Читать онлайн Взор синих глаз бесплатно

THOMAS HARDY

A Pair of Blue Eyes

Перевела с английского Д. С. Ченская

Предисловие

Главы этого романа написаны в те времена, когда мода на бессистемную реставрацию церковных строений докатилась до самых отдаленных медвежьих углов Западной Англии, до тех краев, где дикие и печальные пейзажи морского побережья находятся в гармоничном соседстве с грубыми чертами готического стиля старинных церквей, кои рассеяны в изобилии по всему побережью и входят в немыслимый диссонанс с любыми архитектурными новшествами, что пытаются здесь возвести. Заниматься же восстановлением угрюмых развалин Средневековья, чей дух давным-давно покинул здешние места, представляется мне столь же нелепым, как попытки ремонтировать примыкающие к ним скальные массивы.

Вот почему случилось так, что сия вымышленная история любви трех человеческих сердец, чьи переживания некоторым образом перекликались с реальными жизненными обстоятельствами, в заурядных происшествиях той церковной реставрации обрели для себя подходящую сцену, на которой они предстают вашим взорам.

Морское побережье и местность, где расположен Касл-Ботерель, теперь стали широко известны, и потому многие их легко узнают. Могу добавить, что это наиболее отдаленное место на западе, самое дальнее из всех тех подходящих уголков нашей отчизны, где я рискнул воздвигнуть театральные подмостки для этих небезупречных маленьких трагедий провинциальной жизни и страстей; и находится оно вблизи или, по крайней мере, не слишком далеко за пределами неясных границ королевства Эссекс, с той его стороны, коя, подобно западному рубежу современных американских поселений, постепенно сдвигается в глубь страны и не поддается четкому определению.

Впрочем, как бы там ни было, все это не так уж важно. Эти края предстают (по меньшей мере в глазах одного человека) местом, что более всех прочих окутано тайнами и навевает мечты. Пение незримых птиц, неподвижная морская гладь, легкий бриз, немолчный ропот вод, морские отбросы, прибитые к берегу, цветут темным багрянцем, их словно ветром занесло сюда с прибрежных обрывов, которые придают всему пейзажу неясную атмосферу ночного видения.

В повествовании фигурирует одна огромная прибрежная скала, имеющая узнаваемые очертания; и, по какой-то давно позабытой причине, в романе она была указана как безымянная. Точность требует от меня следующего заявления: сия замечательная скала, во многом напоминающая ту, что описана на страницах романа, носит имя, не прославленное ни одним мало-мальски значительным событием.

Т.Х.

Март 1899 г.

Действующие лица

ЭЛЬФРИДА СУОНКОРТ, юная леди

КРИСТОФЕР СУОНКОРТ, священник

СТЕФАН СМИТ, архитектор

ГЕНРИ НАЙТ, обозреватель и эссеист

ШАРЛОТТА ТРОЙТОН, богатая вдова

ГЕРТРУДА ДЖЕТУЭЙ, бедная вдова

СПЕНСЕР ХЬЮГО ЛЮКСЕЛЛИАН, пэр

ЛЕДИ ЛЮКСЕЛЛИАН, его жена

МЭРИ и КЕЙТ, две маленькие девочки

УИЛЬЯМ УОРМ, мастер на все руки, постоянно пребыва ющий в изумлении

ДЖОН СМИТ, главный каменщик

ДЖЕЙН СМИТ, его жена

МАРТИН КАННИСТЕР, церковный сторож

ЮНИТИ, служанка

Остальные слуги, каменщики, рабочие, грумы и прочие пер сонажи, etc., etc.

Место действия

По большей части – окраины Нижнего Эссекса.

Глава 1

Царящая на западе весталка[2].

Эльфрида Суонкорт была молодой особой, чувства которой всегда можно было легко прочесть по ее лицу. Постичь же саму природу ее чувств, кои претерпевали изменения с неспешным ходом времени, было дано лишь тем, кто своими глазами видел события, что повлияли на всю ее жизнь.

Характер ее был соединеньем весьма удивительных черт, уникальность которых, как бы там ни было, составляло скорее их сочетание, чем сами сии отдельные черты. По правде говоря, вам не открывались особенности и суть ее характера, когда вы вели с ней беседу; и сие чарующее уменье удерживать собеседника от непосредственного изучения ее нрава заключалось не в скрадывающем действии прекрасных манер (ибо ее манеры были детскими и едва-едва сформировались), но в милой легкомысленности самих ее наблюдений. Она всю жизнь прожила в сельской тишине – monstrari digito[3] праздного люда не льстило ее самолюбию, и к девятнадцати-двадцати годам она обладала не большей опытностью в сфере общения, чем живущая в городе юная леди пятнадцати лет.

Однако одну ее отличительную черту вы замечали непременно: то были ее глаза. Любуясь ими, вы смело выносили суждения о ее натуре; не было нужды вглядываться дальше: сама ее душа представала пред вами.

Ее глаза были синими; синими, как осенняя даль – синими, как та синева, что пролегает между очертаньями далеких холмов и лесистыми косогорами, на кои мы смотрим ясным сентябрьским утром. Отуманенная и прохладная синева, что не имеет ни глади, ни начала, и взгляд этих глаз устремлен скорее ВГЛУБЬ, чем ВОВНЕ.

Что до ее манеры держаться, то она не подчиняла себе окружающих, она всегда вела себя нерешительно. Бывают женщины, способные заполонить собою всю банкетную залу, а Эльфрида обладала не большей покоряющей силою, чем обычный котенок.

Эльфриде была свойственна особая задумчивость, такая же, что сияла на лике «Мадонны в кресле»[4], но без ее экстаза: теплота и душевность черт женщины этого типа, самых узнаваемых у красавиц Рубенса – и смертных, и бессмертных, – только без избытка плоти, присущего его моделям. Характерное выражение женских лиц на картинах Корреджио[5] – отражение неких тоскливых мыслей человеческих, что таятся в душе слишком глубоко, чтобы излиться в слезах, – порою и это было ей свойственно, но, как правило, в необыкновенных обстоятельствах.

Можно сказать, что поворотным пунктом в жизни Эльфриды Суонкорт, после которого заструились глубинные воды нашего повествования, стал тот зимний день, когда она, очутившись в роли хозяйки дома, столкнулась лицом к лицу с молодым человеком, коего никогда не встречала прежде, более того, она смотрела на него с любопытством и интересом Миранды[6], коими до сих пор не удостаивала ни единого смертного.

Именно в этот самый день ее отец, вдовый священник в омываемом морем приходе на окраинах Нижнего Эссекса, страдал от приступа подагры. Когда она отдала слугам все необходимые распоряжения по хозяйству, Эльфриду одолело беспокойство, и она не единожды выходила из комнаты, поднималась на верхний этаж и стучалась в дверь отцовской спальни.

– Входите! – всякий раз отвечал сердечным тоном доносящийся оттуда голос.

– Папа, – сказала она, улучив минуту, обращаясь к краснолицему красивому мужчине лет сорока, внушительной комплекции, что пыхтел и шипел, как закипающий чайник, возлежа на кровати, будучи облачен в халат, и у коего время от времени вырывались невольные восклицания первого слога или слогов неких выражений, что были на грани ругательства. – Папа, ты сможешь спуститься вниз сегодня вечером?

Она говорила на повышенных тонах: он был глуховат.

– Боюсь, что нет… у-у-уф!.. очень боюсь, что я не смогу, Эльфрида. Уф-уф-уф! Я не могу вынести веса даже носового платка на этом ужасном пальце, что уж там говорить о чулке или туфле… Уф-уф-уф! Ну вот, снова начинается! Нет-нет, я встану не раньше завтрашнего утра.

– Тогда я надеюсь, что этот человек из Лондона не приедет, в противном случае просто не знаю, что я с ним буду делать, папа.

– Ну, стало быть, это будет очень неловко, можно не сомневаться.

– Я не думаю, что он приедет сегодня.

– Почему?

– Потому что ветер уж так воет!

– Ветер! Что у тебя за мысли, Эльфрида! Виданое ли дело, чтобы ветер хоть раз остановил мужчину, если тому требуется выполнить задуманное! И еще эта моя подагра разыгралась ни с того ни с сего!.. Если он приедет, ты должна проводить его ко мне наверх, затем накормить и уложить спать где-нибудь. Боже мой, сколько же со всем этим хлопот!

– Должна ли я предложить ему поужинать?

– Будет слишком тяжело на желудок для уставшего человека в конце утомительного пути.

– Тогда чай?

– Слишком мало, недостаточно.

– Значит, ранний ужин с чаепитием? Холодная дичь, пирог с зайчатиной, пироги с начинкой и прочее.

– Да, ранний ужин с чаепитием.

– Должна ли я разливать ему чай, папа?

– Конечно, ведь ты хозяйка дома.

– Что! Провести столько времени с незнакомцем, словно мы давно друг друга знаем, и никого рядом, кто бы нас представил?

– Это все вздор, дитя, насчет представления; ты не настолько глупа, чтобы этого не понимать. Практический человек, делец, усталый и голодный, который этим утром поднялся с первыми лучами зари, чтобы добраться до нас, едва ли будет склонен вечером вести беседы да сотрясать воздух любезностями. Все, в чем он будет нуждаться, это пища и кров, и ты должна проследить, чтобы он все это получил, поскольку я прикован к постели и попросту не могу это сделать сам. Надеюсь, тут нет ничего ужасного? Голова у тебя забита самыми необыкновенными фантазиями потому, что ты читаешь слишком много романов.

– Ах нет, ничего ужасного нет в том, что есть простая дань необходимости, вот как сейчас. Но, видишь ли, ты же всегда был рядом, когда к нам на ужин приходили гости, даже если они были наши знакомые; а этот непонятный человек, делец из Лондона, он, быть может, подумает, что это очень странно.

– Очень хорошо, пусть его.

– Он партнер мистера Хьюби?

– Мне кажется, вряд ли; впрочем, может, он и партнер.

– Скажи, сколько ему лет?

– Этого я не знаю. Ты можешь взглянуть на копию моего письма к мистеру Хьюби и его ответ, что лежат на моем письменном столе. Прочти оба письма – и будешь знать о госте ровно столько же, сколько и я.

– Я их прочла.

– Что ж, тогда к чему задавать вопросы? В письмах содержится все, что я о нем знаю. Ай-ай-ай!.. Чтоб тебя черти взяли, молодая негодница! Не клади на ногу ничего! Я и веса мухи сейчас не вынесу!

– Ох, папа, я прошу прощения. Я позабыла; я думала, что тебе, быть может, холодно, – сказала она, поспешно убирая плед, который набросила было на ноги страдальца; и, дождавшись, пока чело ее отца прояснится после причиненной ему неприятности, она выскользнула из его комнаты и снова спустилась вниз.

Глава 2

Это было на склоне зимнего дня[7].

В тот день промелькнули еще два-три часа, и вот уж солнце начало понемногу клониться к закату, когда на фоне неба возникли какие-то фигурки, что двигались на вершине девственночистого холма, стоящего в этих краях особняком. То были двое мужчин, кои пока что казались просто силуэтами, они сидели в догкарте[8] и продолжали продвигаться вперед, несмотря на сильные порывы ветра. Едва ль хоть одно обитаемое жилище или душу человеческую можно было встретить на всем протяжении той мрачной, открытой всем ветрам местности, что они пересекали; стало смеркаться, на землю опускалась ночь, однако окружающий пейзаж, что еще виден был в наступающей темноте, оживила своим неспешным восходом планета Юпитер, что сразу замерцала сильным бриллиантовым блеском впереди наших путешественников, соперничая с Сириусом, который, появившись прямо у них над головой, заливал им плечи своим сиянием. На земле же светило всего несколько тускло-красных огней, что горели кое-где на далеких холмах, кои, как возница самовольно заметил своему пассажиру, были тлеющие костры из торфа и дрока, что местные жители зажигали ради сельскохозяйственных нужд. Порывы ветра были все еще очень сильными, но постепенно начали идти на спад, если сравнивать с тем, как ветер свирепствовал днем, и три-четыре облачка, легких и бледных, появились на небе, неторопливо двигаясь с юга, от Канала[9].

Четырнадцать миль из шестнадцати, что пролегали между конечной железнодорожной станцией и целью их путешествия, были ими пройдены, когда они стали проезжать по краю долины, что была длиною в несколько миль, где покрытые снегом жухлые травы, более пышные, чем те, что они прежде видели всюду, возвестили о том, что почва стала плодороднее, что ее больше унавоживали и ухаживали за ней, чем за травою на тех склонах, по которым они сегодня проезжали. Немного поодаль на открытом месте высился особняк, что окружало несколько вязов, которые мощно разрослись на плодородных землях этой долины.

– Это усадьба Энделстоу, принадлежит лорду Люкселлиану, – промолвил возница.

– Усадьба Энделстоу, принадлежит лорду Люкселлиану, – машинально повторил за ним пассажир.

Затем он повернулся и впился внимательным взглядом в особняк, что был почти невидим из-за темноты, и столько интереса было в этом взгляде, что для его возникновения расплывчатой картины усадьбы едва ли было достаточно.

– Да, это владение лорда Люкселлиана, – повторил он спустя некоторое время, по-прежнему смотря в том направлении.

– Ну так что, едем туда?

– Да нет же, к пасторскому домику в Энделстоу, как я вам уже говорил.

– Мне подумалось, что вы изменили свое намерение, сэр, когда я увидал, как вы долго таращитесь в ту сторону.

– Ах нет, меня просто заинтересовал сам дом, только и всего.

– Сказывают, очень многих он интересует.

– Да только не в том смысле, в каком этот дом интересует меня.

– О!.. Ну, что ж, семья его ничуть не выше моей, скажу я вам.

– Как же так вышло?

– Пройдохи они и лопатники[10], ежели называть их по справедливости. Но когда-то, в давние-давние времена, когда кто-то из ихнего рода был на работе в поле, то поменялся платьем с королем Карлом Вторым и тем самым спас государю жизнь. Король Карл пришел к нему как простой человек и сказал без малейшей церемонии: «Человек в рабочей робе, меня звать Карл Второй, и это святая правда. Обменяешься со мной платьем?» – «Я ничуть не возражаю против такого обмена», – отвечал Хеджер Люкселлиан, и они надели платье друг друга. «А теперь запомни, – сказал король Карл Второй, как отъезжал прочь, – если я когда-нибудь верну себе корону, приходи в королевский дворец, постучи в дверь и смело скажи: „Дома ли король Карл Второй?'⁴ Назови свое имя, и тебя впустят, и я сделаю тебя лордом». Не правда ли, то была щедрая награда от мастера Чарли?

– И впрямь, очень щедро.

– Что ж, как гласит легенда, король вернул себе трон; и несколько лет спустя Хеджер Люкселлиан пустился в путь ко двору, он постучал в королевскую дверь и спросил, дома ли король Карл Второй. «Нет, его нет», – отвечали ему. «Стало быть, Карл Третий?» – молвил Хеджер Люкселлиан. «Да, – отвечал ладный молодец, что стоял как простой человек, только на голове его была корона, – меня звать Карл Третий». И тогда…

– Я совершенно уверен, что здесь есть какая-то ошибка. Я не могу припомнить во всей истории Англии ни единого слова о Карле Третьем, – сказал его пассажир тоном мягкого протеста.

– О, это вполне правдивая история, только без всяких красивостей; а тот был человеком странного нрава, если вы помните.

– Что правда, то правда; ну, рассказывайте дальше.

– Так вот, Хеджер Люкселлиан добивался цели всеми правдами и неправдами, и его сделали лордом, и дела его шли в гору до тех пор, пока он не оказался втянут в ужаснейшую свару с королем Карлом Четвертым.

– Я не могу стерпеть Карла Четвертого. Клянусь честью, это уже чересчур.

– Отчего ж? Был же король Георг Четвертый аль не был?

– Конечно был.

– Ну вот, Карлы не менее популярны, чем Георги. Как бы там ни было, больше я об этом ни словечка ни скажу… Ать, славно! Самая редкостная небывальщина, что я видел, – ей-богу, так оно и есть. Ах, чтоб его!

Пока они вели этот разговор, сумерки сгустились и стали ночной тьмой, а очертания и контуры особняка мало-помалу растворились в темноте. В окнах, что прежде были темными пятнами на светлом пространстве стены, зажегся свет, и они превратились в яркие квадраты на темном фоне ночного пейзажа, где все контуры здания канули во тьму и окрасились мрачным монохромом.

Некоторое время между путешественниками царило молчание, пока их экипаж взбирался на холм, а потом – на следующий, что громоздился на первом. Они проехали еще милю по плато, откуда открывался вид на два маяка, возведенных на побережье, к которому они приближались, – те спокойно высились на горизонте, сияя мирным, добрым светом. Они достигли еще одной ровной площадки; маленькая лесистая долина лежала у их ног, словно гнездо, и по направлению к ней-то возница и понукал свою лошадь, чтоб та взяла немного в сторону, и вот их догкарт стал спускаться по крутому склону, что нырял в чащу деревьев, как в кроличью нору. Они спускались все ниже и ниже.

– Энделстоунский пасторский домик прямехонько там, – сказал возница. – Эта вот местность, вон там, это, значит, Западное Энделстоу; а лорд Люкселлиан проживает в Восточном Энделстоу, и у него есть отдельная церковь. Пастор Суонкорт ведает обеими церквами и носится туда-сюда. Ать, славно! Вот чудные дела. Думается мне, когда-то была каменоломня на том месте, где сейчас этот особняк стоит. Тот хват, что выстроил его в давние времена, выкопал да перенес к себе во владения весь плодородный слой почвы с церковных земель, что вкруг этого пасторского домика, да насыпал его у себя и создал маленький рай с цветами да деревьями, что наросли из той почвы, которую он таким образом присвоил себе, в то время как церковные поля с той поры почти не родят урожай.

– Как долго живет здесь нынешний пастор с семейством?

– Где-то около года или года с половиною, двух годов еще нет; поскольку его еще не оскандалили; прихожане начинают злословить о пасторе, лишь когда пролетит два года с лишком и они к нему попривыкнут. Да, пастор Суонкорт меня знает, так как я прекрасно разъезжаю с ним; да и я знаю пастора Суонкорта.

Они выехали из лесной сени, описали небольшой круг, и тогда стали неясно различимы дымовые трубы и фронтоны пасторского дома. Нигде не было видно ни огонька. Экипаж остановился; незнакомец-пассажир ощупью добрался до крыльца и позвонил в колокольчик.

Когда истекли три-четыре минуты, прошедшие в терпеливом ожидании, а не раздалось ни единого звука в ответ, незнакомец шагнул вперед и стал звонить в дверной колокольчик в более решительной манере. Тут ему показалось, что он различает чьи-то шаги в холле и что шарообразная дверная ручка как будто пришла в движение, но никто не появился.

– Должно быть, их и дома-то нету, – вздохнул возница. – А я уж было пообещал себе славный ужин на кухне у пастора Суонкорта. Какие же у него распрекрасные двойные пироги подают, да кексы с инжиром, да сидр, да наливки!

– Ну, довольно, люди добрые! Будь вы богатеи или бедняки, что вам была за нужда являться сюда, на край света, да еще в ночное время? – в тот же миг раздался громкий голос, и оба собеседника, повернув головы, увидели дряхлого субъекта, который, шаркая, медленно вышел из черного входа с роговым фонарем, что болтался в его руке.

– «Ночное время», скажите на милость! А часы только-только пробили семь. Зажги-ка ты свет да пусти нас внутрь, Уильям Уорм.

– Ох, это ты, Роберт Ликпен?

– Он самый, Уильям Уорм.

– И с тобою визитер, которого ожидают?

– Да, – ответил незнакомец. – Дома ли мистер Суонкорт?

– Дома, сэр. Не будете ли вы столь любезны обойти кругом да пройти в дом с заднего входа? Парадную дверь заклинило – размокла от влажного снега, как это с ней порою случается; и теперь ее даже турок не откроет. Я знаю, что я всего лишь бедная старая развалина, которой никогда не расплатиться с Господом за все мои прегрешения, сэр, но я годен на то, чтобы провести вас в дом, сэр.

Незнакомец последовал за своим провожатым в маленькую дверь в стене и прошел через буфетную и кухню, находясь в которых он смотрел строго вперед, испытывая врожденный стыд любопытства, запрещающий ему глазеть по сторонам в комнатах, что образуют собою изнанку гобелена домашней жизни. Когда они вошли в холл, старый слуга собрался было показать гостю его комнату, но тут из коридора у парадного входа, куда она удалилась, чтобы выяснить, почему задержался гость, показался неясный силуэт Эльфриды. То, как она вздрогнула от неожиданности при виде визитера, выходящего из внутренних комнат дома, показало, что она не ожидала этого на диво простого решения проблемы, которым незнакомец был целиком и полностью обязан находчивости Уильяма Уорма.

Она предстала перед ними в самом обольстительном из всех женских нарядов, одетая, так сказать, полуофициально, и великое множество ее кудряшек свободно рассыпалось по плечам. Выражение неловкости туманило ее чело; и, учитывая все, надо сказать, что она выступала недостаточно взрослой для своей роли. Визитер снял шляпу, и первые слова были произнесены, и Эльфрида сперва взглянула на него с изрядным интересом, к которому не примешивалось ни капли изумления в адрес того, по отношению к кому она должна была исполнить свой долг гостеприимства.

– Я – мистер Смит, – произнес гость музыкальным голосом.

– Я – мисс Суонкорт, – сказала Эльфрида.

Ее стеснение как рукой сняло. Огромная разница между реальным человеком, которым она сейчас любовалась, и тем неразговорчивым, мрачным, резким, пожилым дельцом, коего нарисовало ее воображение, – джентльменом, чье платье пропиталось бы городской гарью, с болезненно-бледным цветом лица от нехватки солнца, да его разговором, приправленным эпиграммами, – эта разница была для нее столь большим облегчением, что Эльфрида просияла улыбкой, почти засмеялась в лицо новоприбывшего.

Стефан Смит, которого до этого времени скрывала от нас ночная тьма, был в том возрасте, когда он обладал наружностью юноши и едва ли мог считаться взрослым мужчиной по летам. Если судить по его внешности, Лондон был последним местом на свете, которое можно было бы вообразить подмостками для его деятельности: несомненно, такой человек не мог вырасти в гари и грязи, в тумане и пыли; такое открытое выражение лица никак не могло появиться у человека, живущего в городе, «где волненья, лихорадка, стенанья, жалобы земной тщеты»[11], который зовут вторым Вавилоном.

Фигура у него была столь же хороша, как у Эльфриды; румянец его был таким же нежным. Очерк его губ по форме был столь же совершенным, как изгиб Купидонова лука, и такого же вишнево-красного цвета. Светлые, кудрявые волосы, яркие, сияющие серо-голубые глаза; он краснел, как мальчик, и у него были мальчишеские манеры; ни бакенбард, ни усов он не носил, а легкий светло-коричневый пушок над верхней губой едва ли заслуживал последнего названия – вот каков был этот профессионал-лондонец, ожиданье визита которого доставило Эльфриде столько беспокойства.

Эльфрида сказала скороговоркой, что, к сожалению, мистер Суонкорт не сможет принять его сегодня вечером, и объяснила почему. Мистер Смит отвечал голосом, что был скорее мальчишеским от природы, но более мужественным благодаря хитрости оратора, что искренне опечален услышанными новостями; однако поскольку в данной встрече все заинтересованы, то факт, что она произойдет с отсрочкой, не имеет ни малейшего значения.

Стефану показали его комнату. Пока он отсутствовал, Эльфрида украдкой проскользнула в отцовскую спальню:

– Он приехал, папа. Такой молодой для делового человека!

– О, неужели!

– Его лицо, оно такое… ах, такое… СИМПАТИЧНОЕ; прямо как мое.

– Хм, и что с того?

– В общем, ничего, это все, что я о нем знаю. Просто чудесно, правда?

– Ну, ну, мы увидим, когда узнаем его получше. Спустись-ка вниз да распорядись, чтобы бедный парень нашел что выпить да поесть, ради бога. И когда он отужинает, я повторяю, я хотел бы перемолвиться с ним словечком, если он не возражает подняться сюда.

Юная леди снова проскользнула вниз, и, пока она ожидает прихода молодого Смита, следует привести здесь оба письма, что относятся к его визиту в эти края.

От МИСТЕРА СУОНКОРТА – МИСТЕРУ ХЬЮБИ

ЭНДЕЛСТОУНСКИЙ ПАСТОРСКИЙ ДОМ, 18 февраля 18**

СЭР!

Мы подумываем о восстановлении башни и крыла церкви в здешнем приходе, и лорд Люкселлиан, патрон прихода, упомянул ваше имя как заслуживающего доверия архитектора, которого желательно просить взять на себя руководство этой реставрацией.

Я совершенно несведущ в том, какие должны быть предприняты первые необходимые шаги. Тем не менее возможно, что самым первым из них (в том случае, если вы и впрямь, как лорд Люкселлиан сказал, согласны помогать нам) будет следующий: вы сами или кто-то из ваших помощников приедет к нам и осмотрит здание и затем составит об этом отчет, к вящему удовольствию прихожан и всех прочих.

Наше местечко расположено очень далеко: на протяжении четырнадцати миль к нам не ведет ни одна железная дорога, и самая близкая к нам железнодорожная станция – зовется городом, хотя на самом деле это скорее большая деревня, – Касл-Ботерель, расположенный в двух милях от нас, и потому всего удобнее для вас будет остановиться в пасторском доме – я рад предложить вам свой кров, – вместо того чтобы останавливаться в гостинице Касл-Ботереля и возвращаться сюда же утром.

В любой из дней на следующей неделе, который вам будет угодно избрать для визита к нам, вы убедитесь сами, что мы вас примем с радостью.

Искренне ваш,

КРИСТОФЕР СУОНКОРТ

От МИСТЕРА ХЬЮБИ – МИСТЕРУ СУОНКОРТУ

ПЕРСИ ПЛЕЙС, ЧАРИНГ-КРОСС,

20 февраля 18**

ДОРОГОЙ СЭР!

Повинуясь вашей просьбе от 18 февраля, я условился сделать обзор и эскизы башни и крыла приходской церкви, а также выяснить, насколько велики разрушения, от коих она пострадала, в каком виде дошла до наших дней и вместе с тем – каковы предложения по реставрации.

Мой помощник, мистер Смит, с этими целями покинет Лондон, выехав к вам ранним поездом сегодня утром. Я крайне благодарен вам за то, что вы любезно предложили ему остановиться под вашим кровом. Он воспользуется вашим приглашением и, вероятнее всего, прибудет к вам уже вечером. Можете полностью ему доверять и всецело положиться на его умение разбираться в церковной архитектуре.

Веря в то, что планы по реставрации, которые я подготовлю из отчета об этом путешествии, принесут удовлетворение как вам, так и лорду Люкселлиану, засим я, дорогой сэр, выражаю вам свое совершенное почтение, искренне ваш,

УОЛТЕР ХЬЮБИ

Глава 3

Где птицы дивный мадригал
Слагают в честь уснувших вод[12].

Та первая трапеза в энделстоунском пасторском доме прошла очень приятно для молодого Стефана Смита. Угощение было обильным, как и говорила Эльфрида своему отцу, со всеми необходимыми составляющими тех разнообразных блюд, кои вместе и зовутся ранним ужином с чаепитием – тем своеобразным гастрономическим приветствием, коим потчуют всех, кто уехал в глушь, подалее от горожан и городов, и которое особенно по вкусу и приятно молодым. Стол был красиво убран зимними цветами и декоративными листьями, коими были украшены, радуя глаз, отбивные, курица, пироги и два преогромных пирога, что не помещались на своих блюдах, услаждая взор картиною изобилия.

Наконец, у камина появился чайный прибор, сервированный старомодным вустерским фарфором, и позади него возник легкий силуэт Эльфриды, которая пыталась придать своим движениям горделивость матроны, наливая чай в чашку гостя и не спуская значительного и озабоченного взгляда с мармелада, меда и взбитых сливок. Поужинав до приезда визитера, она обнаружила, что ей самой ничего другого не остается, кроме как поддерживать с ним беседу, раз уж они не пьют чай вместе. Она сказала ему, что просит извинения, но ей надобно закончить письмо, начатое и брошенное ею на боковом столе, и уже после того, как она принялась за свое послание, она затрепетала при мысли, что, быть может, допустила большую неучтивость. Как бы там ни было, видя, что он не заметил во всем этом ни малейшей неловкости с ее стороны и что он сам смущен еще больше ее оттого, что она внимательно следит за тем, чтобы его чашка не пустела, Эльфрида ощутила в себе меньше скованности; более того, когда он, совсем как школьник, нечаянно пнул ножку своего стола и едва не опрокинул чашку, она сразу же почувствовала себя хозяйкою положения, и разговор ее стал очень непринужденным. Прошло несколько минут, и вот уже бесхитростность обоих и их схожие лета сгладили всякое воспоминание о том, что они только что познакомились. Стефан становился весьма красноречивым, стоило в беседе проскользнуть легкому намеку на его профессию; а Эльфрида, не имея того жизненного опыта, к которому могла бы обратиться, оживленно пересказывала те истории, что поведал ей ее отец, причем с такой верностью к деталям, что тот был бы просто поражен, случись ему это услышать. Одним словом, в тот вечер в доме мистера Суонкорта можно было видеть прелестную картину Молодости и Красоты[13].

В конце концов, Стефану пришлось подняться наверх и потолковать со священником – и выслушать от него великое множество извинений, которые перемежались оханьями о том, что его вызвали без каких-либо церемоний в спальню к незнакомцу.

– Но, – продолжал мистер Суонкорт, – я чувствую, что должен перемолвиться с вами парой слов нынче ж вечером, это все касательно цели вашей поездки. Ничье терпение не выдержит, если ты прикован к постели весь день из-за внезапной атаки твоего врага – пусть даже это мне в новинку, – ибо до сих пор я имел слабое представление о том, что такое подагра. Как бы там ни было, боль постепенно покидает мой палец, и я полагаю, что буду здоров к завтрашнему утру. Надеюсь, с вами хорошо обошлись там, внизу?

– Лучше нельзя желать. И, несмотря на ваше несчастье, я глубоко сожалею, что вы прикованы к постели, и молю не обращать ни малейшего внимания на мое присутствие в вашем доме.

– Не стану. Но я сойду вниз завтра утром. Моя дочь – превосходный врач. Один-два приема ее мягких микстур поднимут меня на ноги быстрее, чем все таблетки на свете. Ну так вот, насчет реставрации церкви. Присядьте, пожалуйста, сделайте одолжение. Как вы уже могли убедиться, мы не придерживаемся строгих церемоний в наших краях по той причине, что человек цивилизованный редко задерживается у нас надолго; и посему мы можем не тратить понапрасну время, чтобы сблизиться с ним, или же он может уехать отсюда задолго до того, как мы завяжем с ним тесное знакомство. Эта наша башня, как вы увидите сами, уже разрушена настолько, что не подлежит никакой реставрации, но церковь еще в более-менее приличном состоянии. Вам следует взглянуть на иные церкви в здешних местах. Полы сгнили, плющ заплел все стены.

– Боже всемогущий!

– О, это пустяки. Мои прихожане, если шторм или дождь разгуляются во время службы, просто открывают свои зонтики и держат их раскрытыми до тех пор, пока не перестанет капать с потолка. А теперь, если вы будете столь любезны принести мне вон те бумаги и письма, что лежат на столе, я покажу вам, как далеко мы продвинулись.

Стефан пересек комнату, чтобы принести бумаги, и священник, казалось, смог повнимательнее рассмотреть стройный стан своего визитера.

– Я полагаю, вы достаточно компетентны? – спросил он.

– Вполне, – ответил молодой человек, слегка покраснев.

– Сдается мне, вы очень молоды… Должно быть, вам не больше девятнадцати лет?

– Мне почти двадцать один.

– Ровно половина моих лет – мне сорок два.

– Кстати говоря, – произнес мистер Суонкорт после того, как они немного обсудили дела, – вы сказали, что ваше полное имя Стефан Фицморис и что ваш дедушка родом из Кек-сбери. С тех пор как я начал с вами разговор, мне пришло на ум, что я что-то о вас знаю. Вы принадлежите к хорошо известной старинной семье графства – с простыми Смитами эта семья не имеет ничего общего.

– Не думаю, чтобы мы имели хоть каплю крови в их жилах.

– Вздор! Это ясно как день. Подайте-ка мне «Земельное дворянство». Так, посмотрим. Вот, Стефан Фицморис Смит – он покоится в церкви Святой Мэри, не правда ли? И вот из этого семейства происходят Лизворти Смиты, а также – побочно – генерал, сэр Стефан Фицморис Смит из Кексбери…

– Я, я видел там его монумент, – сказал Стефан. – Но нет никаких связей между его семьей и моей: их просто не может быть.

– Возможно, нет ни одной, что была бы вам известна. Но взгляните на это, мой дорогой сэр, – сказал священник, ударяя пальцем по столбику кровати, чтобы еще больше подчеркнуть свои слова, – вот вы стоите предо мною, Стефан Фицморис Смит, живущий в Лондоне, но происходящий из Кексбери. Здесь, в этой книге, находится генеалогическое древо Стефанов Фицморисов Смитов из усадьбы Кексбери. В наши времена вы можете быть семьей профессиональных работников – я не собираюсь устраивать вам допрос, я не задаю вопросов такого рода, не в моей натуре так поступать, – но это столь же просто, как ваш нос, что вы являетесь его потомком! Ну, мистер Смит, я поздравляю вас с вашим происхождением – голубая кровь, сэр; и, клянусь жизнью, это желанный ее цвет для многих с тех пор, как стоит мир.

– Я бы желал, чтобы вы меня поздравляли с чем-либо, что более осязаемо, – сказал молодой человек столь же печально, сколь скромно.

– Вздор! Это придет со временем. Вы молоды: у вас вся жизнь впереди. Теперь взгляните – видите, как далеко в туманы древности уходят корни моей собственной семьи, Суонкортов. Здесь, видите, – продолжал он, переворачивая страницу, – это Джоффри, один из моих предков, который лишился баронства из-за того, что однажды отпустил неудачную шутку. А, да все мы таковы! Но его история – слишком длинная, чтобы ее теперь рассказывать. Да, я бедняк – джентльмен, что едва сводит концы с концами, это факт: те, с кем я мог бы водить знакомство, не желают быть моими друзьями; те, кто желал бы со мной дружить, стоят гораздо ниже меня на общественной лестнице. Если не считать обедов у одного-двух семейств да периодических бесед – порою и обедов – с лордом Люкселлианом, моим родичем, я совершенно один – совершенно!

– У вас есть ваши занятия, ваши книги и ваша… ваша дочь.

– О да, да; и я не могу пожаловаться на настоящую нужду. Canto coram latrone[14]. Что ж, мистер Смит, не позволяйте мне задерживать вас больше в комнате больного. Ха! Это напомнило мне один анекдот, что я слышал в свои молодые годы. – Тут священник издал несколько смешков, и Стефан взглянул на него вопросительно. – Ах нет, нет!.. Это слишком неприличный… слишком неприличный анекдот, чтобы вам рассказывать! – продолжал мистер Суонкорт вполголоса, с мрачным весельем. – Ну, ступайте вниз; моя дочь приложит все силы, чтобы скрасить вам вечер. Попросите ее спеть вам – она поет и играет очень недурно. Доброй ночи; я чувствую себя так, будто знаю вас пять-шесть лет. Я дерну за сонетку, чтобы кто-нибудь свел вас вниз.

– Не беспокойте себя, – сказал Стефан. – Я смогу и сам найти дорогу.

И он спустился вниз, думая о сладостной свободе манер, принятой в дальних уголках страны, которая столь отличалась от чопорности Лондона.

– Я позабыла предупредить вас, что мой отец глуховат, – сказала Эльфрида встревоженно, когда Стефан вошел в маленькую гостиную.

– Все в порядке; я об этом прекрасно осведомлен, и мы с вашим отцом стали большими друзьями, – отвечал молодой человек с энтузиазмом. – И, мисс Суонкорт, будете ли вы так добры спеть для меня?

Самой мисс Суонкорт эта просьба показалась исключительно прямой, каковой она и вправду была, хотя она догадывалась, что ее отец приложил к этому руку, зная по собственному опыту, сколь бесцеремонно он использует ее, чтобы усладить слух своих скучных гостей. С другой стороны, манеры мистера Смита были слишком бесхитростными, чтобы он мог оказаться критиком, а его лета – слишком юными, чтобы вызвать у нее какие-то опасения, поэтому она была готова – если не сказать, рада – согласиться. Подойдя к резной этажерке, она перебрала ноты, и из всех, что хранились в ее семье на протяжении долгих лет, а также из всех песенок, что играла и певала ее мать, Эльфрида выбрала один романс, села за пианино и начала петь «Это было на склоне зимнего дня» прелестным контральто.

– Вам нравится эта старая вещица, мистер Смит? – спросила она, окончив пение.

– Да, мне очень понравилось, – сказал Стефан; слова, что он произнес, и совершенно искренне, он сказал бы по поводу любого музыкального творения на свете, на которое бы пал ее выбор, будь то веселая песенка или реквием.

– Вам надо услышать вещицу, написанную Де Лейром, что дала мне списать одна молодая французская леди, которая гостила в усадьбе Энделстоу:

Je l’ai plante, je l’ai vu naitre,
Ce beau rosier ou les oiseau, etc.[15] —

и тогда я вам под конец исполню мою самую любимую песню, что принадлежит перу Шелли, «Разобьется лампада, не затеплится луч», кою положила на музыку моя бедная мать. Мне столько радости доставляет мысль о том, что я пою тому, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО меня слушает.

Каждая женщина, что произвела на мужчину впечатление, кое останется с ним навсегда, после обычно встает перед его мысленным взором, приняв облик какого-то определенного воспоминания, коему, мнится, предопределено было стать тем особенным ее образом, что возникнет на всех страницах дневника его памяти. Как в представлении человека Средневековья любой святой покровитель непременно обладал своей определенной позой и регалиями, так и возлюбленная в глазах истинной Любви, можно сказать, тоже открыто обладает своею позой и регалиями, и без них она редко появляется в мечтах влюбленного, и, чтобы представить ее без них, потребуются немалые усилия, и это несмотря на то, что потом, при более близком знакомстве, влюбленный может ее увидеть еще в огромном множестве других поз, что будут куда больше подходить его юношеским грезам.

Образ мисс Эльфриды пожелал вобрать в себя ее черты в том наряде, в каком он любовался ею в те минуты, когда она ему пела, поэтому таков отныне был ее неизменный облик, который в последующее время она принимала, представая днем и ночью перед внутренним взором Стефана. Он всегда видит перед собою профиль молодой женщины в бледно-сером шелковом платье с отделкой из лебяжьего пуха, кое спереди открыто, как жилет, только без какой-либо нижней рубашки; холодный серый цвет наряда вступает в восхитительный контраст с теплыми красками ее лица и шеи. В тот миг свет самой дальней свечи, стоящей на фортепьяно, сливается воедино с очертанием ее милой головки, и эта свеча, что сама видна лишь наполовину, вдруг преображает копну ее кудрявых волос в облаковидное светлое сияние, что окружает ее голову дивным ореолом. Ее пальчики порхают по клавишам фортепьяно, ее губки приоткрыты, и с них слетают переливчатые трели, выводя нежным диминуэндо[16] заключительные слова печальной апострофы[17]:

Что ж ты плачешь и ноешь,
Что ты, сердце, в тоске?
Не само ли ты строишь
Свой покой на песке?[18]

Ее голова наклонена немного вперед, а глаза прямо и цепко устремлены на начало страницы нот, стоящих перед ней раскрытыми. Затем она кидает быстрый взгляд на лицо Стефана, а потом – еще более быстрый взор обратно, к ее занятию; с ее лица сходит печальное выражение, и в то же время на нем проступает выражение игривого лукавства, – выражение, что задерживается на ее лице на некоторое время, но так никогда и не становится несомненной улыбкою флирта.

Неожиданно Стефан поменял свое место, что занимал справа от нее – он перешел по ее левую руку, где было как раз достаточно пространства для маленькой оттоманки, что помещалась между фортепьяно и углом комнаты. Он протиснулся в этот укромный уголок и стал оттуда мечтательно смотреть на Эльфриду. Столь долго и столь внимательно он на нее смотрел, что румянец на ее щеках начал приобретать все более и более алый оттенок с каждой строчкою песни, что она пела. Окончив пение и пробыв в неподвижности и молчании одну-две минуты после того, как отзвучала последняя фраза, она отважилась снова на него взглянуть. По его лицу было видно, что он несказанно подавлен.

– Вы в своей жизни слышали не так уж много песен, не правда ли, мистер Смит, и поэтому приняли так близко к сердцу ту, что исполнила я?

– Быть может, то был смысл и само исполнение песни, что произвело такое глубокое впечатление – на меня, я имею в виду, – отвечал он мягко.

– Полно, мистер Смит!

– Но это совершенная правда: я в своей жизни слышал очень мало песен. Сдается мне, вы можете заблуждаться на мой счет. Оттого что я прибыл, как незнакомец, в уединенный уголок, вы могли подумать, что я явился из самой гущи жизни и знаю о последних веяниях дня. Но это вовсе не так. Моя жизнь столь же спокойна, как ваша, и столь же одинока – одинока, как смерть.

– Смерть, что наступает от избытка жизни? Ну, говоря по правде, должна признать, что вы отнюдь не самый худший слушатель из всех, что я видала до вас. Вы не показали себя ни критиком, ни знатоком, и вы не… не придираетесь к каждой мелочи. Вот почему я, не стесняясь, пою вам арии, которые знаю лишь наполовину. – И тут же она, подумав, что нанесла ему нечаянную обиду, прибавила наивно: – Я хочу сказать, мистер Смит, что это ваше достоинство, а не недостаток, что вы так молоды и не очень искушены в музыке. И, сдается мне, вам не кажется, что моя здешняя жизнь – очень посредственная и скучна я.

– Разумеется, я так не думаю, – сказал он с горячностью. – Ваша жизнь, она должна быть восхитительно поэтичной, и оживленной, и наполненной бесконечной новизной, и…

– Опять вы за свое, мистер Смит! Что ж, люди другого склада, когда мне удается разговорить их, когда они становятся достаточно честными, чтобы сказать правду мне в лицо, думают как раз обратное: что моя жизнь должна быть нестерпимо скучной почти все время, а приятной – лишь исключительно в те несколько дней, что они гостят в здешних краях.

– Я бы мог жить здесь вечно! – воскликнул он с таким пылом, а в глазах его бессознательно отразилось столь явное признание, что Эльфрида, пораженная этим, стала думать, что ее пение подожгло маленькую Трою в сердце Стефана.

Она быстро сказала:

– Но вы же не можете жить здесь всегда.

– Ах да.

И он погрузился в размышления, уйдя в себя, словно чуткая улитка, что втягивает голову в свою раковину.

Чувства Эльфриды вспыхнули так же быстро, как и его собственные, а наименьшая из маленьких женских слабостей – любовь к восхищенным похвалам – послужила движущей силою этой страсти, что повлияла на него столь похвальным образом, тогда как ее скромность создала у Эльфриды впечатленье, что это она виновата во всем.

Глава 4

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись, стоят[19].

На следующее утро Стефан Смит проснулся с первым светом зари, имея на то личные причины. Из окна своей комнаты он прежде всего увидел два крутых откоса, что отлого спускались вниз, образуя букву V. У их подножия, словно жидкость в воронке, плескалось море, маленькое и серое. На выступе одного холма, который был гораздо выше своего соседа, стояла та самая церковь, что была целью его приезда. Одиноко стоящее здание было темным и пустым и тянулось к небу, стоя на самом краю холма. К церкви этой примыкала квадратная, крайне ветхая башня, у которой не осталось уже ни зубцов, ни шпиля и коя выглядела словно конечный итог всякой жизни, выраженный в монолите, что был скорее естественным продолжением и единым целым с горным хребтом, чем строением, возведенным руками человека. Церковь окружала низкая стена; над этой стеной на общем уровне возвышалось кладбище – не такое, какими бывают все обыкновенные кладбища, не часть сельского пейзажа с его непременным разнообразием в распределении светотени, но простые линии на фоне небес, коими были очертания могил и очень малое количество могильных плит. Ни единое деревцо не могло выжить там; ничего там не росло, кроме однообразной серо-зеленой травы.

Спустя пять минут после того, как он сделал этот случайный обзор, его спальня опустела, а сам он тихо вышел из дому.

Спустя два часа он вновь появился в своей комнате, разгоряченный и сияющий. Теперь он позаботился обо всех деталях своего туалета, чем пренебрег в первый раз. И у него был вид очень цветущего молодого человека после той таинственной утренней пробежки. Очерк его губ и вовсе был триумфом его общественного класса. То были чистые линии, пикантный изгиб губ Уильяма Питта[20], что верно отражен в хорошо или же плохо известном бюсте работы Ноллекенса[21], – тот очерк губ, который сам по себе уже составляет счастье молодого человека, если знать, как с выгодой использовать это преимущество. Линия его круглого подбородка, в верхней части которого была ямочка, вела далее тот полный и совершенный изгиб, где в месте соединения, казалось, сходились в одну точку она сама и низ его нижней губы.

Один раз его губы прошептали имя Эльфриды. Ах, вот она где! Она на лужайке, одета в простенькое платьице, на ней ни шляпки, ни чепчика, и бегает с мальчишеской быстротой, к которой добавляется девичья легкость, гоняясь за ручным кроликом, коего она пытается поймать, но стратегически важные интонации, что звучат в ее убеждающих словах, кои перемежаются с отчаянными рывками, находятся в таком явном несоответствии между собою, что пустопорожность всех этих обещаний слишком очевидна для ее питомца, что шмыгает туда-сюда и каждый раз осторожно уворачивается от ее рук.

Природа в низине совершенно отличалась от той, что царила на холмах. Заросли кустарников и чащи деревьев защищали это благодатное местечко от дыхания пустыни, даже в это время года трава здесь оставалась пышной. Ни один порыв ветра не долетал сюда сквозь защитный пояс вечнозеленых деревьев, и ветер попусту растрачивал свои силы, обдувая высокие и сильные стволы тех гигантов, что росли на внешней опушке этого леска.

Затем он услышал, как грузный человек идет, шаркая туфлями, и зовет: «Мистер Смит!» Смит перешел в кабинет и обнаружил там мистера Суонкорта. Молодой человек высказал ему свою радость по поводу того, что видит его внизу.

– Ох да, я знал, что совсем скоро почувствую себя хорошо. Подагра началась у меня не более двух с лишком лет назад, и, как правило, на другой день она меня оставляет. Ну что, где же вы были этим утром? Кажется, я видел, как вы только что вернулись!

– Да, я выходил на прогулку.

– На раннюю прогулку?

– Да.

– Думаю, она была очень ранней?

– Да, было довольно рано.

– Куда же вы ходили? Полагаю, что к морю. Все прямиком идут к морю, когда гуляют.

– Нет, я шел по течению реки, вплоть до стены парка.

– Тогда вы отличаетесь от всех прочих людей вашего склада. Ну, что ж, сдается мне, такое дикое место для вас в новинку, и это соблазнило вас подняться так рано?

– Нет, совсем не в новинку. Мне нравится.

Казалось, молодой человек не был расположен давать объяснения.

– Вам так и положено, так и положено – быть свеженьким, как огурчик, да выходить на прогулку ни свет ни заря после того, как вы проделали путешествие длиной в четырнадцать или шестнадцать миль. Однако я вовсе не собирался оценивать чьи-либо вкусы, и я рад убедиться, что вы не обидчивы. После завтрака, но никак не раньше, я смогу запросто осилить прогулку длиной в десять миль, мистер Смит.

В таком утверждении определенно не было ни малейшего преувеличения. При дневном свете мистер Суонкорт предстал человеком, который, подобно тем двум молодым людям, что жили под его кровом, имел весьма веские основания для того, чтобы считаться красивым – красивым в том смысле, в каком луна – яркая: ее ложбины и впадины при более близком рассмотрении, кажется, только делают ее поверхность разнообразнее и потому ничуть ее не портят. Он обладал таким цветом лица, что никогда не темнел в области щек и никогда не светлел на лбу, но всегда оставался равномерным; то был обыкновенный, нейтральный, лососевый цвет лица человека, что отлично питается – если не сказать, чересчур отлично – и не утруждает себя тяжкими думами; каждая пора на его лице явно была в прекрасном здравии. Во всем его существе было что-то от чрезвычайно вылощенного выходца из фермерского сословия, который носит наряд не по чину; что-то от несгибаемого, крепко стоящего на своих ногах человека, который если и упадет, то непременно завалится назад, случись ему потерять равновесие.

Обстановка в доме священника была такой, какой ей и полагается быть, продиктованной его учеными занятиями. На этом и кончалось всякое сходство с обыкновенным пасторским домом. На каминной полке тянулись ряды бутылочек с лекарствами для лошадей, свиней и коров, занимая собою все ее пространство, у стены стоял на возвышени стол, сделанный из фрагментов старых дубовых церковных ворот. На этом столе громоздились чучела – совы, гагары и чайки, а над ними висели связки колосьев пшеницы и ячменя с бирками, где стояли даты урожая, что дал их. Некоторые ящики и полки были более-менее обременены книжными томами, самыми видными среди коих были сочинения доктора Брауна «Заметки о римлянах», доктора Смита «Заметки о коринфянах» и доктора Робинсона «Заметки о галатах, эфесянах и филиппийцах», что создавали в этой комнате атмосферу рабочего кабинета, несмотря на девчачий кукольный дом, стоящий на них сверху, да морской аквариум на окне, да шляпку Эльфриды, что висела на его углу.

– К делу! К делу! – воскликнул мистер Суонкорт после завтрака. Он начал видеть необходимость в том, чтобы играть роль маховика в отношении несколько неуправляемых сил своего визитера.

Они приготовились идти к церкви; священник по зрелом размышлении решил ехать на своей вороной кобыле, чтобы поначалу не слишком утруждать свою ногу. Стефан заметил, что нужно бы взять в помощь слугу.

– Уорм! – закричал священник во всю глотку.

Спустя одну-две минуты за углом здания послышался голос, бормочущий:

– Ах, когда-то давно я был так силен, а теперь все минуло! Ну, вот он я, столь же независимый, как тот, кто успевает и там и сям, даже если он взаправду пишет «сквайр» после своего имени.

– В чем дело? – спросил священник, когда перед ним предстал Уильям Уорм.

Тогда все эти замечания ему повторили.

– Иной раз Уорм изрекает очень дельные мысли, – сказал мистер Суонкорт, повернувшись к Стефану. – Взять, к примеру, это слово – «сквайр». Знаете ли вы, мистер Смит, что словцо «сквайр» теперь просто пошло вразнос – его использует в своих письмах любой нахальный фат, у которого найдется черный пиджак. Что-нибудь еще, Уорм?

– Ох, люди опять принялись за свою жарку!

– Боже великий! Мне жаль это слышать.

– Да, – сказал Уорм страдальческим тоном, обращаясь к Стефану. – Такой шум стоит в моей бедной голове, что я не знаю покоя ни днем ни ночью. Это как будто люди собрались всем миром да жарят рыбу: жарят ее, жарят, жарят весь день напролет в моей несчастной голове – до того, что я уж и вовсе перестаю различать, тут ли я иль еще где нахожусь. Но я уповаю на то, что Господь Всемогущий рано иль поздно поймет, в чем тут дело, да ослобонит меня.

– А вот моя глухота, – промолвил мистер Суонкорт внушительным тоном, – это мертвое молчание, однако Уильям Уорм у нас принадлежит к персонам того сорта, у которых день-деньской в голове люди шумно жарят рыбу. Весьма удивительно, не правда ли?

– Да, это воистину удивительно, – согласился мистер Смит.

– Очень своеобразно, очень своеобразно, – эхом отозвался священник, и затем все они стали гуськом подниматься по тропинке на холм, а с обеих сторон дорожки тянулись низкие каменные стены природного происхождения, в коих сияли куски кварца и кроваво-красного мрамора, кои, судя по всему, были бесценными, поскольку выходили на поверхность из бурого аллювия[22]. Стефан шагал с достоинством человека, находящегося близко от лошадиной головы, Уорм плелся позади, спотыкаясь о каждый камень, а Эльфрида не находилась нигде в частности, а была, по сути, везде – иногда она забегала вперед, иногда назад, порхая то с одной, то с другой стороны, и кружила над процессией, как бабочка: не слишком интересуясь путешествием, но каким-то чудом идя в ногу вместе со всеми.

Священник объяснял положение дел, пока они поднимались в гору:

– По правде говоря, мистер Смит, я вовсе не хотел всех этих хлопот, связанных с капитальным ремонтом церкви, но надо же что-то сделать, чтобы защитить себя от этих р-раскольников – я, разумеется, употребил это слово в его библейском значении, а не как бранное.

– Как все это странно! – произнес Стефан с интересом, к которому его обязывало искреннее дружелюбие.

– Странно? Это еще пустяки по сравнению с тем, что творится в приходе Твинкли. Оба церковных старосты сущие… ну, я не могу произнести вслух, кто они таковы, да только клирик и пономарь с ними заодно.

– Это все весьма удивительно, – сказал Стефан.

– Мой дорогой сэр, да это несравнимо с тем, как обстоят дела в приходе Синнертон. Во всяком случае, что касается нашего прихода, я надеюсь, что мы вскоре продвинемся немного вперед.

– Вы должны положиться на обстоятельства.

– Нет здесь таких обстоятельств, чтобы на них стоило полагаться. Мы можем с тем же успехом положиться на волю Провидения, раз уж нам так приспичило полагаться на что-нибудь. Ну, вот мы и на месте. Дикий уголок, правда? Но я люблю бывать здесь в такие дни.

С этой стороны кладбище открывалось перелазом, взобравшись на который вы по-прежнему оставались на необработанном холме, в пределах коего вы не были так удалены от внешнего мира, чтобы стерлось значение слов: открытая воля. Восхитительное место для того, чтобы служить местом захоронений, если принять за аксиому, что это восхищение будет сопровождать человека и в могиле при любых обстоятельствах. Ничего пугающего не было в этом кладбище, в очертаниях его крепких могильных курганов, которые не были ни скреплены колышками, кои своим видом скорее вопияли бы громко о тюремном заключении, чем нашептывали слова о мире, ни обсажены опрятными садовыми цветами, что только вызывали бы в воображении образы людей в новых траурных крепах и белых шейных платках, приходящих сюда ухаживать за ними; ни следов колес, кои напоминали бы нам о катафалках и траурных экипажах, ни кустов кипариса, что создавали бы скорбный парад, ни свалки из гробовых досок и костей, валяющихся под деревьями, кои напоминали бы нам о том, что мы всего лишь арендаторы наших же могил. Нет, здесь не было ничего, кроме высокой, дикой, неухоженной травы, что придавала менее однообразный вид могильным холмам, кои она укрывала, – они сами имели различные формы, в собрании которых не было особой гармонии; все это, да впечатляющее присутствие маячившей на заднем плане старой горы, говорило о том, что сей пейзаж отчасти присутствует в небытии, не беря в расчет маскирующее его искусство. За пределами кладбища были знакомые откосы да знакомая трава; а дальше виднелось безмятежное, спокойное море, гладь которого простиралась до половины горизонта и создавала впечатление широкой впадины, словно то была внутренность синего сосуда. Отдельные скалы высились вертикалями вдалеке, морская пена цепью опоясывала их подножия, и ее белизна повторялась в оперении бесчисленного множества чаек, что без устали там кружили.

– Пришли, Уорм! – резко крикнул мистер Суонкорт, и Уорм тут же принял позу почтительного внимания и готовности выполнять приказы. Стефан и Уорм были затем предоставлены сами себе, и работа у Стефана кипела вплоть до раннего полудня, пока их не позвала к обеду Юнити, что занималась готовкой в пасторском доме и прибежала к ним на холм, не одевши чепчик.

Эльфрида не появлялась внутри церкви вплоть до позднего полудня и пришла только после особого приглашения Стефана, кое он сделал ей за обедом. Она была столь полна энергии и необыкновенной живости, когда переступила порог старого молчаливого здания, что мир юного мистера Смита вдруг во всей своей определенности озарился «румяным светом»[23]. Он отослал прочь Уорма, поручив тому измерить высоту башни.

Разумеется, она не могла не подойти к нему поближе – настолько близко, что колокол ее юбки коснулся его ноги, – и не начать расспрашивать его о том, каковы успехи в создании набросков, да разузнавать, каковы принципы практического измерения зданий, когда речь идет о церквах, не соответствующих правилам симметрии. Затем она не могла удержаться от того, чтоб не взойти на кафедру да вообразить себя в тысячный раз в роли проповедника.

Вскоре она перегнулась к нему через кафедру.

– Вы ведь не скажете папе, не правда ли, мистер Смит, если я поведаю вам кое о чем? – спросила она, захваченная внезапным порывом откровенности.

– О нет, ничего ему не скажу, – отозвался он, глядя на нее снизу вверх.

– Так вот, я очень часто пишу для папы его проповеди, и он произносит их гораздо лучше, чем свои собственные; и потом, когда он позже толкует с людьми и со мною о том, что говорил в своей проповеди в тот день, он забывает, что это я ее для него написала. Ну, не глупо ль все это?

– Как вы должны быть умны! – воскликнул Стефан. – Я не смог бы написать проповедь ни за что на свете.

– О, это довольно просто, – сказала она, спускаясь вниз и подходя к нему поближе, чтобы лучше объяснить. – Вы делаете это вот как. Играли вы когда-нибудь в фанты с заданиями «Когда это было? Где это было? Что это было?»?

– Нет, никогда не доводилось.

– Ах, вот досада, поскольку сочинение проповеди очень напоминает эту игру. Вы берете текст. Вы задаете себе вопросы: почему это было? что это было? – и так далее. Вы оцениваете все это в целом. Затем вы переходите к во-первых, во-вторых и в-третьих. Папа не хочет включать в проповедь в-четвертых – говорит, что это вздор. Затем вы приступаете к финальному в Совокупности, и несколько страниц, которые этому посвящены, заключаете в черные скобки, напротив которых отмечаете: «ПРОПУСТИ ЭТО, ЕСЛИ ВСЕ ФЕРМЕРЫ УСНУЛИ». После чего следует ваше в заключение и еще несколько слов, и я умолкаю. Ну, и повсюду, на оборотной стороне каждой страницы требуется надписать: «ПОНИЖАЙ ГОЛОС». Я имею в виду, – прибавила она, поправляя себя, – что вот так я и веду папину книгу проповедей, поскольку, не напиши я этих слов, он начнет говорить все громче и громче, пока не станет кричать во весь голос, как фермеры в полях. О, папа в некоторых ситуациях бывает такой забавный!

Затем, после этого всплеска детской откровенности, она перепугалась и замолчала, словно в ней заговорил женский инстинкт, предупреждающий, что на миг ее пылкость завела ее слишком далеко и она выболтала много лишнего случайному незнакомцу.

Тут Эльфрида увидела своего отца и побежала к нему навстречу, а ветер дул ей в лицо, и когда она угодила в лапы сильного порыва ветра, спускаясь по склону кладбища, то невольно ее движения были словно у девчонки-сорванца, а неосознанная грация ее движений была как у балерины. Она перекинулась словечком с отцом, поболтав с ним минуту-две, и направилась в сторону дома, а мистер Суонкорт переступил порог церкви и подошел к Стефану. Ветер освежил его разгоряченное от ходьбы лицо, как обычно задувает пылающую головню. Пастор был в веселом расположении духа и с улыбкой следил за тем, как Эльфрида спускается по склону холма.

– Ах ты, моя маленькая ветреница! Ты просто настоящий сорванец, – вымолвил он ей вслед и повернулся к Стефану: – Но она совсем не дикарка, мистер Смит. У нее столь же ровный характер, как и у вас, а то, что вы обладаете спокойствием, я вижу по вашему усердию здесь.

– Я думаю, что мисс Суонкорт очень умна, – заметил Стефан.

– Да, она умна; разумеется, умна, – сказал ее отец, заставив звучать свой голос как можно нейтральнее, чтобы то был тон безразличного скептицизма. – Знаете, мистер Смит, я вам поведаю одну тайну, но она не должна узнать об этом ни за что на свете – ни за что на свете, имейте в виду, поскольку она настаивает на том, чтобы это хранилось в глубочайшей тайне. Так вот, ОНА ЧАСТЕНЬКО ПИШЕТ ЗА МЕНЯ ПРОПОВЕДИ и прекрасно с этим справляется!

– Она умеет делать все на свете.

– Да, на это она способна. Моя плутовка знает все тонкости этого ремесла. Но зарубите себе на носу, мистер Смит, не вздумайте ей проболтаться об этом, чтоб ни единого словечка!

– Ни слова ей не скажу, – заверил его Смит.

– Взгляните-ка сюда, – молвил мистер Суонкорт. – Что вы думаете о моих кровельных работах, а? – И он ткнул вверх своей тростью, указывая на крышу над алтарем.

– Неужели вы делали это сами, сэр?

– Да, это я трудился над кровлей, закатав рукава, во все время ремонта. Я и сбрасывал вниз старые стропила, и укладывал новые, и стелил доски, и крыл шифером крышу, и все своими руками, а Уорм был моим помощником. Мы трудились здесь как рабы, правда, Уорм?

– Ох, святая правда, уж мы и трудились, да потяжелее, чем иные порой-то… хе, хе! – отозвался Уильям, появившись перед ним откуда ни возьмись. – Как рабы трудились, истинно так… хе, хе! А припоминаете, как вы, сэр, бывало, выйдите из себя да раскричитесь, если гвозди забивали криво? Ох ты, господи! Ну, так что ж, плохо ль это разве, коли браниться про себя да помалкивать, не давая брани слетать с языка, сэр?

– Что, что?

– Потому как вы, сэр, пока клали эту крышу, бранились про себя мысленно, а, сдается мне, такая брань уже не считается грехом.

– Я не думаю, что ты читаешь в моих мыслях, как в открытой книге, Уорм.

– Ох, сэр, знамо дело, мне этого не дано… хе, хе! Может быть, я всего лишь бедная старая развалина, сэр, и многого не прочту, да только разбираю я по буквам порою не хуже, чем иные-прочие. Вспомните-ка, сэр, ту ночь, как бушевал страшный шторм; вы работали в своей мастерской да попросили меня подержать вам свечу, пока вы сами делали новую креслу на кафедру алтаря?

– Да, и что с того?

– Я светил вам свечой, а вы сказали, что любите общество, даже если это всего лишь кошка или собака, имея в виду меня; а новая кресла для кафедры у вас не выходила, и все тут.

– Ну, теперь я припоминаю.

– Да, не выходила, и все тут. Смотрелось-то оно еще недурно, да только – бог ты мой!

– Уорм, сколько раз я должен одергивать тебя за непристойную брань?

– Так вот, энто кресло смотрелось-то еще ничего, но вам невмочь было на нем усидеть. Как только вы усаживались в него, кресла вся изгибалась, что твоя буква Z. «Протри-тка ты глаза, Уорм», – сказали вы, как увидали, что кресла шатается в такт с тем, как я клюю носом. Как сграбастали вы тогда энто кресло да как запустили его ко всем чертям на другой конец мастерской – вон как разгневались-то. «Проклятущее кресло», – говорю я. «Именно так я и подумал», – отвечаете вы, сэр. «Я увидал это по вашему лицу, сэр, – говорю я, – и я уповаю на то, что и вы, и Господь простите мне, что я брякнул то, от чего вы удержались». Вы тогда смеялись от сердца, спаси Господь вашу душу, сэр, смеялись над тем, что бедная старая развалина так верно угадала мысли-то ваши. Так-то, и я порой бываю умудрен не хуже, чем иные-прочие.

– Я подумал, что вам лучше бы иметь рядом с собою человека профессионального, который обошел бы с вами церковь и башню, – сказал мистер Суонкорт Стефану на следующее утро, – и потому я получил разрешенье от лорда Люкселлиана послать за его человеком, когда вы прибудете к нам. Я велел ему быть здесь в десять часов утра. Он очень интеллигентный человек и расскажет вам все, что вы хотите знать, о состоянии наших стен. Его имя Джон Смит.

Эльфрида не пожелала быть снова замеченной в церкви наедине со Стефаном.

– Я буду ждать здесь вашего появления на самой верхушке башни, – сказала она смеясь, – буду любоваться на ваш силуэт на фоне небес.

– И когда я поднимусь наверх, я помахаю вам своим платком, мисс Суонкорт, – сказал Стефан. – Ровно через двадцать минут, – добавил он, взглянув на свои карманные часы. – Я буду на вершине и стану отыскивать вас взглядом.

Она обошла кругом заросли кустарника и спряталась в них, откуда она могла следить за тем, как он спускается с откоса, ведущего к подножию холма, на котором стояла церковь. Она увидела, что его ожидает там крохотная белая фигура – каменщик в его рабочей одежде. Стефан подошел к нему и замер на месте.

К ее удивлению, они оба, вместо того чтобы направиться к церковному кладбищу, медленно присели на каменную глыбу, неподалеку от их места встречи, да там и остались, словно погрузились в серьезную беседу. Эльфрида взглянула на часы – девять минут из двадцати прошло, а Стефан и не думал трогаться с места. Еще больше минут пробежало – она стала мерзнуть, ожидая, и дрожать от холода. Прошло никак не меньше четверти часа, прежде чем они начали подниматься на холм улиточным шагом.

– Какая грубость и полнейшее отсутствие манер! – воскликнула она про себя, покраснев от обиды. – Можно подумать, он влюблен в этого каменщика, вместо того чтобы любить…

Фраза осталась недосказанной, однако она продолжила ее мысленно.

Эльфрида вернулась обратно к крыльцу.

– Неужели человек, за которым ты посылал, лентяй, лежебока, типичный пример бездельника? – накинулась она на отца.

– Вовсе нет, – ответил он с удивлением, – как раз наоборот. Это главный каменщик лорда Люкселлиана, Джон Смит.

– О, – молвила Эльфрида равнодушно и вернулась к своему наблюдательному посту, и снова стала ждать и дрожать от холода. В конце-то концов, это же был пустяк – детская забава! – высунуться из окна башни и махать платком. Но ведь ее новый знакомец сам это пообещал, почему же он тогда ее дразнит? Сила удара в своем импульсе всегда соответствует душевному складу той особы, на которую он обрушивается; а ее способность обижаться была столь велика, что булавочный укол и тот наносил ей тяжелую рану.

Прошло не меньше получаса, прежде чем две маленькие фигуры появились над парапетом печальной громады старинного здания, словно две выпи, взлетевшие на верхушку разрушенной мечети. И даже тогда Стефан не сдержал своего слова, не подал условного знака, который столь галантно пообещал, и исчез с верхушки башни, так и не помахав платком.

Он вернулся в полдень. Эльфрида, казалось, была сильно раздражена и не замечала, что он всюду следовал за ней взглядом; когда же заметила это, то сделалась суровой. В любом случае, холодность в ее обращении с ним намного пережила саму эту холодность, и она не могла больше ни произносить слова с равнодушием, ни прикидываться безразличной.

– Ах, это было очень зло с вашей стороны, что вы заставили меня так долго ждать на холоде, а сами нарушили ваше обещание, – молвила она ему в конце концов с упреком, говоря слишком тихо, чтобы ее отец был властен это услышать.

– Простите, простите меня! – сказал Стефан в унынии. – Я и забыл – совсем забыл! Что-то помешало мне вспомнить.

– Ваши дальнейшие извинения? – произнесла мисс Своенравие, надув губки.

Он помолчал немного и взглянул на нее искоса.

– Их не будет, – отвечал он, и его голос прозвучал, как у человека, скрывающего некий грех.

Глава 5

И над зеленью дубров
Кромка башенных зубцов[24].

Было время завтрака.

Из окон столовой пасторского дома, кою согревал и освещал свет пылающего камина, погода и окружающий пейзаж словно стали игрою однообразных серых теней. Раскидистые деревья, кусты можжевельника, кедры и сосны казались серовато-черными; а растительность, что принадлежала к широколиственным сортам, так же как и трава, казалась серовато-зеленой; бесконечная гряда холмов и башня, что высилась позади них, казались серовато-коричневыми; а небеса, выступая здесь всеобщим фоном, приобрели серый цвет чистейшей меланхолии.

Все же, несмотря на этот мрачный художественный эффект, утро не было одним из тех, что навевают плохое настроение. Оно было даже радостным. Объяснялось же это тем, что в тот день не было дождя, и, по всей видимости, его не должно было быть еще много дней.

Эльфрида отвернулась от столика у огня и поднесла ручной экран к своему лицу, когда услыхала щелчок, что донесся от маленьких наружных ворот.

– Ах, это, должно быть, почтальон! – закричала она, в то время как ловкий, энергичный человек вошел в проход в кустарнике и пересек газон.

Она исчезла в мгновение ока и встретила его на крыльце, а после воротилась обратно, держа руки за спиной.

– Посмотрим, сколько же тут? Три для папы, одно для мистера Смита и ни единого – для мисс Суонкорт. И, папа, взгляни, одно из твоих писем – от кого, как ты думаешь? – от лорда Люкселлиана. И в нем что-то ТЯЖЕЛОЕ – какой-то сверток. Я нащупала его сквозь бумагу конверта, но не могу разобрать, что это.

– Интересно, ради чего лорд Люкселлиан решил мне написать? – сказал мистер Суонкорт одновременно с нею.

Он передал Стефану его письмо и открыл адресованное ему, и его лицо при этом приняло более сановитое выражение, чем обычно, то выражение лица, что бывает у небогатого джентльмена, когда тот собрался читать письмо, присланное ему пэром.

Стефан прочел свое послание с куда меньшим удовольствием, чем священник.

ПЕРСИ ПЛЕЙС, вечер четверга.

ДОРОГОЙ СМИТ!

Старина X. рвет и мечет из-за вашего столь долгого отсутствия ради эскизов церкви. Клянется, что вы доставляете больше хлопот, чем того заслуживаете. Он велел мне написать вам и передать, чтобы вы не задерживались долее, каковы бы ни были ваши соображения – что сам он управился бы за три часа с необычайною легкостью. Я напомнил ему, что вы еще не набили на этом руку, но сие замечание не произвело на него должного впечатления. В любом случае, говоря между нами и будь я на вашем месте, я бы не стал тревожиться о своем возвращении еще день-другой, если бы не желал воротиться немедленно. Я бы провел выходные в деревне и погулял в свое полное удовольствие. Он все равно будет разоряться, появитесь вы здесь в субботу или же пробудете за тридевять земель вплоть до утра понедельника.

Искренне ваш,

СИМПКИНС ДЖЕНКИНС

– Боже мой, какая неприятность! – вскричал Стефан, скорее en Fair[25], и смутился тем смущением, которое охватывает подчиненного человека, когда он по случайности где-то играет роль своего патрона и тем самым вырастает в собственных глазах до размеров равного тому, а потом новая случайность бесцеремонно сбрасывает его с облаков на землю.

– Что за неприятность? – отозвалась мисс Суонкорт.

К этому мгновению Смит уже вернул себе свою невозмутимость и сопровождающее ее достоинство профессионального архитектора.

– К сожалению, важные дела требуют моего немедленного присутствия в Лондоне, – ответил он.

– Что! Вы что, должны уехать немедленно? – воскликнул мистер Суонкорт, глядя на него в упор поверх своего письма. – Важные дела? У такого желторотого юнца, как вы, уже нашлись важные дела!

– По правде говоря, – сказал Стефан, покраснев и немного стыдясь того, что приходится ссылаться на обстоятельства, кои, пусть даже в малой степени, никоим образом от него не зависели, – по правде говоря, мистер Хьюби велел одному из своих служащих известить меня письмом, чтобы я возвращался домой; и я не смею его ослушаться.

– Ясно, ясно. Это политика – поступать так, вот что вы имеете в виду. Теперь я понимаю много больше, чем вы думаете. Он собирается в будущем сделать вас своим партнером. Я отметил это в тот самый миг, как прочел его письмо ко мне, присланное на другой день, и тот тон, в котором он описал мне вас. Он очень высокого о вас мнения, мистер Смит, иначе не стал бы так волноваться, чтобы вы поскорее вернулись.

Не могло прозвучать более неприятного для слуха Стефана замечания, чем это – перспектива ожидания партнерства с одним из самых востребованных лондонских архитекторов, которая была сейчас брошена ему в лицо, сколь бы несбыточной она ни была, по его представлениям. Он понял также и то, что, каким бы ни было мнение мистера Хьюби о нем, мистер Суонкорт определенно оценивал его очень высоко, раз возвел свои соображения на таком хлипком основании, кое, пожалуй, и основанием-то не было. И затем, необъяснимым образом, на его выразительное лицо набежало печальное облачко, и печаль эта была очень далека от всякой истинной возможной причины, что могла ее вызвать.

Эльфрида была поражена его грустным видом; даже мистер Суонкорт заметил его.

– Что ж, – сказал он бодрым тоном. – Не будем больше к этому возвращаться. Вам следует приехать к нам снова уже самостоятельно, не по делам. Приезжайте меня повидать, знаете, скажем, в ваши выходные – у вас, городских жителей, у всех есть каникулы, как у школьников. Когда будут ваши?

– Думаю, в августе.

– Очень хорошо; приезжайте в августе, и тогда вам не придется так торопиться. Я всегда рад видеть у себя человека из порядочного общества, с которым можно поговорить о том о сем, живя в этом диковинном ultima Thule[26]. Но, кстати говоря, я собираюсь вам кое-что предложить – вы же не уезжаете сегодня?

– Нет, сегодня я могу не уезжать, – сказал Стефан нерешительно. – Я могу не возвращаться в Лондон вплоть до утра понедельника.

– Очень славно; тогда я могу смело озвучить то, что собрался предложить. Вот письмо от лорда Люкселлиана. Думаю, вы слышали, как я рассказывал, что это землевладелец, постоянно проживающий в своем поместье, находящемся в здешних краях, и что он патрон этого прихода?

– Я… я его знаю.

– Сейчас он находится в Лондоне. Похоже, что он вырвался в город на денек-другой и прихватил с собой леди Люкселлиан. Он пишет ко мне с просьбой отправиться в его дом и поискать один документ в его личных бумагах, который он забыл взять с собой.

– Что же он прислал тебе с письмом? – настойчиво спросила Эльфрида.

– Ключ от его личного стола, где лежат бумаги. В таких делах он не любит доверять кому-то другому. Я уже не раз выручал его подобным образом. А предложение мое состоит в том, чтобы мы славно провели послеобеденное время там – все трое. Совершим прогулку к бухте Тарген, а вернемся домой через усадьбу Энделстоу; и в то время, пока я буду искать нужный документ, вы вольны бродить по комнатам, сколько душа пожелает. Я в любое время имею право распоряжаться в усадьбе, знаете ли. Само здание хоть снаружи и не представляет собой ничего, кроме великого множества фронтонов, внутри имеет великолепный холл, лестницу и галерею; и в последней найдется несколько замечательных портретов.

– Да, все верно, – сказал Стефан.

– Стало быть, вы там бывали раньше?

– Я видел особняк, когда проезжал мимо, – ответил он поспешно.

– О да, но я упоминал о внутреннем его убранстве. А тамошняя церковь Св. Эвала гораздо старше, чем наша церковь Св. Агнессы. Я произношу проповеди в обеих церквах поочередно, вообразите. Правду молвить, я нуждаюсь в помощнике; ездить через этот парк, что тянется на две мили, да в дождливое утро, не слишком-то приятно. Если б мое тело не было столь хорошо закаленным, каковым оно, благодарение Господу, является, – тут мистер Суонкорт бросил взгляд вниз, на свое тело, словно его закалка была видимой, – я бы хрипел да кашлял без умолку весь год напролет. Когда же семья лорда уезжает, там остается всего трое слуг, перед которыми я произношу проповеди. Ну, так, стало быть, мы уговорились ехать. Эльфрида, желаешь прокатиться с нами?

Эльфрида выразила согласие; и их маленькая компания разошлась после завтрака. Когда Стефан собрался выйти из дому и сделать несколько последних замеров церкви, священник проводил его до дверей с таинственным вопросительным выражением лица.

– Надеюсь, вы спокойно отнеслись к тому, что этим утром мы не стояли на молитве всей семьей? – прошептал он.

– Да, конечно, – отвечал Стефан.

– Говоря по правде, – продолжал священник шепотом, – мы не молимся регулярно; однако, когда у нас живут гости, я абсолютно убежден, что это необходимо делать, и я всегда это делаю. Но вы, Смит, что-то в вашем лице убедило меня в том, что я могу чувствовать себя как дома; коротко сказать, вы не станете говорить мне чепуху. Ах, это напомнило мне великолепный анекдот, который я слышал давным-давно, когда был таким же беспечным молодым человеком, – какая это была история!.. Но… – Тут священник покачал головой, замыкая самому себе уста, и мрачно рассмеялся.

– Была ли это стоящая история? – спросил молодой Смит, тоже улыбаясь.

– О да, но она слишком неприличная – слишком! Ни за что на свете вам ее не расскажу, и не просите!

Стефан пересек газон и, удаляясь, слышал, как священник тайком посмеивается над своими воспоминаниями.

Они выехали в три часа пополудни. Хмурое утро превратилось в яркий день, когда повсюду разливался бледный солнечный свет, однако солнца не было видно. Беспечно катился их экипаж – стука колес почти не слышалось, цокали копыта лошади, цокали почти мелодично на белой большой дороге с заставой, коя сменялась участком пути, что шел по самому краю холма, затем преображаясь в идеально прямую линию, которая будто бы полностью растворялась в белизне небес.

Бухту Тарген – обладавшую тем достоинством, что до нее было легко добраться, – должным образом осмотрели. Затем они не спеша проехали по бесчисленным проселочным дорогам, где прямого и ровного пути не набралось бы и на двадцать ярдов, и достигли владений лорда Люкселлиана. Женщина с двойным подбородком и полной шеей, как у королевы Анны с портрета кисти Даля[27], отворила им ворота парка; рядом с нею стоял маленький мальчик.

– Я подам ему что-нибудь, маленькому бедняжке, – сказала Эльфрида, доставая свой кошелек и торопливо его открывая. Из недр ее кошелька выпорхнула уйма листочков бумаги, словно стая белых птиц, которые закружились в воздухе и разлетелись вокруг.

– Ну, можно не сомневаться! – молвил Стефан с легким смешком.

– Какого черта все это значит? – спросил мистер Суонкорт. – Надеюсь, это не половинки банкнот, Эльфрида?

У Эльфриды был раздраженный и виноватый вид.

– Это просто мои записи, папа, – сказала она с запинкой, в то время как Стефан выскочил вперед и с помощью маленького сынишки сторожихи собирал листочки под колесами экипажа и копытами лошади, пока все разлетевшиеся бумаги не были вновь сложены вместе.

Он отдал их ей в руки и снова сел в экипаж.

– Мне кажется, вы гадаете, что это были за клочки бумаги? – сказала она молодому человеку, как только экипаж тронулся с места и покатил по кленовой аллее. – И я вполне могу вам об этом рассказать. Это заметки для романа, который я пишу.

Она не могла не покраснеть, сделав такое признание, хотя прилагала все силы к тому, чтобы этого избежать.

– Вы имеете в виду, художественный роман?[28] – спросил Стефан, а мистер Суонкорт слушал их вполуха и лишь время от времени улавливал отдельные фразы из их разговора.

– Да, и называется он «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН, роман XV века». Я знаю, в наши дни такая проза вышла из моды, но мне нравится это писать.

– Роман, который носят в кошельке! Если бы вас ограбил разбойник на большой дороге, он остался бы в дураках.

– Да, именно так я ношу с собой свою рукопись. Настоящая же причина этому кроется в том, что я чаще всего пишу урывками на клочках бумаги, когда езжу верхом; и потому у меня всегда при себе небольшие листки бумаги – на всякий случай.

– Что вы собираетесь делать с романом, когда допишете его? – спросил Стефан.

– Я не знаю, – ответила она и повернула голову к окошку кареты, чтобы полюбоваться видом.

В этот миг они пересекли границу усадьбы Энделстоу. Проехав под приподнятой тюдоровской аркой[29] древних ворот из потемневшего камня, их экипаж оказался на просторном дворе, три стороны которого закрывал собою фасад особняка. Многое из того, что составляло нынешний поместный особняк, было возведено во времена Генриха VIII, однако его самые живописные и обжитые боковые корпуса относились к более раннему периоду строительства. Разрешение на то, чтоб возвести man-sum infra manerium suum[30], было даровано Эдуардом II, как говорилось в бумагах, «Хьюго Люкселлиану, шевалье»; но несмотря на то что слабые очертания рва и насыпного холма еще можно было различить у основания особняка, ни единого другого намека на первоначальное здание не сохранилось.

Все окна особняка были длинными и имели множество средников[31]; линии крыши нарушались мансардными окнами, сделанными по тому же образцу. Каменный верх каждого из этих мансардных окон, так же как и фронтоны, был увенчан гротескными фигурами, великое множество которых стояло на задних лапах, изваянными с поднятой правой передней лапой и смотрящими вправо, а также лежащими. Высокие восьмиугольные покоробившиеся дымовые трубы взмывали высоко в небеса, и тем не менее их превосходили по высоте некоторые тополя и клены на заднем плане, кои нежно шелестели своими вершинами над коньком крыши и парапетом. В каждом углу двора находились многоугольные выступы, состоявшие из контрфорсов[32] и окон со средниками, а далеко выступающий эркер[33], что брал начало из фантастической группы лепных украшений, нависал над сводчатой аркой главного входа в особняк.

Как и говорил мистер Суонкорт, ему было даровано право посещать особняк в любое время, даже когда его владелец находился в отлучке. Повинуясь письменному распоряжению хозяина, слуги проводили их в библиотеку и оставили одних. Мистер Суонкорт вскоре погрузился в изучение кипы бумаг, кою он принес из кабинета, что описал ему его корреспондент. Стефану и Эльфриде не оставалось ничего другого, кроме как бродить по особняку, ожидая, пока ее отец освободится.

Эльфрида вошла в галерею, и Стефан машинально последовал за ней. Это было длинное темное помещение, отделанное лепниной во вкусе прошлого века и столь же старомодной, что и стены самого здания. Затейливые пилястры[34] эпохи Ренессанса поддерживали карниз, от которого брал начало изогнутый потолок, отделанный декоративными панелями с нелепыми извивами и завитками в духе того времени. Старинные готические формы еще видны были в верхней части огромного окна, что находилось в самом конце галереи, однако во всем прочем готика повсеместно уступила место более современному глянцу.

Стефан стоял в конце галереи, глядя на Эльфриду, которая находилась в ее середине, начиная каким-то образом чувствовать, что ее подавляет это собрание теней умерших Люкселлианов, запечатленных на холсте кистью Гольбейна[35], Неллера[36] и Лели[37], которые, казалось, глядели на нее и сквозь нее так, словно намеревались прочесть ей мораль. Молчание, которое почти что заворожило их обоих, вдруг было прервано звуком открывшейся двери в дальнем конце галереи.

Из этой двери выбежали две маленькие девочки, которые были одеты в легкие, но теплые платьица. Их глазенки сияли; волосы разлетались во все стороны и развевались на бегу; с их румяных губ слетал чистый радостный смех.

– Ах, мисс Суонкорт, наша милая Эльфи! А мы слышали, как вы приехали. Вы собираетесь здесь остаться? Вы же наша маленькая мама, разве нет? А наша большая мама укатила в Лондон, – кричала одна из них.

– Позвольте мне обнять вас, – молвила другая, которая на первый взгляд казалась похожей на первую девчушку, но была поменьше ростом.

Их румяные щечки и желтые волосы вскоре скрылись в фалдах платья Эльфриды; она наклонилась и обняла их обеих.

– Это так странно, – сказала Эльфрида с улыбкой, обращаясь к Стефану. – В последнее время они взяли себе в обычай звать меня «маленькая мама», поскольку я очень люблю их и потому что как-то раз у меня оказалось платье, немного похоже на наряд леди Люкселлиан.

Два юных создания были благородная Мэри и благородная Кейт, которые обе едва ли достигли возраста, когда человеку под силу носить столь тяжеловесное звание. То были две дочери лорда и леди Люкселлиан, и, как это было уже сказано, их родители отсутствовали, а они остались в особняке сами, на попечении няни да гувернантки. Лорд Люкселлиан любил детей до безумия; и к своей жене стал относиться довольно равнодушно с тех пор, как она начала делать намеки, что не склонна порадовать его рождением сына.

Эти дети, сами того не сознавая, бежали к Эльфриде, ибо больше смотрели на нее как на необыкновенно милую и рослую представительницу их детского племени, чем на молодую взрослую. Возникло нерушимое правило, что, где бы она ни повстречалась с ними – в помещении или на открытом воздухе, в будний день или в воскресенье, – они по очереди обнимались с нею, прижимались на четверть минуты то к лицу ее, то к груди и разработали свою дивную систему бесчисленных ласковых имен и прозвищ для Эльфриды, на придумыванье коих так горазды наивные маленькие девочки.

Опасливые взгляды, кои девочки то и дело бросали на дверь, откуда они выбежали, привлекли внимание служанки, что появилась из этой же комнаты и положила предел сладкой свободе, кою вкушали благородные Мэри и Кейт.

– Я желала бы, чтобы вы жили здесь, мисс Суонкорт, – пропела одна из них тоненьким голосом, словно меланхоличный снегирь.

– И я хочу того же, – пропела таким же тонким голоском другая, как еще более меланхоличный снегирь. – Мама не играет с нами так мило, как вы. Я не думаю, что она сама-то умела играть, когда была маленькая. Когда же мы повидаем вас?

– Когда вам будет угодно, мои дорогие.

– И мы останемся у вас на ночь? Вот что я имею в виду под возможностью вас повидать. Мне неинтересно было бы смотреть на людей в шляпах да капорах, которые все стоят на ногах да прогуливаются туда-сюда.

– Как только вы получите разрешение вашей мамы, вы приедете к нам в гости и останетесь так надолго, как пожелаете. До скорого свидания!

Маленьких заключенных увели, а Эльфрида вновь перенесла внимание на своего гостя, которого она оставила стоять на другом конце галереи. Однако, взглянув по сторонам, она нигде его не увидела. Эльфрида заглянула в библиотеку, думая, что он мог присоединиться к ее отцу. Но мистер Суонкорт, которого теперь освещал радостный свет свечей в двух подсвечниках, по-прежнему работал один, распаковывая связки писем и бумаг и запаковывая их обратно, как было.

Поскольку Эльфрида не состояла в достаточно близкой дружбе с интересующим ее молодым человеком, чтобы оправдываться перед ним, то она, как настоящая юная леди, немедленно бросилась на его поиски, ибо это подсказывала ей порывистость, свойственная молодости, и так как в сердце ее нарождалось чувство, не в последний черед возникшее из-за дивного очерка его губ, то ей не хотелось бы упускать его из виду, а потому она, напрасно блуждая, медленно воротилась к дубовой лестнице, надувая губки и бросая по сторонам взгляды в надежде где-нибудь заприметить его мальчишескую фигуру.

Несмотря на то что дневной свет преобладал в комнатах особняка, его коридоры были погружены в полутьму, прохладную, печальную и молчаливую; и только стоя в коридоре да глядя вдаль, в светлые проемы за его пределами, можно еще было рассмотреть там кого-нибудь или что-нибудь. В одном из таких просветов она нашла боковую дверь со стеклянными панелями в верхней части, через которые проходил свет. Эльфрида отворила ее и обнаружила, что попала на вторую или внутреннюю лужайку особняка, коя была отделена от главной лужайки изгородью из кустарника.

И тут она увидела сцену, которая ее озадачила. Под прямым углом к фасаду того крыла здания, откуда она только что вышла, и в нескольких шагах от двери высилось другое крыло особняка, ниже первого, и в его очертаниях недоставало архитектурного изящества. Прямо напротив нее в том крыле здания находилось широкое окно, где были опущены жалюзи в озаренной светом комнате, кою они скрывали от глаз.

На жалюзи упала человеческая тень того, кто стал близко к окну – некто в профиль. В этом профиле можно было безошибочно угадать Стефана. Она увидела, что его руки подняты и что он держит в них некую вещь. Затем появилась другая тень – также в профиль – и подошла к нему поближе. Это был силуэт женщины. Она повернулась спиной к Стефану, тот приподнял и накинул ей на плечи то, что теперь казалось шалью или накидкой, укутал ею бережно – очень бережно – эту леди; вот он исчез, теперь снова появился перед нею – скрепил ей концы накидки. Поцеловал ли он ее напоследок? Конечно нет. И все-таки движение, которое он сделал, можно было принять за поцелуй. Затем обе тени выросли до колоссальных размеров, исказились, растворились в воздухе.

Прошло две минуты.

– Ах, мисс Суонкорт! Я так рад, что нашел вас. Я вас искал, – послышался у ее локтя голос голос Стефана.

Она вошла в проход.

– Знакомы ли вы хоть с кем-нибудь из тех, кто живет в усадьбе? – спросила она.

– Ни с одной живой душой; как бы мне это удалось? – отозвался он.

Глава 6

Прощай и не грусти[38].

Одновременно с последними словами Стефана до слуха Эльфриды долетел звук закрывающейся наружной двери, что была совсем неподалеку от них. Звук донесся с дальнего конца того крыла здания, где находилась освещенная комната. Затем в последних лучах заходящего солнца ей удалось рассмотреть фигуру, в принадлежности коей к женскому полу нельзя было усомниться, которая спускалась вниз по усыпанной гравием дорожке мимо цветника, что вела к берегу реки. Затем фигура незнакомки постепенно уменьшилась в размерах и исчезла в тени деревьев.

Из дальнего коридора особняка до них долетел голос мистера Суонкорта, который звал их по именам. Они вернулись обратно и нашли его уже облаченным в застегнутое пальто и надевающим шляпу, ожидающим их появления и сияющим от самодовольства, поскольку его поиски увенчались успехом. Карета была подана, и наше трио без дальнейших отлагательств покинуло особняк; их экипаж проехал по сводчатому проходу, где стуку колес вторило эхо, и покатил по кленовой аллее, где все деревья на зиму сбросили свою листву, в то время как звезды начали зажигать свои трепещущие огоньки среди сплетения их ветвей и побегов.

Ни единого слова не проронили ни девушка, ни молодой человек. Ее неопытный ум был целиком поглощен раздумьями о недавнем происшествии. Юноша, который внушил ей такие новые чувства, который приехал по делам прямо из Лондона к ее отцу, который случайно посетил особняк Энделстоу и которому, как оказалось, по той или иной причине дарована привилегия приближаться к некой леди, кою он там повстречал, и который оказывал ей маленькие знаки внимания известного свойства, и все это сделалось за полчаса.

Что же это была за комната, где они находились? – думала про себя Эльфрида. Насколько она могла судить, то был деловой кабинет лорда Люкселлиана или какое-то подсобное помещение. Кто остался в особняке? Никого не осталось, кроме гувернантки и слуг, как ей было известно, и как раз о них он отозвался, что ни с кем не знаком. Та особа, чей силуэт Эльфрида неясно различила в сумерках, та, что вышла из особняка, имела ли она отношение к произошедшей сцене? Невозможно было ответить на этот вопрос, не задав его самому обвиняемому, а этого она никогда бы не сделала. Чем больше Эльфрида размышляла, тем более правдоподобным ей казалось, что это была случайная встреча, а не условленное свиданье. В конечном счете, что касалось личности самой женщины, то тут Эльфрида сразу же предположила, что она не могла быть служанкой. Стефан Смит не был человеком, который приударит за женщиной, что находится ниже его на социальной лестнице. Несмотря на то что глаза его были сияющими и кроткими, они явно были и честолюбивыми; вне всяких сомнений, он желал в жизни лучшей доли; надежды его были неопределенными, но надеялся он сильно. Эльфрида была озадачена и, будучи озадачена, следуя естественной логике девичьих чувств, сердилась на него. Никакого удовольствия не доставило ей осознание того, что она, желая понравиться ему, вместо этого влюбилась в него сама, в его мальчишеский облик и ту невинность, коей он, казалось, обладал.

Экипаж доехал до моста, который образовывал связующее звено между восточной и западной частями прихода. Возведенный в долине, которая с внешней стороны сообщалась с морем, он являл собою низкую точку, от которой дорога с необыкновенной крутизной шла в гору, ведя в сторону западного Энделстоу и пасторского дома. Ни малейшей необходимости не было в том, чтобы кто-то из них покидал карету, чтобы уменьшить ее вес, однако у священника была привычка после долгого путешествия делать лошади одолжение, когда она взбиралась на эту кручу, и потому Эльфрида, следуя инстинкту подражания, неожиданно выпрыгнула из кареты, как только Красавчик замедлил ход, приноравливая к подъему в гору свою поступь, делая ее более медленной и осторожной, поскольку именно так он привык преодолевать этот участок дороги.

Казалось, молодой человек был рад любому предлогу нарушить молчание.

– Ба, мисс Суонкорт, какой рискованный поступок! – закричал он и немедленно последовал ее примеру, выпрыгнув из кареты с другой стороны.

– Ах нет, совсем нет, – ответила она холодно, ибо загадочная сцена в усадьбе Энделстоу все еще занимала все ее мысли.

Стефан шел в одиночестве две-три минуты, так как его удерживала на расстоянии та строгая сдержанность, что прозвучала в ее голосе. Затем, решив, по всей вероятности, что лишь девушкам к лицу дуться, он преспокойно обогнул экипаж, подошел к ней и с кастильской галантностью предложил ей идти с ним под руку, чтобы помочь одолеть оставшиеся три четверти пути в гору.

Это было искушение: впервые в жизни в подобной ситуации к Эльфриде отнеслись как ко взрослой молодой женщине – предложили ей руку, чтобы опереться, сделав это так, что за нею оставалось несомненное право согласиться или отказаться. До сих пор она никогда не удостаивалась особого мужского внимания, которое обычно ограничивалось такими бытовыми замечаниями, как «Эльфрида, дай-ка мне руку», да «Эльфрида, держись крепче за мою руку», которые она слышала от отца. Для ее неопытного сердца целая эпоха жизни заключалась в одном этом происшествии; она испытывала настоящую гамму противоречивых чувств и не могла выбрать, согласиться ли ей или ответить гордым отказом. В общем, ее чувства были за то, чтобы принять предложенную руку; и лишь одно из них, обида, уговаривало ее наказать Стефана и отказаться.

– Нет, благодарю вас, мистер Смит, я уж лучше дойду как-нибудь сама.

Это была первая слабая попытка Эльфриды запугать своего возлюбленного.

Однако, больше опасаясь результатов такого решения, чем того, что именно воспитанный молодой человек будет думать о ее своенравии, она тут же решила вознаградить себя отменой своего же приказа.

– Знаете, я тут подумала и решила принять вашу помощь, – сказала она.

Они стали медленно подниматься на холм, идя в нескольких ярдах позади кареты.

– Как вы молчаливы, мисс Суонкорт! – заметил Стефан.

– Возможно, я думаю о том, что и вы молчаливы тоже, – парировала она.

– У меня могут быть на то свои причины.

– Едва ли, ведь это печаль делает людей молчаливыми, а у вас нет никакой печали на сердце.

– Вы ничего не знаете: передо мной стоит большая трудность; хотя кто-то мог бы сказать, что это не трудность даже, а скорее дилемма.

– Что же это? – спросила она тотчас.

Стефан замялся.

– Я мог бы сказать, – молвил он. – Возможно, сказал бы в подходящий момент, настолько подходящий, что…

Она выпустила его руку и пылко отбросила ее от себя, встряхнув головою. Она только что усвоила урок, что теряешь очень много собственного достоинства, когда задаешь вопрос, на который отказываются отвечать, пусть даже в столь учтивой форме, ибо, несмотря на то что вежливость оказывает добрую услугу, если речь заходит о требованиях и компромиссах, она очень мало помогает, когда тебе прямо отказывают.

– Я не желаю об этом ничего знать, не желаю, – отрезала она и продолжала: – На вершине холма нас ожидает карета, мы должны ехать.

И Эльфрида побежала вперед.

– Папа, вот и твоя Эльфрида! – закричала она, обращаясь к неясной фигуре старшего джентльмена, когда сама вспорхнула в карету и опустилась на сиденье рядом с ним, не пожелавши принять помощь от Стефана.

– Ах, да! – буркнул священник притворно-настороженным тоном, пробудясь от глубочайшего сна и вдруг вознамерившись выйти из кареты.

– Боже, папа, что ты делаешь? Мы еще не приехали домой.

– Ох, нет, нет; конечно же мы еще не дома, – сказал мистер Суонкорт очень торопливо, пытаясь откинуться назад и вернуться в свое прежнее положение, сделав вид, что он вовсе и не двигался. – Дело в том, что я так глубоко задумался, что потерял представление о том, где мы находимся. – И через минуту священник снова стал похрапывать.

Тот последний вечер будто бы набросил тень необыкновенной печали на лицо Стефана Смита, а повторяющиеся наказы священника, чтоб он приезжал в летнюю пору повидать их снова, казалось, только портили ему настроение, а не уменьшали его печаль.

Он покинул их в сером свете раннего утра, когда краски земли были темными, а солнце еще не показалось на востоке. Эльфрида всю ночь проворочалась с боку на бок в своей маленькой кровати, беспокоясь о том, что никто из домашних слуг не поднимется так рано, чтобы помочь ему собраться, а также опасаясь, что она больше не увидит его ярких глаз и кудрявых локонов, ну а то, что он обладал какой-то глубокой тайною, придавало его облику еще больше романтичности в ее глазах. До некоторой степени – как проворно женское любопытство облекается в одежды заботы – она почувствовала себя ответственной за его благополучное отбытие. Они позавтракали прежде, чем занялся день; мистер Суонкорт, который все более и более проникался симпатией к простодушному виду своего гостя, решился встать спозаранку и проститься с ним как с искренним другом. В любом случае, у священника было вящее изумление, когда он увидал Эльфриду с зажженной свечой в руке, идущую к столу завтракать.

В то время как Уильям Уорм совершал свой утренний туалет (процедура, после которой жители пасторского дома привыкли ожидать его появления со всегдашним образцовым терпением), Эльфрида, бесцельно блуждая по саду, забрела в летний домик. Стефан последовал туда за ней. Скрытая рощей долина открывалась взору с этой точки наблюдения, и туман, который теперь клубился над всей долиною, скрывал от глаз речной поток, что струился сквозь нее, хотя сами наблюдатели находились выше туманной пелены.

Они стояли близко друг к другу, опершись на грубую балюстраду, которая опоясывала летний домик снаружи и далее вздымалась гребнем на крутом склоне, что был ниже того места, где Эльфрида вынужденно обратила внимание на некие очертания далеких нагорий, что вставали неровной грядой перед ее взором. Но художественное видение, природное или выработанное, теперь очень слабо говорило в Стефане, и он вполуха слушал ее описания, словно все его внимание поглощала какая-то другая мысль, неотступно преследующая его.

– Стало быть, прощайте, – молвил он вдруг, – я полагаю, что никогда не смогу увидеться с вами снова, мисс Суонкорт, несмотря на все приглашения.

Его неподдельное страдание непосредственно сыграло на чувствительных струнах ее натуры. Она могла себе позволить простить ему одну-две недомолвки. Более того, смущение, которое не позволило ему поднять на нее глаза, вселило отвагу в ее собственные язык и взор.

– О, приезжайте И ВПРЯМЬ повидать нас снова, мистер Смит, – сказала она с милой простотой.

– Я был бы счастлив это сделать, но было б еще лучше, если б я воздержался.

– Почему?

– Некие обстоятельства, связанные со мной, делают этот визит нежелательным. Нежелательным не для меня – для вас.

– Силы небесные! Как будто хоть что-то, связанное с вами, может меня ранить, – сказала она тоном спокойного превосходства, но, видя, что такая манера поведения была неуместна, она заговорила на более низких тонах: – Ах, я знаю, почему вы больше не приедете. Вы не хотите приезжать. Вы уедете домой, в Лондон, ко всем тамошним занятым людям, и никогда в жизни больше не захотите видеться с нами!

– Вы же знаете, что я вовсе так не думаю.

– И будете продолжать писать письма к той леди, с которою вы обручены, совсем как прежде.

– Что это значит? Я не обручен.

– Вы писали письмо к мисс Незнакомке; я видела его на полке с письмами для отправки на почту.

– Ха! Письмо к пожилой женщине, которая держит лавку канцелярских товаров; и в нем говорилось о том, чтобы она откладывала в сторонку мои газеты, пока я не вернусь.

– Вам нет нужды объясняться: это меня вовсе не касается. – Однако мисс Эльфрида была явно рада, выслушивая его объяснения, как бы там ни было. – И вы не приедете снова, чтобы повидать моего отца? – настойчиво спросила она.

– Я бы очень хотел… это значит повидать вновь и вас, но…

– Откроете вы мне, наконец, что это за тайна такая, что вы от меня скрываете? – дерзко прервала она его.

– Нет, не теперь.

Она не могла не задать следующий вопрос, как бы некрасиво это ни прозвучало.

– Скажите мне вот что, – потребовала она, и ее губы задрожали. – Какое-то ваше свидание с леди из усадьбы Энделстоу является препятствием, чтоб… чтоб проявлять внимание ко мне?

Он немного помолчал.

– Ни в малейшей степени, – сказал он многозначительно и взглянул ей прямо в глаза с уверенностью, которую могут даровать лишь честность да красота, присущие молодости.

Объяснение так и не последовало, но мрак, поселившийся было в ее сердце, рассеялся. Она не могла не поверить такому высказыванию. Какова бы ни была тайна той игры теней, что она наблюдала за опущенными жалюзи, это не была тайна закулисной страсти.

Она обошла дом кругом и вошла в него через оранжерею. Стефан тоже прошел кругом и направился к парадному входу. Мистер Суонкорт стоял на пороге, обутый в домашние туфли.

Уорм возился с хомутом в упряжи и бормотал о том, как трещит его бедная голова, и все было готово для отъезда Стефана.

– Вы назвали август месяцем для вашего визита к нам. В августе я вас и жду; это в том случае, если вы сколько-нибудь цените общество закостенелого тори, – сказал ему мистер Суонкорт.

Мистер Смит нерешительно пробормотал несколько слов о том, как желал бы он повидать их снова.

– Вы сказали, что приедете, и вы должны сдержать слово, – настойчиво сказала Эльфрида, выйдя из двери и стоя за спиной своего отца.

Какова бы ни была причина, что до сей поры удерживала молодого человека от повторного визита в эти края, она была более над ним не властна. Он пообещал, тепло распростился с ними и сел в экипаж, запряженный пони, который стал медленно взбираться вверх по склону холма и вскоре исчез из виду.

– Никогда еще в моей жизни я не был к кому-нибудь так привязан сердцем, как к этому юноше, – никогда! Я не могу этого постичь… я никак не могу этого постичь, – бодро сказал себе под нос мистер Суонкорт и вошел в дом.

Глава 7

Прости же навсегда, мой друг[39].

Стефан Смит вновь посетил приход Энделстоу, как и обещал. У него нашлась подходящая причина для повторного визита в качестве художника, хотя, казалось бы, можно было вовсе не измышлять причин. Тридцать шесть старых скамей тонкой работы XV столетия быстро разрушались, находясь в приделе церкви; и было попросту необходимо сделать зарисовки их изъеденных червями контуров, прежде чем трухлявое дерево окончательно рассыплется в прах и его невозможно будет узнать в суматохе так называемой реставрации.

Он вступил в пасторский дом на закате, и мир вновь озарился светом для двух светлокудрых головок. Тем не менее Эльфрида почувствовала мимолетный укол разочарования, когда открыла случайно, что он не сию минуту сломя голову примчался из Лондона, а приехал в здешние края еще прошлым вечером. Ее удивление шло рука об руку с радостью, несмотря на то что она помнила, как несколько туристов из Лондона расположились на ночлег прямо на морском пляже и что Стефан вполне мог последовать их примеру.

В тот вечер им почти не удалось поговорить, поскольку мистер Суонкорт стал забрасывать своего визитера вопросами на личные темы, но отеческим тоном, и очень много расспрашивал его о надеждах и перспективах в той профессии, что он себе избрал. Стефан давал уклончивые ответы. На следующий день пошел дождь. Вечером того же дня, спустя двадцать четыре часа после его прибытия, когда присутствие Эльфриды вновь разожгло в его груди любовное пламя, молодые люди решили между собою сыграть в шахматы.

Эта игра имела то преимущество, что могла помочь развитию их отношений.

Эльфрида быстро смекнула, что ее противник еще новичок в игре. Затем она заметила, что у него очень странная манера двигать фигуры, когда он переставляет вперед или убирает пешки с доски. Она априори полагала, что манера игры у всех одинаковая; однако его привычка двигать фигуры, которая отличалась от всех прочих, дала ей представление о том, что все, кто учился шахматам, наблюдая за другими игроками, обращаются с фигурами стереотипным образом. Это неописуемо странное впечатление от того, как Стефан двигает шахматы, вылилось у ней в целую речь, когда она увидела, как он, выиграв одного из ее слонов, спихнул его в сторону с доски при помощи пешки, кою держал в руке, вместо того чтобы взять его в руки, а потом убрать.

– Как вы странно двигаете фигуры, мистер Смит!

– В самом деле? В таком случае молю о снисхождении.

– Ах нет… не извиняйтесь, это вовсе не проступок, за который надобно просить прощения. Но кто учил вас играть?

– Никто, мисс Суонкорт, – отвечал он. – Я учился по книге, которую дал мне мой друг, мистер Найт, самый благородный человек на свете.

– Но видели ли вы когда-нибудь, как другие играют?

– Я никогда в глаза не видел ни одной шахматной партии. Сегодня я впервые в жизни играю с живым противником. Я изучил множество вариантов игры, которые были описаны в книге, да запомнил значение различных движений шахматных фигур, но это все.

Таково было полное объяснение его манерности; но сам факт, что молодой человек, имея желание играть в шахматы, рос и взрослел без возможности увидеть хоть одну партию или самому принять в ней участие, стало для нее большим шоком. Некоторое время она размышляла над этим обстоятельством, глядя в пустоту и уделяя очень мало внимания игре.

Мистер Суонкорт сидел, неотрывно глядя на шахматную доску, но явно думая о других вещах. Скорее обращаясь к самому себе, чем к другим, он, ожидая хода Эльфриды, сказал:

– Quae finis aut quod me manet stipendium?

Стефан сразу же отозвался:

– Effare: jussas cum fide poenas luam.

– Превосходно, верно, отрадно слышать! – воскликнул мистер Суонкорт и от избытка чувств задел рукою стол с шахматами, заставив тем самым три пешки и коня опасно пошатнуться. – Я размышлял об этой фразе, как о подходящей к тому странному направлению, которое мне вздумалось себе избрать путем… но довольно об этом. Я восхищен вами, мистер Смит, ибо это такая редкость в здешней пустыне, чтобы я встретился с человеком, кто был бы в достаточной степени джентльменом и знатоком, что доскажет конец латинской цитаты, сколь бы банальна она ни была.

– Я тоже отношу эту цитату к себе самому, – сказал Стефан спокойно.

– К себе самому? Да вы будете последним человеком на свете, кто станет это делать, думается мне.

– Ну же, – пробормотала Эльфрида немного обидчиво. – Скажите мне, что это. Ну же, растолкуйте мне ее смысл, переведите!

Стефан с твердостью взглянул на нее и стал медленно переводить таким тоном, что придавал его словам далекоидущее значение, которое, казалось, звучало не по возрасту мудро в устах такого мальчика:

– Quae finis КОНЕЦ КАКОЙ ЖЕ, aut ИЛИ, quod stipendium ДАНЬ, manet me НАЗНАЧИШЬ МНЕ? Effare: СКАЖИ; luam КОГДА Я, cum fide ЧЕСТНО, jussas poenas ПЕНИ ВЫПЛАЧУ[40].

Священник, который слушал с гримасою критика и по причине своей глуховатости не заметил многозначительного намека на некие обстоятельства, прозвучавшего в голосе Стефана, при произнесении последним перевода на родной английский, молвил ему нерешительно:

– Кстати говоря, мистер Смит – я знаю, вы извините мое любопытство, – хотя вы дали толкование на удивление точное и близкое, то, как вы произносите латинские слова, кажется мне немного диким. Разумеется, когда мы говорим на мертвом языке, произношение не играет большой роли; однако произношение ваше и долгота звука звучат для меня гротескно. Я сначала подумал, что вы приобрели свои особенности в каком-нибудь колледже на севере Англии, но долгота звука свидетельствует об обратном. Я собираюсь спросить у вас следующее: вероятно, ваш учитель классических языков был из Оксфорда или Кембриджа?

– Да, он был из Оксфорда – член братства Святого Киприана.

– В самом деле?

– О да, в этом нет ни малейших сомнений.

– Самая странная вещь, о которой я когда-либо слышал! – воскликнул мистер Суонкорт, вытаращив глаза от изумления. – Чтобы стать учеником такого человека…

– Лучшего и умнейшего человека во всей Англии! – закричал Стефан с восторгом.

– И то, что ученик такого человека говорит по-латыни так, как вы, это превосходит все, что я когда-либо знал. Как долго он учил вас?

– Четыре года.

– Четыре года!

– Это не будет так странно, когда я объясню, – поспешил сказать Стефан. – Это было сделано вот как – по переписке. Я посылал ему выполненные упражнения и переводы с классических языков дважды в неделю, и дважды в неделю он присылал мне их назад исправленными, с разъясняющими заметками на полях. Так я выучил греческий и латынь до того уровня, на котором теперь их знаю. Его нельзя винить в том, каково мое произношение. Он никогда не слышал, чтобы я цитировал ему хоть строчку.

– Сюжет для романа и пример безграничного терпения! – воскликнул священник.

– С его стороны, а не с моей. Ах, Генри Найт – один на тысячу! Я помню, как он как-то раз беседовал со мной на эту же тему, насчет произношения. Он говорил, что, к его глубокому сожалению, видит, что наступает время, когда каждый будет произносить слова так, как ему больше нравится, и станут считать, что и так звучит не хуже; что эра разговорного языка уходит в прошлое и наступает эпоха письменного общения.

И Эльфрида, и ее отец вежливо ждали, что Стефан продолжит свой рассказ и поведает им самую интересную часть истории, а именно какие обстоятельства привели к тому, что был выбран столь необычный метод обучения. Но никакого дальнейшего объяснения не последовало; и они поняли, видя, что молодой человек сосредоточил все свое внимание на шахматной доске, что он не желает больше говорить на эту тему.

Партия продолжалась. Эльфрида играла, не вникая в суть дела; Стефан – предварительно подумав. Ей показалось, что было бы очень жестоко объявить ему шах и мат после стольких его трудов. Какую нечестную уловку подсказало ей сострадание? Позволить ему восторжествовать над нею. Последовала вторая шахматная партия; и она, будучи совершенно равнодушна к результату (ее игра была выше среднего среди женщин, и она это знала), вновь позволила ему обыграть себя. Последняя партия, в которой она применила гамбит Муцио с первого хода, на двенадцатом ходу закончилась победой Эльфриды.

Стефан посмотрел на нее с подозрением. Его сердце билось еще более взволнованно, чем ее, кое участило свой ритм, когда она и впрямь напрягла свой ум в этой последней партии. Мистер Суонкорт покинул комнату.

– До сих пор вы не принимали меня всерьез! – закричал он, его лицо покраснело. – Вы не играли по-настоящему в тех двух первых партиях?

На лице Эльфриды появилось виноватое выражение. Стефан стал живым воплощением раздражения и печали, кои, хоть на миг и доставили ей удовольствие, все-таки заставили ее в следующую секунду пожалеть о сделанной ошибке.

– Мистер Смит, простите меня! – молвила она ласково. – Теперь я понимаю, хоть и не осознала этого сразу, что сделанное мною выглядит неуважением к вашим навыкам. Право слово, я вовсе не придавала этому такой смысл. Но я просто не могла, совесть не позволяла мне торжествовать победу в той первой и второй партиях над тем, кто находился в столь невыгодном положении и боролся так мужественно.

Он глубоко вздохнул и тихо произнес с горечью:

– Ах, вы куда умнее меня. Вы все умеете делать, а я – ничего! О мисс Суонкорт! – воскликнул он пылко, сердце его билось где-то в горле. – Я должен сказать вам о том, как я вас люблю! Все эти месяцы моего отсутствия я боготворил вас.

Он вскочил со своего места, как пылкий мальчик, каким он и был, в один миг оказался рядом с нею, и не успела она опомниться, как его рука обвилась вокруг ее талии и две кудрявые головы смешали свои локоны.

До такой степени была нова для Эльфриды эта полностью расцветшая любовь, что она дрожала крупной дрожью как от новизны чувства, так и от самого этого чувства. Затем она вдруг отодвинулась от него и выпрямила стан, досадуя на то, что невольно подчинилась даже этому кратковременному напору. Она сочла такое проявление чувств преждевременным.

– Вам не следует начинать такие отношения подобным образом, – промолвила она с высокомерием кокетки, высокомерием весьма прозрачного свойства, – и… и вы не должны повторять этого поступка… и папа идет сюда.

– Позвольте мне поцеловать вас, всего один маленький поцелуй, – сказал он со своей обычной нежностью, вовсе не распознав наигранности в ее манере.

– Нет, никаких поцелуев.

– Только один в щечку?

– Нет.

– Ваш лоб?

– Разумеется, нет.

– Стало быть, вы любите кого-то другого? Ах, я так и думал!

– Я совершенно уверена в том, что нет.

– И меня вы тоже не любите?

– Как же я могу вам об этом сказать? – ответила она просто, ибо естественность была самой основою широких границ ее поведения и манеры вести разговор. Однако особый оттенок в ее голосе и выражение полуопущенных глаз сказали бы искушенному мужчине, насколько в данном случае тонок лед этого отказа.

Послышались шаги. Мистер Суонкорт вошел в комнату, и их беседе на личные темы был положен конец.

На другой день после этого открытия, совершенного в частном порядке, мистер Суонкорт предложил поехать осматривать скалы за пределами бухты Тарген, что находились на расстоянии трех-четырех миль езды.

За полчаса до их отъезда на заднем дворе послышался грохот, и вскоре появился Уорм, который в своей речи обращался отчасти ко всему свету, отчасти к самому себе и вскользь – ко всем слушателям:

– Да, да, можно быть уверенным! Эта бесконечная жарка рыбы прикончит когда-нибудь Уильяма Уорма. Они вновь принялись за свое дело этим утром, как всегда – вжж, вжж, вжж!

– У тебя снова болит голова, Уорм? – спросил мистер Суонкорт. – Что это был за грохот, который мы слышали во дворе?

– Да, сэр, я всего лишь бедная старая развалина; и жарка продолжалась в моей бедной голове всю прошлую долгую ночь и это утро, все как обычно; и я был настолько этим оглушен, что ненароком уронил кусок деревянной ножки на ось вашего фаэтона, и она разлетелась на куски. Ай, говорю я, я чувствую себя так, будто это мой собственный фаэтон; и несмотря на то что это моя вина, и несмотря на то что это приход платит с меня налоги даже в том случае, если я уберусь отсюда, все-таки я бываю столь же независим, как иные-прочие.

– Боже мой, ось экипажа разбита! – закричала Эльфрида.

Она была разочарована, а Стефан – вдвойне. Священник вспылил больше, чем происшествие того заслуживало, и это вызвало у Стефана чувство большой неловкости и сильно удивило его. Он и предположить не мог, что столько скрытой суровости могло так легко уживаться с открытостью и добродушием, свойственными мистеру Суонкорту.

– Вы не должны остаться разочарованными, – сказал священник в конце концов. – Расстояние слишком велико, чтобы прогуляться туда пешком. Эльфрида может отправиться на своем пони, а вы возьмите мою старую клячу, Смит.

Эльфрида воскликнула торжествующе:

– Вы еще никогда не видели, как я езжу верхом… О, вы должны это увидеть! – Она взглянула на Стефана и тут же прочла его мысли: – Ах, вы не умеете ездить верхом, мистер Смит?

– К сожалению, должен признаться, что и впрямь не умею.

– Вот уж не думала, что мужчина может не уметь ездить верхом! – довольно дерзко сказала она.

Священник пришел ему на помощь:

– Это вполне обычное дело; у него было много других занятий. Ну, предлагаю поступить вот как: пусть Эльфрида поедет верхом, а вы, мистер Смит, будете идти с нею рядом.

Стефан с тайным восторгом дал свое согласие на этот план. Казалось, такое предложение несло в себе все преимущества долгой неспешной прогулки в обществе Эльфриды и при этом исключало случайную возможность, что удовольствие вдруг будет испорчено оттого, что она разом почувствует себя усталой. Пони оседлали и начали водить по кругу.

– Ну, мистер Смит, – сказала юная леди, сойдя вниз и появившись перед ним в своей амазонке, словно переиздание любимейшей книги, – у меня есть для вас поручение на день. Вот эти сережки у меня самые прелестные и любимые, однако у них есть недостаток – их застежки настолько ненадежные, что я могу потерять любую из них, если сильно встряхну головой, а когда я езжу верхом, у меня не получается помнить о таких вещах. Вы будете истинным моим рыцарем, если не станете спускать с них глаз да помнить о них каждую минуту в течение всего дня, и вы должны немедленно сказать мне, если я нечаянно оброню одну из них. Они так и норовят потеряться, не правда ли, Юнити? – продолжала она, обращаясь к горничной, которая стояла у двери.

– Да, мисс, истинная правда! – подтвердила Юнити, округляя глаза от сочувствия.

– Однажды это приключилось на лужайке, когда я нашла одну из них, – продолжала Эльфрида задумчиво.

– А после вы обронили ее у ворот, близехонько к Восемнадцати Акрам, – подхватила Юнити.

– И потом она же опять упала у меня на ковер в моей комнате, – весело отозвалась Эльфрида.

– А после одна из них повисла на кружевах вашей нижней юбки, мисс; и потом, в другой раз, сережка оказалась каким-то образом у вас на платье, на спине, не правда ли, мисс? О да, ну и вид же был у вас, мисс, не правда ли? Пока вы не нашли, где она!

Эльфрида оперлась своей легкой ножкой на руку, подставленную Стефаном.

– Раз, два, три, и она в седле! – воскликнула она.

К сожалению, все вышло иначе. Он подсадил ее неуверенной рукой, и пони отшатнулся, и Эльфрида полетела на землю, и ушиб ее был довольно сильным, а не пустяковым. Стефан был воплощенное раскаяние.

– Ничего страшного, – сказал священник ободряюще, – попытайтесь снова! Этот маленький навык требует некоторой практики, несмотря на то что кажется таким простым. Становитесь ближе к голове пони, мистер Смит.

– Даю слово, что второй попытки у него не будет, – отозвалась Эльфрида, с негодованием глядя на него в упор. – Уорм, подойди-ка сюда и помоги мне подняться в седло.

Уорм выступил вперед, и она оказалась в седле на счет три.

Затем они тронулись в путь и некоторое время ехали в молчании, и зной, царящий в долине, время от времени разгонял прохладный бриз, что овевал их лица, прилетая со стороны ущелий, которые шли до самого моря.

– Я полагаю, – сказал Стефан, – что человек, который и сам не умеет сидеть в седле, и не способен подсадить в седло другого, является бесполезной обузой, но я научусь это делать ради вас, мисс Суонкорт, я и впрямь научусь.

– Что необычно в вас, – молвила она назидательным тоном, который был оправдан в устах ловкой наездницы, что обращалась к отсталому ходоку, – так это то, что ваши знания в определенных областях сочетаются с вашим полным неведением в других.

Стефан поднял на нее глаза, и его взор был серьезен.

– Видите ли, – отвечал он, – это произошло оттого, что существует еще столько умений на белом свете, которым надобно выучиться, и потому я не озаботился изучением конкретно этого практического навыка. Я думал, что он мне не пригодится, но теперь переменил свое мнение. Я научусь ездить верхом, а также всему, что с этим связано, поскольку тогда буду нравиться вам больше. Ведь я стал меньше приятен вам оттого, что этого не умею?

– Я кажусь похожей на «LA BELLE DAME SANS MERCI»?[41] – начала она вдруг поддразнивать его, не отвечая на вопрос. – Так и вижу, как вы декламируете, мистер Смит:

Я взял ее в седло свое,
Весь день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.

Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед, —

вот все, что она делала.

– Нет, нет, – тихо возразил молодой человек и залился краской, произнеся:

И странно прошептала вдруг:

«Любовь не ждет!»[42]

– Ничего подобного! – возразила она поспешно. – Смотрите, как я умею скакать галопом. Но, Пэнси, пошла!

И Эльфрида умчалась, а Стефан следил за ее легкой фигуркой, которая постепенно уменьшилась до размеров птицы, когда меж ними легло расстояние; ее локоны развевались.

Он пошел в том же направлении и довольно долго не видел никаких знаков, что свидетельствовали бы о ее возвращении. Поскучнев, словно цветок, который лишили солнца, он присел на камень и в течение пятнадцати минут не слышал ни единого звука, что говорил бы о приближении лошади или ее всадницы. Затем Эльфрида и Пэнси появились на холме, пони шел бодрой рысью.

– Мы получили столько удовольствия от этой езды! – закричала Эльфрида, ее лицо пламенело румянцем, а глазасияли.

Она осадила пони, Стефан поднялся на ноги, и они отправились дальше.

– Ну, хотите ли вы что-нибудь мне сказать, мистер Смит, после того, как я столь долго отсутствовала?

– Помните ли вы тот вопрос, на который мне не ответили прошлой ночью: значу ли я для вас больше, чем кто-то другой? – молвил он.

– Я и теперь не могу вам прямо ответить на него.

– Почему же вы не можете?

– Потому что я не знаю, значу ли я сама для вас больше, чем кто-либо другой.

– Да вы действительно для меня дороже всех! – закричал он, и в его голосе прозвучала самая напряженная признательность, и он тотчас же выскользнул вперед и заглянул ей в лицо – Глаза в глаза, – произнес он игриво, и она, покраснев, подчинилась, подарив ему открытый ответный взор. – А почему бы не уста к устам? – продолжал Стефан отважно.

– Нет, разумеется, нет. Нас могут увидеть, и тогда моей репутации конец. Вы можете поцеловать мне руку, если желаете.

Он посмотрел на нее, давая понять этим взглядом, что поцелуй руки через перчатку, да еще не простую, а перчатку для верховой езды, это далеко не самая приятная привилегия в таких обстоятельствах.

– Вот, вот, смотрите, я снимаю свою перчатку. Разве у меня не прелестная белая ручка? Ах, вы не хотите целовать ее, и вы этого делать не станете!

– Если я не стану, вы никогда больше не дадите мне поцелуя, вы, жестокая Эльфрида! Вам известно, что я думаю о вас больше, чем могу вам выразить, что вы моя царица. Я готов умереть ради вас, Эльфрида!

Краска вновь быстро залила ее щечки, и она взглянула на него мечтательно. Какой это был момент гордости для Эльфриды! Впервые в жизни она с абсолютным деспотизмом властвовала над другим сердцем.

Стефан украдкой вдруг запечатлел на ее руке горячий поцелуй.

– Нет, я не хочу, не хочу! – воскликнула она упрямо. – И вам не стоило заставать меня врасплох.

За этим последовала ласковая разновидность драки за полное обладанье столь желанной рукою, где проявилось куда больше неистовства маленьких мальчика и девочки, чем достоинства, свойственного молодым мужчине и женщине. Затем Пэнси стала беспокойной. Эльфрида выпрямилась в седле и опомнилась.

– Вы принудили меня вести себя совершенно неподобающим образом! – закричала она, и нельзя было разобрать, что преобладало в ее голосе – гнев или удовольствие, скорее это была смесь и того, и другого. – Я не должна была допускать подобной потасовки! Мы уже давно выросли из таких игр.

– Я надеюсь, вы не считаете, что я чересчур… чересчур напоминаю нахала того рода, что умеет незаметно втереться в доверие, – отвечал он покаянным тоном, сознавая, что тоже потерял свое достоинство в этой возне.

– Вы слишком фамильярны, и я не собираюсь это терпеть! Памятуя о том, как мало мы еще с вами знакомы, мистер Смит, вы позволяете себе слишком много. Вы думаете, что я деревенская девушка и не имеет значения, как вы ко мне относитесь!

– Заверяю вас, мисс Суонкорт, у меня не было и мысли подобной. Я лишь хотел оставить сладкий… настоящий поцелуй на вашей ручке, и это все.

– Ну вот, опять недостойные уловки! И вы не должны так смотреть на меня, – сказала она, покачав головою, и пустила пони рысью, оказавшись на несколько шагов впереди него.

Таким образом, она свела его с дороги и повела за собою в поля, направляясь к скалам. На границе того поля, что находилось к морю ближе всех, она изъявила желание сойти с лошади. Пэнси была привязана к шесту, и они оба пошли по неровной тропинке, что вдруг закончилась у плоского выступа, который шел вокруг голубовато-черной скалы, находившейся на высоте, что располагалась на полпути между морем и самой вершиной скального массива. Здесь далеко внизу и перед ними расстилалась бескрайняя гладь океана; здесь на отдельных камнях сидели белые галдящие чайки, которые, мнится, всегда собираются вить гнезда, но вместо этого они вечно расхаживают по скалам туда-сюда. Справа и слева шла зубчатая и зигзагообразная линия разрушенных штормами скальных вершин, кои образовывали гряды, что оканчивались у них под ногами.

Позади молодого человека и девушки были соблазнительный альков и сиденья, созданные самой природой из выступающих скальных масс, и там хватило бы места для двух-трех человек. Эльфрида присела там, и Стефан сел рядом с нею.

– Я опасаюсь, что едва ли правильно для нас находиться также и здесь, – полувопросительно сказала она. – Мы недостаточно долго знаем друг друга для такого рода вещей, не правда ли!

– О нет, – отвечал он ей рассудительно, – мы знаем друг друга уже достаточно.

– Как вы это поняли?

– Такие отношения судят не по длительности знакомства, но по тому, каким образом пролетают минуты, проведенные вместе, и вот они-то и говорят о том, достаточно иль недостаточно мы знаем друг друга.

– Да, я понимаю. Но я бы желала, чтобы папа знал или хотя бы подозревал о том, НАСКОЛЬКО НОВЫМ для себя ДЕЛОМ я занята сейчас. Он ведь об этом совсем даже не думает.

– Эльфи, любимая моя, я бы желал, чтобы мы поженились! С моей стороны неправильно говорить об этом… я знаю, что это так… говорить прежде, чем ты узнаешь обо мне больше, но я все равно желаю этого, как бы там ни было. Любишь ли ты меня глубоко, глубоко?

– Нет! – закричала она в смятении.

Услышав этот решительный отказ, Стефан резко отвернулся и погрузился в грозовое молчание; единственными объектами его интереса на белом свете явно стали три-четыре морские птицы, что кружили в небесной вышине.

– Я не имела в виду останавливать вас таким образом, – нерешительно, с некоторой тревогой молвила она и, видя, что он продолжает хранить молчание, прибавила более встревоженным тоном. – Если вы скажете это снова, то, быть может, я не буду снова столь… столь же непоколебимой… если… если вы не хотите, чтобы я такою была.

– О, моя Эльфрида! – закричал он и поцеловал ее.

Для Эльфриды это был первый поцелуй. И она вела себя так неловко и неопытно: боролась, не переставая, не смягчалась. Она не прикладывала тех явных усилий выбраться из силка, единственным результатом коих становится лишь дальнейшее в нем увязание; с ее стороны не последовало ни положения принятия в конце, ни естественного сближения плеча к плечу, руки с рукой, лица к лицу и, несмотря на стыдливость, правильного положения губ в кульминационный момент. Она не сделала то приятное, хотя кажущееся нечаянным отступление на верхнюю позицию, которое многие отмечают как желание ускорить финал и увеличить взаимное удовольствие влюбленных. Почему? Дело в том, что у нее полностью отсутствовал необходимый опыт. Женщина должна испытать множество поцелуев, чтобы научиться целоваться хорошо.

В сущности, в этих любовных приветствиях искусство ласкать губы друг друга следует принципам, которые лежат в основе трактатов о фокусах, где дается подробное описание, как исполнять трюк под названием «Вытяни карту». Нужно проворно переместить карту, вынуть ее из колоды, быстро и незаметно положить поверх нее другие и вдобавок ничем не выдавать себя до тех пор, пока рука ни о чем не подозревающей особы не потянется к колоде; вытягивание карты должно проделать столь скромно и при этом заботливо, чтобы особа была одурачена, поверив, что она и впрямь выбрала карту, когда на самом деле ей сунули ее в руки.

Что ж, в данном случае такой возможности не было; и Стефан сознавал это – сначала с мимолетным сожалением о том, что его поцелуй испортит то, как она смущенно его принимает, а после с приятнейшим пониманием, что в ее неловкости таится ее очарование.

– И я тебе действительно дорог и ты любишь меня? – спросил он.

– Да.

– Очень сильно?

– Да.

– А могу я спросить тебя, будешь ли ты ждать меня и станешь ли моей женой когда-нибудь?

– Почему бы нет? – наивно сказала она.

– Есть основание для таких «почему», моя Эльфрида.

– Ни одного, насколько мне известно.

– Можешь предположить, что есть некий факт, который касается меня, который делает почти невозможным или для тебя согласиться стать моей женой, или для твоего отца одобрить такую идею?

– Ничто не заставит меня меньше любить тебя: нет ни одного недостатка в твоем характере. То, что ты чист и великодушен, мне известно; и, сознавая это, как же я могу быть к тебе холодна?

– И ничто другое не повлияет на нас… ничто другое, что не затрагивает мой характер, не умалит мою ценность в твоих глазах, Эльфи?

– Ничто иное при любом раскладе, – отвечала она со вздохом облегчения. – Ты правда все мне рассказал? Не утаил ни одно обстоятельство из тех, что от тебя не зависят? Что-то такое, что мне следует знать?

– Ты едва ли можешь об этом судить, любимая, пока не узнаешь, что именно вынесено на суд. На этом мы закончим наш разговор до тех пор, пока не окажемся дома. Я верю в тебя, но на сердце у меня неспокойно.

– Любовь – новое и свежее для нас чувство, словно утренняя роса, и мы вместе. По законам, действующим в мире влюбленных, это значит очень много. Стефан, мне представляется, что я вижу различие между тобой и мной – между мужчиной и женщиной в принципе, может быть. Я довольствуюсь тем, что строю счастье на любом случайном основании, что может лежать на расстоянье вытянутой руки, а ты заставляешь мир приспосабливаться к твоему счастью.

– Эльфрида, порой твои изречения столь глубоки, что иногда кажется, что ты лет на пять старше меня или себя самой; и эта ремарка одна из таких. Я не способен мыслить так ЗРЕЛО, как ты, хоть я и стараюсь… И ни один возлюбленный не целовал тебя прежде?

– Никогда.

– Я знал это, ты была так неопытна. Ездишь верхом ты прекрасно, а вот целоваться как следует не умеешь; а мне когда-то говорил мой друг Найт, что это чудеснейший недостаток для женщины.

– Ну, помоги-ка мне; я должна снова подняться в седло, иначе мы не попадем домой к обеду.

И они вернулись обратно, туда, где была привязана Пэнси.

– Вместо того чтоб доверять мой вес неустойчивым рукам молодого человека, – продолжала она веселым тоном, – я предпочту «приступочку» (как ее называют деревенские)[43] вот здесь, эту, что по форме напоминает ворота. Так… ну, вот я и готова в путь.

Они отправились домой все тем же прогулочным шагом.

Ее жизнерадостность вскоре восторжествовала над задумчивостью Стефана, и оба забыли обо всем, кроме счастья, что чувствовали в этот момент.

– За что ты полюбил меня? – спросила она после того, как проводила долгим мечтательным взглядом парящую в небе птицу.

– Я не знаю, – ответил он праздно.

– Нет, ты знаешь, знаешь, – настаивала Эльфрида.

– Возможно, за твои глаза.

– Что мои глаза?.. Ну же, не раздражай меня легкомысленными ответами. Так что там насчет моих глаз?

– О, ничего, что заслуживало бы упоминания. Они необыкновенно хороши.

– Ну же, Стефан, меня этим не проведешь. За что ты полюбил меня?

– Тогда, быть может, за твои губки?

– Ну, так что насчет моих губ?

– Я думал о том, что они вполне сносные…

– Это не слишком-то утешительно.

– У тебя прелестные, капризные и алые губки, но, по правде сказать, такие же, как и у всех.

– Хватит болтать безумный вздор, который ты все продолжаешь нести, дорогой Стефан. Так. За. Что. Ты. Полюбил. Меня?

– Возможно, потому что у тебя красивые шея и волосы, хотя я не уверен, или за твою праздную кровь, которой ничего другого не остается, как время от времени приливать к твоим щечкам да отхлынуть обратно, но я и тут не уверен. Может быть, за твои руки и плечи, что затмили собою все прочие, или за твои ножки, носочки которых играют под твоим платьем, словно мышки, или за твой голос, что обладает нежным, дорогим моему сердцу звучанием. Но я опять не уверен.

– Ах, это просто набор пустозвонных фраз, но мне не нужна твоя любовь, если она дает этакую простую и плоскую картину моего облика; и ни в чем-то ты не уверен, и все такие холодные и рассудочные у тебя размышления; я же говорю о том, что ты ПОЧУВСТВОВАЛ, когда, знаешь, Стефан, – на этой фразе она тихонько рассмеялась и бросила на него игривый взгляд, – когда ты сказал самому себе: «Я определенно полюбил эту молодую леди».

– Никогда я не говорил себе этого.

– Стало быть, ты сказал себе: «Я никогда не полюблю эту молодую леди».

– Этого я тоже себе не говорил.

– Тогда это было: «Я думаю, что полюблю эту молодую леди»?

– Нет.

– А как тогда?

– В этом было так много колебаний… никакой определенности.

– Скажи мне, скажи, скажи!

– Это было: мне не следует думать о ней, если я люблю ее по-настоящему.

– Ах, вот этого я как раз не понимаю. Этак я из тебя ничего не вытяну. И не буду я больше никогда тебя спрашивать – никогда больше, – чтоб ты признался мне от чистого сердца, почему ты любишь меня.

– Милый мучитель, какая в том нужда? Все это сводится к одному простому признанию: были времена, когда я не знал и не любил тебя; а теперь настало время, когда я тебя увидел и полюбил. Довольно ли этого?

– Да, я удовольствуюсь этим… Знаешь, я размышляла, за что я полюбила тебя. Разумеется, ты очень красивый; но я даже не это имела в виду. Я полюбила тебя оттого, что ты такой послушный и добрый.

– Не совсем подходящие качества, чтобы за них полюбить мужчину, – сказал Стефан отчасти разочарованным тоном, в котором прозвучала самокритика. – Ладно, это не имеет значения. Я намерен просить у твоего отца благословения на наш брак, как только мы войдем в дом. Наше обручение может продлиться долго.

– Я буду дорожить им тем больше… Стефан, не говори ничего моему отцу вплоть до завтрашнего утра.

– Почему?

– Потому что если он станет возражать… я не думаю, что он станет, но если вдруг будет… то у нас останется еще день в запасе, чтобы насладиться своим счастьем, поскольку мы будем пребывать в неведении… Ну, о чем ты так глубоко задумался?

– Я думал о том, как моему любимому другу Найту понравилась бы эта сцена. Я хотел бы, чтоб он был рядом с нами.

– Кажется, ты им очень увлечен, – отозвалась она, и нотки ревности прозвучали в ее голосе. – Должно быть, он очень интересный человек, раз сумел так высоко подняться в твоем мнении.

– Интересный! – вскричал Стефан, лицо его просияло, он загорелся пылом. – Тебе следовало сказать: благородный.

– Ох да, да, я и позабыла, – сказала она немного саркастическим тоном. – Самый благородный человек во всей Англии, как вы изволили сказать вчера вечером.

– Он прекрасный человек, и можете смеяться над этим, если вам угодно, мисс Эльфи.

– Знаю, он твой герой. Но чем же он занимается? Всем на свете?

– Он писатель.

– Но что же он написал? Я никогда не слышала его имени.

– Потому что он сам и несколько других, таких же, как он, объединились в огромное МЫ, а именно в неосязаемое общество, что называется «Презент», это общественно-литературный журнал.

– И он всего лишь обозреватель?

– ВСЕГО ЛИШЬ, Эльфи! Ты что, можно сказать, это честь – писать для «Презента». Гораздо почетнее, чем быть сочинителем романов.

– Это камень в мой огород и нападки на мой бедный роман «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН».

– Нет, Эльфрида, – тихо сказал он, – я вовсе не это имел в виду. Я хотел сказать, что он и впрямь выдающийся литератор в некотором смысле слова, а не простой обозреватель. Он пишет вещи более высокого класса, чем обзоры, хотя порой пишет и рецензии на книги. Его обычными произведениями являются социальные и критические эссе – вот что публикуется в «ПРЕЗЕНТЕ», а не только литературные обзоры.

– Я допускаю, что он талантлив, раз пишет для «Презента». Нам присылают этот журнал, но нерегулярно. Я хотела, чтобы папа оформил подписку, но он такой консервативный. Ну, следующее, что мне откроется о мистере Найте… он добрейшей души человек, сдается мне.

– Он человек превосходный. Надеюсь, когда-нибудь я стану его близким другом.

– Разве сейчас вы с ним не друзья?

– Нет, не настолько близкие, – отозвался Стефан таким тоном, словно предположение Эльфриды было экстравагантным. – Видишь ли, это вышло вот как, он родом из тех же мест, что и я, и он меня кое-чему учил; однако я пока еще не могу назвать себя его близким другом. Как я буду счастлив, когда стану богатым и знаменитым и смогу держаться с ним на равных! – И глаза Стефана засияли, как звезды.

Нежные губки Эльфриды начали надуваться от обиды.

– Ты все время думаешь о нем и любишь его больше, чем меня!

– Нет, честное слово, нет, Эльфрида. Это совсем другое чувство. Но я очень ценю его, и он заслуживает даже большей привязанности, чем я питаю к нему.

– Ты стал неучтивым и заставил мою ревность взмыть до небес! – закричала она капризно. – Я знаю, ты никогда не будешь говорить о третьей особе в наших отношениях так тепло, как ты рассказываешь о нем.

– Но ты не понимаешь, Эльфрида, – сказал он, сделав беспокойное движение. – Тебе придется когда-нибудь с ним познакомиться. Он столь блестящий… нет, «блестящий» – не слишком-то подходящее определение… столь глубокий по мысли… нет, «глубокий» – тоже не подходит, чтобы охарактеризовать его… он способен приворожить тебя, беседуя с тобой. Он – самый желанный друг на свете, и это и вполовину не отражает всех его достоинств.

– Мне безразлично, насколько он хорош, я не хочу с ним знакомиться, поскольку он становится между тобою и мной. Ты о нем думаешь дни и ночи напролет, и всегда гораздо больше, чем о ком-то другом; и когда ты о нем размышляешь, я полностью исчезаю из твоих мыслей. И мне отнюдь не нравится, что ты так тепло отзываешься о нем, когда наша любовь только-только расцвела. Стефан, представь, что вот я и этот человек, этот твой Найт, мы оба тонем, и ты можешь спасти лишь одного из нас…

– Да… глупейшая, старая, как мир, проверка – кого бы я спас?

– Да, кого? Не меня.

– Вас обоих, – сказал он, пожимая ее безвольно повисшую руку.

– Нет, так не пойдет, только одного из нас.

– Я не могу на это ответить, я не знаю. Это неприятно – просто ужасный выбор.

– Ага, так я и знала. Ты бы спас его, а меня оставил бы тонуть, тонуть, тонуть… слышать ничего не желаю о твоей любви!

Она попыталась придать своим словам игривый тон, однако в последней фразе веселость была явно натянутая.

Вымолвив эти слова, она рысью ускакала вперед, завернув за угол, которого избегала пешеходная тропинка, а затем, немного впереди, дорога и тропинка опять сходились вместе. Появившись рядом с ним вновь, она умышленно смотрела в сторону и держала его в прохладной тени своего неудовольствия. Он обошел кругом и стал идти так, чтоб находиться в поле ее зрения.

– Ты обиделась, Эльфи? Почему ты молчишь?

– Тогда спаси меня, и пусть твой мистер Умник утонет. Я ненавижу его. А теперь что ты выберешь?

– Честное слово, Эльфрида, ты не должна настаивать на ответе на такой страшный вопрос. Это просто глупо.

– Тогда я больше не останусь с тобой наедине. Это очень дурно с твоей стороны – так меня терзать! – Она рассмеялась тому вздору, который болтала, однако продолжала упорствовать.

– Ну же, Эльфи, давай помиримся и будем друзьями.

– Скажи тогда, что ты спасешь меня, а его оставишь тонуть.

– Я спасу тебя… и его тоже.

– А его оставишь тонуть. Ну же, или ты не любишь меня! – продолжала она его дразнить.

– А его оставлю тонуть, – выпалил он отчаянно.

– Вот, теперь я вся твоя! – закричала она, и огонек женского триумфа зажегся в ее глазах.

– Воля ваша, мисс, только одна сережка на вас, иль не быть мне живой, – возвестила Юнити, едва они вступили в холл.

С выраженьем лица, где все говорило о непоправимом несчастье, Эльфрида тут же взметнула руку пощупать себе мочку уха.

– Ну вот! – закричала она, глядя на Стефана глазами, полными упрека.

– Я совсем забыл, в самом деле. Я только теперь вспомнил! – отвечал он с виноватою миной.

Она круто повернулась на месте и решительным шагом направилась в заросли кустарника. Стефан последовал за ней.

– Если бы ты попросил меня следить за чем-нибудь, Стефан, я бы выполнила это так же неукоснительно, как религиозную заповедь, – начала она капризным тоном, едва услышала позади себя его шаги.

– Забывчивость простительна.

– Что ж, ты найдешь ее, если ты хочешь, чтобы я уважала тебя и дала согласие на обручение, когда мы пойдем просить благословения у папы. – Она задумалась на мгновение и прибавила более серьезным тоном: – Я знаю, где я уронила ее, Стефан. Это случилось на скалах. Я помню, тогда возникло слабое ощущение, что во мне что-то переменилось, но я была слишком занята, чтобы обратить на это внимание. Вот где она теперь лежит, и ты должен вернуться и осмотреть там все вокруг.

– Я сейчас же туда отправлюсь.

И он зашагал прочь, по направлению к долине, под лучами палящего солнца, сопровождаемый мертвой тишиной раннего полудня. Он одолел подъем, двигаясь с головокружительно-легкомысленной торопливостью; оказавшись на обдуваемой всеми ветрами вершине гряды скал, где они с нею сидели, он облазил и перещупал все камни и трещины, но потерявшейся сережки Эльфриды нигде не было видно. После этого Стефан медленно вернулся по своим шагам и, дойдя до перекрестка и поразмыслив немного, покинул плато и направился вниз, через поля, в сторону усадьбы Энделстоу.

Он шел тропинкой вдоль реки, не выказывая ни малейших колебаний относительно того, куда держать путь, судя по всему, прекрасно зная здесь каждую пядь земли. Когда тени стали удлиняться, а жар солнца начал спадать, он прошел через две низенькие калитки и очутился на подступах к парку Энделстоу. Теперь река несла свои воды уже вне ограды парка, далее ее путь пролегал через небольшую рощу, что виднелась немного впереди.

Здесь, между оградой парка и речным потоком, стоял коттедж на небольшой возвышенности, вокруг которой река делала петлю. Характерной особенностью этого уютного обиталища была одна дымовая труба на конце фронтона, ее квадратная форма была скрыта огромным покрывалом плюща, который разросся так роскошно и раскинулся так далеко от своего основания, что увеличил видимый объем дымохода до размеров башни. На небольшом расстоянии от задней стены коттеджа высилась ограда парка, и за нею можно было видеть кленовую рощу, что слабо шелестела листвою в посвежевшем воздухе.

Стефан пересек маленький деревянный мосток через реку, что находился перед коттеджем, поднялся к двери дома и открыл ее без стука или какого-либо знака, предупреждающего о его появлении.

Приветственные возгласы одного или нескольких человек раздались, когда дверь приоткрылась, – возгласы, за которыми последовал деревянный скрип отодвигаемых стульев, что скрежетали по каменному полу, словно те, кто на них сидел, отпихнули их назад, когда поднимались из-за стола. Дверь снова закрылась, и ничего более не доносилось изнутри, кроме звуков оживленной беседы да дребезжанья тарелок.

Глава 8

И с ним не спешат породниться бароны[44].

Туманы выползали из заводей да болот для своих полночных странствий, когда Стефан появился перед парадной дверью пасторского дома. Эльфрида стояла на ступеньке крыльца, освещенная лимонным светом догорающих красок закатного небосвода.

– Ты же не потратил все это время на поиски той сережки? – спросила она с тревогой.

– Ах, нет, да я и не нашел ее.

– Не имеет значения. Хотя я порядком расстроена: то были мои любимые. Но Стефан, что же ты делал все это время, где же ты был? Я так беспокоилась. Я боялась за тебя, ты же не знаешь ни пяди в этих краях. Я думала: а что, если он свалился со скалы? Но теперь я намерена разбранить тебя как следует за то, что ты так меня напугал.

– Я должен поговорить с твоим отцом немедленно, – сказал он с некоторой резкостью, – я должен так много ему рассказать, и тебе тоже, Эльфрида.

– Ты собираешься поставить под угрозу возможность для нас провести счастливое время вдвоем, и это касается того самого темного секрета, на который ты так часто намекал и тем самым делал меня несчастной?

– Возможно.

Она тяжело задышала и посмотрела по сторонам, словно в поисках советчика.

– Отложи это до завтра, – сказала она.

Он тоже невольно вздохнул.

– Нет, это надо сделать сегодня. Где твой отец, Эльфрида?

– Думаю, где-то в саду, – отвечала она. – Это его любимое место для вечерних прогулок. Здесь я тебя покидаю. Скажи ему все, что должно быть сказано; сделай то, что должно быть сделано. Помни о том, что я с беспокойством ожидаю завершения вашего разговора.

И она вернулась в дом.

Она ожидала в гостиной, наблюдая за тем, как меркнет свет дня и превращается в игру теней, а тени сгущаются в темноту, ожидала до тех пор, пока ее нетерпение узнать, что же произошло в саду, не разрослось так, что ей уж было не под силу его сдерживать. Она прошла сквозь заросли кустарника, отперла калитку сада и охватила своим острым взглядом всю погрузившуюся в сумерки местность, которую ограждали и закрывали четыре стены: их здесь не было. Она приставила к стене маленькую лестницу, коя использовалась для сбора фруктов, и заглянула поверх стены в поле. Это поле раскинулось вплоть до границ церковных земель, кои были огорожены с той стороны изгородью из бирючины. Подле этой изгороди находился мистер Суонкорт, который прогуливался туда-сюда и громко разговаривал – с самим собой, как это казалось на первый взгляд. Нет, другой голос периодически выкрикивал ответы; и этот собеседник, казалось, находился по другую сторону изгороди. Голос, хотя и был мягким по тембру, принадлежал явно не Стефану.

Второй говоривший должен был находиться в давно заброшенном саду старого особняка, который вместе с небольшим имением, к коему он прилагался, был недавно куплен человеком по фамилии Тройтон, которого Эльфрида никогда не видела. Должно быть, ее отец завязал знакомство с кем-то из членов этого семейства, общаясь через изгородь из бирючины, или же туда забрел какой-то незнакомец.

Что ж, не было ни малейшей нужды беспокоить его.

И было очень похоже на то, что в конце концов Стефан все еще не осуществил свое намерение поговорить с ее отцом. Она снова вернулась в дом, спрашивая себя, где может находиться Стефан. Желая найти себе занятие и хоть как-то отвлечься, она поднялась наверх, в свою комнатку. Здесь она присела у открытого окна, и, подперев рукою щеку да опершись на стол, она погрузилась в размышления.

Это была жаркая и тихая августовская ночь. Любой шорох, нарушающий ее молчание, тут же получал повышенье до звания шума и был слышен на мили вокруг, а простейший звук – на еще более далекие расстояния. Она оставалась в той же позе, думая о Стефане и желая, чтобы он не лишал ее своего общества умышленно, как это сейчас выглядело. Каким деликатным и чутким он был, мыслила она, и все-таки в нем достало мужества иметь от нее личный секрет, который значительно поднимал его цену в ее глазах. Таким образом, глядя невидящим взором на окружающее, она ушла в свои мысли и потеряла счет времени.

Странные стечения обстоятельств, особенно те тривиальные, что способны случаться каждый день, столь часто встречаются в нашей повседневной жизни, что мы становимся привычными к их необъяснимости и забываем спросить себя: а те длительные странности в эдаком сопоставлении не являются ли почти опровержением того, что они вообще случайны? В это время Эльфрида могла думать лишь об одном происшествии. Она в двадцатый раз живо воскрешала в своем воображении утренний поцелуй и выпячивала губки опять-таки неправильно, когда услышала звук точно такого же поцелуя, что донесся с лужайки прямо у нее под окном.

Поцелуй – не в спокойной манере, даваемый украдкой, но решительный, громкий и крепкий.

Ее бросило в краску, и она посмотрела вниз, но в темноте никого не смогла разглядеть. Темные очертания нагорья образовывали острую печальную линию в сияющих небесах, непрерывную вплоть до темного абриса кедра, что рос на лужайке, был выше всех соседних деревьев, и его заметная крона поднималась высоко к небу – четко выделялась на линии горизонта, а верхушка кедра колола взошедшую луну, будто жалом.

Если некие особы и стояли сейчас на траве лужайки, то сохранялась возможность, что Эльфрида рассмотрит хотя бы их силуэты, неясные в темноте. Однако кустарники, что некогда едва достигали поляны, теперь разрослись густо и вширь и скрывали по меньшей мере половину ограды за которой они находились. Целовавшаяся пара стояла, должно быть, за каким-то из этих кустов; в любом случае, никого не было видно.

Если бы с ее возлюбленным никогда не было связано никаких загадок, что появились благодаря его недомолвкам и таинственным отлучкам, Эльфрида вовсе не допустила бы мысли, подозрения, что он мог принимать участие в подобной сцене. Но те осторожности, на которых он настаивал, в то время как они делали только еще более плотным покров окружающей его тайны, и без которой она, быть может, и не полюбила бы его по-настоящему, все это привело к появлению множества сомнений, и она, начиная пылать на медленном огне ревности, спрашивала себя: велика ли вероятность, что он ни в чем не виновен?

Эльфрида на цыпочках спустилась вниз, к тому самому месту, где она рассталась со Стефаном, разрешив ему поговорить с глазу на глаз с ее отцом. Там она стала блуждать вокруг, заглядывая во все укромные уголки, откуда мог бы исходить звук того самого поцелуя; среди высоких зарослей португальской калины[45], вокруг больших кустов пампасной травы[46], среди зарослей остролиста с их яркой двуцветной зеленью, под плакучими вязами никого там не было. Возвратясь в дом, она позвала:

– Юнити!

– Она ушла к своей тетушке, провести вечер с нею, – отозвался мистер Суонкорт, высовывая голову из двери своего рабочего кабинета и позволяя потоку света, льющегося от горящих свечей, освещать лицо Эльфриды, – потоку, что скорее маскировал ее состояние, как ей самой казалось, поскольку создавал на ее щеках горящий розоватый румянец неловкого замешательства.

– Я не заметила, как ты вернулся в дом, папа, – сказала она с удивлением. – Это ведь совершенно точно, ни одного огня не было видно в окне, когда я была на лужайке? – И она заглянула к нему в кабинет и увидела, что ставни все еще отворены.

– О да, я воротился в дом, – сказал он равнодушно. – Для чего тебе требовалась Юнити? Мне казалось, она оставила для нас приготовленный ужин перед тем, как уйти к тетушке.

– Она и впрямь его приготовила?.. Я этого не видела… Нет, она была нужна мне не за этим.

Теперь, когда от нее требовали назвать конкретную причину, по которой она звала служанку, Эльфрида едва ли могла ее назвать. На миг ее ум заметался в поисках другого, незначительного предмета беседы. Ей бросились в глаза алые кончики тлеющих каминных спичек, что лежали внутри каминной решетки, которые сказали ей, почему она не видела ни одного луча света из окон, пока бродила по лужайке, – потому что свечи были только что зажжены.

– Я вернулся в дом сразу же, – сказал священник. – Я думал, что вы с мистером Смитом гуляете где-то в саду.

Даже неопытная Эльфрида не могла не подумать о том, что ее отец, должно быть, удивительно слеп, если ему не удалось догадаться, какие будут последствия, если ее и Стефана вот так, без церемоний, оставлять вдвоем; он, должно быть, удивительно беспечен, если видел это и не подумал о том, что за этим последует; удивительно добр, если, как ей казалось, предугадав издалека самое вероятное развитие событий, он и видел все, и думал об этом, и одобрял это. Ее размышления резко оборвались при виде Стефана, который появился на крыльце дома, и его голову и плечи серебрил лунный свет, что начал струиться сквозь просветы между деревьями.

– Твои неприятности имеют какое-то отношение к поцелую на лужайке? – спросила она у него резко, почти страстно.

– К поцелую на лужайке?

– Да! – властно выкрикнула она.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, по крайней мере сейчас точно не понимаю. Я совершенно уверен в том, что никого не целовал на лужайке, если это именно то, что ты хочешь знать, Эльфрида.

– Знаешь ли ты что-нибудь об этом спектакле?

– Ничего ровным счетом. Что заставило тебя задавать такие вопросы?

– Не заставляй меня рассказывать, – тут нет ничего важного. И, Стефан, ты еще не говорил с папой по поводу нашего обручения?

– Нет, – отвечал он с сожалением, – я нигде не мог его найти, а потом, когда я как следует задумался о том, что ты говорила о возражениях, отказах, возможно, о горьких упреках, которые положат конец нашему счастью, то я решил отложить этот разговор до завтра; это дает нам еще один день счастья – пусть даже счастья в трепете.

– Да, но мне кажется, было бы неправильным молчать слишком долго, – сказала она нежным голосом, который предполагал, что ее лицо зарделось. – Я хочу, чтобы он знал, что мы любим друг друга, Стефан. Зачем ты принял, как свою собственную, слишком близко к сердцу мою идею об отсрочке?

– Я объяснюсь, но прежде всего я хотел поведать тебе свой секрет – рассказать о нем сейчас же. Осталось еще два-три часа до того, как надо будет идти спать. Давай поднимемся на холм, к церкви.

Дверь церкви оказалась заперта. Они сошли с крыльца и отправились, рука об руку, искать место для спокойной беседы среди могильных камней. Стефан выбрал плоскую могилу, которая казалась более новой и чистой, чем все другие вокруг, и, присев на нее сам, потянул ее к себе за руку.

– Нет, не будем сидеть здесь, – сказала она.

– Почему нет?

– Простая прихоть, но не имеет значения. – И она тоже села.

– Эльфи, будешь ли ты любить меня, несмотря ни на что, кто бы что ни говорил против меня?

– О Стефан, что заставляет тебя повторять это постоянно и с такой печалью? Ты же знаешь, что буду. Разумеется, буду, – сказала она, придвигаясь к нему поближе, – что бы там о тебе ни говорили – а ничего дурного никто придумать не сможет, – я буду льнуть к тебе, как и раньше. Твой жизненный путь станет и моим тоже, и мы будем вместе до самой смерти.

– Думала ли ты когда-нибудь о том, кто мои родители или к какому обществу я могу принадлежать?

– Нет, не особенно. Я заметила один-два пробела в твоих манерах, кои показались мне довольно необычными, ничего больше. Я полагаю, ты принадлежишь к обществу обыкновенных людей, приобретших какую-либо профессию.

– Предположим, что у меня нет… что никто больше из моей семьи не имеет профессии?

– Мне все равно. Меня интересуешь только ты.

– Как ты думаешь, где я ходил в школу… я имею в виду, какого рода это была школа?

– Академия доктора Такого-то, – сказала она легкомысленно.

– Нет. Сперва я ходил в начальную школу, а потом – в народное училище.

– Всего только училище! Ну, что ж, я люблю тебя еще больше, Стефан, милый Стефан, – проворковала она нежно, – я правда тебя люблю. А почему ты рассказываешь мне об этом так многозначительно? Почему мне это должно быть важно?

Он прижал ее к себе и продолжал:

– Как ты думаешь, кто мой отец, чем он зарабатывает на свой хлеб, как говорится?

– У него на руках некая профессия или занятие, я полагаю.

– Нет, он каменщик.

– Вольный каменщик?

– Да нет же, крестьянин и поденщик-каменщик.

Эльфрида сперва ничего не сказала. Спустя некоторое время она прошептала:

– Это мне кажется странным. Но не имеет значения… почему это должно быть важно?

– Как, разве ты не сердишься на меня за то, что я не сказал тебе раньше?

– Нет, вовсе нет. А твоя мать жива?

– Да.

– Она добрая леди?

– Очень, лучшая мать на свете. Все в ее роду были состоятельными йоменами на протяжении столетий, однако она – всего лишь доярка на молочной ферме.

– О Стефан! – вырвалось у нее тихое восклицание.

– Она продолжала работать на молочной ферме еще долго после того, как мой отец женился на ней, – рассказывал Стефан без дальнейших колебаний. – И я очень хорошо помню, как я был еще совсем маленьким, и, когда я приходил на доение, то смотрел, как с молока снимают сливки, спал где-нибудь там, когда сбивали масло, и по-настоящему верил, что помогаю ей. Ах, то были такие счастливые времена!

– Нет, никогда-никогда их нельзя будет назвать счастливыми.

– Да, они были счастливыми.

– Я не представляю, что за счастье можно чувствовать, выполняя тяжелую работу на молочной ферме, чтобы заработать себе на кусок хлеба, когда руки все красные и потрескавшиеся и башмаки грязные… Стефан, я прекрасно сознаю, как это странно – видеть тебя в таком свете, ведь у тебя была юность, полная… полная лишений, и ты выполнял такую низкую работу (при этих словах Стефан отшатнулся от нее на дюйм-два), но я ПО-НАСТОЯЩЕМУ люблю тебя, совсем так же, как раньше, – продолжала она, снова начиная льнуть к его плечу, – и для меня не имеет ни малейшего значения твое прошлое, и я вижу, что ты стал только еще достойнее оттого, что тебе с малых лет пришлось пробивать себе дорогу в жизни.

– Это не мои заслуги, это заслуги Найта, который меня подталкивал.

– Ах, вечно он, вечно он!

– Да, и это по справедливости так. Теперь, Эльфрида, ты понимаешь, почему он учил меня по переписке. Мы были знакомы долгие годы, прежде чем он уехал в Оксфорд, однако я тогда еще не продвинулся достаточно далеко в моем чтении для него, чтоб до его отъезда из дому он стал тешить себя мыслью помогать мне в изучении классических языков. Потом меня отослали из деревни, и мы с ним очень редко виделись, но он продолжал поддерживать нашу систему обучения по переписке, притом с величайшей регулярностью. Я как-нибудь поведаю тебе всю историю, но не теперь. Нынче ко всему этому больше нечего добавить, остается разве что назвать местности, имена и даты. – Его голос стал тише на последних словах.

– Нет, не тревожься о том, чтобы сказать больше. Ты – милый, честный юноша, поскольку поведал мне все это; и здесь нет ничего ужасного. Стало в порядке вещей, что будущие миллионеры начинают свой путь, приходя в Лондон со своими инструментами в заплечном мешке да с монетой в полкроны в кармане. Такое происхождение становится настолько уважаемым в наши времена, – продолжала она бодро, – что ему даже несколько свойствен налет норманнского происхождения.

– Ах, если бы я уже СКОЛОТИЛ себе состояние, я бы не тревожился об этом. Но пока что я остаюсь лишь возможным кандидатом в миллионеры.

– Чего вполне достаточно. И ЭТО вот все, из-за чего ты так беспокоился?

– Я думал о том, что поступаю дурно, позволяя тебе увлечься мною и не рассказывая своей истории; и все-таки я очень боялся рассказать ее, Эльфи. Я страшился потерять тебя и в данном случае вел себя, как последний трус.

– Каким обыкновенным кажется теперь все, связанное с тобою, в свете этого объяснения! Твоя необычная манера играть в шахматы, твое неправильное латинское произношение, которое заметил папа, та причудливая смесь твоих книжных познаний вкупе с пробелами по части самых обыденных вещей, что требуется уметь человеку из хорошего общества, – все становится ясно в один миг. А как это связано с той сценой, что я наблюдала в особняке лорда Люкселлиана?

– Что же ты видела?

– Я видела твою тень – как ты помогал некой леди набросить на себя шаль. Я была возле черного входа, а вы находились в комнате, окно которой выходило в мою сторону. Ты подошел ко мне минуту спустя.

– Она была моей матерью.

– ТАМ была твоя мать! – Она отодвинулась от него, чтобы заглянуть ему в глаза с изумлением.

– Эльфрида, – промолвил Стефан, – я собирался отложить это признание до завтра… я хотел придержать его… а теперь, как ни крути, мне придется об этом сказать. Остальная часть моей тайны касается того, где живут мои родители. Как ты думаешь, где они живут? Ты с ними знакома… ты их видела, по крайней мере.

– Я их знаю?! – воскликнула она в неизреченном изумлении.

– Да. Мой отец – Джон Смит, главный каменщик лорда Люкселлиана, который живет в коттедже за оградой парка, у реки.

– О Стефан! Может ли это быть?

– Много лет назад он построил… или помогал строить, тот самый дом, в котором ты ныне живешь. Он возвел те самые каменные столбы ворот у дома привратника, что высятся при въезде в парк, принадлежащий лорду Люкселлиану. Мой дед посадил те деревья, что окружают вашу лужайку; моя бабка – она трудилась в полях вместе с ним – ухаживала за каждым деревцом, пока оно не принялось и не укрепилось в почве, они говорили мне об этом сами, когда я был еще ребенком. Он был также церковным сторожем и выкопал многие из тех могил, что сейчас нас окружают.

– И твои необъяснимые отлучки в первое утро по приезде и затем новая, сегодня в полдень, – это все потому, что ты забегал проведать своих отца и мать?.. Теперь я понимаю; немудрено, что ты отлично знал дорогу до деревни и обратно!

– Немудрено. Но помни, что я не жил здесь с девяти лет. Тогда меня отослали к моему дяде-кузнецу, который проживает неподалеку от Экзонбери, с тем, чтобы я мог каждый день посещать народное училище, ведь в те годы на наших далеких берегах не было ни одного подобного заведения. Тогда-то я и познакомился с моим другом Найтом. И вот, когда мне исполнилось пятнадцать и я был прекрасно обучен моим наставником из училища – а еще лучше обучен Найтом, – меня взяли в качестве ученика в контору архитектора, поскольку я искусно рисую карандашом. Полная плата за мое обучение у архитектора была целиком внесена моими отцом и матерью, и это было сделано против воли лорда Люкселлиана, который был бы рад возместить эти расходы, поскольку, как бы там ни было, он хорошо относится к моему отцу и держится очень высокого мнения о нем.

– Подумать только, что ТЫ, гость из Лондона, столичный житель, родился в этих краях и прекрасно знал нашу деревню задолго до того, как я тут поселилась. Как это странно… как это для меня необыкновенно странно! – тихо сказала она.

– Моя мать присела в реверансе перед тобою и твоим отцом в прошлое воскресенье, – сказал Стефан с вымученной улыбкой, мысля о неравенстве в положении. – И твой папа сказал ей: «Я рад видеть, что вы исправно посещаете церковные службы, ДЖЕЙН».

– Я помню это, но я никогда не разговаривала с ней. Мы живем здесь всего только восемнадцать месяцев, а приход – такой большой.

– А теперь сопоставь это, – сказал Стефан с болезненным смехом, – с верой твоего отца в мою «голубую кровь», что так занимает его ум. В первый же вечер моего приезда он настаивал на том, что нашел корни моего происхождения, и привел якобы доказательства к тому, что я – потомок одной из самых древних фамилий западного графства, опираясь на то, как звучит мое второе имя, данное при крещении; тогда как правда состоит в том, что его дали мне потому, что дед мой был помощником садовника в усадьбе семьи Фицморисов-Смитов на протяжении тридцати лет. Но когда я увидел твое лицо, моя любимая, мне не хватило смелости ему возразить и поведать без утайки то, что навеки лишило бы меня твоего общества и благосклонности.

Она глубоко вздохнула.

– Да, теперь я вижу, каким образом это неравенство в положении может стать для нас препятствием, – вымолвила она и продолжала тихим, печальным шепотом: – Я бы не придала этому значения, живи они где-то далеко. На наше обручение папа бы согласился, будь ты сыном крестьян, что жили бы в ста милях отсюда: дальнее расстояние смягчило бы разницу в положении наших семей. Но он ни за что не одобрит… О Стефан, Стефан! Что же мне теперь делать?

– Делать? – спросил он неуверенно и мрачно. – Откажись от меня; позволь мне вернуться в Лондон и больше обо мне не думай.

– Нет, нет, я не могу от тебя отказаться! Эта безнадежность нашей любви делает тебя лишь дороже моему сердцу… Я сейчас подумала о том, что не привлекло моего внимания раньше. Стефан, чего нам тревожиться? Почему папа будет возражать? Лондонский архитектор по-прежнему остается лондонским архитектором. Кто будет наводить о нас справки в Лондоне? Никто. Мы же там будем жить, не правда ли? Почему мы должны так об этом волноваться?

– Ну, Эльфи, – сказал Стефан, вместе с ее надеждами и его мечты вновь ожили у него в сердце, – Найт вовсе не считает меня всего лишь сыном крестьянина; он говорит, что я так же достоин его дружбы, как если бы родился сыном лорда; и если я достоин его дружбы, значит, я достоин и тебя, не так ли, Эльфрида?

– Я не только никого не любила до тебя, – промолвила она вместо того, чтоб ответить на его вопрос, – но я даже не завязала ни с кем тесной дружбы, такой, как у тебя с Найтом. Я бы хотела, чтобы этого не было. Такая дружба преуменьшает меня в твоих глазах.

– Что ж, Эльфрида, тебе лучше знать, – сказал он галантно. – И у тебя правда никогда не было другого возлюбленного?

– Никого, кто имел бы право называть меня своей возлюбленной.

– Но тебя правда никто не любил до меня?

– Ну нет, один человек любил меня однажды; очень сильно, как он говорил.

– Как долго?

– Ох, очень долго.

– Как долго, любимая?

– Целый год.

– Это не ОЧЕНЬ долго, – сказал он разочарованно. – А хотел ли он на тебе жениться?

– Думаю, что хотел. Но я не находила в нем ничего. Он был бы недостаточно хорош, даже люби я его.

– Могу я спросить, кем он был?

– Крестьянином.

– Крестьянин, который недостаточно хорош… а моя-то семья чем же лучше! – тихо воскликнул молодой человек. – Где же он теперь? – продолжал Стефан расспрашивать Эльфриду.

– ЗДЕСЬ.

– Здесь! Что ты хотела этим сказать?

– Я имею в виду, что он здесь.

– Где здесь?

– Под нами. Он покоится под этим могильным камнем. Он мертв, и мы сидим на его могиле.

– Эльфи, – отозвался Стефан, вскакивая с места и глядя на могилу, – каким странным и печальным кажется это открытие! Это наводит меня на мрачные мысли.

– Стефан! Я не хотела сидеть здесь, но ты настоял.

– Ты никогда не поощряла его?

– Ни взглядом, ни словом, ни жестом – никогда! – промолвила она торжественно. – Он умер от чахотки и был похоронен в день твоего первого приезда.

– Давай поскорее уйдем отсюда. Мне не нравится находиться рядом с НИМ, даже если ты никогда его не любила. Он был с тобой ДО меня.

– Беспокойство делает тебя неблагоразумным, – сказала она немного обидчиво, следуя за ним на расстоянии нескольких шагов. – Возможно, мне следовало рассказать тебе все это до того, как мы там присели. Да, давай уйдем.

Глава 9

Хмурит брови отец[47].

Угнетенные, наперекор самим себе, и предчувствуя впереди грозящие им сложности, Эльфрида и Стефан рука об руку спускались с холма. У двери пасторского дома они помедлили в тоске, словно дети, что опоздали в школу.

Женщины принимают свою судьбу с большей готовностью, чем мужчины. Эльфрида уже полностью примирилась с ошеломляющим известием о том, что родители ее возлюбленного занимают незавидное общественное положение; Стефану же никак не удавалось побороть вздорную обиду на то, что Эльфрида успела вкусить обожания раньше, чем он ей его предложил.

– Как звали того молодого человека? – спросил он требовательным тоном.

– Феликс Джетуэй, единственный сын одной вдовы.

– Я помню эту семью.

– Теперь она меня ненавидит. Всем твердит, что я убила его.

Стефан задумался, и они взошли на крыльцо.

– Стефан, я люблю только тебя, – сказала она дрожащим шепотом.

Он пожал ее пальцы, и тень вздорной обиды рассеялась лишь для того, чтоб потом вернуться вновь и привести за собою целый сонм более серьезных проблем.

Рабочий кабинет оказался единственной комнатой, где горел свет. Они вошли в дом, и каждый вел себя с намереньем скрыть нескрываемый факт, что в них громким голосом говорит взаимная любовь. Взгляд Эльфриды упал на человека, который сидел к ней спиной и говорил с ее отцом. Она бы тихонько поднялась к себе, но мистер Суонкорт заметил ее.

– Заходи, – пригласил он, – это же просто Мартин Каннистер, который пришел сделать выписку из церковного регистра для бедной миссис Джетуэй.

Мартин Каннистер, церковный сторож, был в некотором смысле поклонником Эльфриды. Он старался привлечь ее внимание, рассказывая о своем удивительном жизненном опыте: когда поднимает он на свет божий гробы, что покоились в сырой земле долгие годы, где спят вечным сном особы, которых он когда-то знал, то он-де сразу же узнает, кто это был, руководствуясь маленькими приметами (хотя на самом деле за всю свою жизнь никого-то он не узнал). У него были хитрые глазки и огромнейший двойной подбородок, что уравновешивался на диво маленьким носом.

Листок регистрационного бланка в руке Каннистера и несколько шиллингов, что лежали перед ним на столе, говорили сами за себя – дело с выпиской было завершено, и теперь направление беседе задавал тот ворох деревенских новостей, что занимал и жителя прихода, и пастора.

Мистер Каннистер поднялся на ноги и коснулся лба указательным пальцем, отдавая уважительный салют Эльфриде и вполовину уважительный – Стефану (коего он, как и все прочие жители деревни, вовсе не признал), затем вновь сел на свое место и вернулся к беседе:

– На чем я остановился, сэр?

– На том, как ставили столб, – подсказал мистер Суонкорт.

– Да, я баил о столбе. Так вот, как я и говорил, Нат вбивал столб в этакой манере, можно так выразиться. – Здесь мистер Каннистер левой рукой поднял свою палку строго вертикально и изобразил правой удар огромной силы, что раз за разом обрушивался на верх столба. – А Джон устанавливал столб вот так, доложу я вам. – Здесь он слегка встряхнул палку и твердо взглянул в глаза всем своим слушателям, чтоб узнать их впечатление от истории прежде, чем вести ее дальше, да определить, поняли ль они хорошенько предмет, о котором шла речь. – Ну, стало быть, Нат отвесил еще полдюжины ударов этому столбу да замешкался на секунду аль две. Джон, думая, что он уже закончил вбивать, возьми да обопрись как следует на энтот столб, чтобы проверить, прочно ль он вошел в землю. – Мистер Каннистер простер свою длань над верхом палки, полностью закрывая ее верхушку своей ручищей. – Ну, надобно сказать, Нат и не думал кончать со вбиванием, и как раз, когда Джон положил руку на столб, его кувалда…

– Ох, ужасно! – громко всхлипнула Эльфрида.

– Видите ли, сэр, кувалда уже пошла опускаться вниз. Нат краем глаза увидал руку Джона, однако не смог остановить вовремя удар кувалды. И как обрушилась кувалда на руку бедняге Джону Смиту, и приложила она его будь здоров.

– Боже мой! Боже мой! Бедняга! – проговорил священник с теми интонациями, что напоминали стоны раненых в фортепианном исполнении романса «Битва под Прагой».

– Джон Смит, главный каменщик? – закричал Стефан, не помня себя.

– Да, он самый; и другого такого добросердечного человека не сотворил Всемогущий Господь.

– Сильно ли он ранен?

– Я слыхал, – сказал мистер Суонкорт, не обращая внимания на последние слова Стефана, – что у него сын живет в Лондоне и что молодой человек подает большие надежды.

– Ох, он, должно быть, серьезно ранен! – снова простонал Стефан.

– Удар кувалды не может быть дружеским похлопыванием. Что ж, сэр, доброй вам ночи желаю; и вам, сэр; и вам, разумеется, мисс.

Мистер Каннистер вышел незамеченным, и прощальные слова слетели с его губ уже тогда, когда он был за дверью. Прошагав через холл, он потратил больше минуты на то, чтоб закрыть дверь как следует, и после этого быстро удалился, оказавшись за пределами слышимости.

Тем временем Стефан повернулся к священнику и сказал:

– Прошу извинить меня на этот вечер! Я должен бежать. Джон Смит – мой отец.

Пастор сперва его не понял.

– Что ты сказал? – спросил он.

– Джон Смит – мой отец, – медленно повторил Стефан.

Буряковый цвет поднялся от шеи мистера Суонкорта и залил его лицо, черты его заострились, а губы сжались в прямую линию. Было очевидно, что ряд мелких случайностей, до сей поры не привлекавших к себе его внимания, ныне соединились в одно целое и создали ясную картину в уме мистера Суонкорта, картину такого рода, которая делала ненужными дальнейшие объяснения со стороны Стефана.

– И впрямь, – сказал священник сухим тоном и без всякого выражения.

Смысл этих слов полностью зависит от того, с какой интонацией их произносят, и если судить с этой точки зрения, то в исполнении мистера Суонкорта в данной фразе не прозвучало никаких чувств.

– Я должен идти сейчас же, – сказал Стефан взволнованным тоном и сделал движение, словно не знал, куда ему кидаться – бежать ли прочь немедля или же остаться еще на минуту. – Когда я вернусь, сэр, будете ли вы столь добры поговорить со мною несколько минут с глазу на глаз?

– Разумеется. Хотя априори мне представляется невозможным, чтоб у нас с вами могла найтись тема для частной беседы.

Мистер Суонкорт нахлобучил на лоб свою соломенную шляпу, пересек залитую лунным светом гостиную и вышел на веранду через стеклянную дверь во французском вкусе. Не требовалось никаких дальнейших усилий, чтобы понять то, что на самом-то деле здравое рассуждение могло предсказать и так – какова будет реакция человека, для которого естественным состоянием ума было находить удовольствие в одних только разборах генеалогий, да хороших обедах, да патрицианских мемуарах, сообразить, что в душе мистера Суонкорта предрассудки будут говорить сильнее, чем его великодушие, и что те дни, когда он считал Стефана другом и относился к нему как к равному если не канули в прошлое без возврата, то уже сочтены.

Стефан сделал бессознательное движение, будто хотел бежать за священником, затем, словно в полнейшей растерянности, не зная, куда ему деваться, он в конце концов неловко вышел в дверь. Эльфрида медленно последовала за ним, держась на расстоянии. Прежде чем она успела пройти два ярда от входной двери, Юнити и Энн, служанки, вернулись домой после своей прогулки в деревню.

– Слышали вы что-нибудь о Джоне Смите? Все обернулось не так плохо, как об этом болтают, не правда ли? – бросилась к ним Эльфрида.

– Ох, да; доктор сказал, что останется просто большущий синяк.

– Я так и знала! – воскликнула Эльфрида радостно.

– Он говорит, что, хотя Нат уверяет, что не успел уследить за кувалдой до того, как та опустилась, да притормозить ее, он, должно быть, сделал это бессознательно – и явно отклонил ее в сторону тоже; поскольку удар сплеча раздробил бы руку, а в действительности остался попросту черно-голубоватый синяк.

– Как я ему благодарен! – воскликнул Стефан.

Взбудораженная Юнити уставилась на него, разинув рот и округлив глаза.

– Этого довольно, Юнити, – сказала Эльфрида властно, и обе служанки прошли мимо них.

– Эльфрида, простишь ли ты меня? – спросил Стефан со слабой улыбкой. – Кого только любовь не вынуждала хитрить, – продолжал он и, взяв ее за руку, легонько пожал ее пальцы.

Она, стоя с головою вполоборота, словно на картине Греза[48], уловила нежный упрек, прозвучавший в его словах, сказанных с сомнением, и пожала его руку. Стефан ответил на это пожатие втройне и затем торопливо зашагал к отцовскому коттеджу, что находился у ограды парка Энделстоу.

– Эльфрида, что ты на это скажешь? – обратился к ней ее отец требовательным тоном, немедленно появляясь вновь, как только Стефан исчез из комнаты.

С той быстротою, что присуща всем женщинам, она ухватилась за любую соломинку, что могла помочь ей замять это дело.

– Он сам сказал мне об этом, – молвила она нерешительно, – так что в отношении его это не открытие. Он вошел с тем, чтобы рассказать тебе обо всем.

– ВОШЕЛ, чтобы рассказать! Почему он не сказал это сразу же? Я возмущен так же сильно, если не больше, тем, что он коварно умолчал о сем предмете, а не самим фактом. Чертовски смахивает на то, что он обвел меня вокруг пальца, да и тебя тоже. Ты и он проводили много времени вместе и переписывались друг с другом в такой манере, какую я вовсе не одобряю, то есть самым неподобающим образом. Ты должна знать, насколько непристойно подобное поведение. Женщина не может переборщить с осторожностью, когда ее оставляют наедине с я-не-знаю-кем.

– Ты же видел нас, папа, и ни разу ни слова не сказал.

– Моя вина, конечно, моя вина. Какого черта я думал! Он, крестьянский сынок, и мы, Суонкорты, родня Люкселлианам. Наш род медленно угасал на протяжении столетий, и вот я вижу, что мы и впрямь обратились в ничто. Спрашивается, кого еще подлее родом можно сыскать, чтоб пригласить его в нашу гостиную!

Увидев, что события развиваются самым неблагоприятным образом, Эльфрида начала горько плакать:

– О папа, папа, прости меня и его! Мы так любим друг друга, папа, о, так сильно любим! И то, о чем он собирался говорить с тобою: благословишь ли ты наше обручение, пока он не выйдет в такие же славные джентльмены, как и ты? Мы не торопимся, милый папа; мы вовсе не собирались венчаться немедленно; мы собирались отложить венчанье до тех пор, пока он не станет богаче. Только дозволь нам обручиться; что дурного в том, что он любит меня, а я люблю его?

Чувства мистера Суонкорта были немного смягчены этой мольбой, но его раздражало то, что было этому причиной.

– Разумеется, нет! – он отвечал. Он произнес свой запрет длинно и звучно, так, что «нет» прозвучало как «не-е-ет!».

– Нет, нет, нет, не говори так!

– Пфф! Хорошенькая история. Мало того что я был одурачен и опозорен тем, что принимал его у себя – его, сынка одного из моих прихожан-деревенщин, – так теперь я должен вдобавок назвать его своим зятем! Силы Небесные, да ты рехнулась, Эльфрида?

– Ты же видел его письма ко мне с самого первого дня его появления у нас, папа, и ты знал, что они были в своем роде… любовными письмами; и с тех пор, как он гостит у нас, ты почти все время оставлял нас с ним наедине; и ты догадывался, ты не мог не догадываться о том, что мы думаем и чем занимаемся, и ты не остановил его. Вслед за любовными ухаживаниями приходят любовные победы, и ты знал, что этим все закончится, папа.

Священник парировал этот выпад, в котором звучало столько здравого смысла:

– Я знаю, раз уж ты так давишь на меня… я подозревал, что какое-то детское увлечение могло возникнуть между вами, я признаю, что не обременял себя хлопотами это предотвратить, но я никогда и не поощрял этого прямо; и как можешь ты, Эльфрида, ожидать, что я одобрю это теперь? Это невозможно; ни один отец во всей Англии не стал бы слушать о возможности такого мезальянса.

– Но он все тот же самый человек, папа, тот же самый человек во всем; и как он может не подходить мне теперь, если прекрасно подходил раньше?

– Он казался молодым человеком, у которого есть состоятельные друзья и небольшая, но собственность; а без того и другого он – совершенно иной человек.

– И ты ничего о нем не заподозрил?

– Я следовал рекомендации от Хьюби. Он должен был поставить меня в известность. И это же должен был сделать сам молодой человек; разумеется, он должен был это сделать. Я это рассматриваю как в высшей степени неблагородный поступок: этак являться к человеку в дом запросто, словно вероломный я-не-знаю-кто.

– Но он боялся сказать тебе, папа, и я тоже боялась. Он слишком сильно любит меня, чтобы подвергать нашу любовь такой опасности. А что касается рассказа о друзьях и покровителях, который он якобы задолжал нам в свой первый визит, то я не понимаю, почему ты настаиваешь на том, что он обязан был это сделать. Он приезжал к нам по делам, и нас вовсе не касалось, кто его родители. А затем он понял, что если тебе все расскажет, то его никогда больше сюда не пригласят, и он, быть может, никогда не увидит меня снова. А он хотел меня увидеть. Кто может осуждать его за попытку любыми судьбами остаться подле меня – девушки, которую он любит? В любви все средства хороши. Я слышала, как ты сам говорил это, папа; и ты сам поступил бы так же – как он, как любой другой мужчина на его месте.

– И любой другой мужчина, сделав такое открытие, как я сегодня, сделал бы то, что намерен сделать я, и постарался исправить свою ошибку, а это значит – выставить его вон, как только законы гостеприимства мне это позволят… – Но тут мистер Суонкорт вспомнил, что он христианин. – Конечно же я ни за что на свете не вышвырну его за дверь, – добавил он, – но думаю, у него достанет такта понять, что ему нельзя задерживаться здесь дольше, если у него есть хоть капля хороших манер.

– Он и не останется, поскольку он джентльмен. Видишь, какие у него изящные манеры, – отозвалась Эльфрида, хотя, возможно, манеры Стефана были сравнимы с подвигами Эвриала[49] – иными словами, стали хороши в ее глазах скорее из-за красивой внешности их обладателя, чем благодаря тому, что были из ряда вон.

– Вздор, кто угодно станет таким, кого ты назовешь изящным, если он поживет немного в городе да будет внимательно смотреть по сторонам. И он, должно быть, поднабрался своего джентльменства, когда ходил на галерку в театры да смотрел во все глаза на манеры светских гостиных, какими их выставляют на театральных подмостках. Он мне напомнил один из худших анекдотов, что я когда-то слышал.

– Что это была за история?

– Ох нет, благодарю покорно! Я ни за что на свете не посвящу тебя в такие непристойности!

– Если бы его отец и мать жили на севере или на востоке Англии, – храбро настаивала на своем Эльфрида, несмотря на то что ее речь прерывалась рыданиями, – где угодно, но не здесь… ты… бы… видел только… ЕГО, а не ИХ! Его положение в жизни… было… было бы таким… каким его представляет его профессия… и не было бы испорчено… незавидным положением его отца… совсем… с которым он и не жил… никогда. Несмотря на то что Джон Смит скопил много денег и гораздо богаче нас с тобою, как все говорят, иначе он не смог бы оплатить сыну такое дорогостоящее образование. И это очень умно и… благородно… со стороны Стефана, быть лучшим из своей семьи.

– Да. «Если скот владеет скотиной, то его ясли будут всегда стоять у королевского стола»[50].

– Ты оскорбляешь меня, папа! – закричала она, рыдая. – Оскорбляешь, оскорбляешь! Он – мой Стефан, и я люблю его!

– Это может быть правдой, а может и не быть, Эльфрида, – парировал ее отец, вновь чувствуя себя некомфортно оттого, что невольно смягчился. – Ты смешиваешь воедино будущие возможности с нынешними фактами – то, кем молодой человек может стать, и то, кто он есть сейчас. Мы должны смотреть на то, что он представляет собой сейчас, а не на ту неправдоподобную степень успеха на избранном им поприще, что может принести ему будущее. Расклад таков: сынок крестьянина из моего прихода, которому, возможно, удастся, а возможно, и нет, купить меня с потрохами, молодой человек, который еще ничего не добился в жизни, чтобы прославить свое имя, и пока находящийся на иждивении отца, желает обручиться с тобой. Его семья живет именно в том месте в Англии, что и твоя, и поэтому по всему графству – которое для нас представляет собой целый мир – тебя всегда будут величать женой Джека Смита, сынка каменщика, и ни при каких обстоятельствах – женою лондонского архитектора. Это препятствие, а не компенсирующий факт, и так о нем будут судачить во веки вечные. Поэтому ни слова больше. Ты можешь препираться со мною хоть всю ночь и доказывать все, что тебе вздумается; я не отступлю от своих слов.

Эльфрида устремила в окно гостиной безмолвный и безнадежный взор, глядя в темноту огромными глазами, полными слез, щеки ее были мокрыми.

– Я назову это огромным безрассудством и желаю во всеуслышание объявить это наглостью – наглостью, что свойственна Хьюби, – подвел итог ее отец. – Я и не слыхивал никогда о подобных вещах – чтоб такие рекомендации раздавали направо-налево, всякому неуклюжему подростку, всякому выходцу из здешних мест, да еще такие, что он мне предоставил. Натурально, любой человек был бы так же одурачен, как и я. Поэтому я тебя нисколько не осуждаю. – Он вышел на поиски первого письма мистера Хьюби. – Вот что он написал мне: «Дорогой сэр… повинуясь вашей просьбе от 18-го числа, я условился сделать обзор и эскизы башни и крыла приходской церкви, et cetera… мой помощник, мистер Смит…» Помощник, видишь, как он его назвал, и, натурально, я подумал, что это сродни партнеру. Почему он попросту не сказал «клерк»?

– Никто не зовет их клерками по этому роду занятий, поскольку они не работают с документами. Стефан… мистер Смит… так мне сказал. Поэтому получается, что мистер Хьюби воспользовался общепринятым выражением.

– Буду премного благодарен, если ты не станешь затыкать мне рот, Эльфрида! «Мой помощник, мистер Смит, с этими целями покинет Лондон, выехав к вам ранним поездом сегодня утром… Я КРАЙНЕ БЛАГОДАРЕН ВАМ ЗА ТО, ЧТО ВЫ ЛЮБЕЗНО ПРЕДЛОЖИЛИ ЕМУ ОСТАНОВИТЬСЯ ПОД ВАШИМ КРОВОМ… МОЖЕТЕ ПОЛНОСТЬЮ ЕМУ ДОВЕРЯТЬ и всецело положиться на его умение разбираться в церковной архитектуре». Ну, я повторяю, Хьюби должен стыдиться того, что дает эдакую пышную характеристику молодчику без имени и состояния, выходцу из самых низов.

– Профессионал из Лондона, – возражала Эльфрида, – и знать не знает ничего о том, кто отец и мать его клерков. У них есть помощники, которые трудятся в их конторах и магазинах годами, и они едва ли знают, где те живут. То, что те умеют делать, то, какую пользу они могут принести фирме, – вот все, что заботит лондонца. И это дополняется его достойным умением быть всегда приятным.

– Умение быть всегда приятным – скорее недостаток, чем достоинство. Это говорит о том, что у человека недостает здравого смысла, чтобы знать, кого ему следует презирать.

– Это говорит о том, что он поступает согласно вере и судит не по внешнему виду, в отличие от тех, кто обязан всем проповедовать эти принципы.

– Так вот, значит, что именно он успел вбить тебе в голову, как я посмотрю! Да, у меня проснулись на его счет некоторые подозрения, так как он был совсем равнодушен к любым соусам. Я всегда предполагал, что человек не может считаться настоящим джентльменом, если у него отсутствуют предпочтения в соусах. Нечувствительное к тонким блюдам небо неизменно разоблачает раздвоенное копыто выскочки. Подумать только, а я-то ради него достал из погреба бутылку 40-градусной «Мартинез»[51] – у меня теперь ее осталось всего одиннадцать бутылок, – все ради щелкопера, который и знать не знает, что цена одной такой бутылке восемнадцать пенсов! А потом еще эта латинская цитата, когда он закончил мое высказывание; цитата была очень заурядная, очень, в противном случае я, который не заглядывал в латинские книги последние восемнадцать лет, ее бы не вспомнил. Что ж, Эльфрида, тебе лучше удалиться в свою комнату; эта блажь у тебя со временем пройдет.

– Нет, нет, нет, папа, – простонала она.

Известно, что из всех мучений, сопровождающих несчастливую любовь, худшее – мысль о том, что страсть, которая вызвала их появление на свет, может угаснуть.

– Эльфрида, – сказал ее отец с грубым дружелюбием, – я работаю над превосходным планом, о котором не могу пока тебе рассказать. Исполненье этого плана будет выгодно и тебе, и мне. Это осенило меня совсем недавно – да, меня попросту осенило, – но я и помыслить не мог обо всех выгодах вплоть до сегодняшнего дня, пока не узнал про это разоблачение. Было бы крайне неразумно с моей стороны не пытаться поймать удачу за хвост.

– Мне не нравится это твое выражение, – парировала она устало. – Ты уже потерял почти все через такие вот превосходные планы. Неужели это снова какие-нибудь несуществующие рудники?

– Нет, мой план не касается рудников.

– Тогда акции на строительство железных дорог?

– Нет, речь не о железных дорогах. Это как те таинственные предложения в рекламе, приняв которые любой джентльмен, даже если Господь обделил его мозгами, способен преуспеть за неделю, не взяв на себя ни малейшего риска, не доставив себе неприятностей и не замарав рук. В любом случае, я тверд в своем намерении ничего об этом не рассказывать, пока все не будет устроено, хотя могу открыть уже сейчас, что у тебя вскоре появятся другие дела вместо того, чтоб забивать себе голову мечтами о Стефане Смите. Помни, я намерен вести себя не гневно, а дружелюбно по отношению к молодому человеку; ради тебя я смотрю на него как на друга – до некоторой степени. Но и этого довольно; а через несколько дней ты и сама будешь думать в точности так же, как я. Ну, ступай в свою комнату. Юнити принесет тебе наверх ужин. Я не желаю, чтобы ты была здесь, когда он вернется.

Глава 10

Укрыт надежно липой вековою[52].

Стефан воротился обратно к коттеджу, который покинул всего два-три часа назад. Он добрался до ограды парка Энделстоу и вступил под роскошную сень листвы деревьев, растущих на опушке; лучи лунного света, пробиваясь сквозь эти лиственные своды, путались в его кудрях – и казалось, что над головой у него сияние, – да светлыми пятнами плясали на его спине при быстрой ходьбе. Когда он пересек дощатый мосток и через калитку вошел в сад, он увидел залитую лунным светом фигуру, что направлялась от прилегавшего к дому участка в сторону самого дома, но с другой его стороны. То был его отец с рукой в перевязке, который осматривал сад, ярко освещенный луною, а в особенности – то место, где росла самая молодая поросль репы, осматривая ее перед тем, как запереть коттедж на ночь.

Он поприветствовал сына со своей обычной энергичностью.

– Хэлло, Стефан! А мы уж минут через десять собирались отправиться на боковую. Забежал узнать, что со мной стряслось, мой мальчик?

Доктор приходил и уже ушел, и было провозглашено, что это легкий ушиб руки, хотя такой ушиб признали бы гораздо более серьезным, занимай мистер Смит ступеньку повыше на общественной лестнице. Беспокойные расспросы Стефана были вызваны скорее словами сожаления его отца, что, дескать, его подручным-каменщикам будет сложно обходиться без него ближайшие два дня, чем заботой о том, сколько боли причинило ему происшествие. Вместе они вошли в дом.

Джон Смит – коричневый, как палые листья осенней поры, если говорить о его коже; белый, как снега зимы, если вести речь о его рабочей одежде, – мог служить прекрасным образцом типичного деревенского архитектора-любителя. Как это обычно случается с большинством деревенских ремесленников, в нем было слишком много индивидуальности, чтобы называть его типичным рабочим – тем результатом обтачивания прибрежной гальки морскими волнами большого города, что производит метаморфозу, когда множество «я» становятся частью единого класса.

Его работа не принесла ему той специализации, что отличает городских ремесленников. Несмотря на то что он был, грубо говоря, только каменщик, он также не считал ниже своего достоинства помогать ворочать каменную глыбу, если двигать такие глыбы составляло необходимость работы на сегодня, да класть шифер или изразцы, если крышу нужно закончить до наступления дождливой погоды, а под рукой не находилось никого, кто сделал бы это лучше. Правду молвить, раз или два в разгар зимы, когда морозы властно запрещали всякое использование мастерка, переноску каменных блоков, разведение строительного раствора да строительство фундаментов, ему даже случалось принимать участие в рубке и распиле деревьев. Более того, он на своем участке земли так много лет занимался огородничеством, что при необходимости мог зарабатывать себе на жизнь и этим занятием.

Возможно, наши сельские жители не столь искусны в ремеслах, как их собратья-горожане, занятые в торговле. Но по правде сказать, он был как тот неповоротливый мастер по изготовлению булавок, что делает все сам от начала и до конца, заслуживший за это презрение от Адама Смита[53] и уважение – от Маколея[54], который, как бы там ни было, всегда оставался настоящим художником своего дела.

Когда они оба вошли в дом, то при свечах стало видно, какой это здоровяк. Его густая и туго заплетенная борода была как у статуи мраморного Геркулеса; рукава рубашки были у него засучены, жилет расстегнут, и снежно-белая льняная одежда и его загорелые руки да лицо составляли контраст столь же разительный, как белый белок и желтый желток в яйце. Миссис Смит, услыхав, что они вошли, выплыла из буфетной.

Миссис Смит – матрона, внешность которой способен был оценить скорее ум наблюдателя, нежели его взор, однако это вовсе не значило, что она была дурна собой. Она еще сохранила свою свежесть даже теперь, в прозаическую пору осени ее жизни; и то, что главным образом выражали ее черты, был крепкий здравый смысл, стоявший за ними, а в совокупности ее черт отражалось зримое, своеобразное, подкрепленное аргументами суждение о том, что собой представляет весь наш мир.

Отец Стефана заново пересказал все подробности происшествия в той драматической манере, что была свойственна и Мартину Каннистеру, и другим индивидуумам, живущим по соседству, да и всему деревенскому миру в целом. Миссис Смит вставляла рассказы о своих переживаниях между актами сей драмы, как корифей в древнегреческой трагедии, делая повествование завершенным. Наконец история приблизилась к своему завершению, сколь бы ни была длинна, и Стефан направил течение разговора по другому руслу.

– Ну, что ж, мама, теперь они все обо мне знают, – сказал он спокойно.

– Славно сработано! – отвечал его отец. – Наконец-то я больше не буду волноваться.

– Я порицаю себя… я никогда себе не прощу то, что не сказал им раньше, – продолжал молодой человек.

При этом замечании миссис Смит разом позабыла о прежней теме беседы.

– Я никак в толк не возьму, почему ты должен из-за этого расстраиваться, Стефан, – сказала она. – Когда люди нежданно-негаданно заводят себе друзей, то не вываливают им при первой же возможности рассказ обо всей подноготной своей семьи.

– Ты не сделал ничего дурного, это точно, – промолвил его отец.

– Да, но я должен был открыться им раньше. Мой визит имел гораздо больше значения, чем вы думаете, гораздо, гораздо больше значения.

– Не так уж много, как я полагаю, – отвечала миссис Смит, глядя на него в задумчивости.

Стефан покраснел, а его отец переводил взгляд с жены на сына, явно не понимая, о чем идет речь.

– Она довольно-таки хорошенькая, – продолжала миссис Смит, – и манеры у нее как у настоящей леди, да и умненькая она тоже. Но, несмотря на то что она, в общем-то, прекрасно тебе подойдет, зачем, скажи ты мне, да смилуется над нами Господь, на кой тебе сдалась жена именно сейчас, когда ты еще не кончил учебу?

Джон наморщил лоб да разинул рот от изумления.

– Так вот откуда ветер дует, да? – сказал он.

– Мама, – закричал Стефан, – какие глупости ты говоришь! Критически обсуждать, подходит она мне или нет, как будто здесь осталось место сомнениям! Что ты, женитьба на ней будет для меня истинным благословением – и с точки зрения положения в обществе, и с практической точки зрения, так же, как и во всех прочих аспектах. Боюсь только, что я для нее совсем невыгодная партия, поскольку слишком высоко стоит она на общественной лестнице по сравнению со мною. Ее семья не захочет принять в свое лоно такого деревенского увальня, как я.

– Если ты для них недостаточно хорош, тогда я скорей предпочту увидеть их хладные трупы, чем приму в нашу семью, и пускай себе ищут семьи получше фасоном, где соизволят их принять.

– Ах да, но я никогда не примирюсь с неприязнью к факту, что радушно принят в среде тех людей, о которых ты ведешь речь, когда на меня как на пустое место смотрят в ее среде.

– Какой еще безумный вздор мы от тебя услышим на следующий раз? – сказала его мать. – И раз уж об этом зашел разговор, ни она не стоит выше тебя на общественной лестнице, ни ты не находишься на столь низкой ступени, чтобы считаться ее недостойным. Ты сам можешь посудить, насколько тактично мое поведение. Я уверена, что никогда не останавливалась, чтобы поболтать больше минуты с какими бы то ни было поденщиками, и никогда я не приглашала к нам на вечера тех, у кого нет собственного предприятия. И я не однажды вела беседы с превосходными людьми, что приезжали в гости к нашему лорду, и не говорила им ни «мадам», ни «сэр», и они принимали это кротко, как ягнята.

– Ты присела в реверансе перед священником, и я хотел бы, чтобы ты этого не делала.

– Но это было до того, как он назвал меня просто по имени, данному мне при крещении, иначе не дождался бы он от меня реверансов ни за что! – взвилась от возмущения миссис Смит, и ее глаза засверкали. – Ты набрасываешься на меня, Стефан, будто я твой злейший враг! Что мне еще оставалось делать, чтобы от него избавиться, когда он все грохочет и грохочет передо мною да твоим отцом о своем величии, да только о том и хлопочет, чтобы показать это прямо иль косвенно, и все-то распинается, повествуя о тех днях, как он был молодой парень да учился в колледже, и уж не знаю, чего-чего только не приплетет сюда; и языком своим он орудует так же проворно, что наши молодки – своею ветошью на швабре, когда моют полы в маслобойне. Так оно и есть, ведь правда, Джон?

– Сущая правда – вот что это такое, – подтвердил ее супруг.

– В наше время любой женщине, – подытожила миссис Смит, – если ей вообще удастся подцепить себе мужа, следует ожидать, что ее свекр будет ниже рангом, чем ее отец. Мужчины поднимаются вверх, а женщины остаются в своем кругу. Каждый молодой человек, с которым ты свел знакомство, больший франт, чем его отец, а ты стоишь на одной доске с нею.

– Именно так думает и она сама.

– Это только говорит о ее здравом смысле. Я знала, что она будет гоняться за тобою, Стефан, я знала.

– Гоняться за мною! Великий Боже, что ты еще скажешь!

– Видно, я и впрямь должна повторить, что тебе не след жениться в такой спешке и надо подождать несколько лет. Тогда ты поднимешься выше, чем дочка разорившегося священника.

– Факты таковы, мама, – сказал Стефан, теряя терпение, – что ты ровным счетом ничего не знаешь. Я никогда не поднимусь выше, потому что я этого не хочу, да и не захочу, проживи я хоть сто лет. А что касается твоих замечаний, что она гоняется за мной, то мне такие высказывания о ней ужасно не нравятся, поскольку они годятся лишь для интриганки да для мужчины, который стоит того, чтоб ему расставили такие сети, и оба они не просто лживы по своей натуре, но до нелепости лживы в этом случае. Правда, отец?

– Боюсь, что я не настолько хорошо понял тему вашей беседы, чтобы высказывать свое мнение, – отвечал его отец тоном лисицы, что подхватила насморк и порастеряла свой нюх.

– Так или иначе, но она явно не мешкала, памятуя о том кратком времени, что вы знакомы, – молвила его мать. – Что ж, я думаю, тебе еще лет пять можно не задумываться о подобных вещах. И, говоря начистоту, она прекрасно может позволить себе подождать, да и подождет тебя, помяни мое слово. Прозябая в таком богом забытом уголке, как наш, я уверена, она не помнила себя от счастья, что ты вообще обратил на нее внимание. Вероятнее всего, она бы умерла старою девой, не появись ты на горизонте.

– Все это вздор, – сказал Стефан, но не особенно громко.

– Она премиленькая девочка, – продолжала миссис Смит более благодушным тоном, заметив, что Стефан понизил голос. – И о ней самой я не могу сказать ни словечка дурного, это правда истинная. Я порой видела ее, разодетую, что твоя лошадка, которую ведут на ярмарку, и мне она очень за это по сердцу. Настоящая маленькая леди. Но люди думают то, что думают, ничего тут не поделаешь, и, если бы она преуспела в своей школе да добилась бы там видного положения, а не занималась всяким сочинительством, это отразилось бы на ее кармане куда лучше, ибо, как я уже сказала, не было еще хуже времен для людей ее положения.

– Ну же, ну же, мама, довольно, – сказал Стефан с улыбкой, но неодобрительным тоном.

– Нет уж, я докончу! – резко ответила его мать. – Я недаром читаю газеты и знаю, что все мужчины стараются взять себе жену повыше классом. Мужчины ее круга, те же самые священники, женятся на дочерях сквайров; сквайры женятся на дочерях лордов; лорды женятся на дочерях герцогов; герцоги женятся на королевских дочерях. На каждой ступени социальной лестницы джентльмены метят на ступеньку выше, а благородные женщины ниже классом коротают свой век в старых девах или решаются на мезальянсы.

– Но ты же только что сама говорила, дорогая мама… – начал возражать Стефан, который не в силах был промолчать, не указав матери на ее непоследовательность. Вдруг он замолк.

– Ну, так что же я сказала? – И миссис Смит упрямо сжала губы, изготовившись к новой перепалке.

Стефан, сожалея о том, что вообще произнес эти слова, и опасаясь вызвать новое извержение вулкана, теперь, однако же, вынужден был продолжать:

– Ты только что сказала, что я вовсе не ниже ее по социальному положению.

– Да, именно, именно! Вот это слова моего сына; так говорит моя плоть и кровь. Ручаюсь, ты отыщешь несостыковки во всем, что ни скажет твоя мать, Стефан. Ты совсем как твой отец, принимаешь сторону кого угодно, но только не мою. В то время пока я тут распинаюсь, и беседы веду, и прилагаю столько усилий, и тружусь, как рабыня, для твоего же блага, ты пребываешь в ожидании да выискиваешь огрехи в моих речах, чтобы с торжеством на них указать. Да, вы с нею люди одного круга, но ваш брак ЕЕ родные непременно НАЗОВУТ мезальянсом, ибо таким он и будет, по их понятиям. Не будь же таким задиристым, Стефан!

Стефан отвечал благоразумным молчанием, которое скопировал у своего отца, и в течение нескольких минут ничего не было слышно, кроме тиканья напольных часов с зеленым циферблатом, что стояли у стены.

– Я уверена, – прибавила миссис Смит более философическим тоном и в качестве заключительной речи, – что, если бы в мои времена было так же тяжело подцепить себе мужа, как это стало в нынешние дни – когда тебе надо молиться на своего мужа, словно на Господа Всемогущего, за то, что он выбрал в жены тебя, – мне бы пришлось месить ногами глину для кирпичей, чтобы приструнить свою гордыню да пойти замуж, и если это неправда, тогда на девять хлебов не пошло ни единого доброго зерна.

На этом разговор прервался, да и время было уже позднее, поэтому Стефан пожелал родителям спокойной ночи и обратился к матери с обычной своей сердечностью, не держа на нее зла за их препирательства, ибо, хотя миссис Смит и Стефан часто спорили друг с другом, они никогда по-настоящему не враждовали.

– И может быть, – сказал Стефан, – мне придется покинуть наши края завтра утром; я еще не знаю. Словом, если я вас не навещу перед возвращением в Лондон, не тревожьтесь за меня, ладно?

– Но разве ты приехал не на две недели? – спросила его мать. – И разве у тебя отпуск не длится месяц? Значит, они собираются указать тебе на дверь?

– Вовсе нет. Я волен остаться; волен и уехать. Если я уеду, вам лучше ничего не говорить о моем пребывании здесь, для ее блага. В котором часу утра дилижанс проезжает дорогу Энделстоу?

– В семь утра.

И после этого он их покинул. Дорогой он размышлял о том, дозволит ли священник им обручиться или надеяться на обручение нет смысла, либо, поскольку его мысли все время возвращались к его возлюбленной Эльфриде, дозволит ли он ему остаться у них долее. Если же ему запретят даже думать о подобных вещах, он решился уехать тотчас же. А последнее, даже в свете его молодых надежд, казалось наиболее вероятным.

Стефан возвращался к пасторскому дому по лугам, тем же путем, каким пришел, и повсюду его сопровождало нежное музыкальное журчание воды, что струилась через маленькие запруды под робким светом луны, и всюду лежала свежая роса. То было время, когда простой взгляд на окружающий пейзаж становился созерцанием, а созерцание приносило покой. Однако Стефан едва ли был в достаточной мере философом, чтобы извлечь выгоду из подобного дара матери-природы. Его характер составляли очень простые черты; он обладал душевным складом того рода, какой редко встречается в весеннюю пору цивилизации, в то время как непрестанно множится, когда нация становится старше, индивидуальность блекнет, а образование получает повсеместное распространение – таким образом, его ум обладал необыкновенной восприимчивой силою, но у него отсутствовала творческая жилка гения. Быстро усваивая любой род знаний, что попадались на его пути, и обладая пластическим умением приспосабливаться, что более свойственно женщинам, чем мужчинам, он менял окраску, как хамелеон, если оказывался в обществе, что было рангом повыше и где от него требовалось более искусное притворство. Он не мог похвалиться оригинальными идеями, и тем не менее едва ли нашлась бы такая идея, коей он после необходимой тренировки не сумел бы придать достойного обрамления.

Этой ночью он не замечал ничего вокруг, целиком погрузившись в свои переживания; а то, что он видел в своей душе, была смертельная усталость. Его намеренья жениться на Эльфриде, пусть даже немного поспешные, меж тем показались бы беспристрастному наблюдателю весьма далекими от абсурда – ведь стоит помнить о том, как обычно заключаются браки, – если только не назвать абсурдным препятствием выпавшее на долю случайное соседство родовитой семьи невесты и родителей жениха, людей честных, но незнатных, и счесть это фактом, мешающим влюбленным соединиться.

Часы пробили одиннадцать, когда он вошел в пасторский дом. Эльфрида ждала его, сидя в неподвижности, и едва ли сделала хоть одно движение с тех пор, как он ушел. Прежде чем она молвила ему хоть слово, она успела увидеть, как он и ее отец прошли в рабочий кабинет последнего. Она поняла, что он каким-то образом все же получил тот разговор тет-а-тет, которого добивался.

В то время пока Стефан отсутствовал, нервические головные боли стали донимать чувствительную девушку, и ей не оставалось ничего другого, кроме как подняться наверх, в свою комнату. Вместо того чтобы прилечь, она вновь сидела в темноте, не закрывая двери, и с бьющимся сердцем прислушиваясь к каждому звуку, что доносился снизу. Слуги легли спать. Наконец она услышала, как двое мужчин вышли из рабочего кабинета и направились в столовую, где накрытый ужин был оставлен более часа назад. Дверь туда оставили открытой, и она поняла, что в любом случае ужин у них протекает таким образом, что отец и ее возлюбленный не обменялись ни единым замечанием, исключая такие банальности, как ремарки по поводу огурцов да дынь, о свойственной им полезности и способах выращивания, а в остальном их разговор проходил в жестких и формальных рамках. Это сулило неудачу.

Вскоре после ужина Стефан поднялся наверх, к себе в комнату, и почти тотчас же его примеру последовал ее отец, который удалился на ночной отдых. Не собираясь зажигать свет, она сняла с себя часть одежды и присела на кровать, да некоторое время, возможно целый час, так и провела – сидя на кровати, погруженная в мучительные мысли. Затем, собираясь закрыть дверь до того, как разденется до конца, она вдруг заметила полоску света, сиявшую из-под чьей-то двери. Но дверь в комнату ее отца закрыта, и слышно, как он размеренно сопит во сне. Свет шел из комнаты Стефана, и осторожные шорохи, которые долетали оттуда, яснее ясного говорили о том, чем он занят. В идеальной тишине, что царила в доме, она отлично услышала, как закрылась крышка и щелкнул замок – он закрыл шляпную коробку. Затем послышались звук стягивания чего-то ремнем и щелчок другого замка – он закрыл свой чемодан. С утроившимся дурным предчувствием она потихоньку отворила дверь и направилась к его комнате. Одно ощущение наполняло ее, доводя до отчаяния. Стефан, ее молодой красавец, ее ненаглядный, покидал ее, и она не сможет больше видеться с ним открыто, только тайком и в печали, а возможно, они расстаются навсегда. Она никак не могла больше ждать наступления утра, как запланировала ранее, чтобы узнать, о чем тот договорился с ее отцом. Набросив на себя пеньюар, она легонько постучала в его дверь и прошептала: «Стефан!» Тот немедленно отозвался, открыл дверь своей комнаты и вышел к ней.

– Скажи: можем ли мы надеяться?

Он отвечал встревоженным шепотом, и слезы навернулись ему на глаза, но он не пролил ни одной.

– Я должен не сметь и думать о такой абсурдной вещи, – вот что он сказал. – И я уезжаю утром. Мне следовало позвать тебя, чтобы попрощаться.

– Но он не сказал тебе, чтоб ты уезжал… ох, Стефан, он же не сказал тебе этого?

– Нет, словами он этого не сказал. Но я не могу здесь оставаться.

– Ох, не уезжай, не уезжай! Пойдем со мною и давай поговорим. Давай спустимся на несколько минут вниз, в гостиную, иначе здесь он нас услышит.

Она повела его за собой на нижний этаж, держа в руке зажженную свечу, и казалась неестественно высокой и тонкой в длинном пеньюаре цвета голубиного оперения, что был на ней надет. Она не медлила и не предавалась размышлениям о том, насколько в подобных обстоятельствах была пристойна и их полночная беседа. Она думала лишь одно: положено начало трагедии ее жизни – и едва ль не впервые открыла, что у ее житья на белом свете есть мрачная сторона, тень которой теперь заволокла все и в коей растворились нежные полутона привычек и формальностей. Эльфрида тихо открыла дверь гостиной, и они вошли внутрь. Когда она поставила свечу на стол, он заключил ее в объятия, осушил ее слезы носовым платком и поцеловал глаза.

– Стефан, все кончено, миновали дни нашей счастливой любви, и больше не стало для нас надежды!

– Я сколочу состояние и приеду к тебе и женюсь на тебе. Да, так я и сделаю!

– Папа не захочет даже слушать об этом – никогда-никогда-никогда! Ты его не знаешь. Я-то знаю. Он или слепо восхищается чем-то, или слепо предубежден против этого. Аргументы бессильны против этих двух чувств.

– Нет, я не хочу так о нем думать, – сказал Стефан. – Если через время я предстану перед ним человеком, который сделал себе имя, он примет меня – я знаю, что примет. Не настолько он зол.

– Нет, он не злой. Но ты говоришь «через время» так, будто это будет быстро. Для тебя, живущего среди суеты и треволнений, это, возможно, будет сравнительно короткий срок; но для меня… ох, его истинная длина утроится! Каждое лето будет тянуться год, осень – год, зима – год! О Стефан! И ты можешь забыть меня!

Ее могут забыть – вот что всегда было и будет настоящим жалом, что ранит сердце любящей женщины. Это замечание пробудило в Стефане тот же страх.

– Тебя тоже могут убедить отказаться от меня, когда с течением времени мой образ поблекнет в твоей памяти. Ибо, запомни, отныне мы должны хранить нашу любовь в тайне; больше не будет никаких моих долгих визитов, чтобы поддержать тебя. Отныне обстоятельства всегда будут за то, чтоб изгладить мой образ из твоего сердца.

– Стефан, – молвила она, переполняемая своими страхами и не придав значения его последним словам, – там, где ты живешь, много красивых женщин… я знаю, что их много… и они украдут тебя у меня… – Ей на глаза навернулись слезы, когда она нарисовала себе мысленную картину его неверности. – И это будет не твоя вина, – продолжала она, неотрывно глядя на свечу печальным взглядом, – нет! Ты станешь думать о том, что моя семья не хочет тебя принять, и будешь мысленно соединять меня с ними. И в твоем сердце мало-помалу образуется свободное место, и другие девушки смогут попытать счастья.

– Я не стану, я не захочу. Эльфи, не будь так полна мрачных предчувствий.

– Ох, конечно же они будут пытать счастье, – отвечала она. – И ты будешь смотреть на них, и сперва тебе не будет до них дела, а потом ты станешь смотреть, и они покажутся тебе интересными, и еще через время ты подумаешь: «Ах, они знают все о жизни в большом городе, и об ассамблеях, и об избранном светском круге, и о манерах титулованных лиц, а бедняжка Эльфи да весь тот шум, что поднимают вокруг нее, запрещая мне на ней жениться, она же только и знает, что свой маленький домишко, да несколько прибрежных скал, да бескрайнюю гладь моря, и она осталась там, далеко-далеко». И потом ты станешь больше ими интересоваться, и они заставят тебя избрать себе в жены кого-то из их круга вместо меня, и они будут жестоки ко мне умышленно, поскольку я глупа, а они куда как умны и ненавидят меня. И я их тоже ненавижу; да, я их ненавижу!

Ее страстные слова обладали силой на него воздействовать, заставляя признать, сколь шатко при любом раскладе положенье неосуществленного намерения. И, что еще горше, чем это понимание, разделяемое обоими, было чувство печали, что становилась их постоянным спутником, проистекая из совершенно особых обстоятельств. Сколь бы отдаленным ни было желаемое событие, ступи они хотя бы на колею, что к нему вела, и этот простой факт уже до некоторой степени ободрил бы их, дав им некоторую определенность. Согласись мистер Суонкорт на то, чтоб обрученье длилось десять лет, и Стефан ждал бы с относительной бодростью; и он, и она верили бы, что следуют путем, который в итоге приведет их в сады Купидона. Но нельзя сократить время испытательного срока, когда нет шансов даже на его начало, а надежда их была нулевой. Прежде чем они начнут хотя бы ждать заключения брака, мистер Суонкорт должен взять назад свои ужасные слова. И в этом притаилась причина отчаяния обоих.

– Я хочу, чтобы мы поженились сейчас же, – пробормотал Стефан таким тоном, словно говорил о невозможной мечте.

– Я тоже этого хочу, – отозвалась она тоном ему под стать, словно тоже видела перед собой праздные грезы. – Вот единственное, что идет на пользу влюбленным!

– Тайное венчание нам подойдет, правда, Эльфи?

– Да, тайное венчание подойдет; тайное и впрямь будет лучше всего, – сказала она и продолжала задумчиво: – Все, чего мы хотим, – сделать так, чтобы никаким будущим случайностям было не под силу разрушить наши намерения вести в дальнейшем счастливую совместную жизнь; но это не значит, что мы начнем ее немедленно.

– Совершенно верно, – пробормотал он, копируя ее тон и манеры. – Мы тайно поженимся и расстанемся, и станем жить так, как жили раньше, – просто для того, чтобы никто своею властью не смог разлучить меня с тобою, любимая.

– Или тебя со мной, Стефан.

– Или меня с тобой. Мы можем представить себе силу обстоятельств, достаточно мощных, чтобы заставить любую женщину на свете выйти замуж против ее воли, но также нельзя вообразить такие обстоятельства, включая пытки или голод, что вынудили бы замужнюю женщину снова пойти под венец при живом муже.

До сих пор идея о немедленном тайном венчании казалась им нежизнеспособной гипотезой, благодаря которой они попросту ненадолго забудут о мучительном миге разлуки. Пока длилось недолгое молчание, что наступило за последними словами Стефана, сперва сама пленительная идея, а потом и все соблазны уверенности вспыхнули в уме обоих. Пленительная идея состояла в том, что немедленное тайное венчание МОЖНО устроить, а уверены они были, что такой поступок, несмотря на всю его дерзость, несмотря на неведомые его последствия, несмотря на его обман, они оба предпочитают жизни, которую могли бы вести на других условиях.

Молодой человек заговорил первым, и его голос дрожал от понимания всей важности идеи, что они замыслили осуществить.

– Как сильны должны быть наши чувства, Эльфрида! Продолжать жить порознь, как и прежде, не питая страха перед окончательным расставанием! О Эльфрида! Подумай об этом, подумай об этом!

Не вызывает сомнений, что любовь девушки к Стефану разожгли возражения ее отца, кои заставили ее запылать с силою, увеличенной многократно против той, какой та могла бы быть, если б ее оставили в покое. Никогда условия не бывают более благоприятны, чтоб разжечь первую страстную любовь девушки к красивому мальчишескому лицу – увлечение, кое коренится в ее неопытности и расцветает в уединении, – перерастая в необузданную, нерассуждающую страсть, достаточно пылкую, чтобы на все решиться. Все элементы для расцвета такой страсти были налицо, а венчала их безнадежность – необходимый ингредиент, что всегда доводит до совершенства коктейль из эмоций от любви до безумия, объединенных под одной эгидой.

– Мы вскоре откроем все папе, не правда ли? – молвила она боязливо. – Никому больше знать не обязательно. И тогда до него дойдет, что сердцами не играют, что любовь, когда ее подстрекают к тому, чтоб она росла, не имеет после ни малейшей охоты умирать по чьему-либо сиюминутному приказу. Стефан, не кажется ли тебе, что браки против родительской воли всегда законны, если молодых людей усиленно поощряли вплоть до того момента, до которого дошли мы с тобою, и когда нам потом в одночасье начали все запрещать?

– Да. Это совсем не то, как если бы мы с самого начала шли против желаний твоего папы. Только подумай, Эльфи, как любезен он был со мною всего шесть часов назад! Я ему нравился, он превозносил меня и никогда не возражал против того, чтобы мы с тобою оставались наедине.

– Я верю в то, что он ДОЛЖЕН хорошо относиться к тебе и сейчас, – закричала она. – И если он узнает, что мы навеки принадлежим друг другу, он смирится с этим и станет тебе помогать. О Стефан, Стефан! – выпалила она, когда воспоминание о том, как он собирал свои вещи, снова воскресло в ее памяти. – Я не могу вынести, что ты уезжаешь от нас таким образом! Это слишком ужасно. Все, что я ожидала, мучительно умирает сейчас, все мои надежды!

При этих словах Стефан вспыхнул до корней волос.

– Я нисколько не сомневался в тебе – мысль о тебе не будет для меня мучением! – сказал он. – Мы станем мужем и женой прежде, чем надолго расстанемся!

Она спрятала личико на его плече.

– Что угодно, только бы иметь УВЕРЕННОСТЬ! – прошептала она.

– Мне не по душе то, что я предлагаю сделать это немедленно, – продолжал Стефан. – Для меня это выглядит как… это выглядит для меня, словно… словно я пытаюсь подцепить тебя – девушку из более высоких слоев общества, чем я.

– Это вовсе не так, честное слово! Неужто я в глазах всех принадлежу к высоким слоям общества? Что проку от «были когда-то»? Когда-то моя семья что-то значила в мире, теперь мы ничто.

И потом они еще долго и серьезно шептались вместе; Стефан предлагал нерешительно то этот, то другой планы, а Эльфрида улучшала их, и все это с учащенным дыханием, и лихорадочным румянцем, и возбужденно сияющими глазами. Пробило два часа ночи, когда они наконец выработали финальный план.

Затем она ему сказала, чтоб он уходил, дав свою свечу, с тем чтобы он смог найти дорогу наверх, в свою комнату. Они расстались, условившись утром увидеться снова. После того как он тихонько закрыл за собой дверь гостиной, он через время услыхал, как она тихо проскользнула в свою комнату.

Глава 11

Все пути ведут к свиданью[55].

Стефан лежал, глядя на Большую Медведицу; Эльфрида изучала взглядом скучный параллелограмм наглухо задернутых штор окна. Никто не спал в эту ночь.

На следующий день, рано утром – скажем так, часа через четыре после их секретного разговора и как только самый первый «жаворонок»-слуга начал уборку в доме, – Стефан Смит сошел вниз, неся свой чемодан в руке. Пока длилась ночь, он еще лелеял надежду снова переговорить с мистером Суонкортом, однако воспоминание о том резком отпоре, который он получил от него прошлым вечером, сделало неприятной саму мысль о таком разговоре. Возможно, у него была другая и менее честная причина. Он решил повременить с этим разговором. Какая бы душевная робость или недомолвка ни стояли за подобным решением, ни одно из таившихся в нем чувств не обладало достаточной силою, чтобы его отменить. В своей комнате он написал записку, где попросту говорилось, что он более не чувствует себя счастливым в их доме после того, как мистер Суонкорт вдруг наложил запрет на то, что сам же поощрял несколькими часами ранее, но он надеется на то, что наступит время, и наступит оно весьма скоро, когда его прежняя радость от пребывания в гостях у мистера Суонкорта вновь воскреснет.

Он ожидал увидеть комнаты в сером и безрадостном виде, который придает всем раннее утро, когда солнце еще не взошло. В столовой он нашел накрытый завтрак на несколько персон, и видно было, что кто-то уже успел позавтракать.

Стефан передал служанке свою прощальную записку. Та сказала, что мистер Суонкорт поднялся до зари и потребовал ранний завтрак. Он никуда не уходил, насколько ей известно.

Стефан выпил чашку кофе, покинул дом, где жила его любовь, и направился в сторону дороги. Было так рано, что те места, где лежала тень, все еще пахли ночными запахами, а пятна солнечного света едва ли ощущались, как тепло солнца. Его горизонтальные лучи заставили каждую отмель стать ниже к земле и казаться хорошо прорисованной ложбиной. Даже края дороги были достаточно высокими, чтобы отбрасывать тени, и даже сами ее камни вытягивались конусообразными тенями на запад, такими же длинными, как колья шатра Иаили[56].

В месте, что находилось не более чем в ста ярдах от резиденции священника, малая дорога, ведущая оттуда, пересекалась с главной дорогой. Стефан дошел до этого перекрестка, остановился и прислушался. Ничего не было слышно, кроме непрестанного рокота морского прибоя, где волны бились о прибрежные скалы. Он взглянул на свои часы и затем вскарабкался на ворота, где уселся в ожидании прибытия дилижанса.

Пока он там сидел, он услышал шум колес двух экипажей, кои ехали в разных направлениях.

В экипаже, что приближался к нему с правой стороны, он вскоре узнал дилижанс. Его появление сопровождалось окриками кучера и свистом его хлыста, ясно различимым в царящем утреннем безмолвии, коим он понукал лошадей взобраться на холм.

Шум колес другого экипажа раздавался со стороны малой дороги, которую Стефан не так давно покинул. Прислушавшись повнимательнее, он понял, что тот выехал с тех земель, на которых стоял древний поместный особняк, что граничил с землями священника. Между тем экипаж выехал из ворот усадьбы и покатил по дороге, будучи теперь виден весь целиком. То была обыкновенная дорожная карета, с малым количеством багажа, определенно принадлежащего некой леди. Карета подъехала к развилке, где расходились четыре пути, достигнув ее на полминуты раньше, чем дилижанс, пересекла развилку перед самым носом дилижанса и продолжала свой путь по дороге, что шла в другую сторону.

Внутри кареты Стефан успел рассмотреть пожилую леди вместе с моложавой женщиной, коя, видимо, была ее служанка. Дорога, что они избрали, вела в Стратли, небольшой морской курорт, находившийся в шестнадцати милях на севере.

Он услышал, что ворота старинной усадьбы распахнулись вновь, и, взглянув вверх, увидел еще одну человеческую фигуру, что оттуда вышла и зашагала по направлению к пасторскому дому. «Ах, как бы мне хотелось, чтоб это я шел туда!» – подумалось ему мимоходом. Джентльмен был высок и напоминал мистера Суонкорта статью и платьем. Он открыл ворота пасторского дома и вошел внутрь. Получается, то и впрямь был мистер Суонкорт. Вместо того чтоб этим утром оставаться в постели, мистеру Суонкорту взбрело на ум непременно проводить в путешествие свою новую соседку. Должно быть, он заинтересован в этой соседке необыкновенно, раз совершил ради нее такой небывалый поступок.

Дилижанс подъехал и остановился, и Стефан, держа в одной руке чемодан, а другой взявшись за оглоблю, взобрался в экипаж.

– Кто эта леди в экипаже? – равнодушно спросил он у Ликпена, кучера.

– То, сэр, была миссис Тройтон, вдовушка, у которой, сказывают, деньжат видимо-невидимо. Она владеет всей той частью Энделстоу, что не принадлежит лорду Люкселлиану. Только поселилась она тут совсем недавно, вступила в свои права по закону. Владелец-то прежний больно таинственный был человек, никогда не живал тут, можно сказать, его, почитай, здесь и не видели, кроме как в сентябре[57].

Лошади снова тронули, и из-за поднимаемого ими шума любое продолжение разговора потребовало бы слишком большого напряжения сил. Стефан забрался под полог дилижанса и вскоре погрузился в свои мечты.

Три с половиной часа дилижанс то взбирался на холмы, то тряско съезжал вниз, и вот они наконец достигли Сент-Лансеса, торгового городка и железнодорожной станции, что была ближе всех к Энделстоу, а также местом, где Стефан закончил свое тряское путешествие по ухабам в тот памятный для него зимний вечер в начале того же года. Прибытие дилижанса в Сент-Лансес было приурочено к отправлению от этой станции самого раннего поезда, на который и успел Стефан. Два-три часа езды по железной дороге, что вела через вертикальные проходы, прорубленные в метаморфическом скальном массиве[58], через рощи роскошных и зеленых дубов; по дороге, что тянулась по склонам холмов и, ныряя вниз, шла через очаровательные лощины, долины и яры, где сверкали ручьи, как на горе Ида[59], – и вот он уже смешался с толпой, оказавшись в числе тех ста пятидесяти тысяч человек, что составляют население города Плимут.

У него еще оставалось немного свободного времени, поэтому он оставил свой багаж в камере хранения и отправился пешком по Бедфорд-стрит в сторону ближайшей церкви. Здесь Стефан стал блуждать среди множества могильных камней и заглянул в окно церкви, мечтая о том событии, что, скорее всего, состоится здесь, у алтаря, в будущем месяце. Он повернул прочь и поднялся на Хоу[60], созерцая величественную морскую гладь и огромный мыс, но не различая ни одной особенности удивительного вида, что открывался его глазам. Перед его взором все еще стояла внутренняя перспектива – событие, которое, как он надеялся, произойдет в той самой церкви. Ширь бухты Саунд, Волнорез[61], маяк на далеких Эддистоунских скалах[62], темный поток кораблей, бригов, барок и шхун, которые или плыли спокойно, или скользили по волнам, совершая едва уловимые движения, – все это тогда казалось ему сном, а воображаемое событие было реальностью.

Вскоре Стефан спустился вниз с холма Хоу и вернулся на железнодорожную станцию. Он взял в кассе свой билет и сел в поезд, идущий до Лондона.

В тот день в энделстоунском пасторском доме утомительно долго тянулось время. Ни отец, ни дочь не перемолвились и словом между собою касательно отъезда Стефана. В обращении мистера Суонкорта с нею явно чувствовалась доброта, вызванная виной и происходившая от дурных опасений, что его обвиняли справедливо за некие поступки прежних лет.

Возможно, оттого, что им недостает способности сразу оценить ситуацию в целом, или же благодаря их природному дару к некоторым видам стоицизма, но в критических ситуациях голова у женщины остается холоднее, чем у мужчины, однако проявляется это в пассивной форме. Возможно, если говорить о положении Эльфриды, по крайней мере, то была слепота по отношению к более значительным и непредвиденным обстоятельствам будущего, которое она сама же себе уготовила, и это позволило ей спокойным голосом спросить отца, даст ли он ей выходной в ближайшее время, чтобы совершить путешествие до Сент-Лансеса, а оттуда – в Плимут.

До этого она одна ездила в Плимут всего единожды, и это ей дозволили, поскольку в противном случае вышло бы неминуемое затруднение. Ей же самой, так как она выросла в деревне и была хорошей, если не сказать – отчаянной, наездницей, доставило подлинное удовольствие ехать легким галопом, когда рядом с нею не было и намека на сопровождающего, более четырнадцати – шестнадцати миль по трудной дороге, пролегающей между ее домом и Сент-Лансесом, а потом поставить лошадь в конюшню и ехать оставшуюся часть пути на поезде, и после тем же манером возвращаться домой в тот же вечер. Тогда же было решено, что, хотя однажды она совершила это путешествие успешно, в следующий раз она отправится в путь только с сопровождающим.

Но не стоит путать Эльфриду с другими, обыкновенными девушками, что увлекаются верховой ездой. Обстоятельства ее уединенной и ограниченной жизни сделали необходимостью понимание, что разъезжать по окрестностям на лошади она должна в одиночку или вовсе не садиться в седло. Привычка вскоре сделала это для нее совершенно естественным. Ее отец, который прежде жил по-иному, не очень-то одобрял идею, что одна из Суонкортов, чья родословная прослеживается так же далеко, как нить из мотка шелковой пряжи, скачет по холмам, точно дочь простого фермера, даже несмотря на то, что у него вошло в обычай не следить за нею. Но поскольку он не мог себе позволить доставить ей постоянного сопровождающего, а обладал закоснелой привычкой перекладывать все проблемы на плечи других людей, с тем чтобы только не решать их самому, то это стало в порядке вещей. И посему в умах жителей их деревни прочно засело представление о том, что все леди ездят без сопровождающих, вот как мисс Суонкорт, за исключением тех немногих, кто время от времени приезжает с визитом к лорду Люкселлиану.

– Мне не нравится, что ты едешь в Плимут в одиночестве, а в особенности то, что ты едешь до Сент-Лансеса верхом. Почему бы не поехать в экипаже и не взять с собой слугу?

– В такой помпезности нет ничего приятного.

Присутствие Уорма не нанесло бы серьезного вреда ее планам, но она уже загорелась мыслью поехать без него.

– Когда ты собираешься ехать? – спросил у нее отец.

Она просто ответила:

– Скоро.

– Я подумаю, – сказал он.

Всего несколько дней пролетело, и Эльфрида спросила его снова. Она получила письмо от Стефана. Меж ними было условлено, что оно придет в тот день по секретному их соглашенью. В этом письме он назначал самый ранний утренний час, когда встретит ее в Плимуте. Тем временем ее отец предпринял поездку в Стратли и вернулся оттуда в невиданно жизнерадостном расположении духа. То был отличный шанс, ибо с тех пор как ее отец дал Стефану отставку, он, как правило, соглашался на маленькие уступки, чтобы избежать огромных уступок, связанных с ее отверженным возлюбленным.

– В четверг на следующей неделе я совершу поездку в необычном направлении, – сказал ее отец. – По правде говоря, я покину дом ночью раньше. Ты можешь выбрать для поездки ту же дату, поскольку слуги, полагаю, собираются свернуть и убрать ковры или что-то в этом духе. И, как я тебе уже говорил, мне не нравится, что в городе увидят тебя верхом и без сопровождающего, но поезжай, раз тебе так хочется.

Четверг следующей недели. Отец Эльфриды выбрал тот же день, что назначил Стефан как утро их свидания; и получалось, что их встреча будет примерно через пятнадцать дней после того, как он покинул Энделстоу. Пятнадцать дней – за такой короткий временной промежуток он должен был ознакомиться со всеми любопытными особенностями английского закона о бракосочетаниях.

Она невольно устремила на отца такой странный взгляд, что, когда к ней пришло осознание того, что в нем отражалось, она побледнела от стыда. Ее отец тоже выглядел смущенным. О чем же думал он сам?

То, что мистер Суонкорт заявил о намерении уехать из дому в ночь, предшествующую желанному для нее дню, казалось уникальной возможностью, словно ниспосланной высшими силами. Ее отец редко пускался в далекие путешествия, редко ночевал вне дома, исключая те случаи, когда, быть может, за ночью в дороге следовал визит в дальние края. Ну что же, она не захотела проявлять чрезмерное любопытство и не стала допытываться о причинах предоставленной ей возможности, так же как и он, что выглядело вполне естественно, не собирался давать объяснений по поводу своей поездки. Стало быть, на самом деле они не скрытничали друг с другом, хотя у них никогда не было и доверительных отношений в полном смысле этого слова. Однако дисгармония в чувствах, которые оба испытывали к Стефану, повлекла за собой отчужденность, коя на данный момент достигла такой степени, что она проявляла скрытность даже при обсуждении самых обыденных домашних тем.

Эльфрида испытала почти бессознательное облегчение, убедив себя в том, что отцовская скрытность в его задумке обеляет ее саму – оправдывает то, что она хранит тайну, признав это необходимостью задолго до наступления назначенного дня. Вот в каком беспокойстве пребывает ум юного существа, пока не отыщется какое-то смягчающее обстоятельство, чтобы ех post facto[63] уже не имело ни малейшего значения то, что суть побудительной причины сначала не включала в себя данное обстоятельство.

Следующие две недели она тратила свое время главным образом на то, чтобы гулять в одиночестве среди деревьев и кустарников, время от времени предаваясь радостным мечтам, однако часто, слишком часто – мрачным опасениям. Все цветы, за которыми она ухаживала, как будто потеряли свои краски; все ее питомцы, казалось, заглядывали ей в глаза с ожиданием, словно более не были с нею на короткой дружеской ноге.

Она печально надевала свои украшения, подолгу смотрела на закаты и вступала в беседы с пожилыми людьми. Впервые у нее возник внутренний и тайный мир, обособленный от видимого мира, в котором она жила. Она желала, чтоб ее отец, который в последнее время пренебрегал присмотром за нею даже больше, чем обычно, сделал бы первый шаг – вымолвил хоть слово; и тогда она открылась бы ему во всем, рискуя потерять расположение Стефана. Тогда в ее мыслях возникал образ молодого человека, и в мечтах она вновь видела его стоящим перед нею, и он ласково к ней прикасался, а его глаза смотрели на нее с печальной любовью, так как она отказывалась от своей; и Эльфрида снова чувствовала, что не может отступить.

В среду ей пришло еще одно письмо. Она чуть было не решила подстроить все так, чтоб отец видел прибытие этого послания, предоставив событиям идти своим чередом, но страх потерять возлюбленного из-за честного поступка не дал ей осуществить задуманное. За пять минут до ожидаемого прибытия почтальона она ускользнула из дому и бросилась бежать вниз по тропинке, чтобы встретить его. Она сразу же его повстречала, завернув за острый угол одной пристройки, стоя за которой оставалась невидимой для наблюдателей из пасторского дома. Почтальон, улыбаясь, нес в руке одно послание и уже собирался достать другое – рекламное письмо от агента какой-то фирмы.

– Нет, – сказала она, – несите-ка все это в дом.

– Ба, мисс, да вы взялись ровным счетом за то же самое, что проделывает ваш батюшка вот уже две недели.

Она его не поняла.

– Ну как же, выходит он ко мне каждое утро на этот самый угол, берет из моих рук письмо – и подписано-то оно все одним и тем же почерком – да оставляет без внимания прочие письма и сказывает, чтоб их несли в дом.

И с этими словами почтальон зашагал дальше.

Стоило ему повернуть за угол за ее спиной, и Эльфрида услышала, как ее отец встретился с ним и обратился к нему. Она спрятала свое письмо за две минуты. Ее отец проделывал тот же самый фокус, в котором она только что упрекала себя.

Вот перед вами пылкая, непоследовательная девушка, внутренняя жизнь которой никогда не интересовала ее единственного родителя, и теперь неведомые силы пробудились в ее сердце, чтобы все привело к следующим результатам: первая любовь, что действовала по указке смертельного страха разлучиться с возлюбленным; неопытность, что вела за собою неистовое желание предотвратить расставание, и мрачные опасения нарушить пристойность встречались с надеждой на полное оправдание; возмущение противоречивостью родителя – сперва ее всячески поощряли, а затем вдруг все запретили; леденящая мысль о неповиновении, которую побеждала сознательная неспособность перенести разрыв помолвки, что была основана на взаимном доверии, и отказ от молодого человека, который не менялся с самого начала; благословенная надежда на то, что отец признает ошибкой свои резкие возражения; неиссякаемая вера в то, что таким путем ситуация исправится и все закончится хорошо.

Возможно, она бы в конце концов не рискнула осуществить эту затею, если б однажды за завтраком не прозвучало несколько следующих замечаний.

Ее отец был в своем прежнем благодушном настроении. Он снова улыбался себе самому, думая об анекдотах, которые слишком неприличны, чтобы рассказывать их вслух, и назвал Эльфриду маленькой плутовкой, когда обнаружил, что та спасла тайком, не дав их утопить, еще слепых, новорожденных котят. После этого она вдруг ему сказала:

– А если бы мистер Смит уже был членом нашей семьи, ты бы устроил скандал, обнаружив, что его родные занимают столь низкое общественное положение?

– Ты имеешь в виду: вошел бы он в нашу семью через заключение брака? – отвечал он небрежно и продолжал очищать вареное яйцо.

Сильный румянец, которым она вся вдруг залилась, сказал ему, что именно это она и имела в виду, сказал так же ясно, как положительный ответ.

– Я бы примирился с этим, без сомнений, – заметил мистер Суонкорт.

– Так ты не погрузился бы от этого в безнадежную меланхолию и постарался бы увидеть в нем все хорошее?

Эльфрида обладала хаотическим складом ума и с юных лет привыкла озадачивать своего отца гипотетическими вопросами, основанными на глупейших допущениях. Нынешний вопрос показался ему столь точно отлитым по форме предыдущих, что он, не трудясь над тем, чтобы сложить воедино все факты, отвечал с обычным благодушием:

– Если бы он породнился с нами, то конечно же, как и любой другой разумный человек, я принял бы такое положение дел, которое нельзя изменить, и, определенно, не впал бы из-за этого в безнадежную меланхолию. Я не верю, что хоть что-то в мире способно погрузить меня в безнадежную меланхолию. И не позволю ничему подобному коснуться тебя.

– Я не стану грустить, папа, – воскликнула она с такой беззаботной радостью, что он остался очень доволен ее ответом.

Конечно же мистер Суонкорт был бесконечно далек от мысли, что эта радость исходит от намерения, только что получившего невольное поощрение: более не откладывать совершение запланированного ею безнадежного поступка.

Вечером он уехал в Стратли в полном одиночестве. Это было очень на него непохоже. Провожая его до дверей, Эльфрида вновь испытала искушение поведать ему обо всем и открыть свой замысел.

– Почему ты едешь в Стратли, папа? – спросила она и посмотрела на него так, словно очень хотела передать ему взглядом какую-то мысль.

– Я расскажу тебе завтра, когда вернусь обратно, – ответил он бодро. – Не раньше, Эльфрида. Я категорически против, чтоб ты болтала до времени о том, чего не можешь знать, и, моя милая Эльфрида, ровно настолько у меня к тебе доверия.

Она была угнетена и ранена в самое сердце.

– Тогда и я расскажу тебе о моей поездке в Плимут только по возвращении, – едва слышно сказала она.

Он уехал. Его шутки наводили на мысль, что он посмотрит на ее затею сквозь пальцы, а его равнодушие укрепляло в ней решимость поступить так, как ей хочется.

Догорал обычный сентябрьский закат, темно-синие клочья облаков виднелись на оранжево-желтом небе. Такие закаты раньше манили ее прогуляться в сторону уходящего солнца, поскольку любое красивое явление вызывает желание подойти к нему поближе. Она прошла через поле к изгороди из бирючины, забралась в самую середину ее и прилегла в густом сплетении ветвей. После того как Эльфрида долгое время неотрывно смотрела на небо в западном направлении, она упрекнула себя в том, что не поглядела на восток, туда, где находился Стефан, и обернулась. В конце концов, вышло так, что она вдруг взглянула себе под ноги.

Прямо под собою она заметила кое-что необычное. Зеленое поле раскинулось по обе стороны изгороди, одна часть принадлежала церкви, а другая – тем землям, что относились к соседним владениям, где стоял поместный особняк. Со стороны пасторского дома она увидела маленькую тропинку, протоптанную ногами человека, отличительной и вместе с тем необычной чертой которой было то, что ее длина составляла где-то около десяти ярдов, и она резко обрывалась с обоих концов.

Эльфрида никогда прежде не видела такой тропинки, чтобы та неожиданно начиналась и неожиданно заканчивалась, шла из ниоткуда и вела в никуда.

Да нет, я уже видела подобное, решила она по зрелом размышлении. Она как-то раз видела в точности такую тропинку, которую протоптали перед казармами часовые на посту.

И это воспоминание объясняло появление такой тропинки здесь. Ее отец протоптал ее, расхаживая взад и вперед, как она однажды это уже видела.

Сидя посередине изгороди в том положении, в каком она сидела, Эльфрида видела поле с обеих его сторон. И спустя несколько минут она взглянула в сторону соседнего особняка.

Там она увидала другую тропинку караульного. Та была такой же по длине, как и первая, а ее начало и конец полностью совпадали с соседней тропой, однако вторая казалась более узкой и менее различимой.

Всего две причины могли объяснить это различие. Вторую тропинку протоптал человек такой же комплекции, только ходил он по ней гораздо реже, либо ходили там столь же часто, но ступала более легкая ножка.

Возможно, джентльмен из Скотленд-Ярда, проходи он мимо в это время, выбрал бы второй вариант как наиболее вероятный. Эльфрида думала совсем иначе – настолько, насколько вообще об этом задумывалась. На нее неотвратимо надвигалось ее собственное великое Завтра; и потому все мысли, вызванные обыкновенными зрелищами, получали от нее дозволение крутиться в далеких уголках ее сознания, когда их полностью вытесняли думы о насущном.

Эльфрида принудила себя детально продумать свою затею с практической точки зрения. Вслед за тем, когда улеглись эмоции, что сопровождали обдумывание, все ее дельные соображения свелись попросту к следующему:

– примерно час и три четверти, чтобы доехать верхом до Сент-Лансеса;

– примерно полчаса на то, чтобы переменить платье в гостинице «Сокол»;

– примерно два часа на то, чтобы дождаться какого-то поезда и добраться до Плимута;

– примерно час в запасе до наступления двенадцати;

– всего по времени это займет пять часов, считая с момента отъезда из Энделстоу до возвращения обратно к двенадцати дня;

– таким образом, она должна выехать из дому в семь утра.

Ни удивление, ни мысль о том, что происходит что-то необычное, – ничто не смутило спокойствия слуг, когда они узнали о раннем часе ее поездки. Монотонное течение жизни, какой привыкли мы рисовать ее у людей с маленьким доходом, проживающих в тех краях, куда не долетают свистки поездов железной дороги, нарушается лишь одним событием, неведомым жителям огромных населенных пунктов, – нуждой отправиться в путешествие и волнением, кое при этом испытывается. Любая поездка здесь становится большим или маленьким приключением; и необычное время непременно выбирается для самых обыкновенных путешествий. Мисс Эльфрида намерена выехать рано – вот и все.

Не было случая, чтобы Эльфрида выехала верхом на прогулку и не привезла домой что-нибудь – нечто такое, что она нашла или купила. Если она ездила в город или какую-то деревеньку, то ее грузом были книги. Если то была поездка по холмам, лесам или к берегу моря, то это были удивительные мхи, диковинные коряги, мокрый носовой платок, полный ракушек или морских водорослей.

Как-то раз в дивный ясный день, когда кругом была грязь после дождя, она шла, ведя Пэнси в поводу, вниз по улице Касл-Ботереля, и пакет, что она держала перед собою, вместе с другим, который несла в руке, по непостижимой причине, по какой падают все пакеты, вдруг выскользнул у нее из рук и упал наземь. Слева от нее три томика романа шлепнулись прямо в лужу; справа – рассыпалось множество мотков разноцветной шерсти для вязания, впитывая в себя грязь. Неопрятные женщины заулыбались, глазея в окна на такое невезение, все мужчины обернулись, чтобы на это поглядеть, а мальчишка, который глаз не спускал с раззолоченного имбирного пряника, выставленного на прилавке, поджидая, пока владелец лавки отлучится, чтобы где-нибудь пропустить стаканчик, расхохотался во все горло. Синие глаза вспыхнули, как сапфиры, а ее щеки стали пунцовыми от негодования.

После этого несчастного случая она пустила в ход всю свою смекалку, и ее изобретательности достало на то, чтобы смастерить комбинацию из небольших ремней, что крепились к седлу, и теперь она могла много всякой всячины перевозить безопасно, при условии, что вещи будут не слишком большими. Сюда-то она теперь и увязала, закрепив его, простое темное повседневное платье да несколько других пустяков, предметов одежды. Уорм отворил для нее ворота, и она растаяла вдали.

Один из ярчайших рассветов уходящего лета сиял над нею. Вереск был самым пурпурным, дрок – самым желтым, кузнечики стрекотали настолько громко, что могли поспорить с птичьим щебетанием, змеи свистели, словно маленькие моторчики, и Эльфрида сперва чувствовала оживление. Непринужденно сидя на Пэнси, в своей обычной амазонке и неописуемой шляпке, она выглядела чудесно, да и чувствовала себя так же.

Однако в такие дни настроение совершает удивительные скачки и способно портиться без всякой причины. Грустные мысли сперва приходили к ней лишь на один краткий миг из десяти. А потом огромное облако, которое повисло на севере черной овечьей шкурой, двинулось вперед и заслонило от нее солнце. Это повлекло за собою перемену настроения, которая и так уже была неизбежна, и она погрузилась в однообразную печаль.

Эльфрида повернулась в седле и взглянула назад. Она выехала в открытую степь, ровную, как столешница, чья высота над уровнем моря все еще давала возможность полюбоваться морским прибоем у берегов Энделстоу. Она с тоской взглянула туда.

В течение этой небольшой перемены в ее чувствах Пэнси продолжала скакать вперед, и Эльфриде подумалось, что нелепо было бы поворачивать своего пони обратно. «И все-таки, – промелькнуло у нее в уме, – если бы дома меня ждала мама, я бы ВЕРНУЛАСЬ назад!».

И вот, сделав одно из тех тайных движений, с помощью которых женщины позволяют сердцам обманывать свой разум, она, словно бессознательно, и впрямь повернула назад и легким галопом проскакала в сторону дома больше мили. Но всегда таков человеческий характер: стоит нам выбрать одно из двух, как то, от чего мы отказались, сразу обретает для нас привлекательность, – и, когда Эльфрида представила себе покинутого ею Стефана, она тем же легким галопом поскакала обратно в Сент-Лансес.

Этот мучительный раздор в мыслях начал во всю мощь бушевать в ее душе. Перевозбужденная и дрожащая, она бросила поводья Пэнси и дала зарок, что поедет туда, куда ее повезет пони.

Пэнси сбавила свою рысь до шага и три-четыре минуты так и шла вместе со своей нервничающей ношей. В конце концов они добрались до узкой проселочной дороги, коя вела направо, вниз по склону, к озерцу. Пони остановился, взглянул в сторону озерца, затем подошел к нему и принялся пить.

Эльфрида посмотрела на часы и поняла, что, если она собирается добраться до Сент-Лансеса достаточно рано, чтобы успеть переменить платье и сесть на поезд до Плимута – а их было всего два, идущих в удобное время, – ей необходимо немедленно продолжить путь.

Она изнывала в ожидании. Казалось, Пэнси никогда не напьется; а спокойствие озерца, неторопливо летающие над ним насекомые и мухи, мирно колышущиеся заросли камыша, истлевшие листья, похожие на генуэзскую филигрань, безмятежно дремавшие на его дне, – все это никак не вязалось с тем смятением, что царило в ее душе, и лишь увеличивало ее нетерпение.

Наконец Пэнси отвернулась от воды и стала вновь подниматься по откосу к большой дороге. Пони взобрался наверх и остановился на перекрестке, глядя то туда, то сюда. Сердце Эльфриды затрепетало от волнения, и она подумала: «Лошади, если их предоставить самим себе, поворачивают туда, где, как они знают, их лучше покормят. Пэнси отправится домой».

Пэнси развернулась и направилась шагом в сторону Сент-Лансеса.

Дома Пэнси все лето получала в качестве корма ту траву, что росла перед пасторским домом. Однако после каждой поездки в Сент-Лансес ей задавали пшеницу, чтоб поддержать ее силы для обратной дороги домой. Таким образом, пройдя больше половины пути до Сент-Лансеса, она предпочла Сент-Лансес.

Но сейчас Эльфрида об этом не помнила. Все, что ее заботило, – что таким образом исполнилась ее необъяснимая прихоть: как бы признание того, что сегодняшнее безрассудство совершается не по ее вине. Приступ дурного настроения обессилил ее, и казалось невозможным, чтобы она могла и дальше придерживаться намеченного плана. И совершенно непонятными оставались мотивы, что повлияли на ее решение: они пересилили обещание, данное ею Стефану, пересилили саму любовь к нему и пробудили в ней сильнейшее желание сдержать данное самой себе слово, пусть даже это был такой ребяческий зарок, что прозвучал десять минут назад.

Она больше не колебалась. Пэнси скакала, как боевой конь Адониса, словно тот направлял ее бег. И вот уж показались пестрые крыши и причудливые фронтоны великого множества домов Сент-Лансеса, который раскинулся в низине, а ее тропинка пролегала выше, и, спустившись с холма, она въехала во двор гостиницы «Сокол». Миссис Бакль, хозяйка гостиницы, вышла из дверей, чтобы встретить ее.

Суонкортов здесь хорошо знали. Отец и дочь не единожды останавливались в этой гостинице, чтобы переменить костюмы для верховой езды на привычную одежду путешествующих по железной дороге.

Не прошло и четверти часа, как Эльфрида опять появилась в дверях, одетая в повседневное платье, и отправилась на железнодорожную станцию. Она ничего не говорила миссис Бакль о своих планах, и предполагалось, что она вышла в город за покупками.

Спустя час и сорок минут она оказалась в объятиях Стефана на железнодорожной станции в Плимуте. Они обнялись не на платформе – в тайном убежище дальнего зала ожидания.

Выражение лица Стефана предвещало дурные новости. Он был бледен и уныл.

– Что случилось? – спросила она.

– Мы не можем пожениться здесь сегодня, моя Эльфи! Я должен был знать это и задержаться тут подольше. В своем невежестве я этого не сделал. Я получил лицензию на заключение брака, но она действительна лишь в моем лондонском приходе. Как ты знаешь, я приехал сюда только вчера вечером.

– Что же нам делать? – спросила она беспомощно.

– Остается единственное, что мы можем сделать, любимая.

– Что же это?

– Уехать в Лондон на поезде, который сейчас отходит, и пожениться там завтра.

– Пассажиры поезда, который отправляется в 11:50 в Лондон, просьба занять свои места! – послышался голос кондуктора на платформе.

– Ты едешь, Эльфрида?

– Я еду.

Спустя три минуты поезд отправился, унося с собою Стефана и Эльфриду.

Глава 12

– Прощай, – закричала она и взмахнула лилейной рукою[64].

Утренние облака поднимались и росли, и постепенно они заволокли все небо, солнце скрылось в них, да в тот день более не показывалось и после ушло с небосклона, а вечер перешел в наступление – казалось, вот-вот хлынет дождь из нахмуренных туч. Дождевые капли мелкой дробью застучали в окно вагона поезда, в коем ехали Стефан с Эльфридой.

Путешествие из Плимута до Паддингтона[65], пусть даже на самом быстром поезде-экспрессе, оставляет столько свободного времени, которое нечем заполнить, что это способно остудить любую пылкую страсть. Воодушевление Эльфриды давно улеглось, и последние минуты путешествия она провела, сидя в непонятном ступоре. Она встрепенулась лишь от лязганья в хитросплетении рельсов, по которым пробирался их поезд, стремясь ко въезду на железнодорожную станцию.

– Это и есть Лондон? – спросила она.

– Да, любимая, – отвечал Стефан с уверенностью, которой вовсе не чувствовал. Для него, как и для нее, реальность столь же сильно расходилась с мечтаниями.

Она взглянула в окно, усеянное дождевыми каплями, стараясь увидеть все, что только можно было различить сквозь пелену дождя, и рассмотрела одни лишь фонари на станции, зажженные только что, которые мигали в сыром воздухе, да ряды каминных труб, что неясно вырисовывались на фоне неба. О том, сколько колкостей градом сыплется на девушек с дурной репутацией, Эльфрида знала ровно столько же, сколько ведала непуганая дичь о тех опасностях, что таились для нее в первом выстреле Робинзона Крузо. Однако теперь она начала прозревать.

Поезд остановился. Стефан выпустил нежную ручку, которую он держал весь день, и вышел из вагона, помогая ей спуститься на платформу.

Эта высадка на незнакомую землю, казалось, стала той последней каплей, что повлияла на принятое ею втайне решение.

Она посмотрела на своего нареченного полным отчаяния взглядом.

– О Стефан! – закричала она. – Я так несчастна! Я должна снова уехать домой… я должна… я должна! Прости мне мои злосчастные колебания. Я не хочу, чтобы это произошло здесь… это не я… это не ты!

Стефан смотрел на нее как зачарованный и не говорил ни слова.

– Ты позволишь мне вернуться домой? – умоляла она. – Я не хочу причинять тебе беспокойство, и можешь меня не провожать. Я не хочу виснуть на твоей шее тяжким грузом; просто скажи, что ты согласен на то, чтоб я вернулась домой, что ты не будешь ненавидеть меня за это, Стефан! Будет лучше, чтобы я немедленно вернулась домой; это и впрямь лучше, Стефан.

– Но не можем же мы вернуться сейчас, – стал просить он ее в ответ.

– Я должна! Я вернусь!

– Как? Когда ты хочешь уехать?

– Немедленно. Мы можем уехать сейчас же?

– Если ты должна уехать и считаешь, что для тебя будет неправильным здесь оставаться, любимая, – сказал он печально, – тебе следует ехать. Ты должна делать только то, что тебе хочется, моя Эльфрида. Но ты действительно предпочитаешь уехать сейчас, не лучше ли будет остаться до завтра и уехать, став моей женой?

– Да, да… очень… что угодно готова отдать, лишь бы уехать сейчас. Я должна, я должна! – кричала она.

– Мы должны были сразу выбрать одно из двух, – сказал он мрачно. – Никогда не браться за это или же не возвращаться, не поженившись. Я не хотел бы говорить это, Эльфрида, честное слово, не хотел бы, но ты обязательно должна знать, что, воротившись домой незамужней, ты непоправимо очернишь твое доброе имя во мнении тех, кто когда-либо об этом услышит.

– Они не узнают, и я должна вернуться.

– О Эльфрида! Это моя вина, что я тебя увез!

– Ничего подобного. Из нас двоих я старшая.

– На один месяц, и что с того? Но не будем теперь об этом говорить. – И он оглянулся по сторонам.

– Есть ли какой-нибудь поезд до Плимута, который отправлялся бы вечером? – спросил он у кондуктора.

Кондуктор прошел мимо и не ответил.

– Есть ли поезд до Плимута сегодня вечером? – спросила Эльфрида другого.

– Да, мисс, на 8:10, отправляется через десять минут. Вы пришли не на ту платформу; ваша на другой стороне. Пересядете в Бристоле на ночной почтовый. Пройдите-ка вниз по той лестнице, а потом по-над дорогой.

Они побежали вниз по лестнице. Эльфрида бежала впереди к железнодорожным кассам и ринулась к вагону с кондуктором, стоящим у двери.

– Покажите ваши билеты, пожалуйста.

Они вошли – движения людей на платформе стали убыстряться до тех пор, пока не начали летать вверх-вниз, как челноки в ткацком станке: свисток поезда – взмах флага – человеческий окрик – поезд со стоном выпустил пар, – и они полетели обратно в Плимут, и до них донеслись следующие слова, когда поезд уже тронулся:

– Эти двое молодых людей мчались на поезд изо всех сил, будьте уверены!

Эльфрида отдышалась.

– И ты тоже едешь, Стефан? Почему же?

– Я не покину тебя до тех пор, пока не доставлю в целости и сохранности в Сент-Лансес. Не думай обо мне хуже, чем я есть, Эльфрида.

И затем они с грохотом неслись на поезде сквозь ночь, возвращаясь обратно той же дорогой, по которой они прибыли. Небо прояснилось, и над ними засияли звезды. Двое или трое пассажиров, что ехали с ними в одном вагоне, большую часть времени сидели с закрытыми глазами. Стефан время от времени проваливался в сон; одна Эльфрида не смыкала бессонных глаз и с трепетом отсчитывала час за часом.

Забрезжил день, и, когда немного рассвело, они увидели, что едут вдоль морского побережья. Красные скалы нависали над ними и, удаляясь на некоторое расстояние, становились багровыми на фоне синевато-серого неба. Взошло солнце и бросило резкие лучи света на их усталые лица. Прошел еще час, и окружающий мир погрузился в свои дела. Они подождали еще совсем немного, и поезд сбросил скорость, поскольку впереди замаячила платформа Сент-Лансеса.

У нее мороз прошел по коже, и она погрузилась в печальную задумчивость.

– Я не предвидела все последствия, – сказала она. – Любой встречный будет моей гибелью. Если хоть кто-нибудь узнает меня, то, полагаю, я буду навеки опозорена.

– Тогда все, что скажут встречные, будет ложью; и какое это имеет значение, даже если они станут болтать? Я все равно стану твоим мужем рано или поздно, это несомненно, и тогда докажу на деле, что ты чиста.

– Стефан, когда мы были в Лондоне, я должна была выйти за тебя замуж, – сказала она твердо. – То была просто моя самозащита. Я теперь понимаю больше, чем понимала вчера. Мой единственный шанс, что теперь остался, – не быть раскрытой; и мы должны отчаянно бороться за это.

Они вышли на платформу. Эльфрида опустила на лицо густую вуаль.

Женщина с красными морщинистыми веками и блестящими глазами сидела на скамейке в здании железнодорожной станции. Она впилась взглядом в Эльфриду с тем выраженьем в глазах, в чьей силе узнавания нельзя было ошибиться, но значение коего было неясно; затем перевела взгляд на вагон, из которого они оба только что вышли. Казалось, во всей этой сцене она усмотрела некую грязную историю.

Эльфрида отпрянула назад и повернула в другую сторону.

– Кто эта женщина? – спросил Стефан. – Она так и впилась в тебя глазами.

– Миссис Джетуэй – вдова и мать того молодого человека, на чьем могильном камне мы сидели как-то ночью. Стефан, она мой враг. Хоть бы Господь был ко мне милосерден и мне удалось скрыть от НЕЕ все произошедшее!

– Не говори с такой безнадежностью, – запротестовал он. – Я не думаю, что она нас узнала.

– Я молюсь о том, чтобы не узнала.

Он приложил все силы, чтобы привести ее в более жизнерадостное расположение духа.

– Ну, теперь мы пойдем и позавтракаем где-нибудь.

– Нет, нет! – умоляла она. – Я не смогу проглотить ни крошки. Я ДОЛЖНА вернуться в Энделстоу.

Эльфрида вела себя так, будто разом стала старше Стефана на целые годы.

– Но ты же ничего не ела с прошлой ночи, не считая той чашки чая в Бристоле.

– Я не могу есть, Стефан.

– Вино и бисквит?

– Нет.

– Ни чая, ни кофе?

– Нет.

– Стакан воды?

– Нет. Я хочу что-то, что придает людям силы и энергию на день; то, что заимствует завтрашнюю смелость для того, чтоб использовать ее сегодня, и оставляет завтра без ничего, или даже способно забрать всю энергию из завтра при условии, что это поможет мне снова вернуться домой. Бренди, вот что мне нужно. Глаза той женщины растерзали мне сердце!

– Ты не в своем уме; и ты печалишь меня, любимая. Неужели это должен быть бренди?

– Да, прошу тебя.

– Сколько именно?

– Я не знаю. Я никогда не пила его больше чайной ложки зараз. Все, что я знаю, это то, что я его хочу. Но не покупай его в «Соколе».

Он оставил ее в поле и отправился в сторону ближайшего трактира. Вскоре он вернулся с маленькой флягой, которая была почти полной, и несколькими бутербродами с маслом, тонкими, как облатка, в бумажном пакете. Эльфрида сделала один-два маленьких глотка из фляги.

– Оно забралось мне в глаза, – устало сказала она. – Я не смогу выпить больше. Нет, я смогу; я закрою глаза. Ах, теперь оно добралось до моих глаз изнутри! Я не хочу его больше, выброси его.

В любом случае, она могла есть и в самом деле поела. Ее мысли были сосредоточены главным образом на том, как забрать лошадь из конюшни, не возбуждая подозрений. Она не позволила Стефану сопровождать ее в город. Она поступала согласно умозаключениям, до которых додумалась без всякой помощи с его стороны – казалось, его власть над ней кончилась.

– Лучше будет, если тебя никто не увидит вместе со мною, даже здесь, где меня почти не знают. Мы начали все это тайком, как воры, и мы должны закончить все это тайком, как воры, любой ценой. До тех пор, пока я сама не расскажу папе обо всем, любая огласка этой истории будет ужасна.

Прогуливаясь в полях и ведя такие мрачные разговоры, они дождались девяти утра – времени, к которому, мыслила Эльфрида, она могла спокойно заявиться в «Сокол», не вызывая ни у кого подозрений. Позади железнодорожной станции текла река, через которую был перекинут старый мост в тюдоровском стиле, после коего дорога раздваивалась и вела в разные стороны, одна из них огибала предместья города и вновь вилась вокруг, выводя на большую дорогу, ведущую в Энделстоу. Поодаль этой самой дороги и сидел Стефан, поджидая ее возвращения из «Сокола».

Он сидел как тот, кто позирует для портрета: сидел неподвижно, глядя на пеструю игру света и тени под деревьями, глядя на детей, которые играли перед школой, прежде чем пойти на свои первые уроки, глядя на жнецов, что работали вдалеке в полях. Уверенность в том, что он будет обладать любимой женщиной, так и не наступила, и ничто не могло смягчить горе молодого человека, кое только возрастало при мысли, что он с нею вот-вот расстанется.

Наконец, появилась Эльфрида: она ехала рысью, будучи своим обликом очень похожа на ту, какой она казалась во время их памятной прогулки к скалам, однако не было радости, кою она тогда излучала. Как бы там ни было, а она в значительной степени успокоилась оттого, что риск и неприятности для нее уже почти миновали. Ее уменье получать душевные раны могло сравниться лишь с ее же уменьем оправляться от них – особенность, по которой иные верно или ошибочно выносят суждение о недолговечности самой любви.

– Эльфрида, что тебе сказали в «Соколе»?

– Ничего. Никто не любопытствовал на мой счет. Они знают, что я ездила в Плимут и что я время от времени остаюсь на ночь у миссис Бикнелл. Я на это и рассчитывала.

И вот над этими двумя детьми расставание нависло, как призрак смерти, поскольку необходимо было, чтобы она немедленно отправлялась в путь. Стефан прошел рядом с нею почти милю. Во время этих проводов он сказал печально:

– Эльфрида, прошло двадцать четыре часа, а дело так и не сделано.

– Но ты должен был устроить все так, чтобы оно было сделано.

– Как я мог все устроить?

– О Стефан, и теперь ты спрашиваешь у меня – как! Неужто ты думаешь, что я отныне могу избрать себе в мужья любого другого мужчину на свете, да еще после того, как мы с тобой зашли так далеко? Неужели столь малы доказательства моей привязанности к тебе, что ты вздумал сомневаться, что я буду твоей? Разве не связала я себя с тобою безвозвратно?.. Гордость ничего не стоит перед лицом моей великой любви. Ты неправильно меня понял, когда я повернула назад, а я не могу объяснить. Уехать с тобою было ошибкой с самого начала, и пусть, возможно, то была наилучшая линия поведения. Знай, что, как только ты заработаешь на то, чтоб у нас с тобою был свой дом – каким бы бедным и скромным он ни был, – я буду готова пойти под венец, а ты приезжай и открыто делай предложение. – Она прибавила с горечью: – Когда мой отец узнает обо всем, что случилось за этот день, он будет очень рад избавиться от меня.

– Возможно, тогда-то он будет настаивать на немедленном заключении нашего брака! – отвечал Стефан, видя луч надежды, блеснувший для него в самой сердцевине ее угрызений совести. – Я надеюсь, что он разрешит нам пожениться, даже если мы и разлучимся на время, как мы и планировали.

Эльфрида не ответила.

– Ты кажешься мне совсем другой женщиной, не похожей на ту, что была вчера, Эльфи.

– Так же кажется и мне самой. Но прощай. Возвращайся теперь же.

И она разобрала поводья пони, чтобы уехать.

– О Стефан! – закричала она вдруг. – Я чувствую себя такой слабой! Я не знаю, как показаться на глаза отцу. Не можешь ли ты, в конце концов, отправиться со мной вместе?

– Стоит ли мне возвращаться с тобою?

Эльфрида немного помолчала, раздумывая.

– Нет, это не сработает. Только моя явная глупость заставила меня сказать такие слова. Но он пошлет за тобой.

– Передай ему, – сказал Стефан, – что мы это сделали, поскольку наши сердца пребывали в полнейшем отчаянии. Скажи ему, что мы не желали, чтоб он хвалил нас за это, а только – чтобы отнесся к нам справедливо. Если он велит нам пожениться, тем лучше. Если нет, скажи, что мы все уладим благопристойным образом, пусть только он пообещает мне свое согласие на то, чтоб я взял тебя в жены, когда выйду в люди, что может случиться очень скоро. Скажи, что мне пока нечего ему предложить в обмен на его сокровище – и тем больше я сожалею; но вся любовь, и вся жизнь, и весь труд, на какой способен честный человек, будут твоими. А когда ему лучше об этом узнать, я оставляю на твое усмотрение.

Его слова вернули ей достаточно бодрости, чтобы она могла пошутить по поводу своего положения.

– А если придут дурные вести, Стефан, – сказала она, улыбаясь, – что ж, апельсиновое дерево защитит меня своими ветвями, как во времена святого Георга, когда оно защитило девственницу от ядовитого дыхания дракона. Ну, прости мне мою шутку, я уезжаю.

Затем молодые люди принялись обманывать самих себя, уверяя друг друга, что расстаются лишь на время.

– Моя женушка, благослови тебя Господь, прощай до нашей новой встречи!

И пони поскакал прочь, и она уж больше с ним не заговаривала. Он видел, как уменьшается вдали ее фигурка и как ее голубая вуаль становится серой, – наблюдал это в агонии отчаяния, чувствуя, что медленно умирает.

После этого прощания с человеком, лучше которого она еще никого не знала, Эльфрида быстро скакала вперед, и слезы время от времени повисали на ее ресницах и капали на дорогу. То, что еще вчера казалось таким желанным, таким многообещающим, даже легким делом, теперь становилось трагедией.

Она увидела скалы и морские волны, набегающие на берега Энделстоу, и выдохнула с облегчением.

Когда Эльфрида пересекла поле позади пасторского дома, она услышала голоса Юнити и Уильяма Уорма. Они вывешивали ковер над дорогой. Она успела услышать лишь заключительную часть ответа Юнити, который заканчивался словами: «Когда мисс Эльфрида вернется».

– И когда ее домой дожидать?

– Теперь уж ее не будет до вечернего часу. Она же у миссис Бикнелл, как у Христа за пазушкой, помилуй нас Господь.

Эльфрида обошла дом кругом и приблизилась к двери. Она не постучала и не позвонила; и, так как, видимо, никто не собирался позаботиться о ее пони, Эльфрида провела его кругом двора, освободив от седла и уздечки, довела до загона и запустила туда. Затем она прокралась в дом на цыпочках и заглянула в комнаты на первом этаже. Ее отца нигде не было.

На камине в гостиной лежало письмо, адресованное ей, надписанное отцовским почерком. Она взяла его, вскрыла и прочла на ходу, пока поднималась на первый этаж, чтобы переодеться.

СТРАТЛИ, четверг.

ДОРОГАЯ ЭЛЬФРИДА!

Подумав еще раз, я решил не возвращаться сегодня, однако не собираюсь ехать дальше Уодкомба. Домой вернусь завтра после обеда и привезу с собой друга…

Очень тороплюсь, искренне твой,

К. С.

После того как она наскоро привела себя в порядок, она почувствовала, что немного ожила, хотя все еще мучилась головной болью. Выходя из своей комнаты, она столкнулась с Юнити на верхней ступеньке лестницы.

– Ох, мисс Эльфрида! Я, значит, твержу себе: в этом она вся! Нам и в ум не взошло вчерась, что вы эдак не воротитесь ночевать. Вы же не сказали нам ничегошеньки, что вы там остаетесь.

– Я собиралась вернуться домой в тот же вечер, но изменила свой план. Потом я жалела, что так поступила. Папа будет зол на меня, как думаешь?

– Лучше не рассказывать ему, мисс, – промолвила Юнити.

– Боюсь, я придерживаюсь того же мнения, – пробормотала она. – Юнити, скажешь ли ты ему обо всем, когда он вернется домой?

– Еще чего! И накликать на вас беду?!

– Я это заслужила.

– Нет, мисс, не буду, ей-богу, – отвечала Юнити. – Эка важность – такое ему сказывать, мисс Эльфрида. Я, значит, себе все твержу: хозяин-то наш возьми да и устрой себе самому выходной, а так как в последнее время он обходился куда как скверно с мисс Эльфридой, то она…

– Она последовала его примеру. Что ж, поступай, как ты считаешь нужным. И можешь ли ты, пожалуйста, подать мне легкий завтрак?

После того как она утолила голод, что даровал ей свежий морской воздух в своей победе над ее взбудораженным умом, она надела шляпку, вышла в сад и направилась к летнему домику. Присев около него, Эльфрида прислонилась головой к стене. Здесь она заснула.

Все еще пребывая в полусне, она бросила взгляд на часы. Прошло уже три часа, что она провела здесь. В тот же миг Эльфрида услышала, как у ворот, ведущих во двор пасторского дома, распахнулись обе створки и как колеса экипажа проехали по песку подъездной аллеи – вероятнее всего, некий первоначальный шум, который исходил из того же источника, стал причиной ее пробуждения. Следующее, что она услышала, был голос ее отца, зовущий Уорма.

Эльфрида незаметно прошла к дому, будучи скрыта от глаз живой изгородью из кустарников. Она слышала, что кто-то беседует с ее отцом, и этот голос не принадлежал никому из слуг. Ее отец и незнакомая особа смеялись вместе. Затем послышалось шуршание шелка, и показалось, что мистер Суонкорт и его компаньон или же компаньоны все вместе вошли в дом, так как ничего больше не было слышно. Эльфрида повернула назад, чтобы поразмышлять о том, кто бы могли быть эти друзья, когда она услышала шаги, и отец воскликнул за ее спиной:

– О, Эльфрида, вот ты где! Надеюсь, у тебя тут все было хорошо?

Казалось, сердце Эльфриды билось в горле, и она не ответила.

– Вернись-ка к летнему домику на минуту, – продолжал мистер Суонкорт, – я должен рассказать тебе о том, что обещал.

Они вошли в летний домик и облокотились на резные деревянные перила балюстрады.

– Ну, – промолвил ее отец, весь сияя, – угадай, что я хочу тебе сказать.

Казалось, что он до краев полон собой и ему нет ни малейшего дела до того, каково ее душевное состояние, и даже до того, как она выглядит.

– Я не могу, папа, – ответила она печально.

– Постарайся, дорогая.

– Я бы предпочла не угадывать, правда.

– Ты устала. Ты выглядишь изможденной. Эта поездка далась тебе нелегко. Что ж, а уезжал я вот зачем. Я уезжал, чтобы жениться!

– Жениться! – повторила она с запинкой, и у нее чуть было не вырвалось: «А я – чтобы выйти замуж». Минутой позже ее решение признаться во всем лопнуло, как мыльный пузырь.

– Да, и на ком, как ты думаешь? На миссис Тройтон, новой владелице имения, что начинается по ту сторону ограды, и ей же принадлежит старый особняк. Мы окончательно столковались с ней обо всем, когда я уезжал в Стратли несколько дней назад. – Он понизил голос, принял вид хитреца и продолжал веселым тоном: – Ну, теперь она твоя мачеха, и ты увидишь, что хоть она и не красавица, но у нее ты сможешь многому научиться. Она лет на двадцать старше меня, это прежде всего.

– Ты забыл, что я с ней знакома. Она навестила нас однажды, когда мы только-только здесь поселились, и стоило нам прийти к ней с ответным визитом, как нам ответили, что она уехала в дальнюю поездку.

– Разумеется, разумеется. Ну, какова бы ни была ее наружность, она самая превосходная женщина из всех, что когда-либо жили на свете. В последнее время она имеет в своем полном и безраздельном распоряжении три тысячи пятьсот золотых в год, да прибавь сюда наследство, вот эти владения, и, кстати говоря, огромное наследство перешло к ней от покойного мужа, ее вдовая часть, как это называют.

– Три тысячи пятьсот золотых в год!

– И огромный – ну, скажем, очень большой и симпатичный – дом в городе и родословная столь же длинная, как моя прогулочная трость; хотя это наводит на мысль, что ее состряпали с некоторым трудом, сделали уже задним числом после того, как семья разбогатела, – в наши дни люди покупают себе такие вещи точно так же, как они строят подобие старинных развалин и отливают античные статуи для новехонького дома в Бирмингеме.

Эльфрида слушала его краем уха и ничего не отвечала.

Он продолжал более медленным и вальяжным тоном:

– Да, Эльфрида, она богата по сравнению с нами, хотя у нее очень немного высоких знакомств. Как бы там ни было, а она хоть немного, но сможет представить тебя в свете. Мы намерены обменять ее дом на Бейкер-стрит на другой дом в Кенсингтоне ради твоего блага. Все сейчас именно там и селятся, говорит она. Начиная с Пасхи мы будем проводить в городе обычные три месяца – естественно, к тому времени здесь уже будет второй приходской священник мне на замену. Эльфрида, как ты знаешь, любовь давно осталась для меня в прошлом, и я честно признаюсь, что женился на ней ради твоего будущего. Почему женщина ее положения бросилась в мои объятия, один Бог знает. Но я полагаю, что ее года и некрасивая наружность пришлись слишком не по нутру лондонским джентльменам. С твоей красотой, если ты умно разыграешь свои карты, ты сможешь выйти замуж за любого. Конечно, будет необходима некоторая изобретательность, но теперь уже ничто не стоит преградою между тобой и титулованным женихом, вот как я это понимаю. Леди Люкселлиан тоже была всего лишь дочерью сквайра. Ну, теперь-то ты видишь, какой глупостью было твое старое увлечение? Но пойдем, она в доме, ожидает встречи с тобою. Все это тоже славно, словно пьеса, – продолжал священник, пока они шли к дому. – Я ухаживал за нею через вон ту изгородь из бирючины; не только здесь, конечно, но около нее мы прогуливались по вечерам, пока наконец не стали встречаться почти каждый вечер. Однако мне нет нужды посвящать тебя теперь во все детали – они весьма прозаичны, уверяю тебя. В конце концов в тот день когда мы с ней увиделись в Стратли, то решили пожениться без всяких приготовлений.

– И ты все это время ни полслова мне не сказал, – отвечала Эльфрида, впрочем, не упрекая его ни тоном, ни мыслию.

Правду молвить, ее чувства были весьма далеки от каких-либо укоров. Она чувствовала облегчение и даже благодарность. Там, где тебя не удостаивают откровенностью, какой же откровенности будут ждать в ответ?

Ее отец неверно истолковал ее бесстрастность, решив, что это вуаль вежливости, прикрывающая недовольство за его дурное обращение с нею.

– Я совершенно не виноват, – сказал он. – Были две-три причины для секретности. Одной из них являлась недавняя смерть ее родственника, завещавшего ей имущество, то есть обстоятельство, с тобой никак не связанное. Но вспомни, Эльфрида, – продолжал он более жестким тоном, – ты была так глупа, что якшалась с этими плебеями, с этими Смитами, и сие происходило примерно в то время, когда миссис Тройтон и я только начали понимать друг друга, и посему я принял решение ничего не говорить даже тебе. Как я мог знать, насколько далеко у тебя зайдет дело с ними да с их сынком? Ты же могла взять себе за правило распивать с ними чаи, почем мне знать.

Эльфрида сдержала свои чувства так хорошо, насколько могла, и скучным, хотя и решительным тоном задала ему вопрос:

– Целовал ли ты миссис Тройтон на лужайке около трех недель назад? В тот вечер, когда я вошла в твой кабинет и обнаружила, что ты едва успел зажечь свечи?

Мистер Суонкорт сильно покраснел и порядком смутился, как это всегда бывает с влюбленными в зрелых летах, когда их ловят за теми фокусами, что обыкновенно проделывает молодежь.

– Ну, что ж, да, думаю, что поцеловал, – сказал он нерешительно. – Просто чтобы сделать ей приятное, как ты понимаешь. – Засим он немного оправился и рассмеялся с сердцем.

– Так вот к чему относилась твоя цитата из Горация?[66]

– Именно так, Эльфрида.

Они прошли в гостиную через веранду. В тот же миг миссис Суонкорт спустилась вниз и вошла в ту же комнату.

– Ну вот, Шарлотта, это моя маленькая Эльфрида, – сказал мистер Суонкорт с возросшей нежностью в голосе, коя часто возникает у родственников, когда они представляют своих близких новому лицу.

Бедная Эльфрида, не зная, как ей себя вести, не шелохнулась вовсе, но просто стояла столбом, воспринимая все, что видела, слышала и осязала.

Миссис Суонкорт вышла вперед, пожала руку падчерице и расцеловалась с нею.

– Ах, дорогая! – воскликнула она добродушно. – Ты и подумать не могла в тот день, когда встретилась со странной пожилой женщиной возле оранжереи около месяца-двух назад да так мило рассказывала ей о своих цветочках, что она вскоре предстанет перед тобою в новых цветах. И она тоже помыслить о том не могла, я уверена.

Новая мачеха получила довольно-таки справедливую характеристику из уст мистера Суонкорта. Она не обладала физической привлекательностью. Цвет лица у ней был темный – очень темный, фигура у ней была дородной, а также она обладала поредевшей копной некогда роскошных волос, кои наполовину поседели, но там, где сохранили свой цвет, были чернее воронова крыла. Не требовалось дальнейших наблюдений, чтобы сказать, что как женщина она понравиться не могла. Однако это было еще не все. Даже самому поверхностному критику сразу же становилось ясно, что она не делала ни малейших попыток скрыть свой возраст. На первый взгляд она выглядела шестидесятилетней и при более близком знакомстве никогда не казалась старше.

О другой и более выигрышной ее черте могли поведать уголки ее рта. Прежде чем она произносила вслух какую-либо ремарку, они нежно подергивались: то было не движение вперед-назад, что обычно указывает на нервозность; то была не дрожь челюсти, идущая сверху вниз, – признак решительности; а уголки ее губ зримо изгибались кверху, приобретая точно такой же изгиб, какой привычно изображают, чтобы показать веселье на свободных карикатурах, что малюют мальчишки-школьники. Только эта особенность в ее лице оставалась выразительной чертой интересной женщины, но тут уж нельзя было ошибиться. Эта черта говорила о том, что она обладает объективным и субъективным чувством юмора – способностью, коя позволяла исследовать в причудливом свете как себя, так и других.

Но и это еще далеко не все о миссис Суонкорт. Раскрывая объятия, она протянула Эльфриде руки, а все пальцы у ней были сплошь унизаны кольцами да всевозможными драгоценностями, signis auroque rigentem[67], как покров Елены[68]. Все это великое множество колец явно носили неспроста. Большинство из них было старинными и тусклыми, хотя несколько, наоборот, новыми и яркими.

ПРАВАЯ РУКА

1-е. Овальный оникс в простенькой оправе, в форме головы дьявола.

2-е. Зеленая яшма с интаглио и красными прожилками.

3-е. Кольцо полностью из золота, с фигурой отвратительного грифона.

4-е. Огромнейший бриллиант цвета морской волны, в обрамлении маленьких бриллиантов.

5-е. Старинный сердолик-интаглио с фигурой танцующего сатира.

6-е. Неуклюжая цепь, украшенная драконьими головами.

7-е. Огромный карбункул в окружении десяти маленьких изумрудов; et cetera, et cetera.

ЛЕВАЯ РУКА

1-е. Красновато-желтый жабий камень.

2-е. Тяжелый перстень с гиацинтом, покрытый разноцветной эмалью.

3-е. Сапфир аметистового цвета.

4-е. Шлифованный рубин в окружении бриллиантов.

5-е. Кольцо с печатью аббатисы.

6-е. Потемневшее от времени кольцо-интаглио et cetera, et cetera.

Помимо этого множества причудливых диковинок из металла и драгоценных камней, миссис Суонкорт не носила никаких украшений.

У Эльфриды осталось благоприятное впечатление о миссис Тройтон, когда они с ней повстречались два месяца тому назад; но сохранить приятное воспоминание о женщине после мимолетного знакомства – это одно, а принять ее в качестве своей мачехи – совсем другое. В любом случае, она взвешивала свои чувства всего один миг. Эльфрида решила полюбить ее, несмотря ни на что.

Миссис Суонкорт была женщина, умудренная жизненным опытом, в том, что касалось познаний о жизни, но не поступков, как того и требовал ее брак. Эльфрида и леди вскоре вступили в запутанную и оживленную беседу, и мистер Суонкорт оставил их одних.

– И какие же занятия вы нашли для себя здесь? – спросила миссис Суонкорт после нескольких замечаний о свадьбе. – Вы ездите верхом, насколько мне известно.

– Да, я езжу верхом. Но не очень много, поскольку папе не по нраву, что я разъезжаю в одиночестве.

– Вы должны иметь сопровождающего.

– И я читаю и немного пишу.

– Вам следует написать роман. Обычный выход из положения для тех, кто недостаточно много участвует в общественной жизни, и способ прожить ее – это написать роман.

– Я и написала его, – отвечала Эльфрида, глядя с подозрением на миссис Суонкорт, словно проверяя, не выставит ли она сейчас себя на посмешище перед последней.

– Вот это дело. Ну, так о чем же он?

– Он о… что ж, это роман о Средневековье.

– Ничего не зная о наших временах, кои знакомы каждому, ты, дабы обезопасить себя, выбрала эпоху, о которой ничего толком не знаешь ни ты, ни другие. Все так, а? Нет, нет, я конечно же не имела это в виду, дорогая.

– Ну, я использовала возможность изучать средневековое искусство и манеры в библиотеке и частном музее усадьбы Энделстоу, и я подумала, что мне стоит испытать себя и попробовать написать об этом роман. Я знаю те времена по старинным преданиям, но меня они интересовали, очень сильно интересовали.

– Когда же он будет опубликован?

– О, никогда, я полагаю.

– Вздор, моя дорогая девочка. Опубликуй его во что бы то ни стало. Все леди делают теперь вещи подобного рода – не ради барыша, как ты понимаешь, а в качестве гарантии их духовной респектабельности в глазах их будущих мужей.

– Великолепная идея для нас, леди.

– Хотя я опасаюсь, что это скорее напоминает грустную уловку, когда хлебы бросали через стены замка для осажденных в нем жителей и тем самым возбуждали в них больше отчаяния, чем давали сытости.

– А вы когда-нибудь пробовали сами что-то написать?

– Нет, годы мои не те, даже для этого.

– Папа говорит, ни один книгоиздатель не согласится опубликовать мою книгу.

– Это мы еще посмотрим. Я даю тебе слово, моя дорогая, что к этому времени в будущем году она уже выйдет из печати.

– Вы в самом деле это устроите? – воскликнула Эльфрида, загоревшись радостью, хотя она все-таки еще грустила из-за мучивших ее сомнений. – Я-то думала, что мозги являются необходимым, если не единственным условием для того, чтобы тебя приняли в литературный мир. Такое простое и неинтересное создание, как я, вскоре снова выставят за дверь.

– О нет, стоит тебе один раз туда попасть, и ты будешь каплей воды внутри горного хрусталя – твой носитель станет превозносить твою обыкновенность.

– Это будет огромное удовлетворение, – пробормотала Эльфрида, и подумала о Стефане, и мысленно пожелала сделать себе огромное состояние на продаже написанных ею романов, и выйти за него да начать с ним жить-поживать да добра наживать.

– А потом мы поедем все вместе в Лондон, а после – в Париж, – сказала миссис Суонкорт. – Я уже говорила об этом с твоим отцом. Но сперва мы все должны переехать в особняк, и мы планируем пожить в Торки[69], пока его будут ремонтировать. Между тем, вместо того чтобы умчаться вдвоем на медовый месяц, мы приехали домой за тобою, и все вместе мы едем в Бат на две-три недели.

Эльфрида на все согласилась с удовольствием, даже радостно; но теперь она ясно понимала, что благодаря этому браку ее отец и она должны навеки порвать с теми близкими связями, узами, коими они готовились связать себя всего несколько недель назад. Теперь и речи не могло быть о том, чтоб открыться отцу и поведать дикую историю ее побега из дому вместе со Стефаном Смитом.

Он все еще прочно царил в ее сердце. Его отсутствие вернуло ему в ее мнении многое от ореола той святости, коя почти что исчезла, пока длилось ее недостойное настроение в том злосчастном путешествии из Лондона. Восхищение очень часто охлаждает чувства, стоит нам только начать близко общаться с предметом своей страсти, особенно если это общение происходит в тех обстоятельствах, коих следует стыдиться. И этот последний опыт послужил чему угодно, но отнюдь не придал блеска Стефану в ее глазах. Сама его доброта, с коей он позволил ей вернуться домой, была обидой, что он ей нанес. Эльфрида же любила в нем, что свойственно ее полу, силу настоящего мужчины, как бы дурно эта сила ни была направлена; и в минуту их критического воссоединения в Лондоне у Стефана был единственный шанс сохранить над нею власть, кою ему доставило его красивое лицо, а вовсе не его способности, и нужно было сделать лишь одно – то, для чего, прежде всего, он был слишком молод, чтобы это предпринять, – нужно было схватить ее за руку да потащить прямо по рельсам к любому алтарю да обвенчаться с нею своею властью. Чувствительным сердцам решительные действия часто видятся бесцельными и порой даже роковыми; однако решительность, какой бы самоубийственной она ни была, несет в себе больше очарования для женщины, чем когда ее возлюбленный снищет самую недвусмысленную славу Квинта Фабия Кунктатора[70].

Как бы там ни было, некоторые неприятные подробности этого происшествия вновь исчезли с глаз, но тем не менее иные свои очарования в ее глазах Стефан так и не получил обратно.

Глава 13

Он составил много притчей[71].

Лондон в октябре – два месяца спустя после описываемых событий.

Особенность гостиницы «Кирка» состоит в том, что она, принимая и выпуская из парадного своих гостей, хоть и смотрит передним фасадом в шумный проезд, где все говорит лишь о богатстве да респектабельности, задним своим фасадом примыкает к сплетенью густонаселенных и убогих переулков, какие в метрополии есть повсюду. Таковы нравственные следствия этого, что, во-первых, те, кто нанимает комнаты в «Кирке», видят широкую картину неприкрашенных людских нравов и развлечений, для чего им достаточно бросить взгляд в окно, выходящее в переулки; а во-вторых, они слышат здравые, хоть и неприятные публичные предостережения: хриплые крики, шаги нетрезвых людей, эхо удара или падения, что исходят от какого-нибудь пьяницы или субъекта, что поколачивает жену, и, если слышно, как он пересекает площадь, затишье тут же кончается. Субъекты такого рода частенько проходят мимо «Кирки», появляясь из укромного местечка в переулке на задах гостиницы, но они никогда здесь не задерживаются.

Едва ли нужно упоминать, что все сцены, а также людские дела, достойные «Кирки», протекают в атмосфере полнейшей респектабельности. В тот ясный октябрьский вечер, когда мы последовали за Стефаном к этой гостинице, благодушный швейцар с маленьким жезлом в руках сидел на стуле у парадного входа, напротив которого рос клен. Мы замечаем толстый слой сажи на его ветвях, что лежала хлопьями на нижних ветках, будто в камине. Чернота ветвей не красила дерево, которое уже сбросило почти все свои листья, но весенней порою молодая листва вдвое увеличивала его красоту благодаря этому контрасту. За оградой раскинулся цветник, где росли почтенные георгины и хризантемы и где слуга сметал палые листья с травы.

Стефан выбирает дверь, входит в гостиницу и поднимается по старой, хотя и широкой деревянной лестнице с литыми балясинами и перилами, которая в провинциальном особняке считалась бы заслуживающим внимания образчиком искусства эпохи Ренессанса. Он добирается до двери на первом этаже, где черными буквами выведено: «Мистер Генри Найт – барристер»[72], что читались, но уже стали понемногу выцветать. Стена толстая, и вот две двери, одна внешняя, а другая внутренняя. Внешняя дверь немного приоткрыта. Стефан подходит к внутренней и стучит.

– Входите! – доносится издалека, из потайных покоев святилища.

Первой идет маленькая передняя, отделенная от внутренних комнат обшитой деревянными панелями аркой, что имеет два-три ярда длины. На этой арке висят две темно-зеленые шторы, делающие тайной все, что происходит внутри, если не считать звуков судорожного царапанья пишущего пера, которым водят по бумаге. Здесь лежит кучей хаотическое собрание статей, главным образом вырезанных из старых печатных изданий, а также собрание картин, прислоненных боком к стене, словно шиферные плиты для кровли, стоящие во дворе у строителя. Все книги, которые можно здесь видеть, слишком велики по размеру, чтобы их утащили, некоторые лежат в углу на массивном дубовом столе, другие валяются на полу среди картин, вперемешку со старыми пальто, шляпами, зонтиками и прогулочными тростями.

Стефан раздергивает занавески и видит мужчину, который сидит за письменным столом и пишет в отчаянной манере, словно его жизнь зависит от этого, что так и есть.

То мужчина лет тридцати, в испещренном пятнами пальто, с темно-каштановыми волосами, курчавой бородой и курчавыми усами; они сливаются с бородой по обеим сторонам рта и, как водится, скрывают истинное выражение лица под видом постоянной бесстрастности.

– А, мой дорогой мальчик, я знал, что это ты, – сказал Найт, подняв на него глаза с улыбкой и протягивая ему руку для рукопожатия.

Теперь мы видим глаза и рот Найта. И то и другое имеет красивый очерк, а также особенность выглядеть моложе, чем выраженье лица и само лицо их обладателя, коему несомненная бледность придает болезненный вид. Его губы еще не совсем утратили свой изгиб и пухлость, и пока не стали тонкой твердой линией, как у людей средних лет, а его глаза, хоть они и острые, можно скорее назвать пронизывающими, чем понимающими: что утратили они, так это свой яркий блеск мальчишеской поры, который исчез после десятка лет напряженного чтения, что придало спокойствие этому взгляду – спокойствие, которое очень шло ему.

Леди сказала бы, что в комнате чувствуется запах табака; мужчина ничего подобного не ощутил бы.

Найт не поднялся со своего места. Он взглянул на часы, стоящие на каминной полке, затем вернулся к своей писанине, предварительно указав гостю на стул.

– Ну, что ж, я рад, что ты пришел. Я вернулся в город только вчера; что ж, Стефан, не говори ничего в течение десяти минут; у меня только это время и осталось, чтобы поспеть к отправлению поздней почты. С одиннадцатой минуты я оказываюсь в твоем полном распоряжении.

Стефан сел на стул, словно этот род гостеприимства был для него отнюдь не внове, и вновь принялось летать перо Найта, которое бросало то вверх, то вниз, как суденышко в бурю.

Цицерон называл библиотеку душою дома; здесь же душой был весь дом. Некоторые места на полу и половину всего пространства стен занимали книги и книжные полки, имевшие как обычные, так и причудливые формы; а оставшееся место, так же как и консоли, пристенные столы и т. д., занимали литые фигурки, статуэтки, медальоны, всевозможные декоративные тарелки, привезенные их владельцем из его скитаний по Франции и Италии.

Только вечернее солнце освещало эту комнату, где окно было расположено чуть ли не в углу, находясь на заднем фасаде гостиницы. На подоконнике стоял аквариум. Большую часть дня он оставался скучным параллелограммом для своих обитателей; но вечером, на несколько минут, вот так теперь, до него добирался блуждающий солнечный луч, который освещал и окрашивал этот мирок в теплые тона, и тогда многоцветные зоофиты раскрывали и тянули к свету свои щупальца, и в солнечном сиянии водоросли обретали роскошную прозрачность, и раковины начинали сиять золотистым блеском, а пугливая стайка рыбок выражала свою радость телодвижениями, что были куда красноречивее любых слов.

По прошествии упомянутых десяти минут Найт отбросил перо, дернул за сонетку, зовя мальчика, чтоб тот забрал написанное на почту, и, как только хлопнула закрывшаяся за ним дверь, воскликнул:

– Ну вот, слава Богу, это сделано. Ну, Стефан, придвигай свой стул поближе и рассказывай мне, что ты поделывал все это время. Занимался ли ты греческим?

– Нет.

– Как так нет?

– У меня не хватило свободного времени.

– Это вздор.

– Что ж, у меня было великое множество других очень важных дел, помимо этого. И я сделал одну необыкновенную вещь.

Найт повернулся к Стефану всем корпусом:

– Ага! Ну-ка, дай-ка мне взглянуть в твое лицо, сложить вместе два и два да высказать лукавую догадку.

Стефан покраснел.

– Ну конечно, Смит, – сказал Найт, после того, как крепко взял его за плечи да около минуты изучал острым взглядом выраженье его лица. – Ты влюбился.

– Ну… дело в том, что…

– А с такими настроениями пожалуй-ка за дверь. – Но, видя, что Стефан очень расстроился, он заговорил более добрым тоном: – Что ж, Стефан, мой мальчик, ты к этому времени меня уже достаточно изучил – или тебе следовало это сделать; и ты знаешь прекрасно, что либо ты рассказываешь мне все без утайки о своем необыкновенном переживании, а я тебя слушаю, либо, если ты допустишь какую-то недомолвку, я буду последний человек на свете, кто дослушает тебя до конца.

– Я расскажу вам так много! Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО влюбился, и я хочу ЖЕНИТЬСЯ.

Когда последнее слово слетело с губ Стефана, Найт ответил на это высказывание зловещим молчанием.

– Не судите меня прежде, чем вы узнаете больше, – закричал Стефан в беспокойстве, видя, как переменилось лицо его друга.

– Я не осуждаю. Твоя мать знает об этом?

– Ничего определенного.

– А отец?

– Нет. Но я расскажу вам. Молодая особа…

– Постой, это ужасно негалантно. Но, возможно, я немного понимаю, в каком состоянии сейчас твой разум, поэтому продолжай. Твоя возлюбленная…

– Она занимает более высокое общественное положение, чем я.

– Так и должно быть.

– И ее отец даже слышать не хочет об этом, что так же верно, как то, что я стою перед вами.

– Такое встречается сплошь и рядом.

– И теперь мы подошли к той части истории, где я прошу вашего совета. Когда я гостил в их доме, произошло одно событие, кое сделало невозможным для нас вновь просить благословения у ее отца. Поэтому мы храним молчание. А меж тем мистеру Хьюби написал архитектор из Индии, спрашивая его, не найдется ли у него молодого помощника, который хотел бы отправиться в Бомбей делать зарисовки работ, которые сперва сделали его инженеры. Плата, кою он предлагает, составляет тридцать пять рупий в месяц, что равно где-то тридцати пяти фунтам стерлингов. Хьюби рассказал об этом мне, а я уже побывал у доктора Рэя, который говорит, что я смогу хорошо переносить тамошний климат. Ну, вы бы на моем месте поехали туда?

– Ты хочешь сказать, ты едешь потому, что это наиболее краткий путь добиться руки той молодой леди.

– Да, я думал о том, что смогу перейти в ту контору и подзаработать деньжат, а потом вернуться и позвать ее замуж. Мне предоставили возможность в течение года проходить практику самостоятельно.

– Будет ли она верна тебе?

– О да! На веки вечные – до последних дней ее жизни!

– Почем тебе знать?

– Ба, откуда все люди знают? Конечно же она будет верна.

Найт откинулся назад на своем стуле:

– Что ж, несмотря на то что я вижу, как прочно она заняла место в твоем сердце, Стефан, я не видел ее во плоти. Все, что я хочу спросить, это следующее: затея с поездкой в Индию всецело покоится на твоей уверенности, что она останется тебе верна?

– Да, я бы не поехал, если бы это было не ради нее.

– Ну, Стефан, ты поставил меня в ужасно неловкое положение. Если я поведаю о своих подлинных чувствах, то раню тебя в сердце; а если я промолчу, то погрешу против своего здравого суждения. И помни, я не так уж много знаю о женщинах.

– Ноу вас бывали увлечения, хотя вы очень мало мне о них рассказывали.

– И мне остается лишь надеяться, что тебе самому повезет в этом куда больше, чем мне, до того как я поведаю тебе остальное.

Стефан вздрогнул от этого удара.

– У меня никогда не было сильной привязанности, – продолжал Найт. – Я никогда не встречал женщины, которая была бы этого достойна. И я также никогда не был обручен, чтобы потом жениться.

– Вы писали, что были обручены раз сто, если мне дозволено так выразиться, – отвечал Стефан уязвленным тоном.

– Да, такое могло быть. Но, мой дорогой Стефан, только те и пишут о любви, кто знаком с нею лишь отчасти. Те же, кто до конца познал, что такое любовь да брак, не берут на себя этот труд. Все, что я знаю о женщинах, да и о мужчинах тоже, это множество обобщений. Я бреду вперед и время от времени поднимаю глаза да вскользь посматриваю на неразбериху, царящую на поверхности жизни рода человеческого, что лежит между мною и горизонтом, как видит ворон в полете, но не больше.

Найт замолк, словно впал в глубокие раздумья, а Стефан с благоговейным восторгом смотрел на своего учителя, чей разум, как он верил, способен был в один присест проглотить и переварить все знания, что находились в его собственной голове.

Между Найтом и Стефаном Смитом была эмоциональная симпатия, но никак не большая дружба двух интеллектуалов. Найт в последний раз виделся со своим молодым другом, когда тот был счастливым мальчишкой с румяными, как вишни, щеками, да интересовался им, следил за его жизнью и щедро помогал мальчику книгами, пока простое покровительство не переросло в знакомство, а то, в свою очередь, не созрело для дружбы. И таким образом, хотя Стефан не слишком-то отвечал представлениям Найта о том, каков должен быть его друг, Найт умышленно избрал его для этой роли – или даже как персону, входившую в десяток его друзей, – одним словом, Стефан считался его другом в некотором роде. Как водится, все это сделало стечение обстоятельств. Многие ли из нас могут сказать, что его самое близкое alter ego, не беря в расчет друзей из внешнего круга общения, что именно он – тот человек, которого мы бы сами избрали себе в друзья, что он и есть плод подсчета итогов всех сторон человеческой натуры, кои мы любим, да принципов, коих мы придерживаемся, за вычетом того, что нам ненавистно? В действительности любой друг – это тот, кого мы узнаем лишь в простом живом общении, что поддерживается долгое время, и кому оказывается доверие, кого даже допускают в сердце, правда, лишь на время.

– И что же вы о ней думаете? – отважился прервать Стефан затянувшееся молчание.

– Взвесив ее достоинства да доверяя тому, как ты ее превозносишь, – молвил Найт, – мы поступаем здесь так же, как с теми римскими поэтами, о коих не знаем ничего, кроме того, что они жили на свете, а следовательно, я по-прежнему думаю, что она не задержится около тебя надолго после, скажем, трех лет твоего пребывания в Индии.

– Но она будет ждать меня! – закричал Стефан в отчаянии. – Она – сама деликатность и честь. И ни одна женщина, обладающая такими качествами, которая так связала себя с мужчиной, как она связала себя со мной, не способна выйти замуж за другого.

– Каким же это образом она связала себя? – спросил Найт сухо.

Стефан не ответил. Найт смотрел на его любовь таким скептическим оком, что ему ни в коем случае не следовало знать всего, что Стефан собрался было ему поведать.

– Что ж, не говори, – отозвался Найт. – Но ты начал задавать вопросы, которые, я полагаю, неизбежны в любви.

– А я скажу вам еще вот что, – умоляюще произнес молодой человек. – Вы помните, не правда ли, что однажды рассказывали мне о том, как женщины принимают поцелуй? Как вместо того, чтобы пленяться очаровательной манерой девушки принимать его, нам следует сразу же начать в ней сомневаться, если в ее смущении проскальзывает любой намек на ЛЮБЕЗНОСТЬ, что ее ужасная неловкость есть истинное очарование, означающее, что мы первые, кто играет с ней эту роль.

– Это вполне правдиво, – сказал Найт задумчиво.

Довольно часто бывает так, что ученик таким вот образом помнит уроки учителя, когда сам учитель давным-давно их позабыл.

– Так вот, это как раз про нее! – закричал Стефан с торжеством. – Она была в таком смятении, что совершенно не понимала, что делает.

– Великолепно, великолепно! – сказал Найт успокаивающим тоном. – В таком случае все, что я имею сказать, следующее: если ты видишь прекрасную должность для себя в Бомбее, то нет никаких причин, чтоб не ехать, и можно не тревожиться ни о чем да спокойно себе делать прекрасные эскизы, назвав это главным мотивом поездки. Ни один человек не понимает до конца те возможности, кои он использует, или что означают его действия.

– Да, я еду в Бомбей. Я напишу письмо сейчас же, если вы не возражаете.

– Переспи-ка ночь, держа в уме свою мысль – это наилучший план действий, – да напиши завтра. Между тем подойди вот к этому окну да понаблюдай за моим Человеческим Спектаклем. Сегодня вечером я отправляюсь поужинать и переоденусь прямо здесь, достав вещи из чемодана. Я вожу их с собою таким вот образом, чтобы избавить себя от беспокойства возвращаться домой в Ричмонд, а потом ехать куда-то снова.

Засим Найт прошел на середину комнаты и открыл чемодан, а Стефан придвинулся ближе к окну. Полоса солнечного света прокралась вперед, отошла бочком, осторожно отодвинулась и исчезла; зоофиты погрузились в сон: сумерки заполнили комнату. И тогда снопы другого света ударили в окно.

– Взгляни-ка! – сказал Найт. – Где еще в Англии найдется спектакль, равный этому? Я сижу здесь да наблюдаю за ними каждую ночь, прежде чем отправлюсь домой. Открой форточку потихоньку.

Это окно выходило в переулок, который кончался глухой стеной, и здесь тротуары делали петлю, далее ведя под арку, а окно комнаты Найта на заднем фасаде гостиницы располагалось под таким углом, что из него открывался вид на весь переулок от начала до конца. Людские толпы, в коих большинство составляли женщины, вздымались, как волны морские, шумели и ходили туда-сюда. Газовые фонари на прилавках мясников сияли, озаряя куски мяса, заляпанные оранжевыми и ярко-алыми пятнами, словно то было буйство красок на поздних полотнах Тернера, а журчание и лепет многих голосов, кои обладали разными тембрами и звучали на все лады, в этом первобытном лесу человеческих тел выступали зерцалом человеческих нравов в той же мере, в какой пошедшее рябью отражение в ручье напоминает живой лес.

Прошло почти десять минут. Затем Найт тоже подошел к окну.

– Ну что ж, теперь я вызываю кеб да исчезаю, направляясь на Беркли-сквер, – сказал он, застегивая жилет и отпихивая свой утренний костюм в угол.

Стефан поднялся, чтобы уходить.

– Какой ворох литературы! – заметил молодой человек, окидывая прощальным тоскующим взглядом всю комнату, как будто остаться здесь навсегда было бы великим удовольствием его жизни, при этом чувствуя, что он почти пересидел то время, кое ему обыкновенно дозволяли здесь проводить. Его глаза остановились на кресле, заваленном газетами, журналами да несколькими яркими новыми книгами в зеленых и красных обложках.

– Да, – сказал Найт и тоже на них взглянул и не смог сдержать усталого вздоха. – Полагаю, что вскоре о нескольких из них придется что-то да написать. Стефан, ты же знаешь, что, если хочешь здесь задержаться, тебе нет нужды торопиться еще несколько минут: я ведь все еще не готов. Посмотри-ка внимательно на эти книги, пока я накину пальто, и потом мы с тобой немного пройдемся по улице вместе.

Стефан присел рядом с креслом и начал перебирать книги как попало. Среди прочего он нашел небольшой однотомный роман, на обложке которого стояло «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН», автор – Эрнест Филд.

– Вы собираетесь писать отзыв на это? – спросил Стефан с нарочитой беззаботностью и поднял вверх плод словоизвержений Эльфриды.

– На что? Ох, это! Я могу написать, хотя сейчас я не так много занимаюсь рецензиями на легкое чтиво. Однако эта книга вполне стоит рецензии.

– Что вы имеете в виду?

Найт терпеть не мог, когда у него спрашивали, что он имеет в виду.

– Имею в виду! Я то имею в виду, что большинство публикуемых книг ни достаточно хороши, ни достаточно плохи, чтобы вызвать критику, а эта книга ее провоцирует.

– Потому, что она хороша или потому, что плоха? – спросил Стефан с некоторым беспокойством за бедняжку Эльфриду.

– Потому что плоха. Кажется, это написала какая-то девочка-подросток.

Стефан больше не проронил ни слова. Он не имел ни малейшего желания говорить об Эльфриде напрямик после того, как, к несчастью, проболтался о том, что она связала себя с ним; и, что уж говорить о том, что Найтова жестокая, почти упрямая и самодовольная честность критицизма была неуязвима для тех скромных познаний, какими обладал такой молодой друг, как Стефан.

Теперь Найт был готов. Выключив газовый свет и захлопнув обе двери, они спустились вниз и вышли на улицу.

Глава 14

We frolic while ‘tis May[73].

Теперь нам нужно осознать, что пронеслось три четверти года. Вместо осеннего пейзажа, на фоне которого протекали прежние сцены, мы перенеслись в последнее цветение лета следующего года.

Стефан в Индии, трудится не покладая рук в бомбейской конторе архитектора; и выезжает иногда в индийскую провинцию в командировки да удивляется, отчего те англичане, кто пробыл здесь гораздо дольше, чем он, так много жалуются на климат, который-де плохо повлиял на их здоровье. Никогда еще молодой человек не начинал так блестяще, как, казалось, начал Стефан. Его приезд в Индию совпал с тем самым расцветом благополучия, что воссиял над Бомбеем несколько лет назад. Принимать участие в строительстве зданий и машиностроении – таков был общий порыв. С каждым новым успешным днем домыслы все росли, и единственной неприятной мыслью была мысль о том, что может наступить коллапс.

Эльфрида никогда не рассказывала отцу о своей эскападе, о том, что провела двадцать четыре часа вне дома и вместе со Стефаном, и, насколько ей было известно, эта весть так никогда и не достигла его ушей. Этот эпизод на некоторое время стал тайным беспокойством и горем девушки, а отъезд Стефана был еще одним обстоятельством, что растравляло ее печаль. Но Эльфрида обладала особым умением избавляться от печалей, стоило лишь календарю отмерить положенный приличиями срок. В то время как натура медлительная впитывала бы в себя несчастье мало-помалу, она переживала разом всю агонию, выпивала чашу горя одним глотком и снова сияла, как майское солнышко. Она могла отбросить печаль и заменить ее надеждой с той же легкостью, с какой ящерица отбрасывает свой больной хвост.

И в то время у нее появилось два великолепных развлечения. Одно из них было опубликование романа и поиск отзывов в газетах, кои, несмотря на то что они были многозначительно коротки, служили к тому, чтобы отвлекать ее и занимать собою все мысли. Второе был переезд из пасторского домика в более просторный старый особняк, принадлежащий миссис Суонкорт, который возвышался над деревней. Мистеру Суонкорту сперва была не слишком-то по душе идея переезжать жить к жене, но очевидные выгоды приобщенья к благородному сословию убедили его сменить место жительства. Таким образом, то был радикальный «переезд» – обе леди отбыли в Торки, дожидаясь, пока все будет готово, а священник всем распоряжался.

Общение с миссис Суонкорт изрядно расширило представления Эльфриды об аристократизме, и она стала понемногу прощать своего отца за его политический брак. Натурально, если говорить в мирском смысле, никогда еще красивое лицо не приносило мужчине большей выгоды.

Новый дом в Кенсингтоне был готов, и теперь все они жили в городе.

Меж тем в Гайд-парке, как всегда, пересадили кустарники, выровняли в одну линию скамейки, траву на газонах подстригли, а дорожкам придали такой вид, словно те пострадали от ужасной грозы; и вот в каретах на прогулку выехали праздные, а на лошадях – те, кто пободрее, и река веселья, состоящая из Езды и Шума, вновь проложила себе русло на час. И сей спектакль мы с вами наблюдаем летом, в шесть часов пополудни, когда повсюду царит тепличная атмосфера, и над нами раскинулось темно-лиловое небо. Экипаж Суонкортов занял свое место в потоке карет.

Миссис Суонкорт была неутомимый оратор, мастерица вести язвительные беседы, кои, благодаря ее низкому музыкальному голосу – единственной красивой черте пожилой дамы, – спасала положение и не делала ее утомительной.

– Ну вот, – говорила она Эльфриде, которая, словно Эней в Карфагене, была полна восторга, глядя во все глаза на великолепный пейзаж, – ты увидишь, что наше положение, когда у нас нет сопровождающих, даст нам, как это дается каждому, необыкновенную силу читать по лицам наших здешних приятелей. Я всегда выступаю в роли слушательницы в таких местах, как это, да не тех рассказов, о которых болтают языки в соседних экипажах, но тех, о коих повествуют их лица, – преимущества чего состоят в том, что, будь я на Роу, на Бульваре, на Риальто или в Прадо, они все говорят на одном языке. Я смогла достичь определенных высот в этом искусстве, поскольку так много лет оставалась некрасивой и одинокой, когда никто ни о ком не сообщал мне никаких сплетен, – положение, кое вы не сочтете странным, когда знаете, что при этом в уме рождается параллельное дело, – так люди, живущие на земле и не имеющие часов, каким-то чутьем знают, который час.

– Ах, это они умеют, – молвил мистер Суонкорт, соглашаясь. – Я знавал рабочих в Энделстоу и на других фермах, кои выработали для себя целую систему наблюдений под эти нужды. Считывая знаки по передвижению теней, ветра, облаков, по движениям овец и коров, по пению птиц, по крикам петухов и по сотне других знаков и звуков, о существовании коих люди с часами в жилетном кармане даже не подозревают, они способны назвать точное время с погрешностью десять минут почти в любой час, когда бы ты у них ни спросил. Это напомнило мне один анекдот, который слишком непристойный… слишком непристойный, чтобы его повторять.

Тут священник покачал головой и рассмеялся про себя.

– Расскажи его, расскажи! – разом воскликнули обе леди.

– Я не должен рассказывать такие вещи.

– Да это же абсурд, – запротестовала миссис Суонкорт.

– Это всего лишь история о человеке, который благодаря той же аккуратной системе наблюдений был известен решительным людям больше двух лет, в течение коих они пребывали в убеждении, что он тайком носит с собою барометр, настолько точно он предсказывал все изменения погоды, а все благодаря тому, что пускал ветры, да еще по тому, насколько горяча была его жена.

Эльфрида рассмеялась.

– Точно, – сказала миссис Суонкорт. – И вот, так же, как те, кто постиг язык природы, я выучила язык ее незаконнорожденной сестры – я постигла искусство человеческого притворства; и по лживости в выражении глаз, по презрительному движению кончика носа, по негодованию, с коим откидывают за спину волосы, по смеху в платочек, по цинизму шагов и по разнообразным эмоциям, кои стоят за верчением прогулочной трости, за приподниманием шляпы, за поднятием парасоли и за тем, каким образом держат зонт от дождя, я научилась читать, как в открытой книге. Только взгляни на эту представительницу разновидности мамочек, под названием «дочь сестры», в карете, вон там, – продолжала она, обращаясь к Эльфриде, и еле заметно указывая взглядом в нужную сторону. – Она настолько смущена из-за своего положения, это явно отражается в выражении ее лица, и представляет собою самое унизительное зрелище для патриота. Ты бы с трудом поверила, не правда ли, что члены общества Высшего Света, чей признанный нуль всегда котируется гораздо выше высочайших качеств простонародья, могут быть столь несведущи в элементарном инстинкте сдержанности.

– Каком же это?

– Ба, надобно иметь в лице этакое выраженье, явное, как напоминанье, как надпись: «Будьте любезны, молю, взгляните на пэрские короны на дверцах моего экипажа».

– Право слово, Шарлотта, – сказал священник. – Ты видишь в выражениях лиц так же много, как мистер Пуф видел в том, как лорд Барли качает головой[74].

Эльфрида не могла не восхищаться красотой своих соотечественниц, особенно с той поры, как она сама и ее немногие знакомые всегда бывали слегка загорелыми или когда на тыльной стороне ладоней у них бывали царапины от зарослей ежевики в это время года.

– И до чего ж прелестные цветы и листья они носят на своих шляпках! – воскликнула она.

– О да, – отозвалась миссис Суонкорт, – и некоторые из этих цветов имеют более поразительный цвет, чем настоящие. Посмотри вон на ту красивую розу, которая на леди, что стоит за изгородью. Элегантные усики, как у винной лозы, весьма кстати обвились вокруг ее стебля, дабы защитить свою обладательницу от шипов, и все это самым естественным образом вырастает прямо над ее ушком – я скажу, вырастает с умыслом, ибо розовый цвет лепестков и румянец этих прелестных щечек, оба равно вышли из рук самой Природы, на взгляд наилегкомысленнейшего наблюдателя.

– Но похвалите же их немножко, они этого заслуживают! – воскликнула великодушная Эльфрида.

– Что ж, я похвалю. Взгляни, как герцогиня*** плавно покачивается туда-сюда на своем месте в экипаже, используя колебания своего ландо, с тем чтобы взглянуть по сторонам только тогда, когда ее голова благодаря толчкам экипажа поворачивается вперед; она держится с пассивной гордостью, коя запрещает противодействие силе обстоятельств. Взгляни, как прелестно надуло губы все семейство разом, вон там, не давая ни малейшего повода к подозрениям в том, что это спланировали заранее, так хорошо это проделано. Взгляни, с какой скромностью сжимаются эти маленькие пальчики, держащие парасоль; только посмотри на этот тоненький бдительный большой палец, который торчит вертикально, прямо на ручке слоновой кости парасоли, зная настолько, насколько возможно, что атлас парасоли неизменно сочетается с цветом лица своей обладательницы, выглядывающей из-под него, при этом все выглядит так, будто это произошло случайно, что и сообщает этому все его очарование. А вот красная записная книжка, лежащая на противоположном сиденье раскрытой, показывающая, сколь огромно число знакомых этой особы, ее владелицы. И я особенно восхищаюсь, глядя на ту многодетную мать с другой стороны, я говорю о том, как она держится с видом полнейшего незнания, что ее дочери глазеют на всех пешеходов, и, сверх того, сами взгляды этих дочерей… они тонут в глубинах красивых мужских глаз, явно не различая, заглядывают они в глаза симпатичного мужчины или то всего лишь листва деревьев. Вот тебе твоя порция похвал. Но я всего лишь шучу, дитя мое, ты же это знаешь.

– Пуф-уфф, как же жарко, сил нет! – сказал мистер Суонкорт, словно его мысли витали далеко от того, что он видел перед собой. – Я заявляю, что часы у меня в жилетном кармане так разогрелись, что я едва ли вынесу прикосновение к ним, чтобы узнать, который час, и весь мир сейчас пахнет, как внутренность шляпы.

– Как мужчины на тебя заглядываются, Эльфрида! – сказала пожилая леди. – Опасаюсь, что ты уничтожаешь меня.

– Уничтожаю вас?

– Как бриллиант уничтожает опал при близком соседстве.

– Я заметила, как несколько леди и джентльменов смотрели на меня, – сказала Эльфрида бесхитростно, демонстрируя свое удовольствие оттого, что ее заметили.

– Моя дорогая, ты не должна говорить «джентльмен» в наши дни, – отвечала ее мачеха тоном лукавой заботы, что так шел к ее некрасивости. – Мы передали «джентльмена» среднему классу, что стоит ниже нас, где это словечко все еще употребляется на балах у торговцев да на провинциальных чаепитиях, я уверена. Там оно к месту.

– Что же я тогда должна говорить?

– «Леди и МУЖЧИНЫ» – всегда.

В этот миг в потоке экипажей появился фаэтон, что продвигался в противоположную сторону, который целиком был выкрашен роскошною краской индиго – цвет полуночного неба, – колеса и края фаэтона были выделены деликатными штрихами ультрамарина; ливреями слуг были темно-синие камзолы и серебряные галуны да бриджи нейтрального индийского красного цвета. Все это образовывало органическое целое, а влекла фаэтон пара темно-гнедых меринов, которые двигались вперед посредственно-усердной рысью, выступая очень элегантно, и мерины эти изредка так вздрагивали разными частями своего тела с набухшими жилами, как если б они были выше всего этого.

В том экипаже сидел джентльмен, наиболее определенная характеристика коего была такова, что он неким образом напоминал добродушного торговца-путешественника высшего класса. Рядом с ним сидела леди со скользящими по поверхности, затуманенными глазами, ее телосложение относилось к классу «интересных» женщин в той его части, где «интересная» внешность переходит в болезненный вид, а ее величайшим удовольствием, надо полагать, было ничему не радоваться. Напротив этой пары сидели две маленькие девочки в белых шляпках с голубыми перьями.

Леди увидела Эльфриду, улыбнулась и поклонилась, она тронула своего супруга за локоть, а тот повернулся и ответил на приветственное движение Эльфриды галантным приподниманием шляпы. Затем две девочки протянули свои ручки к Эльфриде и ликующе рассмеялись.

– Кто они? Ба, лорд Люкселлиан, не правда ли? – сказала миссис Суонкорт, коя сидела рядом со священником, повернувшись спиной к этому экипажу.

– Да, – отвечала Эльфрида. – Он – единственный мужчина из всех, что я видела, которого я всегда считала более красивым, чем папа.

– Спасибо тебе, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.

– Да, но твой отец гораздо старше. Когда лорд Люкселлиан приблизится к его годам жизни, он будет далеко не так красив, как наш мужчина.

– Спасибо и тебе тоже, дорогая, – сказал мистер Суонкорт.

– Смотрите, – воскликнула Эльфрида, все еще глядя на них, – как эти маленькие прелестницы хотят ко мне! Одна из них даже расплакалась, так они хотят, чтоб я к ним подошла.

– А мы сейчас только что говорили о браслетах. Взгляни-ка на украшения леди Люкселлиан, – сказала миссис Суонкорт, как раз когда баронесса подняла руку, чтобы поддержать одну из девочек. – Они скользят по ее руке – велики наполовину. Ненавижу лицезреть дневной свет между браслетами и запястьем; я удивляюсь, как это у женщины недостало хорошего вкуса.

– Уверяю вас, это совсем не так, – запротестовала Эльфрида. – Это руки у нее очень уж похудели, у бедняжки. Вы и представить себе не можете, как она переменилась за эти двенадцать месяцев.

Кареты подъехали друг к другу поближе, и между двумя семействами произошел более дружеский обмен приветствиями. Затем Люкселлианы пересекли улицу и развернулись у платанов, ставши прямо позади экипажа Суонкортов. Лорд Люкселлиан вышел из экипажа и прошел вперед со смехом, который звучал как музыка.

Голос был его привлекательной мужской чертой. Люди любили слушать его голос и прощали ему то, что у него не было никаких талантов. Знакомые запоминали мистера Суонкорта по его манерам; они запоминали Стефана Смита по его лицу, лорда Люкселлиана – по его смеху.

Мистер Суонкорт сделал несколько дружеских замечаний – среди прочих было замечание о жаре.

– Да, – сказал лорд Люкселлиан, – мы тут в полдень проезжали мимо окна лавки торговца мехами, и тамошний вид наполнил нас всех таким ощущением удушья, что мы были рады умчаться прочь. Ха-ха! – Он повернулся к Эльфриде: – Мисс Суонкорт, я едва ли встречался с вами или перемолвился словом с той поры, как вышло в свет ваше блестящее литературное достижение. Я не имел ни малейшего понятия о том, что славная девушка делает заметки в безмятежном Энделстоу, или я бы непременно навязал своим друзьям, да и себе самому тоже, куда более приличное поведение. Суонкорт, что же вы мне ни разу не намекнули?

Эльфрида, затрепетавшая, покрасневшая, рассмеялась и сказала, что не о чем было намекать etc, etc.

– Что ж, я считаю, что с вами недостойно обошлись в «Презенте», у меня в том нет ни малейших сомнений. Настрочить такую тяжеловесную рецензию, какую они состряпали, на такую элегантную безделицу, как «При дворе замка Келлийон», это же абсурд.

– Что? – промолвила Эльфрида, распахнув глаза. – На мою книгу опубликовали рецензию в «Презенте»?

– О да, разве вы ее не видели? Ба, да ведь уже прошло четыре или пять месяцев, как они ее напечатали!

– Нет, я никогда ее не читала. Как я об этом жалею! Стыд и позор моим издателям! Они обещали присылать мне каждую рецензию, как только она появится.

– Ах, я теперь почти опасаюсь, что принес вам такую неприятную весть, а я-то намеревался вас поддержать из галантности. Будьте уверены, они думали, что ничего путного не выйдет из отправки такой рецензии, и таким образом уберегли вас от ненужной боли.

– Ох, нет, я и впрямь рада, что вы рассказали мне о ней, лорд Люкселлиан. Это совершенно непростительная доброта с их стороны. В той рецензии сильно настроены против меня? – спросила она, вся дрожа.

– Нет, нет, совсем не так… хотя у меня почти вылетело из головы ее точное содержание. Она была просто… просто резкая, знаете… невеликодушная, вот как. Но, право слово, моя память не позволяет мне говорить с уверенностью.

– Мы заедем в офис «Презента» и сейчас же попросим тот номер, ведь правда, папа?

– Если ты так беспокоишься об этом, дорогая, мы поедем туда или пошлем кого-нибудь. Но лучше это сделать завтра.

– И сделайте мне маленькое одолжение, Эльфрида, – тепло сказал лорд Люкселлиан, всем видом выражая, как он опечален, что принес новости, которые ее расстроили. – На самом деле меня к вам направили особым посланцем от моих маленьких Полли и Кэти: просить вас пересесть в наш экипаж и побыть с ними немного. Сам я пешком направляюсь на Пиккадилли, а моя жена остается одна с ними. Боюсь, они у меня довольно-таки балованные дети, однако я почти пообещал им, что вы придете.

Лесенку экипажа Суонкортов спустили вниз, и Эльфрида перешла в фаэтон, к неописуемому блаженству двух маленьких девочек и вялому интересу краснорожих и длинношеих бездельников, что бросали беглые взгляды на это представление, поднося прогулочные трости к губам да изредка издавая высокий горловой смех, при этом на лице каждого смеялись одни глаза, а рот в этом вовсе не участвовал. Затем лорд Люкселлиан приказал кучеру трогать, приподнял шляпу, сверкнул улыбкой, коя не достигла своей цели, и, выходя из фаэтона, наступил на ногу какому-то незнакомцу, который ему поклонился в смущении. Уходя, лорд Люкселлиан посмотрел на Эльфриду долгим взглядом.

То был мужской, открытый и искренний взгляд неподдельного восхищения, преходящая дань того рода, кою любой честный англичанин имеет право заплатить красоте, не стыдясь своего чувства или не позволив ему ни в малейшей степени вторгнуться в его эмоциональные обязанности супруга и главы семейства. Затем лорд Люкселлиан отвернулся и пошел прочь задумчивым шагом по улице, что шла в гору, направляясь к месту своей прогулки.

Мистер Суонкорт покинул карету сразу же, вслед за Эльфридой, и пересек Роу, чтобы несколько минут побеседовать с приятелем, которого он узнал; и таким образом его жена осталась в карете одна-одинешенька.

В то время, когда это маленькое действо было в самом разгаре, среди прогуливающихся наблюдателей стоял мужчина, который своим видом до некоторой степени отличался от всех прочих. Стоя в толпе, позади всех скамеек, и прислонившись к стволу дерева, он смотрел на Эльфриду со спокойным и критическим интересом.

Три характерныхе особенности этой скромной персоны сразу видны были опытному глазу, который моментально определял, что он не принадлежит к чистокровной публике, коя прогуливалась по Роу. Во-первых, неизбежные одна-две складки на его сюртуке в области талии означали, что он мало проклинал своего портного и при его пошиве не заставил этого пройдоху торгаша путем ортодоксально высокого давления достичь вершин его лукавого мастерства. Во-вторых, легкая неряшливость его зонтика говорила о том, что его владелец изредка на него опирается и использует его как настоящую прогулочную трость, вместо того чтобы легонько касаться земли его кончиком, словно в самом кокетливом поцелуе, как делает настоящий представитель публики, что прогуливается по Роу. Третьим и главным его отличием от всех прочих было то, что, глядя на его лицо, как бы вы ни старались, вы не могли не предположить, что видите перед собою человека, одаренного изящным умом, а не изящным внешним видом и praeterea nihil[75], кои по справедливости считаются Отметиной Роу.

Возможно, если бы миссис Суонкорт не оставили сидеть в одиночестве в карете под деревом, этот человек так и оставался бы стоять в отдалении, где его никому не было видно. Но, увидя ее в таком положении, он обошел кругом и вышел вперед, нагнулся и пробрался под оградой и через минуту уже стоял у дверцы кареты.

Четверть секунды миссис Суонкорт смотрела на него задумчиво, а затем, смеясь, протянула ему руку:

– Ба, Генри Найт… конечно же это он самый! Мой… двоюродный… троюродный… четвероюродный кузен – так я должна тебя называть? Во всяком случае, мой родственник.

– Да, один из оставшихся, кто еще не отошел в мир иной. На том расстоянии, на каком я находился, я тебя едва разглядел.

– Мы с тобой не видались с той поры, как ты поступил в Оксфорд; только вообрази, сколько минуло лет! Я полагаю, тебе известно о моем замужестве?

И тут начался диалог на семейные темы о рождениях, смертях и браках, который нет нужды приводить.

Найт вскоре спросил:

– Стало быть, молодая леди, которая пересела в другой экипаж, это твоя падчерица?

– Да, Эльфрида. Ты должен знать ее.

– А кто была та леди, в фаэтон которой Эльфрида пересела, та, у которой настолько расплывчатые и бледные черты, что она кажется ее же собственным отражением в озере?

– Леди Люкселлиан. Эльфрида говорит, что она очень больна. Мой супруг состоит с ними в отдаленном родстве, но общаемся мы не слишком близко по причине***. В любом случае, Генри, ты конечно же придешь нас повидать. Шеврон-сквер, двадцать четыре. Приходи на этой неделе. Мы пробудем в городе только неделю или, самое большее, две.

– Дай-ка мне подумать. Завтра я должен ехать в Оксфорд, где проведу несколько дней; таким образом, боюсь, я буду лишен удовольствия навестить вас в Лондоне в этом году.

– Тогда приезжай в Энделстоу, почему бы тебе не вернуться туда вместе с нами?

– Боюсь, что если я приеду раньше августа, то мне придется снова уезжать через день или два. Для меня будет наслаждением провести у вас начало этого месяца, и я смогу погостить у вас приличное время. Я думал о том, чтобы уехать на запад на все лето.

– Очень хорошо. Ну, помни, мы с тобой договорились. И не хочешь ли ты подождать да познакомиться с мистером Суонкортом? Он вернется минут через десять.

– Нет, умоляю меня простить, ибо сегодня вечером мне надо немедленно бежать в нанятые мною комнаты до того, как попаду домой; честное слово, мне надо уже быть там – у меня неотложные дела, которые надобно устроить немедленно. Ты ему все объясни, пожалуйста. До свидания.

– И извести нас о дне своего приезда так скоро, как только сможешь.

– Хорошо.

Глава 15

Голос с вышины[76].

Несмотря на то что настоящее и несомненное горе не рассеется оттого, что мы поделимся им с простыми знакомыми, сам задушевный разговор станет тем болеутоляющим, что мы алчем, когда находимся в дурном расположении духа. В ряду всевозможных дрянных настроений одно лишь раздражение с примесью растерянности принадлежит к неприятным эмоциям такого рода, что утихают после задушевной беседы, мелеют, словно речной поток, когда его русло в каком-нибудь месте просто расширили.

На другой день после той встречи в Гайд-парке, вечерней порой, Эльфрида и миссис Суонкорт были увлечены беседой, которая происходила в гардеробной комнате последней. В таких случаях, как тот, о котором речь пойдет ниже, подобная терапия вошла у них в привычку.

Эльфрида только что получила от Стефана Смита ласковое письмо из Бомбея, которое ей переслали в Лондон из Энделстоу. Но так как это отнюдь не являлось пресловутой темой вечерней беседы, то не стоит и труда далее любопытствовать о содержании письма, из которого мы узнаем всего лишь, что с опрометчивой, хотя и простительной уверенностью в их недалеком будущем, Стефан, пребывая в приподнятом настроении, называет свою возлюбленную будущей женой. Возможно, нельзя найти в качестве примера более краткий и дающий столь же надежные результаты эмпирический тест человеческого темперамента – жизнерадостный он или же осмотрительный, – чем этот, не слишком ли спешил Стефан, когда величал и по-прежнему величает в переписке словечком «жена» свою возлюбленную, которую честно продолжает любить?

Эльфрида унесла это послание к себе в комнату и прочла из него несколько фраз, а потом ОТЛОЖИЛА его с тем, чтобы прочесть остальное завтра, не желая быть настолько экстравагантной, чтобы прочитывать все залпом и получить все удовольствие разом. Тем не менее она не могла устоять перед искушением прочитать еще немножко, поэтому снова развернула письмо и, наперекор дурным опасениям, прочла его до конца одним духом. Наконец, письмо было внимательно прочитано еще раз и спрятано в ее кармашек.

Что же это? Еще один пакет для Эльфриды, который она не заметила, спеша открыть письмо от Стефана. То был старый номер «Презента», в котором содержалась статья о ее книге, присланный ей, как было обещано.

Эльфрида прочитала статью, вся сжалась в комочек, а потом взяла журнал и побежала в гардеробную миссис Суонкорт, чтобы облегчить или хотя бы умерить свое раздражение, прислушавшись к проницательным суждениям своей мачехи.

Теперь она безутешным взором смотрела в окно.

– Не обращай на это внимание, дитя мое, – сказала миссис Суонкорт после того, как самым внимательным образом прочла статью. – Я не вижу, что в этой рецензии такого ужасного, в конце-то концов. Кроме того, все уже забыли ее к этому времени. Я уверена, что начало у нее достаточно хорошее для любой книги, которая была когда-либо написана. Только послушай – она гораздо лучше звучит, когда читаешь вслух, чем когда ты изучаешь ее молча: «„ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН. РОМАН О СРЕДНИХ ВЕКАХ“. Автор: ЭРНЕСТ ФИЛД. В надежде на то, что мы ненадолго избежим монотонных повторений утомительных деталей в современном социальном пейзаже да исследований неинтересных характеров или неестественных разоблачений сенсационных заговоров, мы берем эту книгу в руки с удовольствием. Мы были склонны обманывать себя надеждой, что, возможно, некая новая история вдруг зазвенит, повествуя о донжоне, цепях и доспехах, о щеках, покрытых глубокими шрамами, о нежных девах, переодетых пажами, – что это будет хорошая история, какой мы не слышали с давних пор». Ну, по моему мнению, это очень хорошее начало, и можно гордиться тем, что это писал человек, который никогда тебя не видел…»

– Ах, да, – пробормотала Эльфрида горестно. – Но вы читайте дальше, читайте!

– Что ж, остальная часть написана в довольно-таки недобром тоне, я вынуждена признать, – сказала миссис Суонкорт и продолжала читать вслух: «Вместо этого мы оказываемся в руках некой молодой леди, едва ли достигшей совершеннолетия, судя по тому жалкому способу, которым она задумала скрыть свой пол, указав мужское имя на титульном листе».

– Я не жалкая! – сказала Эльфрида с негодованием. – Он мог назвать меня как угодно, но только не так.

– И впрямь, ты не такая. Ну, что ж: «В руках молодой леди… главы романа которой посвящены просто неправдоподобным турнирам, башням и авантюрам, которые выглядят плоскими копиями похожих сцен из романов мистера Дж. П. Р. Джеймса[77], а также напоминают самые фантастические страницы „Айвенго“. Наживка столь кричаще искусственна, что даже самый легковерный простак не купится на нее». Ну, моя дорогая, я не вижу причин для серьезных жалоб на его слова. Это доказывает, что ты достаточно умна, чтоб заставить его вспомнить сэра Вальтера Скотта, что само по себе является успехом.

– О да, несмотря на то что мне никогда не написать хороший роман самостоятельно, я могу хотя бы напомнить ему о тех, кто может! – Эльфрида намеревалась саркастически бросить эти слова в лицо своему невидимому врагу, но поскольку она обладала не большим сарказмом, чем лесной голубь, то язвительные слова превратились просто в милый лепет, слетевший с прелестных губ, которые немедленно надулись от обиды.

– Конечно, и это уже что-то. Твоя книга достаточно хороша, чтобы быть плохой, говоря об обыкновенной литературной манере, и она не стоит сама по себе в меланхолическом одиночестве, что было бы гораздо хуже, чем обыкновенная уязвимость. «В наши дни этот интерес к историческому роману имеет все шансы на успех; сие необходимо для того, чтобы читатель вдруг подпал под очарование какого-то почти истлевшего собрания легенд; чтобы он, в дополнение к побужденью заняться исследованиями старины да в своей неослабной вере в блистательный ореол Средневековья приобрел изобретательную способность, когда над деликатностью его чувства будет сильно преобладать умение спаять воедино волнующие эпизоды живого разнообразия элементарных человеческих страстей». Ну, это скучное словоизлияние к тебе и вовсе не относится, Эльфрида; это он явно настрочил для того, чтобы придать своей статье объема. Дай-ка взглянуть, где же он к тебе возвращается… не упоминает о тебе вплоть до самых последних фраз, по правде говоря. Вот где он окончательно с тобой разделывается: «Но возвратимся к тому маленькому роману, который мы взяли в качестве темы этой статьи. В общем-то мы далеки от того, чтобы отзываться пренебрежительно о способностях писательницы. Она обладает определенной гибкостью, коя позволяет ей обыгрывать стиль повествования, который свойствен ей одной, стиль, который можно назвать милым лепетом о волнующих безделицах, – особый дар тех, для кого симпатизировать обществу тех мирных времен привычно, как хлеб насущный. Там, где имеет значение домашний жизненный опыт и естественные детали, кои делают персонажей живыми, кои можно представить без анахронизмов, слишком разительных, она изредка бывает удачлива; и в целом мы считаем себя вправе заявить, что книга стоит того, чтоб заглянуть в нее ради тех отдельных моментов, которые не имеют абсолютно ничего общего с подлинной историей». Что ж, я полагаю, это было задумано как сатира; но перестань думать об этом как о чем-то большем, чем оно есть, моя дорогая. Уже пробило семь. – И миссис Суонкорт дернула за сонетку, зовя служанку.

Атака обладает большей пикантностью, чем гармоничное воспевание. Письмо Стефана находилось в полнейшем согласии с ее обычным душевным состоянием, а статья была полной противоположностью этому. И незнакомец, не имеющий ни имени, ни образа, ни возраста, ни внешнего облика, а один только могучий голос, естественным образом оказался интересной новинкой для леди, кою он избрал мишенью своего обращения. Когда Эльфрида отходила ко сну, в ту ночь она любила того, кто написал ей письмо, но думала о том, кто написал статью.

Глава 16

Рисую образы в уме я[78].

В один из дней, около трех недель спустя, трио Суонкортов спокойно сидело в гостиной особняка Скалы, что находился в Энделстоу и принадлежал миссис Суонкорт, ведя непринужденную беседу да делая праздный обзор последнего месяца-двух, что они провели в городе, кои обернулись ощутимой скукой даже для людей, чьих родовитых знакомых можно было перечесть по пальцам.

Обычный сезон в Лондоне, где компанию ей составила ее многоопытная мачеха, так развил чувства Эльфриды, что ухаживание за ней Стефана стало ей казаться эмоционально бедным и в ее памяти неизбежно отодвинулось на несколько лет назад – оно отошло на периферию ее мыслей, в детское прошлое. Когда речь заходит о нашем умственном опыте, таком, как зрительные наблюдения, наш собственный опыт начинает казаться нам истощением того, от чего мы прогрессировали.

Эльфрида сидела в низком кресле, листая свой роман с меланхолическим интересом, – она в первый раз взяла его в руки с тех пор, как познакомилась с замечаниями, что легли в основу статьи для «Презента».

– Все еще думаешь об этом рецензенте, Эльфи?

– Не о нем лично, однако я думаю о его мнении. Право слово, просматривая мою книгу после того, как прошло уже столько времени, я нахожу, что, с одной стороны, он оценил ее достаточно правдиво.

– Нет, нет, я бы не стала теперь показывать ему белый флаг! Представь только: из всех читателей на свете сам автор переходит на сторону неприятеля. Как же станут сражаться солдаты Монмута[79], если сам Монмут бросился наутек?

– Я не собиралась переходить на его сторону. Но я думаю, что он прав, приводя некоторые свои доводы, хотя у него есть и неправильные. И поскольку он обладает определенным правом на мое уважение, я еще больше сожалею о том, что в одном-двух случаях он так ошибочно оценил мои побуждения. Мне больше досадно оттого, что меня не поняли, чем оттого, что выставили в ложном свете; а он понял меня неверно. Я не могу быть спокойна, пока где-то есть человек, который день за днем продолжает приписывать мне намерения, коих я никогда не питала.

– Он не знает твоего имени, и у него явно не было о тебе ни малейших сведений. А уж к этому-то времени он, вне всяких сомнений, и думать забыл о том, что такая книга существует на свете.

– А вот я был бы определенно рад, если б ты ему указала, где именно он ошибся в одном-двух случаях, – сказал священник, который до этого времени хранил молчание. – Видите ли, критики продолжают писать, и их никогда не поправляют, и с ними никогда не спорят, и поэтому они никогда не становятся лучше.

– Папа! – воскликнула Эльфрида, вся просияв. – Напиши ему!

– По правде говоря, лучше я ему напишу, когда выпадет случай увидеться с ним, – отвечал мистер Суонкорт.

– Сделай это! И объясни ему, что молодая особа, которая написала эту книгу, взяла мужской псевдоним не из тщеславия или самонадеянности, а оттого только, что боялась, что это сочтут дерзким, если она опубликует книгу под своим именем, и что она не предназначала ее для таких знатоков, как он, а адресовала свое творение, как подсластитель истории, молодым людям, чтоб те могли приобрести вкус к тому, что происходило в их родной стране сотни лет назад, да чтобы пробудить в них желание глубже погрузиться в сей предмет. Ох, здесь столько всего нужно объяснить; как я хотела бы написать ему это сама!

– Что же, Эльфи, я скажу тебе, как мы сделаем, – отвечала миссис Суонкорт, которая находила своеобразный буколический юмор в идее раскритиковать самого критика. – Ты напишешь ясный отзыв о том, в чем именно он ошибся, а я перепишу это и отошлю как свое собственное письмо.

– Да, вот, именно так! – воскликнула Эльфрида, подпрыгнув на месте. – Когда же ты пошлешь это письмо, папа?

– Ох, спустя день-два, я полагаю, – отвечал он.

После этого священник замолчал, слегка зевнул да проговорил в манере людей в зрелых летах, у которых уже начал остывать пыл, призывающий немедленно бросаться исполнять что-либо, как дело доходит до дела:

– Но, честное слово, оно едва ли стоит того.

– О папа! – вскричала Эльфрида с большим разочарованием. – Ты сказал, что согласен, а теперь ты отказываешь. Так нечестно!

– Но как же мы это пошлем, если мы не знаем, кому его адресовать?

– Если вы и впрямь хотите послать такое письмо, это можно легко устроить, – сказала миссис Суонкорт, приходя на выручку своей падчерице. – На конверте надо указать: «Критику романа „При дворе замка Келлийон“, на имя редактора „Презент“», и письмо попадет к нему в руки.

– Да, я полагаю, так оно и будет.

– Почему бы тебе не написать свой ответ самостоятельно, Эльфрида? – спросила миссис Суонкорт.

– Я могла бы, – сказала она нерешительно, – и тогда пошлю ему это анонимно: буду третировать его так же, как он меня.

– Самая бессмысленная вещь на свете!

– Но мне не по душе, чтоб он узнал мое настоящее имя. Быть может, я укажу только мои инициалы? Чем меньше мы знаем, тем больше мы размышляем об этом.

– Да, ты можешь сделать так.

Эльфрида села за работу над письмом, но сочиняла его урывками. Ее самое жгучее желание последних двух недель, казалось, вот-вот осуществится. Как это часто бывает у впечатлительных и долгое время живших в уединении натур, то, что она постоянно носилась с этим предметом, раздуло его до колоссальных размеров в ее воображении и увеличило то место, что она предполагала отвести в своем распорядке дня для написания этого письма, да заодно и то пространство, что она, по ее мнению, занимала в мыслях неведомого ей критика. День и ночь она изводила себя, пытаясь разобраться да определить, каково его мнение о ней как о женщине, взятое отдельно от его мнения о ней как об авторе: презирает ли он ее на самом деле, думает ли он о ней больше или меньше, чем о прочих молодых женщинах, которые никогда не оказывались под огнем критики? Отныне она будет чувствовать удовлетворение при мысли, что, по крайней мере, он узнает об ее истинных намерениях, с коими она нечаянно перешла ему дорогу, да так рассердила его своим произведением, что он, возможно, научится презирать ее немного меньше.

Спустя четыре дня конверт, адресованный мисс Суонкорт, был передан ей незнакомой рукою, появившись на свет из почтовой сумки.

– Ох, – молвила Эльфрида, и сердце ее упало. – Может ли оно быть от того человека… что это, нравоучение мне за дерзость? А вот и еще одно письмо для миссис Суонкорт, подписанное тем же почерком! – Она боялась открыть адресованное ей послание. – И все-таки как он узнал мое имя? Нет, это кто-то другой.

– Вздор! – сказал ее отец бескомпромиссно. – Ты указала свои инициалы, а справочник был у него под рукой. Хотя ему не пришлось бы брать на себя беспокойство и заглядывать туда, если бы он не обошелся с тобой так жестоко. Я думал, что ты написала ему с гораздо большей резкостью, чем это предполагает простая литературная дискуссия.

Это своевременное замечание приводится здесь с тем, чтоб показать, какова была отличительная черта суждения священника по любому вопросу.

– Ну, я открываю, – сказала Эльфрида, с отчаянием разрывая конверт.

– Конечно, безусловно! – воскликнула миссис Суонкорт и взглянула на всех поверх своего письма. – Кристофер, я совсем забыла тебе сказать, что, когда я упомянула, что видела своего дальнего родственника, Генри Найта, я тогда же пригласила его погостить у нас столько времени, сколько ему захочется. И теперь он пишет, что может приехать в любой день в августе.

– Напиши ему да скажи: первого числа, – отвечал, отмахнувшись, священник.

Она продолжала читать.

– Боже мой… и это не все. Он, оказывается, был рецензентом, написавшим тот отзыв на книгу Эльфриды. Безусловно, это удивительная нелепость! У меня и в мыслях не было, что он пишет рецензии на романы или имеет какое-то отношение к «Презенту». Он же барристер, и я думала, что если он где и пишет, то для «Квотерли»[80]. Ба, Эльфрида, ты стала причиной удивительно затруднительного положения! Что же он пишет тебе?

Раздосадованная Эльфрида с румянцем в лице опустила свое письмо.

– Я не знаю. Сама мысль о том, что он знает мое имя и все обо мне!.. Что ж, он не пишет ничего определенного, только вот это:

МОЯ ДОРОГАЯ МАДАМ!

Хотя я сожалею, что мои замечания показались вам суровыми, для меня было удовольствием обнаружить, что они привели к тому, что вы дали мне на них такой остроумно-спорный ответ. К сожалению, так много времени прошло с тех пор, как я написал свою статью, что моя память не приходит мне на помощь, чтобы я мог молвить хоть одно слово в свою защиту, даже если предположить, что здесь осталось что-то для обсуждения, что весьма сомнительно. Вы узнаете из письма, которое я написал миссис Суонкорт, что мы не такие уж чужие друг другу люди, как мы с вами полагали. Возможно, я буду иметь удовольствие вскоре вас увидеть, и тогда любой аргумент, который вы изберете для беседы, будет встречен со всем вниманием, которого заслуживает.

– Здесь есть смутный сарказм – я знаю, что есть.

– Ох нет, Эльфрида.

– И потом, его ремарки вовсе не показались мне суровыми – я имею в виду, что я этого не писала.

– Он думает, что у тебя ужасный нрав, – сказала миссис Суонкорт с легким смешком.

– И он приедет, и увидит меня, и найдет, что писательница ведет столь же низкие речи, сколь она дерзка в своих манерах. Я от всего сердца желаю, чтобы я никогда не посылала ему ни строчки!

– Не имеет значения, – сказала миссис Суонкорт, издавая низкие, спокойные смешки. – Это делает встречу такой забавной и составит блестящую немую сцену, где твой отец и я будем наблюдателями. Сама мысль о том, что все это время мы напрягали свои извилины, да еще все вместе, против Генри Найта! Я не могу этого постичь.

Священник немедленно вспомнил имя того, кто был наставником Стефана Смита и его другом; но, уняв свое беспокойство по этому предмету, он не промолвил ни слова, опасаясь ссылаться на то, что могло бы воскресить воспоминания о неприятной (для него) ошибке насчет знатного происхождения бедняги Стефана и его положения в свете. Эльфрида, конечно, вспомнила то же самое, что прибавило к и без того сложным взаимоотношениям между нею и эссеистом еще одну зацепку, о которой ничего не знала ее мачеха.

То, что она вспомнила, кто это, едва ли увеличило теперь ее симпатию к Найту, хотя двенадцать месяцев назад Эльфрида хотела бы видеть его лишь затем, что он интересовал ее как друг Стефана. К счастью для будущего визита Найта, она и сама стала чувствовать, что эта причина ее приветливости будет не ко времени, поскольку, благодаря интересу, который он в ней пробудил к своей особе, написав ту статью, первая причина исчезла сама по себе.

Такие совпадения, наряду со всем прочим, что к нему относилось, держали ум Эльфриды в сплошном напряжении, стоило завести речь о Найте. Когда она оказывалась перед лицом дилеммы, у нее вошло в привычку в одиночестве уходить в лавровые кусты, и вот теперь, стоя там неподвижно да разрывая лист лавра, не отрывая его от стебля, она попыталась вспомнить вечные похвалы Стефана своему другу, и горько пожалела о том, что в те времена слушала его вполуха. Затем, когда она все еще мучила лист, ее бросило в краску при мысли о некоем воображаемом унижении, кое может выпасть ей на долю из-за каких-нибудь слов, которые он ей скажет при встрече о ее навязчивости, как она это называла, мстя ей за то, что она написала ему письмо.

Следующим витком в ее размышлениях была мысль о том, как выглядит этот человек – высокий он или низкорослый, темноволосый или светлокудрый, веселый или мрачный? Она бы спросила об этом миссис Суонкорт, но тогда подверглась бы риску услышать какую-нибудь игривую ремарку в ответ.

В конце концов Эльфриде захотелось воскликнуть:

– Ох, этот рецензент для меня – сущее наказание! – и повернуть голову в ту сторону, где, как она воображала, находится Индия, да прошептать про себя: «Ах, мой милый муж, что ты сейчас поделываешь? Дай-ка подумать, где же ты сейчас – на юге, на востоке, где? Позади того холма, очень, очень далеко позади!»

Глава 17

И тонут в цокоте копыт
Слова ее привета[81].

– А вот и Генри Найт, я уверена! – сказала миссис Суонкорт как-то днем.

Они любовались пейзажем, стоя за выступающим углом пышной зеленой изгороди, что была неподалеку от поместья Скалы, почти нависавшего над деревенькой, кою мы уже описывали: дорога к ней вела от моря и маленького порта городка Касл-Ботерель. Каменный откос, на котором они стояли, имел очертания мужского лица и зарос дроком так, что это было похоже на бороду. В поле, кое находилось выше, людям помогали удержаться от падения с утеса выступы да ямы, что находились у изгороди, у самого гребня скалы, кои сейчас сослужили добрую службу Эльфриде и ее названной матери.

Вскарабкавшись на изгородь повыше и вытянув шею изо всех сил, чтобы как можно дальше заглянуть поверх зарослей дрока, Эльфрида во все глаза рассматривала важного пришельца. Он шел неторопливым шагом по маленькой зеленой тропинке на дне долины, вдоль берега реки, саквояж болтался у него на левом боку, в руке у него была крепкая прогулочная трость, а на голове красовалась широкополая шляпа от солнца из сурового полотна. Саквояж был изношенный и старый, некогда гладкая поверхность ремня была вся в трещинах, и сам ремень уже отрывался.

Найт приехал за тридевять земель в Касл-Ботерель, сидя на крыше сумасшедшего омнибуса, и предпочел пройти пешком оставшиеся две мили до деревни, поручив привезти свой багаж.

Позади него брел непоседливый мальчишка, от которого Найт лаконично потребовал, чтоб тот показал ему дорогу в Энделстоу; и, следуя природному физическому закону, по которому малые тела притягиваются к большим и крутятся на их орбите, этот мальчишка держался поближе к Найту и трусил за ним, как собачка, едва не наступая ему на пятки, насвистывая на ходу, а его глаза не отрывались от Найтовых сапог, следя за тем, как поднимаются и опускаются его подошвы.

Когда они оба достигли точки на местности, что была как раз напротив того места, где миссис и мисс Суонкорт залегли в засаде, Найт остановился и обернулся.

– Взгляни-ка сюда, мой мальчик, – сказал он.

Мальчишка приоткрыл рот, округлил глаза и ничего не сказал.

– Вот тебе шесть пенсов, при условии, что ты будешь держаться от моих пяток на расстоянии двенадцати ярдов все то время, пока мы поднимаемся в гору, идя к деревне.

Мальчишка, который явно не отдавал себе отчета в том, что он вообще смотрел на пятки Найта, машинально принял шестипенсовик, и Найт вновь пошел вперед, погрузившись в размышления.

«Приятный голос, – подумала Эльфрида. – Но что за причудливый характер!»

– Теперь нам надо войти в дом прежде, чем он поднимется по откосу, – мягко сказала миссис Суонкорт.

И они прямым путем прошли к особняку – через коротенький перелаз, вошли на лужайку через боковую калитку и таким образом подошли к дому.

Мистер Суонкорт ушел в деревню вместе с младшим священником, и Эльфрида была слишком взволнована, чтобы ожидать визитера в гостиной вместе с миссис Суонкорт. Поэтому, когда старшая леди вошла в дом, Эльфрида сделала вид, что ее внимание привлек аромат новой разновидности пунцовой герани, и она задержалась позади цветочных грядок.

«Я ничего этим не выиграю, в конце-то концов», – подумала она и несколько минут спустя храбро вошла в дом через стеклянную дверь черного входа.

Она прошла по коридору и вступила в гостиную. Там никого не было.

Окно в углу комнаты открывалось прямо в восьмиугольную оранжерею, что примыкала к зданию особняка. Из оранжереи доносились голоса беседующих – голоса миссис Суонкорт и незнакомца.

Она ждала от него, что он будет вести блестящий разговор. К ее изумлению, Найт задавал вопросы в манере обычного ученика, на темы, связанные с цветами и кустарниками, спрашивая о том, что ей самой было известно с малолетства. Когда после нескольких минут молчания он говорил довольно долго, она сочла, что фигурам его речи свойственна суровая консервативная решительность, как если бы, в отличие от ее собственных и Стефановых, они время от времени не создавались заново, но появлялись на свет божий из огромного хранилища уже готовых речевых фигур. Теперь они, беседуя, приближались к окну-двери гостиной, чтобы войти в нее снова.

– А вот сорт, у которого красноватые цветы, – говорила миссис Суонкорт. – Но олеандры[82], хотя это кустарники с такой пышной кроной, очень легко ранить обрезаньем ветвей – это гиганты с чувствительностью молодой леди. О, а вот и Эльфрида!

Эльфрида смотрела так же виновато и уныло, как леди Тизл, когда перевернули ширму, за которой она скрывалась[83]. Миссис Суонкорт представила своего родича полукомически, и Найт в течение одной-двух минут неловко усаживался подле молодой леди.

Запутанность эмоций заморозила обычные улыбки Эльфриды, кои должны были знаменовать собою любезность и гостеприимство; и, делая ее положение еще более некомфортным, миссис Суонкорт, представивши их друг другу, немедленно отправилась на поиски своего супруга, оставив их вдвоем. В любом случае, мистер Найт отнюдь не казался обеспокоенным своими чувствами, и он сказал с непринужденным спокойствием:

– Итак, мисс Суонкорт, я наконец-то с вами встретился. Вы разминулись со мною буквально на несколько минут, когда мы были в Лондоне.

– Да. Мне сказали, что вы виделись с миссис Суонкорт.

– И теперь критик и автор встретились лицом к лицу, – добавил он беззаботно.

– Да, хотя тот факт, что вы все это время были родственником миссис Суонкорт, притупляет остроту ситуации. Так странно, что вы оставались частью ее семьи на протяжении всей истории. – К этому моменту Эльфрида начала приходить в себя, собралась с духом и взглянула Найту в лицо: – Я ужасно беспокоилась о том, чтобы донести до вас мои НАСТОЯЩИЕ намерения, с которыми я писала свою книгу, я бесконечно об этом беспокоилась.

– Я вполне могу понять это желание, и я обрадовался, узнав, что мои замечания достигли цели. Боюсь, они очень редко ее достигают.

Эльфрида придвинулась к нему ближе. Вот он, прямо перед нею, и по-прежнему крепко держится за свои мнения, словно дружба и вежливость ни в малейшей степени не требовали от него, чтоб он отказался от них.

– Вы причинили мне много беспокойства и печали тем, что написали такие вещи! – пролепетала она, попросту нарушая весь привычный этикет первого знакомства, принятый в свете, и говоря с возмущением ребенка, стоящего перед суровым школьным учителем.

– В данном случае это и есть цель честной критики. Это не причина ненужной печали, но: «Вы опечалились к покаянию, ибо опечалились ради Бога, так что нисколько не понесли от нас вреда»[84], как могучее перо когда-то начертало язычникам. Вы собираетесь писать следующий роман?

– Написать еще один? – повторила она. – Чтобы кто-то снова ответил мне суровым осуждением в печати да «пригвоздил цитатою из Библии»[85], как вы сейчас это сделали, мистер Найт?

– В следующий раз у вас может получиться гораздо лучше, – промолвил он безмятежно. – Я думаю, что напишете. Но я бы вам советовал ограничиться домашними сценами.

– Благодарю! Но никогда не стану писать снова!

– Что ж, быть может, вы и правы. То, что молодая женщина взялась за перо, это отнюдь не лучшее для нее достижение, о котором хотелось бы услышать.

– А какое же лучшее?

– Я предпочел бы этого не говорить.

– Вы знаете, что это за достижения? Тогда расскажите мне о них, пожалуйста.

– Что ж (видно было, что Найт переменил в уме то, что имел сказать), я полагаю, услышать, что она вышла замуж.

Эльфрида призадумалась.

– А что после того, как она вышла замуж? – молвила она наконец, отчасти для того, чтобы избавить себя от угрозы вступить с ним в спор.

– Затем о ней больше ничего не должно быть слышно. Так Смитон[86] высказался о своем маяке: дескать, величайшая истинная похвала его творению будет в том, что когда новизна торжественного открытия сотрется, чтоб не случилось ничего такого, из-за чего о нем бы говорили.

– Да, я понимаю, – сказала Эльфрида мягко и задумчиво. – Но, конечно, это совсем не так, когда дело касается мужчин. Почему же вы сами не пишете романов, мистер Найт?

– Потому что я не могу написать такой, который заинтересовал бы хоть кого-нибудь.

– Почему?

– По нескольким причинам. Это прежде всего потребует благоразумных оплошностей, чтобы роман сделался популярным.

– Неужели это правда необходимо? Что ж, я уверена, вы научитесь этому, стоит лишь немного попрактиковаться, – сказала Эльфрида тоном ex cathedra[87], будучи персоною, которая может говорить с высоты своего опыта в искусстве. – Ваше имя стало бы великим именем в литературе, это точно, – продолжала она.

– Так много людей делает себе имя в литературе наших дней, что стало более почетным оставаться в безвестности.

– Скажите мне серьезно – уйдем в сторону от темы нашей беседы, – почему вы не написали книгу вместо того, чтобы выпускать разрозненные статьи? – настаивала она.

– Раз уж вы доставили мне удовольствие, позволив говорить о себе самом, я отвечу вам серьезно, – отвечал Найт, не только позабавленный этим допросом со стороны своей молодой подруги, но и увлеченный ее красотою. – Когда я подумывал об этом, у меня не было желания. И если бы у меня оно появилось, теперь я не смог бы сосредоточиться в необходимой степени для того, чтоб написать роман. Всем нам дается в жизни только один запас энергии, чтобы мы могли им распорядиться наилучшим образом. И когда эта энергия медленно исчезает, неделя за неделей, квартал за кварталом, как это происходило с моей энергией на протяжении последних девятидесяти лет, то у меня попросту не осталось в запасе достаточно этой чертовой энергии, чтобы вдохнуть жизнь в целую книгу, о чем бы я ни взялся написать ее. Затем, остаются еще самонадеянность и власть привычных ожиданий. Как только у человека войдет в привычку получать немедленные результаты, это становится фатальным для живой веры в будущее.

– Да, я понимаю; и потому вы предпочли писать фрагментами?

– Нет, я предпочел вовсе не делать этого в том смысле, который вкладываете в это вы, ведь, когда вам на выбор предоставляется целый мир всевозможных профессий, возможно все. По велению простого случая все и вышло. Нельзя сказать, чтобы я возражал против власти случая.

– Почему вы не возражаете… я хочу сказать, почему вы так спокойно ко всему относитесь? – С одной стороны, Эльфрида немного опасалась так забрасывать его вопросами, но с другой, ее мучило настойчивое любопытство, подстрекающее разузнать, что же находится внутри литературного критика, мистера Найта, и это побуждало ее продолжать расспросы.

Найт определенно не возражал против того, чтобы быть с нею честным. Такие знакомые найдутся у каждого из нас: у них есть та особенность, что они молчаливы по привычке, однако не лишены чувств. Когда эти люди находят слушателя, что способен каким-то образом растормошить их, что будет с ними конкурировать или же осуждать их, то тогда скрытные и даже самые подозрительные люди на свете становятся откровенными, испытывая острое наслаждение от сокровенной стороны своей открытости.

– Я потому не возражаю против случайного принуждения, – отвечал он, – что, когда приступаешь к какому-нибудь новому делу, случайное ограничение в направлении зачастую бывает лучше, чем полная свобода.

– Ясно… то есть если я правильно понимаю, это то, что значат все эти обобщения.

– Что ж, это значит вот что: когда есть произвольное основание для чьего-либо процветания, кое никакая длина мысли не в силах измерить, то листва внимания вольна закрепить себя на самом произведении и улучшить его сколько возможно.

– Латеральное уплотнение, заставляющее достичь высоты, если уж говорить на вашем языке, – сказала она озорным тоном. – И я полагаю, что никакого предела не существует, когда речь идет о богатом человеке с широкими интересами, который хочет сделать что-то важное, то для него будет лучше поставить себе границы прихотливо или вовсе не ставить границ.

– Да, – сказал он задумчиво. – Я вполне могу себе это представить.

– Что ж, – подытожила Эльфрида. – Сдается мне, так даже лучше для человеческой натуры, когда человек, собственно, ничем и не занимается.

– Существует еще такое понятие, как обязанности.

– Да, да, но я говорила о том, что у вас нет никаких побудительных причин, кроме ожидания наслаждения от предстоящей вам славы. Позже я много раз думала, что тонкое, вполне обыкновенное счастье, начавшееся сразу же и длящееся каждый день вашей жизни, более предпочтительно, чем предполагаемое цунами славы в отдаленном будущем и ничего сейчас.

– Ба, да это же ровно то самое, что я вам говорил несколько минут назад, – то, что является принципом всех таких эфемерных деятелей, как я.

– Ох, прошу прощения, что спародировала вас, – ответила она с некоторым смущением. – Да, конечно. Это как раз то, что вы имели в виду, когда сказали, что не делали попыток прославиться. – И она добавила с быстротой убеждения, характеризующей ее ум: – В том, чтобы попытаться стать великим, так много ничтожества. Человек должен много о себе думать и быть достаточно тщеславным, чтобы вообще начать.

– Но тогда самое время прибавить, что человеку бывает вредно много о себе думать, когда оказывается, что он думал ошибочно, и порой это выясняется чересчур быстро. Кроме того, мы не должны заключать, что человек, прилагающий серьезные усилия ради достижения успеха, делает это с сильным ощущением достоинств своего произведения. Он может смекнуть, как мало общего у успешного произведения с качественным, и его мотивом может стать то самое, что вы нарекли унижением.

Такая манера обращения с ней рассердила Эльфриду. Как только она вправду согласилась с ним, так у него явно пропал интерес к этому, и он тут же занял противоположную позицию.

«Ах, – подумала она, – не желаю ничего общего иметь с человеком такого склада, пусть даже он наш гость».

– Я думаю, вы найдете, – подвел итог Найт, следуя нити беседы больше для того, чтобы закончить свою мысль, чем ради того, чтоб развлечь ее внимание, – что в реальной жизни это просто дело человеческого инстинкта – все эти попытки продвигаться вперед. Люди приходят к ясному осознанию того, что они имеют, и без всякого умысла начинают сперва прилагать небольшие усилия, а потом говорят себе: «Раз уж я так много потрудился, то потружусь-ка я еще немного». Они продолжают заниматься каким-то делом просто потому, что начали.

Эльфрида, со своей стороны, в этот момент вовсе не прислушивалась к его словам. Она, сама того не сознавая, имела привычку выхватить какую-то мысль из замечаний собеседника, которая ее заинтересовала, и задержаться на ней и на основе ее взращивать свои собственные мысли, не обращая при этом ни малейшего внимания на дальнейшие рассуждения собеседника. В таких случаях она бесхитростно созерцала человека, который говорил с нею, и тогда наступала удачная минута для живописца. Казалось, ее глаза смотрят на вас и сквозь вас, словно вы в этот миг находитесь не с нею, словно она заглядывает в ваше будущее и словно сквозь ваше будущее созерцает ваше бесконечное бытие – не читает в нем, но вглядывается в него каким-то неопытным, бессознательным взором, – поскольку ее сознание все еще цепляется за ту вашу первоначальную мысль.

Вот каким взглядом она теперь смотрела на Найта.

Вдруг Эльфрида осознала, что она делает, и мучительно смутилась.

– Что вы так внимательно во мне высматривали? – спросил он требовательным тоном.

– Насколько я успела поразмыслить о вас в целом, я думала о том, как вы умны, – сказала она, не подумав, и ее ответ был поразительным по своей честности и простоте.

Беспокоясь о том, что она ответила так простодушно, Эльфрида встала и подошла к окну, услышав голоса своего отца и миссис Суонкорт, которые поднимались к террасе вверх по откосу.

– А вот и они, – сказала Эльфрида, выходя из дому.

Найт вышел за нею вслед и шел позади нее по лужайке. Она остановилась на краю террасы, близко к каменной балюстраде, и обратила лицо в сторону солнца, облокотись на перила, немного наклонившись над лужайкой, которая сейчас была столь же прекрасна, как Темпейская долина[88], по которой поднимался вверх ее отец.

Найт не мог не смотреть на нее. Солнце было на десять градусов к горизонту, и теплый свет заливал ее лицо, и ярко-розовый румянец ее щек казался ярко-алым, а их умеренный розовый оттенок, их натуральный тон оставался лишь на самых краешках ее щек, кои кругло изгибались, и далее их линии тонули в тени. Волосы мягко развевались за ее спиной да спереди у нее на плечах, и легкий бриз играл с каждым кончиком, то поднимая его вверх, то на время оставляя в покое. Бахрома и ленты ее платья, обвеваемые тем же бризом, развевались, словно языки, над теми участками ткани, к которым были пришиты, и трепетали по ветру вплоть до темных складок, также пойманных, также принужденных быть частью блестящего оранжевого зарева.

Мистер Суонкорт прокричал Найту приветствие, когда их еще разделяло расстояние около тридцати ярдов, и после нескольких подготовительных слов перешел к серьезнейшему разговору о прекрасном, старинном родовом имени семейства Найтов и принялся излагать свои теории о том, как были взаимосвязаны родословная да браки между родственниками. Тем временем прибыл чемодан Найта, и вскоре все разошлись, чтобы отдохнуть перед обедом, который в связи с этими событиями был отложен на два часа.

Прибытие этого гостя стало событием в жизни Эльфриды – теперь, когда они снова вернулись в деревню, а потому все, связанное с Найтом, неизбежно увлекло ее. И в этот вечер она впервые засыпала, совсем не думая о Стефане Смите.

Глава 18

И ветер наступающую ночь
Наполнил как бы ласковостью пенья[89].

Старая башня церкви Западного Энделстоу доживала последние дни своего существования. Ее собирались заменить новой, построенной по проекту мистера Хьюби, архитектора, который присылал Стефана.

Доски и шесты привезли на кладбище, железные брусья были вбиты в древние трещины, которые шли вниз по всей стене башни, увенчанной колокольней, вплоть до основания, колокола были с нее сняты, совы покинули свои жилища, где гнездились еще их предки, и шестеро вольнодумцев в белой фланели, для которых эта твердыня, вся пошедшая трещинами, выглядела точно дивное диво, искали ночлега в деревне, с тем чтобы с утра начать разбирать башню по камешку.

Это все происходило на следующий день после приезда Найта. Для того чтобы в последний раз насладиться видом на море, что открывался с вершины башни, священник, миссис Суонкорт, Найт и Эльфрида все вместе гуськом поднимались по винтовой лестнице на башню; мистер Суонкорт тяжело шагал впереди всех, постоянно издавая громкие вздохи, за ним его жена, которая преодолевала подъем молча, но страдала ничуть не меньше его. Не успели они добраться на самый верх, как надвинулась огромная страшная туча, которая погромыхивала и блистала молниями, в воздухе отчетливо запахло дождем, и видно было, как туча быстро ползет с севера в их сторону.

Двое осторожных старших предложили немедленно вернуться и тотчас же претворили в жизнь свою идею – по крайней мере, в отношении самих себя.

– Боже мой, лучше бы я никогда не поднималась наверх! – воскликнула миссис Суонкорт.

– Мы будем спускаться медленнее, чем вы двое, – бросил священник через плечо, – и поэтому оставайтесь здесь, наверху, до тех пор, пока мы не доберемся до самого низа, иначе вы налетите на нас да сломите нам шеи где-нибудь в темноте на этой винтовой лесенке.

Таким образом Эльфрида и Найт остались на самом верху и ждали, пока они сойдут с лестницы. Найт пребывал в неразговорчивом настроении в то утро. Эльфрида молчала из умысла, оттого что он был к ней невнимателен и поскольку она сама себе мысленно объяснила его молчание тем, что он, дескать, считает ее недостойной своей беседы. В то время как Найт стоял, наблюдая приближение тучи, она медленно отошла к другому краю башни и тут вспомнила о легкомысленной выходке, какую позволила себе в прошлом году. Она прошла кругом по парапету башни, коя была полностью лишена зубцов или шпиля и представляла собою гладкую плоскую поверхность, около двух футов шириной, образующую дорожку во все четыре стороны. Не думая ни секунды о том, что она делает, она забралась на парапет своим старым способом и начала по нему прогуливаться.

– Мы внизу, кузен Генри, – прокричала им вверх миссис Суонкорт. – Спускайтесь к нам, когда вам угодно.

Найт обернулся и увидел Эльфриду, совершающую свой высотный променад. Его бросило в краску от смеси беспокойства и гнева на ее безрассудство.

– А я-то верил, что у вас больше здравого смысла, – сказал он.

Она покраснела немного, но продолжала прогуливаться.

– Мисс Суонкорт, я требую, чтобы вы сошли вниз! – крикнул он.

– Я сойду через минуту. Я в полной безопасности. Я часто так делаю.

В этот самый миг, оттого что его слова пробудили в ней легкое негодование, нога Эльфриды зацепилась за маленький пучок травы, который рос в соединении меж камней, и она почти потеряла равновесие. Найт прыгнул вперед, его лицо исказилось от ужаса. Благодаря тому, что, казалось, было особым вмешательством тактичного Провидения, она отшатнулась к внутреннему краю парапета, а не к внешнему, и стала падать на плоскую крышу, коя на два-три фута была ниже стены.

Найт подхватил ее, как в тиски, и сказал, задыхаясь:

– Не думал я, что когда-нибудь встречу настолько глупую женщину, что будет способна на такую выходку! Великий Боже, вы должны стыдиться!

Тесная близость тени смерти заставила ее помертветь и побледнеть как труп, прежде чем он заговорил. Она и так была насмерть перепугана, а его слова добили ее, и она потеряла сознание в его объятиях.

Глаза Эльфриды оставались закрытыми не более сорока секунд. Она открыла их и сразу же вспомнила свое положение. На ее лице выражение сурового гнева сменилось сожалением. Но его жестокие слова порядком ее напугали, и она стала вырываться на свободу.

– Если вы можете стоять самостоятельно, что вы, разумеется, можете, – сказал он, разжимая объятия. – Я едва ли знаю, что мне делать – смеяться ли вашей причуде или разбранить вас за ее глупость.

Она немедленно стала оседать на свинцовую крышу. Найт подхватил ее снова.

– Вы ранены? – спросил он.

Она пролепетала что-то бессвязное и попыталась улыбнуться, потом сказала, порывисто отвернув от него лицо:

– Я просто напугана. Поставьте меня наземь, поставьте меня наземь!

– Но вы же не можете стоять, – заметил Найт.

– Вы этого не знаете; как вы можете знать? Я просто напугана, говорю же вам, – отвечала она обидчиво и поднесла руку ко лбу.

Тогда Найт увидел, что у нее был глубокий порез на запястье, видимо полученный ею, когда она опустилась на выступающий угол свинцовой крыши. Эльфрида тоже, кажется, впервые почувствовала и увидела этот порез и на минуту почти потеряла сознание снова. Найт быстро перевязал ее раненое запястье своим носовым платком, и, добавляя сложности ситуации, грозовая туча, за которой он наблюдал, стала проливать на них тяжелые капли дождя. Найт поднял глаза и увидел священника, который торопливо шагал к дому, а миссис Суонкорт шла вперевалку рядом с ним, точно торопливая утка.

– Если вы ослабели настолько, то будет гораздо лучше позволить мне снести вас вниз, – сказал Найт. – Или, во всяком случае, в какое-то укрытие от дождя.

Но ее возражения против того, чтобы он нес ее, сделали для него невозможным поддерживать ее дольше чем на пять шагов.

– Это глупость, огромная глупость, – сказал он, опуская ее наземь.

– И впрямь, – пролепетала она со слезами на глазах. – Я сказала, что меня не надо нести, а вы говорите, что это глупость!

– Поскольку это так и есть.

– Нет, это не так!

– А я думаю, что глупость. Во всяком случае, первоисточник у нее такой.

– Я с этим не согласна. И вам нет нужды так сердиться на меня – я этого не стою.

– Но вы и правда стоите. Вы достойны ненависти королей[90], как некогда изрек один писатель. Ну, а теперь вы сомкнете свои ручки позади моей шеи, чтобы я мог отнести вас вниз, не поранивши.

– Нет, нет.

– Вам лучше согласиться, или все решат за вас.

– Это еще что?!

– Я лишу вас возможности выбирать.

Эльфрида сделала маленький понимающий кивок.

– Что ж, теперь не извивайтесь, когда я попытаюсь донести вас.

– Я тут ничего не могу поделать.

– Тогда терпите молча.

– Мне все равно. Мне все равно, – повторяла она томным голосом и с закрытыми глазами.

Он поднял ее на руки, ступил на винтовую лестницу и стал медленными и осторожными шагами спускаться по каждому витку. Затем с нежностью матери, нянчащей дитя, он стал заботиться о порезе на ее руке. В течение всего процесса, пока он вытирал его да перебинтовывал носовым платком снова, на ее лице выражение страдальческого равнодушия сменилось чем-то похожим на задумчивый интерес, который порой украшали маленькие приступы дрожи и пустяковая разновидность трепета.

На обеих ее щеках в самой середине загорелось по маленькому красному пятну размером с облатку, которые проступили явно и продолжали становиться больше. Эльфрида каждую минуту ожидала, что последует повторение нравоучения о ее глупости, но Найт ограничился тем, что сказал:

– Пообещайте мне больше НИКОГДА не разгуливать по этому парапету.

– Башню скоро снесут, поэтому я не буду…

Спустя несколько минут она продолжала, понизив голос, и молвила серьезным тоном:

– Вам, разумеется, как и любому, знакомы те странные чувства, которые мы порой испытываем, когда наша жизнь на одно мгновение видится нам как бы в двух видах?

– Словно мы уже проживали этот момент раньше?

– Или переживем его снова. Что ж, я почувствовала на башне, что нечто похожее на эту сцену вновь случится с нами обоими.

– Помилуй нас Бог! – отозвался Найт. – Пообещайте мне, что вы никогда больше не будете гулять по таким местам ни под каким видом.

– Я обещаю.

– То, что такого случая не было раньше, это мы знаем. А чтобы вновь не стряслось что-то подобное, вы дали мне клятву. Так выбросите же из головы эту глупую фантазию.

Прошел очень сильный дождь, однако молний не было. Спустя еще несколько минут и сам шторм закончился.

– Ну, теперь, пожалуйста, обопритесь на мою руку.

– Ох нет, в этом нет никакой нужды.

Такой возврат к прежнему своеволию объяснялся тем, что он, говоря о ней, снова употребил эпитет «глупая».

– Вздор, это еще как необходимо: дождь опять пойдет прямо сейчас, а вы даже и наполовину не восстановили свои силы.

И без дальнейших препирательств Найт взял ее руку, переплел со своей рукой и держал так крепко, что она не смогла бы ее высвободить без борьбы. Чувствуя себя жеребенком, которого таким вот образом ведут в поводу, чувствуя это впервые в жизни и все-таки боясь рассердиться, она испытала огромное облегчение, когда увидела карету, которая выехала из-за угла, чтобы отвезти их домой.

Ее падение на крыше получило некое должное объяснение, когда они вошли в особняк; но они оба ни словом не обмолвились о том, что она вытворяла до этого эпизода. В течение всего оставшегося времени до полудня Эльфрида не показывалась; но к обеду она спустилась такая же сияющая, как всегда.

В гостиной, после того как он в течение промежуточного часа общался только с мистером и миссис Суонкорт, Найта снова бросили наедине с Эльфридой. Она искала решение шахматной задачи в одном из иллюстрированных журналов.

– Вы любите шахматы, мисс Суонкорт?

– Да. Это моя любимая научная игра, честное слово, любимая, исключая все другие игры. А вы играете?

– Я играл, хотя в последнее время не подворачивалось такой возможности.

– Брось ему вызов, Эльфрида, – сказал священник сердечно. – Она играет очень хорошо для леди, мистер Найт.

– Будем играть? – спросила Эльфрида нерешительно.

– О, конечно. Для меня это будет большое удовольствие.

Игра началась. Мистер Суонкорт успел забыть, что в прошлом году Эльфрида играла в шахматы со Стефаном Смитом. Она не забыла об этом, однако стала принимать за аксиому одну несомненную истину: обязанность хранить верность Стефану и ни в ком не вызывать подозрений, властно диктовала ей сменить образ поведения, а непостоянство, в свой черед, было не менее властным – словом, как бы там ни было, а такая смена давала бездну преимуществ именно непостоянству, если ей вздумается когда-нибудь его проявить.

По какой-то непростительной оплошности, какие порой случаются даже с лучшими игроками, Найт отдал свою ладью прямо в лапы одной из ее пешек. Это было ее первое преимущество. Она глядела с торжеством – даже безжалостно.

– Черт возьми! И о чем я только думал? – сказал Найт спокойно, и этим высказыванием ограничился весь его интерес к данному эпизоду.

– У нас ведь право дубинки, не правда ли, мистер Найт? – сказала Эльфрида медоточивым тоном.

– Ох да, разумеется, – отвечал Найт, которому, в любом случае, только что пришла на ум мысль, что он два-три раза позволил ей переставить ее фигуры, поскольку она честно заверила его, что прежнее их положение было попросту грубейшей ошибкой.

Она немедленно забрала с доски его невезучую ладью, и состязание продолжалось, а у Эльфриды была более благоприятная позиция. Затем он выиграл при размене, улучшил свое положение и начал серьезно ее атаковать. Эльфрида разволновалась и сделала ход королевой, в результате которого та оказалась в опасной близости от его оставшейся ладьи.

– Ну вот… как это глупо! Честное слово, я не видела вашу ладью. Конечно, никто, кроме дурочки, не сделал бы умышленно такой ход королевой!

Она говорила возбужденно, отчасти надеясь, что противник позволит ей отменить этот ход.

– Разумеется, никто, – согласился Найт безмятежно и протянул руку за своей королевской жертвой.

– Это не очень-то любезно – извлекать из такого хода преимущество, – сказала она немного раздраженно.

– Мне помнится, вы говорили: право дубинки? – парировал Найт вкрадчиво и безжалостно забрал королеву.

Эльфрида едва удерживала равновесие, стоя на самом краю обиды, но стыдилась показать это, а ее глаза уже готовы были наполниться слезами. Она так сильно старалась – так сильно старалась, – все думала и думала до тех пор, пока у нее в голове все не завертелось каким-то вихрем; и как бессердечно было это с его стороны – так с нею обращаться, в конце-то концов.

– Я думаю, это… – начала она.

– Что?

– Это не по-доброму – извлекать преимущество из простой ошибки, которую я сделала таким вот образом.

– Я потерял мою ладью из-за еще более простой ошибки, – неумолимо сказал ее враг, не поднимая глаз.

– Да, но… – В любом случае, так как его логика была абсолютно неопровержимой, она решила попросту высказать свой протест. – Я не могу вынести эту хладнокровную манеру игры, это право дубинки и приемы профессиональных игроков, словно мы с вами Стонтон[91] и Морфи[92]. Будто и вправду так важно, шевельнули ли вы пальцем, чтобы переставить фигуру, или нет![93]

Найт на это улыбнулся так же безжалостно, как и раньше, и они продолжали играть в молчании.

– Сыграем снова, – сказала Эльфрида повелительно и будучи разгоряченной.

– От всего сердца соглашусь, – молвил Найт.

– Шах и мат, – проронил Найт снова по истечении сорока минут.

– Новая игра, – парировала она решительно.

– Я даю вам преимущества при ходе слоном, – сказал ей Найт любезно.

– Нет, благодарю вас, – отвечала Эльфрида тоном, которым предполагала показать учтивое равнодушие, но в действительности он прозвучал очень высокомерно.

– Шах и мат, – сказал ее оппонент голосом, лишенным всяких эмоций.

Ох, какая разница между ними, если сравнивать манеру игры его и Эльфриды, да если вспомнить, как сама-то она с умыслом делала промахи, чтобы Стефан Смит мог выиграть!

Наступило время ложиться спать. В голове у нее царил такой безумный хаос, и кровь так сильно стучала в висках, что, казалось, вот-вот хлынет из ушей; и она вбежала в свою комнату, переполняемая обидой оттого, что над ней брали верх раз за разом, а при этом она же была агрессором. В течение двухтрех лет Эльфрида наслаждалась репутацией, о коей трубили везде и всюду в округе, что она-де унаследовала мозги своего отца – в округе, которая и составляла для нее почти весь мир, – да сникала лавры великолепного игрока, и потому это фиаско было для нее нестерпимо, поскольку, к сожалению, всегда и больше всех упорствуют, отстаивая свою репутацию, именно те, кому ничего не стоит убедиться на деле, что этой хваленой репутацией они пользовались незаслуженно.

В постели сон так и не пришел к ней; ее не навестил этот легкокрылый утешитель, который, словно верный друг, заявляется к нам в середине лета, по чьему мановению уносятся прочь даже самые маленькие и светлые облака беспокойства. После того как она пролежала в постели до двух часов ночи, не сомкнув глаз, ей показалось, что ее осенила хорошая идея. Она потихоньку встала, зажгла свет и принесла из библиотеки «Практику шахматной игры». Воротясь к себе и севши в постели, она прилежно изучала этот фолиант до тех пор, пока часы не пробили пять и у нее не начали слипаться глаза да пока ее веки не налились свинцом. Тогда она потушила свечу и легла в постель снова.

– Ты выглядишь бледной, Эльфрида, – сказала миссис Суонкорт за завтраком на следующее утро. – Не правда ли, кузен Генри?

Девушка, даже если она вовсе не больна, едва ли сможет совладать с собою и не побледнеть, когда после такого замечания взоры всех, кто сидит за столом, обращаются на нее. Все посмотрели на Эльфриду. Она явно была бледна.

– Неужели я бледная? – сказала она со слабой улыбкой. – Я мало спала. Я не могла отделаться от мыслей о целых армиях слонов и коней и о том, как бы я ими ходила.

– Игра в шахматы – вредная вещь перед сном, особенно для таких азартных людей, как ты, дорогая. Никогда больше не играй на ночь.

– Вместо этого я играла утром. Кузен Генри, – сказала она, имитируя миссис Суонкорт, – сделаете ли вы мне одно одолжение?

– Все что угодно, хоть половину моего королевства.

– Что ж, я прошу вас сыграть со мною еще раз.

– Когда?

– Теперь, сейчас, как только мы кончим завтракать.

– Вздор, Эльфрида! – сказал ее отец. – Чтобы настолько делать себя рабыней игры!

– Но я так хочу, папа! Честное слово, мне неспокойно на душе оттого, что меня так бесчестно обыграли. И мистер Найт не возражает. Так что же тут плохого?

– Давайте сыграем во что бы то ни стало, раз уж вам так хочется, – отозвался Найт.

Таким образом, когда завтрак подошел к концу, воюющие стороны удалились в тишину библиотеки, и дверь за ними закрылась. Казалось, Эльфрида вообразила, что ее поведение стало менее контролируемым и на диво свободным от всяких ограничений. И хуже того, она вообразила, что видит на лице Найта легкое удовлетворение, с которым тот взирал на ее игру.

– Вы считаете меня глупой, я полагаю, – сказала она безрассудно. – Но я хочу один-единственный раз сделать все возможное и посмотреть, смогу ли я вас обыграть.

– Разумеется: это же совершенно естественно. Хотя я опасаюсь, что это не тот план, который принимает на вооружение опытная женщина, когда ей нанесли поражение.

– Почему же, умоляю, скажите?

– Поскольку они прекрасно владеют и тактикой одерживать победы, и умением изглаживать из мужской памяти всякое воспоминанье о том, что их победили, а потому они посвящают все свое внимание развитию этих умений.

– Я снова ошиблась конечно же.

– Возможно, ваши ошибки более приятны, чем их победы.

– Я никогда не знаю точно, говорите ли вы искренне или просто смеетесь надо мною, – сказала она, глядя на него в сомнении и все-таки желая понять его слова в том смысле, что больше ей льстил. – Я почти уверена, вы думаете, что во мне достаточно тщеславия, чтобы мнить себя равным вам противником. Что ж, если вы и впрямь так обо мне думаете, то я заявляю, что тщеславие здесь – отнюдь не преступление.

– Ну, возможно, что нет. Хотя едва ли оно добродетель.

– О да, в битве! Храбрость Нельсона произрастала из его тщеславия.

– И впрямь! Только оно же повинно и в его смерти.

– Ох нет, нет! Ибо ведь сказано в книге пророка Шекспира:

Вам малодушье лишь ущерб приносит;
Трус обречен, у смелых есть надежда;
Отважный, если он и мертвым пал,
То славной смертью смерть саму попрал![94]

И вот они уселись за шахматы, и состязание началось, а у Эльфриды было право первого хода. Игра продвигалась.

Сердце Эльфриды билось так неистово, что она не могла усидеть на месте. Она с ужасом думала о том, что Найт может услышать этот стук. И он обнаружил его в конце концов – какие-то цветы, что стояли на их столике, от биения ее сердца затрепетали.

– Я думаю, нам лучше на этом закончить, – сказал Найт, глядя на нее с кротостью. – Это слишком много для вас, я же знаю. Давайте запишем наши позиции, а закончим как-нибудь в другой раз.

– Нет, нет… пожалуйста, – умоляла она. – Я не буду знать покоя, если сразу же не узнаю результат. Сейчас ваш ход.

Десять минут прошли.

Внезапно она вскочила из-за стола.

– Я все поняла, вы что делаете? – закричала она, румянец гнева выступил на ее щеках, и в глазах ее было негодование. – Вы думаете о том, чтобы позволить мне выиграть и тем самым сделать мне приятное!

– Я не буду отпираться и утверждать, что я этого не делал, – вымолвил Найт флегматично, и эта флегматичность еще ярче выступала по контрасту с ее смятением.

– Но вы не должны! Я не приму.

– Очень хорошо.

– Нет, так не пойдет; я настаиваю на том, чтобы вы пообещали не делать такой абсурдной вещи. Это меня оскорбляет!

– Очень хорошо, мадам. Я не буду делать такой абсурдной вещи. Вы не выиграете.

– Это мы еще посмотрим! – парировала она гордо, и игра продолжалась.

Ничего не слышно, кроме тиканья необычных старых часов, стоящих на самом верху книжного шкафа. Проходит десять минут; он забирает ее коня, она забирает его коня и смотрит самим Радамантом[95].

Больше минут улетает прочь, она забирает его пешку и получает преимущество, демонстрируя это всем своим видом.

Проходит еще пять минут: он забирает ее слона, она доводит партию до того, что забирает его коня.

Три минуты проходит: она смотрит храбро и забирает его королеву, он смотрит благодушно и забирает ее королеву.

Восемь или десять минут проходит: он забирает ее пешку, она выдыхает тихое: «Фи!», но даже призрак пешки не может отнять у него в качестве возмездия.

Десять минут проходит: он забирает еще одну пешку и говорит: «Шах!» Она краснеет, выводит себя из затруднения и забирает его слона – и смотрит торжествующе. Он немедленно забирает ее слона, она смотрит удивленно.

Проходит пять минут: она делает рывок и забирает его единственного оставшегося слона, он отвечает ей тем, что забирает ее единственного оставшегося коня.

Проходит две минуты: он объявляет шах, ее рассудок в этот момент находится в состоянии мучительного напряжения, и она закрывает лицо рукой.

Еще несколько минут спустя: он забирает ее ладью и снова объявляет шах. Теперь ее тело сотрясает явная крупная дрожь оттого, что хитрый трюк, который был у нее про запас для него, он предупредил столь же хитрым трюком, который явно припас для нее.

Пять минут проходит.

– Шах и мат в два хода! – кричит Эльфрида.

– Если для вас это возможно, – отвечает Найт.

– Ох, я ошиблась в расчете; это жестоко!

– Шах и мат, – говорит Найт, и партия выиграна.

Эльфрида встала и отвернулась так, чтобы он не мог видеть ее лицо. Оказавшись в холле, она побежала наверх и, вбежав в свою комнату, рухнула на кровать, горько рыдая.

– Где же Эльфрида? – спросил ее отец за ленчем.

Найт встревоженно прислушивался к ответу. Он надеялся увидеть ее до этого времени.

– Она плохо себя чувствует, сэр, – был ответ.

Миссис Суонкорт тут же встала, вышла из столовой и поспешно поднялась наверх в комнату Эльфриды.

У двери находилась Юнити, которая в новом доме занимала положение, промежуточное между горничной молодой леди и служанкой.

– Она дышит так, как будто спит, мадам, – прошептала Юнити.

Миссис Суонкорт открыла дверь. Эльфрида лежала на кровати полностью одетая, ее лицо было горячим и красным, ее руки бессильно свисали с постели. С интервалом в одну минуту она беспокойно ворочалась с боку на бок и невнятно стонала слова, которые были шахматными терминами.

Миссис Суонкорт повернулась, чтобы отдать приказание послать за доктором, и пощупала ее пульс. Он гудел, как струна арфы, и бился со скоростью 150 ударов в минуту. Мягко переместив спящую девушку в более удобную позу, она спустилась вниз.

– Она заснула, – сказала миссис Суонкорт. – Она выглядит больной. Кузен Найт, и о чем вы только думали? Ее милая головка не может вынести, чтобы ее так же дубасили дубиной, как охаживали в шахматных партиях вашу светлую голову. Вы должны были строго-настрого запретить ей садиться за шахматы снова.

По правде говоря, жизненный опыт эссеиста касательно нрава молодых женщин был вовсе не таким обширным, как его абстрактные познания о них, в кои верил он сам и позволял верить другим. Он мог упаковывать их в изречения, словно рабочий, однако на практике не знал о них ничего.

– Я искренне сожалею, – сказал Найт, чувствуя больше, чем выразил. – Но я уверен, что юная леди знает лучше всего, что для нее будет наилучшим!

– Помилуй бог, это как раз то, о чем она и понятия не имеет. Она никогда не думает о таких вещах, не правда ли, Кристофер? Ее отец и я контролируем ее и держим в подчинении, как если бы это был ребенок. Она может говорить вещи, достойные французского эпиграмматиста, а вести себя – как малиновка в зеленом лесу. Но я думаю, что мы пошлем за доктором Грейсоном – в этом не будет вреда.

Слуга на лошади немедленно был послан в Касл-Ботерель, и джентльмен, известный как доктор Гренсон, не заставил себя долго ждать, прибыв к полудню. Он объявил, что ее нервная система пришла в расстройство, порекомендовал принимать успокаивающие средства и дал твердое распоряжение, чтобы она больше никогда, ни под каким видом не играла в шахматы.

На следующее утро Найт, очень раздражаясь на самого себя, ждал, в любопытном соединении чувств, ее появления за завтраком. Служанки входили в столовую на молитву, появляясь с нерегулярными интервалами, и каждый раз, когда входил кто-нибудь из них, он не мог удержаться, даже ради спасения своей жизни, от того, чтобы не повернуть голову в надежде, что вошедшая будет Эльфридой. Мистер Суонкорт начал читать молитвы, не дожидаясь ее. Затем кто-то бесшумно проскользнул в комнату; Найт осторожно поднял глаза: то была всего лишь девчонка-служанка, что помогала на кухне. Найт подумал, что чтение молитв – это скука.

Он один вышел вон из столовой и почти впервые в жизни оказался не в силах распознать, было ли одиночеством затруднительное общение с очарованиями природы. Он вновь увидал свою молодую подругу, коя направлялась к особняку, идя по тропинке, что сливалась с той, где он сам шел по краешку поля. Там они встретились. Эльфрида казалась радостной и вместе с тем смущенной; приближаясь к нему, она теперь чувствовала себя так, будто вступает под своды собора.

Найт держал в руках записную книжку, и, когда они с Эльфридой увидали друг друга, он был, по правде говоря, занят написанием заметки.

Он бросил писать на середине фразы, прошел вперед и тепло спросил о том, как ее здоровье. Эльфрида отвечала, что прекрасно себя чувствует, и в самом деле никогда еще она не выглядела такой красивой. Ее здоровье было столь же непоследовательно, сколь и ее действия. Губы у ней были красными, без блеска, какой имеют спелые свежие вишни, и их алость, в сочетании с белизной ее кожи, придавала губам на диво четкий очерк, который не портило нервическое волнение. Словом, она стояла перед ним, представ такою, словно была последним человеком на свете, которого способна свалить лихорадка от игры в шахматы, поскольку казалась слишком воздушной, чтобы играть в них.

– Вы набрасываете заметки? – спросила она с живостью, не столько оттого, что этим и впрямь заинтересовалась, а затем только, чтоб отвлечь его мысли от себя самой.

– Да, я писал начало будущей статьи. И, с вашего позволения, я его закончу.

После этого Найт замер на месте и стал записывать. Эльфрида задержалась рядом с ним на мгновение и затем продолжала свою прогулку.

– Я бы хотела узнать все секреты, что содержатся в этой записной книжке, – сказала она весело, возвратившись и заглядывая к нему через плечо.

– Я не думаю, что вы найдете в ней многое, что вас заинтересовало бы.

– Я знаю, что найду.

– Тогда, конечно, мне больше нечего сказать.

– Но прежде всего я должна спросить у вас вот что. Вы пользуетесь ею лишь для записи таких простых фактов, как события во время путешествия, да как тетрадью расходов и так далее или же вы в нее заносите какие-то свои мысли?

– Что ж, сказать по правде, это ни то ни другое. По большей части она содержит наброски для статей и эссе, несвязные и разобщенные, которые не представляют настоящего интереса ни для кого, кроме меня.

– Полагаю, в ней содержатся ваши мысли в зачаточном состоянии, которые вы после разовьете в своих творениях?

– Да.

– Если они интересны, когда расширяются до размеров статьи, то какими же они должны быть в концентрированной форме? Чистый смысл без малейшей примеси, который выше доказательств, пока они не станут достаточно приземленными, чтобы подойти для человеческого потребления: и впрямь «глаголы, что жгут сердца».

– Скорее уж как воздушный шар до того, как его накачали воздухом: дряблый, бесформенный, мертвый. Едва ли вам удастся прочесть их.

– Могу я попробовать? – сказала она умоляюще. – Я написала мой бедный роман таким вот образом – я имею в виду, фрагментами, на свежем воздухе, – и мне хочется посмотреть, так ли вы пишете начало своих вещей, как я – своих.

– Право слово, это довольно-таки неловкое требование. Полагаю, я едва ли могу отказать теперь, когда вы это так откровенно потребовали, но…

– Вы думаете, что эта просьба говорит о моих дурных манерах. Но разве кое-что меня не оправдывает: вы же сами вздумали делать заметки в моем присутствии, не так ли, мистер Найт? Если бы я случайно тайком заглянула в вашу записную книжку, то было бы другое дело; но вот вы стоите тут, передо мною, и говорите «извините», не заботясь о том, здесь я или нет, и продолжаете записывать, и затем говорите мне, что это не факты личной жизни, а идеи для широкой публики.

– Очень хорошо, мисс Суонкорт. Если вам и вправду так не терпится ее прочесть, пусть плоды этого решения падут на вашу голову. Запомните: я вам советовал оставить мою записную книжку в покое.

– Но с таким предупреждением вы мне разрешаете?

– Да.

Она помедлила мгновение, взглянула на его руку, сжимавшую записную книжку, затем, рассмеявшись и сказав: «Я непременно должна прочесть это», выдернула ее у него из пальцев.

Найт побрел в сторону дома, оставив ее стоять на тропинке и перелистывать страницы. К тому времени, когда он добрался до боковой калитки сада, он увидел, что она двинулась по направлению к нему, и подождал, пока она его не нагнала.

Эльфрида закрыла его записную книжку и несла ее с негодованием, за уголок, который сжимала указательным и большим пальцами; на ее лице застыло уязвленное выражение. Она молча протянула ее ему, не поднимая глаз выше своей протянутой руки, что держала записную книжку.

– Заберите ее, – сказала Эльфрида быстро. – Я не желаю это читать.

– Вы смогли здесь разобраться? – спросил Найт.

– Настолько же, насколько далеко смогла прочитать. Но я не заботилась о том, чтобы прочесть много.

– Почему, мисс Суонкорт?

– Просто потому, что я не хотела – вот и все.

– Я вас предупреждал, что вам не стоило читать.

– Да, но я никак не предполагала, что вы опишете здесь меня.

– Ваше имя ни разу не было упомянуто в пределах этой записной книжки.

– Не мое имя – это я знаю.

– Ни ваше описание, ни что-то иное, никаких примет, по которым кто-то мог бы узнать вас.

– Никто и не узнает, кроме меня. Но вот это вот тогда что такое? – воскликнула она, вырывая у него из рук записную книжку и раскрывая ее на определенной странице. – Седьмое августа. Это было позавчера. Но я не хочу это читать, – сказала Эльфрида, захлопывая книжку с милым высокомерием. – К чему мне это читать? Я не имела права просить у вас вашу записную книжку для прочтения, и наказана за это по заслугам.

Найт едва ли помнил, что он тогда записал, и поэтому раскрыл записи, чтобы посмотреть. Он прочел следующее:

«Седьмое августа.

Девушка вступает в юность, и рождается ее самосознание. После того как она провела определенное время в детской беспомощности, она начинает совершать самостоятельные поступки. Недалекая, молодая и неопытная поначалу. Наблюдательные люди могут сказать с большой точностью, как старо это самосознание по тем навыкам, которых оно требует в искусстве, необходимом для его успеха, – искусстве скрывать самое себя. Обычно начинает свою карьеру поступками, которыми повсеместно принято красоваться. Выбранный метод в каждом случае зависит от характера, социального слоя, места проживания, где пробует свои силы юная леди. Девушка, выросшая в городе, изречет какой-нибудь моральный парадокс о верных мужчинах или о любви. Провинциальная мисс избирает более вещественные способы взять некое призрачное препятствие: она или примется насвистывать, или же выкинет штуку, от которой у вас кровь застынет в жилах, – отважится на столь рискованную выходку что может свернуть себе шею (ВСП. На Энделстоунекой башне).

Конечно же невинное тщеславие лежит в основе подобных выходок. „Взгляни на меня", – говорят эти юные дебютантки в искусстве женского притворства, не думая о том, будет или нет это их преимуществом, что они выдают себя так (развить тему и исправить для статьи под заголовком „Безыскусное искусство")».

– Да, теперь я припоминаю, – сказал Найт. – Эту заметку явно вдохновила ваша выходка на церковной башне. Но вы не должны принимать близко к сердцу такие нестройные замечания, – продолжал он ободряюще, подметив ее обиженные взгляды. – Прихотливая мысль, мелькнувшая в моей голове, приобретает для вас надуманную важность просто потому, что я сделал ее неизменной, записав на бумагу. Все человечество порой думает так же плохо, как та моя записанная мысль, о людях, которых любят больше всего на свете, но такие мысли никогда не переносятся на бумагу, и предполагается, что их не существует. Я полагаю, что и у вас промелькнули одна-две неприятных мысли обо мне, которые бы выглядели так же непривлекательно, если их записать на бумаге. Я бросаю вам вызов, скажите их мне.

– Самое худшее, что я думала о вас?

– Да.

– Я не должна.

– О да, должны.

– Я думала, что вы довольно сутулый.

Найт слегка покраснел.

– И что у вас есть небольшая лысина на макушке.

– Хе-хе! Два неисправимых дефекта, – сказал Найт, однако в его смехе послышалась некая вымученность. – Думается мне, они гораздо хуже выглядят в глазах леди, чем когда о них рассуждаешь в собственном тщеславии.

– Ах, это очень хорошо, – сказала она, будучи слишком неопытной, чтобы осознать силу нанесенного ею удара, и при этом не вполне расположенная простить его за колкие замечания. – Вы-то сами вывели меня в начале своей будущей статьи, точно я была каким-то ребенком. Любой это скажет. Я не могу понять этого. Я вполне взрослая женщина, знаете ли. Как вы думаете, сколько мне лет?

– Сколько вам лет? Ба, семнадцать, я должен сказать. Все, кто девочки – семнадцатилетние.

– Вы ошибаетесь. Мне почти девятнадцать. Какой типаж женщины вам больше нравится – те, кто выглядит моложе, или те, кто выглядит старше своих лет?

– Будучи застигнут врасплох, я склонен ответить, что те, кто выглядит старше.

Стало быть, не типаж Эльфриды.

– Но ведь хорошо известно, – сказала она с живостью, и что-то трогательное слышалось в том простодушном беспокойстве, кое навело бы другого на многие размышления, – беспокойстве, кое она обнажала своими словами, – что чем медленнее организм развивается, тем он прекраснее. Юноши и девушки, которые преждевременно расцветают, превращаются в стариков и старух по достижению зрелого возраста, в то время как те, кто созревал медленно, в это время достигают своего полного расцвета.

– Да, – сказал Найт задумчиво, – действительно, что-то есть в этом замечании. Но, рискуя обидеть вас, я все-таки должен напомнить, что здесь вы принимаете, как само собой разумеющееся, тот факт, что женщина, которой больше лет, чем ей дают на вид, еще не достигла предела своего расцвета. То, что она отстает в этом от других, может быть вызвано не тем, что она расцветает медленнее, но тем, что она слишком скоро истощила свою возможность к цветению.

Эльфрида выглядела разочарованной. К этому времени они вошли в дом. Миссис Суонкорт, для которой ремесло свахи по самым честным причинам было и едой, и питьем, составила свой небольшой план в отношении этих двоих. Утренняя гостиная, где они оба рассчитывали найти ее, оказалась пуста; пожилая леди, преследуя свою цель, покинула ее, выйдя во вторые двери, когда они отворили первые.

Найт подошел к камину и стал беспечным взглядом изучать два портрета из слоновой кости, что стояли на каминной полке.

– Хотя эти леди с розовой кожей имеют очень недоразвитые черты, судя по тому, что я вижу здесь, – заметил он, – они обладают очень красивыми волосами.

– Да, и это самое важное, – сказала Эльфрида, возможно, думая о своих волосах, а возможно, и нет.

– Не самое важное, хотя определенно это значит очень много.

– Какой цвет волос вам больше всего нравится? – отважилась она спросить.

– Для меня больше важно, чтоб у девушки были густые волосы, чем то, каков их цвет.

– Предположим, они густые у всех, можете вы тогда назвать мне ваш любимый цвет волос?

– Черный.

– Я имею в виду, у женщин, – сказала она, на мгновение потеряв лицо и надеясь, что она ослышалась.

– Это же имел в виду и я, – отвечал Найт.

Ни один человек не мог ошибиться в цвете волос Эльфриды. Когда у женщины они лежат без объема, то мужчина со слабым зрением еще может ошибиться. Но ее копна волос была всегда на виду. Видя ее волосы, вы так же легко определяли их цвет, как и ее пол, и знали, что их цвет – светлейший русый. Она поняла в тот же миг, что Найт, будучи превосходно осведомлен об этом, в подобном вопросе обладает независимым идеалом, заслуживающим его восхищения.

Эльфрида ужасно рассердилась. Ее не могла не поразить честность его суждений, и хуже всего было то, что, чем больше они были против нее, тем больше она их уважала. И теперь, как отчаянный игрок, она поставила на кон свое последнее и лучшее сокровище. Ее глаза – они еще не получили его оценки.

– Какой цвет глаз вам больше всего нравится, мистер Найт? – спросила она медленно.

– Честное мнение или как комплимент?

– Конечно же честное, я не хочу ничьих комплиментов!

И все-таки Эльфрида думала по-другому: комплимент или слово одобрения от этого человека были бы для нее как колодец с ключевой водой для погибающего от жажды араба.

– Я предпочитаю карие, – сказал он безмятежно.

Она сделала свою ставку и проиграла вновь.

Глава 19

Жар любви уже горит[96].

Найт отнюдь не владел теми легкими вольностями речи, кои, благодаря благоразумным штрихам язвительной лести, изглаживают из памяти женщины абстрактные рассуждения собеседника. Таким образом, ничего более не было сказано с обеих сторон на тему волос, глаз или цветенья человеческой красоты. Сознанье Эльфриды пропитывалось чувством собственной незначительности до тех пор, пока она с тревожной ясностью не начала ощущать ее всем своим существом, а на ее лице ясно читалось, что она сильно сконфужена. Вся их беседа в конце концов свелась к тому, что он со спокойной уверенностью принижал ее раз за разом; и в целях самозащиты Эльфрида охотно вспомнила Стефана. Он ни за что не отнесся бы ко мне с такой неприязнью, говорила она себе, он никогда не стал бы восхищаться девичьей красотой и манерами, что отличались бы от ее собственных. Правда, Стефан признался, что любит ее; мистер Найт никогда не говорил ничего подобного. Но это соображение ничуть ее не утешило, и мысль о том, сколь незначительна ее особа во мнении Найта, по-прежнему причиняла ей мучительную боль. Вот бы все было наоборот – пусть бы Стефан любил ее вопреки тому, что ему нравятся совсем другие девушки, а Найт был бы равнодушен к ней, несмотря на то что она соответствовала бы его идеалу, тогда положение дел вызвало бы у нее куда более счастливые мысли. А пока что выходило, что восхищение Стефана могло корениться в слепоте, которая была следствием страсти. Возможно, любой зоркий мужчина вынесет ее внешности обвинительный приговор.

Остаток субботнего дня они в основном провели в обществе старших обитателей дома, и не возникало такой беседы, которая велась бы только между ними двоими. В ту ночь, когда Эльфрида лежала в постели, ее мысли вернулись к прежнему предмету. То она настойчиво твердила, что это было проявлением его дурных манер и оттого он так решительно выражал свое мнение; то в следующий миг убеждала себя в том, что это была истинная честность.

– Ах, что же я за бедная такая невеличка! – промолвила она, вздохнув. – Люди любят его, он водит компанию с большим миром, и их ни в малейшей степени не интересует и то, что я думаю, и то, как я выгляжу.

Возможно, мужчина, который попал в мысли женщины таким прямым путем, уже наполовину завоевал ее сердце, а дистанция между этими двумя пунктами общеизвестно короткая.

– Неужели ты вправду уезжаешь на следующей неделе? – сказала миссис Суонкорт Найту на следующий вечер, в воскресенье.

Все они неторопливо взбирались на холм, направляясь к церкви, где в последний раз должно было пройти богослужение, и достойно удивления, что для этого избрали не обеденное время, а вечернее, после которого собирались начать демонтаж полуразрушенной церкви.

– Я намереваюсь ехать через Корк[97] из Бристоля^[98], – отвечал Найт. – И потом поеду в Дублин.

– Возвращайтесь тем же путем, и погостите у нас немного дольше, – сказал священник. – Неделя – это же ничто. Мы едва успели заметить ваше присутствие в доме. Я вспоминаю одну историю…

Священник неожиданно оборвал себя. Он забыл, что было воскресенье, и слишком уж увлекся будничным направлением мыслей, но ветер вдруг переменил направление, и вечерний бриз раздул колоколом его сутану, коя таким образом попала в поле его зрения и напомнила ему кое-что.

Он тут же отклонил в сторону течение своего повествования, с ловкостью, которой требовал случай.

– …историю о левите[99], что совершил путешествие в Вифлеем[100], из которой позавчера я и взял текст для моей сегодняшней проповеди, это как раз вспомнилось кстати, – продолжал он с интонациями человека, который вовсе и не думал минутой ранее поведать скабрезную историю буднего дня и не размышлял ни о чем, кроме святого воскресенья, на протяжении нескольких недель. – Что получил он в конце из-за своей неугомонности? Если бы он остался во граде иевусейском[101] и не стремился бы так нетерпеливо во град Гиву[102], никаких неприятностей с ним бы не случилось[103].

– Но он к тому времени уже попусту потратил пять дней, – молвил Найт, закрывая глаза на похвальный поступок священника, сумевшего вывернуться. – Его вина была в том, что он первым начал традицию медлить в гостях.

– Правда, правда; мое толкование ошибочно.

– Так что отнюдь не гостеприимство дало название этой истории.

– Словом, ты ничуть не изменился, – бросила в сердцах миссис Суонкорт, ибо она видела почти незаметную перемену в лице ее падчерицы, когда Найт объявил о своих планах.

Найт почти пообещал заехать к ним в гости на обратном пути; но столько неопреденности было в его словах, что ее оказалось достаточно, чтобы в Эльфриде пробудились раскаяние и интерес ко всему, что он делал, на протяжении оставшихся нескольких часов. В тот день второй священник уже дважды совершал богослужение в обеих церквах, и мистер Суонкорт полностью взял на себя проведение в них вечерних служб, а Найт ему помогал, читая вслух поучения из Библии. Солнечные лучи струились сквозь ветхое западное окно и озаряли всех прихожан золотистым сиянием, и Найт, пока читал библейские поучения, был озарен все тем же мягким светом. Эльфрида, игравшая на органе, наблюдала за ним с живой печалью, коя питалась чувством, что очень далеко отстояло от его сферы. Когда он стал медленно читать определенную главу из Библии – отрывок из ветхозаветного описания жизни пророка Илии, – а его голос повышался, когда повествовал о блистательном огненном вихре, о землетрясении, об огне и гласе Божием, и этот звучный глас перекликался с событиями прошлого и столь явно игнорировал само ее существование, что присутствие Найта наводило ее на более горькие мысли о неприступности его сердца, чем то вызвало бы его отсутствие.

В то же самое время, когда она на мгновение повернула голову, чтобы полюбоваться последними лучами заходящего солнца, ее взгляд задержался на фигуре и выражении глаз женщины в западной галерее. То было мрачное унылое лицо вдовы Джетуэй, которую Эльфрида почти не встречала с утра своего возвращения со Стефаном Смитом. Обладая самым мизерным из всех возможных достатков, эта несчастная женщина, видимо, проводила жизнь в странствиях между кладбищем Энделстоу и другим – в деревеньке под Саутгемптоном, где упокоились ее отец и мать.

Она не посещала здешнюю службу долгое время и теперь, казалось, не случайно выбрала именно это место. Из окна галереи открывался прекрасный вид на могилу ее сына – могильный камень был ближайшим предметом в перспективе, коя замыкалась снаружи неизменным морским горизонтом.

Струящиеся солнечные лучи заливали также светом и ее лицо, кое теперь повернулось в сторону Эльфриды, и на нем застыло суровое и горькое выражение, кое торжественность места возвышала до трагического достоинства, кое ему не было свойственно. Девушка вновь приняла свою обычную позу, чувствуя добавочное беспокойство.

Эмоции Эльфриды имели свойство накапливаться, и немного погодя вдруг заявляли о себе. Легкого прикосновения было достаточно, чтобы выпустить их на волю; поэма, закат, искусно взятый музыкальный аккорд, туманная игра воображения – вот в каких случаях они обычно проявлялись. Жажда добиться уважения Найта, которая стала незаметно переходить в нарождающуюся острую тоску по его любви, привела к тому, что нынешнее стечение случайных обстоятельств вызвало взрыв ее чувств. В то время когда все преклонили колени перед тем, как покинуть церковь, когда полосы солнечного света переместились вверх, на крышу, и нижняя часть церкви погрузилась в легкую тень, она не могла отделаться от мысли об ужасной поэме Кольриджа «Три могилы», и, сотрясаемая крупной дрожью, она спрашивала себя, проклинает ли ее миссис Джетуэй, и она заплакала так, что ее сердце готово было разорваться.

Они вышли из церкви тогда, когда солнце как раз село, покинув пейзаж, словно яркий оратор – свою трибуну, и его слушателям не оставалось ничего другого, кроме как подняться да разойтись по домам. Мистер и миссис Суонкорт отбыли домой в карете, Найт и Эльфрида предпочли прогуляться пешком, на что и рассчитывала старая умелая сваха. Они вместе спускались с холма.

– Мне понравилось, как вы читали, мистер Найт. – Эльфрида, наконец, достаточно пришла в себя, чтобы заговорить. – Вы читаете куда лучше папы.

– Я рассыплюсь в похвалах любому, кто похвалит меня. Вы превосходно играли на органе, мисс Суонкорт, и очень верно.

– Верно – да.

– Должно быть, вам доставляет удовольствие принимать деятельное участие в богослужении.

– Я хотела бы уметь играть с большим чувством. Но я сильно ограничена в выборе нот, как церковных, так и светских. Я бы очень хотела обладать небольшой, но милой коллекцией нот, прекрасно подобранных, и чтобы мне присылали только те новые произведения, которые и правда чего-то стоят.

– Рад слышать, что в вас живет такое желание. Диву даюсь, как много женщин не питает честной любви к музыке, которая видится им лишь средством для достижения каких-нибудь целей, но единственной целью – никогда; при этом я еще не беру в расчет тех, кто совсем обделен вкусом. Они любят музыку главным образом за ее украшательную силу. Я в жизни не встречал женщину, которая любила бы музыку так, как ее любит десяток или даже дюжина мужчин, которых я знаю.

– Как вы проводите черту различия между женщинами, у которых есть вкус, и теми, у которых его нет?

– Ну, – сказал Найт, задумавшись на мгновение. – Говоря о тех, кто не имеет вкуса, я имел в виду тех, кого не интересует что-то серьезное. Вот вам пример: я знал мужчину, у которого была молодая подруга, которою он очень интересовался; если все говорить, они должны были пожениться. Она казалась влюбленной в поэзию, и он предложил ей на выбор два томика стихов британских поэтов, про которых она говорила, что страстно желает иметь их в своей библиотеке. Он сказал ей: «Какой из них тебе больше нравится, чтобы я мог тебе его выслать?». Она ответила: «Пара самых красивых сережек с Бонд-стрит будет куда лучше, чем любой из них, если ты не возражаешь». С тех пор я зову ее девушкой, в которой нет ничего, кроме тщеславия; и я полагаю, что вы согласитесь со мной.

– О да, – отвечала Эльфрида с усилием.

Ему случилось мельком увидеть выражение ее лица, когда она это произносила, и едва он заметил, как на ее лице натянута я искренность перешла в болезненную гримасу, его стали одолевать дурные предчувствия.

– Вот вы, мисс Суонкорт, в подобных обстоятельствах предпочли бы побрякушки?

– Нет, не думаю, что предпочла бы, – нерешительно пролепетала она.

– Я предлагаю вам тот же выбор, – сказал неумолимый Найт. – Что из этих двух предметов, обладающих равной стоимостью, вы бы выбрали – прекрасно подобранную маленькую коллекцию лучших нот, о которых вы говорили, – в сафьяновом переплете, в шкафу из орехового дерева, что запирался бы на замок, а ключ был бы только у вас, – или же те самые наипрекраснейшие сережки из витрины магазина на Бонд-стрит?

– Конечно же ноты, – сказала Эльфрида с натужной серьезностью.

– Вы вполне честны в своем выборе? – спросил он настойчиво.

– Вполне, – сказала она, дрогнув. – Если бы я наверняка знала, что потом смогу купить сережки.

Найт, который был до некоторой степени достоин порицания, испытывал острое наслаждение от словесной схватки с животрепещущим, изменчивым сознанием, чья легко возбуждаемая натура делала подобные схватки своего рода жестокостью.

Он взглянул на нее довольно странно и сказал только: «Фи!»

– Простите меня, – сказала она, немного смеясь, немного испуганная и очень покрасневшая.

– Ах, мисс Эльфи, отчего вы не сказали сразу, как ответила бы на эти слова любая верная своим убеждениям женщина: дескать, я такая же корыстная, как и она, и потому делаю тот же выбор?

– Я не знаю, – сказала Эльфрида горестно, со скорбной улыбкой.

– Я думал, вы испытываете необыкновенную любовь к музыке.

– Мне кажется, так оно и есть. Но испытание так сурово… такое мучительное.

– Я не понимаю.

– От музыки в жизни мало проку или скорее…

– Вот это ПОДХОДЯЩИЕ слова для вас, мисс Суонкорт! Да как вы…

– Вы не понимаете! Вы не понимаете!

– Ну, а какая же польза от блестящей мишуры?

– Нет, нет, нет, нет! – закричала она с обидой в голосе. – Я не имела в виду то, о чем вы подумали. Я люблю музыку больше, только мне бы хотелось…

– …сережки еще больше – ну же, признайтесь в этом! – досказал он ее фразу дразнящим тоном. – Что ж, я думаю, мне потребовалась бы душевная смелость, чтобы признаться в этом сразу, без претензий подняться на ту высоту, которой мне все равно не достичь.

Подобно солдатам французской армии, Эльфрида не обладала отвагой при защите. Вот почему она почти со слезами на глазах отвечала в отчаянии:

– Я имела в виду, что я больше предпочитаю сережки только сейчас, потому что я потеряла свои самые красивые в прошлом году, и папа сказал, что не купит мне другие и не позволит мне купить их самой, поскольку я была беспечна; и теперь я хотела бы такие, которые были бы на них похожи… вот что я имела в виду… честное слово, это так, мистер Найт.

– Боюсь, я был с вами слишком резок и груб, – сказал Найт, глядя на нее с сожалением, видя, как сильно она расстроилась. – Но, серьезно, если бы женщины только знали, как они разрушают свой красивый образ такими аксессуарами, я уверен, они никогда не желали бы их.

– Они были прелестны и так мне шли!

– Ничуть, если они были похожи на те обычные нелепые безделушки, кои в наши дни женщины суют себе в уши, – такие, как миниатюрные регуляторы парового двигателя, или весы, или золотые виселицы и цепи, или маленькие палитры художника, или балансирующие маятники, и один Бог знает что еще.

– Нет, они совсем не такие, как те вещи, что вы перечислили. Такие прелестные – вот какие, – сказала она с горячим воодушевлением. И она начертила кончиком парасоли увеличенную версию одной из своих оплакиваемых драгоценностей, такую громадную, что она подошла бы какой-нибудь великанше ростом с полмили.

– Да, очень красивые, очень, – сказал Найт сухо. – Как же вы потеряли такие драгоценные серьги?

– Я потеряла лишь одну – никто не теряет обе одновременно.

Эльфрида произнесла последнее замечание в замешательстве и с нервическим движением пальцев. Памятуя о том, что потеря была связана с тем временем, когда она ездила к скалам вместе со Стефаном Смитом, где тот ее впервые поцеловал, ее замешательство едва ли покажется удивительным. Вопрос был неловким и не получил никакого прямого ответа.

Казалось, Найт не заметил ее состояния.

– О, никто никогда не теряет сразу обе – я понимаю. И эта причина, вне сомнений, лишает ваш выбор всякого привкуса тщеславия.

– Я никогда не знаю, когда вы говорите серьезно, и я не знаю этого и сейчас, – ответила она, глядя снизу вверх на своего бородатого оракула. И, храбро приходя на помощь самой себе, она прибавила: – Если я и впрямь кажусь тщеславной, то я тщеславна в моем поведении, но не в моем сердце. Худшие женщины – те, кто таит тщеславие в сердце, а поведением его не показывают.

– Находчивое разграничение. Что ж, из двух разновидностей вторые, конечно, больше заслуживают порицания.

– Тщеславие – это смертный или простительный грех? Вы знаете жизнь на самом деле, ответьте мне.

– Я очень далек от понимания, что же такое жизнь. Одна только концепция жизни слишком велика, чтобы ее объять за краткий срок нашего земного существования.

– То, что женщина любит драгоценности, может сделать ее жизнь неудачей – в высоком смысле слова?

– Ничья жизнь не может быть признана в целом неудачной.

– Что ж, вы знаете, что я имею в виду, даже несмотря на то что мои слова плохо подобраны и банальны, – сказала она нетерпеливо. – Если я говорю банальные слова, то вы не должны думать, что я думаю только банальные мысли. Мой бедный словарный запас похож на ограниченное число грубых шаблонов, в которые я должна отливать все мои материалы, хорошие и плохие; и новизна или деликатность содержания часто теряются в грубой банальности формы.

– Очень хорошо, я верю этому остроумному заявлению. А что до темы нашей беседы – жизни, кои обернулись неудачами, – вам нет нужды об этом беспокоиться. Любая жизнь может быть и романтической, и странной, и интересной, вне зависимости от того, потерпит он или она неудачу или преуспеет. Вся разница заключается в том, чтобы последняя глава в этой истории отсутствовала. Если какой-нибудь могущественный человек пытается совершить великое деяние и попросту терпит неудачу, немного не дотянув до финиша по вине случайности, а не своей собственной, то к этому времени его история уже содержит в себе столько фактов, что мнится, будто он уже совершил свой подвиг. Забавно со стороны мира, что люди удерживают в памяти подробности того, как парень пошел в школу, и дальнейшие сведения о его жизни, делая из них после интересный роман или никакого значения в них не вкладывая, в точной зависимости от того, прославится он впоследствии или же нет.

Их прогулка пришлась на время между закатом солнца и восходом луны. Как только солнце скрылось, почти полная луна стала восходить на небосклоне. Их тени, кои возникли благодаря сиянию, льющемуся с запада, стали выказывать признаки исчезновения в интересах соперничающей пары теней с противоположной стороны, кои появились благодаря яркости восходящей луны.

– Я рассматриваю свою жизнь, как в некоторой степени неудачу, – сказал Найт вдруг, после небольшой паузы, в течение которой он следил за антагонистическими тенями.

– Вы! Как?

– Я в точности не знаю. Но каким-то образом я пропустил поданный мне знак.

– В самом деле? Упустить его – еще не значит приобрести особый повод, чтобы грустить, но если чувствуешь, что сделал это, то такое ощущение будет причиной для печали. Я права?

– Отчасти, хотя не совсем. Ибо ощущение, что приобрел огромный опыт, служит своеобразным утешением людям, кои сознают, что в своей жизни не раз сворачивали не туда. Несмотря на то что это звучит как противоречие, нет правдивее истины, что те, кто всю жизнь поступал правильно, не знают и половины о том, что доподлинно правильно и каковы эти пути, а знают ровно столько же, сколько те, кто всю жизнь только и делал, что ошибался. Как бы там ни было, я бы вовсе не желал охлаждать ваш летний отдых, углубляясь в подобную тему.

– Вы не сказали мне даже сейчас, вправду ли я тщеславна.

– Если я скажу «да», я нанесу вам обиду; если же я скажу «нет», вы сочтете, что я имел это в виду, – сказал он, глядя ей в лицо с любопытством.

– Ах, ладно, – отвечала она с тихим страдальческим вздохом. – Если что-то находится на невероятной глубине, кто это обнаружит? Полагаю, я должна принимать вас так, как я принимаю Библию – отыскивать смыслы и понимать в ней все, что мне доступно, и вместе с этим разом проглатывать остальное, руководствуясь простой верой. Считайте меня тщеславной, если вам угодно. Светское величие требует так много мелочности, чтоб вознестись до него, что большая или меньшая слабохарактерность здесь уже не является причиной для сожалений.

– В отношении женщин я ничего не могу сказать, – отвечал Найт беспечно. – Но, вне всяких сомнений, это несчастье для мужчины, который должен владеть приходом, когда он родился истинно благородной натурой. Возвышенная душа доведет человека до работного дома, поэтому вы, быть может, и правы, что придерживаетесь тщеславия.

– Нет, нет, я вовсе этого не делаю, – сказала она с сожалением. – Мистер Найт, когда вы уедете, вы пришлете мне что-нибудь из того, что напишете? Думаю, мне было бы приятно увидеть, пишете ли вы так, как вы только что говорили, или же пребываете тогда в лучшем расположении духа. Какова ваша истинная натура – циник, которым вы были этим вечером, или милый философ, каким вы казались вплоть до сегодняшнего дня?

– Ах, вы спрашиваете, который из двух? Вы знаете это так же хорошо, как и я.

Эта беседа задержала их на лужайке и в галерее до тех пор, пока на небе не высыпали звезды. Эльфрида запрокинула голову к небесам и сказала праздно:

– Вон та яркая звезда светит прямо над моей головой.

– Каждая яркая звезда находится в своей высшей точке где-нибудь, над чьей-то головой.

– В самом деле? Ох да, конечно. Где находится вот та? – И она указала пальцем.

– Та звезда висит в небе, подобно белому ястребу, над чьей-то головой на Острове Зеленого Мыса[104].

– А вон та?

– Смотрит вниз на истоки Нила.

– А та, одинокая, что светит тихим светом?

– Она светит на Северном полюсе, и ее горизонт включает в себя ни больше ни меньше целый экватор. А вон та ленивая звезда, что висит настолько близко к земле, что почти весь ее свет рассеивается, не доходя до нас, сияет в Индии – над головой моего молодого друга, который, очень возможно, смотрит сейчас на ту звезду, что у нас находится в зените, как на ту, что у него светит низко к горизонту, и думает о ней как о той, что отмечает место на земле, где живет его верная возлюбленная.

Эльфрида взглянула на Найта, будучи во власти дурных предчувствий. Имел ли он в виду ее? Она не могла различить в темноте выражение его лица; но его поза, казалось, свидетельствовала о его неосведомленности.

– Звезда светит над МОЕЙ головой, – сказала она нерешительно.

– Или над любой другой головой в Англии.

– О да, я понимаю, – выдохнула она с облегчением.

– Полагаю, его родители – местные жители графства. Я с ними незнаком, хотя до последнего времени я и он состояли в переписке в течение многих лет. К счастью или к несчастью для него, он влюбился и затем уехал в Бомбей. С того времени я слышал о нем очень мало.

Найт больше ничего не прибавил к своей добровольной откровенности, и хотя Эльфрида на одно мгновение была склонна применить на практике те уроки честности, кои он ей только что преподал, но плоть слаба, и это намерение рассеялось в молчании. Казалось, в словах Найта, сказанных на ветер, таился какой-то упрек, и все-таки она не была способна ясно определить, в какой именно неверности ее обвиняли.

Глава 20

И нежность отдаленных гор[105].

Найт повернулся спиной к приходу Энделстоу и переправился в Корк.

Дни его отсутствия накладывались один на другой и соразмерно ложились тяжестью ему на сердце. Он с усилием ускорил свой путь к озерам Килларни[106], бродил по их роскошным лесам, любовался на бесконечное разнообразие пейзажей острова, холма и дола, какие только мог там найти, вслушивался в чудесное эхо этого романтического места; но в целом от него ускользали и красота, и мечты, кои он прежде находил в таких излюбленных своих краях.

В то время когда он находился в компании Эльфриды, ее внешний вид девчонки не произвел на него заметного впечатления. Он не сознавал тогда, что ее вхождение в его сферу добавило что-то ему самому; но теперь, когда она была от него очень далеко, он быстро заметил, что ему стала свойственна огромная рассеянность. То, что было избыточным, стало насущной потребностью, и Найт влюбился.

Стефан влюбился в Эльфриду, любуясь на нее; Найт – когда лишился этой возможности. Когда и как любовь вошла в него, он и сам не знал: он был уверен лишь в том, что в минуту отъезда из Энделстоу он ни в малейшей степени не чувствовал той беспредельно-приятной жгучей печали, коя естественна при подобных разрывах, когда убедился, сколь очаровательна Эльфрида, если избрать ее объектом для такого созерцания. Начал ли он любить ее с того мгновения, когда она встретилась с ним глазами после своей несчастной выходки на башне? Он попросту подумал, что она слабая. Начал ли он любить ее в то время, как они стояли на лужайке и ее всю заливали лучи вечернего солнца? Он думал тогда, что у нее хорошее телосложение, – ничего больше. Было ли что-то в ее речах, что заронило зерно любви? Он думал, что ее слова остроумны и похвальны для молодой женщины, но что они не заслуживают внимания. Имела ли к этому отношение ее игра в шахматы? Определенно нет: в то время он думал о ней как о тщеславном ребенке.

Жизненный опыт Найта был полнейшим опровержением утверждения, что любовь всегда начинается с обмена взглядами и взволнованного прикосновения пальцев, что она, словно пламя, проявляет себя при самом зарождении. До тех пор пока они не расстались и ее образ не облагородился в его памяти, он не мог сказать, что хотя бы раз внимательно посмотрел на нее.

Одним словом, выяснилось, что он пассивно собирал ее образы, кои его воображение удерживало в тайниках до тех пор, пока их источник не пропал из поля его зрения, и тогда он сказал себе, что полюбил ее душу, коя на время оставила свое земное воплощение, чтобы сопровождать его в пути.

Ее образ стал царить в его душе столь властно, что он, привыкший все анализировать, почти задрожал, выведя возможный результат вторжения этой новой силы в тот славный, спокойно установленный порядок вещей его привычной жизни. Он стал беспокойным, затем перезабыл все второстепенные предметы ради удовольствия размышлять о ней одной.

И все-таки надо сказать, что Найт любил ее скорее философской, чем романтической любовью.

Он думал о ее манере держать себя с ним. Простота, граничащая с кокетством. Флиртовала ли она? – спрашивал он себя. Ни одно из толкований, превращающих заинтересованность в подозрение, не могло поддержать подобную теорию. Ее партия была слишком хорошо сыграна, чтобы нести в себе что-то еще, кроме правдивости. Эта игра имела в себе недостатки, без которых ничто не может стать гениальным. Ни одна актриса с двадцатилетним опытом игры на театральных подмостках, ни одна леди со слишком откровенным вырезом, чей самый первый выход «в свет» затерялся в благоразумном тумане уклончивого разговора, не смогла бы разыграть перед ним роль той непосредственной девушки, какой была Эльфрида.

У нее были свои маленькие хитрости, кои отчасти и создавали эту непосредственность.

Существуют холостяки по характеру и холостяки по стечению обстоятельств;: несомненно, старые девы принадлежат также к обоим видам сразу, хотя некоторые думают, что они принадлежат лишь ко второй разновидности. Как бы там ни было, Найта считали холостяком по природе своей. К чему он пришел? Он испытал весьма любопытное чувство, произведя смотр своим же теориям на тему любви и прочтя их теперь, когда эти теории ярко озарил его новый опыт, когда он увидел, насколько больше его изречения значили, чем он сознавал в то время, когда их записал. Зачастую людям лишь тогда открывается подлинная суть какого-нибудь старого доброго афоризма, когда они на себе испробуют его правдивость, переживши случайное приключение, но Найт и слыхом не слыхивал о таком, чтобы человек, влюбившись, прочувствовал таким вот образом на своей же шкуре всю язвительную силу собственных эпиграмм.

Он был чрезвычайно удовлетворен лишь одной стороной дела. У него было врожденное и непобедимое стремление быть единственно первым возлюбленным женщины, и никем иным. Он обнаружил в себе следующее внутреннее требование: если когда-нибудь он решится вступить в брак, то при этом он должен обладать абсолютной уверенностью в том, что никогда не всплывут неудобные старые письма, что не будет поклона и краски стыда при случайной встрече с таинственным незнакомцем, что не будет ни единого возможного источника такого беспокойства. Чувства Найта были только обыкновенными чувствами человека его возраста, который любит неподдельно и, возможно, немного преувеличивает, следуя своим стремлениям. Когда впервые влюбляются мальчики, то любовь исходит из самого центра их сердец, и ничто другое в этом деле их не волнует. Однако в более осмысленном возрасте все больше наших способностей стремится равно поучаствовать в страсти, пока, по достижении возраста Найта, понимание не начнет охотно примешиваться к любви. Впрочем, оно может с тем же успехом и не примешиваться к ней. Влюбленный мужчина, считающий собственные мозги мерилом для определения своей позиции, похож на человека, который решил определить длину корабля по свету фонаря, укрепленного на верхушке мачты.

Найт, делая свои выводы на основе оригинальности, присущей манерам Эльфриды, что подкреплялось известными ему фактами, решил, что они означают неопытность в любви, а уж это основывалось на одних умозаключениях. Incredules, les plus credules[107]. «Эльфрида, – говорил он себе, – едва ли взглянула на какого-то мужчину до того, как познакомилась со мной».

Он никогда не забывал о том, как несправедливо сурово повел себя с нею, потому что она предпочла красивое украшение хорошим нотам, и с тех пор сто раз нашел ей извиненье, думая о том, как естественна для женского пола любовь к украшениям и сколь необходимо бывает мягкое вливание личного тщеславия, чтобы сделать полноценной нежную и пленительную окраску женского ума. Словом, к концу своего недельного отсутствия, за которое он даже успел добраться до Дублина, Найт решил сократить время своей поездки, вернуться в Энделстоу и связать себя словом, сделав реальностью то гипотетическое предложение, кое было высказано одним воскресным вечером.

Несмотря на то что он в свое время извел уйму бумаги, состряпав общественную теорию о культуре поведения и о современных манерах общения, весомая унция практики в ней отсутствовала, и теперь, даже ради спасения своей жизни, Найт никак не мог вспомнить, считается ли правильным дарить юной леди украшения до того, как было объявлено об их помолвке. Но за день до отъезда из Дублина он беспокойно озирался по сторонам, отыскивая магазины, где продаются первоклассные драгоценности, где он рассчитывал купить то, что ей лучше всего подойдет.

То было самое неловкое и непривычное чувство, когда, после того как он открыл и закрыл за собой дверь своего номера, он сел, открыл сафьяновую шкатулку и поднес к глазам каждую из хрупких золотых вещиц. Многое в этой жизни давно было известно нашему литератору, живущему отшельником, но сие чувство было внове, и он поворачивал их перед глазами, как дитя с задворок цивилизации, никогда не державшее в пальцах ничего подобного. Внезапное капризное решение, что выбранные им серьги в конце концов ей не подойдут, заставило его вскочить на ноги в волнении и выбежать на улицу, чтобы немедленно обменять их на другие. После целой уймы несказанных тревог повторного выбора, в течение которого его ум пришел в столь сильное замешательство, что дар критиковать объекты искусства, казалось, полностью оставил его персону, Найт вышел из магазина, унося с собою другую пару сережек. Эта пара пробыла в его владении ровно до полудня, когда, после того как он рассмотрел их пристально раз пятьдесят, испытывая все возрастающие дурные предчувствия того, что его новый выбор оказался хуже первого, он почувствовал, что не сомкнет глаз, опустивши голову на подушку, до тех пор, пока не улучшит дела и не обменяет свою покупку на предыдущую. Пребывая в абсолютном жгучем бешенстве на себя за подобное ренегатство, он снова вошел в дверь магазина, был ужасно смущен тем, что пришел и стал причиной для дальнейших беспокойств, зашел в другой ювелирный магазин, купил другую пару серег по непомерно высокой цене, поскольку они показались ему самыми подходящими, спросил у ювелиров, примут ли они другую пару в обмен на эти, получил ответ, что они не могут совершить обмен изделий, приобретенных у другого мастера, заплатил деньги и вышел владельцем двух пар сережек, спрашивая себя, что же теперь делать с лишней парой. Он почти желал как-нибудь случайно их потерять или чтобы кто-то их стащил – и был вдруг обременен вклинившимся в его размышления чувством, что он, как умный человек, с истинными идеями об экономии, должен немедленно продать их где-нибудь, что он, в конце концов и сделал, уступив их за бесценок. К опустошительному чувству, что он потерял целый день, обегав весь город по эдакому поводу и ради столь необыкновенной задумки, и что он потерял несколько фунтов стерлингов из-за своей же неловкости, примешивалось чувство удовлетворения, что он навсегда избавился от своего старомодного невежества в отношении дамских драгоценностей, а кроме того, в конце концов выбрал поистине прекрасное украшение. Остаток этого дня он провел, изучая внимательным взглядом украшения каждой леди, какая попадалась ему на глаза, взглядом оценщика, который на этом деле собаку съел.

На следующее утро Найт снова пересекал пролив Святого Георга[108] – однако не для возврата в Лондон мимо Холихеда[109], как он прежде планировал, но по направлению к Бристолю, – воспользовавшись приглашением мистера и миссис Суонкорт снова посетить их в своей поездке домой.

Мы полетим вперед, чтобы посмотреть, что делает Эльфрида.

Главная женская страсть – очаровывать и влиять на тех, кто обладает большей властью, чем она сама, – хотя и руководила Эльфридой, была несомненно бесцельной. Сначала она желала, чтобы ее знакомец Найт возымел о ней хорошее мнение: насколько большего, чем обычной дружбы, она желала от него теперь, ее страхи едва ли позволяли ей задумываться. В ее первоначальном желании понравиться лучшему из мужчин, которого она когда-либо знала, не было никакой неверности Стефану Смиту. Она не могла – и очень мало женщин это могут – сознавать всю возможную широту проблемы, которой на данный момент было положено лишь незначительное начало.

Эльфрида получала от Стефана мало писем, и ее чувство верности ему цеплялось за последнее полученное послание, как потерпевший кораблекрушение моряк цепляется за обломок доски. Девушка убедила себя, что она рада тому, что Стефан имеет такие права на ее руку, какие он приобрел (по ее мнению) из-за ее тайного побега с ним из дому. Она обманывала себя, твердя: «Быть может, если б я так не связала себя, я могла бы влюбиться в мистера Найта».

Все это сделало неделю отсутствия Найта очень мрачной и неприятной для нее. Она вспоминала Стефана в своих молитвах, и его старые письма были ею перечитаны, как отрезвляющее лекарство, хотя она водила себя за нос, твердя, что это чтение было ей в удовольствие.

Его письма становились все более и более полными надежд. Он писал ей, что каждый день заканчивает свою работу с осознанием того, что он удалил еще один камень из той стены, что их разделяет. Затем он описывал картины чудесного будущего, которое ждет их обоих. Увидев их, идущих под руку, люди будут оборачиваться им вслед и говорить: «Как ему сказочно повезло!» Она не должна печалиться о той их дикой выходке с побегом, которая так бесславно закончилась (Эльфрида постоянно писала в письмах, сколько горя ей это причинило). Что бы ни думали об этом другие особы, кои могут обо всем узнать, он-то превосходно знает о том, как она скромна по своей натуре. Его единственным упреком ей было нежное нарекание за то, что она не писала ему так же любяще, как всегда, пока длилось ее пребывание в Лондоне. В ее тогдашних письмах сквозила веселость, кою вызвали другие впечатления, а не мысли о нем.

Намерение Найта вернуться в Энделстоу раньше назначенного срока первоначально казалось слабым, а его обещание сделать это – еще легковеснее. Он был человеком, который держит свое слово крепко, и казалось немыслимым, чтобы он изменил своим возможным намерениям. Священник был просто изумлен, когда увидел его вновь так скоро; миссис Суонкорт – нисколько. Встретившись с ними со всеми, Найт обнаружил, что после того, как узнали о его приезде к ним, они вознамерились отправиться в конце месяца в Сент-Леонардс[110] на несколько дней.

В первый вечер по его возвращении ему не представилось ни единого удобного случая, чтобы подарить Эльфриде то, что ему стоило таких трудов для нее достать. Он был очень требователен, зорко высматривая возможности, с тем чтоб исполнить задуманное. Вышло так, что на следующее утро погода выдалась ясной после пасмурной недели, и было предложено и решено, что они все вместе поедут в Барвит-Стрэнд[111], знаменитый город, где ни миссис Суонкорт, ни Найт ни разу не бывали. Найт издалека почуял будущие романтические счастливые случайности и предвидел, что удобный случай может подвернуться еще до наступления ночи.

Их путешествие проходило по дороге среди беспристрастных зеленых холмов, по верхушкам которых живые изгороди стелились, как веревки на причале. В просветах между холмами взгорья открывалось голубое море со вкраплениями белых, и только белых парусов, переполненное ими до краев, вплоть до резкой линии горизонта, которая казалась чертой, проведенной от одного склона холма до другого. Затем они покатили вниз, по перевалу, а скалы шоколадного цвета образовывали стены по обеим сторонам, от одной из которых тянулась густая неровная тень на половину дороги. Поток свежей воды вырывался из случайной расселины и с шумом летел вниз, барабанил по широким зеленым листьям, убегал прочь, становясь речушкой внизу. Неопрятные пучки вереска нависали с выступа каждой кручи, откуда из различных мест вырастали плети ежевики, кои качались в воздухе, цепляясь за их головные уборы словно когтями.

Они взобрались на последнюю вершину, и бухта, которая была целью их путешествия, вдруг открылась их глазам. Океанская синева углубляла свой цвет, простираясь до подножия скал, где оканчивалась белой бахромой пены прибоя, на таком расстоянии остающегося немым, хотя он двигался и подлетал вверх, как стеганое покрывало на спящем, который беспокойно ворочается. Затененные впадины пурпурных и коричневых скал можно было бы назвать синими, если бы этот оттенок не был так присущ воде, что плескалась рядом с ними.

Карета остановилась у маленького коттеджа, который имел общую стену с сараем, и конюх с кучером, обремененные корзинами с провизией, понесли их к берегу моря.

Найт поймал свой удобный случай.

– Я не забыл вашего желания, – начал он, когда они отошли в сторону от своих друзей.

Эльфрида взглянула на него с непониманием.

– И я привез вам это, – продолжал он, неловко протягивая ей коробочку и открывая ее, в то время как он держал ее на весу.

– О мистер Найт! – сказала Эльфрида смущенно и тут же покраснела как кумач. – Я не знала, что есть некое намерение или особый смысл в тех словах, что вы мне сказали. Я думала, это было простое предположение. Я не хочу их.

Мысль, молнией блеснувшая в ее уме, придала куда больше решительности ее словам, чем это прозвучало бы в другом случае. Завтрашний день был днем прибытия письма от Стефана.

– Но вы их не примете? – спросил он, чувствуя себя хозяином положения куда меньше, чем это было прежде.

– Я бы лучше не стала. Они красивые, красивее всех, что я когда-либо видела, – ответила она серьезно, глядя отчасти страждуще на это искушение, как Ева могла смотреть на яблоко. – Но я не хочу их, простите меня великодушно, мистер Найт.

– Никакого великодушия вовсе, – молвил мистер Найт, приведенный в полный ступор этим неожиданным поворотом событий.

Воцарилось молчание. Найт держал в руке открытую коробочку, глядя довольно горестно на сверкающие драгоценности, ради которых он покинул свою сферу, чтобы их добыть; бездумно поворачивая их в руке то так, то эдак, словно чувствуя, что если уж его дар отвергнут ею, то он пытался получить от него удовольствие сам.

– Закройте их и не позволяйте мне больше на них смотреть – сейчас же! – сказала она смеясь, и в ее голосе прозвучала причудливая смесь неохоты и мольбы.

– Почему, Эльфи?

– Эльфи не для вас, мистер Найт. Ох, потому что тогда я захочу их. Вот я глупая, знаю-знаю, глупая оттого, что сказала это! Но у меня есть причина, по которой я не беру их… пока что.

Минуту она удерживалась от того, чтобы сказать последние слова, намереваясь лишь намекнуть, что ее отказ имеет свои пределы, но каким-то образом у нее они вырвались, и эти слова разом отменили собой все остальное.

– Вы возьмете их когда-нибудь?

– Я не хочу.

– Почему вы не хотите, Эльфрида Суонкорт?

– Потому что не хочу. Мне не нравится сама идея взять их.

– Я читал про огорчительный факт, который лежит в основе для такого отказа, – сказал Найт. – Поскольку они вам нравятся, ваше нежелание иметь их, должно быть, связано со мной самим?

– Нет, это не так.

– Что тогда? Я вам нравлюсь?

Эльфрида еще больше покраснела и взглянула вдаль, и на лице ее появилось прелестнейшее выражение осуждения того, что касалось ее ответа.

– Вы мне нравитесь вполне достаточно, – мягко пролепетала она наконец.

– Не слишком сильно?

– Вы так резки со мной и говорите мне неприятные вещи, так как же я могу? – отвечала она уклончиво.

– Полагаю, вы считаете меня ретроградом?

– Нет, я не… в смысле, считаю… я не знаю, кем я вас считаю, вот что я хотела сказать. Давайте вернемся туда, где мой отец, – отозвалась Эльфрида, немного встревожившись.

– Что ж, я назову вам мою цель, которую преследую этим подарком, – сказал Найт с хладнокровием, призванным убрать из ее сознания всякое мыслимое впечатление о том, кем он был в действительности – ее поклонником. – Видите ли, это наименьшее, к чему обязывали меня правила обыкновенной галантности.

Эльфриду попросту озадачило это понятное как день объяснение.

– Я почувствовал то же, что любой другой человек естественным образом почувствовал бы на моем месте, ну, понимаете, когда я осознал, что мои слова о вашем выборе в тот день были возмутительными и несправедливыми, и мысль об извинении должна была излиться в материальную форму.

– Ох да.

Эльфрида расстроилась – она не могла сказать почему, – что он дал всему такое законное объяснение. Это было разочарование, что он все это время руководствовался хладнокровным мотивом, о котором можно было рассказать кому угодно и не вызвать ни у кого улыбку. Знай она, что серьги предлагались ей по такой причине, она непременно приняла бы соблазнительный дар. И мучительна была сама мысль, что он подозревал ее, мысля, что она вообразила, будто он предлагает ей их как подарок поклонника, что было довольно оскорбительно, если бы это было не так.

Миссис Суонкорт подошла к тому месту, где они сидели, чтобы выбрать плоский валун, на котором можно расстелить их скатерть, и в беседе на эту тему дело, ожидающее решения между Найтом и Эльфридой, было отложено на потом. Он счел ее отказ, выраженный так определенно, застенчивостью девушки, что нежданно-негаданно оказалась в сцене из романа и что в целом он может вынести такое начало. Если бы Найту кто-нибудь сказал, что это чувство верности боролось в ней против новой любви, в то же время гарантируя не что иное, как его победу в конечном счете, это могло бы полностью лишить его всякого желания добиваться своего.

В то же время легкое напряжение проскальзывало в их обращении друг с другом на протяжении всего полудня. Ветер переменился, и им пришлось выше подняться на скалы. День скользил к концу со своей обычной в таких случаях спокойной и сказочной пассивностью, когда каждый совершенный поступок и каждая обдуманная мысль становятся попытками избежать более энергичных мыслей и поступков. Занятые праздным созерцанием, они наблюдали через гребень скалы, как их обеденный стол-валун стали понемногу обдавать соленые брызги, а потом все крошки и кусочки пищи разом взяла да слизнула волна морского прилива. Священник вывел нравственное поучение из этой сцены; Найт ответил ему в том же духе. И затем волны принялись яростно накатываться на берег, сине-зеленые языки морских волн, имеющие неопределенные очертания, лизали склоны, а любой беспечный порыв ветра обращал их в пену, и они отползали назад побелевшими и обессилевшими, оставляя за собою тянущиеся следы.

Следующая сцена: прогулка под проливным дождем, который загнал их в укрытие, в неглубокую пещеру, после чего лошадей запрягли, и они отправились домой. Когда они въехали на взгорье, небо снова очистилось, и лучи заходящего солнца лились прямо на мокрую дорогу, идущую в гору, по которой их экипаж взбирался наверх. Колеи, выдавленные колесами их экипажа при подъеме, – словно два миниатюрных водоканала, сработанных лилипутами, – казались, если смотреть на них с некоторого расстояния, сияющими полосами золота, что сужались к концу до нуля. От этого зрелища они тоже отвернулись, и ночь расправила свои крылья над морем.

Вечер был прохладный, а луна вовсе не взошла. Найт сидел близко к Эльфриде, и когда в наступившей темноте стало не различить, где кто сидит, придвинулся ближе. Эльфрида отодвинулась.

– Надеюсь, вы великодушно разрешите мне занять свое место? – прошептал он.

– Ох да, это же наименьшее, к чему обязывают меня правила обыкновенной галантности, – сказала она, интонационно подчеркивая фразы таким образом, чтобы он мог в них опознать свои собственные слова.

Они оба чувствовали, что осторожно балансируют на той тонкой грани, что разделяла два варианта развития событий. Вот в каком настроении они возвратились домой.

Для Найта сей краткий опыт был сладостным. То было для него милое невинное время, которое редко потом повторяется в жизни мужчины, и, несмотря на то что тогда не происходило ничего необыкновенного, те времена особенно дороги сердцу, когда смотришь на них в ретроспективе. Его любовь еще не была столь глубока, чтобы чинить неудобства, и мирные чувства баюкали его, позволяя ему с детскою радостью наслаждаться самыми незначительными вещами. Движенье морских волн, определенный цвет прибрежных скал… впоследствии достаточно было сделать легчайший намек, чтобы Найт впал в дремотное состояние и перенесся мыслями в тот день, воспоминанья о котором сразу же накрывали его с головой. Даже поучительные банальности, кои изрекал священник, – главным образом потому, что ему казалось, что нечто эдакое в профессиональном смысле требовалось от него в присутствии человека склонностей Найта, – последний проглатывал целиком. Находясь в обществе Эльфриды, он не только выносил беседы такого рода, подчиняясь правилам обыкновенной вежливости, но он даже с охотой прислушивался к ее отцу, внимал его разговорам, и ему доставляло удовольствие прикидываться, будто идеи, что высказывал священник, самые что ни на есть правильные и необходимые, и Найт относился к нему снисходительно, поскольку, глядя на окружающие предметы, постоянно чувствовал, как грудь ему теснит несказанная радость.

В тот вечер, войдя в свою комнату, Эльфрида обнаружила на туалетном столике сверток, что был адресован ей. Как он там оказался, она не знала. Вся дрожа, она распаковала сверток, что был завернут в белую бумагу. Да, ее глазам предстало то самое сокровище в сафьяновом ларце – драгоценные серьги, которые она отвергла днем.

Эльфрида взяла чудесные серьги, вдела их в ушки, украдкой полюбовалась на себя в зеркало, сильно покраснела и тут же их сняла. Той ночью ей снились только эти серьги. Никогда в жизни она не видела более прелестных вещиц и при этом никогда еще не сознавала столь же ясно, что долг обязывал ее, честную молодую женщину, отказаться от них немедля и наотрез. На вопрос, отчего ей также не пришла на ум простая мысль, что пресловутый долг недвусмысленно требует, чтоб честность ее поведения подкреплялась большей энергичностью и последовательностью, мы уступаем право отвечать тем, кто вздумает разобрать по косточкам ее личность.

Едва она пробудилась от сна на следующее утро, как ее комнату позолотили солнечные лучи, в сиянии коих ей померещилось некое грустное предзнаменование. Занимался рассвет, сегодня предстояло получить очередное письмо от Стефана, а это значило, что надобно опять перехватывать почтальона на его пути к особняку – снова придется тайком делать то, к чему всегда не лежала у нее душа, да притом самой же добиваться развязки, кою она перестала желать.

И все-таки она отправилась караулить почтальона.

Ей пришло два письма.

Одно было от Стефана. Второе прислал банк Сент-Лансеса, где у нее был открыт маленький личный вклад, – вероятнее всего, речь в нем шла о какой-нибудь прибыли. Эльфрида мигом положила в карман оба письма, вошла в дом и поднялась наверх, чтобы никто не смог проследить за ней, и дрожащими руками открыла письмо Стефана.

Что-то он писал ей?

В его письме говорилось, что она должна отправиться в банк Сент-Лансеса и взять деньги, о которых ее известят частным порядком и которые сочли нужным ей выплатить.

Сумма была двести фунтов.

Внутри письма не было никакого чека, векселя или тому подобной гарантийной бумаги. Фактически письмо сообщало следующее: в банке Сент-Лансеса лежали деньги, присланные на ее имя.

Эльфрида незамедлительно вскрыла другое письмо. Оно содержало в себе письменное уведомление из банка о пополнении вклада, извещающее, что в такой-то день сумма в размере двухсот фунтов поступила на ее счет. Стало быть, слова Стефана были верны, а банковский перевод – сделан.

«Эти деньги я скопил за год, – говорилось далее в письме Стефана, – шлю их тебе и поручаю твоей власти, ибо как еще я мог бы лучше и приятнее распорядиться ими? У меня осталось много денег для себя, независимо от этой суммы. Не позволяй им без толку лежать в банке, попроси своего отца инвестировать их от твоего имени и как можно безопаснее. Это маленький подарок, что шлет тебе тот, кто вправе считать себя большим, чем просто твой нареченный. Думаю, Эльфрида, уж теперь-то до твоего отца дойдет, что мои притязания на твою руку – не одни лишь мечты глупого мальчишки, что не стоят разумных размышлений».

Когда речь заходила о женитьбе ее отца, Эльфрида, со свойственной ей деликатностью, ни словом не упоминала о том, сколь велико состояние его супруги.

Оставляя в стороне прозаическую тему денег и до некоторой степени передавая на бумаге свою мальчишескую манеру выражаться, он писал далее:

«Помнишь ли ты, дорогая, то первое утро моего приезда в ваш дом, когда твой отец возносил благодарственные молитвы за исцеление от паралича, когда он сказал, что оставил свой одр болезни и снова встал на ноги? Я так хорошо понимал тогда, я и теперь понимаю, сколько силы несет в себе тот отрывок из Библии. Маленькая циновка служит постелью жителю Востока, и вчера я видел, как местный житель, индиец, совершал похожую благодарственную молитву, что напомнило мне о том, что я хотел упомянуть об этом, когда буду тебе писать. Но ты читаешь лучше меня и, быть может, знаешь все это давным-давно…

Как-то раз я накупил маленьких статуэток местных идолов, чтобы отослать их тебе домой в качестве сувениров, но когда обнаружил, что их сделали в Англии, искусственно состарили да переправили сюда морем, то я в превеликой досаде выбросил их прочь.

Едва лишь я написал эти строки, как вспомнил о том, что мы вынуждены импортировать из Англии все металлические конструкции, необходимые для постройки зданий. Работая здесь, быстро придешь к убежденью, что никогда еще такая предусмотрительность не была более извинительной. Прежде чем мы начнем, мы обязаны заказать каждый столб, замок, дверную петлю и шуруп, кои могут потребоваться. Мы не можем, как в Лондоне, пойти на другую улицу и велеть сделать их, потратив на это минуту. Мистер Л. говорит, что кому-то из нас придется очень скоро поехать в Англию и там руководить выбором для исполнения очень большого заказа такого рода. Мое единственное желание – стать этим человеком».

Перед ней лежало уведомление из банка на получение двухсот фунтов стерлингов, а рядом с ним – элегантный подарок Найта. Эльфрида похолодела, а между тем к ее щечкам прихлынула кровь, и они запылали жарким румянцем. Если б можно было, уничтожив клочок бумаги, аннулировать также и сам банковский перевод на ее имя, она бы охотно и без малейших колебаний пожертвовала упомянутыми деньгами. Она не знала, что ей делать и с тем и с другим подарком. Она почти боялась смотреть на уведомление, что лежало рядом с ларцом: оба представляли настолько противоположные интересы, что, казалось, достаточно отвернуться, чтоб они, как в сказке, вступили друг с другом в бой.

В тот день она почти не показывалась из своей комнаты. К вечеру Эльфрида нашла решение и поступила в соответствии с ним. Она снова упаковала драгоценности в сверток из белой бумаги – пролив над ними слезу сожаления, когда закрывала крышку ларца, где покоились прелестные серьги, – передала сверток слуге и велела положить его на письменный стол в комнате Найта. А для Стефана она сочинила послание, где сообщала, что едва ли понимает свое положение как хранительницы его денег, но что она готова сдержать слово и выйти за него замуж. Однако, несмотря на то что такое письмо было написано, Эльфрида отложила его отправку, хотя с тех пор ее никогда не покидала напряженная мысль о том, что когда-нибудь отправить это письмо все-таки придется.

Пролетело несколько дней. Еще одно письмо из Индии пришло для Эльфриды. Его доставили очень неожиданно, и отец Эльфриды видел, как почтальон передавал его ей, но промолчал – почему, этого она сказать не могла. На сей раз новости были совершенно потрясающими. Все исполнилось по желанию Стефана – его и вправду избрали самым подходящим человеком, коему надлежало отплыть в Англию и на месте проследить за исполненьем заказа на всевозможные металлические конструкции; а в своем предыдущем письме юноша намекал, что такой заказ его контора могла сделать со дня на день. Эти обязанности значили, что ему дается отпуск на три месяца. Далее он писал, что приедет вслед за своим письмом через неделю и воспользуется возможностью открыто просить руки Эльфриды у ее отца. Затем следовали красочные описанья, что заняли целую страницу, сколь велика-де будет радость их обоих, когда они свидятся вновь; и, наконец, он сообщал, что напишет судовым агентам компании, на корабле которой поплывет домой, и те, в свой черед, телеграфируют ей, когда его корабль войдет в гавань, – он, дескать, прекрасно знает, каким счастьем для нее будет узнать такие новости первой.

Теперь Эльфрида жила и двигалась как во сне. На первых порах Найт был почти зол на нее за то, как упорно она отказывалась принять его дар, и ничуть не меньше его злила форма, в которую вылился этот отказ. Но когда он заметил, что вид у ней стал совсем измученный и больной, его раздражение обратилось в простую растерянность.

Отныне он перестал оставаться дома и проводить с ней вместе долгие часы, как бывало раньше, а сосредоточился главным образом на исторических и географических особенностях графства, гуляя по окрестностям. Признавая свое поражение и уходя прочь, он бы с радостью отказался от борьбы, но не мог. И, таким образом, пользуясь привилегией родственника, он исходил вдоль и поперек все их владения, куда бы ни завела его прихоть, но по-прежнему длил свой визит.

– Я не хочу оставаться здесь больше ни на день, если мое присутствие вам неприятно, – сказал он как-то раз. – Сперва вы давали понять, что я суров с вами; теперь же, когда я с вами добр, вы обращаетесь со мной холодно.

– Нет, нет. Не говорите так.

Таково было начало их знакомства, что отношения меж ними приняли своеобразный и незаурядный характер. Следуя негласным правилам этих отношений, они оба с полной откровенностью делились друг с другом своими мыслями, стоило речи зайти о возражении одного из них по какому-то вопросу или о малейших разногласиях, однако в вопросах более деликатного свойства и та и другой проявляли скрытность.

– Я собираюсь уехать восвояси и никогда больше не беспокоить вас своим присутствием, – продолжал Найт.

Она ничего не ответила, но красноречивое выражение ее глаз и бледность лица – этого было достаточно, чтобы упрекнуть его в резкости.

– Стало быть, вам нравится мое присутствие? – допытывался Найт, смягчив тон.

– Да, – отвечала она. Верность старой любви и истинность новой прицелились друг в друга по разные стороны баррикад, и истина новой любви аморально взяла верх.

– Тогда я останусь еще немного дольше, – сказал Найт.

– Не правда ли, вы не рассердитесь на меня, если я некоторое время буду вести себя замкнуто? Быть может, что-то произойдет, и тогда я смогу рассказать вам кое-что.

– Простое жеманство, – сказал себе Найт и отправился на прогулку с легким сердцем.

Дар, позволяющий постичь те воистину таинственные силы, кои порой забирают власть над сердцем женщины, сей дар, который у иных мужчин является безошибочным инстинктом, как правило, достается в удел не таким прямолинейным и честным людям, каким был собою Найт.

Следующим вечером, прежде чем Найт вернулся из своего паломничества вдоль побережья, к дому приблизился незнакомец. Он был разносчиком телеграмм из Кемелтона, города, который находился от них на расстоянии нескольких миль, куда в течение этого лета протянули железнодорожные пути.

– Телеграмма для мисс Суонкорт, три фунта и шесть пенсов к оплате за отдельную доставку.

Мисс Суонкорт выслала ему деньги со слугой, подписала бумагу и открыла свою телеграмму дрожащей рукой.

Она прочла:

Джонсон, Ливерпуль, для мисс Суонкорт, в Энделстоу, неподалеку от Касл-Ботереля.

«Пастушка» телеграфировала из Холихеда, в четыре часа.

Ожидается вхождение судна в док и высадка пассажиров в Кеннингс Бейсин в десять часов завтра утром.

Отец позвал ее в свой рабочий кабинет.

– Эльфрида, кто прислал тебе телеграмму? – спросил он подозрительно.

– Джонсон.

– Кто такой Джонсон, во имя всего святого?

– Я не знаю.

– Ты, черт возьми, не знаешь! А кто тогда знает?

– Я никогда не слышала о нем до этой минуты.

– Вот так диковинная история, право слово.

– Я не знаю.

– Ну же, ну же, мисс! От кого пришла телеграмма?

– Ты правда желаешь знать, папа?

– Что ж, да, я желаю.

– Помни, я теперь уже взрослая женщина.

– Ну, и что с того?

– Будучи женщиной, а не ребенком, я полагаю, могу иметь секрет или два.

– Ты можешь, как видно.

– У женщин всегда есть секреты.

– Только они их не хранят. Так что давай выкладывай свой.

– Если ты перестанешь сейчас на меня давить, то я даю тебе слово, что расскажу обо всем, что это значит, до конца недели.

– Слово чести?

– Слово чести.

– Очень хорошо. У меня, знаешь ли, возникли некоторые подозрения, и я буду рад, если они не оправдаются. Мне совсем не по нраву то, как ты ведешь себя в последнее время.

– В конце недели, я же сказала, папа.

Ее отец ничего не ответил, и Эльфрида вышла из комнаты.

Она опять стала поджидать прибытия почтальона. Три дня спустя тот принес ей письмо от Стефана, отправленное уже из Англии. Письмо было очень кратким, поскольку его писали в спешке, но значение оно имело просто огромное. Стефан писал, что сделал требуемый заказ в Ливерпуле и что сегодня, в пять или шесть часов вечера, он приедет домой, в Восточное Энделстоу, к коттеджу своего отца, что после заката он пойдет в соседнюю деревушку и встретится с ней, если она не возражает, на крыльце церкви, как в старые времена. Он предлагал этот план, поскольку думал, что будет неблагоразумно явиться в ее дом с официальным визитом в столь поздний час, но при этом он-де глаз не сомкнет, пока ее не повидает. Минуты будут казаться ему часами, пока он не заключит ее в объятия.

Эльфрида по-прежнему упорствовала в своем намерении встретиться с ним. Возможно, само желание избегать его придавало ее решению дополнительную весомость, ибо она была явно из тех, кто подписывается на недосягаемое, для кого надежда в высшей степени приятна лишь потому, что она не обладание. И Эльфрида прекрасно знала, что ее разум, склонный к сему недостатку, раздует его, из искры вызвав пламя.

Поэтому в течение дня она стойко смотрела в лицо своему долгу, читала строгую и одновременно тягостную оду Вордсворта этому Божеству[112], поручила себя ее руководству, – и при этом все-таки чувствовала тяжесть случайных желаний.

Но она начала чувствовать меланхолическое удовольствие, размышляя о том, что принесет себя в жертву человеку, на которого ее чувство девичьей скромности и пристойности заставляло смотреть как на единственно возможного супруга. Она встретится с ним и сделает все, что в ее власти, чтобы выйти за него замуж. А для того, чтобы не дать себе отменить такое решение, она тотчас же отправила послание Стефану в коттедж его отца, подгадав сие к приезду первого, где назначалось время их свидания.

Глава 21

On thy cold grey stones, О Sea[113].

Стефан писал, что доедет до Бристоля и оттуда на пароходе доберется до Касл-Ботереля с тем, чтобы избежать длинного путешествия по холмам от Сент-Лансеса до Энделстоу. Он не знал, что железнодорожные пути проложили до Кемелтона.

В течение дня Эльфриде постоянно приходила на ум мысль, что с вершины любой прибрежной скалы можно будет увидеть пароход на несколько часов раньше его прибытия.

Обретя поддержку в религии, она нашла в себе достаточно душевных сил, чтобы совершить деяние, превышающее требования долга. Деяние было вот какое: она взойдет на какую-нибудь прибрежную скалу да станет наблюдать прибытие судна, что привезет ее будущего мужа домой.

День выдался пасмурный. Эльфриде частенько случалось отказываться от своих целей при виде хмурых небес; и хотя она убеждала себя, что по ту сторону облаков погода прекрасна, насколько возможно, но исполненье ее прихоти не сулило ей никакой настоящей пользы. Однако ее настроение было таково, что хмурое небо отлично с ним гармонировало.

Взойдя на холм и спустившись с него с другой стороны, позади особняка, Эльфрида вышла к маленькому ручью. Она пользовалась им как путеводной нитью, ведущей к побережью. Он был уже, чем тот, что бежал в долине, где стояла ее деревенька, и русло его пролегало выше, чем у того, первого. Кусты тянулись по склонам вдоль его мелководного русла, но на дне, где струилась вода, был мягкий зеленый покров, лежавший полосою в два-три ярда шириной.

Зимой вода струилась по траве; в летнюю пору, как сейчас, она струилась во впадине русла в самой его середине.

Эльфрида почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она обернулась и увидела мистера Найта. Он спустился в долину по склону холма. Эльфрида задрожала от радости и мятежно разрешила той остаться в ее сердце.

– В каком полном одиночестве я вас нахожу!

– Я шла к берегу моря вдоль русла ручья. Полагаю, он кончается совсем недалеко – серебристой струйкой воды, что ниспадает водопадом с большой высоты.

– К чему вы обременили себя тяжелой подзорной трубой?

– Смотреть в нее на море, – промямлила она.

– Я понесу ее для вас до самого конца вашей прогулки. – И с этими словами он забрал огромную оптическую трубу из ее рук, не встретив ни малейшего сопротивления. – Это не может быть дальше чем полмили. Взгляните-ка на ручей вон там. – Он указал рукой на короткий порог ручья, что был мутно-серого цвета и обрывался как будто в небе.

Эльфрида уже успела изучить взглядом маленькое видимое пространство океана и убедиться, что там нет ни следа парохода.

Они отправились вдоль русла вдвоем, порой между ними оказывался ручей – поскольку тот был не шире, чем большой человеческий шаг, – порой они шли близко друг к другу. Зеленый покров ручья стал болотистым, и их путь пошел вверх.

Левый берег ручья, по коему они шли, сильно понизился и стал незаметным. Тот, что был справа, вырастал в размерах по мере их приближения и оканчивался четким рельефным краем, высящимся против света, и казалось, будто этот край резко отпилили. Если взглянуть чуть дальше, русло речушки заканчивалось точно так же.

Они подошли к береговым скалам, что по своей высоте доходили им до груди, и над ними больше не была видна долина. Она исчезла с глаз ясно и полностью. На ее месте было небо и бескрайний эфир, и перпендикулярно внизу у самого подножия скал – маленькая и далекая – плескалась волнистая гладь Атлантического океана.

Маленький ручей нашел здесь свою смерть. Низвергаясь с обрыва, он рассеивался брызгами прежде, чем пролетал половину пути вниз и падал дождем на выступающие рифы, придавая им ненадолго вид травянистых лужаек. На рифах водяные капли впитывались и исчезали среди обломков скал. То был бесславный конец речушки.

– Что вы там высматриваете? – спросил Найт, следуя взглядом за направлением ее взгляда.

Она пристально смотрела на черный предмет – находившийся ближе к берегу, чем к линии горизонта, – с верхушки которого выходило неясное облачко дыма, кое кисеей тянулось над морем.

– Это «Буревестник», маленький пароход, который ходит только в летнее время из Бристоля до Касл-Ботереля, – сказала она. – Я думаю, это он; взгляните. Вы можете подать мне подзорную трубу?

Найт расчехлил старомодную, но сильную подзорную трубу и передал ее Эльфриде, которая стала смотреть в нее грустным взглядом.

– Я не могу удерживать ее на весу, – сказала она.

– Обопритесь на мое плечо.

– Это слишком высоко.

– Обопритесь на мою руку.

– Тогда будет слишком низко. Лучше вы смотрите вместо меня, – пролепетала она слабеющим голосом.

Найт поднес оптическую трубу к глазам и стал прочесывать взглядом море до тех пор, пока «Буревестник» не оказался в поле зрения.

– Да, это «Буревестник», маленькое суденышко. Я различаю фигуру на носу корабля – птица с клювом столь же большим, сколь его голова.

– Вы видите палубу?

– Подождите-ка минутку; да, довольно четко. И я могу видеть темные фигуры пассажиров на ее белой поверхности. Один из них что-то взял у другого – подзорную трубу, надо думать, да, так и есть, – и он направил ее в нашу сторону. Будьте уверены, мы с вами явно бросаемся в глаза на фоне неба. Ну вот, кажется, у них пошел дождь, и они бросились одеваться в пальто и раскрывают зонтики. Все толпой пошли вниз и исчезли с глаз – все, кроме одного пассажира, который смотрит в подзорную трубу. Это стройный молодой человек, и он по-прежнему нас рассматривает.

Эльфрида побледнела и стала беспокойно переминаться с ноги на ногу своими маленькими ножками.

Найт опустил оптическую трубу.

– Думаю, нам лучше вернуться, – сказал он. – Грозовые тучи, что льют дождь на них, скоро могут перебраться к нам. Ба, да у вас вид совсем больной. Что с вами?

– Это от ветра я побледнела.

– Опасаюсь, что эти прелестные щечки очень нежны, – сказал Найт ласково. – Сильный ветер мог бы заставить их заалеть таким румянцем, какого никогда не бывало, так что никому бы и в голову не пришло, что они способны бледнеть, ведь правда, э-э, избалованное дитя природы?

Краски вновь вернулись на лицо Эльфриды.

– В конце концов, позади нас есть и более интересный вид, – сказал Найт.

Она повернулась спиной к пароходу и Стефану Смиту и увидела возносящуюся еще выше, чем они находились, вертикальную скалу справа, которая не выдавалась в сторону моря так далеко, как основание долины, но образовывала тыльную часть маленькой бухты и с их места виделась вогнутой стеною, коя по левой стороне изгибалась дугой вокруг того места, где они стояли.

Структура этого огромного утеса была скрыта от самого основания и подножия вплоть до его разрушенной верхушки. Он состоял из огромного наслоения черновато-серого аспидного сланца, однородность которого ничем не разбавлялась на всем протяжении скалы до самого ее верха.

Скалы и горы то же, что личности; в них есть то, что зовется таинственной силою, коя не обязательно соответствует их подлинному размеру. Небольшая скала может произвести на вас неизгладимое впечатление, а огромная – оставить равнодушным. Это зависит, как и у людей, от лицевой стороны скалы.

– Я не могу вынести взгляда на эту скалу, – сказала Эльфрида. – У нее вид ужасный и вызывает во мне дрожь. Давайте уйдем.

– Вы можете подняться вверх по скале? – спросил Найт. – Если вы в силах это сделать, мы можем взобраться по тропинке на мрачное чело этого старика.

– Испытайте меня, – отозвалась Эльфрида надменно. – Я взбиралась и на более отвесные склоны, чем этот.

От того места, где они мешкали, заросшая травою тропинка, прорубленная внутри прибрежных скал, вилась вдоль них, проложенная с предохранительными ограждениями для неосторожных пешеходов, вплоть до вершины обрыва, и по его верху вдоль холма, ведя в удаленные от моря земли.

– Обопритесь на мою руку, мисс Суонкорт, – сказал Найт.

– Мне будет удобнее взбираться наверх самостоятельно, благодарю вас.

Когда они одолели четверть подъема, Эльфрида остановилась, чтобы перевести дыхание. Найт протянул ей руку.

Она приняла его руку, и они прошли оставшуюся часть подъема вместе. Добравшись до вершины, они по взаимному согласию присели отдохнуть.

– Силы Небесные, вот это высота! – промолвил Найт в перерывах между тяжелыми вздохами и стал всматриваться в морскую даль. Водопад у основания склона казался крохотной струйкой с того места, на котором они теперь находились.

Эльфрида смотрела влево. Пароход снова оказался полностью на виду, и по причине того, что они поднялись повыше, на более открытую площадку, им стало доступно для обзора большее морское пространство, а пароход, казалось, почти приблизился к берегу.

– За тем хребтом, – сказал Найт, – где нет ничего, кроме пустоты, находится плоская движущаяся воздушная масса. Ветер с силой дует на лицевую сторону этого холма, быстро поднимается вверх, поднимается, как струя фонтана, гораздо выше наших голов, изгибается над нами, будто арка, и рассеивается позади нас. Фактически мы видим здесь водопад наоборот – столь же совершенный, как Ниагарский водопад, но только вода в нем поднимается вверх вместо того, чтобы падать, и здесь в роли воды выступает ветер. А теперь взгляните сюда.

Найт швырнул камень через крутой склон, прицелившись так, чтобы он улетел вперед над скалой. Достигнув верха скалы, он взлетел вверх, словно раненая птица, пролетел над их головами по воздуху назад и приземлился позади них. Сами же они не ощущали на себе ни малейшего дуновения ветра.

– Любая лодка, пересекающая Ниагару, немедленно оказывается у подножия водопада, где вода вполне спокойна, а масса падающей воды изгибается под ним. Мы находимся в точно такой же позиции относительно того воздушного потока, с которым здесь имеем дело. Если вы отбежите на пятьдесят ярдов от этой скалы, вы окажетесь на жестоком ветру. Я полагаю, что за той скалой находится небольшое обратное воздушное течение.

Найт поднялся на ноги и перегнулся через край скалы. Как только его голова высунулась наружу, шляпу у него сдуло ветром; она соскочила с его головы и полетела в сторону моря.

– Это воздушный водоворот, который движется в обратном направлении, как я и говорил вам, – прокричал он и исчез за невысоким хребтом скалы, отправившись вдогонку за своей шляпой.

Эльфрида прождала его минуту; он не возвращался. Протекла вторая минута ожидания, и по-прежнему не было ни малейшего знака, что он идет обратно.

Несколько капель дождя упали на нее, потом пошел ливень.

Она встала и заглянула за край скалы. С другой ее стороны оказался выступ два-три ярда шириной, затем шел небольшой подготовительный откос, затем он обрывался пропастью.

На откосе находился Найт, шляпа была у него на голове. Он прижимался к скале руками и коленями, пытаясь вернуться на уступ. Дождь намочил сланцеватую поверхность откоса.

Легкое неглубокое намокание слоя почвы, на котором стоял Найт, сделало эту каменистую поверхность гораздо более скользкой для того, кто на ней находился, чем если б то была почва, пропитавшаяся влагой насквозь. Внутри она была по-прежнему твердой, а заодно скользкой от покрывавшей ее водяной пленки.

– Я столкнулся с трудностями в попытках подняться назад, – сказал ей Найт.

Сердце Эльфриды упало, словно кусок свинца.

– Но вы можете выбраться обратно? – закричала она, не помня себя.

В течение двух-трех минут Найт пытался выбраться изо всех сил, и капли пота стали проступать у него на лбу.

– Нет, я не в состоянии это сделать, – отвечал он.

Эльфрида усилием воли выбросила из головы мысли о том, что Найт находится в смертельной опасности. Но попытаться помочь ему она должна. Она рискнула наклониться через предательский край скалы, упираясь телом в закрытую оптическую трубу, и схватила его за руку до того, как он заметил все ее движения.

– О Эльфрида! Что же ты делаешь? – воскликнул он. – Боюсь, ты только себя саму подвергаешь опасности.

И, словно в подтверждение его слов, они оба соскользнули ниже и очутились уже вдвоем там, где он стоял. Найт упирался ногой в выступающий камень кварца, который задержал его, балансирующего на краю обрыва. Упираясь в этот камень, он надежно удерживал девушку, ее голова оказалась на фут ниже начала откоса. Эльфрида уронила оптическую трубу; та откатилась к самому краю обрыва и упала вниз, исчезла в волнах нахмуренного неба, что находилось на уровне их ног.

– Держись за меня крепче, – сказал он.

Она обвила руками его шею с такой силой, что, пока он оставался на месте, ей было никак невозможно упасть.

– Не поддавайтесь панике, – продолжал Найт. – Пока мы стоим вот так, упираясь в этот широкий выступ скалы, мы находимся в полной безопасности. Дайте мне минуту подумать, как нам лучше поступить.

Он перевел взгляд на головокружительную пропасть, что находилась под ними, и погрузился в размышления о положении дел.

Двух взглядов в пропасть было достаточно, чтобы они поведали ему правду об их положении с ужасающей ясностью. Правда заключалась в том, что если только они не совершат подвиг, поднявшись на откос с точностью движений машины, они соскользнут к краю пропасти и станут кружиться, падая в пустом воздухе.

Для достижения этой цели было необходимо, чтобы он отдышался и собрался с силами после тех попыток, что уже немного измотали его. Поэтому он по-прежнему стоял в ожидании и смотрел в лицо своему бесплотному врагу.

Вершина этого ужасного природного фасада находилась среди соседних вершин на уровне семисот футов над водой, над коей она нависала. Последующие измерения лишь подтвердили, что скала и впрямь имеет высоту не меньше шестисот пятидесяти футов.

Другими словами, это было в три раза больше высоты мыса Фламборо-Хед[114], наполовину превышало высоту мелового мыса Южный Форлэнд[115], была на сто футов выше Бичи-Хеда[116] – самого высокого мыса на всем восточном или южном побережье этого острова, – в два раза больше высоты Сент-Альдхельма[117], в три раза выше Лизарда[118] и ровно в два раза выше Сент-Биса[119].

Одна-единственная скала на всем западном побережье Англии была способна превзойти эту по высоте, да и то всего лишь на несколько футов. То был мыс Грейт Орм[120] в Карнарвоншире[121].

И необходимо помнить, что у этой скалы была особенность, коя усиливала производимое ею впечатление, и такой особенности порой лишены скалы подобного рода, – она обладала отвесной перпендикулярностью при среднем уровне прилива.

И все-таки этот замечательный и в своем роде неприступный оплот не был мысом, он скорее служил стенами узкому морскому заливу, а при этом каждая сторона мыса была куда ниже него. Таким образом, эта скала, будучи весьма далека от того, чтобы считаться морским мысом, обладала вогнутой горизонтальной частью. Море, что несло свои воды прямиком от берегов Северной Америки, фактически вымыло глубокую расселину прямо в середине холма, и этот гигант, изрезанный заливами и скромный, стоял позади пигмеев-сторонников. В особенности необыкновенно было то, что ни холм, ни расселина, ни обрыв не имели названия. По этой причине я буду величать обрыв Безымянной скалой.

То, что еще больше наполняло ужасом сердце, более чем ее высота, был черный цвет скалы. И на этой темной поверхности, кою исхлестали десять тысяч западных ветров, образовался своеобразный налет, весьма похожий на тот, что покрывает ягоды винограда, принадлежащего к сорту гамбургский мускат[122]. Более того, скала, казалось, уплывала в небо и вселяла ужас в сердце.

– Этот кусок кварца, на который опираются мои ноги, это же самый кончик скалы, – сказал Найт, прерывая молчание после своих строгих стоических размышлений. – Теперь вы должны сделать следующее. Заберитесь на меня таким образом, чтобы вам удалось стать ногами мне на плечи: когда вы там окажетесь, думаю, что вы сможете взобраться на уступ.

– Что же вы сами будете делать?

– Ждать, пока вы не вернетесь с подмогой.

– Мне следовало это сделать первым делом, правда?

– В тот момент я как раз сползал к самому краю, и, по всей вероятности, без вашего веса не нашел бы никакой точки опоры. Но давайте не будем отвлекаться на разговоры сейчас. Мужайтесь, Эльфрида, и взбирайтесь наверх.

Она приготовилась к подъему, говоря:

– Вот он, тот самый момент, который я предвидела, находясь на башне. Я знала, что он настанет!

– Не время рассказывать об иррациональных предрассудках, – сказал Найт. – Прекратите это.

– Хорошо, – сказала она покорно.

– Теперь поставьте ногу на мою руку, а следом за ней, вторую. Вот так, хорошо, отлично проделано. Держитесь за мое плечо.

Она поставила ноги в импровизированное стремя, каким он выгнул свою ладонь, и оказалась достаточно высоко, чтобы увидеть целиком всю природную поверхность холма, заглядывая через край крутого склона.

– Теперь вам под силу взобраться на уступ?

– Боюсь, что нет. Я попытаюсь.

– Что вы видите?

– Пологий пустырь.

– Что на нем?

– Сиреневый вереск и скудная трава.

– Ничего больше – ни человека, ни любого другого существа?

– Никого.

– Теперь попытайтесь подняться выше, двигаясь в этом направлении. Вы видите вон тот куст армерии[123] прямо над вами?

Ухватитесь за этот спасительный куст, но полностью ему не доверяйтесь. Затем переходите на мои плечи, и, я думаю, вы сумеете подняться на вершину.

Ее руки и ноги дрожали, но она сделала в точности так, как он ей сказал. Сверхъестественное спокойствие и серьезность его поведения передались ей и наполнили ее отвагой, которой она не обладала. Стоя на его плечах, она подпрыгнула и очутилась на вершине холма.

Затем Эльфрида обернулась и посмотрела на него.

К несчастью, сила, с которой она при прыжке оттолкнулась от его плеч, сделала его вес избыточным для того кварцевого выступа, в который упирались его ноги. Это было и без того довольно-таки необычное вкрапление в необъятный массив черной формации, и поскольку сей чужеродный фрагмент веками без устали испытывали на прочность дожди и морозы, так что он источился по краям, то теперь он и вовсе остался без особой поддержки.

Выступ зашатался. Найт схватился за куст армерии обеими руками.

Кварцевый выступ, который был его спасением, стал теперь хуже чем бесполезным. Он покатился к краю обрыва, исчез из глаз и упал в ту же пропасть хмурого неба, что поглотила и оптическую трубу.

Один из кустов, за кои он держался, начал выдираться с корнем, и Найт стал сползать по скале вслед за глыбой кварца. Это был ужасный момент. Эльфрида издала низкий дикий крик агонии, склонила голову и закрыла лицо руками.

Между склоном, заросшим кустами армерии, и гигантской отвесной скалой вклинились исхлестанные бесчисленными бурями ряды зубчатых каменных ребер, образующих более отвесную поверхность, чем предыдущий склон. Когда он стал медленно, дюйм за дюймом, сползать на этот откос, Найт сделал последний отчаянный рывок, чтобы удержаться за самый нижний куст растительности – за последний дальний пучок скудной травы, – прежде чем скала предстала во всей ее наготе. Последний ребристый склон задержал его спуск вниз. Найт теперь в буквальном смысле слова висел на руках; но наклон скалы был таков, какой инженеры назвали бы уклоном около четверти к одному, – это значило, что его было достаточно для того, чтобы немного облегчить вес, который его рукам приходилось удерживать, но было далеко недостаточно для того, чтобы создать ему адекватно плоскую поверхность, чтоб на ней удержаться.

Несмотря на такое ужасное напряжение тела и разума, Найт нашел время для вознесения мысленной благодарности высшим силам. Эльфрида была в безопасности.

Она лежала на боку над его головой, ее пальцы были переплетены и стиснуты. Увидя, что он занял более-менее устойчивое положение, она вскочила на ноги.

– Теперь, если бы я просто могла спасти вас тем, что брошусь бежать за помощью! – закричала она. – Ох, лучше бы я погибла вместо вас! Почему вы так упорно старались спасти меня? – И она повернулась спиной, чтобы кинуться бежать изо всех сил за подмогой.

– Эльфрида, сколько времени у вас займет путь бегом в Энделстоу и обратно?

– Три четверти часа.

– Так не пойдет, мои руки не удержат меня дольше десяти минут. И нет никого, кто жил бы ближе?

– Нет, если только не посчастливится наткнуться на прохожего.

– У него может с собой ничего не оказаться, что могло бы помочь мне. Там, на пустыре, нет какой-нибудь жерди или палки?

Она стала смотреть по сторонам. На пустыре не было ничего, кроме вереска да травы.

Минута – возможно, больше – протекла в молчаливых раздумьях обоих. Внезапно выражение абсолютного и безнадежного страдания исчезло с ее лица. Она испарилась с крутого склона и из поля его зрения.

Найт почувствовал, что его обступило воплощенное одиночество.

Глава 22

Женская смекалка[124].

Изветшалые скалы любой угрожающей высоты столь же обычны, как морские птицы вдоль линии берега между Эксмуром[125] и Лендс-Эндом[126], но этот обхватывающий с флангов и окружающий стеной образчик скалы был наиопаснейший из всех. Его вершины не были безопасными площадками для научных экспериментов касательно принципов движения воздушных потоков, как Найт теперь осознал, к собственному смятению.

Он по-прежнему цеплялся за поверхность крутого склона – не бешеной хваткой отчаяния, но с упорной решимостью использовать с максимальной пользой каждую йоту своей выносливости и таким образом дать наидлиннейший мыслимый шанс намерениям Эльфриды, какими бы они ни были.

Он полулежал на скале, будучи буквально прикован к миру на заре его существования. Ни единый побег травы, ни единое насекомое, что стрекотало бы где-то поблизости, не стояло между ним и прошлым. Неисправимый антагонизм подобных черных пропастей и всех борцов за свою жизнь добровольно подсказан простой нехваткой пучков травы, лишайников или водяного мха на их наиотдаленнейших выступах.

Найт размышлял о том, что могло значить исчезновение Эльфриды в такой спешке, но не мог избежать безотчетного вывода, что существовала для него еще какая-то надежда, кроме весьма сомнительной. Насколько он мог судить, его единственный шанс на спасение заключался в возможности найти какую-то веревку или шест, что ему бы протянули; и такая возможность была и впрямь сомнительной. На этих скалах оставили земли в таком забросе, что на протяжении многих миль здесь нельзя было встретить ни единой постройки, если не считать какой-нибудь случайной насыпи или стены из сухой кладки, и люди тут появлялись редко, только ради того, чтоб собрать разбредшихся овец или пересчитать отару, а овцы находили скудный корм для пропитания на этих малоплодородных землях.

Поначалу, когда смерть кажется неправдоподобной, потому что мысли о ней никогда не посещали его раньше, Найт не мог думать ни о будущем, ни о чем-либо, связанном с его прошлым. Он мог только сурово взирать на вероломную попытку природы прикончить его и пытаться противостоять ей.

Благодаря тому что скала образовывала внутреннюю грань огромной цилиндрической фигуры, где небо служило вершиной, а море – подножием, кои закрывали небольшую бухту, придавая ей вид полукруга, Найт видел вертикальную грань, коя изгибалась по кругу с каждой стороны от него. Он посмотрел с обрыва вниз и еще четче осознал, насколько тот его пугает. Мрачность сквозила в каждой черте обрыва, а в самых его недрах враждебным силуэтом маячило отчаяние.

По одному из тех хорошо всем известных стечений обстоятельств, при помощи коих неодушевленный мир изводит человеческий ум, когда тот делает себе передышку в минуту тревожного ожидания, прямо напротив глаз Найта находилось вмурованное в камень ископаемое, рельефно выступающее из скалы. Это было существо с глазами. Глазки существа, мертвые и обращенные в камень, даже теперь смотрели на него. Это было одно из древних ракообразных существ, которых называют Trilobites[127]. Разделенные миллионами лет в своих жизнях, вместе они встретят смерть. Это был единственный в поле его зрения образец существа, которое было когда-либо живым и обладало телом, кое можно было спасти, вот как у Найта сейчас.

Ракообразное существо представляло собою примитивный тип животного вида, ибо никогда в пору молодости мира, земли, отмеченные этими бесчисленными сланцевыми пластами, не пересекала живность, что удостоилась бы особого имени. Зоофиты[128], моллюски, ракообразные составляли высочайшую ступень эволюции в древние времена. Те колоссальные промежутки времени, кои представляла собой каждая известная формация, ничего не ведали о величии человека. То были великие времена, но они были также скудными временами, и скудны оставшиеся после них реликты. Когда он умрет, его будут окружать букашки.

Найт был геологом; и такова власть привычки, этого первопроходца человеческих размышлений, что она восторжествовала над случайностью, и даже в этом ужасном положении его ум нашел время на мгновение охватить мыслью различные сцены, кои протекли между эпохой ракообразного существа и его собственной. Не существует такого места на земле, такого расщепленного ландшафта, чтобы поднять до исходной точки, до пресловутого пустыря, такие диковинки, как те, что предстали его мысленному взору.

Время закрылось перед ним, словно сложенный веер. Он увидел себя на краю вечности лицом к лицу с началом времен и всеми промежуточными столетиями одновременно. Свирепые мужчины, одетые в шкуры животных и несущие ради защиты и нападения огромные дубины и заостренные копья, поднимались от скалы, словно призраки перед обреченным Макбетом. Они жили в пещерах, лесах и землянках – возможно, в пещерах соседних скал. Позади них стояла более древняя группа. Никаких людей в ней не было. Огромные слоноподобные существа, мастодонты, гиппопотамы, тапиры, антилопы чудовищных размеров, мегатерии[129] и миледоны[130] – он видел их всех одно мгновение, образы накладывались один на другой. Еще дальше вглубь и, заслоняя эти образы, на скалы взгромоздились птицы с огромными клювами и свиноподобные существа размером с лошадей. Более смутными были зловещие образы крокодилоподобных – аллигаторов, а также других необыкновенных существ, вереница которых завершалась колоссальной ящерицей, игуанодоном[131]. Оттесненные назад, стояли драконоподобные существа и облака летающих рептилий, внизу по-прежнему держались рыбообразные существа низшего порядка; и так далее, до тех пор, пока сцены, вмещавшие в себя целые жизни ископаемых существ, перед его мысленным взором не сменились настоящим и современным положением вещей. Умрет ли он? Мысленно представив себе Эльфриду, живущую на свете без него самого, который заботился бы о ней, он испытал горестное чувство, которое обрушилось на его сердце, как удар бича. Он надеялся на спасение, но чем ему может помочь девушка? Найт не смел сдвинуться ни на йоту. Неужели смерть и правда протянула за ним свою костлявую руку? Прежнее ощущение того, что невозможно, чтоб он мог умереть, теперь стало слабее.

Тем уроженцам западных графств, склонным к размышлениям, обладающим дубленой от ветра кожей, кои огромную часть своих дней да ночей проводят на свежем воздухе, Природа, кажется, навевает настроения, далекие от поэтических, а именно: склонности к определенным деяниям в определенное время, безо всякого бесспорного закона, которому они бы подчинялись, или сезона, который отчитывался бы за них. Природу здесь понимают как персону с любопытным нравом, как ту, которая не разбрасывается своими милостями и карами попеременно, беспристрастно или в соответствии с правилами, но проявляет бессердечную суровость или ошеломляющую щедрость по капризу, что не ведает никаких законов. Когда речь идет о человеке, то тот всегда оказывается либо ее расточительным фаворитом, либо скупцом-пенсионером. Если на нее находит недружелюбное настроение, в ее выходках будто бы видится злобное веселье, порожденное предвкушением удовольствия, что ее ждет, когда она проглотит свою жертву.

Такой образ мышления был абсурдным для Найта, но теперь он начал его усваивать. Впервые в жизни его вышвырнуло висеть на скале. Последовали новые пытки. Дождь усилился и докучал ему с такой исключительной настойчивостью, что заставил поверить в то, что ливень преследовал какую-то свою личную цель, кроме того, чтобы надоесть ему, поскольку он и так уж был в жалком состоянии. То, каким стало появленье дождя в этой драме, указывало на воцарившийся новый порядок вещей. Капли дождя улетали вверх вместо того, чтобы падать вниз. Сильный восходящий поток воздуха приносил с собою стремительно несущиеся дождевые капли на крутой откос, и они барабанили по нему с такой скоростью, что вонзались в его плоть ледяными иголками. Каждая капля была поистине дротиком и пронзала его до костей. Водяные дротики, казалось, поднимали его на свои маленькие острия: ни один дождь, идущий вниз, никогда не имел такого мучительного воздействия. За довольно короткий промежуток времени он промок насквозь, кроме двух мест. Эти места были самый верх его плеч да самый верх его шляпы.

Ветер, который не бывал упорным в других ситуациях, здесь был силен. Ветер протягивал его под пальто и приподнимал оное. Мы главным образом привыкли смотреть на любое сопротивление, которое не является одушевленным, как на некую флегматичную, неумолимую руку равнодушия, которая изнашивает скорее терпение, чем силу. Здесь, во всяком случае, враждебность не приняла такую медленную и отвратительную форму. То была космическая сила, деятельная, упрекающая, страстно стремящаяся к победе: решительность, а не бесчувственность преграждала путь.

Найт переоценил силу своих рук. Они уже слабели. «Эльфрида никогда не придет снова; она ушла больше десяти минут назад», – сказал он себе.

Такие ошибочные мысли роились в его мозгу оттого, что его нынешние впечатления необыкновенно сжались: на самом-то деле она ушла всего три минуты назад.

«Еще несколько минут ожидания – и мне придет конец», – подумал он.

Вслед за этим последовала еще одна мысль, что доказывала неспособность его разума делать сравнения в таких условиях.

– Это летний день, – сказал он. – И никогда в моей жизни не попадал я под такой холодный и проливной дождь в летний день, как этот.

Он снова ошибался. Лил дождь, вполне обыкновенный по своей сути, вся разница заключалась в том, что дул ледяной ветер. Как водится, то враждебное отношение, с которым дождь и ветер приступали к нему, лишь увеличивало их силы.

Найт вновь взглянул прямо вниз, а порывы ветра и водяные капли поднимались по его усам, скользили вверх по его щекам, залетали под ресницы и оттуда попадали в глаза. А внизу он видел следующее: поверхность моря, зрительно будто бы начинавшаяся сразу за его пятками и находящаяся прямо под ногами, но в действительности это была одна восьмая мили или больше двухсот ярдов высоты. Мы можем придавать тем предметам, которые рассматриваем, эмоциональную окраску в зависимости от нашего настроения. Море было бы нейтрального темно-синего цвета, если бы наблюдателя посещали более счастливые предзнаменования, а потому теперь оно казалось ему не иначе как отдаленно-черным. Тот узкий белый бордюр был пеной, он знал это прекрасно; но неистовые волны, что набегали одна за другой, находились на таком далеком расстоянии, что он видел лишь то, как они разбиваются о скалы, а их гул едва до него долетал. Белая окантовка на черной глади моря – его погребальная пелена с белыми краями.

У него на глазах мир до некоторой степени перевернулся вверх тормашками. Дождь шел снизу вверх. Под его ногами было воздушное пространство и нечто неведомое; над ним была твердая, знакомая земля, и там находилась та, кого он больше всех любил.

Тогда безжалостная природа заговорила на два голоса, и только на два. Ближайший к нему был голос ветра в его ушах, который то поднимался, то утихал, и терзал его, и нападал на него сильно или слабо. Вторым и отдаленным было немолчное стенание океана, который находился внизу, вдалеке, – океана, что без устали тер свой бок о безымянную скалу.

Найт упорно и стойко держался. Верил ли он сколько-нибудь в Эльфриду? Любовь есть вера, а вера, как сорванный цветок, может продолжать жить и без корня.

Никто не ожидал бы, что солнце просияет из-за туч в такой вечер, как этот. Все-таки оно появилось, низко нависая над морем. Появилось не со своей естественной золотой бахромой, охватывая самые дальние окраины ландшафта, не со странным белым блистанием, кое порой появляется как альтернатива цвету, но как неровное пятно ярко-алой краски на свинцовой поверхности – красная рожа, поглядывающая на него хмельно и плотоядно.

Большинство людей из тех, кто не обделен мозгами, знают, что они умны, и лишь немногие столь глупы, что маскируют этот факт от себя или других, даже несмотря на то, что хвастливую демонстрацию ума могут окрестить и самомнением. Найт, не слишком часто выставляя это напоказ, все же знал, что его интеллект выше среднего. И он думал – он не мог не думать, – что его смерть будет злосчастной потерей для мира, который лишится достойного члена, что такой эксперимент с убийством лучше было бы практиковать на какой-нибудь менее развитой особи.

Некоторым людям, когда они находятся в ожесточении, нравится думать, что неумолимые обстоятельства стараются предотвратить то, что пытается осуществить разум.

Отвергните страстное желание занять позицию, за которую шла долгая борьба, и продолжайте идти в другом направлении, и через некоторое время вам швырнут этот приз, явно пребывая в разочаровании, что невозможно больше заставить вас переживать танталовы муки.

Найт абсолютно и полностью отказался от мыслей о жизни и перевел внутренний взор на Долину Смертной Тени[132], да на неведомое будущее за ее пределами. В темные глубины этих предположений мы за ним не последуем. Давайте удовольствуемся тем, что посмотрим, что произошло вслед за этим.

В тот момент, когда его разум покинули все мысли о жизни, что-то нарушилось в очертаниях скалы над его головой. Там появилось какое-то пятно. То была голова Эльфриды.

Найт сразу же приготовился снова поприветствовать жизнь.

Выражение лица того, кто был оставлен на поживу полному одиночеству и вдруг увидел, впервые после этого, лицо друга, смотрящего на него, в высшей степени подвижно. Когда плывешь на лодке в открытое море, гребя к плавучему маяку или к маяку на островке посреди моря, не страшась при этом немедленной смерти, смотрители маяка тем временем переживают уныние от однообразия изоляции, а посему красноречивой признательности, написанной на их лицах при встрече с другим человеком, да слов благодарности за визит бывает достаточно, чтобы вызвать эмоции даже у самого поверхностного наблюдателя.

Взгляд Найта на Эльфриду снизу вверх был подобного рода, но эмоции в нем далеко выходили за рамки признательности в таких условиях, как эти. Линии его лица обозначились резче и стали бороздами, и каждая из них явно ее благодарила. Его губы шевельнулись, произнося: «Эльфрида», хотя эмоции не издали ни звука. Выражение его глаз – выше всех описаний, ибо эти глаза вместили в себя полный спектр красноречивых эмоций, от глубокой любви возлюбленного до признательности к собрату-человеку за свидетельство того, что о нем не забыли.

Эльфрида вернулась. Что она решила делать, он не знал. Возможно, ей будет подвластно лишь смотреть на то, как он умирает. Однако она вернулась и не покинула его совсем, и это уже было много.

Чрезвычайно ново было видеть Генри Найта, для которого Эльфрида оставалась всего лишь ребенком, который имел на нее столько влияния, сколько дерево имеет над гнездом птицы, который подчинил ее себе и заставил проливать горчайшие слезы, оплакивая свою собственную незначительность, и который теперь был ей столь благодарен, вновь увидя ее лицо. Она взглянула на него вниз, ее лицо блестело от дождя и слез. Он ей слабо улыбнулся.

«Как он спокоен! – подумала она. – Сколько в нем величия и благородства, раз ему удалось сохранить такое спокойствие!»

Она была готова умереть за него десять раз.

Эльфрида краем глаза отметила скользящие движения парохода, больше она не обращала на него внимания.

– Как долго вы еще можете продержаться? – слетело с ее бледных губ и принесло с порывом ветра к нему на откос.

– Четыре минуты, – ответил Найт более слабым голосом, чем ее собственный.

– А с твердой надеждой на спасение?

– Семь или восемь.

Теперь он заметил, что она держит в руках охапку белого льняного белья и что ее силуэт стал гораздо тоньше. Противоестественно-худой и гибкой была Эльфрида в тот момент, когда нагнулась к нему под легким дождем водяных капель, кои барабанили по ее бокам и груди и обдавали душем лицо. Когда промокаешь до нитки, выступы одежды становятся гораздо меньше, однако одежды Эльфриды так плотно облекали ее тело, словно то было оперение голубки.

Отреагировав на атаку со стороны дождя лишь тем, что она подняла руку да стряхнула с лица его капли, попавшие прямо в глаза, Эльфрида села и принялась торопливо разрывать лен на полосы. Она их привязала друг к дружке концами и после этого скрутила их вместе, как струны каната. За короткий промежуток времени она таким образом сплела идеальную веревку, что была шесть-семь ярдов длиной.

– Можете вы подождать, пока я привяжу ее? – спросила она, бросая на него вниз встревоженный взгляд.

– Да, если это будет не слишком долго. Неким образом надежда придала мне удивительные силы.

Эльфрида снова опустила глаза, порвала оставшуюся ткань на узкие фрагменты, похожие на ленточки, связала их один с другим, как прежде, но в уменьшенных размерах, и стала обвивать эту длинную ленту, кою она таким образом сделала, еще и еще вокруг льняной веревки, коя без этого укрепления растягивалась без нужды.

– Теперь, – сказал Найт, напряженно следия за всем процессом, и к этому времени он не только понял ее план, но и продумал в нем дальнейшие действия. – Я смогу продержаться еще три минуты. А вы используйте это время, проверяя на крепость узлы один за другим.

Эльфрида сразу же повиновалась, проверяя каждый узел по очереди, встав ногами на веревку и тяня за нее обеими руками. Один узел развязался.

– Ох, подумать только! Она бы порвалась, если б вы не сказали проверить, – вскричала Эльфрида со страхом.

Она заново связала между собой концы. Теперь каждый узел веревки был прочным.

– Когда вы опустите мне ее вниз, – сказал Найт, уже восстанавливая свои позиции руководящей силы, – возвращайтесь обратно к краю склона и через его край так далеко, как вам позволит веревка. Затем ложитесь вниз, вытянувшись, и держите рукою конец веревки изо всех сил.

Он сперва подумал о более безопасном плане своего спасения, но тот имел недостаток, могущий, возможно, поставить под угрозу ее жизнь.

– Я обмотаю веревку вокруг запястья, – закричала она, – и устроюсь прямо на краю склона, чтобы подать вам веревку на вытянутых руках.

Это и был тот план, о котором он думал, но который не предложил.

– Я подниму и опущу веревку три раза, когда окажусь за краем склона, – продолжала она. – Чтобы дать знать, что я готова. Ох, будьте осторожны, будьте в высшей степени осторожны, молю вас!

Эльфрида опустила ему веревку, посмотрела, какая длина у той должна быть, чтобы хватило до края скалы, вернулась назад на пустырь и пропала из виду, как она проделывала это раньше.

Веревка моталась по плечам Найта. Через несколько мгновений она дернулась три раза.

Он подождал одну-две секунды, затем схватился за нее.

Уклон этой верхней части обрыва имел длину всего несколько футов. Бесполезный для альпиниста с голыми руками, теперь он был бесценен. Не больше половины его веса приходилось полностью на льняную веревку. Полдюжины вытягиваний рук, кои чередовались с полудюжиной обхватываний веревки ногами, и он добрался до уровня почвы.

Он был спасен, и благодаря Эльфриде.

Найт дышал полной грудью, наполняя воздухом свои стесненные легкие, как человек, который только что пробудился ото сна и одним прыжком перемахнул через край скалы на пустырь.

При виде него Эльфрида вскочила на ноги с криком радости, что почти сорвался на визг. Глаза Найта встретились с ее глазами, и за те краткие полмгновения высшее красноречие взглядов поведало каждому из них о чувстве, что долго скрывалось в глубине их сердец. Повинуясь порыву, которому никто из них не мог противостоять, они побежали навстречу друг другу и бросились в объятия.

Обнимаясь с ним, Эльфрида невольно стрельнула глазами в сторону парохода «Буревестник». Тот обогнул мыс и скрылся с ее глаз.

Непреодолимый порыв ликования оттого, что она спасла мужчину, которого боготворила, от одной из самых ужасных смертей, потряс впечатлительную девушку до глубины души. Это ликование слилось воедино с вызывающим пренебрежением к долгу перед Стефаном и полнейшим безрассудством в отношении ее клятвы верности. Каждый мускул ее воли был сейчас в полном повиновении ее любви к Найту, воля, как руководящая сила, покинула ее. Желанье оставаться такой пассивной, какой она была сейчас, в его объятиях, стало созревшим плодом, итогом, который блистательно увенчал все годы ее жизни. Возможно, Найт был ей только благодарен и ничуть не любил ее. Не имело значения: она бесконечно больше желала быть даже рабыней того, кто ее превосходил, чем королевой для того, кто стоял ниже нее.

Некие ощущения, подобные этим, хотя они не выделялись в законченные мысли, витали в уме впечатлительной Эльфриды.

Памятуя об их отношениях, для Найта с Эльфридой было невозможно зайти дальше поцелуя, когда они замерли, порывисто обнявшись, на несколько минут под проливным дождем. И все-таки они не поцеловались. Таков уж был характер Найта, что он просто не допускал для себя мысли взять да воспользоваться преимуществом неосторожного и страстного признания в любви, которое она ему сделала, не произнеся при этом ни слова.

Эльфрида опомнилась и стала мягко высвобождаться из его объятий.

Найт с неохотой отпустил ее и затем стал внимательно рассматривать ее от головы до пяток. Она казалась маленькой, как дитя. До него дошло, откуда она взяла веревку.

– Эльфрида, моя Эльфрида! – воскликнул он в благодарном изумлении.

– Я должна немедленно вас покинуть, – сказала она, и ее лицо покраснело вдвое сильнее, выражая эмоции, где радость смешивалась со стыдом. – Следуйте за мной, но держитесь на расстоянии.

– Дождь и ветер пронизывают вас насквозь; холод вас прикончит. Благослови вас Господь за такую преданность! Возьмите мое пальто и укройтесь.

– Нет, я согреюсь во время бега.

На Эльфриде не было абсолютно ничего, что защищало бы ее от непогоды, лишь нижнее белье, или, что называется, женский «костюм».

Выход нашелся с помощью женской смекалки, и она-то и подсказала ей решение. Будучи за скалой в то время, как Найт полулежал на головокружительной высоте, вцепившись в утес в ожидании смерти, она сбросила с себя всю свою одежду и осталась в одном корсете и нижней юбке. Каждая нить напоминанья об этом лежала на земле в виде веревки из полос шерсти, льна и хлопка.

– Я не единожды промокала до нитки, – прибавила она. – Ездя верхом на Пэнси, я вымокала под дождем дюжину раз. До новой встречи, когда мы оба будем одеты и в здравом уме, у камина дома!

Затем она бросилась от него наутек, через пелену проливного дождя, словно заяц или скорее как фазан, который несется прочь со сложенным хвостом, имея намеренье взлететь, но не делая этого. Вскоре Эльфрида скрылась из виду.

Найт чувствовал себя некомфортно, так как вымок и замерз, но, несмотря ни на что, его щеки пылали лихорадочным румянцем. Он полностью одобрял девичью деликатность Эльфриды, выразившуюся в ее отказе ему быть ее сопровождающим, когда она оказалась в одном нижнем белье, и все же чувствовал, что неизбежная разлука с ней, даже на короткие полчаса, самая мучительная для него утрата.

Он собрал связанные узлами и скрученные наподобие веревки остатки ее наряда, кои состояли изо льна, кружев и вышитых фрагментов, и перебросил их через руку. Тут вдруг Найт заметил на земле конверт, мокрый и размякший. Подняв его и пытаясь придать ему первоначальную форму, он выронил из конверта небольшой лист бумаги, что в нем находился, и тот был подхвачен на лету порывом ветра и отлетел от руки Найта. Листок порхнул вправо, порхнул влево, проплыл по воздуху до верхушки скалы и пропорхнул над морем, где его крутануло вверх. Он описал крутую дугу в воздухе и затем приземлился прямо на голову Найту.

Найт проследил путь листка и поймал его. Сделав это, он взглянул на него, чтобы понять, стоил ли он того, чтобы его спасали.

Летучий листок бумаги был уведомлением из банка о получении двухсот фунтов стерлингов, перечисленных на имя мисс Суонкорт, про который непрактичная девушка совсем забыла, сунув его в карман.

Найт сложил его так бережно, насколько это можно было сделать с промокшим листком, положил его в карман и последовал за Эльфридой.

Глава 23

Забыть ли старую любовь[133].

К этому времени Стефан Смит ступил на набережную в Касл-Ботереле и дышал родным воздухом.

Загорелая кожа, более явно обозначившиеся усы и начавшая отрастать борода были главными прибавлениями и заметными изменениями в его внешности.

Несмотря на то что шел дождь, который кое-где едва крапал, он взял маленький саквояж и, оставив остальной багаж в гостинице, стал подниматься на холмы по направлению к Восточному Энделстоу. Располагаясь в одноименной долине, это местечко находилось в большем удалении от моря, чем Западное Энделстоу, и хотя обе деревеньки стояли близко друг к другу, меж ними было мало общего. Восточное Энделстоу – лесистый край, что славился более плодородными землями, гордился также поместьем лорда Люкселлиана и его парком, а в удел Западному Энделстоу отошли все те холодные открытые нагорья, что создавали атмосферу такого запустения в окрестностях побережья, – запустение царило всюду, кроме той маленькой долины, где стоял пасторский домик да поместье Скалы и старый особняк, что принадлежали миссис Суонкорт.

Стефан поднялся почти на вершину хребта, когда хлынуло как из ведра, и, посмотрев по сторонам в поисках убежища от ливня, он устремился вверх по тропинке, что вилась по нижней части крутого склона, ведя прямиком в густые заросли орешника. Тропинка выныривала из них, дойдя до выступа, что находился выше, сразу же за дорожной заставой, а потом пролегала под природным навесом неровной скалы, поросшей кустарниками. Руководствуясь личными мотивами, Стефан решил именно здесь скрываться от грозы, и, повернувшись налево, он принялся изучать взглядом окружающий пейзаж, словно книгу.

Пока он находился на хребте, ему хотелось с высоты птичьего полета взглянуть на долину, где жила Эльфрида.

Но вид, открывавшийся с этой точки обзора, отличался тем, что его нельзя было назвать ни блестящей авансценой, ни даже картиной в приглушенных тонах, кои смягчались бы дальностью расстояния, он представлялся неожиданной ложбиной на землях графства, и такое резкое понижение почвы скрадывалось расстоянием лишь отчасти да постепенно растворялось вдали. Деревья и кустарники, обступившие далекий тракт, казались его зеленым обрамлением, а он сам разом обрывался у гряды скал, кои превосходил высотою один безымянный утес, что отсюда виделся маленьким и незначительным. У своего локтя Стефан видел лист на дереве, что мог свободно заслонить целый холм на местности, что расстилалась далеко внизу; зеленая рощица орешника закрывала собой целое нагорье там, вдалеке, и сам гигантский утес казался небольшим по сравнению со скалой-пигмеем на том крутом склоне, где он находился. Этот пейзаж был знаком Стефану с детства, он видел его уже сотни раз, но никогда прежде не взирал на него с такой нежностью.

Поднявшись на несколько шагов вверх по тропе, он смог рассмотреть церковную башню Западного Энделстоу, где сегодня ночью они с Эльфридой уговорились встретиться. И в тот же миг он заметил, как белое пятнышко движется по холму, удаляясь от скал. Сперва Стефан принял его за слишком низко летящую чайку, но потом понял: это человек, что бежит очень быстро. Белый силуэт продолжал нестись вперед, не обращая ни малейшего внимания на ливень, что принудил Стефана сделать здесь остановку, стрелой слетел с поросшего вереском холма, влетел в долину и пропал из виду.

Не успел Стефан как следует поразмыслить о том, что все это значит, как с изумлением увидел, что на том же самом холме плавно двигается еще одно пятно, плывя ровно оттуда, что и первый силуэт, однако отличаясь от первого в предельной степени, поскольку на сей раз пятно было черным. Медленно и размеренно черный силуэт двинулся тем же путем, и не подлежало сомнению, что он видел идущего человека. Этот человек тоже постепенно спустился с высот и исчез внизу, в долине.

Тут ливень стал стихать и опять обратился в накрапывающий дождь, а Стефан вернулся на дорогу и не спеша отправился дальше. Вдруг он увидал впереди двух мужчин и повозку. Их силуэты вскоре стали размытыми, поскольку они скрылись за высокой живой изгородью. За мгновение до того, как они появились снова, Стефан услышал, как они беседуют меж собой.

– Он уж должон скоро показаться в здешних краях, если правду сказывал, да к нам едет, – говорил тенор, в котором Стефан сразу же узнал Мартина Каннистера.

– И вправду, он должен быть здесь, коли так, – отвечал другой голос – голос отца Стефана.

Стефан вышел вперед и предстал перед ними. Его отец и Мартин шли пешком, одетые далеко не в лучшее платье, а рядом с ними брела серая лошадь, впряженная в ярко раскрашенную легкую повозку на рессорах.

– Ну, хорошо, мистер Каннистер, вот и ваш пропавший без вести! – воскликнул молодой Смит, появляясь перед ними со старомодным приветствием. – Отец, вот он я.

– Замечательно, сынок… ох, ну, и рад же я до смерти, что вижу тебя! – отвечал Джон Смит, себя не помня от радости, что свиделся с сыном после долгой разлуки. – Как твое житье-бытье? Ну, что ж, поедем домой и не будем простаивать здесь в сырости. Такая погодка, должно быть, ужасно вредна для молодого парня, только что вернувшегося из этого адского пекла, жаркой Индии, а, сосед Каннистер?

– Правда, правда. И небось привез домой ихние диковины? Ну, там, разные сундуки, необъятные тюки да упакованные как для благородных свертки, на которых написано по-иностранному, верно ведь?

– Едва ли это все, – отвечал Стефан смеясь.

– Мы взяли повозку и направились прямехонько в Касл-Ботерель, хотели успеть прибыть туда до того, как ты сойдешь на берег, – сказал его отец. – «Запрягай лошадь», – говорит мне Мартин. «Ну, – отвечаю ему, – именно это мы и сделаем», – и мы взаправду выехали немедленно. А теперь, быть может, Мартин лучше-ка поедет на ней за твоими вещами, а мы с тобой пойдем домой.

– А я обернусь так быстро, что еще нагоню вас обоих, и вернемся мы все вместе. Моя Пегги чертовски быстрая, хоть годы уже и начали мало-помалу у ней брать свое, да ведь время не щадит никого из нас.

Стефан рассказал Мартину, где найти его багаж, и затем они с его отцом вместе отправились домой.

– Поскольку ты приехал на денек раньше, чем мы сперва ожидали, – говорил Джон, – ты застанешь всех нас в самый разгар хлопот, сэр… «Сэр» – говорю я своему собственному сыну! А ты так подрос, Стефан. Этим утром мы закололи свинью к твоему приезду, думая о том, что ты будешь голоден и с радостью отведаешь вкусные блюда из свежего мясца. А разделать-то я ее смогу лишь к вечеру. Как бы там ни было, мы приготовим тебе славный ужин из жаркого, кое прекрасно усваивается с двойной порцией горчицы да с добрыми порциями молодой отварной картошечки, да и вдоволь эля за шиллинг, чтобы смочить глотки. Твоя мать отдраивает весь дом, чтобы сверкал, поскольку ты приезжаешь, да полирует до блеска всю нашу мебель, да прикупила новые таз и кувшин у странствующей торговки глиняной посудой, что на днях явилась к нашему порогу, и отскабливает водосточные трубы, да окна намывает знаешь как! Эх, я уж и не знаю, чего-чего мы только не переделали. Никогда еще не было у нас такой суматохи, это уж как пить дать.

Беседы такого рода да расспросы Стефана о здоровье матери занимали их на протяжении всего оставшегося пути. Когда они вышли к речке и коттеджу, что стоял на том берегу, то услышали, как принадлежащие главе каменщиков напольные часы громко тикают, отсчитывая часы уходящего дня, с промежутком в четверть минуты, и в эти интервалы воображение Стефана охотно рисовало ему, как его мать отсчитывает время, водя указательным пальцем по циферблату и едва не касаясь минутной стрелки.

– Часы стали сегодня утром, и твоя мать явно успела привести их в порядок, – сказал его отец объяснительным тоном, и они прошли через сад к парадной двери.

Когда они вошли и Стефан почтительно и тепло поприветствовал мать, которая появилась в платье из темно-синей хлопковой ткани, расшитой и там, и сям множеством полных лун, полумесяцев, звезд и планет, где порой встречались узоры, похожие на след кометы, чтобы придать разнообразие картине, как с улицы раздался хруст, с коим колеса повозки проезжают по гравию, и Мартин Каннистер шагнул в открытую дверь, вернее, шагнули его две ноги, что виднелись из-под сундука необъятных размеров, который загораживал его почти целиком. Когда перенесли в дом весь багаж и Стефан пошел наверх, чтобы переодеться, казалось, внимание миссис Смит немедленно перешло на предмет, что занимал ее до этого.

– Честное слово, наши часы не стоят и пенни, – промолвила она, повернувшись к напольным часам и пытаясь запустить маятник.

– Что, опять стали? – спросил Мартин с сочувствием.

– Да, конечно, – сказала в сердцах миссис Смит и продолжала вести речи на манер некоторых матрон, которых больше всего заботит то, чтоб предмет беседы отвечал их повседневному настроению, и мало беспокоит, насколько уместны сейчас ее высказывания. – Джон тратил бы фунты стерлингов в год, если б мог, на эту вот бесполезную рухлядь, чтобы ее чинили, а ведь с тем же успехом и в то же время за эти-то деньжищи мы могли бы сами лечиться у лекаря. «Часы опять стали, Джон», – говорю я ему. «Надобно снести их в починку», – отвечает он. Это стоит пять шиллингов. «Наши часы опять сломались», – я ему толкую. «Надобно снести их в починку», – снова отвечает он. «Эти часы неправильно показывают время, Джон», – говорю я. «Надобно снести их в починку», – продолжает он мне твердить. К этому времени все колесики в часах уже давно заполировали бы до того, что они стали бы прозрачными, если б я его слушала, и, уверяю тебя, мы могли бы купить расчудесные часы китайской работы за ту прорву денег, что выбросили на ветер, пытаясь починить эту старомодную дрянь с зеленым циферблатом. И, Мартин, ты, должно быть, вымок. Мой сын ушел наверх переодеваться. Джон промок сильней, чем я думала, мне это совсем не по нраву, но он говорит, что это пустяки. Кто-то из слуг миссис Суонкорт был здесь – они прибегали укрыться у нас от ливня, что захватил их в пути, – и могу поручиться, что шляпы у них были в ужасающем состоянии.

– Каково поживаете, друзья? Мы, значит, недалеко отошли от Касл-Ботереля, когда как вчастил ливень, да как кинулись мы бежать да порой и останавливаться, чтобы передохнуть, и так без конца, и моя бедная голова просто раскалывается! Вжж, вжж, вжж, ох уж эта жарка рыбы, что длится с утра до ночи, – произнес надтреснутый голос, что в этот миг донесся от двери.

– Боже великий, а это еще кто? – тихонько воскликнула миссис Смит и обернулась, чтобы узреть Уильяма Уорма, который пытался войти и выказать всю свою мыслимую любезность и дружелюбие, растягивая лицо в широченной улыбке, что ничуть не отражала его настоящее самочувствие, на которое он жаловался только что. Позади него стояла женщина, которая была по размерам вдвое больше него, с огромным зонтиком над головой. То была миссис Уорм, его жена.

– Входи, Уильям, – сказал Джон Смит. – Мы не каждый день закалываем свинью. И вы также, миссис Уорм. Добро пожаловать к нам. С тех пор как вы все переселились из пасторского домика, где жили Суонкорты, я вас почти не вижу.

– Да, по правде сказать, с той поры, как я заделался смотрителем заставы со шлагбаумом да на платной дороге, я куда-то выхожу очень мало, посещаю одну лишь церковь по воскресеньям, поскольку таковы теперь мои обязанности, не то что прежде, в семье пастора, как видите. В любом случае, наш сынишка уже может присмотреть за шлагбаумом, и вот я жене сказываю, говорю я, значит: «Барбара, давай-ка соберемся да навестим с тобою Джона Смита».

– Мне жаль слышать, что твоя бедная голова по-прежнему болит.

– Ну, доложу я тебе, эта несносная жарка рыбы так и продолжается дни и ночи напролет. И, знаешь ли, временами то не одна только рыба, но больше бекон да лук. Да, я прямо слышу шипение жира и шум жарки, как наяву, как в жизни; не правда ли, Барбара?

Миссис Уорм, которая в это время была занята тем, что складывала свой зонт, подтвердила эти слова, и теперь, войдя в дом, оказалась широколицей женщиной спокойного нрава, с бородавкой на щеке, в самом центре которой росло несколько волосков.

– А пытался ты когда-нибудь вылечить шум в голове, который тебе досаждает, мастер Уорм? – спросил Мартин Каннистер.

– Ох, да, помилуй тебя бог, я уж все перепробовал. Ох, Провидение милосердно к роду человеческому, и я все надеялся, что уж к этому-то времени оно явит себя, но вот сколько годков я уже прожил, служа семье пастора, а облегченья от боли все нет как нет. Ох, я бедная старая развалина, а житье на свете означает, что ты не оберешься хлопот!

– Правда, грустная правда, Уильям Уорм. Все так и есть. Мир нуждается в том, чтобы кто-то присматривал в нем за порядком, иначе все у нас идет вверх дном.

– Снимите-ка с себя мокрое, миссис Уорм, – сказала миссис Смит. – Правду молвить, мы в некоторой растерянности, поскольку сын у нас только что приехал аж из самой Индии на день раньше, чем мы его ждали, да мясник, заколовший свинью, должен прийти, чтобы разделать тушу.

Миссис Барбара Уорм, никоим образом не желая пользоваться тем, что люди пребывают в растерянности да рассматривать их во все глаза, сняла с себя капор и накидку, не отрывая взгляда от цветов, растущих на клумбе неподалеку от парадного входа.

– Какие красивые тигровые лилии! – сказала миссис Уорм.

– Да, они очень хороши, но доставляют мне столько тревог, поскольку здесь часто играют дети, а с ними нужен глаз да глаз. Они объедают у лилий стеблевые луковички и говорят, что это смородина. Прямо беда с этими ребятишками, они к этому пристрастились, и теперь так и ходят кругами вокруг моих лилий.

– И ваш львиный зев так же пышно расцвел, как всегда.

– Что ж, это правда, – отвечала миссис Смит, погружаясь в беседу на эту тему и принимая нравоучительный тон. – По своему нраву они больше походят на христиан, чем на цветы. Но довольно хорошо уживаются с остальными и не требуют особого ухода. И то же самое можно сказать вот об этих ветреницах[134]. Эти цветы я очень люблю, хотя они такие простенькие. Джон всегда говорит, что такие цветы доброго слова не стоят, но мужчины никогда не были знатоками по части милых и скромных цветов. Он говорит, его любимые цветы – это цветная капуста. Но ручаюсь вам, что в весеннюю пору меня просто в дрожь бросает, поскольку тогда происходит форменное убийство.

– Быть того не может, миссис Смит!

– Знаете ли, Джон окапывает им корни, только вообразите. Орудует своей неуклюжей лопатой, рассекая ею корни, луковицы – все, что еще не пустило таких заметных побегов, чтоб хорошо виднелись, выворачивает их из земли и крошит на кусочки. Вот прошлой осенью я только собралась пересадить некоторые тюльпаны, как обнаружила каждую луковицу вверх тормашками, а стебли – изогнутыми дугой. Он выворотил их из почвы еще весной, и хитрые создания скоро смекнули, что небеса находятся не там, где им полагается быть.

– А что это за дивные цветы под живой изгородью?

– Они-то? О Боже, да это же треклятая синюха![135] Вместо того, чтоб расхваливать их, я прихожу в ярость от того, что эти цветы столь охотно расцветают в тех местах, где их совсем не желали сажать. Они по-своему очень хороши, но я не интересуюсь цветами, которых не убивает полное отсутствие ухода за ними. Я могу делать все, что моей душе угодно: выкапывать их, вырывать с корнем, выпалывать их, выдергивать, – и все равно их у меня слишком много. Я вырублю их под корень – глядь, а они опять поднялись на грядке, да еще какие мощные. Выбрасываю их через изгородь, они и там расцветают, заглядывая мне в лицо, словно голодная собака, которую прогнали прочь, а она через неделю-две снова прокралась назад, такая же, как раньше. Куда ни глянешь, синюха выросла и там и сям, и посадите ее в месте, где сроду ничего не всходило, и увидите ее густые заросли через месяц-другой. Прошлым летом Джон навез новых удобрений, сложил их в кучу и говорит: «Мария, если у тебя найдутся такие цветы, которые тебе не нужны, ты можешь посадить их вокруг навозной кучи таким образом, чтобы хоть немного прикрыть ее, хотя что-то стоящее вряд ли станет там расти». Я подумала: «У меня есть кусты синюхи; посажу-ка я их там, в таком-то месте они уж точно не навредят»; и я туда отсадила немало кустов синюхи. Они все росли и росли, и в навозе, и вокруг него, и проросли его насквозь да так размножились, что навоза-то самого вовсе не стало видно. Когда Джон захотел взять немного навоза, чтобы удобрить что-то в саду, то в сердцах сказал: «Да чтоб нация разом конфисковала эту твою синюху, Мария! Она съела все удобрение, каждый его дюйм, и пользы теперь от этого навоза не больше, чем от простого песка». Ну, разумеется, именно так эти прожорливые цветы и поступили. Я убеждена, что главный секрет синюхи состоит в том, что это никакие не цветы, а просто-напросто сорняки, если хотите знать правду.

Роберт Ликпен, мясник, закалывающий свиней, и торговец мясом, в этот миг переступил порог. Туша упитанной свиньи, которая висела в задней комнате кухни, была разделана на две половины вдоль позвоночника, и миссис Смит тем временем занялась приготовлением ужина.

В перерыве между разрубанием и разделкой свиной туши эль был пущен по кругу, и Уорм и мясник слушали рассказ Джона Смита о том, как он встретился со Стефаном, и глаза их были неотрывно устремлены на скатерть с той целью, чтобы ни единое постороннее слово не помешало им правильно вообразить всю сцену.

Стефан спустился вниз, когда рассказ дошел до середины, и после небольшого перерыва, вызванного его появлением и приветствиями, историю снова продолжали рассказывать, словно его здесь и вовсе не было, и говорилось это исключительно для него, как для кого-то, кто ровным счетом ничего не знал о произошедшем.

– «Ну, – сказал я, как углядел его сквозь заросли ежевики, – это мой сынишка, поскольку я его узнаю по манере ходьбы, что он унаследовал от своего деда», и я сам, значит, пошел вперед большими шагами, точь-в-точь как бедный папаша. Однако в нем было чуточку больше резвости, поэтому я не был до конца уверен. Я подошел еще ближе и сказал: «Это мой сынок, поскольку я узнаю его манеру нести саквояж, будто путешественник». И все-таки на дороге может встретиться кто угодно, и путешественников много, больше, чем один. Но я продолжал всматриваться в него что есть сил и говорю Мартину: «Ну, это мой сынок, поскольку я-то небось узнаю моего сынка по его манере вертеть тростью да по фамильной походке». Затем он подошел ближе, и я говорю: «Ну, славно». Могу поклясться, что все так и было.

Следующим этапом подвергли критике внешность Стефана.

– Он сильно похудел лицом, несомненно, с тех пор, как я его видел в пасторском доме, и я бы его сроду не узнал, уж вы мне поверьте, – сказал Мартин.

– Да бросьте, – заговорил другой, не отрывая взгляда от лица Стефана. – Я бы его узнал где угодно. У него отцовский нос буквой Т.

– Об этом часто говорят, – заметил Стефан скромно.

– И он определенно вырос, – сказал Мартин, обшаривая взглядом фигуру Стефана от макушки до пяток.

– Я как раз думал о том, что он ни чуточки не изменился ростом, – отвечал Уорм.

– Помилуй тебя бог, да это тебе оттого так кажется, что он попросту стал толще.

И взгляды всех присутствующих устремились на талию Стефана.

– Я хоть и бедная старая развалина, но я могу принять в расчет поправки, – сказал Уильям Уорм. – Ах, конечно, а когда он в свое время явился незнакомцем и странником в пасторский дом Суонкортов, так ни одна живая душа не узнала его после стольких лет! Да, жизнь – это странная штука, Стефан, но, полагаю, я должен, обращаясь к вам, прибавлять «сэр»?

– О, на данный момент это совершенно необязательно, – отвечал Стефан, хотя в глубине души решил обходить за милю этого фамильярного друга, как только он сам попросит руки Эльфриды.

– Ах, что ж, – сказал Уорм задумчиво. – Некоторые никогда не согласятся, чтобы к ним обращались ниже «сэра». Эдак-то и определяется разница в людях.

– И в свиньях тоже, – заметил Джон Смит, глядя на тушу свиньи, разделанную пополам.

Роберт Ликпен, мясник, казалось, воспринял эти слова как предложение вступить в беседу.

– Да, у них навалом своих особенностей, уж будь здоров, – заметил он в виде вступления. – Знавал я тьму-тьмущую свиней с чудным норовом.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, мастер Ликпен, – ответил Мартин тоном, показывающим, что его убеждения, а не только хорошее воспитание продиктовали этот ответ.

– Да, – продолжал мясник, как тот, кто привык, что его слушают. – Как-то раз попалась нам такая, что была глухонемой, и мы в толк не могли взять, что не так с хрюшкой. Ела она прекрасно, когда видела корм, но ежели она повернулась к вам спиной, вы могли бы греметь ведром для кормежки весь день напролет, бедное создание и ухом не вело. Вы могли день-деньской выделывать всякие трюки за ее спиной, и она узнала бы об этом не быстрее, чем бедняжка бабуля Кейтс, которая глуха как пробка. Но жирела та хрюшка хорошо, и я никогда не видывал свиньи, которую было бы легче разделать, и мясо у нее было очень нежное, очень, уж такое было отменное мясо, что лучшего не сыщется во всем белом свете, буквально таяло во рту, вот какое было.

– И еще другую свинью я знал, – продолжал свой рассказ мясник, после того, как спокойно промочил глотку пинтой эля по своей охоте и поставил кружку на стол с математической точностью именно на то место, откуда взял ее. – Другая хрюшка потеряла рассудок.

– Как-то это уж очень печально, – пробормотала миссис Уорм.

– Ах, бедняжка, ей и впрямь не позавидуешь! И уж так ясно как день было, что она съехала с катушек, как это бывает и с умнейшим из христиан. В молодые годы свои она была очень меланхоличная и уж никоим образом не внушала никаких надежд, что из нее выйдет добрая свинья. Это была хрюшка Эндрю Стейнера – вот она чья была.

– Я довольно хорошо помню эту свинью, – подтвердил Джон Смит.

– И какой славный это был поросеночек. Вы же все знаете породу фермера Бакля? У него каждый хряк мучается ревматизмами по сей день, а все потому, что, когда они были поросятами, их держали, так сказать, в сыром свинарнике.

– Ну, вот, а теперь мы все взвесим, – сказал Джон.

– Если хряк не так уж хорошо откормлен, мы взвешиваем его целиком, но коли брать его таким, каков он есть, так мы взвешиваем его по сторонке зараз. Джон, ты же помнишь мою старую шутку, а?

– Помню прекрасно, хотя прошло уже добрых несколько лет с тех пор, как я ее слышал.

– Да, – сказал Ликпен, – есть такая старая семейная шутка, которой наша семья владеет на протяжении многих поколений, можно сказать. Мой отец пользовался этой шуткой постоянно, когда закалывал свиней в течение более сорока пяти лет – все то время, пока занимался нашей профессией. И он сказывал мне, что получил ее от своего отца, когда сам мой папаша был еще ребятенком, и как он подрос, так стал точно так же пользоваться ею, когда колол свиней; а закалывание свиней в те времена было не чета нынешнему.

– Правда истинная, так оно и есть.

– Я никогда не слышала эту шутку, – сказала миссис Смит неуверенно.

– Так же, как и я, – отозвалась миссис Уорм, которая, будучи второй леди из двух присутствующих, чувствовала, что правила любезности обязывают ее поддерживать мнения миссис Смит по любому поводу.

– Да уж, конечно, конечно, вы слышали, – сказал мясник, глядя скептическим оком на отсталых женщин. – Как бы там ни было, в ней ничего эдакого, и я не хотел бы, чтоб вы подумали, что оно есть. Она начинается вот как: «Боб нам скажет, каков вес вашей свиньи, думается мне», – говорю я. Честное собрание соседей думает, что я толкую о моем сыне Бобе, натурально, но секрет в том, что я имею в виду отвес[136] у безмена[137]. Ха, ха, ха!

– Хо, хо, хо! – смеялся Мартин Каннистер, который слышал объяснение этой захватывающей истории уже в сотый раз.

– Ха, ха, ха! – смеялся Джон Смит, который слышал это в тысячный раз.

– Хи, хи, хи, – смеялся Уильям Уорм, который никогда и слыхом не слыхивал о такой шутке, но боялся это сказать.

– Твой дед, Роберт, был находчивый малый, раз он выдумал этакую историю, – сказал Мартин Каннистер, принимая благодушный вид восхищенного критика.

– Башка у него была что надо, не поспоришь. И, как видите, первенцев в семье Ликпенов называли всегда Робертами, а кликали Бобами, и таким образом шутка передавалась из поколения в поколение.

– Бедняжка Джозеф, твой второй сын, ему никогда не доведется вот так блеснуть этой шуткой в компании, что ужасно грустно, – сказала миссис Уорм задумчиво.

– Он не сможет, верно. Да, мой дед был настоящая голова, как вы все сказали, но я знавал и похитрее. Взять вот моего дядюшку Леви. Дядюшка Леви смастерил табакерку для хранения нюхательного табака, и его друзья долго шевелили мозгами, пытаясь ее открыть. Он доставал ее у всех на виду на свадьбах, крестинах, похоронах и других веселых сборищах и приглашал их попробовать свои силы. Эта необыкновенная табакерка была снабжена пружиною, которая располагалась позади нее, и с ее помощью можно было нажимать на кнопку «открыть» и «закрыть», коя явно крепилась на каком-то крючке в крышке, а также снабжена была рычажком в конце и винтом спереди, да в придачу – кнопками и странными выемками, что были повсюду. Один пытается открыть табакерку, нажимая на пружину, другой поворачивает рычажок, третий крутит винт; но как бы они ни старались, табакерка-то не открывается. И они выбивались из сил, открывая ее, а открыть-то они ее никак не могли. И какой, как вы думаете, был секрет у той шкатулки?

Все приняли такой вид, который ясно говорил, что они все вместе и то не могли додуматься до ответа.

– Ба, табакерка не открывалась вовсе. Он ее так сделал, чтоб она не открывалась, и вы могли бы стараться до самого судного дня, и ничегошеньки не вышло бы, поскольку табакерку склеили намертво.

– Только очень глубокомысленный человек мог выдумать этакую табакерку.

– Да. Это про дядюшку Леви во всех смыслах.

– Так и есть. Я помню прекрасно это малого. Самый высоченный детина, которого я когда-либо видел.

– Это уж точно. Он никогда не спал в кровати после того, как еще подростком вымахал в такого великана: не мог сыскать для себя достаточно длинной. Когда он жил в том маленьком домишке у пруда, он всегда оставлял открытой дверь своей комнаты на ночь, когда ложился спать, и его ноги вечно высовывались в коридор.

– Он уж давно преставился да отошел в мир иной, бедняга, и всем нам грешным также это предстоит, – заметил Уорм, чтобы заполнить паузу, что образовалась после заключительных слов речи Роберта Ликпена.

Взвешивание свиной туши и ее разделка продолжались среди оживленных рассказов о странствиях Стефана; и в конце концов первые плоды труда целого дня зажарили в луковых кольцах, и после этого жаркое с пылу с жару перекочевало со сковородки на блюдо на столе, и каждый кусочек мяса исходил паром и еще шипел после жарки, когда его отправляли в рот.

Надо сказать, что сын, которому дали воспитание как благородному, был скорее не на своем месте, пока шли все эти хлопоты. Он не обладал умом философического склада, чтобы комфортно себя чувствовать в компании этих старинных отцовских приятелей. Стефан никогда не живал подолгу дома, едва ли в нем появлялся, начиная с самого малолетства. А присутствие Уильяма Уорма было ему всего неприятнее, ибо, несмотря на то что последний оставил служение в доме мистера Суонкорта, сам факт, что бывший лакей запросто позволил себе быть с ним запанибрата, просто кричал напоминанием о том, какое определение священник дал ему самому до того, как Стефан покинул Англию.

– Я принимаю у нас людей гораздо выше по положению, Стефан; но что я могу? А твой отец настолько грубоват по натуре своей, что водится с ними куда больше, чем в том есть нужда.

– Не имеет значения, мама, – сказал Стефан. – Я примирюсь с этим.

– Когда мы оставим службу у лорда и переселимся в глубь страны – что, я надеюсь, уже не за горами, – все будет по-другому. Мы станем общаться с новыми людьми и жить будем в доме побольше, да и держаться будем поважнее, надеюсь.

– Мисс Суонкорт теперь дома, не знаешь? – спросил Стефан.

– Да, твой отец видел ее этим утром.

– Вы ее часто видите?

– Почти никогда. Мистер Глим, младший священник, навещает нас иногда, но Суонкорты вовсе не показываются в деревне, разве что проезжают через нее в экипаже. Они обедают у моего лорда чаще, чем когда-либо прежде. Ах, вот какая-то записка для тебя, которую этим утром принес мальчик.

Стефан живо схватил записку и открыл конверт, а его мать наблюдала за ним. Он прочел то, что Эльфрида написала до того, как отправилась днем на скалы:

Да, я встречусь с тобой около церкви в девять вечера.

Э. С.

– Не знаю, Стефан, – сказала его мать многозначительно, – отчего ты все еще мечтаешь о мисс Эльфриде, но будь я на твоем месте, я бы выкинула ее из головы. Говорят, что ни пенни из состояния старой миссис Суонкорт не отойдет ее приемной дочери.

– Я вижу, что вечер обещает быть ясным; прогуляюсь-ка я немного, поброжу по окрестностям, – сказал он, избегая прямого ответа. – Вероятно, к этому времени наши гости уже уберутся восвояси и мы сможем больше поговорить по душам.

Глава 24

Breeze, bird and flower confess the hour[138].

Дождь пошел на убыль после заката, но ночь была облачной; и свет луны, смягченный и рассеянный за облачной вуалью, освещал землю бледным серым светом.

Темная фигура вышла из двери коттеджа Джона Смита, стоящего на берегу реки, и торопливо направилась к Западному Энделстоу, идя легкой поступью. Вскоре, выйдя из низины, он повернул за угол, прошел по следам, оставленным колесами повозки, и увидел церковную башню, что он искал, которая четко обрисовывалась впереди на фоне неба. Менее получаса прошло с того времени, как он вышел из дому, и вот он уже одним махом одолел перелаз кладбища.

Разрушенная несимметричная ограда была так же, как и всегда, неотъемлемой частью старого холма. Трава была по-прежнему высокой, могильные камни имели в точности те же очертания, кои прошедшие годы избрали придать их поверхностям, изменив их первоначальную форму, каковую вытесал Мартин Каннистер и дед Стефана до него.

По окрестностям прокатился звон, исходивший оттуда, где находился Касл-Ботерель. То был бой часов на церковной башне, далеко разносящийся в царившей тишине, и казалось, что он доносится от башни, рядом с которой он находился, коя, окутанная в пелену своего одинокого молчания, уже давно не подавала таких признаков жизни.

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.

Стефан старательно пересчитал удары башенных часов, хотя он и до этого прекрасно знал, который час. Девять часов. Это было время, которое сама Эльфрида назвала наиболее удобным для того, чтобы встретиться с ним.

Стефан стоял у дверей церкви на крыльце и прислушивался. Он мог бы услышать даже легчайшее дыхание любой особы, что стояла бы на крыльце, однако там никого не было. Он вошел в церковь, присел на каменную скамейку и стал ждать с бьющимся сердцем.

Слабые звуки природы сделали окружающую тишину только еще более явной. Приливы и отливы морских волн далеко на побережье были самыми значительными из них. Второстепенно-громко прозвучал далекий шум крыльев стремительно летящего козодоя[139]. Самыми тихими, незначительными звуками были вот какие: легко оседали фрагменты осенних паутинок, что плыли по воздуху и, кружась, опускались вниз; жаба робко и медленно пробиралась сквозь траву близко от входа в церковь; хруст пожухлого листа, который точил земляной червь и пытался втащить в землю; дуновение ветра, кое летело к нему, приближалось и замирало у его ног под грузом летучих семян.

Среди всех этих тихих звуков так и не раздался один-единственный тихий звук, который он стремился уловить, – звук шагов Эльфриды.

Целую четверть часа Стефан сидел в таком напряжении, не двигая ни единым мускулом. По истечении этого времени он прошелся до западной стороны церкви. Когда он обогнул угол башни, ему в глаза бросилась белая фигура. Он присмотрелся к ней и опомнился. Это была могила молодого фермера Джетуэя, которая по-прежнему выглядела свежей и новой, как будто ее вчера установили, и белый камень надгробия смотрелся необыкновенно странно среди темно-голубых плит из местных каменоломен, из камня которых были вытесаны все прочие плиты.

Он подумал о той ночи, когда он сидел здесь вместе с Эльфридой, и хорошо помнил свое сожаление, что она принимала, пусть и невольно, более ранние ухаживания, чем его собственные. Но его нынешнее ощутимое беспокойство понизило это воспоминание до сентиментального вздора по сравнению с настоящей тревогой, какую он переживал сейчас; и он прогулялся до ограды кладбища, откуда в дневное время можно было легко рассмотреть пасторский домик и теперешнюю резиденцию Суонкортов. Никаких шагов не было слышно на тропинке, ведущей на холм, однако свет сиял в окне особняка.

Стефан знал, что никакой ошибки не могло быть в месте или времени встречи, и никакой сложности не было в том, чтобы сдержать данное ему слово. И все же он подождал еще некоторое время, заставив нетерпение умолкнуть и обратясь к спокойствию, когда теряется всякое ощущение времени. Он очнулся от своих грез, когда башенные часы в Касл-Ботереле вновь стали бить.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ДЕСЯТЬ.

Резкое удовольствие было слышать один маленький лишний удар молоточка в часовом механизме, и какую разницу это значило для него!

Стефан покинул кладбище, двигаясь в сторону, противоположную той, откуда пришел, и спустился с холма. Медленным шагом он подошел к воротам ее дома. Он тихонько открыл ворота и прошел по усыпанной гравием подъездной аллее к парадной двери особняка.

Вдруг из распахнутого окна, что находилось за углом дома, долетел до его слуха рокот мужской речи, где слов было не разобрать. На эту речь отвечали чистым и тихим смехом. То был смех Эльфриды.

Стефан почувствовал разъедающую боль в сердце. Он отступил обратно, двигаясь тем же путем, что и пришел. Есть разочарования, которые терзают нас, а есть такие, что наносят рану, шрам от которой мы носим до могилы. Разочарования второго рода причиняют нам настолько острую боль, что никакое удовлетворение того же самого желания в грядущем не изгладит память о них: они отмечены в сердце как утрата счастья. Такова была теперь неисцелимая рана Стефана: предмет его грез, та, которую он мысленно венчал небесным венцом чистоты, пришла к кому-то другому тайком на любовное свидание; и если бы Эльфрида бросилась к нему через десять минут после того, как он повернул прочь, его ноющая боль разочарования никуда бы не делась.

Когда юноша вернулся домой, его там ожидало письмо, что принесли в его отсутствие. Нисколько не сомневаясь, что в письме объясняется, почему она не пришла на свидание, но будучи не в силах измыслить, что могло бы послужить ей оправданием, Стефан торопливо вскрыл конверт. В нем не было ни словечка от Эльфриды. Он получил обратно уведомление из банка о тех двухстах фунтах стерлингов, что ей выслал. С обратной стороны была напечатана форма банковского чека, и она заполнила ее своей рукой, поставив подпись под точно такой же суммой на его имя.

Стефан был совершенно сбит с толку. Он стал строить догадки, пытаясь понять, каковы могли быть ее мотивы. Памятуя о том, сколь ограниченны были его знания о ее последних действиях, он довольно проницательно предположил, что между тем временем, когда она прислала свое утреннее послание, и вечерним молчаливым отказом от его дара произошло что-то такое, что вызвало полную перемену в ее отношении к нему.

Он не знал, что ему делать. Теперь было абсурдом отправляться к ее отцу на следующее утро, как он планировал ранее, и просить разрешения обручиться с ней, поскольку все это время ему будет грозить опасность, что сама девушка окажется не на его стороне. Только одна-единственная манера поведения представлялась ему благоразумной. Ждать и наблюдать за тем, что принесут грядущие дни, уехать и выполнить те поручения, что ждали его в Бирмингеме, затем вернуться, разузнать, не произошло ли каких-нибудь изменений, и попытаться устроить свидание, что могло бы помочь делу; быть может, ее удивление при виде его медлительности побудит ее сделать шаг вперед, проявить тайную нежность так же решительно, как в прежние времена.

Этот акт долготерпения подходил именно для такого душевного склада, каким обладал Стефан. Девять мужчин из десяти, возможно, потеряли бы голову, попытались бы немедленно с нею увидеться, честным или же нечестным путем, и тогда сами бы себе накликали катастрофу в любви. Возможно, это было бы к лучшему, а возможно, что и к худшему.

Стефан отправился в Бирмингем на следующее утро. Отложи он поездку на день, это не сыграло бы никакой роли, но он знал, что не найдет себе места, пока не начнет и не кончит программу действий, что он огласил для себя. Физическая активность иногда извлекает из нашего сердца жало беспокойства не менее успешно, чем сама уверенность в хорошем исходе.

Глава 25

Мой близкий друг, которому я доверял[140].

В течение этих дней, которые Стефан отсутствовал в Энделстоу, он жил в череде постоянно сменявших друг друга душевных состояний. Когда бы его эмоции ни проявлялись, он был в агонии. Когда же он находился не в агонии, порученное ему дело насильно освобождало его разум от всех глубоких размышлений об Эльфриде и любви.

К тому времени, когда он предпринял путешествие обратно домой, Стефан уже так поработал над собою, что почти решился исполнить свое намерение: нанести ей визит и встретиться лицом к лицу. В этих обстоятельствах он снова выбрал свой любимый маршрут – добраться на речном пароходике от Бристоля до Касл-Ботереля, ведь время, сэкономленное благодаря скорости железнодорожных поездов, все равно будет истрачено на длительные остановки на железнодорожных станциях да на езду окольными путями.

Был ясный тихий вечер в начале сентября, когда Стефан вновь сошел на пристани этого городка. Ему захотелось ненадолго задержаться на причале, прежде чем начать подниматься на холмы, и он возымел романтическое намерение добраться до своего дома, пройдя мимо того особняка, где жила она, при этом не желая бродить вокруг него, пока не настанет тот час, когда сгустившиеся вечерние тени надежно укроют его от посторонних глаз.

И вот, ожидая таким образом, пока на землю не опустится ночь, он наблюдал безмятежную картину на небе, где бледное свечение на западе превратилось сперва в печальное однотонное полотно, где краски стали медленно сгущаться в ночную тьму. Выступила звезда, а затем еще одна и еще. Они блистали на реях и над такелажем двух бригов, работающих на угле, которые стояли на якоре бок о бок, где звезды казались маленькими лампами, кои подвесили на веревочки. Мачты бригов сонно покачивались от малейшего движения волн, что клокотали и булькали с праздным постоянством в укромных уголках и вымоинах мола.

Сумерки сгустились уже достаточно для его целей; и когда он, с печалью в сердце, собрался было тронуться с места, небольшая лодка, в которой находились двое, проскользнула в середину порта с легкостью тени. Лодка пролетела мимо него, прошла дальше и причалила к ступеням пристани в дальнем ее конце. Один из пассажиров был мужчина, которого Стефан угадал по той легкости, с коей тот обращался с веслами. Когда эти двое вышли из лодки и стали лучше видны, он рассмотрел, что второй особой была женщина, а также, что у нее было украшение – явно перо – на шляпке или капоре, поскольку белое пятно на головном уборе было единственной видимой издалека деталью ее наряда.

Стефан ненадолго остался позади них, и они прошли мимо, и тогда он проследовал так же своим путем и вскоре забыл про эту встречу. Когда он пересек мост, сошел с большой дороги и направился по тропинке, что вела к долине в Западное Энделстоу, он услышал тихий щелчок маленькой калитки, что была на несколько ярдов впереди. К тому времени, когда Стефан достиг калитки и прошел через нее, он услышал другой такой же щелчок от ворот впереди. Какой-то другой человек или люди явно шли впереди него по той же тропинке, а их шаги были беззвучными, потому что ступали они по мягкому ковру торфа. Стефан немного ускорил шаг и увидел два силуэта. Один из них имел на головном уборе белое перо, что он заметил на шляпке женщины на набережной: то была пара, что он видел в лодке. Стефан стал следовать за ними на некотором расстоянии.

Со дна долины, по которой тропика пролегала до сих пор, рядом с полосой такого тонкого ручейка, что он струился едва-едва, другая тропа отделялась от первой и поднималась слева по склону холма. Эта тропинка вела только к резиденции миссис Суонкорт да к одному-двум коттеджам, что были выстроены поблизости. Никакой травы не росло на той отдельной тропе на всем ее протяжении, и Стефан понял, что пара, шедшая впереди него, выбрала именно этот маршрут, поскольку простучало несколько упавших камешков под их ногами. Стефан стал взбираться по холму в том же направлении, но по какой-то непонятной причине он ступал тише, чем те, что шли впереди него. Его ум строил догадки, не отдавая себе в том отчета, догадки о том, кто могла быть эта женщина – была ли она гостьей в Скалах, служанкой или же Эльфридой. Он мысленно задал вопрос, пересиливая себя: могла ли эта леди быть Эльфридой? Мысль о возможной причине ее необъяснимого отказа прийти на свидание к нему заставила его сердце болезненно сжаться.

Они ступили на земли, прилегавшие к особняку, проскользнули через боковые ворота, а оттуда вела тропинка, уже широкая и ухоженная, что прихотливо шла через заросли кустарника к восьмиугольному павильону, который называли Бельведером из-за всестороннего обзора окрестных земель, на кои можно было любоваться, сидя внутри на зеленых скамьях. Тропинка шла мимо этого сооружения и вела как к особняку, так и к коттеджу садовника с другой стороны, ведя далее оттуда в Восточное Энделстоу; поэтому Стефан не чувствовал никаких колебаний, собираясь совершить прогулку по тропе, коя едва ли могла считаться частной.

Ему почудилось, что он услышал, как калитка открывается и закрывается позади него. Обернувшись, он никого не увидел.

Те двое, что плыли в лодке, направились к летнему домику. Кто-то из них заговорил:

– Опасаюсь, мы заслужим нарекание за то, что так припозднились.

Стефан немедленно узнал знакомый голос, что стал более грудным и богатым, чем в былые времена. «Эльфрида!» – шепнул он себе и, чтоб не упасть, схватился за молодое деревце, пытаясь унять в себе то волнение, которое она вызывала в нем одним своим присутствием. Его сердце сбилось с ритма; он отвернулся, получив подтверждение тому, что искал.

– Ветер снова поднимается, вон как гудит в листве ясеня! – сказала Эльфрида. – Вы это слышите? Интересно знать, который час.

Стефан отпустил ствол деревца.

– Я зажгу спичку и скажу вам. Зайдите в летний домик – там ветер не дует.

Модуляция этого голоса, его особенность речи, казалось, прозвучала для него, как возвращение домой, как некие ноты в голосе северной птицы по ее возвращении в родной климат, когда вернулись прежние, до боли знакомые условия, но при этом они особо не выделялись, казались естественными, вплоть до этого возвращения.

Пара вошла в Бельведер. Нижняя его часть была из деревянных досок, сбитых крест-накрест, а в верхней его части были оставлены проемы в виде своеобразных окон.

Послышался чирк зажигаемой спички, и яркий свет озарил павильон изнутри. Свет породил танцующие тени листьев, тени стволов деревьев, блестящие полосы света, световые точки, проблески и нити серебристого сияния, бесконечно разнообразные и мимолетные. Это разбудило комаров, что полетели на свет, высветило осенние паутинки, потревожило дождевых червей. Стефан не обращал внимания на эти явления, да и не было у него времени. Он видел в летнем домике следующую сцену, залитую ярким светом.

Первое – лицо своего друга и наставника Генри Найта, с которым у него возникло охлаждение, но не от каких-то особых причин, а от долгой разлуки, разницы в летах и расхождения в интересах.

Второе – его яркая исключительная звезда, Эльфрида. Лицо Эльфриды стало более женственным с тех пор, как она впервые назвала себя его возлюбленной, но столь же ясное и пышущее здоровьем, как и всегда.

Блестящие кольца ее вьющихся волос лежали пышной копной и выглядели так же, как всегда, только в прическе произошли некоторые изменения, вызванные данью моде.

Они склонили друг к другу головы, их лица почти соприкасались, и оба смотрели в землю. Эльфрида держала в руке часы, Найт держал светильник в одной руке, а левой рукой обнимал ее за талию. Стефан смотрел на эту сцену через широкие просветы между досками, прибитыми горизонтально, кои пересекали их силуэты, точно ребра скелета.

Рука Найта немного крепче обвилась вокруг талии Эльфриды.

– Половина девятого, – сказала она низким голосом, в котором была особая музыкальность, явно вызванная дрожью удовольствия от этого нового доказательства того, что она любима.

Язычок пламени светильника уменьшился, затем погас, и все погрузилось во тьму, с которой сумерки, что царили здесь до освещения, не шли ни в какое сравнение. Стефан, исстрадавшись в душе и с ноющей болью в самом центре сердца, повернул прочь. Обернувшись, он увидел темный силуэт позади летнего домика, стоящий с другой стороны. Его глаза стали привыкать к тьме. Была ли та тень человеческой фигурой или же попросту темным кустом можжевельника?

Влюбленные вышли из летнего домика, прошмыгнули через кусты португальской калины[141] и направились к особняку. Фигура, очертания коей расплывались во тьме, сделала движение и теперь прошла прямо перед Стефаном. Так закутана была эта фигура, что невозможно было рассмотреть, мужчина то или женщина, она казалась просто черным силуэтом. Этот силуэт бесшумно заскользил вслед за ними.

Стефан выступил вперед, боясь любого зла, что мог замыслить незнакомец в отношении тех двоих.

– Кто вы? – спросил он.

– Не имеет значения, кто я, – отвечал слабый шепот сквозь темные, окутывающие его ткани. – ЧТО я сейчас, тем и она могла бы стать! Быть может, мне хорошо знаком – ах, слишком хорошо – юноша, чье место ты занял, как он теперь занял твое. И ты позволишь ей разбить твое сердце да свести тебя раньше времени в могилу, как она это проделала с мальчиком, что был у нее до тебя?

– Вы миссис Джетуэй, я полагаю. Что вы здесь делаете? И почему говорите такой вздор?

– Потому что мое сердце безутешно, и никому нет до этого дела. Чтоб ей довелось пережить все то, что выпало на мою долю!

– Замолчите! – воскликнул Стефан, верный Эльфриде против своей воли. – Она никогда и никому не причинила зла умышленно, никому и никогда! Как вы сюда попали?

– Я заметила парочку, которая поднималась на холм, и захотела посмотреть, не она ли одна из тех двоих. Могу ли я совладать со своей неприязнью к ней, стоит мне вспомнить минувшее? Могу ли я совладать с желанием глядеть на нее, стоит мне вспомнить моего мальчика? Могу ли я не проклинать ее, если я благословляю его?

Согбенная фигура пошла прочь, вышла через калитку и укуталась мглою поля.

Стефан слыхал о том, что миссис Джетуэй после смерти своего сына стала сумасшедшей, несчастной женщиной, и, подумав о ней с сочувствием, он выбросил из головы все ее надуманные обвинения против Эльфриды, кроме обвинения последней в непостоянстве. Эти слова не забылись и смешались с переживаниями из-за нового жизненного опыта, полученного этим вечером. История, что ему поведала маленькая сцена, свидетелем которой он только что стал, совпадала с обвинением, вынесенным несчастной женщиной, кое, сколь бы ни было оно беспочвенно раньше, теперь стало вполне правдивым в отношении него самого.

На него мало-помалу наваливалось отчаяние, так же отличавшееся от приступа ярости, как голодная смерть отличается от смертельного удара, и это отчаяние наполняло его и скручивало его тело и душу в мучительных тисках. Его открытие в общем-то не было неожиданным, поскольку, прожив в тревоге эти последние несколько дней, начиная с той ночи на церковном кладбище, он был склонен истолковывать неопределенность в неблагоприятном для себя смысле. Его надежды на лучшее были всего-навсего случайными всплесками в темном море хронической боязни худшего.

Странной особенностью, что сопровождала его страдания, была их необыкновенная форма. То, что его соперником должен был стать Найт, перед коим он когда-то преклонялся так, как редко перед кем преклоняются в нынешние времена, и коего он продолжал любить, добавляло неодобрение к его печали, а цинизм дополнял и то и другое. Генри Найт, восхваления коему он так часто трубил ей в уши, к коему она по-настоящему его ревновала, заботясь о том, как бы любовь Стефана к ней не уменьшилась оттого, что последний так предан Найту, который, вероятно, завоевал ее сердце тем легче из-за пресловутых дифирамбов, которые Стефан перестал ему петь только по ее категорическому требованию. Она властвовала над ним, как королева, в этом вопросе, как и во всех прочих. Стефан мог сказать по ее поведению, как бы ни было краткосрочно его наблюдение, да по тем нескольким словам, что она произнесла, как бы мало их ни было, что она играла далеко не такую роль в отношениях с Найтом. То, что она смотрела на него снизу вверх и обожала своего нового возлюбленного, стоя у подножия его пьедестала, было даже тем заметнее, чем ее былые улыбки свысока Стефану, на коего она взирала сверху вниз со своей высоты.

Неожиданность отречения Эльфриды от него самого была пищей для новой пытки. Для бесстрастного наблюдателя это означало как минимум два объяснения – неверность могла происходить или от попытки быть верной первому избраннику до тех пор, пока влюбленный, с которым видятся каждый день, не затмил влюбленного, о коем всего лишь помнили, или то было желание не потерять любовь первого до того, пока она не удостоверится в любви второго. Но Стефану Смиту казалась абсолютно неприемлемой та вторая альтернатива, где Эльфрида играла бы роль.

Он размышлял о ее письмах к нему, в коих она ни полслова не проронила о Найте. В любом случае, нам желательно упомянуть, что она не писала о нем только в двух письмах. Первое было написано где-то около недели до второго приезда Найта, когда, несмотря на то что она не рассказывала Стефану, как Найт обещал к ним приехать, у нее не было никаких явных причин замалчивать это. В следующем же письме она случайно упомянула о Найте. Но Стефан отплыл из Бомбея задолго до того, как послание пришло.

Стефан взглянул на темную громаду особняка напротив, на его мрачную многоугольную конструкцию, возносящуюся к небесам, и почувствовал ненависть к этому месту. Он знал мало фактов о новой помолвке, но, повинуясь инстинкту, не мог не связать непостоянство Эльфриды с женитьбой ее отца и тем, что они стали частью лондонского светского общества. Он закрыл железную калитку, что граничила с зарослями кустарника, так же бесшумно, как и открыл ее, и пошел через поросшее высокой травою поле. Здесь он остановился и посмотрел долгим взглядом на старый пасторский домик, единственное жилище, кое он связывал со счастливым и радостным временем первых дней своей любви к Эльфриде. С грустью отвернувшись от покинутого дома, больше не бывшего тем укромным уголком, куда он стремился сердцем и мыслями, пока был на чужбине, Стефан побрел в направлении восточной деревеньки, стремясь добраться до отцовского коттеджа до того, как все его обитатели удалятся на покой.

Самый короткий путь к его дому лежал через парк. Он не торопился. Счастье часто становится причиной спешки, но редко бывает, чтобы отчаяние требовало от человека, чтоб тот карабкался вверх или напрягал мускулы. Порой он останавливался над низко склоненными ветвями деревьев и устремлял бессмысленный взгляд в землю.

Стефан стоял таким образом, едва ли менее опустошенный в душе, чем был пуст его взгляд, как чистый звон прорезал молчаливую атмосферу вокруг него и растаял вдалеке. Звук был звоном колокола, что шел от башни Восточной Энделстоунской церкви, коя стояла в лесистой долине, где не более сорока ярдов отделяло ее от особняка лорда Люкселлиана, и находилась церковь внутри ограды парка. Еще один удар колокола достиг его ушей и придал значение всему звуку, далее последовал медленный колокольный перезвон.

– Кто-то умер, – произнес он вслух.

Отошел в мир иной кто-то из жителей восточного прихода – вот что говорили колокола.

Необычной чертой этого похоронного звона было то, что он начался не так, как это принято по заведенному обычаю в Энделстоу и других окрестных приходах. Колокола обычно оповещали своими переливами о поле и возрасте каждого усопшего. Три раза по три удара колокола оповещали о смерти мужчины; три раза по два удара – о смерти женщины; дважды по три удара – о смерти мальчика; дважды по два – что погибла девочка. Регулярная непрерывность звона говорила о том, что это было скорее его возобновление, чем начало, первую часть коего Стефан не слышал, поскольку находился слишком далеко.

Мгновенное беспокойство, кое он ощутил, вспомнив о родителях, сразу же улетучилось. Он оставил их в добром здравии, и если бы какая-то серьезная хворь свалила одного из них, народная молва достигла бы его ушей раньше, чем он успел бы прийти домой. В то же время, поскольку путь к отцовскому коттеджу пролегал под церковными тисами, он решил заглянуть в колокольню, когда будет проходить мимо, и перемолвиться словечком с Мартином Каннистером, который должен был быть там.

Стефан достиг выступа холма и почувствовал склонность отказаться от этой идеи. Его душевное состояние было таково, что беседа с любым человеком, коему он не мог бы излить душу, стала бы утомительной. В любом случае, прежде чем он успел принять какое-то решение, молодой человек заметил, что среди деревьев сияет яркий свет, лучи которого пронизывают, словно иглы, печальную пышную листву тисов. Свет исходил из центра кладбища.

Стефан машинально пошел вперед.

Никогда не бывало большего контраста между двумя местами схожего назначения, как между этим кладбищем и тем, что относилось к западной деревне. Здесь за травой заботливо ухаживали и в сущности сделали ее частью газона поместного особняка; цветы и кустарники были хаотично посажены и там и сям, в то время как несколько видимых могильных плит были математически точными по своему очерку и гладкости, в дневное время похожие на свежевыбритые подбородки. Там не было никакой стены, и граница между освященной землей и владениями лорда Люкселлиана была отмечена только несколькими квадратными камнями, положенными на равноудаленном расстоянии друг от друга. Среди тех, кто лелеет романтические мысли о последнем месте своего упокоения, вероятно, очень многие избрали бы эту идеальную лужайку, предпочтя ее всем остальным; немногим почудилась бы напряженность в элегантной опрятности этого кладбища, и они вряд ли отдали бы предпочтение вершине заброшенного холма, что находился поблизости, где природа показала себя в самом неопрятном наряде.

Следующим делом он обнаружил, что источник света на кладбище сияет очень низко от земли, и Стефан представил, что свечение может исходить от таинственного светильника из полуразрытой могилы. Но когда он подошел поближе, то увидел, что светильник стоит прямо под стеной церковного флигеля и внутри арочного проема. Теперь он мог слышать голоса, и правда о происходящем начала брезжить в его уме. Идя по направлению к проему, Стефан рассмотрел слева от себя кучу земли, а перед ним был каменный лестничный пролет, с которого и смели всю эту землю в кучу, и ступени вели в церковное подземелье. Это был вход в большой фамильный склеп, который располагался под северным приделом.

Стефан никогда не видел, чтобы склеп был открыт, и, спустившись на один-два шага, он нагнулся, чтобы заглянуть под арку. Склеп явно был полон гробов, кроме открытого пространства в центре, которое по необходимости оставили открытым для входа и доступа к разным сторонам помещения, а вокруг трех стен гробы громоздились, словно каменные ящики, или стояли в нишах.

Место было прекрасно освещено свечами, кои стояли в деревянных держаках, прикрепленных к стене. Стоило спуститься на ступеньку ниже, и живые обитатели склепа стали узнаваемыми. То был его отец, глава каменщиков, его помощник, Мартин Каннистер, и двое-трое молодых и старых рабочих. Ломы и молотки были разбросаны повсюду. Вся компания, сидя кружком на гробах, кои были сдвинуты со своих мест, явно ради некоторого изменения или расширения склепа, ели хлеб и сыр да распивали эль из кружки с двумя ручками, коя ходила по кругу.

– Кто умер? – спросил Стефан, сойдя вниз.

Глава 26

То that last nothing under earth[142].

Все глаза обратились ко входу в склеп, когда Стефан заговорил, и старозаветное тайное собрание рассматривало его вопросительно.

– Ба, да это же Стефан! – сказал его отец, поднимаясь со своего места и удерживая в левой руке пустую кружку с пеною эля на дне, а правую протягивая для рукопожатия. – Мать заждалась тебя – думала, ты вернешься домой засветло. Но ты меня подождешь и пойдешь домой со мной вместе? Я уже закончил работу сегодня и собираюсь идти прямиком домой.

– Да, это мастер Стефи, не может быть никаких сомнений. Рад свидеться с вами снова так скоро, мастер Смит, – сказал Мартин Каннистер, умеряя радость, прозвучавшую в его словах, строго-беспристрастным выражением лица, с тем чтобы привести в согласие, насколько возможно, свои чувства с торжественностью, царящей в фамильном склепе.

– Взаимно, Мартин; и вам также, Уильям, – сказал Стефан, кивая всем остальным, кто, будучи с полным ртом сыра и хлеба, не мог произнести свое приветствие словами и вынужден был ограничиться дружелюбным выражением глаз и молчаливой улыбкою.

– Кто умер? – повторил Стефан.

– Леди Люкселлиан, бедняжка, отошла в мир иной, что ожидает всех нас, – произнес помощник главы каменщиков. – Да, а мы собираемся расширить фамильный склеп, чтобы сделать для нее место.

– Когда она умерла?

– Сегодня рано утром, – отвечал его отец с выражением лица, что перекликалось с какими-то его постоянными мыслями. – Да, этим утром. Мартин бил в колокола, почитай, целый день. Что ж, этого ожидали. Она была очень слаба.

– Да, бедная душа, этим утром, – подхватил помощник главы каменщиков, удивительно старый человек, кожа коего, казалось, была слишком велика для его тела, если он не стоял неподвижно. – К этому времени она уж точно знала, бедняжка, поднимется ли она вверх или спустится вниз.

– Каков был ее возраст?

– Не более чем двадцать семь или двадцать восемь при свете свечей. Но великий боже! При дневном свете и я могу сойти за сорокалетнего, если освещенье будет удачное.

– Да, дневное время или ночное – это прибавляет аль убавляет годков двадцать богатым женщинам, – сказал Мартин.

– На самом деле ей был тридцать один, – сказал Джон Смит. – Мне это известно от тех, кто знает точно.

– Всего-навсего и не больше?!

– И выглядела она очень больной, бедная леди. Правду молвить, так она мертва была на протяжении нескольких лет, задолго до того, как ее прибрал Господь.

– Как говаривал мой старик-отец: «Мертва, да наземь не валится».

– Я видел ее, бедняжку, – отозвался каменщик, что находился позади нескольких отодвинутых гробов. – Ее, из всех людей, совсем недавно, на прошлый день Св. Валентина. Она была под ручку с нашим лордом. И я себе тогда и говорю: «Смерть уже оставила свою печать на вашем прелестном челе, благородная леди, хотя вам это и в ум не входит».

– Я полагаю, наш лорд напишет всем прочим помазанникам божиим в королевстве, чтоб их поставить в известность, что она преставилась?

– Это уж сделано, и причем давно. Я видел связку писем, которую отправили через час после ее смерти. Такой удивительной черной каймою обведено каждое письмо – полдюйма шириной по меньшей мере.

– Слишком широко, – заметил Мартин. – Короче говоря, совершенно исключено, чтоб человеческое существо настолько горевало, чтобы делать эдакую траурную кайму на полдюйма. Я уверен, что люди переживают не больше, чем на узенькую такую кайму, если они переживают вообще.

– И у нее были две маленькие девочки, разве нет? – спросил Стефан.

– Прелестные ясные личики!.. Осиротели теперь без матери.

– Они, бывало, все забегали в пасторский домик Суонкортов, чтобы поиграть с мисс Эльфридой, когда я служил там, – сказал Уильям Уорм. – Ах, все мы там будем! – Последнюю ремарку он добавил затем, чтобы привнести необходимой меланхолии в замечание, кое, по правде говоря, едва ли годилось для того, чтобы вместить ее в достаточной мере. – Да, – продолжал Уорм, – они, значит, бегали по лестницам вверх, они бегали по лестницам вниз, повсюду вертелись вокруг нее. Очень уж они привязаны к ней, очень. Ах, дела!

– Любили ее даже больше, чем родную мать, как это говорят по всей округе, – добавил каменщик.

– Что ж, видишь ли, это же естественно. Леди Люкселлиан держалась с ними так отчужденно, такой она была вялой, что они не могли любить в ней веселую подружку, кою дети хотят обрести в родне. Вот как-то раз прошлой зимой я видел, как мисс Эльфрида беседовала с нашей леди и ее двумя дочками, и мисс Эльфрида вытирала им носики ТАК заботливо… никогда не видел, чтоб наша леди этак заботилась о них; и, натурально, дети привяжутся сердцем к тому, кто их лучший друг.

– Как есть, так и есть, леди теперь уж отошла в мир иной, а мы должны расчистить для нее место, – сказал Джон. – Давайте-ка, парни, допивайте свой эль, да мы попросту освободим вот этот угол, и таким образом все будет чисто для начала работ у той стены завтра на рассвете.

Затем Стефан спросил, где будет лежать леди Люкселлиан.

– Здесь, – сказал его отец. – Мы собираемся отодвинуть эту стену и сделать углубление; и это все, что от нас требуется сделать до похорон. Когда мать нашего лорда умирала, она сказала: «Джон, склеп должен быть расширен до того, как кого-то еще в него положат». Но я и подумать не мог, что это потребуется так скоро. Надо бы передвинуть лорда Джорджа первым, я полагаю, Симеон?

Он указал ногою на тяжелый гроб, накрытый тем, что первоначально было красным бархатом, который теперь уже давно выцвел.

– Как ты скажешь, так лучше и сделаем, мастер Джон, – отвечал каменщик, лицо которого сплошь избороздили морщины. – Ах, бедный лорд Джордж! – продолжал он, глядя с задумчивостью на тяжелый гроб. – Он и я были когда-то злейшими врагами, насколько могут враждовать люди, когда один из них лорд, а другой – простой смертный. Бедный малый! Он хлопал меня по плечу и ругался так по-родственному да по-соседски, словно был обычным парнем. Да, бывало, клянет он меня на чем свет стоит, а потом буря уляжется, и славные скобы на его прекрасных новых зубах заблестят на солнце, словно латунные кандалы на ногах каторжника, а я, будучи бедным и незначительным человеком, был, значит, принужден молчать в ответ на всю его ругань. Да еще такой здоровенный, внушительный джентльмен, каков он был! Да, он мне даже нравился временами. Однако бывало порою, как посмотрю на его страшенный рост да подумаю про себя: «Какой же вы тяжестью будете, мой лорд, в наших руках, как придет время спускать ваш гроб в усыпальницу под Энделстоунскою церковью!»

– И он был тяжелый? – спросил молодой каменщик.

– Тяжелый. Он весил около пяти сотен фунтов, как мне думается. Его свинцовый гроб, его дубовый гроб, да тяжелые ручки, да то, да се… – Тут старик хлопнул по гробу с такой силой, что кости в нем загрохотали. – Он чуть не сломал мне спину, когда я на своих плечах нес его сюда. «Ах, – говорю я здесь Джону, – говорил же я, Джон?.. Чтоб еще когда-нибудь слава другого человека так придавливала к земле прочих!» Но, знаете, порою мой лорд Джордж был мне по душе.

– Вот ведь странно, если подумать, – сказал другой каменщик. – Что в то время, как они все здесь находятся под одной крышей, сплоченная и объединенная семья Люкселлианов, в действительности они, должно быть, рассеяны на небесах среди стад агнцев божиих да среди паршивых овец, не правда ли?

– Верно толкуешь; это любопытная мысль.

– И кто-то, если он поднимется вверх, знает о том, что поделывает его жена, не больше человека, что живет на луне, если она спустится вниз. И тот несчастный, кто окажется в огненном океане вечных мук, по ту сторону от счастливчика, что будет летать в облаках, оба вполне забудут о том, что все это время их тела лежат здесь, запертые в ящиках, так близко друг от друга.

– Да, это весьма любопытная мысль – так же, как и то, что я могу сказать «Хэлло!» вблизи от неистового лорда Джорджа и он не может слышать меня.

– И то, что я ем луковицу перед самым носом утонченной леди Джейн и она не может учуять запах.

– Почему их кладут головами в одну сторону? – спросил молодой человек.

– Потому что таков закон церковного кладбища, ты, простак. Закон живых гласит, что человек должен жить в вертикальном и горизонтальном положении, а закон умерших – что усопшие должны лежать головой на восток, а ногами – на запад. Каждый общественный строй имеет свои законы.

– Нам придется отступить от закона с некоторыми из этих бедолаг, как ни крути. Давайте-ка принимайтесь за дело, – сказал главный каменщик.

И они принялись за работу.

Порядок погребения можно было отчетливо проследить, наблюдая за появлением гробов, как они были сложены грудою вокруг. На тех, что находились здесь в течение жизни одного-двух поколений, все еще сохранились украшения. Те, что относились к более раннему периоду, демонстрировали голое дерево, с коего свисало несколько рваных лоскутов тряпья. У тех, что были захоронены еще раньше, сгнившее дерево лежало фрагментами на полу, а гробы представляли собой голые свинцовые храмины; а у самых древних даже сам свинец деформировался от старости и потрескался на куски, являя любопытному взору груду праха внутри. Защитные экраны, закрывавшие их, были закреплены неплотно и, сдвигаемые рукой, открывали матовые таблички, кои по-прежнему загадочно говорили об имени и титуле усопшего.

У них над головой во всех направлениях изгибались ребра крестового свода и вогнутости арок, кои низко опускались по направлению к стенам, где потолки становились уже настолько низкими, что человеку там было не разогнуться.

Прах Джорджа, четырнадцатого барона Люкселлиана, вместе с двумя-тремя другими, на коих стояла более ранняя дата, чем на огромном количестве других гробов, сваленных кучей, переместили в конец склепа, поскольку каменщики нуждались в свободном пространстве, и их поставили на козлы, а не в ниши, как другие. Эти же необходимо было переставить, сформировать позади них комнату, в коей они будут в конечном счете поставлены. Стефан, найдя и место, и труды, что соответствовали мрачному настроению, царящему в его душе, тихо ждал здесь же.

– Симеон, я полагаю, ты помнишь бедную леди Эльфриду и как она сбежала с актером? – сказал Джон Смит через некоторое время. – Полагаю, это случилось в те времена, когда мой отец служил здесь церковным сторожем. Давай-ка посмотрим – где она?

– Где-то здесь, – отвечал Симеон, глядя по сторонам.

– Ба, да я обнимаю ту самую благородную леди прямо сейчас. – Он опустил край гроба, который держал, вытер потное лицо и бросил кусок гнилого дерева на другой гроб как указатель и продолжал: – А вот здесь ее супруг. Они были самой красивой парой, какую только можно представить; и оба были очень добросердечными людьми. Да, я это помню, хотя сам я в то время был еще ребятенком. Они, значит, с этим молодым человеком полюбили друг друга и получили бумаги, чтобы обвенчаться тайком в какой-то лондонской церкви; и старый лорд, ее отец, в действительности слышал, как они просили о его благословении трижды, но не заметил, что произносится ее имя, поскольку был занят болтовней с великим множеством других людей. А когда брак был заключен, она призналась в этом отцу, и тот впал в ужаснейшую ярость и кричал, что она не получит от него ни фартинга. Леди Эльфрида сказала, что она и не думала о том, чтобы желать денег, что пусть только он простит ее – вот все, о чем она просит, а что до денег на жизнь, то она решила их зарабатывать, играя в театре вместе с мужем. Это испугало старого лорда, и он даровал им дом для жизни, и с ним огромный сад, и одно-два небольших поля, и карету, и славный капиталец из нескольких гиней. Что же, бедняжка умерла при первых родах, и ее муж – который был самым добросердечным человеком из всех, кто когда-либо вкушал пищу, и умер бы ради нее, – сошел с ума от горя, и сердце его остановилось (так сказывали). Как бы там ни было, их похоронили в один день – отца и мать, – но их ребенок выжил. Да, семья лорда много сделала для этого юноши и похоронила его вместе с женой, и вот в этом уголке он сейчас и находится. В воскресенье после погребальной службы проповедь была «Доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка»[143], и, когда шла эта проповедь, мужчины несколько раз утирали руками слезы, а все женщины громко плакали.

– А что сталось с ребенком? – спросил Стефан, который часто слышал эту историю в обрывках.

– Ее вырастила бабушка, и она стала хорошенькой девушкой. А затем ей взбрело в голову непременно сбежать со священником – с пастором Суонкортом. Потом ее бабушка умерла, а титул и все состояние целиком отошли к другой ветви семьи. Пастор Суонкорт промотал добрую часть жениного состояния, а она оставила ему мисс Эльфриду. Этот трюк с тайным венчанием, должно быть, передается в семьях по наследству, как безумие там или подагра. И эти две женщины похожи друг на друга, как две горошины.

– Кто именно?

– Леди Эльфрида и молодая мисс, что жива сейчас. Те же волосы и глаза, но у матери мисс Эльфриды они были гораздо темнее.

– Жизнь – странная штука, как видите, – молвил Уильям Уорм задумчиво. – Ибо если бы титул лорда переходил по наследству женщинам вместо мужчин, то мисс Эльфрида была бы лордом Люкселлианом – леди, я имею в виду. Но на самом деле кровные связи иссякли, и по закону она сейчас никто для семьи Люкселлианов, кем бы она ни была по убеждениям.

– Мне всегда казалось, – промолвил Симеон, – когда я видел, как мисс Эльфрида обнимает маленьких леди, что между ними есть сходство, но я думал, что это всего-навсего игра моего воображения, ибо годы, должно быть, изменили фамильные черты.

– И сейчас мы передвинем этих двоих да разойдемся по домам, – вставил Джон Смит, который, будучи главным, возрождал рабочую атмосферу, когда становилось ясно как день, что она почти исчезла из-за дружеской беседы.

– Большую бутыль эля, которую мы не выпили, давайте оставим здесь до завтра; полагаю, никто из этих бедолаг не покусится на нее.

Таким образом подошел к завершению вечерний труд каменщиков, и вся компания двинулась к выходу из тихого обиталища усопших, прикрыв за собою старую железную дверь и громко закрыв замок на большой медный крюк, оставляя в неуместном заточении тех, кто не имел ни малейшего намерения сбежать.

Глава 27

Коль будет свиданье
Дано мне судьбой[144].

Любовь часто умирает в разлуке, еще чаще она умирает оттого, что одного предпочли другому. В случае с Эльфридой Суонкорт могущественная причина, по которой замена прошла успешно, была та, что новый возлюбленный был большей личностью, чем прежний. По сравнению с теми поучительными и пикантными выговорами, что она получала от Найта, Стефанова обычная уступчивость выглядела бесцветной; по сравнению с умеренностью любовных ласк Найта постоянный поток любовных излияний Стефана казался вялым. Она начала, не отдавая себе в том отчета, тосковать, желая, чтобы ее возлюбленный был повзрослее. А Стефан еще не дорос до того, чтоб его величали взрослым мужчиной.

Возможно, ей от природы было свойственно непостоянство; и если взглянуть на ее характер глазами наблюдателя, неподвластного влиянию ее ветрености, то можно признать ее самой изысканной и пластичной натурой из всех, говоря о том, как быстро вспыхивают ее симпатии. Стефану еще потому не удалось задержаться в ее сердце и сделать привязанность долговечной, что он, мучаясь неуверенностью в себе, без конца принижал себя в присутствии возлюбленной; а такая привычка лишь в общении с благоразумным мужчиной затрагивает доброжелательную струну привязанности, когда завзятая самоуверенность оставила бы ее безгласной; но та же самая привычка юноши умалять свои достоинства неизбежно убедит даже самую благоразумную на свете женщину, что он немногого стоит. Открытое высокомерие погасит пламя любви в сердце мужчины, но резкость и высокомерие пробудят любовь в сердце женщины – такова азбучная и оттого не менее печальная истина: представительницы прекрасного пола очень редко ценят честное с ними обращение, поскольку это противно их натуре. При этом, разумеется, на отказ Эльфриды мало повлияла неизменная мысль о том, какое положение родители Стефана занимают в обществе. Невзирая на то, какого мнения придерживается большинство обывателей, такие девушки вовсе не считают, что бедность – сама по себе порок; однако она в их глазах потому порочна, что манеры изящные и утонченные редко приобретаются в такой среде. Немногим женщинам из родовитых семейств довелось получить от жизни изрядный урок и узнать, что порою рабочая роба облекает собой прекрасную душу, а потому обыкновенный человек простого звания в их глазах не более чем червь. Грубые руки и грубая одежда Джона Смита, диалект, на котором говорила его жена, неизбежная ограниченность их кругозора – все это постоянно наблюдала Эльфрида, и оно не могло не оказать своего губительного влияния на ее любовь.

Возвратясь домой после пережитого ими смертельно опасного приключения на прибрежных скалах, Найт почувствовал себя неважно и удалился к себе почти сразу. Юная леди, которая столь существенным образом помогала ему, сделала то же самое, но около пяти вечера она появилась в гостиной, одетая как подобает. Эльфрида беспокойно бродила по дому, но не потому, что они оба едва избежали смерти.

Шторм, который с корнем вырывает дерево, заставляет тростник просто склониться, и после того, как она доставила Найта домой, все глубокие размышления о произошедшем оставили ее. Взаимное признание, которое стало следствием стремительного падения на скалах, занимало гораздо больше места в ее размышлениях.

Нынешнее беспокойство Эльфриды проистекало из несчастного обещания встретиться со Стефаном, кое, словно призрак, возвращалось к ней снова и снова. В ее душе разрасталось опасное понимание того, сколь незначителен Стефан в сравнении с Найтом. Теперь она думала о том, как здраво звучал совет ее отца расстаться со Стефаном, и так же страстно желала последовать ему, как она прежде его отвергала. Возможно, ничто так не закаляет молодые души, как такое вот открытие, что их самые дорогие сердцу и сильнейшие желания постепенно начинают звучать, благодаря времени и цинизму, в точности как советы той самой эгоистической политики, которую они раньше презирали.

Подошел час встречи, а вместе с ним и решительный момент, а после решительного момента наступил крах иллюзий.

– Прости мне Господь – не могу я встретиться со Стефаном! – воскликнула она, обращаясь к себе. – Моя любовь к нему не уменьшилась, но мистера Найта я люблю больше!

Да, она спасет себя от человека, который ей не подходил, несмотря на клятвы. Она послушается отца и порвет все связи со Стефаном Смитом. Вот каким образом решение изменить своему возлюбленному замаскировалось под покорность отцовской воле и добродетель.

Прошло несколько дней, а любовное признание так и не слетело с губ Найта. Такие прогулки наедине и нежные сцены – одну из них, что произошла в летнем домике, наблюдал Смит – случались часто, но он ухаживал за ней столь незаметно, что любая другая девушка, не наделенная деликатным пониманием Эльфриды, сочла бы, что за нею не ухаживают вовсе. Наконец-то она и впрямь стала чувствовать удовольствие от жизни. Она избавилась от чувства вины за свои прошлые поступки, и каждый миг настоящего приносил ей безотчетное счастье. Тот факт, что Найт еще не сделал никакого официального признания, не был помехой. После того как он выдал свои чувства на скале, она знала, что любовь к ней действительно живет в его сердце, и пока предпочитала, чтобы их отношения оставались в том виде, в каком он их предлагал, и до поры до времени не гналась за цветистыми признаниями. Случайность принудила их чувства преждевременно заявить о себе, и поэтому они оба были еще слишком взбудоражены после пережитой опасности.

Но едва она перестала страдать от беспокойства и угрызений совести, что упрекала ее в измене, как ее начали терзать новые тревоги. Она стала бояться, что Найт случайно встретится со Стефаном где-нибудь в окрестностях, а она сама станет темой их беседы.

Когда Эльфрида узнала Найта получше, она поняла, что тот не только далек от мысли, что Стефан был его предшественником, но и предположенья такого не допускал, что до него у нее мог быть другой поклонник. В прежние времена она то и дело искренне высказывалась, прямодушно выражала свое настоящее и честное мнение, которое обнажало ее сердце до самых потаенных его глубин. Однако пришло время измениться. Она никогда даже и не намекала на то, что знакома с другом Найта. Когда женщины избирают скрытность, они в этой скрытности идут до конца; и чаще всего они начинают скрытничать со своим вторым возлюбленным.

Воспоминание о тайном побеге из дому было теперь еще более мрачное видение, чем раньше, и, подобно Духу Гленфинласа[145], только разрасталось до колоссальных размеров при любой попытке его изгнать. Природная честность призывала ее открыться Найту и довериться его великодушию, с тем чтоб получить от него прощение; и она знала, что нужно поведать ему обо всем как можно скорее, или не стоит и вовсе делать такое признание. Чем дольше она будет это скрывать, тем тяжелей ей будет признаваться. Но она отложила этот разговор. Непобедимый страх, который у молодых женщин всегда сопровождает сильную любовь, слишком громко говорил в ее душе, чтоб она могла набраться мужества да проявить честность, что подвергла бы ее любовь смертельному риску:

Растет любовь, растет и страх в крови;
Где много страха, много и любви[146].

На эту партию смотрели как на дело рук ее отца и мачехи. Меж тем священник не забыл про данное Эльфридой обещание рассказать, от кого она получила телеграмму, и два дня спустя после сцены в летнем домике он многозначительным тоном спросил ее о телеграмме. Теперь она с ним поговорила начистоту.

– Я состояла в переписке со Стефаном Смитом с тех пор, как он покинул Англию, и вплоть до последнего времени, – сказала она спокойно.

– Что! – воскликнул священник в ужасе. – И под самым носом у мистера Найта?

– Нет, когда я осознала, что мистер Найт стал дороже моему сердцу, я подчинилась вашей воле.

– Премного благодарен, вы так любезны. Когда же тебе начал нравиться мистер Найт?

– Мне кажется, этот вопрос неуместен, папа, а телеграмма была от агента судоходной компании, и послали ее не по моей просьбе. Она уведомляла о прибытии судна, которое привезло его домой.

– Домой! Как, он здесь?

– Да, в деревне, я полагаю.

– Он пытался с тобой увидеться?

– Только честными путями. Но не допрашивай меня так сурово, папа! Это пытка.

– Я задам только один вопрос, – отвечал он. – Ты с ним встречалась?

– Я не встречалась. Я могу тебя заверить, что отныне не существует ни малейшего взаимопонимания между мною и молодым человеком, который вызывает у вас такое сильное неудовольствие, а если и существует, то ровно столько же, сколько понимания между ним и тобой. Ты велел мне забыть о нем – и я о нем забыла.

– О, прекрасно; хотя ты не послушалась меня с самого начала, ты проявила себя хорошей дочерью, Эльфрида, подчинившись моей воле в конце.

– Не называй меня хорошей, папа, – молвила она горько. – Ты не знаешь… и чем меньше рассказывать о некоторых вещах, тем лучше. Помнишь, мистеру Найту ничего не известно о другом ухажере. Ох, сколько же вреда от всего этого! Я не знаю, к чему я приду.

– Положение дел таково, что я склонен сказать ему, или, во всяком случае, я не буду причинять себе беспокойство, тревожась о том, что он узнает. Как-нибудь он да узнает, что это тот самый приход, где живет отец молодого Стефана; что же заставляет тебя так тревожиться?

– Я не могу сказать, но обещай – молю, не рассказывай ему ничего! Это меня погубит!

– Пффф, дитя. Найт – славный малый и сообразительный человек, но в то же время от моего внимания не ускользнуло, что и он для тебя не самая выгодная партия. Мужчины его склада ума не представляют собой ничего хорошего, когда становятся мужьями. Если ты не будешь спешить, то сможешь выйти за того, кто будет во много раз богаче. Но помни, что я ни слова не говорю против того, чтобы ты за него вышла, если ты его любишь. Шарлотта от этого в восторге, как ты знаешь.

– Что ж, папа, – сказала она, улыбаясь с надеждой, но не в силах подавить вздоха. – Очень приятно знать, что… что, уступая своим чувствам и полюбив его, я порадовала свою семью. Но я нехорошо поступила, ох, я так скверно поступила!

– Никто из нас не идеален, говорю это с сожалением, – мягко промолвил ее отец. – Но девушкам даровано право менять свои решения, знаешь ли. Это открыли поэты еще в незапамятные времена. Катулл так и пишет: Mulier cupido quod dicit amanti in vento[147]… Что у меня за память такая дырявая! В любом случае, цитата о том, что слова женщины своему возлюбленному – это то же самое, что слова, написанные на воде и ветре. Брось переживать об этом, Эльфрида.

– Ах, ты не знаешь!

Они стояли, беседуя, на лужайке около дома, и Найт показался в их поле зрения, медленно спускаясь с холма петляющей походкой. Когда Эльфрида встретилась с ним, на душе у нее стало гораздо легче – теперь все стало куда проще. Ответственность за ее неверность, казалось, отчасти перешла с ее плеч на плечи ее отца. Однако некоторые мрачные мысли по-прежнему ее одолевали.

«Ах, если бы он только знал, как далеко я зашла в отношениях со Стефаном, и при этом сказал мне то же самое, насколько счастливее я бы была!» – вот что очень часто приходило ей на ум.

В тот день влюбленные отправились на конную прогулку на час-другой; и, хотя старались вести себя как можно незаметнее, поскольку похороны леди Люкселлиан, кои прошли в очень тесном семейном кругу, были только вчера, они все же сочли нужным проехать рядом с церковью Восточного Энделстоу.

Ступени, ведущие в склеп, как было сказано, находились снаружи церкви, непосредственно под стеною придела[148]. Будучи верхом, и Найт, и Эльфрида могли их видеть поверх кустарников, скрывающих кладбище.

– Смотрите, склеп как будто еще открыт, – сказал Найт.

– Да, он открыт, – отвечала она.

– Что это за человек, который там рядом стоит? Каменщик, я так понимаю?

– Да.

– Интересно, это случайно не Джон Смит, отец Стефана?

– Думаю, это он и есть, – отвечала Эльфрида с запинкой.

– Ах, и кто бы мог подумать? Я хотел бы узнать у него, как поживает его сын, мой праздный протеже. И, по описанию твоего отца, внутри склеп выглядит очень интересно. Думаю, нам надо его осмотреть.

– Не кажется ли вам, что это не самая лучшая идея? Разве там сейчас не находится лорд Люкселлиан?

– По всей вероятности, это не так.

Эльфрида дала свое согласие, поскольку ей больше ничего не оставалось делать. Ее сердце, кое сначала задрожало от ужаса, успокоилось, как только она поразмыслила о характере Джона Смита. Спокойный, скромный человек, можно быть уверенной, что он будет обращаться с нею, как раньше, несмотря на то что она состояла в любовной переписке с его сыном, и это может придать ее поведению больше показного и неестественного. Таким образом, не испытывая особой тревоги, она приняла руку Найта, после того как сошла с лошади, и прошла с ним между могилами и к склепу. Глава каменщиков узнал ее, как только она к нему приблизилась, и, как всегда, приподнял свою шляпу с уважением.

– Я знаю, что вы – мистер Смит, отец моего давнего друга Стефана, – сказал Найт сразу же, как только он изучил взглядом загорелые и грубые черты лица Джона.

– Да, сэр, я он самый и есть.

– Как здоровье вашего сына? Я получил от него всего одну весточку с тех пор, как он уехал в Индию. Полагаю, он вам рассказывал обо мне – о мистере Найте, с которым он познакомился в Экзонбери несколько лет назад.

– Да, это я слыхал. Со Стефаном все прекрасно, благодарю вас, сэр, и он в Англии; по правде говоря, он дома. Короче говоря, сэр, он здесь, внизу в склепе, осматривает гробы усопших.

Сердце Эльфриды забилось, как пойманная птица.

Найт был поражен.

– Что ж, это уму непостижимо, – тихонько пробормотал он, и сказал громче: – А он знает, что я гощу в этих краях?

– Я не могу сказать с определенностью, сэр, если правду молвить, – отвечал Джон, не желая никаким боком оказаться втянутым в запутанную историю, о коей он больше догадывался, чем знал точно.

– Не сочтет ли это вторжением семья усопшей, если мы спустимся в склеп?

– Ох, Господь с вами, сэр, конечно нет; целые толпища народу спускались туда. Он оставлен открытым специально.

– Мы идем вниз, Эльфрида.

– Боюсь, там воздух спертый, – сказала она с подкупающей мольбой.

– Ох, нет, мисс, – сказал Джон. – Мы побелили известкой[149]стены и арки в тот день, как склеп открыли, как мы всегда и делаем, и снова побелили их известкой утром до похорон; и воздух там такой же приятный, как в житнице.

– Тогда я хотел бы, чтобы вы сопровождали меня, Эльфи, как-никак, вы и сами происходите из этой семьи.

– Мне не по душе идти туда, где смерть представлена столь выразительно. Я побуду с лошадьми, пока вы все осмотрите там, – они могут забрести куда-нибудь.

– Что за вздор! Я и помыслить не мог, что ваши чувства столь неустойчивы, что их может так легко привести в расстройство несколько свидетельств нашей бренности, но оставайтесь здесь непременно, если вы так напуганы.

– Ох, нет, я не напугана, не говори так.

Она с несчастным видом подала ему руку, думая о том, что, возможно, разоблачение может произойти с тем же успехом как сразу, так и десять минут спустя, ибо Стефан конечно же проводил бы своего друга до лошади.

Сначала мрак склепа, что освещался только парой свечей, был слишком густым, чтобы позволить их глазам различить что-то определенное; но, пройдя немного вперед, Найт рассмотрел перед темными домовинами, вытянувшимися вдоль стен, молодого человека, который стоял и делал записи в блокноте для рисования.

Найт сказал лишь одно: «Стефан!»

Стефан Смит, не будучи в том же абсолютном неведении относительно Найтова местопребывания, как Найт был относительно его, в тот же миг узнал своего друга и превосходно видел силуэт красавицы, что стояла за его спиной.

Стефан прошел вперед и пожал ему руку, ни слова не говоря.

– Почему ты не писал мне, мой мальчик? – спросил Найт, никак не обозначив для Стефана присутствие Эльфриды. Для эссеиста Смит по-прежнему остался деревенским мальчиком, которому он покровительствовал и о котором заботился – одним словом, тем, с кем формально знакомить леди, помолвленную с ним самим, казалось Найту неуместным и абсурдным.

– А вы почему мне не писали?

– Ах, ну да. Почему я не писал? Почему мы оба не писали друг другу? Это вопрос, на который мы не всегда можем ответить ясно, опасаясь признаться самим себе в том, что были глупы. В любом случае, я о тебе не забыл, Смит. И теперь мы встретились; и мы должны встретиться снова и поговорить гораздо дольше, чем здесь это удобно в таких условиях. Я должен знать во всех подробностях твою жизнь. То, что ты процветаешь, это я понял, и ты должен научить меня этому.

Эльфрида стояла позади. Стефан понял значение ее взгляда и немедленно догадался, что она никогда не упоминала его имени Найту. Его такт и умение избегать катастрофы в отношениях были главными качествами, кои сделали его интеллектуально респектабельным, и в этом он далеко превзошел Найта – в общем, он решил мирным путем выйти из создавшегося положения, не задев никоим образом чувства Найта или Эльфриды, вознамерившись сделать для этого все возможное. Его старое чувство признательности Найту никогда не оставляло его полностью, а его любовь к Эльфриде была теперь великодушной.

Едва смея наблюдать за ее движениями, он видел, что она будет вести себя с ним так, как он сам поведет себя с ней; и если он поведет себя как незнакомец, она сделает то же самое, дабы избежать неловкого положения. Обстоятельства благоприятствовали этому, и желательно было, чтоб он держался с Найтом как можно более скрытно и сократил встречу насколько возможно.

– Опасаюсь, что мое время пребывания здесь будет настолько кратким, что я не могу позволить себе даже это удовольствие, – сказал он. – Я уезжаю завтра. И до того момента, пока я не отплыву на континент и в Индию, что будет через две недели, у меня едва ли будет свободная минута.

Разочарование Найта и его недовольные взгляды, когда он услышал этот ответ, причинили Стефану столько же сильной боли, как и тогда, когда он увидел Эльфриду с ним под руку. Слова о нехватке времени в буквальном смысле были правдивы, однако тону, которым их произнесли, было далеко от искренности. Стефан был бы бесконечно рад побеседовать с ним, как в прежние времена, и считал колоссальной для себя утратой, что ради спасения женщины, в глазах которой он обратился в ничто, ему приходится умышленно отталкивать своего друга.

– О, мне жаль это слышать, – вымолвил Найт, которому изменил голос. – Но, разумеется, если у вас важные дела, которые требуют вашего внимания, ими не должно пренебрегать. И если это будет наша первая и последняя встреча, позвольте мне сказать, что я желаю вам успеха от всего сердца!

Тон Найта смягчился к концу речи, торжественность места стала влиять на него и очистила его сердце от ребяческой и мимолетной обиды на слова.

– Вот ведь странное место для нашей встречи, – продолжал он, озираясь вокруг.

Стефан ответил кратким согласием, и после этого воцарилось молчание. Черные очертания гробов теперь можно было различить гораздо яснее, чем при первом взгляде на них, белесые стены и арки сильно выделяли их контуры, делая из них выпуклые рельефы. То была картина, коя врезалась в память всем троим как незабываемая веха в истории их отношений. Найт, с оживленным выражением лица, стоял между своими спутниками, но немного впереди их, Эльфрида стояла справа от него, а Стефан Смит – слева. С правой стороны белый дневной свет слабым потоком лился внутрь склепа и казался голубоватым по контрасту с желтым светом свечей, что горели у стен. Эльфрида застенчиво отступила назад и стояла ближе всех к выходу, и она больше всех была залита дневным светом, в то время как Стефан стоял полностью в свете свечей, и тот край неба, который был виден выше верхних ступеней, что вели в склеп, казался ему пятном голубовато-стального цвета, и ничем больше.

– Я побывал здесь два или три раза с тех пор, как склеп был открыт, – сказал Стефан. – Мой отец здесь занимался подготовкой ко всему, как вы знаете.

– Да. Что вы делаете? – спросил Найт, глядя на блокнот для рисования и карандаш, кои Стефан держал в руках.

– Я делал зарисовки некоторых элементов церкви и после этого занимался тем, что копировал некоторые имена со здешних гробниц. Прежде чем я уехал из Англии, я делал много работы подобного рода.

– Да, разумеется. Ах, это бедная леди Люкселлиан, я полагаю. – Найт указал на гроб из светлого атласного дерева, который стоял на каменных лежнях[150] в новой нише. – А здесь покоятся останки ее родных с этой стороны. Кто эти двое, чьи гробницы расположены так плотно и близко друг от друга?

Голос Стефана немного дрогнул, когда он ответил:

– Это леди Эльфрида Кингсмор, урожденная Люкселлиан, и ее супруг, Артур. Я слышал от моего отца, что они… что он сбежал вместе с нею и женился на ней вопреки воле ее родителей.

– Тогда я предполагаю, что отсюда взялось то имя, что дали вам при крещении, мисс Суонкорт? – сказал Найт, повернувшись к ней. – Думаю, что вы рассказывали мне, что это было три или четыре поколения назад, когда ваша семья отделилась от Люкселлианов?

– Она была моей бабкой, – отвечала Эльфрида, напрасно пытаясь облизнуть пересохшие губы, прежде чем заговорить.

В этот миг она напоминала Магдалину Гвидо[151] с ее взглядом, в коем ясно читались угрызения совести, только воплотившуюся в детски-невинном теле. Она почти полностью отвернула лицо от Найта и Стефана и устремила взор на клочок неба, видимый из склепа, как если бы ее спасение зависело от того, чтобы она быстро достигла его. Ее левая ладонь слегка касалась свернутой калачиком руки Найта, отдернутая наполовину назад из-за стыда, что она предъявляет на него права перед своим первым возлюбленным, но все-таки она не желала отказываться от него; таким образом ее перчатка едва касалась его рукава. «Как быть прощенным и хранить свой грех?»[152] – выстукивало сердце Эльфриды в ту минуту.

Их разговор, казалось, обладал способностью возобновляться самопроизвольно и продолжался в виде разрозненных замечаний.

– Ум человеческий переполняют серьезнейшие мысли, когда стоишь здесь вот так, – говорил Найт размеренным, спокойным голосом. – Как много порой говорится о смерти! Как много мы сами можем поразмыслить об этом! Мы можем представить, как каждый из тех, кто здесь покоится, как будто вещает: Не по беззакониям нашим сотворил нам, и не по грехам нашим воздал нам[153]. Как там дальше, Эльфрида? Я сейчас думаю о сто втором псалме.

– Да, я его знаю, – пробормотала она и стала цитировать дальше спокойным низким голосом, явно заботясь о том, чтоб ни одно словечко не окрасилось ее эмоциями, достигнув слуха Стефана: – Ибо как высоко небо над землею, так велика милость [Господа] к боящимся Его[154].

– Что ж, – сказал Найт задумчиво. – Давайте покинем их. Такие места, как это, заставляют нас странствовать мыслью до тех пор, пока наше понимание не станет таким огромным, что нашей физической реальности станет не под силу выносить его пропорции. Мы оглядываемся на слабый и бренный ствол, который держит на себе эту роскошную листву, и спрашиваем себя: как это возможно, что этакая громада имеет столь маленькое основание? Должен ли я снова вернуться к моей ежедневной прогулке под этим низким потолком – в человеческое тело, где суетные мысли будут терзать меня? Разве не так?

– Да, – отвечали вместе Стефан и Эльфрида.

– Человеку также свойственно обижаться на то, что такая благодатная широта, каковою обладает любое разумное существо, должна быть заключена в хрупкий ларец человеческого тела. Что еще способно так же ослабить наши намерения о будущем, как мысли обо всем этом?.. Как бы ни было, давайте мы сыграем на более жизнерадостной струне, поскольку нам всем еще предстоит великое множество дел совершить в жизни.

Так Найт задумчиво вещал, обращаясь к молодым людям, не имея ни малейшего представления об искусном обмане, на который они решились по разным причинам, который разобщил сердца, что бились с ним рядом, и о тех сценах, что в былые дни соединяли их, и каждый из этих двоих, и он, и она, чувствовали, что не выигрывают от сравнения со своим задумчивым наставником. Хотя он не обладал такой телесной красотой, как молодой архитектор или дочь священника, Найтовы глубина мышления и честность озаряли его черты благородством, кое даже не зарождалось в тех двоих. Сложно создать такие правила, которые подошли бы обоим полам, поэтому, возможно, такую малосведущую девушку, какой была Эльфрида, едва ли позволительно загружать моральной ответственностью, коей в подобном случае ожидают от мужчины. Кроме того, шарм женщины в некоторой степени зависит от того, обладает ли она тонкостью суждений в вопросах любви. Но если считать, что честность – добродетель сама по себе, то получалось, что Эльфрида, отныне утратив ее, была уже недостаточно хороша для Найта. Что касается Стефана, то, хотя он и действовал обманом, стремясь к достойной цели, в конце концов, он не переставал от этого быть обманщиком; а такая стратегия, какие бы добрые плоды ни венчали ее в случае победы, все-таки редко вызывает к себе восхищение, особенно если стратег терпит неудачу.

В обычной ситуации, будь Найт даже тет-а-тет со Стефаном, он бы едва ли позволил себе намекнуть на свои возможные взаимоотношения с Эльфридой. Но в нынешней обстановке Найт ощутил склонность открыть душу.

– Стефан, – сказал он, – эту леди зовут мисс Суонкорт. Я гощу в доме ее отца, как вы, вероятно, знаете. – Он приблизился к Смиту на несколько шагов и прибавил тихонько: – Я могу также сказать вам, что мы собираемся пожениться.

Как бы тихо ни прозвучали эти слова, Эльфрида услышала их и ожидала ответа от Стефана, забыв, как дышать, в полнейшем молчании, если это можно назвать молчанием, поскольку платье Эльфриды при каждом ударе ее сердца колыхалось и вздымалось волнами, словно жидкость в термометре любви[155], и шелестело, прикасаясь к стене, в ответ тому же сердцебиению. Лучи солнечного света, что достигали ее лица, придавали ему голубоватую бледность по сравнению с лицами тех двоих.

– Я вас поздравляю, – сказал Стефан тихонько и громко прибавил: – Я знаком с мисс Суонкорт… немного. Вы должны помнить, что мой отец является прихожанином мистера Суонкорта.

– Я думал, что ты, возможно, не жил дома с тех пор, как они поселились здесь.

– Несомненно, я никогда не жил дома, начиная с того времени.

– Я знакома с мистером Смитом, – молвила Эльфрида слабым голосом.

– Что ж, мне нет никакого оправдания. Полагаю, будь вы незнакомцами друг для друга, мне следовало бы вас представить, а поскольку вы добрые знакомцы, мне не нужно было так упорно стоять между вами. Но по правде говоря, Смит, в моих глазах вы все еще мальчик, даже теперь.

Казалось, Стефан только в этот миг осознал всю глубину жестокости своего положения. Он не мог сдержать слов, которые слетели у него с языка с неясной горечью:

– Вам следовало сказать, что я в ваших глазах по-прежнему остался деревенщиной, сыном ремесленника, и поэтому неподходящая персона для такого знакомства.

– Ох, нет, нет! Я вовсе не это хотел сказать. – Найт попытался дать свой ответ смеющимся тоном для ушей Эльфриды и серьезным для слуха Стефана, и обе его попытки явно провалились и вылились в сказанные через силу слова, кои никому не понравились. – Что ж, давайте снова выйдем на открытое пространство, а вы особенно молчаливы, мисс Суонкорт. Вы не должны тревожиться о Смите. Мы знаем друг друга на протяжении долгих лет, как я вам говорил.

– Да, вы говорили, – эхом отозвалась она.

– Только подумать, она и словом не обмолвилась о том, что знает меня! – едва слышно пробормотал Смит и с некоторыми угрызениями совести подумал о том, как сильно ее поведение напоминает его собственное, когда он впервые явился к ним в дом на правах незнакомца.

Они поднялись по ступеням к дневному свету, и Найт больше не обращал внимания на поведение Эльфриды, которое он, как обычно, счел естественной скромностью молодой женщины, кою видят с ним прогуливающейся вместе, что не оставляет особых сомнений в том, что это значит. Между тем Эльфрида вышла немного вперед и быстрым шагом пошла через кладбище.

– Вы очень много изменились, Смит, – сказал Найт. – И полагаю, не больше, чем того следовало ожидать. Как бы там ни было, не воображайте, что я буду испытывать хоть малейший интерес к вам и вашим успехам всякий раз, как вам вздумается поведать их мне. Я не забывал о той привязанности вашей, о которой вы говорили как о причине вашего отъезда в Индию. Юная леди из Лондона, не правда ли? Я надеюсь, все благополучно?

– Нет, помолвка расстроилась.

Всегда бывает сложно угадать, надо выражать сожаление или же радость при определенных обстоятельствах – все зависит от достоинства партии, – и Найт предпочел обезопасить себя нейтральным высказыванием:

– Верю, что это произошло к лучшему.

– Надеюсь, что так оно и было. Но я умоляю вас, чтобы вы не принуждали меня сказать больше… нет, вы не принуждали меня… я не то имел в виду… но я предпочел бы не говорить на эту тему.

Стефан в большой спешке проговорил эти слова.

Найт более ничего не сказал, и они отправились вслед за Эльфридой, коя по-прежнему держалась на несколько шагов впереди и не слышала бессознательного намека Найта на нее. Стефан простился с ним у ворот кладбища, не выходя наружу, и наблюдал за тем, как тот и его возлюбленная садятся в седло.

– Великий Боже, Эльфрида, – воскликнул Найт. – Как вы бледны! Видно, мне не следовало вести вас в тот склеп. В чем дело?

– Ни в чем, – слабым голосом отвечала Эльфрида. – Я приду в себя через минуту. Там, внизу, все мне показалось таким странным и неожиданным, что я почувствовала себя дурно.

– Я-то думал, что вы просто мало говорите. Достать вам воды?

– Нет, нет.

– Считаете ли вы, что вам безопасно ехать сейчас верхом?

– Вполне… правда, так и есть, – сказала она, глядя на него умоляющим взглядом.

– А теперь, раз – и ты в седле! – прошептал Найт ей на ушко и с нежностью поддержал ее, чтобы она поднялась в седло.

Ее бывший возлюбленный все еще смотрел на эту сцену, прислонившись к воротам и находясь на дюжину ярдов позади них. Оказавшись в седле и крепко взяв поводья в руки, она один раз, словно подчиняясь непреодолимому притяжению колдовских чар, повернула голову в его сторону, и в первый раз с того памятного расставания на вересковой пустоши за пределами Сент-Лансеса, после пылкой попытки тайком выйти за него замуж, Эльфрида взглянула в лицо молодому человеку, своему первому возлюбленному. Он был тем юношей, который много раз называл ее своей женой, с которой не расстанется вовек и к которому даже она сама обращалась как к своему супругу. Их глаза встретились. Целую жизнь можно измерить скорее по глубине жизненного опыта, чем по ее действительной продолжительности. Их обмен взглядами пусть и длился всего мгновение, вмещал в себя целую эпоху в их истории. Для Эльфриды вся сила агонии и упрека в глазах Стефана стала тем гвоздем, что пронзил ей сердце смертельной болью, и нет слов, чтоб ее описать. Сделав судорожное движение, Эльфрида отвела глаза, подстегнула лошадь, и, пребывая в хаосе тревожных воспоминаний, она забыла обо всех, кто находился с нею рядом. То был заключительный акт мошеннического обмана, который они оба сыграли в склепе.

Достигнув холма, где парк переходил в лес и перелесок, Найт подъехал к ней поближе и сказал:

– А теперь вам стало лучше, любимая?

– Ох да. – Она закрыла рукою глаза, словно для того, чтобы стереть образ Стефана. На каждой ее щечке заалело по пятнышку лихорадочного румянца, и смертельная бледность лилейных лепестков стала понемногу покидать ее лицо.

– Эльфрида, – молвил Найт своим прежним, наставительным тоном. – Вы знаете, что я ни секунды вас не упрекаю, но не слишком ли много неподобающей женщине слабости в том, что вы потакаете себе, приходя в такое сильное волнение от того, что, в конце-то концов, ничуть не ново? Я думаю, что каждая женщина из тех, что достойны этого имени, должна иметь силы на то, чтобы взирать на смерть с некоторым хладнокровием. Уверен, вы согласитесь со мной?

– Да, я это признаю.

То, что он не ведал об истинной причине ее недомогания, то, что не выказывал ни малейших попыток отыскать двойной смысл в только что виденной им сцене в склепе, то, что он был полностью свободен от любых подозрений, – все это показывало, до какой степени сам Найт был неспособен на обман, а отнюдь не свидетельствовало о том, что ему была свойственна тупость, когда он анализировал человеческие поступки и характеры. Это прекрасно поняла Эльфрида, а понимание в свой черед добавило горечи ее самобичеванию, и с той поры она стала идеализировать его еще больше – просто за то, что она и он были такими разными. Даже недавняя встреча со Стефаном и звук его голоса, от которого в ее душе на миг затрепетали одна-две струны былой нежности, – даже этому было не под силу победить ее пылкую любовь к Найту, коя вспыхнула в ней с новой силой, едва Стефан скрылся с глаз.

Она торопливо ответила на вопрос Найта и немедленно продолжила разговор на отвлеченные темы. После того как они вернулись домой, Эльфрида держалась в стороне от него, пока не настало время обедать. После того как обед подошел к концу и они полюбовались закатом в гостиной, Найт вышел на террасу. Эльфрида вышла за ним очень решительно, ее подстрекало добродетельное намерение.

– Мистер Найт, я хочу вам кое-то сказать, – молвила она со спокойной твердостью.

– И что же это будет? – весело ответил ее возлюбленный. – Я надеюсь, беседа о счастье. Не позволяйте ничему расстроить вас настолько, насколько вы были опечалены сегодня днем.

– Я не смогу раскрыть вам тему разговора до тех пор, пока не поведаю всю историю полностью, – сказала она. – И я сделаю это завтра. Это будет рассказ о том, что я однажды натворила и что мне вовсе не следовало делать.

Необходимо заметить, что она дала сильно смягченное описание отчаянной страсти и тайного побега из дому, кои, более или менее, сами по себе были происшествием, кое удалось скрыть и коему не удалось перерасти в скандал в общественном мнении.

Найт подумал, что темой беседы будет какая-то безделица, и сказал весело:

– Стало быть, я не сейчас выслушаю ваше ужасное признание?

– Нет, не сейчас. Я не имела в виду сегодня вечером, – ответила Эльфрида, и твердости в ее голосе заметно поубавилось. – Это не такой пустяк, как вам кажется… это дело меня очень сильно волнует. – Но, боясь эффекта от своей же серьезности, она добавила натянутым тоном: – Хотя, возможно, вы можете в итоге счесть его пустяком.

– Но почему же вы не сказали, когда это будет?

– Завтра утром. Вы назначите время, не правда ли, и обяжете меня придерживаться его? Я хочу, чтобы вы назвали конкретный час, поскольку воля моя слаба, и я в противном случае попытаюсь улизнуть от этого разговора. – К этим словам она добавила притворный смешок, который показывал, насколько же трусливо было ее решение.

– Что ж, скажем, после завтрака, в одиннадцать часов.

– Да, одиннадцать часов. Я вам обещаю. Будьте строги и не позволяйте мне отказываться от моего обещания.

Глава 28

О, нежная душа, мечта
Во мне: тебе вверяться вновь[156].

– Мисс Суонкорт, одиннадцать часов.

Эльфрида выглянула из окна своей гардеробной на первом этаже, и Найт посмотрел на нее с балюстрады террасы, где он праздно сидел какое-то время, разделяя свои взгляды между страницами книги в его руке и сверкающими цветами гераней и кальцеолярий да упомянутым открытым окном.

– Да, я знаю, что одиннадцать. Я иду.

Он подошел ближе и стал под окном:

– Как вы себя чувствуете утром, Эльфрида? Выглядите вы так, будто длительный ночной отдых не пошел вам на пользу.

Вскоре после этого она появилась в дверях, приняла его предложенную руку, и вместе они медленно отправились вниз по усыпанной гравием дорожке, коя вела к реке и пропадала между деревьев.

Ее решение, что продержалось в силе на протяжении последних пятнадцати часов, заключалось в том, чтобы поведать ему всю правду без утайки, и теперь этот миг настал.

Шаг за шагом они шли вперед, и она, тем не менее, не проронила ни слова. Они уже почти дошли до конца дорожки, когда Найт нарушил молчание:

– Ну, где же признание, Эльфрида?

Она помедлила мгновение, глубоко вздохнула и сказала вот что:

– Я как-то раз говорила вам – или, вернее, я дала вам понять – то, что не было правдой. Мне кажется, вы думали, что я имела в виду, что мне исполнится девятнадцать в мой следующий день рождения, а на самом деле девятнадцать мне исполнилось в мой прошлый.

Этот момент оказался для нее слишком большим испытанием. Теперь, когда подошел решительный миг, никакие тревожные угрызения совести, никакая любовь к честности, никакое острое желание излить ему душу и получить прощение вместе с поцелуем не могли напрячь волю Эльфриды, чтоб она пошла на такой риск. Ужас, который она испытывала, стоило ей подумать о том, что он ей не простит, только разросся при воспоминании о вчерашнем обмане, который мог добавить отвращения к его разочарованию. Уверенность в том, что он будет ее любить еще один день, который она выгадает своим молчанием, была для нее ценнее надежды на вечность вместе, ради коей пришлось бы рискнуть всем.

Дрожь, кою в ней вызвали все эти размышления о том, что она намеревалась сказать, придали такое естественное волнение тем словам, что она произнесла на самом деле, что Найт ни на секунду не заподозрил, что это была замена, кою она придумала в последнюю минуту. Он улыбнулся и с нежностью пожал ее руку.

– Моя дорогая Эльфи, – да, вы теперь моя дорогая, – никакого протеста, – какая же вы обворожительная маленькая женщина, что бываете столь абсурдно щепетильны из-за ничтожной малости! Право слово, меня никогда не заботило, когда именно был ваш девятнадцатый день рождения – в прошлом году или в нынешнем. И, богом клянусь, мне вовсе не нужно это знать, поскольку такой пустяк никогда не заставит переживать из-за него благоразумного чудака, который и без того на дюжину лет вас старше.

– Не хвалите меня… не хвалите меня! Хотя я бесконечно ценю вашу похвалу, сейчас я ее не заслуживаю.

Однако Найт, будучи в исключительно добродушном настроении, усмотрел в этом горестном восклицании одну только скромность.

– Что ж, – добавил он спустя минуту. – Вы знаете, что нравитесь мне еще больше за такую нравственную чистоту, хоть я и зову это абсурдом. – Он продолжал свою речь с нежной серьезностью. – Ибо, Эльфрида, есть всего одно качество, что я люблю видеть в женщине: это душа такая же правдивая и чистая, как небесный свет. Я могу примириться с чем угодно, если у женщины такая душа, и ничего не прощу, если она этим не обладает. Эльфрида, вы обладаете подобной душой, если она вообще свойственна женщине, и, обладая ею, сохраните ее в чистоте, и никогда не внимайте новомодным теориям сегодняшнего дня о женских привилегиях и о естественном праве женщины пользоваться уловками. Поверьте на слово, моя дорогая девочка, что благородная женщина должна быть такой же честной, как и благородный мужчина. Под честностью я особенно имею в виду честность не только в деловых вопросах и общественных отношениях, но также во всех деликатных вопросах любви, однако при этом женщины особенно любят ссылаться на привилегию изворачиваться и хитрить в последнем, что будто бы даровано вашему полу.

Эльфрида с тревогой взглянула на деревья.

– А теперь давай пойдем к реке, Эльфи.

– Я бы пошла, если б у меня на голове была шляпка, – сказала она таким голосом, будто превозмогала какую-то боль.

– Я принесу ее вам, – сказал Найт, желая приобрести ее компанию по такой низкой цене. – Вы только посидите здесь минутку.

И он развернулся и торопливо пошел к особняку, чтобы взять необходимую вещь.

Эльфрида присела на одну из тех грубых скамей, что в изобилии украшают собой здешние земли, и замерла, не отрывая взгляда от травы. Ей пришлось поднять глаза, когда она услышала треск сучьев и неровные шаги неподалеку. Проходя вдоль тропинки, коя пересекала ту, на коей она была, и коя шла через отдаленные кустарники, Эльфрида увидела вдову фермера, миссис Джетуэй. Прежде, чем та заметила Эльфриду, она остановилась, чтобы посмотреть на особняк, очертания которого были видны сквозь кусты. Эльфрида, отшатнувшись назад, понадеялась, что неприятная женщина пройдет мимо, не заметив ее. Однако миссис Джетуэй, коя, казалось, обращалась с молчаливой речью к дому, где жила Эльфрида, речью, которую, несомненно, продиктовала причина, что была в некотором смысле воспринята ее сознанием шиворот-навыворот, заметила девушку и немедленно подошла к ней и стала перед нею:

– A-а, мисс Суонкорт! Отчего вы беспокоите меня? Неужто я вторглась в ваши владения потому, что прошла здесь?

– Вы можете здесь гулять, если вам так нравится, миссис Джетуэй. Я отнюдь вас не побеспокою.

– Вы беспокоите мой ум, а мой ум заключает в себе целую жизнь, ибо мой мальчик по-прежнему там, а вышел он из моей утробы.

– Да, бедный юноша. Я сожалею о его смерти.

– Знаете ли вы, отчего он погиб?

– Чахотка.

– Ох нет, нет! – сказала вдова. – Под этим словцом «чахотка» скрыто куда больше. Он умер оттого, что вы сперва ничуть не возражали против того, чтобы быть его возлюбленной, а затем ему изменили, и это убило его. Да, мисс Суонкорт, – произнесла она возбужденным шепотом, – вы убили моего сына!

– Как можете вы быть такой злой и глупой! – воскликнула Эльфрида, вскочив на ноги с негодованием. Но негодование было ей несвойственно, и она, будучи измучена и истерзана последними событиями, потеряла всякую силу защищаться, кою эта эмоция обычно придает. – Я не могла ему помешать любить меня, миссис Джетуэй!

– Это как раз то, чему вы отлично могли помешать. Вы знаете, как это началось, мисс Эльфрида. Да, вы сказали, что имя Феликс вам нравится больше, чем любое другое имя в нашем приходе, и вы знали, что это его имя и что ваши слова ему обязательно передадут.

– Я знала, что это его имя… конечно, знала, но я уверена, миссис Джетуэй, что никому не поручала сказать ему это.

– Но вы знали, что ему передадут.

– Нет, я не знала.

– И затем, после этого, когда вы ехали верхом мимо нашего дома в ярмарочный день, и парни стояли толпой, и вы захотели спешиться, и когда Джим Дрейн и Джордж Апвей и трое, или четверо, или больше ринулись вперед, чтобы подержать вам пони, а Феликс застенчиво стоял позади всех, почему вы подманили его к себе и сказали, что хотели бы, чтобы это сделал именно он?

– О миссис Джетуэй, как неверно вы все понимаете! Мне он был по душе больше всех, вот почему я попросила его помочь мне спешиться. Он был спокойным и приятным… я всегда думала о нем так… и он мне нравился.

– Тогда почему вы ему позволили поцеловать вас?

– Это ложь; ох, все было не так, не так! – отвечала Эльфрида, плача в отчаянии. – Он подошел ко мне сзади и попытался поцеловать меня; и вот поэтому я сказала ему, что не хочу его никогда больше видеть.

– Но вы не рассказали об этом ни своему отцу, ни еще кому-нибудь, значит, не смотрели на это как на оскорбление, как вы сейчас тщетно стараетесь изобразить.

– Он умолял меня никому не говорить, и я по глупости на это согласилась. И теперь я глубоко сожалею, что никому не рассказывала. И я отнюдь не ожидала, что меня будут бичевать моим же добрым деянием. Прошу вас, покиньте меня, миссис Джетуэй, – старалась усовестить ее девушка.

– Что ж, вы ответили ему резким отказом, и он умер. И прежде, чем его тело успело остыть, вы пустили в свое сердце нового возлюбленного. Затем беспечно отослали его в долгую деловую поездку и взяли себе третьего. И если вы считаете это пустяками, мисс Суонкорт, – продолжала она, подходя к ней ближе, – то ведет оно к тому, что и впрямь серьезно. Вы уже забыли о тайном побеге из дому с целью сочетаться браком, поездку в Лондон и возвращение назад на следующий день неженатыми, и что в этом достаточно позора, чтобы погубить доброе имя женщины куда более добродетельной, чем вы? Вы могли забыть… я не забыла. Неверность своему возлюбленному – это плохо, однако неверность ему после того, как вы были ему женой, – это уже распутство.

– Ох, это злая, жестокая ложь! Не говорите этого; ох, не говорите!

– А ваш новый возлюбленный знает об этом? Думаю, что нет, или он больше не был бы вашим! В том виде, в каком история известна всем, она расползается слухами по всей округе даже теперь; но я знаю гораздо больше, чем все они, вместе взятые; и с какой стати мне уважать вашу любовь?

– Ручаюсь, что вы этого не сделаете! – вскричала Эльфрида с горячностью. – Ступайте и расскажите всем все, что можете, чтобы опорочить меня; треплите языком – я сама призываю вас к этому! Я презираю вас как клеветницу! Смотрите, вот он идет. – И ее голос очень сильно задрожал, когда она увидела сквозь сплетенье ветвей силуэт любимого ею Найта, который вышел из дверей особняка с ее шляпкой в руке. – Скажите ему все разом; я смогу это вынести.

– Не теперь, – ответила женщина и исчезла, шмыгнув вниз по тропинке.

Возбуждение от ее последних слов вернуло румянец на щеки Эльфриды; и, торопливо промокнув платком глаза, она прошлась дальше, и, таким образом, когда ее возлюбленный подошел к ней, следы пережитых огорчений почти исчезли с ее лица. Найт надел на нее шляпку и взял ее под руку.

Это был последний день перед их поездкой в Сент-Леонардс; и Найт явно имел намерение побыть в ее обществе как можно дольше. Они неторопливо прогуливались по долине. Настал такой период осени, когда одна листва деревьев даже в самых заурядных лесах столь богата красками, что способна истощить цветовые сочетания палитры художника. Самыми блистательными из всех были буки, у коих яркий ржаво-красный цвет листвы на концах ветвей переходил в ярко-желтый внутри листвы; молодые дубки все еще сохраняли нейтральный зеленый цвет; сосны и остролисты были почти голубыми; в то время как случайные вкрапления деревьев других пород давали темно-бордовые и пурпурные оттенки всех мастей.

Река – такая, какой она была, – несла здесь свои воды среди слюдяного песчаника, что находился на одном уровне с почвой, но его рассекали трещины разной ширины. Из-за летней засухи речной поток сузился до такой степени, что теперь превратился в тонкую нитку кристальной чистоты, что змеилась вдоль основного речного русла в каменистом ложе зимнего потока. Найт продрался через кусты, кои в этом месте почти закрывали собою ручей, и спрыгнул вниз на сухое место речного русла.

– Эльфрида, я никогда не видел такой красоты! – воскликнул он. – Орешник нависает над речным руслом идеальными арками, и дно реки красиво выстлано. Это место напоминает мне галерею крытой аркады. Позволь мне помочь тебе спуститься вниз.

Он помог ей пробраться через подлесок, находящийся на краю, и спуститься вниз на камни. Они вместе прошли по направлению к крохотному водопаду, что был около фута по ширине и высоте, и уселись рядом с ним на камни плитняка, кои девять месяцев в году бывают погружены в воду под быстротекущими речными струями. От их ног струилась жидкая нитка воды, коя единственная напоминала и объясняла пышность и возникновение той зелени, что росла по берегам реки, и текла далее зигзагообразной линией до тех пор, пока не терялась в тени.

Найт, после того как он, опершись на локоть, вдоволь налюбовался на все это, критическим оком взглянул на Эльфриду.

– Разве не должна такая роскошная копна волос истощить свою силу и поредеть со временем, в промежуток от восемнадцати до двадцати восьми лет? – спросил он наконец.

– Ох, нет! – сказала она быстро, с явным нежеланием принять такую мысль, предъявлявшую к ней такие непривлекательные требования, что их силу мужчинам бывает трудно понять. Она позже добавила, с затаенным беспокойством: – Неужели вы и впрямь думаете, что большая копна волос означает с большей вероятностью, что они поредеют?

– Да, я и впрямь так считаю. Я думаю – я почти в том уверен, по правде говоря, – что если найти статистические данные на эту тему, то вы увидите, что особы с редкими волосами – это те, кто начал жизненный путь с огромнейшей копной, а те, у кого первоначально были обычные волосы, сохранили их без особых потерь.

Тревоги Эльфриды восседали рядом с ней точно так же, как они жили в ее сердце. Возможно, для женщины почти одинаково ужасно думать как о потере красоты, так и о потере репутации. Во всяком случае, она выглядела такой же мрачной, какой была каждую минуту этого дня.

– Вы не должны так переживать из-за какой-то там личной красы, – сказал Найт с некоторой суровостью тона, коя была для него привычна до того, как она склонила его к мягкости.

– Я считаю, что такова обязанность женщины – быть красивой настолько, насколько она может. Если бы я была ученым, я бы назвала вам подробности и дала бы ссылку на кого-нибудь из ваших любимых латинских авторов. Я знаю, что есть такая цитата, поскольку папа ссылался на нее.

– Munditiae, et ornatus, et cultus, etc[157] – это она? Цитата из Ливия, которая не предоставляет никакой защиты.

– Нет, это не она.

– Тогда не имеет значения, ибо у меня есть причина поднимать свою старую дубину против вас, Эльфи. Можете ли вы угадать, что это за причина?

– Нет, но я рада это слышать, – ответила она с признательностью. – Поскольку это ужасно, когда вы заводите такие речи. Какое бы ужасное имя ни заслуживала подобная слабость, я должна откровенно признаться, что меня страшит сама мысль о том, что мои волосы могут когда-нибудь поредеть.

– Разумеется, любая здравомыслящая женщина скорей согласится расстаться со своей сообразительностью, чем с красотой.

– Меня не волнует, что вы взялись произносить сатирические речи и жестоко меня судить. Я знаю, что мои волосы красивы – это все говорят.

– Что ж, моя дорогая мисс Суонкорт, – нежно произнес он. – Я ничего не сказал против них. Но вы знаете, что говорят о красивой внешности и красивых поступках?

– Бедняжка Мисс-Красивые-Поступки представляет собой особу, достойную сожаления рядом с Мисс-Красивая-Внешность в глазах любого мужчины, и вы здесь не исключение, мистер Найт, хотя вам доставляет удовольствие разбрасываться такими обвинениями, – сказала Эльфрида вызывающе. И, понизив голос, она добавила: – Вам не стоило трудиться так и спасать меня, когда мы висели на той скале, раз вы так явно считаете, что моя жизнь не стоит того, чтоб ее спасать.

– Возможно, это вы считаете, что моя жизнь этого не стоит.

– Ваша жизнь стоит любой!

Она подставила ладошку под водопад, и из ее глаз точно так же заструились слезы.

– Вы говорите о моей суровости с вами, Эльфрида. А как вы знаете, вы сами суровы со мной.

– Как это? – спросила она, отрывая взгляд от своего праздного занятия и глядя на него.

– После того как я взял на себя столько хлопот, чтобы достать серьги, которые вам бы понравились, вы отказываетесь принять их.

– Быть может, я бы сейчас приняла; быть может, я хочу их.

– Так примите! – сказал Найт.

И ларец был вынут из кармана и предложен ей в третий раз.

Эльфрида приняла их с удовольствием. Препятствие пало, и подарок, что заключал в себе столько смысла, теперь принадлежал ей.

– Я немедленно сниму эти отвратительные, что сейчас на мне, – воскликнула она, – и надену ваши. Можно?

– Я буду признателен.

Теперь, несмотря на то что это может показаться неправдоподобным и памятуя о том, как далеко эти двое зашли в беседе, мы должны признаться, что Найт еще никогда не дерзал поцеловать Эльфриду. Гораздо медлительнее был он, чем Стефан Смит, в подобных вопросах. Самое большее из того, на что он отважился, оказавшись во власти увлечения, Стефан своими глазами видел в летнем домике. Одним словом, щечка Эльфриды все еще была для него запретным плодом, так что он сказал порывисто:

– Эльфи, мне хотелось бы коснуться вашего соблазнительного ушка. Это мой подарок; так позвольте мне надеть его на вас.

Она призадумалась, приняв вид поощряющего сомнения.

– Стало быть, позвольте мне надеть на вас хотя бы одну?

Выражение ее лица смягчилось гораздо больше.

– Я не думаю, что это будет вполне обычный или правильный поворот событий, – сказала она, вдруг отвернувшись, и вновь принялась подставлять ладошку под струи крохотного водопада.

Окружающую их тишину нарушила птица, что прилетела напиться к ручью. После того как он понаблюдал за тем, как птица погружает свой клюв в воду, обрызгивает себя крыльями и затем взлетает на дерево, Найт отвечал с вежливой бесцеремонностью, которую ей так нравилось слышать:

– Эльфрида, сейчас вы также можете быть честны. Вам бы понравилось то, что я это сделаю, но в очень малой степени, я полагаю, поэтому позвольте мне удалиться немедленно.

– Тогда я буду честной, – сказала она доверчиво и взглянула ему в лицо открыто. Для нее было особенным удовольствием позволить себе маленькую откровенность с ним без всякого страха. – Я не стану возражать, чтобы вы это сделали: мне будет приятно такое внимание. Моя мысль заключалась в том, что будет ли правильным позволить вам.

– Тогда я наряжу вас в них! – воскликнул он, проявляя необыкновенную серьезность из-за такого пустяка – и мгновенно становясь в глазах донжуана крючком для флирта или насмешки, – серьезность, которую можно встретить только у глубоких натур, которые совершенно неопытны в играх с женским полом и которые, из-за своей неопытности, сами по себе представляют награду самую драгоценную из всех, что можно выиграть, а также такая победа дарует самое утонченное уважение, какое только можно получить.

– И вы их мне наденете, – прошептала она без утайки, более не являясь госпожой положения. И тогда Эльфрида наклонилась к нему, отбросила за спину волну своих волос и повернула в сторону свою кудрявую головку. Сделавши это, она по необходимости оперлась ручкою и плечом в его грудь.

Едва она это сделала, как ощущения обоих будто сконцентрировались в точке их соприкосновения. Все то время, пока он прикреплял сережку, Найт дрожал, как юный хирург на своей первой операции.

– Теперь другую, – сказал Найт шепотом.

– Нет, нет.

– Почему нет?

– Я и сама толком не знаю.

– Вы должны знать.

– Ваше прикосновение так меня волнует. Давайте отправимся домой.

– Не говорите так, Эльфрида. Что же это, в конце концов? Чистая безделица. Теперь поверни головку в другую сторону, любимая.

Она была не в силах ему противиться и повернулась в другую сторону; и потом, без какого-либо определенного намерения со стороны обоих, их головы сблизились, и он поддержал ее за подбородок и поцеловал ее.

Найт был одновременно и самым пылким, и самым хладнокровным из всех мужчин, живущих на земле. Когда чувства в нем спали, он казался почти флегматичным; когда его эмоции просыпались, он всегда бывал страстным. И теперь, хотя он не очень-то планировал жениться вот так сразу, он задал вопрос прямо. Он прозвучал со всем пылом страсти, которая накопилась за долгие годы естественного сбережения сил:

– Эльфрида, когда мы поженимся?

Эти слова прозвучали для нее сладостной музыкой, но к их сладости примешивалась и горечь. Его первые откровенные действия, кои увенчались этим вопросом, прозвучали в один день с ядовитыми упреками миссис Джетуэй, что отчетливо изобразила ее непостоянство как гнусность. Продолжать любить его тайком не выглядело таким бескомпромиссным непостоянством, как та же любовь, признанная и действующая наперекор всем угрозам. Ее рассеянность была понята им как полная неопытность в новом для нее опыте.

– Я не требую от тебя немедленного ответа, дорогая, – сказал он, видя, что она не в силах дать ясный ответ. – Не торопись.

Найт повел себя так, как это свойственно благородному человеку, который когда-либо был любим и введен в заблуждение женщиной. Можно сказать, что его любовная слепота доказывала факт, что проницательность в любовных делах обычно шествует рука об руку с подлостью. Коль скоро однажды страсть возобладала над ним, глас разума обратился в ничто. Найт в роли возлюбленного был более искренним и куда более прямодушным, чем его друг Стефан, который в других положениях был мелок рядом с ним.

Не говоря более ни слова на тему женитьбы, Найт обвил рукою ее стан, как если бы она была огромным букетом, и любовался ею критическим взором влюбленного.

– Ваш чудесный дар красит меня? – спросила она со слезами волнения, блестевшими на ресницах.

– Несомненно, они идут к вам превосходно! – сказал ее возлюбленный нежным тоном, чтобы помочь ей почувствовать себя более непринужденно. – Ах, если б вы могли себя видеть, вы выглядите еще более блистательно, чем всегда. Подумать только, я смог прибавить что-то к вашей красе!

– Неужели я и впрямь так хороша? Я счастлива ради вас. Хотела бы я видеть себя в них.

– Вы не сможете. Придется подождать, пока мы не вернемся домой.

– Этак я не дотерплю, – возразила она, смеясь. – Смотрите-ка, да вот же способ.

– Действительно есть. Славно сработано, женская смекалка!

– Держите меня крепче!

– Ох да.

– Вы ведь не дадите мне упасть?

– Никоим образом.

Ниже тех камней, на которых они сидели, ручей замедлял свое течение, чтобы растечься вширь, образуя маленькую заводь с ровной гладью. Найт поддержал ее, в то время как она, ставши на колени и сильно наклонившись над гладью заводи, рассматривала себя.

– Я вижу свое отражение. Честное слово, как бы добросовестно я себя ни рассматривала, я не могу не любоваться на себя в них.

– Вне сомнений. Как можете вы так нежно любить украшения? Мне кажется, вы соблазняете меня, прививая вкус к ним. Раньше я ненавидел всей душой подобные побрякушки, пока не узнал вас.

– Я люблю украшения, потому что мечтаю, чтобы люди восхищались тем, чем вы обладаете, и завидовали вам, и говорили: «Хотел бы я быть на его месте».

– Полагаю, мне нет нужды протестовать после таких слов. И как же долго вы еще собираетесь рассматривать свое отражение?

– Пока вам не надоест меня держать. Ох, я хочу спросить у вас кое-что. – И она обернулась. – Вы мне ответите правдиво, не правда ли? Какой цвет волос вам теперь больше нравится?

Найт не отвечал тотчас же.

– Скажите, что светлый, ну же! – прошептала она умоляюще. – Не говорите, что темный, как вы это сделали в прошлый раз.

– Светло-русые, стало быть. В точности такой цвет, как у моей любимой.

– Правда? – спросила Эльфрида, наслаждаясь как правдою тем, что было обыкновенной лестью.

– Да.

– И синие глаза тоже, а не карие? Скажите «да», скажите «да»!

– Одного публичного покаяния достаточно на сегодня.

– Нет, нет.

– Очень хорошо, синие глаза. – И Найт рассмеялся, и обнял ее крепче, и поцеловал ее во второй раз, и проделал он это с осторожностью фруктовщика, который касается виноградной грозди таким образом, чтобы не потревожить ее цветения.

Эльфрида возражала против поцелуя и отвернула прочь личико, а это движение произвело легкий беспорядок в ее прическе и шляпке. Едва ли отдавая себе отчет в том, что она говорит, она выпалила, дрожа от возбуждения, прижимая ладошку к уху:

– Ах, мы должны быть осторожны! Я потеряла в прошлый раз свою сережку, делая это.

Как только она осознала, сколь многозначительны были ее слова, на лице ее промелькнуло встревоженное выражение, и она так сжала губы, словно хотела взять слова назад.

– Делая что? – спросил Найт озадаченно.

– Ох, сидя вот так, на камнях, на свежем воздухе, – отвечала она торопливо.

Глава 29

Care, thou canker[158].

Вечер в начале октября, и самый мягкий осенний закат озаряет Лондон, даже его далекую восточную окраину. Весь западный край неба охвачен пламенем заката, и на наших глазах выходящий из труб дым поднимается в спокойном воздухе вертикально вверх, словно то тянутся ввысь высокие стволы деревьев. Все, что находится в тени, играет богатыми оттенками туманного голубого.

Мистер и миссис Суонкорт и Эльфрида любовались на эти лучезарные и огненные контрасты из окна большого отеля неподалеку от Лондонского Моста[159]. Визит в Сент-Леонардс к их друзьям подошел к концу, и они задержались в столице на день-два на своем пути домой.

Найт провел это время, колеся по Бретани ради Джерси[160] и Сен-Мало[161]. Затем он пересек Нормандию и тоже вернулся в Лондон, приехав туда позже на два дня, чем Эльфрида и ее родители.

Таким образом, в этот октябрьский вечер они все встретились в упомянутом отеле, где предварительно заказали номера.

Весь день Найт провел в своих съемных комнатах в Ричмонде, производя небольшую перемену в своем багаже; и не было человека счастливее Найта, когда безликий официант проводил его в комфортную комнату, где Эльфрида и ее мачеха отдыхали после утомительного дня, проведенного за покупками.

Эльфрида выглядела ничуть не лучше, чем до поездки в гости; Найт был коричневый от загара, как орех. Вскоре их оставили беседовать вдвоем в углу комнаты. Теперь, когда драгоценные слова обещания жениться были произнесены, молоденькой девушке и в голову не приходило набивать себе цену при помощи системы скрытности, какую используют обычно ее более опытные товарки. Ее возлюбленный вернулся к ней, и ей этого было достаточно: она отдала ему свое сердце целиком.

Ужин вскоре был заказан. И когда подготовительная часть беседы касательно того, что кто делал с тех пор, как они виделись в последний раз, завершилась, они вернулись к теме, каким путем утром ехать домой.

– Эта выматывающая все силы поездка через душный климат Южного Девона – с каким ужасом я жду завтра! – говорила миссис Суонкорт. – Я надеялась, что погода к этому времени будет уже прохладнее.

– Вы когда-нибудь ездили водным транспортом? – спросил Найт.

– Никогда, то есть я имею в виду, что никогда с тех пор, как проложили железную дорогу.

– Тогда, если вы можете себе позволить удлинить ваше путешествие на день, я предложу еще один способ добраться домой, – сказал Найт. – Канал сейчас тихий, как озеро. Думаю, мы сможем добраться до Плимута за сорок часов, а пароходы отчаливают под мостом прямо отсюда. – И он указал через плечо в восточном направлении.

– Слушайте, слушайте! – сказал священник.

– Определенно, это хорошая идея, – сказала его жена.

– Разумеется, эти каботажные суда довольно бочкообразные, – сказал Найт. – Но вас ведь это не волнует?

– Нет, мы против этого не возражаем.

– А кают-компания у них похожа на рыбный рынок третьесортного провинциального города, но ведь это не будет иметь значения, правда?

– Боже мой, конечно же не будет. Если б я только подумала об этом немного раньше, мы могли бы воспользоваться яхтой лорда Люкселлиана. Но не имеет значения, мы поедем. Тогда завтра утром мы избежим неприятной тряской езды в грохоте через весь Лондон, не говоря уж о том, что не подвергнемся риску быть убитыми экскурсионными кортежами, которые весьма длинны в это время года, если только в газетах пишут правду.

Эльфрида также нашла эту идею восхитительной; и, следуя этому плану, в десять утра на следующее утро они выехали в двух кебах, кои объехали кругом Минт-стрит и между неестественно высокими стенами Найнтингейл Лейн покатили по направлению к берегу реки.

В первом экипаже сидели сами пассажиры, а во втором везли их вещи под надзором миссис Сньюсон, которая была горничной миссис Суонкорт, а последние две недели – и Эльфриды также, поскольку, несмотря на то что юная леди никогда не была привычна к подобной помощнице во время одевания дома, ее мачеха приучила ее пользоваться подобными услугами, когда они путешествовали.

Некоторое время спустя фургоны, тюки товаров и всевозможные запахи увеличились до такой степени, что продвижение вперед двух кебов стало крайне медленным. Периодически они вынуждены были останавливаться совсем, чтобы тяжелые экипажи, кои выгружали товары впереди, могли отъехать в сторону, – подвиг, который всякий раз не могли довести до конца без потоков ругательств и шума. Священник высунул голову из окна.

– Не сомневаюсь, что кучер ошибся дорогой, – сказал он в великой тревоге, втягивая голову обратно в экипаж. – Я не вижу здесь ни одного респектабельного экипажа, за исключением нашего. И я слышал, что существуют странные притоны в этой части Лондона, в которые заманивают и убивают людей; как вы думаете, нет ли какого сговора между странными людишками и кебменом?

– О, нет, нет. Все в порядке, – сказал мистер Найт, который был спокоен, как росистый вечер, сидя рядом с Эльфридой.

– Но те основания, по которым я сужу, – сказал священник тревожным тоном, – это простые факты. Не существует большой проезжей дороги из Лондона в Плимут по воде, потому что здесь нет никакой дороги никуда. Мы опоздаем на наш пароход и на поезд тоже – вот я о чем думаю.

– Будьте уверены, мы едем правильно. По правде говоря, мы на месте.

– Грузовая пристань, – сказал кебмен, открывая дверцу экипажа.

Не успели они выйти из кеба, как почувствовали, что угодили прямо в драку между кэбменом, который стоял позади всех, и толпой носильщиков, которые громко обвиняли его в том, что он стал столбом и преградил им доступ к тюкам и коробкам; можно было видеть миссис Сньюсон, воздевшую руки к небесам в центре рукопашной схватки. Найт галантно вышел вперед, и после тяжкой борьбы разрезал толпу надвое, где на плечах носильщиков и грузовых тележках товары исчезали в направлении края пристани с поразительной скоростью.

Затем многие из того же племени драчливых носильщиков, кто тянулся впереди, принялись кричать на лодочников, трое из которых плыли бок о бок, и когда двое из них остались позади, то багаж кучей посыпался в ту, что причалила к пристани первой.

– Никогда не видывал такой безобразной сцены во всю мою жизнь, никогда! – заявил мистер Суонкорт, барахтаясь в лодке. – Хуже меча и глада[162], кар небесных. Думаю, такие ухватки они подцепили в портах на континенте. Ты поражена, Эльфрида?

– Ох нет, – сказала Эльфрида, появляясь среди грязной толпы, как радуга на пасмурных небесах. – Я считаю, что здесь есть приятная новизна.

– Где же на широком просторе океана находится наш пароход? – спросил священник. – Я не вижу ничего, кроме ржавых развалин, клянусь жизнью.

– Вон там, позади того судна, – сказал Найт. – Мы скоро проплывем вокруг него.

Предмет их поисков вскоре открылся глазам – большой неуклюжий силуэт судна, черный, как чернила, который выглядел так, будто кисть маляра не касалась его на протяжении пятидесяти лет. Судно стояло на якоре рядом с точно таким же пароходом, и чтобы попасть к нему на борт, лодке нужно было пройти по узкой полоске воды между двумя громадами пароходов, полоске, что была около полутора ярдов шириной с одной стороны и постепенно сходилась в одну точку. В тот момент, когда их лодка вошла было в этот узкий проход, раскрашенная ярчайшими красками соперничающая лодка ворвалась туда же, как стоялый жеребец, и на ней работали веслами так усердно, что породили на речной глади нескончаемые волны и всплески, от которых их утлый челн швыряло из стороны в сторону, словно щепку, и священник с женою наклонялись то в ту, то в другую сторону, сближая головы вместе, словно куклы Панч и Джуди[163], и напоминая их же выражениями своих лиц, а небольшие волны бились в бока лодки и, откатываясь назад, плюхались водою прямо им на колени.

– Ужасно! Кошмарно! – бормотал про себя мистер Суонкорт, и сказал громко: – Я думал, что мы взойдем на борт посуху. Думаю, что нипочем не согласился бы на это, если б знал, что столкнусь с эдакой неприятностью.

– Если уж им так надо на нас плескать, я желаю, чтоб это была чистая вода, – ворчала пожилая леди, промокая свое платье носовым платком.

– Надеюсь, мы в полной безопасности, – продолжал священник.

– О папа! Ты совсем не храбрый! – вскричала Эльфрида весело.

– Храбрость – это всего лишь тупость при столкновении с непредвиденными обстоятельствами, – сурово отвечал мистер Суонкорт.

Миссис Суонкорт рассмеялась, и Эльфрида рассмеялась, и Найт рассмеялся, и в этой приятной атмосфере человек закричал, обращаясь к ним, находясь на позиции между их головами и небом, и они обнаружили, что близко подошли к «Джульетте», на борт которой они с дрожью поднялись.

Оказалось, что отлив задержит на час их отправление, и Суонкорты, коим больше ничего не оставалось, позволяли себе лениво взирать на мужчин в голубых фуфайках, которые совершали таинственные манипуляции с просмоленным шпагатом; потом они повернулись посмотреть на сполохи пылающего заката, похожие на блестящие медные звезды на воде, что шла рябью, кои там плясали и мучили их взоры, или прислушивались к громкой музыке работающего поблизости парового крана, или прислушивались ко вздыхающим звукам дымовых труб проходящих мимо пароходов, кои затихали, стоило тем удалиться, или крикам с палуб различных судов поблизости, и все из них принимали форму возгласа: «Эге-ге-гей!»

Пол-одиннадцатого, пароход все еще не снялся с якоря. Мистер Суонкорт издал вздох измученного человека и принялся рассматривать лица всех без разбору пассажиров того же парохода. Их лица определенно не стоили того, чтобы на них подолгу задерживать взгляд. У каждого из них прямо на лбу было написано ожидание, и ничего другого по их лицам нельзя было понять. Все прочие душевные движения на время утихли, до тех пор, пока Провидению не угодно будет вызвать прилив и позволить им отплыть.

– Я тут поразмыслил и пришел к мнению, – сказал Найт, – что мы путешествуем с редчайшим разрядом людей нашего королевства. Из всех человеческих особенностей низкое мнение о ценности его личного времени со стороны человека можно встретить только у самых странных людей. Здесь мы видим множество представителей этого терпеливого и счастливого племени. Странников, в отличие от путешественников.

– Но они же явные искатели удовольствий, для которых время не имеет особого значения.

– О, нет. Искатели удовольствий, коих можно встретить на знаменитых маршрутах, беспокоятся больше, чем платные пассажиры, желая отправиться в путь поскорее. И прибавьте к потере времени то, что, достигнув конца путешествия, эти необыкновенные люди испытывают свое счастье, рискуя пострадать от морской болезни, когда выбирают этот вид транспорта.

– Может ли это быть? – спросил священник с опаской. – Конечно же нет, мистер Найт, ведь правда, что это невозможно на нашем Английском канале – в такой близости от наших дверей, можно сказать.

– Подходные судоходные каналы обычно обдуваются всеми ветрами, и в этом смысле канал ничем не отличается от остальных. Он выводит из себя моряков. Некоторыми философами было подсчитано, что в течение года больше обреченных душ отправляется прямиком на небеса в проливе Английского канала, чем со всех пяти океанов планеты, вместе взятых.

Теперь они действительно отплыли, и потухшие взгляды толпы пассажиров моментально оживились. Моряк, который в бешеном темпе тянул веревку, коя казалась попросту бесконечной, оставляет свои труды, и веревка скользит вниз к излучинам Темзы.

Все и вся были предметом бесконечного интереса Эльфриды, и этот эпизод в том числе.

– Ну, теперь все стало довольно сносно, – произнесла миссис Суонкорт после того, как они миновали Нор[164]. – Но я не могу сказать, что до сих пор мне особенно нравилось наше путешествие.

Поскольку теперь они вышли в открытое море, поднялся легкий бриз, который освежал ее не меньше, чем беседа с ее двумя юными спутниками.

Но, к сожалению, бриз оказал обратный эффект на священника, который, ставши несколько похожим по цвету лица на абрикосовый джем, издал несколько резких неприятных отрыжек, сослался на недомогание и быстро исчез с их глаз.

День медленно тянулся. Миссис Суонкорт была столь добра, что села поодаль с книгою в руках, и обрученные были предоставлены самим себе. Эльфрида доверчиво цеплялась за руку Найта, и как же горда она была прогуливаться с ним под руку вверх и вниз по лестнице палубы или пройти по палубе и вместе с ним опереться на поручни бака, любоваться на заходящее солнце, кое постепенно уходило с кормы судна в огромную массу серовато-синих облаков с позлащенными краями, что поднимались ему навстречу.

Она была в прекрасном настроении и по-детски полна жизни, хотя то, что она с ним прогуливалась вверх и вниз по палубе на виду у других пассажиров, давая им возможность посмотреть на себя, – это поначалу скорее смущало ее, поскольку она впервые в жизни так открыто выставляла себя напоказ, будучи под защитой такого рода.

– Кажется, они нам завидуют и вовсю нас обсуждают, не правда ли? – улыбнувшись украдкой, прошептала она Найту.

– О, нет, – ответил он беззаботно. – Почему бы им завидовать нам и что они могут сказать?

– Ничего неприятного, разумеется, – отвечала Эльфрида. – За исключением этого: «Как счастливы эти двое! Теперь она вполне может гордиться». А что еще хуже, – в порыве крайней откровенности продолжала она, – я слышала, как двое мужчин, играющих в крикет, сказали только что: «Она самая благородная девушка на борту». Но я не обращаю на это внимания, ты же знаешь, Гарри.

– Я бы вряд ли предположил, что ты обращаешь на это внимание, даже если ты не сказала бы мне, – отвечал Найт с великой нежностью.

Она никогда не уставала задавать своему возлюбленному вопросы и восхищаться его ответами, хорошими, плохими или равнодушными, какими бы они ни были. Сумерки сгустились, и настала ночь, и огни зажглись на горизонте, а другие светили с небес.

– Теперь взгляни туда, вперед, на это сияние в воздухе, на эту серебристую яркость. Понаблюдай за ним, и ты увидишь, что за этим последует.

Она понаблюдала в течение нескольких минут, затем два белых огня поднялись со стороны холма и дали понять, что они и были источником сияния.

– Что за дивный свет! Что они означают?

– Саут-Форленд[165] – раньше их скрывала скала.

– А вон там что за ровная линия маленьких искр – город, я полагаю?

– Это Дувр.

Все это время и позже молнии, скрытые облаками, мягко вспыхивали в их глубине, озаряя лица наших влюбленных, когда те прогуливались вверх-вниз по лестнице палубы, сияли над водами моря и на мгновение освещали горизонт как резкую линию.

Эльфрида крепко спала в ту ночь. Ее первой мыслью на следующее утро была волнующая мысль о том, что Найт находится от нее на расстоянии вытянутой руки, так же близко, как когда они были дома в Энделстоу, и первое, что она увидела по пробуждении, когда выглянула из иллюминатора каюты, был перпендикулярный лик Бичи-Хеда[166], который сиял белизной в ярком сверкании утреннего солнца, коим оно бывает в шесть утра. В любом случае, этот прекрасный рассвет вскоре стал иным. С моря подул холодный ветер и потянулся бледный туман, и, казалось, они сулили ненастный день.

Когда пароход шел неподалеку от Саутгемптона, миссис Суонкорт подошла к ним сказать, что ее супругу настолько нездоровится, что он желает здесь сойти на берег и проделать остаток путешествия по земле.

– Он будет превосходно себя чувствовать, едва вновь ступит на твердую землю. Что будем делать – отправимся вместе с ним или закончим наше путешествие так, как мы и планировали?

Эльфрида была надежно укрыта под зонтиком, который Найт держал над нею, чтобы уберечь от ветра.

– Ох, давайте не будем сходить на берег! – воскликнула она с тревогой. – Это было бы такое разочарование!

– Вот и очень славно, – лукаво, как ребенку, сказала ей миссис Суонкорт. – Смотрите-ка, ветер нарумянил ей щеки, море улучшило ее аппетит и настроение, а кое-кто создал ее счастье. Определенно, сойти на берег будет разочарованием.

– Это мое несчастье, что обо мне всегда говорят, как будто я стою на каком-то пьедестале, – вздохнула Эльфрида.

– Что ж, мы поступим так, как вам будет угодно, мисс Суонкорт, – сказал Найт. – Но…

– Да я сама скорее предпочла бы остаться на борту, – прервала его пожилая леди. – И мистер Суонкорт высказал недвусмысленное желание отправиться на берег в одиночестве. Таким образом, дело улажено.

Священник, лицо которого посерело, был переправлен на берег и тотчас же почувствовал себя много лучше.

Эльфрида, сидя одна в уединенной части судна, увидела женщину под вуалью, коя всходила на борт в числе самых последних пассажиров, что пароход принял в этом порту. Она была одета в черный шелк и несла черную шаль, переброшенную через руку. Эта женщина, не глядя по сторонам, направилась в ту часть судна, что предназначалась для пассажиров второго класса. Весь ярко-алый румянец, про который миссис Суонкорт наговорила комплиментов своей приемной дочери, разом сошел со щек Эльфриды, и она сильно задрожала.

Она опрометью бросилась на другую сторону судна, где стояла миссис Суонкорт.

– Давайте в конце концов отправимся домой на поезде вместе с папой, – начала она умолять серьезным тоном. – Я бы очень хотела поехать с ним… это можно?

Миссис Суонкорт на миг оглянулась по сторонам, словно не будучи в состоянии решить.

– Ах! – воскликнула она. – Теперь уже слишком поздно. Отчего ты не сказала этого раньше, когда у нас в запасе было много времени?

В эту минуту «Джульетта» отчалила, ее двигатели заработали, и она стала медленно выходить из гавани. Не оставалось ничего другого, кроме как оставаться на борту, если только не изыскать средство вернуть «Джульетту» в порт, но это вызвало бы большой беспорядок. Эльфрида отказалась от этой мысли и спокойно подчинилась. Теперь ее счастье печально затуманилось.

Женщина, чье присутствие так обеспокоило Эльфриду, выглядела в точности как миссис Джетуэй. Казалось, она преследует Эльфриду, словно тень. После того как она несколько минут тщетно ломала голову, пытаясь объяснить себе, ради чего миссис Джетуэй может следить за ней, Эльфрида остановилась на мысли, что если это и впрямь вдова, то встреча вышла случайно. Она вспомнила, что вдова в своей неугомонности часто посещала деревню под Саутгемптоном, где первоначально был ее родной дом, и что, возможно, она выбрала водный транспорт, чтобы сократить издержки.

– В чем дело, Эльфрида? – спросил у нее Найт, стоящий перед ней.

– Ничего такого, просто я немного угнетена.

– Это ничуть меня не удивляет: та пристань производит угнетающее впечатление. Казалось, мы очутились под землей и ниже всего, что нас окружало. Но мы скоро вновь будем дышать морским бризом, и он освежит тебя, дорогая.

Наступил вечер, и сумерки сгустились, когда их пароход прошел Саутгепмтон-Уотер[167] и через Солент[168]. Беспокойство Эльфриды было настолько сильным, что ее радужное настроение предшествующих двадцати четырех часов испарилось без следа. Погода тоже стала более мрачной, ибо, хотя прекратился ливень, что шел утром, тучи закрывали небо плотнее, чем всегда, – тяжелые свинцовые тучи. Какой красивый был закат, когда их пароход огибал Норт-Форленд[169] прошлым вечером! Теперь было непонятно, как могло светило всего за полчаса опуститься за край земли. Найт показывал ей окрестности, и поскольку к тому времени он давно уж привык ко внезапным переменам ее настроения, то не замечал неизбежной причины, по которой обстоятельства так влияли на нее, – не думал ни о ее впечатлительности, ни о ее гибкости.

Эльфрида взглянула украдкой на другой конец судна. Миссис Джетуэй, или ее копия, сидела на корме, а ее глаза настойчиво буравили Эльфриду.

– Давайте пройдем в носовую часть, – быстро сказала она Найту. – Взгляните-ка туда – матрос развешивает ночные фонари.

Найт ответил согласием, и они стали наблюдать, как матрос, вывешивая красные и зеленые огни справа по борту и слева по носу судна, то и дело наклоняется; и, наконец, когда матрос поднял белый фонарь на верхушку мачты, Найт стал снова с нею прогуливаться вверх-вниз по лестнице палубы, пока ветер не усилился и не сделал эту прогулку весьма затруднительной. Порой можно было подметить, как Эльфрида украдкой бросает взгляды позади себя, стремясь понять, где находится ее враг – по-прежнему ли та восседает на корме? Между тем на палубе не осталось ни души.

– Можем мы спуститься вниз? – спросил Найт, видя, что палуба почти опустела.

– Нет, – сказала она. – Если вы будете так добры да принесете мне плед от миссис Суонкорт, то, с вашего позволения, я бы предпочла остаться здесь.

Эльфрида только что себе вообразила, что предполагаемая миссис Джетуэй окажется в числе пассажиров первого класса, и ее страшила мысль, что они с ней могут случайно столкнуться.

Появился Найт с пледом, и они уселись под парусиной с подветренного борта, в то время как два красных глаза маяка на скалах Нидлс[170] таращились на них из темноты, а заостренные вершины скал поднимались из моря и на фоне неба казались заостренными фантомными фигурами. Нашим влюбленным пришлось спуститься вниз к ужину неопределенного рода, и Эльфрида несказанно обрадовалась, когда окинула взглядом кают-компанию и не обнаружила ни следа миссис Джетуэй. Затем они вновь поднялись на палубу и оставались там до тех пор, пока миссис Сньюсон, пошатываясь от ветра, не поднялась к ним с поручением от миссис Суонкорт, коя велела передать, что, по ее мнению, Эльфриде пора отправиться спать. Найт проводил ее вниз, а сам вновь вышел наверх, чтобы провести на палубе еще немного времени.

Эльфрида сняла с себя кое-какую одежду и легла в постель и вскоре забылась сном, хотя сон ее был некрепким. Ей было неведомо, сколько продлилось ее сновидение, однако она вдруг начала мало-помалу просыпаться, сознавая, что ей на ухо кто-то шепчет такие слова:

– Как я могу видеть, у вас с ним прекрасно идут дела. Что ж, ты меня раздражаешь сейчас, но вот увидишь, мой день настанет.

Таковы были слова или высказывание, имевшие такой эффект.

Эльфрида разом очнулась ото сна, себя не помня от страха. Она знала, что эти слова, если они прозвучали на самом деле, могла произнести только одна особа, и особой этой была миссис Джетуэй.

Лампа потухла, и каюта была погружена во тьму. На соседней койке она слышала тяжелое дыхание своей мачехи, на следующей спала Сньюсон, что дышала еще тяжелее. Единственными законными обитательницами каюты были они трое, и потому миссис Джетуэй могла только тайком пробраться сюда да потихоньку уйти снова или же прилечь на пустую койку рядом со Сньюсон. Страх, что, быть может, так оно и есть, увеличивал смятение Эльфриды, быстро перерастая в уверенность, что правдива эта догадка, ибо каким же образом незнакомка с другого конца корабля могла улучить момент да пробраться к ним внутрь? Быть может, это был сон?

Эльфрида поднялась в постели повыше и выглянула в иллюминатор. На море было неспокойно: прямо рядом с ее головой, у борта парохода, морские валы то вздымались и опадали, то откатывались прочь, неясные и стонущие, на простор ночного мрака, а далеко за их пределами два безмятежных огня сияли, как лишенные лучей звезды. Теперь Эльфрида почти боялась перевести взор в каюту – ей все чудилось, что миссис Джетуэй тотчас же окажется у ее локтя, и она уже подумывала о том, не кликнуть ли Сньюсон, чтоб та составила ей компанию. Пробило четыре склянки, и она услышала голоса беседующих людей, что вселило в нее немного мужества. Это не стоило того, чтобы звать Сньюсон.

В любом случае, Эльфрида не могла здесь остаться ни минутой долее: она задыхалась от страха, она не могла рисковать, ей не вынести, если ее опять потревожит этот зловещий шепот.

Поэтому она торопливо закуталась, вышла в коридор и при слабом свете лампы, что горела у входа в кают-компанию, нашла первую ступеньку лестницы да поднялась на палубу. Ночью та показалась ей несказанно мрачным местом. Палуба предстала перед ней в совершенно новом свете по сравнению с той, какой она была в дневное время. Эльфрида могла рассмотреть жуков-светлячков, облепивших нактоуз[171], и неясный силуэт человека, стоящего у штурвала, а также темную фигуру на носу корабля. От носа до кормы судна ни одной живой души больше не было видно на палубе.

Нет, постойте, там были еще двое – они стояли у фальшборта[172]. Один из них оказался ее Генри, другой был помощником капитана. Она беспредельно обрадовалась и, подойдя к ним поближе, услышала, что они ведут тихую неторопливую беседу о мореходных делах. Эльфрида подбежала к ним и обвила рукою руку Найта, отчасти из любви, отчасти для того, чтобы почувствовать себя в безопасности.

– Эльфи! Не спится? – спросил Найт, отойдя с нею на несколько шагов в сторону.

– Нет… я не могла заснуть. Могу я остаться здесь? Там, внизу, такая гнетущая атмосфера, и… и мне стало страшно. Где мы сейчас находимся?

– Прямо к югу от мыса Портленд-Билл[173]. На траверзе[174] нашего судна видны его огни, взгляни-ка. Это ужасное место, особенно ночью, в шторм. А видишь вон тот самый маленький огонек, что ныряет в воду и поднимается из нее справа от нас? Это плавучий маяк на опасной мели, называемой Шамбль, где много добрых судов потерпело крушение. Между нею и нами располагается Портлендское течение[175] – место, где встречаются противоборствующие течения, которые образуют водовороты, – место, где море бурное даже в самую безоблачную погоду, а при ветре крайне опасное. Мы можем видеть слева на темном мрачном горизонте гавань Уэст-Бэй[176], которая ближе к берегу заканчивается перешейком Чесил-Бич[177].

– Который час, Генри?

– Только что пробило два.

– Ты собираешься спуститься вниз?

– О, нет, не этой ночью. Я предпочитаю побыть на свежем воздухе.

Ей подумалось, что он может рассердиться на нее за то, что она пришла к нему в такой неурочный час.

– Я хотела бы тоже побыть здесь, если ты мне позволишь, – сказала она робко. – Я хотела бы спросить у тебя кое-что.

– Позволить тебе, Эльфи! – воскликнул Найт, обнимая ее рукою и прижимая к себе. – Я в два раза счастливее теперь, когда ты рядом со мною. Да, мы останемся и встретим рассвет здесь.

Таким образом, они вновь отыскали укромный уголок и присели там, укутавшись в парусину, как раньше.

– О чем же ты хотела спросить меня? – сказал он, когда они уселись и их стала покачивать вверх-вниз корабельная качка.

– О, совсем пустяк, возможно, мне совсем не следует об этом спрашивать, – отвечала она нерешительно. По правде говоря, ей вдруг захотелось узнать, была ли у него хоть однажды помолвка и твердое намерение жениться. Если да, то она немного расскажет ему о своих прошлых отношениях и о поведении со Стефаном. Мнимые слова миссис Джетуэй так угнетали девушку, что отныне, вспоминая свой тайный побег из дому, она рисовала его себе в мрачнейших красках и потому больше всего сейчас жаждала открыться возлюбленному и сбросить с себя тяжкое бремя. Она надеялась, что если Найт и сам бывал опрометчив, то сможет простить ей все.

– Я хотела спросить тебя, – продолжала она, – был… был ли ты когда-нибудь помолвлен прежде. – Она добавила, дрожа: – Я надеюсь, что был… в смысле, я вовсе не возражаю, если был.

– Нет, никогда не был, – последовал мгновенный и сердечный ответ Найта. – Эльфрида, – и в его голосе зазвучала радостная гордость, – я на двадцать лет старше тебя[178], я повидал жизнь и в некотором роде имею доступ в светское общество, которое ты еще толком не успела узнать. Строгие моралисты скажут, что большая разница в возрасте непременно влечет за собою такие же различия в любовном опыте, а меж тем я гораздо больше достоин тебя, чем иные могут вообразить.

Эльфрида затрепетала.

– Ты продрогла – ветер для тебя чересчур силен?

– Нет, – ответила она мрачно.

Все свои надежды на его прощение она строила на догадке, которая оказалась ложной. Ее возлюбленный – необыкновенное исключение из общего правила, ведь только что он признался, что не обладает любовным опытом, и если два года назад она ликовала бы, услышав такие вести, то теперь они оледенили ее, будто она вдруг очутилась зимой на морозе.

– Ты не возражаешь, если я еще спрошу?

– О, нет – вовсе нет.

– А многих леди ты целовал раньше? – прошептала она, желая, чтобы он сказал: сотню по меньшей мере.

Время, обстоятельства и окружающий пейзаж были таковы, что побуждали к откровенности даже самых скрытных.

– Эльфрида, – прошептал Найт в ответ, – странно, что ты задала мне такой вопрос. Но я отвечу на него, хотя я никогда и никому не говорил об этом прежде. Я вел себя нелепо, упорно избегая женщин. Я никогда в своей жизни не целовал женщину, если не считать тебя и мою мать. – И тут мужчина тридцати двух лет, да еще такой глубокий ум, весь покраснел от простодушного мальчишеского стыда, сделав такое признание.

– Что, ни одну? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Да, ни одну.

– Как это до боли странно!

– Да, противоположный ответ встречается гораздо чаще. И все-таки для тех, кто наблюдал за представителями своего пола так, как это делал я, мой случай не уникален. Светские мужчины – это любимцы женщин, так гласит аксиома, и люди недалекие не заглядывают вглубь, чтоб узнать, что есть тайные, одинокие исключения.

– Ты гордишься этим, Генри?

– Нет, ни капли. Дожив до зрелых лет, я желал бы теперь вернуться назад, заново пройти свой жизненный путь и нарушать границы чаще, как это и делают более беспечные мужчины. Я не раз думал о том, как много счастливого жизненного опыта потеряно для меня из-за того, что я никогда ни за кем не ухаживал.

– Тогда почему же ты держался так отчужденно?

– Не могу сказать. Не думаю, что это было в моей натуре, возможно, обстоятельства моей жизни помешали мне. Я сожалел об этом по другой причине. Моя великая нерадивость в любви повлияла на меня необратимо. Чем старше я становился, тем яснее понимал, что никогда, ни за что на свете не полюблю женщину, если до меня у нее был возлюбленный или поклонник; и я уж отчаялся отыскать юную леди XIX века, которая была бы девственна, как и я. А потом я нашел тебя, Эльфрида, и впервые в жизни почувствовал, что моя привередливость была благословением. И это поможет мне быть достойным тебя. Я подумал сразу же: пусть у нас с тобою разное бремя опыта в других жизненных сферах, но когда речь идет о любви, то мы одинаково невинны. Что ж, неужели ты не рада слышать это, Эльфрида?

– Да, рада, – отвечала она натянутым тоном. – Но я всегда думала, что мужчина переживает множество увлечений до того, как женится, особенно если он не женился в юности.

– Полагаю, так думают все женщины, и они правы на самом-то деле, когда судят о большинстве холостяков, как я уже сказал. Но заметное меньшинство тех, кто в любовных делах проявил себя дурак дураком, не может этим похвастаться, и это заставляет их чувствовать ужасную неловкость, когда они в конце концов решаются сделать предложение. Но в моем случае это значения не имеет.

– Почему? – спросила она смущенно.

– Потому что ты знаешь еще меньше моего о любовных делах и матримониальных договоренностях, и поэтому, если я сделал тебе предложение не совсем так, как надо, ты не станешь делать ненавистных сопоставлений, мысленно сравнивая меня с другими.

– Я считаю, что ты прекрасно его сделал!

– Благодарю тебя, дорогая. Но, – продолжал Найт смеясь, – твое мнение не может считаться мнением знатока, единственным мнением, которое имеет ценность.

Если бы она ответила: «Да, это так», и хотя бы отчасти вложила в слова тот жар, что сама чувствовала, Найт был бы немного шокирован.

– Если ты когда-нибудь прежде была бы помолвлена, – продолжал он, – то, думаю, твое мнение на мой счет было бы совсем другим. Но тогда я бы ни за что…

– Ни за что что, Генри?

– Ох, я просто собирался сказать, что в таком случае я никогда бы не доставил себе удовольствия просить твоей руки, ибо невинность, полное неведение в любви – вот в чем заключается твоя привлекательность, любимая.

– Ты суров к женщинам, не правда ли?

– Нет, я считаю, что нет. Я имею право потакать своим вкусам и поцелуй свой приберегал для невинных уст. Другие мужчины, которые не относятся к моему сорту, приобретают тот же вкус, когда становятся старше, но не находят своей Эльфриды…

– Что это за ужасный звук, который мы слышим по мере продвижения вперед?

– Всего лишь гребной винт парохода… не находят своей Эльфриды, как посчастливилось найти мне. Только подумать, что я нашел такой потаенный цветок здесь, в глухих травах на Западе, – девушку, для которой один мужчина значит то же, что множество поклонников для всех прочих женщин, а поездка на пароходике по Английскому каналу для нее то же, что кругосветное путешествие!

– И ты бы, – вымолвила она, и голос у нее задрожал, – расстался с леди… если бы вы с ней были помолвлены… и потому только, что у нее был всего ОДИН поцелуй до тебя… и ты бы… уехал прочь и порвал с нею?

– Один поцелуй… нет, едва ли из-за этого.

– Два?

– Что ж, я едва ли могу с точностью ответить на такой вопрос. Несомненно, если бы я узнал, что женщина обладает слишком большим опытом в этой сфере, я бы разлюбил ее. Но давай лучше подумаем о нас самих и бросим рассуждать о «если бы да кабы».

Одним словом, Эльфрида не препятствовала своим мыслям следовать совету «в догадках утешения поищем»[179], и каждое слово Найта легло ей на сердце тяжелым камнем. После этого они долго молчали, глядя на черное таинственное море и прислушиваясь к странной песне беспокойного ветра. Когда ты отдаешься движениям морской качки на волнах, а ветер при этом не слишком жестокий и холодный, это оказывает успокаивающий эффект даже на тех, чей ум находится в крайне возбужденном состоянии. Эльфрида медленно откинулась на Найта, и, посмотрев вниз, он понял по ее тихому размеренному дыханию, что она провалилась в сон. Не желая тревожить ее, он продолжал сидеть неподвижно и испытывал сильное удовольствие оттого, что держал в объятиях ее горячее молодое тело, чувствуя, как ее грудь вздымается и опускается при каждом ее вздохе.

Найт тоже поддался дремоте, хотя продолжал оставаться начеку. Было приятно думать о том бессознательном доверии, что она питала к нему, и размышлять об очаровательной невинности той, которая заснула на груди любимого мужчины так бесхитростно и непринужденно. И тогда этот ученый чудак, непрактичный и склонный к размышлениям, постиг до конца, сколь огромна ответственность, что он принимает на себя, становясь защитником и руководителем столь доверчивого существа. Безмятежный сон ее души вселял спокойствие в него самого. Вдруг она застонала и беспокойно повернулась во сне. Вскоре ее бормотание стало отчетливым:

– Не говорите ему… он перестанет любить меня… Я не хотела никакого бесчестья… честное слово, я не хотела, поэтому не говорите Генри. Мы собираемся пожениться… вот почему я сбежала… И он сказал, что никогда не целовал женщину… И если вы ему расскажете, он покинет меня, а я умру. Я прошу вас, будьте милосердны… Ох!

Эльфрида разом пробудилась в ужасе.

За мгновение до этого мелодичное «дин-дон» разнеслось в воздухе, прозвучав справа от них, и это разбудило ее.

– Что это? – закричала она в страхе.

– Всего лишь восемь склянок, – ответил Найт успокаивающим тоном. – Не пугайся, маленькая птичка, ты в безопасности. Что тебе такое снилось?

– Я не могу сказать! Я не могу сказать! – воскликнула она, ее била дрожь. – Ох, я не знаю, что мне делать!

– Спокойно оставаться со мною. Мы вскоре увидим, как занимается рассвет. Смотри, как прекрасно сияет утренняя звезда вон там. Облака на небе полностью рассеялись, пока ты спала. Что же тебе снилось?

– Женщина из нашего прихода.

– Тебе она не нравится?

– Не нравится. Она терпеть меня не может. Где мы сейчас находимся?

– Где-то к югу от Экса[180].

Найт больше ни слова не сказал о ее сновидении. Они наблюдали за небом до тех пор, пока Эльфрида не успокоилась и не рассвело. Сперва просто забрезжил слабый свет. Затем ветер сменил свое дуновение и улегся, обратившись в ласковый ветерок. Звезда растворилась в сиянии дня.

– Вот так и я хотела бы умереть однажды, – сказала Эльфрида, поднимаясь со своего места и наклоняясь над фальшбортом, чтобы рассмотреть последние гаснущие блики звезды.

– Как говорится в этих строках, – отозвался Найт:

То set as sets the morning star; which goes
Not down behind the darken’d west, nor hides
Obscured among the tempests of the sky,
But melts away into the light of heaven[181].

– Ox, другие люди думали то же самое, не правда ли? Вот так всегда с моими оригинальными высказываниями – они не новы ни для кого, кроме меня одной.

– Так происходит не с одной тобою. Когда я только-только начал набивать руку в рецензировании, я обнаружил, что попал в ужасную ловушку: я пускался в пространные рассуждения на все темы, с которыми сталкивался, кои были для меня в новинку, и после открывал, что читателям они давно прискучили еще в те времена, когда я сам ходил в детских платьицах.

– Это восхитительно. Когда бы я ни узнала, что ты сделал какую-то глупость, я радуюсь, поскольку это делает тебя ближе мне, которая столько наглупила.

И Эльфрида вновь подумала про своего врага, что спала сейчас под палубой, по которой они ходили.

А между тем побережье полностью осветили солнечные лучи, и все возвышения выступили из тени. Когда розовое сияние озарило весь восточный край неба да низкую линию берега, солнце бросило свою лучезарную корону на тонкие полупрозрачные облака, что неспешно плыли с востока. Казалось, каждый выступ земли изо всех сил старается уловить хоть частицу того чистого света, который щедро изливало солнце, а затем настал фантастический и прекрасный момент, когда на востоке разлилось горячее золото, кое окрасило в золотые тона все возвышенности на побережье. Резкий очерк утеса Старт-Пойнт[182] поймал самые яркие, самые первые солнечные лучи, и то же выпало на долю одноименного маяка, воздвигнутого на высоком его уступе и выступавшего из небольшого углубления на обрывистом фасаде скалы, словно статуя средневекового святого из ниши собора. Их величественный сосед, Болт-Хед[183], что находился слева, пока еще оставался непозлащенным и сохранял свои серые краски.

Затем на небо, словно одним резким движением, выкатилось солнце, и, двигаясь к морю от самой восточной точки на побережье, оно мигом выбросило вперед лучезарную лестницу, собранную будто из листьев синюхи[184], коя достигла Эльфриды и Найта, и за считаные минуты дневное светило озарило их своими лучами. Теперь и более низкие вершины побережья – Фровард-Пойнт, Берри-Хед и Проул-Пойнт[185] – получили свою порцию солнца, и, наконец, его светом озарились даже самые маленькие волны, выступы скал да небольшие бухты, даже самые глубокие впадины прелестной долины Дарт[186]; и солнечный свет, теперь вполне обыкновенный для всех, перестал быть тем чудом, появления которого с таким нетерпением ждали всего полчаса назад.

После завтрака Плимут показался на горизонте и становился все отчетливее по мере их приближения, вслед за ним, как полоса фосфорического света на поверхности моря, появился плимутский волнорез. Эльфрида украдкой смотрела по сторонам в поисках миссис Джетуэй, но не смогла увидеть никого, кто был бы на нее похож. После, в суматохе высадки на берег, она снова стала искать ее взглядом, и снова с тем же результатом, поскольку к этому времени женщина, скорее всего, уже проскользнула на причал незамеченной. Вздохнув с чувством громадного облегчения, Эльфрида стояла в ожидании, пока Найт распоряжался выгрузкой багажа, и затем увидела своего отца, который шел к ним через толпу, вертя прогулочной тростью, чтобы привлечь их внимание. Проложив себе локтями к нему путь, они все вместе вошли в город, который встретил Эльфриду столь же солнечной улыбкой, как и тогда, когда больше года назад она вступила в него ровно в тот же час нареченной невестой Стефана Смита.

Глава 30

В тяжелый час отдаст опять
Любви сомненья все оно[187].

День сменялся днем, и Эльфрида льнула к Найту все больше и больше. Каковы бы ни были другие спорные вопросы, можно было не сомневаться в том, что преданная любовь к нему заполнила всю ее душу и жизнь. На ее горизонте появился более значительный мужчина, чем Стефан, и она бросила все, чтобы следовать за ним.

Простодушная девушка никогда не скупилась на проявления своей любви, на то, чтоб дать понять своему возлюбленному, как она им восхищается. Никогда не случалось такого, чтоб она высказывала идею, что входила бы в противоречие с любой из его идей, и в разговоре с ним она никогда не настаивала на своем, никогда не проявляла независимости, и вряд ли нашелся бы такой вопрос, в котором она сохранила бы свою точку зрения. Она уважала его малейший каприз и исполняла его как закон, и если она высказывала мнение по какому-либо предмету, а он сворачивал тему и расходился с нею во взглядах, то она немедленно отказывалась от своего мнения как от ложного и несостоятельного. Даже ее двусмысленные высказывания и espieglerie[188] теперь служили лишь для того, чтобы полнее выразить все ту же любовную страсть, и она сочиняла шарады, претворяя в жизнь слова своего прототипа, нежной и впечатлительной невестки Ноемини[189]: «Да буду я в милости пред очами твоими, господин мой! Ты утешил меня и говорил по сердцу рабы твоей»[190].

Как-то раз в дождливый день она опрыскивала растения в зимнем саду. Найт сидел под огромным страстоцветом[191], наблюдая эту картину. Время от времени он поднимал глаза к небу, где шел дождь, и затем переводил взор на оранжерейный дождь Эльфриды, состоящий сплошь из крупных капель, что падал с деревьев и кустарников, повисая на их ветвях, словно маленькие серебряные фрукты.

– Я должна подарить тебе что-то, чтобы ты вспоминал меня этой осенью в своих съемных комнатах, – говорила она. – Что бы это могло быть? Портреты приносят больше вреда, чем пользы, выбирая худшее выражение нашего лица из возможных. Волосы дарить – к несчастью. И ты не любишь украшения.

– Подари мне то, что станет постоянным напоминаньем о том, сколько времени мы проводили вместе здесь, в этой оранжерее. Я знаю, что мне будет дороже всего. Вот это маленькое миртовое деревце в горшке, о котором ты заботишься с такой нежностью.

Эльфрида задумчиво посмотрела на мирт.

– Я спокойно привезу его в Лондон в шляпной коробке, – сказал Найт. – И поставлю его на подоконник, и, потому, так как он все время будет у меня перед глазами, я буду думать о тебе постоянно.

Так уж вышло, что миртовое деревце, на которое указал Найт, имело особое происхождение и историю. Первоначально оно было веткой мирта, кою носил в петлице Стефан Смит, и затем он взял эту веточку, посадил в горшок и подарил ей, сказав, что если мирт примется, то пусть она ухаживает за ним да его вспоминает, пока он будет далеко.

Эльфрида посмотрела на деревце с тоской, и так как она была по-прежнему верна памяти о любви Смита, то просьба Найта отдать ей именно его заставила ее почувствовать боль и сожаление. Нет, будет верхом бессердечия, если она расстанется с этим миртом.

– Неужели нет ничего, что пришлось бы тебе по сердцу больше? – спросила она печально. – Это же самый обыкновенный мирт.

– Нет, я очень люблю мирт. – Видя, что она приняла в штыки его просьбу, он спросил снова: – Почему ты возражаешь, чтобы я взял именно этот?

– Ох, нет… я не возражаю прямо… это было просто чувство… Ах, смотри, вот другой побег мирта, совсем юный и такой же маленький… Куда более ценный сорт, и листья у него красивее… myrtus microphylla.

– Он прекрасно подойдет. Давай отнесем его ко мне в комнату, чтобы я не позабыл его. А что за романтическая история связана с другим?

– Его мне подарили.

Разговор оборвался. Найт больше об этом не думал до тех пор, пока не вошел в свою спальню вечером и не нашел второй мирт, что стоял в горшочке на его туалетном столике, как он и приказывал. В течение минуты он стоял, любуясь свежими листьями в свете свечей, и затем вспомнил о дневном разговоре.

Мужчины-возлюбленные, равно как и женщины, бывают испорчены избытком доброты и заботы, получаемой от своих любимых, и постоянная покорность Эльфриды привела к тому, что Найт проявлял только больше придирчивости в критических ситуациях, поскольку он был к ней очень сильно привязан. «Почему она не отдала мне тот, что я выбрал первым?» – спросил он себя. Даже такая маленькая непокорность, кою она выказала, была достаточно необыкновенной, чтобы стать достойной его внимания. Он не был рассержен на нее ни в малейшей степени; простое отличие в ее сегодняшнем поведении от ее всегдашнего вызвало у него размышления о сем предмете, поскольку оно озадачило его. «Это был подарок» – таковы были ее слова. Признавая это деревцо подарком, мыслил он, она едва ли ставила обыкновенного друга выше, чем его, своего возлюбленного, и если вверить его заботам тот первый мирт – это не сыграло бы никакой роли.

– Если только, разумеется, это не был подарок поклонника, – пробормотал он.

– Хотелось бы мне знать, был ли у Эльфриды когда-либо прежде возлюбленный? – сказал он громко, облекая для себя в слова довольно-таки новую идею. Этого и сопутствующих мыслей было достаточно, чтобы занять его ум, пока он засыпал, и заснул он позже, чем обычно.

На следующий день, когда они опять остались одни, он сказал ей довольно неожиданно:

– Ты любишь меня меньше или больше за то, что я сказал тебе, когда мы были на борту парохода, Эльфи?

– Ты рассказал мне так много всего, – отвечала она, поднимая на него глаза и улыбаясь.

– Я имею в виду признание, что ты выманила у меня, что я никогда прежде не был в положении влюбленного.

– Я полагаю, это удовлетворение: быть первой в твоем сердце, – сказала она, пытаясь продолжать улыбаться, но ее улыбка стала напряженной.

– Я собираюсь задать тебе вопрос, – сказал Найт с некоторой неловкостью. – Я задаю его только из прихоти, знай это, без всякой подлинной серьезности, Эльфрида. Ты, быть может, сочтешь это странным.

Эльфрида отчаянно пыталась не побледнеть. Она это не смогла, хотя ей огорчительно было думать, что бледность доказывала наличие более серьезной вины, чем румянец стыда.

– Ох, нет… я конечно же этого не подумаю, – промолвила она, поскольку желала сказать что-то, что заполнило бы паузу, коя образовалась после слов ее инквизитора.

– Это вот что: был ли у тебя когда-нибудь возлюбленный? Я почти уверен в том, что его не было; но так ли это?

– Не совсем возлюбленный; я имею в виду – никого, кто стоил бы упоминания, Генри, – сказала она неуверенно.

Найт почувствовал в себе перенапряжение того чувства, имя коего он знал прекрасно, и ощутил внезапную боль в сердце.

– Все-таки он был возлюбленным?

– Что ж, в некотором роде возлюбленным, я полагаю, – отвечала она с неохотой.

– Я имею в виду, мужчина, ну, ты знаешь.

– Да, но он был всего-навсего незнатным человеком, и…

– Но был твоим настоящим возлюбленным?

– Да, определенно, он был возлюбленным, именно им он и был. Да, его можно назвать моим возлюбленным.

Найт ничего на это не отвечал в течение минуты или больше и продолжал хранить молчание, в то время как его пальцы выстукивали в такт тиканью старых часов в библиотеке, где и проходила эта беседа.

– Ты не возражаешь, Генри, ведь правда? – сказала она с беспокойством, подсаживаясь к нему поближе и напряженно всматриваясь в выражение его лица.

– Конечно же у меня нет серьезных возражений. По логике здравого смысла, у мужчины не может быть возражений из-за такого пустяка. Просто я думал, что у тебя его не было, только и всего.

В любом случае, один луч из блистательного венца на ее голове был потерян. Но после, когда Найт гулял в одиночестве по голым и обдуваемым ветром холмам да размышлял на эту тему, луч неожиданно вернулся. Ибо у нее мог быть поклонник, и она не интересовалась им ни в малейшей степени. Она могла использовать неподходящее слово и все это время говорить о «поклоннике». Конечно, ею должны были пленяться, и кто-нибудь из мужчин мог проявить свои чувства более явно, чем другие, – естественное дело.

Они сидели на скамейке в саду, когда он улучил минуту, чтобы проверить свое предположение:

– Любила ли ты своего возлюбленного или поклонника хоть чуть-чуть, Эльфи?

Она пробормотала неохотно:

– Да, я думаю, что да.

Найт вновь почувствовал слабый укол страдания в сердце.

– Только немного? – спросил он.

– Я не уверена в том, насколько сильно.

– Но ты уверена, дорогая, что любила его немного?

– Думаю, что уверена, что любила его немного.

– А не слишком ли сильно, Эльфи?

– Моя любовь не поддерживалась глубоким уважением к его талантам.

– Но, Эльфрида, любила ли ты его глубоко? – спросил Найт с тревогой.

– Я не знаю точно, как именно глубоко ты имеешь в виду под «глубоко».

– Это вздор.

– Ты все неправильно понял, и ты бросил мою руку! – воскликнула она, ее глаза наполнились слезами. – Генри, не будь так суров со мною и не пытай меня вопросами. Я не любила его так, как я люблю тебя. И как это могла быть глубокая любовь, когда я не считала его умнее себя? Ведь я-то не так уж умна. Ты так сильно расстраиваешь меня – ты даже представить себе не можешь.

– Я больше ни слова не пророню на эту тему.

– И ты также не будешь об этом думать, правда? Я знаю, что ты размышляешь о моих слабостях после того, как я пропадаю из поля твоего зрения; и, не зная о том, каковы они, я не могу бороться с ними. Я почти желаю, чтобы ты был грубой натурой, Генри, ей-богу, желаю! Или скорее я желаю, чтобы у меня были преимущества, кои такая твоя натура давала бы мне, и чтобы при этом ты оставался самим собою.

– Какие же преимущества это могут быть?

– Меньше беспокойства и больше безопасности. Обыкновенные мужчины не столь деликатны в своих вкусах, как ты; и там, где возлюбленный или супруг непривередлив, и не рафинирован, и не глубокая натура, все ладится гораздо лучше, думается мне, – настолько, насколько я могу судить о жизни.

– Да, полагаю, что это правда. Мелководье имеет то преимущество, что там невозможно утонуть.

– Но я-то думаю, что принимаю тебя таким, какой ты есть! – сказала она бодро. – Мужья и жены, которые обладают практическим складом ума и воспринимают вещи философски, очень банальны, разве нет? Да, это меня просто убивает. Ты мне больше всего нравишься таким, какой ты есть.

– Даже несмотря на то, что я желал бы, чтобы ты не знала никого до меня?

– Да. А ты должен перестать желать этого. Не смей!

– Я постараюсь выбросить все это из головы, Эльфрида.

Словом, она надеялась на лучшее, но на сердце у нее было неспокойно. Если он так глубоко переживал по такому пустяку, что же он сказал бы, если б узнал все и увидел это с той точки зрения, с какой это видит миссис Джетуэй? Тогда он никогда не сделает ее самой счастливой девушкой на свете, назвав ее в церкви своей навсегда. Эта мысль ограничивала ее, словно края могилы, когда бы она ни возникала в ее объятом тревогой уме. Она пыталась убедить себя, что миссис Джетуэй никогда не причинит ей такое жестокое зло и не увеличит плохое впечатление от ее глупости какими-либо намеками, и пришла к выводу, что сокрытие правды, раз уж оно было начато, необходимо продолжать, сколько возможно. Поскольку если он что и мог счесть плохим поступком, так это факт, что она скрывала правду умышленно.

Но Эльфрида знала, что миссис Джетуэй – ее враг и что та ее ненавидит. И возможно, вдова решится на самый скверный поступок. И если она совершит его, то все будет кончено.

Способна ли эта женщина прислушаться к разумным доводам и можно ли ее уговорить не разрушать жизнь той, кто никогда не причиняла ей зла намеренно?

В долине Энделстоу между поместьем Скалы и побережьем царила ночь. Ручей, что этим путем струился к морю, можно было различить по журчанию, и над ниткой его потока повисла белая полоса тумана. По левую сторону от долины на фоне неба вырисовывался явный черный силуэт церкви. В другой стороне были заросли орешника, несколько деревьев и там, где деревья отсутствовали, росли дроки, дерны – высотой в рост человека, – стебли их были такими же толстыми, как бревно. Изредка слышался пронзительный крик какой-нибудь птицы, что летела, объятая ужасом, со своего первого ночлега, ища новый насест, где можно будет в безопасности провести ночь.

Если из долины подниматься в гору да идти по аллее под сенью низкорослых дубов, то один фермерский коттедж все еще можно было разглядеть в вечерних тенях. Он стоял в абсолютном одиночестве. Дом этот был довольно просторен, и окна некоторых комнат заколотили досками снаружи, что придавало особенно заброшенный вид всему строению. От парадной двери шел ряд грубых и деформированных ступеней, высеченных в сплошной скале, который вел вниз, к берегу ручья, что в конце разливался водоемом, где журчала вода. Это было явно сделано для обеспечения водой жителя или жителей коттеджа.

Послышались легкие шаги, что спускались с высокого склона холма. На тропинке появился неясный силуэт – движущаяся женская фигура, коя вышла вперед и робко постучалась в дверь. Никакого ответа не последовало, стук повторился с тем же результатом и раздался в третий раз. Этот раз тоже оказался неудачным.

На первом этаже коттеджа всего два окна не были заколочены досками, из одного окна струился свет, и никакие ставни, никакие занавески не заслоняли комнату от глаз прохожих. После наступления ночи так мало людей ходило этим путем, что подобные предосторожности, возможно, казались излишними.

Изменчивость лучей света, что падали на деревья, говорила о том, что комната освещается только светом огня, пляшущего в камине. Гостья, после того как она в третий раз постучалась в дверь, отступила немного влево, чтобы рассмотреть комнату, и откинула с головы капюшон. Танцующее желтое сияние огня озарило прелестное и встревоженное лицо Эльфриды.

Огня в камине оказалось достаточно, чтобы ярко освещать всю комнату и для того, чтоб рассмотреть, что мебель в коттедже куда богаче, чем можно было ожидать от такого заброшенного дома. Наблюдения также убедили Эльфриду в том, что комната стояла пустой. Кроме легкого трепетания и колыхания языков пламени, ничто больше не двигалось в комнате и ничего не было слышно.

Она повернула ручку двери и вошла, сбросив с себя плащ, который ее укутывал, из-под которого она появилась без шляпки или чепца и в некоем полуодетом виде, в каком люди в провинции обыкновенно ужинают. Затем, шагнув на ступеньку лестницы, она позвала отчетливо, но несколько испуганно:

– Миссис Джетуэй!

Никакого ответа.

Со взглядом, который выражал облегчение и сожаление одновременно, означающим, что облегчение шло от сердца, а разочарование – от разума, Эльфрида несколько минут постояла на ступеньке, словно не могла решить, как ей поступить. Решившись ждать, она села на стул. Минуты тянулись, и, когда она просидела как на иголках около получаса, она пошарила в своем кармане, вытащила оттуда письмо и оторвала от него чистый белый лист. Затем, взяв карандаш, она написала на листке:

ДОРОГАЯ МИССИС ДЖЕТУЭЙ!

Я была у вас в гостях. Я очень хотела с вами увидеться, но ждать дольше я не могла. Я приходила вас умолять не претворять в жизнь те угрозы, что вы мне неоднократно повторяли. Не говорите никому, я умоляю вас, миссис Джетуэй, не говорите ни одной живой душе, что я однажды тайком сбежала из дому! Это разрушит мои отношения с ним и разобьет мне сердце. Я сделаю для вас что угодно, если только вы будете добры ко мне. Именем нашей обычной женской солидарности я умоляю вас: не оскандальте меня.

Искренне ваша, Э. СУОНКОРТ

Она сложила записку углом, обозначила адресата и положила ее на стол. Затем снова набросила плащ с капюшоном на свою кудрявую голову и вышла так же тихо, как и вошла.

В то время, как все это происходило в коттедже миссис Джетуэй, Найт, перейдя из столовой в гостиную, обнаружил там миссис Суонкорт, что сидела одна.

– Эльфрида исчезла наверху или где-то, – сказала она. – А я перечитываю статью в старом номере «Презента», который совсем недавно случайно попался мне на глаза, – это статья, про которую ты когда-то сказал нам, что она написана тобою. Что ж, Генри, при всем уважении к твоим литературным дарованиям позволь мне сказать, что эти твои словоизлияния, по моему мнению, просто полная чушь.

– О чем она? – спросил Найт, беря в руки журнал и читая.

– Так-то, не надо краснеть за нее. Признай, что жизненный опыт научил тебя быть более милосердным. Я за всю свою жизнь не читала столь неблагородных отзывов – от мужчины, я имею в виду. Так-то, я тебе прощаю: это было до того, как ты познакомился с Эльфридой.

– О да, – сказал Найт, поднимая глаза. – Теперь я вспоминаю. Текст этой проповеди был вовсе не моим, а был предложен мне молодым человеком по имени Смит – тем самым, о котором я говорил тебе как об уроженце здешних мест. Я решил в то время, что идея довольно оригинальная, и утяжелил ее до веса нескольких гиней, поскольку мне самому больше ничего не пришло в голову.

– Какую именно идею ты называешь текстом? Мне любопытно это узнать.

– Что ж, вот эту самую, – ответил Найт немного неохотно. – Такой жизненный опыт учит следующему: что возлюбленная, как твой портной, ничуть не меньше его и неизбежно неловка в исполнении своих обязанностей, если ты у нее первый покровитель, и наоборот, возлюбленная, коя прекрасно справляется с первым поцелуем, непременно практиковалась в занятиях подобного рода.

– И ты хочешь этим сказать, что написал это на основе впечатлений от высказывания какого-то другого человека, не проверив его слова самостоятельным чтением?

– Да… действительно, я так и поступил.

– Тогда я считаю, что твоя статья была непрошеной и несправедливой. И как ты мог знать, что слова того человека правдивы? Я ожидаю от тебя слов, что сейчас ты думаешь об этой статье с сожалением.

– Поскольку ты заставила меня быть серьезным, я отвечу тебе откровенно. Я искренне верю, что тот отзыв был правдив, и раз уж я написал его, то готов его защищать где угодно. Но я часто сожалею о том, что когда-то это написал, так же как и другие статьи подобного сорта. Я стал взрослее с тех пор и нахожу, что писать в подобном тоне значит причинять людям зло. Любой литературный Джек превращается в джентльмена, если он только напишет несколько нейтральных сатир, направленных против женского рода, сами женщины также способны пристраститься к этой хитрости; и, таким образом, подводя всему итог, я начинаю чувствовать себя весьма пристыженным, что у меня такие товарищи.

– Ах, Генри, ты с тех пор влюбился, и это поменяло твое отношение, – сказала миссис Суонкорт немного шутливым тоном.

– Это правда, но я строил свои доводы не на этом.

– Когда ты обнаружил на своем личном опыте, что так называемый гадкий утенок оказался лебедем, звучит абсурдом твое отрицание того, что у других мужчин может быть подобный жизненный опыт.

– Твои удары весьма ощутимы, кузина Шарлотта, – сказал Найт. – Ты словно мальчишка, который заворачивает камень в снежок, и я не стану больше играть в снежки с тобою. Прошу меня извинить – я ухожу на вечернюю прогулку.

Несмотря на то что Найт говорил в шутливом тоне, этот эпизод и сам разговор погрузили его в уныние. Беседа, произошедшая сразу после открытия, что Эльфрида узнала горячую любовь до того, как познакомилась с ним, заставила его ум сосредоточиться на этой теме, а трубка, кою он курил, пока расхаживал туда-сюда по усаженной кустарниками аллее, не приносила ему обычного утешения. Он вновь обдумал те праздные слова – до этой минуты, казалось, прочно забытые – о первом поцелуе в жизни девушки, и такая теория показалась ему более чем разумной. Разумеется, это жало беспощадного анализа было теперь направлено в сторону Эльфриды.

Несомненно, во время первого поцелуя с Найтом Эльфрида была совсем иной женщиной, чем та, что целовалась со Стефаном. К добру или к худу, но она превосходно усвоила роль леди, с которою обручаются; и обворожительный финал ее поведения в этой второй кампании, вероятно, вырос из ее бесхитростного поощрения Стефана. Найт со всей быстротой, свойственной ревности, набросился на слова, что она ненароком обронила насчет сережки, кои он тогда понял не до конца. Это произошло во время ее «первого поцелуя» у маленького водопада. «Мы должны быть осторожны! Я потеряла в прошлый раз свою сережку, делая это!»

На него нахлынуло чувство, где смешались поровну раненая гордость и печаль, когда Найт подумал о том, что так часто повторял ей в своей простоте: «Я всегда собирался стать первым возлюбленным, что входит в сердце женщины, – нетронутые уста или ничего для меня». Как детски слеп он был в глазах этой простушки! Как она, должно быть, украдкой хохотала над ним! Он физически корчился от боли, когда вспоминал о том признании, что она выманила у него на пароходе в ночной темноте. И единственное, что поддержало тогда чувство собственного достоинства Найта, когда его таким вот образом вытащили из его раковины, была мысль о ее чарующей невинности в любовных делах – каким абсурдом стало все это!

И вот, человек, чье воображение разрослось до сверхъестественных размеров благодаря исследованиям, проводимым в одиночестве, да молчаливым наблюдениям за себе подобными, – человек, чьи чувства в уединении выросли длинными и деликатными, как растения в погребе, сейчас переживал необыкновенные мучения. Более того, несколько лет поэтических исследований и, если уж все говорить, несколько лет, что прошли в попытках писать стихи, оказали такое влияние на эмоциональную сторону его натуры, что та сравнялась с его действительными дарованиями. Найт потому только и находил Эльфриду привлекательной, что слепо верил, что был первым мужчиной, который попытался ее обольстить. Он начал понимать, что оказаться первой любовью женщины так же сложно, как стать первым, кто совершит омовение в купели у Овечьих ворот[192].

Вот каким образом следовало охарактеризовать нашего Найта: по случайному стечению обстоятельств этот второй возлюбленный Эльфриды никак не относился к великому множеству шумных представителей мужского пола, которые мало склонны к самоанализу, которым свойственно добродушие, что возмещает отсутствие определенной чувствительности. А это значило, что ее трепещущему, смятенному, неблагоразумному сердечку следовало бы защищать себя самостоятельно от строгого разбора и логической силы, кои Найт неизбежно обратит против нее рано или поздно теперь, когда его подозрения проснулись, что грозит ей несчастьем. Печальное противоречие – мощный мозг применяет свою безошибочную стрельбу из лука по сердцу, чья владелица любит его лучшей любовью, чем он сам.

Покорная преданность Эльфриды Найту теперь стала ее же врагом. Она так покорно льнула к нему, что тем самым научила его злоупотреблять ее преданностью, а этот урок мужчины усваивают на лету. Если б Эльфрида порой проявляла легкую мятежность, это пошло бы только на пользу их отношениям, а ей самой предоставило бы море преимуществ. Но она боготворила его и почитала за честь быть у него в крепостных служанках.

Глава 31

Червь в бутоне[193].

В один из дней литературный критик сказал:

– Давай снова отправимся на скалы, Эльфрида. – И, не спрашивая о ее желаниях, сделал такое движение, словно собрался отправиться туда немедленно.

– На скалы, где мы пережили наше ужасное приключение? – спросила она, вздрогнув. – Смерть собственною персоной смотрела мне в лицо на той скале.

В любом случае, ее индивидуальность так сильно растворилась в его, что это замечание не прозвучало как возражение, и она немедленно приготовилась сопровождать его.

– Нет, не те скалы, – сказал Найт. – Меня они тоже пугают. Я имел в виду другие; как они там называются?.. Уинди Бик[194].

Уинди Бик – вторые по высоте скалы на всем побережье, и, что часто бывает как с природными пейзажами, так и с умственными способностями людей, они наслаждались репутацией первых по высоте. Более того, это были скалы, куда в одно памятное утро Эльфрида ездила вместе со Стефаном Смитом.

Вот почему, хотя одно упоминание о безымянной скале вызывало в ней дрожь, стоило ей вспомнить, как она и ее возлюбленный чуть было там не погибли, та скала, тем не менее, навевала воспоминания об одном лишь Найте, и потому даже такое страшное место не было ей столь нежеланно, как Уинди Бик. Последнее было хуже, чем мрачные скалы, то место было для нее вечным упреком.

Но, не желая ему отказывать, она сказала:

– Это дальше, чем другие скалы.

– Да, но ты можешь поехать верхом.

– И ты тоже поедешь верхом?

– Нет, я пойду пешком.

Повторение ее первой прогулки со Стефаном. Некий рок навис над ее головой. Но она перестала возражать.

– Очень хорошо, Генри, я поеду верхом, – ответила она кротко.

Четверть часа спустя она была в седле. Но насколько же отличалось ее расположение духа от того, что бывало в прежние времена! Она и впрямь сдала свои позиции, перестав быть королевою для одного возлюбленного, что стоял ниже нее, и обратившись в вассала другого, который стоял ее выше. Теперь она больше не рисовалась, не уносилась стремглав на Пэнси, чтобы озадачить и утомить своего спутника, не произносила дерзких ремарок из «LA BELLE DAME SANS MERCI». Эльфриду прибивала к земле сама сила ее любви.

В течение путешествия главным образом говорил Найт. Эльфрида молча слушала и полностью отдалась движениям иноходца, на коем она ехала, мягко поднимаясь и опускаясь в седле, словно морская птица на волнах.

Когда они добрались до места, до которого можно было доехать верхом, Найт нежно снял ее с седла, привязал лошадь и неторопливо прошел вместе с ней к камням, что образовывали подобие сиденья. Найт присел и тихо прижал к себе Эльфриду, и они стали любоваться морем.

Над этой вечно горизонтальной меланхолической линией, океанским горизонтом, в пепельно-серых небесах висело медное солнце, лишенное всяких видимых лучей. То были небеса, которые, в противоположность тому, как это бывает на закате, солнцу не дано было ни осветить, ни воспламенить.

Серое полотно неба смыкалось с соленой массой серой воды, где там и сям виднелись вкрапления белой пены. Время от времени им в лицо веяло сырое дуновение ветра – разреженные морские брызги, дыхание моря, что билось у подножия этой скалы.

Эльфрида пылко желала про себя, чтоб как можно больше воды утекло с тех пор, как она сидела здесь со Стефаном, тогдашним своим возлюбленным, которому в тот день дала согласие стать его женой. Но времени с тех пор прошло так мало, что это лишь добавляло новых мучительных опасений в тот сонм необузданных страхов, что терзали ей душу неотступно.

Все-таки Найт был очень нежен с нею в тот вечер и прижимал ее к себе, когда они там сидели.

Ни слова не было произнесено меж ними с тех пор, как они сели на камни, и тут Найт сказал в задумчивости, по-прежнему глядя вдаль:

– Я задаюсь вопросом, были ли когда-нибудь в прежние времена влюбленные, что сидели здесь, обнявшись, как мы сейчас сидим. Вероятно, они тут сиживали, поскольку эти камни имеют удобную форму скамьи.

Ее воспоминания о прекрасно известной паре, коя и впрямь тут побывала, и та пропажа, о коей столько говорилось, случившаяся здесь же, и то, как молодой человек был послан обратно за пропавшей сережкой, – все это вместе заставило Эльфриду посмотреть вниз со своей стороны да обернуться и посмотреть назад. Многие люди, когда потеряют какую-нибудь безделушку, невольно бросают взгляд по сторонам, даже если уже прошло очень много времени. Они далеко не всегда ее находят. Эльфрида же, повернув голову, увидела, как что-то слабо блеснуло в трещине каменного сиденья. Всего несколько минут в течение дня солнце освещало эту нишу до самых глубоких ее трещин и щелей, и в этот раз был именно такой момент, и ровные лучи солнца, к добру или к худу, открыли Эльфриде местонахождение ее потерянного украшения.

Мысли Эльфриды немедленно возвратились к тем словам, что у нее как-то раз невольно вырвались, – к словам о том, как она потеряла свою сережку. И ее в тот же миг охватили дурные предчувствия, что Найт, увидев потерянное украшение, сразу вспомнит об этом. Поэтому ее инстинктивным движением было достать серьгу тайком.

Сережка провалилась в трещину так глубоко, что Эльфрида не могла достать ее рукой, хотя она исподтишка предприняла несколько попыток.

– Что ты делаешь, Эльфи? – спросил Найт, заметив ее движения, и тоже обернулся назад.

Она прекратила свои попытки, но было слишком поздно.

Найт заглянул в трещину, из которой она вытаскивала руку, и увидел то, что увидела она. Он немедленно вынул из кармана перочинный нож и с помощью серии движений прощупывания и поддевания вытянул сережку на каменное сиденье.

– Это определенно твоя? – спросил он.

– Да, это она, – ответила она спокойно.

– Что ж, это просто необыкновенно, что мы нашли ее таким образом! – Затем Найт вспомнил больше подробностей: – Что, это одна из тех, про которые ты мне рассказывала?

– Да.

Ему тут же пришло на память ее неудачное замечание во время их первого поцелуя, и по его глазам видно было, что он вспомнил… Он попытался промолчать, и не утерпел, и все-таки заговорил на эту тему – больше для того, чтоб уверить самого себя, что это все неправда, чем с целью выведать какие-то подробности ее прошлого.

– Ты и впрямь собиралась выйти замуж за этого возлюбленного? – спросил он, снова неотрывно глядя на море.

– Да… но не совсем так. Все-таки думаю, что я собиралась.

– О Эльфрида, вы с ним обручились и собирались пожениться! – тихо воскликнул он.

– Это можно было бы назвать… тайной помолвкой, я думаю. Но не смотри так разочарованно, не осуждай меня.

– Нет, нет.

– Почему ты сказал «нет, нет» таким тоном? Почему это прозвучало, но так сухо?

На ее слова Найт не дал никакого ответа.

– Эльфрида, я говорил тебе как-то, – вымолвил он, отвечая своим мыслям, – что я никогда не целовал до тебя ни одну другую женщину, что ни одна не была моей возлюбленной. Думаю, что в поцелуе нет ничего серьезного, и очень немногим девушкам удается избежать льстивых речей и всевозможных знаков внимания от всех прочих мужчин, кроме того единственного, с кем они впоследствии вступают в брак. Но у меня есть определенные слабости, Эльфрида; и, поскольку я вел определенный образ жизни, я полагаю, мне придется за них пострадать. Я надеялся… что ж, я не имел никакого права надеяться в случае с тобою. Ты дарила своему бывшему возлюбленному такие же милости, кои ты даришь мне.

– Да, – слетело с ее губ так тихо, как последний печальный вздох ветра.

– И он целовал тебя много раз – разумеется, он целовал. – Да.

– И быть может, ты позволяла ему более свободную манеру в ухаживаниях, чем я проявил в моих.

– Нет, я не позволяла, – произнесла она с немалой тревогой в голосе.

– Но он позволил себе эту манеру поведения, не дождавшись разрешенья с твоей стороны?

– Да.

– Как высоко я ценил тебя, Эльфрида, и в каком абсолютном неведении я был! – воскликнул Найт глубоким и потрясенным голосом. – Так много дней и часов я верил в тебя – я боялся поцеловать тебя больше, чем два раза. А он не имел никаких колебаний, когда…

Эльфрида придвинулась к нему ближе и дрожала, как в ознобе. Ее снедал столь сильный страх, что вся история от начала и до конца, да еще и с произвольными прибавлениями, выйдет сейчас наружу, что она разволновалась донельзя, и Найт встревожился в свой черед, но принял вид ледяного спокойствия. Самая настоящая невинность заставляла ее с неописуемым страхом думать о проступке, который с тех пор, как стоит мир, считался всего-навсего маленьким промахом, и она сильно преувеличивала значение своей воображаемой вины. А у Найта при этом сложилось мнение, что если женщина так сильно волнуется, рассказывая незначительные подробности о начале своей первой любви, то продолжение у этой истории непременно будет ужасным.

– Я знаю, – продолжал Найт с неописуемым занудством в манерах и интонации, – знаю, я абсурдно щепетилен в отношении тебя, – я желаю владеть тобой безраздельно. В твоем прошлом, прежде, чем ты узнала меня, с самой твоей колыбели, я желал думать, что ты была моей. Я хотел бы сделать тебя моей одной только силой своего желания. Эльфрида, – продолжал он с горячностью, – я не могу перестать ревновать тебя! Это в моем характере, и так будет и впредь, и Я НЕНАВИЖУ тот факт, что тебя ласкали до меня, – да, я это ненавижу!

Она испустила долгий глубокий вздох, что был наполовину рыданием. Лицо Найта сделалось суровым, и он больше ни разу не взглянул на нее и по-прежнему не отрывал взгляда от морского далека, где солнце уже зашло в тень. На высотах закат очень быстро переходит в ночь, а сумерки оттуда в какой-то мере изгнаны, и потому, хотя вечер еще длился там, где они сидели, в долине Энделстоу сумерки сгустились полчаса назад.

На просторах пасмурного моря сверкнула какая-то искорка, усилила свой блеск и оказалась дальним светом плавучего маяка.

– Когда тот возлюбленный в первый раз поцеловал тебя, Эльфрида, это было в месте, похожем на это?

– Да, в таком.

– Ты не рассказываешь мне ничего, за исключением того, что мне удается вытянуть из тебя клещами. В чем причина? Почему ты скрываешь всякое упоминание об этом, когда в ответ на мое нечаянное тайное признание я ожидал такого же тайного признания в ответ? Почему ты была такой скрытной на борту «Джульетты»? Выглядит все это так, будто ты делаешь из меня дурака, Эльфрида; подумать только, я ведь сам учил тебя тому, как желанно это, чтобы у нас не было никаких секретов друг от друга, и ты соглашаешься на словах, а делаешь противоположное. Взаимная откровенность так улыбалась нашему счастью. Доверяй ты мне, ты бы рассказала добровольно, и я бы… это было бы по-другому. Но ты все скрываешь, и я буду задавать тебе вопросы. Ты жила в Энделстоу в то время?

– Да, – сказала она слабым голосом.

– Где ты находилась, когда он впервые поцеловал тебя?

– Сидела на этом камне.

– Ах, я так и думал! – воскликнул Найт, вскакивая с места и поворачиваясь к ней лицом. – И это объясняет все – то восклицание у маленького водопада, которому ты дала лживое объяснение, и все прочее! Прости мне резкие слова, Эльфрида… прости их… – Он улыбнулся поверхностной улыбкой, когда продолжал: – Что я за жалкий смертный, что всегда и во всем играю вторую скрипку и меня водят за нос, кормя лживыми россказнями!

– Ох не говори так; не говори, Генри!

– Где еще он целовал тебя, кроме этих скал?

– Сидя на… могильном камне на… на кладбище… и в других местах, – сказала она медленно и опрометчиво.

– Не важно, не важно, – закричал он, увидев ее слезы и смятение. – Я не хочу расстраивать тебя. Это мне не важно.

Но Найту это было важно.

– Это не играет никакой роли, ты же знаешь, – продолжал он, видя, что она не отвечает.

– Я замерзла, – сказала Эльфрида. – Мы можем поехать домой?

– Да, уже не стоит в это время года долго рассиживать на свежем воздухе: нам надо спуститься с этой скалы до того, как стемнеет окончательно, чтобы мы могли видеть, куда ступаем. Я думаю, лошадь уже нервничает.

Теперь Найт говорил ей самые избитые банальности. Он до последнего надеялся, что она добровольно поведает ему историю своей первой привязанности. Обида на то, что она хранит секрет подобного рода, разрасталась в нем все больше и больше. Полная взаимная откровенность, какой он рисовал ее себе, откровенность, что должна была возникнуть между ним и его невинной юной женой, не знавшей голоса другого возлюбленного, кроме его собственного, – неужели то было лишь начало? Он подсадил ее на лошадь, и они тронулись в путь в стеснении. Яд подозрения поработал с ними на славу.

Когда они возвращались домой, произошло одно событие, которое после долго помнили оба, – оно отбросило зловещую тень на отношения между ними, которые уже стали мрачными и без того. У Найта в голове вертелись фразы, от коих он никак не мог отделаться: то были слова, которыми Адам упрекал Еву в «Потерянном рае», – и наконец он прошептал их самому себе:

– Но Змием

Была обманута, а я – тобой[195].

– Что ты сказал? – спросила Эльфрида боязливо.

– Это была просто цитата.

Затем они спустились в низину, и силуэт церковной башни появился на фоне бледного вечернего неба, а ее основание скрывали кроны нескольких деревьев, растущих поблизости. Эльфрида, которой отказали в ответе, напряженно смотрела на башню и пыталась вспомнить какую-нибудь цитату с противоположным смыслом, кою она могла бы использовать, чтобы вернуть его нежность. Немного подумав, она сказала обворожительным тоном:

– «Только он – твердыня моя, спасение мое, убежище мое: не поколеблюсь более»[196].

Они продолжали следовать своим путем. Спустя несколько минут они увидели, как три или четыре вспугнутые птицы слетели с башни.

– А твердыня-то вся ходуном ходит, – сказал Найт с удивлением.

Угол квадратной громады башни двинулся вперед, провалился вниз и исчез. Последовал громкий грохот, и туча пыли поднялась там, где прежде было чисто.

– Это сделали реставраторы церкви! – воскликнула Эльфрида.

В эту минуту они увидели, как в их сторону движется мистер Суонкорт. Он торопливо бежал к ним – явно суетился из-за того дела, что было ему поручено.

– Мы развалили старую башню! – закричал он. – Она рухнула гораздо быстрее, чем мы думали. Как вы знаете, сперва была идея разобрать ее по камешку. Когда мы принялись за это, трещина в стене опасно расширилась, и стало ясно, что она представляет собой угрозу для людей, кои больше не могли находиться под стенами башни. Тогда мы решили заминировать ее, и трое рабочих сегодня днем заложили заряд под самый ветхий угол башни. Они отложили взрыв до завтрашнего вечера и разошлись по домам полчаса назад, когда она взяла да рухнула. Очень успешная работа, превосходная работа, честное слово. Но она была крепкой старой твердыней, если не считать той трещины. – На этих словах мистер Суонкорт обтер лицо от пота, что выступил у него из-за возбуждения от пережитых событий.

– Бедная старая башня! – сказала Эльфрида.

– Да, мне очень ее жаль, – молвил Найт. – Это была интересная старинная постройка – местная достопримечательность и образец местной архитектуры.

– Ах, но мой дорогой сэр, у нас же будет новая башня, – заспорил мистер Суонкорт. – Великолепная башня, спроектированная первоклассным лондонским архитектором, в новейшем готическом стиле и переполненная христианским чувством.

– В самом деле! – сказал Найт.

– О да. А не эта варварская неуклюжая архитектура наших окрестностей – вы не увидите столько грубых черт и языческих мотивов больше нигде во всей Англии. Когда рабочие уйдут, я вам советовал бы пойти да посмотреть на церковь, прежде чем ее еще больше отреставрируют. Вы сейчас можете сидеть в алтаре и смотреть вниз на неф через восточную арку и сквозь нее в морскую даль. По правде говоря, – сказал мистер Суонкорт многозначительно, – если бы завтрашним утром у этого алтаря состоялась свадьба, то ее можно было бы наблюдать с палубы корабля, отплывающего к Южным морям, если у наблюдателя будет хороший бинокль. В любом случае, после ужина, когда взойдет луна, отправляйтесь да смотрите сами.

Найт согласился с величайшей готовностью. В последние несколько минут он успел принять решение, что не сомкнет глаз этой ночью до тех пор, пока не состоится продолжение его разговора с Эльфридой на тему, что разобщила их: он был решительно настроен узнать все и каким-либо образом утишить свое беспокойство.

Этой ночью Эльфрида с радостью избежала бы дальнейшего разговора с ним наедине, но сие казалось неизбежным.

Как только на небо взошла луна, они покинули дом. Как мало общего имело ожиданье лунного света, послужившее показной причиной их прогулки, с истинными мотивами Найта, который вновь взял под руку нежную девушку, этого толком не знал ни он сам, ни Эльфрида.

Глава 32

Had I wist, before I kist[197].

Уже наступил октябрь, и ночной воздух был холодным. После того как он взглянул на нее и убедился, что она хорошо закутана, Найт повел ее по тропинке на склоне холма, по которой они так много раз поднимались вдвоем в те времена, когда сомнение было неведомым им чувством. Дойдя до церкви, они обнаружили, что одна сторона башни, как и говорил священник, рухнула полностью и лежала обломками у их ног. Но восточная сторона башни была по-прежнему прочна и могла выстоять в штормы и при натиске разрушительных лет еще много поколений даже и теперь. Они вошли в боковую дверь, прошли на восточную сторону и сели на ступеньки алтаря.

Тяжеловесная арка, охватывающая соединение башни и нефа, той ночью образовывала черную раму для отдаленного туманного пейзажа, далеко вытягиваясь в западном направлении. Снаружи арки лежала куча упавших камней, затем виднелся краешек озаренного луною кладбища, еще дальше позади – ширь и выпуклость моря. То был coup d’oeil[198], который не открывался взорам с тех пор, как средневековые каменщики впервые возвели старую башню и увенчали ею еще более старую церковь, и отсюда можно предположить, что их совсем не интересовала простая картина сияния лунного света на древней стене, да море, да побережье – любое упоминание о котором к этому времени, опасаюсь, стало тем же, что кукование кукушки, которое слышно, но с которым не считаются.

Лучи малинового, голубого и пурпурного света озаряли двоих сидящих, падая с восточного окна позади них, где святые и ангелы состязались друг с другом на фоне примитивных ландшафтов и небес, да отбрасывали на пол, где были ноги сидящих, мягкое отражение тех же самых просвечивающих красок малинового, голубого и пурпурного, среди которых тени двух живых голов Найта и Эльфриды выглядели непрозрачными и заметными пятнами. Но вот луна зашла за тучу, и игра цветов исчезла.

– Вот, луна исчезла! – сказал Найт. – Я думал, Эльфрида, что место, где мы сейчас сидим, будет тем самым, где мы вскоре с тобой преклоним колени вместе. Но я нахожусь в постоянной тревоге и беспокойстве, и ты знаешь отчего.

Прежде чем она ответила, лунный свет вернулся и озарил часть кладбища, коя находилась в поле их зрения. Первым делом луна высветила тот край, что был к ним ближе, и на фоне сгустившихся облаков и теней ярче всех белел горизонтально лежащий надгробный камень – могила молодого Джетуэя.

Найт, по-прежнему помня о секрете Эльфриды, думал о ее словах о поцелуе, что был дан на могиле однажды на кладбище.

– Эльфрида, – сказал он с напускным лукавством, что и наполовину не скрывало содержащегося в нем упрека, – ты знаешь, я думаю, что ты могла бы добровольно рассказать мне о своем прошлом – о поцелуях и о помолвке, – не доставляя мне столько беспокойства и проблем. Это на вон ту могилу ты намекала как на ту самую, где вы с ним сидели?

Она молчала всего мгновение.

– Да, – сказала она.

Правильность его случайной догадки ошеломила Найта; хотя, если принять во внимание то, что почти все остальные памятники на кладбище были вертикальными плитами, на кои никто не смог бы присесть, в таком совпадении не было ничего удивительного.

Эльфрида и теперь даже не собиралась начинать свою исповедь, чего так жаждал ее требовательный возлюбленный, и эта скрытность начала бесить его, как в прежние времена. Он был склонен прочитать ей мораль.

– Почему ты не рассказываешь мне все? – промолвил он с некоторым негодованием. – Эльфрида, нет на свете такой темы, что волновала бы меня больше, чем волнует эта, ведь все должно быть раскрыто между двумя особами, кои собираются вот-вот вступить в брак. Видишь, какое желанное и мудрое это развитие событий для того, чтобы избежать неприятных случайностей, – скажем, таких, как разоблачения впоследствии. Ибо, Эльфрида, секрет, не имеющий ни малейшего значения, может стать основой роковой размолвки только потому, что его раскрыли, а не поведали добровольно. Говорят, что еще не бывало пары, в коей один из двоих не хранил бы секрет, о коем второй никогда не узнает или же вовсе не намерен его узнавать. Это может быть правдой, а может ею не быть; но если все правда, то некоторые счастливы скорее, несмотря на это, чем благодаря тому. Если муж вдруг заметит, как другой мужчина многозначительно смотрит на его жену, а та при этом краснеет так, что становится пунцовой, и выглядит испуганной, как ты думаешь, будет ли муж, к примеру, так же полностью удовлетворен правдивым объяснением жены, что однажды она, к своей великой досаде, неожиданно упала в обморок прямо этому незнакомцу в руки, как если б она призналась в этом сама много лет назад, задолго до того, как произошла знаменательная встреча, и у нее силой вырвали это признание? Предположим, что поклонник, о котором ты говоришь в связи с вон тем могильным камнем, когда-нибудь нарисуется на горизонте и станет меня донимать. Это отравило бы наши жизни, повстречайся я с ним в сумерках, вот как сейчас!

Последние слова Найт выговорил со все возрастающей силой.

– Этого не произойдет, – выдавила она.

– Почему нет? – спросил он резко.

Эльфриду угнетало то, что она обнаружила в нем такой суровый настрой, и она дрожала. От волнения мысли у нее мешались, и она отвечала торопливо, вероятно вовсе не собираясь намеренно увиливать:

– Если он мертв, разве ты можешь с ним встретиться?

– Он мертв? Ох, это полностью меняет дело! – сказал Найт с огромным облегчением. – Но постой… что ты говорила об этой могиле и о нем?

– Это его могила, – продолжала она слабым голосом.

– Что! Тот, кто здесь похоронен, был тем мужчиной, что был твоим возлюбленным? – спросил Найт отчетливо.

– Да, и я не любила его и не поощряла.

– Но ты позволила ему целовать тебя – ты сама так сказала, ты же знаешь, Эльфрида.

Она не ответила.

– Почему же, – спросил Найт, восстанавливая в памяти последовательность событий, – ты совершенно точно сказала, что в некотором смысле была помолвлена с ним, и конечно же так и было, раз ты позволяла ему целовать тебя? А теперь ты говоришь, что никогда его не поощряла. И я припоминаю, что ты еще сказала – что ты сидела с ним НА этой могиле. Силы Небесные! – закричал он, вдруг вскочив на ноги в гневе. – Ты что, потчуешь меня ложью? Почему ты так со мной играешь? Я имею право знать. Эльфрида, мы никогда не будем счастливы! Какой-то яд разрушает наши отношения… от меня ли он исходит, от тебя ли, но мы должны все выяснить прежде, чем мы поженимся.

Найт двинулся прочь стремительно, словно решил ее оставить.

Она вскочила на ноги и вцепилась в его руку:

– Не уходи, Генри, не уходи!

– Тогда расскажи мне, – ответил Найт сурово. – И запомни следующее: больше никакой лжи, или, клянусь душой, я тебя возненавижу. Боже! Чтобы я дошел до этого, чтобы меня водила за нос девчонка своею ложью…

– Не обвиняй, не обвиняй меня так жестоко! О Генри, Генри, будь милосерден и возьми назад эти ужасные слова! Я правдива по характеру… я правдива… и я не знаю, как я так сделала, что ты меня неправильно понял. Но я так напугана! – Она дрожала от волнения так сильно, что эта дрожь передалась и ему.

– Ты хотела сказать, что вы действительно сидели на этой могиле? – спросил он угрюмо.

– Да, и это было правдой.

– Тогда как, во имя Неба, может человек сидеть на собственной могиле?

– Это был другой человек. Ты простишь меня, Генри, ведь правда?

– Что, один возлюбленный в могиле, а второй сидит на ней?

– Ох… ох… да!

– Тогда, значит, до меня их было два?

– Я… предполагаю, что так.

– Теперь нечего корчить из себя дуру со своими предположениями – я все это ненавижу, – процедил Найт почти презрительно. – Что ж, мы узнаем странные вещи. Я не знаю, как я могу поступить – ни один человек не может сказать, в какую дугу обстоятельства могут согнуть его, – но я едва ли могу подумать о том, чтобы совесть позволила мне принимать знаки внимания от нового возлюбленного в то время, как вы с ним сидите на бедных останках первого; клянусь душой, я этого не смог бы. – И Найт, весь во власти угрюмых размышлений, продолжал смотреть на могилу, что маячила перед их глазами, как мстительный призрак.

– Но ты неверно понял меня… Ох, как все это мучительно! – закричала она. – Я не думала ни о чем подобном; поверь мне, Генри, я правда ни о чем таком не думала. Это просто так вышло – само по себе.

– Что ж, я полагаю, ты не делала ничего подобного НАМЕРЕННО, – сказал он. – Никто никогда не стал бы, – печально прибавил он.

– И того, кто лежит в той могиле, я никогда не любила.

– Я полагаю, что второй возлюбленный и ты, когда вы сидели там, клялись друг другу в вечной верности?

Эльфрида отвечала только быстрым тяжелым дыханием, говорящим, что она вот-вот расплачется.

– Стало быть, ты выбираешь не что иное, как скрытность? – спросил он повелительно.

– Разумеется, мы клялись, – ответила она.

– Разумеется! Ты относишься к предмету нашей беседы так легкомысленно?

– Это прошлое, и сейчас оно для нас ничего не значит.

– Эльфрида, это такое ничего, которое, хоть и может заставить посмеяться человека беспечного, не может не причинить горе искреннему человеку. Это очень мучительная боль. Расскажи мне все начистоту – все, что было.

– Никогда. О Генри! Как ты можешь ожидать этого, когда столь малые сведения заставляют тебя быть со мной таким жестоким?

– Теперь, Эльфрида, выслушай вот что. Ты знаешь: то, что ты рассказала, всего лишь разом вызывает потрясение в нежных чувствах, только и всего. Мои переживания на этот счет можно было бы назвать – да это она и есть – простой чувствительностью; и я не хочу, чтобы ты думала, что обыкновенная помолвка в прошлом, честная помолвка, внесла бы какую-то действительную перемену в мою любовь или в мое желание сделать тебя своей женой. Но ты выглядишь так, будто тебе есть что рассказать, и в этом-то и кроется все зло. Есть что-то еще?

– Ничего больше, – ответила она измученно.

В течение минуты Найт хранил мрачное молчание.

– Ничего больше, – повторил он наконец. – И я этому должен верить, в самом деле! – Тут его голос перешел в низкий и спокойный тон: – Эльфрида, ты не должна возражать против того, чтобы я говорил вещи, которые прозвучат странно, поскольку я все равно должен их сказать. Слова мои следующие: БЫЛО ли что-то такое, что ты могла бы добавить к истории, что уже включает в себя все подробности, какие разорванная помолвка может в себя включать, что-то необыкновенное, что сделало бы невозможным для меня или для кого-то другого любовь к тебе и брак с тобою?

Беспокойство завело Найта гораздо дальше, чем он позволил бы себе зайти в более спокойную минуту. И даже сейчас, будь у нее больше самоуверенности, он не заговорил бы с нею так безапелляционно, и будь у нее более сильный характер – больше практичности и меньше мечтательности, – она бы извлекла для себя много пользы, зная о том, какое место занимает в его сердце, и с легкостью смягчила бы его. Но доверчивая нежность, которая его завоевала, у таких женщин всегда сопровождается некоторой мягкотелостью: они отдаются на волю волн и плывут по течению, больше доверяя доброте судьбы, надеясь, что все само как-нибудь сладится, чем собственным доводам, что они бы могли привести в споре, если б отстаивали свою точку зрения.

– Что ж, что ж, – пробормотал он цинично. – Я не хочу сказать, что это твоя вина, полагаю, что это мое невезение. Я не имел никакого законного права тебя допрашивать – любой скажет, что это одни лишь предположения. Но когда мы поняли что-то неправильно, мы чувствуем, что ранены объектом нашего непонимания. Ты никогда не говорила, что у тебя не было такого, так почему я должен обвинять тебя? Эльфрида, я прошу у тебя прощения.

– Нет, нет! Уж лучше пусть на меня изливается твой гнев, чем эта холодная оскорбительная вежливость. Брось это, Генри! Почему ты должен этим меня мучить? Так я от тебя отдаляюсь и становлюсь простой знакомой.

– Ты ведешь себя со мной точно так же. Почему бы не откровенность за откровенность?

– Да, но я не задала тебе ни единого вопроса с оглядкой на твое прошлое: я не хотела о нем знать. Все, что меня заботило, было следующее: откуда бы ты ни пришел, что бы ты ни сделал, кого бы ты ни любил, ты стал моим в конце концов. Генри, если бы ты изначально знал, что я была любима, ты бы никогда меня не полюбил?

– Я бы не хотел так сказать. Хотя признаю: мысль, что ты совсем неопытна, наделяла тебя в моих глазах огромной привлекательностью. Но я думаю вот что: если бы я знал, что есть какой-то секрет в твоей прошлой любви, о коем ты отказывалась рассказать, если бы я тебя о том просил, то я бы никогда не полюбил тебя.

Эльфрида горько плакала.

– Неужели я такая… просто безвольная игрушка… что во мне нет никакой прив-прив-лекатель-ности, кроме… кроме свежести? Разве у меня нет мозгов? Ты говорил… что я сообразительна и оригинальна в своих мыслях и… разве это ничего не значит? Разве я не обладаю некоторой красотой? Я думаю, у меня она немного есть… и я знаю, что есть… да, есть! Ты рассыпался в похвалах моему голосу, и моим манерам, и моей образованности. И все-таки все это, вместе взятое, оказывается никуда не годным вздором, потому что я… случайно виделась с мужчиной до тебя!

– Ох, перестань, Эльфрида. «Случайно виделась с мужчиной» звучит очень равнодушно. Ты любила его, вспомни.

– И любила его очень мало!

– И теперь отказываешься ответить на один простой вопрос: чем это все закончилось? Ты по-прежнему отказываешься, Эльфрида?

– Ты не имеешь никакого права так меня допрашивать – ты сам сказал. Это несправедливо. Верь мне так же, как я верю тебе.

– Ты все поняла неверно.

– Я не стану любить тебя, если ты будешь таким жестоким. Это жестоко – так на меня нападать.

– Возможно, это так. Да, это так. Меня слишком захватили мои чувства к тебе. Одному Богу известно, я вовсе не собирался все это устраивать, но я тебя так любил, и вот, плохо обошелся с тобой.

– Я не возражаю против этого, Генри! – немедленно ответила она, неслышно к нему подступила и обняла его. – И я вовсе не буду думать о том, что ты был со мной резок, если ты простишь меня, и ты ведь больше не будешь на меня сердиться? Я очень хочу быть в точности такой, как ты думал, что я была, но я ничего не могу с этим поделать, сам понимаешь. Если бы я только знала, что ты у меня будешь, какой монахиней я бы жила, лишь бы быть достойной тебя!

– Что ж, не имеет значения, – сказал Найт, и он повернулся уходить.

Он попытался говорить весело, пока они шли:

– Диоген Лаэртский[199] писал, что философы добровольно удалялись в уединение от всех, чтобы никто не беспокоил их в размышлениях. Мужчины, ставшие возлюбленными, должны делать то же самое.

– Почему… но не имеет значения – я не хочу знать. Не говори со мной так, – промолвила она с неодобрением.

– Почему? Философы ведь никогда не теряли рассудка от горя, обнаружив, что их кумир заимствованный.

Эльфрида опустила глаза и вздохнула; и они вышли из разрушенной старой церкви и медленно пошли через кладбище к выходу. Найт был не в себе и не пытался сделать вид, что с ним все в порядке. Она так и не призналась ему во всем.

Когда Эльфрида переходила перелаз, он легко ее поддерживал, и был настолько внимателен к ней, как самый нежный влюбленный. Но исчезло чудесное сияние, и мечты были совсем не те, что прежде. Возможно, Найт был не предназначен природой для участи женатого человека. Возможно, та скованность с женщинами, что длилась всю его жизнь, скованность, кою он называл случайной, была отнюдь не случайным, а естественным плодом его инстинктивных действий, настолько мимолетных, что они ускользали от внимания даже его самого. Или, быть может, все дело в том, что когда у человека грубо рассеивают самую яркую его мечту, как бы далека от реальности она ни была, то никто не может сказать, не обесценивают ли разом в глазах этого человека и тот истинный и непреувеличенный свет, что исходит от самой сущности мечты? Несомненно, было следующее: когда Найт узнал, что занимает второе, а то и третье место завоевателя сердца Эльфриды, он испытал горчайшее разочарование, и то, что она случайно проговорилась, да ее нежелание быть откровенной – все это вместе довело его до предела цинизма.

Глава 33

Дочь Вавилона, опустошителъница![200]

О привычке Найта, когда тот не был непосредственно занят с Эльфридой – гулять в одиночку полчаса или около того, – прекрасно знали его друзья в Энделстоу, в том числе Эльфрида. Поэтому, когда он помогал ей пройти через перелаз, она сказала мягко:

– Если ты хочешь отправиться на свою обычную прогулку в холмах, Генри, я могу добежать вниз до дома сама.

– Благодарю тебя, Эльфи, думаю, я так и поступлю.

Ее удаляющаяся фигурка стала черной в лунном свете, и Найт, постояв у перелаза еще несколько минут, повернул обратно к старому зданию. Его обычным движением было зажечь сигарету или трубку да предаться спокойным размышлениям. Но сегодня его ум был так перенапряжен, что о простом утешении он не мог даже помыслить. Поэтому он попросту обошел кругом то место, где рухнула башня, и уселся на одном из больших камней, из коих она состояла вплоть до этого дня, пока цепь событий, начало которой положил Стефан Смит, в те времена находящийся в подчинении у мистера Хьюби, лондонского архитектора, не вызвала их низвержение.

Размышляя о тех эпизодах, что могли быть в жизни Эльфриды в прошлом, а также о том, что он прежде полагал, что она не имеет никакого прошлого, кое стоило бы того, чтобы о нем рассказывать, он сидел и смотрел на белый надгробный камень на могиле молодого Джетуэя, что теперь находился близко перед ним. Море, казалось, было относительно спокойно, однако до Найта, как всегда, долетал его рокот, что постоянно звучал между мысами, которые высились справа и слева, – море билось о скалы и влекло за собою разрозненные груды камней, коими пестрели края волн, то были несчастные скелеты растерзанных старых скал, что не смогли выстоять под натиском разрушительных для них приливов и отливов.

Найт решил попробовать физические упражнения, чтобы отделаться от безрадостных мыслей. Он поднялся на ноги и приготовился взобраться на груду камней разрушенной башни, с вершины которой открывался более широкий обзор, чем с земли. Он вытянул руку, чтобы схватиться за выступающий острый угол более крупного камня, чем другие, и таким образом помочь себе подняться вверх, когда его рука неожиданно натолкнулась на что-то пухлое, на что-то, что величайшим возможным образом отличалось от того, что он ожидал схватить, то есть от крепкого камня. Оно было волокнистым и запутанным и свисало с камней. Глубокая тень, кою отбрасывала стена бокового придела церкви, не давала ему рассмотреть здесь что-то четко, и он по необходимости начал гадать.

– Это длинные стебли мха или лишайника, – пробормотал он себе под нос.

Однако они свободно свисали с камня.

– Это побеги дерна, – сказал он.

Но им недоставало жесткости и влажности тонких стеблей травы.

– Это щетка для побелки, забытая каким-то рабочим.

Такие щетки, как он помнил, были более колючими; и как бы много ее ни пускали в дело при восстановлении здания, ее щетина не стала бы свисать вниз.

Он сказал:

– Должно быть, это нитевидная шелковая бахрома.

Он стал ощупывать это дальше. Это было что-то теплое. Найт сразу же весь похолодел.

Достаточно удивительно, если мы обнаружим холод неодушевленной материи там, где ожидали встретить тепло; но, в конце концов, когда речь идет об обыкновенных материалах, то наткнуться на что-то, что будет холоднее, чем наша температура тела, скорее правило, чем исключение, и это не повергнет нашу нервную систему в такой шок, который ее ожидает, если мы обнаружим тепло там, где рассчитывали ощутить один ледяной холод.

– Одному Богу известно, что это, – сказал Найт.

Он стал нащупывать дальше, и в течение минуты нашарил рукой голову женщины. Голова была теплой, но неподвижной. Нитевидная масса была человеческими волосами, длинными и спутанными, и это говорило о том, что голова была женской.

Найт в своем встревоженном состоянии мгновение оставался неподвижным и постарался собраться с мыслями. В изложении священника история о падении башни звучала так, что рабочие закладывали в нее взрывчатку весь день и покинули ее вечером, чтобы взорвать заряд на следующее утро. Полчаса спустя, после того как они ушли, заминированный угол башни рухнул сам собой. Возможно, что женщина, наполовину погребенная под камнями, – как это выглядело, по крайней мере, – находилась под башней, у этого самого угла, когда башня рухнула.

Найт подскочил на месте и начал разбирать завал голыми руками. Груда камней, что скрывала тело, по большей части состояла из мелких булыжников да пыли, но камней было несметное количество. Для того чтобы выиграть время, нужно было звать на помощь. Он перебрался через стену кладбища и изо всех сил бросился бежать вниз по склону.

На его пути вниз две дороги вскоре переселись, и одна из них проходила через маленький горный хребет, что неясно вырисовывался на фоне луны, и дорога эта здесь образовывала небольшую впадину в линии горизонта. К тому моменту, когда Найт подошел к перекрестку, он заметил человека на этой возвышенности, что шел в его сторону. Найт повернул к нему и встретился с незнакомцем.

– У церкви произошел несчастный случай, – сказал Найт без всяких предисловий. – Башня рухнула на кого-то, кто до сих пор лежит сейчас там, под обломками. Пойдете ли вы со мной и поможете?

– Это я могу, – сказал человек.

– То была женщина, – сказал Найт, когда они оба торопились обратно. – И я думаю, что нас двоих будет достаточно, чтобы вызволить ее. Знаете ли вы, где можно взять лопату?

– Где-то там есть лопаты для копания могил. Они когда-то стояли в башне.

– И там еще должны были остаться какие-то инструменты рабочих.

Они поискали вокруг церкви, и в углу крыльца нашли три лопаты, кои были аккуратно спрятаны. Обойдя церковь кругом в западном направлении, Найт указал место трагедии.

– Нам бы нужно принести светильник, – воскликнул он. – Но мы можем и без него обойтись.

И он принялся за работу, перемещая лежащие на теле камни.

Незнакомец, который сперва растерянно смотрел на это, вскоре последовал деятельному примеру Найта и стал убирать крупные камни, что лежали вперемешку с мелким мусором. Но, несмотря на их объединенные усилия, прошло добрых десять минут, прежде чем тело несчастной было извлечено из-под завала. Они подняли ее настолько осторожно, насколько могли, затаив дыхание, донесли ее до могилы Феликса Джетуэя, коя была всего в нескольких шагах с западной стороны, и положили ее на надгробный камень.

– Она и впрямь мертва? – спросил незнакомец.

– Она кажется таковой, – сказал Найт. – Какой дом ближе всего отсюда? Пасторский домик, я полагаю.

– Да, но поскольку нам придется вызывать хирурга из Касл-Ботереля, то я думаю, нам лучше нести ее в том же направлении, вместо того чтобы нести прочь от города.

– Когда мы пойдем этим путем, неся ее до первого дома, это будет не дальше, чем до пасторского дома или поместья Скалы?

– Нет, это будет не дальше, – ответил незнакомец.

– Значит, давайте донесем ее туда. И я думаю, что лучший способ это сделать будет такой: взяться со мной за руки, если вы не возражаете.

– Вовсе не возражаю; я рад помочь.

Они образовали некое подобие люльки, переплетя руки под бездыханной женщиной, подняли ее и пошли бок о бок вниз по склону тропинкой, кою указал незнакомец, явно хорошо знавший окрестности.

– Я сидел в церкви почти целый час, – возобновил разговор Найт, когда они вышли с кладбища. – После этого я прогуливался вокруг упавшей башни и таким образом нашел ее. Больно думать, что я впустую потратил столько времени, когда совсем рядом мучилась и наконец отлетела живая душа.

– Башня рухнула в сумерках, разве нет? Около двух часов назад, я думаю?

– Да. Она должна была находиться там одна. Тогда какова же могла быть ее цель посещения кладбища?

– Сложно сказать…

Незнакомец вопросительно взглянул на запрокинутое назад лицо бездыханного тела, что они несли.

– Можете вы ее на минуту повернуть так, чтобы луна озарила ей лицо? – сказал он.

Они повернули ее лицом к луне, и незнакомец внимательно вгляделся в ее черты.

– Ба, да я ее знаю! – закричал он.

– Кто же она?

– Миссис Джетуэй. И коттедж, куда мы ее несем, это ее собственный. Она вдова; и я беседовал с ней буквально сегодня днем. Я был в почтовом отделении в Касл-Ботереле, и она пришла туда отправить письмо. Бедняжка! Давайте поторопимся.

– Возьмитесь-ка за мое запястье немного крепче. Та могила, на которую мы положили ее, не была ли то могила ее единственного сына?

– Да, это она и была. Да, теперь я понимаю. Она здесь навещала могилу. С тех пор как умер этот сын, она стала отчаявшейся, упавшей духом женщиной, которая оплакивала его без конца. Она была женой фермера, очень хорошо образованной – служила когда-то гувернанткой, насколько я помню.

Сердце Найта наполнилось сочувствием. Его собственная судьба была странным образом переплетена с судьбами членов семейства Джетуэй, через влияние Эльфриды на него самого и на несчастного сына вдовы из этого дома. Он не ответил, и они продолжали идти вперед.

– Она начинает тяжелеть, – сказал незнакомец, прерывая молчание.

– Да, это так, – согласился Найт, и после паузы добавил: – Я думаю, что я встречал вас раньше, хотя не могу припомнить. Могу я поинтересоваться у вас, как ваше имя?

– Ох, да. Я лорд Люкселлиан. Кто же вы?

– Я гощу в поместье Скалы, я мистер Найт.

– Я слышал о вас, мистер Найт.

– И я о вас слышал, лорд Люкселлиан. Я рад познакомиться с вами.

– Я могу сказать то же самое. Мне знакомо ваше имя в печати.

– И я знаком с вашим. Это ее дом?

– Да.

Дверь была заперта. Найт, подумав мгновение, обыскал карманы бездыханной женщины и нашел в них увесистый ключ, который, когда его вставили в замочную скважину, легко отомкнул дверь. Огонь в камине потух, но лунный свет лился в комнату через прорубленное в стене окно и рисовал узоры на полу. Лунные лучи позволили им рассмотреть, что комната, куда они вошли, была прекрасно меблирована, то была та самая комната, в коей побывала в одиночку Эльфрида двумя или тремя вечерами ранее. Они опустили свою бездыханную ношу на старомодную кушетку, что стояла у стены, и Найт стал искать вокруг лампу или свечу. Он нашел свечу на полке, зажег ее и поставил на стол.

Оба, и Найт, и лорд Люкселлиан, внимательно изучили взглядом ее бледное лицо, и оба остались почти убеждены, что не было ни малейшей надежды. Никаких следов насилия не было заметно на ее теле при том беглом осмотре, что они сделали.

– Думаю, поскольку мне известно, где живет доктор Грейсон, – сказал лорд Люкселлиан, – лучше бы мне бежать за ним, а вы побудьте здесь.

Найт согласился на это. Лорд Люкселлиан затем вышел, и его торопливые шаги замерли вдали. Найт продолжал стоять, наклонившись над телом, и еще несколько минут тщательного осмотра полностью убедили его в том, что этой женщине уже нельзя помочь при помощи ланцета и обезболивающих. Ее конечности уже начали коченеть и стали ледяными. Найт накрыл ей лицо и сел на стул.

Шли минуты. Эссеист продолжал размышлять обо всем, что случилось за эту ночь. Его взгляд уперся в стол, и через время он заметил, что на нем лежали в беспорядке письменные принадлежности. Теперь он уже рассматривал их: там были чернильница, перо, пачка промокательной бумаги и бумага для записей. Несколько листков бумаги были брошены в сторону от других, это оказались письма, кои начали и бросили, словно фразы в них не показались удовлетворительными автору. Палочка черного сургуча и печать тоже здесь были, словно запечатать письмо, как обычно, не показалось ей вполне надежным. Брошенные листки бумаги открыто валялись на столе, давая возможность ему, не вставая, прочесть те несколько фраз, что были на каждом из них. Первый начинался так:

СЭР,

Как женщина, коя однажды получила благословение неба, воспитав любимого сына, я молю вас принять предостережение…

Другое:

СЭР;

Если вы соблаговолите принять предостережение от незнакомки до того, как станет слишком поздно свернуть с намеченного пути, выслушайте…

Третье:

СЭР;

Вместе с моим письмом я посылаю вам еще одно, которое, если его отправить безо всяких пояснений с моей стороны., поведает поразительную историю. Во всяком случае., я хочу добавить несколько строк от себя, чтобы ваше заблуждение стало для вас еще яснее…

Было очевидно, что после всех этих отвергнутых вступительных фраз, четвертое письмо, кое сочли подходящим, написали и отправили. На столешнице было две капли сургуча, а палочка, с коей они упали, лежала на самом краю стола, едва не падая; конец ее наклонился вниз, тем самым показывая, что воск, содержащийся в ней, был все еще теплым. Здесь же стояло кресло, в коем сидел автор письма, был оттиск адреса, лежащий на пачке промокательной бумаги; да и сама несчастная вдова в результате этих усилий лежала мертвой в одной с ним комнате. Найт прочел достаточно, чтобы прийти к выводу, что миссис Джетуэй, будучи озабочена проблемой огромной важности, о которой должна была сообщить некоему другу или знакомому, написала ему очень осторожное письмо и отправилась сама на почту, чтобы его отправить, и что она не возвращалась домой с тех пор, как покинула его, пока лорд Люкселлиан и он сам не принесли ее обратно мертвой.

Невыразимая меланхолия всей картины, в то время как ожидание его все длилось, в молчании и одиночестве, ничуть не противоречило настроению Найта, даже несмотря на то, что он был помолвлен с красивой и обаятельной девушкой и он совсем недавно был в ее обществе. В то время как он сидел у останков разрушенной башни, у него возникло новое чувство – что затянувшийся период бездействия, который он себе позволил, наслаждаясь обществом Эльфриды, явно не может хорошо сказаться на нем как на человеке, у которого полно работы. Такие размышления могли быстро положить конец его спешке жениться на ней.

Найт, по его собственному мнению, был тем, кто не достиг своей цели оттого, что слишком тщательно прицеливался. Теперь, в значительной степени отказавшись от неосуществимых стремлений, он всерьез желал направить свои силы в более практическое русло и таким образом исправить те склонности, кои он выявил у себя путем самоанализа, – склонности, что никогда не приносили ни ему самому, ни его собратьям-людям ни малейшей пользы. Сделать первый шаг в этом направлении, жениться, – мысль, которая с тех пор, как он познакомился с Эльфридой, была упоительной идеей, в этот вечер показалась ему уже не такой замечательной. Скорее всего, обнищание его иллюзий, кои он питал насчет своей возлюбленной, нужно было винить в том, что он переживал сейчас упадок сил и что к нему вернулись прежние мысли об утраченном времени. Несмотря на то что сердце Найта одержало над ним победу и с той поры руководило всеми его помыслами, даже такая сильная власть чувства не могла с легкостью совладать с первым пробуждением рассудка от радостного сна сердечной неги.

Его размышления были прерваны шумом колес и лошадиным топотом.

Дверь открылась, чтобы пропустить хирурга, лорда Люкселлиана и мистера Кула, коронера местного отделения (который присутствовал в Касл-Ботереле в тот самый день и вел с доктором послеобеденную беседу, когда к ним прибыл лорд Люкселлиан); следующими зашли две медсестры и несколько любопытных.

Мистер Гренсон после беглого осмотра объявил, что женщина умерла от удушья, вызванного огромнейшим давлением на дыхательные органы; были приняты меры, чтобы расследование было произведено на следующее утро, до возвращения коронера в Сент-Лансес.

Вскоре после этого коттедж вдовы покинули все живые люди, и она осталась и в смерти, как была в жизни на протяжении последних двух лет, в полном одиночестве.

Глава 34

Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам[201].

Прошло шестнадцать часов. Найт вошел в гостиную, которая принадлежала леди в поместье Скалы, возвратившись после участия в расследовании смерти миссис Джетуэй. Эльфриды не было в комнате.

Миссис Суонкорт сделала несколько замечаний о вердикте и о дополнительных обстоятельствах. Затем она сказала:

– Этим утром почтальон ушел за минуту до того, как ты возвратился в дом. Для тебя пришло всего одно письмо, и оно у меня здесь.

Она достала письмо из своей рабочей шкатулки и отдала ему. Найт рассеянно взял письмо, но, будучи поражен его видом, пробормотал несколько слов и покинул комнату.

Письмо было запечатано черной сургучовой печатью, и почерк, которым был подписан адрес, длинный и заметный, так и стоял у него перед глазами со вчерашнего вечера.

Найт пришел в великое волнение и стал осматриваться в поисках места, где его никто бы не потревожил. Наступило время года, когда выпадает сильная роса, что лежит на травах в тенистых местах весь день напролет; несмотря на это, он зашел на маленький клочок заброшенной лужайки, окруженный кустарниками, и там внимательно прочел письмо, которое открыл на ходу.

Почерк, печать, бумага, первые фразы – все сказало ему в тот же миг, что это письмо вышло из-под пера миссис Джетуэй, теперь уже мертвой и бездыханной. Он сразу понял, что оборванные заметки, которые попались ему на глаза прошлой ночью, предназначались именно ему, а не кому-то другому. Он вспомнил некоторые слова Эльфриды, что она лепетала во сне на пароходе, прося кого-то не говорить ему что-то или это приведет к ее гибели, – факт, который показался ему тогда столь тривиальным и бессмысленным, что он почти забыл нем. Все это пробудило в Найте чувство, очень значительное по своей силе и в высшей степени мучительного свойства. Листы бумаги в его руках дрожали, пока он читал:

ДОЛИНА ЭНДЕЛСТОУ

СЭР!

Женщина, которой уже нечего терять на этом свете и которая поэтому не боится никаких порицаний, что могут пасть на ее голову после этого письма, желает дать вам несколько намеков, касающихся леди, кою вы любите. Если вы соблаговолите принять предостережение до того, как станет слишком поздно, вы поймете, что именно автор этого письма хотел вам сказать.

Вы обмануты. Может ли такая женщина быть достойной вас?

Та, которая однажды окрутила честного молодого человека, а затем пренебрегла им, и он от этого умер.

Та, что после этого сделала своим возлюбленным юношу низкого происхождения, которому ее отец отказал от дома.

Та, что тайком сбежала из дому, чтобы стать женой этого юноши: они встретились и уехали вместе в Лондон.

Та, что по той или иной причине возвратилась домой невенчанной.

Та, что в последующей переписке с ним заходила так далеко, что называла его своим супругом.

Та, что в приложенном здесь письме просила меня, ту, которая знает всю историю лучше, чем кто-либо другой, держать эти скандальные подробности в секрете.

Я надеюсь, что совсем скоро окажусь там, где ни хула, ни благословение уже не долетят до моего слуха. Но пока Господь не прибрал меня к себе, Он дал мне силу отомстить за смерть моего сына.

ГЕРТРУДА ДЖЕТУЭЙ

К этому посланию была приложена записка, сделанная карандашом, что Эльфрида написала в коттедже миссис Джетуэй:

ДОРОГАЯ МИССИС ДЖЕТУЭЙ,

Искренне ваша, Э. СУОНКОРТ

Найт измученно повернул голову в сторону дома. Начиная от кустарников, где он стоял, склон быстро повышался, почти достигая уровня первого этажа особняка Скалы. Там был выступающий угол гардеробной Эльфриды, и в этой гардеробной располагалось два окна подряд, где свет горел таким образом, что с того места, где стоял Найт, его взгляд мог охватить оба окна и осмотреть всю комнату. Эльфрида была там; она мерила шагами гардеробную, ходя между двумя окнами и рассматривая свою фигуру в большом зеркале в подвижной раме. Она осматривала себя спереди долго и внимательно, делала разворот и поворачивала голову назад и смотрела на свое отражение через плечо.

Никто не мог бы утверждать с уверенностью, была ли то ее цель или она занималась этим из каприза; она могла совершать эти движения в самой рассеянности из-за глубокой печали. Она могла стонать из самой глубины сердца: «Как я несчастна!» Но на Найта это произвело плохое впечатление. Он печально уронил взгляд. В этом случайном стечении обстоятельств письмо мертвой женщины обладало куда большим достоинством, чем все то, что оно действительно означало. Сплетение случайностей придало злобному навету звучание безжалостного правосудия, что эхом доносилось из могилы. Найт не мог вынести обладания этими письмами. Он порвал их в клочья.

Найт услышал треск веток в кустах позади и, повернув голову, увидел Эльфриду, которая шла за ним. Честная девушка смотрела ему в глаза, улыбаясь тоскующей улыбкой надежды, слишком вымученной, нельзя было не видеть, что за надеждой прочно угнездился страх. Его жестокие слова, брошенные ей в лицо прошлой ночью, все еще лежали у нее на сердце тяжелым камнем

– Я увидела тебя из своего окна, Генри, – сказала она робко.

– Роса промочит тебе ноги, – отвечал он, словно глухой.

– Меня это не заботит.

– Это опасно – промочить ноги.

– Да… Генри, что случилось?

– Ох, ничего. Следует ли нам возобновить нашу беседу, что я вел с тобой прошлой ночью? Нет, наверно, нет; наверно, мне лучше не стоит.

– Ох, мне невмоготу говорить! Как это все ужасно! Ах, я хочу, чтобы ты снова стал самим собой, моим любимым, и целовал меня, когда я подхожу к тебе! Почему ты не предлагаешь мне поцелуй? Почему бы не поцеловаться?

«Слишком свободные у ней манеры, чересчур свободные», – услышал он бурчание своего внутреннего голоса.

– Это все тот злобный разговор прошлой ночью, – продолжала она. – Ох, эти слова! Прошлая ночь стала для меня ночью скорби.

– Поцелуй!.. Я ненавижу это слово! Не говори мне о поцелуях, ради бога! Я полагал, что ты могла бы с успехом проявить достаточно такта и не произносить слово «поцелуй», памятуя о всех, кому ты его разрешала.

Она очень сильно побледнела, и неподвижное и безутешное выражение овладело ее лицом. Это лицо было столь тонким и нежным сейчас, что легкое прикосновение к нему пальца оставило бы лиловато-синий след.

Найт пошел прочь, и вместе с ним Эльфрида, молчаливая и непротестующая. Он открыл ворота, и они пошли по тропинке, пересекающей скошенное поле.

– Быть может, я навязываюсь тебе? – спросила она, когда он закрывал ворота. – Мне лучше уйти?

– Нет. Выслушай меня, Эльфрида. – Голос Найта был низким и неровным. – Я был честен с тобой; почему ты не хочешь быть со мной честной? Если какая-либо… особая… связь между тобою и моим предшественником существует, скажи об этом сейчас. Лучше, чтобы я знал об этом сейчас, даже если это знание разлучит нас, чем я открою это, когда придет время. И во мне разом проснулись все подозрения. Думаю, что не скажу, каким образом, поскольку презираю те пути, которыми они пришли ко мне. Обнаружение любой тайны в твоем прошлом отравит горечью наши жизни.

Найт ждал в тягучем спокойствии. Его взгляд был печальным и повелительным. Они шли по тропинке все дальше в глубь поля.

– Ты простишь меня, если я скажу тебе все? – закричала она с мольбой.

– Я не могу обещать; слишком многое зависит от того, в чем ты сознаешься.

Эльфрида не могла вынести молчания, которое за этим последовало.

– Ты собираешься сказать, что разлюбил меня? – выпалила она. – Генри, Генри, люби меня и говори, как обычно! Я прошу, я умоляю тебя, Генри!

– Ты собираешься честно относиться ко мне? – спросил Найт, разгораясь гневом. – Или не собираешься? Что я тебе сделал, что ты отмахиваешься от меня вот так? Быть пойманным, словно птица в силок, – все намерены скрывать от меня! Почему всё так, Эльфрида? Я тебя об этом спрашиваю.

В своем возбуждении они сошли с тропинки и теперь брели по мокрым и цепляющимся за ноги скошенным колосьям, не замечая этого или не заботясь о том.

– Что я сделала? – нерешительно сказала она.

– Что? Как ты можешь спрашивать что, когда ты сама прекрасно знаешь? ТЫ ЗНАЕШЬ, что намеренно держишь меня в неведении о чем-то, что касается тебя, о чем-то, что, знай я об этом, могло бы полностью изменить мое к тебе отношение, и ты все-таки спрашиваешь – что?

Ее била крупная дрожь, но она не отвечала.

– Не то чтобы я верил озлобленным авторам всяких там писем или наушникам – только не я. Я сам не знаю, верю я или нет, клянусь душой, я не могу сказать. Я знаю одно: в моем сердце был тебе воздвигнут храм, где я поклонялся тебе как божеству. Я смотрел в твои глаза и думал, что вижу там правду и невинность столь чистые и совершенные, какие только мог вдохнуть Господь Бог в женскую плоть. Совершенная правда – это слишком большие ожидания, но обыкновенную правду я ПОЛУЧУ, или мне не надо совсем ничего. Стало быть, просто ответь: то, что ты скрываешь, дело мрачнейшей важности или нет?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Если я что-то скрывала от тебя, так это потому, что я так люблю тебя, и я боялась… боялась… тебя потерять.

– Поскольку ты не собираешься выкладывать все начистоту, я хочу задать тебе несколько прямых вопросов. Ты мне разрешаешь?

– Да, – отвечала она, и на ее лицо легла тень измученной покорности. – Говори самые резкие слова, какие способен, я их вынесу!

– В воздухе витает скандал, связанный с тобою, Эльфрида; и я не могу даже отразить его, не зная точно, чему противостою. Он может не относиться к тебе целиком или даже тебя не касаться. – Найт острил и в самой горечи чувства. – Во времена Французской революции Паризо, балетмейстер, был схвачен и обезглавлен по ошибке вместо Паризо, капитана королевской стражи[202]. Я хочу, чтобы с нами по соседству жила другая «Э. Суонкорт». Взгляни на это.

Он отдал ей в руки письмо, которое она написала и оставила на столе в коттедже миссис Джетуэй. Эльфрида посмотрела на него бессмысленным взором.

– Это не так серьезно, как это кажется! – отвечала она на его обвинение. – Оно кажется скрывающим ужасающее мошенничество, когда смотришь на него сейчас, но оно имеет более естественное происхождение, чем ты думаешь. Моим единственным желанием было уберечь нашу с тобой любовь. О Генри! Это все была моя идея. В нем нет никакого вреда.

– Да, да, но только если смотреть на него независимо от замечаний несчастного отверженного создания, вкупе с которыми оно создает впечатление о чем-то… чем-то скверном.

– Какие замечания?

– Те, что она написала мне; я порвал их на кусочки. Эльфрида, ты И ВПРЯМЬ тайком сбежала из дому с мужчиной, которого ты любила?.. Вот каков проклятый вопрос. Имеет такое обвинение под собой почву действительно, по-настоящему, Эльфрида?

– Да, – прошептала она.

Выражение лица Найта стало опрокинутым.

– Чтобы выйти за него замуж? – слетело с его губ.

– Да. Ох, прости меня! Я тогда вовсе не знала тебя, Генри.

– В Лондоне?

– Да, но я…

– Отвечай на мои вопросы, не говори больше ничего, Эльфрида. Ты когда-нибудь пыталась умышленно выйти за него замуж тайком?

– Нет, не умышленно.

– Но ты делала такую попытку?

Слабый румянец промелькнул на ее лице.

– Да, – сказала она.

– И после этого… ты правда… писала ему письма и называла его супругом, а он обращался к тебе как к жене?

– Выслушай! Выслушай! Это было…

– Отвечай мне, только отвечай мне!

– Тогда да, это правда. – Ее губы дрожали, но было некоторое чувство собственного достоинства в ее словах, когда она продолжала: – Я бы с радостью рассказала тебе, ибо я знала и знаю, что поступала неправильно. Но я не смела – я любила тебя слишком сильно. Ох, слишком сильно! Ты был для меня всем на свете, и ты по-прежнему столько значишь для меня. Ты меня не простишь?

Грустно думать, что мужчины поначалу не допускают, чтоб сам Господь Бог, свидетельствуя об обратном, оспорил их вердикт о совершенстве, что они выносят в отношении жен или возлюбленных, а потом, когда самим мужчинам случится усомниться в моральной чистоте последних, они в моральном же смысле вздергивают на виселицу своих любимых женщин, основываясь при этом на свидетельских показаниях такого сорта, что за них постыдились бы осудить и собаку.

Нежелание говорить откровенно, кое проистекало из того, что Эльфрида в своей простоте мыслила себя во много раз более виноватой, чем на самом деле была, производило разрушительную работу в разуме Найта. Мужчина, одержимый столькими идеями, теперь, когда его первая мечта о невозможном разбилась вдребезги, дрожал, ощущая противоположные с нею чувства; и каждое движение ее черт, каждая дрожь, что пробегала по ее телу, каждое в смущении сказанное слово – все это было в его глазах огромными доказательствами ее испорченности.

– Эльфрида, нам придется теперь распроститься с приятными словами, – сказал Найт. – Нам придется беседовать без всякой вежливости. Смотри мне в глаза и, как ты веришь в Бога, что взирает на нас с небес, ответь мне честно еще на один вопрос. Оставалась ли ты вдали от дома с ним наедине?

– Да.

– Возвращались ли вы домой в тот же день, когда вы его покинули?

– Нет.

Слово упало, как молния, и, казалось, страдают сами небо и земля. Найт отвернулся в сторону. Тем временем на лице Эльфриды установилось выражение полнейшего отчаяния от невозможности объяснить все так, чтобы это перестало казаться таким ужасным, каким оно представало в его воображении, – отчаяние, которое не только убило всякую надежду на прямое объяснение, но и истощило все дополнительные шансы на извинения.

Эта картина впоследствии долгие годы стояла перед глазами Найта: мертвое и коричневое скошенное поле, среди колосьев бурьян, далекий пояс буков, закрывающих контуры особняка, листья которых были красными и смертельно больными.

– Вы должны простить меня, – сказал он. – Мы не поженимся, Эльфрида.

Как много боли причинил он ее душе этими словами, было видно по ее лицу, на котором теперь было выражение, какое бывает у человека, что терпит невыносимую пытку.

– Что ты имеешь в виду, Генри? Ты же просто это сказал, верно?

Она взглянула на него с сомнением снизу вверх и попыталась рассмеяться, словно неправдоподобность его слов была вне всяких вопросов.

– Ты не можешь говорить серьезно, я знаю… я надеюсь, что не можешь… Разумеется, я принадлежу тебе, и ты собираешься сделать меня своей…

– Эльфрида, я говорил с вами слишком резко; я сказал то, что должен был только подумать. Вы мне нравитесь, поэтому позвольте дать совет. Станьте женой своего мужчины так скоро, как это возможно. Как бы вы оба ни устали, вы принадлежите друг другу, и я не стану встревать между вами. Неужели вы думаете, что я хотел бы, неужели вы думаете, что я мог бы хоть на мгновение… Если вы не можете выйти за него немедленно и другой зовет вас замуж, не рассказывайте ему этот секрет после свадьбы, если вы не сделали этого до. Честность будет здесь проклятием.

Пораженная этими словами, она закричала:

– Нет, нет, я не стану ничьей женой до тех пор, пока я твоя; и я должна быть твоей!

– Если мы поженимся…

– Но ты же не ИМЕЛ В ВИДУ… что… что… ты уедешь прочь, бросишь меня и станешь для меня никем… ох, ты не мог!

Судорожные рыдания прервали ее речь, и больше ничего нельзя было разобрать. Она подавила их и продолжала смотреть в его лицо, ища луч надежды, который нельзя было там найти.

– Я иду в дом, – сказал Найт. – Вы не последуете сразу за мной, Эльфрида, я хочу, чтобы вы этого не делали.

– Ох нет; я правда не стану.

– И затем я отправлюсь в Касл-Ботерель. Прощайте.

Он произнес «прощайте» так, как произносил его за день до этого, беззаботным тоном, как произносил все эти временные «прощай» много раз прежде, и, казалось, она решила, что это одно из таких прощаний. Найт не имел в себе силы сказать ей прямо, что уезжает навсегда; он сам едва ли знал точно, что он хотел: должен ли он бежать к ней обратно и окунуться с головой в поток непобедимого чувства или он должен в достаточной степени сломить себя и любовь к ней, объявить последним прощанием это расставание и опять жить в свете как человек, в сердце которого нет места женщинам?

Десять минут спустя он покинул особняк, оставив указания, что если он не вернется вечером, то пусть отошлют багаж в его меблированные комнаты в Лондоне, откуда он намеревался написать мистеру Суонкорту о причинах своего внезапного отъезда. Он спустился в долину и не смог удержаться от того, чтобы не повернуть голову. Он увидел скошенное поле и изящную девичью фигурку в его центре, с лицом, поднятым к небесам. Эльфрида, послушная его воле, как всегда, едва ли сделала шаг в сторону, раз он сказал ей «останься». Он опять взглянул и увидел ее снова, и ее образ преследовал его недели и месяцы спустя. Найт оторвал взор от этой картины, закрыл глаза рукой, словно хотел стереть ее образ, выдохнул низкий стон и продолжал идти.

Глава 35

Ты бросишь ли меня?
Скажи, скажи, что нет![203]

Место действия переместилось в съемные комнаты Найта в гостинице Бедэ. Это был поздний вечер на следующий день после его отъезда из Энделстоу. Моросящий дождь висел над Лондоном, образуя сырой и мрачный ореол над каждой хорошо освещенной улицей. Дождь пока еще шел не настолько долго, чтобы придать быстрым экипажам тот чистый и звонкий стук колес, что возникает после основательного промывания брусчатки мостовой проливным дождем, но этой мороси было достаточно, чтобы сделать тротуары и мостовые скользкими, липкими и вязкими и для ног, и для колес.

Найт стоял у камина, глядя на умирающий огонь на тлеющих углях, с тем, чтоб после выйти вон для мрачного путешествия домой, в Ричмонд. Он надел шляпу и потушил газ. Жалюзи на окне, позволяющие наблюдать сверху за аллеей, не были опущены; и вместе со светом снизу, который бросал отблески на потолок его комнаты, из того места аллеи, где обычно останавливаются и болтают, доносились только приглушенная трескотня и быстрая речь – скорее всего, плоды необходимости, а не выбора.

В то время, пока он вот так стоял, ожидая, пока истекут те несколько минут, после которых можно было выходить и садиться в поезд, легкий стук в дверь, смешанный с другими звуками, достиг его ушей. Стук был сперва таким тихим, что вполне достаточно было внешних звуков, чтобы заглушить его. Обнаружив, что стук повторяется, Найт пересек свою прихожую, загроможденную книгами и мусором, и открыл дверь.

Женщина, сильно закутанная, но явно хрупкого телосложения, стояла на его пороге в свете газового рожка. Она прыгнула вперед, обвила руками шею Найта и стала тихо плакать:

– О Генри, Генри, ты меня убиваешь! Я не могла не приехать. Не отсылай меня назад, не отсылай! Прости свою Эльфриду за то, что она к тебе пришла, – я так люблю тебя!

Волнение и изумление Найта победили его на несколько мгновений.

– Эльфрида! – вскричал он. – Что это значит? Что ты наделала?

– Не причиняй мне боль и не наказывай меня, ох, прошу тебя! Я не могла не приехать; это меня убивает. Прошлой ночью, когда ты не вернулся назад, я не смогла это вынести, не смогла! Только позволь мне быть с тобою и видеть твое лицо, Генри; я не прошу у тебя больше ничего.

Ее веки были горячими, отяжелевшими и отекшими от бесконечных слез, и нежный розовый румянец ее щек был истерзанным и воспаленным, поскольку она постоянно терла их носовым платком, вытирая слезы.

– Кто еще с тобой? Ты что, приехала одна? – торопливо спрашивал он.

– Да. Когда ты не вернулся прошлой ночью, я бодрствовала всю ночь в надежде, что ты придешь, и ночь была сплошной агонией, и я все ждала и ждала, а ты не приходил! Затем наступило утро, и пришло твое письмо, в котором говорилось, что ты уехал, и я не могла вынести этого; и я сбежала от них в Сент-Лансес и приехала поездом. И я весь день ехала к тебе, Генри, и ты ведь не заставишь меня вернуться назад, правда, поскольку я же буду любить тебя, пока не умру…

– И все-таки это неправильно, чтобы ты тут оставалась. О Эльфрида! Как ты могла так себя скомпрометировать? Это гибель для твоего доброго имени, что ты сбежала ко мне таким образом! Неужели твоего первого опыта было недостаточно, чтобы ты стала избегать такого рода вещей?

– Мое доброе имя! Генри, я скоро умру, и какой прок тогда будет от моего доброго имени? Ох, будь я мужчиной, а ты – женщиной, я никогда не покинула бы тебя из-за такого маленького проступка, как мой! Не думай, что это был с моей стороны проступок настолько гнусный – тайком убежать с ним из дому. Ах, как сильно я желаю, чтобы ты мог тайком убежать раз двадцать с разными женщинами, до того как познакомился со мною, чтобы я могла на деле доказать тебе, что я не считаю это проступком, но только рада назвать тебя своим после них всех, рада, что ты стал моим! Если бы ты только мог легко читать в моем сердце, ты бы понял, как я правдива, Генри. Разве я не могу быть твоей? Скажи, что ты любишь меня по-прежнему, и давай не будем разлучаться с тобой снова, давай? Я не могу вынести это – все эти нескончаемые часы, и дни, и ночи, что идут своим чередом, а тебя нет со мною рядом, и ты далеко потому, что ты ненавидишь меня!

– Я не ненавижу тебя, Эльфрида, – сказал он мягко и поддержал ее под руку. – Но ты не можешь здесь оставаться – на данный момент, я имею в виду.

– Думаю, что не могу… я хотела бы, чтобы можно было. Я боюсь, что, если… если ты перестанешь видеться со мною… что-то ужасное может случиться и мы больше никогда не увидимся. Генри, если я недостойна быть твоей женой, я хочу быть твоей служанкой и жить с тобой, и чтобы меня никто не разлучал с тобою, чтобы я могла всегда быть подле тебя. Меня не заботит ничего, кроме этого!

– Да, я не могу отослать тебя прочь, я не могу. Одному Богу известно, какое темное будущее может вырасти из деяния этого вечера, но отослать тебя прочь я не могу! Тебе необходимо присесть, а я попытаюсь собраться с мыслями, чтобы понять, как лучше поступить.

В этот миг оба услышали громкий стук в дверь гостиницы, сопровождаемый неистовым звоном дверного колокольчика, эхо коего разнеслось от чердака до подвала. Дверь быстро отворили, и после нескольких торопливых слов диалога в холле тяжелые шаги послышались на лестнице.

Лицо мистера Суонкорта, раскрасневшееся, убитое горем и суровое, заглянуло на второй этаж. Он поднялся выше и встал перед ними. Глядя то выше головы Найта, то сквозь него с молчаливым негодованием, он повернулся к дрожащей девушке:

– О Эльфрида! И вот где я вас наконец нахожу? Таковы теперь ваши фокусы, мадам? Когда же вы избавитесь уже от своих идиотских замашек и начнете вести себя как порядочная женщина? Неужели мое фамильное имя и честь дома будут втоптаны в грязь вашими поступками, что оскандалили бы даже дочь прачки? А ну марш за мной, мадам, ступайте за мной сейчас же!

– Она так измучена! – сказал Найт голосом, в котором слышалась предельная мука. – Мистер Суонкорт, не будьте с нею резки, позвольте мне умолять вас быть с ней добрее и относиться к ней с любовью!

– А вам, сэр, – сказал мистер Суонкорт, поворачиваясь в его сторону под явным давлением обстоятельств, – я мало что могу сказать. Могу лишь заметить, что чем скорее покину ваше общество, тем больше удовольствия это мне доставит. Почему вы не могли, ухаживая за моей дочерью, вести себя как честный человек, я не знаю. Почему она, бедная неопытная девочка, пошла на такой глупый поступок, я тоже не знаю. Даже если она понятия не имела, что значит убежать из дому, то уж вы-то могли об этом подумать.

– Это не его вина: он не соблазнял меня, папа! Я сама приехала.

– Если вы хотели разорвать помолвку, отчего вы прямо об этом не сказали? Если вы никогда не собирались жениться на ней, то отчего не оставили ее в покое? Клянусь душой, это раздражает меня до глубины сердца, что я вынужден так скверно думать о человеке, которого считал своим другом!

Найт, угнетенный и уставший от своей жизни, не пришел в себя настолько, чтобы ответить хоть словом. Как мог он защитить себя, если его защита была бы обвинением Эльфриды? На этот счет он ощущал мучительное удовлетворение, позволяя ее отцу продолжать думать и говорить ошибочно. Это был слабый луч радости, что струился в непроглядном мраке, окутавшем его ум: священник мог бы никогда не узнать, что не кто иной, как он, ее возлюбленный, соблазнил ее на побег, что, казалось, приняло облик того самого недоразумения, кое завладело мистером Суонкортом.

– Ну, так вы идете? – снова обратился к ней мистер Суонкорт.

Он схватил ее несопротивляющуюся руку, переплел со своей и свел ее вниз по лестнице. Найт провожал ее взглядом, последний миг вселил в него отчаянную надежду, что она обернется. Она спускалась вниз и ни разу не обернулась.

Он слышал, как входная дверь гостиницы открылась и закрылась снова. Колеса кеба чиркнули по бордюрному камню, послышалось бормотание даваемых инструкций. Дверца кеба хлопнула, колеса задвигались, и они укатили прочь.

С того часа как она у него ненадолго появилась, в груди Генри Найта свирепствовала ужасная буря. Его инстинкты, чувства, эмоции – или как бы это ни называлось – убеждали его сделать первый шаг, скорее ехать к Эльфриде и стать ее любящим мужем и защитником до конца дней.

Затем появлялись разрушительные мысли о том, что по-детски непосредственный, непродуманный и неосторожный поступок Эльфриды, когда она приехала к нему одна, только доказывает, что приличия были для нее не чем иным, как мертвой буквой закона общества, что ее несдержанность, коя была истинным простодушием без всякой уравновешенности, значила, что ей безразличен декорум; и сложно ли предположить, что молодая женщина с таким характером была обманута в прошлом? Он говорил себе, будучи в настроении самого горького цинизма: «Подозрительная, сдержанная женщина чересчур проницательна, чтобы ее обманул мужчина, такие доверчивые создания, как Эльфрида, становятся падшими женщинами».

Проходили часы и дни, а Найт продолжал пребывать в бездействии. Медленно потянулось время, и оно заставило ослабнуть пробудивший было его сердечные чувства могущественный образ ее присутствия; время укрепило его умственные способности подавить любовь доводами рассудка. Эльфрида любила его, это он знал, и он не мог перестать любить ее, но жениться на ней он не мог. Если бы она только могла снова стать его Эльфридой – той женщиной, какой она ему казалась, – но та женщина умерла и похоронена, и он больше не знал ее! И как он мог жениться на этой Эльфриде – на Эльфриде, которая, увидь он ее сразу такой, как она есть, стала бы не более чем интересным, достойным сожаления знакомством в его глазах, но ничем более?

Ему разъедало сердце, когда он думал, что на самом что ни на есть личном примере столкнулся с куда худшим положением вещей, чем он привык обыгрывать в своей приятной социальной философии да описывать в своих сатирических эссе.

Нравственная правильность жизни этого человека достойна всяческой похвалы; но, несмотря на некоторую интеллектуальную проницательность, Найту было чуточку свойственно упорствовать в своих ошибочных суждениях, что главным образом обнаруживается в характере безукоризненно честных людей. В его глазах правда выглядела слишком ясной и чистой абстракцией, которая никоим образом не могла бы быть столь безнадежно перемешана с заблуждениями, какой ее видят люди практические. Раз он обнаружил, что ошибался, считая Эльфриду безгрешной, то ничто на свете не могло заставить его поверить, что она, в конце-то концов, вовсе не такая испорченная.

Он задержался в городе на две недели, не в силах ни за что приняться, разрываясь между страстью и доводами рассудка. Лишь одна идея оставалась неизменной – что лучше бы ему и Эльфриде никогда не встречаться.

Когда он просмотрел книги на своих полках – очень немногие из которых он вообще открывал с тех пор, как Эльфрида завладела его сердцем, – их нетронутый и аккуратный порядок упрекал его в отступничестве от старой веры его юности и первых лет возмужания. Он покинул этих друзей, кои никогда его не предавали, и таким образом они теперь, казалось, говорили, что он покинул их ради изменчивого наслаждения, даруемого послушною женщиной, кое закончилось одной лишь горечью разочарования. Дух самоотречения, граничащий с аскетизмом, что всегда одушевлял Найта в старые времена, заявил о себе исчезновением, как только родилась его любовь, а вместе с ним исчезло и самоуважение, что вознаграждало его за нехватку удовлетворения личных желаний. Образ бедняжки Эльфриды, вместо того чтобы сохранять, как прежде, место в его сердце, стал окрашиваться в оттенок искушения. Возможно, это была просто человеческая слабость, и это вполне естественно, что ему никогда ни на миг не взошло в ум: а не должен ли он ей маленькое самопожертвование за ее, нарушающую приличия, неосмотрительную преданность, проявленную ею при спасении его жизни?

С осознанием того, что он, подобно Антонию, «провинции и царства швырнул в обмен на поцелуи»[204], Найт вслед за этим стал вопрошать себя, как он мог открыть ей свои самые сокровенные секреты и намерения, – откровенность, кою он никогда не позволил бы себе ни с одной мужской душой из живущих на свете. Как так вышло, что он не был способен удержаться от того, чтоб не сказать ей о своих набросках, кои до того времени были заперты в самых надежных крепостях его разума?

Найт обладал сильным интеллектом, который мог прекрасно обходиться без атмосферы сердечных чувств, сознавая, что его любовь, точно так же, как и любовь других людей, способна пойти на убыль от перемены места и окружения. В то же самое время он чувствовал печаль, что накладывалась на те рассуждения:

Печаль – она пройти ведь может![205]

Но будучи убежден, что смерть его печали будет для него наилучшим выходом, Найт не стал откладывать в долгий ящик попытку разделаться с ней. Он замкнул свои комнаты, приостановил сотрудничество с издателями и покинул Лондон, отправившись на континент. Здесь мы оставим его странствовать без цели, кроме той, условной, – добиться, чтобы его сердце позабыло Эльфриду.

Глава 36

Thepennie’s the jewel that beautifiesa’[206].

– Я никак в толк не возьму, что это нашло на всех этих горожан в Сент-Лансесе, не понимаю, совсем не понимаю.

– Со всеми их «Как вы поживаете?» ты хочешь сказать?

– Да, с их бесконечными «как вы поживаете?», и пожатием рук, и приглашениями в гости, и нежными расспросами о тебе, Джон.

То были слова из разговора между Джоном Смитом и его женой в субботний вечер, весной, коя последовала за отъездом Найта из Англии. К этому времени Стефан давно вернулся в Индию; а сама стойкая супружеская чета переехала из коттеджа, принадлежавшего лорду Люкселлиану в парке Энделстоу, в комфортный дом у дороги в миле от Сент-Лансеса, где Джон открыл под своим именем мастерскую камня и шифера.

– Когда мы перебрались сюда шесть месяцев назад, – продолжала миссис Смит, – то, несмотря на то что я так много лет щедро расплачивалась в городе, резвые владельцы магазинов, где я совершала покупки, говорили со мной только у своих прилавков. А повстречаешь их на улице полчаса спустя, так они обходятся с тобою как с незнакомкой, равнодушно таращась тебе в глаза.

– Глядят сквозь тебя, как сквозь стеклянное оконце?

– Да, самые наглые из них так и делали. Те, кто нравом поспокойнее и поравнодушнее, смотрят над моей макушкой, в сторону от меня, над моим плечом, но никогда не встречаются со мной глазами. Благовоспитанно-скромные воротят лицо на юг, если я иду с восточной стороны, и проносятся, стараясь держаться от меня на расстоянии, точно я собираюсь делить с ними тротуар. Щеголеватый молодой книгопродавец выделывал эти фокусы; дочери мясника; юные сыновья обойщика. Они с тобой приятели, покуда ведут дела не на глазах у всех, но ничуть не заботятся о пожилой женщине, когда самым благородным образом удирают так, что только пятки сверкают, едва завидят издалека тех, с кем ведут торговлю.

– Твоя правда, Мария.

– Что ж, теперь все разом переменилось. Не успела я зайти на рынок, как миссис Джоакс подлетела ко мне на глазах у всего города и говорит: «Дорогая миссис Смит, как вы, должно быть, устали от вашей прогулки! Милости просим ко мне перекусить! Я настаиваю на этом – мы ведь с вами столько лет знакомы! Помните, как мы с вами когда-то ходили за совиными перьями на развалины замка?» Никогда не знаешь, кто тебе может потребоваться, поэтому я ответила ей вежливо. Не успела я завернуть за угол, как этот преуспевающий молодой адвокат Свит, который такой денди, подбежал ко мне, запыхавшись. «Миссис Смит, – говорит он мне, – извините мою грубость, но побег ежевики зацепился за кончик подола вашего платья, который вы тянете за собою с тех пор, как вошли в город; позвольте мне отцепить его для вас». Можешь ли ты мне поверить, что все это происходило подле самой ратуши? В чем причина этой неожиданно проснувшейся любви к пожилой женщине?

– Не могу сказать, если только это не раскаяние.

– Раскаяние! Был ли когда-нибудь еще такой дуралей, как ты, Джон? Неужели кто-то когда-нибудь раскаивается, когда у него деньги в кармане и пятьдесят годов жизни впереди?

– Ну, теперь и я призадумался, – сказал Джон, обходя молчанием эти вопросы как едва ли уместные, – что и я получил больше любви да заботы со стороны людей за сегодня, чем за все то время с тех пор, как мы сюда перебрались. Ба, старый олдермен Тоуп вышел на середину улицы, где я стоял, чтобы пожать мне руку, ну, так мы с ним и обменялись рукопожатием. Я еще подумал, что это странно. Да, и была еще встреча с молодым Уэррингтоном.

– Кто он?

– Да торговец с Хилл-стрит, который день-деньской бренчит на каком-нибудь эдаком инструменте, да сам продает флейты, трубы, скрипки и большие клавикорды тоже. Он болтал с Эдлоскерри, тем низкорослым холостяком, что держит свои деньги в фондах. Я проходил мимо, я уверен, не ожидая и не думая о кивке от людей такого бойкого склада характера, будучи в своей рабочей одежде…

– Ты вечно разгуливаешь по городу в своей рабочей одежде. И сколько бы я ни умоляла тебя переменить платье, все напрасно.

– Что ж, как бы там ни было, я был в моей рабочей одежде. Уэррингтон увидел меня. «Ах, мистер Смит! Прекрасное утро, превосходная погода для строительства», – говорит он мне громко и так дружелюбно, словно я встретил его в какой-то глубокой пещере, где ему больше не с кем и словечком-то перемолвиться. Это было странно, ведь Уэррингтон один из тех самых вожаков крепкого класса.

В этот момент раздался стук в дверь. Дверь была немедленно открыта самой миссис Смит.

– Я уверен, вы извините нас, миссис Смит, но эта прекрасная весенняя погода слишком сильно на нас повлияла. Да, и мы пришли совсем ненадолго; и я возьму миссис Тревен под руку, как только мы выпьем по чашечке чая, и мы сразу же уйдем. А увидев ваши дивные крокусы в таком цвету, мы взяли на себя смелость явиться к вам с визитом. Мы обойдем сад кругом, если вы не возражаете.

– Конечно, проходите, – сказала миссис Смит, и гости обошли кругом ее скромный садик. Она воздела руки в изумлении, как только они повернулись к ней спиной: – Господи, спаси нас и помилуй!

– Кто они? – спросил ее супруг.

– Мистер Тревен, управляющий банком, собственной персоной, и его жена.

Джон Смит молча, пораженный, вышел из дому и стал созерцать ворота сада, чтобы собраться с мыслями. Он не пробыл там и двух минут, как послышался стук колес, и карета, запряженная парой лошадей, показалась на дороге. Изысканная леди с манерами герцогини полулежала на подушках кареты. Как только экипаж оказался напротив ворот Смита, она повернула голову и немедленно приказала кучеру остановиться.

– Ах, мистер Смит, я рада видеть вас в столь добром здравии. Я не могла не остановиться, чтобы поздравить вас и миссис Смит с той радостью, которой вы должны наслаждаться. Джозеф, можете трогать.

И карета покатила прочь по направлению к Сент-Лансесу.

Миссис Смит поторопилась выйти из-за лаврового куста, за которым она стояла, размышляя.

– Только уж было собрался прикоснуться к шляпе, чтобы ее поприветствовать, – молвил Джон. – В точности так, как я приветствовал когда-то бедную леди Люкселлиан.

– Боже! Кто она?

– Трактирная хозяйка… как же ее имя? Миссис… миссис… та, у которой гостиница «Сокол».

– Трактирная хозяйка. Ох, уж эта неуклюжесть семьи Смитов! Тебе СЛЕДОВАЛО бы сказать, владелица отеля «Сокол», раз уж мы решили соблюдать вежливость. Люди достаточно глупы, но надо отдавать им должное.

Возможно, миссис Смит немного смягчилась из-за этого заметного дружелюбия, что стали вдруг проявлять к ним жители Сент-Лансеса. И, отдавая им должное, желательно было, чтобы она это сделала. Интерес, который неопытные горожане выражали столь гротескно, был подлинный в своем роде и по ценности равный вежливым улыбкам более широкого круга общества.

К этому времени мистер и миссис Тревен возвращались из сада, осмотрев его.

– Я спрошу у них напрямки, – прошептал Джон Смит жене. – Я скажу: «Мы как в тумане бродим, вы уж извините мой вопрос, мистер и миссис Тревен. Чего это вы с нами сегодня так любезны?» Хе? Это прозвучит куда как правильно и разумно, не находишь?

– Ничего подобного! Боже милосердный, когда у этого человека появятся манеры!

– Должно быть, это момент гордости для вас, мистер и миссис Смит, я уверен, ведь ваш сын так прославился, – сказал, подходя к ним, управляющий банком.

– Ах, это Стефан, я знала! – тихонько сказала триумфальным тоном себе под нос миссис Смит.

– Мы не знаем подробностей, – сказал Джон.

– Не знаете!

– Нет.

– Ба, да весь город гудит о нем. Наш достойный мэр сослался на это в своей речи за ужином прошлой ночью, на собрании клуба «Каждый Человек Хозяин Своей Судьбы».

– Но что же там про Стефана? – настаивала миссис Смит.

– Как же, вашего сына все время приглашают на празднества заместители губернаторов да правители парсов… и бог-знает кто еще в Индии; он неразлейвода с разными набобами, и ему поручили строить и огромный дворец, и кафедральный собор, и госпитали, и университеты, и усадьбы, и фортификационные сооружения – все по общему согласию как христианских, так и языческих правителей.

– Я был уверен, что все это ждет нашего мальчика, – сказал мистер Смит скромно.

– Это все было вчера в статье, опубликованной в «Сент-Лансесской кроникл»; и прошлой ночью наш достойный мэр-председатель в свойственной ему великолепной манере ознакомил нас с этой темой в своей речи.

– Я уверена, это было очень любезно со стороны достойного мэра-председателя, – сказала мать Стефана. – Я надеюсь, у нашего мальчика хватит здравого смысла удержать то, чего он добился; но если говорить о мужчинах, они ведь простодушный пол. Какая-нибудь девица его подцепит.

– Что ж, мистер и миссис Смит, приближается вечер, и нам надо удалиться; и запомните следующее: каждую субботу, когда вы посещаете рынок, вы будете приняты у нас как дома. Для вас в нашем доме всегда будет готова чашечка чая, как это было уже на протяжении месяцев, что вам было известно, но вы могли забыть. Я прямодушная женщина и говорю то, что и правда имею в виду.

Когда гости удалились, и солнце зашло, и лучи восходящей луны только-только озарили стены дома серебристым светом, Джон Смит и его жена засели за чтение газеты, которую они в спешке добыли в городе. И когда они закончили чтение, они стали рассуждать о том, как хорошо будет встретить новые общественные требования, приняв какой-то план соответствия им, что, по мнению миссис Смит, легко можно было сделать, просто заказав новую мебель да расширив дом.

– И, Джон, имей в виду одно, – сказала она в заключение. – Как будешь писать Стефану, никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминай снова имя Эльфриды Суонкорт. Мы покинули те места, и ничего больше о них не знаем, кроме молвы. Он, кажется, начинает выздоравливать от этой любви, и я за него рада. Мрачная то была минута, когда он впервые увидел эту девушку. Та семья рано или поздно не довела бы его до добра; так пускай же они заключают браки внутри родни, ежели им так угодно. Я знаю, что он о ней думает, но уже не так безнадежно. Поэтому не пытайся ничего вызнать про нее, и мы не сможем ему ничего ответить на вопросы о ней. Тогда он выбросит ее из головы.

– Пусть будет так, – сказал Джон.

Глава 37

По прошествии многих дней[207].

Найт скитался на юге, под предлогом изучения древностей континента.

Он расхаживал по высоким коридорам Амьена^[208], слонялся без дела по Арденнскому аббатству[209], взбирался на странные башни Лана[210], анализировал Нуайон[211] и Реймс[212]. Затем он направился в Шартр[213] и стал изучать его чешуйчатые шпили и причудливую резьбу, затем он бездельничал в Кутансе[214]. Он ходил на лодке у подножия Мон-Сен-Мишель[215] и любовался видами различных разрушающихся зданий, контуры которых вырисовывались на фоне неба; зданий, инкрустированных в скальный массив. В Сент-Уэне[216], Руан, его видели на протяжении многих дней, так же, как и в Везле[217], Сансе[218] и около множества других освященных памятников в тех краях. Бросив осматривать монументы ранней французской архитектуры с той же бесцельной поспешностью, какую он продемонстрировал, взявшись за это, Найт направился дальше и задержался в Ферраре[219], Падуе и Пизе. Пресытившись искусством Средних веков, он принялся обследовать римский Форум. После этого он любовался лунным светом и поразительными видами неаполитанской бухты. Он повернул в Австрию, расстроил себе нервы и впал в депрессию на просторах Альфельда[220] и Богемского горного массива[221] и вновь освежил себя бризами на склонах Карпатских гор[222].

Затем он обнаружил себя в Греции. Он посетил Марафонскую равнину и попытался вообразить себе поражение персов; Марсов холм – чтобы представить себе проповедь святого Павла древним афинянам, Фермопилы[223] и Саламин[224], пробежался мимоходом по фактам и традициям Второй греко-персидской войны[225]; все плоды его попыток были более или менее хаотичными. Найту мало-помалу надоели эти места, как и все остальные. Затем он пережил шок при землетрясении на Ионических островах[226] и отправился в Венецию. Здесь он плавал на гондолах туда и сюда по ее извилистой главной улице, Большому каналу, и слонялся без дела по узким улочкам и площадям ночами, когда ни единой ряби не возникало на поверхности лагун и никаких звуков не было слышно, кроме полночного боя башенных часов. После этого он неделями оставался в музеях, галереях и библиотеках Вены, Берлина и Парижа и оттуда возвратился домой.

Таким образом, время приводит нас к февральскому дню, который отделяют пятнадцать месяцев от дня прощания Эльфриды с ее возлюбленным на пожухлом скошенном поле, неподалеку от моря.

Двое мужчин, по виду явно не лондонцы, и с оттенком иностранного во внешнем облике, случайно столкнулись на одной из посыпанных гравием аллей, ведущих через Гайд-парк. Тот, кто был помоложе, который больше смотрел по сторонам, чем его собрат, увидел и заметил приближение старшего немного раньше, чем последний поднял глаза от земли, в которую он смотрел отсутствующим взглядом, что явно было его привычкой.

– Мистер Найт – это и впрямь он! – воскликнул молодой человек.

– Ах, Стефан Смит, – сказал Найт.

Можно было видеть, как вспыхнули одинаковые чувства и стали быстро расти в обоих, результатом которых стали выражения лиц менее открытые и радостные, чем чувства, кои первоначально выразили их черты. Это говорило о том, что следующие сказанные слова будут поверхностными, скрывающими стеснение с обоих сторон.

– Давно ли вы в Англии? – спросил Найт.

– Только два дня, – сказал Смит.

– Индия с тех самых пор?

– Почти с тех самых.

– В прошлом году вы стали сенсацией в Сент-Лансесе. Мне кажется, я видел что-то такое в газетах.

– Да, мне верится, что обо мне что-то и впрямь писали.

– Должен поздравить вас с вашими успехами.

– Благодарю, но в них нет ничего необыкновенного. Естественный карьерный рост, когда на него не было никаких возражений.

За этим последовала обычная нехватка в словах, что всегда дает о себе знать между условными друзьями, которые обнаружили, что их дружба пошла на убыль, и все-таки они еще не упали до уровня простых знакомых. Каждый из них бродил взглядом по парку туда-сюда. Найт, возможно, сузил свой кругозор и мысли в течение тех промежуточных месяцев обращения с ним Стефана в последнюю их встречу и мог поощрять то, что его прежний интерес к благополучию Стефана умер в нем, поскольку его место в сердце заняла другая привязанность. Стефан был явно полон чувств, порожденных верой в то, что Найт увел у него девушку, которую он так сильно любил.

Затем Стефан Смит задал вопрос, приняв определенную беспечную манеру и тон, чтобы по возможности скрыть тот факт, что тема была для него гораздо важнее, чем его друг мог когда-либо предположить:

– Вы женились?

– Я не женился.

Найт отвечал тоном неописуемой горечи, что была почти угрюмостью.

– И я никогда не женюсь, – произнес он с окончательной решимостью в голосе. – А вы?

– Нет, – сказал Стефан печально и спокойно, как человек, лежащий в больничной палате.

Будучи в полном неведении относительно того, знал Найт или нет о том, что он первым притязал на руку Эльфриды, он все-таки решил рискнуть и сказать еще несколько слов на тему, которая и поныне обладала для него мучительным очарованием.

– Тогда ваша помолвка с мисс Суонкорт закончилась ничем, – сказал он. – Вы помните, как я встретил вас с нею однажды?

Голос Стефана здесь немного дрогнул, вопреки его сильнейшему желанию ничем себя не выдать. Опыт работы в Индии еще не дал ему полного контроля над своими эмоциями.

– Она была разорвана, – быстро ответил Найт. – Помолвки часто так заканчиваются – к добру или к худу.

– Да, с ними такое бывает. И что же вы делали после этого?

– Делал? Ничего.

– Где же вы были?

– Я едва ли могу сказать. Главным образом странствовал по Европе; и это, возможно, вас заинтересует, поскольку я затеял серьезное исследование на тему искусства архитектуры Средних веков континента. Мои заметки о каждом монументе, что я обследовал, к вашим услугам. Для меня они бесполезны.

– Я с радостью с ними ознакомлюсь… Ох, столько путешествовать за тридевять земель!

– Не так уж далеко я забирался, – сказал Найт с мрачной беспечностью. – Полагаю, вы знаете, как овцы порой начинают страдать головокружениями – эхинококкоз мозга, так это называют, – когда болезнь уничтожает их мозг, и животное демонстрирует странную особенность: постоянно ходит и ходит по кругу. Я путешествовал точно таким же образом – по кругу снова и снова, словно спятивший баран.

Отчаяние, горечь и бессвязность стиля, в котором Найт говорил: он больше выражал свои эмоции, чем стремился передать какие-то свои идеи Стефану, – все это болезненно поразило молодого человека. Дни их прежней дружбы были в некотором роде погублены: Найт стал другим человеком. Он и сам сильно изменился, но не так и не настолько, как изменился Найт.

– Вчера я приехал домой, – продолжал Найт. – Не имея, насколько мне известно, и полдюжины идей, стоящих того, чтобы о них помнили.

– Вы превзошли[227] самого Гамлета в своей меланхолии, – сказал Стефан с откровенностью, которая была полна сожаления.

Найт не ответил.

– Знаете ли вы, – продолжал Стефан, – что я готов был почти поклясться, что вы женитесь к этому времени, судя по тому, что я видел?

Выражение лица Найта стало жестче.

– Вы и впрямь могли? – сказал он.

Стефан был не в силах оставить эту угнетающую, соблазнительную тему.

– Да, и я просто этому дивлюсь.

– Вы ожидали, что я женюсь на ком?

– На той, которую я видел с вами.

– Благодарю вас за это изумление.

– Она вас завлекла и обманула?

– Смит, теперь я вам скажу только одно, – отпарировал Найт строго. – Никогда не задавайте мне вопросов на эту тему. Запомните, что у меня есть своя причина выдвигать такое требование. И если вы будете меня спрашивать, то не получите ответов.

– Ох, у меня ни на мгновение не возникло желания спрашивать у вас то, что вам так неприятно, только не у меня. Но я почувствовал на минуту, что мне, со своей стороны, следует кое-что объяснить и услышать похожее объяснение от вас. Ну, как бы там ни было, бросим тему, бросим тему.

– Что бы вы объяснили?

– Я потерял женщину, на которой я собрался жениться; вы не женились, хотя вы это планировали. Мы могли бы сравнить наши впечатления.

– О ваших отношениях я никогда и словом не обмолвился.

– Я это знаю.

– И вывод, который напрашивается, очевиден.

– Именно так.

– Правда состоит в том, Стефан, что я с упорством придерживаюсь решения никогда не говорить на эту тему, для чего у меня весьма веская причина.

– Несомненно. Настолько веская, что ради этой причины вы не женились на ней.

– Вы ведете коварные речи. У меня веская причина, мучительно веская!

Тревога вынудила Смита решиться еще на один вопрос:

– Она вас недостаточно сильно любила? – Он затаил дыхание, сделав его медленным и слабым, пока в боязливой надежде ожидал ответа.

– Стефан, вы сильно злоупотребляете обыкновенной вежливостью, настойчиво задавая вопросы подобного рода после всего, что я вам сказал. Я вас вовсе не понимаю. Мне необходимо уйти.

– Да боже мой! – воскликнул Стефан страстно. – Вы говорите так, словно вы вовсе не отбирали ее у того, кто имел на нее гораздо больше прав, чем вы!

– Что вы этим хотите сказать? – спросил Найт в недоумении. – Что вы слышали?

– Ничего. Мне тоже необходимо уйти. До свидания.

– Если вам надо идти, – теперь уже неохотно сказал Найт, – то вам следует уйти, я полагаю. Уверен в том, что не понимаю, отчего вы так поступаете.

– Я тоже не понимаю, отчего себя так ведете вы. Я всегда питал к вам признательность, и настолько, насколько я это сознаю, нам никогда не было нужды скрывать друг от друга что-то, что мы сейчас скрываем.

– И был ли я когда-нибудь иным, кроме как благожелательно настроенным по отношению к вам, Стефан? Уверен, вы знаете, что не был! Постоянная скрытность началась с вас, вы это знаете.

– Нет, нет! Вы заблуждаетесь в целом касательно наших отношений. Вы всегда были, с самого начала, скрытны со мной, хотя я доверял вам все. Это было, я полагаю, естественное следствие нашего с вами разного положения в жизни. И когда я, ученик, стал с вами так же скрытен, как вы, учитель, вам это не понравилось. В любом случае, я собираюсь просить вас заглянуть ко мне и снова повидаться.

– Где вы остановились?

– В Гровнор-отеле, Пимлико[228].

– Так же, как и я.

– Это удобно, если не сказать – странно. Что ж, я задержусь в Лондоне на день-два, затем я собираюсь навестить отца и мать, которые теперь живут в Сент-Лансесе. Хотите увидеться со мной этим вечером?

– Я могу, но не стану обещать. Я хочу час-другой провести в одиночестве, но я теперь знаю, где вас найти, в любом случае. До свидания.

Глава 38

Люта, как преисподняя, ревность[229].

Стефан нимало не размышлял об этой встрече со своим старым другом и когда-то любимым образцом для подражания. Он был опечален тем, что среди всех отвлечений последнего времени слабый голос верности Найту еще говорил в его душе. Возможно, эта стойкость объяснялась тем, что Найт всегда обращался с ним как с простым учеником, даже унижал его иногда, и наконец, хоть и невольно, заставил его пережить худшее унижение из возможных, уведя у него возлюбленную. Эмоциональная часть характера Стефана была создана скорее по женской, чем по мужской, модели; и та ужасная рана от руки Найта, коя по-прежнему была живой и горячей, могла бы исчезнуть вовсе при любящей заботе.

Найт, со своей стороны, был раздражен после того, как они расстались, поскольку ему не удалось сразу же забрать Стефана в руки по своей старой привычке. Те слова, которые случайно вылетели у Смита, насчет кого-то, кто имел больше прав на Эльфриду, если бы произносивший их был гораздо моложе, побудили бы Найта на такой вопрос, как: «Давай, расскажи мне об этом все, мой мальчик», – и Стефан выложил бы все прямо, что хотел сказать об этом предмете.

Стефан, необыкновенный мальчик, несмотря на то что он внешне стал Стефаном, взрослым мужчиной, изобретателем, оживил в памяти Найта тот день. В настоящее время он был не более чем временный житель Лондона; и после того, как он уладил два-три деловых вопроса, которые у него оставались нерешенными в тот день, он рассеянно прогуливался по мрачным коридорам Британского музея в те полчаса, что оставались до его закрытия. Встреча со Стефаном соединила настоящее с прошлым, закрыла ту глубокую расселину, кою образовало его отсутствие в Англии, словно она никогда не существовала, и края той расселины смыкались до тех пор, пока последние обстоятельства его прежнего пребывания в Лондоне не стали буквально вчерашним днем для сегодняшних обстоятельств. Та буря, что бушевала в нем из-за Эльфриды Суонкорт, поднялась с новой силой, только окрепнув после затишья. И впрямь, в эти долгие месяцы отсутствия, несмотря на то что он подавил желание сделать ее своей женой, он ни на минуту не забывал, что она принадлежала к тому типу женщины, которая идеально подходила к его характеру; и, вместо того чтобы вовсе избавиться от мыслей о ней, он все больше смотрел на это как на слабость, которую нужно терпеть.

Найт вернулся в свой отель гораздо раньше, чем вернулся бы при обычном стечении обстоятельств. Он не заботился о том, чтобы поразмыслить, выросло ли это стремление из дружеского желания закрыть пропасть, коя медленно ширилась между ним и его самым ранним знакомым, или из страстного желания узнать смысл темных пророчеств, кои изрек Стефани, кои означали, что он знает об Эльфриде больше, чем предполагал Найт.

Он торопливо поужинал, спросил, в каком номере остановился Смит, и вскоре его проводили в номер молодого человека, коего он обнаружил сидящим у жарко натопленного камина, у стола, где было разложено в беспорядке несколько научных периодических изданий и журналов по искусству.

– Я пришел к вам в конце концов, – сказал Найт. – Этим утром я вел себя странно, и мне показалось желательным вас навестить; но у вас слишком много здравого смысла, чтобы заметить это, Стефан, я знаю. Отложите-ка это в сторону, чтобы послушать о моих скитаниях по Франции и Италии.

– Не говорите ни слова больше, но скорее присаживайтесь. Я только рад тому, что вы меня навестили.

Стефан совершенно не собирался говорить Найту, что за минуту до того, как слуга объявил о его приходе, он перечитывал одно из старых писем Эльфриды. Их было немного; и до сегодняшнего вечера они были запечатаны и спрятаны в углу его кожаного чемодана, вместе с несколькими другими памятными вещами и реликвиями, что сопровождали его во всех поездках. Знакомые виды и звуки Лондона, встреча с его другом также оживила в нем чувство неизменного продолжения по отношению к Эльфриде и любви, кою его проживание на другом конце земного шара ослабило до некоторой степени, но никогда не смогло потушить. Сперва он собрался просто посмотреть на эти письма; затем он прочел одно, затем другое – до тех пор, пока вся пачка была не перечитана и не возбудила в нем печальные воспоминания. Он положил их обратно в конверты, опустил пачку в карман и, вместо того чтобы продолжить просматривать новости мира художников и артистов, стал размышлять о странном факте, что он вернулся и обнаружил, что Найт в конце концов так и не сделался мужем Эльфриды.

Возможность любого определенного удовлетворения тут же порождает желание его получить. Стефан дал волю своему воображению и почувствовал более напряженно, чем он ощущал это на протяжении многих месяцев, что без Эльфриды его жизнь никогда не будет большим удовольствием для него самого и не сделает чести его Создателю.

Найт и Стефан сидели у огня, болтая о посторонних и случайных предметах, ни один из них не заботился о том, чтобы первым коснуться темы, которую они оба страстно жаждали обсудить. На столе, рядом с периодикой, лежало два или три блокнота для рисования, один из которых был открыт. Найт, видя открытую страницу, на которой находились одни наброски, стал бездумно перелистывать пальцем страницу за страницей. Когда некоторое время спустя Стефан вышел из комнаты, Найт решил заполнить освободившийся промежуток времени, разглядывая наброски более внимательно.

Первые сырые идеи, относящиеся ко всевозможным занятиям, были в общих чертах намечены на разных страницах. Были скопированные древности, фрагменты индийских колонн, колоссальных статуй и заморских орнаментов из храмов Элефанты[230] и Канхери[231] были беспечно вписаны в очертания современных дверей, окон, крыш, кухонных плит и домашней мебели – короче говоря, там было все, что попадало в поле зрения практикующего архитектора, который путешествует, подмечая все вокруг. Среди этих набросков время от времени попадались примерные очерки мотивов средневекового искусства для резного орнамента или озарения: головы мадонн, святых и пророков.

Стефан не был искусным рисовальщиком по призванию, но он передавал на бумаге силуэты человеческих фигур с точностью и мастерством. Повсюду в их многочисленных повторениях и в очертаниях лиственного орнамента Найт стал замечать одну особенность. Все женские святые имели одни и те же черты. Встречались большие нимбы и маленькие нимбы, что венчали их опущенные головки, но лицо было всегда одним и тем же. Этот профиль – как хорошо Найту был знаком этот профиль!

Если бы это был всего один набросок знакомых черт, он бы не придал этому значения, сочтя сходство случайным, но его постоянное повторение значило гораздо больше. Найт по-новому оценил торопливые слова Смита, которые вырвались у последнего этим утром, и просматривал наброски снова и снова.

Когда молодой человек вошел, Найт спросил у него с очевидным волнением:

– Стефан, для чего вот это предназначалось?

Стефан заглянул в блокнот для рисования с явным безразличием:

– Святые и ангелы – наброски, которые я делал в минуты досуга. Они были задуманы как рисунки для витражей английской церкви.

– Но кого ты идеализировал в этом образе женщины, что проступает сквозь облик всех твоих мадонн?

– Никого.

И затем в голове Стефана вихрем пронеслась мысль, и он поднял глаза на своего друга.

Правда заключалась в том, что Стефан придавал линиям женских святых черты Эльфриды настолько бессознательно, что сперва не понял, какой оборот приняли мысли его собеседника. Рука, как и человеческий язык, легко овладевает трюком повторения любимого образа наизусть, вовсе не прибегая к помощи рассудка; и это-то здесь и явилось причиной. Молодые люди, которые не умеют писать стихов о своей любви, обычно делают ее портретные зарисовки, и в первые дни своей привязанности Смит никогда не уставал делать наброски с Эльфриды. Модель, вдохновившая наброски Стефана, теперь положила начало тому, чтобы миром уладилось множество вопросов. Найт узнал ее. Возможность обменяться впечатлениями появилась нежданно-негаданно.

– Эльфрида Суонкорт, с которой я был обручен, – сказал он спокойно.

– Стефан!

– Я знаю, что вы хотите сказать этим восклицанием.

– Это была Эльфрида? ТЫ был тем самым мужчиной?

– Да, и теперь вы думаете о том, почему я скрыл этот факт в нашу встречу в Энделстоу в то время, не правда ли?

– Да, и о большем… о большем.

– Я сделал это из благих побуждений, осуждайте меня, если вам угодно, я сделал это из благих побуждений. А теперь ответьте, как бы я мог держаться с вами по-прежнему – так, как я относился к вам до этого?

– Я ничего этого вовсе не знал; я не могу сказать.

Найт продолжал сидеть, погруженный в размышления, и раз пробормотал:

– Во мне шевельнулось подозрение, что мог быть какой-то такой смысл в ваших словах о том, что я увел ее у другого. Как вы с ней познакомились? – спросил он громче, почти властным тоном.

– Я приехал к ним по делу о реставрации церкви, теперь уже несколько лет тому назад.

– Когда вы были у Хьюби, конечно, конечно. Что ж, я не могу понять этого. – Он возвысил голос. – Я не знаю, что и сказать, ведь вы так долго дурачили меня таким образом!

– Не понимаю совершенно, каким это образом я вас дурачил.

– Да, да, но…

Найт вскочил на ноги и стал расхаживать по комнате туда-сюда.

Его лицо сильно побледнело и голос дрожал, когда он вымолвил:

– Вы поступили не так, как я поступил бы с вами в таких обстоятельствах. Это пронимает меня до глубины души; и я напрямик вам говорю, что никогда вам этого не прощу!

– Чего именно?

– Вашего поведения в ту нашу встречу в фамильном склепе, когда я сказал вам, что мы с ней собираемся пожениться. Обман, бессовестная ложь повсюду; весь мир – дурная пьеса![232]

Стефану совсем не по нутру пришлось такое неверное истолкование его мотивов, даже несмотря на то, что это был всего-навсего поспешный вывод, к которому его друг пришел в расстроенных чувствах.

– Я не мог поступить иначе, чем я поступил, питая к ней должное уважение, – сказал он жестко.

– В самом деле! – воскликнул Найт тоном горчайшего упрека. – То, что вы также должны были сделать, питая к ней должное уважение, так это жениться на ней, я полагаю! Я надеялся… страстно желал… чтобы ОН, которым оказались ВЫ, непременно сделал это.

– Я вам премного обязан за такую надежду. Но вы выражаетесь очень таинственно. Я считаю, что у меня чуть ли не самая извинительная причина на свете не делать этого.

– О, и что же это была за причина?

– Это я не могу сказать.

– Вы должны были сделать для этого все возможное, вы должны были сделать это немедленно; это же простая справедливость по отношению к ней, Стефан! – закричал Найт вне себя. – То, что вы знали это прекрасно, это мучит и ранит меня больше, чем вы помыслить можете, – узнать, что вы никогда не пытались загладить свою вину перед молодой женщиной такого склада, столь доверчивой, столь склонной отдаться своим чувствам без оглядки, бедной маленькой глупышкой, насколько же это к худшему для нее!

– Ба, да вы рассуждаете, как безумец! Вы же отбили ее у меня, разве нет?

– Подобрать с земли то, что другой отшвыривает прочь, это едва ли называется «отбить». В любом случае, не стоит затевать большую ссору на эту тему, так что нам лучше расстаться.

– Но я пребываю в большой уверенности, что вы самым мрачным образом неверно понимаете что-то, – сказал Стефан, потрясенный до самой глубины своего сердца. – Скажите мне, что же я сделал? Я потерял Эльфриду, но неужели это столь тяжкий грех?

– Это было ее решение или ваше?

– Что за решение?

– Чтобы вы расстались.

– Я отвечу вам честно. Это было ее решение полностью, полностью.

– Какова же была ее побудительная причина?

– Я едва ли могу ответить. Но я расскажу вам всю нашу историю без утайки.

Вплоть до этого дня Стефан думал без колебаний, что он ей прискучил и потому она переметнулась к Найту, но ему отнюдь не хотелось делать такое заявление или даже проговаривать это в мыслях. Представлять себе все по-другому больше перекликалось с надеждой, которую породило расставание Найта с Эльфридой: что любовь к его другу Найту не была прямой причиной ее охлаждения к Стефану, но результатом лишь временного перерыва в ее любви к последнему.

– Не должно позволять такому делу сеять раздор между нами, – отвечал ему Найт, снова возвратясь к манере поведения, что скрывала его истинные чувства, словно откровенность была теперь невыносима. – Теперь я и впрямь понимаю, что ваша скрытность по отношению ко мне в том склепе была продиктована благоразумными соображениями. – Он заключил притворным тоном: – В общем, это очень странное дело, но, я полагаю, невелика была его важность, глядя на это с такого расстояния по времени; и теперь это меня уже вовсе не заботит, но я был бы не против послушать вашу историю.

Эти слова Найта, произнесенные тоном такого самоотречения и явного безразличия, побудили Смита поведать – возможно, не без некоторого самодовольства – о его былом тайном обручении с Эльфридой. Он рассказал все в подробностях с самого начала, а также о безапелляционных словах и действиях ее отца, направленных на то, чтобы погасить их любовь.

Найт стойко держал тон голоса и манеру незаинтересованного постороннего. Для него больше, чем когда-либо, было важно скрыть все его эмоции от глаз Стефана; в противном случае молодой человек был бы менее откровенен, и их встреча была бы снова безнадежно отравлена горечью. Какой был бы толк от односторонней откровенности?

В своей безыскусной повести Стефан дошел до места, где ему пришлось покинуть пасторский домик из-за того, как переменился к нему ее отец. Интерес Найта возрос. Пока что их любовь выглядела такой невинной и по-детски чистой.

– Это сложный вопрос казуистики, – заметил он, – решить, были вы виновны или нет, не говоря Суонкорту о том, что ваши родители являются его прихожанами. Это столь сильно в человеческой натуре: прикусить язык в подобных обстоятельствах. Ну, каков же был итог того, что он дал вам отставку?

– Что мы с ней тайно условились хранить верность друг другу. И чтобы гарантировать это, мы условились пожениться.

Беспокойство и волнение Найта возросло, когда Стефан вымолвил эту фразу.

– Вы не против рассказывать далее? – попросил он, следя за тем, чтобы его слова прозвучали как можно спокойнее.

– О, совсем не возражаю.

Тогда Стефан дал ему полный и подробный отчет о свидании с Эльфридой на железнодорожной станции; о необходимости, под влиянием которой они предприняли поездку в Лондон, иначе брачную церемонию пришлось бы отложить. Долгое путешествие весь день и вечер; ее робость и внезапную резкую перемену в чувствах; кульминацию ее новых чувств по прибытии в Лондон; то, как они пересекли нижнюю платформу и немедленно отправились обратно, подчинившись исключительно ее желанию; путешествие всю ночь; ее тревожное ожидание рассвета; их прибытие в Сент-Лансес, наконец – с этого места очень подробно. И он рассказал, как жительница деревни, женщина по фамилии Джетуэй, была единственной особой, что их узнала, или уехавших, или приехавших, и как Эльфрида была до смерти перепугана при виде ее. Он рассказал, как он ждал в поле, в то время как его тогда уже заслуживающая укоров возлюбленная ходила в город за своим пони, и как последний поцелуй, которым они когда-либо обменялись, был дан за милю от города, по дороге обратно в Энделстоу.

Все это Стефан рассказал по доброй воле. Он верил, что, рассказывая все это без утайки, он слово за словом делает оправданными свои притязания на Эльфриду.

– Будь она проклята! Будь проклята эта злоязычница!.. То проклятое письмо, что нас разлучило! О боже!

Найт снова начал мерить шагами комнату, и эти слова у него вырвались, когда он находился в дальнем ее конце.

– Что вы сказали? – спросил Стефан, обернувшись.

– Сказал? Разве я что-то сказал? О, я просто думал о вашей истории и о том, как странно, что я впоследствии питал чувства к той же женщине. И что теперь я… я почти забыл ее и что мы оба вовсе не любим ее, разве что питаем к ней дружеские чувства, ну, вы знаете, да?

Найт продолжал стоять в дальнем углу комнаты, отступив в тень.

– Именно так, – сказал Стефан, ликуя в душе, поскольку искренне и простодушно принял за правду импровизацию Найта.

Все-таки он был обманут не столько полной маскировкой Найта, сколько силой убеждения, что заключалась в факте, что Найт прежде никогда и ни в чем его не обманывал. Таким образом, это предположение, что его собеседник перестал любить Эльфриду, было громадным облегчением чаши весов, которая целиком перевешивала в сторону Найта.

– Допуская, что Эльфрида МОГЛА полюбить кого-нибудь после вас, – промолвил старший собеседник, по-прежнему скрывая чувства под лаком равнодушного скептицизма, – она ничуть не сделалась хуже от этого опыта.

– Хуже? Естественно, она ничуть не переменилась.

– Думали ли вы когда-нибудь о том, какой дикой и необдуманной выходкой это для нее было?

– Даю слово, что никогда и в мыслях не держал, – отвечал Стефан. – Это я убедил ее. Она не видела в этом никакого греха до тех пор, пока не решила вернуться, так же как и я; и в самом поступке не было ничего дурного, если не считать некоторую степень неосмотрительности.

– Ей сразу не пришло в голову, что это неправильно с ее стороны – не дойти до церкви?

– Вот именно. Я уж и сам начал думать тоже, что это неправильно.

– Такая детская выходка могла быть неправильно подана каким-нибудь злым сплетником, не правда ли?

– Вполне могла, но я никогда ни о чем подобном не слышал. У всякого, кто услышал бы все подробности этого дела, это не вызвало бы ничего, кроме улыбки. Если бы про это знал целый свет, Эльфрида по-прежнему оставалась бы единственной, кто думал бы, что ее действия грешны. Бедное дитя, она всегда думала об этом именно так и была напугана более чем достаточно.

– Стефан, вы ее все еще любите?

– Ну, она мне нравится; она всегда будет мне нравиться, вы же знаете, – отвечал он уклончиво и со всей хитростью, какую подсказывала ему любовь. – Но я не виделся с ней так долго, что от меня едва ли можно ожидать, что я люблю ее. А вы любите ее по-прежнему?

– Как я могу ответить, не покраснев от стыда? Какие же мы, мужчины, ненадежные существа, Стефан! Мужчины могут некоторое время любить сильнейшей любовью, но женщины любят дольше всех. Я прежде любил ее – по-своему, вы понимаете.

– Да, я понимаю. Ах, и я любил ее по-своему. Правду молвить, я очень сильно любил ее одно время, но путешествия ослабляют силу прежних привязанностей.

– Они ослабляют их… ослабляют, это правда.

Пожалуй, самым удивительным моментом этого разговора был тот факт, что, несмотря на то что каждый собеседник сперва питал подозрения к другому насчет сильной страсти, что пробудилась от нескольких незаметных поступков, оба не позволили себе заподозрить, что его друг мог сейчас говорить столь же лживо, сколь и он сам.

– Стефан, – подытожил Найт, – поскольку мы мирно теперь обсудили этот вопрос, мне думается, я должен вас покинуть. Вы не возражаете, что я так поспешно возвращаюсь к себе в номер?

– Вы же, разумеется, останетесь как-нибудь на обед? На ужин вы точно не придете?

– Вам придется и впрямь извинить меня на этот раз.

– Тогда давайте завтра позавтракаем вместе.

– У меня будет очень мало времени.

– Ранний завтрак, который ничему не помешает?

– Я приду, – ответил Найт с той крохой готовности, кою ему удалось соединить с огромной дозой нежелания. – Да, ранний завтрак, скажем, в восемь утра, раз уж мы живем под одной крышей.

– Любое время, какое вам будет угодно. Значит, в восемь.

И Найт оставил его. Быть в маске, скрывать все свои чувства, как он это делал на всем протяжении этого мучительного для него разговора, было такой пыткой, что он не мог выдержать ни минуты больше. То было впервые в жизни Найта, чтобы ему настолько полностью пришлось притворяться. И человек, коего он обманывал таким образом, был Стефан, который с юных лет доверчиво смотрел на него снизу вверх как на средоточие незапятнанной честности.

Он лег в постель и позволил горячке возбуждения бушевать бесконтрольно. Стефан – это он был его единственным соперником, всего лишь Стефан! Это была нижняя точка абсурдности, которую Найт, будучи несчастным и раскаивающимся в этот момент, не мог не распознать. Стефан был в его глазах всего лишь маленьким мальчиком. Самое большое горе было в понимании, что та самая невинность Эльфриды, которая считала свою маленькую ошибку ужасным грехом, роковым образом ввела его в заблуждение. Если бы Эльфрида хоть с какой-то долей хладнокровия заявила, что она не сделала ничего дурного, ядовитое дыхание мертвой миссис Джетуэй ничего бы не отравило. Почему он не позволил своей маленькой послушной девочке рассказать ему больше? Если бы в разговоре на эту тему он использовал безапелляционность, обычную для него в разговоре с другими, он мог бы все сразу узнать. Это сокрушало его сердце, как удары бича, когда он вспоминал, с какой добротой она выносила все его язвительные нападки, никогда не отвечая ему ни единым упреком, и только уверяла его в своей безграничной любви.

Найт благословлял Эльфриду за ее добрый нрав и простил ей ее ошибку. Он живо воображал себе те прелестные летние сцены, что пережил с нею. Он снова видел ее такой, как в первую встречу, когда она говорила с робостью, и все-таки страстное желание объяснить ему заставляло ее невольно переходить границы и высказываться напрямик. Как она всегда ждала его в уединенных зеленых уголках, не показывая ему, как это сделала бы любая другая женщина, свое напускное безразличие! Как горда она была тем, что ее видели прогуливающейся с ним под руку, а он ясно читал в ее глазах, что он – величайший гений на свете!

Он принял решение и после этого не мог дольше притворяться, что спит. Встав с постели и одевшись, он сел дожидаться наступления рассвета.

В ту ночь Стефан тоже не находил себе места. Не от непривычки возвращения в лоно английского пейзажа, не потому, что он вот-вот повидается с родителями и на некоторое время осядет жить в английском коттедже. Он предавался мечтам, и на сей раз не о товарных складах Бомбея и равнинах и фортах Пуны[233], но о призраке мечты. Его мечтания основывались на следующей мельчайшей частице факта: Эльфрида и Найт расстались, и их обручения как не бывало. Разрыв между ними произошел вскоре после того, как Стефан открыл для себя факт их союза; и что еще может быть так возможно, продолжал размышлять Стефан, как не возвращение ее заблудшей привязанности к нему самому, который послужил причиной их размолвки?

Мнение Стефана по этому вопросу было мнением влюбленного, а не сбалансированным суждением беспристрастного наблюдателя. Его от природы жизнерадостная душа возводила надежду на надежде до тех пор, пока едва ли какое-то сомнение осталось у него в том, что ее давнишняя нежность к нему была в некотором роде угадана Найтом и вызвала их разрыв.

Поехать и повидать Эльфриду было внушение страстного порыва, которому было невозможно противиться. В любом случае, удрать, сбежать из Сент-Лансеса в Касл-Ботерель, расстояние между которыми меньше двадцати миль, и полететь, словно призрак, по тем окрестностям, где он так часто бывал в прежние времена, тайком разведать о ней – то был восхитительный способ провести первые свободные часы после того, как он доберется домой на следующий день.

Теперь он был гораздо богаче, чем в те, прежние времена, стоял на своих собственных ногах; и то определенное положение в свете, в котором он так прочно укоренился, сводило на нет все провинциальные предрассудки. Он стал знаменит, стал даже sanguine clarus^[234], если судить по речи, что держал достойный мэр города Сент-Лансеса.

Глава 39

Each to the loved one’s side[235].

Ha следующее утро друзья и соперники позавтракали вдвоем. Ни слова не было сказано с обеих сторон на тему, которую они прошлым вечером обсудили так всесторонне и многоречиво. Огромную часть времени Стефан был поглощен желанием, чтобы ничто не задержало его в городе еще на день.

– Я не намерен покидать Сент-Лансес до завтра, как вы знаете, – сказал он Найту. – Чем вы собираетесь заняться сегодня?

– У меня до десяти назначена встреча, – сказал Найт осторожно, – и после этого я обязан нанести два-три визита.

– Я рассчитываю на вас этим вечером, – сказал Стефан.

– Да, конечно. Вы можете также прийти ко мне, и мы пообедаем вместе, это при условии, что нам удастся встретиться. Этим вечером я могу не ночевать в Лондоне; по правде говоря, я пока что совершенно не спланировал свои передвижения. В любом случае, первое, что я собираюсь сделать, – отослать свой багаж отсюда сегодня же в гостиницу Бедэ. До свидания на сегодня. Вы же знаете, я напишу, сможем ли мы встретиться.

На часах было без четверти девять. Как только Найт ушел, Стефан почувствовал еще большее нетерпение при мысли о том, что новый день будет для него тянуться бесконечно до тех пор, пока он не навестит то место на земле, где, быть может, к нему по-прежнему питают нежные чувства. Он неожиданно допустил в уме мысль о том, что встречу, которая у него была назначена в городе, можно отменить без особого ущерба.

Едва он это осознал, он начал действовать. Взглянув на часы, он обнаружил, что осталось сорок минут до того, как десятичасовой поезд тронется с перрона в Паддингтоне, что давало ему лишние четверть часа до того, как необходимо было выезжать на вокзал.

Торопливо нацарапав записку или две – одну, что отменяла деловую встречу, другую для Найта, где он извинялся за то, что не сможет увидеться с ним этим вечером, – уплатив по счетам и оставив свой тяжелый багаж следовать за ним грузовым поездом, он запрыгнул в кеб и с грохотом покатил на станцию Большой Западной железной дороги.

Вскоре после этого он занял место в вагоне поезда.

Кондуктор помедлил свистеть в свисток, позволив влететь в купе, что соседствовало с купе Смита, мужчине, которого Стефан успел увидеть лишь мельком, когда он пробежал по платформе что есть духу и запрыгнул в вагон в последний момент.

Смит в своем купе откинулся на сиденье, успокаивая свое замешательство. Мужчина походил на Найта, на удивление походил на него. Возможно ли, чтобы это был он? Для того чтобы успеть на этот поезд, он должен был долететь на экипаже, как ветер, до гостиницы Бедэ, а затем примчаться сюда, снова несясь через весь Лондон без отдыха. Нет, это не мог быть он; это не его способ делать дела.

В течение первой части путешествия мысли Стефана Смита метались в его мозгу, пока не довели его до изнеможения. Оставался один вопрос касательно его будущих действий. Он приедет на день раньше, чем говорилось в письме, что он послал родителям, где он условился о том, что они с ним встретятся в Плимуте, – план, который обрадовал достойную чету свыше всяких границ. И вот эту назначенную встречу теперь отменяло его преждевременное прибытие. На сей раз он прямиком отправится в Касл-Ботерель, побродит в хорошо известных ему окрестностях весь вечер и следующее утро, расспрашивая, и вернется в Плимут да встретится с родителями, как было условлено, – затея, которая оставит в силе столь желанную для них встречу, а также успокоит и его собственное нетерпение.

В Чиппенхеме была небольшая остановка и отцепление и прицепление некоторых вагонов.

Стефан выглянул наружу. В тот же миг другой мужчина высунул голову из окна соседнего купе. Оба посмотрели в глаза друг другу.

Найт и Стефан смотрели друг на друга.

– Вы здесь! – воскликнул молодой человек.

– Да. Кажется, что и вы тоже, – сказал Найт сухо.

– Да.

Эгоизм любви и лютая ревность ясно читались на лицах обоих. Каждый из двоих мужчин смотрел на своего друга так, как он никогда не смотрел на него раньше. Каждый был ОБЕСПОКОЕН присутствием другого.

– Мне казалось, вы говорили, что выедете не раньше завтрашнего утра, – заметил Найт.

– Я говорил. А запоздалой мыслью стало поехать сегодня. Стало быть, это путешествие и было вашей деловой встречей?

– Нет, оно ею не было. Это была запоздалая мысль, что возникла у меня, так же как и у вас. Я оставил записку, чтобы все объяснить, и разъяснение, почему я не могу увидеться с вами эти вечером, как мы договаривались.

– Я сделал для вас то же самое.

– Вы выглядите неважно, утром вы так не выглядели.

– У меня головная боль. А вы сегодня бледнее, чем были вчера.

– Я тоже страдаю от головной боли. Мне думается, мы здесь простоим несколько минут.

Они прогуливались туда-сюда по платформе, каждый из них все больше и больше смущенно беспокоился, чувствуя неловкость из-за присутствия своего друга. Они дошли до конца пешеходной части и там замерли в явной рассеянности. Отсутствующий взгляд Стефана остановился на движениях грузчиков, которые перемещали темный, странного вида грузовой вагон позади поезда, чтобы перевести на запасные пути другой вагон, что находился между темным вагоном и той частью поезда, что была ближе к его переду. Эти манипуляции были закончены, и двое друзей вернулись к своему вагону.

– Хотите пересесть ко мне? – спросил Найт не очень-то дружелюбным тоном.

– В моем купе остался плед, и чемодан, и зонт, которые я везу с собой, было бы довольно неудобно сейчас пересаживаться, – неохотно ответил Стефан. – Почему бы вам не пересесть ко мне?

– У меня тоже есть свои громоздкие вещи. Едва ли это того стоит – перетаскивать их теперь туда-сюда, когда мы с вами все равно вскоре увидимся, вы же знаете.

– Ох да.

И каждый вошел в свое купе. Едва поезд тронулся, человек на платформе воздел руки вверх и остановил поезд.

Стефан выглянул из окна купе, чтобы узнать, в чем дело.

Один из работников железнодорожной станции кричал на другого:

– Этот вагон нужно прицепить снова. Разве вы не видите, что он принадлежит к основному составу? Таких идиотов в целом свете не сыщешь!

– Что за проклятое неудобство все эти задержки! – закричал Найт нетерпеливо, выглядывая из окна своего купе. – Что там стряслось?

– Кажется, тот единственный багажный вагон, что мы видим, был отцеплен от нашего поезда по ошибке, – сказал Стефан.

Он наблюдал за тем, как его прицепляют. Этот вагон, багажный или пассажирский, в котором он узнал тот, что видел еще в Паддингтоне до того, как поезд тронулся, выглядел скорее богатым и торжественным, чем мрачным. Он казался довольно новым и современной модели, и его внушительный вид привлекал внимание всех других пассажиров. Стефан наблюдал за тем, как его постепенно катили вперед по двое мужчин с каждой стороны; чем больше они приближались, тем медленнее двигались и печальнее выглядели; затем легкий толчок, и к поезду прицепили этот вагон, и они снова тронулись.

Стефан ехал весь день, погруженный в размышления о причине неожиданного появления Найта вновь. Ехал ли он так же далеко, как до Касл-Ботереля? Если да, то у него на уме могла быть только одна цель – повидать Эльфриду. И как эта идея выглядела!

В Плимуте Смит воспользовался возможностью немного прогуляться на свежем воздухе и затем повернулся кругом, чтобы посмотреть на поезд, что отправился в сторону Кемелтона, новой станции рядом с Касл-Ботерелем и Энделстоу.

Найт был уже тут как тут.

Стефан прошел вперед и остановился рядом с ним, не говоря ни слова. В этот момент двое мужчин вылезли из-под колес стоящего на месте поезда, ожидающего отправления.

– Вагон достаточно легок, – сказал один из них мрачным тоном. – Легкий, как тщеславие, полон пустоты.

– По размерам ничего собой не представляет, однако в нем куда как много смысла, – отвечал второй, человек более блестящего ума и манер.

Тогда Смит понял, что к их поезду был прицеплен все тот же мрачный и торжественный вагон, что преследовал их от самого Лондона.

– Я полагаю, вы едете дальше? – спросил Найт, повернувшись к Стефану после того, как сам праздно насмотрелся на тот же самый предмет.

– Да.

– Мы с тем же успехом можем проехать вместе оставшееся расстояние, не правда ли?

– Конечно же можем.

И они оба вошли в одну дверь вагона.

Вечер наступил быстро. Так случилось, что был вечер дня святого Валентина, этого покровителя блаженной памяти всех молодых влюбленных, и солнце низко висело, сияя из-под края плотной тяжелой тучи, украшая возвышенности ландшафта коронами оранжевого огня. Когда поезд изменил свое направление на изгибе, те же солнечные лучи протянулись внутрь через окно и принялись ласково уговаривать Найта открыть полузакрытые глаза.

– Я полагаю, вы выходите в Сент-Лансесе? – пробормотал он.

– Нет, – сказал Стефан. – Меня не ждут раньше завтрашнего утра.

Найт молчал.

– А вы… а вы собираетесь в Энделстоу? – спросил молодой человек многозначительно.

– Поскольку вы спросили, мне не остается ничего другого, кроме как ответить, что я еду туда, Стефан, – ответил Найт медленно и с большей решимостью манеры, чем та, что он проявлял весь день. – Я еду в Энделстоу узнать, свободна ли еще Эльфрида Суонкорт, и если свободна, то попрошу ее стать моей женой.

– Так же как и я, – сказал Стефан Смит.

– Полагаю, что ваши усилия напрасны, – отпарировал Найт решительно.

– Еще бы вам так не думать. – Сильная горечь зазвучала в голосе Стефана. – Вы могли хотя бы сказать НАДЕЮСЬ вместо ПОЛАГАЮ, – прибавил он.

– Я не мог бы сказать подобную вещь. Я вам ясно выразил свое мнение. Эльфрида Суонкорт могла любить вас когда-то, несомненно, но это было в то время, когда она сама была настолько юной, что едва ли знала собственное сердце.

– Благодарю вас, – отозвался Стефан лаконично. – Она знала свое сердце прекрасно, так же как и я. Мы одного с ней возраста. Если бы вы не вмешались…

– Не говорите так, не говорите так, Стефан! Как вы можете говорить, что я помешал? Пожалуйста, будьте справедливы!

– Что ж, – сказал его друг, – она была моей до того, как стала вашей, вы это знаете! И это кажется очень тяжелым ударом – обнаружить, что именно вы увели ее у меня, и знать о том, что если бы это был кто-то другой, то все закончилось бы для меня хорошо! – Стефан говорил с переполненным сердцем и, отвернувшись, смотрел в окно, чтобы скрыть эмоции, кои ясно читались на его лице.

– Это абсурд, – сказал Найт более добрым тоном. – Это потому, что вы смотрите на дело под таким углом. То, что я сказал вам, было для вашего же блага. Натурально, вам не нравится понимать правду – то, что ее склонность к вам была просто первой склонностью девочки, чувством, что никогда не имело глубоких корней.

– Это неправда! – пылко возразил Стефан. – Это вы вытеснили меня из ее сердца. И теперь вы опять втискиваетесь между нами и снова лишаете меня шанса! Мое право – вот как это называется! Как неблагородно с вашей стороны появляться снова и пытаться снова отбить ее у меня! Когда вы завоевали ее сердце, я не вмешивался; и я думаю, мистер Найт, вы должны бы сделать для меня то же самое, что я сделал для вас!

– Не называйте меня «мистер» – теперь вы занимаете такое же положение, как и я.

– Первая любовь самая глубокая, и она выпала на мою долю.

– Кто вам это сказал? – надменно поинтересовался Найт.

– Я был ее первой любовью. И это из-за меня вы и она расстались. Мне было достаточно легко об этом догадаться.

– Это так. И если бы я теперь взялся объяснять вам, каким образом вышло так, что мы расстались, я могу убедить вас в том, насколько не правы вы, что ей навязываетесь; это, как я сказал первым делом, будут напрасные усилия с вашей стороны. Я выбрал обойтись без объяснений, поскольку услышать подробности будет для вас болезненно. Но если вы не хотите прислушаться к моим словам, продолжайте, ради бога. Мне дела нет до того, что вы намерены делать, мой мальчик.

– У вас нет никакого права доминировать надо мной так, как вы себе позволили. Только потому, что я был мальчиком, привык смотреть на вас снизу вверх как на учителя, и потому, что вы помогли мне немного, за что я вам был благодарен и любил вас, вы сейчас присвоили себе слишком много и пытаетесь занять мое место, отталкивая меня в сторону. Это жестоко… это несправедливо с вашей… стороны так ранить меня!

Найт был сильно задет этими словами.

– Стефан, такие слова несправедливы и недостойны любого мужчины, и они недостойны вас. Вы знаете, что обидели меня. Если вам когда-либо принесли пользу какие-то мои указания, я буду только очень рад это услышать. Вы знаете, что они давались вам в очень большом количестве и что я никогда не ставил себе целью в обмен на них хоть как-то сделать вас своим должником.

От природы добрая натура Стефана была тронута, и он сказал встревоженным тоном:

– Да, да. В этом я был несправедлив – это я признаю.

– Думаю, это остановка в Сент-Лансесе. Вы будете выходить?

Манера Найта вернуться к вопросу и забрать в свои руки контроль над ситуацией снова отрезвила Стефана.

– Нет, я же сказал вам, что еду в Энделстоу, – решительно ответил он.

Найт принял невозмутимый вид и больше не сказал ни слова. Поезд продолжал с шумом ехать вперед, и Стефан откинулся назад в своем углу купе и закрыл глаза. Желтые краски вечера стали коричневыми, темные тени сгустились, и время от времени летучим облаком пыли порывы ветра били в стекло купе – пыльное облако, рожденное от холодного бриза, что дул с северо-востока. Прежде позлащенные солнцем, а теперь пугающие, холмы начали терять свой дневной вид округлостей и стали превращаться в черные диски с вандейковскими зубцами на фоне неба, а вся природа набросила на себя плащ, в который в это время года шесть вечера одевает весь окрестный пейзаж.

Стефан подпрыгнул на месте от шока после того, как долгое время пребывал в неподвижности, и это было за несколько минут до того, как он по-настоящему проснулся.

– Ну, до чего же реальный, до чего же реальный! – закричал он и стал тереть рукою глаза.

– Что это? – спросил Найт.

– Этот сон. Я заснул на несколько минут, и мне приснился сон – самый худший сон из всех, что я могу припомнить.

Он измученно выглянул в окно. Теперь они медленно ехали к Кемелтону. Свет фонарей был различим сквозь вуаль вечера, огонек фонаря появлялся в окне купе через равномерные интервалы и слабо мигал под порывами ветра.

– Что вам приснилось? – спросил Найт мрачно.

– Ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Это был в некотором роде кошмар. Сны ведь никогда ничего не значили.

– Я едва ли хотел сказать, что они что-то значат.

– Я это знаю. В любом случае, раз вам так хочется это услышать, то, что мне приснилось, было следующее. То было наиярчайшее утро в церкви Восточного Энделстоу, и вы и я стояли у купели. Вдали, у алтаря, стоял в одиночестве лорд Люкселлиан, холодный, бесстрастный и явно непохожий на себя самого, но я знал, что это был он. Внутри алтарной ограды стоял странный священник с раскрытым требником. Он поднял глаза и спросил лорда Люкселлиана:

«Где невеста?»

Лорд Люкселлиан ответил:

«Нет никакой невесты».

В этот миг кто-то вошел в дверь церкви, и я знал, что это была леди Люкселлиан, которая умерла. Лорд обернулся и сказал ей:

«Я думал, что вы покоитесь в склепе под нашими ногами; но это был всего лишь мой сон. Идите сюда».

И тогда она пошла вперед. И, протискиваясь между нами, она дохнула на меня таким холодом, что я закричал: «Жизнь покидает мое тело!», и, как это часто бывает со снами, тут я проснулся. Но вот мы и в Кемелтоне.

Поезд медленно подъехал к станции.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Найт. – Вы и впрямь собираетесь нанести Суонкортам визит?

– Никоим образом. Я собираюсь сперва порасспрашивать в окрестностях. Я остановлюсь на ночь в «Гербе Люкселлианов». Вы же, я полагаю, поедете прямо в Энделстоу?

– В это время дня я едва ли могу сделать что-либо подобное. Возможно, вам неизвестно, что ее семья… ее отец, во всяком случае… настроен по отношению ко мне так же враждебно, как и по отношению к вам.

– Этого я не знал.

– И я могу полететь в их дом, словно старый друг, не более, чем это можете вы. Конечно, у меня есть некоторые привилегии дальнего родственника, в чем бы они ни заключались. – Найт опустил окно и выглянул наружу. – Там, на станции, скопилось огромное количество народу, – сказал он. – Все они ждут наш поезд.

Когда поезд остановился, два друга, что стали наполовину чужими друг другу, смогли разглядеть в свете фонарей, что толпа зевак окружала, словно сердцевину, группу мужчин в черных плащах. Боковые ворота на железнодорожной станции были открыты, и подле них стоял темный экипаж, который они сперва не узнали. Затем Найт увидел, что его передняя часть на фоне неба образует словно силуэты кедров, и понял, что экипаж был катафалком. Несколько человек стояло у дверей вагона, чтобы встретить пассажиров, большинство собралось у передних колес катафалка. Найт и Стефан вышли на станции и на миг обернулись в том же направлении.

Мрачный вагон, который проделал с ними весь путь от Лондона, начал понемногу разоблачать то, что цель их путешествия была также и его собственной. Его подвезли прямо к открытым воротам. Все наблюдатели отхлынули назад, образуя четкие шеренги от ворот до вагона, и мужчины в плащах приступили к последней перевозке.

– Я догадываюсь, что это рабочие, – сказал Стефан. – Ах, это странно, но я узнаю троих из них, это работники из Энделстоу. Все это довольно удивительно.

Вскоре показались двое мужчин, потом еще двое, и в лучах фонарей стало видно, что они несут светлый гроб из атласного дерева, ярко отполированный и незаколоченный гвоздями. Восьмеро мужчин приняли эту ношу на свои плечи и медленно пересекли платформу, двигаясь к открытым воротам.

Найт и Стефан вышли наружу и подошли близко к уходящей процессии. Экипаж, принадлежащий к кортежу, под светом фонаря повернулся кругом. Свет залил лицо священника из Энделстоу, мистера Суонкорта, который выглядел постаревшим на много лет с тех пор, как они его видели в последний раз. Найт и Стефан невольно отшатнулись назад.

Найт заговорил с одним из наблюдателей:

– Что мистер Суонкорт делает на этих похоронах?

– Он был отцом леди, – сказал наблюдатель.

– Как отцом леди? – спросил Найт таким загробным голосом, что человек вытаращил на него глаза.

– Отцом леди, что лежит в гробу. Она умерла в Лондоне, понимаете, и ее тело доставили сюда на поезде. Сегодня вечером ее привезли домой, а похороны завтра утром.

Найт стал как вкопанный, слепо глядя на то место, где был катафалк, словно он видел там, на его месте, кого-то другого. Затем он обернулся и поддержал податливое тело Стефана, который согнулся к земле, как дряхлый старик. Он взял под руку своего молодого друга и увел его прочь от света.

Глава 40

Welcome, proud lady[236].

Прошло полчаса. Двое убитых горем мужчин брели в темноте по дороге длиной в несколько миль, что вела из Кемелтона в Энделстоу.

– У нее было разбито сердце? – спрашивал Генри Найт. – Как это вышло, что я убил ее? Я был жесток с нею, Стефан, и она умерла! И пусть Господь НЕ пощадит меня!

– Как вы могли убить ее больше, чем я?

– Ну, я уехал от нее, почти тайком уехал прочь… и не сказал ей, что не приеду снова; и в наше последнее свидание я не поцеловал ее сразу, а позволил ей уйти убитой горем. Я был глупцом – глупцом! Я желаю, жажду самой унизительной исповеди об этом прежде, чем толпы соотечественников могли бы хоть как-то изменить к лучшему для моей любимой ту унизительную жестокость, с которой я обращался с ней!

– ВАША любимая! – воскликнул Стефан со странным смешком. – Я полагаю, кто угодно может так сказать, кто угодно может. Я знаю одно: она была МОЕЙ любимой до того, как стала вашей, да и после тоже. Если есть кто-нибудь, кто имеет право так называть ее, то это я.

– Вы говорите как человек, блуждающий в темноте, каким вы и являетесь. Делала ли она что-нибудь для вас? Рисковала своей репутацией, например, ради вас?

– Да, рисковала, – сказал Стефан многозначительно.

– Не по-настоящему. Жила ли она когда-нибудь для вас, – доказывала ли, что не может жить без вас, смеялась и плакала ради вас?

– Да.

– Никогда! Рисковала ли она своей жизнью ради вас – нет! Моя любимая сделала это ради меня.

– Тогда это было сделано из доброты душевной. Когда же она рисковала из-за вас своей жизнью?

– Чтобы спасти мою вон на той скале. Бедное дитя было со мною, наблюдая за приближением парохода «Буревестник», и я соскользнул вниз. Мы оба тогда едва избежали гибели. Я желаю, чтобы мы там тогда умерли!

– Ах, но постойте, – умолял Стефан с мокрыми глазами. – Она взобралась на ту скалу, чтобы увидеть, как я плыву домой: она обещала это. За много месяцев до этого она говорила, что так поступит. И разве отправилась бы она туда, если бы я был ей совсем не дорог?

– Вы верите в идею, что Эльфрида умерла из-за вас, вне сомнений, – сказал Найт с мрачным сарказмом, слишком слабый, чтобы поддержать свою точку зрения.

– Не имеет значения. Если мы обнаружим, что… что она умерла вашей, я никогда ни слова больше об этом не пророню.

– А если мы обнаружим, что она умерла вашей, то и я не скажу ни слова.

– Очень хорошо, так тому и быть.

Из темных туч, в которых исчезло солнце, начал струиться дождь, который все усиливался.

– Можем мы подождать где-то здесь до тех пор, пока этот дождь не кончится? – несвязно сказал Стефан.

– Если вам так хочется. Но это того не стоит. Мы разузнаем подробности и вернемся назад. Не будем открывать людям, кто мы. Я сейчас мало что собой представляю.

Они дошли до места, где дорога разветвлялась на две тропинки; позади западной деревни шла тропинка, которая распадалась на две, и одна из них вела в Восточное Энделстоу. Пройдя некоторое время по тропинке, они обнаружили, что катафалк ненадолго опередил их.

– Мне кажется, он повернул в Восточное Энделстоу. Вы видите?

– Я не вижу. Вы, должно быть, ошибаетесь.

Найт и Стефан вошли в деревню. Яростные отсветы пламени из полуоткрытой двери кузницы ложились полосами на дорогу, и оттуда доносились рев, звуки ударов и звон молота. Дождь усилился, и они механически повернули к укрытию, в сторону теплого и уютного места. Им едва не наступил на пятки еще один человек, у которого не было ни пальто, ни зонта, а в руках он нес сверток.

– Дождливый вечер, – сказал он двоим друзьям и прошел мимо них.

Они продолжали стоять под внешним навесом, а человек вошел прямо в кузницу.

Кузнец бросил стучать молотом и завел беседу с вошедшим человеком.

– Я прошел от Кемелтона весь путь пешком, – сказал вошедший. – Меня обязали явиться сегодня вечером, как вы знаете.

Он повернул свой плоский сверток ближе к огню, чтобы взглянуть, не намочил ли его дождь. Поставив сверток боком на кузнечный горн, он одной рукой поддерживал его в перпендикулярном положении, вытирая лицо носовым платком, что держал в другой руке.

– Полагаю, вы знаете, что я здесь принес? – спросил он кузнеца.

– Нет, я не знаю, – ответил кузнец, вновь бросая ковать.

– Так как дождь все не заканчивается, я вам покажу, – сказал человек.

Он положил широкий и тонкий пакет, имеющий острые углы в разные стороны, плоской стороной на наковальню, и кузнец раздул огонь, чтобы сделать освещение ярче. Первым делом, после того как развязали веревки на пакете, убрали лист коричневой бумаги – это он лежал плоско. Потом он развернул кусок грубого сукна, тот также делал посылку плоской. Третьей оберткой была папиросная бумага, которую в свой черед также отложили в сторону. Содержимое пакета было раскрыто, и он поднял его вверх, чтобы кузнец мог посмотреть.

– Ох… я вижу! – сказал кузнец, загораясь сдержанным интересом. – Бедная молодая леди, ах, бедная меланхоличная девушка, да еще скончалась так скоро!

Найт и Стефан повернули головы и заглянули в кузницу.

– А это что? – продолжал кузнец.

– Это корона пэра – красивые линии, не правда ли? Ах, это стоило немалых денег!

– Это самое прелестное металлическое изделие, что я видел во всю мою жизнь, – вот что это такое.

– Это прислали от той же фирмы, что и гроб, видишь ли, но его не сделали достаточно быстро, чтобы прямиком прислать вчера в лондонский дом. Я должен сегодня же ночью закрепить его.

Тщательно упакованными предметами были металлическая табличка и корона пэра.

Найт и Стефан вошли в кузницу.

Помощник гробовщика, заметив, что они смотрят на надпись, вежливо повернул ее назад, к ним, и каждый из них прочел – почти в один и тот же миг – в красноватом свете углей:

ЭЛЬФРИДА,

жена Спенсера Хьюго Люкселлиана,

пятнадцатого барона Люкселлиана:

умерла 10 февраля 78**

Они это читали, и читали, и читали снова – Стефан и Найт, – как если бы у них была одна душа на двоих. Затем Стефан положил руку на плечо Найта, и они пошли прочь от желтого сияния, дальше, дальше, до тех пор, пока холодная тьма не обступила их со всех сторон и спокойное небо не заявило о своем присутствии у них над головой в виде тусклого серого савана невыразительного однообразия.

– Куда мы идем? – спросил Стефан.

– Я не знаю.

Последовало долгое молчание…

– Эльфрида вышла замуж! – произнес Стефан через время тонким шепотом, словно боялся выпустить в свет эту мысль.

– Ложь, – прошептал Найт.

– И мертва. Отвергла нас обоих. Я ненавижу ваше словцо «ложь», я ненавижу это!

Найт ничего не ответил.

Ни звука они оба не проронили теперь, если не считать медленное течение времени, которое отмерялось биением их сердец, мягко падающими каплями моросящего дождя на их одежду да низким ровным гулом от ударов кузнечного молота, что доносился из кузни неподалеку.

– Надо ли нам следовать за Эльфи дальше? – молвил Стефан.

– Нет, давай оставим ее в покое. Она сейчас вне досягаемости для нашей любви, и пусть она будет выше наших упреков. Поскольку мы не знаем и половины тех причин, что побудили ее сделать то, что она сделала, Стефан, как же мы можем, даже сейчас, утверждать, что она не осталась чистой и верной сердцем? – Голос Найта стал мягким и нежным, как у ребенка. Он продолжал: – Можем ли мы назвать ее честолюбивой? Нет. Обстоятельства, как обычно, возобладали над ее намерениями, хрупкими и нежными, как она сама, склонными к тому, чтобы их в единый миг разрушили грубые элементы природной случайности. Я знаю, что это так, а вы?

– Это может быть так… это должно быть так. Давайте пойдем дальше.

Они направили стопы в сторону Касл-Ботереля, откуда они могли послать за своим багажом, что остался в Кемелтоне. Много долгих минут они брели в молчании. Затем Стефан замер на месте и легонько тронул Найта за плечо.

– Я хочу знать, отчего она умерла, – сказал он прерывистым шепотом. – Давайте вернемся и немного порасспрашиваем?

Они опять повернули назад и во второй раз вошли в Энделстоу, толкнув дверь того дома, которая была открыта. То была дверь постоялого двора, который назывался «Добро пожаловать домой», а сам дом выглядел недавно отремонтированным и полностью перестроенным. Имя владельца, что значилось на вывеске, также было иным – не прежнего владельца, а Мартина Каннистера.

Найт и Стефан вошли. На постоялом дворе было довольно тихо, и они прошли по коридору, пока не дошли до кухни, где горел жаркий огонь, что с ревом поднимался в дымовую трубу, озаряя пол, потолок и свежеокрашенные в белый цвет стены ярким сиянием, которое делало горящие свечи второстепенным светом. Женщина в черном платье с белым передником в одиночестве стояла позади дочиста оттертого соснового стола. Стефан первый, а Найт после него узнали в ней Юнити, которая была горничной в пасторском доме и камеристкой юной леди в поместье Скалы.

– Юнити, – сказал Стефан мягко. – Ты меня не помнишь?

Мгновение она смотрела на него вопросительно, и затем ее лицо прояснилось.

– Мистер Смит – да, так и есть! – сказала она. – А вы мистер Найт. Я молю вас присесть. Быть может, вы знаете, что с тех пор, как я видела вас в последний раз, я вышла замуж за Мартина Каннистера.

– Как давно вы женаты?

– Около пяти месяцев. Мы поженились ровно в тот же самый день, когда моя дорогая мисс Эльфи стала леди Люкселлиан. – Слезы появились на глазах Юнити, и наполнили их, и заструились по ее щекам, несмотря на ее усилия сдержать их.

Боль двух мужчин, стойко контролирующих себя, когда перед ними вот так подавали подобный пример принятия облегчения от страданий, была терзающей. Они оба повернулись к ней спиной и прошли прочь несколько шагов.

Тогда Юнити молвила:

– Вы собираетесь пройти в отдельный зал, джентльмены?

– Давай побудем с ней, – прошептал Найт и, повернувшись, сказал: – Нет, мы посидим здесь. Мы хотим передохнуть некоторое время и просушить нашу одежду, если вы не возражаете.

В тот вечер опечаленные друзья сидели вместе с хозяйкою постоялого двора рядом с большим очагом; Найт стоял в нише, которую образовывал выступ дымохода, где он находился в тени. И, продемонстрировав немного доверия, они завоевали ее, и она поведала им то, ради чего они у нее остались, – последнюю историю о несчастной Эльфриде.

– Однажды – после того как вы, мистер Найт, покинули нас в последний раз, – она пропала из Скалы, и ее отец отправился вслед за ней и привез ее обратно домой заболевшей. Куда она уезжала, я так и не узнала никогда, но после этого она была больна на протяжении нескольких недель. И она сказала мне, что ее не волнует ее дальнейшая судьба и что она хочет умереть. Когда ей стало лучше, я сказала, что она будет жить, чтобы все-таки выйти замуж, и она мне тогда ответила: «Да, я сделаю все, чтобы принести пользу моей семье, чтобы повернуть мою бесполезную жизнь в какое-то практическое русло». Что ж, таким образом это и началось, лорд Люкселлиан стал за ней ухаживать. Первая леди Люкселлиан умерла, и он был в большом беспокойстве оттого, что его дочки остались без матери. Через некоторое время они стали приходить и видеться с нею, наряженные в свои черные платьица, поскольку они любили ее так же или даже больше своей родной матери – это правда истинная. Они всегда называли ее «маленькая мама». Эти девочки сделали ее чуточку оживленнее, но она уже не была той девушкой, что прежде – я могла видеть это, – и очень уж она исхудала. Что ж, милорд стал все чаще и чаще приглашать Суонкортов к обеду, – никого больше из своих знакомых, – и наконец семья священника стала разъезжать туда-сюда все дни напролет. Что ж, люди говорят, что маленькие девочки попросили своего отца позволить мисс Эльфриде приехать и жить с ними, на что он ответил: может быть, если они будут вести себя хорошо. В любом случае, время шло, и как-то раз я ей, значит, говорю:

«Мисс Эльфрида, вы выглядите не так хорошо, как выглядели когда-то; и хотя никто больше этого как будто не замечает, я заметила».

Она издает смешок и отвечает:

«Я живу, чтобы все-таки выйти замуж, как ты мне сказала».

«Правда, мисс? Я рада это слышать», – говорю я.

«За кого, как ты думаешь, я собираюсь выйти замуж?» – спрашивает она снова.

«За мистера Найта, я полагаю», – говорю я.

«Ох!» – восклицает она и так белеет, что, прежде чем я успела подхватить ее, она оседает на пол, как груда одежды, и теряет сознание.

Ну, потом, когда она приходит в себя через время, она мне говорит:

«Юнити, теперь мы можем продолжить наш разговор».

«Лучше бы не сегодня, мисс», – отвечаю я.

«Да, мы продолжим, – говорит она. – За кого, как ты думаешь, я собираюсь выйти замуж?»

«Я не знаю», – говорю я в этот раз.

«Угадай», – молвит мне она.

«Это не милорд, нет?» – говорю я.

«Да, верно», – говорит она болезненно диким тоном.

«Но он не так уж много ухаживает», – говорю я.

«Ах! Ничего ты не знаешь», – отвечает она, и рассказывает мне, что это будет в октябре. После этого она стала немного прихорашиваться – с мыслью ли выйти из дому или нет, этого я не знаю. Ибо, возможно, я могу с тем же успехом говорить прямо и сказать вам, что ее дом больше не был ей домом. Ее отец был с ней жесток и груб; и хотя миссис Суонкорт была по-своему достаточно приятна, все-таки проскальзывала в ее отношении к ней этакая холодная любезность, которая немногого стоила, и моя бедная девочка беспокоилась об этом все время. Около месяца осталось до свадьбы, и она, милорд и двое детишек разъезжали верхом, и прехорошенькую картинку представляли они собою; и если вы мне поверите, я ни разу не видела его с ней, чтобы вместе с ними не было детей, это делало ухаживание таким странным. Да, и милорд такой красивый, как вы знаете, что, в конце концов, думается мне, он ей стал нравиться в достаточной степени; и я видела, что она улыбалась и краснела от вещей, что он ей говорил. Он желал ее больше оттого, что дети желали, поскольку все могли видеть, что она будет для них лучшей из матерей, и другом для них, и подругой в играх. И наш лорд не только красивый, но еще блестящий ухажер и знает вдоль и поперек все правила ухаживания. Таким образом, он делал ей самые красивые подарки на свете; ах, один я могу припомнить – прелестный браслет с бриллиантами и изумрудами. Ох, как краснела она, когда видела его подарки! Прежние розы возвращались на ее щечки на минуту или две тогда. Я помогала ей одеваться в тот день, когда мы обе вышли замуж, – это были последние услуги, что я ей оказала, бедное дитя! Когда она была готова, я побежала наверх и быстро надела свое собственное подвенечное платье, и они уехали, а за ними уехали Мартин и я; и как только священник поженил моих лорда и леди, он поженил нас. Это было две очень тихие свадьбы, едва ли кто-нибудь знал о них. Что ж, надежда будет теплиться в молодом сердце, если только ей дают малейший шанс; и наша леди немножечко посветлела, поскольку наш лорд ТАКОЙ красивый и добрый.

– Как же она умерла, – да еще и вдали от дома? – пробормотал Найт.

– Видите ли, сэр, она опять упала в обморок вскоре после того, как они поженились, и наш лорд повез ее за границу, чтобы сменить обстановку. Они возвращались домой и доехали не дальше Лондона, когда ей стало ужасно плохо, и перевозить ее было ни в коем случае нельзя, и она там умерла.

– Он ее очень любил?

– Кто, милорд? Ох, очень!

– ОЧЕНЬ любил ее?

– ОЧЕНЬ, свыше всякой меры. Не сразу полюбил, но мало-помалу. Такова была ее натура – она покоряла людей, когда они узнавали ее получше. Я верю, что он умер бы ради нее. Бедный милорд, у него теперь сердце разбито!

– Похороны завтра?

– Да, мой муж сейчас в склепе вместе с каменщиками, открывает ход да белит известкой стены.

На следующий день двое мужчин прошли знакомой долиной из Касл-Ботереля до церкви Восточного Энделстоу. И когда похороны подошли к концу и все покинули похожее на лужайку кладбище, двое мужчин тихо спустились по ступенькам в фамильный склеп Люкселлианов, под его низкие крестовые своды, которые они уже видели однажды, освещенные тогда так же, как теперь. В новой нише склепа стоял довольно новый гроб, который уже потерял некоторый блеск, и еще более новый гроб, яркий и не потускневший ни в малейшей степени.

Рядом с последним виднелась темная фигура мужчины, который стоял на коленях на сыром полу, телом он бросился на гроб, руками обнимал его, и все его тело сотрясалось от рыданий. Он был все еще молод – быть может, моложе Найта, – и даже сейчас было видно, как изящна его фигура и красиво телосложение. Он вполголоса бормотал молитву и явно не сознавал, что двое других стоят от него в нескольких ярдах.

Найт и Стефан вышли вперед к тому месту, где они когда-то стояли рядом с Эльфридой в день, когда все трое встретились там, до того, как она сама спустилась сюда, вниз, в тишь склепа, как ее предки, и закрыла свои яркие синие глаза навсегда. Они шли вперед до тех пор, пока не увидели в тусклом свете коленопреклоненную фигуру. Найт тут же узнал в плачущем лорда Люкселлиана, овдовевшего супруга Эльфриды.

Они почувствовали себя незваными гостями. Найт мягко отвел Стефана назад, и они вышли так же молча, как и вошли.

– Уйдем отсюда, – сказал он сломленным голосом. – Мы не имеем права здесь быть. Другой стоит перед нами – тот, кто ближе ей, чем мы!

И бок о бок, вместе, они вернулись по своим следам, идя все еще серой долиной в Касл-Ботерель.

1 Шекспир. Гамлет. Акт I, сцена 3. Пер. М. Лозинского.

2 Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт II, сцена 1. Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник. Неточная цитата.

3 Monstrari digito (лат.) – когда на тебя указывают пальцем.

4 «Мадонна в кресле» (итал. «Madonna della Sedia») – картина Рафаэля Санти, написана ок. 1513–1514 гг.

5 Антонио да Корреджио (итал. Antonio da Correggio, 1489–1534) – итальянский художник Высокого Возрождения.

6 Речь идет о Миранде из пьесы Шекспира «Буря», которая, проживши всю жизнь на острове, никогда не видела других людей, кроме своего отца и слуги, и отличалась любопытством и наивностью.

7 Название одноименного романса, известного во времена Томаса Харди.

8 Догкарт – высокий двухколесный охотничий экипаж, где под сиденьями есть места для собак.

9 Имеется в виду Английский канал, или Ла-Манш.

10 Лопатник (диал.) – землекоп.

11 Цитата из стихотворения Джона Китса «Ода соловью». Перевод Е. Витков ского.

12 Марло К. Страстный пастух – своей возлюбленной. Перевод Игоря Жданова.

13 В английском оригинале – Sweet-and-Twenty: ласковая фраза, которую ввел в употребление Шекспир.

14 Неполная фраза из высказывания Ювенала: cantabit vacuus coram latrone viator – «путник, у которого нет ничего при себе, может распевать в присутствии разбойника» (лат.). Перевод Д. Недовича и Ф. Петровского.

15 «Я его посадила, я видела, как он растет, // Этот прелестный розовый куст, куда прилетают петь птицы» (франц.). На самом деле этот романс, который называется «Le rosier» («Розовый куст»), был написан Жан-Жаком Руссо.

16 Диминуэндо (diminuendo, итал.) – музыкальная фраза с постепенно затихающим звуком.

17 Апострофа – риторическое обращение.

18 Перси Биши Шелли. Разобьется лампада, не затеплится луч. Перевод Бориса Пастернака.

19 Томас Грей. Сельское кладбище. Элегия. Перевод В. А. Жуковского.

20 Уильям Питт-младший (1759–1806) – известный британский премьер-министр, самый молодой за всю историю страны, который около двадцати лет оставался на своем посту.

21 Джозеф Ноллекенс (1737–1823) – британский скульптор, который сделал множество бюстов Уильяма Питта-младшего, что пользовались огромным спросом, так как этот политик был очень популярен в Великобритании. Такой бюст можно было нередко встретить в частном доме или государственном учреждении.

22 Аллювий (геол.) – несцементированные наносные отложения постоянных водных потоков, что состоят из валунов, гальки, гравия, песка, суглинка и глины вперемешку.

23 Томас Грей, ода «Успехи стихотворства». Перевод П. Голенищева-Кутузова.

24 Дж. Мильтон. Поэма «L’Allegro» (итал. веселый). Перевод Ю. Корнеева.

25 En Fair (франц.) – риторически, ни к кому не обращаясь.

26 Ultima Thule (лат.) – край света.

27 Микаэль Даль (1659–1743) – британский живописец шведского происхождения, знаменитый портретист. «Королева Анна», 1702 г. – картина Даля, которая находится в Национальной портретной галерее Лондона.

28 Непереводимая игра слов: говоря о своем произведении, Эльфрида употребляет слово romance, что одновременно значит и романс, музыкальное произведение, и собственно роман, поэтому возникает нужда в уточнении.

29 Тюдоровская арка – четырехцентровая низкая и широкая арка с заостренной вершиной. Такие арки часто возводились во времена правления династии Тюдоров, откуда и пошло название.

30 Mansum infra manerium suum (лат.) – жилой дом на землях своего поместья.

31 Средник (архит.) – вертикальная каменная или деревянная перемычка окна, двери.

32 Контрфорс – конструкция, которая представляет собою или вертикальное ребро, выступающую часть стены, или опору, что стоит отдельно и соединяется со стеной здания аркбутаном.

33 Эркер – закрытый балкон, «фонарь».

34 Пилястр – вертикальный выступ стены, как правило имеющий капитель и базу, условно изображающий колонну.

35 Ганс Гольбейн-младший (1497–1543) – один из величайших немецких живописцев, который многие свои полотна создал в Англии, портретист.

36 Годфри Неллер (1646–1723) – британский живописец немецкого происхождения, самый востребованный портретист Великобритании на рубеже XVII–XVIII вв.

37 Питер Лели (1618–1680) – британский живописец голландского происхождения, самый популярный живописец Британии в XVII столетии.

38 Роберт Бернс. Любовь. Перевод С. Я. Маршака.

39 Вальтер Скотт. «О дева! Жребий твой жесток…». Перевод К. Павловой.

40 Quintus Horatius Flaccus, Epodes, XVII, 36–37. Гораций. Эподы, XVII, 30. Перевод Н. С. Гинцбура. Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. СПб.: Биографический институт, Студия биографика, 1993.

41 Джон Ките. Баллада «La belle dame sans merci» (франц.). – «Прекрасная дама, не знающая милосердия». Перевод В. В. Левика.

42 Там же.

43 Приступочка, или приступок (в оригинале – англ, upping-stock, upping-stone), – особая каменная глыба, с которой, как со ступеньки, поднимались в седло.

44 Скотт. В. Аллен-э-Дейл. Перевод Игнатия Ивановского.

45 Португальская калина, или калина лавролистная (лат. Viburnum Tinus) – вечнозеленый крупный кустарник с синими ягодами, который сильно ветвится.

46 Пампасная трава (лат. Cortaderia selloana) – высокая трава с метелками-соцветиями, «трава пампы».

47 Скотт В. Лохинвар. Перевод В. Бетаки.

48 Жан-Батист Грез (1725–1805) – французский живописец, с которым мало кто во Франции мог сравниться в искусстве писать драмы, происходящие в семейном быту.

49 Эвриал (лат. Euryalys) – сын Офельта, один из героев «Энеиды» Вергилия, входил в число спутников Энея, сам же прославился самоотверженной дружбой к своему сверстнику Низу. Скорее всего, Харди имеет в виду строки «Энеиды»: «Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен». Вергилий. Энеида / Перевод С. Я. Ошерова. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. С. 114.

50 Шекспир У. Гамлет. Акт V, сцена 2. Перевод М. Лозинского.

51 «Мартинез» – текила; гурманы пьют ее после трапезы.

52 Бернс Р. Субботний вечер поселянина. Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.

53 Адам Смит (1723–1790) – один из «отцов» экономической теории, автор «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776).

54 Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский государственный деятель Викторианской эпохи, автор популярного пятитомного труда «История Англии», который, впрочем, привлекал читателей скорее изяществом литературного стиля автора, чем точностью исторических фактов.

55 Шекспир. Двенадцатая ночь, акт III, сцена 3. Перевод Э. Л. Линецкой.

56 Иаиль – женщина из племени кенеев, которое было в родстве с евреями; ее имя упоминается в Библии в связи с тем, что она совершила убийство Сисары, военачальника враждебного евреям ханаанского царя Иавина. Сисара искал убежища в шатре Иаили. Та напоила его молоком, а когда тот уснул, взяла кол от шатра и молот и вбила кол ему в висок.

57 Намек на Михайлов день (29 сентября), когда вносится арендная плата за усадьбы. В этот день принято платить аренду или от нее отказываться и справлять новоселье.

58 Метаморфические скалы – горные породы, что образовались в результате метаморфизма (изменения осадочных и магматических горных пород благодаря изменениям физических и химических условий среды).

59 Ида – самая высокая гора на острове Крит, где, согласно древнегреческим мифам, в Идейской пещере был вскормлен младенец Зевс.

60 Хоу (англ. Plymouth Ное) – низкий холм на морском побережье, состоящий из скал известняка, на котором выстроен город Плимут.

61 Плимутский волнорез (англ. Plymouth Breakwater) – каменный волнорез длиной около полутора километров, защищающий бухту Саунд; является местной достопримечательностью.

62 Эддистоунский маяк (англ. Eddystone’s lighthouse) – маяк в 14 км от мыса Рейм в Великобритании, отмечающий для мореплавателей опасные Эддистоунские скалы. В 1759 г. по проекту знаменитого инженера Джона Смитона на этом месте был построен третий по счету маяк, дизайн которого оказал сильное влияние на строительство других, ему подобных, а тот стал достопримечательностью.

63 Ex post facto (лат.) – действие или сила, которые рассматриваются в ретроспективе.

64 Джон Гей. Прощание милого Уильяма с черноокой Сюзанной (пьеса «Опера нищего»). Перевод Мелковой.

65 Паддингтон (англ. Paddington) – крупнейший железнодорожный вокзал в северо-западной части Лондона.

66 Пресловутая латинская фраза, которую закончил Стефан Смит.

67 Signis auroque rigentem (лат.) – от шитья золотого тяжелый. Цитата из «Энеиды» Вергилия. Вергилий. Энеида / Пер. С. А. Ошерова. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. С. 26.

68 Покров Елены (зд.: ироническое значение) – речь идет о покрове Елены Троянской, «покрове адюльтера», о богатой ткани, которую Эней преподносит в дар Дидоне по прибытии в Карфаген, – символе адюльтера.

69 Торки (англ. Torquay) – город в графстве Девон, на южном побережье Великобритании. В XIX веке считался модным морским курортом.

70 Квинт Фабий Максим Кунктатор (лат. Quintus Fabius Maximus Cunctator) – полководец в Древнем Риме (ум. в 203 г. до н. э.), который получил прозвище Кунктатор – «медлитель» за медленную и осторожную тактику ведения боя в войне с Ганнибалом; одерживал победы. Был и сам вялым, неторопливым, религиозным человеком, убежденным консерватором.

71 Экклезиаст, 12:9.

72 Барристер – адвокат, имеющий право выступать в высших судах (в отличие от обычного адвоката, не ведет дело с самого начала).

73 Грей Т. Ode on the Spring. Буквально: «Мы резвы до тех пор, пока нам светит май».

74 Аллюзия на сцену из комедии Р. Б. Шеридана «Критик, или Репетиция одной трагедии»: «Лорд Барли выходит на авансцену, качает головой и затем удаляется. <…> Пуф: Так вот, сэр: когда лорд Барли качает головой, он совершенно определенно желает этим сказать, что как бы мудро и справедливо они ни поступали, тем не менее если со стороны народа не будет, как говорится, должного подъема духа, то в конце концов страна падет жертвой вражеских происков испанской монархии». Шеридан Р. Б. Драматические произведения. М.: Искусство, 1956 / Пер. М. Богославской и С. Боброва.

75 Praeterea nihil (лат.) – ничем больше. Полная латинская цитата звучит так: vox et praeterea nihil – «голос и больше ничего».

76 Вордсворт У. Кукушка. Перевод Д. Е. Мина.

77 Джордж Пейн Рейнсфорд Джеймс (англ. George Payne Rainsford James, 1800–1860) – английский романист, автор более сорока исторических романов, их количество превышает число романов Вальтера Скотта. Его первый роман, «Жизнь Черного Принца», вышел в 1822 г. По общему мнению, его романы были «джентльменскими».

78 Альфред Теннисон, поэма «In Memoriam А. Н. Н.» («Памяти А. Г. X.»), глава LXXX. Теннисон А. Избранное / Пер. Э. Соловковой. СПб.: Европейский дом, 2009. С. 132.

79 Джеймс Скотт, герцог Монмут (1649–1685) – претендент на британский трон, который поднял восстание против короля Якова II в 1685 г., что закончилось неудачей. Внебрачный сын короля Карла II и его любовницы Люси Уолтер, он обладал поразительной красотой, но ему недоставало ума и решительности для того, чтобы добиться власти. В битве при Седжмуре 6 июля 1685 г., имевшей решающее значение, армия Монмута потерпела полное поражение. В том же году он был обезглавлен в Тауэре.

80 «Квотерли Ревью» (англ. The Quarterly Review) – литературнополитическое периодическое издание в Британии XIX в. (основано в 1809 г.). Выходило в издательстве Джона Мюррея. Прекратило свое существование в 1967 г.

81 Сэр Вальтер Скотт. Дева из Нидпаса. Пер. И. Комаровой.

82 Олеандр (лат. Nerium) – многолетний вечнозеленый кустарник из семейства кутровые. Он может вырасти до двух метров, его побеги сильно ветвятся, обладает буро-зеленой корой, а листья, что растут по всей длине веток, напоминают листву ивы.

83 Пересказ сцены из комедии Р. Б. Шеридана «Школа злословия». Акт III, сцена 3. Перевод М. Лозинского.

84 Августин Блаженный. О граде Божием. Книга XIV, глава 8.

85 Цитата из стихотворения Роберта Бернса «Смерть и доктор Горнбрук» приводится здесь в буквальном переводе, так как в противном случае потерялся бы смысл самой цитаты. К сожалению, особенность стихотворного русского перевода не оставила возможности процитировать ее в тексте. Звучит она так:Знавал и в жизни я вельмож,Чья речь полнаЦитат из Библии, и все жВ ней – ложь одна. Бернс Р. Смерть и доктор Горнбрук. Перевод Николая Новича (литературный псевдоним Н. Н. Бахтина).

86 Джон Смитон (англ. John Smeaton, 1724–1792) – британский инженер, строитель и механик. Речь идет об Эддистоунском маяке. Этот маяк стал настолько знаменит, что в Плимуте ему воздвигли памятник.

87 Ex cathedra (лат.) – букв, с лекторской кафедры, вещать с епископского престола – уверенно излагать свои взгляды.

88 Темпейская долина – долина в Фессалии, между горами Осса и Олимп. Многие древнегреческие поэты избирали именно эту долину местом действия для своих пьес.

89 Шелли Перси Биши. Возмущение ислама. Перевод К. Бальмонта.

90 Неточная цитата из комедии Р. Б. Шеридана «Дуэнья», действие III, картина 2. Перевод М. Лозинского.

91 Говард Стонтон (англ. Howard Staunton, 1810–1874) – британский шахматист и историк шахмат, который был сильнейшим в мире игроком в 40-х гг. XIX века, а также литературоведом, исследователем творчества Шекспира.

92 Пол Морфи (англ. Paul Morphy, 1837–1884) – американский шахматист, который был самым сильным игроком мира в середине XIX века (это признавал сам Бобби Фишер).

93 Намек на знаменитый спор Стонтона и Морфи (англ. Staunton – Morphy controversy) – это был произошедший в 1858 г. провал в переговорах между двумя великими шахматистами, касающийся поздних интерпретаций тех ходов, что они сделали во время своей партии.

94 Слова епископа Карлейля. Шекспир У. Ричард II, акт III, сцена 2. Перевод М. А. Донского.

95 Радамант – сын Зевса и Европы в древнегреческой мифологии. После смерти он за свою справедливость стал судьей в загробном мире. Его имя стало синонимом строгого судьи.

96 Драйден Дж. Пиршество Александра, или Сила гармонии. Перевод В. А. Жуковского.

97 Корк (англ. Cork) – город на юго-западе Ирландии, административный центр одноименного графства.

98 Бристоль (англ. Bristol) – город и порт в Юго-Западной Англии.

99 Левиты – еврейский род, представители колена Левия.

100 Библейский сюжет «Надругательство в Гиве».

101 Град иевусеев – название Иерусалима до захвата его христианами. Иевусеи – доеврейское население Иудеи, которое в конце III тысячелетия до н. э. основало город Иерусалим.

102 Гива – древний город евреев из колена Вениаминова, упоминается в Библии.

103 Речь идет о библейском сюжете «Надругательство в Гиве». Наложница одного левита покинула его дом и вернулась к отцу в Вифлеем. Тот задержал их возвращение на пять дней. Ночь застала их в пути, и левиту с наложницей пришлось ночевать в Гиве. Они долго не могли найти приюта, наконец их пустил к себе один старик. Через некоторое время у дверей дома старика стала бушевать толпа жителей города, которые требовали, чтобы им выдали для утех приехавшего гостя. Тот отдал на растерзание свою любовницу. Ее труп утром принесли к крыльцу старика. Левит смог вернуться домой, и это положило начало войне между двумя коленами, после которой колено Вениаминово было истреблено почти полностью.

104 Республика Острова Зеленого Мыса (порт. Repdblica de Cabo Verde) – государство в Западной Африке. С 1986 г. носит название Республика Кабо-Верде.

105 Теннисон A. In Memoriam. Глава LXIV // Теннисон А. Избранное / Перевод Эммы Соловковой. СПб.: Европейский дом, 2009. С. 124.

106 Озера Килларни (англ. Lakes of Killarney) – сеть озер на юго-западе Ирландии на территории графства Керри около г. Килларни. Включает в себя озера Лох-Лейк, Макросе и Верхнее, которые имеют ледниковое происхождение.

107 Incredules, les plus credules (франц.) – неверующие оказываются самыми легковерными. Паскаль Б. Мысли о религии / Перевод С. Долгого. М.: Типография И. Д. Сытина и К⁰, 1892.

108 Пролив Святого Георга (англ. St. George Channel) – пролив между Ирландией и Уэльсом.

109 Холихед (англ. Holyhead) – город в Уэльсе.

110 Сент-Леонардс-он-Си (англ. St Leonards-on-Sea) – часть города Гастингса в Восточном Суссексе; до второй половины XIX века сохранял независимость отдельного города.

111 Вымышленное название города, придуманное на основе г. Требарвит-Стрэнд (англ. Trebarwith Strand) – города в графстве Корнуолл, на северном побережье Англии.

112 Имеется в виду «Ода к Долгу» Вордсворта (англ. «Ode to Duty», 1805–1807).

113 Альфред Теннисон, стихотворение «Break, break, break» (англ. «Разрыв, разрыв, разрыв»). Буквальное звучание строки: «На твоих ледяных серых скалах, о Море!».

114 Мыс Фламборо-Хед (англ. Flamborough Head) – мыс в Восточном Йоркшире, Англия. Высота мыса составляет 400 футов.

115 Мыс Южный Форлэнд (англ. South Foreland) – мыс в графстве Кент на юго-восточном побережье Англии. Высота – 325 футов.

116 Бичи-Хед (англ. Beachy Head) – меловой мыс в Восточном Суссексе, близ Истборна, на южном побережье Англии. Высота мыса – 531 фут.

117 Сент-Альдхельм (англ. St. Aldhelm’s или St Alban’s) – мыс, находящийся неподалеку от г. Свонедж в графстве Дорсет, на юго-восточном побережье Англии. Высота – 135 футов.

118 Лизард (англ. Lizard или Lizard Point) – мыс и полуостров в графстве Корнуолл. Самая южная точка Англии. Высота – 216 футов.

119 Сент-Бис (англ. St. Bee’s) – мыс в юго-западной части графства Камбрия, Англия; омывается Ирландским морем. Высота – 325 футов.

120 Грейт Орм (англ. Great Orme’s Head) – мыс на северном побережье Уэльса. Высота – 679 футов.

121 Карнарвоншир (англ. Caernarvonshire) – традиционное графство Уэльса, которое существовало с 1284 по 1888 г. С 1996 г. входит в состав унитарной административной области Гуинет.

122 Гамбургский мускат (лат. Vitis vinifera, англ. Hambro’ grape или Muscat Hamburg) – сорт черного винограда. Ягоды ровной круглой формы, насыщенного темно-синего цвета и покрыты характерным налетом. Как оранжерейная культура выведен в Англии в 1850 г.

123 Армерия (лат. armeria, англ, seapink) – низкорослый кустарник с длинными узкими листьями и цветоносами.

124 В оригинале – a woman’s way. Источник цитирования неизвестен – F. Outwin Saxelby, ‘A Thomas Hardy Dictionary: the characters and scenes of the novels and poems alphabetically arranged and described’, George Routledge and Sons, Ltd, London, 1911, p. 304.

125 Эксмур (англ. Exmoor) – географическая область на западе графства Сомерсет и севере графства Девон в Юго-Западной Англии.

126 Лендс-Энд (англ. Land’s End) – скалистый мыс на юго-западе Англии. Расположен в крайней западной части графства Корнуолл; самая западная точка Британии.

127 Trilobites (лат.) – вымерший класс морских членистоногих, имевший большое значение для фауны палеозойских образований земного шара.

128 Зоофит – растение, похожее на животное.

129 Мегатерий (лат. megatherium) – вымерший вид гигантских ленивцев, существовавший в плиоцене и плейстоцене от 2 млн до 8 тыс. лет назад.

130 Миледон (англ, myledon) – то же, что мегатерий.

131 Игуанодон (лат. iguanodon) – род растительноядных птицетазовых динозавров.

132 Долина Смертной Тени – отсылка к Библии: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла» (Псалтирь, 22:4).

133 Бернс Р. Старая дружба («За дружбу прежних дней»). Перевод С. Я. Маршака.

134 Ветреница хубэйская (лат. anemone hupehensis, англ. диал. miller’s wheel) – осеннецветущий вид многолетних цветковых растений рода ветреница или анемона из семейства лютиковые (лат. Ranuncula-сеае). Ветреница вырастает высотой 50–90 см, цветы красно-розовые, полумахровые, стебли нуждаются в опоре.

135 Синюха ползучая (лат. Polemonium reptans, англ. диал. Jacob’s ladder) – вид цветковых растений рода синюха (лат. Polemonium). Травянистый многолетник. Высота куста – не более 30 см, имеет сизозеленые листья с широкой кремовой окантовкой, цветы – ярко-голубые, собранные в слегка поникающие соцветия.

136 Отвес – приспособление, состоящее из нити и груза на конце; крючок.

137 Безмен – простейшие рычажные весы.

138 Сэр Вальтер Скотт, стихотворение «А Serenade». Буквальное значение: «Прохладный бриз повеял, смолк говор птиц, закрылись лепестки цветов – все предвещает час вечерний».

139 Козодой (лат. caprimulgus europalus) – ночная птица несколько крупнее скворца.

140 Псалом 41: 9: «Даже мой близкий друг, которому я доверял, тот, кто разделяет мой хлеб, поднял на меня пяту».

141 Португальская калина (лат. viburnum tinus) – крупный вечнозеленый кустарник родом из Средиземноморья.

142 Теннисон А., стихотворение «The two voices». Буквальное значение: «Путь до этого последнего пристанища на земле».

143 Экклезиаст, 12: 6.

144 Байрон. Расставание. Перевод С. Я. Маршака.

145 Намек на поэму Вальтера Скотта «Гленфинлас, или Плач по лорду Роналду» (пер. Э. Линецкой), где рассказывается о встрече христианского рыцаря и лесной девы, обитающей на землях Гленфинласа, которые добрые христиане обходили стороной – по древней шотландской легенде, там обитала нечистая сила.

146 Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена 2. Перевод М. Лозинского.

147 Mulier cupido quod dicit amanti in vento (лат. искаж.). Правильная цитата: Dicit: sed mulier cupido quod dicit amanti // In vento et rapida scriber oportet aqua (лат.) – то, что говорит женщина любящему ее человеку, писано на ветре и быстротекущей воде (перевод О. Ермишина).

148 Придел – пристройка к церкви.

149 Известковый состав считается экологически чистым материалом. Обработанные известкой стены не подвержены образованию грибка и плесени, а паразиты покидают убежища с известковой поверхностью.

150 Лежень – строительный продольный брус из дерева или металла.

151 Картина «Святая Мария Магдалина», ок. 1634–1635, Национальная лондонская галерея, кисти Гвидо Рени. Рени Гвидо (итал. Guido Reni, 1575–1642) – итальянский живописец болонской школы.

152 Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена 3. Перевод М. Лозинского.

153 Псалтирь Давида, 102:10.

154 Псалтирь Давида, 102:11.

155 Термометр любви, или трубка Франклина (англ, pulse glass, palm glass, Franklin’s pulse glass), – демонстрационный прибор для изучения термодинамики. Прибор состоит из двух полых стеклянных шаров, соединенных друг с другом стеклянной трубкой. Шары частично заполняют слегка подкрашенным жидким эфиром, откачивают воздух и герметично закрывают. У эфира низкая температура кипения, поэтому для того, чтобы он нагрелся, достаточно подержать один из шаров в руке. Чем быстрее нагревается шар от ладони, тем быстрее жидкий эфир, на который давят пары эфира, что выделяются при его нагревании, перетекает в холодный шар. Трубку Франклина стали называть термометром любви: чем горячее рука человека, тем быстрее нагреется эфир, выделит пары, жидкость перетечет в холодный шар, а потом горячий эфир станет булькать и ходить волнами в сосуде. В наше время этот прибор стал сувениром, научной игрушкой; продается множество дизайнерских творений – вариаций термометра любви, где запутанные стеклянные трубки наполнены жидкостями различных цветов.

156 Теннисон A. In Memoriam. Глава LXV // Теннисон А. Избранное / Перевод Э. Соловковой. СПб.: Европейский дом, 2009. С. 124.

157 Munditiae, et ornatus, et cultus (лат.) – украшения, уборы, наряды. Полностью звучит так: Munditiae, et ornatus, et cultus, haec feminarum insignia sunt, his gaudent et gloriantur, hunc mundum muliebrem appellarunt maiores nostri (Liv. 34.2-21). Перевод: «Украшения, уборы, наряды – вот чем могут они отличаться, вот что составляет их утешение и славу и что наши предки называли их царством» (Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1994. Т. 3. Из речи Луция Валерия. Редакторы переводов: М. Л. Гаспаров, Г. С. Кнабе, В. М. Смирин).

158 Care, thou canker of our joys (англ.) – букв.: «Берегись, ты, погибель наших радостей». Первые строки старинной английской песни. «Popular music of the olden time». Vol. 1–2, collection of Alexander Wood Inglis of Glencorse (1854–1929). Scottish and English songs, military music and keyboard music of the XVIII and XIX centuries. Ноты этой песни были сочинены в XVIII–XIX вв. композитором Джоном Гартом из Дарема, а записаны преподобным доктором Грантом. Долгое время публиковалась без указания имени композитора. Эта мелодия гораздо шире известна под названием «When the rosy morn appearing» из комической оперы «Розина» композитора Уильяма Шилда (1748–1829), поскольку тот взял эти ноты и мотив для арии Розины, так как ввел в свою оперу народные песни.

159 Лондонский Мост (англ. London Bridge) – мост в Лондоне, связывающий районы Сити и Саутуарк, разделенные Темзой. Мост построен на месте, где с незапамятных времен возводился мост под этим названием. Современный мост построен в 1967 г.

160 Джерси (англ. Jersey) – остров в проливе Ла-Манш, находящийся в составе Островной Нормандии (Нормандских островов). Самый крупный из Нормандских островов – 116 км². Коронное владение британского монарха, однако не является частью Великобритании. Осколок Нормандского герцогства.

161 Сен-Мало (англ. St. Malo) – город и порт в Бретани на северо-западе Франции, находящийся на берегу Ла-Манша.

162 Мистер Суонкорт ссылается на библейскую цитату из книги пророка Иеремии: «И пошлю на них меч, голод и моровую язву, доколе не истреблю их с земли, которую Я дал им и отцам их» (Иеремия, 24:10).

163 Панч и Джуди (англ. Punch and Judy) – персонажи традиционного уличного кукольного театра. Жанр буффонады (комический). Синонимы слова «муж» и «жена».

164 Нор (англ. Nore) – якорная стоянка в устье Темзы. Названа по одноименной песчаной банке (подводная банка – мель в океане). Расположена в том месте, где река Темза впадает в Северное море, примерно на полпути между Хавенгор-Крик в Эссексе и Уорден-Пойнт в графстве Кент.

165 Саут-Форленд (англ. South Foreland) – мыс и маяк на побережье графства Кент, на юго-востоке Англии.

166 Бичи-Хед (англ. Beachy Head) – мыс на южном побережье Англии.

167 Саутгемптон-Уотер (англ. Southampton Water) – приливный эстуарий к северу от пролива Солент и острова Уайт в Англии. Эстуарий – однорукавное воронкообразное устье реки, расширяющееся в сторону моря.

168 Солент (англ. The Solent) – пролив в северной части Ла-Манша, отделяет остров Уайт от южного берега Англии.

169 Норт-Форленд (англ. North Foreland) – мыс и маяк на юго-восточном побережье Англии.

170 Нидлс (англ. The Needles) – меловые скалы у западного побережья острова Уайт в Англии.

171 Нактоуз (голл. nachtnuis – букв, «ночной домик») – ящик, в котором находится судовой компас, а также некоторые другие навигационные инструменты. Нактоузом пользуется кормчий при навигации.

172 Фальшборт (нем. Falshbord) – стальной пояс, расположенный выше верхней палубы судна, выполненный как продолжение борта. Служит ограждением палубы, уменьшает поступление на нее забортной воды.

173 Портленд-Билл (англ. Portland Bill) – мыс, который находится в южной части острова Портленд, графство Дорсет, Англия. Также там расположен маяк с одноименным названием.

174 Траверз (франц. traverse) – направление, перпендикулярное курсу судна. Соответствует курсовому углу 90°. Если курсовой угол составляет 90° правого или левого борта, он называется траверзом судна.

175 Портлендское течение (англ. Portland Race) – очень бурное приливно-отливное южное течение у мыса Портленд-Билл, Англия.

176 Уэст-Бэй (англ. West Вау) – небольшое портовое селение-курорт, знаменитое своей гаванью (раньше называлось Гавань Бридпорта). Расположено на берегу пролива Ла-Манш в графстве Дорсет, Англия.

177 Чесил-Бич (англ. Chesil Beach) – перешеек из гальки длиной около 29 км, что соединяет остров Портленд и Англию.

178 Маленькое преувеличение со стороны Найта. Их разница в возрасте составляет двенадцать лет, поскольку Эльфриде – двадцать, а ему – тридцать два года.

179 «А мы, чтоб отдых дать себе от мук, // В догадках утешения поищем» – Джон Мильтон, «Люсидас». Мильтон Дж. Потерянный рай. Стихотворения. М.: Художественная литература, 1976 / Пер. Ю. Корнеева.

180 Экс (англ. Ехе) – река в Англии, которая протекает по территории графств Сомерсет и Девон. У Эксмута она впадает в залив Ла-Манша.

181 Robert Pollok, poem «The Course of Time». Буквальный перевод:Угаснуть, как гаснет утренняя звезда,Что не заходит на потемневшем западе,Не скрывается, потускневшая, среди бурь наступившего дня,Но растворяется в сиянии небес. Роберт Поллок (1798–1827) – шотландский поэт. Более всего известен своей поэмой «Течение Времени» («The Course of Time»). Эта поэма имеет десять глав и написана белым стихом; опубликовали ее в 1827 году, когда поэт уже был смертельно болен. Книга выдержала четыре издания, продано было 78 000 экземпляров, и популярна она была всюду, вплоть до Северной Америки. На русский язык поэма не переводилась.

182 Старт-Пойнт (англ. Start-Point) – мыс и маяк на южном побережье графства Девон, Англия.

183 Болт-Хед (англ. Bolt Head) – мыс, что находится на южном побережье графства Девон, Англия.

184 Синюха (лат. Polemonium reptans, англ. диал. Jacob’s ladder – «лестница Иакова») – см. подробнее прим. 136. Под прямыми солнечными лучами или на холоде листья синюхи становятся нежнорозовыми.

185 Фровард-Пойнт, Берри-Хед, Проул-Пойнт (англ. Froward Point, Berry Head, Prawle Point) – мысы в графстве Девон, на южном побережье Англии.

186 Долина Дарт (англ. Dart Valley) – долина и река в графстве Девон, Англия.

187 Теннисон A. In Memoriam. Глава XLVIII // Теннисон А. Избранное / Перевод Э. Соловковой. СПб.: Европейский дом, 2009. С. 117.

188 Espieglerie (франц.) – шалость, проказы.

189 Ноеминь, Наоми – жена Елимелеха и свекровь Руфи, одна из главных фигур Книги Руфи. Имя «Ноеминь» означает «приятная».

190 Руфь, 2:13.

191 Страстоцвет (лат. Passiflora, англ. диал. passion-flower) – экзотическое растение из семейства страстоцветные (Passifloraceae). Как правило, эти лианы растут в тропическом климате: странах Азии и Латинской Америки, а также в Бразилии, Перу и в Австралии.

192 Купель у Овечьих ворот (лат. Probatica piscina, англ. Pool of Bethesda) – два водоема, вырытые в русле реки Бейт-Зейта в Иерусалиме. В Евангелии от Иоанна упоминается как место исцеления Иисусом Христом расслабленного.

193 Шекспир. Двенадцатая ночь, или Что угодно. Перевод Э. Л. Линецкой:Но тайна эта, словно червь в бутоне,Румянец на ее щеках точила.

194 Уинди Бик (англ. Windy Beak) – название придумано Томасом Харди.

195 Мильтон Дж. Потерянный рай. Пер. Аркадия Штейнберга.

196 Псалтирь, 61:3.

197 Старинная шотландская песня. Букв.: «Острил я прежде, чем сыграть в ящик».

198 Coup d’oeil (франц.) – перспектива, вид.

199 Диоген Лаэртский – позднеантичный историк философии, живший ок. II–III вв. Его именем подписан трактат о жизни, учениях и изречениях знаменитых философов.

200 Псалом 136:8.

201 Псалом 136:9.

202 Непереводимая игра слов: обе фамилии по-французски звучат одинаково, а различие видно только на письме – Pariseau (балетмейстер) и Parisot (капитан королевской стражи).

203 Сэр Томас Уайетт. Ты бросишь ли меня? Перевод В. В. Рогова. Цитируется по изданию: Сонеты в пер. В. Рогова, С. Сухарева и С. Шик (Западноевропейский сонет XIII–XVII вв.); Поэтическая антология. Л.: ЛГУ, 1988. Сэр Томас Уайетт (англ, sir Thomas Wyatt, 1503–1542) – английский государственный деятель и поэт.

204 Ср.: «Провинции и царства швырнули мы в обмен на поцелуи!» – слова Скара, Шекспир, «Антоний и Клеопатра», акт III, сцена 10, перевод. Михаила Донского.

205 Теннисон A. In Memoriam. Глава LXXVIII. Перевод Э. Соловковой.

206 Роберт Бернс. The laddie’s dear sel’. Букв.: «Деньги – это сокровище, радужное сияние которого волшебно приукрашивает все».

207 Екклесиаст, 11:1. Полная цитата: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его».

208 Имеется в виду знаменитый Амьенский собор. Собор Амьенской Богоматери (франц. la cathedrale Notre-Dame d’Amiens) – самый большой кафедральный собор во Франции. Так же как и соборы Шартра, Реймса, Буржа и Бове, считается образцом классической готической архитектуры.

209 Арденнское аббатство (франц. l’abbaye Notre-Dame dArdenne) – премонстрантский монастырь, основанный в XII в. Премонстранты – католический монашеский орден, который в 1119 г. основал святой Норберт.

210 Лан (франц. Laon) – город на севере Франции в регионе О-де-Франс, столица департамента Эна, где насчитывается множество памятников архитектуры, в том числе Ланнский кафедральный собор (франц. la cathedrale Notre-Dame de Laon). Виктор Гюго побывал в Лане и писал к своей жене Адель следующее: «В Лане все прекрасно: его церкви, дома, окрестности, все…».

211 Нуайон (франц. Noyon) – город на севере Франции в регионе О-де-Франс, департамент Уаза. Одна из главных достопримечательностей – Нуайонский собор (франц. la cathedrale Notre-Dame de Noyon).

212 Реймс (франц. Reims) – город на северо-востоке Франции в регионе Гранд-Эст, департамент Марна, прозванный городом коронаций. Знаменит в том числе благодаря Реймсскому собору (франц. la cathedrale Notre-Dame de Reims), где на протяжении тысячи лет проходили коронации французских монархов.

213 Шартр (франц. Chartres) – город в северной части центральной Франции, регион Центр – Долина Луары, департамент Эр-и-Луар. В числе достопримечательностей – Шартрский кафедральный собор (франц. la cathedrale Notre-Dame de Chartres).

214 Кутанс (франц. Coutances) – город во французском департаменте Манш, на полуострове Котантен, провинция Нормандия. В городе имеется кафедральный собор (франц. la cathedrale Notre-Dame de Coutances).

215 Мон-Сен-Мишель (франц. Mont St Michel) – знаменитый остров-крепость на северо-западном побережье Франции. Город на этом острове стоит с 709 г. н. э.

216 Аббатство Сент-Уэн (франц. l’abbaye St Ouen de Rouen) – готическая церковь в городе Руане, исторической столице Нормандии, что находится на севере Франции. Церковь аббатства – один из главных исторических памятников Нормандии, образец готической архитектуры.

217 Везле (франц. Vezelay) – село в департаменте Йонна в северной части Центральной Франции, где в XI в. основали бенедиктинское аббатство – аббатство Везле (франц. Fabbaye Vezelay, или la basilique Sainte-Marie-Madeleine de Vezelay). Второе название возникло оттого, что это аббатство построено на месте предполагаемой могилы Марии Магдалины.

218 Санс (франц. Sens) – старинный город на правом берегу реки Йонна, в департаменте Йонна, Бургундия. Пять древних аббатств находится на территории этого города.

219 Феррара (итал. Ferrara) – город в итальянском регионе Эмилия-Романья.

220 Альфельд (англ. Hungarian Plain) – самая большая часть Среднедунайской равнины, расположенная главным образом на территории Венгрии.

221 Богемский горный массив (англ. Bohemian Plain Massif) – горный массив в центральной части Чехии и в соседствующих районах Германии, Польши и Австрии.

222 Карпатские горы – горная система в Центральной Европе на территории Словакии, Венгрии, Польши и множества других стран.

223 Фермопилы (англ. Thermopylae) – ущелье в Греции, где произошло знаменитое сражение при Фермопилах.

224 Саламин (англ. Salamis) – крупнейший из Саронических островов в заливе Сароникос в Греции, неподалеку от Афин. Место знаменитой битвы при Саламине.

225 Вторая греко-персидская война (англ. Second Invasion) – 480–479 гг. до н. э. война между Эллинским союзом и Персидской державой.

226 Ионические острова – группа островов в западной и юго-западной части Греции. Название – от одноименного моря, что с востока омывает берега этих островов.

227 В оригинале стоит неологизм Харди – out-Hamlet.

228 Пимлико (англ. Pimlico) – небольшой район в центре Лондона.

229 Песнь песней царя Соломона, 8:6.

230 Элефанта [англ. Elephanta) – архитектурно-карстовый комплекс вблизи Мумбай, Индия, где находится большая коллекция наскальных произведений искусства, посвященных богу Шиве.

231 Канхери (англ. Kenneri, Kanheri) – буддийский пещерный храмово-монастырский комплекс.

232 Аллюзия на знаменитую фразу «Весь мир – театр». Шекспир. Как вам это понравится. Акт II, сцена 7.

233 Пуна – крупный город в штате Махараштра на западе Индии.

234 Цитата из «Энеиды» Вергилия: Troianoque a sanguine clarus Acestes – и Акест – троянец по крови (пер. Ошерова). Вергилий. Энеида. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. С. 22. В переводе с латинского clarus – славный, знаменитый, знатный.

235 Слова из песни «The sun upon the lake is low» – букв. «Солнце низко нависло над водами озера», в начале драмы в стихах Вальтера Скотта «The Doom of Devorgoil» 1830 г. – букв. «Гибель Деворгойла», – вдохновившись древней шотландской легендой, Скотт создал мистическую драму, в которой рассказывается о том, как несчастья одно за другим обрушиваются на дом лорда Освальда, барона Деворгойла, который когда-то совершил убийство, и тот воздвигает башню Покаяния, дабы умилостивить дух убитого. Но мстительный призрак лорда Эрика, который был бароном Деворгойлом до него, по-прежнему жаждет расплаты… Помимо призрака действующими лицами драмы также выступают эльфы. Это произведение не имеет русского перевода. Буквальный перевод строчки из песни: «Каждый находится подле того, кого любит».

236 Вальтер Скотт, стихотворение «Proud Maisie». Букв.: «Добро пожаловать, гордая леди».

Продолжить чтение