Читать онлайн Кукла бесплатно

Vernon Lee The Doll © 1896 г.

— Наверное, это последняя антикварная безделушка, купленная мной, — сказала она, закрывая шкатулку эпохи Возрождения. — Это, и ещё фарфоровый сервиз, из которого мы с вами пьём сейчас чай. Кажется, во мне совершенно не осталось былой страсти к антиквариату. Мне даже известна причина этому. В то же время, когда я купила эту шкатулку и этот сервиз, я приобрела ещё одну вещь — если это можно назвать вещью, — которая избавила меня от желания иметь дело с собственностью людей, уже покинувших наш мир. Много раз я собиралась рассказать вам эту историю, но не решалась; я опасалась, что буду выглядеть глупо в ваших глазах. Но эта тайна тяготит меня, поэтому, глупо это или нет, я думаю, что всё-таки должна поделиться с вами. Давайте чуть приглушим свет, сейчас принесут ещё дров для камина.

Это было два года тому назад, осенью, в итальянском городке Фолиньо, что находится в Умбрии. Как вам известно, у моего мужа нет времени сопровождать меня в каждой поездке за безделушками, поэтому в гостинице я остановилась одна. Там меня должна была встретить приятельница, но она приболела и потому задерживалась. Большинству людей город вроде Фолиньо вряд ли покажется интересным, но мне он нравился. В его окрестностях можно увидеть множество живописных местечек, великолепные розовые горы, поросшие остролистом; вдоль городских стен, увитых плющом, течёт маленькая, но бурная речка; а кроме того, там можно найти фрески пятнадцатого века — но об этом, думаю, вы знаете не хуже меня. Но меня, разумеется, больше всего привлекали небольшие старинные особняки с резными воротами, с колоннами во дворе, с великолепными решётками на окнах, зачастую недавно отреставрированные, ведь Фолиньо — это всё-таки довольно крупный транспортный и торговый центр в своей окрестности.

Ещё одна и, по-видимому, главная причина, по которой я полюбила Фолиньо, — это владелец одной из местных антикварных лавок. Меня интересовала не его лавка — нет, в ней вряд ли отыщешь вещь дороже двадцати франков, — но сам владелец, замечательный пожилой джентльмен. Я не знала его фамилии, только имя — Орест, но этого было для меня достаточно. У него была длинная седая борода, тёмные глаза, излучающие доброту, и красивые руки; в кармане пальто он всегда носил японскую глиняную чашу. В молодости он был каменщиком, но страсть к красивым вещам и истории родных мест заставили его открыть антикварную лавку. Он изучал древние летописи — даже одолжил мне одну из них, хронику Матараццо[1] — и в точности знал, что и где происходило на протяжении последних шести веков. Он поведал мне о роде Тринчи[2], представители которого были местными тиранами, и о здешней святой Анджеле Меричи[3], а ещё о Бальони[4], о Чезаре Борджиа[5] и о папе Юлии II[6], и обо всех он рассказывал так, будто был знаком с каждым из них лично. Он показал мне место, где Франциск Ассизский обращался с проповедью к птицам[7], и место, где была когда-то ферма Проперция[8] — или Тибула[9]? Я не помню точно. Сопровождая меня в поисках старинных безделушек, он иногда останавливался на углу или под аркой и говорил:

— Видите, здесь жили те монахини, о которых я вам рассказывал, а вот здесь был убит кардинал. А на этом месте в замке произошла жестокая резня, после которой замок разрушили, а землю посыпали солью[10].

Он рассказывал обо всём этом так меланхолично и отстранённо, что казалось, будто он по-настоящему жил именно в те времена, а до наших дней дошла лишь его тень. Кроме того, он помог мне отыскать ту бархатную шкатулку с железным замочком, которую я, по правде говоря, считаю одним из лучших предметов в нашем доме. В Фолиньо я чувствовала себя счастливой, дни напролёт гуляя и разъезжая по улочкам этого города, а по вечерам читая хроники, одолженные у Ореста; и я была вовсе не прочь пожить там ещё в ожидании моей приятельницы, — которая так и не приехала. Иными словами, я была абсолютно счастлива, пока до моего отъезда не осталось три дня. И здесь начинается история о моей необычной покупке.

Утром ко мне пришёл Орест и, пожимая плечами, сказал, что один очень уважаемый в Фолиньо человек предлагает мне купить у него фарфоровый чайный сервиз.

— Некоторые тарелки потрескались, — сказал он, — но, во всяком случае, вы сможете увидеть изнутри один из красивейших особняков города, осмотреть все его комнаты — там нет ничего, представляющего особую ценность, но, насколько я знаю, синьора любит соприкоснуться с прошлым в его первозданном виде.

Особняк этот, в виде исключения, был построен в конце семнадцатого века, и теперь это мрачное здание выделялось на фоне аккуратных резных домов эпохи Возрождения. Над каждым окном возвышались барельефы в виде львиных голов, ворота были такими широкими, что там свободно могли разъехаться два экипажа, двор мог вместить, по меньшей мере, сотню человек, а свод над грандиозной лестницей был украшен лепной работой. Рядом в домике была мастерская сапожника, на первом этаже располагалась мыловаренная фабрика, а в конце двора, украшенного колоннами, был сад, увитый виноградными лозами, с увядшими подсолнухами.

— Грандиозное сооружение, но слишком уж грубое — почти восемнадцатый век, — сказал Орест, поднимаясь по низким ступенькам, на которых звучно отдавались наши шаги.

Некоторые предметы из чайного сервиза были выставлены на большом позолоченном столике в приёмной, украшенной геральдической символикой, и ожидали меня для осмотра. Я взглянула на них и попросила, чтобы к завтрашнему дню принесли весь сервиз. Хозяин был очень знатным человеком, но он явно был наполовину разорён. Я бы даже сказала, что он был совершенно разорён, судя по состоянию дома. Сам он жил за городом, а за особняком оставалась присматривать пожилая женщина, похожая на одну из тех, что отворяют перед вами двери в церкви.

Это был величественный особняк. В нём был зал торжеств размером с церковь, несколько гостиных с немытым полом, обставленных мебелью восемнадцатого века, уже потускневшей и изорвавшейся со временем; там была комната, украшенная жёлтым атласом и золотом — раньше в ней спал какой-нибудь император; а ещё там были ужасные выцветшие фотографии на стенах, и дешёвые занавески, и вязаные шерстяные подушки, свидетельствовавшие о присутствии в доме современных жильцов.

Пожилая женщина открывала позолоченные ставни, а затем и окна с зеленоватыми стёклами, одно за другим, а я следовала повсюду за ней, ничего не делая — я была просто счастлива, блуждая среди призраков давно умерших людей.

— В том конце находится библиотека, — сказала пожилая женщина. — Если синьора не возражает, мы пройдём через мою комнату и гладильню, так будет быстрее, чем если бы мы пошли в обход через большой зал.

Я кивнула и приготовилась как можно быстрее миновать неубранную комнату служанки, как вдруг остановилась. Напротив меня неподвижно сидела женщина, одетая в стиле двадцатых годов девятнадцатого века. Это была большая кукла. У неё были классические черты лица в стиле Канова[11], она чем-то напоминала мадам Паста[12] и леди Блессингтон[13]. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела неподвижными глазами.

— Это первая жена дедушки нашего графа, — сказала пожилая женщина. — Мы достали её из чулана сегодня утром, чтобы немного почистить.

Наряд куклы был продуман до мельчайших подробностей. На ней были ажурные шёлковые чулки, туфли на ремешке, длинные перчатки, покрытые вышивкой. Волосы были немного подкрашены и уложены в виде локонов, чуть прикрывающих лоб. Сзади на её голове располагалось большое отверстие, благодаря которому было видно, что она сделана из картона.

— А! — задумчиво произнёс Орест. — Портрет прекрасной графини! Я совсем забыл о ней. Последний раз я видел её ещё в детстве, — с этими словами он достал красный платок и осторожно смахнул паутину с её руки. — Тогда её держали в будуаре.

— Это было ещё до меня, — ответила служанка. — Сколько я помню, её хранили только в шкафу, а я служу здесь уже тридцать лет. Не хотите ли осмотреть коллекцию орденов старого графа?

По дороге домой Орест был очень задумчив.

— Это была прекрасная леди, — робко проговорил он, когда мы уже подъезжали к моей гостинице. — Я говорю о первой жене дедушки нашего графа. Она скончалась спустя всего два года после свадьбы. Поговаривали, что старый граф чуть не сошёл с ума от горя. Он приказал изготовить куклу, поместил её в комнату жены и каждый день проводил с ней несколько часов. Но в конце концов он женился на одной из служанок, на прачке, которая родила ему дочь.

— Какая любопытная история! — сказала я и больше об этом не думала.

Но позже кукла вновь всплыла в моей памяти. Я припомнила её сложенные на коленях руки, широко раскрытые глаза и тот факт, что её муж в итоге женился на прачке. И на следующий день, когда мы вернулись в особняк графа, чтобы осмотреть остальную часть старого сервиза, я внезапно ощутила странное желание ещё раз взглянуть на куклу. Воспользовавшись тем, что Орест, пожилая женщина и адвокат графа были слишком заняты, выясняя, появилась ли эта трещина на одной из тарелок до или после того, как моя служанка её уронила, я тихонько вышла из комнаты и направилась в гладильню.

Кукла всё ещё сидела там, и, очевидно, ни у кого так и не нашлось времени, чтобы её почистить. Её белое, отделанное кружевом, атласное платье и корсет были серыми от застарелой грязи, а черный головной платок, украшенный бахромой, отливал красным. Бедные белые шёлковые перчатки же, наоборот, казались почти чёрными. Со стоящего рядом столика ей на колени упала газета — а может, кто-то просто небрежно бросил её, проходя мимо, — отчего казалось, будто она держит её в руках. Тогда я поняла, что вся эта одежда принадлежала когда-то её умершему прообразу. И когда я увидела лежащий на столе пыльный, неопрятный парик, волосы на котором были подобраны спереди, а сзади уложены в замысловатую причёску, я уже знала, что он сделан из настоящих волос умершей бедняжки.

— Очень тонкая работа, — смущённо проговорила я, когда пожилая женщина явилась за мной в гладильню.

Наверное, она решила, что, если покажет какой-нибудь фокус, я оставлю ей чаевые. Поэтому, с самодовольной улыбкой на лице, по-видимому, желая показать мне что-то заслуживающее моего внимания, она подошла к кукле, сложила вместе её руки и закинула ей ногу на ногу под белой атласной юбкой, как бы изображая из неё призрака.

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо! — воскликнула я, обращаясь к старой ведьме. Но бедная ножка куклы, обутая в туфельку с ремешком, продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

Я опасалась, что моя служанка увидит, как я рассматриваю эту куклу. Она непременно захочет это прокомментировать, а я чувствовала, что не вынесу этого. Поэтому, как бы я ни была очарована этим лицом в стиле Канова, этим лицом Мадонны, я с трудом отвела от неё взгляд и вернулась к осмотру чайного сервиза.

Не знаю, чем меня так очаровала эта кукла, но я думала о ней весь последующий день. У меня было такое чувство, будто я познакомилась с новым, крайне интересным человеком, будто я внезапно подружилась с женщиной, чью тайну я случайно узнала. Каким-то таинственным образом оказалось, что я уже знала о ней всё, и те обрывки сведений, которые сообщал мне Орест, были для меня не новы, они только подтверждали то, что я и так уже знала.

Кукла — я не делала различия между портретом и оригиналом — вышла замуж сразу после окончания женской католической школы, и всю свою недолгую семейную жизнь безумно влюблённый в неё муж держал её вдали от других людей. Поэтому она так и осталась гордым, но скромным и неопытным ребёнком.

Любила ли она его? Она не сразу открылась мне. Но постепенно я узнала, что в глубине души она любила его гораздо сильнее, чем он любил её. Она не знала, чем ответить на его незамысловатую, многословную, бьющую через край страсть; он не мог и двух минут молчать о своей любви к ней, она же так и не подобрала слов, чтобы выразить свою любовь, хотя до боли этого хотела. Не то чтобы ему это было нужно; он был одним из тех блистательных, но при этом безвольных и склонных к проявлению эмоций людей, которых не заботят чувства других; людей, единственное желание которых — погрузиться в собственные чувства и полностью раствориться в них. За эти два года исступлённой, многоречивой, всепоглощающей любви он не только отвернулся от общества и полностью забросил свои дела, но и ни разу не предпринял попытки научить это юное, неопытное существо общаться с другими людьми, ему в голову ни разу не пришла мысль, что объект его обожания тоже обладает собственным характером. Она же объясняла это безразличие собственным глупым, непостижимым неумением выражать свои чувства. Откуда ему было знать, как сильно она его любит, если она была неспособна рассказать ему об этом? Наконец, преграда рухнула: нашлись слова, и нашлись силы, чтобы произнести эти слова вслух — но это случилось лишь на смертном одре. Бедняжка умерла при родах, будучи сама ещё почти ребёнком.

Вот видите, я же вам говорила! Я понимаю, всё это кажется вам глупостью. Я знаю, все люди таковы — все мы таковы — мы никакими средствами не можем заставить других чувствовать то же, что чувствуем сами. Вы полагаете, я могла бы рассказать о кукле моему мужу? Да, я ничего от него не скрываю, и я уверена, что он отнёсся бы к этой истории серьёзно и со всем уважением. Но с моей стороны было бы глупостью обмолвиться о кукле кому бы то ни было; это должно было остаться тайной между мной и Орестом. Он, я в этом уверена, понял бы, что чувствовала бедняжка, а возможно, он и так уже знал — как и я сама. Ну что ж, раз я уже начала рассказывать, мне следует продолжить.

Я узнала, какой была кукла при жизни — конечно, я имею в виду саму леди, — и также хотела узнать, что с ней стало после смерти. Не думаю, что мне следует вам это рассказывать… Но хватит: муж приказал изготовить куклу, нарядил её в одежды своей жены и поместил в будуар, где он ничего не менял с момента её смерти. Он не позволял никому входить туда, сам убирал комнату и проводил там по несколько часов каждый день, предаваясь страданиям, стонал и плакал перед куклой. Постепенно в нём возродился интерес к коллекции орденов, он вновь заинтересовался скачками, но так и не вернулся к обществу и никогда не забывал заглянуть в будуар к кукле хотя бы на час. А потом произошла та история с прачкой. И после всего этого он приказал убрать куклу в шкаф? О, нет, это на него не похоже. Он был слабохарактерным и сентиментальным человеком, склонным всё идеализировать, и даже та любовная история с прачкой развивалась очень медленно, и новое чувство всегда оставалось в тени безумной страсти к умершей жене. Он бы никогда не женился на другой знатной женщине, никогда бы не сделал её мачехой своему сыну (сына отправили на обучение в школу, которая была далеко от дома, и там он пустился во все тяжкие); и на прачке он женился, только помутившись рассудком; вдобавок ко всему, она и священник давили на него, требуя узаконить ребёнка. Но он продолжал навещать куклу ещё долго после этого, мирно живя с прачкой. Позже, когда он постарел и обленился, визиты стали реже; он уже посылал слуг, чтобы те чистили куклу, и в конце концов её совсем перестали чистить. А вскоре он умер, поругавшись перед этим со своим сыном. На старости лет он совершенно опустился. Его сын — сын куклы — женился на богатой вдове. Именно она решила поменять мебель в будуаре и убрать оттуда куклу. Но незаконнорождённая дочь прачки, которая осталась жить в доме своего сводного брата и стала там кем-то вроде управляющей, испытывала почтение к этой кукле, частично из-за того, что старый граф так любил её, частично из-за того, что она дорого стоила, и частично из-за того, что она была настоящей леди. Поэтому, когда в будуаре сменили мебель, она освободила чулан и поселила куклу в нём, время от времени доставая её оттуда, чтобы почистить.

Ну а пока я размышляла обо всём этом, мне принесли телеграмму от моей приятельницы. Она сообщала, что не приедет в Фолиньо, и просила меня встретить её в Перудже. Маленькую шкатулку эпохи Возрождения отправили в Лондон; Орест, моя служанка и я аккуратно упаковали каждый предмет фарфорового сервиза и уложили в корзины, проложенные сеном. В качестве прощального подарка для Ореста я заказала собрание летописей древней истории — я не могла даже допустить мысль о том, чтобы предложить ему деньги, или запонки для галстука, или что-то ещё в этом роде — и у меня не осталось ни единого предлога, чтобы задержаться в Фолиньо ещё хотя бы на час. Кроме того, в последнее время я пребывала не в лучшем расположении духа — полагаю, любой женщине непросто жить в одиночестве целых шесть дней, даже несмотря на старинные безделушки, хроники и преданных служанок, — и я знала, что мне станет лучше после отъезда. Но всё же мне было трудно — нет, просто невозможно! — уехать; я не могла расстаться с куклой. Я не могла оставить её в одиночестве, с этим отверстием в её картонной голове, не могла допустить, чтобы черты её лица — лица Мадонны — покрывались пылью в грязной гладильне старой служанки. Это было просто невыносимо. Но я не могла остаться. Тогда я позвала Ореста. Я точно знала, о чём хочу его попросить, но это казалось невозможным, и я боялась заговорить с ним об этом. Я собралась с духом и как можно более спокойным тоном произнесла:

— Дорогой синьор Орест, я прошу у вас помощи с одной последней покупкой. Я бы хотела, чтобы граф прислал мне… прислал мне портрет его бабушки, то есть куклу.

Я приготовила целую речь на тот случай, если Орест начнёт говорить о том, что такая кукла, выполненная в полный человеческий рост, одетая в настоящий костюм прошлой эпохи вскоре будет представлять огромный интерес для историков, и всё в таком духе. Но я чувствовала, что я бы не осмелилась произнести всё, что задумала, да это было и не нужно. Орест, сидя за столом напротив меня — он попросил принести ему только бокал вина и кусочек хлеба, несмотря на то, что я предлагала ему разделить со мной ужин, — медленно кивнул, затем посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, будто пытаясь взглядом охватить меня с ног до головы. Он ничуть не был удивлён. Он просто обдумывал мою просьбу.

— Это будет очень сложно устроить? — спросила я. — Мне следовало ожидать, что граф…

— Граф, — сухо отозвался Орест, — продал бы собственную душу, если бы у него таковая была, не говоря уже о своей бабушке, в обмен на нового скакуна.

И тогда я всё поняла.

— Синьор Орест, — повторила я, чувствуя себя ребёнком под испытующим взглядом доброго старика, — мы с вами знакомы не так давно, и я не требую от вас, чтобы вы во всём мне доверяли. Возможно, покупка предметов из домов умерших людей с целью разместить их в собственном доме характеризует человека не с лучшей стороны. Но уверяю вас, я порядочная женщина со своими убеждениями, и прошу, чтобы вы доверяли мне и помогли в этом деле.

Орест кивнул.

— Я постараюсь убедить графа продать вам эту куклу, — сказал он.

Я посадила её в закрытый экипаж и привезла к дому Ореста. За лавкой у него был сад, сразу за которым начинался виноградник. Оттуда открывался прекрасный вид на Умбрийские горы. Я давно приметила это место.

— Синьор Орест, — сказала я, — не будете ли вы так добры, взять немного сухих веток — я видела у вас на кухне чудесные миртовые и лавровые ветки — и принести их к винограднику? И ещё я бы хотела сорвать несколько хризантем из вашего сада, — добавила я.

Мы сложили ветки в конце виноградника и посадили на них куклу, а хризантемы положили ей на колени. Она сидела в своём белом атласном платье в стиле ампир, которое, казалось, белело как новое под ярким ноябрьским солнцем. Её чёрные глаза неподвижно смотрели на жёлтые виноградные лозы, и на розовеющие персиковые деревья, и на покрытую сверкающими каплями росы траву в винограднике, и на голубое утреннее небо, и на туманные очертания гор.

Орест чиркнул спичкой и осторожно поджёг сосновую шишку; когда шишка загорелась, он молча передал её мне. Мирт и лавр с треском вспыхнули, в воздухе запахло смолой. Куклу окутал дым и языки пламени. Через несколько секунд огонь утих, а догорающие ветки рассыпались на мелкие части. Кукла исчезла. На том месте, где она сидела, что-то блеснуло среди тлеющих углей. Орест поднял это и протянул мне. Старомодное обручальное кольцо, которое, очевидно, было спрятано под шёлковой перчаткой.

— Сохраните его, синьора, — сказал Орест. — Вы избавили её от страданий.