Читать онлайн Шутки Жижека. Слышали анекдот про Гегеля и отрицание? бесплатно

© Massachusetts Institute of Technology, 2014

© Морозов А. В., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

Вместо предисловия

Роль шуток в становлении-человеком обезьяны

Один из распространенных в поздних коммунистических режимах Восточной Европы мифов гласит: в рамках тайной полиции существует отдел, который занимается тем, что – не собирает, но – изобретает и пускает в обращение анекдоты на политические темы, высмеивающие режим и его представителей, поскольку полицейским хорошо известна положительная стабилизирующая роль шуток (политические анекдоты помогают простым людям легко и без опаски выпустить пар и ослабить фрустрацию). Будучи довольно-таки привлекательным, этот миф все же закрывает глаза на редко упоминаемую, но в высшей степени важную характеристику анекдотов: представляется, будто бы у них нет автора, то есть вопрос: «Кто сочинил эту шутку?» – невозможен. Шутки исконно «рассказывают», и их всегда уже «слышали» (вспомните присказку «Слышали анекдот про?..»). В этом как раз и заключается их загадка: они идиосинкратичны, в них отражается уникальная творческая сторона языка, но вместе с тем шутки «коллективны», анонимны, лишены автора, как если бы они возникали из ниоткуда.

Идея, согласно которой у шутки должен иметься автор, паранойяльна в буквальном смысле: из нее следует, будто бы должен существовать «более Другой, нежели Другой», более Другой, чем анонимный символический порядок, как если бы сама непостижимая и контингентная порождающая сила языка должна быть персонализована, помещена внутрь агента, который управляет ею и втайне дергает за ниточки. Вот почему с теологической точки зрения Бог представляет собой предельного остряка. Таков тезис очаровательного рассказа Айзека Азимова «Остряк». В нем группа историков языка пытается проверить гипотезу о том, что Бог произвел человека из обезьян, рассказав им шутку (первую шутку, породившую дух у обезьян, которые до этого лишь обменивались животными знаками), и с этой целью они пытаются воссоздать первошутку, «матерь всех шуток». (Впрочем, для представителя иудеохристианской традиции подобный труд излишен, ведь все мы знаем, что эта шутка звучала так: «Не ешь с древа познания!» – таков первый запрет, который явно был шуткой, и сбивающее с толку искушение, чья суть, однако, не столь явная.)[1]

Три белых и два черных

Перечитаем текст Лакана о логическом времени, в котором он предоставляет блестящую интерпретацию логической задачи трех узников. Не все знают, что своими корнями она уходит во французский либертинаж XVIII века с его смешением секса и холодной логики, которое достигло апогея у маркиза де Сада. В сексуализированной формулировке задачи директор женской тюрьмы принимает решение о предоставлении амнистии одной из трех заключенных. Победительница будет определена по итогам тестирования интеллекта. Три женщины, обнаженные по пояс, будут рассажены возле большого круглого стола, образуя треугольник и наклоняясь вперед, дабы их можно было взять по-собачьи. В каждую сзади будет проникать или черный, или белый мужчина, так что она сумеет увидеть лишь цвет кожи мужчин, которые входят в двух других женщин напротив нее, и ей будет известно, что у директора тюрьмы в распоряжении имеются только пятеро мужчин для проведения эксперимента: три белых и два черных. При таких ограничениях победительницей станет женщина, которая первой установит цвет кожи трахающего ее мужчины, оттолкнет его и покинет комнату. Далее по возрастанию сложности следуют три возможных исхода:

• В первом случае женщин трахают двое черных мужчин и один белый. Поскольку женщина, которую трахает белый, знает, что в игре участвуют только два черных, она незамедлительно встает и выходит из комнаты.

• Во втором случае проникновением занимаются один черный мужчина и два белых. Соответственно, две женщины, которых берут сзади белые, видят одного белого и одного черного, а женщина, которую трахает черный, видит двух белых мужчин, но раз в игре участвуют трое белых, она не может сразу же встать. Единственная возможность стать победительницей здесь представится в том случае, если одна из двух женщин, которых трахает белый, рассуждает так: «Я вижу одного белого и одного черного мужчину, поэтому трахающий меня парень может быть как белым, так и черным. Но если он черный, то женщина напротив, в которую входит белый, увидела бы двух черных и тотчас определила бы цвет кожи своего мужчины, после чего встала бы и ушла, а раз она этого не сделала, стало быть, меня трахает белый».

• В третьем случае каждую из трех женщин трахает белый мужчина, и поэтому все они видят двух других белых мужчин. И любая из них может рассуждать в том же самом ключе, что и победительница в предыдущем случае: «Я вижу двух белых, а следовательно, меня может трахать как белый, так и черный. Но если он черный, то каждая соперница могла бы рассуждать так, как победительница во втором случае: „Я вижу черного и белого. Значит, если в меня входит черный, женщина, которую трахает белый, увидела бы двух черных мужчин, после чего установила бы цвет кожи своего мужчины и ушла, а раз она этого не сделала, меня

должен трахать белый“. Однако раз никто не поднялся, то и меня трахает не черный, а белый».

И вот здесь-то вступает в игру логическое время. Если все женщины равны по интеллекту и поэтому поднимутся одновременно, каждая из них окажется в крайнем замешательстве по поводу того, кто же их трахает. Почему? Каждая не знала бы, встали ли две другие из-за того, что пришли к тому же самому умозаключению (раз ее трахал белый), или же они рассуждали как победительница во втором случае (стало быть, ее трахал черный). Победа достанется той женщине, которая успеет верным образом проинтерпретировать колебание и прийти к выводу: оно свидетельствует о том, что всех троих трахают белые.

Для других двух женщин утешительным призом станет то, что совокупление будет доведено до конца, и это обстоятельство обретает смысл, стоит нам обратить внимание на политическую сверхдетерминированность подобного выбора мужчин: черные мужчины в качестве половых партнеров среди дам высшего класса во Франции середины XVIII века были, разумеется, социально неприемлемыми, однако вместе с тем желанными как тайные любовники в силу своей предположительно более высокой потенции и огромным членам. Следовательно, быть оттраханной белым означает социально приемлемый, но в интимном отношении неудовлетворительный секс, тогда как быть оттраханной черным – социально недопустимый, но гораздо более удовлетворительный секс. И все же выбор куда сложнее, чем кажется на первый взгляд, ведь в сексуальной активности за нами неотступно следит фантазийный взгляд. Посыл логической задачи в конечном итоге оказывается еще более двойственным: три женщины наблюдают друг за другом в ходе совокупления, и им нужно определить не только «Кто меня трахает, черный или белый?», но и «Какова я во взгляде Другого, когда меня трахают?», как если бы сама ее идентичность устанавливалась через взгляд.

* * *

Функцию повторения лучше всего демонстрирует старый анекдот времен социализма – о югославском политике, который отправился в Германию на поезде и спрашивает у своего проводника: «Какой мы сейчас проехали город?» Тот отвечает: «Баден-Баден». Политик парирует: «Я не идиот – не нужно повторять дважды!»

* * *

Чванливый глупец идет в дорогой ресторан. Официант спрашивает его: «Hors d’oeuvre?» — на что глупец отвечает: «Нет, я не безработный; напротив, я зарабатываю достаточно, чтобы позволить себе здесь отужинать!» Официант объясняет, что имел в виду закуски, и предлагает ему сырокопченую ветчину: «Du jambon cru?» Глупец отвечает: «Не думаю, что в последний раз ел здесь ветчину. Но ладно, несите ее, да побыстрее, прошу вас!» Официант его уверяет: «J’ai hâte de vous servir!» – a глупец ему говорит: «Зачем вам обслуживать меня с ненавистью (hate)? Я дам вам хорошие чаевые!» И так далее, пока до него не доходит, что его знание французского довольно ограниченно. Дабы восстановить свою репутацию и доказать, что он человек культурный, уходя поздно вечером, глупец решает пожелать официанту доброй ночи не по-французски – «Bonne nuit!» – вдруг что-то опять пойдет не так, а на латыни: «Nota bene!»

Разве большинство бесед на философские темы не проходят таким же образом – в особенности когда философ подвергает критике другого философа? Разве аристотелевская критика Платона не представляет собой череду «Nota bene!», не говоря уже о марксовской критике Гегеля и т. д., и т. п.?

* * *

Можно было бы представить по-настоящему непристойную разновидность шутки про «аристократов», которая с легкостью превзойдет всю вульгарность членов семьи, которые блюют, гадят, прелюбодействуют и унижают друг друга всеми возможными способами: когда их просят выступить, они дают менеджеру краткий мастер-класс по гегельянской мысли, обсуждая истинный смысл негативности, снятия, абсолютного знания и т. п., а когда удивленный менеджер спрашивает их, как называется это их странное шоу, они с воодушевлением отвечают ему: «Аристократы!» Действительно, если перефразировать Брехтово «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»: что такое тревожный шок при виде членов семьи, срущих друг другу в рот, по сравнению с шоком от подлинного диалектического переворачивания? Так что, судя по всему, стоит поменять название шутки – семья приходит к менеджеру ночного клуба, специализирующегося на «жестких» выступлениях, исполняет свой гегельянский диалог, а когда членов семьи спрашивают, как называется их причудливое выступление, они с энтузиазмом восклицают: «Извращенцы!»

* * *

Есть совершенно замечательный пошлый анекдот про Иисуса Христа. В ночь перед тем, как Христа арестовали и распяли, его ученики начали волноваться из-за того, что он по-прежнему был девственником. Быть может, Христу не помешало бы испытать немного удовольствия, прежде чем он умрет? Ученики попросили Марию Магдалину отправиться в палатку, где отдыхал Иисус, чтобы его соблазнить. Мария ответила, что с радостью все сделает, и вошла в палатку, однако спустя пять минут выскочила из нее кричащая, злая и испуганная. Ее спросили, что же пошло не так, и она объяснила: «Я медленно разделась, после чего раздвинула ноги и показала Христу свою киску. Он посмотрел на нее и сказал: „Ужасная рана! Ее нужно тотчас же исцелить!“ – и мягко приложил к ней свою руку».

Вот почему стоит опасаться людей, которых так заботит исцеление ран других, – а если мне нравится моя рана? Точно так же непосредственное исцеление раны, нанесенной колониализмом, которое бы вернуло нас в доколониальную реальность, может оказаться кошмаром: если бы нынешние индейцы обнаружили себя в доколониальной реальности, они бы несомненно издали тот же ужасающий крик, что и Мария Магдалина.

* * *

Про Христа есть и другой замечательный анекдот: решил он как-то отдохнуть от нудной работы миссионера и чудотворца и взял небольшой перерыв, чтобы поиграть в гольф на берегу Галилейского озера в компании одного из своих апостолов. Предстояло совершить трудный удар, однако Иисус не справился, и мяч оказался в воде, из-за чего ему пришлось совершить свой дежурный фокус: пройти прямо по воде, чтобы достать мяч. Когда Иисус приготовился вновь выполнить удар, апостол сказал ему, что движение весьма непростое и под силу разве что только Тайгеру Вудсу, на что Иисус возразил: «Какого черта, я сын Божий, мне под силу то, что под силу Тайгеру Вудсу!» – и ударил снова. Мяч опять-таки приземлился в воду, так что Иисус повторил прогулку по воде. В этот момент неподалеку шла группа американских туристов, и один из них, наблюдавший за происходящим, повернулся к апостолу и спросил: «Боже, что воображает себе этот парень? Типа, он Иисус Христос?» А апостол ему отвечает: «Нет, он представляет, будто бы он Тайгер Вудс!»

Вот как работает фантазматическая идентификация: никто, даже сам Господь Бог, не совпадает непосредственно с тем, кто он есть; всем требуется децентрированная извне точка идентификации.

* * *

Мы можем быть уверены в том, что Иисус Христос еврей, по трем причинам: 1) он взял себе профессию отца; 2) мать его боготворила; 3) он не мог представить себе, что у его родителей были сексуальные отношения.

* * *

Как мы можем быть уверены в том, что Иуда на самом деле не предавал Иисуса Христа? Что бы мы там себе ни думали о евреях, они все же знают цену вещам, которые продают, так что ни один еврей не продал бы Бога за какие-то тридцать сребреников!

* * *

В середине 1930-х годов в большевистском Политбюро разгорался спор: будут ли деньги при коммунизме или нет? Левые троцкисты заявляли, что денег не будет, коль скоро они нужны лишь в обществах с частной собственностью, тогда как последователи Бухарина с правым уклоном утверждали, что деньги при коммунизме, разумеется, будут, раз каждому сложноорганизованному обществу требуются деньги для регулирования обмена товарами. Наконец вмешивается товарищ Сталин. Он отвергает как левое, так и правое отклонение и заявляет, будто истина состоит в высшем диалектическом синтезе противоположностей. Когда остальные члены Политбюро спрашивают его о том, как выглядит данный синтез, Сталин спокойно отвечает: «Деньги будут, но также денег не будет. У одних они будут, а у других – нет».

* * *

Важнейший сдвиг в «отрицании отрицания» заключается в непредсказуемой смене самой его территории – смене, которая подрывает положение субъекта, вовлекая его в действие новым и куда более непосредственным образом. Вот прекрасный пример такой смены: на местном съезде Коммунистической партии в Москве Петров читает свой нескончаемый отчет. Заметив, что мужчине в первом ряду нестерпимо скучно, Петров спрашивает его:

– Эй, ты хоть знаешь, кто этот Бульянов, о котором я говорю?

– Без понятия, – отвечает мужчина.

– Вот видишь, а если бы чаще ходил на заседания и слушал повнимательнее, то ты бы знал, кто такой Бульянов!

– Но знаешь ли ты, Петров, кто такой Андреев? – парирует мужчина.

– Нет, я не знаю никакого Андреева, – отвечает ему Петров, и мужчина спокойно заключает:

– Ну вот, если бы ты ходил на заседания реже и больше бы прислушивался к тому, что происходит у тебя дома, то знал бы, что Андреев трахает твою жену, пока ты читаешь свои скучные доклады!

* * *

Похожий неожиданный поворот к вульгарности задействован в шутке из середины 1990-х, чествующей навыки соблазнения Билла Клинтона. Клинтон и папа римский умирают в один и тот же день, но из-за бюрократической ошибки на небесах Клинтон оказывается в раю, а папа – в аду. Спустя пару дней ошибку в конечном итоге замечают, и Клинтона с папой приказывают поменять местами. В какой-то момент они встречаются друг с другом возле эскалатора, соединяющего рай и ад. Видя, как Клинтон спускается с небес, папа его спрашивает: «Скажите мне, как дела у Девы Марии? Не терпится с ней встретиться!» А тот с улыбкой ему отвечает: «Простите, но больше она не дева».

* * *

Смысл сцены может полностью перемениться из-за сдвига в перспективе субъекта, как в классическом советском анекдоте, где Брежнев погибает и отправляется в ад. Поскольку он был великим вождем, ему все же воздают почести – берут на экскурсию и позволяют самому выбрать себе комнату. Экскурсовод открывает дверь, и Брежнев видит Хрущева, который, сидя на диване, страстно целует и ласкает Мэрилин Монро, примостившуюся у него на коленях. Брежнев радостно восклицает: «Я был бы не прочь оказаться в подобной комнате!» На что гид ему отвечает: «Не спешите, товарищ! Это ад не для Хрущева, а для Мэрилин Монро!»

* * *

Шутка из начала 1960-х неплохо передает парадокс предубеждения. После того как Юрий Гагарин, первый космонавт, совершил свой полет в космос, его встретил Никита Хрущев, генеральный секретарь Коммунистической партии; Юрий же обратился к нему с глазу на глаз со следующими словами:

– Знайте, товарищ, что там, в небе, я видел рай, и Бога, и ангелов – христианство верно!

– Знаю, знаю, – шепчет ему в ответ Хрущев, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!

На следующей неделе Гагарин посещает Ватикан, его встречает папа римский, которому Гагарин говорит:

– Знайте, святой отец, что я был там, в небе, и не видел ни Бога, ни ангелов…

– Знаю, знаю, – перебивает его папа, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!

* * *

В гегельянскую триаду можно было обратить даже 4-й стих 22-го псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня». Первое отрицание в ней оказалось бы радикальным переворачиванием субъективной позиции, как у рэпера из гетто: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ведь я самый гнусный мазафака во всей долине!» А после следует отрицание отрицания, которое преобразует все поле путем «деконструирования» оппозиции Добра и Зла: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я знаю, что Добро и Зло – всего-навсего метафизические бинарные противоположности!»

* * *

Логика гегельянской триады прослеживается в трех разновидностях взаимосвязи секса и головных болей. Начнем с классической сцены: муж хочет секса со своей женой, и она отвечает: «Прости, дорогой, я сейчас не могу – ужасно болит голова!» Эта начальная позиция затем отрицается / обращается по мере усиления феминистских позиций – теперь жена требует секса, а бедный усталый муж ей отвечает: «Прости, дорогая, у меня ужасно болит голова…» В заключительный момент отрицания отрицания – которое опять-таки переворачивает всю логику – то, что выступало отрицательным доводом, превращается в положительный. Жена заявляет: «Дорогой, у меня ужасно болит голова, так что займемся сексом, чтобы придать мне сил!..» Можно даже представить довольно тягостный момент радикальной негативности между второй и третьей разновидностями связей: голова болит как у жены, так и у мужа, и поэтому оба соглашаются спокойно выпить чаю.

* * *

После того как Орфей оборачивается, чтобы бросить взгляд на Эвридику и тем самым ее потерять, божество утешает его – действительно, он утратил ее как человека из плоти и крови, но отныне будет в состоянии высматривать ее прекрасные черты везде – в звездах на небе, в блеске утренней росы. Орфей быстро принимает нарциссические преимущества этой инверсии: он становится очарован поэтическим прославлением Эвридики, лежащей впереди него; короче говоря, он больше не любит ЕЕ – он любит СЕБЯ, выказывающего свою любовь к ней.

Разумеется, это комичным образом проливает новый свет на вечный вопрос о том, почему Орфей оглянулся и все испортил. Мы сталкиваемся здесь всего-навсего со связью между влечением к смерти и сублимацией в творчество. Оглядка Орфея – извращенный акт в строгом смысле слова: он намеренно теряет Эвридику с тем, чтобы возвратить ее как объект возвышенного поэтического вдохновения. (Идея была впервые высказана Клаусом Тевеляйтом.) Но нельзя ли пойти еще дальше? Что, если Эвридика, осознавая тупиковую ситуацию, в которой оказался ее любимый, сознательно вынудила Орфея обернуться? Что, если она рассуждала примерно в таком духе: «Я знаю, он любит меня, но он может стать великим поэтом, таково его предназначение, и он не сумеет его выполнить, если начнет со мной счастливую семейную жизнь. Стало быть, единственный по-настоящему моральный поступок, который я могу совершить, – это самопожертвование: я должна заставить его обернуться и потерять меня, чтобы Орфей стал великим поэтом, которым заслуживает быть», – после чего она начала кашлять или делать нечто подобное, чтобы привлечь его внимание.

* * *

Два друга-еврея проходят мимо католической церкви, на стене которой вывешен большой плакат, обращающийся к некатоликам: «Приходите к нам, принимайте католицизм – и тут же получите 30 тыс. долларов наличными!» Хотя друзья идут дальше, между ними все же завязывается спор по поводу того, правдиво ли предложение. Неделю спустя два друга вновь встречаются перед той же самой церковью, и один из них признается: «Я все думаю о том, правда ли это». Другой ему снисходительно отвечает: «Евреи, все-то вы о деньгах думаете!»

* * *

Когда румынский коммунистический писатель Панаит Истрати посетил Советский Союз в середине 1930-х, в разгар террора и показных процессов, один апологет сталинистской политики, пытавшийся убедить его в необходимости применения насилия против врагов, упомянул в своей речи присказку: «Нельзя сделать омлет, не разбив яиц», на что Истрати скупо ответил: «Хорошо. Разбитые яйца я вижу. А где омлет?»

То же самое относится и к мерам жесткой экономии, введенным Международным валютным фондом. Греки имеют полное право ответить: «Окей, мы разбиваем свои яйца ради остальной Европы, но где же обещанный нам омлет?»

* * *

В одном из антисоветских анекдотов, ставших популярными после вторжения Советского Союза в Чехословакию в 1968 году, королева-фея приходит к чеху и говорит, что готова исполнить три его желания. Чех сразу же выпаливает первое: «Китайская армия должна оккупировать мою страну на месяц, а затем уйти!» После того как фея спрашивает его о двух других желаниях, он отвечает: «То же самое! Пусть китайцы оккупируют нас снова и снова!» Озадаченная королева спрашивает, почему у него такие странные желания, на что чех со злобной ухмылкой отвечает: «Потому что всякий раз, когда нас будут завоевывать китайцы, по пути туда и обратно им придется проезжать через Советский Союз!»

То же относится и к «женскому мазохизму», в особенности из историй Дю Морье, где героини наслаждаются болезненными переживаниями: они следуют логике смещения, то есть, чтобы правильно их интерпретировать, нам следует сосредоточиться на третьем (мужском) субъекте, на которого как раз все и направлено в то время, как женщину снова и снова «завоевывает китайская армия».

* * *

У нас имеются веские основания считать, что христианское учение о непорочном зачатии опирается на неверный перевод еврейского alma (которое буквально означает «молодую женщину») как «девственница»: «Похоже, западный мир два тысячелетия страдал священным сексуальным неврозом просто потому, что евангелисты Матфей и Лука не умели читать по-еврейски»[2]. Вдобавок есть веские основания полагать, что семьдесят «девственниц», ожидающих мучеников в мусульманском раю, тоже возникли по ошибке: при использовании слова hur, транслитерированного как houris, авторы Корана опирались на ранние христианские тексты, где употреблялось арамейское hur, означающее «белый изюм», деликатес. Допустим, молодой мученик отправился на самоубийственную миссию из-за того, что буквально воспринял обещание своего лидера: «Врата рая раскроются перед тобой, и на берегах медовых рек тебя будут дожидаться прекрасные черноглазые девственницы». Только «представьте себе лицо юного мученика, который обнаружил, что в раю ему вручают просто горсть изюма, а не то, чего он так ожидал»[3].

В классическом боснийском анекдоте парень приходит к гости к лучшему другу и обнаруживает, что тот играет в теннис на заднем дворе, а Агасси, Сампрас и иные игроки мирового уровня ждут своей очереди, чтобы сыграть. Парень удивленно спрашивает его: «Но ты же никогда особо не играл в теннис! Как тебе удалось так быстро продвинуться в игре?» Друг отвечает: «Видишь пруд за моим домом? В нем плавает волшебная золотая рыбка. Скажи ей, чего желаешь, и она сразу же это исполнит». Друг идет к пруду, видит рыбку, говорит ей, что хочет, чтобы его шкаф был полон денег, и бежит домой проверять. Возле шкафа он обнаруживает, что отовсюду из него выпадают серьги. Он возвращается к другу разгневанный и говорит: «Но я же хотел деньги, а не серьги!»

А друг ему спокойно отвечает: «Ой, забыл сказать – у рыбки ограниченный слух, так что иногда она неверно понимает желание. Разве ты не видишь, как мне скучно тут носиться и играть в дурацкий теннис? Думаешь, я действительно просил себе сногсшибательный теннис?» Разве здесь нет сходного кафкианского поворота в сюжете, как в истории с бедным мусульманским воином, которому досталась горстка изюма?

* * *

Есть современный боснийский анекдот, совершенно замечательный, про известную пьесу Бетховена для фортепиано «К Элизе» (Für Elise), который высмеивает «просвещенных» западноевропейских учителей, присланных цивилизовать «примитивных» боснийцев. На уроке истории музыки в старших классах учительница говорит, что Бетховена ученики будут проходить не обычным образом, узнавая факты о нем, а более творческим: каждый из учеников будет упоминать идею или образ, а затем называть наиболее им подходящее сочинение Бетховена. Застенчивая девочка говорит: «Красивый зеленый луг перед лесом, с оленем, пьющим воду из ручья… Симфония № 6, „Пасторальная“!» Мальчик вслед за ней говорит: «Революционная война, героизм, свобода… Симфония № 3, „Героическая“!» Наконец, мальчик-босниец говорит: «Большой, толстый, крепкий эрегированный член». – «И к чему бы это?» – спрашивает раздраженная учительница. «К Элизе!»

Замечание мальчика полностью подчиняется логике фаллического означающего, «сшивающего» серию не потому, что в ней открыто упоминается орган, но потому, что оно завершает серию переходом от метафоры к метонимии: первые два ученика придают ей метафорический смысл (пасторальная симфония означает для нас либо вызывает у нас в памяти луг с ручьем и т. п.), тогда как эрегированный член, упомянутый боснийским мальчиком, не означает и не вызывает Элизу, а должен использоваться ею с тем, чтобы Элиза получила сексуальное удовлетворение. (Добавочный непристойный смысл, конечно же, заключается в том, что сама учительница страдает от недостатка секса и нуждается в хорошем перепихоне, чтобы больше не беспокоить учеников такими глупыми заданиями.)

* * *

Немного комической инверсии задействовано и в истории про Café Photo в Сан- Паулу: рекламируемое как «развлечение с особым штрихом», это, как мне сказали, место встречи высококлассных проституток с потенциальными клиентами. Хотя данное обстоятельство хорошо известно широкой публике, на сайте кафе информация о нем не опубликована – официальное заявление гласит: «Это место встречи с лучшей компанией для вечера». И все действительно происходит с особым штрихом: проститутки – в большинстве своем студентки гуманитарных факультетов – сами выбирают клиентов. Мужчины (клиенты) входят, садятся за стол, покупают напитки и ждут, пока за ними наблюдают женщины. Если женщина находит одного из них приемлемым, она садится к нему за стол, позволяет купить себе выпить и начать разговор на какую-нибудь интеллектуальную тему, обычно на тему культурной жизни или даже теории искусства. Если она находит мужчину достаточно ярким и привлекательным, то спрашивает его, хочет ли он с ней переспать, и называет цену. Это проституция на феминистский лад, если такая вообще бывает, – тем не менее, как зачастую происходит, феминистский лад оплачивается за счет классового ограничения: и проститутки, и клиенты происходят из верхушки общества или, по крайней мере, верхушки среднего класса.

* * *

Сравнительно недавно словенские феминистки подняли большой протест против плакатов крупной косметической фабрики, сделавшей лосьон для загара, на которых изображается череда загоревших женщин со спины в узких купальниках с логотипом «У каждой – свой фактор» (Each has her own factor). Разумеется, реклама опирается на довольно вульгарный каламбур: логотип вроде как относится к лосьону, который предлагается покупателям с различными факторами SPF для разных типов кожи, однако весь его эффект основан на очевидном шовинистском прочтении: «Каждую женщину можно заполучить, если только мужчина знает ее фактор – то есть специфический катализатор, который ее возбуждает!» Фрейдовский тезис, касающийся основополагающей фантазии, состоит здесь в том, что любой субъект, будь то женщина или мужчина, обладает подобным «фактором», который управляет ее или его желанием: «вид женщины сзади в коленно-локтевой позе» будет фактором Человека с волками, статуя (как женщина без лобковых волос) – фактором Рёскина и т. д. Осознание наличия этого «фактора» не дает нам никаких сил: оно никогда не может быть субъективировано, подобное осознание жутко, даже ужасающе, поскольку каким-то образом «опустошает» субъекта, сводя ее или его к скиннеровской марионетке, «далекой от достоинства и свободы».

* * *

Следует отказаться от обсуждений вопроса о том, является ли утопление пыткой, как от очевидной бессмыслицы: разве не при помощи боли и страха смерти утопление заставляет закаленных лиц, подозреваемых в терроризме, расколоться? Что касается замены слова «пытки» фразой «усиленная техника допроса», то следует отметить, что здесь мы имеем дело с расширением логики политкорректности: точно так же, как «инвалид» становится «человеком с ограничениями здоровья», «пытка» делается «усиленной техникой допроса» (а «изнасилование» – почему бы и нет – «усиленной техникой соблазнения»). Ключевой пункт состоит в том, что пытки – грубое насилие, применяемое государством, – были приняты публикой в тот самый момент, когда публичная речь была сделана политически корректной для того, чтобы защитить жертв от символического насилия. Два явления – просто две стороны одной монеты.

* * *

В «Понятии страха» Кьеркегора есть примечательный момент, когда он в насмешливой антигегельянской манере описывает, как Симон Турнейский (парижский схоласт- богослов XIII столетия) «полагал, что Бог должен быть ему благодарен за то, что он доказал его троичность… <…> Можно найти немало аналогий этой истории, а в наше время спекулятивная философия обрела такую силу, что она едва ли не попыталась сделать Бога неуверенным в самом себе, подобно монарху, который в страхе сидит и ждет: превратит ли его государственное собрание в абсолютного или только в ограниченного правителя»[4]

Разумеется, Кьеркегор отвергает всякие попытки доказать существование Бога как абсурдные и бесполезные логические упражнения (образцом подобной профессорской слепоты к подлинному религиозному опыту для него выступал диалектический аппарат Гегеля). Однако его чувство юмора не выдерживает удивительного образа Бога, который находится в состоянии неуверенности, переживает за свой статус, как если бы он зависел от логических упражнений философа, как если бы от умозаключений философа зависела действительность, так что, если доказательство не удается, само бытие Бога оказывается под угрозой. И можно развить рассуждение Кьеркегора: несомненно, замечание Симона Турнейского привлекло Кьеркегора именно своей богохульной идеей страшащегося Бога. Политическая параллель здесь имеет решающее значение, раз сам Кьеркегор прибегает к сравнению Бога и правителя: Бог, подверженный прихоти философа, подобен монарху, имеющему дело с капризами народного собрания.

И все же, к чему клонит Кьеркегор? Лишь к тому, что в обоих случаях мы должны либеральному декадентству предпочесть абсолютную монархию? Простое и очевидное решение усложняется тем, что для Кьеркегора (подлинно комическая) суть Воплощения состоит в том, что Бог-правитель становится попрошайкой, простым человеком низкого происхождения. Не будет ли в этой связи более правильным воспринимать христианство как парадокс самоотречения Бога – Бог уходит для того, чтобы его заменило собрание верующих, называемое Святым Духом?

* * *

Существует множество предметов и гаджетов, которые обещают доставить чрезвычайное удовольствие, но вместо этого лишь воспроизводят его отсутствие. Последний писк моды – аппарат для тренировки выносливости, аналог вибратора: мастурбатор, напоминающий ручной фонарь (так что его не стыдно носить с собой). Вы вставляете свой эрегированный пенис в отверстие сверху, нажимаете на кнопку, и предмет вибрирует, пока не доставит удовлетворение. Товар доступен во многих разновидностях, отличающихся по расцветке, габаритам и формам (с волосами или без и т. д.), которые имитируют все три основные отверстия для проникновения (рот, вагина, анус). В конечном итоге вами приобретается частичный объект (эрогенная зона), который отделен от неудобного бремени личности.

Как нам справиться с этим дивным новым миром, подрывающим основоположения нашей интимной жизни? Окончательное решение, разумеется, состояло бы в следующем: вставить вибратор в аппарат для тренировки выносливости, включить его и оставить все удовольствие этой идеальной парочке, а мы, два настоящих человеческих партнера, будем сидеть за соседним столом, пить чай и спокойно наслаждаться тем, что без особых усилий нам удалось выполнить свой долг по получению наслаждения. Так что, быть может, когда наши ладони встретятся во время наливания чая, мы окажемся в постели – и это будет составлять часть настоящей романтики, которой мы будем наслаждаться безо всякого давления Сверх-Я.

* * *

В старом югославском анекдоте, высмеивающем полицейскую коррупцию, полицейский неожиданно возвращается домой и видит, что его жена лежит в постели, причем явно разгоряченная и взволнованная. Подозревая, что он застал ее с любовником, полицейский начинает оглядываться в поисках спрятавшегося мужчины. Лицо жены бледнеет, когда он наклоняется, чтобы посмотреть под кровать, но после короткого шепота муж поднимается с самодовольной улыбкой и говорит: «Извини, любовь моя, ложная тревога. Под кроватью никого нет!» – крепко удерживая в руке пару банкнот с высоким номиналом.

* * *

Когда безоговорочные сторонники израильской политики из стана христианских фундаменталистов отвергают нападки на нее слева, их подспудная нить аргументации лучше всего передается в замечательной карикатуре, опубликованной в июле 2008 года в венской ежедневной газете Die Presse. На ней изображены два коренастых австрийца, похожие на нацистов, один из которых держит в руках газету и сообщает другому: «Мы снова видим, как полностью оправданным антисемитизмом злоупотребляют ради дешевой критики Израиля!» Вот ТАКИЕ сегодня подлинные союзники государства Израиль[5].

* * *

Несколько лет назад в кампусе Калифорнийского университета в Санта-Круз, одной из столиц политкорректности, мне сказали, что здесь придумывают шутки, которые были бы смешными и при этом никого не ранили, не унижали и даже не высмеивали, что-то вроде «что случается, когда треугольник встречает круг?». Легко догадаться, что в ответ я сразу взорвался: мне без разницы, что происходит, когда треугольник встречает круг; весь смак шутки заключается в том, что кто-то должен быть ранен, унижен… Но что, если я не прав, что, если я упустил чисто формальный аспект, который как раз и делает шутку смешной, в отличие от ее непосредственного содержания, – точно так же, как сексуальность вовсе не сводится к непосредственному содержанию, а, напротив, должна рассматриваться с точки зрения того, как это содержание формально представлено? Вопрос, разумеется, состоит в том, способна ли такая форма выполнять свою работу самостоятельно – или ей требуется «кусочек реальности», некоторое произвольное положительное содержание, относящееся к «грязным» темам (секс, насилие)?[6]

* * *

В одном восхитительно глупом (и аполитичном!) русском анекдоте советских времен два незнакомца сидят в поезде в одном купе. После продолжительного молчания один вдруг обращается к другому:

– Ты когда-нибудь трахал собаку?

Тот удивленно отвечает:

– Нет, а ты?

– Конечно же, нет. Это ведь отвратительно. Я просто хотел начать беседу![7]

* * *

В Китае местные партийные руководители нередко выступают предметом непристойных шуток, высмеивающих их вульгарные вкусы и озабоченность. (Эти анекдоты выражают в первую очередь отношение верховной номенклатуры к низшим кадрам, а не настроения обычных людей.) В одной из таких шуток партийный руководитель одной провинции только-только вернулся из большого города, где купил себе новые черные туфли, дорогие и блестящие. Молодая секретарша приносит ему чай, и начальник хочет впечатлить ее своей обувью. Когда она наклоняется над столом и его нога находится прямо под ней, он говорит секретарше, что ему видно (в отражении туфли) ее синее белье. На следующий день флирт продолжается, и начальник говорит секретарше, что у нее зеленые трусики. На третий день секретарша решает прийти и вовсе без белья. Глядя на свои ноги в поисках отражения, партийный руководитель в отчаянии восклицает: «Только я купил эти туфли, а на них уже огромная трещина!»

В последнем смещении, когда руководителю удается увидеть отраженную «вещь как таковую» (вагинальную щель, более не спрятанную под бельем), он устраняется от ее распознания и вместо этого считает за свойство отражающего ее зеркала (за трещину на отполированных туфлях). За фасадом вульгарной хвастливости руководителя здесь можно даже увидеть знак скрытой вежливости: прибегая к мягкому неузнаванию, руководитель предпочитает выставить себя идиотом, нежели грубо высказаться о том, что увидел. Процедура здесь несколько отличается от фетишистского смещения. Восприятие субъекта не останавливается на последней вещи, увиденной им перед тем, как он взглянул прямо на вагинальное отверстие (как в фетишистской фиксации), то есть его туфля – не фетиш, который он увидел, прежде чем заметил вагинальную щель. Когда же он вдруг случайно видит вагинальную щель, он принимает эту трещину за свою, за собственный недостаток[8].

* * *

Один врачебный анекдот, который включает в состав гегельянской триады окончательное «примирение», представляет собой весьма жестокую вариацию на тему сначала- хорошая-затем-плохая-новость, охватывающую целую триаду хорошей-плохой-хорошей новостей. После того, как жена подверглась длительной и рискованной операции, муж подходит к врачу и спрашивает его о результатах. Врач начинает ему отвечать: «Ваша жена выжила; вероятно, она проживет дольше, чем вы. Но возникли некоторые осложнения: она больше не способна контролировать свои анальные мышцы, так что дерьмо будет постоянно выскакивать. Также из ее влагалища будет постоянно неприятно пахнуть желтым желе, поэтому какой бы то ни было секс исключен. К тому же у нее проблемы со ртом, из него будут выпадать куски пищи». Заметив, что лицо мужа белеет от испуга, врач дружелюбно хлопает его по плечу и улыбается: «Не волнуйтесь, я просто пошутил! Все в порядке – она умерла во время операции»[9].

* * *

Есть совершенно замечательный пошлый еврейский анекдот, в котором рассказывается о полячке-еврейке, уставшей после тяжелого рабочего дня. Когда ее муж приходит домой, тоже уставший, но возбужденный, он говорит ей: «Я не сумею с тобой сейчас заняться любовью, но мне нужна разрядка – можешь отсосать мне и проглотить сперму? Это бы мне очень помогло!» Жена отвечает: «Я слишком устала, чтобы заниматься этим сейчас, дорогой. Почему бы тебе просто не помастурбировать в стакан, а утром я выпью!»

Не является ли эта ситуация – вопреки расхожему представлению о холистическо- интуитивном складе женского ума, противоположном маскулинному рациональному анализу, – примером безжалостного феминного использования Рассудка, его способности разделять то, что естественным образом соединяется друг с другом?[10]

* * *

Вспомним итальянское выражение se non è vero, è ben trovato – «если это и неправда, то хорошо придумано». В этом смысле анекдоты про знаменитостей, даже выдуманные, зачастую более точно их характеризуют, нежели перечисление действительных качеств их личностей, – отсюда также лакановское «истина имеет структуру вымысла».

Существует восхитительная в своей непристойности сербохорватская версия этого выражения, которая совершенно точно передает протопсихотическое отвержение символического вымысла: se non è vero, jebem ti mater! Jebem ti mater (произносится как «ебем ти матер», а в переводе на английский выглядит как I'll fuck your mother) – одно из наиболее распространенных вульгарных ругательств. Шутка, разумеется, заключается в точном совпадении по размеру фраз è ben trovato и jebem ti mater – в обеих одинаковое число слогов с ударением в одинаковых местах. Теперь ее смысл сводится к гневному восклицанию с инцестуозным мотивом, нападающему на интимнейший примордиальный объект другого: «Лучше бы это было правдой – а иначе я трахну твою мать!»

Обе версии, очевидно, выражают таким образом две реакции на то, что буквально оказывается ложью: яростное отвержение лжи или ее снятие / сублимация («subl(im) ation») в некоей «высшей» истине. На языке психоанализа это означает, что разница между ними соответствует различию между отбрасыванием, или форклюзией (Verwerfung), и символическим пресуществлением[11].

* * *

Всем известна старая шутка о том, кто же на самом деле написал пьесы Шекспира: «Не Уильям Шекспир, а кто-то другой с тем же именем». Вот что Лакан имеет в виду под «децентрированным субъектом»: так субъект соотносится с именем, которое закрепляет его символическую идентичность. Джон Смит (всегда, по определению, по понятию) – не Джон Смит, а кто-то другой с тем же именем. Как знала шекспировская Джульетта, я никогда не равняюсь «этому имени». Вот почему Джон Смит, который действительно считает себя Джоном Смитом, – не кто иной, как психотик[12].

* * *

Нехватка или несовершенство (большого) Другого удивительно просто иллюстрируется шуткой, повествующей о двух друзьях, которые играют в игру, где нужно попасть мячом по банке. После ряда ударов один из них говорит: «Да черт побери, я промазал!» Второй, религиозный фанатик, комментирует: «Как ты смеешь так говорить, это же богохульство! Пусть Бог ударит тебя молнией в наказание!» Спустя мгновение молния действительно ударяет, но поражает при этом друга-фанатика. Потрясенный и едва живой, он обращает взгляд вверх и спрашивает: «Почему же ты поразил меня, о Господь, а не виновника?» Сверху раздается глубокий голос: «Да черт побери, я промазал!»[13]

* * *

Такая невозможная точка зрения нередко задействуется в шутках. Недавний китайский анекдот на тему секса повествует о разговоре братьев-близнецов, происходящем в утробе матери. Один из братьев говорит другому: «Мне нравится, когда к нам заходит отец, но почему в конце каждого посещения он так груб, что аж плюет на нас?» Тот ему отвечает: «И то верно, наш дядя куда милее – всегда приходит с красивой резиновой шляпой на голове, чтобы не брызнуть на нас слюной!»[14]

* * *

В старой словенской шутке юный школьник должен написать короткое сочинение на тему «Есть только одна мама!», в котором ему нужно на основании своего единичного опыта описать любовь, связывающую человека с его матерью. Вот что он пишет: «Однажды я вернулся домой раньше, чем обычно, так как учитель заболел; я искал маму и обнаружил ее голой в постели с мужчиной, который не был моим отцом. Мама очень рассердилась и закричала: „Чего ты уставился на нас как идиот? Почему бы тебе не сбегать на кухню и не принести две бутылки пива!“ Я побежал на кухню, открыл холодильник, заглянул в него и крикнул ей в ответ: „Есть только одна, мама!“»

Не предельный ли это случай интерпретации, которая просто-напросто добавляет знак препинания, но тем самым меняет все, как в пародии на первые слова «Моби Дика»: «Зовите меня, Измаил»? Ту же самую операцию проворачивает Хайдеггер в «Положении об основании», когда прочитывает «Ничто не есть без основания» (nihil est sine ratione), смещая акцент на «Ничто не ЕСТЬ без основания». Операция также задействована в осуществляемом Сверх-Я смещении запретного предписания символического закона (от «Не убий!» до «Не!»… «Убий!»).

И тем не менее следует решиться на более обстоятельную интерпретацию. Шутка воспроизводит гамлетовское по своему духу столкновение сына с загадкой избыточного желания матери. Чтобы избежать тупика, мать находит себе прибежище в виде (желания) внешнего частичного объекта, бутылки пива, предназначенной отвлечь внимание сына от непристойной Вещи (обнаружения ее голой в постели с мужчиной). Смысл ее требования таков: «Видишь ли, даже если я нахожусь в постели с мужчиной, мое желание направлено на нечто другое, нечто, что ты можешь мне принести. Я вовсе не исключаю тебя, уходя в круговорот страстей с этим мужчиной!»

Две бутылки пива (также) представляют собой элементарную диаду означивания, подобно двум дверям туалетов из знаменитого примера Лакана в «Инстанции буквы…», за которыми наблюдают двое детей из окна поезда. С этой точки зрения реплику ребенка следует читать как урок лаканиан- ского языка: «Прости, мама, но есть ТОЛЬКО ОДНО ОЗНАЧАЮЩЕЕ, лишь для мужчины, нет бинарного означающего (для женщины), такое означающее ur-verdraengt, подверглось первичному вытеснению!»

Короче: тебя застали голой, не покрытой означающим. Разве не в этом заключается глубинный посыл монотеизма? Не в сведении Другого к Одному, а, напротив, в принятии того факта, что бинарного означающего всегда уже не хватает. Это неравновесие Одного и его «первично вытесненного» двойника представляет собой радикальное различие – в противоположность крупным космологическим парам (инь – ян и т. п.), которые возникают лишь в горизонте недифференцированного Одного (дао и т. п.). И даже попытки привнести уравновешенную двойственность в малые сферы потребления, такие как пара маленьких синих и красных пакетиков с сахарозаменителем, которые есть во всяком кафе, – разве они не представляют собой еще одну отчаянную попытку предоставить симметричную пару означающих для полового различия (синие «маскулинные» пакетики против красных «феминных»)? Дело не в том, что половое различие выступает предельным означаемым для всех пар подобного рода; скорее, приумножение таких пар свидетельствует о попытке восполнить НЕХВАТКУ основополагающей пары бинарного означивания, которая бы непосредственно устанавливала половое различие[15].

* * *

Чтобы лучше понять не-Всё, обратимся к замечательному диалектическому анекдоту из «Ниночки» Любича. Герой заходит в кафетерий и заказывает кофе без сливок. Официант говорит ему: «Извините, но у нас закончились сливки. Могу я принести вам кофе без молока?» В обоих случаях покупатель получает кофе без всего, но это Одно (кофе) всякий раз сопровождается другим отрицанием, сначала кофе-с-отсутствием-сливок, затем кофе-с-отсутствием-молока. (Точно так же жители Восточной Европы в 1990 году желали для себя не только демократии-без- коммунизма, но и демократии-без-капитализма.)

Мы сталкиваемся здесь с логикой дифференциации, в которой нехватка сама по себе выступает положительной характеристикой. Этот парадокс отлично иллюстрируется старым югославским анекдотом о черногорце (в бывшей Югославии жителей Черногории обзывали лентяями): почему парень из Черногории, ложась спать, ставит на тумбочку два стакана, один полный, а другой пустой? Потому что он слишком уж ленив, чтобы заранее подумать, захочется ли ему ночью пить… Смысл анекдота состоит в том, что отсутствие как таковое отмечается в качестве чего-то положительного: недостаточно иметь полный стакан воды, ведь если черногорец не захочет пить, он может просто не обратить на него внимание – данный негативный факт должен быть отмечен наличием пустого стакана, то есть отсутствие потребности в питье материализуется, собственно, в пустом пространстве незаполненного стакана.

Есть и политическая версия этого анекдота. В шутке из социалистической Польши покупатель заходит в магазин и спрашивает: «У вас, наверное, нет масла – или есть?» В ответ ему говорят: «Извините, но у нас магазин, в котором нет туалетной бумаги. А вот в магазине через дорогу нет масла!»[16]

* * *

Примерно так (но все же не совсем) звучал знаменитый ответ одного из редакторов газеты Хёрста на вопрос о том, почему он не уходит в давно заслуженный отпуск: «Боюсь, как только я уйду, здесь наступит хаос и вся работа развалится. Однако еще больше я боюсь узнать, что без меня все и так будет идти по плану – ведь в таком случае на самом деле я не нужен!»

Определенный негативный выбор (отказ от отпуска, от второго просмотра фильма) будет подкрепляться и да, и нет; тем не менее следует обратить внимание на асимметрию ответов, которая прослеживается, если представить диалог в виде последовательности двух ответов. Сначала реакция очевидна (отрицательная): мне не понравился фильм, я боюсь, что все развалится, если я возьму отпуск. Затем, когда реакция не дает желаемого результата, выдается противоположная (положительная) мотивация – мне понравился фильм, без меня все будет в порядке, – которая удручает еще больше. Неудивительно, что двойной ответ редактора газеты Хёрста можно передать в диалоге, напоминающем анекдот про Рабиновича:

– Почему бы вам не взять отпуск, ведь вы его заслужили.

– Я не хочу уходить по двум причинам. Во-первых, боюсь, что стоит только взять отпуск, как наступит полный хаос.

– Вы совершенно неправы. Вот увидите, все будет идти своим чередом и без вас.

– А это во-вторых[17].

* * *

Здесь нельзя не упомянуть другой случай из популярного кино, связанный с кофе, на этот раз – из английской драмы о рабочем классе «Дело – труба». Герой провожает до дома красивую девушку, и на пороге она говорит ему: «Не хочешь зайти ко мне выпить кофе?» Он отвечает: «Есть одна проблема – я не пью кофе…» На что она с улыбкой ему говорит: «Никаких проблем, потому что у меня нет кофе».

Колоссальная и непосредственная эротическая мощь ее ответа заключается в том, как – опять же, посредством двойного отрицания – она чересчур прямо намекает на секс, при этом ни разу не упоминая его: когда героиня сначала приглашает парня на кофе, а затем признает, что у нее нет кофе, она не отменяет свое приглашение, а просто дает понять, что первое приглашение на чашку кофе было замещением (или предлогом), само по себе безразличным, приглашения в постель. В том же ключе можно представить себе диалог между Соединенными Штатами и Европой в конце 2002 года, когда готовилось вторжение в Ирак. Соединенные Штаты говорят Европе: «Не желаете ли присоединиться к нам в нападении на Ирак, чтобы найти оружие массового поражения?» Европа отвечает: «Но у нас нет средств обнаружения оружия массового поражения!» И вот здесь вступает Рамсфельд: «Никаких проблем, потому что в Ираке нет оружия массового поражения»[18].

* * *

Есть анекдот про готовку, который опирается на ту же самую логику: «Вот как любой может приготовить хороший суп за один час: приготовить все ингредиенты, порезать овощи ит. д., вскипятить воду, положить в нее ингредиенты, варить полчаса при слабом кипении, периодически помешивая. Когда через сорок пять минут обнаружится, что суп пресный и противный, вылить его, открыть хороший консервированный суп и быстро подогреть его в микроволновке. Вот как мы, люди, делаем суп»[19].

* * *

Бог, к которому мы в итоге пришли, напоминает Бога из старой большевистской шутки про способного коммунистического пропагандиста, который после смерти попадает в ад, где быстро уговаривает стражников отпустить его и вместо этого направить на небеса. Когда дьявол замечает его отсутствие, он быстро приходит к Богу и требует, чтобы тот вернул в ад то, что принадлежит дьяволу. Однако сразу после того, как дьявол обращается к Богу («Бог…»), Бог его прерывает: «Во-первых, не Бог, а товарищ Бог. Во-вторых, ты что, свихнулся – разговариваешь с вымышленным существом? Я же не существую! В-третьих, будь краток, иначе я пропущу встречу со своей партийной ячейкой». Вот в каком Боге сегодня нуждаются радикальные левые: в Боге, который полностью «стал человеком» – нашим товарищем, распятым вместе с двумя отбросами общества, – и не только «не существует», но и сам об этом знает, принимает стирание себя, целиком переходя в любовь, связывающую членов Святого Духа (партии, освободительного коллектива)[20].

* * *

Есть старый еврейский анекдот, который нравился Деррида, про группу евреев в синагоге, которая публично признает свою ничтожность в глазах Бога. Вначале поднимается раввин и говорит: «Господи, я знаю, что я бесполезен. Я ничтожество». После него встает богатый бизнесмен и бьет себя в грудь: «Господи, я тоже бесполезен, ведь я одержим материальными благами. Я ничтожество». Как только это представление заканчивается, поднимается обыкновенный бедный еврей: «Господи, я ничтожество». Богатый бизнесмен пинает раввина и шепчет ему на ухо с презрением: «Вот наглец! Посмел утверждать, что тоже ничтожен!»[21]

* * *

В конце концов есть лишь два варианта, лишь два способа объяснить «магический трюк» гегельянского синтеза, и структурированы способы как две версии вульгарной врачебной шутки из серии «сначала-плохая-затем-хорошая-новость». Первый состоит в следующем: хорошая новость – это плохая новость, рассматриваемая с другой точки зрения («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: у вас Альцгеймер, а значит, по возвращении домой вы забудете плохую новость»). Есть, однако, и другая версия: хорошая новость и впрямь хорошая, но касается другой темы («Плохая новость в том, что у вас рак на конечной стадии и вы умрете через месяц. Хорошая новость: видите вон ту красивую молоденькую медсестру? Я месяцами пытался уложить ее в постель, и наконец она ответила мне взаимностью, так что мы всю ночь кувыркались как бешеные»). Подлинный гегельянский «синтез» – это синтез двух вариантов: хорошая новость есть не что иное, как плохая новость, но чтобы суметь это увидеть, мы должны переместиться на позицию другого агента (от умирающей птицы – к заменяющей ее; от больного раком – к довольному врачу; от Христа как индивида – к сообществу верующих)[22].

ВАРИАЦИИ

• Что, если логика старого врачебного анекдота про болезнь Альцгеймера («Плохая новость – мы обнаружили у вас болезнь Альцгеймера на поздней стадии. Хорошая новость – та же самая: по возвращении домой вы уже забудете плохую новость») применима и в случае посттравматического распада личности, так что когда старая личность пациента разрушается, то и мера его страданий исчезает вместе с ней?[23]

• Есть еще один анекдот из серии «хорошая и плохая новости», который достигает темного комического предела. Он начинается с хорошей новости, которая, однако, оказывается настолько зловещей, что продолжение в виде плохой новости уже не требуется. Врач: «Хорошая новость – мы убедились, что вы не ипохондрик». Здесь нет необходимости в контрапункте. (Другая версия: «Есть хорошая и плохая новость. Какая хорошая? Скоро ваше имя станет известно всему миру – в вашу честь назовут болезнь!») Разве это не короткое замыкание диалектики? Или же, скорее, это требуемое диалектическое начало, которое сразу же подвергает себя отрицанию? Нечто подобное происходит в самом начале гегелевской логики – не переход к противоположности, но мгновенный самосаботаж начала.

* * *

В одном старом анекдоте муж возвращается с работы домой раньше обычного и застает жену в постели с другим. Жена (удивленно): «Что это ты так рано?» Муж (раздраженно): «А что это ты делаешь в постели с другим?» Жена (спокойно): «Я тебя первой спросила, так что не меняй, пожалуйста, тему»[24].

* * *

Таким образом, «популизм» по определению – отрицательное явление, опирающееся на отказ, даже на подспудное признание бессилия. Всем известен старый анекдот про парня, который ищет утраченный ключ на улице под фонарями. Когда его спрашивают, где он потерял ключ, он признает, что все случилось в темном углу. Так почему же он ищет его под светом? Потому что под ним гораздо лучше видно. В популизме всегда присутствует подобный трюк. Он скорее сошлется на евреев как на причину неприятностей, нежели на сложные социальные процессы, поскольку евреи куда более заметны[25].

* * *

Я нахожу фигуру Бадью проблематичной, поскольку проблематична сама идея, что можно избыточно «форсировать» истину. Почти всегда возникает соблазн применить тут логику шуток, о которой говорил Лакан: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Истина никогда не форсируется, ведь в момент, когда верность Истине функционирует как избыточное форсирование, мы уже не имеем дело с Истиной, с верностью Истине-Событию[26].

ВАРИАЦИИ

• Нечто подобное обнаруживается в пресловутой шутке «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь в момент опоздания она перестает быть моей невестой»: если вы любите Бога, то можете делать все, что захотите, ведь когда вы совершаете зло, ваш поступок доказывает, что в действительности вы не любите Бога[27].

• Про левого кейнсианца Джона Гэлбрейта рассказывают следующую историю (вполне возможно, это апокриф). Перед поездкой в СССР в конце 1950-х годов он написал своему другу-антикоммунисту Сидни Хуку: «Не волнуйся, советским властям не удастся меня соблазнить. Вернувшись домой, я не буду утверждать, будто у них есть социализм!» Хук вскоре ему ответил: «Меня не это беспокоит, а то, что ты будешь говорить, будто в СССР вовсе НЕТ социализма!» Хука беспокоила наивная борьба за чистоту понятия: если дела со строительством социалистического общества идут не очень хорошо, это не отменяет саму идею, просто мы претворяем ее в жизнь не так, как следовало бы. Разве сегодня мы не обнаруживаем ту же самую наивность у рыночных фундаменталистов? Когда во время недавних телевизионных дебатов во Франции Гай Сорман заявил, будто бы демократия и капитализм обязательно идут рука об руку, я не мог не задать ему очевиднейший вопрос: «А как насчет нынешнего Китая?» Он ответил: «В Китае нет капитализма!» Для убежденного прокапиталиста вроде Сормана, если страна недемократична, то в ней на деле нет капитализма, а есть лишь его изуродованная версия – точно так же, как для демократического коммуниста сталинизм попросту не был подлинной разновидностью коммунизма. Лежащее в основе всего этого заблуждение определить несложно – нечто подобное мы видим в следующей шутке: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой». Вот как апологет рынка с помощью неслыханного идеологического ухищрения объясняет сегодня кризис 2008 года: он был вызван вовсе не провалом свободного рынка, а чрезмерным регулированием государства, то есть по сути рыночная экономика не была по-настоящему рыночной, а по-прежнему оставалась в тисках государства всеобщего благосостояния.

• Здесь мы видим нечто вроде более жестокой версии шутки: «Моя невеста всегда приходит на свидания со мной, ведь стоит ей не прийти, как она перестанет быть моей невестой». Народ всегда поддерживает партию, поскольку человек, который не поддерживает руководящую роль партии, сразу перестает быть представителем народа[28].

• Отметим мимоходом гомологию между «скептическим парадоксом» и структурой шутки, на которую часто обращает внимание Лакан: «Моя невеста всегда приходит на свидание, ведь стоит ей не прийти, как она перестанет быть моей невестой» – «Я никогда не ошибаюсь в применении правила, поскольку мои действия задают само правило»[29].

* * *

Пускай «реально существующий социализм» уже отступил на расстояние, наделяющее его ностальгическими чарами утраченного объекта постмодерна, некоторые из нас до сих пор вспоминают известный польский антикоммунистический анекдот эпохи «реально существующего социализма»: «Социализм – это синтез величайших достижений всех прежних способов производства: у доклассового родоплеменного общества он берет примитивизм, у азиатского способа производства – деспотизм, у Античности – рабство, у феодализма – социальное господство сеньоров над крепостными, у капитализма – эксплуатацию, а у социализма – его название». Разве антисемитский образ Еврея не подчиняется той же самой логике? Он берет у капиталистов их богатства и социальный контроль, у гедонистов – разврат, у коммерциализированной популярной культуры и желтой прессы – их вульгарность, у низших классов – их грязь и плохой запах, у интеллектуалов – их извращенную софистику, а у евреев – их наименование[30].

* * *

Дело не в том, что подобный призыв к большей страсти в политике бессмыслен сам по себе (разумеется, современным левым требуется больше страсти). Проблема в том, что он слишком уж походит на приводимую Лаканом шутку о докторе, у которого спрашивает бесплатный совет его друг. Не желая оказывать свои услуги бесплатно, врач осматривает друга, а затем спокойно заявляет: «Тебе требуется врачебная рекомендация!»[31]

* * *

Пару лет назад по британскому телевидению показали очаровательную рекламу пива. Сюжет первой части ролика следует известной сказке: девушка идет по ручью, видит лягушку, бережно берет ее на колени и целует; разумеется, уродливая лягушка чудесным образом превращается в прекрасного юношу. Однако история на этом не заканчивается: юноша бросает жадный взгляд на девушку, тянет ее к себе, целует – и она превращается в бутылку пива, которую он триумфально держит в руке.

Для женщины здесь суть состоит в том, что ее любовь и привязанность (о которых свидетельствует поцелуй) превращают лягушку в красивого мужчину, то есть в полное фаллическое присутствие. Для мужчины же они сводят женщину к частичному объекту, к причине его желания – objet petit a. При такой асимметрии не существует сексуальных отношений: либо перед нами женщина с лягушкой, либо мужчина с бутылкой пива.

Чего мы никогда не достигаем, так это естественной пары, состоящей из мужчины и женщины. Фантазматическая поддержка подобного рода идеальной пары воплотилась бы в лягушке, обнимающей бутылку пива, – в противоречивой фигуре, которая вместо того, чтобы обеспечить гармонию сексуальных отношений, явственно демонстрирует нам их нелепый диссонанс. (Разумеется, очевидное феминистское замечание будет заключаться в том, что в своем повседневном любовном опыте женщины, скорее, сталкиваются ровно с обратной ситуацией: они целуют красивого юношу, а подобравшись к нему поближе, когда уже все заходит слишком далеко, они обнаруживают, что на самом деле это была лягушка.)

Тем самым раскрывается возможность подорвать давление, оказываемое на нас фантазией через избыточную идентификацию с ней, посредством одновременного принятия в одном и том пространстве множества противоречивых фантазматических элементов. А именно: каждый из двух субъектов вовлечен в его или ее субъективную фантазию – девушка фантазирует о лягушке, которой на самом деле выступает юноша, а мужчина – о девушке, которой на самом деле выступает бутылка пива. Современное искусство и письмо противопоставляют этому не объективную реальность, а «объективно субъективную» подспудную фантазию, которую два субъекта никогда не смогут принять, нечто вроде картины, выполненной в стиле Магритта и изображающей лягушку, которая обнимает бутылку пива, под названием «Мужчина и женщина, или Идеальная пара»[32].

* * *

В пошлом анекдоте про дурачка, который первый раз занимается сексом, девушка говорит ему, что именно он должен сделать: «Видишь у меня между ногу вот эту дыру? Вставляй его сюда. Теперь вынимай. Так и продолжай: вставить, вынуть, вставить, вынуть…» А он ее прерывает: «Погоди-ка… Так вставить или вынуть? Ты уж определись»[33].

* * *

Есть одна югославская шутка-загадка: «В чем разница между папой римской и трубой? Папа – из Рима, а труба – из жести. В чем же разница между папой из Рима и трубой из жести? Труба из жести вполне может быть из Рима, а вот папа из Рима не может быть из жести». Точно так же нам следовало бы удвоить парижское граффити из анекдота: «В чем разница между „Бог мертв“ и „Ницше мертв“? „Бог мертв“ сказал Ницше, а вот „Ницше мертв“ сказал Бог. В чем же разница между Ницше, который сказал „Бог мертв“, и Богом, который сказал „Ницше мертв“? Ницше, который сказал „Бог мертв“, мертвым не был, но Бог, который сказал „Ницше мертв“, сам был мертв». Для по-настоящему комического эффекта важно не различие на том месте, где мы ожидаем увидеть тождество, а, скорее, тождество там, где мы ожидаем увидеть различие. Именно поэтому, как замечает Аленка Зупанчич, материалистической (а значит, по-настоящему комической) версией этой шутки было нечто наподобие: «Бог мертв. Да и мне, в общем-то, тоже несладко…»[34]

* * *

В тот момент, когда мы вводим парадоксальную диалектику тождественности и подобия, лучше всего демонстрируемую в шутках братьев Маркс («Неудивительно, что вы похожи на X, ведь вы и есть X!»; «Этот человек выглядит как идиот, действует как идиот, но это не должно вас обмануть – он и есть идиот!»), жуткость клонирования становится для нас очевидной. Возьмем случай, когда единственный любимый ребенок умирает и родители решаются пойти на клонирование, чтобы его вернуть: разве не ясно с самого начала, что результат окажется чудовищным? Новый ребенок обладает всеми чертами мертвого, но само это подобие делает различие еще более ощутимым – хотя он выглядит точно так же, он не тот же человек, поэтому он – жестокая шутка, ужасающий самозванец, не потерянный сын, а его богохульная копия, чье присутствие не может не напомнить нам старую шутку из «Ночи в опере» братьев Маркс: «Все в вас напоминает мне о вас – ваши глаза, ваши уши, ваш рот, ваши губы… все, кроме вас»[35].

* * *

Среди лаканистов уже много десятков лет ходит классический анекдот, иллюстрирующий основополагающую роль знания Другого. Человек, считающий себя зернышком, попадает в психиатрическую лечебницу, где врачам пришлось приложить много усилий, чтобы убедить его в том, что он не зернышко, а человек. Однако после излечения (после того, как его убедили, что он не зернышко) и выписки из лечебницы он сразу же возвращается, трясущийся и взволнованный, – за дверью цыпленок, и пациент боится, что тот его съест. «Дружище, – говорит его врач, – тебе же хорошо известно, что ты вовсе не зернышко, а человек». Пациент отвечает: «Я-то знаю, но знает ли об этом цыпленок?»

Вот какова истинная задача психоаналитического лечения: недостаточно просто убедить пациента в бессознательной истине его симптомов, само бессознательное должно суметь принять эту истину. То же самое относится и к марксовской теории товарного фетишизма: можно представить себе буржуазного субъекта, который посещает марксистские курсы, где ему рассказывают о товарном фетишизме. После занятия он возвращается к учителю с жалобой на то, что все еще остается жертвой товарного фетишизма. Учитель говорит ему: «Но вам же теперь известно, как все обстоит на самом деле: товары представляют собой лишь выражение социальных отношений, в них нет ровно ничего магического!» Ученик отвечает: «Разумеется, мне все это известно, но товары, с которыми я имею дело, судя по всему, не в курсе!» Именно это имел в виду Лакан, когда заявил, что истинная формула материализма – не «Бог не существует», а «Бог – это бессознательное»[36].

ВАРИАЦИИ

• Именно так преимущественно обстоят дела с убеждениями в наши дни – в эпоху, которая притязает на то, чтобы быть «постидеологической». Нильс Бор, который уже хлестко ответил на Эйнштейново «Бог не играет в кости» («Не указывайте Богу, что делать»), также привел замечательный пример того, как фетишистская денегация убеждений работает в рамках идеологии. Заметив подкову на двери, удивленный гость признался, что не верит, будто бы подкова приносит удачу, на что Бор ответил: «Да я и сам не верю. Я повесил ее здесь лишь потому, что мне сказали, будто она приносит удачу и тем, кто в это не верит»[37].

• Опять-таки, хитрость заключается в убеждении не субъекта, а цыплят-товаров – следует изменить не то, как говорим о товарах мы, а то, как говорят между собой сами товары. Аленка Зупанчич доводит данную мысль до логического завершения и придумывает прекрасный пример, относящийся к самому Богу: «Предположим, в просвещенном обществе, где царит революционный террор, человека бросают в тюрьму за веру в Бога. Различными способами (отнюдь не только посредством просвещенного объяснения) его убеждают в том, что Бога не существует. После освобождения человек возвращается и рассказывав о том, как он боялся, что Бог покарает его. Разумеется, ему известно, что Бога нет, но знает ли об этом Бог?»

Именно в этом смысле наша эпоха, вероятно, менее атеистична, чем любая другая: мы все готовы предаваться крайнему скептицизму, занимать циничную дистанцию, эксплуатировать других людей «безо всяких иллюзий», нарушать все этические ограничения, вступать в экстремальные сексуальные практики и т. д. и т. п. – под эгидой молчаливого осознания того, что Большой Другой об этом не знает[38].

• В последние годы своей жизни президент Тито, в сущности, был просто трусом: некоторые архивные сведения и воспоминания свидетельствуют о том, что еще в середине 1970-х годов крупные фигуры из его окружения знали, что экономическая ситуация в Югославии была катастрофической, но поскольку Тито был близок к смерти, они приняли совместное решение отложить начало кризиса до его кончины – что обернулось быстрым накоплением внешнего долга в последние годы жизни Тито, когда Югославия, говоря словами богатого клиента банка из «Психо» Хичкока, откупалась от несчастья. Когда в 1980 году Тито наконец умер, экономический кризис нанес удар, который привел к снижению уровня жизни на 40 %, этнической напряженности и в итоге к гражданской и этнической войне, разрушившей страну, – момент для адекватной подготовки к кризису был упущен. Так, можно сказать, что последний гвоздь в гроб Югославии забила сама попытка ее верхушки защитить невежество лидера, оставить его взгляд счастливым.

* * *

Вот почему шутки с зачином «В чем разница между…» срабатывают лучше всего, когда различие отрицается, как, например, в следующем анекдоте: «В чем разница между игрушечными поездами и женской грудью? Ни в чем: и то, и другое предназначены для детей, но в основном с ними играют взрослые мужчины»[39].

* * *

Следует обратить внимание на то, что единственная шутка Хайдеггера – если и не шутка, то, по крайней мере, проявление иронии – встречается в одном его не слишком уж тонком замечании о Лакане как о «психиатре, который сам нуждается в психиатре» (в письме Медарду Боссу)[40].

* * *

Поскольку шутка опирается на включение в серию того, что представляется исключенным из нее, то ее «отрицанием» стала бы шутка, которая, наоборот, завершается исключением из серии, то есть изъятием Одного и полаганием его в качестве исключения из серии, как в одном недавнем боснийском анекдоте. Фата (обычная боснийская жена) жалуется врачу, что ее муж Муё заставляет ее заниматься с ним любовью на протяжении нескольких часов каждый вечер, из-за чего даже в темной спальне она никак не может выспаться: он все взбирается и взбирается на нее. Добрый врач посоветовал применить шоковую терапию: поставить с ее стороны кровати яркий светильник, а затем, когда она устанет от секса по-настоящему, внезапно включить его и на мгновение ослепить Муё; такой шок должен, несомненно, остудить его чрезмерный пыл… В тот же вечер после нескольких часов секса Фата следует врачебному совету – и видит лицо Хасо, одного из коллег ее мужа. Она с удивлением спрашивает его: «Что ты здесь делаешь? Где мой муж Муё?» Сконфуженный Хасо отвечает: «Последний раз я видел его у двери, где он собирает деньги с очереди…» Третьим термином здесь был бы шутливый коррелят «бесконечного суждения» – тавтологии как высшего противоречия, – как в анекдоте о человеке, жалующемся врачу на то, что он часто слышит голоса людей, которых нет в комнате. Врач спрашивает: «Вот как? Не могли бы вы подробнее рассказать об обстоятельствах, при которых вы обычно слышите такие голоса, чтобы помочь мне раскрыть смысл вашей галлюцинации?» – «Ну, как правило, это случается тогда, когда я говорю по телефону…»[41]

* * *

Этот момент проясняется в одной особенно мрачной шутке. Пациент в большой палате со множеством коек жалуется врачу на постоянный шум со стороны других пациентов, сводящий его сума. Врач отвечает, что тут ничего не поделаешь, ведь нельзя же запретить пациентам выражать свое отчаяние, коль скоро всем им известно, что они умрут. Пациент спрашивает: «Почему бы не поместить их в отдельную палату для умирающих?» Врач (спокойно и ласково): «Но ведь в ней вы и лежите»[42].

* * *

…В заголовке книги речь идет о другом сосуде, о чайнике из анекдота, на примере которого Фрейд объяснял причудливую логику сновидений: 1) я ни разу не брал у тебя чайник; 2) я вернул тебе его целым и невредимым; 3) в чайнике уже была дырка, когда я его у тебя взял. Такое перечисление противоречивых доводов, конечно, доказывает per negationem то, что пытается отрицать: я вернул тебе чайник с дыркой… Не отличается ли сходной противоречивостью оправдание вторжения в Ирак в начале 2003 года? 1) Саддам Хусейн владеет оружием массового поражения, представляющим «явную и непосредственную опасность» не только для соседних стран и Израиля, но и для всех демократических стран Запада. 2) В сентябре 2003 года сотрудник ЦРУ Дэвид Кей, ответственный за поиск оружия массового поражения в Ираке, был вынужден признать, что никакого оружия пока не было найдено (а ведь более тысячи американских специалистов искали его месяцами). И что же делать? Был предпринят следующий шаг: пусть даже у Саддама нет никакого ОМП, он связан с «Аль-Каидой», а посему должен понести справедливое наказание за 11 сентября, которое предотвратит подобные нападения в будущем. 3) Однако в тот же месяц даже Бушу пришлось признать: «У нас не имеется никаких подтверждений причастности Саддама Хусейна к атакам 11 сентября».

И как же поступать после этого неприятного признания, если принять во внимание то обстоятельство, что, согласно последним опросам, около 70 % американцев были уверены в личной причастности лидера Ирака к этим атакам? Был сделан еще один шаг: даже если нет никаких доказательств связи Саддама с «Аль-Каидой», его жестокий и диктаторский режим угрожает соседним странам и представляет собой катастрофу для его народа, и одного этого уже достаточно, чтобы свергнуть Хусейна. Проблема, опять же, заключалась в том, что для вторжения было СЛИШКОМ МНОГО причин.

Следует отметить, что и сам Дэвид Кей выдвинул три теории касательно неудачи в обнаружении ОМП: 1) в Ираке есть ОМП, просто Саддам, «искусный обманщик», хорошо его спрятал; 2) в Ираке нет ОМП, поскольку перед самым началом войны Хусейн вывез его из страны; 3) у Саддама вообще не было ОМП, так что он просто блефовал, чтобы казаться сильным. (Есть еще одна причудливая версия: ученые Саддама дурачили его и попросту боялись сказать, что у него вовсе нет никакого оружия…)

Между прочим, противники войны, судя по всему, повторяли эту противоречивую логику: 1) весь вопрос в контроле над нефтью и американской гегемонии: настоящим экстремистским государством (rogue state), терроризирующим остальных, являются сами Соединенные Штаты; 2) даже если все крутится не только вокруг нефти и гегемонии и вторжение оправданно, коль скоро Саддам – палач и убийца, а его режим – преступная катастрофа, вторжение приведет к противоположным результатам, создав хороший повод для новой волны антиамериканского терроризма; 3) даже при удачном исходе вторжение в Ирак с целью свергнуть Саддама влетит в копеечку, а деньги с большей пользой можно было бы потратить на что-то другое[43].

ВАРИАЦИЯ

• Анекдот, который Фрейд приводил для иллюстрации странной логики сновидений, дает нам полезное объяснение причудливой логики, которая работает здесь: 1) я не брал у тебя чайник; 2) я вернул его тебе в целости и сохранности; 3) в чайнике уже была дырка, когда я его от тебя получил. Такое перечисление непоследовательных доводов, разумеется, утверждает посредством отрицания то, что отрицается, – тот факт, что я вернул тебе сломанный чайник. И разве не так радикальные исламисты реагируют на холокост? 1) холокоста не было; 2) холокост был, но евреи вполне его заслуживали; 3) евреи его не заслуживали, однако они потеряли право на него ссылаться, коль скоро они совершили с палестинцами ровно то, что с ними сделали нацисты[44].

* * *

В начале своего правления Тони Блэр любил пересказывать известную шутку из «Жития Брайана по Монти Пайтону» («Ладно. Но помимо канализации, медицины, образования, виноделия, общественного порядка, водопровода, дорог, системы подачи питьевой воды и системы здравоохранения, что еще римляне сделали для нас?»), тем самым иронически обезоруживая критиков: «Социализм предали. Действительно, многое было сделано для социального обеспечения, здравоохранения, образования и т. д., но, несмотря на все это, социализм был предан»[45].

* * *

Лучшим примером двусмысленности подобного рода служит, вероятно, продающееся в Соединенных Штатах шоколадное слабительное с парадоксальным предписанием: «У вас запор? Ешьте больше нашего шоколада!» – то есть той самой штуки, которая вызывает запор. Нет ли здесь причудливой разновидности знаменитого вагнеровского «Лишь копье, причинившее рану, может ее исцелить» из «Парсифаля»? И не служит ли доказательством от противного гегемонии данной установки тот факт, что главной угрозой оказывается действительно свободное и неограниченное потребление (во всех его основных формах: наркотики, свободный секс, курение)?

Борьба с подобными угрозами представляет собой одну из основных инвестиций сегодняшней «биополитики». Она отчаянно ищет решение, воспроизводящее парадокс шоколадного слабительного. Основным претендентом выступает «безопасный секс» – термин, который позволяет оценить правдивость старой поговорки: «заниматься сексом с презервативом – это как нюхать цветы в противогазе». Конечной целью здесь было бы, если следовать логике кофе без кофеина, изобретение «опиума без опиума»: не стоит удивляться популярности марихуаны среди либералов, которые хотят ее легализовать, – ведь она уже выступает своего рода «опиумом без опиума»[46].

* * *

Итак, в шутке про идеальную молитву, которую юная христианка адресует Деве Марии, есть доля правды: «О ты, что зачала, не согрешив, позволь мне согрешить, не зачав!» – в перверсивном функционировании христианства религия, в сущности, выступает защитой, позволяющей нам безнаказанно наслаждаться жизнью[47].

* * *

Быть может, сам Христос оказался в положении сына из анекдота о раввине, который в отчаянии обращается к Богу и спрашивает, как именно ему следует поступить с дурным сыном, столь глубоко его разочаровавшим. Бог спокойно отвечает ему: «Последуй моему примеру – напиши новый завет!»[48]

* * *

Подобное падение, из-за которого Бог лишается дистанции, отделяющей его от людей, и оказывается замешан в их делах, находит отражение в классическом анекдоте родом из ГДР. Встретив Бога, Ричард Никсон, Леонид Брежнев и Эрик Хонеккер спрашивают его о будущем своих стран. Никсону Бог говорит: «В 2000 году в Соединенных Штатах будет царить коммунизм!» Никсон отворачивается и начинает рыдать. Брежневу Бог говорит: «В 2000 году Советским Союзом будут править китайцы». После того как Брежнев тоже отвернулся и зарыдал, свой вопрос Богу задает Хонеккер: «Что же будет с моей любимой ГДР?» Уже сам Бог отворачивается и начинает рыдать.

Вот предельная версия шутки: трое русских попадают в одну камеру на Лубянке по обвинению в политических преступлениях. После знакомства первый из них говорит: «Мне дали пять лет за то, что я выступил против Попова». Второй говорит: «Да? А я вот как раз поддерживал Попова, но стоило курсу партии измениться, как я получил десять лет». Наконец, третий говорит: «Мне дали пожизненный срок. Я и есть Попов»[49].

* * *

Становится бессмысленным известный христианский анекдот. Итак, Христос обращается к толпе, решившей забросать камнями женщину, которая была «взята в прелюбодеянии», со словами «кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин. 8-11), после чего сразу же получает камнем по затылку и восклицает: «Мама, я же просил тебя остаться дома!»[50]

* * *

В своей книге об остроумии Фрейд излагает историю посредника, пытающегося убедить юношу жениться на женщине, которую он представляет. Его стратегия заключается в том, чтобы обращать каждый отмечаемый недостаток в преимущество. Когда юноша говорит: «Но она же отвратительна!» – тот отвечает: «Так вам не придется беспокоиться о том, что она вам изменяет». – «Она бедна!» – «Она привыкла к невысокому достатку, так что не будет тратить много ваших денег». И т. д. и т. п. Наконец, когда юноша переходит к упреку, который невозможно так отвести, посредника разрывает: «Да чего же вы хотите? Совершенства? Никто не без изъяна!»

Разве в этой шутке нельзя усмотреть скрытую структуру легитимизации режима Реального Социализма? «В магазинах не хватает мяса и жирной пищи!» – «Не придется волноваться об ожирении и сердечных приступах». – «Мало интересных фильмов, книг и театральных постановок!» – «Зато вместо них вы могли бы сосредоточиться на развитии своей социальной жизни, посещая друзей и соседей». – «Тайная полиция осуществляет тотальный контроль над моей жизнью!» – «Просто чтобы вы могли расслабиться и ни капельки не волноваться». И т. д. и т. п., пока, наконец… «Но воздух так загрязнен из-за завода поблизости, что у всех моих детей хронические легочные заболевания!» – «Ну а чего вы хотели? У всякой системы есть недостатки!»[51]

ВАРИАЦИЯ

• В старом советском анекдоте клиент идет в банк, оглашает свое намерение отдать на хранение сто рублей и спрашивает, насколько защищены депозитные ячейки. Служащий отвечает ему, что банк гарантирует сохранность всех депозитов, однако клиент спрашивает: «Что, если банк рухнет?» Служащий отвечает, что за местные банки и их депозиты также ручается Центробанк. Клиент настаивает: а что, если сам Центробанк рухнет? Служащий вновь ему отвечает: «Тогда сохранность депозитов гарантирует советское государство!» Клиент все еще не убежден, так что решает поднять ставки: «Но что, если советское государство распадется?» И тут служащий взрывается: «То есть вы мне говорите, что не готовы потерять жалкие сто рублей, чтобы при этом свершилось такое замечательное событие, как распад Советского Союза?»

* * *

Нельзя ли точно таким же образом пересказать элементарную историю христианства – как шутку с неожиданным поворотом в конце? Верующий жалуется: «Мне обещали связь с Богом, Божественную благодать, но сейчас я один-одинешенек, брошен Богом, разорен, страдаю, и впереди меня ждет только жалкая смерть!» И тут ему отвечает Божественный глас: «Вот видишь, теперь у тебя действительно есть связь с Богом – с Христом, который страдает на кресте!»[52]

* * *

Вспомним анекдот, который точно передает логику (печально) знаменитой гегельянской триады. Трое друзей выпивают в баре. Первый из них говорит: «Со мной случилось нечто ужасное. В туристическом бюро я хотел сказать „Мне нужен билет до Питтсбурга!“, но вместо этого выпалил „Мне нужен пикет в Титтсбурге![53]“». Ему отвечает второй: «Это еще что! За завтраком я хотел сказать жене „Дорогая, не передашь мне сахар?“, а вместо этого выпалил „Ах ты шлюха, всю жизнь мне поломала!“» Вступает третий: «А теперь послушайте мою историю. Всю ночь я не спал, набираясь храбрости сказать жене за завтраком то же, что и ты. Однако в итоге сказал „Дорогая, не передашь мне сахар?“»[54]

Комическая гегельянская интерлюдия: тупой и еще тупее

Многие ли заметили, что гегелевскую диалектику бессознательно практикуют Дэн Куэйл и Джордж Буш? Мы считали, что всё уже повидали двадцать лет назад, когда был Куэйл; тем не менее на фоне Буша Куэйл предстает довольно умным человеком. Что касается знаменитого неправильного произношения Куэйла (potatoe вместо potato), то я должен вам признаться – мне самому кажется, что Куэйл в чем-то был прав: potatoe куда точнее передает то, что Гумбольдт бы назвал истинной «внутренней формой» potato. (Между прочим, то же самое я думаю по поводу недавнего «грецкого» [Grecians] вместо «греческого» [Greeks Буша: «Нам следует сохранять хорошие отношения с грецким народом». «Грецкий» звучит как-то более благородно, как «ты есмь», к примеру, в то время как Greek чересчур отсылает к geek — разве отцы-основатели нашей доблестной западной цивилизации были скопищем гиков?)

В чем же Буш может сравниться с Куэйлом? Находятся ли его оговорки, подобно лучшим оговоркам Куэйла, на уровне верховных присказок братьев Маркс («Неудивительно, что вы напоминаете мне Эмануэля Равелли, ведь вы И ЕСТЬ Равелли!») или ничуть не менее виртуозных «голдвинизмов» – изречений, приписываемых патриарху Голливуда, продюсеру Сэму Голдвину (от «Устное соглашение не стоит и той бумаги, на которой написано!» до пресловутого «Включите меня вне!»)? Большинство оговорок Куэйла и Буша следуют основной формуле того, что французы называют lapalissades : тавтологических утверждений очевидного, приписываемых мифической фигуре месье Ла Палиса, наподобие «За час до своей смерти месье Ла Палис был совершенно живой». В самом деле, гениальное лапалисовское «Почему бы нам не строить города в сельской местности, где воздух намного чище?» почти совпало со сжатой формулировкой экологической политики Республиканской партии, точно переданной трюизмом Буша: «Я знаю, что люди и рыбы могут вести мирное существование».

Итак, вот несколько примеров элементарной оговорки Буша / Куэйла: «Если мы сейчас не преуспеем, то велик риск провала», «Низкая явка избирателей свидетельствует о том, что на избирательные участки приходит меньше людей», «Для НАСА космос остается в высшем приоритете». Лапалиссады становятся несколько интереснее, когда в качестве каузального объяснения во весь голос предлагается чистая тавтология. Возьмем, к примеру, следующий перл Куэйла: «Когда меня спрашивали во время последних недель, кто же начал бунт и убийства в Лос-Анджелесе, мой ответ был прям и прост. На ком лежит вина за бунт? Вина лежит на бунтовщиках. На ком лежит вина за убийства? Вина лежит на убийцах». (Разумеется, здесь присутствует подспудная консервативная логика, то есть цитата опирается на скрытую негацию: не надо искать «глубинные» причины социальных обстоятельств, всю ответственность несут непосредственные виновники.) Все становится еще интереснее, когда Куэйл причудливо гегельянским образом взрывает тождество, противостоя понятию и его эмпирическим экземплификациям: «Окружающую среду губит не загрязнение. Все дело в нечистотах, которые находятся в нашей атмосфере и в наших океанах, – они-то и губят среду».

Хотя Буш не в состоянии здесь последовать за Куэйлом, он зачастую догоняет его в производстве оговорок, где понятийная оппозиция поднимается до уровня диалектического самоотношения Selbstbeziehung. Вспомните, как он полагал саму оппозицию необратимости и обратимости в качестве обратимой: «Я верю, что мы неминуемо движемся к большей свободе и демократии, – но все может измениться». Дело не только в том, что ситуации бывают либо обратимыми, либо необратимыми: ситуация, которая представляется необратимой, способна превратиться в обратимую. Еще более милый пример подобной рефлексивности: «Будущее будет лучше завтра». Куэйл не просто допустил ошибку, собираясь сказать, что завтра дела будут обстоять лучше: в ближайшем будущем (завтра) само будущее будет выглядеть более приятным для нас. Разве Буш не воспроизводит эту же структуру в следующем заявлении: «Один из общих знаменателей, что я обнаружил, – это то, что ожидания превышают ожидаемое»?

С Куэйлом рефлексивность достигает апогея в следующей цитате, где серия из трех уверток / денегаций завершается самостиранием говорящего: «Холокост был непристойным периодом в истории нашей страны. Я имею в виду, в этом столетии в истории. Но мы все жили в этом столетии. Я не жил в этом веке». Логика прогрессии в этой серии неотвратима: сначала в стремлении свести счеты с темным прошлым своей страны Куэйл приписывает ей преступление века, которое она НЕ совершила; затем он отступает, уточняя, что это деяние не было совершено его страной; в отчаянной попытке вернуться к логике сведения счетов со своим прошлым он учреждает новое сообщество – теперь уже не «нашу страну», а всех нас, которые жили в прошлом столетии и тем самым были ответственны за холокост; наконец, осознав всю чушь, которую он наговорил и в которую сам себя загнал, Куэйл, если угодно, автоматически спасается бегством, исключая себя из собственного столетия. Короче говоря, с помощью жеста, который представляет собой точную инверсию голдвиновского «включите меня вне», Куэйл «исключает себя в» собственный век! Неудивительно, что после этого недоразумения Куэйл сделал заявление, дающее наиболее емкую характеристику Буша: «По-настоящему странные люди могут занять ощутимые позиции и оказать огромное влияние на историю».

И все же есть две области, в которых Буш способен дать Куэйлу фору. Первая область – это постмодернистская диалектика определенности и неопределенности. В мысли Буша неопределенность (касаемо эмпирической фигуры врага) не сбавляет угрозу, а диалектически обращает себя в высшую определенность, в соответствии с которой ДОЛЖЕН БЫТЬ враг и которая тем более опасна, поскольку мы не знаем в точности, кто им может быть. Так что чем больше неопределенности касательно врага, тем больше мы можем быть уверены в том, что он прячется где-то поблизости: «Мы живем в куда более неопределенном мире, чем прежде. В прошлом мы могли быть уверены, в прошлом мы были уверены в противостоянии нас и русских. У нас была определенность, и потому у нас были ядерные арсеналы, направленные друг на друга в целях сохранения мира… И все же, пускай это неопределенный мир, можно быть уверенным в некоторых вещах… Мы уверены, что в мире есть множество безумцев, и террор, и ракеты, ияв этом тоже уверен».

Буш также превосходит Куэйла в том, что касается утонченного рефлексивного переворачивания простого христианского предписания «люби ближнего своего как самого себя». Буш выучил урок диалектики желания и признания из Гегелевой «Феноменологии духа»: напрямую любить себя нельзя – в действительности мы любим быть любимыми другими, то есть мы любим, когда другие любят нас: «Все мы должны прислушаться к универсальному призыву к тому, чтобы любить своего ближнего точно так же, как мы сами любим быть любимыми».

Так что же должен сделать незадачливый Буш, чтобы избежать печальной судьбы Куэйла и развеять туман перед глазами глупой либеральной общественности, которая не может оценить скрытую диалектическую тонкость его высказываний? Как всем известно, верно не только то, что du sublime au ridicule, il n’y a qu’un pas (от великого до смешного один шаг), но и обратное. Вполне возможно, Бушу следует обучиться хайдеггерианскому ремеслу, то есть производству глубоких озарений из тавтологических переворачиваний. А именно, когда мы вспоминаем знаменитый хайдеггеровский перевертыш das Wesen der Wahrheit ist die Wahrheit des Wesens (существо истины есть истина существа) или же его риторическую стратегию вынесения das Wesen какой-либо области за рамки этой области, мы не можем не поразиться тому, с какой легкостью обращается какой-нибудь бушизм в глубокую истину.

«Это месяц предохранения. Я ценю предохранение. Это то, что вы будете делать, баллотируясь в президенты. Вы должны предохраняться» можно было бы перевести следующим образом: «Существо предохранения не имеет никакого отношения к оптическому предохранению материальных ресурсов. Существо предохранения – это предохранение существа самого нашего общества, и как раз-таки им должен заниматься президент Соединенных Штатов, пускай на вульгарном онтическом уровне он позволяет разрушаться большему количеству природных ресурсов, чем за всю предшествующую историю Соединенных Штатов». Стоит ему познать подобное ремесло, как у Буша вновь появится шанс доказать всем, что он представляет собой достойного преемника Билла Клинтона, коль скоро этот хайдеггерианский тренд в американском президентстве был узнаваем уже в эпоху Клинтона. Когда Клинтон ответил на вопрос прокурора о его связи с Моникой Левински («У вас были когда-нибудь?..») своим пресловутым «Все зависит от того, что значит слово „были“», не имел ли он в виду хайдеггеровский Seinsfrage, вопрос о бытии?[55]

* * *

Вспомним классическую остроту Граучо Маркса: «Этот человек выглядит как идиот и ведет себя как идиот, но это не должно вас обманывать – он действительно идиот!» Разве мы не сталкиваемся с ее версией в развязке «Головокружения» Хичкока? «Эта женщина (Джуди) выглядит как Мадлен и ведет себя как Мадлен, но это не должно вас обмануть – она и есть Мадлен!»[56]

ВАРИАЦИЯ

• Вспомним часто цитируемую шутку братьев Маркс про Равелли.

Сполдинг: Я был знаком с одним товарищем, который выглядел точь-в-точь как вы, по имени… как же его… Эмануэль Равелли. Вы, случаем, не его брат?

Равелли: Я Эмануэль Равелли.

Сполдинг: Вы Эмануэль Равелли?

Равелли: Я Эмануэль Равелли.

Сполдинг: Что ж, тогда неудивительно, что вы на него так похожи… Тем не менее я настаиваю на том, что сходство есть[57].

* * *

Сегодня старый анекдот про богача, говорящего своему слуге: «Прогони этого бедняка, просящего милостыню, – я так чувствителен, что не выношу вида страдающих людей!», актуален как никогда[58].

* * *

В старом анекдоте из ныне не существующей Германской Демократической Республики немецкий пролетарий получает работу в Сибири; зная о том, что цензоры будут читать всю почту, он говорит своим друзьям: «Давайте условимся так: если вы получите от меня письмо, написанное обычными синими чернилами, то в нем правда; если оно написано красными, то в нем ложь». Через месяц его друзьям приходит первое письмо, написанное синими чернилами: «Здесь все совершенно замечательно: в магазинах всего навалом, еды тоже, квартира большая, топят хорошо, в кинотеатрах крутят западные фильмы, много красивых девчонок, легких на подъем; один недостаток – нет красных чернил.».

Разве не так обстоят дела в наши дни? У нас есть какие угодно свободы – одного не хватает: красных чернил. Мы «ощущаем себя свободными», поскольку нам недостает, собственно, языка для выражения своей несвободы. Вот что означает нехватка красных чернил: сегодня все основные понятия, используемые для обозначения существующего конфликта, – «борьба с террором», «демократия и свобода», «права человека» и т. д. и т. п. – представляют собой ложные понятия, которые мистифицируют наше восприятие ситуации вместо того, чтобы позволить нам ее помыслить. Главная задача сегодняшнего дня – дать протестующим красные чернила[59].

* * *

В классической сцене из бурлескной голливудской комедии девушка спрашивает парня: «Хочешь на мне жениться?» – «Нет!» – «Не увиливай ты, отвечай прямо!» В известном смысле ее логика справедлива: единственный приемлемый прямой ответ для девушки – «Да!», поэтому все остальное, включая прямое «Нет!», считается отговоркой. Эта логика, разумеется, опирается на принудительный выбор: вы свободны принимать решения при условии, что делаете правильный выбор. Разве священник не опирается на тот же самый парадокс в споре с мирянином-скептиком? «Веруешь ли ты в Господа?» – «Нет». – «Да кончай уже юлить, ответь мне прямо!» В глазах священника единственный прямой ответ, опять же, – утверждение веры: атеистическое отрицание веры вовсе не занимает ясную симметричную позицию, а пытается избежать проблемы столкновения с Божественным.

И разве не то же самое происходит с выбором «демократия или фундаментализм»?

Можно ли, на языке подобного выбора, в действительности выбрать «фундаментализм»? В том, как правящая идеология навязывает нам выбор, проблематичным оказывается не «фундаментализм», а, скорее, сама демократия: как если бы единственной альтернативой фундаментализму была политическая система парламентской либеральной демократии[60].

* * *

В Израиле есть анекдот про Билла Клинтона, который посещает Биби Нетаньяху. Когда Клинтон замечает загадочный синий телефон, он спрашивает Биби о нем. Биби отвечает: по нему можно разговаривать с Самим на небесах. Вернувшись в Штаты, завистливый Клинтон приказал секретной службе добыть ему такой же телефон любой ценой. Через две недели они его достают, причем в рабочем состоянии, вот только счета за разговоры были чрезвычайно велики – два миллиона долларов за минуту разговора с Ним. Так что Клинтон в бешенстве звонит Биби и возмущается: «Как ты можешь позволить себе такой телефон, если мы этого не можем? Ведь мы оказываем тебе финансовую поддержку…» А Биби ему спокойно отвечает: «Все совсем не так! Дело в том, что для нас, евреев, звонки рассчитываются по местному тарифу…»

Любопытно, что в советской версии анекдота вместо Бога говорится об аде. Когда Никсон посещает Брежнева и замечает особый телефон, Брежнев ему объясняет, что это связь с самим адом. В конце шутки, когда Никсон жалуется на огромный счет за телефон, Брежнев спокойно отвечает: «Для нас в Советском Союзе звонки в ад идут по местному тарифу»[61].

* * *

Тысячи работников, лишившихся своих рабочих мест и сбережений, безусловно, подверглись риску, но в этом не было подлинного выбора – риск явился им сам, как слепой рок. Те же, кто, напротив, действительно имел возможность вмешаться в ситуацию (топ- менеджеры), минимизировали свои риски, получив деньги за акции и опционы перед банкротством, – реально риски и выбор были, следовательно, идеальным образом распределены… И вновь, по поводу популярного представления о том, что сегодняшнее общество является обществом рискованных выборов, можно сказать, что одни (менеджеры «Энрона») выбирают, тогда как другие (рядовые работники) рискуют…

Следует признать парадокс, заключающийся в том, что концентрационные лагеря и лагеря беженцев для поставок гуманитарной помощи представляют собой два лика, человеческий и бесчеловечный так сказать, одной и той же социологической формальной матрицы. И в обоих случаях уместна жестокая шутка из «Быть или не быть» Любича. Когда спрашивали о немецких концентрационных лагерях в оккупированной Польше, персонаж по имени «концентрационный лагерь Эрхардт» отвечал: «Мы концентрируем, а поляки разбивают лагерь».

(Не относится ли то же самое к банкротству «Энрона» в январе 2002 года, которое можно также проинтерпретировать как своего рода иронический комментарий к понятию общества риска? Тысячи работников, которые лишились рабочих мест и сбережений, вне всяких сомнений, подверглись риску, однако у них не было подлинного выбора – риск к ним явился сам, подобно слепому року. А вот топ-менеджеры, которые действительно могли вмешаться в ситуацию, минимизировали свои риски, обналичив акции и опционы перед банкротством, – настоящие риски и выборы распределились милейшим образом… Опять-таки, по поводу расхожего представления о том, что сегодняшнее общество – это общество рискованных выборов, можно сказать, что одни – менеджеры – выбирают, в то время как другие – работники – рискуют…)[62]

* * *

В одной из гомерически смешных сцен в «Быть или не быть» претенциозный польский актер Йозеф Тура, который должен войти в образ жестокого офицера гестапо Эрхардта в ходе тайной миссии, изображает его чересчур театрально. Так, на замечания собеседника о его жестоком обращении с поляками он реагирует грубым громким смехом и говорит: «Так ведь меня и называют концентрационным лагерем Эрхардтом, ха- ха-ха!» Мы, зрители, видим здесь нелепую карикатуру. Несколько позднее Туре приходится бежать, поскольку прибывает настоящий Эрхардт. Когда вновь заходит разговор о слухах вокруг его фигуры, он реагирует на замечания собеседников точно таким же нелепым гипертрофированным образом. Посыл ясен: даже сам Эрхардт не совпадает непосредственно с собой, он также подражает своему двойнику или, если точнее, нелепой идее самого себя. Тура играет его, но Эрхардт тоже играет себя.

В «Головокружении» Хичкока мы сталкиваемся с более трагичной разновидностью того же жуткого совпадения: вульгарная Джуди под давлением Скотти и из своей любви к нему пытается выглядеть и действовать как роскошная и неземная Мадлен, но в итоге она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО оказывается Мадлен – речь идет об одном и том же человеке, ведь «настоящая» Мадлен, которую ранее встретил Скотти, уже была фальшивкой. Но такая тождественность Джуди и Джуди – Мадлен, опять же, делает более ощутимой абсолютную инаковость Мадлен в отношении Джуди – эта Мадлен нигде не представлена, эта Мадлен присутствует лишь под видом эфемерной «ауры», которая обволакивает Джуди – Мадлен[63].

* * *

Иеремия Бентам ввел уникальное понятие «автоиконы» – представление о том, что вещь выступает наилучшим обозначением самой себя (примерно как в шутке Льюиса Кэрролла про англичан, использующих все более и более крупные карты, пока наконец не берут в качестве собственной карты саму Англию)[64].

* * *

В той мере, в которой меланхолик оплакивает то, что сам еще не утратил, трагической процедуре скорби в меланхолии присуща комическая субверсия, как в старом расистском анекдоте про цыган: когда идет дождь, они рады, поскольку знают, что после него всегда светит солнце; когда светит солнце, они грустят, поскольку знают, что в будущем в какой-то момент пойдет дождь[65].

* * *

В старом советском анекдоте у армянского радио спрашивают: «Выиграл ли Рабинович новый автомобиль в государственной лотерее?» – «В принципе да, он выиграл. Только это был не автомобиль, а велосипед, и не новый, а старый, и он не выиграл велосипед – его у Рабиновича украли!»[66]

* * *

В бывшей Югославии был популярен один старый расистский анекдот про цыгана на приеме у психиатра. Психиатр сперва объясняет цыгану, что такое свободные ассоциации: ты сразу говоришь то, что приходит на ум, в ответ на реплику психиатра. Затем психиатр переходит к самому тесту:

– Стол.

– Чертова Фатима.

– Небо.

– Чертова Фатима.

И так далее, пока психиатр не выпаливает:

– Вы меня не поняли! Вы должны говорить мне, что приходит вам на ум, то, о чем вы думаете, когда я произношу свое слово!

– Да, я понял вас, – спокойно отвечает цыган, – я не так глуп, но я постоянно думаю о чертовой Фатиме![67]

* * *

Этот анекдот, который четко передает структуру гегелевской «абстрактной всеобщности», тем не менее следует дополнить неожиданным поворотом из концовки другого анекдота, в котором учитель биологии спрашивает ученика о различных животных, а тот постоянно сводит ответ к определению лошади:

– Что такое слон?

– Животное, живущее в джунглях, где нет лошадей. Лошадь – это одомашненное четвероногое млекопитающее, которое используется для катания, работы в поле или же запрягается в повозки.

– Что такое рыба?

– Животное без ног, в отличие от лошади. Лошадь – это одомашненное млекопитающее…

– Что такое собака?

– Животное, которое лает, в отличие от лошади. Лошадь – это одомашненное млекопитающее…

И так далее, пока наконец отчаявшийся учитель не спрашивает:

– Ладно, ну а что такое лошадь?

Озадаченный и полностью сбитый с толку ученик удивляется, начинает мямлить и плакать, не будучи способен дать ответ[68].

* * *

Шутки про хорватского президента Франьо Туджмана по большей части демонстрируют структуру, представляющую интерес для лаканианской теории. К примеру: почему нельзя играть в прятки с Туджманом? Если он спрячется, никто не будет его искать… Прятаться имеет смысл, только если люди действительно захотят тебя найти: милая либидинальная мораль. Однако наилучшим примером служит шутка про Туджмана и его большую семью, летящих в самолете над Хорватией.

Зная о слухах, будто многие хорваты ведут печальную и несчастную жизнь, в то время как он и его друзья накапливают богатство, Туджман говорит: «Что, если я выкину чек на миллион долларов из иллюминатора, чтобы по крайней мере один хорват стал счастливым?» Жена заискивающе отвечает ему: «Дорогой, почему бы тебе не выбросить два чека по полмиллиона долларов каждый, чтобы порадовались уже двое хорватов?»

В разговор вступает дочь: «Почему бы тебе не выбросить четыре чека на четверть миллиона долларов, чтобы счастливыми оказались четверо хорватов?» И так далее, пока наконец внук Туджмана – пресловутый ребенок, устами которого глаголит истина, – не говорит: «Дедушка, но почему вам просто не выкинуться самому из окна, чтобы все хорваты стали счастливыми?»[69]

* * *

Существует стандартная сербохорватская непристойная шутка-загадка: «Как приготовить яичницу-глазунью? Положить член на лоб!» (В славянской группе языков тестикулы в просторечии называют яйцами, а не шарами.) Так объясняется сцена, свидетелем которой я стал в бараке: после одного особенно противного обеда, который многие солдаты даже не стали доедать, несчастный солдат (будущая жертва розыгрыша), лежа на своей койке, по неосторожности пожаловался, что он все еще очень голоден и был бы не прочь съесть какое-нибудь простое блюдо наподобие глазуньи. Его товарищи сразу воспользовались выпавшим шансом и обеспечили «глазунью», положив ему на лоб член[70].

* * *

В старые добрые времена «реально существующего социализма» каждому школьнику не раз говорили о том, как Ленин любил читать и что он советовал молодежи: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» В одном классическом анекдоте эпохи социализма этот девиз производит очаровательный подрывной эффект, будучи помещенным в неожиданный контекст. У Маркса, Энгельса и Ленина спросили, кого бы они предпочли иметь – жену или любовницу. Маркс, чье отношение к интимным вопросам, как известно, было очень консервативным, ответил: «Жену». Энгельс, умевший получать удовольствие от жизни, ответил, разумеется: «Любовницу». Удивил всех Ленин, когда сказал: «Обоих – жену и любовницу!» Быть может, он втайне искал избыточного сексуального наслаждения? Нет, ведь он сразу же объяснил свой ответ: «Потому что любовнице можно сказать, что идешь к жене, а жене – что идешь к любовнице…» – «А на самом-то деле куда?» – «А на самом деле – в библиотеку: учиться, учиться и еще раз учиться!»[71]

* * *

Оппозицию «олух – плут» замечательно демонстрируют два пошлых восточноевропейских анекдота о яичках. В первом из них посетитель сидит в баре и пьет виски. По стойке бара проходит, пританцовывая, обезьяна, приближается к стакану, моет в нем яйца и точно так же уходит, пританцовывая. Пораженный посетитель заказывает еще стакан виски, и та же сцена повторяется. В ярости клиент спрашивает у бармена: «Вы не знаете, почему в моем виски моет яйца обезьяна?» Бармен отвечает: «Без понятия. Спросите у цыгана, он должен знать». Посетитель поворачивается к цыгану, который бродит по бару и развлекает гостей, играя на скрипке и распевая песни, и спрашивает: «Вы не знаете, почему в моем виски моет яйца обезьяна?» Цыган спокойно отвечает: «Разумеется, знаю!» – и начинает петь меланхоличную песню: «Почему моет яйца обезьяна в моем виски, ах почему…» Фишка здесь, конечно, заключается в том, что цыгане-музыканты должны знать наизусть сотни песен и исполнять их по заказу, и поэтому цыган воспринял вопрос посетителя в качестве заказа песни об обезьяне, которая моет яйца в виски. Такова поэзия идеологии во всей ее красе.

События второго анекдота происходят в XIV веке на Руси под татаро-монгольским игом. Крестьянин с молодой женой прогуливаются по пыльной деревенской дороге, где сталкиваются с татарским всадником, который говорит крестьянину, что будет насиловать его жену. При этом он добавляет: «Раз на земле столько грязи и пыли, ты должен держать мои яйца, пока я насилую твою жену, чтобы они не испачкались!» После того как татарин заканчивает и скачет дальше, крестьянин начинает смеяться и прыгать от радости. Когда жена спрашивает его с удивлением: «Как можно радоваться, когда в твоем присутствии грубо изнасиловали твою жену?» – крестьянин отвечает: «Но я его надул! Я не держал яйца, так что теперь они все в пыли!» Печальная шутка рассказывает о затруднительном положении, в котором оказались диссиденты: они думали, что наносят серьезные удары по партийной номенклатуре (представителям обычного народа), но все, что им удавалось делать, так это пачкать яички номенклатуры в то время, пока она насиловала народ. Разве левые сегодня не находятся в том же положении? (Среди современных терминов, которые обозначают аккуратное пачканье яичек тех, кто у власти, мы находим «деконструкцию» и «защиту гражданских свобод».)

В знаменитом противостоянии в университете Саламанки в 1936 году Мигель де Унамуно посмеивался над франкистами: «Venceréis, pero no convenceris» («Вы можете выиграть, но не убедить»). Неужели это все, что левые сегодня могут сказать о торжестве глобального капитализма? Неужели им суждено, наоборот, убеждать, но проигрывать (и быть особенно убедительными в ретроактивном объяснении причин своих поражений)? Наша задача – выяснить, как продвинуться вперед. Нашим одиннадцатым тезисом будет следующий: в нашем обществе левые критики лишь различным образом пачкали яички тех, кто находится при власти, но дело заключается в том, чтобы отрезать их[72].

* * *

Взять хоть старый анекдот о разнице между советским бюрократическим и югославским самоуправленческим социализмом: в России номенклатура ездила в дорогих лимузинах, в то время как в Югославии простой народ сам разъезжал в лимузинах посредством своих представителей[73].

* * *

Несомненно, величайшими мастерами юмора в кино (в отличие от братьев Маркс с их остротами) являются члены группы Монти Пайтон. Давайте вспомним сцену из «Смысла жизни», действие которой происходит в квартире супружеской пары. В дверь звонят два представителя службы «трансплантации живых органов» и угрожают отнять печень мужа. Бедняга сопротивляется: по его словам, они имеют право забрать печень лишь в случае его смерти. Однако двое мужчин уверяют, что он в любом случае не переживет изъятие органа.

Мужчины приступают к делу и с холодным безразличием извлекают из его тела окровавленные органы. Не в силах на это смотреть, жена уходит на кухню. Один мужчина идет за ней следом и также требует от нее печень. Она отказывается, но из холодильника вдруг выскакивает некий господин и начинает петь о миллиардах звезд и планет и о том, сколь разумно они расположены во Вселенной. Как только жена осознает, насколько мала и незначительна ее проблема в сравнении со всей Вселенной, она с радостью соглашается пожертвовать печенью[74].

* * *

Это неотъемлемое обращение к Другому, из-за которого «не существует Дон Жуана без Лепорелло» (ведь для Дон Жуана занесение своих побед в список Лепорелло, несомненно, важнее самих побед), и выступает темой паршивого анекдота о бедняке, выжившем после кораблекрушения и оказавшемся на необитаемом острове с Синди Кроуфорд, с которой он занимается сексом. Кроуфорд спрашивает бедняка, полностью ли он удовлетворен, на что он отвечает: да, но у него осталась одна маленькая просьба для достижения полного блаженства – не могла бы она переодеться его лучшим другом, натянуть на себя штаны и нарисовать на лице усы? Кроуфорд удивляется и начинает подозревать, что бедняк просто скрытый извращенец, но он успокаивает ее и говорит, что дело не в этом, в чем она скоро убедится. Она выполняет его просьбу, после чего бедняк подходит к ней, толкает локтем под ребро и говорит с грязной ухмылкой мужского товарищества: «Знаешь, что со мной сейчас приключилось? Я трахнул Синди Кроуфорд!»[75]

* * *

Как подчеркивал Делёз, глупый анекдот о мазохисте, который просит садиста его жестоко избить, на что тот отвечает со злорадной ухмылкой «Ни за что…», никак не соотносится с тем, как в действительности обстоят дела: отношения между садизмом и мазохизмом не являются взаимодополнительными. Иными словами, садист и мазохист совершенно точно не могут образовать идеальную пару, коль скоро по природе своих отношений каждый из партнеров не может получить от другого желаемое (боль мазохиста не может напрямую доставить удовлетворение садисту, и наоборот)[76].

* * *

В одном из своих писем Фрейд вспоминает шутку про новоиспеченного мужа, чей друг спрашивает, как выглядит его жена, насколько она прекрасна. Муж отвечает: «Лично мне она не очень нравится, но это вопрос вкуса»[77].

* * *

Хичкок рассказывает анекдот, из-за которого макгаффин и получил свое имя. Это шутка из серии «незнакомцы в поезде». У нее также есть югославская версия с альтернативной развязкой:

– Что это там лежит на багажной полке?

– Это макгаффин.

– Для чего он нужен?

– Для истребления львов в Горной Шотландии.

– Но ведь там нет львов.

Кульминация А: Так и это не макгаффин.

Кульминация Б: Видишь – сработал![78]

* * *

Гегельянский субъект возникает именно благодаря рефлексивному, самоприменимому повтору логического оператора, как в бородатом анекдоте про каннибала, который съел последнего каннибала в племени[79].

* * *

Один из выводов, которые можно отсюда сделать, заключается в следующем: пытаясь дать ответ на вопрос «Почему именно евреев выбрали на роль козла отпущения в антисемитской идеологии?», мы можем с легкостью угодить в ловушку антисемитизма, если попытаемся отыскать загадочную особенность, которая делает евреев подходящими для этой роли. Тот факт, что именно евреев выбрали на роль «Еврея», в конечном счете случаен – как это показывает анекдот про антисемитов: «Во всех наших бедах виноваты евреи и велосипедисты. – Велосипедисты-то почему? – НУ А ПОЧЕМУ ЕВРЕИ?»[80]

* * *

Лежащий в его основе механизм рассматривался Мишелем Пешё в применении к шуткам типа: «Папа родился в Манчестере, а мама – в Бристоле; довольно-таки странно, что мы трое встретились друг с другом!»[81]

* * *

Подобное прочтение Гегеля неизбежно вступает в разногласие с общим представлением об «абсолютном знании» как о чудовище понятийной тотальности, не оставляющем места случайности и контингентности. Это расхожее представление о Гегеле стреляет слишком быстро, подобно солдату из польского анекдота времен военного положения, введенного Ярузельским. Патруль получил право без предупреждения стрелять в людей на улице после начала комендантского часа (после десяти вечера). Один из двух патрульных солдат замечает человека, спешащего куда-то без десяти десять, и сразу же в него стреляет. Когда напарник спрашивает его, почему он выстрелил, если до комендантского часа еще десять минут, тот отвечает: «Я знаю его – парень живет в другом районе и в любом случае бы не успел вернуться домой, вот я и выстрелил»[82].

* * *

Дело в том, как объясняет Лакан, что король голый лишь под своим платьем, так что если психоанализ и занимается разоблачением, то, скорее, в духе шутки Альфонса Алле. Некий человек указывает на женщину и с ужасом восклицает: «Только посмотрите, какой срам, она же под одеждой совсем голая!»[83]

* * *

Есть один весьма гегельянский по духу анекдот, который замечательно передает то, каким образом истина проистекает из неузнавания и наш путь к ней совпадает с самой истиной. В начале века в одном вагоне поезда встречаются поляк и еврей. Поляк нервно ерзает на месте и все смотрит на еврея, будто бы чем-то раздраженный. В конце концов, не сумев удержать себя в руках, он выпаливает:

– Скажи-ка, как вам, евреям, удается выжимать у людей все до копейки и богатеть?

Еврей отвечает:

– Ладно, я расскажу, но тебе придется дать мне пять злотых.

После передачи денег еврей начинает свой рассказ:

– Сначала надо взять мертвую рыбу и отрезать ей голову, а внутренности положить в сосуд с водой. Затем около полуночи при полной луне следует зарыть сосуд во дворе церкви…

– И что? – нетерпеливо прерывает его поляк. – Сделав это, я разбогатею?

– Не спеши, я еще не закончил. Если ты хочешь узнать остальные подробности, то тебе придется заплатить мне еще пять злотых.

Получив дополнительные деньги, еврей продолжил свой рассказ, но вскоре вновь остановился и потребовал «добавки», а потом еще и еще, пока поляк не взбесился и не закричал на него:

– Ах ты грязный мошенник, неужели ты думал, что я не замечу твой трюк? Нет у тебя никакого секрета, ты просто хочешь выжать из меня все до копейки!

На что еврей спокойно и покорно ему отвечает:

– Что ж, теперь ты знаешь, как нам, евреям, удается…[84]

ВАРИАЦИЯ

• Вспомним анекдот о еврее и поляке, в котором еврей вытягивает из поляка деньги под предлогом того, что расскажет поляку, как евреям удается выжимать из людей все до копейки. Пылкое антифеминистское выступление Вейнингера – «Никакой женской тайны не существует, под маской Тайны – ничто!» – остается на том же уровне, что и гнев поляка, когда до него доходит, что еврей, все откладывая и откладывая финальное откровение, попросту вытягивает из него деньги. Только вот Вейнингеру не удается предпринять жест, который был бы аналогичен ответу еврея на ярость поляка: «Теперь ты знаешь, как нам, евреям, удается выжимать из людей все деньги…» – жест, который бы переинтерпретировал и переопределил провал как успех. Что-то наподобие: «Смотрите, таящееся под маской ничто – та самая абсолютная негативность, из-за которой всякая женщина представляет из себя субъект par excellence, а не ограниченный субъект, противостоящий силе субъективности!»[85]

* * *

Той же структурой обладает еще одна шутка, хотя зачастую это упускается из виду, – а именно шутка о вратах Закона из девятой главы «Процесса» Кафки. Прежде чем врата были навсегда запечатаны, умирающий поселянин спросил привратника: «Ведь все люди стремятся к Закону, как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?» Видя, что поселянин уже на пороге смерти и слух его не так хорош, привратник кричит изо всех сил: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их»[86].

Можно было бы даже придумать другую развязку, чтобы сблизить рассказ Кафки с историей о поляке и еврее. После долгого ожидания поселянин приходит в ярость и кричит: «Ах ты грязный мошенник, зачем ты притворялся, что охраняешь доступ к важной тайне, если прекрасно знал, что за вратами нет ничего и что они предназначены для меня одного, чтобы захватить мое желание!» Привратник же (если представить на его месте аналитика) ему отвечает: «Что ж, теперь ты открыл настоящий секрет. За дверью находится лишь то, что поместило туда твое желание»[87].

* * *

«Заголовок письма» у Лакана ближе, скорее, к названию картины, как в анекдоте про «Ленина в Польше». На выставке в Москве висит картина, где изображена супруга Ленина Надежда Крупская в постели с юным комсомольцем. Ее заголовок – «Ленин в Польше». Озадаченный посетитель спрашивает экскурсовода:

– А где же Ленин?

– А Ленин в Польше, – спокойно и с достоинством отвечает экскурсовод[88].

* * *

Если анекдот про Ленина в Польше иллюстрирует логику господствующего означающего, то другой анекдот симметрично его оборачивает и демонстрирует логику объекта: шутка про призывника, который пытался уклониться от службы в армии, притворяясь безумцем. Выдуманный им симптом заключался в том, что он навязчиво проверял любые бумаги, до которых мог дотянуться, и повторял: «Это не та!» Его отправляют к военному психиатру, и в кабинете врача призывник также изучает все бумаги, даже те, что лежали в мусорной корзине, и повторяет: «Это не та!» Психиатр убеждается, что призывник действительно сумасшедший, и выдает ему освобождение от призыва. Призывник смотрит на бумагу и радостно произносит: «А вот эта та!»

Лакановский objet a – это парадоксальная сущность, которая возникает в качестве результата ее поисков субъектом[89].

* * *

Именно поэтому его [статус Реального] можно проиллюстрировать на примере множества шуток, опирающихся на одну и ту же схему: «Это то самое место, где герцог Веллингтон произнес свои знаменитые слова?» – «Да, место то самое, но слов он этих никогда не произносил». Никогда-не-произнесенные слова и есть лакановское Реальное. Примеры можно умножать ad infinitum : «Смит не только не верит в призраков, он к тому же их не боится!» Так вплоть до самого Бога, который, согласно Лакану, принадлежит Реальному: «Бог обладает всеми совершенствами за исключением одного: его не существует!»[90]

* * *

Это напоминает советский анекдот о еврее Рабиновиче, который захотел эмигрировать. Служащий из отдела виз и регистрации спрашивает его, почему он решил уехать, на что Рабинович отвечает: «По двум причинам. Во-первых, я боюсь, что у коммунистов отберут власть, начнется контрреволюция и новые власти обвинят евреев во всех преступлениях коммунистического режима. Вновь начнутся еврейские погромы…» Чиновник прерывает его: «Но это же полная чушь! Советский Союз не может измениться, власть коммунистов будет вечной!» – «А это, – говорит Рабинович, – уже во-вторых»[91].

ВАРИАЦИИ

• Это примирение у зрелого Гегеля устроено, опять же, как в анекдоте о Рабиновиче: «Современное общество примирилось с собой по двум причинам. Во-первых, дело в воздействии гражданского общества…» Но воздействие гражданского общества представляет собой непрестанный раздор – сам механизм распада и безжалостной конкуренции! «А это вторая причина. Раздор с конкуренцией как раз-таки и ставит индивидов в полную зависимость друг от друга, порождая предельную социальную связь»[92].

• Не вернулись ли мы к строению шутки о Рабиновиче? «Почему вы считаете, что вас кто-то эксплуатирует?» – «По двум причинам. Во-первых, когда я работаю, капиталист отнимает у меня прибавочную стоимость». – «Но вы же безработный; никто не отнимает у вас прибавочную стоимость, потому что вы ее не создаете!» – «А это во-вторых». Здесь все опирается на то обстоятельство, что тотальность капиталистического производства не только нуждается в работниках, но и сама производит «резервную армию» из тех, кто не может найти работу: последние не просто находятся вне обращения капитала, а активно им производятся в качестве безработных. Или, если вернуться к шутке из «Ниночки», они не просто находятся без работы – сама их безработность служит положительной характеристикой, как «безмолочность» для кофе[93].

• Давайте перескажем этот опыт на мотив шутки про Рабиновича: «Мы собираемся в Иерусалим по двум причинам. Во-первых, мы хотим найти гробницу Христа, дабы тем самым прильнуть к Божественности». – «Но ведь там вы обнаружите, что она пуста, что в ней ничего нет. Все, что у вас есть, – это вы сами, находящиеся там христиане». – «Что ж, это сообщество духа И ЕСТЬ живой Христос, а как раз его-то мы и ищем!» То же самое и с воскресением: «Христос воскреснет!» – «Но мы, его последователи, ожидающие его пришествия, ничего не замечаем». – «Да, вы ничего не видите – чего вы не видите, так это того, что дух вашего сообщества, связывающая вас любовь И ЕСТЬ воскреснувший Христос!» То же самое, даже в большей мере, относится ко всей теме Второго пришествия: ничего «на самом деле не произойдет», не будет никакого чуда Божьего явления, люди просто поймут, что Бог УЖЕ ЗДЕСЬ – и находится он в самом Духе их коллектива[94].

• В бывшей Югославии гуляла немного неожиданная версия анекдота о Рабиновиче. Офицер хочет сделать солдата-цыгана более образованным, обучая его поэзии. Для того чтобы объяснить ему, что такое рифма, офицер приводит пример: «Играю на балалайке, трахаю твою мамку» (на сербском: igram balalaiku, jebem tvoiu maiku). Цыган отвечает: «О, я понял! Вот еще одна – играю на балалайке, трахаю твою жену». – «Но это же не рифма!» – «Может быть, зато это правда». Фишка в том, что на сербском последняя реплика содержит в себе слабую рифму (nije rima, ali je istina), и поэтому цыган все же произносит рифму, но в качестве второго ответа на реакцию офицера, которую вызвал первый, неправильный ответ (без рифмы)[95].

• Вот к чему прибегнул Гегель, чтобы совершить диалектический сдвиг, при помощи которого предикат сам превращается в субъект. Этот сдвиг, опять же, можно было бы представить в виде шутки про Рабиновича: «Я нашел сущность феминности». – «Но ее нельзя найти, она рассеяна и разбросана». – «Что ж, эта рассеянность И ЕСТЬ сущность феминности»[96].

• В наши дни, однако, евреи действительно боятся, что с распадом коммунизма и с появлением националистических движений, которые открыто придерживаются антисемитских позиций, во всех бедах вновь будут винить именно их, и поэтому мы сегодня можем с легкостью представить себе инверсию шутки про Рабиновича, где на вопрос служащего он отвечает: «По двум причинам. Во-первых, я знаю, что коммунизм в России будет царить вечно и что ничего не изменится; для меня это невыносимая перспектива». – «Но ведь это полный бред, грехи коммунизма будут жестоко отомщены!» – «А это во-вторых»[97].

* * *

Итак, феномен высказывает истину лишь тогда, когда выдает себя за ложь, как еврей из фрейдовского анекдота, который часто вспоминал Лакан. Еврей упрекает своего друга: «Почему ты говоришь, что едешь в Краков, а не в Лемберг, когда на самом деле едешь в Краков?» (Произнести правду означает нарушить кодекс обмана, которому по умолчанию подчинены их отношения: когда один из них собирается в Краков, он должен соврать, что едет в Лемберг, и наоборот.)[98]

ВАРИАЦИИ

• Оппозиция социалистического самоуправления и «бюрократического» социализма государственного толка представляет собой элементарную семантическую ось, с помощью которой легитимируется правление Партии. Партийно-государственная бюрократия легитимирует свое правление через идеологию, в которой она же сама обозначается как главный враг, и поэтому обычный югославский гражданин может задать правящей бюрократии тот же вопрос, который задавал один еврей другому в приведенной нами ранее шутке: «Почему ты говоришь мне, что величайший враг рабочего самоуправления – это партийно-государственная бюрократия, если она и правда выступает его величайшим врагом?»[99]

• Прямо как в новой версии старого еврейского анекдота: «Вы же вежливый человек, так почему вы ведете себя так, будто пытаетесь быть вежливым?»[100]

• Загадку символического порядка лучше всего иллюстрирует таинственный статус того, что мы привыкли называть «вежливостью». Когда при встрече со знакомым я говорю: «Рад тебя видеть! Как поживаешь?», мы оба понимаем, что в некотором смысле «это не всерьез» (ведь если мой собеседник заподозрит, что мне и правда интересно, как он поживает, он может неприятно удивиться, как если бы я пытался разузнать у него нечто личное, то, что меня не касается, – если перефразировать старый фрейдовский анекдот: «Почему ты говоришь, что рад меня видеть, когда на самом деле рад меня видеть?»)[101].

• Это различие между двумя разновидностями явления (тем, как вещи действительно нам являются, и тем, как нам представляется, как они нам являются) связано со структурой фрейдовской шутки про еврея, который жалуется своему другу: «Зачем же ты говоришь мне, что едешь в Лемберг, когда на самом деле ты направляешься в Лемберг?» В случае товарного фетишизма, к примеру, когда я непосредственно воспринимаю деньги в качестве узла общественных отношений, а не какого бы то ни было магического предмета и обращаюсь с ними как с фетишем лишь в своей практике, так что площадкой для фетишизма служит моя настоящая социальная практика, меня могли бы упрекнуть следующим образом: «Почему вы говорите, что деньги – это всего лишь узел общественных отношений, когда на самом деле они представляют собой лишь узел общественных отношений?»[102]

• Следовательно, здесь нельзя не вспомнить старый фрейдовский анекдот про еврея, который врет другу о том, куда направляется, с помощью самой истины: «Почему Клинтон сказал, что следует прислушаться к протестующим, если к протестующим действительно следует прислушаться?»[103]

• Если вспомнить фрейдовский еврейский анекдот («Почему ты говоришь, что едешь в Лемберг, когда на деле едешь в Лемберг?»), основной скрытый упрек партнера-сопляка к новой femme fatale можно сформулировать так: «Почему ты ведешь себя так, будто ты холодная сука-манипулятор, когда на самом деле ты просто холодная сука-манипулятор?»[104]

* * *

Воздействие Реального заметно в анекдоте о пациенте, который жалуется аналитику, что у него под кроватью завелся огромный крокодил. Аналитик объясняет пациенту, что это его паранойяльная галлюцинация, и постепенно излечивает его – пациент прекращает видеть крокодила. Пару месяцев спустя аналитик встречает на улице друга бывшего пациента с крокодильим наваждением и спрашивает, как тот поживает. Друг отвечает: «Погодите-ка, вы про кого спрашиваете? Про того моего приятеля, которого съел крокодил?»

* * *

Но это лишь одна сторона фаллического парадокса. Обратная его сторона запечатлена в шутке-загадке: «Что на свете легче всего остального? Фаллос, ведь только его можно поднять одной лишь мыслью»[105].

ВАРИАЦИЯ

• Эрекция зависит исключительно от меня, от моего сознания (как в старой шутке: «Какой предмет самый легкий в мире? Член, ведь только его можно поднять силой мысли!»), но вместе с тем я не имею над ней власти (если я не в том настроении, то никакая сила воли не поднимет его – именно поэтому для Августина Блаженного то обстоятельство, что эрекция не подчиняется моей воле, служит Божественной карой за надменность и самонадеянность мужчины, за его желание стать хозяином мира)[106].

* * *

– Слышали анекдот про тупого червя, который пытается проникнуть в пухлый пончик?

– Нет.

– Как и я.

Комедия – это кризис легитимности, за которым следует внезапное появление рога изобилия.

Послесловие Момуса

В моей «Книге шуток» (это роман, в котором история одной семьи рассказывается сугубо через шутки) одна шутка появляется дважды. Я узнал ее от Жижека, приписывающего ее Фрейду. В начале эссе 2004 года «Иракцы и чайник, который одолжили» он пишет: «Все мы помним старый анекдот про чайник, на примере которого Фрейд объяснял причудливую логику сновидений: 1) я ни разу не брал у тебя чайник; 2) я вернул тебе его целым и невредимым; 3) в чайнике уже была дырка, когда я его у тебя одолжил». Это анекдот, головоломка или синдром? Это форма ситуации, говорит Жижек. Это структура.

Похоже, мозг Жижека довольно хорошо подходит для распознания различных ситуационных форм. Размышляя о чем-то из реального мира, он внезапно различает в этом предмете ту же базовую структуру, что и в абсурдной ситуации из шутки, которую он слышал, причем зачастую из авторитетного источника – Деррида, Лакана или Фрейда.

Этот метод помогает нам по-новому понять, что такое «легкость глубины». Мы наблюдаем за очаровательной игривостью великих философских мастеров и начинаем воспринимать саму философию – на ее высшем, наиболее легком уровне – как нечто сродни смеху и остроумию; «улыбка богов». Некоторые сценарии в реальном мире могут быть такими же абсурдными, как анекдоты: их смехотворность оказывается очевидной вне зависимости от того, насколько они трагичны.

Как любит напоминать нам Жижек, цитируя Маркса, цитирующего Гегеля, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса. И смех над фарсом имеет возвышенный аспект, ведь он позволяет нам представить себе избыточность одного набора идей и увидеть рождение головокружительного множества альтернатив. Комедия – это кризис легитимности, за которым следует внезапное появление рога изобилия.

Когда я рассказываю историю про чайник, ситуация становится фарсом из-за гиперболы. Моему отцу поручили ухаживать за растением в горшке, пока его владельцы – во главе с маленьким и привередливым полуголым адвокатом по имени Бернард Бернардсон – находятся в отпуске. Отец напрочь забывает о цветке и не поливает его, из-за чего тот увядает. Он пытается оправдать себя следующим перечнем отговорок:

1. Растение ему не доверяли.

2. На самом деле это был его цветок.

3. Растение ему доверили, но он не обещал вернуть его в хорошем состоянии.

4. Он поклялся богам, что погубит цветок, так что он просто выполнял обещание.

5. Вообще-то растение в полном порядке.

6. Мне хотелось бы вернуться назад во времени и не забирать цветок, ведь я сразу же заметил, что цветок уже был завядшим.

7. Этот вид растений увядает на первой же стадии жизни. Точнее говоря, он защищен от увядания.

8. Цветок завял, несмотря на все его старания. Его погубили мухи.

9. Увядание кажется чем-то плохим лишь потому, что мы привыкли так считать.

10. На самом деле расти здоровым и зеленым – самое болезненное, что только может быть в жизни цветка.

11. Расти здоровым и зеленым омерзительно.

12. Увядание – которое приветствуется чувствительными растениями – это «новый» здоровый рост.

13. А стало быть, увядание – это хорошо, раз прорастание – это хорошо.

14. Напротив, здоровый рост цветка омерзителен, а значит, и увядание омерзительно.

15. Под моим присмотром с растением не могло случиться ничего плохого (увядания, скажем). Значит, оно не завяло.

16. Здоровые растения вышли из моды, пока вас не было.

17. Я забирал другой цветок.

18. На первый взгляд может показаться, будто бы цветок завял, но на самом деле с ним все хорошо.

19. Смотрите-ка! Там котенок!

20. Растение совершило самоубийство.

В книге мой отец совершенно чудовищный персонаж, и все же он не может не нравиться. Его «чайничный перечень» оправданий был создан по неважной причине – для сокрытия небрежности, – однако его модуляция, изобретательность, находчивость и нелогичность умиляют и оживляют нас, подобно кубистскому изображению ситуации, которое в итоге не дает нам «истину», но поражает нас ощущением чистой возможности, или же подобно умным ответам, которые ребенок дает в тесте психологов на использование предметов. Наряду с легитимными или просто верными вариантами мы начинаем видеть мириады возможностей, целый рог изобилия.

Мы живем в обществе, которое по большей части отдает предпочтение контролю перед творчеством, так что истина и ее высказывание переоценены. «Каждая ложь создает параллельную вселенную, в которой она истинна». Таков афоризм, направляющий мою «Книгу Шотландий» – череду сценариев, в которых бредовым образом представляются различные варианты будущего моей северной британской родины. Ложь вполне может порождать, она помогает нам найти выход из патовых или тупиковых стилей мышления. Шутки обладают такой же способностью. Переворачивая логику клише, опирающихся на несомненно истинные, верные способы понимания мира, шутки дают нам покалывающее и головокружительное ощущение альтернативных возможностей. Политические эксперты часто говорят о так называемом «окне Овертона». Этот термин описывает центристскую повестку (которую политик может принять, не опасаясь, что его уличат в сумасбродстве или радикализме) и то, как можно сдвинуть ее рамки на несколько градусов влево или вправо. Упорное стремление к консенсусу и компромиссу опирается именно на нехватку нового, оригинального мышления, на нехватку, которая может иметь решающее значение для профессионального политика, однако сулит смерть любому, кто еще жив ментально. «Ментально живые» – и в данной категории мы обнаруживаем хороших писателей, – безусловно, предпочитают логику шуток, которые по своей природе блуждают за окнами Овертона и совершают трансгрессию по отношению к здравому смыслу, общепринятой морали и установившимся табу.

Предположим, мир делится на тех, кто хочет быть правым, и тех, кто хочет быть интересным. Правые обычно рассчитывают на инструментальную власть над человеком и природой. Их правота – средство достижения этой власти. Интересные желают пленять, обольщать, обучать, изумлять, влиять, выводить из себя, смущать. В распоряжении у них – сила, опирающаяся на отказ от настоящей, инструментальной власти.

Мне бы не очень-то хотелось, чтобы пилот самолета, на котором я нахожусь, был интересным; скорее, мне была бы по душе его правота. Однако я бы хотел, чтобы фильм, который показывают в салоне, был как можно более интересным. Самолет может упасть из-за событий, происходящих в кабине экипажа, однако сюжет фильма, каким бы он ни был, не может повлиять на полет. В моей (настоящей) семье мой брат – представитель академии – Правый, а я Интересный. Впервые я услышал о Жижеке от брата, который описывал его как «безумца, горячую голову». Может, и интересно, но как-то сомнительно. Не солидный чувак, а занимательно ненадежный рассказчик истории, носящий клоунские одеяния, шекспировский Дурак. Мой брат, должно быть, знал, что из-за такого описания Жижека я стану его поклонником.

Ненадежность Жижека подчеркивается тем обстоятельством, что он пересказывает одни и те же шутки в различных вариантах. В своих текстах Жижек будто бы задействует синтетическую версию устной народной культуры, в которой зарождаются анекдоты, и, рассказывая одну и ту же шутку, он подвергает ее ряду изменений, всякий раз говоря о ее различных истоках, последствиях и моральных приложениях.

Жижек рискует предстать несколько рассеянным старым дядей, который заявился на свадьбу и уже не помнит, что на предыдущем семейном сборище уже рассказал свою шутку. Или, быть может, помнит, но считает шутку настолько смешной и впечатляющей, что не может не рассказать ее вновь, но уже приноравливая (по методу подозрения, можно сказать) ее атрибуцию, родословную, формулировку, длину и степень непристойности к новому контексту.

Так, шутка про невесту («моя невеста никогда не опаздывает на свидание со мной, ведь, опоздав, она перестает быть моей невестой») появляется во множестве его книг, но всякий раз она приписывается то Лакану, то народному творчеству, и интерпретируется, подобно анекдоту про чайник, исходя из широчайшего диапазона несовместимых друг с другом соображений. Согласно Жижеку (и ситуации), шутка про невесту подразумевает следующее:

1. Что «народ всегда поддерживает партию, поскольку человек, который не поддерживает руководящую роль партии, сразу перестает быть представителем народа».

2. Что «если вы любите Бога, то можете делать все, что захотите, ведь когда вы совершаете зло, ваш поступок доказывает, что в действительности вы не любите Бога».

3. Что «Истина никогда не форсируется, ведь в момент, когда верность Истине функционирует как избыточное форсирование, мы уже не имеем дело с Истиной, с верностью Истине-Событию».

4. Что «я никогда не ошибаюсь в применении правила, поскольку мои действия задают само правило».

5. И самое афористичное: что «невеста сводится к ее символической функции невесты». Если вспомнить другую любимую шутку Жижека: почему ты утверждаешь, что ты невеста, когда ты на самом деле невеста?

Читатель извлечет для себя много полезного, позволив Жижеку выварить ситуации до той степени, что их можно принять за шутки. Для Жижека шутка будто бы стала тем, чем для его старого приятеля и соперника Бадью стала алгебра, а именно – наиболее точным способом передачи всеобщей ситуационной формы, который он только знает. В отличие от алгебры, однако, шутка – просто в силу того, что она представляет собой шутку, – знаменует собой освобождающее осознание того, что описанная в ней ситуация более не является правомерной или неминуемой по своей сути. Отождествляя ситуацию с чем-то смешным, мы начинаем чувствовать, будто можем оставить что-то позади. В этом смысле смех революционен.

Уже воспользовавшись анекдотом Жижека про чайник в своей «Книге шуток», я так и не сумел угомониться – и повторил его еще раз в виде шутки про куклу. Луиза жалуется на то, что отец одолжил у нее куклу по имени Ханна и вернул ее сломанной:

– Просто кошмар, – вздохнула Луиза. – Папа сказал мне, что вообще-то не брал у меня Ханну и что когда он мне ее вернул, Ханна не была сломанной. После чего добавил, что она уже была сломанной, когда он ее одолжил, и что сломанная кукла на самом деле куда очаровательней, чем несломанная, поэтому ему досадно, что куклу так никто и не сломал.

– Но она же сломана!

– Ага, она точно сломана. Затем он сказал, что в некотором смысле всякая сломанная кукла цела, а всякая несломанная кукла – разорвана на кусочки.

– Да он псих!

– Разумеется, псих. Он добавил еще кое- что: мол, Ханна сломана либо не сломана лишь в зависимости от того, как на нее смотришь. Потом он заявил, что пускай кукла и была моей, ее сломанность была его, а сломал он Ханну ради ее же блага. Затем папа начал плакать и говорить, что ничто не сможет заменить мне сломанную Ханну, так что «Вот тебе ничего!» И он будто бы передал мне ничто.

– Если честно, он придурок.

– И он даже не закончил. Он сказал мне – вполне серьезно, – будто бы целая кукла вовсе не важна. Важно то, как она разбила наши сердца, тем самым сделав нас целыми и сведя нас воедино. «Мы были сломаны этой не-куклой Ханной, – сказал он, – которая нас тем самым исцелила». Здесь уже я заплакала. Батя, сообразительный старый ублюдок.

– Это уж точно.

Я не то чтобы шучу, когда говорю, что Жижек мой отец.

Библиография

2012 Год невозможного. Искусство мечтать опасно. М.: Европа, 2012.

2012 Less Than Nothing: Hegel and the Shadow of Dialectical Materialism. L.: Verso.

2010 Living in the End Times. L.: Verso.

2009 Philosophy in the Present. Cambridge: Polity (в соавторстве с Аленом Бадью).

2009 Mythology, Madness and Laughter: Subjectivity in German Idealism. L.; N.Y.: Continuum International Publishing Group (совместно с Маркусом Габриэлем).

2009 First As Tragedy, Then As Farce. L.: Verso.

2009 In Search of Wagner (Radical Thinkers). L.: Verso (избранные тексты Теодора Адорно с предисловием Жижека).

2009 The Monstrocity of Christ: Paradox or Dialectic? Cambridge, MA: MIT Press (совместно с Джоном Милбанком).

2008 О насилии. М.: Европа, 2010.

2008 In Defense of Lost Causes. L.: Verso.

2006 How to Read Lacan. L.: Granta Books.

2006 Устройство разрыва. Параллаксное видение. М.: Европа, 2008.

2006 The Universal Exception. L.; N.Y.: Continuum International Publishing Group.

2005 Interrogating the Real. L.; N.Y.: Continuum International Publishing Group.

2004 Ирак: история про чайник. М.: Праксис, 2004.

2003 Кукла и карлик. Христианство между ересью и бунтом. М.: Европа, 2009.

2003 Organs Without Bodies. L.: Routledge.

2002 Revolution at the Gates: Zizek on Lenin, the 1917 Writings. L.: Verso.

2002 Добро пожаловать в пустыню Реального. М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002.

2001 On Belief. L.: Routledge.

2001 Opera’s Second Death. N.Y.: Routledge.

2001 The Fright of Real Tears: Krzysztof Kieslowski Between Theory and Post-Theory. L.: British Film Institute (BFI).

2001 Did Somebody Say Totalitarianism? L.: Verso.

2000 The Fragile Absolute: Or, Why Is the Christian Legacy Worth Fighting For? L.: Verso, 2000. (Сокр. русск. пер.: Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М.: Художественный журнал, 2003.)

2000 Искусство смешного возвышенного. О фильме Дэвида Линча «Шоссе в никуда». М.: Европа, 2011.

2000 Contingency, Hegemony, Universality. L.: Verso (совместно с Джудит Батлер и Эрнесто Лаклау).

1999 Щекотливый субъект. Отсутствующий центр политической онтологии. М.: Дело, 2014.

1997 Чума фантазий. Харьков: Гуманитарный центр, 2012.

1996 The Indivisible Remainder: Essays on Schelling and Related Matters. L.: Verso.

1994 Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности. М.: ACT, 2016.

1993 То, что вы всегда хотели знать о Лакане (но боялись спросить уХичкока). М.: Логос, 2004.

1993 Tarrying with the Negative. Durham, N.C.: Duke University Press.

1992 Enjoy Your Symptom! N.Y.: Routledge.

1991 Looking Awry. Cambridge, MA: MIT Press.

1991 For They Know Not What They Do. L.: Verso.

1989 Возвышенный объект идеологии. M.: Художественный журнал, 1999.

Об авторах и составителе

Славой Жижек – философ и критик культуры. Автор более тридцати книг, среди них – «Событие. Философское путешествие по концепту», «Киногид извращенца. Кино, философия, идеология» и «Устройство разрыва. Параллаксное видение».

Аудун Мортенсен (р. 1985) – автор двух поэтических сборников, одного романа, а также подарочного издания «Сборника шуток Славоя Жижека» (The Collected Jokes of Slavoj Zizek, 2011), выпущенного ограниченным тиражом (1 экземпляр).

Момус (наст. имя Ник Карри, р. 1960 в Пэйсли, Шотландия) – музыкант и блогер, автор более двенадцати песенных альбомов и трех книг. В 2008 году был опубликован его первый роман – «Книга шуток» (The Book of Jokes), где описывается в высшей степени проблемная семья, членам которой суждено проживать свои жизни в роли персонажей, запертых в череде грязных и жестоких шуток. Его последний альбом, Bibliotek (2012), исполнен в жанре, который был назван Момусом «пасторальным ужасом». Живет в Осаке, Япония.