позволяет мужчинам достичь эмоциональной зрелости, а без этого проблема домашнего насилия не решится. Так что же надо предпринять абьюзеру, чтобы измениться?

Вспомните Роба Санаси, историю которого мы рассказывали в первой главе. Это человек, который был склонен к насилию, но ему удалось побороть себя. Интенсивная психотерапия шла долгие месяцы, и только после нее ему удалось всерьез и надолго измениться. Поначалу он пытался использовать терапию, чтобы манипулировать своей женой Деб. «Он говорил то, что любая женщина в подобной ситуации очень хочет услышать, – вспоминает она. – Признавался, что был не прав, относился ко мне плохо, просил прощения за все, что совершил. Я уж понадеялась, что все будет хорошо. Но тут он проговорился: “Я хочу все уладить, Деб. Давай ты бросишь эту работу и снова будешь сидеть дома. Мне хочется проводить с тобой больше времени, а то столько ведь упущено!”» Роб сидит напротив нас за кухонным столом и смущенно кивает: «Да, это было подло, очень подло!»

Деб отказалась уходить с работы. «Муж прибегал к разным тактикам, пытаясь вернуть контроль, – признается она. – Даже угрожал самоубийством. И вообще метался в отчаянии. Давление было очень сильным». Но каким бы способом манипуляции ни пытался воспользоваться Роб, его жене удавалось изобличить его. Со временем он понял: чтобы сохранить семью, надо оставить попытки удерживать все нити в своих руках. Психолог пытался сделать так, чтобы Роб принял ответственность за абьюз и посмотрел на ситуацию глазами Деб. Для этого надо было добраться до истоков его потребности в контроле.

Роб рос среди домашнего насилия и ссор. Его то третировали, то игнорировали. «Каждый вечер, когда я шел спать, между родителями происходили жестокие стычки», – говорит он. Иногда мать уходила куда-то и пропадала много часов, оставляя четырехлетнего Роба одного с младшим братом. «Солнце клонилось к закату, и я думал: “Черт, она же может вообще не вернуться”». Дома мальчик чувствовал себя абсолютно беспомощным, поэтому, вырвавшись из него, отчаянно боролся за власть. «В школе я пытался взять под контроль друзей и вообще всех, с кем находился в отношениях. Я всегда старался доминировать в той среде, где находился», – вспоминает Роб. А Деб добавляет: «Ты как-то говорил, что тебе казалось, что все должны тебя обслуживать». Муж улыбается и опускает глаза: «Да, и я не знаю, откуда это чувство взялось».

Психолог не давал Робу повода думать, что тяжелое детство может служить оправданием взрослым поступкам. Зрелая личность должна нести ответственность за свои действия. Поначалу наш герой считал, что абьюз спровоцировала Деб, но потом понял, что она не может быть в этом виновной. «Всякому, кто посмотрит на эту историю со стороны, покажется, что у нас семейные проблемы и мы просто много ссорились. Но на самом деле мы не ссорились – это я нападал на Деб», – утверждает сейчас отец семейства.

В какой-то момент он начал осознавать, что вовсе не является таким уже сильным мужчиной, каким себе казался. На деле он был крайне не уверен в себе. «Я отчаянно цеплялся за власть, чтобы избавиться от чувства неопределенности, – говорит он. – Но доминирование над другим человеческим существом не помогает решить проблемы. Мы созданы для совсем других отношений».

Я слушала Роба Санаси и думала обо всех тех женщинах, которые не бросали партнера в надежде, что тот изменится, в то время как трясина абьюза затягивала их все глубже. Деб работала семейным консультантом и много читала о домашнем насилии, поэтому, вероятно, она знала, что шансы Роба на исправление очень невелики. Так почему же она поверила, что это все-таки возможно? «Я была настроена скептически, потому что знала статистику, а также слышала, что многие мужчины обращаются к психотерапевту, просто чтобы успокоить жену. Я наблюдала за ситуацией и думала: “Реально ли он меняется или это новая манипуляция с его стороны?” Все специалисты, с которыми я говорила на эту тему, закатывали глаза и качали головами, мол, ничего такого не будет, что-то радикально меняется крайне редко, не питай иллюзий. А я думала: “Что ж, я все понимаю, но даже если всего 5 % способны измениться, может, мне повезет? Правда, вопрос еще в том, каким станет мой муж после преображения…”»

И вот однажды Деб почувствовала, что с Робом начинает что-то происходить. «Я могу даже назвать точный день, когда ощутила, что он ослабил контроль, как будто железная хватка разжалась. Он перестал концентрироваться на моем поведении и обратил внимание на свое. Роб будто сказал себе: “Тут дело не в Деб, надо оставить ее в покое, перестать давить на бедную женщину. Мне нужно разобраться в себе и дать ей восстановиться после всех моих притеснений”».

Роб тоже почувствовал, что кризис миновал. «Я помню, как пошел в спальню и проплакал часа четыре, – рассказывает он. – И с того дня пошла новая внутренняя работа и во время сеансов психотерапии, и с анализом воспоминаний. Мои поступки изменились. Как будто я прошел некий пик – произошел взрыв, и пошло очищение».

Тяжелое детство не оправдывает жестоких поступков во взрослом возрасте. Зрелая личность обязана нести ответственность за свои действия.

Но отпустить нити контроля – это всего лишь первая фаза исцеления. Далее мужчине следует освободиться от чувства, что он имеет врожденное право на доминирование.

Когда Деб наконец почувствовала себя в безопасности рядом с Робом, у нее вдруг проявились симптомы посттравматического расстройства: «Я начинала плакать и не могла успокоиться; вздрагивала от любого звука, даже от хлопнувшей двери». Иногда на нее накатывали приступы злости, и она прогоняла от себя Роба. В другие дни она чувствовала себя предельно уязвимой и хотела прижаться к нему. Мужу пришлось учиться в любых обстоятельствах ставить ее потребности на первое место, даже когда то, что она делала, казалось ему несправедливым или нерациональным. «Думаю, главное из всего, что я усвоил, – не все тут крутится вокруг меня, – признается Роб. – Деб действительно нуждалась в большой поддержке. Иногда все, что от меня требовалось, – уйти куда-нибудь подальше. На два года мне пришлось напрочь забыть о себе… Даже если мне казалось, что в ее поступках нет логики и все идет не совсем так, как надо, я держал при себе свои соображения. Знаете, в тот момент высказывать свое мнение было просто неуместно. Это может показаться странным, но на какой-то период я решил отказаться от любых притязаний и прав. Вероятно, это было правильно, потому что я понял, что всю свою жизнь с самого детства действовал ровно противоположным образом. Мне пришлось не только перестать контролировать все и вся, но и освоить новый тип поведения – думать о других, о Деб, о детях, о друзьях, которых я ранее, как мне представляется, лишь использовал ради достижения своих целей».

«Роб отказался от нарциссизма, научился эмпатии, стал другим человеком, – утверждает Деб. – Он как будто прозрел и понял, что причинял боль очень многим людям. Эмпатия состоит в том, чтобы не только осознать это, но и почувствовать. Теперь он начал сострадать мне, а раньше ни о чем, кроме собственной персоны, не заботился». Деб считает, что преображение мужа походило на прохождение программы «Двенадцать шагов». А он добавляет: «Я вдруг начал вспоминать, как обижал людей: я не делал им ничего дурного в прямом смысле слова, но в душе понимал, что отношусь к ним не очень хорошо. И я начал звонить некоторым из них. Они удивлялись и не могли поверить, что я решился попросить прощения. Целых два года я звонил и извинялся».

Сегодня разные мужчины приходят за дружеским советом к Робу, если у них не ладятся отношения в семье. «Обычно бывает, ребята спохватываются лишь тогда, когда уже почти все потеряно, – рассказывает Роб. – Ко мне никогда никто не обращался после одного случайного ошибочного поступка, просто решив поправить ситуацию. Обычно все происходит, как в одной известной песне в стиле кантри: “Ушла жена и дети, даже машина и собака пропали”. У меня было так же, я ничем не лучше них. Я, как и они, очень боялся совершить колоссальную работу над собой зазря. Вдруг я изменюсь, а жена все равно покинет меня? Да, такое может случиться. Но, знаете, идти этим путем все же стоит… Он приносит как минимум три хороших результата. Во-первых, вы перестаете причинять боль своей половине. Во-вторых, если у вас есть дети, то остается надежда, что вы убережете их от следования дурному примеру, так что им потом не придется реанимировать свои отношения с помощью психотерапии. И, в-третьих, вы будете просыпаться по утрам и ощущать удивительную свободу».

* * *

Это всего лишь одна семейная история. Бывает, что путь исцеления оказывается куда более трудным. Другой мой собеседник, которого зовут Брэндан[87], говорит, что в его случае абьюз могло остановить только одно – тюрьма. «Меня следовало изолировать. Надо было защитить жену, да и меня – от меня самого», – признался он в интервью изданию Gold Coast Bulletin. [26] Брэндан получил срок более двенадцати лет за попытку убийства супруги. Если бы его не «закрыли», он бы, по его же собственным словам, совершил это преступление. Ничего не могло удержать его от насилия: жена не раз получала охранные ордера, муж не раз отправлялся на короткие сроки за решетку. Ничего не действовало. Он возвращался и снова начинал ее мучить «Человек, прибегающий к домашнему насилию, внутренне сломлен. Что-то у него внутри не так», – признается герой это истории.

Кампании по предотвращению насилия под лозунгами «Настоящие герои не бьют своих жен!» – малоэффективны. Они лишь закрепляют патриархальное распределение ролей.

Он даже не может вспомнить, почему стал бить жену. До брака он никогда не поднимал руку на женщину. «Когда это случилось в первый раз, во мне будто что-то переключилось. Я пропал». Он действовал не в состоянии аффекта, а совершал «хладнокровную месть». Это было похоже на зависимость, которая захватила все его существо. Избавиться от нее было невозможно. Брэндан разрушил не только жизнь супруги и детей, но и свою собственную. Замышляя убийство, он подумывал также и о самоубийстве.

В тюрьме Брэндан столкнулся с беспрецедентной жестокостью и отчаянно захотел оттуда выбраться. Он записался на программу коррекции поведения, надеясь, что это даст ему право на досрочное освобождение. Поначалу могло показаться, что он просто использует это как способ сбежать из ада. Но потом выяснилось, что курс ему нравится и он ходит туда вовсе не ради того, чтобы получить хорошую характеристику. Занимаясь в группе, он стал понемногу понимать, отчего стал абьюзером. «Там меня научили тому, что мне следовало знать и ранее», – подчеркивает он. Выйдя на свободу, Брэндан сумел наладить нормальную жизнь. Сейчас он счастлив, что может жить вместе со своими детьми: «У меня все хорошо, хотя, наверное, я этого не заслужил. Но насколько лучше было бы мне и всем нам, если бы я тогда не нанес жене тот самый первый удар! Ну, или по крайней мере если бы сразу после него меня упрятали за решетку».

* * *

Многие женщины представить себе не могут, чтобы их партнер-абьюзер сам решился отправиться в тюрьму. Очень часто страдающую от издевательств жену отговаривают от развода с мучителем, потому что он «готов измениться». Но через какое-то время обнаруживается, что подобного намерения у него не было. Когда это становится очевидным, уйти уже намного труднее. «Доля мужчин, способных избавиться от тяги к насилию, очень невелика, – утверждает Родни Влаис, представитель организации No to Violence. – Однако есть чрезвычайно вдохновляющие истории. Небольшой процент находит в себе силы, чтобы работать над собой, пытаться переосмыслить гендерные стереотипы и найти истоки убежденности в превосходстве мужчин над женщинами. Но в целом это нехарактерно для нашего общества. Социальные преобразования в данной сфере только начинаются. С другой стороны, раз некоторые представители сильного пола все же сумели переломить себя, значит, в принципе, остальные тоже при желании справятся».

Домашнее насилие – это прежде всего трагедия для жертвы. Но обидчику оно тоже наносит урон. Большинство абьюзеров когда-то были маленькими мальчиками – нежными, ранимыми, застенчивыми, стремящимися любить и быть любимыми. Такие юноши вовсе не мечтают вырасти и тиранить женщин. И не грезят о том, чтобы проявлять жестокость к своим детям. И все же многие из них вырастают именно в таких насильников. Они используют свою власть, чтобы оказывать давление на близких, но далеко не всегда чувствуют себя действительно сильными. Это вовсе не те превозносимые с давних времен суровые отцы семейств, которых боялись все чада и домочадцы, выполнявшие любую прихоть главы рода. Современные домашние тираны зачастую оказываются весьма жалкими созданиями, неспособными любить, терзаемыми тайным стыдом. Все, что они могут, – возвести гигантскую, но шаткую конструкцию на базе собственного нарциссизма, чтобы было за чем спрятаться.

Необходимо как-то вмешаться в процесс превращения нежных юношей в жестоких мужчин. Кампании против насилия, выдвигающие такие слоганы, как «Настоящие мужчины не бьют женщин!», «За достоинство мужчины!», «Стань героем!», на деле не создают никакой альтернативной модели, способной противостоять патриархальной маскулинности. Они лишь утверждают то, что уже существует. «Кампании по предотвращению насилия демонстрируют нам мужчин, которые соответствуют принятым стереотипам мужественности и успеха. В их руках сосредоточены деньги, сила, власть. При этом подобные супергерои заявляют, что никогда не бьют женщин, – пишет Майкл Салтер, эксперт по гендерному насилию. – Посыл ясен: сохраняйте маскулинную жесткость и соревновательный дух, а от гендерного права на применение силы откажитесь». Такие символические жесты, как «торжественная клятва» не применять насилие, тоже оказываются совершенно бессмысленны. Как рассказал мне работающий с мужчинами просветитель Дэнни Блей, многие обвиняемые в жестоких преступлениях, с которыми он работал, уверяли его, что они искренне против того, чтобы мужчина поднимал руку на женщину. Но все эти «заклинания» не помогают. Салтер пишет в статье для журнала Meanjin: «Склонные к насилию люди часто не понимают, откуда берется эта тяга, и не знают, как остановиться. Мужчины, выплескивающие агрессию на женщин, зачастую глубоко стыдятся своего поведения. Вряд ли дальнейший шейминг поможет им измениться. Напротив, он отвратит их от лечения и от попыток получить помощь со стороны». [27]

Когда на абьюзера накатывают чувство беспомощности и страх, он применяет силу, чтобы отгородиться от этих эмоций и вернуть себе ощущение, будто власть по-прежнему находится в его руках. Сколько ни проклинай его за это, ничего не изменится. Салтер предлагает вместо этого показать агрессорам дорогу назад – к существованию без насилия. Так, наш герой Роб в ходе собственной непростой реабилитации открыл для себя, что так жить лучше. «Ненасилие – это не просто отсутствие контроля и воздержание от рукоприкладства, – подчеркивает Салтер. – Тут требуется проявить противоположные качества – заботу, сострадание, терпение… Вместо того чтобы делать кумира из “настоящего мужика”, не бьющего женщин, социальным кампаниям следовало бы сосредоточиться на том, чтобы предложить мужчинам и мальчикам иные варианты поведения и продемонстрировать преимущества заботы об окружающих людях, поддержки нуждающихся, труда ради коллективного блага». Если же продолжать клеймить абьюзеров, считая их «безнадежно испорченными», то это лишь укрепит их стыд и сделает их потенциально более опасными.

В общем, чтобы остановить домашнее насилие, нам нужно не только научить мужчин уважать женщин. Надо научить их уважать других мужчин, убедить их в том, что надо дать друг другу достаточно свободы и пространства для полноценной эмоциональной жизни. При этом женщины также должны согласиться жить в таком мире. Чтобы достичь этой цели, сильному полу придется пересмотреть представления о своих правах и собственном статусе. А это очень скользкий момент, который могут поставить под вопрос даже самые верные союзники феминистского движения. Патриархат обманным путем внушает всем: чтобы быть «настоящим героем», надо с молодых лет избавляться от эмоциональности, интуиции, эмпатии. Считается, что тогда мужчина сможет претендовать на власть в «реальном мире», где успех измеряется тем, насколько у тебя все под контролем. Это ложь, убивающая как женщин, так и мужчин. Женщины становятся потенциальными жертвами разрушительной мужской ярости, питаемой унижением. Волна насилия может накрыть их где угодно – на улице, если они гуляют одни ночью, или даже дома, причем опасность будет исходить от близкого и любимого человека. Однако мужчины также становятся жертвами лжи. Представьте себе деструктивную силу, порождаемую в мужчине стыдом, у которой есть два полюса: одним концом она бьет по окружающим, а другим по самим насильникам. Эти люди скорее умрут, чем признаются в том, как болит у них душа. Патриархальная система пожирает их. Они так боятся дать волю чувствам, показать свою слабость! Невозможность эмоционального развития личности – один из главных факторов, толкающих австралийцев к самоубийству. Только в 2017 году 2348 мужчин в Австралии покончили с собой – это самый высокий показатель за десятилетний период. [28]

Пришло время остановить разрушительную волну насилия, нагнетаемую мужским стыдом, иначе она продолжит уничтожать как женщин, так и мужчин.

И, кстати, не менее опасна она и для их детей.

Глава 6. Дети

Глава 7. Женское насилие

Она привела меня туда, где я не мог разговаривать и задавать ей вопросы… и тут началось! Сначала шлепки и пинки, а затем, с постепенно нарастающей жестокостью, последовало настоящее избиение. Часто она то же самое делала на глазах у детей. Она хлестала меня кожаным ремнем, колотила кулаками, пинала ногами и коленями, била кухонными предметами. Детям она говорила: «Вот что бывает, если вы не делаете то, что вам говорят, или расстраиваете мамочку…» Она запрещала мне контактировать с друзьями и родными… У меня отбирали все деньги… Я был одинок, запуган и понимал, что попал в ловушку. Мне казалось, что важно оставаться в этом доме, чтобы защитить детей. Самое тяжелое во всем этом, как раньше, так и сейчас, – это то, что никто не верит, что существует домашнее насилие, в котором жертвой оказывается мужчина.

Анонимная жертва насилия, Квинсленд [1]

На первом этаже в холле городского суда в пригороде Саутпорт[112] нет почти ни одного свободного стула. В помещении тихо, слышно только, как перешептываются выходящие из двух залов люди. Кто-то дрожит, кто-то идет твердой походкой, кто-то чувствует себя опустошенным, а кто-то вздыхает с облегчением. Некоторые плачут. В углу к стене прислонился загорелый мужчина. На его выцветшей футболке изображены хищники с оскаленным клыками. Он закинул голову и спит, слегка похрапывая. Рядом с ним сидит и терпеливо ждет своей очереди безупречно одетая женщина. На ней строгий приталенный деловой костюм и замшевые туфли на высоких каблуках. В ушах и на пальцах золотые украшения.

Это единственный в Квинсленде суд, специализирующийся на делах о домашнем насилии. Посетители часами ждут, пока подойдет их очередь. Иногда тишину прерывает голос сотрудника, делающего объявления через микрофон с усилителем. Тогда все вздрагивают, но, осознав, что назвали не их имена, большинство снова впадает в рассеянное оцепенение. Люди сидят тесно, локоть к локтю. Они смотрят в пол или в телефон. Ждут, пока их вызовут на слушания по выдаче охранного ордера, по уголовному делу или на разбирательства по поводу нарушения предписаний. За двумя запертыми дверями в «уединенной и безопасной комнате», защищенной от чужих взглядов, в присутствии психологов и соцработников ожидают своего часа несколько женщин. Это жертвы насилия. Им тревожно и страшно. Как бы они хотели просто поскучать в коридоре!

Однако не все присутствующие в Саутпортском суде представительницы прекрасного пола ждут решений, которые защитят их. Вот сейчас, к примеру, в зале рядом с адвокатом сидит женщина с гладко зачесанными светлыми волосами, которой на вид чуть за сорок. В глазах у нее стоят слезы отчаяния. Она склонилась к уху адвоката и что-то беспрестанно ему нашептывает. Судья вслух читает дело, а она качает головой и все время оглядывается на защитника. Ее обвиняют в словесном абьюзе: она угрожала своему отцу физической расправой, а также шантажировала его тем, что совершит самоубийство. На другой стороне той же скамьи расположился пожилой мужчина с седыми длинными волосами. Видно, что это остатки былой роскоши – когда-то у него была пышная и кудрявая шевелюра. У него усталый и равнодушный взгляд. Он хочет, чтобы его оградили от нападок психически нездоровой дочери, чтобы ее выселили из его квартиры и чтобы заботу о ней взяло на себя государство.

Ответчица отчаянно настаивает на том, что в основном кричит на отца и почти не бьет его. «Все это от стресса, – объясняет она, чуть не плача. – Я не применяю насилия, у меня вообще ограничена подвижность из-за церебрального паралича». Такое бывает, в частности, после травмы лобной доли мозга. Суд учитывает ее возражения. Травма, возможно, объясняет также диагностированное у нее раздвоение личности и склонность к бродяжничеству. Отец хотел бы, чтобы ей оказали медицинскую помощь, он сам уже не справляется. Она с четырнадцати лет находится на его попечении, а до этого жила в нескольких приемных семьях. «Папа обещал, что всегда будет обо мне заботиться!» – рыдает блондинка.

Судья, строгая дама, терпеливо выслушивает тирады ответчицы, а затем выписывает охранный ордер. Дочери дается некоторое время на то, чтобы она забрала деньги и самые необходимые вещи из квартиры отца, где они жили вместе, а потом ей будет запрещено подходить ближе чем на 100 метров к этому дому. Также суд дает распоряжения о выделении этой женщине места в кризисном центре, чтобы она не оказалась на улице, – хотя бы в первое время. Цель запрета на приближение очевидна: человек должен прекратить применять насилие в отношении домашних. Если ответчица нарушит предписание, то может оказаться в тюрьме.

Плачущая и дрожащая от возмущения блондинка пополняет немногочисленные ряды тех женщин, от которых нужно защищаться с помощью решений суда. Но здесь, в Голд-Косте, таких не так уж мало. Примерно четверть охранных ордеров, выданных судом в Саутпорте в первой половине 2016 года, были направлены на то, чтобы остановить женскую агрессию. [2]

Когда я впервые увидела эту статистику, она меня поразила. Суд Саутпорта – не просто старинная и уважаемая судебная инстанция. Он специализируется на делах о домашнем насилии. Если где-то судьи и в состоянии справедливо разобраться в таких делах, так это здесь. Почему же, если агрессию в семье чаще всего проявляют мужчины, у нас так много охранных ордеров, направленных против женщин? Я приехала в Квинсленд, чтобы найти ответ на этот вопрос.

Принято считать, что в основном мужчины склонны махать кулаками. Так почему же суды в последнее время выдают так много охранных ордеров для защиты от женщин?

Кроме того, я собиралась провести эксперимент. Мне хотелось непредвзято, с нуля, составить мнение о том, что же представляет собой женское насилие. Может, узкие гендерные стереотипы о домашнем насилии устарели? Вполне возможно, думала я, что прекрасный пол действительно ведет себя более жестко и все последние годы все чаще тиранит своих партнеров-мужчин. Более всего мне хотелось исследовать одну неудобную тему: неужели у защитников мужских прав есть основания утверждать, что общество приуменьшает проблему женской агрессии или вообще игнорирует ее, потому что она не укладывается в рамки существующих представлений о неравенстве полов?

* * *

Патрик[113] появился у меня на пороге с пакетом черешни, купленной на фермерском рынке, и бутылкой портвейна. Большие очки в тонкой оправе, клетчатая фланелевая рубашка – он был похож на растерянного сельского жителя, которому город кажется странным и суматошным местом. Мой гость заметно нервничал. Патрик согласился на интервью на условиях строгой анонимности. Читатель не должен иметь возможность идентифицировать его и его семью. Главное для него – безопасность бывшей жены и их троих детей. Они прожили вместе 25 лет. Патрик работал учителем в школе, но ему пришлось уйти на пенсию раньше срока. Абьюз со стороны жены подорвал его здоровье. Недавно ему поставили диагноз – посттравматическое стрессовое расстройство.

Мой собеседник вспоминает, что первый раз заметил у жены склонность к жестокости, когда застал ее в комнате с новорожденным сыном – младенец плакал не прекращая, и мать с силой принялась трясти ребенка. Через несколько недель у нее случился нервный срыв, и она напала в кухне на мужа с ножом. «Все это, конечно, глупо, – смущенно говорит он, – но, когда она наконец бросила нож, я сделал вид, что ничего не произошло». Он утверждает, что не столько переживал за свою безопасность, сколько боялся за детей. Поэтому так долго не уходил от супруги. «В этом была моя главная слабость, – сетует он. – И жена пользовалась ею в полной мере. Она без конца понукала меня: “Сделай то, сделай это, а иначе я заберу детей и уйду”. Эту мантру она повторяла по несколько раз в день. А иногда предъявляла составленные адвокатами черновики заявлений, в которых содержались ее претензии ко мне в случае развода».

Темперамент у нее был взрывным, а поведение – непредсказуемым. Иногда она часами хранила ледяное молчание. Иногда хватала вещи и расшвыривала их по комнате. Однажды она метнула в Патрика вазу, и осколки попали в маленькую дочь, которая сидела у его ног. Об этом эпизоде он вспоминает с ужасом. Все вокруг знали, что происходит в этой семье. Как-то раз Патрик явился на работу с синяком под глазом, и босс прямо спросил у него: «Ты что, забыл пригнуться?»

Мой герой признает, что не был просто невинной жертвой. Дважды он поднимал на жену руку. Однажды в ходе спора он схватил ее за горло, а второй раз ударил ее почти случайно во время своей первой панической атаки (хотя в тот момент он еще не понимал, что это именно паническая атака). Патрик сидит и вспоминает, как развивалась вся эта история, и я вижу, что его терзают сомнения. Ему хочется приуменьшить факт абьюза, воздержаться от лишних слов, отгородиться от этих фактов, как будто он еще окончательно не уяснил для себя, какое влияние оказали на него все эти испытания. По-видимому, то, что он рассказывает об этом чужому человеку, делает его прошлый опыт более реалистичным и ярким.

Когда речь идет о хроническом абьюзе, отдельные инциденты являются лишь фрагментами чего-то большего. Простое их перечисление не сложится в цельную картину. Дело не в самых событиях, а в особой атмосфере, в которой существуют жертвы. Именно она рождает у них постоянное чувство тревоги. Жизнь в «дурном климате», где над тобой постоянно витает угроза насилия, изматывает нервную систему. «Обстоятельства постоянно менялись, а я непрестанно пытался к ним адаптироваться, – рассказывает Патрик. – Но с каждым разом мне становилось труднее приспособиться». Когда брак был уже на грани распада, наш герой был настолько истощен, что ему необходимо было отдыхать посреди дня. Прямо на работе (в школе) ему приходилось искать укромное место, чтобы прикорнуть. «После урока я не мог даже дойти до учительской. Я находил пустой кабинет, ставил в ряд несколько стульев и ложился поспать». Хуже того, он начал вымещать недовольство на учениках. И это в конце концов стало одной из причин его досрочного ухода на пенсию. «Если кто-то из ребят что-то не так делал на уроке, я выходил из себя, – признается бывший учитель. – А вести себя так с подростками из двенадцатого класса – просто безумие».

Отдельные эпизоды насилия – лишь часть большой картины. Проблема не в конкретных действиях агрессора, а в атмосфере страха, которая изматывает жертву.

Патрик не заявлял в полицию о том, что над ним издеваются. И вовсе не потому, что считал, будто ему никто не поверит. (Когда он наконец решился обсудить с полицейскими факт абьюза, его выслушали, как он говорит, «с пониманием».) Сейчас, оглядываясь назад и оценивая эти отношения, он осознает, почему не решался уйти: «Страх стал моей главной эмоцией. И желание защитить близких. Я был готов на все, чтобы оградить от неприятностей детей, и даже, как ни странно, супругу. Я не решался идти в полицию, так как не хотел, чтобы это сказалось на ее судьбе и ее карьере».

О мужчинах – жертвах домашнего насилия мы знаем в основном из полуанекдотических рассказов таких людей, как Патрик. Авторитетных исследований этой проблемы очень мало. И не из-за феминистского заговора. Тут все дело в приоритетах. Пострадавшие от женской жестокости редко бывают вынуждены бежать из дома, они не боятся за свою жизнь. Случаи, когда жены убивают мужей, встречаются редко. При этом все же есть несколько отличных работ о женщинах, применяющих насилие. Они ясно дают понять, как женский абьюз воспринимается пострадавшими. Вот показательное свидетельство человека по имени Карл[114]: «Помню как-то вечером моя супруга абсолютно потеряла контроль над собой. Я случайно не опустил крышку унитаза после посещения туалета и отправился спать. Когда жена вошла в санузел, как-то так случилось, что она поскользнулась и упала на унитаз. Она начала кричать, бегать по квартире и топать ногами. А потом явилась в спальню. Я притворился, что сплю, но видел, как мелькнула ее тень. У нее что-то было в поднятых над головой руках. Мне показалось, что это деревянная ложка или скалка. Она и раньше меня била этими предметами. Я подождал, пока она обойдет кровать с моей стороны, и вдруг быстро откатился на другую половину матраса. А потом повернулся и увидел, что она всадила два огромных ножа для мяса по самые ручки точно в то место, где я только что лежал! Я схватил брюки, выбежал из квартиры и заперся в машине. Она гналась за мной с воплями, а потом прыгнула на капот. Но я, несмотря на это, нажал на газ и уехал. Позже я ей позвонил и сказал: “Лучше уж вообще не жить, чем жить вот так”». [3]

В том же исследовании приводился рассказ другой жертвы, Бена[115], который так уверился в том, что заслуживает дурного отношения со стороны жены, что фактически сам одобрил применение к нему насилия. «Она говорила мне: “Я очень сильно злюсь, поэтому позволь мне быть жестокой!” Тогда я вставал на колени, и она шлепала меня или била по голове. Или еще что-то выдумывала. Например, таскала за волосы, била по мошонке, пинала ногами, пока на теле не появлялись синяки… Царапалась, толкалась, давала затрещины». [4]

Шесть из двенадцати мужчин, участвовавших в этом исследовании, признались, что давали сдачи. Обычно это бывал один удар или шлепок, который они считали самообороной, но при этом боялись, что жена вызовет полицию и обвинит их в насилии.

В приведенных свидетельствах мы видим некоторые признаки примененного к жертвам принудительного контроля, но, как правило, всегда недостает одного главного элемента – настоящего запугивания. А ведь страх – это главное, из-за чего потерпевший обычно перестает осознавать себя как личность. Женщина-абьюзер может вызывать некоторые опасения у объекта нападок. Например, он может бояться за детей. Однако очень редко это чувство перерастает в глубокий экзистенциальный ужас, который переживают представительницы слабого пола, подвергшиеся принудительному контролю.

Действительно, мужчины чрезвычайно редко страдают от него, однако нельзя сказать, что это абсолютно неслыханное явление. Фрагменты из дневников анонима, известного как NH, приведенные в исследовании британского социолога профессора Жаклин Аллен Коллинсон [5], повествуют о леденящем душу издевательстве, в котором безошибочно узнаются все черты принудительного контроля. Автор дневника делал записи два года подряд, а всего состоял в браке двадцать два года. NH ведет рассказ от третьего лица, потому что заметки от первого лица казались ему слишком эмоционально заряженными и вызывающими неловкость. Вот что он пишет: «Муж слегка прикрывает дверь спальни, чтобы переодеться. Но жена считает, что он слишком громко хлопнул дверью, причем прямо перед ее носом… За это она со всей силы бьет его по лицу… У него темнеет в глазах. Он умоляет ее остановиться, но она снова наносит удар. Он убегает в кухню, надеясь, что сейчас она успокоится. Но жена тут как тут, толкает его в угол, выхватывает из подставки кухонный нож с восьмидюймовым лезвием и заносит руку над головой мужа, угрожая вонзить в него этот клинок».

Абьюз этой женщины проявляется не только в физическом насилии, но и в унижении. «В предрождественский день муж уходит с работы пораньше – в 11.30. Ух, предстоит тяжелый вечер! Он звонил домой три раза с работы и дважды из машины по мобильному телефону, чтобы узнать, нужно ли купить какие-то продукты к празднику. Она отчитывает его за то, что он вообще поехал на работу. Муж привозит домой индейку, но жена все равно недовольна – в мясном магазине не было птицы с нужной начинкой, он опять купил не то, что надо. Она выгоняет его из дома, чтобы не путался под ногами до 17.30. К этому времени приедут ее родители. Почему она все время укоряет его, что он ничем ей не помогает? Он сидит в машине целых три часа. Ему холодно, он устал. Он думает о том, что рождественский сочельник надо проводить совсем не так…»

В этой ситуации обидчица также систематически изматывает свою жертву, истощая ее силы. Вот еще одна запись в дневнике: «Она часто ложилась позже мужа и иногда пыталась “поболтать с ним”, не обращая внимание на то, что он уже уснул. Разговоры эти были желчными и беспокойными. Нередко длились до двух часов ночи».

Атмосфера, в которой живет NH, травмирует его, он не знает покоя:

«Жена ни с того ни с сего дала ему кулаком в лицо… Он побежал по лестнице на второй этаж, чтобы скрыться, но она догнала… Царапалась, толкалась и, что больше всего его сводит с ума, засовывала руки ему в рот и пыталась растянуть в стороны. К полуночи у него разорвана верхняя губа, синяк под глазом, ссадины по всему лицу. К трем ночи она разбудила его и пожаловалась, что «потеряла зрение», ударившись головой об диван. Она снова побила его, и он в халате ушел спать на пол в другую комнату… В пять утра он услышал, как жена включила радио, чтобы послушать новости. Потом он заснул, но она растолкала его в 7.15. В итоге: пять часов сна, все лицо горит и болит, а ему в этот день выступать перед аудиторией в тысячу человек. По пути на работу он плачет. Он ненавидит всю эту жизнь».

Почему же NH, судя по самоописанию, «здоровый, сильный, хорошо сложенный мужчина» не может постоять за себя? Коллинсон предлагает целый ряд объяснений. Для начала, отец еще в детстве внушил мальчику, что любое физическое насилие недопустимо, особенно насилие против женщин – «самое гнусное из всех». Также NH знал: если он выкажет гнев, жена еще яростнее на него набросится или предпримет что похуже – обвинит его в жестокости по отношению к ней. Она часто этим грозила. Вот пример: «Он сложил руки на груди, чтобы защититься от нее. Она теряет равновесие и падает назад, ударяется головой о край дивана. А потом винит его, что он ее толкнул. Дело серьезное, теперь он оказывается в роли агрессора. Он ждал такого поворота событий, предполагал, что она получит травму, нападая на него, но потом выставит его крайним… Весь вечер она повторяет, что он в этих отношениях и есть настоящий тиран. Ну или по меньшей мере, он так же жесток к ней, как и она к нему».

Муж боится дать сдачи нападающей на него жене, ведь она может вызвать полицию и выставить его виновником инцидента.

Автор дневника прожил со своей женой двадцать лет. Почему? Ответ един для представителей обоих полов, пострадавших от рукоприкладства близкого человека: страх, что абьюзер причинит вред детям. И все же стоит отметить, мужской и женский опыт переживания насилия во многом разнится. Мужчины, как правило, имеют средства к существованию и могут уйти из семьи. Кроме того, обычно они не опасаются, что партнерша их убьет. При этом мужчины, как и женщины, зачастую не желают признавать сам факт абьюза. Они пытаются подойти к проблеме рационально: одни надеются, что помогут жене справиться с проблемами, другие оправдывают ее поведение психическим заболеванием или пристрастием к алкоголю и наркотикам. Процесс осознания себя жертвой домашнего насилия может идти медленно и быть очень болезненным и разрушительным.

* * *

Встречаются очень страшные случаи семейного насилия, в которых страдают мужчины. Но мы можем судить о них лишь по тому, что рассказывают их жертвы анонимно. Иногда эти свидетельства кажутся странными и немного анекдотичными. Можно ли на этой основе строить обобщения? Можем ли мы понять, что в целом представляет собой женская агрессия и насколько это явление распространено? Очень трудно найти авторитетные мнения по этому вопросу. Исследователей, занимающихся изучением абьюза в семье, можно условно разделить на две большие группы. Одни являются сторонниками так называемой «теории семейного конфликта», другие упирают на то, что происходит направленное «насилие против женщин». Первые (многих из них называют «антифеминистами») настаивают на том, что при выяснении отношений жены бывают столь же жестоки, как и мужья. И в качестве аргумента ссылаются на вполне убедительную статистику – ее мы приведем чуть ниже. Более того, эта теория завоевывает все больше общественных симпатий. В 2017 году во время общенационального опроса только 64 % австралийцев поддерживали тезис, что в домашнем насилии чаще всего виновны мужчины. А в 1995 году так считало 86 % респондентов! [6] Создается впечатление, что, чем больше мы узнаем о жестокости в семье, тем менее уверены, что главные насильники – представители сильного пола.

У этой дискуссии есть и другая сторона, отчаянно спорящая с теорией семейных конфликтов. В эту группу входят социологи феминистских убеждений, социальные работники, оказывающие помощь жертвам, полиция и медики. Они высказываются категорически против утверждений о «гендерной симметрии» и говорят, что агрессию проявляют преимущественно мужчины. И приводят достоверные статистические данные.

Того, кто пытается разобраться в этом противостоянии, особенно обескураживает тот факт, что с обеих сторон выступают весьма уважаемые эксперты и каждый из них подкрепляет свою позицию разумными доводами.

Если судить только по одним лишь цифрам, можно было бы признать, что обе стороны правы. Но такого не бывает. Слишком уж разные картины они рисуют, во всяком случае так кажется, если смотреть на проблему поверхностно[116]. Задумайтесь на минуту о том, что утверждают исследователи семейных конфликтов, считающие, что женщины в них ведут себя столь же агрессивно, как и мужчины. Разве это может быть правдой? Насильственные преступления, совершаемые вне дома, можно оценить намного объективнее, и в этой сфере мужчины давно и уверенно удерживают пальму первенства. Они как минимум в десять раз чаще обвиняются в таких правонарушениях. [7] Почему же такая очевидная склонность к насилию вдруг перестанет проявляться за закрытыми дверями? И, кроме того, если женская агрессия представляет собой реальную угрозу для мужчин, почему же мы так мало знаем о подобных случаях? Что бы там ни говорили борцы за мужские права, феминистки на самом деле не правят этим миром, поэтому вряд ли они могли стать инициаторами глобального заговора молчания. Скорее всего, если бы женщины нападали на своих мужей и бойфрендов так же часто, как мужчины на своих партнерш, мы бы об этом слышали, причем часто.

Так откуда же взялась идея «гендерной симметричности»? Она возникла, как и многие другие современные концепции, объясняющие природу домашнего насилия, в 1970-х. Точнее, 1975 году. В тот период в американском обществе активно обсуждалась проблема публичного насилия. Тысячи солдат вернулись с Вьетнамской войны с поврежденной психикой. Политические убийства и теракты стали будничными, а представители республиканской партии содействовали росту общественной паранойи, уделяя особое внимание проблемам преступности. Правда, никто в то время еще не говорил о частных случаях насилия, с которыми сталкивались миллионы семей в США. До середины 1970-х эта тема была практически не исследована. Все имевшиеся труды можно было прочитать за несколько часов. Однако два социолога из Нью-Гемпшира, Ричард Гиллес и Мюррей Штраус, следуя своему научному чутью, взялись изучать непривлекательный вопрос. По их мнению, значительная часть насилия, совершавшегося в публичном пространстве, вызревала дома у американцев. Чтобы проверить свою гипотезу, Гиллес и Штраус провели первый общенациональный опрос об абьюзе, хотя многие коллеги по цеху не советовали им за это браться. Интервьюеры опросили 2143 человек, список которых был сформирован на основе случайной выборки. Респондентам задавали один простой вопрос: за последние двенадцать месяцев применяли ли вы насилие по отношению к своему интимному партнеру или партнерше? И если да, то к какому виду насилия вы прибегали?

Результаты были убедительными и ужасными. Авторы исследования пришли к выводу, что «семья – одно из наиболее жестоких мест и наиболее опасная среда, а домашние насильники – одна из агрессивнейших социальных групп во всем обществе». Они уступали лишь полиции и военным, применяющим силу к другим людям по долгу службы. В ходе опроса 16 % американских пар признались, что за прошедший год между ними случались стычки с рукоприкладством, а 28 % сказали, что такое происходило хотя бы однажды за все время их совместной жизни. Особенно удивило Гиллеса и Штрауса то, что жертвами не были исключительно женщины. Количество мужчин и женщин, которые заявили, что нынешний партнер или партнерша совершали над ними насилие, было примерно одинаковым (12 % женщин и 11,6 % мужчин). Когда вопрос сузили и спросили о жестоком насилии, положительный ответ дало также примерно одинаковое количество представителей каждого из полов. Тут оказалось, что жены выступают даже немного агрессивнее, чем мужья. 4,6 % мужчин сказали, что сталкивались с чрезвычайной жестокостью со стороны супруги, и только 3,8 % женщин пожаловались на ту же проблему. У 51 % пар, в которых был выявлен один явный лидер-агрессор, постоянно применяющий насилие, результаты также разделились почти поровну: в 27 % случаев насилие совершали мужчины, а в 24 % – женщины. [8] Это стало для Гиллеса и Штрауса неожиданностью, однако отчасти коррелировало с небольшим исследованием, которое Гиллес проводил чуть ранее, в 1972 году. Материал был ограничен по объему (восемьдесят неформальных интервью), но продемонстрировал, что мужчины и женщины в супружеских парах одинаково часто проявляют насилие по отношению к партнеру. Гиллес также записал объяснения, которые давали женщины, атаковавшие своих мужей. Одна из них, к примеру, сказала: «Он все время орал, вернее, не орал, а просто громко говорил. Я этого не выносила, а он все болтал не останавливаясь. Так что я развернулась и врезала ему». Другая поделилась такой историей: «Большую часть времени я проводила одна, и иногда дети очень действовали мне на нервы… поэтому я срывалась и била мужа». А третья честно призналась: «Наверное, у меня и не было особого повода злиться на него, но мне было так тошно жить с ним… Он был некудышным любовником. Поэтому я накричала на него и ударила, чтобы как-то его расшевелить». [9]

В 1970-е годы американские социологи с удивлением обнаружили в ходе опросов, что семья – весьма опасная и агрессивная среда.

Несмотря на то что статистика говорила в пользу того, что женщины столь же склонны к насилию, сколь и мужчины, Гиллес и Штраус тут же оговариваются, что наиболее опасные формы поведения характерны именно для сильного пола. Именно мужчины наносили своим подругам травмы и тяжкие телесные повреждения, требовавшие госпитализации, а иногда и приводившие к смерти жертвы. Кроме того, ученые отметили, что у пострадавших от насилия женщин часто просто не хватало средств к существованию, и поэтому они не могли покинуть агрессора. Также социологи обратили внимание на то, что некоторые представительницы прекрасного пола применяли силу для самозащиты. Изучение собранных данных показало, что большинство мужей, заявлявших о жестоком обращении с ними со стороны жен, также бывали жестоки к своим половинам.

В 1977-м другой социолог, Сюзан Штейнмец, опубликовала свою интерпретацию материалов, полученных Гиллесом и Штраусом. В своей короткой, но горячей и полемичной статье она заглядывает в страшную бездну, к которой ранее не приближались исследователи домашнего насилия. Работа Штейнмец называется «Синдром избитого мужа» (Battered husband syndrome), и в ней впервые прямо заявлено, что в американских семьях мужья подвергаются насилию не реже, чем жены. Этот факт, по мнению исследовательницы, сведущие в теме ученые и журналисты намеренно скрывали или обходили своим вниманием. [10] Статья Сюзан – не бесстрастный академический трактат, это отчаянный вызов научному сообществу. Реакция была мгновенной и яростной: ее карьеру пытались разрушить, обвиняли в обмане и подтасовках. Специалисты, уверенные, что насилие совершается преимущественно против женщин, были рассержены и удивлены. Они язвительно шутили, что статья сама по себе страдает от «синдрома битых данных». Однако, несмотря на возражения других социологов, факт оставался фактом: тайное сообщество пострадавших мужей, выявленное Штейнмец, никуда не делось, не ушло в небытие. Напротив, явление, которое благодаря ее усилиям было вынесено на публичное обсуждение, начали изучать. Эти изыскания легли в основу создания теории гендерной симметрии. Целый ряд исследователей вдохновились примером Сюзан и посвятили себя поиску доказательств того, что домашнее насилие – это преступление, в котором обе стороны имеют равные возможности. Штраус написал тогда, что чем больше он сталкивался со свидетельствами о женском насилии, тем больше убеждается, что Штейнмец права. Когда они с Гиллесом (два столпа, на которых держались исследования абьюза в семье) начали высказываться в пользу гендерной симметрии, их также подвергли остракизму. Они рассказывали, что владельцам конференц-залов и других точек, где они собирались устраивать презентации, поступали телефонные звонки с угрозами взрыва. «Нас стали все меньше приглашать на социологические форумы, а потом и вовсе перестали звать куда-либо… В правозащитной и феминистской литературе цитировали наши работы, но анонимно, не указывая авторство… Мы трое стали персонами нон-грата в правозащитном сообществе». [11] Долгие годы Штейнмец, Гиллес и Штраус изучали данные по гендерной симметрии, находясь в полной академической изоляции. Но сегодня все больше ученых становятся на их сторону. Более сотни эмпирических исследований[117] показывают, что во взаимоотношениях в паре женщины бывают столь же жестоки, как и мужчины. Данные этих опросов теперь признаны авторитетными и, как указывает Гиллес, активно цитируются правозащитниками – особенно та часть материалов, которая касается женщин-жертв.

Так действительно ли существует целая когорта мужчин, переживших абьюз? Может быть, все эти люди, долгое время страдавшие молча, наконец отправились в Саутпорт, чтобы получить судебную защиту?

Ответ зависит от того, какое определение мы даем домашнему насилию. Когда речь идет об агрессии, проявляемой женщинами, дьявол не в самих деталях, а в том, как эти детали подбираются и подаются обществу.

Чтобы как следует в этом разобраться, придется предпринять небольшое научное расследование. Многочисленные социологические материалы представляют нам «веские доказательства» того, что женщины проявляют насилие так же часто, как и мужчины. Однако эти данные получены с помощью инструмента, который называется «Шкала конфликтных тактик» (Conflict Tactics Scale, CTS). С его помощью Гиллес и Штраус анализировали данные первого опроса в 1975 году, но эта шкала до сих пор широко применяется специалистами. Сейчас респондентов просят ответить на серию вопросов: сталкиваются ли они с насилием в отношениях с нынешним партнером? Как часто это бывает? В чем проявляется?[118] Тут важно понять, что именно и каким образом измеряется. Как с помощью CTS ученые получают цифры, показывающие, что представители обоих полов в равной степени прибегают к насилию в семье?

Исследователи часто делают ошибку, изначально приравнивая случаи домашнего насилия к обычной семейной ссоре, вышедшей из-под контроля.

Давайте проведем эксперимент. Представьте, что вы сидите дома. Стук в дверь, вы открываете и видите на пороге незнакомца, который, впрочем, не пытается навязать вам какой-то товар или обратить в секту Свидетелей Иеговы, но хочет поговорить с вами на очень личные темы. Вам зададут интимные вопросы о ваших отношениях с партнером, но это все, конечно, делается во имя науки. А вы, скажем, только закончили смотреть последний сезон «Игры престолов», у вас есть немного свободного времени, и вы приглашаете их пройти в гостиную. Интервьюер располагается в кресле с блокнотом. Если он использует шаблон опросника, разработанный Гиллесом и Штраусом, то начнет так: «Как бы хорошо ни складывались отношения в семье, иногда супруги бывают в чем-то не согласны, они раздражают друг друга, чего-то требуют друг от друга. У них случаются стычки и ссоры из-за плохого настроения, усталости или по каким-то иным причинам. В разных семьях встречаются разные подходы к улаживанию разногласий. Вот список способов, некоторые из которых вы, возможно, применяете для решения ваших конфликтов»[119]. [12]

«А вот тут – стоп!» – воскликнут критики. Майкл Киммел, один из ведущих мировых экспертов по мужскому поведению и домашнему насилию, считает, что с самого начала создатели анкеты совершают ошибку, помещая домашнее насилие в контекст обычной семейной ссоры, вышедшей из-под контроля. Как мы уже видели ранее, самая опасная форма насилия в семье – принудительный контроль – никак не связана с тем, что кто-то просто вспылил и раскричался. Принуждение и давление – это стереотип поведения, при котором абьюзеры сами создают конфликтные ситуации с помощью великого множества провокаций. Они делают это для того, чтобы запутать и обезоружить партнера. Особая, иногда незаметная внешнему глазу жестокость, характерная для принудительного контроля, не описывается перечислением отдельных эпизодов – ударов, пинков, угроз. Даже менее одержимые доминированием домашние тираны, относящиеся к типу «страдающих от неуверенности», тоже зачастую сами намеренно создают конфликт.

Но вернемся к опросу. Интервьюер интересуется, применял ли кто-то из вас двоих силу за последние двенадцать месяцев для «разрешения противоречий». И если да, то каким образом он добивался своей цели. Шкала CTS – это список насильственных действий, расположенных по мере возрастания их тяжести. Самым незначительным являются «недоброжелательные и даже злобные высказывания в адрес партнера». Далее идут пощечины и шлепки, потом удары ногой или кулаком, укусы или попытки ударить оппонента каким-то предметом. Самыми жестокими считаются нападения или угрозы с помощью ножа или огнестрельного оружия. Допустим, вы готовы признаться: пару месяцев назад вы ударили жену/мужа. Интервьюер кивает и заносит сказанное вами в анкету. Но если вы пытаетесь описать, почему все именно так произошло, он ничего не запишет. Потому что причины его не интересуют. Его задача – зафиксировать факт и оценить действия одного из супругов по «шкале агрессии». Контекст, в котором происходит событие, для него не имеет значения.

Для многих социологов и статистиков в этом большая проблема. В случае домашнего насилия контекст невозможно отразить в цифрах. Но если не разбираться, почему случился тот или иной эпизод и какие имел последствия, и какую роль насилие сыграло в развитии абьюза, мы не получим объективной общей картины. К примеру, методика CTS не фиксирует подробности и детали, а потому получается, что легкий удар, который почти не оставляет следов и синяков, приравнивается при анализе общих данных к удару, приводящему к тяжелой травме головы и повреждению мозга. Бывает, вас толкнули, просто чтобы сказать таким образом: «Отстань!» А в другом случае удар может нести серьезный посыл: «Если еще раз выйдешь из дому, я тебе все ребра переломаю!» Психолог, профессор университета Южной Калифорнии Гайла Марголин, предупреждает против такого «ложного уравнивания». «Женщина может попытаться огреть мужа кулаком, но тот лишь посмеется над ее слабосилием. Однако если этот поступок оценивается по односложному описанию, он может попасть в категорию “абьюз по отношению к супругу”». Вообразите, что мужчина нанес ответный удар и сломал ей челюсть. По шкале конфликтных тактик оба эти действия будут ранжированы одинаково. [13]

Такой подход к сбору данных влечет за собой еще одно искажение. «Те, кто совершает несколько насильственных действий (не важно, насколько они жестоки), и тот, кто признался лишь в одном эпизоде (вне зависимости от того, насколько он незначителен), попадают в одну категорию – “применяющие насилие”», – отмечают исследователи Расселл и Ребекка Добах, изучающие преступления против женщин. [14] Жена, совершившая неудачную попытку ударить мужа, оказывается по этой шкале столь же склонной к агрессии, как и этот самый муж, который, к примеру, регулярно избивает ее до потери сознания. По оценке CTS выходит, что в этой паре оба супруга агрессоры. То есть они обоюдно жестоки. Очевидно, что подобная методика анализа ведет к получению неверных результатов. Но ученых, настаивающих, что конфликт с рукоприкладством всегда развивается на основе семейной ссоры, этот момент не беспокоит. И вовсе не потому, что они небрежно относятся к фактам. Просто они сконцентрированы на другом: им нужно понять, как в паре разрешают споры – спокойно или бурно. С точки зрения этих специалистов, в приведенном выше примере и муж, и жена обращаются к насильственному способу устранения проблемы. Даже если один из них наносит другому больший ущерб, виноваты оба.

По мнению Майкла Киммела, это слишком обобщенный академический подход, отвлеченный от живого человеческого опыта. Он пишет: «Имеет значение всё: кто инициирует стычку, как соотносятся физическая сила и комплекция оппонентов, каков характер их взаимоотношений. Эти факторы влияют на то, как переживается и оценивается акт агрессии, а вовсе не его расположение на шкале CTS». [15] В этом главное несовершенство методики исследований, основанной на теории семейных конфликтов.

В оправдание сторонников такого подхода все же стоит сказать, что они изначально подчеркивали: важно учитывать, действует ли один из супругов с целью самозащиты. В 1985 году в ходе второго общенационального опроса о домашнем насилии Гиллес, Штраус и Шейнмец добавили в анкету вопрос о том, кто первым применил физическое насилие во время ссоры. И получили результаты, шокировавшие многих экспертов: женщины инициировали стычки так же часто, как мужчины. [16] И снова эти данные вошли в противоречие с многочисленными прошлыми исследованиями, показывавшими, что женщины в большинстве случаев поднимали руку на партнера, только чтобы защититься от его нападок.

Шкала конфликтных тактик не учитывает, сколько раз в паре прибегали к рукоприкладству и в каком контексте это происходило.

Тут тоже хорошо бы разобраться, как собирается статистика. Вспомните историю Жасмин и Нельсона из первой главы. Молодой человек оказывал давление на подругу много лет, но с точки зрения CTS-шкалы то, что он заставлял ее спать в машине, вообще не считается насилием. А если за последние двенадцать месяцев их совместной жизни он ни разу не поднял на нее руку, то организаторы опроса не сочтут его склонным к жестокости. Однако если Жасмин, терпевшая издевательства долгие годы, наконец решится дать ему пощечину или схватится за нож, когда он в очередной раз отправит ее спать в автомобиль, интервьюер запишет, что именно она инициировала ссору с применением силы. Если следовать правилам анализа данных, собранных на основе отдельных эпизодов, то в этой паре будет зарегистрирован только лишь один акт насилия, и виновницей его будет женщина. Более того, если она рискнет угрожать Нельсону ножом, это будет квалифицировано как жестокое насилие. Несмотря на то что она годами подвергалась физическому и психологическому давлению, аналитики посчитают именно ее «женщиной, склонной к агрессии» и инициатором абьюза, а ее партнера примут за жертву.

С одной стороны, введение в практику метода CTS сыграло очень важную роль. Благодаря ему общество осознало, насколько часто между любовниками и супругами случаются жестокие стычки. Однако, по утверждению Киммела, исследования, регистрирующие отдельные эпизоды, такие, как опросы CTS, не позволяют сделать корректный общий вывод о том, что представляет собой домашнее насилие. «Представьте, что вы видите, как в течение нескольких лет растет смертность среди мужчин в возрасте от 19 до 30 лет, но при этом ничего не знаете о том, что в этот период страна ведет войну, – приводит пример Майкл Киммел. – В общем, контекст имеет значение». [17]

* * *

Из всего этого следует простой вывод: с помощью одних лишь цифр невозможно корректно описать сложную природу женского насилия. Однако факт остается фактом: довольно много женщин, принявших участие в опросах, признают, что поднимают руку на партнера. Как это объясняется? Майкл Джонсон, социолог из Университета штата Пенсильвания и один из крупнейших в мире специалистов по домашнему насилию, пытался осмыслить этот феномен. А начале 1990-х он задумался о противоречиях между позицией сторонников теории семейных конфликтов и исследователями, изучающими преимущественно насилие над женщинами. «Как же вышло, – пишет он, – что известные и уважаемые ученые разделились на два противоборствующих лагеря? Каждый из них основывает свое мнение на вполне достоверных свидетельствах, но при этом они делают абсолютно противоположные заключения по, казалось бы, очень простому вопросу: кто именно из партнеров чаще совершает насилие?» [18]

Джонсон решил провести свой собственный эксперимент. Он взял все эмпирические исследования, проведенные на основе метода CTS (показывающие равную или почти равную склонность мужчин и женщин к насилию), и сравнил их со статистикой, которую ведут полиция, больницы и женские приюты (по этой статистике насильниками выступают преимущественно мужчины). Разница между двумя массивами данных была, по словам Джонсона, впечатляющей. По сравнению с материалами CTS-опросов, предоставленными государственными органами и благотворителями, цифры демонстрировали, что мужчины проявляют силу чаще, они более жестоки, их агрессия временем нарастает. Она редко может быть приравнена по масштабу воздействия к тому, что противопоставляют им их подруги.

И тут Джонсона осенило: дело вовсе не в том, что одна группа ученых права, а другая нет. Вся статистика была достоверной, просто оппоненты изначально рассматривали два фундаментально отличных друг от друга вида насилия. Сторонники теории семейных конфликтов, проводя опросы, выявляли то, что Джонсон называл «ситуативным насилием, возникающим в общении пары». Это самый распространенный тип домашнего насилия, возникающий от раздражения, досады, необходимости прекратить спор или победить в нем любой ценой. Обычно оно нежесткое, разовое или спорадическое.

Однако некоторые пострадавшие от него считают, что подобные эпизоды дают им достаточно оснований для вызова полиции. Или же разовое и несильное рукоприкладство может превратиться в опасную тенденцию. Со временем агрессия нарастает и иногда даже приводит к убийству. И все же в парах, где практикуется ситуативное насилие (пусть даже оно принимает болезненную форму или опасный размах), обычно не бывает так, чтобы один партнер полностью доминировал над другим. Скорее все дело в неадекватных реакциях обеих сторон, низком эмоциональном интеллекте, неумении справляться с гневом. В общем, здесь нет дисбаланса сил и, как правило, тому, кто захочет выйти из союза, ничего не угрожает. Такого рода насилие в большинстве случаев прекращается вместе с прекращением отношений.

Джонсон признает, что в таких ситуативных стычках женщины могут так же часто, как и мужчины, выступать агрессорами. Однако он подчеркивает, что тут надо обращать внимание на последствия. «Мужчины наносят более серьезный вред здоровью жертв, – поясняет социолог. – Их рукоприкладство имеет больше шансов вселить в партнершу постоянный страх. Они дают больше поводов для вмешательства властей в ситуацию». [19]

Приверженцы теории семейных конфликтов согласились с этим утверждением, особенно после того, как его подтвердили собранные ими новые данные. Опрос 1985 года выявил 3 % женщин, которые перенесли травмы, требующие вмешательства медиков. Среди мужчин, заявлявших, что они являются жертвами домашнего насилия, такие случаи составляли 0,4 %. [20]

Но есть и другой вид домашнего насилия, доминирующий в статистике, собираемой полицией, врачами и организаторами приютов. Это так называемый «интимный терроризм» (его так именует Майкл Джонсон, однако среди экспертов чаще используется термин «принудительный контроль»). Как мы уже видели в первой главе, это такой вид семейной тирании, при котором женщину запугивают и подавляют, истощая ее силы. Повторю, что впервые этот феномен был описан в 1970-е годы, когда появились первые убежища для женщин и туда хлынули первые жертвы. Сегодня правозащитники, говоря о домашнем насилии, как правило, не имеют в виду никакого ситуативного насилия, разворачивающегося на фоне бытового семейного конфликта. Они сталкиваются преимущественно со случаями принудительного контроля. Это злоупотребление властью, от которого женщинам и детям требуется серьезная защита, причем длительная – даже после того как отношения с абьюзером разорваны. Джонсон пишет, что описания последствий принудительного контроля особенно часто встречаются в полицейских протоколах и медицинских отчетах именно потому, что в таких обстоятельствах присутствует как раз тот уровень насилия и страха, когда жертве приходится обращаться за внешней помощью. «Исследователи, которые используют данные, полученные от врачей и правоохранителей, видят в них явное преобладание мужской агрессии», – заключает Джонсон. [21]

Как мы уже знаем, принудительный контроль формируется не от досады или огорчения и не от неумения справляться с гневом. Это систематическая травля партнера – продуманная или руководимая инстинктом – с целью доминирования и обретения тотальной власти над ним. Такой контроль строится на угрозе физического, а зачастую и сексуального насилия. Интимные террористы – почти всегда мужчины, хотя Джонсон допускает, что существуют редкие исключения (например, автор дневника NH, историю которого мы читали ранее). «Мне доводилось работать с мужчинами, которых терроризировали их подруги, – говорит Джонсон. – Жены делали практически то же, что и мужья-тираны со своими жертвами. Один из моих подопечных был женат на женщине – офицере полиции, которая издевалась над ним не хуже любого насильника. Она использовала табельное оружие, била мужа, угрожала ему. В полицию он обратиться не мог, потому что там работали ее друзья. В семье были дети, и он не мог просто сбежать, оставив их с жестокой матерью. Так что ему пришлось мучиться и делать выбор так же, как и пострадавшим от интимного терроризма женщинам. Однако я хотел бы подчеркнуть, что в подавляющем большинстве случаев агрессию в гетеросексуальных отношениях демонстрируют все-таки мужчины». [22] Очень точно сформулировано!

Принудительный контроль – это вид насилия, который почти всегда применяет мужчина по отношению к женщине.

Когда Джонсон пытался провести границы между интимным терроризмом (принудительным контролем) и ситуативным насилием, он сделал для себя еще одно открытие. Лишь немногие женщины, живущие с мужчиной-тираном, были готовы отвечать на очень личные вопросы, задаваемые незнакомцем о насилии в браке. Джонсон обнаружил, что во время проведения Национального опроса по семейному насилию общий процент отказавшихся отвечать был очень высок – около 40 %. (Примерно тот же процент отказов получили представители Общеавстралийского опроса по личной безопасности, проводившегося в 2012 году, – около 43 %.) Среди отказавшихся, заключил Джонсон, большинство составляли именно жертвы интимного терроризма. Так Джонсону стало понятно, каким образом получается, что оба научных лагеря могут быть правы и неправы одновременно. «Считающие, что насилие применяется против женщин, использовали данные государственных служб помощи и цитировали статистику ФБР, которая показывает, что чаще всего применяют силу мужчины. А приверженцы теории семейного конфликта обращались к данным опросов, где говорится, что женщины проявляют жестокость так же часто, как и мужчины. На самом же деле речь идет о двух совершенно разных феноменах – интимном терроризме и ситуативном рукоприкладстве. Путаница возникает из-за того, что обе партии называют предмет своего изучения одним и тем же термином – домашнее насилие». [23]

Еще один исследователь, клинический психолог Нейл Фрюд, не принадлежащий ни к одному из двух упомянутых выше лагерей, так описывает различия между мужским и женским насилием: «И мужья, и жены могут считаться “агрессивными”, но “насильниками” становятся в основном мужчины». [24]

Итак, если мы согласимся с тем, что значительное количество женщин прибегают к насилию в ходе общения со своей половиной (и не ради одной лишь самозащиты), почему же мы так мало слышим об этом от правозащитников? Все дело в том, что удар удару рознь, говорит Ди Манган, много лет руководившая горячей линией помощи жертвам DVConnect в штате Квинсленд. «Бывают семьи с разной степенью дисфункциональности, – подчеркивает она. – Иногда между супругами возникают столкновения… Конфликт может закончиться легкой или даже увесистой затрещиной, но при этом получивший ее не сомневается, что может спокойно покинуть комнату и не получить при этом опасное увечье».

DVConnect принимает более 100 000 звонков в год [25] в основном от женщин, которым срочно нужно получить защиту: мужчина всерьез угрожает им или даже пытается убить. Манган твердо убеждена, что женское насилие может всерьез портить жизнь мужчины, жена может быть абьюзером, но при этом мужчины практически никогда не сталкиваются с опасностью расстаться с жизнью. В этом, по мнению моей собеседницы, вся суть дела. Правозащитники завалены обращениями представительниц прекрасного пола, сталкивающихся с реальной угрозой убийства, прошедших страшные, почти смертельные пытки, получивших тяжелые травмы, в том числе и головы. Многие из них оказались на улице вследствие мужской жестокости. Протягивающие им руку помощи, – такие люди, как Ди Манган, – считают, что домашнее насилие предполагает утверждение тираном собственной власти и контроля с помощью рукоприкладства или угрозы нанесения травмы. А все остальное… что ж, остальное – это другая история.

* * *

Но вернемся в суд в Саутпорте. Все сотрудники очень приветливы, но никто не хочет со мной побеседовать. Двое судей вежливо отказываются, когда я прошу их об интервью. Другие служащие с радостью готовы провести меня по залам, но под запись разговаривать не станут. Неподалеку, на той же улице, я вижу кафе Verdict Espresso, где юристы болтают с посетителями заседаний. Это классическая забегаловка, разместившаяся в скромном помещении. На металлических столиках стоят горшки с искусственными цветами. По улице течет поток «рабочих пчел» – мужчины и женщины в деловых костюмах спешат по делам. Они берут с собой латте или капучино и расходятся по десятку расположенных неподалеку адвокатских контор, предоставляющих услуги по ведению уголовных процессов. Везде висят красивые таблички с двойными фамилиями и перечислением юридической специализации – от семейного права до улаживания претензий по нарушению правил дорожного движения. У некоторых контор фасад довольно скучный – обычная витрина без излишеств. Адвокаты встречают клиентов и проводят в дальние переговорные без окон. Там они беседуют, сидя на простеньких деревянных стульях, купленных на мебельной распродаже. Большинство юристов слишком заняты тем, что можно уладить быстрым и не самым чистым способом. Нудные семейные дрязги, разбираемые в суде, им неинтересны, в том числе и с материальной точки зрения.

В фойе одной из контор, которая именуется Howden Saggers Lawyers, я встретилась с Дейвом Гарреттом, солидным адвокатом по уголовным делам. Примерно треть дел, которые он ведет, связаны с домашним насилием. В основном речь идет о нарушении охранных ордеров. Среди обвиняемых есть как мужчины, так и женщины. «Все думают, что в основном насилие применяют мужчины, – говорит мой собеседник. – Но, по моим наблюдениям, представителей обоих полов примерно поровну». У Гарретта есть доверительница, женщина за шестьдесят, которая жестоко обращалась со своей мачехой. Еще один клиент – однорукий мужчина, обвиняемый в попытке задушить свою подругу. Да, надо признать, что клиентура у адвоката весьма разнообразная. Я спросила его, заметил ли он что-то общее, что объединяло бы всех ответчиц по делам о насилии. «На их счету, как правило, разовый эпизод», – отвечает он. В отличие от доверителей-мужчин, женщин редко обвиняют в продолжительном насилии. Мнение Гарретта подтверждают данные организации Women’s Legal Service, предоставляющей правовую поддержку женщинам в Новом Южном Уэльсе. Согласно их статистике, большинство заявлений на охранные ордера, защищающих мужчин от женщин-агрессоров (68 %), подаются после единичного эпизода насилия. Только 6,1 % представительниц слабого пола, чьи интересы организация представляла в 2010 году, обвинялись в длительном применении насилия. Наиболее часто их привлекают к суду за угрозы (47,6 % случаев), а затем следует применение физического воздействия (39,8 %). Оно бывает разным. Более 60 % жестоких жен обвиняют в том, что они махали кулаками, около 20 % кусаются и примерно столько же царапаются. В исследовании, проведенном Women’s Legal Service, отмечается, что женщины почти всегда кусают мужчин за кисть или предплечье. Такие травмы чаще всего встречаются, когда защищаешься от нападающего (например, когда насильник применил захват сзади или пытается душить жертву). [26]

С помощью одной лишь статистики невозможно понять сложную природу женского насилия.

Я спросила своего собеседника, часто ли женщины нарушают выписанные в отношении них ордера и каким образом они это делают. «В основном речь идет о мелких технических нарушениях, – ответил Гарретт. – Например, девушка может продолжать посылать бойфренду СМС-сообщения или электронные письма, несмотря на судебный запрет. К сожалению, парни чаще нарушают предписания, физически вторгаясь в жизнь жертв». В этом наиболее существенная разница между мужской и женской жестокостью: абьюзер-мужчина, от которого ушла подруга, гораздо более склонен преследовать бывшую партнершу и угрожать ей, чем оставленная женщина-абьюзер. «Большинство представительниц прекрасного пола бывают “экспрессивно” жестокими. То есть раздражение и напряжение постепенно накапливается, и потом бабах! Всех разметала, и ей стало легче, – рассказывает Марк Уолтерс, руководитель общенациональной линии психологической поддержки для мужчин MensLine Australia. – Это типичный “отталкивающий” подход. “Отвяжись, ты безнадежен как любовник!” Да, это ужасно и отвратительно. Однако намерение такой женщины – оттолкнуть, прогнать, а не нанести увечье». С другой стороны, мужчины, применяющие принудительный контроль, по мнению Уолтерса, прибегают к «инструментальному» насилию. «Это означает, что ты встаешь и с самого утра начинаешь планировать, как доставить жене неприятности. Например, прячешь ключи, меняешь настройки ее телефона, спускаешь колесо на ее машине, чтобы она не пошла на работу. Таким образом домашний тиран постоянно как бы сообщает жертве: “Ты принадлежишь мне, и тебе не сбежать. А если попытаешься, я тебя все равно достану”».

Большинство тех, кто звонит на горячую линию MensLine, это мужчины, которые не могут справиться с собственным гневом или тягой к жестокости. Поначалу практически все мужчины (по свидетельству Уолтерса, 90 % из них) называют себя потерпевшими. «Но к концу телефонного разговора лишь 10 % по-прежнему считают себя таковыми», – утверждает эксперт.

Я спросила, какое число из этих 10 % жалуются на то, что подвергаются интимному терроризму. «Это очень редкое явление, – заявил Уолтерс. – Если спрашиваешь, испытывают ли они страх, к примеру, принуждают ли их бросить работу, они отвечают, что нет. Я интересуюсь, что они делают, чтобы как-то защитить себя. “Практически ничего” – вот самый распространенный ответ. Мужчины и женщины переживают насилие очень по-разному. Я не пытаюсь принизить мужские переживания, но, если спрашиваешь собеседника о том, как его можно защитить, он обычно говорит что-то невнятное, вроде: “Мне надо, черт побери, чтобы она прекратила все это делать”. В общем, у мужчин по-другому проявляется уязвимость».

Впрочем, из этого правила есть исключения. Я говорю о людях с физическими или психическими особенностями здоровья. Они подвергаются гораздо большему риску. «Очень часто предприимчивые дамы берут таких людей под свой контроль, чтобы жить на их пенсию. Или пытаются получать с их помощью наркотические препараты, или пользуются их жильем», – заключает Уолтерс.

Повторю, что мой собеседник очень часто сталкивается с домашними тиранами, которые пытаются выдать себя за потерпевших. «Буквально на днях в суде разбирали дело мужчины, который угрожал жене. Он целый день посылал ей СМС-сообщения с угрозами, что расправится с ее ребенком. А когда в конце дня пришел домой, жена встретила его на пороге с бейсбольной битой наперевес. Защищаясь перед судьей, он говорил, что это послужило для него достаточным основанием, чтобы ударить ее кулаком в лицо и повалить на пол. Мужчина уверял, что это допустимое насилие с целью самозащиты. Посмотрите, как развивалась эта история: он запугивал женщину, угрожал ее дочери. При этом жена знала, что он проходил военную спецподготовку и недавно вернулся из Афганистана. Ей было чего бояться».

Некоторые насильники виртуозно подбирают доказательства, чтобы выставить себя пострадавшим. «Они приносят небольшие видеоролики, выхваченные камерой отдельные моменты, скажем, когда жена берет в руки нож. Или ходит вокруг мужа, мрачно и с угрозой посматривая на него. На первый взгляд кажется, что она действительно опасна. Но мы же не знаем, что было до и после этого эпизода. Да, она схватилась за нож, но, может быть, только таким образом ей удалось защитить свое личное пространство».

Уолтерс оговаривается, что вовсе не пытается упростить ситуацию и представить всех женщин принцессами, а мужчин злодеями. «Попадаются фурии, с которыми трудно наладить контакт. У них сложный характер, они все время провоцируют партнера. И есть мужчины, которые слабы и уязвимы. Но если говорить о том, кто сильнее страдает от насилия и кому наносят более значительный ущерб, то, безусловно, жертвами в большинстве случаев следует признать женщин».

Адвокат из Голд-Коста Кэтлин Симпсон, также специализирующаяся на домашнем насилии, за все время работы встретила только одного мужчину, о котором можно было бы сказать, что он смертельно напуган. «Он с нетерпением ждал суда. Было видно, как глубоко психологически травмирован мой клиент. Это было до такой степени заметно, что кто-то из сотрудников суда сказал, что истцу следовало бы пойти в туалет и привести себя в порядок. Но это всего лишь один исключительный случай», – утверждает Симпсон[120].

* * *

Судьи привыкли представлять жертву стереотипно, как пассивную, забитую белую женщину, которой приходилось смиренно терпеть наносимые абьюзером удары. Встречая в зале суда представительницу слабого пола, способную дать сдачи, некоторые служители закона с трудом верят, что она и есть пострадавшая (особенно если они толком не знают, что такое домашнее насилие).

В большинстве дел, которые вела Симпсон, насилие было «реактивным». Так, во всяком случае, она его называет. А социолог Майкл Джонсон и юристы, с которыми я беседовала, именуют это «сопротивлением с применением насилия». Женщины дают отпор жестокому доминирующему партнеру. Да, они таким образом мстят, пытаются отстоять свое достоинство или надеются остановить абьюз. В самых крайних случаях жертва понимает, что лучший способ защитить себя и детей – убить агрессора.

Сопротивление с применением силы встречается часто, но о нем редко говорят. [27] Дебби Килрой, адвокат и правозащитница, организовавшая группу поддержки для заключенных под названием Sisters Inside, сказала в интервью ABC Radio, что «все больше женщин получают приговоры по уголовным статьям и отправляются в тюрьму за то, что защищались от жестокого партнера. Особенно много таких случаев среди коренного населения Австралии». «Они получают реальные сроки за самооборону. Никто не хочет толком разбираться в этих делах», – подчеркивает Килрой. [28] Профессор социологии Джуди Аткинсон обратила внимание, что такие узницы все чаще поступают в женскую колонию в городе Элис-Спрингс. С 2015 года Аткинсон ведет там работу с заключенными по программе Kungas (на языке аборигенов это слово означает «сокамерницы»). Джуди пытается разорвать порочный круг насилия и предотвратить новые психологические травмы. Женщины вновь и вновь рассказывают ей свои истории, пересматривают произошедшее, выплескивают боль потери и тоску, а также учатся позитивному взаимодействию с окружающим миром. Большинство «сокамерниц», с которыми она общается, всю жизнь страдали от насилия. Когда их любимые мужчины нападают на них и издеваются над ними, у них есть только один выход – защищаться. «Никто из них не верит, что полиция воспримет их жалобы всерьез», – подчеркивает Аткинсон. Это не предубеждение; такое заключение они делают на основе печального опыта. Джуди рассказала мне об одной женщине в Элис-Спрингсе, которую взяли под стражу после повторного эпизода насилия и собираются предъявить ей обвинение в нападении на партнера. В ее деле 500 страниц. Одиннадцать лет она делала все от нее зависящее, чтобы защититься от абьюзера. Много раз вызывала полицию, требовала охранных ордеров. Но полицейских раздражало, что она всякий раз снова возвращается к своему мучителю, и ее прозвали «надоедливой жалобщицей». «Они не посчитали его рецидивистом-насильником, но сочли ее навязчивой!» Полиции было невдомек, что, пока этот человек остается на свободе и продолжает быть частью общества, его жена и две дочери никогда не смогут чувствовать себя в безопасности. Несколько раз бывало, что она уходила от тирана, но всякий раз он ее отыскивал. В итоге она не выдержала, схватила палку и отлупила ею супруга.

Ее спросили, зачем она это сделала. На что женщина ответила: «В конце концов, я тоже имею на это право, ведь он столько раз меня избивал… При этом его никто не останавливал. И тогда я решила взяться за оружие сама». «Я подумала: вот здорово! – восклицает Аткинсон. – Сколько лет она терпела побои мужа, а теперь она же сидит под арестом 11 месяцев, пока ее дело рассматривают». В полицейских протоколах написано, что она нанесла мужу «эмоциональную травму». Выходит, когда женщины оказывают активное сопротивление, они в глазах официальных лиц оказываются столь же виновными, сколь и абьюзер.

Нечто подобное произошло и в истории супругов Оливии и Джона[121]. После того как жена дала отпор мужу, напавшему на нее, она стала фигуранткой так называемого перекрестного иска, когда двое подают заявления друг на друга и каждый требует защитного ордера. Самое удивительное, что на одном слушании выяснилось, что Оливия виновна в насилии в той же степени, что и Джон, а на другом суд признал ее жертвой. Почему же судьи так по-разному посмотрели на одно и то же дело? Потому, что в их распоряжении были два разных полицейских протокола. [29] В первом кратко излагалась суть инцидента. Этот документ приложили к двум заявлениям, где Оливия и Джон требовали защиты – каждый для себя. В нем говорилось: «Пара конфликтовала два дня. Накануне оба грозили друг другу расправой. Сегодня, в 17.30, ссора продолжилась. Оба применили физическую силу. Джон схватил Оливию и швырнул об стену, затем попытался душить и нанес несколько ударов. Оливия оцарапала его, по всему его телу остались следы. Стороны подали заявления в правоохранительные органы».

Полиция не воспринимает заявления избитых жен всерьез. Их часто считают просто надоедливыми жалобщицами.

В итоге Оливии было выдано предписание суда, согласно которому она обязалась не запугивать, не угрожать, не преследовать, не нападать на Джона и не оказывать на него давление и никаким другим образом не взаимодействовать с ним в течение двенадцати месяцев. Если женщина нарушит запрет, на нее будет наложен штраф или она отправится в тюрьму.

Однако, как выяснилось, был составлен и второй, более подробный протокол, в котором тот же инцидент описан совершенно по-другому. В нем перечислялись различные правонарушения, совершенные Джоном. Этот документ был подготовлен к другому заседанию суда, в ходе которого полиция обвинили обоих, Оливию и Джона, в участии в скандале с рукоприкладством. Этот текст проливает свет на то, что на самом деле произошло в тот вечер: «Джон ударил Оливию кулаком в область левой почки. Затем, выходя из спальни, он ударил кулаком в дверь и сломал ее. Он разбудил детей, и те громко закричали. Оливия побежала за ним, схватила за ворот рубашки… и в этот момент оцарапала его. Женщина кричала: “Зачем ты все это делаешь? Почему дети должны это терпеть? Мне надоело, что ты без конца портишь мои вещи!” После чего подошла к стереосистеме, ударила по ней ногой, так что устройство развалилось. Джон схватил жену двумя руками за плечи, бросил на пол, сжал горло пальцами так, что невозможно было дышать, но потом отпустил. Оливия принялась вопить: “Ты что, пытаешься меня убить?” – и принялась оскорблять мужа и ругаться на него. Он снова вспылил: “Ах ты дрянь, сдохни!”, снова сгреб ее и бросил на пол. Он бил ее головой об пол, а Оливия в это время отбивалась от него руками. Муж наклонился над ней и начал своим лбом бить в ее лоб… У женщины остались синяки и шишки в области лба и уха… При этом Джон кричал также: “Если приедут медики и отберут у меня детей, я тебя урою, стерва!” Оливию рвало кровью, она не могла подняться. Муж попытался вытереть кровь с пола. “Встань и иди в гостиную. Делай вид, что ничего не случилось”, – сказал он жене. Она не могла держаться на ногах. Джон попытался нахлобучить одеяло ей на голову, потом попробовал зажать рот. Оливия отталкивала его и в этот момент укусила за палец, пытаясь освободиться от захвата. Он кричал и требовал, чтобы она разжала зубы».

Профессор Джейн Уэнгменн проанализировала оба протокола и обнаружила, что во втором, более детальном, отражено очень многое из того, что опустили составители первого отчета о происшествии: Джон более агрессивен и больше применяет насилие, а Оливия только отвечает на его выпады. Но это еще не все: по контексту можно догадаться, что это не разовая стычка, ведь Оливия злится от того, что муж снова набрасывается на нее и что их детям снова приходится быть свидетелями насилия. Как пишет Уэнгменн, «я обращаю ваше внимание на историю Оливии и Джона не потому, что реакция на этот эпизод полиции вызывает множество вопросов, а потому, что этот случай служит отличной иллюстрацией: чтобы понять природу домашнего насилия, нам нужно знать, не только кто и что сделал в отношении другого в конкретный момент времени, но и сколько раз это повторялось… Все это необходимо понять, перед тем как навешивать ярлыки и указывать, кто виновник, а кто жертва».

Такие ситуации, как в этой паре, встречаются все чаще, по мнению Розмари О’Мэлли, директора Центра по предотвращению домашнего насилия города Голд-Кост. Когда совершенно ясно, что со стороны женщины имеет место сопротивление с применением силы, полиция просто классифицирует весь эпизод как взаимное насилие. «Полицейские констатируют, что жена столь же виновна, что и муж. Они видят, что тот явно проявляет агрессию, но по поводу жены они выносят собственное произвольное суждение, не принимая во внимание, является ли ее реакция способом дать отпор нападавшему».

* * *

Итак, почему же в наши дни, когда правоохранители уже намного лучше разбираются в домашнем насилии, полиция все чаще арестовывает женщин? Все дело в государственной политике, которая начала меняться в 1980-х. Вначале это произошло в Соединенных Штатах. Полицейским запретили действовать по собственному усмотрению. За любым фактом насилия обязательно следует арест. Предполагалось, что это пойдет на пользу жертвам. Наконец-то любого мужчину-абьюзера заставят отвечать за свои действия! Но вышло наоборот. В США стали брать под стражу невиданное количество женщин, обвиняя их в применении силы к домашним. В некоторых регионах страны при этом снизилось количество арестов мужчин. Так, к примеру, в Сакраменто с 1991 по 1996 год количество арестов женщин взлетело на 91 %, а у мужчин этот показатель упал на 7 %. [30] Энн O’Делл, работавшая с тысячами дел об абьюзе в должности сотрудника Полицейского департамента Сан-Диего, говорит, что новые правила, предполагающие обязательный арест, радикально повлияли на действия ее коллег: «Офицеры часто признавались, что боятся не брать под стражу тех, кто участвует в инцидентах с семейным рукоприкладством». На полицейских фактически давят, чтобы они предъявили обвиняемого. В этой ситуации им проще «увезти» женщину-жертву, чем привлечь мужчину-абьюзера. Один из стажеров полиции объяснил это прямо и без затей: «Женщины легче признаются в том, что совершили. Жена, к примеру, скажет: “Да, я его ударила!” И дальше объяснит почему. А муж зачастую все отрицает, пока не припрешь его к стенке вопросом: “А почему у нее нос сломан?” И даже в ситуации, когда предъявляешь ему факты, насильник иногда отпирается». [31]

Нечто подобное произошло с Кристал Крейн, жительницей Окленда, штат Калифорния, в 2016 году. Женщина вышла из ванной, где смывала кровь с лица после бурного «разговора» с бывшим мужем, и обнаружила на пороге дома семерых полицейских, которых вызвали соседи. Бывший муж, только что жестоко избивший ее, рассказывал им свою версию событий. Офицеры приступили с расспросами к Крейн, потому что из беседы с мужчиной сделали вывод, что именно она была главным агрессором в этой ситуации. Тут же, посреди гостиной, на нее надели наручники, не поинтересовавшись тем фактом, что под пижамой все ее тело в синяках. Она с готовностью признала, что пыталась защищаться. «Я была уверена, что следы на моем теле послужат достаточным доказательством, что я являюсь жертвой в этом конфликте», – написала впоследствии пострадавшая. [32] Но никто и не думал ее защитить или хотя бы освидетельствовать телесные повреждения. Ее арестовали на основании калифорнийского порядка об обязательной изоляции тех, кто совершил акт насилия. Полицейские даже не позволили ей переодеться и прямо в пижаме затолкали на заднее сиденье патрульной машины. Наручники натирали запястья до крови. Кристал заплакала, у нее началась паническая атака. Но стражи порядка весело подшучивали над ней и призывали прекратить рыдания. Когда женщину привезли в тюрьму Санта-Рита, ее так трясло, что снять отпечатки пальцев удалось лишь с третьего раза. Затем ее поместили в камеру на пятнадцать часов. Все тело ныло от побоев, так что она с трудом могла сидеть на цементной скамье и предпочла лечь прямо на пол. На следующий день ее выпустили, она вернулась домой, осторожно сняла одежду и насчитала тридцать четыре кровоподтека. Свою историю Кристал опубликовала в сети анонимно (точнее, под псевдонимом), но мне позволила назвать ее подлинное имя в этой книге. Таким образом, она впервые открывается общественности, потому что хочет, чтобы читатели поняли: этот опыт навсегда перевернул ее судьбу. «Искра жизни, теплившаяся внутри, погасла», – говорит Крейн.

За любым насильственным актом, совершенным дома, теперь обязательно следует арест. Новое правило негативно сказывается на жертвах, пытавшихся защищаться.

Исследования показали, что с тех пор, как сходная политика обязательного ареста была введена и в Австралии, начал расти процент женщин, которых берут под стражу в случаях домашнего насилия, хотя на самом деле они являются его жертвами. Розмари O’Мэлли указывает на типичный кейс в Квинсленде. В семье случился скандал. Соседи вызвали полицию. Мужчина вышел к воротам и встретил правоохранителей. Женщина тоже подошла туда. Полиция вынесла ей предупреждение, потому что она казалась неадекватной, возможно, была пьяна и угрожала полицейским. Те заявили: «Если будет еще один вызов, мы увезем вас в изолятор», – после чего уехали. Но по какой-то причине полицейские решили вскоре снова проинспектировать этот дом. Они вернулись туда буквально через несколько минут и застали страшную картину: мужчина повалил жену на землю и бил ее головой о бетонный бордюр. «Она была вовсе не пьяна, а фактически контужена, потому что он ее колотил и до первого приезда офицеров», – говорит O’Мэлли. Последствия сотрясения мозга, ошибочно принимаемые за действие дурманящих веществ, не редкость. Травма головы дает симптомы, похожие на интоксикацию: нечеткая речь, спутанное сознание, частичная потеря памяти, блуждающий или отсутствующий взгляд. Все это часто вводит полицию в заблуждение, из-за чего жертву принимают за виновницу инцидента. В приведенной O’Мэлли истории женщину не арестовали, но вообще вполне могли бы. «Полиция часто неправильно прочитывает ситуацию и забирает не того, кого надо, – подчеркивает Розмари. – Я не утверждаю, что они делают это намеренно… Когда они приезжают на происшествие, то замечают лишь один фрагмент, единичную сцену из целого кинофильма. Вся проблема как раз в том, что у них нет возможности увидеть полную картину».

* * *

В последний день пребывания в Саутпорте я собиралась посетить полицейское отделение Голд-Коста, чтобы поговорить о женском насилии. Но незадолго до выхода получила электронное письмо, в котором сообщалось, что встреча отменяется. Случилось серьезное происшествие, связанное с домашним насилием, и не было свободных сотрудников, которые могли бы побеседовать со мной.

Мне стало не по себе. Я поняла, что произошло нечто действительно страшное…

Через пару часов поступили трагические новости. Утром в городском предместье была убита женщина, Тереза Брэдфорд. Ее бывший муж также найден мертвым в доме. Четверо детей находились рядом, когда он убил жену и покончил с собой.

Я поехала на место преступления, не зная толком, что буду там делать. Но у меня было чувство, что я должна быть там. Я сжимала руль, а на глаза наворачивались слезы отчаяния. Как глупо! Зачем нужно было так много времени тратить на расследование феномена женской жестокости! С тихой яростью я проклинала мужчин-убийц, их неуместный пафос, возмутительное самомнение, нигилизм. Дети, дети были дома! Черт бы его побрал! Еще одна женщина мертва, черт возьми!

Следуя указаниям навигатора, я свернула в Пимпану, пригород в сельской местности, расположенный неподалеку от шоссе, связывающего Голд-Кост и Брисбен. Вокруг было все новенькое и чистенькое, как в рекламном буклете, – одинаковые аккуратные домики от компании Mirvac, построенные для молодых семей и для тех, кто решил перебраться сюда из мегаполисов. Жаркое солнце Квинсленда освещало ряды молодых саженцев, выстроившихся вдоль дороги. Вдалеке виднелся лес. Одинокий мужчина в шортах и майке на обочине сдувал нападавшие листья с дорожки, ведущей к его дому. В остальном все было тихо и безжизненно, мигали лишь огоньки светофоров.

Я припарковалась возле развернутого полевого лагеря полицейских. Деревьев поблизости не было, спрятаться от зноя было негде, поэтому для команды судмедэкспертов натянули тент. Приставать с вопросами было неуместно. «Когда дело связано с домашним насилием, они не дают комментариев», – сказала мне корреспондент, стоявшая возле микроавтобуса телевизионщиков в конце улицы. Это была типичная тележурналистка: яркая блондинка с собранными в тугой хвост волосами в оранжевом облегающем платье. «Что ж тут такое происходит, в Голд-Косте?!» – воскликнула я, искренне надеясь, что она объяснит мне, почему за последние шестнадцать месяцев здесь пятеро мужчин убили своих подруг. «Да, понимаю, – отозвалась она. – Наверное, тут вода дурная. Или это из-за жары». Мы еще некоторое время мило поболтали, и я рассказала ей, что пишу книгу. Когда я села в машину, собираясь уезжать, она помахала мне вслед: «Удачи с книгой!» И после паузы добавила: «Люди все время спрашивают, почему женщины не уходят от своих мучителей. Пора уже объяснить им, отчего это происходит».

Тереза Брэдфорд ушла от мужа-тирана. Но бывший супруг, Дэвид, пришел к ней и набросился на нее (это было за несколько месяцев до убийства). Тереза обратилась в полицию, надеясь на защиту. Нападение было серьезным: Дэвид избивал ее, пока она не потеряла сознание. А когда очнулась, он душил ее и угрожал, что разрежет на куски. Атака была не спонтанной, а продуманной. Бывший муж явился к ней в дом с коробкой, полной пыточных инструментов. Там были веревки, скотч, ножи для картона. Все это он купил в садовом центре Bunnings неделей раньше. Когда брат Терезы после трагедии помогал приводить в порядок дом, он нашел спрятанные в разных комнатах ножи и топоры. Больше всего их было в спальне, куда, по свидетельству брата погибшей, бывший муж пытался залучить жертву. Дэвид Брэдфорд ранее был арестован за попытку удушения, попытку ограничить свободу жены, причинение ей телесных повреждений и за прочие виды домашнего насилия. Полиция требовала отправить его за решетку, но специалист по семейному абьюзу судья Саутпорта Колин Строфилд удовлетворил ходатайство адвоката Брэдфорда. Тот попросил отпустить доверителя под залог, так как у того «нестабильное психическое состояние». Дэвид не был классическим преступником-рецидивистом, к тому же не было свидетелей его последнего нападения на жену. Строфилд, весьма опытный юрист в вопросах домашнего насилия, в тот день совершил ужасную ошибку. В деле говорилось, что Брэдфорд пытался душить жену, а это известный фактор риска, предвестие убийства. Судья не воспринял всерьез тревожный сигнал. Скорее всего, об этом решении он будет сожалеть всю оставшуюся жизнь[122]. Через две недели после выхода из изолятора Дэвид ворвался в дом Терезы рано утром и зарезал ее в спальне, а затем покончил с собой. Не думаю, что кто-нибудь сможет отыскать в австралийской криминальной хронике случай, когда нечто подобное совершила женщина, а жертвой стал бы мужчина.

* * *

Неоспоримый факт: когда женщина убивает мужа или бойфренда, всегда оказывается, что ранее он уже совершал над ней насилие. В обзоре, опубликованном командой издания из Нового Южного Уэльса Domestic Violence Death Review, содержится информация, что за десять лет, с 2000 по 2010 год, 28 из 29 мужчин, убитых их подругами, были домашними тиранами.

Такие неудобные истины вы не услышите из уст защитников мужских прав, от членов таких групп, как One in Three, которые жонглируют статистикой семейных преступлений, чтобы продемонстрировать, будто десятки представителей мужского пола гибнут таким образом каждый год.

На сайте этой группы написано: «75 мужчин были убиты в результате домашнего насилия в 2012–2014 годах – примерно одна смерть каждые две недели». Но это – чистой воды пропаганда. В гетеросексуальных парах количество женских смертей несравнимо выше мужских. Если женщина совершает убийство интимного партнера, это почти всегда означает, что она годами страдала от абьюза. В подавляющем большинстве случаев жены берутся за нож потому, что не знают других способов обеспечить свою безопасность. По данным, собранным в Соединенных Штатах, еще в 1970-е там было поровну домашних убийств мужчин и женщин – около тысячи в год для каждого из полов. [33] Однако с тех пор, как появились женские приюты, насилие с летальным исходом заметно пошло на убыль. Однако уменьшилось количество погибающих мужчин, а не женщин! С 1976 по 2002 год количество мужей-насильников, убиваемых женщинами-потерпевшими, сократилось на 69 %. [34] Парадоксально, но факт: убежища стали инновацией, призванной спасти женские жизни, а на самом деле они спасали жизнь их мучителям.

Создаваемые благотворителями приюты были призваны спасти женские жизни, а на самом деле спасали жизнь их мучителям.

«Гендерные отличия», характерные для жертв домашнего насилия разного пола, – действительно важный фактор. Еще раз напомню, что мужчинам почти никогда не приходится бежать из дома без перемены белья и без денег. Им не приходится ставить повсюду камеры слежения, чтобы защитить себя от нападок подруги. Они не вздрагивают всякий раз, когда скрипнет половица или когда ветка дерева ударит в окно. Им не нужны приюты, где приходится прятаться от жаждущей мести бывшей партнерши. Они не демонстрируют признаков, по которым можно опознать типичную жертву. Причина всему этому одна: пострадавшие от женской жестокости практически никогда не сталкиваются с риском расстаться с жизнью.

* * *

Мужчинам, пережившим абьюз, безусловно, нужна помощь и поддержка. И здесь нет никакого противоречия. Однако правозащитникам очень трудно отдавать приоритет той категории людей, которая не находится на грани гибели. И тут встает новый вопрос: если защитники прав мужчин так беспокоятся о сталкивающихся с насилием собратьях, почему бы им не организовать мужские приюты? Сейчас уже есть активисты, которые уделяют внимание жертвам мужского пола. Вот вам пример: Пола Мадд, руководитель женского убежища в Долине Хантер. В 2013-м этот приют стал первым в своем регионе. Он предоставляет три койки для женщин и восемь – для детей. В первый год существования приюта Мадд пришлось отказать пятидесяти женщинам, оставшимся без крыши над головой. За год организация смогла временно обеспечить кровом всего двадцать пять пострадавших. Но даже когда все места в приюте заняты, Мадд продолжает быть открытой к сотрудничеству: «Если вы постучали в нашу дверь, – говорит она, – я помогу, чем смогу. Мы поддержим любого нуждающегося – мужчину, женщину, трансгендера». Тут, правда, есть одна проблема. Известно, что виновники насилия часто выдают себя за жертв, поэтому я полюбопытствовала, как Пола различает их. «Я спрашиваю, есть ли во всем произошедшем хоть какая-то вина того, кто к нам обратился, – отвечает она. – Ведь в любом конфликте – две стороны. Истинные агрессоры, как правило, не берут на себя никакой ответственности. Это очень характерный показатель». К Мадд несколько раз обращались мужчины, но им не требовалось убежище, а была нужна консультативная помощь в получении охранного ордера. А иногда им просто хотелось с кем-то поговорить. «Многие представители сильного пола благодарят меня за то, что я им верю, – признается правозащитница. – Даже если они знают, что я не смогу помочь, им важно, чтобы их выслушали. Думаю, что для многих принципиально, чтобы просто признали факт их существования: “Да, я мужчина, пострадавший от домашнего насилия, и это правда!”».

* * *

Последнее слово в вопросе женской агрессии я хотела бы оставить за легендарной Элен Пенс, всю жизнь защищавшей жертв и изменившей общественные взгляды на домашнее насилие. В одной из последних своих публичных лекций, незадолго до смерти в 2012 году, Пенс сказала слушателям, что сделает сейчас очень откровенное заявление, но хочет, чтобы все его хорошо запомнили. «Я думаю, что женщины вполне способны на жестокость, – сказала она. – К примеру, они участвовали в самых грязных и печальных событиях истории рабства. Посмотрите, что сделали с афроамериканками, которые некогда были похищены и превращены в рабынь. Мы, белые женщины, позволили мужчинам пользоваться ими, эксплуатировать, насиловать… Мы никак не противостояли этому. Мы избежали мужского насилия в значительной степени потому, что эту муку за нас приняли другие… Женщины способны на абьюз, у них достаточно сил и влияния для этого. Многие века мы злоупотребляли своей властью, да и сейчас во многом продолжаем это делать». Слишком долго, по словам Пенс, правозащитники, работающие с домашним насилием, отстранялись от вопроса о женской жестокости, так что им перестали верить. «Мы постоянно твердили, что ее не существует, и теперь на поверхность выплывают факты, безусловно доказывающие ее существование… Мы не можем более делать вид, будто всякий раз, когда женщина проявляет агрессию, ее к этому вынуждает мужчина. В нас есть агрессия, и поэтому надо признать: да, женщины способны на насилие и применяют его»[123]. Пенс справедливо отмечает, что игнорировать тему женской жестокости – большая ошибка. Когда мы низводим ее до чего-то незначительного или утверждаем, что такого вообще не бывает, у защитников мужских прав появляются новые возможности для распространения дезинформации.

Вот какой простой вывод из всего этого можно сделать. В семейных конфликтах и при выяснении отношений в гетеросексуальной паре женщины оказываются столь же способны на физический и психологический абьюз, как и мужчины. И это может приводить к психологическим и физическим травмам. Но в том, что касается принудительного контроля – самого опасного вида семейного насилия, которому подвергаются 60–80 % жертв, обращающихся за внешней помощью, – то в этой сфере доминируют мужчины, а женщины-тираны составляют абсолютное меньшинство. Да, абьюз имеет гендерный компонент. И в самых страшных своих формах домашнее насилие – это в основном преступление мужчины против женщины.

Глава 8. Экстренный вызов

Система законодательства устроена так, чтобы защищать мужчин от чрезмерной власти государства, но не для того, чтобы защищать женщин или детей от чрезмерной власти мужчин.

Джудит Льюис Херман «Травма и восстановление»

В тот момент, когда Николь Ли осознала, что вот-вот умрет, перед ее глазами пронеслась вся ее жизнь. «На пороге смерти ты испытываешь лишь ужас, черт бы его побрал! Абсолютный, чистый кошмар!» Муж сжимал руль и быстро набирал скорость. Он несся по шоссе и кричал: «Я сейчас разобью эту проклятую машину! Я убью нас обоих! Мы оба сдохнем ко всем чертям!» Женщину охватил страх, в сознании стучала, повторяясь снова и снова, лишь одна мысль: «Все кончено. Только бы все произошло быстро. Хочу умереть мгновенно». Дело было в 2012 году. К тому времени Николь уже восемь лет жила в подполье.

Уйти от Грега[124] не было никакой возможности. Он был не только мужем и отцом ее сына. Она полностью зависела от него, потому что вследствие детской травмы позвоночника не могла ходить. «Я инвалид, а таким людям всю жизнь внушают, что не всякий сможет полюбить тебя и жить с такой, как ты. Подобная установка с самого начала создает условия для абьюза. Во всяком случае, я постоянно говорила себе: “Ладно уж, по крайней мере этот человек готов терпеть меня рядом”». Партнер, которого она когда-то любила, на которого полагалась во всем, помогал ей растить детей и ухаживал за ней. Без него она даже душ не могла принять. Окружающим он казался заботливым и преданным супругом. Никто не знал, что последние восемь лет он систематически изводил свою половину. «Тебя унижают, бьют, насилуют, тебе говорят, что ты никчемная и никому не нужная. Постепенно ты изолируешься от всех, – рассказывает Николь. – А затем начинается газлайтинг: “У тебя заберут детей”, “Ты ничего не можешь делать самостоятельно”, “Ты не сможешь выжить одна, ты убьешь себя”. Мне начало казаться, что я схожу с ума! Но на самом деле меня намеренно сводили с ума, а я сопротивлялась и старалась справиться с происходящим».

К тому моменту, когда Грег чуть не убил их обоих, Николь весила 38 килограммов. У нее диагностировали жестокую анорексию, а также биполярное расстройство с признаками пограничного расстройства личности, хотя ранее молодая женщина никогда не демонстрировала признаков психических заболеваний. Нынешние симптомы стали реакцией на насилие со стороны Грега. «Система тебе внушает: ты видишь вокруг насилие, потому что у тебя плохо с головой, – негодует Николь. – Нет! На самом деле проблемы с психикой начинаются вследствие насилия». Как и многие другие «обитательницы подполья», Николь постоянно сомневается в себе и мысленно проверяет состояние своего рассудка. «Когда долго ничего не ешь, ты не можешь думать и не чувствуешь боли от того, что на самом деле происходит, просто не осознаешь всего этого. В таком состоянии почти все ощущения покидали меня, и я могла жить фактически вне тела. В ситуации, когда я не способна была контролировать ничего вокруг, мне оставалось подвластно только мое питание». Анорексия оказалась стратегией выживания, хотя нам это может показаться контринтуитивным. Больница стала единственным местом, в которое можно было вырваться из дома, пусть и ненадолго. «Когда меня забирали туда, я чувствовала себя в безопасности. Я могла выспаться. Хотя бы временно побыть в покое. А потом надо было снова возвращаться в семью». Через четыре месяца после инцидента на шоссе вес Николь упал до опасной для жизни величины. Ее поместили в Королевскую больницу Мельбурна. Там женщина наконец рассказала медицинскому персоналу, что ее регулярно насилует муж-абьюзер. Медсестра психиатрического отделения дала ей почитать брошюры о насилии, чтобы пострадавшая могла разобраться в том, что с ней происходит, и решить, как действовать дальше.

Грег насиловал жену с того момента, как их сыну исполнилось шесть недель. Малыш тогда еще спал в люльке рядом с родительской кроватью. «Муж каждую ночь забирался на меня. Я пыталась его оттолкнуть, прогнать, просила оставить в покое. Но в какой-то момент это перестало работать», – жалуется женщина. Вначале она во всем винила себя: сразу после родов у нее напрочь отсутствовало желание интимной близости. «Я тогда подумала: ладно, мне самой надо в какой-то момент предложить ему заняться сексом, чтобы положить конец его приставаниям. Нужно проявить инициативу, ведь, как говорит Беттина Арндт, таков долг жены. Я попыталась его исполнять, но в ту же ночь уже после секса по взаимному согласию Грег снова изнасиловал меня. Я возмутилась: “Какого черта?! Ты же говорил, что лезешь ко мне, потому что я никогда не соглашаюсь на твои предложения? И вот я согласилась, и ты снова берешь меня силой?” Он плакал и просил прощения: “Я всего лишь грязный похотливый мужик, я сам себе противен, я себя ненавижу. Мне хотелось бы, чтобы это прекратилось”. Мне становилось его жалко!»

Однако со временем Грег прекратил извиняться за свое поведение. «Сначала он говорил, что сам во всем виноват, а потом принялся обвинять меня, мол, я его вынудила так поступать… “Если бы ты не была идиоткой, если бы ты не усложнила до предела эту проклятую жизнь, я бы так не поступал”». В больнице во время обычной семейной психотерапии психолог попросил Николь и Грега посмотреть друг другу в глаза. «А теперь скажите, – обратился он к нашей героине, – почему вы не доверяете Грегу?» Николь отказалась отвечать, а сказала лишь: «Он сам знает почему». Психолог попробовал надавить на нее, но тут вмешался Грег: «О, да это все потому, что я иногда насилую ее, когда она спит», – сказал он будничным тоном. Психолог поразился: «Что вы имеет в виду?» А муж, по словам Николь, как ни в чем не бывало добавил: «А что делать? У меня есть свои потребности!» Ему было невдомек, что психотерапевт считает такие действия преступлением. «Грег только и повторял во время сеанса: “Да что вы там, к чертям собачьим, понимаете? Она никогда не хочет секса”», – вспоминает Николь. Затем ее муж принялся угрожать терапевту, так что тот был вынужден вызвать охрану.

Может показаться странным, но в определенных обстоятельствах анорексия становится стратегией выживания.

Через несколько дней пребывания Николь в больнице врачи предложили ей написать заявление в полицию и попросить, чтобы ее пристроили в приют. «Но при этом никто не обещал мне, что поможет туда добраться, а также привезет туда моих детей». Для Николь тут все было ясно: разорвать отношения с мужем значило бы потерять опеку над сыновьями[125]. «Представьте: я нахожусь в стационаре, с зондом в носу. Я отказываюсь принимать пищу. Кто поверит моему свидетельству? – качает головой моя собеседница. – Поэтому я категорически отказалась от приюта и сказала, что не могу бросить детей. Просто не переживу, если мне не дадут с ними видеться».

В жизни обитательницы подполья иногда случаются критические моменты, «моменты истины». В такие мгновения прячущийся за закрытыми дверями абьюз становится достоянием общественности, и она вдруг понимает, что все видят то, что с ней происходит, и видят ее саму. В этот редкий миг ясности туман, окутывающий ее жизнь, рассеивается, и она ясно понимает, какой опасности подвергается. Она ощущает, что иное будущее возможно, хотя и не решается поверить в это. Именно тут и надо действовать. Если упустить момент, жертва укрепится в мысли, что никто и никогда ей не поможет. Мрак снова сгустится, она вернется в свое темное подземелье, где, никому не видимая, будет снова терпеть мучения.

Такой миг наступил и для Николь. Когда она отказалась звонить в полицию и ехать в приют, сотрудники больницы могли проявить инициативу и самостоятельно обратиться к социальному работнику, занимающемуся вопросами домашнего насилия. Он пришел бы к пациентке и, возможно, развеял бы ее страхи. Вместе они бы разработали план, как обеспечить безопасность женщине-инвалиду и детям. Но медперсонал не сделал этого. «Никто не сел со мной рядом и не сказал: “Ты не потеряешь сыновей, все будет хорошо, мы все организуем”», – сетует Николь. Врачи, ответственные за ее благополучие, спокойно выписали свою подопечную, отпустив ее домой к мужчине, открыто признавшему, что насилует ее во время сна. Для нашей героини это стало еще одним подтверждением: никто не вытащит ее из ловушки, в которую она попала. Хуже того, она стала сомневаться в своей способности трезво мыслить. «Когда никто вокруг ничего не предпринимает, ты перестаешь верить себе, – утверждает Николь. – Начинаешь думать: может, все не так плохо, как кажется? Ведь окружающих это не беспокоит, раз они отсылают тебя домой к тирану».

Через две недели после возвращения женщина, все еще очень мало весившая, упала на кухне и потеряла сознание. Когда очнулась, Грег совершал с ней анальный акт. «Черт возьми, было больно! Я лежала и плакала. Он меня просто уничтожил, растоптал! Мне оставалось лишь рыдать: “Никто даже не позовет на помощь! Что же это такое творится?!” Этот случай меня просто добил». Николь все еще лежала на полу и всхлипывала, когда Грег с насмешкой сказал: «Считай, что таким образом ты получила мотивацию, чтобы начать есть. Если бы ты не лишилась чувств, я бы не сделал этого». Ужас продолжался еще год. Пока жена была в больнице, Грег продал дом, который вообще-то принадлежал ей, – чтобы получить ее подпись, они с агентом по недвижимости явились в отделение, где она проходила лечение. Ранее он уже внес залог за новый коттедж, хотя он был семейству не по карману. Поэтому в тот момент Николь посчитала, что у нее нет другого выхода, кроме как подписать бумаги и продать то, что есть сейчас. Уже в новом доме через год после пребывания в стационаре женщина попыталась совершить самоубийство. «Продолжать так жить было невыносимо, – говорит она. – Но при этом я понимала, что в одиночку не выживу. И я подумала, что на самом деле все проблемы во мне самой. Значит, нужно покончить с этим». Грег нашел ее бездыханной на кухне, перевернул на спину, посмотрел и ушел в другую комнату. Позже он скажет: «Почему я должен был вызывать “Скорую” тебе? Зачем тратить время на это? Когда твое сердце прекратило бы биться, тогда я и позвонил бы врачу». В итоге шестнадцатилетний сын Николь вызвал медиков, а Грег отказался помогать бригаде и даже не стал искать ее полис.

Когда Николь на следующий день пришла в себя в клинике, доктор спросил ее, зачем она пыталась убить себя. «И тут я вывалила ему все. Рассказала, что меня на этой неделе насиловали четыре раза. И я не могу это больше терпеть, будь оно все проклято». При этом моя собеседница снова отказалась ехать в приют. Медики позвонили Грегу и тот забрал жену из больницы. Однако на этот раз ситуация развивалась по-другому. Кто-то сообщил о случившемся в службу защиты детей. «Тут все начало меняться!» – вспоминает моя собеседница. Сотрудники опеки приехали в дом к Грегу и Николь и стали расспрашивать мужа о его взаимоотношениях с его половиной. Тот невозмутимо отвечал: «Да, все это было, и что?» Детей отправили в другую комнату, чтобы они не мешали вести конфиденциальные разговоры с родителями, после чего чиновники заявили: мальчики сказали им, что боятся отца. Грег попытался выгнать непрошеных гостей из дому. Но те вызвали полицию. «Полицейский заявил, что не имеют права оставлять Грега дома, – рассказывает Николь. – Я пыталась возразить, что он единственный, кто ухаживает за мной. Упрашивала его оставить. Но они возразили, мол, раз вы не можете сами защитить себя, мы это сделаем за вас. А потом добавили: “Сейчас вы не понимаете, что это необходимо, но потом поймете”. И оказались правы! Мне не нужно было никуда бежать из дома – они забрали его и изолировали от меня. Это было лучшее, что когда-либо происходило со мной». Однако испытания на этом не закончились. Она осталась одна с двумя детьми, а о ней самой позаботиться было некому. «В первую неделю я практически не спала. Мне было страшно. Нужна была помощь, а рядом никого. Я не могла даже открыть дверь в сад, чтобы накормить собак. И детей в школу не могла отвезти. Даже помыться самостоятельно была не в состоянии». Женщина уже была готова отправиться в суд и попросить снять с мужа запрет приближаться к ней, чтобы тот мог вернуться домой: «Я не знала, что еще можно сделать. Случилось то, чего я боялась: в одиночку выжить не получалось. Но на самом деле не нужно было сдавать назад. Мне просто необходима была поддержка». Однако прошло восемь недель, прежде чем кто-то догадался обратиться в службу социального обеспечения инвалидов. «К ним обратился сотрудник из опеки, и они подтвердили, что у них есть программа помощи людям с ограниченными возможностями, пострадавшим от насилия, – вспоминает Николь. – Первые двенадцать недель там даже предоставлялось дополнительное финансирование. Социальные работники спросили, что мне нужно, и подтвердили, что сотрудник может выехать ко мне сразу». Он помог мне купить продуты, сменил замок на двери, ведущей в сад, установил посудомоечную машину. «Весь уклад сменился. У меня появилась энергия, чтобы что-то делать и, к примеру, отвезти детей в школу. И я подумала: я справлюсь сама, надо только, чтобы кто-то помог немного. Но хочу подчеркнуть, что в итоге меня поддержали все-таки не правозащитники, работающие с семейным насилием, а служба помощи инвалидам».

Женщина-инвалид полностью зависела от домашнего тирана. Он был единственным, кто ухаживал за ней и помогал растить детей.

Жизнь Николь постепенно стала налаживаться, но Грег оставался главным источником проблем – на этот раз юридических. Несмотря на то что ему предъявили обвинения по девяти эпизодам сексуального насилия[126], суд позволил ему подать заявление с требованием издать запретительное распоряжение в отношении Николь и на защиту детей от нее. «Судья в Суде по делам детей должен был прямо сказать Грегу, что он никогда не выиграет это дело и что закон всегда будет на моей стороне, – говорит Николь. – Но этого не произошло. Ему сообщили, что он имеет полное право отстаивать свои интересы».

Моя собеседница четыре раза приезжала на заседания, в том числе в один из дней, когда Грега должны были привезти в суд из тюрьмы! (После ареста его отпустили под залог, но он нарушил правила пребывания на свободе и был отправлен за решетку. Оттуда он продолжал настаивать на введении ограничений для жены на воспитание детей.) «Я находилась в Гейдельбергском суде и очень долго ждала начала слушаний, – вспоминает Николь. – И тут ко мне кто-то подходит и говорит: “Извините, нам придется отложить заседание. Мы не можем вывести заключенных, потому что первый этаж подтопило”. Я вначале вздохнула и пожала плечами, а потом вдруг осознала – черт подери, вы его специально доставляете из тюрьмы Порт-Филлип, чтобы он добился для меня запрета на приближение к детям? Он лично должен присутствовать здесь? Мне даже плохо сделалось от этой мысли. Я вынуждена мучиться и участвовать в этом абсурдном процессе, потому что некий заключенный решил “топнуть ножкой”! Он снова пытается меня контролировать, делает все, чтобы сохранить власть надо мной». В итоге выяснилось: в связи с тем, что Грег открыто говорил о том, что совершал насилие над женой, у него нет других вариантов, кроме как признать вину по всем девяти эпизодам изнасилования, а также сознаться в нападении и в нарушении запрета на приближение. «Он признал вину не потому, что раскаивается, – поясняет Николь. – И не ради того, чтобы избавить меня от хождения по судам. Он сделал это для того, чтобы сократить себе тюремный срок».

Грег провел в заключении два года и шесть месяцев.

Во время интервью передо мной в инвалидной коляске сидела хрупкая, но храбрая женщину. Крупные очки, волосы выкрашены в яркий малиновый цвет, на руках и предплечьях татуировки. Она благополучно живет со своими двумя сыновьями, к тому же за это время нашла нового друга сердца, а также решила баллотироваться на выборах 2018 года в качестве независимого кандидата в верхнюю палату парламента штата Виктория. Удивительно, как быстро удалось разрешить проблемы, избавиться от долго терзавшей ее боли и страданий! Правда, профессионалам стоило вмешаться в эту историю намного раньше. Как и многие женщины, запертые в подполье, Николь несколько раз пыталась обратиться за помощью, но не получила отклика. Ей приходилось возвращаться к мучителю, потому что никто вовремя не мог подсказать ей, как надо действовать. А ведь в обществе есть компетентные люди, которые знают, что делать!

* * *

Как мы уже видели, иногда достоверную статистику домашнего насилия бывает трудно отыскать. Сложно вести учет того, что происходит подпольно: абьюз, как правило, прячется от посторонних глаз, а женщины скрывают эти факты, так как насильники угрожают им расправой. Так что любые цифры приблизительны – с их помощью измеряется лишь то, что на виду. К примеру, есть такие данные: ежедневно в Австралии госпитализируют восемь женщин, пострадавших от насилия в семье. [1] Но всегда ли в больнице спрашивают о причине травмы? И всегда ли записывают полученный ответ? У 40 % жертв домашнего насилия, обратившихся в стационары штата Виктория, зафиксированы травмы головы. [2] Но сколько женщин не едут в больницу, получив сотрясение мозга? Сколько из них адаптируются к внешнему давлению, при этом теряя себя? Сколько страдают от депрессии и тревожных расстройств, ослабления внимания, от головных болей и хронической усталости? Какое количество начинают верить, что их покинул рассудок: вроде все симптомы говорят об этом и муж-агрессор тоже все время об этом напоминает!

То, что происходит в подполье, по большей части не попадает в поле зрения аналитиков и не поддается замерам. Нет данных о том, сколько австралиек искалечены, вынуждены прятаться, спать в машинах, попрошайничать на улицах. Никто не считал, сколько представительниц слабого пола, покинув мучителя, отчаянно борются за выживание. Каждое свое решение они вынуждены соизмерять с возможной угрозой со стороны бывшего партнера.

Но есть то, что более или менее поддается учету. Это количество домашних убийств. Статистика демонстрирует, что четверть совершаемых в австралийских семьях убийств связаны с жестокими действиями мужа или сожителя жертвы. Мужчины убивают нынешних или бывших подруг в среднем каждую неделю[127]. [3] Данные полиции также подтверждают, что семейный абьюз – одна из главных проблем Австралии в сфере правопорядка. Полицейские получают звонки об инцидентах с применением насилия в семье примерно каждые две минуты. [4] Задумайтесь об этих цифрах! А потом учтите, что более 80 % обитательниц подполья никогда не обращались в полицию[128]. Представьте, что бы было, если бы все они заявили о насилии.

Тот факт, что женщины не вызывают полицию, не означает, что они не ищут помощи. Многие звонят на горячие линии по поддержке жертв, обращаются в приюты или просто рассказывают родным и знакомым о том, что происходит. Чтобы хоть кто-то был в курсе. Телефоны доверия поддерживают тех, кто делает первые шаги на пути к спасению: помогают разработать план действий, размещают пострадавших в надежном временном убежище и обеспечивают всем необходимым – предоставляют правовую и социальную помощь, подыскивают будущее жилье, при необходимости нанимают переводчика. Для тех, кто живет в удаленных регионах, операторы горячей линии бронируют билеты на самолет, чтобы вывезти женщину подальше от опасности. К примеру, DVConnect раз в три дня организует «спасательные» перелеты из таких регионов, как Аутбэк и Дальний Север Южной Австралии, и даже иногда эвакуирует своих подопечных из Папуа – Новой Гвинеи. Иногда абьюзер представляет такую угрозу, что его жертву приходится высылать подальше из страны. Safe Steps отправляет примерно десять женщин в год в Великобританию, Канаду, США. Они едут в ту страну, где есть кризисный центр, готовый немедленно принять их. Некоторые из звонящих находятся в ужасающих обстоятельствах. Когда я была в офисе Safe Steps, то я слышала, как консультант говорил с женщиной, застрявшей на дальней ферме вместе с малолетними детьми. Ее мужа должны были вот-вот выпустить из тюрьмы, и она отчаянно пыталась выбраться с фермы прежде, чем он вернется туда. Но машины у них не было. Когда консультант спросил, есть ли поблизости кто-то, кто помог бы с выездом, звонившая прямо сказала, что в округе нет ни одного человека, к кому она могла бы обратиться. Safe Steps послали за ней такси, вывезли во временное жилье и выдали сертификаты на продукты и товары первой необходимости. Никогда не забуду нотки отчаяния и страха в ее голосе и возгласы играющих и плачущих детей в качестве фона. Сотрудники служб поддержки иногда слышат горячие мольбы о помощи по сотне раз в день. Именно поэтому телефоны доверия можно считать лучшими (но, к сожалению, недооцененными) источниками информации о том, что представляет собой на самом деле домашнее насилие в нашей стране.

Когда поступает звонок на линию Safe Steps, консультанты внимательно отслеживают наиболее тревожные сигналы: упоминания о попытках удушения, применении оружия, угрозах убийства, сексуальном насилии, слежке. Все жалобы пострадавшей записываются. Собранные данные дают подробнейший ответ на вопрос: «Меняется ли ситуация с домашним насилием в обществе? Улучшается она или ухудшается?» Они показывают, что за последние несколько лет насилие усугублялось: инциденты происходят все чаще, агрессия нарастает.

Некоторые читатели, возможно, подумают, что этот рост можно объяснить большей открытостью и готовностью женщин рассказывать о том, что с ними на самом деле происходит. Действительно, все больше представительниц прекрасного пола заявляют о насилии: только за первый месяц 2017 года Safe Steps приняли 10 293 звонка. Поразительное 70-процентное увеличение обращений по сравнение с предыдущим годом![5] Однако мало просто продемонстрировать взмывающие вверх кривые. Анализ звонков показывает, что жертвы подвергаются более высокому риску, чем когда-либо прежде. Обобщенная статистика такова: 67 % всех обратившихся в Safe Steps в 2016–2017 годы нуждались в немедленной защите. [6] В 2014–2015 годах этот показатель составлял 58 %. [7] Розмари O’Мэлли, директор центра по предотвращению домашнего насилия (Domestic Violence Prevention Centre) в Голд-Косте, так объясняет это явление: «Последние пять лет насилие постепенно становилось более жестоким и комплексным. Оно отличается от того, что мы наблюдали ранее. Происходит нечто новое. Из тени выходит страшная правда, особенно сейчас, когда все больше женщин решились говорить о ней открыто. Неслыханный ужас: в ход идет сексуальное насилие и физическое воздействие практически пыточного уровня». В 2015 году Аннетт Гиллеспи, в то время возглавлявшая службу Safe Steps, предсказала, что домашние тираны жестко отреагируют на заявления властей штата Виктория, обещавших привлечь верховную Королевскую комиссию для расследования насилия в семье. «Я тогда сказала министрам, что у этого решения будут последствия», – утверждает Аннетт. По ее словам, всякий раз, когда кто-то пытается переломить ситуацию, возникает противодействие, особенно со стороны тех, кого активно заставляют измениться. Мужчин, склонных к насилию, фактически предупреждают: «То, что вы делаете, для нас теперь неприемлемо, ваше поведение должно быть иным. Это звучит примерно так же, как если бы общество указывало женщине, какого партнера выбирать: «этот нам нравится, а этот – нет». Насильники будут возражать: «Никто не смеет диктовать, на что я имею право у себя дома, взаимодействуя с собственными родственниками и детьми». Гиллеспи говорит, что в современном обществе мужчины резко теряют власть, поэтому они пытаются отыграться в интимных отношениях: «Только здесь они могут насаждать свой контроль, только здесь, в своей вотчине, имеют возможность изображать “царя горы”».

Консультанты горячих линий накапливают данные об актах агрессии. Так формируется информационная база, пока недооцененная и мало используемая специалистами.

* * *

Такую ситуацию мы создали сами. Мы устраивали тысячи кампаний, призывая женщин вырваться из дома, где царит насилие, рискнуть и сделать шаг в неизвестность. Они храбро ответили на этот призыв, несмотря на все опасности (иногда страшно не только уйти, но даже заикнуться об уходе). Это может даже нести угрозу жизни[129]. Но вместо того чтобы встретить их на пороге, протянуть руки и принять в свои объятия, общество предлагает им службы помощи, в деятельности которых полно дыр. И главная брешь – экстренные убежища.

Первые женские приюты появились в Австралии в 1970-х, когда группа феминисток со скандалом реквизировала пару покинутых хозяевами домов в Сиднее. С тех пор сложилась общенациональная сеть организаций, оперативно обеспечивающих укрытие тем, кто попал в беду. «Мы предоставляем нашим подопечным еду, чай и кофе, укладываем спать детей, выдаем пижамы, зубные щетки, нижнее белье – все самое необходимое», – говорит Джоселин Бигнольд, возглавляющая круглосуточный женский приют в Мельбурне под названием McAuley Care. У нас есть игровая комната, где дети находятся под присмотром, пока матери общаются с нашими сотрудниками и разрабатывают план дальнейших действий». Но, самое главное, такие убежища дают женщине шанс свободно дышать. «Нам часто говорят: “Здесь я чувствую себя в безопасности”, “Наконец-то я могу выспаться”, “Я могу спокойно принять душ”», – рассказывает Бигнольд. Однако с недавних пор такие приюты в Австралии стали уничтожаться. Женщины и дети, попавшие в экстремальную ситуацию, теперь практически никогда не могут оперативно найти кров. Причина проста – в убежищах не хватает места. Недавно во время онлайн-совещания представителей всех австралийских горячих линий по работе с домашним насилием менеджер благотворительной организации из Южной Австралии Джиллиан Корделл заявила, что им в большинстве случаев только и остается, что отправлять женщин и детей в мотель. Представители других служб подтвердили это. Обычно пострадавших посылают в гостиницу, вручая им отдельный ваучер на проживание, еще один на питание, а также сертификат на покупки в супермаркете. Иногда соцработник или сотрудник мотеля проверяет, все ли у них в порядке. Все сотрудники НКО согласны в том, что подобную практику вряд ли можно считать нормальной. Единственное, что хорошо в ней, – то, что она позволяет отреагировать быстро. Если пострадавшим повезет, то вскоре их переведут в приют. Однако спрос на места там так велик, что социальные службы вынуждены фактически отсеивать многих. «В Южной Австралии подобные организации в состоянии принять только тех, кто подвергается чрезвычайному риску», – подчеркнула Корделл. Принимают лишь тех женщин, кому «грозит непосредственная опасность получения тяжких телесных повреждений или убийства, при этом виновник насилия находится на свободе, а к конфликту уже привлечена полиция». Если пострадавшей от мужа-тирана нужно скрыться от вялотекущих проблем, ваучер в мотель – неплохое решение. Но когда ты ежесекундно боишься, что тебя изобьют или убьют, остаться одной в гостиничном номере – не лучший выход. Можно сказать, даже весьма опасный.

Мест в приютах не хватает, и жертв насилия, бегущих из дома, часто размещают в дешевых мотелях, где их пребывание совсем небезопасно.

Особенно уязвимы иммигрантки. Телеканал SBS рассказал историю одной южнокорейской девушки по имени Грейс, которая почти не говорила по-английски. Она пожаловалась, что муж бьет ее. Однако ни полицейские, ни местные правозащитники впоследствии не поинтересовались ее судьбой. Грейс утверждает, что стражи порядка несколько раз проигнорировали ее просьбы о защите. Они предпочли поверить ее англоговорящему супругу. «Он здесь родился, и с ним офицеры легко нашли общий язык, – призналась кореянка. – Муж сказал им: “Мы все уладим между собой. Ничего страшного не случилось, вы можете уезжать”. И те уехали. Я вся дрожала, так мне было страшно».

Только когда муж снова жестоко избил ее, полиция начала действовать. Но она не отправила Грейс в приют, где ей нашли бы переводчика и помогли бы с визовыми документами. Вместо этого ее с малышом отвезли в гостиницу и бросили там. «Мне даже не перезвонили! – возмущается она. – У меня нет здесь родственников, мне некуда бежать. Не было ни денег, ни одежды, ни еды». Вскоре после этих событий супруг Грейс выяснил, где она находится, и заставил ее вернуться домой. Никто его не остановил. А бедной женщине не оставалось ничего, кроме как подчиниться. С этого момента агрессия мужа стала быстро нарастать. [8]

Большинство жертв, которых помещают в мотель, не подвергаются дальнейшим преследованиям абьюзера. Он не может их вычислить. Но, тем не менее, попытка таким образом преодолеть кризис оставляет негативный опыт: пострадавшие понимают, что, когда им нужна поддержка, от них просто отмахиваются и оставляют в опасности. В 2019 году в штате Виктория был проведен опрос, который показал, что пребывание в самых дешевых мотелях и частных номерах производило на переживших домашнее насилие (а иногда также и на других бездомных, которых туда помещали) «ужасающее впечатление». Женщины «не чувствовали себя в безопасности, они были деморализованы убогими условиями. Они еще больше ощущали себя никому не нужными отбросами общества». В 2016 году канал ABC рассказал о том, что женщины и дети из города Вуллонгонг были «повторно травмированы» и подвергнуты дополнительным рискам, так как их поместили в «самые злачные притоны». Один из соцработников на условиях анонимности признался, что «в этих номерах селились всякие сомнительные личности, было шумно, постоянно слышались крик, ругань, происходили драки между другими постояльцами… Дети вынуждены были присутствовать при этом, так что эффект от пережитого дома кошмара дополнительно усилился». [9]

В некоторых районах не хватает мотелей, готовых принять жертв абьюза. В 2019 году единственную гостиницу в Новом Южном Уэльсе, предоставлявшую экстренное убежище потерпевшим, внесли в черный список как небезопасную, так как в ней промышляли наркодилеры и трудились проститутки. Нет приютов и в регионе Саутерн-Хайлендс, так что попавшие в критическую ситуацию женщины и дети оказываются в безвыходном положении. Местная газета написала о том, что жены, бегущие от домашнего насилия, вынуждены мыкаться по домам друзей или спать в машине. [10] Социальный работник из Южной Австралии по имени Марианна рассказала изданию Daily Life, что 25 лет назад было просто найти социальное жилье для подопечных из приютов. Им не требовалось надолго оставаться в убежищах, организованных правозащитниками, и потому места освобождались быстро. Но с тех пор, по заявлениям организации Shelter SA, правительство штата продало в частные руки более 20 000 домов, которые были на балансе у властей. Как раз примерно такое количество людей нуждаются сейчас в субсидируемом жилье, но вынуждены подолгу ждать его. [11]

Представители некоммерческих организаций, работающие в разных районах Южной Австралии, говорят, что им также известны женщины с детьми, которые укрываются в буше или спят в автомобилях, так как им некуда больше деваться. [12] По всей стране более чем треть всех оставшихся без крова женщин, обращающихся к благотворителям, оказались бездомными из-за абьюза в семье. [13] Список очередников на социальное жилье в штате Виктория в четыре раза длиннее, чем в Южной Австралии. В ней числится 82 000 человек, в том числе 24 000 детей. При этом в 2016–2017 годах власти ввели в строй всего 118 новых муниципальных квартир для нуждающихся[130]. Мы видим явное лицемерие со стороны чиновников, которые лишь на словах утверждают, что хотят покончить с домашним насилием. Если женщинам и детям некуда бежать, им ничего не остается, как идти на риск, пытаясь самостоятельно решить проблему. Пока правительства штатов не начнут инвестировать в доступное жилье и строительство кризисных центров, все остальные их стратегии по борьбе с абьюзом могут отправляться в мусорную корзину. При этом жертвам, спасающимся от насилия, нужен не только кров, им требуется особая защита. В приютах им обеспечена безопасность. Сотрудники прикладывают максимум усилий, чтобы хранить адреса убежищ в тайне. И все по одной причине: домашний тиран, узнав, что партнерша сбежала, с большой долей вероятности будет преследовать ее. Острая нехватка приютов означает, что женщинам и детям никто не гарантирует безопасность. В 2014 году некая Лейла Алави попыталась устроиться в десяток разных приютов, но все попытки потерпели неудачу[131]. В итоге ей предложили ваучер на проживание в гостинице в пригороде Сиднея Кинг-Кросс. Но она побоялась селиться там одна. Система не сработала, не дала шанс жертве угроз найти социальную поддержку и придумать план спасения. В итоге в январе 2015 года бывший муж отыскал ее и зарезал. [14]

Вот еще один пример. В 2017 году Ивонна ушла от мужа, Дона[132], – человека с криминальным опытом, ранее отсидевшего за нападение на предыдущую партнершу. У Ивонны жизнь тоже была тяжелой – психическое заболевание, наркомания. Всю сознательную жизнь она страдала от жестокого обращения со стороны мужчин. Добил ее эпизод, когда Дон запер ее в гостиной, заставил спать на голом матрасе, без кровати, и не пускал ее в туалет. Когда она мочилась на матрас, он бил ее по лицу. Женщине удалось позвонить в полицию. В беседе со стражами порядка она упомянула, что неделей ранее муж пытался душить ее, и показала следы. Полицейские попытались пристроить ее в приют, но мест не было. Они посоветовали обратиться в агентство Housing NSW[133], но Ивонна уже пользовалась его услугами и более не имела права на бесплатное временное жилье. Женщине не удалось укрыться в безопасном месте, ей пришлось вернуться в дом мужа. У нее просто не было другого выхода. В тот же вечер полицейские навестили эту квартиру, чтобы проверить, как дела у супругов. Дон сказал, что жена спит, но стражи порядка решили лично в этом удостовериться. Ивонна лежала без сознания с проломленным черепом. Ее отправили в больницу, где она и скончалась. Специальная комиссия, проверявшая материалы расследования, пришла к однозначному выводу – убийства бы не произошло, если бы в ту ночь жертва насилия была отправлена в приют. [15]

Сокращение строительства социального жилья приводит к тому, что места во временных убежищах освобождаются не быстро, так что новым пострадавшим негде укрыться.

* * *

Наладить помощь тем, кто попал в кризисную ситуацию, – задача чрезвычайной важности. Сейчас, как никогда, женщины, покидающие мужей-абьюзеров, нуждаются в экспертной поддержке. Джули Оберин возглавляет одну из наиболее активно действующих правозащитных организаций WESNET, а также управляет приютом Annie North в городе Бендиго, штат Виктория. Ее сотрудники некоторое время назад опрашивали всех обращающихся женщин на предмет того, насколько технически подкован был их партнер. «Если пострадавшая говорила, что муж ничего не понимает в технике, нам не о чем было беспокоиться. Но теперь уже нет необходимости задавать этот вопрос. Все стало намного проще: открываешь YouTube и смотришь инструкции, как использовать средства слежения. Соответствующие программы легко купить и установить». WESNET стала первой организацией, которая провела исследования по применению высокотехнологичных способов слежки в Австралии. Оберин приглашала специалистов из США, выступивших на тренингах для юристов, полицейских, представителей НКО и соцработников, чтобы те знали, как действуют домашние тираны в современных условиях. Джули говорит, что ситуация серьезно ухудшилась. За неделю до того, как мы с ней беседовали, ей позвонили из приюта в Канберре. Там сотрудник заметил, что один из преследователей бегал по парку неподалеку от их здания. Он явно искал свою бывшую подругу, которая пряталась в приюте. Хотя этот человек вроде бы не должен был знать, где она находится, и адрес убежища хранился в тайне. «Скорее всего, ему дало наводку устройство для отслеживания перемещений, – предполагает Оберин. – Они не всегда передают очень точные данные, так что преследователь может оказаться на соседней улице. Я предупредила женщину, которую искал преступник, что нужно отказаться от всех технических приспособлений, которыми она пользовалась раньше, – от телефона до автомобиля. Я бы для начала лично оставила машину где-то на полпути к приюту, а дальше ехала на другом транспорте. Если преследователь и после этого отыщет жертву, значит, программа установлена на телефоне».

Технические средства, облегчающие слежку, стали всепроникающими. Поэтому организаторы приютов и кризисных центров приглашают экспертов по информационной безопасности, умеющих выявлять «жучки» и специальные приложения. Они могут быть спрятаны где угодно, даже в любимой игрушке ребенка. Один из таких IT-специалистов Ник Шоу ранее был инспектором в системе исполнения наказаний штата Виктория. «Всякий раз, когда женщина приходит в приют, нас приглашают для того, чтобы проверить ее вещи на предмет скрытых устройств», – рассказывает Шоу, который сейчас работает в частной компании по обеспечению безопасности Protective Group. В одном из социальных домов, с которым сотрудничает эта компания, мне сообщили, что электронное наблюдение велось за 80–85 % прибывающих к ним жертв. В автомобиле такой гаджет можно спрятать так, что неопытному глазу он будет совершенно незаметен. Один из «жучков», обнаруженный Шоу, напоминал автомобильную зажигалку, другие были похожи на маленькую батарейку, которая прикреплялась под капотом. «GPS-трекеры можно купить на eBay за 10 долларов. Они показывают местоположение объекта с точностью до 10–30 метров. Лет через пять такие устройства будут стоить 5 долларов, а точность возрастет до нескольких десятков сантиметров», – утверждает Ник Шоу. Чаще всего домашний тиран ставит программу слежения на телефон жертвы. За 45 долларов в месяц можно получать доступ ко всей информации, в том числе и к данным, которые были удалены. Программа позволяет читать даже кодируемые сообщения, потому что шифрование действует, лишь когда сообщение пересылается, а когда оно уже получено и прочтено, код более не действует. Мой собеседник подчеркивает, что такого рода слежка начинается, как правило, до того, как мужчина проявляет открытую агрессию, на ранних стадиях отношений, когда дают о себе знать первые признаки его склонности к сверхконтролю.

* * *

Женщины не могут в одночасье прекратить отношения и оставить абьюз в прошлом. Освобождение от него – долгий процесс, который необходимо проходить постепенно, шаг за шагом. При этом нет прямого пути, он извилист, и иногда, находясь уже на пороге спасения, жертва спотыкается и снова скатывается в свое мрачное подземелье. А значит, любым потенциальным способам избавления от ига мучителя нужно уделять внимание и поддерживать их. Звонок в полицию – одна из наиболее неоднозначных мер. Пострадавшая может думать, что знает лучше всех, как найти управу на агрессора. Но как только приезжают стражи порядка, она лишается влияния на ситуацию. Их слова и действия вне ее власти. Придется подчиниться системе, даже если к ней нет никакого доверия. Остается только гадать, с чем придется столкнуться: «А вдруг полицейские не отнесутся серьезно к моему свидетельству? Что, если органы опеки заберут детей? Или муж накажет меня за то, что позвонила в полицию? Да вообще после визита правоохранителей мое положение может стать еще хуже…» Когда полиция уже на пороге (ее может вызывать сама женщина, испуганный ребенок или обеспокоенный шумом сосед), дверь в подполье неожиданно распахивается, и оно становится видимым для всего мира. Не так важно, впервые ли приезжают полицейские в эту семью или они уже много раз здесь бывали и знают всех по именам. В тот момент, когда они появляются, домашний тиран перестает быть самым сильным и могущественным в доме. И тут критически важно, что блюстители закона будут говорить и делать дальше.

Если очень повезет, явится такой чудесный «коп», как Дженелл Уэрн. Она является специалистом по домашнему насилию (как бы «связующим звеном» между проблемными семьями и властями) в Блэктаунском полицейском участке, курирующем пригороды к западу от Сиднея. В этом районе самое большое во всем штате количество инцидентов с рукоприкладством. По всему Новому Южному Уэльсу в каждом территориальном отделении есть как минимум один такой специалист, но в Блэктауне главный инспектор пошел дальше: он направил двух штатных офицеров в помощь Уэрн, так что они занимаются теперь только вопросами абьюза в семье. Это было весьма прагматичным решением, изменившим подход полиции к работе с преступлениями подобного рода. Наличие помощников разгрузило Дженелл и работающие с ней службы, так что теперь они регулярно посещают женщин из группы риска, в том числе тех, кто вынужден оставаться рядом с абьюзером. Полиция внимательно следит за их мужьями и бойфрендами. Такая стратегия позволяет спасать жизни! Как-то раз Уэрн без особого повода позвонила женщине, которая когда-то приходила в отделение и жаловалась на своего партнера. Во время телефонного разговора ей удалось расположить к себе собеседницу, и та рассказала о пытках, которым подвергается. Несчастная призналась, что последние шесть лет мужчина заставлял ее заниматься сексом с его друзьями. Они с приятелями играли в крестики-нолики, процарапывая клеточки ножом у нее на спине. А еще бойфренд прижигал ей руки щипцами для волос. «Я тогда сказала ей, что она погибнет, если не уйдет от мучителя. Он бы просто убил ее!» – рассказывает Дженелл. В общем, ей удалось уговорить свою собеседницу сбежать и подать заявление на сожителя. В итоге ему были предъявлены обвинения по двадцати семи эпизодам насилия. С тех пор Уэрн старается поддерживать связь с героиней этой истории. После двух лет общения она наконец последовала совету Дженелл и наконец обратилась к психологу. На первую встречу Дженелл даже сама отвезла ее и забрала после сеанса.

В стране есть такие офицеры, как Уэрн. Эти люди дают потерпевшим свой личный номер телефона и позволяют звонить в любое время дня и ночи, если понадобится помощь. Они приходят в отделение в нерабочее время, чтобы срочно принять заявление, потому что знают: к началу их следующей смены пострадавшая может передумать. Они понимают, что заявительницы с травмированной психикой не всегда в состоянии изложить события в точной хронологической последовательности, как положено для протокола. Добросовестные инспекторы тратят свое время, помогая пострадавшим восстановить картину преступления. Они знают, что насильник попытается манипулировать жертвой и необходимо дать ему отпор. И, что самое главное, они оказывают помощь, вне зависимости от того, насколько женщина расположена к тому, чтобы покинуть абьюзера, и вообще настроена ли она на сотрудничество с властями. В первую очередь они стараются сделать все, что в их силах, чтобы обеспечить ей безопасность, даже если она сопротивляется такой помощи.

Что нужно сделать, чтобы полиция услышала крик о помощи и отнеслась к ситуации серьезно? Сразу предъявить в отделении сине-черные кровоподтеки?

К сожалению, такая поддержка со стороны полиции – скорее исключение, чем норма. Вроде бы стражи порядка проходят специальные тренинги по работе с домашним насилием. Они теперь обязаны брать под арест любого, кто проявляет хоть какую-то агрессию к ближнему, и вообще довольно строги к любым формам абьюза. Но, несмотря на все это, жертвы жалуются, что полицейские не принимают их страхи всерьез, говорят с ними неуважительно, принимают сторону обидчика или не арестовывают его, к примеру, за нарушение запрета на приближение. Профессор права Хизер Дуглас провела опрос в Брисбене с участием 64 переживших семейное насилие. Она обнаружила, что большинство женщин, вызывавших полицейских, сочли отклик на свои просьбы о помощи по меньшей мере недостаточным. [16] Значительная часть респонденток призналась, что к их заявлениям не проявили интереса, они не встретили понимания, а многим показалось, что никто не относится к ситуации серьезно, даже когда в наличии есть охранный ордер. «Мне неприятно об этом говорить, но у меня создалось впечатление, будто от меня пытаются отвязаться», – признается Сюзан, одна из потерпевших, участвовавшая в опросе. Молодой человек угрожал ей, и она рассказывала полиции о том, что он неоднократно нарушал предписания охранного ордера. Однако ей не удалось заставить полицейских действовать. «Как-то я сказала офицеру…что они игнорировали все жалобы, которые я подавала последние шесть месяцев, и что мое положение стало хуже. Агрессия партнера нарастает. Что же мне нужно сделать, чтобы быть услышанной? Неужели необходимо, чтобы я явилась в отделение, вся покрытая сине-черными кровоподтеками?» Исследование Хизер Дуглас показало, что, даже когда женщины и дети подвергаются значительному риску, это никак не мобилизует правоохранителей. «Одна женщина рассказала, как она вместе с детьми пряталась в спальне, когда ее бывший муж являлся пьяный и злой и пытался проникнуть в дом, – говорит Дуглас. – Она поменяла замки, но агрессор с такой силой пытался запихнуть ключ в скважину, что тот сломался прямо в личинке. Тогда экс-супруг спустился в подвал и принялся колотить снизу в пол спальни. Полиция приехала только через два часа. К тому времени скандалист устал и заснул под домом. Полицейские лишь пожали плечами: “Да ладно, теперь-то вы в безопасности”. Им предъявили сломанный замок, мать семейства записала на диктофон угрозы мужа, но ей все равно отказывают в помощи».

Как уже говорилось, женщин особенно поражает и ужасает то, что полицейские принимают сторону насильника. Одна из потерпевших поведала, что, после того как партнер напал на нее, приехавший на вызов офицер заявил: «Послушайте, я с ним поговорил… Он очень недоволен вашими отношениями. Возможно, вам надо задуматься, не слишком ли вы на него давите». В итоге эта женщина все-таки довела дело до суда, но стражи порядка мало ей в этом помогали. Она сама собирала доказательства, фотографировала свои травмы, ездила на медицинское освидетельствование. [17] У нее было время и деньги, чтобы заниматься этим. Но не все готовы на такое.

* * *

Очень часто истории с трагическим концом развиваются вовсе не как драматические блокбастеры, а складываются из унылых и на первый взгляд незначительных эпизодов халатности и лени официальных лиц, а также из бюрократических ошибок. Приведем несколько наиболее значимых случаев, на которые всем следовало бы обратить внимание.

Вскоре после полуночи 8 февраля 2014 года Норман Паскин позвонил в полицию и сообщил, что в дом его соседки, Келли Томпсон, явился мужчина, которому там находиться не следовало бы. Это был Уэйн Вуд, бывший муж Келли. Вначале Норман заметил, что Уэйн два часа ездит мимо туда-сюда на своем белом микроавтобусе. Соседу стало понятно, что дело неладно: последние несколько месяцев Уэйн наведывался в дом только под конвоем полицейских и забирал какие-то вещи из гаража. В тот вечер Норман заметил, как, покружив немного, бывший сосед припарковался поодаль и пошел к дверям пешком. После этого бдительный Паскин позвонил в полицию и сказал дежурному, младшему констеблю, что подозревает, что в отношении Уэйна действует запрет на приближение к дому Келли и, вероятно, тот его нарушил. [18] Звонок, в котором указывался адрес Томпсон, должен был вызвать немедленную тревогу в отделении полиции Верриби, одного из пригородов Мельбурна. За последний месяц с небольшим Келли обращалась туда тридцать восемь раз. А впервые правоохранители обратили внимание на эту семью пару месяцев назад. Тогда Уэйн попытался задушить жену, она вырвалась и выбежала на улицу. Муж преследовал ее на машине. Проезжавший мимо Стивен Холл обратил внимание на растрепанную и растерянную женщину, быстро идущую по улице, и проявил великодушие – он остановился и спросил, все ли у нее в порядке. «Нет, не в порядке, – ответила Келли. – Муж пытался меня задушить». Пока она беседовала со Стивеном, Уэйн подъехал с другой стороны, так что она оказалась зажатой между автомобилем Стивена и Уэйна. Последний начал кричать на сердобольного незнакомца, чтобы тот «проваливал к чертовой матери»[134]. Пока Уэйн ярился и вопил, Келли наклонилась к пассажирскому сиденью машины и шепотом попросила подругу Стивена вызвать полицию, назвав свой адрес. Примерно в 20.50 колл-центр экстренных служб передал в отделение полиции Верриби следующее сообщение: «Женщину преследует мужчина на транспортном средстве. Женщина попросила заявителя позвонить в полицию от ее имени. Заявитель не имеет отношения к конфликту. Женщина сказала, что ее сожитель пытался задушить ее. Мужчина на автомобиле велел заявительнице уехать».

Полицейские послали по указанному адресу патруль, сообщив ему, что это «просто домашний конфликт». Два констебля явились в дом Келли и нашли ее, по их словам, «несколько расстроенной, как будто она плакала или была чем-то очень огорчена». Супругов развели в разные комнаты и опросили. Уэйн был «огорчен, но спокоен». Он рассказал такую историю: у них с женой случился спор, связанный с бизнесом. Все, что он хотел, – вернуть супругу домой, после того как та ушла, хлопнув дверью и заявив, что их отношения окончены. Полицейские поверили в такую версию и решили, что это просто небольшая размолвка мужа и жены. Один из патрульных позже признался, что мужчина «не проявлял никакой агрессии и, казалось, нисколько не злился на жену». Плюс «ни у одного из них не было телесных повреждений». Келли отказалась объяснять, что произошло. Она настаивала, что не будет делать никаких заявлений, пока не приедет их общий бизнес-партнер. Но полицейские ждать не стали, а просто посоветовали Уэйну в эту ночь переночевать где-нибудь в другом месте, «чтобы обе стороны немного остыли». А Келли уведомили, что если она хочет получить охранный ордер, то должна подать заявку в суд.

Несмотря на то что по инструкции полицейские обязаны опрашивать всех свидетелей, они почему-то не позвонили Стивену Холлу и его девушке, которые вызвали экстренные службы. В этом случае полиция бы знала, как выглядела Келли, когда призналась, что ее душили; можно было бы сделать вывод о ситуации, исходя из того, что она шепотом просила о помощи. Все это ясно указывало, что она боялась Уэйна. Свидетели рассказали бы, как нервно Вуд вел машину и как попытался зажать жену между двумя автомобилями. Все это привело бы расследователей к совершенно иным выводам и поставило бы под вопрос доводы Уэйна. Все эти возможности были упущены лишь из-за лени патрульных. Власти не отреагировали должным образом, что через несколько недель привело к трагическим последствиям.

Когда полицейские вернулись в отделение, они, как и положено после выезда на вызов о домашнем насилии, заполнили форму L17, принятую в штате Виктория. Это краеугольный камень работы правоохранителей – на основании этого документа впоследствии принимается решение, насколько серьезному риску подвергается жертва, какой вид поддержки ей необходим, какова вероятность повторного насилия. Констебли отразили в отчете версию Уэйна. По их описанию получалось, что все дело в «кризисе отношений на фоне проблем с бизнесом». Келли назвали «не напуганной», несмотря на ее явный отказ говорить об инциденте в присутствии мужа. Никакого упоминания о попытке удушения не было, а ведь оно является предвестием убийства! Ситуацию оценили как неопасную. Согласно процедуре, форма L17 отправилась в подразделение по семейному насилию в городе Виндхэм, где дело должны были изучить и проверить. Там еще один полицейский прочитал все представленные материалы этой истории, которую выезжавшие на место дежурные назвали «незначительным конфликтом», заключив, что дальнейшее негативное развитие событий «маловероятно». Этот сотрудник скрупулезно выполнил все бюрократические предписания. Контакты Келли передали в социальную службу, курирующую жертву семейного абьюза. Представитель полиции позвонил ей на домашний телефон и сообщил о проделанной работе, оставив сообщение на автоответчике, после чего посчитал, что инцидент исчерпан. Келли не перезвонила в полицию. Тем временем Уэйн все более подавлял и контролировал жену, хотя та пыталась дать понять, что отношения окончены. Через неделю, сидя в бильярдной, Келли пожаловалась подруге, что Уэйн преследует ее повсюду, даже в туалет не дает сходить без него. Агрессия супруга возрастала, поэтому женщина попросила своего брата Патрика приехать и забрать ее из дома, ставшего, по сути, тюрьмой. Когда брат явился, Уэйн устроил перепалку: «Ты что, пришел, чтобы отшлепать меня ремнем?» – с вызовом спросил Вуд. «Нет, – ответил Патрик. – Я здесь, чтобы увезти сестру. Она не хочет жить с тобой». Через два дня Келли подала заявление в суд, с требованием выписать мужу запрет на приближение. «1 января 2014 года он пытался душить меня», – заявила она. И пояснила письменно регистратору жалоб: «Он очень ревнив и одержим собственническим инстинктом. Я не верю, что он оставит меня в покое, и боюсь, что он убьет меня». Судья счел, что угроза достаточно серьезна, а потому сразу подписал временный запретительный ордер. Постановление отправили по факсу в полицейское отделение Верриби. В последующие пять дней Келли звонила туда десять раз, чтобы понять, приняли ли они ордер и готовы ли исполнять распоряжение суда. Она очень боялась возвращаться домой до того, как это произойдет. На то, чтобы обработать документ суда, у полиции ушло пять дней. Такая задержка вряд ли была бы возможна, если бы полиция сама, от имени Келли, выступающей в качестве потерпевшей, подала заявление на введение охранных мер. Через неделю Уэйн нарушил судебное предписание – он подошел к жене, когда она ужинала с друзьями. Келли написала заявление, пожаловавшись на это, и полицейские вызвали Уэйна в отделение на беседу. Полиция не приняла против него никаких мер, а лишь предупредила, что его впоследствии могут вызвать по этому вопросу в суд. При этом инструкции недвусмысленно говорят о том, что нарушение запрета на приближение – это уголовное преступление и за ним должно последовать строгое наказание. Однако даже когда Уэйн преступил черту во второй раз, его не арестовали. Келли говорила подруге, что полицейские якобы сказали ей: «Должно набраться десять нарушений, прежде чем мы сможем взять виновника под стражу».

Попытка удушения – наиболее часто встречающийся предвестник бытового убийства.

Все это время в документах правоохранителей Келли сохраняла первоначально присвоенный ей статус – «потерпевшая, не подвергающаяся серьезному риску». Уэйн несколько раз звонил полицейским, чтобы те, как предписано законом, сопровождали его во время визитов домой, откуда он постепенно забирал свои вещи. Попытки снова и снова проникнуть в дом, чтобы хотя бы таким образом продолжить давление на жену, должны были насторожить стражей порядка. Люк Корнелиус, помощник комиссара полиции, впоследствии признал: «Подобное поведение получившего ордер необходимо было вынести на обсуждение на планерке в отделении». [19]

Уэйн начал преследовать подруг жены. Несколько раз его замечали прячущимся в саду у дома. Одна из подруг вспоминает, что Келли звонила в полицию и сообщала об этом, а также жаловалась, что муж появляется в любых общественных местах, куда бы она ни пришла. «Она говорила об этом полицейским множество раз», – свидетельствует знакомая Келли. Однако в протоколах нет записей о том, что женщина заявляла о таких нарушениях ордера.

8 февраля Уэйн Вуд ходил на встречу со старыми друзьями. Он не выпивал, но приятели заметили, что он обильно потеет и выглядит каким-то «потерянным». Один из них рассказал потом, что Вуд собирался «разобраться с бизнес-партнерами, которые его ограбили, а также с Келли, а затем покончит с собой». Другому приятелю он сказал: «Ты же понимаешь, я ее прижму». Уэйн не имел профессии, и после того как бизнес прогорел, ему оставалось лишь жить на социальное пособие. «Я все потерял», – констатировал он. Пока Уэйн проводил время с друзьями, Келли обедала со знакомой семейной парой. Они уговаривали ее пожить с ними и говорили, что помогут переехать. Только бы Уэйн не нашел ее! Келли согласилась, но сказала, что ей необходимо вернуться домой, чтобы доделать кое-какие дела. И еще она беспокоилась за свою любимицу, собаку Рокси.

В тот же вечер сосед Келли Норман Паскин долго не ложился спать. Он допоздна работал в саду. И вдруг увидел, как мимо прошел Уэйн, «ничего вокруг не замечая». Норман подумал, что тот пьян. Мужчина немного шатался и не отводил взгляда от дома Келли. До этого он некоторое время покружил по району на машине, а затем припарковался в конце улицы. Было около полуночи. Норман попросил жену послать Келли СМС-сообщение. Та написала: «Привет, Келли. Это Шерил, твоя соседка. Норман заметил, как Уэйн прошел мимо нас несколько раз. Все ли у тебя в порядке?» Келли не ответила. Норман позвонил в полицейский участок Верриби. Пока он разговаривал с дежурным, Шерил заметила, как в ванной у соседей зажегся свет. В окне проступил силуэт Уэйна – его лысая голова была хорошо узнаваема.

Тем временем Норман пытался уговорить стражей порядка отнестись серьезно к его сигналу. Он упомянул, что есть охранный ордер и он нарушен. Однако представитель власти уверял, что полицейские приезжали ранее в дом Келли вовсе не из-за насилия, а чтобы помочь разобраться в небольшом конфликте, связанном с разделом собственности. Дежурный попросил: «Сделайте одолжение, присмотрите за этим домом, ладно? Если обстоятельства изменятся, если вы заметите что-то необычное или услышите крики, доносящиеся оттуда, без колебаний перезвоните, и я пришлю патруль».

Полиция явилась к Келли только через три дня, после того как получила заявление от Гевина, брата Уэйна, что тот пропал. Машина Келли стояла у дома. Внутри лаяла собака. Полицейские обыскали дом и в спальне обнаружили два трупа. Келли зарезали охотничьим ножом. Уэйн как-то странно осел на пол и застыл в коленопреклоненной позе. Вокруг его шеи была обмотана веревка, привязанная к ножке кровати. Рядом с кроватью лежали два кухонных ножа. Третий нашли на комоде.

Заместитель комиссара Корнелиус в своем рапорте судебному следователю признавался в том, что в этом деле полицейские допустили целый ряд непростительных промахов, которые привели к убийству Келли Томпсон. Тот факт, что патруль не был отправлен в дом в ночь, когда было совершено преступление, он назвал «значительным просчетом». Во время первого приезда, более месяца назад, патрульным также следовало действовать по-другому – дождаться бизнес-партнера Келли, как она и просила. Также упустили из виду случайного свидетеля, Стивена Холла, которому женщина рассказала о том, что ее душили, а также назвала свой адрес. Было понятно, что к этой истории нужно было изначально проявить больше внимания. При заполнении формы L17 вообще не было упомянуто удушение, и постфактум в рапорте это именовалось «критически важным упущением». Тот факт, что полиция до сих пор принимает от суда распоряжения (в том числе охранные ордера) по факсу, Корнелиус посчитал анахронизмом «сродни использованию голубиной почты». Плюс ко всему, неоднократно сопровождая Уэйна в дом Келли, когда он собирал вещи, полиция, по сути, «сама присоединилась к домашнему насилию», помогая тирану оказывать давление на пострадавшую.

Следователь заявил, что Келли предприняла все необходимые шаги, чтобы защитить себя. Она явно боялась за свою жизни. Ее мать, Уэнди Томпсон, сказала дознавателю: «Я знала, что она боится, но меня поразил тот факт, что она хранила три ножа возле кровати. Насколько же велик был ее страх!» При этом следствие не нашло в случившейся трагедии прямой вины полиции и возложило всю ответственность на Вуда. В заключении указывалось, что, даже если бы полицейские выехали сразу после звонка соседа, маловероятно, что женщину удалось бы спасти. Но Уэнди Томпсон придерживается другого мнения: «Если бы полиция штата Виктория изначально правильно среагировала и показала бы Уэйну, что нарушения ордера будут иметь последствия, Келли могла бы быть жива». [20]

Глава полиции штата Виктория считает, что абьюз не просто преступление против личности, но сложный общественный феномен, подпитываемый мизогинией.

* * *

После убийства Келли Томпсон и особого расследования этого происшествия Королевской комиссией по семейному насилию работа полиции штата Виктория была серьезно реформирована. Однако изменение правил и инструкций не всегда приводит к смене привычек и стереотипов. При этом надо отметить, что руководство полиции штата Виктория демонстрирует нам золотой стандарт работы с домашним насилием и может служить образцом для других регионов страны. За последние двадцать лет во главе правоохранительных органов штата стояли самые лучшие кадры в стране. Кристин Никсон была большим новатором: в начале 2000-х она заявила, что предотвращение насилия в семье станет приоритетным направлением. Это было поистине революционным шагом. Она впервые создала практическое руководство для расследования таких дел. С тех пор ее преемники вели непримиримую борьбу с этим социальным злом. Кен Лэй был первым, кто перестал использовать сухой юридический язык в публичных выступлениях на тему насилия. В 2011 году он заявил, что абьюз является одним из австралийских «маленьких грязных секретов». Глава полиции настаивал, что это не просто преступления против личности, но культурный феномен, подпитываемый мизогинией и общественным благодушием. Полиция, да и все мы, по его словам, должны прислушаться к женским рассказам об абьюзе и поверить им. В своей речи, в Национальном пресс-клубе, Лэй сказал то, что большинство женщин, вероятно, и не надеялись услышать когда-либо от шефа полиции: «Я хочу сказать напуганным и преследуемым: мы верим вам!»

Однако шаблонное мышление имеет большую инерцию, особенно в таком гипермаскулинном сообществе, как полиция. Пренебрежение к проблеме, которое так явно обличал Лэй, бытует среди стражей порядка во всех австралийских штатах. Оно дает о себе знать снова и снова, прорастая, как сорняк. Несмотря на все позитивные изменения в подходах и протоколах, многие продолжают винить жертв, а не их обидчиков. Как было показано в одном из недавних исследований, «несмотря на изменение практики, поддержку жертв и более строгие наказания для виновных, правоохранители нового поколения унаследовали от своих предшественников некоторые старые подходы и установки, распространенные еще в те дни, когда движение за женские права только набирало силу (то есть в 1970-е годы)». [20]

Опрос 204 офицеров полиции штата Виктория (1 % личного состава) открывает нам поразительный факт. [22] Без всяких подсказок со стороны интервьюеров большинство участников исследования сами затронули тему насилия, которое происходит в семейных парах. Отношение стражей порядка к этому явлению настораживает. Авторы опроса подчеркивают: «Полицейские признают, что жертвы существуют, но для них они представляют собой нечто гипотетическое. Оказывается, по-настоящему пострадавших трудно вычленить из череды подозрительных самозванцев и лжецов, отнимающих время и необоснованно претендующих на то, чтобы их считали жертвами. По мнению офицеров, претензии таких заявителей весьма подозрительны». Даже когда есть следы применения силы, некоторые полицейские все равно неохотно дают делу ход. Они говорят или думают так:

• «Вы же взрослые люди… разберитесь с этим сами!.. Если жена видит, что муж ее собирается ударить, пусть она развернется и уйдет… Зачем оставаться рядом с насильником и вызывать нас снова и снова, в надежде, что мы приедем, вышвырнем его из дома или как-то еще решим вопрос?.. Это самое неприятное… Я не желаю считать жертвой человека, который в состоянии сам как-то повлиять на то, что с ним происходит». Старший констебль полицейского участка, шесть лет службы.

Многие сотрудники полиции подчеркивают, что лишь изредка находятся юридические основания для вмешательства в конфликт супругов:

• «Люди несчастливы, недовольны жизнью и ждут, что ты приедешь и устранишь проблемы. В большинстве случаев и нападения никакого не было. На деле 99 инцидентов из 100 сводятся к тому, что муж орет на жену, а та орет в ответ». Старший констебль полицейского участка, восемь лет службы.

Часто раздражение вызывает женщина, «отказывающая самостоятельно что-то делать»:

• «Когда приезжаешь на вызов в семью, где уже бывал раз пятьдесят, понимаешь, что сделал для потерпевшей все, что можно. Но сама она не желает ничего предпринимать… Ты выполняешь то, что должен, и то, чего требует инструкция, а что еще поделать?» Сержант полицейского участка, девять лет службы.

Обвинять жертву недопустимо, этому нет оправдания. Но авторы исследования ясно дают понять: комментарии офицеров надо анализировать в общем контексте, то есть с учетом того, с каким огромным количеством случаев домашнего насилия сталкиваются правоохранители.

Масштабы проблемы невозможно отразить с помощью одних лишь сухих цифр. Чтобы донести до слушателей весь ужас того, с чем приходится сталкиваться ежедневно, Кен Лэй приводит хронику одного «ничем не отличающегося от других» дежурства в одном из округов.

06.00. Поступает звонок из дома, где мужчина избивает свою подругу. Бьет кулаком в живот. Оба всю ночь пили. К моменту приезда полиции мужчина дошел до пика агрессии. Его поведение непредсказуемо.

10.30. Вызов – похищение человека. Парень приехал в квартиру к своей бывшей девушке и попытался насильно увезти ее. Потерпевшей удалось вырваться и запереться в спальне, но бойфренд заблокировал ее там. На помощь пришел друг жертвы. Нападавший нокаутировал его ударом в лицо. Он угрожает убить бывшую партнершу.

13.00. В полицию обратился сосед, услышавший крики, доносящиеся из дома неподалеку. Патруль застал там ссорящуюся пару. Мужчина разбросал посуду и предметы мебели по всей комнате, он метал их в свою жертву. В доме находится маленький ребенок, который был свидетелем конфликта. Он напуган и плачет.

15.00. Полиция отправляется в семью, чтобы разобраться с ранее подвергавшимся аресту мужчиной, который сейчас нарушил запрет на приближение и условия выхода на свободу под залог. Это уже не первое его нарушение. Преступника берут под стражу и везут в суд.

20.00. Проводится задержание человека, который находится в розыске за нападение на партнершу. Он находится в доме матери. При задержании он оказывает сопротивление двум офицерам. Выясняется, что он избивал свою мать.

23.00. Экстренный вызов: 14-летняя девочка приставила нож к горлу матери, потому что ей не понравилось, как мать с ней обращалась.

04.00. Звонит мужчина и сообщает, что из соседнего дома раздаются крики и звук разбитого стекла. Туда выезжают две патрульные машины. На подходе к дому слышны вопли женщины и звон посуды. По дороге натыкаемся на большую лужу крови. Везде разбросаны осколки. Женщина лежит на кровати. На руке у нее рана. Пытаемся арестовать мужчину, который оказывает сопротивление. Борьба между ним и двумя полицейскими продолжается минут пять. Наконец на него надевают наручники и отправляют в изолятор на Сент-Килда-Роуд. [23]

Каждый день полицейские по всей Австралии в избытке сталкиваются с чрезвычайными ситуациями. Вызовы по поводу жестокости в семье, с одной стороны, самые массовые и тривиальные, с другой – наиболее опасные. С ними невообразимо трудно иметь дело. Полиция взаимодействует с жертвами абьюза, которые абсолютно дезориентированы: сегодня они ужасаются тому, что совершил партнер, а завтра снова влюблены в него. Патрульным нередко приходится бывать в домах, где оба родителя не в себе от алкоголя и наркотиков, а под ногами у них на грязном полу копошатся малые дети. А на следующий день патруль является к спорящим, находящимся на пике конфликта, и вынужден выслушивать обе стороны, разгоряченные спором. Надо принять правильное решение, что особенно трудно сделать быстро и под давлением. При этом в отделении их ждет продолжение Сизифова труда – горы бумажной работы.

Очевидно, многим полицейским было бы проще жить, если бы домашнее насилие представляло собой явное и легко опознаваемое преступление. Такое, как кража или наркоторговля, когда ясно, кто преступник, а кто жертва. Но оно таковым не является. Им хотелось бы, чтобы можно было ткнуть пальцем в обидчика и однозначно заявить: «Ты виновен». И они возмущаются, когда им мешают вынести простое решение, особенно если все карты путает потерпевшая. Как признался один из офицеров: «Система будет работать, если жертвы начнут соблюдать правила. К примеру, многие получают запретительные распоряжения, но такие предписания будут иметь силу, только если та, которую закон пытается защитить, готова сообщать о нарушениях. Но, как правило, пострадавшие этого не делают, а если и сообщают, то вскоре передумывают и отзывают заявление… Досадно! Прямо зло берет! Я начинаю думать: “Ну не звони мне больше, я не хочу больше в это лезть, пока ты не захочешь полноценно воспользоваться нашей помощью”».

Стражам порядка, которых посещают такие мысли, следует принять неудобный факт: домашнее насилие – это не просто преступление. В нем вообще может не быть ничего уголовно и даже административно наказуемого. Однако жертве все же нужна помощь полицейских, как представителей власти, способных защитить ее. Надо понимать, что абьюз в семье – сложная поведенческая аномалия, которая, как правило, со временем растет и развивается. Насильники – это люди, зачастую манипулирующие полицией столь же виртуозно, как и своей подругой. Пострадавшим нужно, чтобы полицейские по-другому на них взглянули и увидели бы не то, что хочется увидеть. Это вовсе не беспомощные девицы, попавшие в беду и готовые выполнять все, что им скажут. Жертва связана с обидчиком тысячами личных связей. Она привыкла в каждом своем действии подстраиваться под его реакцию. Она страшно травмирована. Да, она вызвала полицию, но ее привязанность к обидчику никуда не делась – она по-прежнему любит его, верна ему, растит его детей. Некоторые правоохранители это понимают. Так, один старший сержант пояснял: «Ты либо любишь работать с такими делами, либо ненавидишь их. Наши сотрудники либо сочувствуют, либо горячо возмущаются поведению жертвы. Потому что преступления, связанные с домашним насилием, находятся как бы в серой зоне. Тут не так просто поймать виновного… Эти дела не черно-белые».

Насилие в семье может строиться на тонких аномалиях поведения, для которых далеко не всегда находятся статьи в уголовном или административном кодексе.

Профессор права Хизер Дуглас говорит, что полиция должна приезжать на такие вызовы, четко нацелившись именно на то, чтобы оградить женщину от посягательств. Тут не стоит обращать внимание на то, в который раз она вызывает стражей порядка и готова ли сотрудничать с правоохранителями. «Полицейские должны понять, что пострадавшие рано или поздно оставляют своих мучителей. Есть вероятность, что это случится, но совсем не обязательно сегодня. И как же тогда обеспечить безопасность заявительниц?.. Для этого они должны получить специальную подготовку. А сейчас их готовят лишь к одному – к сбору доказательств по принципу «вне разумных сомнений»[135].

* * *

В 2017 году комиссар полиции штата Виктория Шейн Пэттон объявил, что насилие в семье будет преследоваться так же жестко, как терроризм. «Стыдно смотреть на его огромные последствия! – заявил он. – Убийства, серьезные психологические травмы и телесные повреждения! Насилие калечит людей на всю жизнь». [24] С 2018 года полиция Виктории приняла пятилетнюю стратегию, которая предполагает замену подразделений по работе со случаями домашнего насилия на специализированные группы по расследованию таких преступлений. Они будут укомплектованы следователями-профессионалами, имеющими опыт именно в этой сфере, и даже экспертами в области разведки. Новые группы возьмут под особый контроль насильников-рецидивистов, а также будут сотрудничать с аналитиками – социологами и психологами, способными прогнозировать вероятность эскалации агрессии в каждом конкретном случае. [25] В том же 2018 году штат правоохранителей Виктории, занимающихся этой темой, был расширен – на работу принято еще 208 специалистов.

Это та самая руководящая линия и те самые реформы, о которых многие давно мечтали. Однако успех подобных программ будет зависеть от того, насколько хорошо деятельность новых команд будет скоординирована с основной работой полиции. Нет сомнений, что ситуация улучшится. Но приведет ли нынешняя реформа к тем самым революционным изменениям, которых так ждут потерпевшие? Нам крайне важно выстроить систему, вызывающую у женщин доверие. Они должны, не смущаясь, рассказывать об абьюзе на самой ранней его стадии, до того как домашний тиран загонит их в ловушку. Мы уже упоминали о том, что более 80 % женщин, живущих в подполье, никогда не заявляли в полицию о своем положении. Зная это, вполне можно предполагать, что радикальное преобразование системы найдет у них отклик. Так уже бывало в других странах: изменение процедуры ведения дел о домашнем насилии приводило к тому, что жертвы были готовы признаться, что происходит у них дома. Чтобы увидеть, как на практике работают серьезные реформы, стоит принять в расчет опыт государств Южной Америки, в особенности Аргентины.

Для начала обратимся к предыстории: в 1980-х Аргентина освободилась от жесткой военной диктатуры, но избранное демократическое правительство столкнулось с огромным недоверием населения к любым мерам по установлению правопорядка. Женщины в этом обществе были жестоко угнетаемы и совершенно не доверяли полиции. «Люди в форме похищали, насиловали, пытали их, – рассказывает профессор Керри Каррингтон, руководитель школы права Квинслендского технологического университета. – Помните сюжет “Рассказа служанки”? Отчасти он основан на реальных историях аргентинских молодых женщин, которых держали в рабстве, чтобы они вынашивали детей для офицеров. Потом этих младенцев у них отнимали». В поисках новых подходов к взаимодействию с гражданками собственной страны Аргентина обратилась к опыту Бразилии, где государство в недавнем прошлом так же жестоко угнетало представительниц прекрасного пола. Бразильцы ввели новый вид правоохранительных подразделений – delegacia da mulher, «полицейские участки для женщин». Они радикально отличались от прежних отделений и размещались в бывших жилых домах, только стены были выкрашены в яркие цвета. Такие здания располагались в самом сердце кварталов бедноты (баррио). Женскими участками руководили женщины и среди сотрудников тоже преобладал слабый пол.

В 1985 году в Буэнос-Айресе появилось первое подобное отделение. А сегодня только в одной аргентинской столице насчитывается 128 comisaría de la mujer y familia (полицейских участков для женщин и детей) с личным составом в 2300 человек. Служащие в них наделены теми же полномочиями, что и обычные полицейские – могут проводить расследования, арестовывать подозреваемых, – но на этом общее заканчивается и начинаются различия. У женских подразделений совершенно другая структура: они подчиняются министру внутренних дел через посредство собственного Комиссара женской полиции, минуя главу обычных полицейских подразделений. Да и задачи перед ними стоят другие. Главная цель не в том, чтобы следить за соблюдением закона, а в том, чтобы защищать жертв. «Эти полицейские стараются во всем соблюдать интересы женщин, – говорит Каррингтон, которая провела три месяца, изучая работу женских подразделений в Аргентине. – Они выслушают вашу историю, проведут свое расследование и накажут виновного, если пострадавшая захочет этого. Все, что делается, согласовывается с заявительницей, потому что все знают: вмешательство властей не всегда является решением проблемы. Надо оставлять потерпевшим возможность самостоятельно справиться с трудностями или даже предотвратить правонарушение. Женская полиция никогда не откажет тем, кто пришел пожаловаться, и в то же время никогда не будет действовать от имени женщины, лишая ее голоса, – так обычно поступают абьюзеры».

Иногда женская полиция помогает жертве подать заявку на охранный ордер, а иногда, если по-другому решить вопрос не удается, посодействует в том, чтобы насильник был выдворен из дома. Или по просьбе пострадавшей полицейские проведут беседу с агрессором. «Перед ними не стоит цель обязательно кого-то наказать, – подчеркивает Каррингтон. – Основная мотивация их работы – найти механизмы, которые уладят конфликт». Может быть, это покажется банальным, но они просто готовы выслушать и поддержать, а не одержимы стремлением непременно вынести вердикт о том, был ли в данном случае нарушен закон или нет.

Даже отделка интерьеров участков продумана так, чтобы посетителям было уютно. Здесь нет сумрачных коридоров с серыми стенами, где положено ожидать приема. Женщины приходят в гостиную, по стенам которой развешаны картины. Пришедших тепло встречают, а если с ними дети, то за ребятишками присмотрит специальная сотрудница. Она уведет малышей в игровую комнату, пока заявительница будет беседовать с полицейскими. Очень важно отметить и то, что под одной крышей собраны все специалисты – юристы, соцработники, психологи. При необходимости вас проконсультируют, как получить медицинскую или финансовую помощь. Вместо того чтобы ходить по разным инстанциям, как делают большинство австралиек, аргентинские женщины могут решить большинство социальных вопросов прямо в таком участке.

В женских полицейских участках Буэнос-Айреса под одной крышей собраны все специалисты – соцработники, психологи, юристы.

Впрочем, женская полиция не сидит и не ждет, пока жертвы сами явятся с докладом. «Они ходят по больницам, и, если им встречается избитая пациентка, они расспрашивают ее о том, что произошло, – продолжает свой рассказ Керри Каррингтон. – Иногда они дежурят в воскресенье у выхода из церкви и раздают листовки, на которых написано: “Домашнее насилие – это преступление”. А также указано, куда обратиться, если есть потребность с кем-то поговорить об этом. Удивительно, но женщины-полицейские не боятся конфликта священников, хотя знают, что с их стороны может быть некоторое сопротивление». Сотрудницы специального подразделения в Буэнос-Айресе даже как-то организовали марш за прекращение насилия против женщин, который собрал 70 000 участников. «У них отлично выстроены связи с общественностью. На Рождество они разъезжают по бедным кварталам на патрульных машинах и раздают детям игрушки, предварительно собранные благотворителями. Также у них есть группы, которые посещают отдаленные сельские районы и дальние пригороды аргентинской столицы, чтобы распространить там информацию о своей деятельности. Когда едешь на женской патрульной машине, все вокруг машут и здороваются – потрясающее ощущение! С другими полицейскими люди вовсе не так приветливы».

Представительницы слабого пола по самым разным причинам не заявляют в полицию об абьюзе. Одни считают, что это не стоит внимания, другим стыдно, третьи боятся, что детей заберут из семьи, а четвертые просто не верят, что полиция будет учитывать их интересы. Однако, привлекая правоохранителей на раннем этапе, женщина таким образом обеспечивает себе наилучшую защиту. Многие опасаются, что обращение в полицию только больше разозлит агрессора, но на самом деле, согласно исследованиям, все происходит с точностью до наоборот. В США в рамках одного проекта, длившегося десять лет, проводились опросы жертв – по шесть раз за три года. Собранные данные показали, что после вызова «копов» вероятность нового нападения домашнего тирана уменьшается на 89 %. [26] Чем дольше жертва медлит с заявлением, тем большей опасности подвергается. К тому же со временем ей все труднее уйти от агрессора. Только 11 % жестоких мужей убивают своих жен или подруг в первый год, [27] остальные долго терзают и мучают их, и, вовремя подняв тревогу, можно предотвратить трагедию.

И именно здесь особую роль может сыграть женская полиция. В Бразилии в течение пяти лет проводилось исследование, в ходе которого сравнивались показатели домашних убийств в 2074 кварталах-баррио, разделенных на две основные группы со сходным социально-демографическим составом жителей. Выяснилось, что с появлением нового полицейского подразделения общее количество домашних убийств женщин снизилось в среднем на 17 % по всем кварталам. Самые впечатляющие результаты были выявлены среди женщин 15–24 лет, живущих в крупных городах. Они стали погибать от семейного насилия на 50 % реже. [28]

Во всем мире женская полиция набирает все большую популярность. В Бразилии сейчас 485 подобных подразделений, и такая модель тиражируется не только в Аргентине, но и в Боливии, Эквадоре, Никарагуа, Перу, Косово, Гане, Либерии, Сьерра-Леоне, ЮАР, Уганде, Уругвае, Индии, на Филиппинах. Организация «ООН-Женщины» выяснила, что в Латинской Америке благодаря женским отделениям полиции слабый пол получил несравнимо больший доступ к правосудию, так что виновный в насилии теперь практически не может уйти от наказания. Большую роль играет также и то, что, как уже говорилось, кроме юридической, эти подразделения оказывают также психологическую, медицинскую, финансовую поддержку. Общество очень хорошо относится к таким инициативам. Опросы показали, что 77 % респондентов в Бразилии, 77 % – в Никарагуа, 64 % – в Эквадоре и 57 % – в Перу считают, что благодаря подобным мерам действительно снижается уровень насилия, направленного против женщин. [29] Инновации внесли свой вклад в развитие правозащитного движения: женщины, которые получили помощь нового полицейского корпуса и узнали о своих правах, охотнее помогали «сестрам по несчастью», советовали, как вырваться из замкнутого круга абьюза и привлечь мучителя к ответственности в суде.

Профессор Каррингтон сейчас находится в Аргентине в рамках трехлетнего научного проекта. Она проводит первое аналитическое исследование того эффекта, который оказывает появление женских полицейских участков на ситуацию с домашним насилием[136]. Эта работа будет завершена в сентябре 2019 года, после чего исследовательница планирует постучаться в двери всех комиссаров австралийской полиции. Она твердо убеждена, что правоохранительные органы Австралии должны быть реформированы, чтобы дать отпор домашнему насилию. «Мы сталкиваемся со структурной проблемой: 85 % полицейских – мужчины. А 85–95 % жертв гендерного насилия – женщины, – говорит Керри. – Проблему не удастся преодолеть, просто призывая пострадавших подавать заявления. Они не будут этого делать. Нужно изменить подход к работе с ними и задействовать совершенно иные механизмы». С ее точки зрения все это делается элементарно и даже не потребует дополнительных затрат. «Для специализированных целей нам не обязательно менять устройство полицейских участков. Ведь камеры в данном случае не понадобятся. Достаточно приспособить для работы с потерпевшими дома, офисы, помещения в церкви, в общественных зданиях. Есть множество вариантов. Женские полицейские отделения по всему миру очень экономичны. Главное, чтобы они находились близко, на передовой. И тогда сами собой исчезнут трудности, возникающие оттого, что женщины не желают обращаться с жалобами к мужчинам в форме».

* * *

Многие женщины, обитающие в подполье и страдающие от постоянного давления со стороны партнера, не жалуются властям на свое положение, потому что считают, что полиция не поможет, если не предъявить ей доказательства физического насилия. Увы, часто их опасения бывают оправданными. В Австралии принудительный контроль не считается преступлением[137]. Наши законы предписывают арестовывать за отдельные насильственные действия, но не за систематические издевательства (исключением являются лишь прямые угрозы и преследование). В этом и состоит главная юридическая коллизия. Правительство вкладывает миллионы в просветительские кампании, рассказывая всем, что домашнее насилие – это не только причинение физической боли. Женщинам твердят: «Заявляйте об этом, это преступление!» А принудительный контроль так и остается уголовно ненаказуемым. Так можем ли мы утверждать, что на самом деле готовы рассматривать абьюз в семье как преступление?

Многие женские жизни оказываются разрушенными вовсе не из-за рукоприкладства супруга, а из-за продолжительного существования в условиях жестокого мужского доминирования. В ходе опроса, проведенного в 2014 году в Великобритании, 94 % жертв домашнего насилия признались, что самое страшное из пережитого им – это принудительный контроль. [30] Однако в Англии и Уэльсе, в отличие от Австралии, сейчас уже действуют законы, криминализирующие широкий спектр действий, связанных с абьюзом в семье.

Именно там впервые в мире в 2015 году принудительный контроль был объявлен вне закона. Правда, полицейские, привыкшие концентрироваться на конкретных инцидентах, а не на системном насилии, тормозили применение новых норм. В 2016-м вышел отчет правоохранителей, в котором говорилось всего о пятидесяти девяти таких преступлениях, выявленных за первые восемь месяцев после вступления в силу нового законодательства. И, тем не менее, в целом мы наблюдаем изменение парадигмы. Постепенно мужчин начинают привлекать к ответственности за то, что те отбирают у своих жен и подруг мобильные телефоны или выводят из строя эти устройства; за то, что они заставляют женщину питаться определенным образом или спать на полу; за то, что запрещают подругам работать или удаляют с их страниц в социальных сетях контакты всех других мужчин; за то, что угрожают самоубийством или даже причиняют себе физический вред, чтобы не дать своей половине уйти. [31]

В некоторых австралийских штатах судья, узнав о таких поступках мужчины, может выписать пострадавшей охранный ордер, но сами по себе перечисленные выше деяния в целом не считаются наказуемыми. Иными словами, наша система правосудия по-прежнему работает по принципу, сформулированному социологом Эваном Старком: «Что считать насилием, определяют мужчины»[138]. Идея сделать принудительный контроль уголовным преступлением не нова, но против нее выступали некоторые австралийские законодательные органы, ответственные за реформирование нормативных актов. Есть опасения, связанные с правоприменением: недостаточно подготовленные сотрудники полиции запутаются в деталях и примут жертву с реальным агрессором. Ученые из Университета Дикина Пол Макгоррери и Мэрилин Макмахон обращают внимание: «Большинство решений о том, чтобы не менять законодательство, принималось до того, как были проведены реформы в британской системе. Ну, или по крайней мере до того как мы узнали, как именно это все будет работать на практике. А сейчас ситуация уже изменилась». [32]

В апреле 2019 года Шотландия ввела новые законы, связанные с привлечением к ответственности за принудительный контроль, которые многие назвали «образцовыми». Введение таких жестких нормативных актов, предполагающих наказание до пятнадцати лет тюрьмы, – не единственное, что делается в правозащитной сфере. По всей Шотландии проводится также масштабная образовательная программа. 14 000 офицеров и других сотрудников полиции прошли обучение по оказанию первой помощи жертвам абьюза. Стражей порядка учат распознавать безобидные на первый взгляд поступки, которые постепенно складываются в принудительный контроль. Еще 1000 человек проходят более углубленную подготовку. Они будут работать на передовой, занимаясь профилактикой семейного насилия и меняя подходы к проблеме в долгосрочной перспективе. Просветительские проекты разработаны не только для полицейских. Женская благотворительная организация Women’s Aid будет проводить тренинги для судей и шерифов, обсуждая с ними, как вести уголовные дела по новым статьям. Правозащитники подробнее расскажут своим слушателям о том, какое губительное воздействие принудительный контроль оказывает на жертв – преимущественно на женщин и детей. «Это революционные изменения, – подчеркивает Джиллиан Макдональд, руководитель отдела защиты от преступности полицейского ведомства Шотландии. – Впервые у нас появится возможность по-настоящему расследовать все обстоятельства, когда речь идет о злоупотреблениях в семейных отношениях, и включать такие дела в свою статистику». Слишком долго женщины вынуждены были сами заботиться о своей безопасности и безопасности своих близких. Но сейчас ситуация постепенно меняется.

Англия и Уэльс первыми в мире ввели законы, криминализующие принудительный контроль. Виновный может получить до пяти лет тюрьмы.

Так почему же принудительный контроль – самый опасный вид домашнего насилия – так долго оставался почти невидимым для нашей правоохранительной системы? Неужели все полагали, что надо ждать, пока появятся первые кровоподтеки? Мы ведь уже знаем, что склонность мужчины к сверхконтролю может стать прологом к будущему убийству на бытовой почве. Шотландия показала всему миру пример, так и надо действовать. Пора и Австралии всерьез задуматься о том, чтобы оградить жертв от смертельного риска и признать систематическое принуждение уголовным преступлением.

Глава 9. Зазеркалье

Органы опеки предупреждают женщин, что дети ни в коем случае не должны контактировать с отцом-абьюзером, в противном случае их придется забрать из семьи. А на следующей неделе Семейный суд скажет той же матери, что общение с отцом абсолютно необходимо для ее ребенка.

Фиона Маккормак, директор некоммерческой организации по борьбе с домашним насилием Domestic Violence Victoria

Гарри[139] девять лет. Если спросите, что он любит, он ответит: пить молоко (как правило, через трубочку) и петь песни из любимых фильмов. А если поинтересоваться, чего он боится, то, вероятно, скажет, что боится папу. Мальчик заявит об этом без стеснения: ему не раз приходилось говорить медикам, полиции, психологам, что отец бил и шлепал его, иногда очень злится и ругается. Сын больше не желает видеть отца. И младшая сестренка Гарри сказала то же самое.

Мальчик знает, что суд постановил, чтобы дети каждые второй выходной проводили у отца. Ему становится худо всякий раз, когда надо туда ехать, зачастую он даже пытается куда-нибудь спрятаться. Однажды взял игрушечный щит и меч и залез под кровать – по его словам, «забаррикадировался, придумал пути к отступлению и прочее», чтобы папа не мог его найти. Другой раз, когда отец должен был забрать его из школы, Гарри убежал, спрятался за кафе McDonald’s в саду чужого дома среди кустов и клумб и по мобильному телефону, выданному мамой, позвонил в экстренные службы.

Он шепотом сообщил оператору, что его преследуют и что он боится папу, потому что тот раньше причинял ему боль. Гарри попытался вспомнить название улицы, на которой он находится. Его соединили с полицией, и мальчик сообщил, что прячется рядом с домом с печной трубой из красного кирпича, а вокруг много цветов и деревьев. Он сказал, что если бы рядом был патруль, то не побоялся бы выйти, но поблизости полицейских не случилось. На другом конце провода спросили, не видит ли он где-нибудь патрульную машину. Мальчик обрадовался: «Да, я слышу ее приближение!»

…В следующий раз он столкнулся с полицейскими через четыре месяца. Они преследовали его на оживленной улице Мельбурна. На любительском видео заметно, что Гарри бежит не по прямой, а зигзагами. Желтые подошвы его кроссовок шлепают по мокрому асфальту. Он уворачивается от идущих навстречу прохожих, двигается быстро и легко, как профессиональный футболист по игровому полю. Вдруг резко поворачивает направо к зданию, взбегает по ступенькам и останавливается в замешательстве. Какой-то мужчина хватает его за руку, пытаясь задержать, но мальчик вырывается. Дядя Гарри спешит вслед за полицейской машиной и кричит этому человеку, чтобы тот не трогал племянника. Гарри проскальзывает между раздвижных дверей в здание, ловко обходит какого-то курьера, несется по сверкающей плитке пола в дальний конец вестибюля, к лифтам, но там тупик. Он оборачивается, тяжело дыша, сжимает кулаки, с вызовом смотрит на дядю и женщину-полицейского, которые приближаются к нему. На этом видео обрывается.

Полицейские гнались за Гарри тем холодным мельбурнским утром 2016 года, потому что выполняли распоряжение судьи. Мальчик упорно отказывался входить в здание суда, куда направлялись его мама и сестра. Мать рассказывает, что судья заявил, что не позволит ребенку манипулировать собой, и приказал полиции доставить Гарри силой.

А тот боялся идти в суд, потому что подозревал, что им с сестрой предпишут жить с отцом, Джастином[140], который подал документы на получение опеки над детьми.

Согласно его заявлению, мать Гарри, Джинджер, настроила сына против него и всячески запугивает мальчика. Джастин потребовал единоличной опеки, а также попросил суд запретить детям любые контакты с матерью в течение шести месяцев. После этого мужчина готов разрешить им проводить с ней немного времени, но под надзором профессионального супервизора.

Мать Гарри также решила бороться за единоличную опеку. Сын и дочь множество раз говорили ей, друзьям и родственникам, медикам, полицейским, психологам и психиатрам, что они боятся отца и не хотят его видеть.

В этом браке всегда жил страх. Поэтому Джинджер и ушла от мужа. «Все дело в контроле», – говорит она. Абьюз, с которым она сталкивалась, во многом напоминал принудительный контроль: Джастин сосредоточил все финансы в своих руках, и она была вынуждена все время просить. Он заставил ее уйти с работы, для того чтобы заниматься собственным бизнесом, и, кроме того, постоянно унижал и обижал ее – публично и за закрытыми дверями. Муж жестоко обращался с ее собакой и вообще часто произносил пугающие фразы, типа такой: «Моя работа позволяет мне многое скрывать, в том числе я могу даже спрятать труп». Джинджер так долго жила в атмосфере ужаса и угроз, потому что в какой-то момент, уже после рождения Гарри, Джастин согласился пройти курс по управлению гневом. Но когда во время второй беременности он стал жестоко обращаться с ней прямо на глазах у сына, женщина решилась уйти от абьюзера. «У меня не было больше сил терпеть его контроль, к тому же я не знала, как далеко это все может зайти. Может, в какой-то момент его переклинит?» После развода женщина с ужасом выяснила, что бывший муж поднимает руку на Гарри, так же как поднимал руку на нее.

Я познакомилась с Джинджер в 2016 году на собрании Национального пресс-клуба, во время которого Рози Бэтти призвала срочно реформировать семейное законодательство. Джинджер была бледна, она казалась усталой и опустошенной, как будто выплакала все слезы. На той же неделе она должна была получить окончательное решение суда по своему делу и не ждала ничего хорошего. Когда все стали расходиться, она передала мне стопку документов и попросила прочесть их. Сверху лежало письмо, написанное детским почерком. «Дорогой суд! – прочла я. – Я не хочу ехать к папе! Почему вы ничего не делаете? Я не хочу к папе. Он ругается на меня, бьет, кричит так, что мне кажется, будто я сейчас взорвусь. Я говорил об этом многим. Почему меня не слушают? Мне плохо с папой, он меня мучает, поэтому я не хочу к нему, а меня заставляют. Вы бы хотели так жить?» И подпись: Гарри.

Мать и отец, воюя за опеку, обычно предъявляют встречные претензии друг к другу в суде, но тот почему-то гораздо чаще выносит решение в пользу мужчин.

В ту же пятницу четверо полицейских доставили девятилетнего мальчика в здание Федерального окружного суда Мельбурна. Им удалось уговорить его пойти с ними: офицеры уверили, что хотят помочь. Но когда все явились по месту назначения, Гарри понял, что стражи порядка помогали не ему, а суду. Кричащего и пинающегося ребенка пришлось скрутить и отправить в детскую комнату.

Специальная сотрудница, составляющая для суда отчет о положении дел в семье, опросила всех ее членов и представила свое заключение на основе этих бесед. Отца семейства она описала как «мужчину внушительных размеров». Его рассказу она поверила, посчитав, что мать действительно настроила Гарри против Джастина. В зале на втором этаже судья Рейтмюллер принял окончательное решение. Он проигнорировал утверждения Гарри о том, что он подвергался физическому и словесному абьюзу. Хотя это подтверждалось свидетельствами полиции, врачом Гарри, школьным психологом. Также никто не придал значения тому факту, что мальчик дважды звонил в экстренные службы, жалуясь на папу. Судья пришел к выводу, что проблема «требует безотлагательного решения», хотя и оговорился, что понимает, что дети могут быть «подавлены», узнав, что им необходимо переехать к отцу, которого они почти не знают. Однако оставить их с матерью невозможно, так как в этом случае отец «окончательно исчезнет из их жизни». [1] Единоличную опеку присудили Джастину, как он и просил, а Джинджер запретили любые контакты с детьми на полгода с небольшими исключениями – она могла повидаться с ними под надзором третьих лиц в день рождения дочери и на Рождество. По прошествии этого срока она может встречаться с ними в течение двух часов каждые выходные в присутствии профессионального супервизора, услуги которого она сама обязана оплатить.

Джинджер позвонила мне из суда в то утро. «У меня забирают детей, – сказала она, всхлипывая. – Я не верила, что такое возможно… Сейчас иду в игровую, чтобы попрощаться с ними». Но когда женщина вместе со своими родителями подошла к детской комнате, ей преградили путь сотрудница, интервьюировавшая семью, а также независимый детский адвокат, который назначается судом, чтобы представлять интересы ребенка. Обе чиновницы высказались в поддержку решения о присуждении отцу единоличной опеки. Они не давали матери и бабушке с дедушкой войти, утверждая, что Гарри все еще расстроен и прощание в данный момент «не в его интересах». Джинджер не нашлась, что ответить, а лишь воскликнула: «Какие же вы злые, просто воплощение зла!» Ей велели уйти, но она все ходила под дверью игровой и кричала: «До свидания, Гарри, до свидания, Мия!»

* * *

Когда женщины покидают подполье, они осознанно разрывают отношения с абьюзером. Но не в их власти окончательно пресечь абьюз. Если мужчина помешан на том, чтобы сохранить контроль, ему не обязательно иметь жертву под боком. Он может продолжать манипулировать ею посредством созданной государством системы. Суды, органы опеки и электронные сервисы социальной поддержки Centrelink, а также чиновники, регулирующую цены на аренду жилья, – все это может стать орудием для тирании. Но самую страшную угрозу для матерей с детьми несет сама законодательная система. Я изучаю семейное право уже несколько лет и за это время бесчисленное количество раз слышала истории, подобные той, что произошла с Гарри и Джинджер. Мать утверждает, что в семье происходят злоупотребления, отец на это возражает, что она настраивает против него детей, суд верит отцу, мать теряет детей. Пережившие все это говорят, что, взаимодействуя с бюрократической машиной, ты как бы попадаешь в «зазеркалье» и оказываешься в параллельной реальности, где все поставлено с ног на голову. В этой альтернативной вселенной пострадавшая уже не является жертвой, которой необходимо помочь защитить детей. Теперь уже каждого ребенка надо защищать от нее. Впервые столкнувшись с такими ситуациями, я долго не могла поверить, что это не отдельные случайности, а устойчивый шаблон. Лишь после долгих расследований я смогла признать этот факт. Вскоре мне стало ясно, что дело вовсе не в том, что кому-то просто «не повезло». Исследования, проводившиеся на протяжении последних двадцати лет, продемонстрировали, что правосудие не способно выявить домашнее насилие и защитить от него детей. [2] Социологи собрали материалы, в которых огромное количество жертв, – в основном матери и дети, – говорят о том, что им все время отказываются верить. Юристы, занимающиеся семейными конфликтами, а иногда даже собственные адвокаты потерпевших ни во что не ставят их свидетельства. Снова и снова повторяется один и тот же сюжет: несмотря на заявления об абьюзе, детей принуждают видеться или даже жить с агрессором.

Как же так? Иногда проблема коренится в том, как именно некоторые потерпевшие представляют свои интересы в суде. Когда они борются за опеку, то сразу оказываются в проигрышном положении. Женщина, которую много лет унижали и регулярно травмировали, бывает дезориентирована и страдает повышенной тревожностью. Ее приводит в ужас одна лишь мысль о том, что ребенку придется быть рядом с тем, кто, по ее мнению, представляет серьезную опасность. Ее просят вспомнить детали и подробнее описать давление, с которыми она сталкивалась. Иногда при этом приходится рыться в далеком прошлом, когда был совершен опасный проступок. К тому же ее показания могут показаться сумбурными и непоследовательными, так как травма сказывается на работе памяти. И тогда жертва трагическим образом превращается в ненадежного свидетеля. Ее могут даже счесть неспособной выполнять родительские обязанности. Профессор Килси Хегарти поясняет, что на фоне сломленной насилием матери «отец-абьюзер может показаться спокойным и разумным… И в этом случае его версия кажется более правдоподобной. Ему верят, и он кажется более ответственным родителем». [3] Но даже если потерпевшая выглядит вполне уверенно, ее доводы могут восприниматься как сомнительные, потому что, как мы видели, некоторые поступки, связанные с домашним абьюзом и насилием над детьми, выглядят нелогичными и контринтуитивными. Трудно поверить, что мужчина, с виду примерный семьянин и заботливый отец, может, приходя домой, изощренно и садистски издеваться над женой и своими отпрысками, не оставляя при этом никаких следов. Кроме того, все не перестают удивляться тому, что жертва снова и снова возвращается к своему мучителю. Странно, что она поступает непоследовательно и сначала соглашается на продолжение общения ребенка с абьюзером, а потом передумывает и выступает против любых контактов. Нелогичным кажется также и то, что многие дети продолжают любить жестокого папу и не выказывают страха в его присутствии. Или то, что ребенок может рассказать о насилии одному человеку и умолчать в разговоре с другим. Все это не выстраивается в разумную картину, если не понимать, что собой представляет насилие в семье.

Конечно, даже самые яростные критики системы понимают, что чиновникам нелегко во всем этом разобраться. Материалы, которые приходится проанализировать для вынесения вердикта об опеке, бывают страшно запутанными, особенно когда оба родителя предъявляют встречные претензии друг к другу. Не существует простых и ясных решений; чтобы грамотно уладить ситуацию, нужны знания и большой опыт. Но таких качеств очень не хватает австралийским специалистам по семейному праву. Дела о домашнем насилии составляют львиную долю того, что рассматривают семейные суды, – 54 % случаев связаны с физическим насилием, а в 85 % дел фигурирует эмоционалный абьюз. [4] При этом судьи, адвокаты и другие участники судебной системы почти никогда не проходят тренингов, позволяющих лучше понять особенности подобных тяжб. Во всяком случае, никакой обязательной подготовки им проходить не требуется. [5] На сегодняшний день, матерей, которые пытаются получить ордера, запрещающие супругу любые контакты с детьми на основании ранее совершенного им абьюза, юристы регулярно пытаются удерживать от этого шага. Адвокаты говорят: не стоит этого делать, иначе женщину могут счесть враждебно настроенной, и она вовсе потеряет доступ к собственному ребенку. Если у обвиняемого был уже привод по статье о насилии, то тогда, возможно, удастся убедить суд и запретить контакты. Однако домашние тираны далеко не всегда демонстрируют открытую агрессию – зачастую они кажутся порядочными и рационально мыслящими людьми и не дают окружающим поводов для подозрений.

До середины 1990-х чрезвычайно редко бывало, чтобы матери отказали в опеке над детьми, если она обвиняла бывшего партнера в сексуальном насилии над ребенком, утверждает профессор Патрик Паркинсон, бывший председатель Совета по семейному законодательству (Family Law Council) – консультативного органа при генеральном прокуроре. Когда я беседовала с Паркинсоном в 2015 году, он сказал мне, что такие случаи сейчас становятся все более частыми. «Я заметил: нередко бывает, что кто-то сумел убедить суд (как правило, это эксперт, пишущий заключение), что никакого абьюза не было. Тогда полная опека передается отцу и прекращаются все контакты детей с матерью. Сложно придумать более драконовские меры для решения проблем, – сетует Паркинсон. – Меня очень беспокоит эта тенденция… Думаю, она основана на том, что люди делают четкие выводы о произошедшем, но не всегда ответственно подходят к исследованию фактов». Подобная практика, по мнению профессора, так прочно укоренилась, что «некоторые юристы прямым текстом говорят своим доверительницам: “Если вы будете выступать со слишком резкими обвинениями, то рискуете потерять детей”». Все это противоречит распространенному стереотипу, будто суды несправедливы к отцам, а не к матерям. Такие сказки много лет распространяют группы по защите мужских прав, и многие им поверили[141].

Адвокаты прямо предупреждают своих доверительниц: «Если будете выступать со слишком резкими обвинениями в адрес бывшего супруга, у вас отберут детей».

Мы слышим множество историй о бедных папах, которым закрыли доступ к детям. Помните того отчаявшегося отца, который по веревке взобрался на сиднейский мост Харбор-Бридж и развернул бело-розовые баннеры, на которых было написано: «Пожалуйста, помогите моим детям!» и «Дети важнее всего!». Обычно в таких случаях указывают на двух главных виновников происходящего – это Семейный суд, которым, как предполагается, манипулирует феминистское лобби, а также коварная мать, готовая говорить и делать все, что угодно, чтобы не дать бывшему мужу видеться с детьми. Этот стереотип глубоко проник в общество, так что во время общенационального опроса 2017 года 43 % австралийцев согласились с утверждением, что женщины, борющиеся за опеку над детьми, часто «выдвигают выдуманные или преувеличенные обвинения, связанные с домашним насилием, чтобы увеличить свои шансы на успех в суде». [6]

До того как я начала детально изучать этот вопрос, я тоже так думала.

Однако исследования показывают, что отцы выдвигают ложные обвинения во время «битв за опеку» так же часто, как матери, а может, даже чаще. Одна из наиболее детальных научных работ на эту тему, а потому и наиболее часто цитируемая по сей день, была опубликована в Канаде. [7] В 1998 году специальный комитет канадского парламента заслушал выступления нескольких групп по защите мужских прав и ряда экспертов, которые заявили, что коварные женщины намеренно голословно обвиняют своих партнеров в абьюзе, чтобы добиться своего в судебной тяжбе. Выступавшие провозгласили, что «лишь 15 % обвинений, сделанных в ходе бракоразводного процесса, были хотя бы отчасти подтверждены фактами». [8] Но проведенное в тот же год общенациональное исследование канадских ученых (то самое наиболее часто цитируемое исследование) показало совершенно иную картину. Обзор тысяч случаев, в которых потребовалось вводить меры по защите ребенка, продемонстрировал, что в таких делах сфабрикованные претензии, связанные с абьюзом, крайне редки (их выявлено примерно 4 %). В спорах об опеке процент выше – 12 % (самым частым ложным заявлением было то, что кто-то из родителей пренебрегает своими обязанностями). Но из этих 12 % такие голословные заявления чаще всего делает партнер, не являющийся опекуном, – как правило, это отец (43 % внутри 12 % случаев). Родственники и соседи – следующие в списке, они предъявляют ложные свидетельства в 19 % случаев. И только потом идут родители, являющиеся опекунами, обычно это матери – 14 %. Реже всего лгут суду дети (2 %). Авторы этого материала заключают: «Все это показывает, что преднамеренная фабрикация сведений скорее типична для тех, кто борется за опеку, но в данный момент опекуном не является (по большей части это отцы). Ложные свидетельства об абьюзе, представляемые ребенком или родителем-опекуном (как правило, это мать), встречаются реже».

Чиновники австралийского Семейного суда придерживаются очень разных мнений относительно ложных обвинений. В 2013 году судья Дэвид Колльер, уходя в отставку, сказал изданию The Sydney Morning Herald, что матери все чаще выдвигают в адрес отцов выдуманные обвинения в сексуальном насилии над детьми, чтобы мужчина не мог видеться с ребенком. [9] Но другой судья Семейного суда в конфиденциальном разговоре со мной назвал комментарий Колльера «неудачным и неуместным», а еще один судья также с глазу на глаз сказал, что в целом для родителей нетипично выдвигать друг против друга ложные обвинения. Это не значит, что отцы всегда получают справедливые вердикты суда и никогда не оказываются отрезанными от своих детей из-за клеветы. Есть невероятно грустные истории мужчин, которых жестокие и упорные манипуляторши заставили отказаться от претензий на опеку. Некоторые папы безуспешно пытаются защитить детей от матери-абьюзера, но все же такие случаи встречаются нечасто.

Когда я начала изучать эту тему в 2015 году, средства массовой информации мало ею интересовались. Никого не волновало, как извращенное применение семейного права сказывается на жертвах домашнего насилия и их детях. С тех пор ситуация начала меняться: была сформирована верховная Королевская комиссия, которая привлекла общественное внимание к проблеме. Известный детский омбудсмен Хетти Джонстон, баллотируясь в Сенат, собиралась с парламентской трибуны стимулировать работу комиссии. Джонстон считает это задачей первостепенной важности. По ее словам, самую большую угрозу для австралийских детей, как ни печально, сейчас представляет семейное законодательство!

* * *

Однако дело не всегда обстояло так. Когда правительство Уитлэма[142] учредило в 1975 году Семейный суд, все сочли это серьезным шагом, способствующим дальнейшему развитию движения по освобождению женщин. В тот момент женские организации как раз праздновали победу – создание первого в Австралии приюта под названием Elsie’s, предназначенного для жертв домашнего насилия. Закон о семье 1975 года дал пострадавшим от мужей-агрессоров возможность быстро и недорого пройти процедуру развода, не привлекая лишнего внимания бульварной прессы. После этого все больше женщин делали выбор в пользу разрыва отношений с домашним тираном. Но и спрос на места в приютах рос.

К 1979 году открылось более сотни убежищ, финансируемых государством. В новом законе был сформулирован основной принцип для вынесения решений об опеке: суд должен руководствоваться прежде всего интересами ребенка. Однако тут же стали создаваться объединения по защите отцовских прав. В них вошло множество мужчин, ведь жены стали в массовом порядке покидать своих благоверных. Эти группы были настроены враждебно к Семейному суду. Их участники полагали, что он идет на поводу у коварных жен и предвзято относится к мужьям. Они громко высказывали свое неудовольствие, и новый судебный орган решил подробнее изучить выдвигаемые ими претензии. В 1979-м было проанализировано 430 дел о назначении опеки. Выяснилось, что в 78 % случаев женщинам удается утвердить свое право жить со своими детьми и заботиться о них. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в 424 случаях из 430 фактически состязания супругов в суде как такого не было, и решение было принято по согласию сторон. [10] Исследования, проведенные в Австралии и других странах, показали: когда спор об опеке все-таки возникал, судьи чаще были склонны решать дело в пользу отцов. [11]

Защитники прав отцов развернули настоящую террористическую войну против судей по семейным делам.

Несмотря на все эти очевидные факты, обиженные отцы продолжали настаивать, что «матери всегда выигрывают в судах». Напряжение нарастало и в начале 1980-х достигло пика. На судей начались совершать нападения. Теракты продолжались лет пять. Четыре человека погибли, включая судью Дэвида Опаса, который был застрелен в 1980-м возле собственного дома в сиднейском пригороде Вуллара. Также одной из жертв стала Перл Уотсон, жена судьи Рэя Уотсона, скончавшаяся после взрыва в их доме. Единственный раз за всю историю Австралии взрывчатку заложили в само здание суда. Это произошло в пригороде Парраматта в Сиднее. В качестве главного подозреваемого по этому делу фигурировал Леонард Уэрвик, бывший военнослужащий и пожарный, который долгие годы бил жену, а когда она оставила его, начал тяжбу с ней за опеку над дочерью. Уэрвику удавалось скрываться до 2015 года, пока полиция наконец не поймала его. Ему предъявили обвинение в теракте и нескольких других нападениях. Каждая атака была связана с очередной неудачей Уэрвика в судебном споре за дочь.

Такого последовательного политического террора Австралия не видела никогда, и, тем не менее, вину за эти инциденты некоторые медиа возлагали не на самих террористов, а на Семейный суд. После гибели Перл Уотсон The Sydney Morning Herald написала в редакционной статье: «Наверное, что-то серьезное происходит с системой семейного правосудия, раз против нее развернулась такая отчаянная война». [12] Подобные же размышления опубликовал The Bulletin под заголовком «Семейные суды – может, хватит революций?». В статье говорилось, что нападения «показывают, что в бракоразводных механизмах есть серьезные сбои». [13]

Даже настоятель англиканского кафедрального собора в Сиднее высказался в том ключе, что «бесконечные взрывы, представляющие собой однозначное зло, все-таки могут нести хоть какие-то позитивные последствия… Назрела необходимость пересмотреть Закон о семье». [14]

На исходе своего срока у власти правительство Китинга[143] действительно внесло серьезные изменения в этот закон, выдвинув новый главный принцип: за детьми признается «право быть опекаемыми» обоими родителями (если это не противоречит интересам ребенка) вне зависимости от того, насколько отец или мать активно участвовали в воспитании до развода. Чтобы сбалансировать то, что один известный ученый назвал «удвоенным равенством», решили включить в закон еще одну поправку. [15] Теперь судьи должны были регулировать отношения между родителями с помощью специальных предписаний (ордеров), снижающих риск того, что кто-то из членов семьи подвергнется насилию со стороны другого. [16] Но обширное исследование, проведенное в 2001 году Сиднейским университетом совместно с Семейным судом Австралии [17], выявило, что попытки обезопасить женщин и детей нисколько не поколебали твердую веру жестоких отцов в то, что они имеют право единолично воспитывать своих отпрысков. На самом деле им создали все условия для того, чтобы они могли стоять на своем: даже в случаях, когда в отношениях наблюдался высокий уровень насилия, чаще всего использовались ордера, позволяющие контакт отцов и детей, правда, под наблюдением. А в случаях, когда обвинения в насилии выдвигались, но не были доказаны, суд с готовностью разрешал безнадзорное общение родителя с ребенком. В итоге отцы, которые ранее и не подумали бы добиваться доступа к детям, теперь стали отчаянно биться за него. Адвокаты советовали им поступать именно так, ведь такие дела удавалось выигрывать. Так Семейный суд Австралии стал еще одним полем битвы для стычек между прогрессистами и консерваторами.

Как это часто бывает в цивилизационных войнах, их участники прекрасно знают, за что выступать и с кем объединяться, и черпают это знание вовсе не из социологических опросов. Но, повторюсь, научные изыскания (например, исследование, проведенное университетом на базе суда) ясно давали понять: система, намеренно или ненамеренно, все больше работала против женщин. Социологи и психологи говорили: успех матери в юридическом споре за опеку зависит от того, насколько она готова поддерживать контакты детей с отцом.

Дело Анджелы[144] демонстрирует, что это значило для жертв домашнего насилия. «Я покинула дом под охраной полиции. Меня отправили в приют, а затем я уехала далеко, – рассказывает она. – Но муж нашел меня через сеть социальной поддержки Centrelink (платежи продолжали отправляться на наш старый общий счет). Ему удалось получить ордер суда, согласно которому я обязана была вернуться и жить недалеко от него». Анджела говорит, что согласилась на дневные посещения супругом детей без постороннего наблюдения, потому что сотрудник службы правовой помощи Legal Aid пригрозил: «Если откажешься подписывать эти ордера, можешь вообще потерять детей».

Семейный суд давал понять, что только в исключительных обстоятельствах отцу-абьюзеру будет отказано в контактах с детьми. В вердикте, вынесенном в 2007 году, судья Тим Кармоди (сомнительная личность, хотя потом ему удалось занять должность главного судьи штата Квинсленд) заявил: «Последствия того, что ребенку запретят видеться с родителем, склонным к абьюзу, могут быть такими же серьезными, как и риск, что ребенку будет причинен вред при подобном контакте… Недопустимо создавать непреодолимый барьер для контактов родителей с детьми». [18] Поразительно, как такие слова мог произнести тот, кто некогда был одним из самых влиятельных людей в судебной системе!

Найти доказательства грубого насилия далеко не всегда возможно, особенно когда дети рассказывают о сексуальном абьюзе. Когда я только начала вникать в суть работы Семейного суда, мне довелось беседовать с двумя женщинами – матерью Тиной и ее взрослой дочерью Люси[145]. В школе лет в восемь на уроке по личной безопасности девочке объяснили правила неприкосновенности и рассказали, что у каждого человека есть «интимные зоны», до которых никто не имеет права дотрагиваться. После этого она призналась школьному психологу, что отец прикасается к ней и ей это не нравится. «Вдруг мне стало понятно: то, что происходит со мной дома, ненормально. Так не должно быть», – рассказывает Люси. До восьми лет ей не приходило в голову на это пожаловаться, потому что она думала, что все эти прикосновения – признак «особой связи между отцом и дочерью». «Я не должна была никому об этом говорить, потому что это разрушило бы наш общий секрет», – говорит она.

Тина ушла от мужа, когда дочь была еще совсем маленькой. До этого женщина долго терпела его агрессию. «Это было жестоко, – вспоминает она. – Он постоянно насиловал меня, даже когда у меня на руках был младенец. Никакого доступа к деньгам у меня не было – все карты, все финансовые операции контролировал муж». После ухода жены отец Люси поклялся отомстить ей. «Он говорил, что, если я его оставлю, он найдет способ превратить мою жизнь в кошмар… И выполнил свое обещание», – качает головой Тина.

Когда школьный психолог рассказал ей о признании ее дочери, женщина обратилась в суд, чтобы прекратить контакты девочки с отцом. Но судья затребовал подтверждения обвинений, а для этого необходимо заключение независимого эксперта[146].

Таких специалистов обычно привлекают в сложных делах о назначении опеки, когда выдвигается обвинение в абьюзе. Их мнение имеет колоссальное влияние на решение суда. Обычно в этом качестве выступают детские психиатры или психологи, которых судьи считают честными и непредвзятыми. Объективность обеспечивается, помимо прочего, еще и тем, что специалиста выбирают оба супруга и сами оплачивают его услуги (если они не могут прийти к согласию, эксперта назначает суд). Эксперт пишет заключение о ситуации в семье, и с большой долей вероятности этот документ становится ключевым во всем деле. Чтобы вы лучше представляли себе степень его значимости, приведу такой факт. Стоит эксперту написать в рекомендациях, что не стоит доверять родителю, выдвигающему против своего партнера обвинения, как того сразу считают неблагонадежным, причем до такой степени, что иногда даже Legal Aid не берется представлять его интересы. Эта организация вообще обычно помогает лишь тем, у кого есть серьезные шансы на успех в юридическом споре. [19]

Огромное влияние на вердикт судьи оказывает заключение эксперта – психолога и психиатра, чей взгляд, по идее, должен быть абсолютно объективным и честным.

Для подготовки заключения специалист (или сотрудник суда, готовящий этот документ) опрашивает представителей органов опеки, полицейских, учителей в школе, проводит беседы с друзьями и родственниками конфликтующей пары. Разговор с каждым из ближайших родственников длится примерно час. Им задают вопросы о том, как обычно взаимодействуют родители и дети. В основу отчета ложатся рассказ об отношениях в семье, психологический портрет и прошлый опыт ее членов, особенности поведения каждого. С этих позиций оцениваются выдвинутые претензии, а в заключении выносится рекомендация для суда по поводу того, как наилучшим образом распределить опеку. В экспертном заключении может быть отражено мнение самих детей. Только так судья узнает об их отношении к происходящему, и никак иначе – детские показания не заслушиваются на заседаниях. Круг специалистов, имеющих достаточный авторитет для подготовки такого экспертного документа, очень ограничен. «В любом городе найдется от силы пять-шесть психологов или психиатров, которые могут это делать, – утверждает профессор Паркинсон. – Во время слушаний юристы иногда подвергают их перекрестному допросу. Эта процедура бывает довольно жесткой. Доктору обычно неприятно находиться под таким давлением».

Паркинсон подтверждает, что эта немногочисленная группа профессионалов имеет большой вес в глазах судей. Вообще в Семейной суде принята особая негласная иерархия ценности мнений разного рода специалистов. «На нижних ступенях пирамиды располагаются соцработники, – говорит профессор. – У полицейских чуть больше авторитета, дальше следуют психологи, а психиатры почитаются, как боги». При этом семейный кодекс не требует, чтобы эксперт имел особую квалификацию в работе с домашним насилием. Считается, что общего психиатрического опыта достаточно. Проблема в том, что большинство психиатров в Австралии очень плохо разбираются в вопросах абьюза в семье. Исследование 2018 года – первое в своем роде – показало, что почти в ходе подготовки специалистов изучению этой темы посвящается не более двух академических часов. [20]

Эксперты семейного суда, как и свидетели, имеют право сохранять анонимность, так что мы не можем называть в публичном пространстве имена тех, кто делал заключение по тому или иному конкретному кейсу. Поэтому того, с кем имела дело Тина, мы будем именовать «доктор Икс». После собеседования с ним наша героиня была уверена, что он доведет до сведения суда ее опасения и опасения ее дочери. «Он пожал нам обеим руки и, глядя нам с дочерью в глаза, сказал: “Мы вам поможем”». Однако, получив заключение, Тина была поражена. «Там мой муж был выставлен как сама невинность, а меня сочли сумасшедшей, психически неуравновешенной!» Впрочем, в документе доктор Икс честно отметил, что Люси, беседуя с ним наедине, со слезами на глазах рассказывала о том, как отец касался ее в интимных местах, как он часто ложился спать рядом с ней, как она проснулась однажды утром и почувствовала, что вся покрыта чем-то липким. Но чтобы проверить, достоверно ли свидетельство девочки, эксперт решил устроить ей очную ставку с отцом! Без предупреждения он пригласил его в комнату и прямо спросил Люси, беспокоит ли ее тот факт, что отец прикасался к ней неподобающим образом. Девочка отказалась отвечать, но доктор Икс настаивал, повторив вопрос снова. Люси так и не ответила, но рассердилась и стала пенять отцу на то, что он «не спас ее кошку». Психиатр, понаблюдав за всем этим, заключил, что непослушание и проблемное поведение дочери доставляло отцу много неприятностей, но тот «прекрасно сумел справиться с ситуацией». Сейчас Люси 18. Она сидит напротив меня в доме матери и с возмущением вспоминает ту сцену: «Конечно, в присутствии папы я растерялась. Как при нем произнести такое? Это же прямой выпад против него! Он смотрел на меня в упор и следил за каждым моим словом!»

Психиатр решил проверить достоверность слов девочки о сексуальных домогательствах, устроив ей нечто вроде очной ставки с отцом-насильником.

Люси сообщила доктору Икс то же самое, что и школьному психологу, однако психиатр решил, что девушка с высокой долей вероятности стала жертвой манипуляции. Ее обвинения против отца якобы были инспирированы тем, что на нее оказывала давление «тревожная» и «склонная к гиперопеке» мать, которая, как предположил эксперт, страдает психическим расстройством. Такой вывод был сделан без личного приема и тестирования Тины. В конце отчета доктор Икс дал рекомендации судье. Несмотря на то что Люси сама просила не допускать ее контактов с отцом, психиатр сделал вывод, что она поддерживает «близкие и теплые отношения с ним». Он, правда, оговаривается, что таков взгляд на ситуацию отца девочки: тот сказал, что ей нравится проводить с ним время. К тому же это подтвердил также один из старейшин церкви. А раз Люси «так много получала» от общения с папой, доктор советовал суду предписать ей регулярно проводить с ним выходные, а также половину школьных каникул. Отношение Тины к бывшему мужу было названо «неконструктивным», и ей рекомендовалось обратиться к психологу, чтобы научиться поддерживать контакты дочери с отцом. Если же женщина продолжит выдвигать «фиктивные» обвинения в абьюзе, Люси могут передать отцу на условиях единоличной опеки, а саму Тину направят на принудительное психиатрическое освидетельствование.

Оценка ситуации, сделанная доктором Икс, радикально отличалась от той, что Семейный суд сделал семью годами ранее. В 2000-м судья Грэм Муллэйн пришел к выводу, что отец Люси использовал дочь «как заложницу в споре с ее матерью» и что девочка «нуждается в защите от его навязчивого контроля и манипулятивного поведения». Мнение судьи было изложено на нескольких страницах и там же приведено детальное перечисление актов физического, эмоционального и психологического насилия, которым подверглась Тина. В конце документа говорилось, что «в распоряжении суда есть обширный фактический материал, позволяющий сделать заключение, что отец семейства склонен к контролю и абьюзу». (В заключении доктора Икс прошлые эпизоды домашнего насилия вообще не упоминались, отмечалось лишь, что конфликт был «долгим, отношения складывались сложно и напряженно».) Судье Муллэйну также принадлежит мрачное предостережение: он написал, что вполне вероятно, что Люси (тогда еще совсем маленькая) впоследствии может стать жертвой отцовского абьюза. Судья разрешил отцу видеться с дочерью, но под надзором третьих лиц. А если его поведение не изменится в течение двенадцати месяцев, свидания будут запрещены. По прошествии года юрист Тины настоятельно рекомендовал ей согласиться на безнадзорное общение отца с ребенком. Если бы она вздумала противиться этому, бывший муж обратился бы повторно в Семейный суд, а дальнейшие решения целиком и полностью зависели бы от того, к какому служителю Фемиды попадет дело. Весьма вероятно, что в итоге женщине пришлось бы дать бывшему мужу больший доступ, чем ей самой хотелось. Тогда, в 2001-м, Тину убедили, что, возможно, для девочки действительно лучше сохранить отношения с отцом, и мать смягчилась и отступила. «Меня очень долго терзало чувство вины, когда я думала, что еще тогда могла попробовать раз и навсегда прекратить их контакты, – вспоминает моя собеседница со слезами, чуть не плача. – Я корила себя за то, что из-за меня дочь подверглась абьюзу, и не могла простить себя за это».

Получив заключение доктора Икс, направленное против нее, Тина впала в панику. Она даже думала скрыться или спрятать Люси у родственников. Но в итоге смирилась. Ее загнали в угол, ей казалось, что у нее нет выбора и если она будет бороться за опеку, то совсем потеряет доступ к дочери. Поэтому согласилась на то, чтобы раз в неделю дочь оставалась на ночь в доме отца. «Никогда не забуду, как первый раз отвезла ее туда. Мне было физически плохо от того, что я видела ее нежелание ехать. Я боялась, что она описается или ее вырвет, так она была напугана», – рассказывает Тина.

Девочка надолго перестала говорить о своих чувствах. Она признается, что замкнулась в себе и пыталась уверить себя, что ничего ужасного не происходит.

Шли годы, насилие нарастало. «Сначала это было папиной маленькой тайной, а потом развернулось по полной… Настоящий, страшный абьюз! – Когда Люси произносит эти слова голос ее дрожит. – Он был очень жесток, и, если я не подчинялась, напоминал, что суд запретил говорить о насилии, поэтому надо молчать и повиноваться. И потом, мне все равно никто не поверит». В тоне ее появляется оттенок горькой усмешки: «Дошло до того, что он фактически занимался со мной сексом. У меня довольно рано начались месячные, и я начала уже бояться, что в какой-то момент вернусь домой беременной». Люси думала кому-нибудь пожаловаться, но при этом опасалась не только реакции суда. «Отец пригрозил, что, если я снова об этом заговорю, он отыграется на моих родных. У мамы тогда появился новый друг, к которому я относилась как к настоящему отцу. Так вот, отец сказал, что знает, где он работает, и если я выдам наш с ним секрет, этот человек просто в один прекрасный день не вернется домой».

Когда Люси исполнилось 13, отец вдруг без предупреждения и объяснения причин отказался от опеки. Девушка считает, что это произошло потому, что она достигла подросткового возраста и теперь ее свидетельству могли поверить. Прошло несколько лет, прежде чем к ней снова вернулось чувство безопасности. «Трудно стать нормальным человеком после всего этого, – сетует она. – Насилие неожиданно прекратилось, я вернулась в нормальную среду, но не знала, как отнестись ко всему, что произошло со мной. Травма дает о себе знать и сейчас, у меня случаются ночные кошмары, ежедневно события прошлого будто оживают передо мной». Героиню этой истории приводит в ярость тот факт, что Семейный суд имел такую власть над ее судьбой: «Сам факт, что меня отправили к отцу-абьюзеру, ужасен… Они ведь могли положить этому конец. Теперь меня спрашивают, готова ли я вернуться к этой истории и снова подать заявление в полицию. Но какой теперь в этом смысл? Прислушаются ли ко мне на этот раз? У меня сейчас не больше доказательств, чем было тогда».

* * *

Когда Тина в 2007-м подписывала ордера, позволяющие ее дочери видеться с отцом, подобные истории были уже не редкостью. В 2006–2010 годах каждая пятая женщина, сталкивавшаяся с системой назначения опеки, жаловалась, что юристы принуждают или запугивают их, пытаясь получить согласие на равное распределение родительских обязанностей. Всем пострадавшим говорили, что в противном случае у них вообще могут отобрать детей. Не редкими были такие вот прямые признания матерей: «Суд давил на меня, чтобы я разрешила контакты с отцом, несмотря на то, что он представлял опасность. Но судья считал, что ребенок должен каждые выходные с ним видеться». [21] Если реформы 1995 года пытались добиться равновесия системы, абсолютизируя равенство сторон, то следующий раунд преобразований, введенных правительством Говарда[147] в 2006 году, полностью перевернул и разбалансировал весы. Поправки были проведены через парламент после трехлетней агрессивной кампании защитников прав отцов против Закона о семье. Писатель и общественный деятель Валид Али, в то время бывший юридическим консультантом Суда по семейным делам, назвал эту кампанию «долгой и страшной войной». Но генеральный прокурор Филлип Раддок придерживался другой точки зрения: он назвал эти реформы наиболее значимыми с 1975 года. [22] Согласно новым требованиям, судьи должны были исходить из презумпции, что ответственность за ребенка несут оба родителя, если только в семье не имеет место насилие. Если же против одного из родителей выдвинуто обвинение в абьюзе, то судья обязан обратить внимание на некие дополнительные факторы. В закон ввели оговорку «о дружественном настрое»: при вынесении решения необходимо принять во внимание готовность каждого из супругов поддерживать близкие отношения с ребенком и с бывшей женой или мужем. Получается, тот, кто обвиняет другого в злоупотреблениях и требует ордера о запрете контактов, может быть сочтен «недружественным». А таким не положено быть опекунами! Бывший судья Семейного суда Ричард Чисхолм назвал это «дилеммой жертвы». [23] В своем знаменитом докладе 2009 года он подчеркивает, что реформы Говарда привели к тому, что суды стали рассматривать все свидетельства о насилии как способ мести бывшему партнеру. В результате, по мнению Чисхолма, судья может отправить ребенка жить к насильнику, полагая, что тем самым ограждает дитя от дурного влияния другого родителя, который просто «враждебно настроен».

Такого «недружественного» родителя часто называют также «отчуждающим», что отсылает к теории родительского отчуждения[148]. Отец или мать, которых обвиняют в домашнем насилии или сексуальном абьюзе по отношению к ребенку, обычно предъявляют встречные претензии. Они все отрицают и утверждают, что противоположная сторона просто настраивает ребенка против них. Это эффективный способ защиты, особенно часто используемый тогда, когда сам ребенок жалуется на насилие. Теория гласит, что дети под влиянием лжи, распространяемой злонамеренным близким родственником, могут счесть, что они действительно подверглись абьюзу, в то время как ничего подобного не происходило. «Отчуждение» – весьма противоречивое понятие, поэтому это слово не всегда открыто произносят, а используют такие обороты, как «запудривание или промывание мозгов», «парентификация»[149], «оболванивание».

О родительском отчуждении впервые заговорили в 1980-е годы, когда американский детский психиатр Ричард Гарднер заявил о наличии такого «синдрома». Гарднер создавал свою теорию с очевидной целью – вести с ее помощью борьбу с коварными мамашами, которые в спорах об опеке ссылались на то, что бывший супруг злоупотребляет доверием ребенка. Таким образом, по мнению психиатра, женщины мстят мужчинам и пытаются выиграть дело. Гарднер назвал несколько симптомов, замеченных им у детей, страдающих этим «расстройством». Дети ругали отца последними словами, настаивали на том, что сами решили рассказать правду и никто не подбивал их к этому, пытались защитить и поддержать «невинного родителя» (как правило, мать). Гарднер заявил, что особенно часто «синдром» проявлялся у детей, вовлеченных в судебные разбирательства, где речь шла о сексуальном насилии над несовершеннолетними. По мнению психиатра, подавляющее большинство (90 %) таких обвинений были сфабрикованными.

Женщины, заявлявшие об абьюзе, воспринимались судами как «недружественно настроенные». Считалось, что их единственная цель – сведение счетов с супругом.

Гарднер считал, что бороться с этим явлением надо радикальными методами: отбирать ребенка у науськивающего его родителя (обычно в этой роли выступала мать) и перемещать его в дом того, кто обвиняется в абьюзе (как правило, это отец). Также доктор рекомендовал прерывать все контакты с матерью на несколько месяцев, чтобы «перепрограммировать» сознание ребенка. Он даже предлагал ввести лишение свободы для матерей, выступающих с голословными обвинениями. Статистика никак не подтверждала теорию Гарднера, однако это не помешало ему стать главным «гуру» в США для всех, кто проводил экспертизы при назначении опеки. Сам психиатр участвовал более чем в 400 судебных процессах. Выявление «синдрома родительского отчуждения» завоевало также популярность среди юристов, специализирующихся на семейных делах в Великобритании, Канаде и Австралии.

Гарднер выступил со своей теорией в середине 1980-х, когда общество было потрясено неожиданным всплеском обвинений в растлении детей. Казалось, что разразилась какая-то новая эпидемия. Всего за десять лет количество публичных заявлений о сексуальном насилии над несовершеннолетними увеличилось в 18 раз![150] [24]

Логика доктора Гарднера представляется непоследовательной. С одной стороны, он заявлял, что 90 % обвинений в сексуальных злоупотреблениях во время битв за опеку являются ложными, а с другой – пытался выставить сексуальные контакты между взрослыми и детьми как вариант нормы. Он писал о том, что они «встречаются теперь повсеместно». [25] Доктор пояснял, что секс между совершеннолетним и ребенком сам по себе не проблема – проблема в том, как общество реагирует на это. В опубликованной в 1992-м книге «Правдивые и ложные обвинения в сексуальном насилии над детьми» (True and False Allegations of Child Sex Abuse) [26] Гарднер клеймит так называемую «истерию вокруг сексуального абьюза». Автор по пунктам излагает причины своего неприятия свойственного социуму «чрезмерного морализма» и не соглашается с однозначным осуждением педофилии. «Все это происходит оттого, что наше общество чересчур болезненно реагирует на страдания ребенка», – поясняет он. [27] Также «гуру» советует психотерапевтам, помогающим жертвам, пережившим в детстве сексуальное насилие, работать со всей семьей в целом, чтобы дети старшего возраста «научились понимать, что сексуальный контакт между взрослым и ребенком не всегда предосудителен». [28] Что до матерей, которые заявляют об абьюзе в суде, чтобы воспрепятствовать общению отца с ребенком, то им тоже следует понять и принять, что интимные связи между взрослыми и детьми – обычное дело. [29] А отцы могут успокоить себя тем, что «в каждом из нас есть немного педофильских наклонностей». При этом в нынешние пуританские времена мужчинам следует «контролировать себя, чтобы защититься от драконовских наказаний, которым общество подвергает тех, кто идет на поводу у своих сексуальных импульсов». [30] Когда читаешь многочисленные и весьма сомнительные опусы Гарднера о том, что считать жестоким обращением с детьми, напрашивается один вывод: психиатр придумал синдром родительского отчуждения, только чтобы удобнее было юридически покрывать сексуальное насилие над несовершеннолетними.

* * *

Гарднер активно защищал свою позицию до самой смерти. В 2003 году он покончил с собой. К тому времени различные ассоциации психиатров опровергли его теорию о «синдроме», публично продемонстрировав ее несостоятельность. [31] Может показаться, что мне не стоило отвлекаться от основной темы – несовершенства австралийского семейного законодательства – и уделять столько времени глубоко порочной личности и ее больным фантазиям. Однако приведенные Гарднером аргументы оказали значительное влияние на то, как государство по сей день решает проблему детского абьюза.

В австралийских судах более не разрешается упоминать «синдром родительского отчуждения». [32] Однако упоминание просто отчуждения встречается очень часто (без навешивания такого медицинского термина-ярлыка, как «синдром»)[151]. Когда развод превращается в жестокое противостояние, матери и отцы часто втягивают детей в конфликт. Правда, надо сказать, юные создания достаточно устойчивы к таким стрессам, и нужно приложить действительно много усилий, чтобы по-настоящему настроить ребенка против любимого родителя. Судя по клиническим исследованиям, оказывается, что даже когда взрослые прибегают к «индоктринации» и давлению, лишь немногие дети ополчаются против того, кто еще недавно был очень близок. Но когда такое происходит, тут уж несчастному родителю-изгою хорошенько достанется.

Насколько тяжкое преступление должна совершить мать, чтобы у нее отобрали дитя? И за что наказан ребенок, разлученный с самым близким человеком?

Однако куда больше пугает то, как правовая система реагирует на так называемое «отчуждение». Гарднеровское «лекарство» – ограничение контактов ребенка с матерью на долгие месяцы – по-прежнему применяется австралийскими судами. Они подписывают ордера о запрете на общение, несмотря на то что всем хорошо известно, какой ущерб наносит неокрепшей психике удаление главного объекта детской привязанности. Помните приведенную в начале главы историю Джинджер? Женщине запретили общаться с сыном и дочерью в течение полугода. В чем же ее преступление? Вероятно, власти посчитали, что она пыталась настроить детей против отца.

* * *

Джинджер – лишь одна из многих матерей, у которых необоснованно отобрали право опеки. Помню, впервые я узнала о таком случае во время телефонной беседы, которую мне довелось вести одним дождливым днем в Мельбурне. Я говорила с женщиной – назовем ее Сандра[152], – и она рассказала, как отчаянно билась, пытаясь защитить себя и своих сына и дочь от домашнего насилия. Как-то она застала своего мужа Роберта за совершением непристойных действий при детях. Поэтому она поверила их рассказу о том, что он и в другие разы вел себя сексуально распущенно при них. Сандра выступила с этими обвинениями в Семейном суде, однако судья решил, что жена просто настраивает детей против мужа, и в итоге запретил ей быть их законным представителем, а также отправил их жить с отцом. Два часа мы обсуждали эту историю. Она меня поразила, но в глубине души я все же не могла поверить, что такое возможно. Я обещала разобраться в деталях, а про себя подумала, что, вероятно, Сандра просто являет собой «женскую версию» оголтелых активистов, трубящих повсюду о правах отцов. Может, она спекулирует фактами, чтобы выиграть суд? Но потом я прочитала материалы дела. В 2014 году судья Суда по семейным делам города Ньюкасл действительно предписал изъять совсем еще маленьких мальчика и девочку, Тима и Салли (обоим не было еще девяти), из-под материнской опеки. [33] Это произошло после того, как Сандра передала суду рассказы обоих о том, что отец совершал с ними развратные действия. Маленькая Салли рассказала, что отец просил ее «посмотреть на некоторые его интимные места» и «погладить их». Девочка говорила об этом бабушке и дедушке со стороны матери, полицейским, сотрудникам органов опеки, психологу. Представители опеки выступали на судебном заседании и заявили, что сексуальные наклонности отца могут быть опасны для одного или обоих детей. Судья Маргарет Клири почему-то решила нарушить стандартную процедуру и подписала распоряжения о распределении опеки во время заседания ex-parte – на так называемых односторонних слушаниях, на которых Сандра и представители службы по защите детей вообще не присутствовали. Такие срочные заседания иногда допускаются, когда необходимо срочно устранить опасность, грозящую потерпевшим, или предотвратить серьезный конфликт. Но в данном деле, как заключил тот же суд, никаких особых факторов риска не было. Обычно на заседаниях ведется аудиозапись, но в данном случае этого не происходило. Все рассмотрение проходило в атмосфере строгой секретности. Так рекомендовал поступить эксперт, подготовивший заключение об отношениях в этой семье. Это, кстати, был тот же доктор Икс, который повлиял на решение по делу Тины и Люси.

Понятно, что судья выписывала постановления, основываясь на выводах психиатра. Вердикт судьи, в частности, гласил: «Меня не убедили доводы, что в данном случае имело место сексуальное насилие. Наиболее вероятно, что тревожное состояние матери было спроецировано на детей. Полагаю, что сейчас есть только один выход – передать сына и дочь отцу. Рекомендую сделать это немедленно и без предупреждения нынешнего опекуна».

На следующий день мальчика и девочку чуть раньше отпустили из школы. Им сказали, что необходимо поскорее вернуться домой. «В то утро я была в школе и коротко поговорила с директором, – вспоминает Сандра. – Я просто хотела предупредить его, что нам назначили дату заседания, на котором огласят решение суда. Представители органов опеки подали специальное заявление в Семейный суд, призывая его принять во внимание, что передавать детей отцу в данном случае очень рискованно, так как они могут подвергнуться сексуальным домогательствам. Через полтора часа после того, как я вернулась домой из школы, директор позвонил мне и сообщил шокирующую новость. Почти сразу после моего отъезда прибыли двое полицейских и представили распоряжение суда о том, что детей нужно немедленно отправить к отцу». Услышав об этом, Сандра растерялась. «Я не могла в это поверить, – говорит она. – Почему никто не поставил в известность хотя бы службу опеки?» Когда женщина получила на руки судебные документы, она выяснила, что ей запрещено видеться и даже говорить по телефону с детьми в течение следующих двух недель. Далее ее доступ к ним ограничивался двумя часами раз в две недели в присутствии супервизора, услуги которого она должна была оплатить сама – 65 долларов в час. Сандра оперативно написала заявление, попросив суд выслушать ее возражения, но ей отказали, обосновав это тем, что «в этом случае вторая сторона конфликта не получит равных шансов на защиту своей позиции». Ее апелляцию рассмотрели, но ответили, что она «пренебрегает процедурами, предоставляющими сторонам равные возможности», а также что «нет необходимости продолжать тяжбу» и что «…органы правосудия имели достаточно оснований для изъятия детей из-под материнской опеки». В общем, никто так и не предоставил ей возможность высказаться. [34] Вопросы о возможно имевшем место насилии, поставленные перед судом, так никто и не разрешил. Сын и дочь переехали к отцу, а следующие плановые слушания по этому делу были назначены через месяц.

В ходе финального рассмотрения суд пошел еще дальше: он запретил Сандре обнародовать любые материалы, связанные с ее делом (адвокат сохранял к ним доступ). Мне удалось в течение нескольких часов ознакомиться с этими документами благодаря другим участникам процесса, на которых запрет не распространялся.

В числе документов, которые мне удалось посмотреть, было заявление учителя детей, скрепленное его подписью. Он подал его уже после того, как мальчика и девочку отправили к отцу. К этому документу была прикреплена копия письма в органы опеки, в котором выражалась «большая обеспокоенность из ряда вон выходящими событиями», произошедшими в день, когда детей в срочном порядке передали новому опекуну. «По моему мнению, – написал педагог младших классов с более чем двадцатилетним стажем, – вся процедура была непродуманной, плохо скоординированной и чрезвычайно травматичной для детской психики». Когда дети увидели отца, то, по свидетельству педагога, остановились в полной растерянности. А когда им сообщили, что теперь они будут жить с ним, девочка «сделала шаг назад… и спросила у стоящих рядом, как долго им придется оставаться с папой. У нее был такой озабоченный и напуганный взгляд, и это более всего обеспокоило меня», – заключает учитель. «Ребенок явно боялся, что ему предстоит долго быть с отцом, – добавляет он. – В первый момент, когда сын и дочь увидели его, они бросили на меня такой взгляд, будто это я их предал, что очень меня смутило. Остается надеяться, что я не навсегда потерял их доверие».

Также среди материалов были еще три письменных свидетельства от педагогов и воспитателей, которые заметили, как изменились дети после переезда в другой дом. Мальчик Тим был «сообразительным, веселым и разговорчивым», но потом «замкнулся в себе». Взгляд его был «постоянно отсутствующим, эмоционально индифферентным». Его младшая сестра Салли перестала общаться с подругами и казалась «печальной и тревожной». Несколько раз она приезжала в школу заплаканная и расстроенная и при этом казалась «растерянной и уязвимой». Поведение девочки очень заметно поменялось: «она чаще стала грубить другим детям, ябедничала по разным мелким поводам». «Мне просто по-человечески горько было все это видеть! – пишет одна из ее воспитательниц. – Думаю, профессиональный долг предписывает привлечь внимание к сложившейся ситуации».

На финальных слушаниях суд закрепил свое распоряжение о том, чтобы дети оставались с отцом, то есть подтвердил свою приверженность рекомендациям, данным доктором Икс. Через полгода после того, как детей забрали у Сандры, Роберт перевел их в другую школу.

Сандра говорит, что до сих пор не может поверить, что суд решился разлучить детей с матерью, к которой обычно так горячо привязаны любые малыши. И это при условии, что не было никаких свидетельств, что она или ее родители могут представлять для них угрозу. «Моя дочь не знает никаких других родных людей, ведь мы расстались с мужем, когда ей было пять месяцев! – подчеркивает Сандра, добавляя, что Роберт после этого виделся с детьми под надзором и без надзора. – А мне теперь приходится платить супервизору, который следит за моим общением с ними… В заключении эксперта, сделанном для суда, сказано, что я ответственная и заботливая мать, у меня нет психических расстройств и заболеваний, я не опасна. Так почему же за мной надо следить? Почему детей надо ограждать от меня?» За четыре года судебных тяжб Сандра исчерпала все свои моральные и материальные ресурсы – она потратила на юристов полмиллиона долларов.

За четыре года борьбы за опеку Сандра потратила на юридическую помощь около полумиллиона долларов.

Во время первой личной встречи с Сандрой мы проговорили четыре часа подряд, обсуждая всю эту историю. Мы даже не сразу включили свет, когда стемнело и за окном громко запели вечерние птицы. Так и сидели в полутьме, захваченные разговором. Моя собеседница призналась, что дважды заставала Роберта в ванне вместе с Тимом: малыш сидел между ног у отца, занимающегося самоудовлетворением. Это стало главной причиной, почему годом позже она ушла от него. Хотя вообще-то муж начал обращаться с ней жестоко намного раньше – после того как она стала меньше зарабатывать и не могла уже содержать всю семью. Он пристрастился к порнографии, когда Сандра была примерно на седьмом месяце беременности, ожидая второго ребенка, девочку Салли. После того как жена выгнала его, Роберт пригрозил, что убьет ее собаку, перебьет все окна и заберется в дом. На первых слушаниях по опеке судья, сославшись, что «все это дела давние», проигнорировал тот факт, что в отношении Роберта ранее было получено судебное решение о выдворении его из дома на два года, так как он угрожал насилием своей семье. Сандра холодеет от одного воспоминания, как он кричал, что добьется, чтобы у нее не было ни крыши над головой, ни денег, ни детей.

Сейчас героиня этой истории живет со своими родителями. Пока мы разговаривали, ее отец, Ричард, зашел в комнату и предложил мне поужинать с ними. С одной стороны, мне хотелось сохранить профессиональную дистанцию, с другой – неудобно было отказаться. Мать Сандры, Шарлотт[153], накрывала на стол, а Ричард беседовал со мной в гостиной. Он рассказал, как внучка призналась ему, что с ней произошло. «Мы с женой сидели на веранде, Салли подошла к нам и сказала: “Дедушка, папа попросил потрогать его в секретном месте”. Я растерялся и спросил: “И что ты сделала?” – “Сказала, что не буду”. На что я ответил нечто вроде: “Очень хорошо, потому что так не делают”». Однажды Ричард сам застал Роберта за непристойными действиями, а также с отвращением вспомнил, как тот говорил с Салли, делая непристойные намеки. Ричарду и Шарлотт Семейный суд также запретил всякое общение с внуками на пять месяцев. Такие жесткие судебные меры, аналогичные запрету на приближение, были приняты против них без всякого объяснения причин. «Что я такого сделал, что со мной обращаются, как с преступником? – возмущается Ричард. – Когда дочери наконец разрешили поговорить по телефону с детьми, те спрашивали, где сейчас бабушка и дедушка. Они хотели побеседовать с нами. Но я, как законопослушный гражданин, не мог подойти к телефону!» Когда у Салли был день рождения, дед не имела права даже поздравить ее. Смог лишь по телефону сыграть ей на трубе мелодию песенки Happy Birthday.

Я побывала дома у Сандры в 2015 году. А сейчас, к моменту написания книги, детям исполнилось 14 и 10 лет. Недавно старший, Тим, после нескольких лет, проведенных с отцом, переехал на постоянное жительство к матери. Мальчик рассказал ей, что незадолго до отъезда прямо заявил папе: «Не желаю, чтобы мою сестру насиловали». После этого Роберт послал Сандре СМС-сообщение, в которой говорилось: «Тим не хочет здесь жить, я не могу наладить с ним отношения. Не могла бы ты забрать его как можно скорее?» Тим говорит, что, когда он уезжал, сестра стояла на пороге дома и плакала. Ей все еще приходится находиться под одной крышей с отцом. Через несколько месяцев после возвращения Тим признался Сандре, что он пытался торговаться с отцом, чтобы тот отпустил Салли. «Я сказал ему: если тебе нужно, чтобы кто-то остался, давай я останусь, а она пусть уедет».

Сразу после того как сына и дочь отправили к отцу, Тим начал планировать побег. Школьный друг обещал спрятать его у себя в саду и носить ему еду. Роберт как-то сказал мечтающему о возвращении к матери сыну: «Но ведь ты сказал доктору Икс, что хочешь жить со мной!» – «Доктор Икс – лжец», – таков был ответ.

* * *

Наверное, покажется странным, что столь поразительные истории так редко появляются в средствах массовой информации. Но тому есть причина. Публикация материалов, связанных с судебными делами, уголовно наказуема, если удастся доказать, что в них содержится информация, по которой можно идентифицировать фигурантов. Запрещено упоминать национальность, род деятельности, особенности внешности, использовать голосовые файлы в мультимедийных форматах. Не то что детальные, но даже достаточно общие описания ситуации при таких ограничениях вряд ли возможны. Вторжение в частную жизнь (статья 121 Закона о семье) строго карается. Журналистов могут оштрафовать или даже назначить им тюремный срок до года. Неудивительно, что корреспонденты и редакторы очень неохотно ступают на эту опасную тропу. Когда я только начала писать на эту тему, некоторые коллеги сочли, что я сошла с ума. Изначально статья 121 был внесена в закон, чтобы защитить пострадавших от насилия детей от огласки, но фактически оказалось, что новая норма принесла больше вреда, чем пользы. Деятельность Семейных судов теперь окружена тайной, так что некому следить, насколько хорошо и справедливо действует система.

* * *

Стоит только одной стороне обвинить другую в попытке «отчуждения» детей, как все разговоры о домашнем насилии или жестоком обращении с ребенком прекращаются. Юристы, специализирующиеся в области семейного права, прекрасно знают это. К тому же они понимают, какой именно эксперт сделает «правильное» заключение, удобное для их клиента. Это отлично показано в исследовании, проведенном криминологом Самантой Джеффрис в Университете Гриффитса. Один из адвокатов прямо признался ей: «Когда у меня была частная практика, мы специально искали тех, кто напишет такой отчет, где не будет говориться о насилии в семье, потому что это в интересах нашего клиента» (в данном случае доверителем был мужчина – домашний тиран). [35]

Я решила выяснить, как именно эксперты суда делают свои заключения, и для этого попыталась напрямую связаться с некоторыми из них. В 2015-м я побеседовала с детским психиатром Кристофером Рикардом-Беллом в его частном кабинете. Доктор любезно уделил мне более часа для подробного разговора.

Рикард-Белл – один из наиболее часто привлекаемых Семейным судом экспертов. Он сам заявляет, что в последние двадцать пять лет составил заключение о положении дел примерно в 2000 семьях. По его словам, очень часто приходится иметь дело с «очень конфликтными» делами, включающими в себя обвинения в абьюзе. Если попытаться делить их на те, где фигурируют обвинения в сексуальном насилии над детьми, то, по личным наблюдениям доктора, таких дел примерно около 1 % из всех, рассматриваемых судом. Я удивилась и решила все-таки уточнить, правильно ли поняла, что таких обвинений среди прочих свидетельств о насилии крайне немного. Мой собеседник подтвердил: да, по его мнению, это действительно так. На это я процитировала судью Колльера, который говорил о том, что матери все чаще фабрикуют свидетельства о сексуальном насилии над их детьми. «Думаю, все не так просто, – покачал головой доктор. – Матери не просто выдумывают эти претензии». Он пояснил, что чаще всего сталкивается с гиперопекой чрезмерно тревожного родителя, следящего за каждым шагом ребенка. Если он на время теряет своего отпрыска из виду, то потом допрашивает с пристрастием обо всем, что с ним было. Получив, по выражению Рикарда-Белла, «не вполне ясный ответ», мать или отец интерпретируют его определенным образом, «в русле своих фантазий и страхов, связанных с абьюзом». Я спросила, как часто он сталкивался с несовершеннолетними до 12 лет, дававшими ложные показания об абьюзе или преувеличивавшими то, что с ними происходило. «Думаю, в Семейном суде ложные свидетельства встречаются довольно часто – там ведутся жестокие баталии между супругами, которые всеми способами пытаются насолить друг другу и используют для этого детей». Я настояла на том, чтобы эксперт назвал приблизительный процент обвинений, которые он считает необоснованными, взяв, к примеру, только те, которые связаны с сексуальным насилием. «По моему опыту, примерно в 90 % случаев за ними не стоит реальных фактов, – будничным тоном констатировал доктор. – Надо понимать, что те, кто выступает с такими претензиями, составляют довольно узкую группу людей, крайне враждебно настроенных. Действительно, встречаются реальные случаи сексуальных злоупотреблений и физического давления, но очень многие супруги, доходящие в выяснении отношений до Семейного суда, – это очень мотивированные, юридически подкованные «принципиальные спорщики». На уровне судов более низких инстанций или Суда по делам детей мы сталкиваемся совсем с другим контингентом»[154].

90 %… Что-то знакомое… Через несколько дней я встречалась еще с одним экспертом, детским психиатром Кэролин Куадрио, которая сорок лет работает с детьми, пострадавшими от жестокости и сексуального насилия в семье. Она поразилась упомянутой Рикардом-Беллом цифре: «Гарднер тоже говорил, что 90 % обвинений ложные. В его работах не было никаких научных данных и фактов, он просто высказывал свое мнение». Куадрио утверждает, все обстоит с точностью до наоборот: исследования показывают, что 80–90 % обвинений при должном расследовании находят подтверждение. [36] Получается, Рикард-Белл до странности вольно смотрит на то, что такое сфабрикованные претензии. С каких же позиций он подходит к экспертной оценке сообщений об абьюзе? «Невозможно полагаться на утверждения ребенка, – пояснил мне психиатр. – В других судах детские свидетельства иногда считаются золотым стандартом истины, однако в Семейном суде мы не принимаем за чистую монету все, что сказано несовершеннолетним». И добавил, что такие свидетельства иногда рождаются оттого, что ребенка с пристрастием расспрашивает родитель, находящийся в состоянии повышенной тревожности. Юные создания не всегда видят различия между реальными фактами и вымыслом и зачастую готовы подтвердить все, что угодно, только чтобы старший был доволен. Я снова решила уточнить и спросила, насколько надежными он считает признания детей. Действительно ли им легче, чем взрослым, что-то внушить, направив их мнение в выгодную для манипулятора сторону? «Да, это сделать очень легко, – был ответ. – Дети до семи-восьми лет все еще мыслят “магически”. Они верят в Санта-Клауса, в сказки и стремятся лишь к одному – сделать приятное родителям. Затем, с восьми до тринадцати лет, они постепенно обретают способность более точно передавать факты, но все равно в значительной степени находятся под влиянием отца или матери».

Во время встречи с Кэролин Куадрио в ее кабинете в сиднейском пригороде Рэндвик я спросила, действительно ли тревожный родитель своими настойчивыми расспросами может внушить ребенку ложную уверенность, будто тот подвергся абьюзу. На это она ответила, что специально выдуманные «воспоминания» действительно можно «вменить», однако успех здесь будет в значительной степени зависеть от того, какие именно образы вы пытаетесь навязать малышу. В ходе одного известного эксперимента участников действительно удалось заставить поверить, будто в детстве они потерялись в большом магазине, плакали и искали маму. [37] Однако, по мнению Куадрио, одно дело «вспомнить», что ты потерялся, а другое – обмануть ребенка настолько, чтобы он был убежден, что подвергся насилию. «Только представьте, что вы пытаетесь настроить девочку, внушив ей, что во время купания в прошлую субботу папа засунул палец ей в вагину. Не так уже просто будет сделать так, чтобы она приняла эту ложь за правду».

Итак, если для Рикарда-Белла сами по себе свидетельства детей недостаточны, как же он проверяет достоверность обвинений? «Нет никакого конкретного способа проверить рассказ об абьюзе. Необходимо анализировать ситуацию в целом [в том числе официальные документы полиции или органов опеки], составить представление о том, что происходит в семье, и на основе всего этого сделать предположение, могло иметь место насилие или нет», – сказал психиатр. Один из способов оценки, к которому он обращается, – беседа с ребенком в присутствии предполагаемого абьюзера. После нескольких общих вопросов о том, было ли между ними что-то, что «вызывало дискомфорт», необходимо прямо процитировать обвинения и посмотреть, как ребенок и его обидчик будут реагировать. «Если злоупотребления были, то, как правило, возникает неловкость, заминка… Видно, что между ребенком и родителем появился некий барьер. Если же серьезных признаков абьюза нет, то обычно специалист в состоянии это заметить. Мальчик или девочка нормально взаимодействует со взрослым и чувствует себя свободно. Бывает, что ребенок кажется напуганным – это само по себе о многом говорит. Иногда обвиняемый родитель даже толком не понимает, что именно против него выдвигается. Очень важно, чтобы между старшим и младшим произошел открытый разговор, проясняющий ситуацию для обоих. Устраивать такую беседу в ходе анализа ситуации в семье очень полезно». «Но не будет ли такой опыт травматичным для ребенка, особенно если за его словами стоят реальные факты?» – спросила я. «Да, меня всегда это беспокоит, – согласился Рикард-Белл. – И другим судебным органам, может, действительно не стоит интервьюировать жертву совместно с обвиняемым… Однако в Семейном суде очень часто поднимается вопрос абьюза, это большая проблема. В Суде по делам детей такие обвинения рассматривают намного реже. Нам приходится сталкиваться с разными случаями, и мы не можем просто принять на веру утверждения, что насилие имело место. Подумайте, какой ущерб может нанести детям запрет на отношения с родителем, который ни в чем не виноват. И каким кошмаром обернется для него постоянное давление родителя, который делает из него жертву». Когда я рассказала о таком подходе доктору Куадрио, та возмутилась: «Нет, не думаю, что такой метод работы уместен! Пусть следственные органы сами проводят очные ставки. И записывают их на видео по всем правилам. Для меня как врача бесполезно задавать участникам конфликта подобные вопросы и на основе их ответов делать заключение, было что-то или нет. Чтобы подтвердить обоснованность своего мнения, мне нужно иметь запись интервью. И лучше, чтобы еще кто-то присутствовал во время нашего разговора». Однако Семейный суд не требует и даже не рекомендует экспертам, пишущим заключение, документировать их общение с фигурантами дела. И самим дающим интервью тоже запрещено вести записи. Единственным документом по итогам общения психиатра с ребенком и родителем являются заметки, которые делает доктор, а также само его заключение.

Анализируя, действительно ли один из родителей ведет себя жестоко или злоупотребляет своей властью, по Рикарду-Беллу, следует обращать внимание на определенные признаки: «Люди, склонные к насилию над детьми, обычно страдают заметными расстройствами личности. Иногда такой человек сам пережил психологическую травму в детстве, прошел через трудный юношеский период, возможно, имел проблемы с законом. Все это затем выливается в асоциальность и неадекватное поведение»[155].

Мое интервью с Рикардом-Беллом вышло в эфир на радио ABC в передаче Background Briefing в 2015. [38] После чего я получила десятки электронных писем, в том числе и от человека, назвавшегося офицером полиции и психологом, работающим в подразделении по защите детей (он просил не называть его имя). «Хочу сказать об одной серьезной проблеме, о которой знают многие из тех, кто ведет практическую работу по защите детей, – написал он. – Слишком часто мы сталкиваемся с очень тонкой манипуляцией, к которой прибегают люди с педофильскими наклонностями. Это показывают социологические данные, из которых становится ясно, что менее 1 % совершивших сексуальное насилие над несовершеннолетним получают срок за свое преступление. В будущем вам, наверное, стоит опубликовать интервью с теми, кто трудится на передовой и часто контактирует с обвиняемыми в детском абьюзе».

Психиатр делает заключение о том, кто прав, кто виноват, по результатам бесед с членами семьи, но записи этих разговоров не ведутся.

Я решила изложить теории и методы Рикарда-Белла одному из ведущих экспертов, изучающих сексуальное насилие над детьми, почетному профессору Сиднейского университета Киму Оатсу. «Было бы действительно здорово, если бы существовало нечто вроде теста на абьюз, правда? – сказал доктор Оатс, когда я спросила, как вообще выявляют насильника. – Общественный стереотип рисует эдакого неприятного персонажа в темном плаще, наблюдающего за жертвой из темного угла. Но на самом деле – ничего подобного. Сексуальные преступления совершают подчас образцовые граждане. Их уважают соседи, знакомые, родственники, ценят коллеги по работе. Их наклонности проявляются тайно. Какого-то универсального человеческого типажа педофила не существует». Впрочем, некоторые абьюзеры проявляют себя и в других криминальных сферах – совершают насильственные преступления или разбой. Однако большинство, по словам профессора, «самые обычные, вполне респектабельные люди». «Поэтому так трудно бывает поверить ребенку. Все думают: неужели этот симпатичный человек может быть насильником?» Также Оатс отмел идею, будто можно идентифицировать абьюз, наблюдая за тем, как дети взаимодействуют с подозреваемым в непристойном поведении родителем. «Ребенок, подвергшийся сексуальному насилию, может нормально относиться к тому, кто надругался ним. Некоторые будут пытаться избегать родителя-растлителя, а другим, напротив, иногда будет приятно проводить с ним время – детям может нравиться, когда взрослый уделяет им внимание. Нередко их подкупают подарками». Если несовершеннолетний в целом страдает от неуверенности в себе, то он, как считает профессор Оатс, особенно уязвим, потому что абьюзер иногда умеет дать жертве ощущение, что она для него значима. «Ужасно, когда такое происходит, потому что ребенок растет и развивается, ощущая, что он представляет ценность только как объект сексуального желания».

Во время интервью с Рикардом-Беллом я поинтересовалась, есть ли у него специальная подготовка для работы именно со случаями сексуального насилия над детьми. «Когда проходишь обучение в области детской психиатрии, получаешь знания обо всех сторонах детского развития и любых видах влияния на детскую психику. Сюда входит и сексуальное воздействие, – ответил доктор. – Я видел много детских психологических травм, не только в половой сфере. Сексуальный абьюз – просто один из видов абьюза». В подписанных Рикардом-Беллом заключениях, которые я читала, встречались такие обороты, как «промывание мозгов» и «парентификация». Я спросила, откуда взялись термины? К каким признанным исследователям насилия над детьми он апеллирует, когда формирует свое мнение по тому или иному делу? И получила такой ответ: «Это весьма сложная область знания, в которой нет объективной информации и не проводится достоверных исследований, так что вся научная литература сводится к тому, что цитируются разные мнения уважаемых и опытных коллег и приводятся конкретные прецеденты, с которыми они сталкивались». «Не назовете ли все же кого-то конкретно?» – настаивала я. «Есть люди, которые изучали разные расстройства – к примеру, Гарднер выявил синдром родительского отчуждения. По поводу этого диагноза и его применения на практике было много дискуссий. Но в клинической практике мы часто видим детей, которые отдалились от одного из родителей под давлением другого. Думаю, эта теория в некоторых обстоятельствах может быть полезна, но не стоит прибегать к ней слишком часто. Иногда ее неверно применяют. А понятие парентификации изначально было выдвинуто одним из первых психотерапевтов, начавших работать с детьми, – Сальвадором Минухином. Он говорил о том, что некоторым детям приходится как бы усыновлять родителей, брать их под опеку. То есть о том, что взрослый и ребенок меняются ролями. Зачастую мы видим у детей постарше именно такую динамику… Они беспокоятся о родителях, покровительственно к ним относятся».

Может, мой собеседник считает, что значение теории Гарднера было несправедливо принижено? «Думаю, его идеи весьма актуальны, – оживился Рикард-Белл. – Но, наверное, не стоит вольно обращаться с термином “синдром родительского отчуждения”, нужно просто описывать клинические симптомы, которые мы наблюдаем, а затем оценивать степень отчужденности, о которой говорил Ричард Гарднер. Мне кажется, было бы полезно устанавливать, насколько «отчужден» ребенок – слабо, умеренно или сильно. Это поможет суду принять правильное решение». Позднее я написала Рикарду-Беллу электронное письмо, чтобы уточнить, использовал ли он в своих заключениях напрямую термин «синдром родительского отчуждения», на что он ответил: «Если я видел отчуждение, я описывал его, но старался избегать навешивания ярлыка, хотя иногда называть вещи своими именами бывает полезно. Но сейчас этот термин вызывает слишком много споров… Идеи Гарднера хороши как ориентир, а синдром как понятие можно употреблять, ссылаясь на соответствующую литературу. При этом стоит отметить, что данный синдром – все-таки не диагноз. В этом основная суть критики, которой он подвергался. Не стоит говорить о нем как о расстройстве, он таковым не является».

Я пыталась уточнить у Джона Фоулкса, заместителя главного судьи Семейного суда, предъявляют ли вообще какие-то особые требования к экспертам, которые готовят заключения по делам об абьюзе. Тот усмехнулся и сказал, что я неправильно ставлю вопрос. «Суть не в минимальных базовых стандартах. Если ты хочешь поставить зубные коронки, ты не обращаешься к плотнику». После чего судья Фоулкс добавил, что все эксперты должны иметь профессиональную квалификацию, чтобы их мнение было принято судом.

Однако если у психиатра нет специфических знаний, позволяющих ему разбираться именно в вопросах сексуального насилия над детьми и домашнего насилия, не означает ли это, что суд как раз и обращается «к плотнику с зубной болью»? Если человек специально не изучал особенности абьюза в семье (многие из которых контринтуитивны), как он может считать себя профессионалом в этой области и консультировать тех, кто обеспечивает торжество закона?

Я высказала это возражение судье Фоулксу, что его очень раздосадовало. «Мадам, вы слышали то, что я только что сказал?» После короткой перепалки он все же отметил: «Думаю, что минимальное требование состоит в том, чтобы у человека был диплом психолога или психиатра. А в некоторых случаях достаточно подготовки… социального работника».

Недостаток знаний у экспертов волнует как минимум одного судью, работающего в системе семейного законодательства. Федеральный судья Мэтью Майерс пишет в своем докладе 2013 года о том, как проходят проверку обвинения в сексуальном насилии над ребенком: «Те, кто готовит экспертные заключения для Семейного и федерального судов Австралии, редко имеют достаточную подготовку, необходимые знания и навыки, чтобы адекватно проводить экспертизу». [39]

Эксперты суда зачастую не имеют узкоспециализированной подготовки и мало знают об особенностях домашнего насилия.

* * *

Конфликты, которые доходят до Семейного суда, становятся для родителей серьезной проверкой на прочность. Фактически испытывается их способность бороться за собственных детей. Процесс выматывает физически и эмоционально, да и стоит дорого. Требуется много работать над построением защиты, собирать документы – на одни экспертизы и заключения специалистов могут уходить тысячи долларов. Для некоторых матерей и отцов вопрос защиты ребенка просто упирается в деньги. Если их не хватает или перекрыта возможность подавать апелляцию на неправосудный вердикт, ничего не остается, как подчиниться приговору. Далее уже не предполагается никаких формальных процедур: никто не проверяет, хорошо ли ребенку там, где суд предписал ему жить, находится ли он в безопасности во время визитов родителя, разрешенных судом. Если согласно ордеру его отправили под опеку абьюзера, такой недостаток надзора обращается дьявольской ловушкой.

Алексу было шесть лет, когда по судебному распоряжению его забрали у матери, Эмили[156], и перемесили на постоянное жительство к отцу. Это произошло после того, как женщина выступила в Семейном суде против мужа с обвинениями в сексуальном насилии. Решение было принято, несмотря на то что судья прекрасно знал: две бывшие жены этого человека также обвиняли его в домогательствах к их маленьким детям. «Предписание судьи лишило меня детства», – признался Алекс, когда мы беседовали с ним в 2015 году (к тому времени ему исполнилось 14). Сколько он себя помнит, мальчик подвергался регулярному физическому и эмоциональному абьюзу со стороны отца. По словам пострадавшего, это происходило так часто, что даже трудно выделить один конкретный эпизод.

«Однажды я чистил зубы, а он зашел в ванную и вдруг ни с того ни с сего дал мне пощечину». Алекс говорит, что много раз пытался рассказывать разным людям, что с ним происходит, но никто ему не верил. «Я был тогда слишком мал», – сокрушается он. В 2013 году Алекс нарушил решение суда и сбежал к матери. Он угрожал, что покончит жизнь самоубийством, если его заставят вернуться обратно. Когда отец подал заявление на возвращение ребенка, судья попросил еще одного эксперта дать оценку выдвигаемым мальчиком обвинениям. Этим экспертом стал тот же доктор Икс, который делал заключение по делам Сандры и Тины. Он пришел к выводу, что «суицидальные мысли» Алекса вызваны стрессом. Психиатр не верил, что ребенок действительно хочет умереть, и рекомендовал судье водворить его обратно в дом отца. А для того чтобы они с сыном могли наладить эмоциональный контакт, посоветовал на месяц полностью запретить подростку контакты с матерью. Если ребенок сбежит снова, то за это, по мнению доктора, «должна отвечать мать, и наказание может даже предполагать лишение свободы». Действуя согласно этому совету, суд распорядился, чтобы полиция забрала Алекса и вернула отцу, а на общение с матерью действительно наложили запрет сроком на месяц. «Я много думал, как же все это могло произойти со мной? – недоумевает Алекс. – Никто не прислушивался к моим словам, ни в школе, ни в каком другом месте. Возникало неприятное ощущение, что никто мне не поможет, кроме меня самого».

На следующее утро после решения суда Алекс вместо того, чтобы пойти в школу, сел на поезд и поехал к старшему брату. Вместе с ним они отправились в полицию. «Там нас встретил очень хороший офицер, который сказал, что поможет, чем сможет… Но он ничего не мог», – рассказал мне подросток. Судя по полицейскому рапорту, в 20.30 отец мальчика прибыл в участок с ордером суда. «Меня фактически выволокли из здания, посадили в машину и отвезли в его дом», – вспоминает Алекс. Три дня подряд после этого мальчик прибегал в полицию, и каждый раз его водворяли к отцу. «Они не могли идти против решения Семейного суда. Даже полицейские, – полицейские! – были не в состоянии меня защитить». Через две недели Алекс снова сбежал, опять пришел в отделение и заявил о физическом насилии над ним. На этот раз стражи порядка все-таки обратились в суд с просьбой о временном защитном ордере, ограждающем ребенка от агрессора. В органах опеки сохранился отчет, в котором сказано, что мальчик «весь дрожал и плакал, когда рассказывал о том, как жил с папой».

Дело вернули в Семейный суд. Но сотрудникам службы по защите детей нужно было куда-то поместить ребенка на время разбирательств. Он хотел поехать к бабушке с материнской стороны, но отец – на тот момент все еще его единственный законный представитель – не дал на это согласия. Со своей стороны он предложил мальчику поехать к другу семьи. Алекс, которому к тому времени было уже 13, отказался. Тогда отец заявил, что отправит сына в детский приют на два месяца и добавил: «Там у него будет время подумать о том, что произошло». «Целых два месяца я не имел права даже поговорить с мамой или старшим братом – ни лично, ни по телефону», – рассказал мне Алекс. В суде органы опеки потребовали охранный ордер, ограждающий сына от посягательств отца, а также разрешение жить с матерью. «Наконец появилось новое судебное распоряжение, позволяющее мне быть с ней! С тех пор я живу счастливо», – резюмировал подросток во время нашей беседы.

Судебный процесс требует от родителей таких больших эмоциональных и материальных затрат, что они, по сути, боятся обращаться к горе-служителям Фемиды.

К моменту написания этой книги прошло четыре года со дня той встречи. Алексу сейчас 18. К огромному сожалению, счастливого конца у этой истории нет. У молодого человека диагностировали посттравматичское стрессовое расстройство. Врач сказал, что это состояние вызвано длительным и мучительным переживанием насилия со стороны отца и шестилетней разлукой с матерью. Юноша страдает от болезненных флэшбэков, приступов тревоги, у него возникают проблемы с памятью. Случались также диссоциативные эпизоды, когда он переставал ориентироваться во времени. Симптомы расстройства были столь сильны, что он не мог толком учиться, а сейчас не может работать. На восстановление, скорее всего, понадобится еще несколько лет. Вместо того чтобы строить самостоятельную взрослую жизнь, Алексу теперь приходится полагаться на то, что ему будут выплачивать небольшую пенсию. В 2015-м тогда еще четырнадцатилетний подросток признался мне, что организовал группу поддержки для других детей, которых принуждали жить с родителями, которых те боялись. Он собирается вести правозащитную работу в интересах детей, к голосу которых не прислушиваются во время судебных процессов. «Мне очень не хочется, чтобы ребенка забирали у любящей матери или отца и передавали абьюзеру, – сказал он. – Я готов бороться за то, чтобы у других детство не было растоптано так, как мое».

* * *

Когда жертвы домашнего насилия говорят о том, что, участвуя в процессах Семейного суда, они будто попадают в зазеркалье, я им верю. За все время журналистской работы никакая тема не вызывала у меня такого отчаяния и растерянности, как эта. Исследуя семейное право, я была абсолютно дезориентирована. Создается впечатление, что все составляющие этой системы существуют в какой-то параллельной вселенной. В ней вообще не понимают, что такое абьюз в семье и какое воздействие он оказывает на детей. Просто что-то «подкрутив» в Законе о семье, мы ничего не изменим. Проблемы коренятся в самой нашей культуре, и это накладывает отпечаток на правовую сферу, сказывается на работе судей, экспертов, адвокатов. Уже не раз предпринимались попытки преодолеть несовершенство законодательства. Чтобы загладить ущерб, который нанесли реформы Говарда, правительство Джулии Гиллард[157] в 2012-м внесло некоторые поправки в закон. «Исследования ясно показали, что родители боятся обращаться в суд с жалобами на домашнее насилие», – заявила тогдашний генеральный прокурор Никола Роксон. В итоге формулировка о «дружественно настроенном родителе» была удалена, а определение домашнего насилия расширено, так что в него вошли формы поведения, связанные с принудительным контролем (такие, как слежка, ограничение контактов жертвы с друзьями и родственниками, постоянные унизительные насмешки, намеренная порча имущества). Также было расширено определение «домашнее насилие над ребенком». Теперь оно включает в себя присутствие детей при актах агрессии по отношении к другим членам семьи. Семейный суд обязали опрашивать всех родителей, претендующих на опеку, имел ли место абьюз или угроза абьюза в ходе их общения друг с другом. На бумаге выходит, что суды, рассматривающие семейные конфликты, получили все инструменты для того, чтобы поставить безопасность ребенка на первое место.

С тех пор прошло семь лет, но истории вроде тех, что описаны выше, до сих пор случаются. Адвокаты и по сей день предупреждают своих клиентов, что заявлять об абьюзе небезопасно. Юристы по-прежнему уговаривают матерей дать согласие на ордер суда, который может поставить ребенка в уязвимое положение. Судьи снова и снова призывают женщин забыть старые обиды и «подумать о детях», а также пеняют жертвам, что те зря поднимают «поросшие быльем воспоминания». Как будто насилие само собой исчезает, когда отношения двоих заканчиваются! «Пока Семейный суд не будет работать нормально, никто не имеет право советовать женам, что им, мол, следует просто уйти от агрессора», – сказала мне одна женщина-адвокат, Никки[158], которая сама прожила с домашним тираном десять лет после того, как он впервые поднял руку на ее ребенка. Она знала, как несправедливо семейное законодательство обходится с пострадавшими от абьюза и как тяжело будет запретить мужу доступ к ребенку. Поэтому предпочла остаться в браке – так проще было следить за действиями агрессора. «Только так я могла защитить сына», – подчеркнула она. Если один из родителей все же решится сделать честное заявление в Семейном суде, ему, возможно, повезет: судья будет в курсе, что такое абьюз, адвокат поверит в искренность заявителя, эксперт будет достаточно квалифицирован, чтобы распознать признаки злоупотреблений. Но очень часто в таких случаях истца годами таскают по судам. Бюрократическая волокита подчас длится еще очень долго после завершения отношений с абьюзером. Фактически сам заявитель подвергается судебному преследованию, а служители Фемиды продолжают его тиранить, пока ребенок не подрастет и не сможет сам решать, с кем ему жить. Среди тех, кто рассказывал мне подобные истории, конечно, преобладали женщины. Но я таких знаю нескольких отцов, у которых были доказательства того, что они подвергались абьюзу в браке, и при этом они столкнулись с такой же непрофессиональной оценкой со стороны экспертов и недоверием со стороны судей.

В 2016 году стартовали с разницей примерно в месяц две громкие кампании по реформированию семейных судов. [40] На фоне подготовки к выборам федерального уровня Рози Бэтти выступила с планом преобразований из пяти пунктов, разработанным организаций Women’s Legal Service. В Национальном пресс-клубе Рози представила презентацию этой программы. «С тех пор как я потеряла Люка, – сказала она, – ко мне обращалось множество женщин. И первейшей их жалобой было несовершенство семейного права и бюрократическая система, которая доводила их до полного отчаяния». Это стало главной заботой правозащитниц, так как «множество людей внутри системы просто не понимают или не желают понимать сложную природу домашнего насилия». Проект Бэтти и ее единомышленников предполагает такие реформы, как разработка специального протокола для рассмотрения случаев домашнего насилия в судах по делам семьи, увеличение финансирования некоммерческой правовой поддержки для жертв, специальные образовательные программы для юристов и работников суда, помогающие им больше узнать об абьюзе и психологических травмах. Через месяц после презентации общественная группа по защите детей Bravehearts («Храбрые сердца»), созданная Хетти Джонстон, выпустила 277-страничный доклад и призвала Королевскую комиссию проверить деятельность семейных судов. В последние дни 2018 года коалиция федеральных политиков вместе с общественными организациями с Джонстон во главе, а также другие активисты еще раз выступили с требованием направить комиссию в суды. Письмо, подписанное 17 сенаторами, тремя членами нижней палаты парламента, а также представителями сорока НКО, гласило: «Нынешняя система дисфункциональна и опасна. Она ежедневно наносит серьезный ущерб детям». [41]

Семейный суд долгие годы отвергал все обвинения в свой адрес. Однако в 2018 году уходящий в отставку глава этого ведомства Джон Паско наконец признал ошибки. [42] Ему неоднократно указывали на случаи, когда отцы убивают детей. Так произошло с четырехлетней Дарси Фриман, а также с братом и сестрой подростками Джеком и Дженнифер Эдвардс. «Эти вопросы преследуют нас, возникают будто из тени вновь и вновь, когда мы разбираем, казалось бы, самые обычные дела. Если в них присутствуют обвинения в насилии, никогда не знаешь, с какими ужасными последствиями можно потом столкнуться», – сказал Паско. На конференции в Брисбене он заявил, что было предпринято около пятидесяти крупных расследований, связанных с применением Закона о семье. Но если следующее правительственное разбирательство не удовлетворит общественность, возмущенную неадекватной работой системы, тогда, по словам судьи, «безусловно, следует направить в Семейный суд Королевскую комиссию».

Мне хотелось бы заострить на этом внимание. Времена бесконечных формальных «беззубых» расследований прошли. Система калечит беззащитных детей, таких, как упомянутые в этой книге Карла, Тим, Салли, Алекс, и многих других. Всю оставшуюся жизнь им приходится бороться с последствиями полученной в раннем возрасте травмы. В их случаях прошлого уже не вернуть, но мы можем сделать так, чтобы другие юные создания не отправлялись жить к опекуну, которого они боятся. Только разбирательство, проведенное на самом высоком уровне, может показать, что не так с семейным законодательством и как изменить его к лучшему[159].

Глава 10. Дадирри

Дадирри – это глубокая внутренняя сосредоточенность, вслушивание и спокойная осознанность… Нам надо научиться говорить на языке белого человека. Надо вникнуть в его слова. Но учиться общаться должны обе стороны. Хотелось бы, чтобы австралийцы нашли время, чтобы выслушать нас. Мы надеемся, что станем ближе друг другу. Нам по-прежнему не хватает того, чего мы всегда жаждали, – уважения и понимания.

Мириам-Роуз Унгунмерр-Бауманн, старейшина племени аборигенов, художник и педагог из Науйу (Река Дейли)

По мере работы над книгой я знакомилась со многими необычными женщинами, но одна из героинь особенно поразила меня своей силой и непреклонностью. Эта женщина – аборигенка. Таких историй мне ранее не доводилось слышать. Чтобы выжить самой и спасти дочь, ей пришлось пройти суровые испытания, почти как в детективах и триллерах. Ей не только удалось сохранить жизнь, бежав от невероятного насилия; она продолжила борьбу, не побоявшись вступить в противостояние с могущественными силами, и выиграла схватку. У этой женщины острый язык и несгибаемая воля. Мы побеседовали с ней через несколько лет после того, как она покинула мужчину, чуть не убившего ее. Сначала рассказ о ее судьбе был центральным сюжетом этой главы. Но буквально за несколько дней до ухода книги в печать моей героине пришлось отказаться от публикации этих материалов. Бывший партнер снова угрожал ей, и она побоялась публично называть свое имя.

Мне очень хотелось бы поведать миру о ней, и однажды, надеюсь, я смогу это сделать. Но пока это невозможно. И все же мне не хочется притворяться, будто нашей встречи и в помине не было. И поэтому я начинаю главу, выражая восхищение мужеством и замечательным умом этой женщины. Я не могу назвать ее, но она знает, что я помню о ней.

* * *

Коренное население Австралии унижали и третировали более двух столетий подряд. И нет ничего удивительного, что именно среди австралийцев «первой нации»[160] встречается наиболее жестокое семейное насилие. Как написала принадлежащая к народу коори писательница Мелисса Лукашенко: «Аборигенки всю жизнь проводят в жестокой среде, их оскорбляют как темнокожие, так и белые мужчины. Поэтому им трудно поверить, что существуют представители сильного пола, которые не бьют и не насилуют своих подруг». [1] Статистика сурова: коренных австралиек примерно в 35 раз чаще госпитализируют с травмами, связанными с домашним насилием (это усредненные данные по всей стране, но в некоторых отдаленных районах они подвергаются гораздо большему риску – к примеру, в 80 раз чаще белых попадают в больницу с такими повреждениями). [2] Кроме того, их травмы более тяжелые и аборигенки чаще от них погибают. [3] Однако сообщения об этих смертях почти не появляются в прессе. По словам активистки и писательницы из племени арренте Селесты Лиддел, «в гибели аборигенки нет ничего неожиданного». [4] Разорвать отношения с агрессором трудно любой женщине, но для коренных австралиек тут есть особый риск. Им часто кажется, что уйти от абьюзера просто невозможно, ну, или придется заплатить за это слишком высокую цену. В докладе специальной группы по борьбе с домашним насилием, учрежденной при правительстве штата Квинсленд, представлен обобщенный итог нескольких исследований, посвященных тем, кто пытается вырваться из замкнутого круга семейного абьюза. Эти материалы показывают, что весь жизненный уклад аборигенок в отдаленных поселениях устроен так, что они оказываются в безвыходном положении. Фактически в ловушке. В докладе гипотетическая, но выстроенная на основе изучения реальных кейсов ситуация была описана так:

«Представьте, что вы аборигенка, живущая в удаленном от больших городов регионе штата Квинсленд. До ближайшего соседнего поселения – три часа пути, до ближайшего торгового центра Woolworths – девять часов, да и то только в ту часть года, когда дороги остаются проезжими. В вашем поселке 75 домов, 500 жителей и один телефон-автомат. Курица гриль стоит 50 долларов, тюбик зубной пасты – 14 долларов. Сфера услуг весьма ограниченна. За десять минут можно пройти все поселение из конца в конец. Вы здесь жили всю жизнь и ничего другого просто не знаете. Здешний стиль жизни для вас кажется нормальным. Тут живет вся ваша семья, все близкие люди.

Вы родили троих детей от мужа, который тоже отсюда родом. Он вас бьет. Постоянно. Иногда кусается. Полностью контролирует все ваши действия. Его родственники живут рядом. Вы не можете никому пожаловаться на семейное неблагополучие, иначе опека отберет у вас детей, и следующие полтора года вы будете бороться за то, чтобы вернуть их. Такое уже было с вашей сестрой. Если вы начнете возмущаться, семья супруга будет вам мстить. Уехать вам некуда, вы нигде никогда не были. Дядя мужа работает в железнодорожной кассе, а двоюродный брат мужа держит единственный магазинчик мобильной связи. Сестра мужа трудится на заправке. Даже если вам удастся сбежать, супруг найдет вас. Или вам придется уехать в неведомую даль, где у вас вообще никого нет, никто не поможет и не поддержит.

Допустим, муж ударил вас прямо посреди улицы. Местный полицейский это видел. Полиция передает дело в суд, но там ваш муж во всем винит вас. Вы пытаетесь рассказать полиции правду, но они говорят, что от них ничего не зависит, все решает судья. Пока идет разбирательство, супруг живет дома, его некуда поместить на это время, некуда изолировать. Рассмотрение дела откладывается. Вы ждете.

Вы возвращаетесь домой после судебного заседания. Начинаете искать другое жилье, встаете в социальную очередь. Перед вами еще двадцать человек. А всего в фонде социального жилья штата – 50 квартир. Предполагаемое ожидание – три года. Решение о предоставлении социальной квартиры принимает местная комиссия. В ней, кстати, работает тетя мужа.

Так проходит несколько месяцев. Вы стараетесь не злить свою половину. Едете на прием к психологу-консультанту, и тот сообщает вам то, что вы уже и так понимаете: если невозможно вырваться из своего тесного мирка, лучше уж остаться с агрессором, тогда давление на вас будет меньше.

Через три месяца назначают повторное заседание суда. Муж после него снова возвращается домой. Вам страшно, и вы не понимаете, почему они не могут просто приказать ему уйти от вас и больше вас не трогать? Полицейский вроде бы говорил, что обвинитель не знает, что делать. Рассмотрение затягивает адвокат истца. Вы опять ждете. Во время последнего заседания ваше имя вообще не упоминалось.

Муж угрожает и требует, чтобы в суде вы молчали. Он бьет вас в живот так, чтобы не оставалось синяков. Он уже не раз это делал. На прошлой неделе с вами связались из службы опеки. Никто не будет забирать детей, но для этого нужно, как они предупредили, чтобы в доме всегда был мир. Но это же не в вашей власти! Следующее заседание суда – через три недели. Может, что-то сдвинется с мертвой точки?.. Наконец суд подписывает ордер. После этого муж снова бьет вас на улице… И весь процесс начинается снова». [5]

«Если вы собираетесь уйти от мужа, вам придется не просто уехать из поселения, но оставить там детей и всю свою родню, – говорит Эми Маккваир, журналистка, происходящая из племени дарумбал и аборигенов островов Южного моря. – Поэтому такое количество представительниц коренных народов в конце концов решает остаться. Им просто некуда идти».

Аборигенки из отдаленных поселений оказываются в западне. Им некуда бежать от семейного неблагополучия. Они ничего, кроме своего маленького городка, не знают.

Есть еще одна причина, почему такие отношения бывает сложно разорвать. Когда женщина осознает свое бесправие, а также последствия травмы, которую до нее переживало несколько поколений, семья остается той единственной соломинкой, за которую она пытается ухватиться. Очень часто насилие порождается ревностью. Мужчина, который мало что в жизни может контролировать, отыгрывается на семье, чтобы почувствовать себя увереннее. Коренные австралийки и их дети более уязвимы, чем все другие социальные группы в Австралии, но надо сказать, что их угнетатели далеко не всегда принадлежат к их расе. Одно из исследований показало, что большинство состоящих в браке аборигенок, заявивших об абьюзе (59 %), замужем за белыми мужчинами. [6][161]

Организация Djirra, предоставляющая правовую поддержку семьям, принадлежащим к коренным народам, постоянно сталкивается с клиентками-аборигенкам, над которыми издеваются мужья разного происхождения – как аборигены, так и неаборигены. Единственное, о чем статистика свидетельствует однозначно, так это что сами женщины, принадлежащие к туземным племенам, подвергаются намного большему риску стать жертвами домашнего насилия, чем представительницы других народов и рас»[162]. [7]

* * *

Когда я только приступала к изучению проблемы домашнего насилия среди коренного населения Австралии, я знала лишь самое основное: полиция часто не принимает всерьез жалобы женщин и толком не расследует нападения на них и даже убийства. Историй о «халатно проведенных расследованиях» полно[163]. Одна из них связана с гибелью двадцатипятилетней Квементиайе Грин, матери двух детей, которую нашли мертвой на пустыре в городке Теннант-Крик в 2013 году. Ее сожитель Родни Шеннон находился рядом, однако следователь счел, что это ничего не доказывает, а является лишь «иррациональной презумпцией». [8] Следствие предпочло поверить свидетельству Шеннона, что Грин заколола себя сама. Подобную же версию полицейские Северной Территории приняли и в другой раз, когда столкнулись со смертью тридцатиоднолетней Натали Маккормак, работавшей с молодежью в приюте Танджентьере в Элис-Спрингс. Несмотря на то что ее муж не раз был замечен в абьюзе, полиция сочла удовлетворительным его заявление, что супруга совершила самоубийство с помощью ножа. При этом, по мнению следователя, не было представлено никаких доказательств в пользу такого предположения. [9] Маккормак убили в 2015 году, но обвинение так никому и не было предъявлено.

Вскоре я поняла, что все эти факты лишь поверхностно обозначают проблему. Помню момент, когда стало ясно, как мало мне известно. Я ехала в машине и слушала подкаст под названием «Занавес» (Curtain), в котором беседовали Эми Маккваир и юрист Мартин Ходжсон. Последний выдал монолог, от которого у меня захватило дух и накатила волна ярости. Начал он со смелого утверждения: «Полиция и социальные службы не просто не поддерживают аборигенок, они активно наказывают тех из них, кто осмеливается заявлять о домашнем насилии». Сначала мне это показалось преувеличением. Но Ходжсон привел конкретный пример: в прошлом году аборигенка обратилась в полицию, рассказав о том, что ее дочь подвергается домашнему насилию. Ведь мы именно к этому побуждаем граждан: помогайте друг другу, выступайте от имени близких, если те не решаются пожаловаться властям на то, что с ними происходит. В итоге заявительница оказалась в тюрьме. Почему? Потому что полиция явилась к ней домой (по ее же просьбе), стала проверять ее документы, обнаружила неоплаченный штраф за содержание незарегистрированной собаки и судебное предписание на погашение задолженности[164]. После чего стражи порядка поместили заявительницу за решетку на несколько недель! Она могла провести там и больше времени, но, к счастью, кто-то оплатил наложенное на нее взыскание. Показательно: полиция сочла, что разобраться с административным нарушением, связанным с собакой, важнее, чем защитить жизнь и безопасность двух аборигенок. Вопрос о происходящем в этой семье насилии даже не поднимался. А та, что осмелилась искать защиты для дочери, оказалась в заключении в женской тюрьме в Мелалеуе. [10]

Я не могла поверить своим ушам. Арестовать и поместить за решетку женщину за то, что не оплатила штраф, после того как та вызывала полицию, чтобы получить защиту? Мне необходимы были дополнительные доказательства того, что полиция действительно исходит из установки «наказать заявителей», поэтому я позвонила Ходжсону. Будучи адвокатом, он бесплатно помогает не только жертвам домашнего насилия, но многим невинно преследуемым, в том числе в других странах. Он защищал австралийцев, ложно обвиненных в терроризме за рубежом, а также консультировал афроамериканцев, которые получили сроки за преступления, которых не совершали. Все это он делает из дома, расположенного на побережье в Новом Южном Уэльсе. Его основной заработок остался таким же, каким был в давние студенческие годы, – по ночам он пишет для авто– и мотожурналов. Во время нашей беседы сказывалось недосыпание Мартина: предшествующую ночь он провел в машине – дежурил у дома одной аборигенки. Он приехал туда не для того, чтобы в случае необходимости спасти ее от нападок бойфренда, а чтобы защитить ее от полиции!

Вместо того чтобы защитить заявляющих о насилии, власти запугивают их, выискивая их мелкие грехи – к примеру, неоплаченные штрафы, – и грозят им за это арестом.

«Типичная для представительниц коренного населения история, – поясняет мой собеседник. – Очень часто женщины подают заявление, а потом являются полицейские и начинают не с того, чтобы изолировать насильника, а сначала тщательно проверяют у всех эти чертовы документы! У кого-нибудь обязательно найдутся неоплаченные штрафы, и тогда должника немедленно везут в участок. Ситуация накаляется. Нередко конфликт приводит к тому, что сыновья-подростки пытаются вмешаться и защитить мать. Но они не в состоянии этого сделать». У женщины, рядом с домом которой ночевал Мартин, есть приемный сын. Ему шестнадцать, и на нем «висит» несколько задолженностей. Поэтому мать боится обращаться к полицейским – они ничем ей не помогут, только увезут юношу с собой. Эти штрафы, по сути, мелочи. Самый серьезный проступок подростка – разовое воровство в супермаркете. В итоге женщина боится пожаловаться на агрессивного мужа, чтобы не потерять сына, поясняет Ходжсон. Полиция считает ее «возмутительницей спокойствия». Она, мол, сначала заявляет о побоях, а потом отказывается выступать против супруга в суде «по своим особым причинам». Абьюзер в данном случае наркоман, употребляющий амфетамин «айс». Когда он «под кайфом», жена подвергается особой опасности, а обращение к стражам порядка теперь ей заказано. Она вообще в ужасном положении: многодетная мать, неграмотная, финансово зависимая от мужа. «Он белый, и он работает, поэтому полицейские всегда на его стороне. Де-факто они солидаризируются с насильниками», – полагает Ходжсон. Он провел ночь в машине у дома той женщины, потому что она все же решилась снова вызвать стражей порядка, а они заявили, что не приедут, если она опять поднимет шум и помешает им увезти мальчишку. «Она попала в безвыходную ситуацию, – подчеркивает адвокат. – Формально она не имеет права укрывать того, кто находится в розыске. И полиция этим манипулирует. Почему они сами не ловят мальчишку, раз им это полагается по службе? Ведь большую часть дня он проводит вне дома».

Тот факт, что в машине возле дома дежурит юрист, должен был служить полиции предупреждением – лучше ведите себя корректно по отношению к бедной женщине и не оказывайте на нее давление. «Копы прекрасно знают, что я перед ними тушеваться не стану. Это их сдерживает и не дает творить все, что вздумается. Если они увидят мою машину, припаркованную возле чьих-то дверей, то иногда даже не станут останавливаться. Такой прием работает, так что приходится спать в машине». Ходжсон с детства знал, что такое абьюз – его мать была юристом-правозащитником, хорошо известным на юге страны. Семья жила в отсталом аграрном районе, в маленьком городке, где все друг друга знали, но она не боялась ходить к своим подопечным домой. Не так уж редко бывало, что агрессор заявлялся прямо посреди ее разговора с жертвой. Нравы были суровые, и незваной гостье иногда приходилось сталкиваться с направленным на нее пистолетом. На полицию рассчитывать было нечего, и для защиты она временами брала с собой Мартина. «Мне было одиннадцать или двенадцать лет, когда мама начала брать меня с собой. Пока она беседовала с пострадавшей, я сидел в машине с битой для крикета наготове, на случай, если вдруг заявится домашний тиран. Директор школы позволял мне уходить с уроков, чтобы помочь маме. Ее все знали, и все были в курсе, к кому она идет и какой опасности может подвергнуться со стороны мужа жестоко избиваемой женщины…» Ходжсон говорит, что его мать была для него настоящей героиней. «Все ее друзья помогали жертвам насилия. Думаю, никто так хорошо не понимал, через что приходится проходить несчастным женщинам. Все мамины коллеги сталкивались с вооруженными насильниками, им нередко приходилось ночевать в чужих домах, хотя у всех у них было свое “гнездо” и свои дети». Сейчас, как отмечает мой собеседник, он половину времени тратит на то, чтобы защитить своих подопечных от мужей-тиранов, а половину – на то, чтобы оградить их от давления полиции. Так государство реагирует на проблему, и трудно представить себе худшую реакцию. Когда обитательница подполья заявляет об абьюзе, ей не только требуется защита и поддержка, ей нужен также кто-то, кто покажет, что представления абьюзера о добре и зле, которые она отчасти усвоила, в корне неверны. Кто-то должен объяснить жертве, что она не виновата, что она не плохой человек и даже очень мужественный. Ведь для того, чтобы просить о помощи, нужна отвага. Но когда никто не делает этого, а напротив, пытается арестовать ее за какой-то мелкий проступок, ей становится только хуже. Ее и так унижали, а теперь еще и втаптывают в грязь, отправляя в тюрьму! После такого она вряд ли снова обратится к правоохранителям за помощью.

Описываемые Ходжсоном случаи – не редкость и для Западной Австралии. К примеру, в 2017 году жительница Перта, тридцатипятилетняя представительница народности нунгар была арестована за просроченные пени по штрафам. Вообще-то полицейские приехали в ее дом после сообщения о домашнем насилии. Но, явившись по вызову, они проверили заявительницу, мать пятерых детей, «по базе» и обнаружили, что за ней числится долг в 3900 долларов. Эта сумма накопилась вследствие давнего неразрешенного спора с государством. Причина та же, о которой мы уже упоминали, – нарушения в регистрации питомца. Несмотря на то что женщина с трудом сводила концы с концами и растила детей на скудное социальное пособие, она сказала, что готова гасить долг частями и попросила о его реструктуризации. Но полиция отказалась ее слушать, а отвезла в тюрьму Мелалеука. Не можешь выплатить всю сумму сразу? Оставайся за решеткой четырнадцать дней. Так, мол, постепенно будет списываться долг – минус 250 долларов за каждые отсиженные сутки. Тот факт, что младшего ребенка «преступница» все еще кормила грудью, похоже, совершенно не беспокоил стражей порядка. Пришлось ей просить тетю заботиться о детях в течение двух недель. За это время, кстати, в доме отключили электричество. [11][165]

«У нас часто незаслуженно сурово карают за всякие мелкие проступки – за несвоевременную уплату штрафа, за нарушение правил дорожного движения, просрочку социальных платежей, незначительные правонарушения, – констатирует юрист, защитница прав племени нунгар и ученый Ханна Макглейд, активно лоббирующая отмену подобных репрессивных мер в родном штате Западная Австралия. – Многие аборигенки, женщины и юные девушки, ругаются на «копов». Они считают, что к ним придираются, относятся к ним с презрением. Все, что им остается, так это в сердцах послать правоохранителей куда подальше… Что до незарегистрированных питомцев, то действительно, аборигены часто держат собак и других домашних животных, которых им не по карману регистрировать. Почему люди не платят штрафы и пени? Потому что живут за чертой бедности, кое-как перебиваются на пособие. А долги и пени тем временем растут. Просрочка приводит к двукратному или трехкратному их увеличению». Конечно, многие читатели тут возразят: а как же личная ответственность за собственные действия и за действия своих питомцев? Или скажут: всех этих людей наказывают потому, что они действительно нарушили закон. Но подумайте вот о чем: к большинству белых жителей Австралии за те же нарушения не будут применены столь же суровые меры. В крайнем случае, им будет вынесено судебное предупреждение.

Аборигенов наказывают за незначительные правонарушения, хотя такие же проступки белым легко сходят с рук.

Во время весеннего фестиваля по случаю скачек[166] практически все напиваются и ведут себя немного асоциально, это ведь карнавал. Я живу в районе Кинг-Кросс в Сиднее много лет, но ни разу не видела, чтобы слегка подвыпившую молодую женщину, громко ругающуюся, гуляющую босиком с туфлями в руках и в шляпке набекрень, арестовала полиция и выписала ей штраф. Аборигенов штрафуют за мелкие правонарушения не потому, что для полиции так важно скрупулезное следование закону. Просто за представителями коренных народов другой надзор: их наказывают за провинности, которые другим легко сходят с рук.

Ассоциированный профессор Джон Уилльямс-Мозли, главный следователь Королевской комиссии по делам о смерти аборигенов, содержащихся под стражей, говорит, что коренные австралийцы в среднем в двадцать раз чаще подвергаются арестам, чем представители других рас. Полиция зачастую специально охотится за аборигенами, нарушающими общественный порядок, следуя собственным расистским стереотипам. [12] Особенное бешенство вызывает у Ханны Макглейд история Тамики Муллали из Брума: «Я вам не рассказывала о ней? – спрашивает она. – Как жаль, что люди не знают об этом случае!» Тут я перебиваю Ханну: мне рассказывали, что несколько лет назад в Бруме произошло нечто ужасное, но никто не знал, как зовут героиню этой истории. «Да, – кивает Макглейд, – мы все в курсе, кто такая Рози Бэтти, но о Тамике, маленьком Чарли и их трагедии никто не слышал. На нее наше сочувствие не распространяется».

* * *

Я не имела представления о Тамике Муллали, а ведь мне следовало бы знать о ней, как и всем нам. То, что произошло, должно было вызвать скандал национального масштаба. Полиция выдвинула обвинения против этой женщины в 2015-м, в тот год, когда Рози Бэтти стала «Человеком года» в Австралии, и журналисты начали активно публиковать материалы о домашнем насилии. Но история Тамики и Чарли Муллали практически не освещалась за пределами Западной Австралии. Было, пожалуй, лишь несколько кратких репортажей об этих событиях.

За последние пять лет мне довелось столкнуться с несколькими по-настоящему шокирующими случаями. Я рыдала и ярилась бесчисленное количество раз. Но никакие мои эмоции не идут в сравнение с гневом, охватившим меня после того, как я прочитала об этой женщине и ее ребенке. Заранее предупреждаю: от этой истории волосы у вас встанут дыбом. Я постаралась описать ее максимально сдержанно, приводя лишь ключевые детали. Если сможете, прочтите.

Все началось вечером 19 марта 2013 года во время празднования дня рождения отца Тамики, Эдварда, или, как зовут его в семье, Теда.

«Мы съели небольшой тортик, – вспоминает он. – После этого Тамика собиралась пойти погулять». Тед, внешне похожий на поэта-хиппи из буша или на пожилого рокера, говорит четко и внятно. У него длинные, свисающие вниз усы, бородка-эспаньолка, волнистые волосы ниспадают до плеч. Тед Муллали – владелец процветающего бизнеса, связанного с грузоперевозками. Он, как и большинство аборигенов, заботливый дедушка, в свободное время присматривает за внуками.

Его дочь, собираясь на вечеринку, спросила, может ли отец ночью присмотреть за десятимесячным Чарли. «До сих пор не могу простить себе, что я отказал ей тогда. Я понадеялся, что, если ей придется взять ребенка с собой, она будет вести себя более ответственно и вернется домой в приличное время». Тед и не знал, что беда уже на пороге. Тамика недавно вернулась из Перта, и до нее дошли слухи, что ее новый бойфренд Мервин Белл в ее отсутствие изменял ей. В тот вечер они выпивали с друзьями, и Мервин вел себя как-то странно. Тамика собиралась с духом, чтобы откровенно поговорить с ним. Уже будучи в гостях, она укачала маленького Чарли, уложила его в комнате и вышла в другую, чтобы присоединится к остальной компании.

О дальнейших событиях я расспрашивала ее сама (она находилась в Бруме, мы беседовали по телефону). «В разговоре с Беллом я упомянула о разговорах, которые до меня дошли, а он повел себя как последний негодяй», – рассказала Тамика. Было уже поздно, и она решила сходить к подруге, чтобы забрать у той коляску и увезти в ней Чарли домой. Мервин ехал за ней по пятам в машине и в какой-то момент напал на нее. «Он как-то резко подскочил и ударил меня. Я попыталась увернуться, но он принялся колотить меня еще сильнее, сбил с ног, а потом сорвал одежду». Медсестра из местной больницы, живущая поблизости, услышала крики, доносящиеся с улицы, и увидела в окно, как Мервин избивает Тамику. Свидетельница выбежала из дома и закричала разбушевавшемуся парню, чтобы тот убирался прочь, а затем вызвала полицию.

Тед уже лег, когда зазвонил телефон. Звонила та самая медсестра. Она сказала, что сильно избитая и практически голая Тамика укрывается на автостоянке. Она завернулась в простыню, которую принесла медсестра. Полиция уже на подходе. Тед запрыгнул в машину и помчался на место происшествия. Он отчаянно хотел попасть туда раньше, чем прибудут стражи порядка. Когда он повернул на нужную улицу, сердце его упало – издали были видны полицейские мигалки. Его дочь была в ужасном состоянии, вся в крови. Она плакала и кричала полицейским: «Уходите, вы никому здесь не нужны». Но те неумолимо надвигались на нее.

Потом они внесут в протокол, что пострадавшая называла их «придурками» и кричала «проваливайте». Ей совсем не хотелось внимания со стороны властей. «Я знаю, что от нашей городской полиции не будет толку, – объяснила мне она. – Я хотела, чтобы отец забрал меня, и не желала, чтобы меня видели чужие – обнаженную и в крови. У нас много знакомых в городке, да и вообще все это произошло на одной из центральных улиц». Но полицейские отказались уезжать. «Нам положено разбираться с подобными происшествиями, – сказал один из офицеров. – А здесь женщина без одежды. Ее, как оказалось, выкинули из машины». Они требовали, чтобы Тамика рассказала о случившемся. Но почему надо было допрашивать ее именно в тот момент и в этом месте? Она – жертва нападения, у нее серьезные травмы. Ей требовалась срочная медицинская помощь, а внимание правоохранителей было совсем ни к чему. Как засвидетельствовал потом другой офицер: «В правом глазу у Тамики было сильное кровоизлияние». [13] Это один из признаков серьезной травмы головы. А значит, ее поведение не могло быть адекватным, а память – ясной. Полицейские были обязаны записать ее в протоколе прежде всего как жертву и уж во вторую очередь как свидетеля. Более того, были и другие свидетели – вызывавшая стражей порядка медсестра сразу дала показания. Да и подъехавший Тед предположил, что преступник – Мервин Белл. Имея всю эту информацию, неужели полицейским так уж необходимо было мучить жертву расспросами? Тамика рассказывает об этом так: «Я была вся в синяках, он бил меня по голове, да и по всему телу. И да, я не желала беседовать с полицией. Мне нужно было, чтобы меня перенесли в машину и отвезли домой, а обидчика потом нашли и призвали к ответу». Но полицейские настаивали на том, чтобы она им все объяснила. Пострадавшая почувствовала себя загнанной в угол, она была в отчаянии и в какой-то момент плюнула в одного из стражей порядка, констебля Пола Мура. Тед слышал, как Мур произнес: «Ну все!» – и бросился к Тамике. «В тот момент Чарли все еще был у нее на руках, – вспоминает Тед. – Я тоже ринулся к ней, выхватил младенца, передал какой-то девушке, стоявшей рядом, а сам вернулся к дочери, чтобы защитить ее». Все смешалось и завертелось: Тамика пыталась спастись от полицейских за отцовской машиной, но Мур нагнал ее, повалил на живот и коленом придавил к земле. «Она вопила: “Папа, помоги мне, помоги!” – рассказывает Тед. – Я крикнул, чтобы он отпустил ее и позвал женщину-полицейского». Как только Мур поднялся, Тамика вскочила в машину и заблокировала двери. Полицейские окружили автомобиль и стали дубинками колотить по окнам. «Когда им удалось наконец разбить окно пассажирского сиденья, дочь выскочила с водительской стороны, а они ее схватили и снова повалили на землю, а потом потащили в свою машину», – говорит отец Тамики. Когда он с возмущением спросил, что они творят, один ответил, что ее повезут в тюрьму. «Как вы можете, ей нужна помощь! Вызовите “Скорую”!» – возмутился отец. «“Скорая” не приедет», – ответили ему. «Почему?» – «Не приедет, и все». – «Тогда вы отвезите ее в больницу».

Полиция была занята Тамикой и не обращала особого внимания на ребенка. Стражи порядка велели двум девушкам, присутствовавшим во время оформления задержанной, унести младенца подальше от места происшествия. Тед разрывался: ему хотелось быть с внуком и в то же время помочь дочери.

В результате он поехал с ней в стационар. Растерянная и дезориентированная девушка билась в истерике. Медики тоже казались ей теперь представителями власти, угрожающими ее безопасности. Врач не желал, да и не мог осматривать ее в таком состоянии. Отец уговаривал ее успокоиться. Когда она немного поутихла, доктор сказал: «Ладно, попробуем в последний раз». «Хорошо, что он предпринял еще одну попытку! У нее были серьезные травмы, угрожавшие жизни: разрыв почки, ушиб селезенки, внутреннее кровотечение. Врач сказал, что если бы она не приехала в больницу, то вскоре умерла бы в тюремной камере», – вспоминает Тед.

Убедившись, что дочь находится под присмотром, он помчался домой, чтобы узнать, что с внуком. Но там обнаружилось, что за время его отсутствия к нему домой приехал Белл и забрал Чарли. Дед пришел в ужас. Он отправился обратно к больнице и отыскал там констебля Эоина Карберри, дежурившего в патрульной машине у ворот. «Я попросил у него помощи, сказал, что ребенка украли». У Теда были основания паниковать. Он сообщил полицейскому, что Белл не отец Чарли и может его убить. Малышу грозила смертельная опасность, но это нисколько не тронуло констебля. «У нас нет ресурсов для его поиска», – заявил он. «Что вы имеете в виду?» – удивился Тед. «Мы здесь сторожим вашу дочь, потому что она арестована». На вопрос, нельзя ли послать за малышом еще кого-то, офицер ответил: «Как вы думаете, сколько у нас патрульных машин? Всего две. Одна здесь из-за вашей дочери. А другая на участке, выполняет патрулирование». «Никогда не забуду эти слова, – восклицает Тед. – Позже я узнал, что в это время в отделении другие полицейские составляли протокол на Тамику, в котором она обвинялась в оскорблении стражей порядка при исполнении и затруднении их работы. Вот чем они были так заняты!»

Полиция была занята арестом пострадавшей от нападения аборигенки, а младенец их особенно не интересовал, и они передали его стоявшим рядом свидетелям происшествия.

Тед ринулся в отделение полиции Брума и заявил там о похищении Чарли. Он сказал, что Белл взял одну из его машин, и просил полицию организовать ее перехват.

В ту ночь в участке дежурил сержант Даррен Коннор. Он впоследствии свидетельствовал, что от Теда пахло спиртным и «еще бог знает чем», что тот был агрессивен и говорил бессвязно и, как казалось, больше переживал за угнанный автомобиль, чем за внука. Проведенное расследование не нашло никаких подтверждений словам сержанта. [14] «Я не пью уже тридцать лет! – восклицает Тед. – Все это ложь. Но она показывает его отношение – мол, еще один пьяный черномазый явился».

Тед позвонил в службу спасения и рассказал оператору о похищении, надеясь, что это заставит полицию что-то предпринять. «Я хочу, чтобы хоть кто-то всерьез прислушался к моим призывам о помощи и опасениям, что преступник убьет моего внука», – сказал он по телефону. Оператор заверила, что свяжется с сержантом в отделении Брума. Тед уточнил: «Вы сможете ему объяснить, как это важно? Пожалуйста, сделайте это!» Представители колл-центра действительно связались с участком и поговорили с констеблем Джоэлом Райтом. Ему передали, что господин Муллали «очень беспокоится за внука». На что Райт ответил, что знает про Теда: «Он всю ночь донимает полицейских». Оператор попросила Райта связаться с Муллали, но тот сказал, что поговорит об этом с начальством и не уверен, что кто-то будет разбираться с этим делом, потому что Тед и так уже отнял у полиции два часа времени. [15]

После разговора со службой спасения Тед решил поехать в буш, полагая, что Белл мог укрыться там. Но когда безутешный дед собирался уже отправиться туда, у него спустилась одна из шин, так что пришлось звонить другу и просить, чтобы тот поехал на своей машине. Было почти три часа ночи, когда пришло леденящее кровь СМС-сообщение от Белла. Он писал: «Хочешь поговорить со мной?! Давай! Я на вас нажалуюсь в социальные службы. Даже не можете толком присмотреть за ребенком… Чем тебе теперь «копы» помогут?! Ха-ха…» [16]

Тогда Тед снова помчался в отделение полиции. Может, сообщение поможет установить местонахождение Белла? Он спросил об этом сидевшего за конторкой констебля Райта. Но тот сказал, что подобный запрос стоит дорого, около 800 долларов. Тед ответил, что с радостью заплатит. Но констебль снова отказал, заявив на этот раз, что определение геолокации займет очень много времени. Тед попросил полицейского хотя бы прочитать сообщение, но его снова «отбрили». Тут уж посетитель позволил себе выразить неудовольствие, на что Райт предложил ему прийти утром и обратиться к специальному офицеру по делам коренных племен. Весь разговор с констеблем был записан на камеру видеонаблюдения, установленную в отделении. Впоследствии комиссия по противодействию коррупции и криминалу придет к заключению, что Тед «временами говорил оживленно и напористо, а временами спокойно». Также согласно мнению расследователей, на записи видно, как «Райт и Муллали обмениваются рукопожатиями, и посетитель, уходя, даже дружелюбно помахал констеблю». [17]

При этом в своем рапорте в Отдел внутренних дел Райт описал ситуацию иначе. Там было сказано, что «господин Муллали был возбужден и агрессивно настроен, получить от него информацию было трудно». [18] Комиссия не нашла этому подтверждения. Запись с камер свидетельствует, что во время беседы «посетитель сидел и излагал суть дела в деталях, отвечая на вопросы дежурного». [19]

Ночь перевалила за середину. У бедного деда не было иного выхода, кроме как вернуться домой и поспать, а утром снова заняться поисками Чарли. Но он не прошел и ста метров от дверей отделения, как услышал, что за ним едет патрульная машина, направляя на него яркий свет фар. «Я выругался на водителя и закричал, чтобы он не слепил мне глаза». В машине был констебль Райт. В ответ на агрессивный выпад полицейский выкрикнул, чтобы Тед прекратил звонить в службу спасения. Все это записано в показаниях Муллали. Констебли Райт и Коннор говорят, что они в эту ночь еще раз контактировали с Тедом. Их свидетельство о том, что происходило далее, доказывает, как горячо Тед желал найти Чарли. Хотя он уже и так часом ранее продемонстрировал свою заинтересованность тем, что без колебаний готов был выложить 800 долларов для определения местонахождения похитителя. Однако полицейские утверждают, что Тед, вернувшись домой, снова позвонил в участок и сообщил, что все в порядке. Якобы он поговорил с Беллом, понял, что младенец в безопасности и поисковая операция более не требуется. В 4.15 утра констебль Райт добавил к материалам об исчезновении ребенка следующую запись, основанную на том самом предполагаемом звонке: «Эдвард Муллали сообщил, что Мервин Белл связался с ним, они долго и душевно беседовали. Муллали утверждает, что благополучие ребенка больше не вызывает беспокойства. По его словам, Белл относится к младенцу с должным вниманием и позаботится о нем. Белл объяснил свое поведение Эдварду, который теперь полагает, что ребенку с Беллом будет хорошо. Они договорились, что утром встретятся, чтобы Муллали забрал ребенка. Департамент по защите города Брум берет ситуацию на контроль и просит предоставлять им информацию о дальнейшем развитии событий». [20]

Сержант Коннор (тот самый, который говорил, что Тед показался ему пьяным и агрессивным) позже скажет расследовавшей дело комиссии, что находился рядом с Райтом, когда тот говорил с Тедом по телефону, и после звонка полицейские обсудили эту ситуацию. Когда я уточнила у Теда, звонил ли он Райту повторно, мой собеседник прямо-таки взорвался: «Нет, нет, нет! – кричал он. – Я вообще такого не помню. Как я мог счесть, что Чарли в безопасности?» Ясно только одно: Райт и Коннор не сделали никаких основных шагов, которые обязана предпринимать полиция при сообщении о похищении ребенка. Они не внесли в дело самого главного – того факта, что Белл имеет судимости, он обвинялся в жестоких преступлениях. А также не зафиксировали, что Тед опасается за жизнь мальчика. Ни один из офицеров не написал рапорт начальству, связанный с заявлением о пропаже человека. Правда, Коннор пояснял, что не считал Чарли пропавшим, потому что в семьях аборигенов принято присматривать за детьми «всем кланом», так что ребенок может оказаться на руках у любого из близких. К тому же полицейский уверяет, что не знал, что Белл избил Тамику в ту ночь.

Если он действительно ничего не знал о нападении, то это показывает нескоординированность работы полиции в Бруме. В протоколе выезжавшего на место происшествия патруля зафиксировано: Тед указал двум полицейским, что травмы скорее всего нанес Мервин Белл. Также он сообщил, что тот же человек и похитил Чарли и что жизнь ребенка под угрозой. Так как же Коннор мог поверить, что с Чарли в итоге «все в порядке», что он «под присмотром»? Получается, он не читал того, что было внесено в дело ранее.

Стражи порядка решили, что малыш найдется сам собой. У аборигенов принято присматривать за детьми «всем кланом», и ребенок может оказаться на руках у любого из близких.

В шесть утра 20 марта Коннор передал дежурство сержанту Уилльяму Уизерсу. Коннор должен был информировать о происшествиях во время ночного дежурства. Но Уизерс, со своей стороны, не помнит, чтобы ему сообщали о каких-либо проблемах. [21] Заступив на пост, он ничего не знал о жестоком избиении Тамики, о похищенном Беллом младенце, о нескольких заявлениях, сделанных Тедом, в том числе о его звонках в службу спасения.

Тед снова явился в отделение поутру. Он надеялся, что правоохранители уже начали поиски его внука. «Моя сестра работает в службе по защите детей, – рассказывает Муллали. – Она говорила, что при исчезновении ребенка все должны подниматься по тревоге. Ни одного незадействованного сотрудника обычно не остается». К тому времени прошло уже шесть часов с тех пор, как десятимесячный младенец пропал. Но Тед с ужасом понял, что спецоперация и не начиналась.

Тед рассудил, что Белл мог покинуть город только двумя путями – свернуть на дорогу в Порт-Хедленд или на Дерби. «Мне казалось, что он скорее выберет первый вариант, – говорит Тед. – Потому что на этой дороге работает телефонная связь, а его телефон оставался включенным. Но никого не интересовали мои соображения. Никто не собирался выслеживать преступника».

Инстинкты не обманули Теда. В 5.45 утра Белл действительно подъехал к закусочной Pardoo Roadhouse в 460 километрах южнее Брума. Она стояла на дороге, ведущей в Порт-Хедленд. Кафе было закрыто, заправка при нем тоже. Он попытался украсть бензин, подрезав шланг, но ему это не удалось. Пришлось кружить вокруг, пока АЗС не открылась. Тогда Мервин заполнил бак и уехал, не заплатив. В 6.40 сотрудники Pardoo вызвали полицию и заявили о краже, но в участке им сказали, что на такие случаи не выезжают. Белл на большой скорости удирал от закусочной, когда ехавший за ним по трассе молодой парень также позвонил полицейским и сказал, что стиль вождения человека, который только что сбежал, не оплатив топливо, довольно странный – его машину мотает из стороны в сторону. Это заметил и водитель грузовика, двигавшегося по встречной полосе. Он тоже сообщил о своих наблюдениях по телефону экстренных служб. И опять стражи порядка из Брума упустили возможность поймать похитителя, просмотрев сводки по соседним регионам. «Если бы полиция нашего города связалась с соседним Хедлендом и попросила при случае задержать машину, указав ее номер и цвет, быстро бы стало понятно, что вор из Pardoo – это и есть Белл», – полагает Тед.

Через несколько часов, впрочем, сержант Уизерс все же поручил одному из офицеров обзвонить придорожные кафе к югу и северу от Брума, что и было сделано. Также сержант попросил дать ориентировки полицейским постам по обоим направлениям. А вот этого распоряжения, судя по распечатке всех сделанных в тот день вызовов, совершавшихся из отделения в Бруме, выполнено не было. В десять утра полицейские допросили двух женщин, которым было поручено присматривать за Чарли как раз в тот период, когда он был похищен. В 10.58 сержант Уизерс позвонил в Оперативный центр полиции в Перте. Он доложил инспектору Тревору Дэвису, что пропал ребенок – его забрал нынешний партнер матери, а полиция Брума рассматривает версию похищения. Уизерс также сообщил Дэвису об опасениях деда младенца, который сказал, что Белл угрожал матери ребенка и может убить мальчика. На что инспектор ответил, что, пока нет показаний об угрозах (к примеру, письменного свидетельства матери), сотрудники центра в Перте ничего не могут предпринять. [22] К тому времени Тамика, несмотря на тяжелые травмы и нежелание врача отпускать ее, ушла из больницы. Она покинула стационар утром, сразу как Тед сообщил ей о том, что младенца увезли. «Я сбежала из больницы, чтобы искать его», – говорит она. Несмотря на боли, она пробежала два километра до дома одного друга, взяла у него машину и начала кружить по городу, заглядывая к знакомым, у которых, по ее представлениям, Белл мог переночевать. «К тому времени почти весь городок уже знал, что Чарли пропал, – продолжает свой рассказ моя собеседница. – Отец позвонил всем, кому мог, и все были готовы отправиться на поиски».

В глубине души Тамика понимала, что ее бойфренд уехал из города. Около 11:20 в Ройбурне, в 800 километрах от Брума, водитель грузовика, работавший на Теда Муллали, заметил на трассе машину, принадлежащую его боссу. Он сообщил в полицейский участок Брума, что Белла видели на дороге в Каррату, расположенную в 40 километрах за Ройбурном. Полиция заявила, что задержат его на посту в Карнарвоне, который находится в 600 километрах за Карратой. Тед пришел в ярость. «Вы хоть понимаете, как далеко этот Карнарвон?» – кричал он, бегая по кабинету сержанта. Тут уж он, по его собственному признанию, проклинал стражей порядка. Сестра Теда прилетела в тот день из Перта, чтобы помочь в поисках. Она вместе с братом явилась в отделение. «Пойдем отсюда», – сказала она ему. Выйдя на улицу, она позвонила знакомому следователю в Перте, который занимался расследованиями домашних убийств. Женщина знала его по работе в службе защиты детей. Тот велел ни с кем больше не связываться и сказал, что прилетит ближайшим рейсом. «Он пришел в бешенство, узнав, как с нами тут обращались, – вспоминает Тед. – А сам он чертовски хороший парень. И отличный профессионал». В 12:57, более чем через тринадцать часов после первого заявления о похищении ребенка, полиция Брума наконец передала тревожный сигнал во все регионы страны. Менее чем через час Тед и Тамика уже сидели в участке, а Белл тем временем подъехал к придорожной закусочной Fortescue в Марди, в 930 километрах от дома. Он ввалился в помещение с младенцем на руках. Выкрикивая: «Чарли, Чарли!» – он положил ребенка на стол прямо перед неким Гевином Даффом, который как раз приступил к обеду. Белл вопил, что надо вызвать «Скорую», и сам пытался привести малыша в чувство. Дафф в ужасе посмотрел на мальчика. «Все его тело было в кровоподтеках, на голове виднелся какой-то рубец, а на теле что-то вроде неглубокой раны, которая начала шелушиться». Белл пытался что-то предпринять, приговаривая: «Ну, давай же, давай!» Дафф тоже попытался реанимировать младенца. Вскоре в кафе прибыл фельдшер Гари Харрис. Он прослушал мальчика стетоскопом, попытался прощупать пульс. Ребенок был мертв. Неизвестно, где Мервин Белл колесил с ним в течение пятнадцати часов.

Только через пятнадцать часов после первого заявления сигнал о похищении был передан во все регионы страны. За это время злоумышленник уехал с младенцем за 1000 километров от дома.

Полицейские в Бруме поначалу сказали Теду и Тамике, что Чарли нашли и везут на «Скорой» в Каррату. А потом подошли еще двое офицеров и сообщили: «Малыш скончался». Тут Тамика, по словам Теда, совсем обезумела, выбежала на улицу, стала кататься по земле…

По прошествии пяти лет Тамике все еще очень трудно вспоминать тот страшный момент. «Я выбежала рыдая и вопя. Мне не хотелось никого видеть. Потом я добрела до церкви, сидела там и плакала». Мать Тамики, собиравшаяся прилететь в Брум к дочери из другого города, поменяла билет и отправилась в Каррату, когда узнала, что Чарли нашли именно там. Но в городской больнице ей не позволили увидеть тело внука. Может, это и к лучшему, таким образом пожилую женщину уберегли от ужасного зрелища. У мальчика обнаружили ожоги, ссадины, внутреннее кровотечение, у него были сломаны рука и нога. На половых органах также нашли многочисленные повреждения.

На поминки, состоявшиеся через несколько дней, собрались родственники со всей Австралии. Тед держал в объятиях плачущую дочь, когда все стояли перед собором Пресвятой Богородицы, царицы мира. Во время поминальной службы Тамика прочла стихотворение, посвященное погибшему сыну. Оно называлось «Мое дитя»:

* * *

В 2014 году Белла признали виновным в изнасиловании и убийстве десятимесячного Чарли Муллали. «Примерно раз в десять лет общество испытывает подобные потрясения, связанные с такими вот жестокими преступлениями», – заявил судья Джон Маккечни во время публичных слушаний. Люди в зале плакали. Преступника приговорили к пожизненному заключению. Через девять месяцев, в сентябре 2015-го, Белл покончил жизнь самоубийством в тюрьме Казуарина. Тамика, узнав о его смерти, вздохнула с облегчением. Но не прошло и месяца после этих событий, как их с отцом снова вызывали в суд. Полиция Брума обвинила Тамику в оскорблении офицеров при исполнении, а Теда в том, что он мешал действиям правоохранителей в ночь похищения мальчика. Несмотря на то что ребенок был мертв, стражи порядка не отказались от своих претензий, а дали делу ход. Судья Стивен Шаратт признал отца и дочь виновными и подчеркнул, что Тамика безусловно была вменяема, потому что во время перепалки с полицией выражала озабоченность тем, что ребенок увидит ее в крови и избитую. Тед прямо признал в суде, что пытался помешать аресту дочери. Судья оценил его честность и прямоту, ответив, что свидетели редко бывают столь откровенны. В результате Теду был присужден штраф в 300 долларов. Тамике назначили условный срок заключения в 12 месяцев. Шаратт подчеркнул: «Если суд хоть когда-то все же должен проявлять снисхождение, то именно в этом случае». Выйдя с заседания, Тамика обратилась к собравшейся прессе. Она спросила, почему полиция так последовательно преследует ее и при этом совершенно не проявила интереса к розыску ее ребенка. «Они вообще не искали Чарли. Нужно призвать их к ответу за это, – сказала женщина журналистам. – Если бы они вовремя взялись за дело, он мог остаться жив. Все это неправильно и несправедливо, но таков закон, и так все это работает».

В апреле 2016 года отдел внутренних расследований Западной Австралии изучил отклик полиции города Брума на заявление о похищение Чарли Муллали. Был выявлен ряд ошибок, совершенных правоохранителями в ту ночь. Комиссия признала, что из-за этого предпринятые меры были запоздалыми и неэффективными. При этом всю вину за исход дела целиком и полностью возложили на преступника. «Неизвестно, смогло бы более оперативное реагирование спасти жизнь Чарли, – написано в отчете расследователей. – Однако важно подчеркнуть, что в том, что произошло с ребенком, виновен исключительно Белл». [23]

Семья Муллали в ответ на это сделала заявление: «Офицеры – фигуранты расследования слишком часто отвечали на вопросы “не помню” или “записи не велись”. Очень удобно не помнить некоторые ключевые моменты или впускать детали, которые необходимо было строго фиксировать. Тед сообщал полиции, что ребенок в опасности, но, как показывает отчет комиссии по расследованию коррупции и криминала, его заявления не были приняты всерьез, поэтому мы потеряли нашего дорого малыша. Но главный вопрос вот в чем: учла ли полиция свои промахи, изменилось ли что-нибудь? Что будет, если еще какой-то дедушка, принадлежащий к коренной народности, придет в отделение и расскажет о том, что его внук пропал. Неужели точно так же в течение долгих часов никто так и не среагирует?» [24]

Юрист семьи Муллали Джордж Ньюхаус, представитель правозащитной организации National Justice Project, критически отнесся к выводам комиссии. «Меня поражает, что за столько лет, прошедших с момента смерти Чарли, никто не усомнился в обоснованности действий полицейских в тот момент, когда младенец был жив и находился у них под боком, – сказал адвокат изданию The Sydney Morning Herald. – Кажется достаточно очевидным, что полиция должна была обеспечить безопасность мальчика сразу, как только прибыла на место избиения Тамики. Но, как выясняется, комиссия по противодействию коррупции и криминалу в Западной Австралии не обратила никакого внимания на это критически важное обстоятельство». [25]

Тед продолжает говорить на болезненную для него тему лишь потому, что не оставляет попыток добиться справедливости. «Я изначально чувствовал, что эта история кончится плохо. Мне не хочется обо всем этом вспоминать, но приходится. Я мечтаю, чтобы правосудие восторжествовало. Мы не желаем, чтобы еще кому-то пришлось пройти те же испытания».

* * *

230 лет аборигенки и их дети страдают от мужской жестокости. Сначала их притесняли колонизаторы – за темный цвет кожи, за свободолюбие, за сексуальную раскрепощенность. Затем их начали унижать их же соплеменники, сами прошедшие унизительную эксплуатацию. Аборигенов лишили мужественности, поработили, сделали бесправными и беспомощными. Они не могли оказать сопротивление, когда у них отбирали женщин и детей и подвергали насилию.

История колонизации Австралии тесно связана с ужасающей сексуальной эксплуатацией представительниц коренных народностей.

Десять поколений женщин из коренных племен должны были терпеть весь этот гнет, не имея права жаловаться. Мужчины, угнетавшие их, имели одно общее свойство – им невыносимо было видеть свободную аборигенку, они считали, что просто обязаны контролировать каждый ее шаг. Сегодня коренные австралийки и их дети – наиболее уязвимая часть нашего общества, страдающая от сильного пола. Несмотря на то что многие десятилетия идет борьба за права «первой нации», очень немногие знают истинную историю колонизации нашего континента[167]. Тот, кто хочет что-то узнать, вынужден добывать отрывочные сведения из разных источников – из книг, интервью, воспоминаний участников событий. Из этих фрагментов редко можно почерпнуть информацию о том, как белые люди надругались над аборигенками – женщинами и девочками. Нередко такое происходит и сейчас. Профессор Джуди Аткинсон, прекрасно разбирающаяся в истории насилия над аборигенами, пишет: «Австралийцы никогда не признавали факты такого сексуального насилия. Многие предпочитают не вспоминать также и том, как чернокожих женщин и детей сотнями просто отстреливали или убивали отравленной мукой. До сих пор тема ужасающего сексуального порабощения девочек из местных племен белыми мужчинами остается табуированной». [26] С момента написания этих строк прошло тридцать лет, но табу все еще действует[168].

Сексуальные домогательства к аборигенкам и их детям – постоянный мотив взаимодействия белых колонизаторов и коренных народов. Чтобы понять причины распространения домашнего насилия в семьях аборигенов в наши дни, необходимо проследить историю этого взаимодействия, обратившись к его истокам.

* * *

Но прежде чем мы обратимся к событиям прошлого, рассмотрим вечный вопрос: является ли домашнее насилие особенностью той или иной культурной традиции? Очень часто говорят, что жестокость свойственна местным племенам и что с девочками и женщинами там обращались сурово задолго до прихода белых колонизаторов. Такие аргументы нередко звучат в судах. К 2007 году адвокаты и эксперты-антропологи регулярно выступали в защиту мужчин-аборигенов, совершивших тяжкие преступления против женщин, приводя в оправдание «железный» довод – «таков обычай». В замечательной книге «Наша главная проблема: дети аборигенов и права человека» (Our Greatest Challenge: Aboriginal Children and Human Rights) Ханна Макглейд приводит случай, произошедший в 2001 году, когда группа правовой поддержки аборигенов защищала пятидесятилетнего мужчину, жестоко избившего и изнасиловавшего пятнадцатилетнюю родственницу. В свое оправдание преступник заявил, что она была «обещана ему в жены». Юристы выступили в его пользу, сказав, что такое поведение «допустимо и не является аморальным» в той среде, где он жил. Насильник отсидел лишь двадцать четыре часа за сексуальный контакт с несовершеннолетней (и еще четырнадцать дней за другие преступления, связанные с применением огнестрельного оружия). И это несмотря на то, что он уже не раз привлекался к ответственности за абьюз! Он убил свою бывшую жену, всеми уважаемую учительницу, – забил до смерти палкой. Патологоанатом насчитал у жертвы на теле семьдесят пять кровоподтеков. Но суд счел, что это деяние имело смягчающие обстоятельства – мол, убийство произошло в ходе пьяной драки между супругами.

«В деле было много неоднозначного, но судья Гэллоп согласился с “экспертным” мнением, – сетует Макглейд. – Антропологи рассказали об особенностях брачных договоренностей у аборигенов и заявили, что “девушке не нужна защита гражданского закона. Она знает, чего от нее ожидают. Удивительно, что за это деяние мужчину вообще привлекают к суду”». [27]

После вынесения приговора по этому делу Макглейд выступала на радио ABC и сказала: «Меня смущает, что наши службы поддержки коренного населения помогают тем, кто считает насилие приемлемым или простительным в случае, если соблюдаются определенные традиционные нормы».

Представитель специализированного правового издания The Law Report’s Дамьен Каррик попросил Макглейд прокомментировать утверждение, что аборигенным сообществам необходимо разрешить соблюдать законы, диктуемые обычаем. При этом также подчеркивают, что лучше позволить самим коренным австралийцам решать конфликты, связанные с соблюдением традиции. На это Ханна ответила: «Но на самом деле мы ведь оставляем эти вопросы на усмотрение не всей группы, а отдельных наиболее влиятельных ее членов, то есть людей, которые, скорее, искажают традиционные законы». [28]

Против подобного предательского отношения к коренным австралийкам со стороны их соплеменников годами выступает Марика Лангтон, правозащитница, много лет ведущая борьбу против мужского насилия. В 2006-м она публично подняла вопрос: «Неужели организации юридической поддержки для аборигенов, которые, как предполагается, работают в интересах общества, рискнут утверждать, что изнасилование – это традиция у коренных народов?»[169] [29] Наивно было бы думать, что аборигены не знали, что такое жестокое обращение мужчины с женщиной, пока не явились белые колонизаторы. Джуди Аткинсон в книге «Следы травмы» (Trauma Trails) подчеркивает: «Племена аборигенов перед приходом капитана Кука не жили в идеальной гармонии, как в раю… В любом обществе случаются конфликты. Все люди бывают эгоистичными, жестокими, иногда поступают дурно… Возникают противоречия между поколениями и гендерными группами, кипят сексуальные страсти, одни пытаются контролировать других». [30] История о насилии и преследовании женщин лежит в основе одного из древнейших аборигенских мифов. Злой и похотливый колдун-оборотень Уати Нииру долго гонялся за семью сестрами. Наконец им удалось спастись от него – они поднялись на небо и стали семью звездами, Плеядами. Этот сюжет отразился в традиционном танце, в преданиях, в изобразительном искусстве. Его рассказывают девочкам в нравоучительных целях. Как и другие древние сказания, существующие в разных культурах, эта легенда показывает, что мужчины проявляли агрессию по отношению к женщинам всегда и везде на протяжении человеческой истории.

Первые колонизаторы распространяли выдумки о том, будто у аборигенов принято захватывать жену в плен и обращаться с ней, как с рабыней.

Так что же представляло собой гендерное насилие до колонизации? Однозначно сказать нельзя. Записи истории коренных племен начали вести уже белые люди со своих тенденциозных позиций. «Делались очень смелые обобщения», – подчеркивает культуролог Роберт Хьюз в своем труде «Роковой берег» (The Fatal Shore). [31] Бытописатели-любители, рассказывавшие о жизни туземцев, часто находились во власти предрассудков или просто что-то выдумывали. Возьмем для примера повествования о так называемом традиционном «похищении невесты», которые должны были служить «доказательством» того, что насилие – часть культуры аборигенов. Историк Лиз Конор в книге «На поверхности» (Skin Deep) убедительно доказывает, что этот миф родился в 1798 году. Тогда судья-адвокат и колониальный секретарь[170] Дэвид Коллинз[171] публично сокрушался по поводу того, как «похотливо и жестоко» коренные австралийцы обращаются со слабым полом. [32] Согласно свидетельству чиновника, по обычаю, потенциальный жених является в чужую деревню, к враждебному племени, хватает свою жертву, «оглушает ее ударами по голове», а затем волочет за одну руку по камням и острым веткам к себе домой… А далее над ней совершается «такое шокирующее надругательство, что о нем невозможно даже поведать». На самом деле Коллинз «не мог об этом поведать», потому что никогда такого не видел! Эта не подкрепленная фактами выдумка по мере распространения обрастала все новыми непристойными подробностями. Редактор одной из британских газет Роберт Муди в числе многих других цитирует рассказ Коллинза, но дополнительно приукрашивает его, добавляя от себя детали. «В семейном быту жителей окрестностей Порт-Джексона больше насилия, чем в истории о похищении римлянами сабинянок», – восклицает он. В географическом словаре 1854 года издания снова цитируют Коллинза в статье «Мужские типажи в Австралии»: «Отношение к женщинам в австралийских племенах очень жестокое. Никаких ухаживаний или выкупа невесты не предусмотрено. Жену фактически захватывают в плен. Жених не проявляет нежных чувств, а обрушивает на избранницу град ударов и тащит в свой дом, как рабыню». Лиз Конор поясняет, что все это чистые фантазии. «Нет никаких свидетельств в колониальных архивах, что у аборигенов принято похищать женщин». [33] И все же этот миф продолжает жить до сего дня.

Подобные стереотипы оказались очень стойкими, потому что способствовали оправданию захватнической политики. Колонизаторы, распространяя выдумки о похищении невесты, преследовали двойную цель: всех мужчин, принадлежащих к местным народам, выставляли грубыми насильниками, недостойными простого человеческого сочувствия (что уж говорить о том, что и землей этим варварам владеть не положено). При этом все аборигенки оказывались жертвами, которых призваны «защитить» цивилизованные европейцы (очень часто для их защиты нужно было переселить их с собственных земель)[172].

Лишь немногие антропологи всерьез занимались изучением жизни аборигенок, на которых, по сути, смотрели как на имущество и иногда приравнивали к домашней скотине. [34] Ситуация начала меняться в 1930-х годах ХХ века, когда исследовательница Филлис Каберри поселилась в одном из племен в Кимберли. То, что она узнала, «перевернуло распространенные представления о том, будто аборигенки проводят все свои дни исключительно в монотонном тяжком труде, постоянно унижаемые и притесняемые мужьями». [35] В частности, Каберри показала, что отношения в браке строились на экономической взаимопомощи супругов. Не было односторонней эксплуатации со стороны мужчины. Любовь и верность высоко ценились. («Мужчина мог сидеть часами возле постели больной жены, поглаживая ее руку. Он подносил ей воду или перемещал ветки дерева так, чтобы на нее падала тень».) Оба партнера в равной степени заботились о детях и уделяли им внимание – такое поведение даже согласно западным стандартам того времени было не вполне характерно для сильного пола. На самом деле семьи аборигенов отличались от семей колонизаторов тем, что в них поддерживался иной баланс сил. Браки у коренных австралийцев были полигамными и устраивались в очень раннем возрасте, однако женщинам предоставлялась относительная сексуальная свобода. В ряде случаев им дозволялось заводить связи «на стороне». Все это не означает, что не существовало семейного насилия, однако в большинстве своем отношения между супругами никак не укладывались в убогую схему «насильник-жертва». Каберри писала: «Я лично часто видела, как жены применяли к мужьям оружие – били их топориками или запускали в них их же собственные бумеранги, чтобы те на своей шкуре могли почувствовать, что такое жестокое обращение. Мужчина, вероятно, мог поднять руку на жену, если та подала ему мало еды. Но я никогда не видела, чтобы женщина сама со склоненной головой виновато стояла перед мужем, ожидая наказания. В семейном конфликте жена, скорее, первая нанесет удар». [36]

Насилие в этой среде существовало, но было, скорее, частью системы правосудия и было связано с соблюдением ритуалов и обычаев. Те, кто нарушал племенные законы, подвергались суровой каре[173]. Все то, что мы сейчас знаем о статусе женщины в племенах аборигенов, вероятно, служит лучшим доказательством, что нынешнее домашнее насилие не имеет корней в культурной традиции, сложившейся на континенте до прихода белого человека.

На повседневном уровне женщины были в значительной степени независимы от мужчины. В основном именно они добывали пищу, вместе со своими соплеменницами и детьми рыбачили, охотились на мелких животных, собирали в буше плоды, лечебные травы и используемую в ритуалах охру. Сильный пол не указывал им, куда идти и что делать. Во время собирательских походов женщины и дети съедали столько, сколько было необходимо, а остальное приносили домой мужьям. Такой уклад сам по себе хорошо показывает, такой ли уж жесткой была власть супруга: он не мог контролировать, чем жена занимается в течение дня, и наказывать ее, лишая пропитания или ограничивая его. Действительно, как верно подметила Каберри, женщины имели вес в обществе и влияние в интимных отношениях. Например, после семейной ссоры «жена могла взять свои вещи и уехать в соседнюю деревню к родственникам… Через некоторое время потеря экономического партнера отрезвляла обидчика, и ему приходилось предпринимать попытки к примирению». [37] Поэтому такие эксперты, как Аткинсон, выступают против того, чтобы называть культуру аборигенов «патриархальной». Она предлагает термин, более точно описывающий ситуацию, – «эгалитарная гегемония», то есть система, в которой власть мужчины сбалансирована достаточной «независимостью и самостоятельностью женщины в социальной, экономической, духовной сфере». [38]

В семейных ссорах аборигенов женщина наравне с мужчиной могла применить оружие – например, метнуть в обидчика его собственный бумеранг.

Ясно одно: разгул насилия в семьях аборигенов в наши дни вызван прежде всего злоупотреблением алкоголем и наркотиками. И народные традиции тут ни при чем. «Если бы все это было частью обычая, то коренные народы просто не дожили бы до нашего времени, – заявила Марика Лангтон, выступая на Национальном пресс-клубе в 2016 году. – Посмотрите на количество домашних убийств в среде аборигенов сейчас, на количество насильственных преступлений и госпитализаций после них с тяжкими повреждениями, на растущее число судимых в их среде, на многочисленные истории с изъятием детей службой опеки. Все это признаки деградации национального сообщества. Совсем не таким оно было в давние времена». [39]

Во всех этих разговорах о «традиционном насилии» особенно раздражает то, что никто почему-то не обращает внимания на один очевидный факт. Абьюз в том виде, каким он предстает в наши дни, действительно имеет некоторые национальные культурные особенности, но корни его уходят… в британскую культуру.

* * *

О том, было ли гендерное насилие частью обычая коренных австралийцев, все еще ведутся жаркие дебаты. Зато никто не сомневается в том, что принуждение и контроль в английских семьях XVIII–XIX веков были широко распространены, и виновники в большинстве своем оставались безнаказанными. В середине XIX века женщины фактически умирали от «продолжительных и тяжких пыток и беспрестанной жестокости… За исключением очень редких и незначительных случаев, закон никак не защищал их», – пишут Джон Стюарт Милль и Гарриет Тейлор в «Утренней хронике» (Morning Chronicle). [40] Тут все совсем не так, как у аборигенов, чьи законы даже миссионеры признавали строгими, но справедливыми. Британское правосудие, регулируя домашнее насилие, ставило целью защитить брак, но не женщину. Агрессоров либо оправдывали, либо налагали на них небольшие штрафы или недлительные тюремные сроки. В целом садизм даже поощрялся, предполагалось, что муж должен бить жену. В конце 1700-х Фрэнсис Буллер из Девона, один из самых влиятельных судей Британии, получил известность под прозвищем Большой Палец после того, как выступил с таким вот публичным заявлением: муж имеет право безнаказанно избивать жену, если при этом он использует палку не толще своего большого пальца.

«Правило большого пальца» Буллера не было зафиксировано как законодательный акт, но на него часто ссылались при рассмотрении дел о насилии в Великобритании и Соединенных Штатах. [41] Существуют обширные исследования, посвященные домашнему насилию в Англии предвикторианской и Викторианской эпох, но ничто, пожалуй, не описывает ситуацию лучше, чем научный труд замечательной британской феминистки Фрэнсис Пауэр Кобб. В 1878 году, через одиннадцать лет после того, как последний корабль с каторжниками отбыл в Австралию, Кобб опубликовала работу «Истязание жен в Англии» (Wife Torture in England) – душераздирающий отчет о жестокости, царящей в рабочих районах. Физическое насилие над женщиной было настолько распространено, что существование жены превращалось «в постоянное мучение, побои, дикие издевательства – такие, которые и не снились настоящим дикарям», – писала Кобб. «Мужья били своих жен» – эта формулировка не вполне адекватно описывает то, что на самом деле происходило. Обычно под этим подразумеваются затрещины, оставляющие синяки и ссадины. С них, как правило, все только начиналось. Кобб приводит факты такой крайней и изощренной жестокости, что более уместно именовать все это пытками. [42]

В так называемых «колотильных округах» (kicking districts) жизнь у людей была тяжелая и беспросветная. «Труд в темных шахтах и на фабриках монотонен. Кругом ревут станки, лязгают железные части, гудят и пышут жаром печи»[174]. Однако корни абьюза Кобб видела не в беспробудном алкоголизме и не в том, что люди жили бедно и кучно. Эти факторы лишь усугубляли ситуацию. Зло, по ее мнению, коренилось в отношении мужчины к женщине. «Уверенность, что жена – собственность мужа, такая же, как, к примеру, лошадь… есть подлинный корень зла и источник бесчисленных бед», – утверждала Кобб. И продолжала: «Грубые простолюдины, а также те представители сильного пола, которые в других сферах жизни вовсе не проявляли неотесанности и жестокости, в глубине души были убеждены, что супруга – принадлежащая им вещь. В полицейских протоколах мы вновь и вновь читаем, как все эти люди с гордым вызовом спрашивают тех, кто указал им на некорректное обращение с ней: “Разве я не волен делать с тем, что принадлежит мне, все, что заблагорассудится?”»

* * *

Вот какая культурная традиция была экспортирована в Австралию в 1788 году. Переселенцы полагали, что явились на «никому не принадлежащие» земли, но на деле там обитало более 750 000 человек, принадлежавших к пятистам разным народностям, находившимся друг с другом в сложном и разностороннем взаимодейтствии. Племена были соединены между собой тысячей семейно-клановых связей. Все это было прямо противоположно иерархическому европейскому обществу, атомизированные члены которого явились, чтобы повелевать аборигенами. Люди «первой нации» начали выстраивать свою процветающую культуру за тысячи и тысячи лет до того, как к ним явились завоеватели. В их укладе не было страшных социальных барьеров, подобных тем, что существовали в Великобритании XIX века. Мировоззрение коренных австралийцев строилось на ценности человеческих отношений. Они считали, что для сохранения мира в семье и согласия между полами необходимо приложить усилия и потратить время. «Вся суть взаимодействия в паре для аборигенов состоит в том, что обе стороны живо участвуют в разрешении конфликтов, без которых не обходится ни один союз», – пишет Аткинсон. Становым хребтом местной культуры до прихода белых колонизаторов были семейные связи и прочная связь с землей. «Мужчины и женщины вместе совершали ритуалы… они танцевали, музицировали, участвовали в театрализованных действах, создавали произведения искусства и прикладные предметы, передавали из уст в уста истории… В любой деятельности ценились сотрудничество, взаимные связи и творческая поддержка. Отношения стремились сохранять, а если надо – исправлять. Во всем «царили принципы великодушия и справедливости, люди стремились “соединить сердца и таким образом поддерживать порядок”». [43]

Ритуализированные баталии играли центральную роль в поддержании гармонии внутри племени. Постановочные поединки между мужчинами были для коренных народов обычной практикой, отмечает антрополог Дэвид Макнайт, проведший много лет среди обитателей полуострова Морнингтон в штате Виктория. Если возникали размолвки между соседними кланами, устраивались символические бои, своего рода «подготовительные схватки», и в ходе такого формального противостояния конфликты улаживались. «После стычки исполняли танец, чтобы продемонстрировать, что между сторонами больше нет вражды». [44] Богатый набор приемов, позволяющих налаживать отношения между группами и отдельными людьми, выдающийся антрополог У. Э. Х. Стэннер называет «интеллектуальным и социальным достижением высшего порядка» и считает его сопоставимым с постепенно сложившейся в Европе парламентской демократией. [45]

Существовали ритуальные формы улаживания конфликтов, постановочные схватки, в ходе которых разрешались противоречия между отдельными людьми и целыми кланами.

Учитывая все сказанное, особенно трагично сознавать, какое распространение в семьях аборигенов по всей Австралии в наши дни получило домашнее насилие. Уникальный опыт урегулирования отношений, в том числе и личных, отточенный в течение тысячелетий практики, был почти уничтожен вторжением европейских завоевателей.

Смерть этих традиций не стала результатом естественного отбора. Начиная с 1788 года британские колонизаторы последовательно проводили политику разрушения культур «первых наций». Ее сочли обреченной на вымирание и решили заменить западной.

* * *

Корабли с высокими мачтами, прибывшие в Сиднейскую бухту, экспортировали патриархальную, более того, сексистскую культуру. Европейцы считали всех женщин от природы неполноценными. Весь женский род нехитрым образом делился на две категории: одни были добродетельными и потому заслуживающими мужской защиты, а другие – порочными, которых нужно было просто использовать так, как вздумается сильному полу. Как пишет Хьюз, домашнее насилие распространялось на колониальных землях со скоростью эпидемии: «По ночам из всех хижин доносились вопли избиваемых женщин. Лесник по фамилии Роуз из Лонгботтома (фермы на полпути между Сиднеем и Парраматтой) привязал жену к столбу и отхлестал «кошкой-девятихвосткой»[175], отвесив супруге пятьдесят ударов. Другой поселенец зарезал свою половину и повесил на эвкалипте, при этом оставшись совершенно безнаказанным». В 1841 году канадский каторжник Франсуа-Морис Лепайер, отправленный за океан за участие в восстании против британского владычества и содержавшийся в тюрьме в Лонгботтоме, записал в своем дневнике: «Ночью здесь чаще слышны рыдания женщин, чем пение птиц в лесу в течение дня». [46] Повсеместное распространение ничем не ограниченного гендерного насилия не было реакцией на тяжелые условия жизни в колонии. Это было характерной для захватчиков формой поведения на родине. «Сексизм британского общества был привезен в Австралию и усилен каторжными условиями, – пишет Хьюз. – Жестокое обращение с женщинами в колонии зашло так далеко, что к концу 1830-х стало нормой социальной жизни».

Белым мужчинам аборигенки казались абсолютно чужими, сделанными «из иного теста», и их фактически не считали за людей. Женственность в их среде считалась сакральной, она не вызывала стыда. Уверенность и сексуальность местных красавиц делала их объектами похотливого желания многих европейцев. Коренных австралиек объявили склонными к беспорядочным связям, их считали легкодоступными и не называли по именам, а давали презрительные клички, такие как «черный бархат», «джин», «лубра». В Аутбэке все принимали как данность, что женщины живут в «мужском мире», а потому вынуждены подчиняться прихотям хозяев жизни. «Гонявшие стада на дальние пастбища пастухи могли воспользоваться любой девочкой и женщиной из местных племен, там и тогда, где им только заблагорассудится. Мужчины фактически охотились на “черный бархат”», – пишет историк Генри Рейнольдс. [47]

Иногда кочующие вслед за своими стадами конные поселенцы «захватывали по несколько аборигенок и увозили с собой на дальнюю стоянку, чтобы удовлетворять там свои потребности. Женщины и девушки содержались там, как рабыни» – такой комментарий мы находим у одного офицера полиции из Камувила, штат Квинсленд. [48]

В 1900 году в поселке Ардок восточнее Камувила девять аборигенок были помещены в специальный кроличий загон в качестве наложниц ради утех белых людей. Бежать они не могли – тех, кому это удавалось, ловили и водворяли обратно, да еще и зверски избивали. [49]

Белые женщины также участвовали в издевательствах над аборигенками. Они не только закрывали глаза на сексуальную эксплуатацию, в которой участвовали их мужья и сыновья, но и сами могли проявить жестокость, считая себя вправе распоряжаться на захваченной земле. Историк и активистка Джеки Хаггинс отмечает: «Зачастую белые женщины вели себя в отношении местных хуже, чем мужчины, и не давали им спуска в быту». [50]

Жестокое обращение наблюдалось не только в Аутбэке. По всей стране изнасилования и похищения коренных австралиек стали чем-то вроде спорта. Ханна Макглейд рассказывает, что устраивались специальные выезды, нечто вроде «охоты на черных»: собравшиеся мужчины соревновались между собой, кто больше женщин поймает, покалечит или даже убьет. [51] Ужасающие примеры таких повседневных развлечений описывает миссионер Ланселот Трелкед, записавший в 1825 году: «Ночью слышал визги девочек-аборигенок восьми-девяти лет, которых насиловали гнусные жители Ньюкасла». [52] Власти не проявляли никакого интереса к этим фактам, поэтому мужчины из местных племен сами решили наказывать обидчиков, следуя собственным законам. По традиции, похищение и изнасилование каралось смертью. Таким образом насилие выходило на новый виток.

* * *

Изображать аборигенок просто пассивными жертвами – слишком поверхностный подход. Вся эта история куда сложнее. Женщины коренных племен, как тогда, так и сейчас, пытались приспособиться к меняющимся обстоятельствам. Их, равно как и мужчин, согнали с угодий, где они многие века занимались охотой и собирательством, и проституция стала тем адаптивным средством, которое позволяло обрести экономическую состоятельность. В обмен на секс аборигенки получали товары, необходимые для выживания семьи, – муку, сахар, чай, жевательный табак или небольшие деньги. Иногда только так можно было спасти от вымирания то, что оставалось от их рода. Исследовательница аборигенов Ларисса Берендт пишет: «Многие женщины торговали собой, чтобы заработать». [53] Конечно, было много тех, кто искренне вступал в отношения с завоевателями. Причины тому были разные, «одни таким образом пытались избежать нежелательного внутриплеменного брака, другие спасались от наказания за какие-то проступки, которые полагались им по закону племени, а кто-то просто хотел получить доступ к богатствам, которыми владели европейцы». [54] Историк Энн Макграф, изучавшая межрасовые браки в Северной Территории в 1980-х, с удивлением выслушивала признания некоторых пожилых аборигенок, тепло вспоминавших о длительных отношениях с белыми мужчинами. [55] Однако Берендт деликатно указывает, что в те времена у местных женщин вряд ли было право свободного выбора. Любые связи разворачивались на фоне постоянной конфронтации между аборигенами и завоевателями и постоянного сексуального насилия.

В конце XIX века благотворители и церковные власти были настолько озабочены уровнем проституции среди аборигенок и массовым насилием, проявляемым в отношении девочек и женщин, что были введены новые законодательные нормы. Они были призваны защитить представительниц коренных народов, выживших во время Пограничных войн, а также контролировать их поведение. В каждом штате и на каждой территории (кроме Тасмании, где, как утверждали власти, местных племен не осталось вовсе) было объявлено, что чистокровные аборигены теперь находятся под правительственной «охраной». Им предписывалось жить при христианских миссиях и в резервациях так, чтобы у них не было возможности соприкасаться с «белым» обществом. Такие ограничения считались актом милосердия. Колонизаторы, как им казалось, «поправили подушку умирающему», «спасали вымирающую расу», которая в противном случае через несколько десятилетий прекратила бы существование. [56][176] Если учесть, что до этого более ста лет шли кровопролитные войны между аборигенами и завоевателями, то эти охранительные законы, по словам правозащитника Мика Гуда, стали еще одной «попыткой разделять и властвовать». По сути, началась кампания по уничтожению культуры коренных народов Австралии и островитян Торресова пролива. [57] В некоторых штатах детям, родившимся от смешанных браков, позволялось не соблюдать строгие запреты на контакты с белыми. Им разрешали жить вне резерваций, рядом с европейскими поселенцами. Но при этом они должны были отказаться от всех семейных связей и вообще никогда не видеться с родственниками-аборигенами (нарушение этого правила влекло за собой тюремное заключение). Остальные аборигены, загнанные в резервации, испытали на себе «все радости» насильственной ассимиляции: им запрещалось говорить на родном языке, соблюдение ритуалов и обычаев было вне закона, и даже такие простые действия, как сбор плодов в буше для традиционной трапезы, теперь должны были совершаться тайно.

Любой поступок оценивался с точки зрения «белых стандартов». Вплоть до того, что колонизаторы решали, насколько сильно положено скорбеть на похоронах! «Если кто-то будет громко рыдать, – говорил управляющий миссии в Брюваринне неподалеку от Бурка в 1954 году, – я вышвырну их с кладбища… Аборигенам надо показать пример, что значит вести себя, как цивилизованные люди». [58]

Аборигенок согнали с родной земли, охота и собирательство теперь невозможны, и слишком многие специфически приспособились к новым условиям – занялись проституцией.

Коренных австралийцев вынудили жить очень скученно, и постепенно они перестали считаться друг с другом, как делали это ранее, живя большим кланом на своей территории и помня о взаимных обязательствах. Бестолковые и подчас жестокие белые управляющие сеяли хаос, древняя традиция разрушалась. Постепенно насаждался принудительный контроль, а вместе с ним среди соплеменников зарождались новые пороки: взаимное недоверие, обман, зависть, сплетни и буллинг, унижение, обособление от других, вражда. Адъюнкт-профессор Ричард Франкленд называет все это «побочными продуктами насилия» и связывает с колонизацией и завоеванием. «Людям объяснили, что они никчемные, никому не нужные, и долго навязывали им такое представление о себе. Со временем многие осознали, что не хотят быть в самом низу иерархической пирамиды. Борясь за выживание, они обращаются против своих соплеменников». [59]

Ключевым элементом в стратегии абсорбции было включение детей аборигенов в белое общество. Государство установило жесткий контроль над семьями. Детей принудительно отселяли в специальные интернаты, разрывая их связь с родными. Мальчики и девочки вынуждены были работать – конечно, бесплатно. Многие девушки помогали по хозяйству, после чего нередко возвращались в интернат беременными. Комитеты по защите коренных австралийцев были в курсе этой проблемы, но она их не особо беспокоила. Рождавшихся таким образом малышей брало под опеку государство. Оно проводило «биологическую чистку», «вымывало цветное население». А. О. Невилл, главный протектор Западной Австралии, чиновник, официально стоявший на страже интересов детей аборигенов в этом штате с 1915 по 1940 год, выступая на конференции в Канберре в 1937 году, выразился недвусмысленно: «Наша политика состоит в том, чтобы отправить юношей и девушек в белое общество. Если девушка забеременеет, то, по правилам, мы ее изолируем на два года, а ребенка забираем. Иногда бывает так, что он уже никогда не увидит матери. Эти дети воспитываются как белые и ничего не знают о своих корнях. По прошествии двух лет молодая мать возвращается в общество и продолжает выполнять сервисные функции. Так она может родить хоть пятерых детей». [60]

Разделение детей и родителей последовательно шло всю вторую половину XIX века, однако это не было частью официальной государственной политики. Ситуация изменилась примерно в 1910 году. Переселение коренных австралийцев в резервации было первой попыткой «разделять и властвовать», а отъем детей, которых впоследствии назвали «украденными поколениями», нанесло страшный удар по семейному укладу аборигенов. За шестьдесят лет около 50 000 детей были изъяты из семей. Некоторых, правда, изымали потому, что их родные жили в нищете и не заботились о своих чадах. Однако плохой уход не был главной причиной, лежавшей в основе ассимиляционной стратегии. Как объясняет историк Инга Клендиннен, «детей отбирали, ориентируясь на цвет кожи. Более светлого ребенка могли забрать, а его темного брата или сестру оставить… Детей от смешанных связей изымали поголовно и помещали “под защиту” государства. Их воспитывали так, что они не имели никакого представления об обычаях своего народа. Они должны были быть абсорбированы высшим, доминирующим общественным слоем, вне зависимости от того, какие личные последствия это могло иметь для молодых аборигенов». [61]

Рождение более светлокожего ребенка вполне могло означать, что его отец – белый[177]. Розмари Нейлл пишет: «Австралийцам еще предстоит в полной мере осознать, насколько широко распространена была сексуальная эксплуатация аборигенок, женщин и девочек, принадлежащих к украденным поколениям». [62]

С 1910 по 1970 год младенцев и маленьких детей отнимали у любящих матерей, которые с рыданиями и криками бежали вслед за похитителями[178]. Некоторых фактически отрывали от груди, лишая материнского молока. Их помещали в интернаты, где они подвергались постоянным унижениям. Тех, кто постарше, наказывали за то, что говорили на родном языке. Их заставляли делать тяжелую работу, применяли к ним физическое и сексуальное насилие. [63] По ночам они плакали – одиноко и безутешно. Им говорили, будто матери сами покинули их. Чтобы выжить, нужно было научиться приспосабливаться. «Еды не было, ничего не было… – вспоминает один из таких «сирот». – Иногда ночами рыдали от голода. Бывало, ходили в город попрошайничать или бродили по свалкам, грызли заплесневелый хлеб, вылизывали остатки томатного соуса, оставшегося на выброшенных бутылках». [64] Эти дети знали, от каких взрослых надо держаться подальше и на какое дерево лучше залезть, чтобы надежнее спрятаться. Многие из них замыкались в себе, мысленно переносились в воображаемые дали, спасаясь от давления белых людей. Постепенно эти юные существа переставали быть собой.

Изъятие детей из семей коренных австралийцев было частью государственной политики с 1910 по 1970 год. Сейчас такой подход к ассимиляции признан актом геноцида.

В традиционной культуре аборигенов тот, кто обижал ребенка, считался преступником, заслуживающим сурового наказания. Антрополог У. Э. Х. Стэннер отмечал, что к маленьким детям аборигены относятся крайне трепетно: «В этой культуре малышей в течение первых пяти-шести лет практически ни в чем не ограничивают. Младенцы лежат в гладких уютных овальных люльках. Вокруг много воздуха, ничто не стесняет движений. Если ребенок ворочается, люлька покачивается. Если заплачет, к нему тут же прибегут». [65] Аткинсон пишет, что телесные наказания детей или эмоциональное давление на них, принятое в Западном мире более ста лет назад, в среде аборигенов было немыслимо. Как же всего за шестьдесят лет удалось сломать традицию воспитания, складывавшуюся тысячелетиями, и посеять смуту в детско-родительских отношениях на многие годы вперед? В 1996–1997 годах было проведено знаменитое общенациональное расследование, посвященное украденным поколениям, оно носило название «Возвращение домой» (Bringing Them Home). Одна из женщин, которую в тринадцать лет изъяли из семьи и поместили в интернат для девочек в Парраматте (дело было в 1960-е), призналась: «Сейчас нам трудно проявлять любовь к нашим собственным детям. Потому что мы сами не знали любви. Мы не говорим им о своих чувствах. Мы только оберегаем и защищаем. Я не могу, например, приласкать их, потому что не знаю, как это делается. Единственный похожий опыт у меня был, когда меня ласкали во время изнасилования, но разве это те самые ласки, которые нужны ребенку?» [66] По итогам расследования был вынесен суровый вердикт: изъятие детей у аборигенов было не только грубым нарушением прав человека, это было актом геноцида. [67] В 1999 году во время Бойеровской лекции[179] Инга Клендиннен заявила: «Вы, возможно, возразите: надо смотреть в будущее, а не обращаться к тому, что уже в ушло в прошлое. А я на это отвечу: какой эффект на ребенка окажет то, что его отняли у родителей, обрекли на одиночество, подвергли абьюзу? Все это было сделано демократическим государством и вроде бы по закону! Какое влияние страшный опыт сиротства окажет на последующие поколения, то есть на детей тех, кто вырос среди этого ужаса? Так что не говорите мне, что эта история закончена, она продолжается!» [68]

* * *

Эта история не про тогда и сейчас. Она продолжается, длится до сих пор, как «след травмы», по словам Аткинсон. Каторжники из Европы тоже пережили травму, с ними тоже жестоко обращались, но в итоге они обрели «новую родину» и смогли жить свободно и счастливо. А боль, причиненная аборигенам, никуда не делась. Они все еще страдают от нее. Все новые ужасы и беды сваливались на каждое из десяти поколений, рождавшихся с той поры, как в Австралию вторглись чужеземцы. Сегодня семьи аборигенов снова и снова сталкиваются с изъятием детей (по разным причинам, в основном под предлогом «плохого присмотра»). В их среде это происходит в десять раз чаще, чем в семьях, принадлежащих к другим расам. [69] А как тяжело переживать самоубийства детей, кончающих с собой от отчаяния! По статистике, треть несовершеннолетних аборигенов, которые свели счеты с жизнью в 2018 году, пережили сексуальное насилие. [70] Суицид не является традиционной ритуальной практикой. Он стал массовым лишь тридцать лет назад, до этого коренные австралийцы с таким явлением не сталкивались. [71] А сегодня среди аборигенов (мужчин) в возрасте 25–27 лет самый высокий уровень самоубийств в мире. [72] «За долгие десятилетия мы видели столько насилия, столько боли, столько травм, – пишет Аткинсон. – Все это покрыло коростой наши души. Боль переходит из поколения в поколение в семьях и в обществе, разлагает и разрушает нас». [73]

Травма и отчаяние, слившиеся воедино, наследуются детьми, и в итоге на свет появляются «всем недовольные, отчужденные, озлобленные молодые люди», асоциальные, не имеющие цели в жизни, лишенные достоинства, «паразитирующие» в обществе. Особенно эта проблема характерна для отдаленных регионов. [74] При подготовке диссертации о межпоколенческом насилии Каролин Аткинсон (дочь Джуди Аткинсон) изучила пятьдесят восемь дел. В центре каждого – мужчина, осужденный за насильственное преступление. Почти в 90 % случаев преступник в детстве сам пережил домашнее насилие. (Состояние 59 % опрошенных подходило под определение, которое обычно дают посттравматическому стрессовому расстройству.) [75] Один из участников исследования, у которого налицо все симптомы ПТСР, рассказал о своем детстве, точнее, о бесконечной череде мучений, которым он подвергался. Такое даже сложно вообразить! Вот как он говорит об этом, а также о том, как перешел черту и из жертвы превратился в насильника:

«Когда мне было три или, может, четыре года, меня изнасиловала одна знакомая нашей семьи. В пять лет меня привлекал к сексуальным играм сосед. В том же году [1985-м] меня заставили участвовать в оральном сексе. В шесть-семь лет отец домогался меня, когда я лежал в своей кроватке. На самом деле, он изнасиловал меня – насилие длилось всю ночь. [Это был сексуальный акт с проникновением? – Да…] После этого в моем сердце будто образовалась огромная зияющая рана. Но при этом, пожалуй, самым ужасным было не насилие, а то, что все игнорировали мои жалобы. Я пытался рассказать другим, что со мной произошло, но не впрямую. Я боялся. А когда подрос и начал посещать христианскую миссию, то подвергся групповому изнасилованию, в котором участвовали [далее указывается одна фамилия и два мужских имени].

Они подловили меня в буше, их было, наверное, человек девять. В тот же период я сам тоже начал приставать к одному мальчику в нашем приюте, а также попытался изнасиловать девочку лет восьми или девяти… Я сам был еще ребенком лет десяти-одиннадцати. Это была игра, мы делали вид, будто мы пара, парень с девушкой. Дурацкая игра! Всего через несколько недель после того, как отец надругался надо мной… он велел мне пойти на улицу и привести одну из моих двоюродных сестер, которые гуляли во дворе… Я привел девчушку небольшого роста. Он велел мне сказать ей, что ее зовет мама. Мы вошли в дом, мой отец стоял в темном углу. Он дал мне по уху и велел сидеть тихо и не дергаться. Три или четыре часа подряд я слушал, как орет эта девочка в дальней комнате. Все это время она повторяла одну фразу: «Я хочу домой!»…

Потом я договорился с какой-то молодой девушкой, чтобы прогуляться с ней. Помню, дал ей каких-то денег, завел в темный район и изнасиловал в кустах. [Вы помните, как она на это реагировала, плакала, сопротивлялась? – Нет, она сразу отключилась] [сказано будничным тоном]».

Некоторые из тех, с кем беседовала Аткинсон, рассказывали, что были свидетелями убийства кого-то из родственников, друзей или просто незнакомцев. Вызванная этим опытом травма впоследствии конвертировалась в насилие. Вот что говорит еще один респондент:

«Когда мне было шесть, отец застрелил мать. Он, черт возьми, убил мою мать, выстрелил ей в голову. До этого они пили всю ночь. После убийства он заставил меня вытирать ее мозги с пола. Когда я насиловал ту девчонку, мне казалось, что моя боль переходит к ней. Она кричала так, как должен был кричать я. Знаю, что это звучит странно, но я так это ощущал. Я посмотрел потом на свои руки – они были в крови и слизи, все грязные, как тогда, когда я подтирал пол вокруг мертвой матери».

Когда читаешь такие истории, то возмущаешься тому, что эти люди совершили по отношению к другим, и в то же время поражаешься, как же им удалось выжить. Трудно представить, что кто-то носит в себе такую боль и не выдает на нее остро отрицательную реакцию в том или ином виде. У многих из участвовавших в исследовании мужчин никогда не было возможности поговорить о своей травме. И, что особенно важно, никто даже не пытался их выслушать без осуждения. Когда такая возможность появилась, она оказалась целительной. Вот что сказал один из преступников: «Никто не хочет слушать… Никто не спрашивал меня об этом раньше [плачет]… А ведь теперь стало легче, понимаете? Я никогда никому не рассказывал о том, что со мной было, об изнасиловании… и теперь я, как бы это сказать… Выпускаю из себя часть того дерьма, которое засело в мне. Это больше не тайна. И так лучше, я считаю…»

Критически важно понять, какое сильное воздействие оказывают на преступников из среды коренных австралийцев передающиеся из поколения в поколение травмы. Для того чтобы что-то изменилось, нужно прежде всего залечить давние раны и исцелить связанный с ними стыд. Однако понять насильника не значит оправдать его. Многие аборигенки устали слышать бесконечные отговорки, мол, виноват колониализм или принудительное сиротство. Эти женщины тоже унаследовали травму от предыдущих поколений, но при этом не искали утешения в сексуальной эксплуатации других. Они выступают за то, чтобы хотя бы внутри собственного сообщества люди говорили друг другу правду. Однако общество чаще всего наказывает не самих агрессоров, а тех, кто пытается привлечь их к ответу. Женщин и детей изолируют, иногда оказывают на них физическое давление. «Вспомните Мериллин Муллиган, – пишет Ханна Макглейд. – Эту женщину из Дерби забил камнями до смерти мужчина, которому она пригрозила, что расскажет, как он надругался над девочкой». [76] Мелисса Лукашенко двадцать лет назад решилась, несмотря ни на что, рассказать свою историю. Еще в 1996 году она храбро писала: «Когда полиция унижает аборигенов и издевается над ними, считается нормальным, что темнокожие женщины возвышают свой голос, высказываясь против несправедливости, творимой государством. А вот вслух поминать об избиениях, изнасилованиях, убийствах, инцесте внутри аборигенского сообщества считается почему-то неприличным и даже опасным. Выходит, что призывать к ответственности своих – неуместно». [77]

Травма, нанесенная нескольким поколениям, привела к тому, что многие молодые люди ожесточились и агрессивно выплескивают на окружающих свою обиду и боль.

Мы беседуем по телефону с Ханной Макглейд, которая находится в Перте. «В среде аборигенов можно откровенно говорить на многие темы, – указывает моя собеседница. – Однако не всем приятно слышать о насилии по отношении к женщинам и детям, совершающемся сейчас внутри коренных сообществ. Эти факты часто замалчивают. А тех, кто смеет открыть рот, маргинализируют и пытаются заставить молчать». И после небольшой паузы добавляет: «Мне приходилось не раз говорить правду». Макглейд полагает, что всем в правозащитной сфере следует прислушиваться к женским голосам. «Для меня всегда это было показательным – насколько вы готовы принимать правду о гендерном и расовом насилии против женщин. Вообще аборигенки вовсе не хотят соответствовать стереотипу безгласных жертв эксплуатации. Дело не в том, что мы физически пострадали. Проблема гораздо шире. Однако надо помнить, что насилие – это наша реальная, живая боль. Многие преступления против темнокожих признаны обществом, им принесены извинения. Но никто никогда напрямую не говорил об абьюзе, совершенном над черными телами».

* * *

Сейчас заговор молчания в Австралии нарушен. В сообществах, где насилие было всепоглощающим и где власть сосредотачивалась в руках могущественных агрессоров, ситуация постепенно меняется. Граждане находят новые гениальные стратегии, чтобы сломать стереотипы и наладить спокойную и мирную жизнь. Один из наиболее ярких примеров – отдаленный городок Юнгнгора в Западной Австралии в самом центре региона Кимберли. В 2017 году группа из семи аборигенок под предводительством Джули Муллиган сформировали совет, который должен был обеспечить соблюдение установленных старейшинами правил, запрещающих деструктивное поведение, в том числе злоупотребление алкоголем, драки, опасное вождение. Условия были очень строгими: после трех предупреждений нарушителя местных установлений принудительно изгоняют – выселяют из родного города на три месяца. Результат превзошел ожидания. За год домашнее насилие было изжито – в начале периода происходило по шесть случаев в неделю, в конце – ни одного. Уровень преступности сократился на 60 %, посещаемость школ возросла до 90 % (до этого была на весьма низком уровне в 50 %). Оказалось, что достаточно было пригрозить такой сдерживающей мерой, как временное выселение, чтобы изменить поведение жителей! Старший сержант местной полиции Невилл Рипп сказал изданию The West Australian: «Люди посмотрели, как изгоняют баламутов, и подумали: “Лучше перестанем так поступать, а то и нас вышвырнут вон надолго”. Ни в одном округе, где мне доводилось служить, никогда не предпринималось таких мер. Видимо, всем нам нужно, чтобы жители взяли на себя больше ответственности за ту среду, в которой они живут… Многим стоит внимательнее присмотреться к тому, что делает Джуди. Горожанам хотелось спокойной и мирной жизни, и они ее добились». Впрочем, это было непросто. Джуди угрожали, на нее покушались, но сейчас, по ее словам, все позади, и все счастливы. «Я горжусь тем, что сделала. Мне так хотелось жить в безопасной среде! Это важно, особенно для молодых», – говорит она. [78]

Еще один впечатляющий пример того, как сами граждане могут изменить ситуацию, – кампания «Довольно!» (No More), предложенная известной медийной персоной, Чарли Кингом. Его подход к борьбе с насилием необычен, Чарли действует через спорт. Он родом из Элис-Спрингса, принадлежит к народности гуринджи и является одним из самых известных футбольных комментаторов в Северной Территории. Кинг ведет программы в выходные на канале «ABC-Трибуна». Когда-то давно, более двадцати лет назад, он работал в органах опеки и насмотрелся такого, что решил посвятить себя борьбе с семейным насилием среди аборигенов. Кампания «Довольно!» исходит из простой предпосылки: так как чаще всего домашними тиранами являются мужчины, значит, именно представители сильного пола должны взять на себя ответственность за то, чтобы остановить насилие. Однако и без женщин тут не обойтись. Кинг часто поднимает вопросы гендерного равенства, и не только потому, что это справедливо, но и потому, что такой подход работает. «Мы считаем, что решить проблему можно, только если мужчины и женщины вместе и на равных трудятся ради прекращения насилия, – подчеркивает Кинг. – Активисты сами находят стратегии, ведущие к успеху, это их собственный выбор».

Чарли рассказал мне историю успеха жителей поселка Рамингининг (восемьсот жителей) на полуострове Арнем-Ленд. «Там всегда проходили очень жестокие драки между футбольными болельщиками. Два враждующих клана были непримиримы и иногда даже выбегали на поле», – рассказывает Кинг. С окончанием матча противостояние не заканчивалось. «Люди продолжали драться на улицах, а потом и дома. Это был кошмар». Главными триггерами насилия (как это нередко бывает в связанных со спортом стычках) становились унижение и стыд, который ощущали фанаты проигравшей команды.

Футбольные страсти кипели так бурно и вносили такой хаос в жизнь городка, что в 2009 году администрация запретила проведение игр[180]. По прошествии семи лет власти позвонили Кингу и спросили, как вернуть спорт в Рамингининг. Тот сделал то же, что и во многих других уголках Австралии. Приехал, собрал мужчин, поговорил с ними о домашнем насилии и даже побудил их разработать особый документ – план действий по искоренению этого зла (Domestic violence action plan, DVAP). «Там говорится, в частности, что все, и игроки, и болельщики, должны прийти к пониманию, что такое игра. Одна команда выигрывает, а другая проигрывает. Но при этом слово «проигравший» – «лузер» – изымается из оборота». Обычно сами участники спортивных клубов принимают декларацию о нулевой терпимости к насилию (а на игроков, замеченных в подобном поведении, налагается запрет на участие в матчах). Также спортсмены во время некоторых матчей проводят акции в поддержку кампании «Довольно!», например, берутся за руки прямо на поле.

Впрочем, в каждом случае «программа действий» уникальна. В Рамингининге успех был достигнут благодаря одному ключевому элементу – участию женщин. «Они вошли в совет по реализации плана. Они – часть игры, и мы поддерживаем их, – говорит Кинг. – Хотя мужчины сначала возмущались: “Какого черта?”» В итоге, когда матчи возобновились, на поле царила не враждебная, а праздничная атмосфера. Перед игрой женской команды танцевали мужчины, а когда выступали мужские команды, танцевали женщины. Перед матчем выступили старейшины, они напутствовали игроков и сказали, что все, что происходит на стадионе, должно быть забыто, как только кончится игра. Все сразу возвращаются к обычной жизни. «Все сложилось просто замечательно!» – радуется Чарли Кинг. Результат не заставил себя ждать. «Ты не поверишь, Джесс! Через три месяца полиция сообщила нам, что уровень домашнего насилия в городе сократился на 70 %! И все почему? Потому что футбольный матч превратился в празднество, а поле перестало быть зоной боевых действий». Местный полицейский Пол Кейтли горячо похвалил этот проект в разговоре со мной. «Все радикально изменилось!» – подтвердил он.

О кампании «Довольно!» с похвалой отзывались влиятельные активистки, противостоящие домашнему насилию, такие, как Марика Лангтон и Жозефин Кэшман. Была даже идея распространить кампанию на всю страну при поддержке основных спортивных ассоциаций, а также правозащитных движений Our Watch и White Ribbon Australia. Однако, несмотря на все усилия, добиться поддержки этой инициативы от федерального правительства не удалось. Но, так или иначе, посыл ясен: когда местные сообщества берут дело в свои руки, можно добиться совершенно невероятных успехов.

Пора официальной Канберре обратить внимание на то, что люди «первой нации» в состоянии разработать собственные подходы к самоисцелению, в том числе и придумать стратегии уменьшения насилия. Чиновникам и полиции надо просто не мешать, а напротив, поддерживать такие кампании.

Глава 11. Исцеление

Мы уже все осознали и все проговорили. Мы устали от разговоров. Дело не в том, какого цвета ленточку сделать символом этого движения, какой хэштег придумать. Представьте, сколько женщин и детей погибли только за этот год! Ужас в том, что мы живем в постоянном страхе. Я поняла: если решилась уйти, надо действовать, черт возьми, причем быстро. Ты хочешь меня убить? Хорошо, убей, но не заставляй страдать. Как в такой ситуации не предпринять что-то радикальное?

Николь Ли, активистка, пережившая домашнее насилие

Четыре года я пристально изучала феномен домашнего насилия, пытаясь подобрать наилучшие формулировки, чтобы читатель почувствовал, что на самом деле происходит. Чтобы по спине пробежали мурашки, чтобы у вас возникла мотивация – причем стойкая, – потребовать от руководителей государства конкретных мер. Я мучилась, пытаясь сделать так, чтобы слова мои обожгли ваше сердце, чтобы они были ясными и точными и убедили каждого политика, судью, полицейского офицера. Они должны сделать все, что в их силах, прямо сейчас. Насильникам следует дать понять, что их власти придет конец.

Однако слишком часто меня охватывало ощущение, что все мои старания тщетны. Мне становилось тошно от того, что я публикую очередной призыв к действию, хотя их и так уже масса. И даже предлагаемые решения кажутся пустыми и никчемными. Мы срочно должны дать отпор общенациональной эпидемии, домашнему насилию. Но для этого необходимо сначала достичь гендерного равенства и изменить отношение общества к проблеме, а на воплощение в жизнь этой стратегии уйдут десятилетия, так что результаты мы получим очень нескоро. Я вовсе не хочу сказать, что равенство не главное. Оно критически важно. Когда нам наконец удастся избавиться от патриархата, вероятно, абьюз сам собой уйдет в прошлое. Но пока что абьюзеры в большинстве своем остаются в тени, общество равнодушно к тому, что они делают, а потому те спокойно продолжают терроризировать и унижать своих жертв. Эскалация насилия – обычное дело, так что нередко ситуация постепенно «зреет» и заканчивается убийством.

Почему же мы терпим все это? Почему не считаем своей первейшей задачей остановить агрессоров? Как вышло, что все молча согласились с предположением, что, пока не будет достигнуто равноправие мужчин и женщин и не изменится общественное мнение, мы ничего не сможем сделать с домашними тиранами – ни сегодня, ни завтра, ни на этой неделе, ни в этом году? Австралийцы известны тем, что умеют храбро выступать против социальных пороков. Мы успешно боремся с курением и криминализовали пьяное вождение. Власти не раз демонстрировали, что готовы вложить весь свой политический капитал в кампании по спасению жизни сограждан. Нам удалось добиться таких результатов, которые ранее казались недостижимыми. Так почему же правительство не ведет войну с домашним насилием с тем же рвением?

* * *

Прошло почти полвека с тех пор, как феминистки открыли первые приюты для бежавших от семейного абьюза. С тех пор им приходилось с трудом, буквально по каплям собирать средства, чтобы обеспечить женщинам безопасность. Возмущенные речи, которые произносили активистки, в последние годы стали повторять политики. Они, преследуя личные цели, пели сладкие песни о том, как положат конец насилию. При этом ограничивались разовыми инициативами, а от основных мер отказывались, так что представителям правозащитного сектора приходилось без конца умолять о минимальном финансировании. Сколько бы разные премьер-министры ни говорили о своей приверженности борьбе с абьюзом, Австралия, будучи относительно благополучной по мировым стандартам страной, по-прежнему терпима к фактам жестокого обращения с женщинами и детьми.

Впервые мне это стало абсолютно ясно еще в 2015 году. На дворе было душное и жаркое лето, когда мы встретились в Мельбурне с Джоселин Бигнольд, директором некоммерческой организации по поддержке женщин McAuley Community Services for Women. Она сообщила мне, что во всем штате Виктория имеется только один круглосуточно работающий кризисный центр для жертв домашнего насилия. Джоселин управляла этим центром. Было видно, как сильно она переживает по поводу происходящего. По ее прогнозам, центр McAuley должен был свернуть свою деятельность через шесть месяцев, к 1 июля. Угрозой для него, да и для многих других подобных заведений в стране, стало ожидающееся прекращение государственного финансирования. Ранее оно осуществлялось в рамках принятого федеральным лейбористским правительством в 2009 году документа под названием «Национальное партнерство по противодействию бездомности» (National Partnership Agreement on Homelessness). Однако в 2012 году на выборах победила политическая коалиция, лидеры которой решили сократить 44 миллиона долларов из и без того ограниченного бюджета «Партнерства», который составлял на тот момент 159 миллионов долларов. В итоге федеральные власти объявили, что будут материально поддерживать приюты лишь до июля 2015-го. [1]

В январе того года никто в правозащитном секторе не знал, продолжится ли финансирование. Никаких уведомлений от официальных лиц не поступало. «Никто письменно не сообщил, будут ли перечисляться хоть какие-то средства после 30 июня», – говорила мне Бигнольд, и глаза ее горели гневом.

Тогда же, когда Джоселин с тревогой ждала новостей от правительства, 26-летняя Лейла Алави вышла на работу в парикмахерскую в Аубурне, западном предместье Сиднея. У девушки не так давно началась новая, независимая жизнь. За несколько месяцев до этого она ушла от мужа-насильника, Мухтара Хуссейниамери. Она разорвала с ним отношения после того, как он угрожал убить ее, а также «разобраться» с ее сестрой и друзьями. Лейла знала, что ее супруг на многое способен. Он уже не раз с упоением описывал сценарий убийства: сначала он повалит ее на землю, потом начнет душить, а когда она почти потеряет сознание, набросит ей на лицо одеяло, а сам будет удерживать своим весом ее тело. Алави нашла в себе силы, чтобы сбежать из дома и даже получить в суде охранный ордер. При этом она боялась, что Хуссейниамери отыщет ее, поэтому стала искать безопасный приют, где смогла бы скрыться на время. Но мест нигде не было – ни в Сиднее, ни в близлежащих регионах. Правда, ей выдавали ваучеры в отели Кинг-Кросса. Но когда она провела несколько ночей в гостиничных номерах в полном одиночестве, ей стало так страшно, что она предпочла перебраться к сестре. Алави обзванивала по десятку приютов в день, но нигде не могли ее принять. Тогда она сдалась и решила вернуться к обычной жизни. Надо было как-то зарабатывать. В салоне, куда она устроилась, все знали ее как доброго и отзывчивого человека. Коллеги вспоминают такой эпизод: у нее была клиентка, больная онкологией. Как-то раз та обратила внимание, какой у Лейлы красивый кошелек. Девушка немедленно достала оттуда деньги и подарила кошелек клиентке. [2] В один из дней, когда Алави занималась стрижкой, коллеги сообщили ей, что пришел бывший муж и стоит у дверей парикмахерской. Лейла не хотела, чтобы он устроил скандал прямо в салоне, поэтому вышла к нему на улицу. Через несколько часов ее нашли мертвой в ее собственной машине на подземной парковке. Убийца нанес ей пятьдесят шесть ножевых ранений – раны были на голове, шее, руках, на всем теле. Позже Хуссейниамери объяснит следователям: «Она нарушила нашу договоренность». Сестра Лейлы, Марджан Лотфи, опрошенная как свидетельница потерпевшей стороны, сказала, что переживает невыносимую боль от этой утраты: «Я все время думаю, почему ей тогда никто не помог? Почему она не получила защиту, в которой так нуждалась?»

Считается, что, пока в обществе не утвердится равенство полов, победить домашнее насилие будет невозможно. Но на это уйдут десятилетия.

Через два месяца после этой трагедии премьер Тони Абботт объявил кампанию по противодействию домашнему насилию, на которую предполагалось потратить 30 миллионов долларов. [3] «Необходимо положить конец этому страшному и смертельно опасному явлению, – говорилось в пресс-релизе. – Сейчас особенно важно, чтобы любая женщина и даже ребенок, которые, возможно, страдают от насилия, понимали, что они не должны это терпеть и что им доступна помощь». Но о деньгах, опять же, не было сказано ни слова! Приюты для жертв насилия начали готовиться к тотальному сокращению сотрудников и программ. Наконец 23 марта 2015 года, примерно за тринадцать недель до того, как последние капли государственного финансирования должны были упасть в копилки правозащитников, министр социальной поддержки Скотт Моррисон выступил с заявлением. (Стоит отметить, что это произошло лишь после того, как все, кто работает с бездомными, массово принялись писать чиновникам о грядущем национальном кризисе в их секторе и требовать личной встречи.) Моррисон объявил, что правительство все же продолжит в течение еще двух лет перечислять средства для приютов и других служб для бездомных. [4] Когда его спросили, почему некоммерческие организации так долго пребывали в неизвестности, министр ответил, что деньги найти трудно, их нельзя «просто снять в банкомате».

На самом деле у правительства Австралии есть «банкомат». Он называется национальным бюджетом. Когда чиновникам необходимо, они легко отыскивают в нем нужные статьи. К примеру, коалиционное правительство без труда мобилизовало дополнительные 20 миллиардов долларов на то, чтобы построить двенадцать новых подводных лодок, вместо того чтобы, как ранее, заказывать их в Японии. Таким образом планировалось создать рабочие места для австралийцев в Южной Австралии. Но когда дело доходит до финансирования приютов и юридической поддержки социально незащищенных граждан, министры обычно говорят, что казна пуста. Более того, они уверяют: чтобы направить на эти нужды больше денег, придется урезать расходы других отраслей. Как пояснил экономист Ричард Деннис, тем политикам, кто хочет сохранить нынешнее положение вещей, нужно всячески поддерживать у защитников прав женщин ощущение, будто они самые обездоленные и никому не нужные. По словам Денниса, их намеренно заставляют все время просить и заискивать. [5] У федеральных властей и руководства отдельных штатов есть деньги. Но они сознательно придерживают их. Им нужно, чтобы правозащитники постоянно ходили с протянутой рукой.

* * *

В 2015 году лейбористы, стоявшие во главе штата Виктория, направили Королевскую комиссию для расследования насилия в семье – это совершенно беспрецедентная мера не только для Австралии, но и для мировой практики. Комиссия приняла резолюцию, в которой содержалось 227 рекомендаций, власти штата обязались следовать им в точности. Программа преобразований была рассчитана на четыре года и обошлась бы бюджету в 1,9 миллиарда долларов. «Мы перекроим всю нашу неработающую систему социальной поддержки, – заявил премьер-министр штата Дэниел Эндрюс. – Мы накажем виновников, мы прислушаемся к пострадавшим и изменим общественную среду, которая породила насилие»[181]. В кои-то веки политик предпринял реальные шаги, чтобы покончить с абьюзом. То, что произошло в Виктории, чрезвычайно значимо. Я не слышала, чтобы где-то еще в мире выделяли такие средства на борьбу с домашним насилием. Нигде более в Австралии даже близко не подошли к мерам такого масштаба. Однако чтобы победить этот общественный порок, недостаточно просто вложить деньги – нужны последовательность и твердые убеждения. Действительно ли мы верим, что насильников можно остановить не через несколько десятилетий, а прямо сейчас? Иногда социальные барьеры кажутся непреодолимыми, пока не начнешь действовать. Например, в 1970-е коррупция в Сиднее была столь распространена, что даже средь бела дня можно было увидеть на улице полицейского, берущего взятку у сутенера. Такое нередко доводилось замечать журналистам прямо возле штаб-квартиры компании ABC на Уильям-стрит, но они никогда не отражали эти факты в своих репортажах. Всем казалось, что продажность полиции – это естественно и нормально. Однако к концу 1990-х ситуация изменилось. Королевская комиссия под началом судьи Джеймса Вуда опубликовала имена сотен «копов», запятнавших себя связями с преступностью. Ряды стражей порядка были очищены. После этого коррупция в полиции не перестала существовать как явление. И все же теперь такие деяния гораздо реже сходят с рук правоохранителям.

Пока полицейские были заняты получением мзды с организаторов борделей, они обращали мало внимания на то, как много обычных граждан садится за руль в пьяном виде. Никто особенно даже не скрывался и не стыдился этого. Водители хвастались тем, что разъезжают по дорогам «под градусом». Некоторые даже всерьез считали, что после бокала вина способность управлять автомобилем улучшается! Когда в 1982 году начали проводить выборочное тестирование (дыхательный тест) на дорогах, реакция людей была резко отрицательной. Некоторые бары и клубы даже демонстративно перекрыли вход местным политикам, давая им понять, что те выступают против трудового народа. Но эффект от принудительного рандомного освидетельствования был мгновенным. Невозможно не заметить, что в течение месяца количество ДТП со смертельным исходом в Новом Южном Уэльсе сократилось на 48 %. [6][182]

Такое негативное явление, как домашние насилие, долгое время никто не замечал, впрочем, как и коррумпированных полицейских и пьяных водителей. Оно кажется неискоренимым трагическим жизненным фактом, с которым надо смириться. Большинство людей считает, что в краткосрочной перспективе ничего с ним сделать нельзя. Не сказать, что никто не пытается. Мы уже решили относиться к этому явлению как «болезни общества», поставили его в один ряд с курением и ВИЧ. Мы боремся с ним на государственном уровне с помощью «Национального плана по снижению насилия против женщин и детей» (National Plan to Reduce Violence Against Women and Their Children). Эта программа вступила в действие в 2010 году, ее подписали власти всех штатов и территорий. Ее цель – достичь «значительного и последовательного снижения сексуального насилия и насилия в семье к 2022 году». [7] Но в отличие от стратегий по борьбе с курением и СПИДом, этому национальному плану не хватает одного критически важного элемента – четких целей. Например, не были обозначены статистические ориентиры, которых хотелось бы достичь по домашним убийствам или повторным нападениям, по сокращению общего числа женщин и детей, ищущих убежища в кризисных центрах. Результат, которого призвана добиться программа, описан столь абстрактно, что сложно представить, что нужно предпринять и как измерить то, что получилось в итоге. К примеру, в документе сказано, что мы хотим создать «безопасные и свободные от насилия сообщества» или «сделать так, чтобы люди уважительно относились друг к другу». Разве это похоже на серьезное целеполагание, связанное с сокращением агрессии? Это какие-то благие пожелания на тему феминистской утопии! Но власти всех штатов должны как-то выполнять этот план и предъявить итоги работы (по списку из шести пунктов) к 2022 году.

В Австралии есть опыт проведения успешных кампаний по борьбе с социальными пороками, такими как курение, распространение ВИЧ, вождение в нетрезвом виде.

Да, цели заявлены масштабные, но успех не планируется измерять в конкретных цифрах, связанных со снижением насилия. Поэтому нет и четкого понимания, как будет выглядеть сам процесс работы. К примеру, никто не будет оценивать ход мероприятий по построению «безопасных и свободных от насилия сообществ», анализируя полицейские протоколы или данные о госпитализациях жертв. Вместо этого будет отслеживаться «общественное мнение»: скажем, какой процент жителей осознает, что контроль есть форма домашнего насилия? На такой подход – попытку рассматривать абьюз в семье через взгляд общества на него – более двадцати лет назад указала американская исследовательница Лори Хейз. «Насилие – чрезвычайно сложный феномен, имеющий глубокие корни и связанный с проблемой неравенства мужчин и женщин, гендерными ролями, шаблонными ожиданиями, с самооценкой личности, а также с работой социальных институтов, – написала она в 1994 году. – Поэтому с ним нельзя справиться без пересмотра лежащих в его основе культурных стереотипов и без реформирования структур, которые насаждают насилие против женщин. Во многих обществах женщин считают неполноценными, а право мужчины доминировать над ними представляется естественным и законным. Поэтому, чтобы противостоять насилию, надо в корне переформулировать определения мужественности и женственности». [8]

Теория гласит, что гендерное неравенство есть источник домашнего насилия, следовательно, можно предположить, что равенство – это средство исцеления. Достичь его можно действительно, лишь постепенно меняя то, как развиваются отношения между полами, – к примеру, проводя просветительские кампании в СМИ, в школах, в спортивных клубах. Такой подход одобряют многие ведущие австралийские правозащитники, некоторые из которых консультировали разработчиков «Национального плана». Но при этом совершенно непонятно, как можно измерить критически такой важный показатель, как безопасность сообществ, как опрашивать людей об их отношении к насилию и оценивать адекватность полученных ответов? Да и вообще, почему изменение общественного мнения становится центральным пунктом во всей стратегии по противостоянию насилию в семье? Каждого эксперта, которого мне довелось интервьюировать, я спрашивала: почему мы выбираем в качестве приоритета изменение отношения социума к проблеме в долгосрочной перспективе, когда для нас так актуально, что делать прямо сейчас с этим злом?

Криминолог и специалист по психологическим травмам Майкл Салтер соглашается, что существует явное несоответствие между той ужасной реальностью, которую являет собой домашнее насилие, и нашей реакцией на него. «С одной стороны, нам говорят, что срочно нужно что-то решать на государственном уровне, – рассуждает Салтер. – С другой – со всех сторон все чаще звучат негромкие голоса, утверждающие, что таким образом складывается нехорошая традиция – виктимизация женщины, и мы эту традицию поддерживаем. Получается, что в следующем поколении все тоже будут рассматривать жен как жертв. Когда же наступит волшебный момент и все это прекратится? Рассматривая другие общественные проблемы, такие, как распространение ВИЧ или гепатита С, мы видим, что у борцов с ними есть четкое видение: они представляют себе мир, в котором не будет места подобным явлениям. Но как же нам понять, какое общество нужно выстроить, чтобы не было насилия? Насколько четко мы сформулировали для себя эту цель?»

Слова часто расходятся с поступками: в ходе опроса многие мужчины заклеймят насилие, но, вернувшись домой, не задумываясь поднимут руку на жену или ребенка.

Стремление изменить отношение к гендерному неравенству и насилию, безусловно, похвально и, без сомнения, способно всерьез изменить мир. Однако неправильно было бы считать это первейшей задачей, которую необходимо реализовать для снижения абьюза. Но все почему-то молча согласились, что потребуются десятилетия – и, вероятно, несколько поколений, – чтобы побороть эту социальную болезнь. Почему работа на перспективу не сопровождается попытками предпринять что-то уже сегодня? Почему сменяющие друг друга правительства снова и снова настаивают, что для искоренения насилия надо поменять отношение к нему? Почему вообще чиновники решили, что, оценивая с помощью опросов настроения граждан, они поймут, работают ли их тактики? Когда вводились рандомные дыхательные тесты на дорогах, никто из политиков не считал, что сначала большинство посетителей баров должны высказаться в пользу того, что садиться за руль в пьяном виде – нехорошо. И что только в этом случае политика предотвращения пьяного вождения будет иметь успех. Если бы официальные лица выступили с предположением сначала провести социологические замеры, их бы засмеяли в парламенте. Единственным способом проверить, дает ли плоды тестирование, было запустить его и посмотреть на реальные результаты. А именно, на статистику аварий с летальным исходом. Так почему же к борьбе с домашним насилием мы подходим по-другому?[183]

Есть еще одна загвоздка в том подходе, который практикуется сейчас: опросы могут отражать понимание проблемы, но этого недостаточно, чтобы предсказать поведение людей. Представьте, что дотошные социологи анкетируют посетителей баров по поводу пьяного вождения. Наверняка очень многие поставят галочку напротив утверждения, что такое поведение глупо и безответственно. При этом те же люди допьют свою кружку пива и сядут в собственную машину, чтобы ехать домой. У каждого из нас есть такие «пунктики», когда мы думаем одно, а поступаем по-другому. Я, к примеру, в любом опроснике соглашусь, что не стоит ложиться в постель вечером с телефоном в руках и хвататься за него в первый момент после пробуждения. Но поступаю я совсем по-другому. У психологов есть для этого специальный термин «несоответствие установок и реального поведения»[184].

Да, заявления могут не совпадать с делами. Как говорила писательница и журналист Джоан Дидион, «бывает, что люди неосознанно являются проводниками тех самых ценностей, которые на сознательном уровне будут усиленно отрицать». [9] Такая нестыковка хорошо знакома профессионалам, работающим с насильниками.

Нет сомнения, что устаревшие идеи, связанные с гендерными ролями – а именно патриархат, – лежат в основе домашнего насилия. Из приведенных в моей книге примеров это вполне ясно. Однако переформатирование мнений и поведения – задача для нескольких поколений. И все это время женщины и дети будут страдать и даже погибать – сегодня, завтра, в следующем году. И конечно, мы не заметим никакого снижения семейного абьюза к 2022 году. Это стало понятно после того, как недавно, в 2017-м, «Национальный план» прошел оценку аудиторской фирмы KPMG. Были зафиксированы некоторые промежуточные итоги на общегосударственном уровне. По отдельным пунктам, по мнению экспертов, отмечается «значительный прогресс». Но при этом аудиторы не нашли никаких свидетельств тому, что уровень домашнего насилия снижается. Напротив, согласно отчету, «количество инцидентов и степень их жестокости растет» [10].

Тут нет никакой вины правозащитников и активистов. Без их неустанных усилий и самоотверженности вообще бы не было никакой национальной программы по борьбе с насилием. Хорошо, что власти прислушались к этим призывам, осознали гендерную природу внутрисемейной агрессии и работают над сопутствующей повесткой. Однако не будем забывать главное – весь план посвящен тому, чтобы снизить абьюз по отношению к женщинам и детям. И если снижения не происходит, значит, программа не работает.

* * *

Для того чтобы бороться с социальными пороками и менять поведение граждан, необходимы серьезные и последовательные сдерживающие меры и система наказаний. Надо неуклонно двигаться к цели, не теряя ее из виду. Как и в других кампаниях по преобразованию общества, в «Национальном плане» предусмотрены три основных этапа. Вначале – первичная профилактика. Предполагается, что насилие можно остановить еще до того, как оно проявилось, посредством просветительских проектов в школах и на рабочих местах, разъяснительных кампаний, а также через поощрение гендерного равенства. Вторичная профилактика предполагает, что выявленное насилие тормозят и не допускают его эскалации. Этому помогают такие меры, как создание программ по коррекции поведения для мужчин. Третичная профилактика – это минимизация последствий насилия, восстановление здоровья пострадавших, обеспечение им безопасности, предотвращение рецидивов. Для этого нужно создавать кризисные центры и приюты, предоставлять юридическую и психологическую поддержку жертвам. Кроме того, очень важен своевременный отклик правоохранительных органов, отвечающих за то, чтобы виновник понес справедливое наказание. [11]

В «Национальном плане» очень много внимания уделено первичной профилактике. Давайте вообразим, что к 2022 году мы невероятно продвинемся вперед к цели по достижению гендерного равенства, так что Австралия станет первой в мире по этому показателю. Без сомнения, это можно будет считать прекрасным и удивительным результатом. Но уменьшится ли от этого домашнее насилие? Мягко говоря, не факт. Мы уже упоминали в пятой главе, что Скандинавские страны, лидирующие по предоставлению полам равных возможностей, тем не менее сталкиваются с растущим насилием в семье. Статистика шокирует. Даже в Исландии – «лучшем месте на планете для женщин»[185] [12] – случаи абьюза, похоже, растут. Об этом говорит феминистка, профессор антропологии Сигритур Дуна Кристмундсдоттир. «Возможно, все дело в том, что мужчины ощущают повышенную тревожность и выплескивают ее в виде насилия дома», – полагает она. Во время выступления в программе SBS Dateline она сравнила то, как сильный пол переживает смену гендерных норм, с переживаниями футбольного болельщика, верящего, что его команда должна выиграть: «Сейчас, скажем, счет 3:4, и не вполне понятно, сможет ли победить их команда или женская команда. От этого мужчинам страшно и тревожно». [13]

То же явление мы наблюдаем в Австралии. А значит, если мы преуспеем в продвижении равенства полов, в краткосрочной перспективе ситуация с абьюзом можем ухудшиться. Так что очень важна будет вторичная и третичная профилактика. Поддержка жертв должна быть основана на реальной статистике, тщательно скоординирована и подпитана стабильным финансированием. Однако подобный подход не предусмотрен в национальной программе. «Все меры очень бессистемны, нестабильны и меняются с каждым новым бюджетным циклом, – сетует Лара Фергюс, бывший директор по политике и оценке проектов правозащитной организации Our Watch, получавшей федеральное финансирование для проведения первичной профилактики. – Много средств уходит на разовые точечные проекты краткого действия, не имеющие четких целей и задач, а также продуманного плана их реализации». По словам Фергюс, отдельные заявители и целые группы нередко выигрывают гранты, к примеру, на проведение просветительских программ в спортивных клубах. Но инициаторам, как правило, недостает опыта, а также внятного целеполагания. Они толком не знают, каким образом их действия приведут к снижению насилия. «Если бюрократы в министерстве решат, что программа им нравится, и если, осмелюсь предположить, по их мнению, у нее есть “интересные электоральные перспективы”, они выделят на нее средства. А повлияет ли все это на то, как мужчины обращаются с женщинами, – второй вопрос».

Фергюс утверждает, что, несмотря на красивую риторику, политики пока внутренне не готовы предпринять реальные шаги для снижения насилия против женщин. «Они считают, что можно отделаться полумерами и все получится. Иногда все эти речи находят поддержку у избирателей. А подобное одобрение очень ценно для тех, кто ведет политическую борьбу, – подчеркивает моя собеседница. – Как ни странно, даже после впечатляющего появления на общественной сцене Рози Бэтти, в головах не щелкнул переключатель – люди не приняли проблему всерьез и не осознали, что к ее решению нужно подойти со всей ответственностью».

Что особенно возмущает во всей этой бессистемной возне, так это то, что на самом деле мы все знаем, как провести успешную общественную кампанию. Возьмем, к примеру, борьбу с курением[186]. Когда в правящих кругах решили всерьез заняться сокращением количества курильщиков, в Австралии был введен один из самых жестких в мире антитабачных законов. Сигареты стало покупать неудобно и дорого, курение постарались сделать немодным. Тем, кого заставали с сигаретой на рабочем месте, давали по рукам: например, в Западной Австралии курильщика могли оштрафовать на гигантскую сумму в 2000 долларов. [14] Но штрафами дело не ограничивалось. Федеральное правительство последовательно из года в год повышало акцизы, так что они фактически действовали как «запретительный фактор». К 2020 году пачка сигарет стоила уже более 45 долларов. [15] Но и на этом власти не остановились. Для того чтобы покончить с модой на курение, правительство Джулии Гиллард ударило по брендам. Чиновники пошли на смелый шаг – заставили всех производителей выпускать свою продукцию в одинаковой упаковке непривлекательного темно-оливкового цвета, на которую наносились только предупреждения о вреде здоровью. Эта не имеющая себе равных в мире антитабачная политика привела к тому, что австралийским официальным лицам пришлось вести многомиллионную тяжбу в международном суде с компанией Philip Morris. Правительство Австралии триумфально выиграло. Некоторые посчитают, что подобное вмешательство властей в бизнес несколько чрезмерно, что нельзя выступать только с карательных позиций, что такая зарегулированность коммерческой сферы «попахивает социализмом». Однако эти меры работают. В итоге количество курящих мужчин в Австралии снизилось в два раза с 1980-х. [16] Сегодня курит около 13 % австралийцев, в то время как в мире средний показатель количества курильщиков составляет около 20 %. [17]

В национальной программе по борьбе с курением прописаны конкретные меры для достижения осязаемых целей. Так, в 2008 году предполагалось снизить количество курильщиков среди австралийцев на 3 %, чтобы общее их число составляло 10 % населения. А к 2018 году в два раза сократить количество сигарет, ежедневно выкуриваемое аборигенами и жителями островов Торресова пролива. [18] Так почему бы нам не обозначить измеримый желаемый результат при обсуждении противодействия домашнему насилию? А вдруг нынешний подход, предполагающий, что мы фокусируемся на далекой перспективе, удобен политикам, потому что таким образом нынешнее правительство снимает с себя всякую ответственность? Я спросила об этом Лару Фергюс, и та задумалась. «Поначалу я гнала от себя такие мысли, – произнесла она после паузы. – Мне казалось, что тут все дело в идеологическом напряжении вокруг первичной профилактики, потому что речь идет о гендерных вопросах, в которые никто не хочет углубляться. Но я понимаю ваши опасения. Мы пока недостаточно серьезно относимся к наказанию виновных в насилии. Не меняется законодательство, не появляются новые регуляторные механизмы, которые заставили бы домашних тиранов прекратить издевательства. Тут мы встречаем сопротивление властей, которого нет, скажем, при борьбе с терроризмом… В целом, мы могли бы сделать чертовски много, но не делаем…»

Борьба с курением велась жестко. Власти всерьез ограничили табачный бизнес, хотя такие действия нетипичны для капиталистической экономики.

Большинство абьюзеров никто никогда не призывал к ответственности. Так почему же они должны бояться того, что закон защитит их жертву? Если мы продолжаем считать насилие в семье «мягкой» формой других насильственных преступлений, то вряд ли сможем достичь ощутимых результатов в борьбе с ним. Какими же должны быть действенные меры? Что будет, если основные превентивные усилия направить на обидчиков женщин и детей? Абьюз очень трудно оценить и измерить, но есть один надежный статистический показатель, на который стоит ориентироваться. Сейчас минимум раз в неделю мужчина убивает нынешнюю или бывшую партнершу. Надо проследить за динамикой этих данных. Но для начала должен выступить какой-нибудь бесстрашный политик и сказать, что мы как нация сделаем все возможное, чтобы в два раза сократить домашние убийства. Хочу, чтобы все уяснили: для искоренения домашнего насилия нам надо менять как общественное отношение к проблеме, так и поведение людей. А значит, развенчивать мифы и бороться с предрассудками, которые питают гендерное неравенство. И тут можно предпринимать самые разные шаги: выравнивать ставки по зарплате для мужчин и женщин, психологически прорабатывать специфические гендерные реакции на стыд и тревогу, объяснять детям, что такое уважительные отношения между людьми, не давать распространяться буллингу в школе. Это все неотъемлемая часть борьбы с насилием. Но наряду со всеми этими небыстро реализуемыми проектами необходимо также что-то предпринимать против домашних тиранов, совершающих акты агрессии здесь и сейчас. Во всех уголках страны случается такое: домашние мучители навязывают контроль близким, но почти никто не дает им отпор.

Так можно ли им воспрепятствовать? Большинство австралийских экспертов, с которыми я беседовала, говорят, что не существует универсальной стратегии, гарантированно снижающей уровень абьюза. Но есть как минимум один подход, который может быть полезен. Его разработала группа мотивированных граждан из городка Хай-Пойнт в Северной Каролине. В эту группу вошли также представители полиции и социальных служб федерального уровня. Главную задачу команда энтузиастов видела в том, чтобы остановить насильников. Для этого использовались методы, ранее применяемые для профилактики организованной преступности и правонарушений с применением оружия. За шесть лет работы активисты Хай-Пойнта достигли невероятных успехов: количество домашних убийств сократилось вдвое, хотя раньше их в этом городке было в два раза больше, чем в среднем по стране. Почему у американцев все получилось, в то время как много разных других стратегий не работает? И можно ли применить этот опыт в Австралии?

* * *

В феврале 2012 года в Хай-Пойнте прошла необычная встреча. [19] Хотя непосвященным могло показаться, что это вполне рядовое заседание в городском совете. В зале с ярко оранжевыми креслами собрались местные жители, руководители церковных общин, общественные деятели. Перед присутствующими на небольшом возвышении сидели двенадцать мужчин. Они явно чувствовали себя дискомфортно, ерзали на стульях, а также старались не смотреть в глаза друг другу и окружающим. Это были те, кто, по сведениям правоохранительных органов, поднимал руку на близких. Наверное, впервые в мире домашних тиранов таким вот образом заставили показаться на публике.

Пастор Джим Саммей подошел к микрофону, попросил тишины и обратился к сидящим на подиуме: «Господа, мы позвали вас сюда сегодня вечером, потому что о вас известно, что так или иначе вы применяли в семье насилие. Все собравшиеся здесь пришли, чтобы выразить свою солидарность со стражами порядка, выдвигающими претензии к вам, и еще раз заявить: все мы считаем домашнее насилие злом, абсолютно неприемлемым для нашего общества». Саммей, крупный широкоплечий мужчина с окладистой бородой, весьма уважаемый местный служитель церкви, также является руководителем общественной организации High Point Community Against Violence (HPCAV). «То, что здесь происходит, инициировано не вашими жертвами, – сообщил далее Саммей. – Не они, а мы вызвали вас сюда. Не думайте, что так поступили, чтобы унизить вас. На самом деле мы хотим дать вам шанс вернуть себе достоинство. Воспользуйтесь этой возможностью. Нам небезразлично то, что с вами происходит. Но вы должны прекратить насилие. Если вы на это не согласны, тогда ваши дела плохи».

Полиция, судебные органы, социальные службы и общественные активисты небольшого американского городка объединились и дали понять абьюзерам, что те не останутся безнаказанными.

Затем, один за другим, выступили десятка два представителей общественности – адвокаты жертв, религиозные лидеры, строители и даже байкеры подходили к микрофону, представлялись и повторяли одни и те же слова: «Я тоже против домашнего насилия». Эту фразу произнес и пастор Шерман Мэйсон, осанистый афроамериканец в серой жилетке, поверх которой были повязаны крест-накрест яркие ленты. «Если вы захотите сделать жизнь в нашем городе лучше, можете рассчитывать на мою поддержку», – обратился он к двенадцати на подиуме.

Грета Буш – дама средних лет с собранными в пучок волосами и ниткой жемчуга на шее – обратилась к насильникам ласково: «HPCAV – это организация, помогающая людям снова влиться в общество. Покинув этот зал сегодня вечером, вы никогда больше не увидите большинство из нас, но если вам понадобится наша помощь, то вам протянут руку. Однако это возможно лишь при условии, что вы захотите измениться. Мы не может сделать это за вас, но изыщем ресурсы, чтобы облегчить ваши усилия. Мы вас любим и уважаем, именно поэтому пригласили вас сюда сегодня».

После того как представители общественности покинули сцену, на нее поднялись те, кто призван следить за соблюдением закона, – местные полицейские, сотрудники прокуратуры и даже агенты ФБР и специального Бюро по контролю над оборотом алкоголя, табака, огнестрельного оружия и взрывчатых веществ. Они расселись в ряд лицом к залу. В центре этой внушительный фаланги помещался суперинтендант Хай-Пойнта Джим Фили. «Как руководитель полиции я объявляю домашнее насилие главной угрозой общественной безопасности, – провозгласил он. – В прошлом мы недостаточно боролись с этой проблемой. Но с сегодняшнего дня все изменится. Теперь это для нас приоритет». Фили ясно дал понять: абьюз – это не только побои. В это понятие входят ситуации, когда потерпевших «толкают, шлепают, запугивают, вторгаются на их территорию, иногда со взломом, похищают их вещи или совершают акты вандализма с их имуществом». На все эти действия, по заверению шефа полиции, последует реакция со стороны правоохранителей. Рядом с Фили сидел его заместитель, Марти Самнер, блондин в очках с негромким голосом, говоривший с немного провинциальным южным акцентом. «Если поступит информация о том, что вы жестоко обращаетесь супругой или подругой, мои офицеры и следователи сделают все, что в их силах, чтобы доказать вашу вину, – спокойно обратился он к “героям вечера”. – Даже если совершенное не будет считаться уголовно наказуемым, мы найдем, к чему придраться. Тщательно проследим, не покупали ли вы легкие наркотики или оружие с нарушением правил, поднимем старые дела против вас, которым когда-то не дали ход, и пересмотрим их». Это не было пустыми угрозами. Самнер ясно дал понять, что, если жестокие мужья даже незначительным образом злоупотребят своей властью в семье, они не останутся безнаказанными.

Такой подход уже применялся в знаменитом деле Аль Капоне, пояснил собравшимся районный адвокат Уолт Джонс. Аль Капоне был главным преступным авторитетом Чикаго, все это знали, но полиция никак не могла взять его под арест – не находилось свидетелей. Знаменитый гангстер так и не подвергся судебному преследованию за совершенное им насилие, и все же он умер в тюрьме – его обвинили в уклонении от уплаты налогов[187]. «С завтрашнего дня те, кто сидит здесь перед этим собранием, становятся для меня особыми персонами. Прокуратура обратит на них особое внимание, если, конечно, они продолжат делать то, что делают сейчас, – подчеркнул Джонс. – Расклад сил меняется. Мы будем наблюдать за рецидивами. У нас уже подготовлены все документы на вас, останется только внести имя жертв и даты».

Затем вперед вышел грузный темноволосый мужчина с тяжелой нижней челюстью. Он назвался Дагом Рицем, особым агентом ФБР, и сказал, что, если местные следователи не смогут доказать, что насильники совершили преступления на уровне штата, подключится федеральная полиция. Обвинение будет предъявлено, даже если для этого потребуются провокации. «У нас есть информаторы, мы найдем, как вас подставить с травкой или пистолетом, – заявил он. – Для этого есть масса возможностей… Так что послушайте моего совета, обратитесь за помощью к вашему сообществу. И я вам желаю всяческих успехов».

Каждый из официальных лиц, похоже, изо всех сил старался произвести впечатление и даже запугать тех, к кому обращался. Федеральный маршал[188] Джон Олсон предупредил: «Попробуете сбежать, мы все равно вас поймаем». «Раньше вы не были под наблюдением, поэтому могли покинуть город, без проблем переехать из штата в штат. Но теперь, когда мы взяли вас на контроль, такое уже невозможно», – заявил он. После того как все «силовики» рассказали, как именно они разрушат жизнь абьюзера, если тот возьмется за старое, микрофон снова перешел к Фили. Он еще раз подчеркнул, что домашнее насилие больше не считается незначительным правонарушением. Полиция Хай-Пойнта будет расценивать его как серьезнейшую угрозу общественной безопасности и отнесется к виновникам со всей строгостью. «С сегодняшнего дня вносим вас список тех, за кем будем пристально следить, – сказал он и пояснил, что, даже если их задержат за какую-то мелочь, например за небольшое нарушение правил дорожного движения в соседнем городке, полицейские сразу увидят в базе, что этот водитель уже на контроле в связи с совершением другого вида преступлений. «Мы не просим, мы предупреждаем: держите себя в руках во время общения со своими женщинами. Большего от вас не требуется. Тогда мы вас не тронем».

С тех пор полицейский департамент Хай-Пойнта не знает проблем с домашним насилием.

«Раньше мы тратили более 6000 часов в год только на обработку вызовов, связанных с абьюзом в семье, не считая времени на оформление протоколов при аресте подозреваемых, – рассказал мне Марти Самнер, когда мы с ним говорили по телефону. Как и в большинстве полицейских отделений по всей Америке, в Хай-Пойнте действовало правило: если у офицера есть основания считать, что насилие имело место, он обязан арестовать виновника. Но дальше дело особо не шло. Рукоприкладство считалось незначительным преступлением, результатом конфликта внутри пары, который необходимо просто уладить. Во всяком случае, так было до лета 2008 года. В тот год за две недели случилось целых два убийства. Двое никак не связанных между собой мужчин, на которых уже поступали жалобы, убили своих жен и покончили с собой. Для города с населением всего в 100 000 человек это стало шоком. Страшные события стали моментом истины. Самнер понимал, что надо положить этому конец. С 2004 года в городе произошло 16 домашних убийств. [20] Абьюз в семье был главной причиной совершения тяжких преступлений – по статистике, с ним было связано каждое третье из всех совершаемых в Хай-Пойнте убийств. Самнер предложил шефу полиции Фили объявить 2009-й годом борьбы с этим социальным злом, но тот отказался. Он считал, что взять такие обязательства – значит заранее обречь себя на провал. По его тогдашнему мнению, насилие в семье было печальным, но неизбежным жизненным фактором. «Нечто подобное все время подспудно происходит в обществе, и ничего тут сделать нельзя», – полагал он. Но упорный заместитель не отступал. Он постоянно думал о статье, которую прочитал несколько лет назад. Ее опубликовал нью-йоркский криминалист Дэвид Кеннеди, предложивший абсолютно новый подход работы полиции с домашним насилием. Метод основывался на стратегии, которая чуть раньше уже принесла Кеннеди известность. Она называлась «направленным устрашением» (или «принципом рычага»). Впервые ее опробовали в Бостоне в 1990-е во время операции «Прекращение огня» – кампании по профилактике среди молодежи преступлений с применением огнестрельного оружия. Стратегия базировалась на простом факте: большинство насильственных правонарушений совершал ограниченный круг молодых людей. У каждого из них была своя «криминальная история», известная органам правопорядка. Предлагалось использовать этот список рецидивов в качестве «рычага», то есть оказать на юных «гангстеров» давление, и таким образом заставить их сойти с преступного пути. Может, сейчас все это не покажется такой уж революционной мерой. Однако в 1990-е все как раз считали по-другому. Было принято думать, что нет смысла торговаться с жестокими преступниками, потому что те в большинстве случаев действуют иррационально. По рекомендации Кеннеди бостонская полиция выявила наиболее отчаянных сорвиголов из тех, с кем ей уже приходилось иметь дело, и разослала им письма. Их передали из рук в руки бывшие члены банд, но уже исправившиеся граждане, занявшие высокие посты в церкви, ставшие уважаемыми общественными деятелями. Послание гласило: «Мы хотим, чтобы вы изменили свое поведение, потому что вы нам небезразличны. Мы вам поможем, если вы дадите нам такую возможность. Но если вы продолжите совершать насилие, вам это более не сойдет с рук. Наказание будет суровым и неотвратимым». Обеспечить жесткое преследование должны были совместно все силовики – полицейские, следователи и обвинители, судьи, федеральные агенты. Все они публично заявили, что рассмотрение таких дел будет быстрым, а приговоры – максимально жесткими. Это дало мгновенный эффект, который, впрочем, потом сохранился на долгие годы. Благодаря операции «Прекращение огня» за прошедшие несколько десятилетий количество внутрисемейных убийств, совершаемое молодыми людьми, снизилось на 60 %, а число вооруженных нападений в Бостоне сократилось на 25 %.

Стратегия помогла сократить домашние убийства по всей стране, так как теперь в США этот подход считается одним из наиболее хорошо зарекомендовавших себя методов противодействия криминалу. Некоторые даже называют ее «единственной достоверно эффективной тактикой борьбы с организованной преступностью». [21]

К началу 2000-х Кеннеди задумался о том, что, если «направленное устрашение» помогло разобраться с вооруженным разбоем и наркодилерами (и это при том, что не были решены социальные проблемы, лежащие в основе этих явлений, – бедность, расизм, неравенство), не попробовать ли таким же образом разобраться с домашними тиранами?

Выступив с этим предложением, Кеннеди поставил под сомнение весьма распространенное мнение, будто домашнее насилие совершают преимущественно «хорошие парни», ранее не попадавшие в поле зрения правоохранителей.

На самом деле криминальная статистика показывает, что многие жестокие абьюзеры уже фигурируют в полицейских базах. Ну, или об их «подвигах» известно коллегам, соседям, друзьям и родственникам. В принципе, близкие могли бы коллективно вмешаться и дать по рукам насильнику. Цифры говорят еще об одной тревожной тенденции: как правило, у полиции есть конкретные рычаги, чтобы предотвратить большинство домашних убийств, где жертвой становится женщина. Самнер внимательно изучил 17 относительно недавних случаев, зарегистрированных в Хай-Пойнте, и увидел, что каждый из убийц ранее имел судимости[189]. Более того, сам факт абьюза не был ни для кого тайной – каждая из погибших жертв за некоторое время до смерти обращалась за помощью в полицию и общественные организации.

«Направленное устрашение», конечно, не способно уничтожить домашнее насилие на корню. И в Хай-Пойнте было достаточно мужчин-агрессоров, которые не откликались ни на какие призывы или не получали посланий (в городе такое приглашение виновника «на разговор» называлось «вызов-10–79», по короткому номеру, набираемому для сообщения полиции о домашнем насилии). Есть некоторое количество людей, которые, третируя близких, при этом остаются невидимы для стражей порядка. С другой стороны, аналитикам удалось выделить группу жестоких абьюзеров, жертвами которых стали несколько женщин. Если бы их вовремя остановили, можно было хотя бы частично предотвратить насилие. Публичное давление на этих людей позволяет послать предупреждение всем тем домашним тиранам, кто еще не имеет криминальных приводов.

Когда Фили посмотрел список тех убийц, чья жестокость была известна полиции еще до трагедий, он решил, что, возможно, действительно стоит применить к ним общественный прессинг. И сделал смелый шаг – выступил с заявлением, что намерен ощутимо снизить количество домашних убийств в городе. Также он сказал, что ждет сокращения количества рецидивов насилия. Число повторных обращений от пострадавших, по его словам, должно уменьшиться. Впрочем, если статистика по этим категориям пойдет вниз, это само по себе не будет означать, что общее количество вызовов уменьшится. По словам Фили, возможно, некоторые жертвы, ранее не обращавшиеся к правоохранителям, посмотрев на все принятые ими меры, решатся это сделать.

Метод «направленного устрашения» предполагает, что силовики, образно говоря, объявляют преступнику-рецидивисту вендетту. Как ни странно, на многих в мире криминала это производит впечатление.

Программу запустили не сразу. Два года ушло на то, чтобы рабочая группа, состоящая из полицейских, представителей следствия, социологов, правозащитников, общественных активистов, договорилась о том, как именно будут реализовываться новые инициативы. Глубоко изучив данные о насильниках, эксперты разделили их на четыре категории (в рассматриваемую группу включили, кроме прочих, наиболее жестоких домашних агрессоров, не имеющих криминального бэкграунда). Для каждой группы были разработаны свои подходы. В так называемый «A-лист» вошли самые отчаянные абьюзеры города. По их делам необходимо было немедленно начинать следственные действия. Решили, что не обязательно привлекать их по статье о домашнем насилии. Если жертва сомневается, стоит ли свидетельствовать против своей половины в суде, полиция будет искать какие-то другие поводы для преследования. «Однажды мы работали с мужчиной, который два раза проходил по делам о кражах, но они забуксовали в суде, – рассказал мне Самнер. – Мы мобилизовали обвинителей, чтобы те продвинули рассмотрение этих дел вне очереди. Вскоре виновнику было назначено заключение сроком на 150 дней по обоим случаям. Мы сказали этому человеку: обычно мало кому назначают реальный срок по таким обвинениям, как у тебя, но ты получил по максимуму, потому что был замечен в рукоприкладстве. Так постепенно люди начали понимать, что им не будет пощады».

В список под названием «В-лист» внесли тех, на кого поступали жалобы в полицию, но при этом не было совершено ничего такого, за что виновника можно было бы взять под стражу. К фигурантам этого списка домой являлся офицер и вручал письмо о том, что теперь они находятся на особом контроле у полиции. Их имена вносили в базу, и, если они как-то преступали закон, судья сразу видел, что им надо назначать более суровые штрафы или другое наказание. Если такого человека все же арестовывали, он перемещался в «С-лист». Эти насильники содержались в изоляторе или дома, к ним являлся следователь и объяснял, какие последствия их ждут. Склонным к жестокому обращению с женщинами и детьми выносили приговоры по другим обвинениям по верхней границе возможного, а при выходе под залог или на испытательный срок назначали больше ограничений. Виновники насилия должны были понять, что их быстро призовут к ответственности и наказание неизбежно. Все это помогает им пересмотреть свое поведение и сделать «разумный выбор», прекратив притеснение близких. Пострадавшие также получали поддержку – с ними беседовали полицейские и соцработник, составлявший для них индивидуальный «план безопасности».

Упорно повторяющееся насилие могло привести к тому, что убежденного «рецидивиста» перемещали из «C-листа» в «В-лист». Те, кто попадал в этот список, должны были явиться на суд общественности в зал городских собраний, как самые первые двенадцать насильников в феврале 2012 года. Считается, что их жертвы подвергаются особому риску. С ними проводились консультации, перед тем как предъявить абьюзеру серьезный общественный ультиматум.

Полиция также опрашивала соседей и друзей, пытаясь найти среди них наиболее надежных и близко живущих, кто сможет присматривать за проблемной парой и даст знать властям, если ситуация обострится. Каждый из тех самых двенадцати, побывавших на общественных слушаниях в Хай-Пойнте в 2012-м, получил на руки письмо-предупреждение, в котором, в частности, объявлялось, какое наказание они получат после следующего эпизода рукоприкладства. Впоследствии полицейские поинтересовались у их жен и подруг, с какими чувствами их мужчины вернулись со столь неприятного мероприятия. Самнер говорит, что все женщины рассказывали примерно одно и то же: «Ох, он пришел озадаченный, ему все это явно не понравилось». Для пострадавших было очень важно, что им не пришлось самим организовывать «общественное порицание». Инициатива исходила от властей города.

Замеченных в домашнем насилии преследовали максимально сурово, – хотя и в рамках закона, – за любой проступок, даже за нарушение правил дорожного движения.

Часто приходится слышать, что все эти «вызовы на ковер» превращаются в некрасивое «публичное осуждение», то есть шейминг. Однако Дэвид Кеннеди считает, что механизм действует ровно наоборот. «Публичные переговоры демонстрируют, что окружающие относятся к насильникам как к разумным и ответственным взрослым людям», – настаивает автор метода. [22]

Обычно домашние тираны меньше всего ожидают жесткого ответа от системы правосудия. Впоследствии при оценке результатов проведенного в Хай-Пойнте эксперимента аналитики отметят, что вялая реакция правоохранителей ранее заставляла агрессоров думать, что им все нипочем. Это также парализовало жертв, которые считали, что нет никакого смысла просить помощи. Снова и снова убеждаясь в своей правоте, насильники продолжали действовать безнаказанно. Как сказал один офицер полиции из Хай-Пойнта: «Иногда видишь человека, в отношении которого выписано уже восемь или девять ордеров, и думаешь, как вообще такое может быть в нашей судебной системе? На него столько раз пожаловались разные (даже не одна!) пострадавшие, и он все еще на свободе?!»

* * *

Когда городская рабочая группа трудилась над созданием стратегии, она просчитывала разные варианты развития событий, в том числе два довольно жутких. Первый – суровые меры выведут насильников из себя и те отыграются на жертвах. Второй сценарий Кеннеди условно описал так: «Женщину просто будут запирать в подвале, приковывая наручниками к батарее. Она больше не будет жаловаться, а мы решим, что достигли больших успехов и проблемы больше нет». Однако юрист Шей Харгер, ключевая фигура в инициативной группе, не боялась, что новые жесткие меры усугубят положение пострадавших. «Ситуация и так ужасна, – сказала она мне. – До этого нам вообще никак не удавалось предотвратить летальный исход во многих случаях домашнего насилия». Я спросила, не беспокоит ли ее то, что жертв попросту запугают и они вообще перестанут звонить в полицию? «Нет, – ответила Харгер и продолжила с неподражаемым южнокаролинским акцентом: – Потерпевшие и так почти не обращаются к правоохранителям по целому ряду причин. Мужчина, находящийся рядом с ними, опасен и действует бесконтрольно. А мы предлагаем постоянный надзор за ним, это уже что-то… Все общество заявляет, что не будет более терпеть его агрессивные выходки». Раньше, по свидетельству Харгер, она вместе с пострадавшими женщинами пыталась разработать индивидуальные планы безопасности, толком не представляя при этом, как система будет осуществлять надзор за абьюзером. А сейчас власти хотя бы обещают реагировать последовательно и бескомпромиссно.

Рабочая группа Хай-Пойнта сформулировала шесть основных задач:

1. Защитить самых уязвимых жертв от наиболее опасных абьюзеров.

2. Снять с жертв необходимость самим противостоять абьюзеру и жаловаться на него. Теперь инициатива в преследовании переходит к властям и полиции.

3. Сконцентрировать усилия на сдерживании наиболее опасных насильников, предъявить им ультиматум с требованием следовать общественным нормам. Вести работу с агрессорами и при необходимости обеспечить им поддержку для исправления.

4. Бороться с «опытом безнаказанности», сложившимся у абьюзеров. Невнятный ответ правоохранительной системы в прошлом дает им основания думать, что никаких последствий не будет. Необходимо разубедить их в этом.

5. Использовать для преследования домашнего тирана другие эпизоды его криминальной истории, если нет возможности наказать его за то, что он творит в семье.

6. Всячески стараться уберечь жертв от дополнительных рисков. [23]

Чтобы достичь этих целей, социальные службы и полиция должны были покинуть свои обособленные «ниши» и начать сотрудничать друг с другом. Результат был потрясающим, по мнению Сюзан Скрупски, предпринимательницы и кинодокументалиста, лично наблюдавшей за развитием событий: «Особую роль тут сыграл Департамент полиции Хай-Пойнта. Шеф Самнер действовал просто героически, преодолевая серьезные трудности. Так непросто было собрать всех участников, прийти к каким-то согласованным эффективным решениям». В этом секрет успеха Хай-Пойнта: межведомственная кооперация полиции, следственных органов, всех ответственных за исполнение наказаний и условно-досрочное освобождение, а также совместные действия правозащитников, семейных и социальных служб, общественности. Все эти люди входили в координационную группу, встречавшуюся раз в неделю. При этом они ежедневно поддерживали связь друг с другом, регулируя каждый конкретный случай, обсуждая новости, корректируя механизмы работы системы. «Сложно подсчитать все наши достижения, потому что было множество проблем, которые мы обнаружили и исправили по ходу дела, – говорит Марти Самнер. – Когда регулярно собираешь за одним столом нужных людей, очень многого можно добиться». По словам Шей Харгер, очень важно помнить об изменении общественной среды, которая преображается очень небыстро. Однако сам факт, что домашнее насилие получает огласку, что его виновники всем видны и неизбежно пожинают плоды своих действий – все это само по себе уже колоссальный культурный сдвиг. «На мой взгляд, психологические и культурные изменения в том и состоят, чтобы призвать домашних тиранов в городской совет и сказать им в лицо: “То, что вы делаете, – недопустимо. Женщина, возможно, слишком любит вас или боится вас, а потому не может дать отпор. Но мы можем. Она может считать себя слишком слабой, чтобы противостоять вам. Но мы сильны. Теперь это не просто вопрос ваших с ней отношений. Теперь это вопрос ваших отношений с нами”. Такой ультиматум заставляет задуматься!» – восклицает Харгер.

* * *

В 2017 году проводилась оценка результатов программы Хай-Пойнта. Результаты поражали воображение: количество арестов мужчин, совершивших насилие в отношении партнерши, сократилось на 20 %, на столько же уменьшилось число жертв, получивших травмы в ходе семейных инцидентов. За шесть лет с начала внедрения стратегии, с 2002 по 2008 год, произошло 18 домашних убийств, то есть в среднем по три в год. А с 2008 по 2017 год произошло всего 9 таких убийств, так что средний ежегодный показатель составил меньше единицы. Из каждых девяти насильников, получивших общественное предупреждение и взятых на контроль, восемь более не попадали в поле зрения полиции ни по какому поводу. Это доказывает: попытки достучаться лично до потенциального преступника помогают предотвращать будущие убийства. Как сказал капитан полиции Хай-Пойнта Тимоти Элленбергер: «Мы очень рады, что можем проводить эффективную профилактику преступлений, действуя на опережение». Более 2300 домашних тиранов попали под полицейский надзор. И, о чудо, только на 16 % из них после этого поступили повторные жалобы (там, где работа с агрессорами ведется традиционными методами, уровень рецидивов составляет 45 %–64 % [24]). «Столь небольшое количество повторных эпизодов доказывает: наши былые представления, будто насилие в отношении интимного партнера невозможно предотвратить и будто на насильников не действуют меры устрашения, на поверку оказались мифами», – утверждает капитан Элленбергер. Модель, по которой действовала полиция Хай-Пойнта, уже тиражируется в других уголках США. В Спартанберге, штат Южная Каролина (этот город в три раза крупнее Хай-Пойнта), в одном только 2015 году произошло 14 домашних убийств. В 2017-м там взяли на вооружение программу соседнего штата по работе с абьюзом и адаптировали ее к местным условиям. Через год количество убийств в семьях сократилось до трех. Там, где применялось направленное устрашение, везде происходило снижение этого показателя. Поэтому чиновники официального федерального ведомства, отвечающего за борьбу с насилием против женщин (US Office on Violence Against Women), начали финансировать запуск метода, опробованного в Хай-Пойнте, еще в трех городах Соединенных Штатов. [25]

На мужей-тиранов не действует публичное порицание? Семейные убийства спонтанны, поэтому их невозможно предотвратить? Устаревшие мифы, опровергнутые практикой…

* * *

Будет ли та же модель эффективной в Австралии? Дон Уэзерберн, сотрудник Бюро криминальной статистики в Новом Южном Уэльсе, работает с данными по преступности. В телефонной беседе я рассказала ему об опыте городка из Северной Каролины. Даже на расстоянии было понятно, что он слушал очень внимательно и ловил каждое слово. «Примерно то же самое пытаются делать сейчас полицейские Нового Южного Уэльса. Посмотрите на городок Бурк, – сказал он. – Впервые за много лет домашнее насилие там пошло на убыль. Это неслыханно! Политика кнута и пряника эффективна. Если сделать абьюз очень рискованным и невыгодным, а также предложить какое-то вознаграждение за воздержание от рукоприкладства, результат будет лучше, чем тот, какой дают одни лишь палочные меры».

В небольшом населенном пункте Бурк, расположенном на берегу реки Дарлинг на окраине Аутбэка, живет 2600 человек. Летом здесь так жарко, что плавится асфальт. Потом начинаются дожди и сухая, бесплодная пустыня покрывается зеленью и ковром полевых цветов. Но поселок неблагополучен. В 2013 году в газете The Sydney Morning Herald вышла статья под заголовком «Стоп-лист Брука: здесь опаснее, чем в любой другой точке мира». [26] Наверное, это преувеличение, но за ним стоят реальные факты. В Бруке до недавнего времени был самый высокий уровень преступности во всем Новом Южном Уэльсе. В городке процветало домашнее насилие, часто случались разбойные нападения, квартирные кражи со взломом, автомобильные кражи. В статье приводилась статистика в процентах на душу населения. Согласно этим цифрам, в относительном выражении криминала тут больше, чем в любом другом мегаполисе на планете. Социальные проблемы, с которыми сталкиваются жители Бурка, не уникальны и встречаются и в других местах. И все же у этого поселка есть своя специфика. Треть его обитателей – аборигены, представители более чем двадцати разных языковых групп. В давние времена выживших после Пограничных войн выходцев из нескольких десятков разных племен заставили жить при миссиях, которые находились под безраздельной властью Совета по защите аборигенов. В 1966-м эти резервации закрыли, и многие их бывшие обитатели переселились в Бурк, сформировав новые кланы и разделившись по языковому признаку. Как сказал один из местных жителей, несколько поколений воспитывались под девизом «Держись подальше от любого чужака». [27] Старейшина Алистер Фергюсон на себе прочувствовал, к каким последствиям приводит такое воспитание и какое «тяжелое наследство» оно порождает. Фергюсон вырос в Бурке и видел страшную разобщенность людей. В семьях царило жестокое насилие, служба опеки изымала детей, множество взрослых, да и несовершеннолетних попадали за решетку. Разорвать порочный круг было невозможно. Как показало одно из исследований, дети из Бурка часто проводили ночи на улицах, потому что там было безопаснее, чем дома. Но улица не учила их ничему хорошему, они тоже становились преступниками. Один из социальных работников описывал это так: «Часто спрашивают, почему полиция не забирает малолеток с улицы. Но если бы вы знали, в каких лачугах этим несчастным маленьким заморышам приходится обычно спать, вы бы не ставили так вопрос». [28] Стремление поскорее сбежать из семьи, где царит хаос и насилие, заставляет совсем юных девушек вступать в союз со взрослыми мужчинами. Но это порождает зависимость и принуждение. «Юные создания с ранних лет оказываются в плену этих связей… Если молодая подруга вдруг заявит партнеру, что хочет разорвать отношения с ним, он ее просто не отпустит, – рассказывал мне еще один соцработник. – Эти девушки рано рожают детей, и проблем становится еще больше. У них создается ощущение безысходности». При этом государственное финансирование социальных программ в Бурке было вполне достаточным. Фергюсон стал свидетелем того, как миллионы долларов вливаются в систему социальной поддержки. Однако масштабные инвестиции никак не влияли на уровень преступности. Были созданы десятки социальных служб, но каждая работала изолированно и редко кооперировалась с коллегами. Напротив, они даже конкурировали «за клиентуру».

Еще в 2009 году Алистер Фергюсон затеял общественную кампанию за введение ограничений на употребление алкоголя, и благодаря этим мерам насилие снизилось, а число жестоких уличных нападений сократилось. После этого он вместе с другими активистами попытался разработать комплексный подход к решению криминальных проблем Бурка. Его очень вдохновила реализованная программа «реинвестирование в правосудие», которая в Соединенных Штатах уже дала прекрасные плоды. Она представляет собой систему профилактики, основанную на принципе экономии. Бесконечно растущее финансирование в поддержание работы тюрем сокращается, а средства перенаправляются на предотвращение первичных правонарушений, а также рецидивов. По иронии судьбы впервые программа была применена в Техасе – штате с самым большим в США процентом заключенных. Вместо того чтобы потратить, как планировалось, 523 миллиона долларов на устройство 14 000 новых тюремных коек, а также вместо дополнительных инвестиций в лечение зависимостей, психических расстройств заключенных и программы их реабилитации после выхода на свободу, средства были направлены на профилактику. Успех был ошеломительным. Количество решений по условно-досрочному освобождению увеличилось на 25 %, рост числа заключенных оказался на 90 % меньше уровня, прогнозируемого ранее. Таким образом техасские власти сэкономили сотни миллионов долларов. Через пять лет после начала действия программы Техас впервые в своей истории закрыл тюрьму. [29]

Преодоление разобщенности, правовая грамотность, профилактика детской преступности – все это улучшает общественный климат и делает жизнь в городе спокойнее и безопаснее.

Чтобы понять, будет ли «реинвестирование в правосудие» работать в Бурке, Фергюсон пригласил представителей некоммерческой организации Just Reinvest NSW на встречу в городской зал собраний. Эксперты и благотворители решили создать отдельные группы по трем направлениям: для работы с маленькими детьми, в помощь подросткам от восьми до восемнадцати, а также группу поддержки для мужчин, чтобы объяснить им их новую роль. Координатором реформ стал центр «Марангука» (на языке племени нгемба это означает «забота об окружающих»). В 2015 году была предложена инновационная стратегия, которую должен был проводить в жизнь новый орган – Племенной совет Бурка. В нем председательствовали старейшины двадцати семи аборигенных групп, представленных в городке. Это само по себе стало огромным достижением. (Фергюсон называет это событие «заключением мирного договора».) Совет при поддержке Мика Гуда, тогдашнего омбудсмена[190] аборигенов и островитян Торресова пролива, постарался сделать все, чтобы оставить за бортом исторические обиды и мелкие разногласия между этническими группами. Он решил подключить к своей работе молодежь, для чего был учрежден еще один орган, управляемый детьми. Фергюсон четко дал им понять: «реинвестирование в правосудие» – это не очередная социальная инициатива, спущенная в Бурк «сверху», это их, жителей, собственная программа. Все эксперты – представители коренных народов, с которыми я говорила, – подчеркивали, что подобного рода сплоченная общественная работа влияет не только на уровень преступности. Она также помогает преодолеть разобщенность и бесправие, то есть искореняет те самые причины, следствием которых часто становится семейный абьюз.

Если программа, реализуемая в Хай-Пойнте, была направлена на уже выявленных абьюзеров, то в Бурке решили вести раннюю превентивную работу с мальчиками и молодыми людьми, чтобы они не стали насильниками в будущем. Но стратегию в Бурке, как и в Хай-Пойнте, невозможно было бы реализовать, не проанализировав статистику. Чтобы четко представлять, как и почему молодежь поселка попадает за решетку, рабочая группа из «Марангуки» вместе с сотрудниками НКО Just Reinvest собирали данные, на которые ранее не обращали внимания исследователи. Так постепенно сложилась ясная картина того, что происходит в городе. К примеру, обнаружилось, что 62 % преступлений, совершаемых несовершеннолетними, происходили в вечернее и ночное время, с шести вечера до шести утра. И 42 % таких правонарушений приходились на выходные дни[191].

Инициаторы преобразований искали в статистике подсказки, как разорвать порочный круг и сделать так, чтобы детей не затягивала криминальная среда. Было выявлено несколько главных болевых точек. Бурк лидировал в своем штате по количеству нарушений правил дорожного движения, совершаемых подростками и молодыми людьми до двадцати пяти лет. Особенно часто встречалось вождение без прав. Причины понятны: автомобили в этом бедном регионе были малодоступны, во всяком случае официально зарегистрированные. Плюс многие юноши малограмотны и поэтому не могут пройти письменный тест на знание правил. К тому же мало людей с правами, которые могли бы обучать молодежь. Базовое решение оказалось простым: центр «Марангука» собрал пожертвования, купил машину и нанял инструктора по вождению. Спрос на такие занятия среди юношей быстро рос, и восемь отставных полицейских вызвались на добровольной основе давать уроки желающим. Сложно переоценить то впечатление, которое этот шаг произвел на юных аборигенов, – офицер полиции сам предлагает тебе помощь, а не преследует тебя! Психологический эффект тут очевиден, но измерить его трудно, в отличие от других результатов, – количество молодых людей до двадцати пяти лет, задерживаемых за вождение без прав, сократилось на 72 %!

Когда активисты «Марангуки» видели трудности или пробелы в какой-то сфере, они старались оперативно исправить ситуацию. К примеру, надо было как-то увлечь учебой старшеклассников, которые вели себя на уроках деструктивно и буйно. Совместно со школьным руководством волонтеры перенесли некоторые занятия для аборигенов из привычных аудиторий и классов в необычную среду. Школьникам преподавали азы грамотности и математики в процессе обучения ремеслу. В рамках проекта Our Place – «Найди свое место» – они строили заграждения, стригли овец, изготавливали традиционные местные дудки диджериду и хлопушки. Некоторые ребята проявили инициативу и вошли в так называемый Молодежный совет, чтобы участвовать в принятии решений, влияющих на жизнь всего сообщества, и самим предлагать меры по улучшению их собственной жизни, жизни родных и друзей. После внедрения новой программы Our Place посещаемость занятий увеличилась на 25 %. Кроме того, количество случаев исключения из школы или длительного отстранения хулиганов от учебы сократилось на 79 %.

С самого начала инициаторы социальных преобразований в Бурке понимали, что никакой точечный проект не сможет вне связи с другими мерами снизить домашнее насилие и искоренить другие местные застарелые беды. «Надо пытаться устранить причины, лежащие глубоко в их основе, – убежден Алистер Фергюсон (сейчас он имеет статус основателя и исполнительного директора некоммерческой организации Maranguka Justice Reinvestment). – Надо бороться с малой доступностью жилья, с безработицей, с недостатком возможностей для развития молодежи. Нельзя излечить одну болезнь совершенно отдельно от другой».

* * *

Суперинтендант Грег Мур – очень занятой человек. Он возглавляет полицейский отряд Бурка, состоящий из сорока пяти сотрудников, которые патрулируют весь регион реки Дарлинг площадью 180 000 квадратных километров. Это примерно пятая часть территории всего Нового Южного Уэльса. В этом огромном районе живут примерно 15 600 человек. Основное население концентрируется в таких городах, как Бурк, Брюваринна, Кобар, Нинган и Варрен. В 2016 году все пять входили в список из пятнадцати населенных пунктов штата, где уровень домашнего насилия наиболее высок. [30] «Ни одно дежурство не проходит без звонка об инцидентах в семье», – сетует Мур. Приоритетная задача для него – как-то исправить эту ситуацию. «Я как заезженная пластинка, все время повторяю, что надо бороться с этим злом. И не пытаюсь его никак оправдывать, потому что вижу, какое влияние оно оказывает на наше общество… Мы наблюдаем, как дети из неблагополучных семей идут на улицу и совершают правонарушения или сами становятся жертвами преступности». Вообще аборигены и выходцы из племен островов Торресова пролива составляют примерно четверть населения этого региона, но при этом 90 % насильственных преступлений совершаются ими. [31] Мур не желает мириться с домашним насилием: «Некоторые говорят об этом так: “Ох, что поделать, вот такая у «черных» любовь”. Меня это возмущает. Разве можно говорить, что это часть национальной культуры и традиционных семейных отношений?! Не надо нам такой терпимости, нельзя допускать, чтобы домашний тиран жестоко обращался с членами своей семьи».

В 2016 году Мур, вдохновленный сотрудниками «Марангуки», решил, что полицейским следует перестать применять старые методы, ожидая при этом новых результатов. Недостаточно просто выезжать на вызовы, связанные с абьюзом, надо пытаться предотвращать такие инциденты до того, как они произойдут. Грегу пришла в голову простая идея: его офицеры стали профилактически обзванивать «конфликтные» семьи, особенно те, которые можно отнести к категории «высокого риска». Суперинтендант решил, что для начала полиция будет проверять, выполняет ли супруг установленные охранным ордером предписания. Впрочем, можно было действовать и более целенаправленно – попытаться помочь наладить мирную жизнь в семье. Как и стражи порядка в Хай-Пойнте, Мур и его коллеги начали с того, что проанализировали данные о насильниках и жертвах, выделив категории, требующие наибольшего внимания. Однако Грег понимал: чтобы обуздать наиболее опасных агрессоров, мало просмотреть сухие цифры. «Бывает, что человек поднял на жену руку в первый раз. Неизвестно, какие последствия это может иметь. Дать оценку поступку намного легче при личном контакте с виновником происшествия. Понаблюдав за ним, мы определяем степень его жестокости и непредсказуемости. Иногда видно, что человек не остановится и не станет выполнять никакие распоряжения суда».

Собрав информацию, Мур отправил полицейских на обходы, чтобы пообщаться с парами, где уже имелись судебные ордера, и особенно с теми домашними тиранами, которых сам шеф полиции счел наиболее опасными.

Во время этих визитов офицеры беседовали и с жертвами, и с их обидчиками, пытаясь выяснить, какая вообще помощь требуется семье. Есть ли проблемы с работой, с зависимостями, с лечением психических заболеваний, с воспитанием детей. После этого к нуждающимся направляли соцработников или сотрудников других служб, которые могли оказать им поддержку. Однако для того, чтобы изменить прежний способ взаимодействия с семьями и ввести новый, Муру необходимо было сначала обучить сотрудников, прежде всего на собственном примере. «Мне нужно не просто указать им, что и как делать. Прежде всего надо объяснить, зачем мы это делаем». К одному алкоголику, регулярно бившему жену, полицию вызывали каждую неделю. «Что мы только не предпринимали, ничего не помогало», – вспоминает Грег. Тогда он решил попросить помощи у одного аборигена-старейшины, которого в Бурке все очень уважали. Во время следующего визита в ту семью он взял старика с собой, и тот авторитетно заявил домашнему тирану: «Раньше такое терпели, но теперь не станут. За тобой будут следить местные ребята-полицейские. Так что лучше перестань лупить свою старушку, это сейчас не принято». Потом Мур со старейшиной приходили к буйному алкоголику еще пару раз и, по словам суперинтенданта, «немного его усмирили». «Он на самом деле неплохой парень… Но спиртное срывает у него тормоза», – говорит Грег. В итоге этот человек даже согласился ходить в группу коррекции поведения для мужчин, чтобы «пообщаться и поговорить о важном». Эту группу организовал центр «Марангуки». Ее участники могли поделиться друг с другом своей болью, рассказать о потерях, обсудить пути исцеления и возвращения в общество. «Нередко за агрессивным поведением стоит травма или нечто подобное, – подчеркивает Грег Мур. – А групповая терапия помогает осознать проблему».

Личный контакт с агрессором позволяет полицейскому понять, насколько опасен этот человек, склонен ли он к рецидивам, будет ли выполнять условия охранного ордера.

К моменту, когда мы беседовали с суперинтендантом Муром, полиция уже год вела работу с этой семьей. Ни единого повторного эпизода насилия за год не случилось. Для стражей порядка из Бурка новый подход стал не просто «плановой операцией». Это была настоящая революция. Мур считает, что не надо ждать, пока проблема назреет, чтобы вмешаться: «Мы говорим своим подопечным: если они почувствуют, что что-то в семье неладно, если возникают первые трудности, пусть сразу же обращаются к нам». Таким образом полицейские дают всем понять: «Мы не хотим наказывать, мы хотим защитить».

* * *

Совет «Марангука» свел вместе все службы, ранее разобщенные и соперничающие, и организовал плодотворное сотрудничество. В отличие от Хай-Пойнта, где рабочая группа собиралась раз в две недели, активисты Бурка встречаются гораздо чаще, почти каждый рабочий день. «Мы ежесуточно отслеживаем происшествия и делаем особый упор на домашнее насилие», – говорит Алистер Фергюсон. В 9.30 в понедельник, вторник и среду сотрудники центра «Марангука» проводят встречи с полицией Бурка, обсуждают случаи абьюза и решают, как реагировать в каждой конкретной ситуации. Надо ли кому-то поехать и поговорить с мужем-тираном? Нужна ли семье помощь, есть ли в ней зависимые от алкоголя или наркотиков? Нужно ли их курировать? Нужно ли содействие в поиске работы? Что происходит с женщиной и детьми? Каждая история обсуждается в деталях, и совместными усилиями находится выход. Лучше действовать превентивно, в противном случае придется вмешаться судебным органам. «По четвергам мы встречаемся в расширенном составе с участием неправительственных организаций и государственных структур, а также медиков. Все вместе мы составляем план помощи для тех, кому она необходима. За последнее время мы добились неплохих успехов и откликаемся на любой инцидент практически мгновенно, так сказать, не даем ране загноиться», – подчеркивает Фергюсон.

* * *

Масштабное внедрение в Бурке программы «реинвестирования в правосудие» можно со всей ответственностью назвать переворотом. Когда я впервые увидела статистику, то с трудом поверила своим глазам: к 2017 году число преступлений, связанных с домашним насилием, сократилось на 39 %. Потрясающий, удивительный результат. Количество других правонарушений также снизилось: деяний, связанных с наркотиками, стало на 39 % меньше, нарушений на дорогах – на 34 % меньше, разбойных нападений, не имеющих отношения к семейному абьюзу, – на 35 % меньше. [32] Не случайны и улучшения в других сферах социальной жизни Бурка. К примеру, на 31 % больше школьников заканчивают среднее образование (то есть получают аттестат после последнего, двенадцатого класса). [33] Аборигены много лет просили правительство позволить им самим решать, какой уклад оптимален для них. Бурк – живой пример эффективного самоуправления. Вся работа тщательно планируется советом, принимаемые меры основываются на реальных потребностях граждан, так что город процветает.

Что до самого домашнего насилия, то тут нет сомнений, что придуманная полицией Бурка операция «Солидарность», осуществляемая при значительной поддержке центра «Марангука», оказалась очень эффективной. По всему побережью реки Дарлинг количество семейных убийств радикально снизилось: в 2016 году, когда началась операция, их было семь, а через восемнадцать месяцев уже ноль! К 2018-му случаи рецидивов насилия сократились на треть. А ведь раньше здесь их было вдвое больше, чем в среднем по штату. Жертвы теперь больше доверяют людям в форме: количество пострадавших, сотрудничающих с полицией, выросло. В 2016-м число женщин, свидетельствовавших в суде против домашних тиранов, составляло в среднем 68 %, а в 2018-м их было уже 85 %. При условии, что сейчас следственные действия проводятся чаще, количество тех, кого признают виновными, в Бурке по-прежнему больше, чем в среднем по штату (приговор получают около 75 % обвиняемых). Большинство насильников теперь трезво оценивают свои действия и знают, что им грозит.

Полиция показывает всем, что теперь по-новому видит свою роль: не наказывать граждан, а защищать их.

Несмотря на прекрасные результаты, суперинтендант города не собирается на этом сворачивать проект. «Мы обдумываем другие меры. К примеру, решаем, как снизить число связанных с домашним насилием серьезных травм, которые приводят к госпитализации жертвы. Также обсуждается возможность дополнительных социальных выплат через Centrelink для поддержки жертв. Необходимо подумать и о профилактике изъятия детей из семей. Кажется, во всем нашем округе (Бурк и окрестности) за последний год органы опеки забрали только одного ребенка, а во всем регионе реки Дарлинг – восемь детей. Это исторический минимум!»

Проведенные в Бурке преобразования не потребовали больших государственных расходов. Операция «Солидарность» вообще обошлась малыми ресурсами. Она была интегрирована в повседневную деятельность тех же социальных служб и органов правопорядка. В этом вся суть «реинвестиции в правосудие»: вкладываешь немного сейчас и всерьез экономишь в будущем. Подсчитано, что инициированные «Марангукой» реформы в 2017 году позволили сэкономить 3,1 миллиона долларов. Если проекту удастся сохранять показатели 2017-го еще несколько лет, то экономия за пять лет действия программы, согласно прогнозам, составит 7 миллионов долларов. [34] «Бурк справедливо считался одним из самых опасных мест на планете с точки зрения преступности, – говорит Фергюсон. – А теперь без ложной скромности скажу, что его можно считать одним из самых безопасных мест».

* * *

Проекты в Хай-Пойнте и Бурке очень вдохновляют, не только потому, что таким образом удалось снизить домашнее насилие. Эти программы эффективны, потому что их инициирует общество и они реализуются благодаря кооперации. Люди, стоящие за ними, относятся к насильникам как к людям, способным рационально мыслить, раскаиваться, менять свое поведение. Интересы жертвы рассматриваются реформаторами как главный приоритет. Традиционная система урегулирования семейных конфликтов перекладывает на пострадавших ответственность за собственную безопасность. А активисты в Хай-Пойнте и в Бурке считают, что отвечать за нее должны общество и полиция. Как поясняет Дэвид Кеннеди: «Мы регулярно сталкиваемся с ситуациями, когда женщину терроризирует мужчина… Мы не должны требовать от нее, чтобы она подвергала себя дополнительному риску, пытаясь самостоятельно уладить ситуацию. Мы сами должны заставить агрессора остановиться». [35]

Модель, которую применили в Хай-Пойнте, с одной стороны, нацелена на жесткое и бескомпромиссное уголовное преследование домашних тиранов. Однако те, кто проводит ее в жизнь, вовсе не хотят отправить всех абьюзеров за решетку. Они хотят сделать так, чтобы те по собственному почину оставили насилие и при этом остались на свободе. Выдвинутые к ним требования предельно ясны: если не хотите в тюрьму, прекращайте поступать так, как поступаете сейчас. Но если они не желают сделать разумный выбор и оставить прежние привычки, закон к ним беспощаден. И в этом общество и власти едины. Их успех в целом строится на единомыслии и сотрудничестве.

Обычно государство и филантропы тратят ужасающе много денег на программы, которые осуществляются изолированно. Некоторые из них очень узкие, это просто капля в море. Например, организаторы получают финансирование на проекты, которые длятся шесть недель и почти ничем не помогают жертвам и семьям, и уж точно никак не способствуют их безопасности. Стоит отметить: то, что делается в Хай-Пойнте и в Бурке, не связано с политическими циклами. Долгосрочной работой руководят не те, кто озабочен только победой на грядущих выборах, а представители общественности, сплоченные общими целями. Такая стратегия полезна не только для снижения домашнего насилия, но и для преодоления очень многих социальных проблем.

Но она, конечно, не универсальна. Подобные решения должны быть «выкроены по месту», адаптированы к уникальным особенностям каждого из городов. А для индивидуального подхода требуется время. Прежде чем приступать к преобразованиям, нужно разобраться в причинах конфликтов, найти общий интерес у разных сторон. Безусловно, кто-то укажет на недостатки в программах из Северной Каролины и Нового Южного Уэльса. Кто-то сочтет, что проблематично переносить опыт одной страны в совершенно другую (из Америки в Австралию), а также из малых городов в большие. Я вовсе не хотела в этой главе указать на одно лекарство от всех болезней, а также петь дифирамбы единственному подходу, которым все должны восхищаться. Самоотверженные граждане по всей стране ежедневно пытаются расширить границы возможного, придумывают новое и получают отличные результаты. Если мы всерьез хотим положить конец домашнему насилию, надо приложить усилия, мобилизовать ресурсы, и тогда мы обязательно пожнем прекрасные плоды. Это, думаю, замечательная цель, способная объединить жителей Австралии лучше, чем многие другие идеи в нашей истории.

Если вы все еще сомневаетесь, что можно начать искоренять домашнее насилие уже сейчас, задумайтесь вот о чем: пять лет назад лишь немногие могли представить себе такую широкую кампанию, как #MeToo. А ведь она стала, по сути, настоящей революцией в борьбе не только с сексуальными домогательствами, но и с патриархатом в целом. Даже Стив Бэннон[192], вечно взъерошенный ультраправый глашатай неофашистских взглядов и белого превосходства признает это движение самой радикальной инициативой нашего времени. «Впервые за много лет в истории человечества совершается такой переворот, – заявил он агентству Bloomberg. – Наступает новая эра, новая реальность». [36] Революции часто кажутся чем-то невероятным, пока они не становятся неизбежными.

Благодарности

Я посвящаю эту книгу моему единомышленнику Дэвиду Холльеру. Для нас обоих работа над ней стала судьбоносной. По мере продвижения к цели у нас возникало много бурных споров, а иногда я погружалась во мрак отчаяния. Да, этот труд долгое время висел на мне тяжким бременем, но Дэвид неустанно побуждал меня «не скакать по верхам», копать глубже, искать философский смысл происходящего, сострадать героям. С восхищением глядя на то, какую важную миссию выполняет он, помогая мужчинам наладить полноценную жизнь и достичь эмоционального равновесия, я стремилась уйти от поверхностных суждений. У меня появлялся стимул, я прикладывала усилия и пыталась понять совершающих насилие. Дэвид, твои рассказы о психологии абьюзера были неоценимыми! Твоя преданность этому проекту поражала: уставший, после долгого рабочего дня и бессонной ночи, ты находил время, чтобы редактировать эти главы, покачивая колыбель нашей маленькой дочери, спящей рядом. Мы часто засиживались за разговорами за полночь, жертвовали выходными ради работы. На тебя ложилось много обязанностей по дому и по уходу за младенцем… Но мы прошли все эти испытания, и они стали прекрасной страницей нашей совместной жизни. Я люблю тебя! Видит Бог, как мне было бы тяжело без тебя.

Я начала писать эту книгу, планируя беременность, и закончила, когда дочери было почти два года. Каждый день мы, родители, поражаемся ее уму и обаянию. Чтобы работать над книгой, имея на руках малыша, требуется армия помощников. Я горячо благодарна нашей бабушке Линде Хилл, которая появлялась по первому зову, приносила с собой продукты и все необходимое, иногда оставалась с нами на несколько дней, помогала неделю за неделей. Спасибо деду Ричарду Хиллу за проведенные с нами четверги и за готовность всегда подставить плечо. Спасибо бабушке Сюзан Дэвис за постоянную поддержку, не знающей усталости Лорейн Симинтон за сочувствие и самоотдачу (особенно в последние недели, когда я завершала рукопись). Спасибо тетушке Прем и дяде Дэзи за чудеса гостеприимства – я никогда не забуду, с какой любовью и нежной заботой вы относились к нашей маленькой Стиви все это время, давая мне время поработать. Без вас я не смогла бы справиться со своей задачей.

Я глубоко признательна моему любимому брату Джоэлу. Братишка, ты всегда относился к моей работе с веселым энтузиазмом и фактически спас меня, когда мой компьютер вышел из строя как раз перед финальной датой сдачи текста.

Благодарю Ника Феика, редактора журнала The Monthly, который первым дал мне задание написать статью о домашнем насилии. А потом помог отредактировать и довести до совершенства текст. Ник, я очень признательна тебе за твою дружбу и поддержку! Также благодарю Криса Баллока, твердой рукой направлявшего два трудных расследования для программы Background Briefing на радио ABC. Ник и Крис были моей опорой, благодаря им я чувствовала себе храбрее и увереннее. Мой издатель Авива Таффилд очень рано распознала, насколько актуальна сейчас книга о домашнем насилии. Авива проявила ангельское терпение, когда я не укладывалась в дедлайны. Крис Феик совместно с редактором Кирсти Иннес-Уилл также выступили в качестве моих издателей. Они сохраняли веру в этот проект, открывали для меня новые перспективы, были так добры и внимательны ко мне в те критические минуты, когда мне казалось, что я не справлюсь с поставленными целями и этот труд добьет меня.

Отдельно хотелось бы сказать о тех, кто пережил домашнее насилие. Вы научили меня многому. Я не только поняла, что такое абьюз, но и узнала, что такое любовь, верность и подлинное мужество. Для меня было большой честью познакомиться с вами и рассказать ваши истории. Есть несколько человек, чьи имена я не смогла назвать. Вам приходится соблюдать осторожность в публичном пространстве, чтоб защитить своих детей, но вы продолжаете героически поддерживать других жертв.

За последние несколько лет мне довелось встретиться со многими интеллектуалами, но моей путеводной звездой стал прежде всего Майкл Салтер, чей яркий и неординарный ум освещал мне дорогу в темных дебрях, через которые нередко приходилось пробираться. Также очень ценными оказались советы и теплое участие многих неординарных женщин, правозащитниц и благотворителей, которые трудятся на передовой: Робин Коттерел-Джонс, Джули Оберин, судьи Анны Голдсбро, Килси Хегарти, Кей Шубах, Шерил Муди, Кайли Грей, Сюзан Скрупски, Мо Уотсон-Болч, Таньи Уайтхаус, Джуди Аткинсон и, конечно, Рози Бэтти, изменившей мир. Мне повезло – люди, которыми я восхищаюсь, откликнулись на мою просьбу и дали свои комментарии, а также прислали правки для некоторых глав этой книги. Спасибо, Ханна Макглейд, Пол Дели, Майкл Салтер, Кристин Живика, Эдди Галлахер, Хизер Дуглас, Лиз Конор, Нейл Вебсдейл, Мартин Ходжсон, Эми Макквайр, Жозефин Кэшман, Сюзан Скрупски, Кей Шубах, Анна Голдсбро, Джули Оберин.

И конечно, я горячо признательна моим родным – маме, папе и брату, которые также серьезно отнеслись к моим текстам и с удовольствием высказывали мне свои замечания. Особый поклон Никки Стивенс, предложившей отличный и очень точный заголовок.

Я очень признательна Габриэль Куйпер, Монике Аттард и Наташе Митчелл. Невозможно описать, как важно было для меня ваше присутствие рядом. Я очень рада, что столько людей поддержало меня на платформе Pozible[193]. Вы придали мне силы, которые были так нужны для продолжения проекта. Благодаря вам я смогла собрать материал и обработать его максимально качественно. Также не могу не сказать о двух личностях, оказавших особое влияние на всю мою жизнь. Нонна, ты заставила меня поверить, что можно призвать к ответу самых отвратительных насильников и что такое под силу совершить писателю. До сих пор не могу смириться с тем, что тебя уже нет с нами. Ты должна была жить вечно! Марк Кольвин, ты показал мне этот мир во всей его эпической красоте, научил меня играть по-крупному, ставить на кон все, что есть. Ты говорил, что каждый человек – это история. Каждый день я ощущаю, как не хватает мне твоей мудрости и твоего тепла. Как бы мне хотелось, чтобы Нонна и Марк увидели книгу, вышедшую в свет!

И, наконец, не могу не признаться в любви моей заводной и неукротимой, как огонь, девочке Стиви. Твои энергия и ласка помогли мне не провалиться глубоко в черные дыры, которых встречалось немало на моем пути. Ты – солнце, согревающее меня своими лучами.

Источники

Об авторе

Джесс Хилл – журналистка, с 2014 года исследующая тему домашнего насилия. Ранее работала продюсером на радио ABC, корреспондентом издания The Global Mail на Ближнем Востоке, корреспондентом-расследователем, автором материалов для радиопрограмм Background Briefing. Американский журнал Foreign Policy включил ее в топ-100 наиболее влиятельных женщин-Твиттер-блогеров. Ее статьи о домашнем насилии дважды удостаивались журналистской премии от фонда Walkley, один раз – премии международной правозащитной организации Amnesty International и трижды – премии австралийской правозащитной организации Our Watch.