Читать онлайн Тайны сердца. Загадка имени бесплатно

Amelie Nothomb

Frappe-Toi le Coeur

Les Prenoms Epicenes

Издательство АЗБУКА®

* * *

Тайны сердца

Мари любила свое имя. Вовсе не такое банальное, как многие полагают, оно идеально ей подходило. Когда она говорила, что ее зовут Мари, это неизменно производило впечатление. «Мари», – зачарованно повторяли вслед за ней.

Одного только имени было недостаточно, чтобы обеспечить подобный успех. Она знала, что красива. Высокая, с великолепной фигурой и лицом, озаренным сиянием золотых волос, она никого не оставляла равнодушным. В Париже на нее не обращали бы внимания, но она жила в городе, достаточно далеко отстоявшем от столицы, чтобы не считаться ее предместьем. Она всегда жила здесь, и все ее знали.

Мари исполнилось девятнадцать лет, пришел ее час. Ее ждет потрясающая жизнь, она была в этом уверена. Училась она на секретарских курсах, что никоим образом не соответствовало ее мечтам, – просто надо же было где-то учиться. Шел 1971 год. «Дорогу молодым», – твердили повсюду.

Она встречалась со сверстниками на городских вечеринках, не пропуская ни одной. Почти каждый вечер где-то что-то праздновали, достаточно было вращаться в нужном кругу. После спокойного детства и нудного отрочества началась настоящая жизнь. «Отныне на первом месте – я, это наконец-то моя собственная история, а не моих родителей или сестры». Ее старшая сестра прошлым летом вышла замуж за хорошего парня, уже стала матерью, и Мари поздравила ее, подумав: «Кончен твой бал, старушка моя!»

Ей кружили голову взгляды, которые она на себе ловила, и зависть других девушек, и танцы ночь напролет, и возвращение домой на заре, и опоздания на курсы. «Мари, вы опять ударились в загул», – говорил преподаватель с напускной суровостью. Дурнушки, которые всегда приходили минута в минуту, злобно на нее пялились. Мари расцветала лучистой улыбкой.

Если бы кто-то ей сказал, что принадлежность к золотой провинциальной молодежи сама по себе не сулит ничего необыкновенного, она бы не поверила. Она ни о чем особенном и не помышляла, только знала, что это будет нечто необъятное. Просыпаясь утром, она ощущала в сердце мощный призыв и не противилась этому восторгу. Новый день нес события, сути которых она не знала. И лелеяла ощущение неотвратимости.

Когда товарки по курсам заговаривали о своем будущем, Мари в глубине души покатывалась со смеху: замужество, дети, дом – как могли они довольствоваться столь малым? Что за глупость навешивать ярлыки на свои надежды, и тем более столь убогие ярлыки? Мари не давала имени своему ожиданию, она смаковала его неисчерпаемость.

На вечеринках Мари любила, чтобы юноши вились только вокруг нее, и тщательно старалась никому не оказывать предпочтения – пусть каждый бледнеет от досады, что не он оказался избранным. Какое наслаждение стократно чувствовать, что тобой не надышатся, что ты тысячекратно желанна, и ни разу не попасться в силки!

Было еще одно наслаждение, куда более мощное: ревность других. Когда Мари ловила во взглядах девушек мучительную зависть, их мучения вызывали в ней прилив такого удовольствия, что сохло во рту. Помимо этого сладострастного чувства она читала в горечи устремленных на нее глаз, что именно она – главная в сиюминутной истории, ее героиня и сюжет, а остальные страдают, ощущая себя всего лишь статистками, приглашенными на праздник, чтобы подбирать крошки, участницами драмы, вся роль которых сводится к тому, чтобы погибнуть, – ожог, случайная пуля, предназначенная вовсе не им…

Судьба сосредоточилась только на Мари, и это игнорирование любых третьих лиц приводило ее в полный восторг. Если бы кто-то постарался ей объяснить, что оборотная сторона ревности суть та же ревность и что это самое отвратительное чувство на свете, она бы лишь пожала плечами. И пока она танцевала в самой гуще вечеринки, очарование ее улыбки застило всем глаза.

Самого красивого парня в городе звали Оливье. Стройный жгучий брюнет, похожий на южанина, он был сыном владельца аптеки, и ему предстояло продолжить дело отца. Милый, забавный, приветливый, он нравился решительно всем. Последняя деталь не ускользнула от Мари. Ей достаточно было показаться, и готово: Оливье влюбился в нее без памяти. Мари получила особое удовольствие оттого, что эта влюбленность была столь очевидна, что не укрылась ни от кого. В глазах девиц мучительная зависть сменилась ненавистью, и наслаждение, которое она испытывала от их взглядов, вызывало сладостную дрожь.

Оливье ошибся в природе этой дрожи и решил, что любим. Трепеща от волнения, он решился поцеловать ее. Мари не отвернула лицо, только скосила глаза, чтобы удостовериться в той злости, объектом которой являлась. Для нее поцелуй совпал с мощнейшим укусом ее вечного демона, и она застонала.

Дальнейшие события развивались по сценарию, которому сто тысяч лет. Мари, боявшаяся, что будет больно, удивилась, что почти ничего не почувствовала, если не считать момента, когда все видели, как они уходят вдвоем. Ей понравилось, что на протяжении той ночи она воплощала прекраснейшую женскую надежду.

Потерявший голову от счастья, Оливье не скрывал своей любви. Став отныне примадонной, Мари сияла. «Какая красивая пара! Как замечательно они смотрятся вместе!» – говорили люди. Она была так счастлива, что решила, будто влюблена. Улыбки родителей радовали ее меньше, чем горестно поджатые губы ее сверстниц. Как весело ей было играть главную роль в фильме, который шел с таким успехом!

Шесть недель спустя ей пришлось спуститься с небес на землю. Она бросилась к врачу, который подтвердил, что она перепугалась не зря. В ужасе она сообщила новость Оливье, и тот крепко ее обнял:

– Дорогая, это чудесно! Выходи за меня!

Она разрыдалась.

– Ты не хочешь?

– Хочу, – проговорила она сквозь слезы. – Но мне хотелось бы, чтобы все произошло по-другому.

– А что это меняет? – ответил он, радостно прижимая ее к себе. – Все равно, когда двое любят друг друга так, как любим мы, дети появляются очень быстро. Зачем ждать?

– Я боюсь, что люди догадаются.

Он умилился тому, что принял за стыдливость.

– Ни о чем никто не догадается. Все до единого видели, что мы безумно влюблены друг в друга. Мы поженимся через две недели. Твоя талия по-прежнему будет как у юной девушки.

Она замолчала, исчерпав аргументы. Прикинула, что за две недели не удастся подготовить незабываемый праздник, надежду на который она лелеяла.

Оливье поставил родителей перед свершившимся фактом. Он не стал скрывать причину подобной спешки, чем вызвал приступ энтузиазма у обоих отцов и обеих матерей.

– Ну, детки, вы времени не теряли! И отлично, ребеночка лучше заводить, пока молоды.

«Вот облом», – подумала Мари, изображая гордость, в надежде убедить всех, что она счастлива.

Бракосочетание прошло идеально – настолько, насколько может быть идеальной свадьба, подготовленная в такие сжатые сроки. Оливье заходился от восторга.

– Спасибо, моя дорогая. Я всегда терпеть не мог эти многочасовые банкеты с приглашенными дядюшками, которых ты в жизни не видел. Благодаря тебе у нас получилась настоящая свадьба по любви и простой ужин с теми, кто нам действительно близок, – сказал он, танцуя с ней.

Фотографии запечатлели молодого человека вне себя от радости и молодую женщину с натянутой улыбкой.

Присутствующие на празднестве любили новобрачных. По этой причине, сколько Мари ни вглядывалась в лица, ни на одном она не уловила выражения зависти, которое позволило бы ей думать, что она переживает самый прекрасный день в своей жизни. Сама она предпочла бы шумную свадьбу с кучей ревнивых зевак, злобно сплетничающих чужаков и позабытых уродин, пялящихся на ее новое подвенечное платье, а не на дурацкий наряд ее матери.

«Представляешь, в твоем возрасте я была такой же стройняшкой!» – воскликнула мать, удостоверившись, что платье послевоенного фасона отлично сидит на дочери.

Мари очень не понравилось это замечание.

Молодые обосновались в красивом городском доме неподалеку от аптеки. Супруга мечтала сама выбрать обстановку, но со второго месяца беременности ею овладела невероятная усталость. Врач заверил, что такое часто случается, особенно у первородящих. Менее нормальным было то, что это утомление длилось все девять месяцев.

Она просыпалась, только чтобы поесть, потому что ее постоянно мучил голод.

– Я больше не хожу на курсы, это нехорошо, – сказала она мужу, прежде чем проглотить очередной кусок.

– Все равно ты слишком умна, чтобы стать секретаршей, – ответил он.

Ее это озадачило. Она никогда и не собиралась стать секретаршей. Учиться на секретарских курсах или агрономических – все едино. И потом, что, интересно, Оливье хотел сказать, когда назвал ее «слишком умной»? Ей не захотелось углубляться в размышления, и она снова отправилась в кровать.

Было что-то головокружительное в возможности спать сколько пожелаешь. Она забиралась в постель и чувствовала, как под ней распахивается бездна сна, отдавалась падению и, даже не успев задуматься об этом, мгновенно исчезала. Если бы не аппетит, периодически дававший о себе знать, она бы никогда не просыпалась.

С десятой недели ей постоянно хотелось яиц. Когда Оливье был в аптеке, она звонила ему:

– Приготовь мне яйца в мешочек. Пять минут варки после закипания, не больше и не меньше.

Молодой супруг бросал все и мчался варить ей яйца. Заранее приготовить их было невозможно: яйца в мешочек продолжают «доходить», пока их не съедят. Он осторожно чистил их и приносил на подносе Мари в кровать. Молодая женщина поглощала их с жутким удовольствием, но если он по рассеянности не держал их на огне на тридцать секунд дольше – тогда она отталкивала поднос, заявляя: «Они в горло не лезут» – или если меньше – она закрывала глаза и стонала, что ее тошнит.

– Буди меня ночью без всяких колебаний, если тебе их снова захочется, – говорил Оливье.

Бессмысленный наказ: она и не колебалась. Проглотив яйца, она снова мгновенно отключалась. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы поставить диагноз: сон стал для нее разновидностью бегства, хотя никто из близких так этого и не понял. В редчайших случаях, когда Мари не спала и думала, она говорила себе: «Я беременна, мне всего девятнадцать, а моя молодость уже закончилась».

Тогда снова распахивалась бездна сна, и она с облегчением погружалась в ее забытье.

Пока она ела свои обожаемые яйца, Оливье с умилением смотрел на нее и спрашивал иногда, не дрыгает ли младенец ножкой. Она отвечала, что нет. Ребенок был очень смирным.

– Я все время думаю о нем, – говорил он.

– Я тоже.

Она лгала. За все девять месяцев она ни разу не подумала о младенце. И правильно сделала, потому что если бы она о нем задумалась, то возненавидела бы. Инстинктивная предосторожность заставила ее воспринять беременность как собственное долгое отсутствие.

– Как ты думаешь, у нас будет девочка или мальчик? – иногда спрашивал он.

Она пожимала плечами. Стоило ему заговорить о выборе имени, она отказывалась продолжать тему. Он с уважением относился к ее решению. Истина заключалась в том, что ее попытки сосредоточиться на младенце не длились и секунды. Он оставался для нее совершенно посторонним.

Роды она пережила как внезапное и неприятное возвращение в реальность. Услышав первые крики новорожденного, она была искренне изумлена: так, значит, все это время внутри ее кто-то был.

– Это девочка, мадам, – объявила акушерка.

Мари не испытала ничего, ни разочарования, ни удовлетворения. Хорошо бы ей объяснили, что именно она должна чувствовать. Кроме усталости.

Ей положили на живот ребенка. Она посмотрела на него, задаваясь вопросом, какой реакции от нее ждут. В этот момент Оливье получил дозволение присоединиться к ней. Он проявлял все эмоции, которые полагалось бы испытывать ей. Взволнованный, он поцеловал жену и поблагодарил ее, потом взял ребенка на руки и воскликнул:

– Ты самая красивая девочка, какую я видел в жизни!

Сердце Мари застыло. Оливье показал ей личико ребенка:

– Дорогая, посмотри, какой шедевр ты произвела на свет!

Мари собрала в кулак все свое мужество, чтобы глянуть на создание. Младенец был смуглым, с черными волосами длиной в сантиметр. И он совсем не был красным, как большинство новорожденных.

– Можно подумать, это ты, только рожденный девочкой, – сказала она. – Нам бы следовало назвать ее Оливией.

– Нет! Она красива, как богиня. Мы назовем ее Дианой, – решил новоиспеченный отец.

Мари одобрила выбор мужа, но сердце ее опять застыло. Оливье передал ей младенца. Она посмотрела на своего ребенка и подумала: «Теперь это больше не моя история. Это твоя».

Произошло это 15 января 1972 года. Мари было двадцать лет.

Маленькая семья вернулась домой. Утром Оливье давал Диане бутылочку и уходил в аптеку. Когда Мари оставалась наедине с дочерью, ее охватывало неприятное чувство, которого она совершенно не понимала. Она старалась как можно реже смотреть на ребенка. Когда нужно было ее перепеленать, никаких проблем не возникало. Ее смущало только лицо девочки. Она давала ей бутылочку, отводя глаза.

К Мари валом валили посетители, особенно вначале. Подруги заходили, чтобы взглянуть на Диану. И всякий раз разражались восклицаниями: «Какая красавица! Просто чудо, что за прелестный младенец!» Мари старалась скрыть, какую боль ей причиняли эти восторги. Еще больше ранила безоглядная влюбленность в девочку ее собственных родителей.

– Ты умудрилась сотворить ребенка, который даже красивее тебя! – заявил дед.

Его жена заметила, как дочь поджала губы. Она воздержалась от комплиментов, но Мари перехватила обожающий взгляд, который та бросила на девочку, и испытала жгучее страдание.

Она с нетерпением ждала ухода гостей. Едва посторонние покидали дом, она укладывала малышку в колыбель, с глаз долой. Потом ложилась на кровать и устремляла взгляд в потолок, думая: «Все кончено. Мне двадцать лет, а все уже кончено. Как может молодость быть такой короткой? Вся моя история уложилась в полгода». Эта мысль безостановочно крутилась у нее в голове. Вот если бы она могла заснуть, как в те месяцы, что была беременна! Но у нее больше не оставалось свободного времени на такие побеги, она была вынуждена столкнуться с реальным миром – это выражение она где-то вычитала, но не поняла его смысл, только ощутила, что речь идет о чем-то невыносимом.

А Диана оказалась кротким ребенком. Заплакала она только в момент своего рождения. Ее вообще не было слышно. Она расточала улыбки тем, кто на нее смотрел. «Ты вытащила счастливый билет», – говорили Мари.

Когда Оливье возвращался с работы, ближе к вечеру, он находил жену и дочь молча лежащими каждая в своей кровати, в нескольких метрах друг от друга. Что до малышки, он не беспокоился, это казалось ему нормальным.

– Я устала, – неизменно отвечала Мари на его тревожные вопросы.

– Хочешь, я найму няню?

Жена отказывалась, ей была неприятна мысль о постороннем человеке в доме.

– Твоя мать не работает, мы могли бы доверить Диану ей, – в один прекрасный день предложил Оливье.

Мари рассердилась:

– Так и скажи, что считаешь, будто я неспособна позаботиться о малышке.

На самом деле она знала, что именно так и подумает ее мать.

Молодой отец брал дочку на руки и таял: она улыбалась ему и лепетала. Оливье не скупился на признания в любви: «Моя красавица, мое сокровище, мое счастье!» Он покрывал ее личико поцелуями, не замечая, что бледность Мари все усиливается. Он давал малышке бутылочку и укладывал ее обратно.

– Дорогая, ты совсем белая! – восклицал он, глядя на жену.

– У меня точно нет сил готовить ужин, – шептала она.

– Я приглашаю тебя в ресторан!

– Мы не можем никуда идти, – отвечала она, подбородком указывая на колыбель.

– Хочешь, я вызову няню?

– Я сама этим займусь.

Она всегда старалась договориться с мадам Тестен, пятидесятипятилетней дамой в трифокальных очках. Мари с трудом сдерживала смех, когда видела, как ее дочь отворачивает личико от неприятного запаха изо рта няни, которая сюсюкала с ней нос к носу.

В ресторане Мари оживлялась и отчасти возвращала себе прежний апломб. Самую большую радость ей доставляли завистливые взгляды официанток. Она предпочитала рестораны, где среди обслуживающего персонала могла оказаться одна из ее одноклассниц: жестокость сравнения вливала в нее живительные силы.

Увы, славный Оливье часто портил ей вечер, влюбленным голосом заявляя:

– Радость моя, я никогда не сумею достойно отблагодарить тебя за нашу дочь.

Мари опускала глаза, чтобы скрыть досаду. Муж умилялся тому, что принимал за скромность.

Со временем он начал беспокоиться. Шли месяцы, а молодая женщина так и не приходила в себя. Куда подевалась жизнерадостность девушки, на которой он женился? Он засыпал ее вопросами, но она всегда отвечала уклончиво.

– Может, ты хочешь начать работать? – спросил он однажды.

– Да. Но это же невозможно, я бросила учебу.

– Ты слишком умна, чтобы стать секретаршей.

– Ты мне это уже говорил. Тогда для чего я достаточно умна?

– Мне скоро понадобится бухгалтер в аптеке.

– Я в этом ничего не понимаю.

– Научишься. Уверен, у тебя отлично получится.

– А малышка?

– Я сам объясню твоей матери, что невозможно одновременно изучать бухгалтерский учет и сидеть с ребенком.

Оливье отправился к теще и завел с ней совсем другой разговор: ее дочь страдает от послеродовой депрессии, и только перспектива выйти на работу может пробудить в ней желание жить. Он умолял ее взять на себя заботу о внучке. А он каждый вечер будет заходить за Дианой.

– Согласна, и с радостью, – ответила бабушка.

Когда зять удалился, она возликовала:

– Благослови тебя Господь, Оливье!

– Никогда бы не поверил, что Мари впадет в депрессию, – заметил дед.

– Да какая там депрессия! Она болезненно ревнует к собственной дочери. Именно это отравляет ей жизнь.

– Но с какой стати ей ревновать к малышке?

– Как будто для этого нужны причины! Мы с тобой растили наших двух дочерей, стараясь все делать по справедливости. Мы никогда не давали одной больше, чем другой. Брижит старше Мари и не так красива, как ее младшая сестра, и вообще-то, ревновать должна бы она. Но в ней этого никогда не было, в отличие от Мари. Я было решила, что с ее проблемой покончено: она признана самой красивой девушкой в городе, и замужество ее всем на зависть. Но нет: я собственными глазами вижу, что она ревнует к своей дочери.

– Как можно ревновать к младенцу?

– Малышка очаровательна, она привлекает внимание, и этого достаточно.

– Думаешь, она с ней плохо обращается?

– Нет. Мари не злая и не сумасшедшая. Но она не проявляет никакой нежности к ребенку. Бедной Диане это не очень-то приятно.

– Как можно не любить такого ангелочка?

Дедушка и бабушка окружили внучку любовью, тем более что они сознавали, как ей этого не хватало. Быт ребенка совершенно переменился.

Раньше в жизни Дианы было два важных события: утро и вечер. Они совпадали с моментами, когда отец брал ее на руки, чтобы поцеловать, поменять подгузник и дать бутылочку, осыпая ласковыми словами. Между этими двумя берегами дня или ночи простиралась бесконечность: за целый век света или тьмы не происходило ничего. Иногда равнодушная богиня склонялась над ней, чтобы поменять пеленку или сунуть бутылочку. Сама ее природа была настолько чужеродна, что ей удавалось прикасаться к Диане, не устанавливая ни малейшего контакта, смотреть на нее, не видя. Девочка широко распахивала глаза в надежде, что богиня заметит ее присутствие, иногда она даже осмеливалась залепетать, но все было напрасно. Когда та укладывала ее обратно в кроватку, заканчивалась хотя бы пытка надеждой. По крайней мере, Диана могла быть уверена, что больше ждать нечего. Кроме, разумеется, утра и вечера, но эти события были так далеки, что лучше было о них не думать. А потому она заполняла пустоту, спрашивая себя, почему запах богини казался ей таким знакомым, больше того, почему этот чудесный запах надрывал ей сердце.

Внезапно в ее существовании произошла метаморфоза. Отец уносил ее в специальной люльке и вручал кому-то того же возраста, что и мадам Тестен, вот только пахло от нее очень хорошо и ее ласка была очень приятна. С нею пустота исчезала. Когда она не прижимала Диану к груди, то выкладывала в манежик: ее собственное пространство, откуда она могла наблюдать за бабулей. Бабуля была существом настолько же активным и шумным, насколько богиня была пассивна и молчалива. Бабуля готовила еду, слушая радио, с которым часто разговаривала. Во время трапезы она устраивала Диану на высоком стульчике и всегда предлагала тарелочку того, что приготовила: никто ее не заставлял, но малышка имела право попробовать, и иногда это было вкусно.

Главное, бабуля смотрела на нее и разговаривала с ней. Благодаря бабуле она существовала не только по утрам и вечерам. Она существовала постоянно, и это так возбуждало. Случалось даже, что бабуля выносила ее на улицу, навстречу потрясающим приключениям. Вместе они отправлялись на рынок выбирать фрукты и обозревать окрестности. Бабушке удавалось сделать мир невероятно интересным.

Вечером отец заходил за люлькой с новой порцией приятных излияний. Они отправлялись к богине, которая по-прежнему на нее не смотрела, но чувствовала себя намного лучше. Пока богиня давала ей последнюю бутылочку и укладывала в кроватку, Диана чувствовала, как в этом большом теле кипит жизнь.

Оливье оказался прав: Мари увлеклась бухгалтерским делом. Она прошла ускоренное обучение, которое выявило ее способности: цифры, которые в принципе нагоняли на нее скуку, совершенно ее заворожили, когда стали отражением денег. Деньги были той универсальной ценностью, которая возбуждала зависть других: Мари выяснила, что у нее их больше, чем в среднем приходилось на жителя города, и возрадовалась. Она быстро поняла главный принцип: нельзя показывать, что ты их любишь. Тогда они приносят куда больше удовлетворения.

Мари оказалась не только идеальным бухгалтером, но и хваткой деловой женщиной: в аптеке она открыла отдел косметики и сама стала его лучшей рекламой. Клиентки выспрашивали у нее секрет ее свежего цвета лица и сияющей кожи. Она воздерживалась от упоминания, что ей всего двадцать один год, и с заговорщицким видом предлагала дорогущий питательный крем.

Оливье еще больше влюбился в супругу, которая не замедлила вновь забеременеть. На этот раз это вроде бы не причинило ей никакого беспокойства. Она ни в малой степени не изменила своим привычкам и продолжала работать, как всегда.

Однажды ночью ей приснился кошмар из тех, которые довольно часто посещают женщин, беременных вторым ребенком: ей приснилось, что ее первый ребенок умирает. Она проснулась в полном ужасе и почувствовала острую необходимость удостовериться, что это был лишь сон. Она кинулась к кроватке и схватила тельце своей дочки. Диана вынырнула из сна, ощутив чудо. Богиня прижимала ее к себе, повторяя: «Ты жива! Ты жива!» И покрывала ее поцелуями. Диана распахнула глаза, чтобы увидеть то, что темнота позволяла ей различить: богиню с преобразившимся лицом, сияющим лаской и радостью. Тогда она позволила себе целиком погрузиться в невероятное волнение, вызванное этими объятиями. Все ее существо растворилось в необъятном блаженстве. Запах богини захватил все ее чувства, Диана окунулась в несказанную нежность и познала самый упоительный восторг во вселенной: любовь. Значит, богиня была ее матерью, раз она ее любила.

– Спи крепко, моя деточка, – сказала наконец Мари, укладывая ребенка в кроватку.

И тоже вернулась в постель.

Диана больше не заснула. Открывшееся ей таинство любви раз за разом накатывало на нее волнами дрожи. Конечно, на руках у отца, у бабушки или деда она чувствовала, что любима и любит. Но то, что она испытала в объятиях матери, имело иную природу: оно было исполнено волшебства. Эта сила возносила ее, леденила, переполняла острым ощущением счастья. Один только запах матери увлекал ее в мир изысканнейших ароматов. А голос матери, когда она говорила с ней сегодня ночью, был самой чудесной музыкой, какую она слышала. И в довершение – нежность кожи и волос ее матери, которые окончательно превратили это объятие в долгую шелковую ласку.

Для нее было очень важно не заснуть снова: не оставалось другого способа проверить, что ей все не приснилось. Диана заметила, что во время сна появлялась возможность пережить самые странные вещи. А пробудившись, она далеко не сразу проникалась сознанием их нереальности. Но в данном случае ей пришлось признать нечто прямо обратное: чем дольше она не спала, тем меньше сомневалась в истинности всего происшедшего.

Значит, вот он, смысл и причина существования любой жизни: если мы здесь, если переносим такие испытания, если заставляем себя продолжать дышать, если терпим столько обыденности, то лишь ради того, чтобы познать любовь. Диана задалась вопросом, есть ли иные источники любви, кроме богини. Ей показалось, что нет: разве она не видела множество раз, как отец замирал в объятиях матери с выражением странного блаженства?

Еще одно чудо подтолкнуло ее к размышлениям: когда богиня прижимала ее к себе, она почувствовала, что в ней бьется сердце матери, а ее собственное сердце пульсирует в большой груди – но она услышала еще одно сердце внутри матери, чуть ниже. Связано ли это с необычной округленностью живота ее любимой мамы? И почему это вызывало в ней смутные воспоминания, ностальгию по близости, принадлежащей иному миру?

Диане удалось не заснуть снова, она ждала утра с горячечным нетерпением. Когда отец подошел к кроватке и взял ее на руки для ритуального пробуждения, она обратила лицо к матери, чтобы увидеть, сохранились ли изменения. Та на нее даже не глянула и не сказала ни слова: обычный день, неотличимый от всех прочих. И Диана поняла, что мать выбросила из памяти все, что произошло ночью. Если предположить, что она это вспомнит, то наверняка решит, что ей все приснилось.

У ребенка сердце сжалось от муки. Но где-то внутри нечто мощное и ясное шептало ей: «Но я-то помню, я-то знаю, что это был не сон, я-то знаю, что богиня – моя мать, и я-то знаю, что она меня любит так же, как я ее люблю, и что эта любовь существует».

Однажды утром случилось так, что Мари сама принесла малышку к родителям. За тот краткий момент, пока она пребывала у нее на руках, Диана попыталась вновь ощутить запах и нежность ее любимой, чего та не заметила. Отец Мари открыл дверь и увидел умоляющий взгляд ребенка и полное безразличие своей дочери. Он прижал внучку к себе и осыпал ласками:

– Здравствуй, дорогая моя, моя самая красивая…

– Глупо так с ней разговаривать, – заметила богиня и удалилась, сохраняя ледяное спокойствие.

Огорошенный подобным поведением Мари, дед понял, что его супруга была права. Он заметил умную серьезность в глазах Дианы и решил, что нужно ей объяснить:

– Твоя мать не злая, ласточка моя. Она просто ревнивая. И всегда такой была: тут уж ничего не поделаешь, ее не изменить. Ревнивая она, понимаешь?

Двухлетний ребенок сказал, что да.

– Это будет наш с тобой секрет.

Слышала ли она уже слово «ревнивая»? Как бы то ни было, ей показалось, что она знает, о чем идет речь. И увидела в этом хорошую новость: то, что мешало матери проявлять свою любовь, оказалось ревностью. Она столько раз замечала ее на лице богини – когда отец восклицал: «Диана, малышка моя бесценная!» – и вообще, когда люди восхищались кем-нибудь, кроме нее самой, черты матери искажались, смесь досады и гнева делала ее менее красивой. И это длилось некоторое время, когда ей, казалось, было трудно дышать.

Появилась бабуля и тяжело вздохнула:

– Не уверена, что ты прав и ей стоило это говорить.

– Я знала, – заявил ребенок.

Бабушка и дедушка уставились на нее в растерянности.

Когда она вернулась домой, отец взял ее за руку и отвел в незнакомую комнату, где стояла новая кровать.

– Это твоя комната, золотце. У мамы скоро родится ребеночек, который будет спать в твоей старой кроватке. А у тебя теперь постель, как у большой. Но пока ребеночек не появился, ты можешь по-прежнему спать в нашей спальне.

– А можно я уже сейчас буду спать здесь? – спросила она.

– Тебе так хочется? Да, можно.

Диана была очарована тем, что теперь у нее будет собственное местечко, и перетащила туда свои игрушки. Она услышала, как отец говорит матери:

– Вот и отлично, малышка не ревнует к новому ребенку.

Она задумалась: значит, она тоже могла бы ревновать. Не только богиня сталкивалась с этой проблемой. Ей приятно было думать, что проблема, значит, не очень серьезная.

У нее возник вопрос в связи с новым ребенком: будет ли мать ревновать к нему тоже, как ревновала к ней?

Однажды, когда она обедала у дедушки с бабушкой, зазвонил телефон. Бабуля вскрикнула, сказала: «Мы сейчас будем» – и повесила трубку.

– У тебя родился братик, – объявила она.

В машине Диана осознала, что ей и в голову не приходило, что ребенок может оказаться мальчиком. Это что-либо меняет?

Мама держала на руках крошечное создание и смотрела на него с нежностью. Папа с улыбкой встретил дочь:

– Дорогая, иди взгляни на Николя.

– Николя! – воскликнула бабуля. – Он вылитая копия Дианы, если не считать, что он мальчик.

– Вы правы, – заявил Оливье. – Прямо портрет.

«Я такая же была, когда родилась?» – спросила себя девочка, разглядывая младенца. Он показался ей красивым, и она его полюбила. Но ее поразило другое: то явное обожание, которое мать питала к Николя. «Она к нему не ревнует», – подумала Диана.

– Он восхитительный, – сказала бабуля.

Сияющая мама поблагодарила. Для девочки этот стало настоящим открытием: оказывается, мать могла радоваться комплименту, сделанному ее чаду.

У нее появился ответ на свой вопрос: да, тот факт, что младенец оказался мальчиком, менял все. Странным образом Диану это не задело. Ей понравилось, что она нашла объяснение, это ее успокаивало. Она не подумала, что хорошо было бы и ей родиться мальчиком: какой смысл в таких сожалениях? Кстати, она была совсем не уверена, что предпочла бы быть мальчиком.

– А можно мне его подержать? – попросила она.

Мари устроила дочь рядом с собой на кровати, чтобы та могла обнять брата, не подвергая его опасности. Для Дианы это стало волшебным моментом: прижавшись к матери, она ощутила маленькую теплую беспокойную жизнь, которую ей доверили. Отныне под небом появилось еще одно важное существо.

Диана впала в глубокое раздумье.

Первым элементом, который подлежал анализу, был тот факт, что мать предпочитает мальчиков. Папа был мужчиной: важнейшая деталь в этом деле. И это еще не все. Она заметила, что богиня немного по-другому себя ведет в мужской компании. Она держится прямее, становится более энергичной и в то же время более мягкой, говорит нечто особенное.

Вторым элементом, требующим исследования, была ревность. Можно ли сказать, что она проявлялась только по отношению к женщинам? Нет, все не так просто. Мама иногда яростно набрасывалась на отца, упрекая его в том, что он засмотрелся на ту или иную женщину. Однажды она ему заявила, что для аптеки она по меньшей мере настолько же важна, как и он. Короче, в истоке ревности лежала одержимость соревнованием, что противопоставляло ее не только женщинам. Все было очень сложно. И тем более сложно, что высшая цель ревности – чтобы на тебя смотрели с завистью и мужчины, и женщины: как ни странно, тут не было места дискриминации.

Сделать какой-либо вывод из этих размышлений не представлялось возможным; по крайней мере, мама была довольна, что у нее появился сын. А все, что способствовало материнскому счастью, было счастьем и для всего остального мира.

На этот раз у Мари не проявилось и тени депрессии. Через три дня она была уже на ногах. Неделю спустя она вернулась к работе в аптеке, оставаясь нежнейшей матерью для Николя. Она утверждала, что декретный отпуск только вымотал бы у нее все нервы. Когда вечером она заходила за детьми к бабушке, то бросалась к младенцу, чтобы покрыть его поцелуями.

В один прекрасный день бабушка отвела Мари в сторону и сказала:

– Ты имеешь право любить больше одного из детей, но не показывай этого так явно. Малышке больно.

– Не выдумывай! Она ничего не замечает.

– Напрасно ты так уверена. Она развита не по возрасту и так зрело рассуждает, что я только диву даюсь.

– Когда речь заходит о Диане, все определенно преувеличивают, – сказала Мари с надутым видом, который был хорошо знаком ее матери.

«Она по-прежнему ревнует», – вздохнула родительница.

Но девочку сложившаяся ситуация вроде бы не печалила. Когда бабушка видела, как малышка расцеловывает брата, она восхищалась внучкой: совершенно очевидно, та не ревновала к новорожденному.

Мари недостаточно было испытывать счастье, ей нужно было продемонстрировать это счастье тем, кому не так повезло. Вот почему она сблизилась со своей старшей сестрой и каждое воскресенье приглашала ее вместе с семьей на обед. Ад вымощен добрыми намерениями; в равной степени намерения самые мелочные могут принести искреннюю радость. Брижит, которая была женщиной мягкой и доброй, обрадовалась и сказала мужу:

– Материнство пошло сестре на пользу. Теперь она не такая воображала и хочет со мной общаться. Мне это приятно.

– Ты права, дорогая. Я ее больше не узнаю, она расцвела и стала очаровательна.

В присутствии Брижит Мари сияла и постоянно думала: «Она вышла замуж за кровельщика и обзавелась двумя глупыми и некрасивыми дочерями, как же она должна мне завидовать!» На самом деле Брижит, которой очень нравилась ее жизнь, радовалась успехам сестры. Вероника и Натали обожали Диану и Николя. Ален прекрасно ладил с Оливье. Воскресные обеды доставляли всем искреннее удовольствие.

Диана преклонялась перед кузинами, которые были на пару лет старше ее: они были близняшками. Ей казались изумительными две девочки, которые были схожи абсолютно во всем, даже в своей упитанности и привычке постоянно улыбаться. А тетя Брижит была такая милая и каждый раз приносила ей коробку шоколадных конфет.

Однажды после воскресного обеда и кофе Брижит предложила племяннице еще одну конфету – та обожала сладости. Мари вмешалась:

– Ни в коем случае. От них толстеют.

– Ну что ты, Мари, твоя дочь худая как спичка! – сказала Брижит.

– Вот пускай такой и остается, – отрезала Мари.

Диана вздрогнула от голоса, каким заговорила мать. Сами слова были не слишком любезными, но куда хуже была сухая манера, в какой они произносились, и смысл их не ускользнул от девочки: «Мне не нравится, когда моя дочь получает удовольствие». Она увидела, что тетя Брижит тоже это заметила и была шокирована. Девочка терпеть не могла, когда появлялись свидетели жесткого отношения к ней матери, потому что, если в глубине души она и находила этому успокоительное объяснение, другим это объяснение она изложить не могла, как не могла и приобщить их к собственной космогонии, которая в данном случае формулировалась следующим образом: «Богиня любит меня, но странным образом, она не любит показывать мне, что любит меня, потому что я девочка и ее любовь ко мне – секрет».

Тетя Брижит тайком от сестры обняла племянницу и прошептала ей на ушко:

– У меня шоколадка в руке, сейчас я положу ее тебе в ладошку.

– Нет, спасибо, тетя, мне не хочется.

Тетя не стала настаивать, только в растерянности посмотрела на малышку.

Когда Брижит с семьей уходили домой, Мари всегда отпускала язвительные комментарии: «Близняшки еще больше растолстели, верно?» или: «Вы заметили, как Ален наворачивает: можно подумать, его дома не кормят!».

Оливье только улыбался в ответ на эти колкости, в которых видел свидетельство теплых отношений между сестрами.

В два с половиной года Диана пошла в детский сад. И была в полном восторге. Воспитательница оказалась милой, длинные волосы ей очень шли. У нее не было той же проблемы, что у богини, она с любовью относилась и к девочкам, и к мальчикам, что и демонстрировала без всякого стеснения. Диана была такой паинькой, что воспитательница души в ней не чаяла, она обнимала ее, и девочка с упоением чувствовала, как длинные волосы ласкают ее лицо.

Обычно за Дианой в детский сад приходила бабушка. Воспитательница целовала девочку в обе щеки и говорила: «До завтра, моя дорогая!» Вне себя от счастья, малышка кидалась в объятия бабушки.

Иногда за дочерью приходила мать. Передача власти от одного божества к другому оказалась делом деликатным. Воспитательница подбегала, чтобы сказать Мари добрые слова о Диане. Она не замечала, как мать поджимает губы, а девочка бледнеет.

Однажды выведенная из себя мать заявила Диане в машине:

– Я не выношу эту женщину, надо будет перевести тебя в другой детский сад.

У ребенка хватило присутствия духа сообщить:

– В столовой она не дала мне добавку шоколадного мусса.

Наверно, мама пересмотрела свое решение, потому что больше о переводе речь не заходила.

А тем временем Николя рос. Он шел по стопам сестры: красивый, умный, не по возрасту развитый, очаровательный. Диана с нежностью относилась к брату и часами с ним играла: придумывала, что она лошадка, сажала брата на спину и скакала. Мальчик заливался смехом, когда она испускала ржание.

Оливье говорил жене, что ему не хватает слов, чтобы отблагодарить за такое счастье. Девочка думала, что в ревности есть и кое-что хорошее – иначе как бы она узнала, что мать любит отца? В остальном она старалась понять маму. Должна же быть какая-то причина. Иначе как объяснить, что богиня, наделенная всеми возможными достоинствами, могла опускаться до подобных соображений.

Диана любила мать до такой степени, что в свои четыре года сумела понять то чувство обиды на несправедливость, которое та должна была испытать, не получив жизни, достойной ее ожиданий. Пусть ее существование становилось все приятнее, она навсегда пребудет аптекаршей, а не Королевой, а ее муж, каким бы внимательным и любящим он ни оказался, не станет Королем. Любовь девочки к матери была так огромна, что она даже осознала, что ее рождение явилось для Мари крахом ее надежд, символом смирения и покорности судьбе. Появление Николя не легло роковой печатью на ее мечты, а потому мама и не скрывала своей к нему привязанности.

Видя, как богиня целует мальчика, избегая прикасаться к ней самой, Диана умудрялась переступать через свою боль и думать только о том, что когда-нибудь станет Королевой – не из личных амбиций, а чтобы иметь возможность преподнести корону матери и утешить за все, чем, как той казалось, ее обделила жизнь.

Каждую ночь она вспоминала о дивном объятии, которое ей довелось познать, когда в животе Мари был Николя: как мать прижимала ее к себе, какие любовные слова говорила и каким голосом. Это воспоминание заставляло ее цепенеть от счастья. Пусть она страдала оттого, что Мари никогда больше так не вела себя с ней, она выстроила вокруг тех поцелуев миф столь мощный, что была способна черпать в нем воодушевление и энергию, достаточные для восхождения на трон.

Николя тоже пошел в детский сад, и его первая воспитательница не скрывала своей радости, обнаружив в нем столько общего с его драгоценной старшей сестрой. Диане понравилось возникновение некой цепочки, и она не без оснований предположила, что на этом династия не прервется.

Мама снова была беременна.

Николя заявил, что у нее в пузике дыня. Диана объяснила, в чем тут дело.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что я помню, как там был ты.

Диана тайком молилась, чтобы младенец оказался мальчиком. Так было бы лучше для всех, начиная с него самого. И мама тоже была бы счастлива: когда родился Николя, она сияла.

Но раз уж нельзя было исключить, что появится девочка, Диана заранее разработала целую стратегию: она будет любить и всячески ласкать бедную малышку, чтобы утешить ее и помочь перенести холодность матери. Потому что мало надежды, что бедняжка, едва вступив в мир, выкажет такую же силу духа, как и ее старшая сестра. К тому же будущей пришелице придется столкнуться с явным предпочтением, которое мама отдает старшему брату: как она вынесет подобную несправедливость?

Все дети молятся, не всегда понимая, к кому они обращаются. Их ведет смутный инстинкт, ощущение пусть не сакрального, но трансцендентного. Родители Дианы, как и бабушка с дедушкой, не верили в Бога. Они ходили на мессы, чтобы не вступать в противоречие с общественным устройством. Девочка попросила бабушку отвести ее в церковь. Та не увидела в этом ничего особенного и не стала задавать вопросы.

Диана постаралась вслушаться в слова священника, но быстро обнаружила, что не понимает его речь. Оставив это без внимания, она сложила руки и взмолилась Богу, чтобы третий ребенок мамы был мальчиком. Приведя внучку к отцу, бабушка сказала ему:

– Оливье, ваша дочь молилась с таким пылом, какого я никогда не видела.

Папа рассмеялся. Ребенку стало стыдно.

К ужину Оливье приготовил для Мари яйца в мешочек. Та поморщилась.

– Но ведь когда ты была беременна Дианой, ты все время их просила, – заметил он.

– Да. А сейчас меня тошнит от одного их вида.

Малышка возрадовалась: разве это не доказательство, что младенец не девочка?

– Ладно. Кто-нибудь будет эти яйца? – спросил отец.

– Я съем с удовольствием, – сказала старшая.

И ей очень понравился новый вкус: тебе кажется, что ты ешь крутое яйцо, а оказывается, нет, желток текучий, и цвет у него несравнимо красивее и теплее. «Когда у мамы в животе была я, она все время их ела», – завороженно повторяла Диана. Может, поэтому блюдо и произвело на нее такое впечатление? Она дрожала от удовольствия и волнения.

– Это моя самая любимая еда, – объявила она.

В ее воображении слились воедино два новых впечатления. Когда она снова отправилось с бабушкой к мессе, церковь предстала перед ней как гигантское яйцо в мешочек, центр которого, Господь, тек внутри, и она взмолилась ему изо всех сил; ей казалось, что этот волшебный цвет заполняет ее целиком. И с тех пор, лакомясь яйцами в мешочек, которые отец по обыкновению готовил для нее, она сначала поедала белок, оставляя на закуску желток, и восхищенно разглядывала его на тарелке: это был Бог, потому что он не растекался. Она просила ложечку, чтобы не разрушить это чудо, и целиком клала его в рот.

В июне воспитательница сказала бабушке, что Диана вполне готова к поступлению в начальную школу.

– Она будет не единственным ребенком пяти с половиной лет, который пойдет в младшие классы. Она очень умная и прилежная.

К ним присоединился очень взволнованный дед и объявил, что младенец только что родился и нужно немедленно ехать в клинику.

– Он мальчик или девочка? – спросил Николя.

– Девочка.

Пока машина трогалась с места, Диана чувствовала, как ее сердце сжимается от тревоги. Она стала молиться за свою несчастную младшую сестренку, хотя ей и пришла в голову мысль о бессмысленности ее молитв, раз они не помешали Богу ошибиться в выборе пола третьего ребенка.

Все произошло совсем не так, как она ожидала. Мама была не просто румяной от счастья, она пребывала в экстазе: как Богородица с Иисусом на руках. Она показала толстощекого младенца и сказала:

– Это Селия.

В отличие от старших сестры и брата, которые выступали в весе пера, Селия была пухленькой, как младенцы с рекламных открыток.

– Какая красивая кругленькая малышка! – приветствовала новую внучку бабушка.

– Правда? – расцвела Мари, прижимая новорожденную к груди.

Диана поняла, что дело оборачивается как-то странно. Когда родился Николя, мама была счастлива; на этот раз мама была просто без ума от радости, любовь к Селии так и била из нее фонтаном. Она целовала ее, как будто хотела съесть, и твердила, словно сумасшедшая, всякие «как же я тебя люблю, деточка моя золотая».

Это было непристойно.

Николя подбежал к матери и спросил, может ли он поцеловать сестричку.

– Да, мой дорогой, только осторожно, не навреди ей, она очень хрупкая.

Папа и дедушка с бабушкой с восторгом наблюдали эту сцену. Никто не обратил внимания, что Диана стоит в сторонке, застыв и не в силах даже моргнуть. Загипнотизированная зрелищем, она обратилась к той, ради которой отдала бы все на свете:

«Мама, я все принимала, я всегда была на твоей стороне, я оправдывала тебя, даже когда ты бывала очень несправедлива, я переносила твою ревность, потому что понимала, что ты ждала от жизни большего, я терпела, что ты злилась, стоило кому-то похвалить меня, и заставляла расплачиваться за это, я смирилась с тем, что ты проявляешь нежность к брату, хотя мне никогда не доставалось ни крошки, но то, что ты делаешь сейчас прямо у меня на глазах, – это плохо. Единственный раз ты любила меня, и я узнала, что лучше этого нет ничего в мире. Я думала, что тебе мешает проявлять свою любовь ко мне то, что я девочка. Но сейчас ты одаряешь самой глубокой любовью, какую никогда не выказывала ко мне, существо, которое тоже девочка. Мой мир, каким я его себе представляла, рухнул. И я вижу, что ты меня просто не любишь, или любишь так мало, что даже не даешь себе труда скрыть, какую безумную страсть ты испытываешь к этому младенцу. Правда в том, что одного тебе не хватает, мама, – такта».

В это мгновение Диана перестала быть ребенком. Однако она не стала ни взрослой, ни подростком: ей было пять лет. Она превратилась в разочарованное создание, упорно пытающееся не дать поглотить себя той пропасти, которую эта ситуация сотворила в ее душе.

«Мама, я старалась понять твою ревность, а в благодарность ты распахиваешь передо мной пропасть, в которую упала сама, словно пытаешься и меня увлечь за собой, но у тебя не получится, мама, я отказываюсь становиться такой, как ты, и могу тебе сказать, что, даже просто почувствовав зов пустоты, я испытываю такую боль, что могла бы заорать, это как ожог, мама, я понимаю твои мучения, но не могу понять, почему я так мало для тебя значу, на самом деле ты и не стремишься разделить со мной свою боль, тебе просто безразлично, что я страдаю, ты этого не видишь, тебе и дела нет, вот что самое ужасное».

Но следовало вести себя прилично и не привлекать внимания: Диана поцеловала Селию так нежно, как только могла, и никто не заметил, что ее детство умерло.

Лето превратилось в настоящий ад. Школа не могла послужить ей хоть каким-то отвлечением. Ежедневно приходилось заново переживать эту мерзость – мама выходила к завтраку, сюсюкая с Селией, которую практически не спускала с рук, – и ежеминутно бороться с зовом бездны в груди, стараясь не возненавидеть младенца, не виноватого в разгуле материнских чувств, и даже подыскивая ему оправдания – где гарантия, что на месте этого младенца она не вела бы себя так же; она старалась не возненавидеть и маму, которая предавалась излишествам без всякого стеснения перед близкими – все то же беспощадное отсутствие такта.

Диана доказала, что в состоянии понять многое, выходящее за рамки нормальных человеческих чувств. То, что мать предпочитает ей брата, она приняла с исключительным великодушием. Обычно дети в штыки встречают саму мысль, что они не на первом месте в материнском сердце, особенно если речь идет о старших детях. Но Мари надругалась над благородством Дианы, перегнув палку настолько, что девочка уже никогда не сумела бы ее простить.

К середине августа Диана не выдержала и попросила бабушку забрать ее к себе.

– Что случилось, моя дорогая? – спросила та.

Девочка не смогла ответить. Бабушка посмотрела ей в глаза и увидела, что дело плохо. Она любила внучку и не стала добиваться объяснений. Хотя по той легкости, с какой Мари передоверила ей своего первенца, она многое поняла.

Николя тоже быстро почувствовал, что в доме неладно. Мать по-прежнему любила его, но это не шло ни в какое сравнение с тем безоглядным обожанием, которое она приберегала исключительно для Селии. Когда он узнал, что Диана попросила убежища у бабушки, то заявил старшей сестре, что сам останется дома, «чтобы не дать маме съесть Селию, как кокосовый торт».

И это не было образным выражением: избыток любви, которую Мари питала к Селии, напоминал то обморочное состояние, в которое впадали некоторые средневековые святые в момент, когда глотали просфору. Это было священное лакомство.

Оливье не обеспокоило желание старшей дочери переехать к дедушке и бабушке: он знал, что девочка к ним очень привязана, к тому же она приходила домой каждые выходные. Он разделял страсть Мари к Селии: хоть он и не растворялся в этой любви, как жена, но находил новое пополнение семейства на редкость аппетитным. Когда супруга прижимала малышку к себе, он обнимал неделимую пару и таял.

Он был хорошим отцом в том смысле, что искренне любил всех троих детей и постоянно демонстрировал им свои чувства. Но жену он любил так, что это делало его слепым и не позволяло замечать ни ее недостатки, ни то, какие страдания она причиняла Диане. Он всегда находил способ объяснить ее домашние странности каким-нибудь разумным и приемлемым образом.

Когда его мать поинтересовалась, почему его старшая дочь всю неделю проводит у дедушки с бабушкой, он ответил, что это снимает нагрузку с Мари, у которой полно забот с младенцем, а у Дианы всегда были самые теплые отношения с родителями супруги. И добавил, что Диана уже большая и проявляет стремление к независимости.

Когда его отец удивился, что Мари не спешит вернуться на работу в аптеку, хотя после рождения Николя она вышла почти сразу, он ответил:

– Она не хочет больше детей. Так что на этот раз она осознает, что у нее последняя возможность понянчиться, и не хочет ни на что отвлекаться.

Нянчиться: этот смешной глагол в самой слабой степени описывал поведение его жены. Только боязнь пересудов заставляла ее класть младенца на ночь в кроватку, иначе она устраивала бы ее рядом с собой. Утром, едва она просыпалась, одержимость собственным отпрыском накатывала на нее с неудержимой силой: она бросалась к кроватке и хватала свою обожаемую малютку, постанывая от нежности, «конфетка моя шоколадная, пирожок мой теплый», и начинала пожирать ее поцелуями. И это постоянное поглощение не прерывалось ни на минуту. Когда Мари пила кофе, между двумя глотками, как другие затягиваются сигаретой, она закусывала щечкой дочери. На протяжении дня, чем бы она ни занималась, она держала Селию при себе, чаще всего в подаренной на рождение Дианы сумке-кенгуру, которую она так и не обновила раньше. Теперь она обожала эту сбрую, которая позволяла постоянно ощущать на своем животе любовь ее жизни.

Как ни странно, грудью она ее не кормила. У нее и в мыслях не было самой вскармливать Диану или Николя, а вот с Селией она задумалась. Но ей показалось, что в 1977 году подобная процедура омрачит ее образ современной матери, а сама малышка будет за нее краснеть из-за столь доисторического кормления.

Сумка-кенгуру оказалась гениальным изобретением. Если бы она не боялась выглядеть сумасшедшей мамашей, она бы вышла на работу с ребенком на животе. Но ей было слишком важно иметь уверенный вид, вид состоявшейся женщины.

И тем не менее Селия стала для нее своеобразной формой искупления. Когда она держала ребенка в объятиях, она наконец-то прекращала смотреть на себя со стороны. Какой бы безумной ни была ее материнская нежность, она позволила ей видеть вещи не только под углом ревности и зависти.

Мари вернулась к работе в аптеке лишь через два с половиной года, когда Селия пошла в детский сад. Насколько старшие ее дети были идеальными воспитанниками, послушными и вдумчивыми, настолько малышка оказалась невыносимой, непризнававшей никаких запретов. Воспитательница заговорила об этом с Мари, но та только пожала плечами.

В один прекрасный день, когда Селия билась в рыданиях, катаясь по полу, у воспитательницы мелькнула мысль сходить за Дианой, вызвав ту прямо с урока. Девочка сразу же поняла, в чем суть проблемы, и пошла за бывшей воспитательницей. Она обнаружила младшую сестренку в невменяемом состоянии и решительно направилась к ней.

– Ну хватит, – заявила она. – Ты уже не маленькая, Селия. В детском саду так себя не ведут.

Малышка мгновенно послушалась. Теперь, едва с ней случался припадок, на помощь звали Диану.

Селия преклонялась перед восьмилетней сестрой, уже большой, такой серьезной и красивой. Диана питала к избалованному ребенку привязанность, смешанную с раздражением, которую скрывала за благожелательной строгостью мудрой старшей воспитательницы.

Она часто говорила об этом с Николя:

– Ты же рядом с ней всю неделю, ты должен без всяких колебаний брать на себя роль старшего брата. Селия не виновата, что мама по ней с ума сходит.

– Легко сказать, не виновата.

– Она ничего другого никогда не знала.

Тем не менее Диане трудно было держать себя в руках. Когда в выходные она видела, как Селия купается в любви в объятиях матери, она вспоминала ласку той, кого считала богиней, и чувствовала, как в ее душе снова распахивается бездна отчаяния.

В воскресный полдень она с нетерпением ждала прихода тети, который означал спасительное отвлечение. А воскресным вечером, отправляясь в дом дедушки и бабушки, она с облегчением выдыхала: испытание закончилось. Она возвращалась к обычной жизни.

Прекрасная ученица, она нравилась как преподавателям, так и одноклассникам. Хороший товарищ, она не имела ни врагов, ни закадычных друзей. Это была уравновешенная девочка, прекрасно скрывавшая свою рану.

Хотя в этом не было никакого умысла, ее вполне устраивало, что у нее нет близких друзей. Она достаточно насмотрелась на такого рода отношения: положено делиться секретами, ходить друг к другу ночевать, иногда даже рыдать в объятиях избранной наперсницы. Подобная практика Диане тем более не нравилась, ведь она не могла себе ее позволить. Разве она посмела бы доверить свою тайну кому бы то ни было?

Дедушка иногда пытался заговорить с ней на эту тему:

– Знаешь, твоя мать была капризным ребенком. В школе она никогда не получала хороших отметок, зато имела кучу замечаний за поведение из-за своей рассеянности и легкомыслия. А дома могла дуться часами, и никто не мог понять почему. Конечно, ей не нравится, что ты первая ученица в классе, все время улыбаешься и все тебя любят.

Диана не отвечала. Этим ли объяснялись ее мучения? Мать не осознавала своей жестокости. Казалось, она пребывала в уверенности, что она замечательная мать. Как многие посредственности, Мари любила изрекать глупости вроде: «Вы же меня знаете, я всегда поступаю по справедливости» или «Любовь моих детей для меня важнее всего остального». Девочка наблюдала за ней, когда она пускалась в такие разглагольствования: мать верила в то, что говорит.

В глубине души Диана полагала, что все люди сумасшедшие. По каким-то загадочным причинам дедушка и бабушка избежали общей участи. В конце концов она пришла к заключению, что даже отец и брат не отличаются от всех прочих: один не замечал ничего патологического в поведении жены, а другой к нему приспособился. Что до остальных, как могла не удивлять их женщина, которую, за исключением школьных часов, никто никогда не видел без Селии? Оливье довольствовался тем, что убедил жену не таскать постоянно на руках четырехлетнего ребенка:

– Это вредно для твоей спины, дорогая.

На самом деле Диана пожалела, что мать прислушалась к совету. Если бы она продолжала при посторонних носить на себе слишком большую девочку, ненормальность ее поведения стала бы заметна.

Можно подумать, что бабушка читает ее мысли, потому что она как-то сказала:

– А что поделать? У твоей матери не такое сильное расстройство, чтобы имело смысл вмешиваться. Ее нельзя назвать хорошей матерью ни для тебя, ни для Селии. Закон здесь бессилен.

Тем более что Николя мог служить ходячей справкой о психическом здоровье: с ним Мари вела себя как нормальная мать, любящая и сдержанная. Как можно было счесть потенциально пагубным семейное окружение, в котором вырос столь уравновешенный мальчик?

В пятницу вечером, когда Диана присоединялась к семье, отец жарко обнимал ее и называл «моя принцесса». Брат целовал и показывал свои новые сокровища: кроссовки, комиксы, Лего. Мать довольствовалась тем, что бормотала сквозь зубы: «А, это ты», и продолжала свой путь в сопровождении неизменного сателлита – Селии. Та обожала сестру, но не осмеливалась выказать это в присутствии матери.

Когда Диана расспрашивала Николя, тот только пожимал плечами:

– Мама просто помешалась на Селии, вот и все. В остальном порядок.

– А что она обо мне говорит, когда меня нет?

– Она никогда о тебе не говорит.

Когда Селии исполнилось шесть лет, Оливье заявил, что хватит ей спать в родительской спальне. Ее устроили в комнате Дианы, теперь там стояло две кровати.

Диана насупилась, когда ее поставили перед свершившимся фактом. Сначала пришлось выдержать прощание, достойное Фонтенбло[1], мамы с дочуркой: «Нет, моя дорогая, я тебя не бросаю. Это только на ночь, она быстро пройдет. Ты уже большая, ты больше не можешь спать с папой и мамой. Старшая сестра приглядит за тобой». Все это повторялось раз десять и орошалось слезами и ребенка, и матери.

В конце концов Оливье пришел за женой, сказав, что детям пора уже спать. Стоит ли уточнять, что Диана не получила от мамы никакого пожелания доброй ночи?

Едва они остались одни, как Селия бросилась к сестре.

– Мама сказала, что ты приглядишь за мной.

– Оставь меня в покое, я сплю.

– Я закричу, мама будет тебя ругать.

– Можешь начинать.

Ошеломленная такой твердостью, к которой она была совершенно непривычна, младшая сестра обняла старшую:

– Я люблю тебя, Диана.

– Что на тебя нашло?

– Почему тебя нет всю неделю? Я так тебя люблю. Мне лучше, когда ты здесь.

– Чепуха какая-то.

– Нет, это правда. Мама слишком меня любит, она никогда не оставляет меня в покое.

– Тебе это нравится, ты только и просишь еще.

– Я не знаю, что делать.

Диана почувствовала долю истины в ее словах и повернулась к сестре:

– Ты должна сказать ей, что так нехорошо.

– Но я люблю маму.

– Конечно. Именно потому, что ты ее любишь, ты и должна ей сказать. Ты должна сказать, чтобы она оставила тебя в покое, что тебе плохо от ее поцелуйчиков, что она мешает тебе расти.

– Скажи ей сама.

– Если это скажу я, она не поймет. А теперь возвращайся к себе в кровать.

– Пожалуйста, можно я посплю рядом?

– Ладно, но только эту ночь.

Малышка прильнула к старшей сестре. Диана не могла сдержать умиление. Следовало признать, что Селия была прелестна. Она заснула, обнимая девчушку.

На следующее утро, когда мать позвала Селию, чтобы искупать ее, Диана подумала, что сестра воспользуется случаем, чтобы поговорить, и спряталась за дверью.

– Мама, ты должна оставить меня в покое, – услышала она.

– Что ты такое говоришь, дорогая? – В голосе Мари звучала паника.

– Ты должна оставить меня в покое. Мне плохо от твоих поцелуев.

– Тебе не нравятся мои поцелуи?

– Нравятся, но их слишком много.

– Прости, дорогая, – сказала мать на грани слез.

Диана затаила дыхание. Неужели сработало? В этот момент она услышала:

– Это Диана мне велела так тебе сказать.

– А! Понимаю. Твоя сестра просто ревнует.

– А почему она ревнует?

– Потому что я не целую ее так часто, как тебя.

– А почему ты не целуешь ее так часто, как меня?

– Потому что она холодна. И всегда такой была. Тебя действительно раздражают мои поцелуи?

– Нет, мама, я их обожаю.

Старшая сестра, которая выслушала достаточно, ушла в полной растерянности. Она уселась на кровать и подумала: «Это я ревную? Мир перевернулся. Если я холодна с тобой, мама, то только потому, что ты сама меня заставила стать такой».

В одиннадцать лет Диана почувствовала, как рушится ее вселенная. Она продержалась до сих пор только потому, что верила, будто мать не осознает ее мучений. И вдруг обнаружила, что по материнской версии именно сама Диана и была виновата в том, что ей доставалось так мало ласки. Обвинение в ревности выглядело комичным по сравнению с этим. Как ей продолжать жить с удушающим чувством чудовищной несправедливости?

Остаток субботы она провела как автомат. Ночью Селия залезла к ней в постель. Диана не шевельнулась.

– Я поговорила с мамой.

– Знаю, я слышала.

– Подслушивать под дверью нехорошо.

– Ты права, иди наябедничай маме.

– Она сказала, что…

– Я в курсе. Ты дура, Селия, потому что сказала, будто это я тебе велела. Ты соврала. Это ты сама мне пожаловалась. Ты навсегда лишилась моего доверия.

– Что такое доверие?

– Это то, чего ты мне больше не внушаешь. Возвращайся в свою кровать.

Селия с хныканьем послушалась. Диана понимала, что слишком строга: что может шестилетняя малышка понимать в таких вещах? Но она так страдала, что судьба сестренки ее не волновала.

Несколькими днями позже, возвращаясь из школы, Диана обходила место строительных работ и поневоле вышла на проезжую часть. Она увидела, как прямо на нее летит грузовик. Загипнотизированная стремительным движением, она не отступила в сторону. Он затормозил слишком поздно, сбив ее. Ужаснувшийся водитель вызвал помощь. Он рассказал медикам, что девочка повела себя странно, и это счастье, что все обошлось сравнительно легко.

Из больницы позвонили Оливье. Он примчался на четвертой скорости и сжал дочь в объятиях:

– Дорогая, что случилось?

Диана сказала, что испугалась и не успела добежать до тротуара.

– Обещай мне, что теперь будешь очень внимательна.

Врач присутствовал при этой беседе. Когда Оливье спросил, когда сможет забрать дочь, тот ответил, что предпочел бы оставить ее под наблюдением до завтрашнего дня. После ухода отца доктор пришел осмотреть свою очень юную пациентку. Он почувствовал, что она достаточно умна, чтобы он мог говорить с ней без обиняков.

– Ты хочешь жить или ты хочешь умереть? – спросил он крайне серьезно.

Изумленная Диана распахнула глаза. Она почувствовала, что вопрос требует настоящего ответа, и задумалась. Минуту спустя она сказала:

– Я хочу жить.

Врач обдумал это заявление, взвесил его и в результате сказал:

– Я тебе верю. Завтра можешь возвращаться домой.

Лежа в больничной палате, Диана всю ночь прокручивала в голове этот диалог. Доктор задал ей единственный вопрос. Вопрос, который она не осмеливалась задать самой себе. А он всего лишь услышал короткий разговор с отцом и, понаблюдав за ней, все понял. Одним вопросом он изменил ее судьбу, потому что она решила, что будет жить, но еще и потому, что у нее появилась цель: выбрать ту же профессию, что и этот человек.

Она станет врачом. Внимательно глядя и выслушивая людей, она будет прощупывать их тела и души. Без лишней болтовни, как вчерашний доктор, она определит, где сбой, и будет спасать людей. Молниеносность ее диагнозов всех поразит.

Когда в одиннадцать лет ты находишь свое предназначение – это все меняет. Искалеченное детство становится не столь уж важным. Отныне она хотела одного: стать взрослой, чтобы добиться высокого статуса врача. Жизнь устремилась к чему-то важному, она больше не сводилась к тому, чтобы терпеть абсурдные мучения, потому что даже страдание могло послужить лучшему пониманию больных. Оставалось только вырасти.

В коллеже Диана видела, как ее соученики делают первые шаги, открывая для себя любовь. В одночасье девочки и мальчики, годами вместе гонявшие мяч, вдруг начинали смотреть друг на друга иными глазами. Вначале отношения отличались евангельской простотой. Потом пришли разрывы, обозначив наступление эры сложностей. Сердца разбивались не оттого, что любовная история заканчивалась, а оттого, как стремительно бывший возлюбленный влюблялся вновь. Некоторые, из чисто дипломатических соображений, пытались скрыть свои забавы. Ситуация начинала отдавать интригами флорентийского двора, и выпутаться из нее было непросто.

Так возникали сплетни. Кто с кем? Причем с уверенностью утверждалось, что такой-то у всех на виду целовал такую-то. Да, но это же было вчера. С той поры много воды утекло.

Диана задавалась вопросом, не права ли была мать, упрекая ее в холодности. Когда подружки поверяли ей свои секреты, она говорила: «Вот видишь, все это было одно притворство!» Те парировали: «Погоди, придет и твой черед, тогда поймешь!»

Поскольку она была самой красивой девочкой в классе, недостатка в претендентах не было. Всех их ждал неизбежный отказ. Свое время Диана без остатка отдавала учебе. Ее постоянно видели в библиотеке за штудированием увесистых томов по биологии.

Дедушка и бабушка немного беспокоились:

– Ты такая серьезная. Тебе следует развлекаться с друзьями.

– Я не люблю развлекаться. Мне это скучно.

– Ты вся иссохнешь над книгами.

– Мне не кажется, что я сохну.

И действительно, в четырнадцать лет с каждым утром красота Дианы расцветала все ярче. Избежав подростковых прыщей и сыпи, она росла, становясь все стройнее и разумнее. Те, кто ее не знал, думали, что она занимается балетом, настолько каждое ее движение было хореографически выверенным. Она, с ее темными волосами, собранными в аккуратный пучок, всегда выглядела очень ухоженной. В том возрасте, когда девочки считают «суперклассным» являться на занятия в дырявых джинсах и рубахах, как у лесоруба, она носила строгие одежды ученицы балетной школы.

– Ты почти зануда, – говорила ей Карина, наиболее здравомыслящая из ее подруг.

– Почему «почти»? – неизменно спрашивала Диана.

Сбитые с толку подростки относились к ней с уважением, хотя все реже с ней заговаривали. Но никто никогда не осмеливался, даже исподтишка, смеяться над Дианой: было в ней что-то настораживающее и не допускающее низости.

Мать оставалась единственной, на кого ее прелести не действовали. Прогресс заключался в том, что Диана больше и не старалась ей понравиться. Встречаясь на выходных, они лишь обменивались вежливым приветствием. Не то чтобы девушка достигла того безразличия, о котором мечтала и которое уберегло бы ее от страданий, не то чтобы Мари перестала испытывать приступы ревности при всяком лестном слове в адрес своей старшей дочери, просто их связь превращала их обеих в зрительниц, а никоим образом не в собеседниц.

Любовь Дианы к дедушке с бабушкой все росла, тем более что старики начали слабеть. Бабушка кашляла с утра до вечера, а у деда опасно подскочил уровень холестерина. Девушка сожалела, что еще не стала врачом и не может позаботиться о них. Она боялась их смерти, тревожась, что не успеет получить диплом к моменту, когда эта трагедия надвинется вплотную.

Поступление в лицей изменило всю ее жизнь. Впервые вокруг нее появились новые люди. Диана обратила внимание на высокую светловолосую девушку с красивым высокомерным лицом. Карина шепнула ей на ухо: «Глянь только на эту фифу!» На той была белая рубашка и серые фланелевые брюки, как если бы она была обязана соблюдать дресскод. Когда подошло время представиться, незнакомка произнесла низким голосом, звучавшим, по мнению Дианы, потрясающе классно:

– Элизабет Дё[2].

Заявление было встречено взрывом хохота. Преподаватель вздохнул:

– Ваше настоящее имя, мадмуазель.

– Это мое настоящее имя. Фамилия моего отца Дё. А поскольку родители люди с юмором, то окрестили меня Элизабет.

– Ты поэтому считаешь себя королевой Англии? – крикнул кто-то.

– Браво, ты всего лишь триста пятьдесят пятый, кому это пришло в голову, – заметила та с улыбкой.

У Дианы возникли странные ощущения: ее душа наполнилась волнением и восхищением. Она пожалела, что ей всего четырнадцать с половиной и она не может просто подойти к Элизабет и сказать: «Давай дружить, ладно?» Чтобы не нарваться на отказ, пришлось выбрать путь долгих усилий. Всякий раз, когда Диана о чем-то ее спрашивала, юная блондинка отвечала односложно, не удостаивая лишним словом.

– Брось, – сказала Карина, – мы не ее круга. Что ты в ней нашла, в этой дурище? Или ты влюбилась?

– Ну да, – выдохнула Диана, возведя очи к небу.

Элизабет перешла к ним из другого городского коллежа, куда более престижного, где ее мать преподавала математику. Ее отец был первой скрипкой в оркестре Оперы. Она и впрямь принадлежала другому миру и вовсе не собиралась это скрывать.

– Тебя не слишком смущает, что приходится общаться с такими мужланами, как мы? – чванливо поинтересовался один из одноклассников.

– Не больше, чем тебя присутствие столь высокопоставленной особы, как я, – ответила она.

На Диану такие реплики действовали оглушительно. И действительно, как смела она надеяться на дружбу личности, столь исключительной и по уму, и по дерзости? Легкая привязанность к Карине не имела ничего общего с порывом, который влек ее к Элизабет. Она знала, что речь не о любви, потому что это не причиняло такой боли, как отношения с матерью. Досада, что она не нравится Элизабет, воспринималась как вызов, толкающий сражаться за ее расположение.

Карина, которая зеленела от ревности, сказала ей, что место уже занято:

– Ее лучшая подруга – дочь главного дирижера Оперы. У тебя ноль шансов.

– Как ее зовут?

– Вера, – ответила та, словно подчеркивая несокрушимое превосходство соперницы.

На выходе из лицея Диана увидела, как Элизабет бросается на шею толстой блондинке с криком: «Вера!» Она решила, что ничего еще не потеряно.

И она решила выложить все козыри. На каждой перемене она подсаживалась к Элизабет. Однажды она сказала ей крайне серьезно:

– Знаешь, чернобыльское облако уже над Францией.

– И с какой стати ты заговорила со мной об этом?

– Средняя продолжительность нашей жизни неизбежно сократится, из-за радиации. Давай дружить.

– Не вижу связи.

– Здесь, в лицее, у тебя часто такой вид, будто тебе скучно. Жаль растрачивать время и без того ограниченного существования. Со мной тебе скучно не будет.

Элизабет расхохоталась. Они стали неразлучны. Диана осмелилась доверить ей свою тайну. Светловолосая девушка молча ее выслушала и вздохнула. Потом спросила:

– Ты поэтому живешь у дедушки с бабушкой?

– Да.

Раз уж обет молчания был нарушен, Диана приняла приглашение Элизабет прийти к ней домой. Месье и мадам Дё приняли новую лучшую подругу дочери как родную. Элизабет была их единственным ребенком. «Ты ее сестра», – сказали родители. Девушки проговорили всю ночь. Диане хватило такта не задавать никаких вопросов про Веру, которая так больше никогда и не объявилась.

Бабуля порадовалась этой новой дружбе:

– Наконец-то ты ведешь себя как девочка твоего возраста! Я могу умереть спокойно.

– Это совсем не смешно! – гневно ответила Диана.

И действительно, получилось совсем не смешно: бабушка себе напророчила. На следующий день в их с дедом автомобиль на полном ходу врезался грузовик, водитель которого заснул за рулем; оба погибли на месте. Диана была в лицее, когда ей сообщили. Она потеряла сознание.

В себя она пришла уже в больнице. Врач, которого она не видела одиннадцать лет, сидел у ее изголовья.

– Вы здесь уже неделю. У вас была температура сорок один и судороги. Никогда не видел, чтобы кто-то так отреагировал на горе.

– Бабушка с дедушкой были для меня всем.

– Нельзя было отложить похороны до тех пор, пока вы не придете в себя. Так оно и лучше: вы бы этого не вынесли.

Диана зарыдала горючими слезами:

– Я даже не смогла с ними проститься!

– Вы придете проститься на их могилу. Но есть еще одна вещь, юная дама. Я вас помню. У меня была возможность поговорить о вас с вашей лучшей подругой и с вашей семьей. Вы не вернетесь жить к родителям. Семья вашей подруги с радостью вас примет.

– А как это восприняли мои отец и мать?

– Отец, кажется, почувствовал себя задетым. А ваша мать только заявила, что она не удивлена и вам не имеет смысла приезжать домой на выходные. Успокойтесь, ваша подруга все мне объяснила.

Диана распахнула глаза:

– Думаете, мать меня ненавидит?

– Нет. Ваша мать ревниво относилась к вашим отношениям с ее родителями. Она их очень любила. И для вас, и для нее лучше не общаться некоторое время.

– Итак, я потеряла сразу и бабушку с дедушкой, и родителей, и брата с сестрой.

– С вашим братом вы будете видеться в лицее. А с родителями вы еще будете вместе. В один прекрасный день ваши отношения с матерью станут не такими пагубными. Думаю, в данный момент для вас было бы опасно с ней видеться.

– А моя сестра?

– Я в курсе того, какое избыточное внимание ей приходится выносить. Никакой закон не запрещает так носиться с собственным ребенком, но в некотором смысле она куда больше заслуживает жалости, чем вы.

Чета Дё приняла Диану со всей теплотой. Они и прежде были к ней сердечно расположены: она была сестрой их дочери, а значит, их ребенком. У Дианы появилась своя комната, соседняя с Элизабет.

Началось новое существование. Как минимум трижды в неделю девушки ходили в Оперу на концерты.

– А почему ты раньше не ходила сюда? – спросила Диана.

– Мне казалось, что я обязана. А с тобой это в удовольствие.

Лицей гудел от пересудов. В классе их называли лесбами. Обе мишени относились к этому с полным безразличием. Рейтинг Дианы потерпел некоторый ущерб, зато у Элизабет взлетел до небес.

Месье Дё убедил свою новую дочь заняться игрой на скрипке. Великолепный музыкант, он оказался никудышным учителем; Диана, со своей стороны, выказала больше прилежания, нежели таланта. В редких случаях, когда ей удавалось извлечь из своего инструмента волнующий звук, она разражалась судорожными рыданиями. Эксперимент быстро завершился.

Иногда ей удавалось оценить прелесть своей нынешней жизни, гармоничность, которую она узнала в семье Дё, возможность отдалиться от былых испытаний. Но это лишь приводило к еще более тяжелым срывам, стоило ей увидеть в лицее брата или когда отец, который явно ничего не понял в сложившейся ситуации, приходил к дверям лицея и долго ее обнимал с несчастным видом.

Шли годы, но она по-прежнему не могла утешиться после смерти дедушки и бабушки. Однажды ей захотелось пойти к ним на могилу, и она испытала шок, увидев там мать в слезах. Она сбежала, пока та ее не заметила, но мука от этой встречи была такой острой, что в душе она смогла оценить всю глубину полученных травм.

Только учеба не представляла опасности. И она погрузилась в нее с головой. Она получила диплом бакалавра с самой высокой оценкой и записалась на медицинский факультет городского университета, который пользовался великолепной репутацией. Не желая ни у кого одалживаться, она нашла на лето студенческую подработку.

Элизабет очень жалела, что Диана не поехала с ними на каникулы, как в предыдущие годы. Сама она поступила на юридический факультет, питая амбициозные планы стать адвокатом.

С начала учебного года Диана жила в нечеловеческом ритме. Занятия на медицинском факультете давали ей доступ к лучше оплачиваемой работе, но эта работа забирала кучу сил.

Элизабет сетовала, что проводит меньше времени с подругой, и переключилась на обычные для ее возраста знакомства с юношами. Ей удалось вытащить Диану на несколько вечеринок, где та умирала от скуки.

– Твоя подруга очень красивая, но она все время дуется, – говорили Элизабет.

– Это у нее такой стиль, – отвечала та.

Стиль понравился. Поклонники выстраивались в очередь; вопрос был в том, кому удастся заставить ее улыбнуться. Ни у кого не вышло.

У Элизабет случился более серьезный роман с каким-то Хуго. Она отдалилась от Дианы, что ту опечалило; с досады она завела интрижку с неким Юбером, в которого не была влюблена. Юбер сгорал от страсти к этой красивой девушке, такой отстраненной и загадочной. Когда они занимались любовью, она, казалось, отсутствовала. Он страдал от этого и воспламенялся еще больше.

– Я не люблю тебя, – сказала она ему как-то утром, отправляясь на занятия.

– Это придет, – с мрачным видом заверил он.

Это не пришло. По прошествии трех лет она набралась мужества и бросила его.

– Как ты могла так долго оставаться с мужчиной, которого не любила? – спросила Элизабет.

– Он или другой – какая разница… – вот все, что ответила Диана.

– Ты и впрямь особый случай. А почему тогда ты с ним порвала?

– Потому что невольно надеюсь на лучшее.

Элизабет решила, что ответ обнадеживает, хотя не очень понимала, каким образом подруга, вкалывающая по двенадцать часов в сутки, сумеет в один прекрасный день не упустить судьбоносную встречу.

На седьмом году обучения, в тот момент, когда ей предстояло стать интерном, Диана выбрала кардиологию. Одна из преподавателей, некая мадам Обюссон, произвела на нее огромное впечатление.

Обладающая необычайным красноречием, мадам Обюссон была примером точности и ума. Там, где другие преподаватели на своих лекциях раздражали Диану художественной размытостью или бахвальством, мадам Обюссон проявляла необычайную строгость и серьезность подхода.

Девушка вскоре заметила, что на занятиях у мадам Обюссон она испытывает не просто интерес; то, что она чувствовала, слушая ее блистательные выступления, было сродни страсти.

Невысокая рыжеволосая женщина лет сорока, с красивым импозантным лицом облекала свое миниатюрное тело в строгие брючные костюмы, что только подчеркивало сияние ее волос. Когда она говорила, ее лицо оживлялось и она становилась неотразимо привлекательной.

У Дианы вошло в привычку после лекции поджидать ее у аудитории, чтобы высказать свое восхищение. Польщенная комплиментами этой необычайно красивой девушки, преподавательница почувствовала к ней симпатию и как-то вечером предложила зайти в бар.

– Зовите меня Оливия, – сказала она после нескольких минут беседы.

– Не уверена, что сумею называть профессора по имени.

– Ну, возможно, не на лекции. Но здесь вполне можете. И потом, у меня нет звания профессора.

– Как такое может быть?

– Это долгая и довольно скучная история. В конечном счете так даже лучше. Возьмите Мишо, Сальмона, Пушара, вот у них звание есть. Полагаете, мне хочется походить на них?

Диана засмеялась.

– Но это полные нули! – заявила она.

– Я бы не была столь категоричной, – продолжила Оливия. – Скажем так: высокое звание вскружило им голову, а это не пошло им на пользу.

После чего она удачно воспроизвела торжественную и пустую речь Ива Пушара, профессора кафедры сосудистой хирургии, чем рассмешила молодую женщину до слез.

– Да, вот что происходит, когда гоняешься за почестями, – заключила Оливия. – Лично для меня куда важнее обучить хороших практиков, дать им навык точности. Меня выводит из себя та приблизительность, которую некоторые специалисты позволяют себе в нашей профессии. Если бы инженеров-ядерщиков учили так, как учат кардиологов, Чернобыль мог бы повторяться едва не каждый день. Все-таки, на мой взгляд, сердце достойно не менее серьезного отношения, чем радиоактивность, а то и более, верно?

Диана ее уже не слушала. Она не думала о Чернобыле с того дня, когда произнесла это название с целью завоевать дружбу Элизабет. Не странно ли, что на заре новой, столь важной в ее жизни дружбы, снова прозвучало упоминание о той катастрофе?

– Вас не очень интересует то, что я рассказываю, – заметила Оливия. – А почему вы выбрали кардиологию?

– Это произошло в два приема. В одиннадцать лет я решила, что буду изучать медицину, потому что встретила замечательного врача. Что до кардиологии, предупреждаю: мои мотивы покажутся вам очень глупыми.

– Продолжайте.

– На меня произвела большое впечатление фраза Альфреда де Мюссе: «Ударь себя в сердце, таится там гений».

Мадам Обюссон застыла.

– Я же вас предупреждала, – сказала Диана, очень смущенная.

– Вовсе нет. Мне кажется, это потрясающе. Я никогда не слышала столь удивительной фразы, да и такого мотива тоже. «Ударь себя в сердце, таится там гений». Альфред де Мюссе, говорите?

– Да.

– Какой ум! И какое откровение! А вы знаете, что он был прав? Это уникальный орган, совершенно отличный от всех прочих! Я понимаю, почему древние видели в нем средоточие мыслей, души и много чего еще. Я исследую сердце уже больше двадцати лет, и оно мне кажется все более загадочным и наделенным сверхвозможностями органом.

– Я боялась, что вы посмеетесь надо мной.

– Вы шутите! В кои-то веки хоть один мой студент оказался культурным человеком! Хотелось бы и мне им быть.

– Не так уж я образованна, знаете ли. Но я всегда любила читать.

– Научите и меня. Это просто невероятно: мы едва познакомились, а вы уже столько мне дали.

Вечер продолжился в том же духе. Когда Диана вернулась в общежитие, она себя не помнила: ни разу в жизни она так не восторгалась кем-либо. То, что эта выдающаяся женщина проявила к ней интерес и даже позволила поверить, что она, Диана, может чему-то ее научить, потрясло ее до глубины души. Какой же великодушной надо быть, чтобы высказать подобную мысль!

На следующий день преподавательница ей позвонила:

– Вы обедаете в столовой интернов?

– Как и вы, полагаю.

– А не хотите пообедать со мной в ресторанчике на углу?

Диана с радостью согласилась. В ресторане Оливия заказала салат, который и съела без особого аппетита. Девушка не решилась взять что-то еще и правильно сделала: от волнения она едва могла глотать.

Мадам Обюссон говорила очень откровенно. Она рассказала, как сложно женщинам в этом кругу:

– Не знаю, кто больший мачо – студент-медик или профессор.

– Это сыграло какую-то роль в том, что вы не получили звания?

– Разумеется. К тому же я родила ребенка, десять лет назад. Мне этого так никогда и не простили. Но если бы у меня не было ребенка, меня судили бы еще строже. Даже если ты преподаешь в университете, тебе никуда не деться от людей с провинциальным менталитетом.

– Вы всегда жили здесь?

– Да. Должна признаться, что я очень привязана к нашему городу. А вот Ив Пушар спит и видит перебраться в Париж. Можете представить его в Декарте[3], как он читает свои заметки в обычной манере, то есть с таким видом, будто видит их впервые в жизни, а потому путается и громоздит одну нелепицу на другую? Однажды на лекции он заговорил о кровавых анализах.

– Правда?

У Оливии в запасе была тысяча подобных историй. Эти обеды стали традицией. Когда обе женщины приходили в ресторан, им даже не приходилось ничего заказывать: на стол сразу подавали два салата и бутылку минеральной воды. На вкус Дианы, еда могла быть и поплотнее, но она не променяла бы свое место ни на что в мире.

Общение с мадам Обюссон придало смысл ее жизни. Она хотела походить на нее, быть с ней в одной команде. Все, в чем с детства ее упрекали – серьезность, строгость, то, что мать называла ее холодностью, – было наконец оценено по достоинству. Диана ликовала всякий раз, когда Оливия подчеркивала ее достоинства.

Иногда в аудитории она слышала, как студенты шептались: «Обюссон симпатягой не назовешь» или «С такой не забалуешь». Она заставляла себя молчать. Но если бы не сдержалась, то сказала бы: «Оливия Обюссон – великолепнейший специалист по болезням сердца. Она здесь не для того, чтобы вызывать у вас симпатию. На ее профессиональном уровне никакие симпатии не нужны. Кстати, вы были бы удивлены, если бы узнали, какая она забавная».

Однако их сближение не прошло незамеченным и вызвало вполне ожидаемый поток сарказма, как в академической среде, так и среди интернов.

– Это потому что вы очень красивы, – со смехом заметила Оливия.

– Вы тоже весьма недурны собой.

– Наконец-то кто-то мне это сказал!

– Я наверняка не единственная.

– А кто еще?

– Не знаю. Ваш муж?

– Станислас – математик, исследователь. Он ничего такого не говорит.

Диану снедало желание расспросить Оливию о ее жизни. Мешала боязнь показаться бестактной. Все, что касалось Оливии, представлялось ей необычайным.

Однажды, выходя из университета, она увидела поджидающую ее женщину. Она ее сразу не узнала.

– Диана, это ты? Да ты же стала настоящей красавицей! – сказала женщина.

– Мама! – потрясенно выдохнула девушка.

Она не видела мать вот уже десять лет. Не было ни желания, ни времени. Иногда она встречалась с отцом, всегда по его просьбе; он не переставал расстраиваться из-за ее отдаления, но так никогда и не задумался, не кроется ли причина в поведении его жены. Что с ней случилось? Перед Дианой стояла женщина с потухшим взором, неопределенного возраста, с опустошенным лицом.

– Я могу с тобой поговорить? – спросила мать.

Они зашли в кафе.

– Что произошло?

– Селия уехала.

– Как это?

Мари разразилась рыданиями и достала из сумочки письмо:

– У твоей сестры родился ребенок. Ты знала об этом?

– Кажется, что-то слышала, – ответила Диана, пожимая плечами.

– Это случилось в прошлом году. Она так и не пожелала сказать мне, кто отец. Меня не удивит, если она и сама не знает этого. После того как ей исполнилось восемнадцать, Селия пустилась во все тяжкие, да и пила изрядно. По слухам, у нее было много связей, причем с мужчинами постарше.

– Избавь меня от сплетен, ладно?

– Короче, у нее родилась дочь, Сюзанна. Она уехала неделю назад, не сказав, куда направляется, и оставила мне малышку.

Не прекращая плакать, Мари протянула Диане письмо, которое держала в дрожащей руке.

Мама,

я чувствую, что совершаю с Сюзанной те же ошибки, которые ты совершила со мной. Я слишком ее люблю и не могу удержаться, чтобы не держать ее все время на руках и не покрывать поцелуями. Я не хочу, чтобы моя дочь стала, как и я, безвольной развалиной, годной только спать с кем попало. И потом, мне двадцать лет, и я хочу начать жить.

Поэтому я уезжаю, далеко, и не скажу куда. Я оставляю тебе Сюзанну. Я заметила, что ты ее любишь, но не теряешь рассудок, как это было в моем случае. Возможно, ты станешь наконец для моей дочери тем, кем никогда не была для своих: хорошей матерью.

Селия

Диана долго сидела ошеломленная, склонившись над посланием и не зная, что сказать.

– Это замечательно, то, что она сделала, – удалось ей выговорить.

– Ты так думаешь? – сказала Мари сквозь слезы. – А я приехала попросить тебя отправиться ее искать!

– Ты с ума сошла? Я никогда бы ничего подобного не сделала. Прежде всего, потому, что я ее одобряю. И потом, даже если бы я не одобряла, она же взрослая.

– Как ты можешь ее одобрять?

– Она не хочет повторять твои ошибки. Это до крайности уважительная причина. Она не хочет удушить Сюзанну тоннами поцелуев и тисканий, которыми ты допекала ее саму все ее детство и отрочество.

– Но все потому, что я ее любила, что в этом плохого?

– Очевидно, что-то плохое есть, раз она жалуется. Она и мне пожаловалась, когда была маленькая. Я ей сказала поговорить с тобой. Она попыталась, но ты все перевернула, чтобы убедить ее, будто это исходит от меня.

– Это неправда.

– Мама, я была за дверью ванной и все слышала.

Диана посмотрела на ошеломленную мать и увидела, что та не кривила душой: она действительно забыла.

– Значит, я была плохой матерью?

– Не с Николя. Вот у него все отлично. Я часто встречаю его в университете.

– У тебя тоже все вроде бы отлично.

– Нет, у меня не все отлично. Я же холодная, помнишь?

– Да, ты всегда такой была.

– Нет. Маленькой я такой не была. Я заставила себя такой стать, чтобы выдержать тебя.

– Я никогда плохо с тобой не обращалась.

– Мама, я ушла из дому в пятнадцать лет.

– Да. Я так и не поняла почему.

– И однако, ты сказала всему городу, что я просто не смогла прийти в себя после смерти бабушки и дедушки. Тебе никогда не приходило в голову, что я ушла из-за тебя?

– Нет. А это было из-за меня?

Диана снова увидела, что мать не врет. В университете и в больнице у нее уже была возможность оценить ужасающую человеческую способность к забвению: люди забывали то, что их не устраивало, или, вернее, они забывали, когда их это устраивало, то есть очень часто. А сейчас она чувствовала всю глубину страданий матери и искренность ее забвения.

– Ты знаешь, что амнезия не оправдание, мама?

– Оправдание для чего? – спросила Мари, которая представления не имела даже о том, что она что-то забыла.

Девушку охватило желание все ей рассказать. Ее остановил страх зайти слишком далеко. Она не знала, было ли это «слишком далеко» риском убить мать, но испытывала уверенность, что никакие действия и слова не принесут ей облегчения. Напротив, вместо того, чтобы освободить, признание загонит ее – возможно, навсегда – в ад ее детства, из которого она выбралась с таким трудом.

Могла ли Мари вести себя по-другому? Диана думала, что нет. Ее мать была недостаточно умна и совершенно неспособна взглянуть на себя со стороны. Какой смысл высказывать упреки такому человеку, да еще столько лет спустя?

Женщина, смотревшая на нее с болезненным любопытством, показалась ей невинной. Ее оправданием был не срок давности и не провалы в памяти, а ее собственные демоны. Диана вспомнила о бездне, в которую едва не упала, когда увидела, как мать окружала Селию неумеренной любовью, в то время как ее саму сознательно обделяла. А Мари жила в этой бездне. То, что она попала в нее по собственной абсурдной глупости, ни в чем не умаляло трагичности ее судьбы. Все, что она заставила пережить своего старшего ребенка, было лишь проявлением ее непристойного нарциссизма, о котором она даже не подозревала.

– Ты по-прежнему ревнива, мама?

– Что ты такое говоришь?

Значит, неосознанность поведения матери дошла и до такого. Однако если она не понимала, что была такой, то может и не понимать, что выздоровела. Как знать?

– А Селия такая же красивая, какой была ты? Я ее не видела уже десять лет.

– О да, – сказала Мари. – Она стала такой красивой молодой женщиной! Моя гордость! И все же должна сказать, что ты еще красивее, чем она, – добавила мать, и Диана не заметила никакой горькой морщинки в уголке ее губ. – Может, ты вернешься домой? Тебе всего двадцать пять, мы могли бы постараться наверстать время, что потеряли.

«Она все так же глупа, – вздохнула Диана. – Разумеется, ей было бы маслом по сердцу, если бы я стала затычкой теперь, когда Селия сбежала».

– Слишком поздно, мама, – ответила она просто.

– Слишком поздно для чего?

– Ты же знаешь, что я интерн. Моя жизнь проходит по большей части в больнице.

– Говорят, тебя часто видят с женщиной моего возраста, профессором.

– Ты снова за сплетни?

– Кто она?

– Она доцент, специалист по кардиологии. Ее зовут Оливия Обюссон.

– Оливия? Как интересно. Это имя я выбрала для тебя.

– Правда?

– Да. Твой отец не захотел.

– Мне пора идти, – сказала Диана, которая довольно наслушалась. – Будь хорошей матерью для Сюзанны, мама.

– Конечно, – ответила Мари, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – До свидания, дочка.

Как Диана сожалела, что этой ночью она дежурит! Ей так нужно было кому-то довериться. Если бы она могла повидаться с Элизабет! «Положительная сторона в том, что я все равно бы не заснула. Тогда уж лучше поработать!»

Она несколько часов провела у изголовья пожилой дамы, которая не переносила одиночества.

Буря в голове: все, что рассказала ей мать, перемешалось до такой степени, что самые незначительные обмолвки казались ей исполненными скрытого опасного смысла. Она не могла определить, что ее ранило больше: сегодняшние страдания той, кто была ее богиней, или отрицание ада ее детства. Диана не принадлежала к тому типу людей, которые воспринимают как искупление муки своих палачей. Пусть она одобряла Селию, ей казалось ужасным, что той пришлось пуститься в бегство и бросить своего ребенка, чтобы не стать полным ничтожеством. Что до предложения Мари вернуться в родительское лоно, оно ее оскорбляло как чудовищная ирония судьбы.

Может, она с ума сошла, когда услышала сарказм в намеке матери на возраст Оливии – тот же, что и у нее самой? Кстати, как можно их сравнивать? Мари была в возрасте побежденных, Оливия – победителей. И наконец, открытие по поводу имени, которым ее едва не нарекли, вызывало у нее дурноту.

В середине ночи ей захотелось поговорить об этом с Оливией. Час спустя она решила не делать ничего подобного: ее отношения с этой исключительной женщиной не имели ничего общего с доверительной дружбой, и вовсе не от недостатка доверия, просто ей было бы стыдно признаться в своей слабости. Кто из писателей сказал, что любая жизнь сводится к жалкой кучке секретов? И речи не могло быть о том, чтобы разделить эту свою кучку с Оливией. Она хотела подняться до ее уровня, а не предлагать подруге погрузиться в болото своего прошлого.

В конечном счете она бы предпочла, чтобы этого разговора с матерью вообще не было. Home is where it hurts[4]: по той боли, которая ее терзала, она поняла, что снова ощутила связь с домом своего детства.

В шесть утра ее дежурство закончилось. Занятия начинались в восемь, времени поспать не оставалось. Она отсидела на лекциях, как зомби, потом присоединилась к Оливии за обедом.

– Лицо, как у вылезшего из могилы покойника, – заметила та.

– Я этой ночью дежурила.

– Обычно вы наутро так не выглядите.

Диана чувствовала, что сейчас сорвется. Чтобы избежать этого, она заговорила на совершенно другую тему:

– Оливия, я тут решила: вы должны получить звание.

– Что за муха вас укусила?

– Я уже давно об этом думаю.

– У вас поэтому такой трупный вид?

– Вы всегда шутите на эту тему. А на самом деле вы смеетесь, чтобы не заплакать. Какая несправедливость, что у вас нет звания профессора!

– Мне все равно.

– Если бы вам действительно было безразлично, вы бы столько об этом не говорили.

– Я говорю, только чтобы посмеяться над теми, у кого это звание есть.

– Именно. Вы достойны быть профессором.

– Остановитесь, вы просто не знаете, во что ввязываетесь. Чтобы выставить свою кандидатуру, нужно опубликовать дюжину статей. А я не способна опубликовать ни одной.

– Но ведь нельзя сказать, что вам не хватает тем или таланта, чтобы их развить.

– Журналы, публикации в которых идут в зачет, все американские. Следует отправить статью на английском и в электронном виде. Для меня и то и другое непреодолимые препятствия.

– Я всегда была сильна и в информатике, и в английском. Напишем эти статьи вместе.

Оливия прекратила есть, застыв с поднятой вилкой.

– Вы не отдаете себе отчета. Даже если бы у вас не было своих обязанностей как интерна в кардиологии, это сумасшедшая работа. Вы не сможете совмещать.

– Еще как смогу.

– Зачем вам это?

– Потому что мне просто плохо становится, когда я подумаю, что у вас нет звания. Ни один из наших профессоров не достоин его в такой степени, как вы. Это самозванцы.

– Если я предложу свою кандидатуру, именно эти самозванцы и будут меня судить.

– Но это может сработать?

– Я никогда над ними публично не насмехалась. Щадила их чувствительность.

– Тогда решено.

– Диана, это потребует минимум два года ожесточенной работы.

– Еще одна причина не терять времени. Начнем немедленно.

– Это означает, что на протяжении двух лет у вас не будет времени ни на кого, кроме меня.

– Мы прекрасно ладим. Доедайте свой салат, Оливия, у нас полно дел.

Диана чувствовала себя спасенной. У нее будет о чем думать, кроме матери. А перспектива плотной совместной работы с этой замечательной женщиной наполняла ее энтузиазмом.

В 1997 году почти ни у кого еще не было персонального компьютера. Но в кабинете Оливии Обюссон в университете большой компьютер стоял.

– Я не умею им пользоваться, – призналась Оливия.

Диана поставила стулья перед монитором. Следующие два года подруги проводили все свое свободное время за компьютером. Часто они оставались там до двух-трех часов ночи. По воскресеньям они брали с собой бутерброды.

– А кто занимается вашей дочерью? – спросила Диана.

– Станислас прекрасный отец. Он отводит малышку в школу, возвращается домой поработать и никогда не опаздывает забрать ее. А вы, по вас кто-то скучает?

– Нет, – ответила молодая женщина, оценив деликатность вопроса.

Она лгала. Несколькими днями раньше Элизабет учинила ей форменный допрос:

– Ты питаешь какие-нибудь сексуальные чувства к Обюссон?

Диана бросила на лучшую подругу тот взгляд, которым Цезарь одарил Брута, прежде чем произнести свои последние исторические слова.

– Знаешь, меня бы это совсем не шокировало, – продолжила Элизабет.

– Меня тоже. Но чего нет, того нет.

– А жаль. По мне, так лучше было бы.

– Новое дело!

– Если бы ты хотела эту женщину, я бы лучше понимала твое поведение. А так я совершенно теряюсь.

– Для меня и правда увлекательно писать с ней статьи.

– До такой степени, что ты ничего другого не делаешь? Даже не спишь?

– Ну да.

– Ты сколько весишь? Сорок пять кило?

– Отстань.

– Что, все кардиологи обязаны быть такими тощими?

– Большинство проблем с сердцем имеют в основе переедание и/или избыточный вес. Лучше показать пример.

– Ты скоро в ходячий скелет превратишься!

В этом Диана была с ней согласна. Но когда Оливия видела масло, сыр или мясо, она становилась похожа на богомольца, узревшего дьявола. Сама она питалась исключительно сырыми овощами и хлебцами.

Когда была напечатана первая из их статей, Диана открыла бутылку вина. Старшая бросила подозрительный взгляд.

– Это полезно для сосудов! – запротестовала Диана.

– Только мне совсем чуть-чуть.

Несмотря на эти строгости, Диане очень нравилось их сотрудничество. При помощи компьютерной графики она рисовала диаграммы, чья четкость приводила Оливию в восторг. Когда она видела их напечатанными в журнале, то ликовала:

– Наша точность убедила американцев!

Диана упивалась этим «наша». Какая честь помогать столь блистательной женщине! Какое значение имеет, что она спит по три часа в сутки и забыла про отдых? А что до ее университетских результатов, то они только улучшились.

За полгода до назначенной даты выставления кандидатуры Оливия предложила ей начать преподавать.

– У меня не получится.

– Конечно получится. Вы великолепны.

Три месяца спустя Диана прочла свою первую лекцию. Это был успех. «Мне всего двадцать семь лет, а я уже преподаю в университете. Спасибо, Оливия!» – подумала она.

Николя пригласил ее на свою свадьбу. Она написала ему очень милое письмо, в котором извинялась за то, что не сможет присутствовать. «Так сложились обстоятельства, – объясняла она. – Я наверстаю позже, как только появится время». Оскорбленный Николя не ответил. Диане стало больно, но разве она могла поступить по-другому? Ей нужно было готовиться к лекциям, писать диссертацию, дежурить в больнице, а главное, была Оливия, которую необходимо готовить к совсем уже близкому выдвижению на звание.

Ей позвонил отец, желая выразить свое возмущение:

– Это же свадьба твоего брата, разве нельзя было освободиться и прийти?

Диана с трудом сохранила спокойствие. Этот человек, который даже не попытался понять, почему его дочь ушла из дому в пятнадцать лет, от имени семьи заявлял, что они шокированы ее отсутствием на светской церемонии.

– Папа, – ответила она, – постарайся понять: я только начала преподавать в университете, я готовлю диссертацию…

Отец немедленно замолк, исполнившись гордости: его дочь преподает в университете! Такое чудо давало ей право поступать как угодно. Он пробормотал что-то вроде: «Поздравляю, моя дорогая» – и повесил трубку. Диана поняла, что через полчаса он торжественно оповестит об этом весь город. И вместо гордости почувствовала гнев.

Хорошо еще, что приближался день выдвижения! Это позволяло думать о чем-то другом. Само событие действительно отвлекало от всего остального. Доцент представила молодую женщину как свою ассистентку, помогавшую в исследованиях, что позволило той присутствовать на заседании. Нельзя сказать, что дело было верное: Оливии предстояло убедить жюри, состоящее из профессоров, любой из которых был неизмеримо ниже ее, и умудриться при этом не лишиться их голосов. Она без колебаний прибегла к расхожим формулам, принятым среди посвященных: «Благодаря сведениям, которыми любезно поделился со мной профессор Пушар», «Как подчеркнул профессор Сальмон в своей блестящей статье»… Целью было продемонстрировать, насколько ее двенадцать недавних американских статей вписываются в общую картину. Оливия справилась с блеском.

Для Дианы это стало достойным завершением всех трудов. Она нашла, что подруга проявила чудеса красноречия, ума и обходительности. Она вновь перебрала в памяти два года напряженной работы, их сообщничество, моменты отчаяния, все совместно преодоленные трудности. Решающая роль, которую она сыграла в этой столь необходимой и справедливой победе, показалась ей главным, что она сделала в жизни.

Закончив выступление, Оливия присоединилась к Диане, пока комиссия удалилась на совещание.

– Вы были великолепны, – сказала молодая женщина. – Браво!

– Правда? – пробормотала Оливия, совершенно выбившаяся из сил.

После томительного ожидания вернулись члены Ученого совета. Ив Пушар провозгласил, что мадам Обюссон получает звание профессора и похвальный отзыв. Оливия чуть не раздавила пальцы Дианы, прежде чем отправиться пожимать руку каждому члену совета.

На выходе из аудитории Оливия сказала Диане, что никогда не забудет, кому она обязана своим званием.

– По традиции новоиспеченный профессор устраивает небольшой прием. Он состоится послезавтра в конференц-зале. Вы наконец-то познакомитесь с моим мужем, а я наконец-то снова его увижу!

– Помочь вам с организацией?

– Вы уже достаточно мне помогли, Диана. Вам еще нужно закончить диссертацию.

Сорок восемь часов без Оливии тянулись для Дианы бесконечно – последние два года они проводили вместе большую часть времени. Вечером она была счастлива снова увидеть подругу.

– Диана, позвольте представить вам Станисласа, моего мужа.

Это был мужчина лет пятидесяти, высокий, подтянутый, с приятными манерами.

– Оставляю вас, чтобы вы поближе познакомились, – сказала Оливия и отправилась приветствовать других гостей.

Эксперимент оказался не из легких. Станислас едва слушал, а когда слушал, становилось еще хуже. Он начинал спрашивать с беспокойным видом: «Почему вы задали мне этот вопрос?», хотя никто его ни о чем не спрашивал. Когда же Диана действительно о чем-то его спрашивала, он не отвечал. В результате она решила, что лучше помалкивать. Молчание сразу его успокоило, на лицо вернулось приятное выражение. Она извинилась за то, что на время покидает его, и отошла пообщаться с другими. Это было непросто, ведь она была лет на двадцать моложе большинства собравшихся, каждый из которых смотрел на нее с таким видом, будто не мог понять, с какой стати ее пригласили на этот прием.

Гвоздем вечера стала речь Оливии. Очень взволнованная, она поднялась на возвышение и взяла слово:

– Мне было пятнадцать лет, когда, читая Альфреда де Мюссе, я открыла для себя его знаменитую фразу: «Ударь себя в сердце, таится там гений». В юности случаются такие вспышки: я мгновенно осознала, что посвящу все свое будущее изучению этого органа…

Ошеломленная Диана дальше уже не слушала.

Финал речи завершился громом аплодисментов. Ив Пушар произнес тост. Никто не заметил ухода молодой женщины.

На следующий день Диана спросила себя, почему эта история так ее потрясла. Альфред де Мюссе принадлежал всем. Неудивительно, что после двух лет непрерывного тесного сотрудничества Оливия спутала их воспоминания. Диана пообещала себе больше об этом не думать.

Как обычно, она встретилась с подругой за обедом.

– Вчера все прошло очень хорошо, – вежливо заметила она.

– И вам понравилось?

Оливия с энтузиазмом выложила тысячу деталей. Диану успокоило, что та не заметила ее ухода.

– Как вам Станислас?

– Ну… Как бы сказать?

Старшая расхохоталась:

– Простите, мне следовало вас предупредить. В математике его специализацией является топология[5].

– А что это такое?

– Если честно, я так никогда и не смогла понять. Но общеизвестно, что это делает людей странными. Но если вы молчите, тогда все идет прекрасно.

– Вы с ним не разговариваете?

– Мои родители тоже друг с другом не разговаривают. Когда я обратила на это внимание матери, она сказала: «Дорогая, мы женаты уже тридцать лет. Что ты хочешь, чтобы мы друг другу сказали?» Я только ввела этот прием в практику несколько раньше.

Диане хотелось задать еще немало вопросов, но она воздержалась, боясь показаться бестактной.

Несколько дней спустя Оливия объявила, что завтра она обедает в офицерской, с профессорами. «Офицерской» она прозвала отдельную зону университетского кафе, предназначенную для светил.

– Заодно наконец-то узнаете, подают ли там особые блюда, – пошутила Диана.

Через день она отправилась в их ресторанчик на углу. Оливия к ней не присоединилась. Как и на следующий день. Диана поняла, что подруга решила таким размытым намеком довести до ее сведения, что больше они вместе обедать не будут. «Звание профессора быстро вскружило ей голову», – невольно подумала она.

Столкнувшись с Оливией в коридоре, она приветствовала ее довольно холодно.

– Так, Диана, что случилось?

– И это вы меня спрашиваете?

– О, простите, до меня сразу не дошло. Приходите обедать с нами в офицерскую!

– Когда вы были доцентом, то говорили, что вас не принимают в офицерской. А я даже не доцент.

– Уверена, что Ив и Роже выше этого.

– Я тем более не приду, ведь на протяжении нескольких лет вы твердили, как вы их презираете.

– Тише, вас могут услышать.

Последняя фраза доконала Диану, и она ушла.

Несколькими днями позже она нашла записку в своей почтовой ячейке: «Простите за это недоразумение. Приходите сегодня на ужин к нам домой, к восьми часам, просто по-дружески».

У Дианы слезы навернулись на глаза: Оливия приглашает ее к себе, она столько об этом мечтала! Как она могла усомниться в подруге?

Дверь ей открыл Станислас. Она вспомнила об особенностях его внутреннего устройства и ограничилась простым «Добрый вечер». Не сказав ни слова, он проводил ее в обставленную со вкусом гостиную, оставил одну и удалился. Она долго разглядывала комнату, которую столько раз пыталась себе представить; та оказалась весьма заурядной.

– Как, Диана, вы уже здесь? Надо было позвать меня, – сказала Оливия, заходя в комнату.

– Я не хотела вас беспокоить.

Они поболтали о том о сем. Диана с радостью обнаружила, что они по-прежнему прекрасно понимают друг друга. Она поддалась очарованию подруги, которая казалась ей воплощением природного величия.

– Пойду приготовлю ужин, – сказала та, поднимаясь. – Только не ждите чудес: это не моя стихия.

Молодая женщина прошла с ней на кухню и улыбнулась, увидев, что на ужин подадут салат и сырые овощи.

– Готова была поспорить, – заметила она.

– Дрянная девчонка, раз вы надо мной смеетесь, в наказание накроете на стол.

Расставляя тарелки, Диана заметила два пугливых глаза, которые следили за ней. Наверняка дочь Оливии. Она вдруг поняла, что не знает ее имени.

– Здесь кто-то есть? – очень мягко проговорила она.

И увидела, как застенчиво появилась девочка, такая маленькая и хрупкая, что на взгляд ей было не дать больше восьми или девяти лет. Быстро прикинула в уме, что той не меньше двенадцати. Ребенок едва осмеливался поднять на нее глаза.

– Добрый вечер. Как тебя зовут?

Никакого ответа. Зашла Оливия и чуть раздраженно сказала:

– Ну же, Мариэль, ты что, язык проглотила?

Малышка мгновенно испарилась.

– Какая она миленькая! – воскликнула Диана.

– И очень общительная, как вы успели заметить, – продолжила Оливия.

– Это естественно для ее возраста.

– Да ну? А вы тоже были такой в двенадцать лет?

– Каждый растет в своем ритме.

– Растет? Вы неудачно выбрали глагол.

Почувствовав себя неловко, Диана сменила тему и пошла на кухню нарезать кружочками редис. Пять минут спустя она услышала, как до странности тонкий голос произнес:

– Мама, ты должна подписать мой дневник.

Оливия взяла книжицу, быстро просмотрела оценки, вздохнула и подписала, воздержавшись от комментариев. Мариэль снова исчезла.

– Что-то не так? – спросила Диана.

– Все как всегда, – с безразличием ответила Оливия.

– Можно мне с ней поговорить?

– Если желаете.

Диана выбралась в коридор, постучала в одну из дверей, не получила ответа, открыла и увидела Станисласа, лежащего на кровати с устремленными в потолок глазами. Она быстро закрыла дверь и толкнула следующую. Мариэль, скорчившись, сидела на полу.

– Можно я посмотрю твои оценки?

Перепуганный ребенок ничего не сказал. Диана мягко взяла у нее из рук дневник и пролистала его. «Мариэль Обюссон, 6-й класс». Малышка уже отставала на год. Что до отметок, они были удручающими. Учителя не осмеливались добавлять комментарии, настолько низок был уровень.

«Отец занимается исследованиями в области математики, мать – профессор кардиологии в университете», – думала Диана, пытаясь подыскать, что бы сказать хорошего. Наконец она наткнулась на физкультуру: девочка поднялась с –3 до –1.

– Браво! У тебя явный прогресс по физкультуре, – воскликнула она с деланым воодушевлением.

Удивленная Мариэль подняла нос. На лице у нее появилась столь обезоруживающая улыбка, что Диана взяла ее за плечи и поцеловала.

Вернувшись в гостиную, она увидела в книжном шкафу медаль, которая ее заинтересовала. Подруга проследила за ее взглядом и с гордостью объяснила:

– Это медаль Филдса[6]. Станислас получил ее в тридцать девять лет.

По призыву жены лауреат самой престижной в мире премии по математике занял свое место за столом, выбрал пару листиков салата, положил себе на тарелку и стал подозрительно разглядывать. В конце концов он их молча съел. Мариэль говорила не больше отца и робко что-то грызла. В это время очаровательная хозяйка дома вела беседу, не смущаясь их молчанием. Диана с удовольствием бы ее слушала, если бы не явное страдание девочки.

После ужина, когда Станислас направлялся к себе, супруга сказала вслед:

– Только не работай слишком допоздна, дорогой.

Заметив, что Диана смотрит на нее в замешательстве, Оливия добавила:

– Вы увидели, как он лежит на кровати, уставившись распахнутыми глазами в потолок? Именно так и протекают его исследования в области топологии. Он встает на четыре минуты в день, чтобы записать результаты своих изысканий на клочке бумаги. Впечатляет, правда?

Она лучилась гордостью, когда говорила о муже.

Диана принесла с собой коробку шоколадных конфет. Оливия открыла ее к кофе. Мариэль взглядом спросила разрешения взять одну штучку.

– Угощайся, моя дорогая, – сказала мать.

Послужил ли причиной шоколад или «моя дорогая»? Личико девочки просияло. Она даже вздохнула от наслаждения. Диана улыбнулась и предложила взять еще одну.

– Ни в коем случае, – вмешалась Оливия. – От них толстеют.

– Мариэль худая как щепка! – запротестовала Диана.

– Вот пускай такой и остается.

Тон был настолько сухим, что девочка убежала.

Гостья оторопела. Хозяйка неправильно истолковала ее реакцию и пустилась в общие рассуждения: «Нужно как можно раньше прививать навыки здорового образа жизни», «Злоупотребление шоколадом играет существенную роль в развитии сердечно-сосудистых заболеваний», так и не поняв причин замешательства подруги.

Диана придумала какой-то предлог, чтобы как можно быстрее удалиться. Оливия, очевидно почувствовав, что ее ужин обернулся социальным провалом, удвоила уговоры и укоры: «Вы не можете убегать так рано! Я так давно ждала этого момента…» Молодая женщина оборвала ее, добавив, что сейчас она вынуждена уйти, но может вернуться завтра вечером.

– Прекрасная мысль! – воскликнула хозяйка кислым тоном.

– Я приду к шести часам, если вас устраивает.

За рулем машины Диана попыталась убедить себя, что речь шла о простом совпадении. Как вообще могло быть что-то общее между этой бедной травмированной малышкой и ее собственным детством? А главное, какая связь могла быть между блистательной Оливией Обюссон и ее матерью? Она запретила себе углубляться в эти мысли.

Это вошло в обычай: Диана через день приходила в шесть часов к Мариэль и помогала ей с домашними заданиями. Поначалу все складывалось просто ужасно: выяснилось, что девочка умеет читать и писать, но на этом все. Молодая женщина тщательно избегала вопросов, способных вызвать раздражение, вроде «Разве твой отец или мать никогда не объясняли тебе, что…», лишь бы малышка не почувствовала, насколько серьезным был дефицит родительского внимания, от которого она страдала.

Оливия, со своей стороны, не упускала случая перевести стрелки:

– Диана, вам не кажется отвратительной эта манера постоянно винить во всем матерей? Вы не заметили, как любое лыко идет в строку, лишь бы устыдить их за то, что они не уделяют достаточно внимания детям? А про отцов ни слова.

– Вы правы, это возмутительно, когда с отцов снимается всякая ответственность. Кроме, разумеется, тех случаев, когда отцы на грани аутизма.

– Вы знаете, какой Станислас удивительный отец? Всегда вовремя отводит девочку в школу и всегда приходит за ней минута в минуту. У меня просто сердце разрывается, когда я вижу, как дети слоняются у коллежа в ожидании родителей.

– Действительно, Станислас с впечатляющей точностью выполняет возложенные на него обязанности.

– Ваша преданность очень меня трогает, Диана, но не теряйте своего драгоценного времени. Знаете ли, Мариэль никогда не станет гением.

– Я довольствуюсь тем, что помогаю ей успешно закончить год. Она очень подтянулась.

– А ваша диссертация? А ваши занятия?

– Я посвящаю вашей дочери меньше часов, чем посвящала вам, когда вы готовились к выдвижению.

– Но те часы давали вам куда больше, согласитесь.

– Это несравнимо. Но мы с Мариэль прекрасно ладим.

– Подобные дети очень привязчивы, это общеизвестно.

«Как такое возможно?» – думала Диана, выслушивая эту жуть. И уж как минимум, она теперь смотрела на Оливию другими глазами. Единственное, что ту заботило, была ее репутация. Автобиография у нее была превыше всяких похвал: блистательная карьера, исключительный муж. Если с ним не заговаривали, Станислас выглядел идеальным супругом, и у нее даже была дочь, так что никто не мог упрекнуть ее в том, что она «пожертвовала личной жизнью». Это выражение вгоняло Диану в ярость. Как столь умная личность, как Оливия, могла произвести на свет ребенка, лишь бы соответствовать подобному условию? Диана знала, что Мариэль не была случайностью: Оливия рассказала ей, что забеременела с большим трудом.

«Она твоя подруга. Не суди ее», – постоянно твердила себе Диана. А внутренний голос тут же подхватывал: «Ты уверена, что она тебе подруга?» Чтобы увериться в их дружбе, ей приходилось вспоминать времена, предшествующие выдвижению Оливии. Увы, что сейчас осталось от их былого единодушия?

Оливия, которая так смешила ее своими издевками над нравами признанных светил, теперь переняла их в полной мере. Она общалась запанибрата с профессорами, называла их по именам и удивлялась, когда собеседник не понимал, о ком идет речь («Как это, какой Жерар? Ну разумеется Мишо!»), записалась в их спортивный клуб и не упускала случая зайти к коллегам в гости. На самом деле, пусть это и раздражало, но ее вполне устраивало, что Диана выступает в роли бебиситтер, как она говорила: таким образом она получала возможность полностью отдаться светским обязанностям, оставив Станисласа и Мариэль под присмотром молодой женщины.

Со Станисласом все было просто; при условии, что ужин подавался ровно в восемь, он не выказывал никакого недовольства, другими словами, он не выказывал вообще ничего. Диана возмущалась задним числом при мысли о том, что на протяжении двух лет у девочки не было иной компании, кроме этого немого, лунатического отца.

«Поведение Оливии изменилось, это верно, но меньше, чем мое отношение к ней», – укоряла себя она. Но как она могла испытывать те же дружеские чувства, что и прежде, к матери Мариэль?

«Я не объективна, я смотрю на нее через призму своих детских воспоминаний», – говорила себе она. Верно и то, что страдания малышки пробуждали ее собственные. «Ведь у меня все-таки были и бабушка с дедушкой, и отец, и брат. А Мариэль на протяжении стольких лет не знала ни от кого ни любви, ни внимания». Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что у девочки нет и никогда не было приятелей ее возраста.

Мариэль и Диана глубоко привязались друг к другу. Когда молодая женщина приходила, девочка кидалась ей на шею. Диана не только помогала ей с домашними заданиями. Заметив, что у малышки грязные волосы, она посоветовала ей мыть их почаще. Та ответила, что сама она не умеет, поэтому «иногда» их моет мама.

Диана вымыла ее шевелюру с шампунем над ванной. Потом взяла фен и велела Мариэль наклонить голову вперед; пока она сушила той волосы, она почувствовала, что девочка уперлась лбом ей в живот, и вздрогнула, потому что вспомнила, как стояла в такой же позе рядом со своей матерью, когда та в детстве сушила ей волосы. В памяти всплыло волнение, которое она испытывала тогда, и как она придумывала любой предлог прикоснуться к своей богине.

«Но мне тогда было шесть лет. А ей двенадцать, немного поздновато». Она научила Мариэль самостоятельно мыть голову.

– Мне нужно с вами поговорить, – заявила однажды Оливия, когда Мариэль была уже уложена спать.

– Слушаю вас.

– Мне хотелось бы больше времени уделять исследованиям. После получения звания я не могу почивать на лаврах. Это недопустимо. Ну и, кроме того, у меня появилось много новых идей.

– Браво!

– И тут мне не обойтись без вас. Не смогли бы вы через раз читать лекции вместо меня?

– Но я же не профессор, это невозможно, у меня не получится.

– Бросьте. Еще как получится! У вас исключительный ум. Вам все по силам.

Польщенная Диана приняла комплимент:

– Спасибо. Но это займет у меня много времени.

– Я об этом подумала. Время не будет потеряно. Вы извлечете максимум полезного и для вашей диссертации, и для занятий, и, само собой разумеется, для получения степени доцента.

– Ну, до этого мне еще далеко.

– Ничего, мы доберемся.

Это «мы» не ускользнуло от внимания молодой женщины, которая спросила себя, что бы оно могло означать.

– Разумеется, – продолжила Оливия, – у вас останется меньше времени на Мариэль.

Она получила ответ на свой вопрос. И тем не менее сделала вид, что ничего не поняла:

– У меня всегда будет время для Мариэль.

– Конечно. Это так любезно с вашей стороны.

Диана узнала горькую складку в уголке рта. Она вспомнила слова бабушки: чтобы утвердить свою власть, ревности не нужны причины. Это было верно по отношению к ее матери. И до какой же степени верно по отношению к Оливии! А значит, можно быть профессором в университете и к тому же красивой, состоявшейся, очаровательной женщиной, но все равно ревновать старую поклонницу к своей тщедушной, травмированной дочери только потому, что та проявляет к девочке повышенное внимание.

Ведь речь шла не о ностальгии по уходящей дружбе. Если бы это было так, Оливия сыграла бы на чувствах. «Самое ужасное, это могло бы сработать, – думала Диана. – Счастье еще, что она принимает меня за обычную карьеристку! Сделаем вид, что она права».

Диана вступила в новый сверхнапряженный период. С учетом лекций Оливии, ее собственных, подготовки диссертации, продолжающейся учебы, обязательных ночных дежурств и времени, посвященного Мариэль, на сон ей оставалось не больше двух часов в сутки. «Не знаю, сколько еще продержусь», – думала она. Усталость стала такой сильной, что, если перед ней вставал выбор – поесть или поспать, она никогда не колебалась: сон стал ее святым Граалем. При таком режиме она похудела еще больше.

– Осторожней, – заметила ей Оливия, – вы уже почти некрасивы.

Столкнувшись с таким двусмысленным участием, Диана решила до конца играть роль, предписанную ей бывшей подругой: акулы, которая прогрызет стены ради карьеры.

Ее двигатель работал на взрывной смеси ненависти и любви. Любовь была адресована маленькой девочке, чьи успехи так ее вдохновляли: за последнее время результаты Мариэль по всем предметам стали почти удовлетворительными. Диана никогда не упускала случая поздравить ее и поцеловать. Сияющее личико ребенка вознаграждало ее за все усилия.

Оливия оказалась права: лекции, которые вместо нее читала Диана, имели большой успех. Несколько озадаченные возрастом преподавательницы, которая была немногим старше их самих, студенты были склонны восхищаться ассистенткой профессора Обюссон. К концу занятия Диана чувствовала, как ее охватывает лихорадочное возбуждение, подавить которое она не могла.

С ненавистью дело обстояло сложнее. «Как понять, что мы ненавидим кого-то?» – иногда спрашивала она себя в присутствии Оливии. Ненавидеть старую подругу в ее отсутствие было куда проще: стоило вспомнить о некоторых аспектах ее поведения по отношению к Мариэль, и появлялось желание окунуть физиономию этой женщины в самую грязную лужу. «Вот это и есть ненависть», – диагностировала она. За исключением таких всплесков, ее чувства к Оливии походили скорее на глубокое разочарование. «Это великодушное чувство, оно означает, сколь многого я ждала от нее».

Когда она работала над ключевым моментом своей диссертации, в дверь кабинета постучали.

– Войдите, – отозвалась Диана.

На пороге появилась Элизабет. Диана так основательно забыла о подруге, что явление той во плоти немало ее удивило.

– На телефонные звонки ты не отвечаешь, и вот я здесь.

– Прости меня, я работаю как подорванная.

– И смахиваешь на зомби. Расскажи, что происходит.

Диана вкратце описала свою профессиональную ситуацию. Элизабет нахмурилась:

– Она хоть тебе платит?

– Конечно. В отношении денег она всегда была крайне щепетильна.

– Значит, в других отношениях она этим не отличается?

– На что ты намекаешь?

– У тебя не складывается впечатление, что она тобой пользуется?

– Нет. Она не хотела становиться профессором. Это я убедила ее выставить свою кандидатуру. И мне пришлось проявить настойчивость.

– Да-да. А теперь она так страдает от своего звания…

– Разумеется, она довольна. Это естественно. Ты не можешь ее упрекать.

– Я и не упрекаю. Я только думаю, что тебе было не так уж трудно уговорить ее выставить свою кандидатуру.

Диана признала в душе, что та права.

– А в чем причина твоего визита на самом-то деле? Ты же не для того тащилась в такую даль, чтобы убедиться, что я еще жива.

– Я приехала пригласить тебя на мою свадьбу, – заявила Элизабет.

– Что?

– Маленький тест: за кого я выхожу?

– Представления не имею.

– Твоя лучшая подруга выходит замуж, и ты не знаешь за кого. Браво!

– Согласна, в последнее время я отдалилась, и мне очень жаль.

– В последние годы, хотела ты сказать. Предупреждаю, я не твой брат: я не позволю тебе не прийти на мою свадьбу.

– Так за кого ты выходишь?

– Не скажу. Придется тебе явиться лично. В жизни всегда есть место интриге.

– Но ведь не за моего брата?

– Ты что, с ума сошла? Напоминаю, он женат.

– Может, он успел развестись.

– Ты удалилась от мира, как я погляжу. Пригласить вместе с тобой Оливию?

– Нет, с какой стати?

– Вежливость требует, чтобы приглашение распространялось на обоих членов пары.

– Но мы с ней вовсе не пара, я тебе уже говорила.

– Все могло и поменяться. Во всяком случае, если не она твоя пара, значит пары у тебя и вовсе нет.

– Если именно это тебя интересует, могла бы просто спросить.

– Какая ты стала сердитая! Слушай, свадьба тридцатого марта. Если тебя не будет, я сама за тобой приду. Увильнуть тебе не удастся.

До 30 марта, казалось, было еще очень далеко. Диану удивило, с какой скоростью пролетели оставшиеся месяцы. Она столько работала, что время стало неосязаемым. От каждого дня оставался лишь огрызок, но и его не удавалось распробовать.

В одно прекрасное январское утро она осознала, что ей исполнилось двадцать восемь лет. «Если бы стукнуло сорок шесть, что бы это изменило?» – безразлично подумала она.

В таком темпе 30 марта оказалось совсем близко. В день икс она поняла, что даже не придумала, что надеть. Откопала в своем гардеробе юбку и подходящую блузку. И то и другое болталось на ней так, что жалостно было смотреть, зато выглядело это элегантно. «Ну и плевать, – подумала она. – Куда хуже потерять несколько рабочих часов».

Ослепительная в своем белом костюме, Элизабет представила ей мужа, некоего Филиппа, который показался симпатичным («Имело смысл нагнетать интригу», – подумала она). Месье и мадам Дё были счастливы вновь ее увидеть; Диана сама удивилась, насколько эта встреча ее взволновала. Все напоминало о той странице ее жизни, которую она считала навсегда перевернутой.

Отправившись за бокалом шампанского, Диана с изумлением заметила среди гостей Оливию, судя по прическе, прямиком из парикмахерской, которая с воодушевлением предавалась светскому общению.

Она кинулась к Элизабет выяснять, откуда та взялась. Подруга ответила, что из чистой формальности отправила приглашение и была удивлена, когда профессорша незамедлительно его приняла.

– Я пригласила ее вместе с мужем, он вон там. Для тебя это проблема?

– Нет.

Проблемой это не стало хотя бы потому, что Оливия даже не заметила ее присутствия. «Так вот что она называет „посвятить время исследованиям“. И вот почему я должна взять на себя половину ее лекций», – подумала Диана. Несмотря на сарказм, она испытала восхищение. Куда девалась строгая женщина, встреченная ею три года назад? Оливия была изысканно одета и разражалась смехом при каждом удобном случае. И мужчины, и женщины не сводили с нее глаз. «Куда делась ее сухость?» – гадала Диана.

Увы, она знала ответ. Подкрашиваясь перед свадьбой, она была поражена тому, как осунулось ее лицо. Это было хуже, чем просто худоба. Она утратила свою привлекательность и видела, как этой привлекательностью теперь сияет Оливия.

На какое-то мгновение она возрадовалась тому, что давняя подруга похорошела. Но вдруг почувствовала, как ее душа раскалывается надвое, оборачиваясь бездной, и поняла, что все ее существо будет этой бездной поглощено, настолько мощно прозвучал зов зияющей боли.

«Это невозможно. Я не могу пасть так низко», – попыталась дать отпор она. Следовало перевести глаза на что-то другое, и как можно скорее. Чуть дальше она заметила Станисласа, который сосредоточенно разглядывал свой стакан с соком. Она подумала, что Мариэль осталась дома одна, и ее охватило единственное желание: присоединиться к ней, чтобы сбежать с этого маскарада.

По всей видимости, Оливия пребывала в совершенно ином расположении духа. Остерегаясь смотреть на нее, Диана подошла ближе, чтобы послушать, что та говорит: «…ваш сын, да-да, отлично его помню, Максим, очень смышленый юноша. Одно удовольствие ему преподавать». Диана едва удержалась от смеха: Оливия никогда не запоминала имен своих студентов. «О да, я преподаю в университете уже двадцать лет. Не верится? Вы очень любезны! На самом деле я столько работаю, что у меня нет времени стареть!» Ну и пройдоха, усмехнулась Диана. Она испытала облечение, почувствовав, что бездна в ее душе сомкнулась.

«Что за чудо это шампанское! – услышала она напоследок. – „Deutz“? Да, я узнала бы его из тысячи. Я всегда говорила, что истинная радость жизни – пить настоящее шампанское». Тут уж Диане пришлось приложить немалые усилия, чтобы не расхохотаться в голос. Оливия избегала шампанского как чумы: боялась потерять контроль над собой. Она не удержалась и бросила взгляд на бокал Оливии: он был почти нетронут.

– Ты не могла бы смотреть на кого-нибудь другого? – спросила Элизабет.

– Я же просила не приглашать ее.

– А я не послушалась и ничуть не жалею. Это позволило мне оценить всю серьезность ситуации.

– Может, хватить меня осуждать?

– Я тебя не осуждаю. Я беспокоюсь. Тебя затягивает в какой-то кошмар. Постарайся больше не общаться с этой женщиной, поверь мне. О, смотри-ка, помяни черта…

Оливия приближалась, желая поздравить новобрачную, и сделала вид, что внезапно обнаружила присутствие Дианы:

– А, так это вы, такая симпатичная вешалка?

– Научная работа идет вам на пользу, вы ослепительны, – ответила Диана.

– Да, сразу видно, как замечательно вам помогают, – подхватила Элизабет.

Почувствовав, что ситуация складывается не в ее пользу, Оливия улыбнулась и позволила отвлечь себя многочисленным гостям, которые стремились с ней поговорить.

– Сколько спеси! – сказала Элизабет.

– Она не была такой, когда мы познакомились.

– Может, хватит уже подыскивать ей извинения? Она просто отвратительна! Смотри, как она щебечет и набивает себе цену: ты из кожи вон лезла, чтобы она получила звание профессора, а она им пользуется, чтобы пустословить в свете! А теперь я приказываю тебе навалиться на пирожные. Твоя худоба меня в тоску вгоняет!

– Приношу свои извинения за тот день, – сказала Оливия Диане, когда та пришла в очередной вечер позаниматься с Мариэль.

– О чем вы говорите?

– О свадьбе вашей подруги. Я была по-идиотски груба с вами. Не знаю, что на меня нашло.

– Все уже забыто.

– Тем лучше. Знаете, вы так много для меня значите. Кстати, я хотела кое-что вам предложить.

«Вот и добрались до сути», – подумала Диана, испугавшись, что на нее навалят еще работы.

– Мне хотелось бы, чтобы мы перешли на «ты», – с улыбкой заявила Оливия.

Для Дианы это оказалось полной неожиданностью. Тронутая, она согласилась.

– Значит, договорились? Ах, как я рада. Так гораздо приятнее.

– Только будь ко мне снисходительна, – взмолилась Диана. – Наверняка я стану часто оговариваться.

– Нет проблем. Нам уже давно следовало перейти на «ты». Я об этом подумала, когда услышала, как к тебе обращается Мариэль.

Диана закипела от гнева. «Мне следовало сразу догадаться, как я могла принять за дружеский жест то, что было всего лишь ревностью к дочери?»

Впоследствии она горько пожалела, что согласилась на эту фамильярность. Для Оливии отказ от «вы» означал и отказ от последних следов уважения, которое она еще проявляла. Раньше она говорила: «Извините, вы уже закончили проверку промежуточных результатов?» Теперь же это звучало так: «Ладно, проверки закончены?»

В этом переходе на «ты» явно отсутствовало «ты». Оливия вообще больше не обращалась к конкретному человеку.

Диана собрала в кулак все оставшееся мужество, чтобы объявить Оливии, что больше не может брать на себя чтение половины ее лекций.

– Моя защита в сентябре. А я еще совсем не готова.

Оливия восприняла это совершенно спокойно, тем более что разговор состоялся в апреле, – лето не за горами.

– Я тебе помогу, – сказала она.

– Это не обязательно.

– Я могу поделиться с тобой маленькими хитростями из собственного опыта, – продолжала настаивать Оливия.

«В конце концов, почему бы и нет?» – подумала Диана.

Самоотверженность Оливии ее удивила. Вместо того чтобы уехать в отпуск, та все лето оставалась рядом с ней. И дала несколько уместных советов. Ничего фундаментального, но могло пригодиться.

За неделю до защиты Диана велела Оливии отправиться на несколько дней отдохнуть на солнышке.

– Ты достаточно для меня сделала. Я побуду со Станисласом и Мариэль.

– Спасибо, что займешься детьми, – со смехом ответила Оливия.

Накануне ее возвращения Диана решила навести порядок в квартире Обюссонов. Ей попался большой конверт из крафтовой бумаги, он был не заклеен, и она машинально просмотрела содержимое. Там были отредактированные гранки одной из статей Оливии. Статья была основана на самых важных, самых личных и убедительных тезисах диссертации Дианы, чье имя ни разу не упоминалось даже в примечаниях.

Она убрала бумаги обратно в конверт, села и задумалась.

«Я не рискну своим будущим из-за этого чудовища. Тем более что она член диссертационного совета на моей защите. Стисну зубы и дотерплю до следующего дня. А потом порву с ней без всяких объяснений. Иначе я ее убью».

Перспектива порвать с Оливией, что означало порвать с Мариэль, приводила ее в отчаяние, но все-таки это было предпочтительней, чем убить ее мать.

Тем вечером, укладывая девочку спать и подтыкая одеяло, она поцеловала ее с особой нежностью.

– Спи хорошо, милая моя, – сказала она, закрывая дверь спальни.

Она еще раз просмотрела свою диссертацию, потом легла. И, удивленная собственным спокойствием, заснула.

В день икс она отправилась встретить Оливию на вокзале.

– Разве тебе не нужно в последний раз просмотреть диссертацию?

– Я и так знаю ее наизусть. Ты потрясающе выглядишь.

Защита начиналась сразу после обеда. Сознавая, до какого градуса ненависти она дошла, Диана контролировала себя, как никогда. Ей ни разу не пришлось заглянуть в свои заметки. Излагая ту часть, которая легла в основу статьи Оливии, она обращалась в основном к ней. Та ни на секунду не утратила гордой улыбки, как если бы столь блистательный уровень был ее собственной заслугой.

Два других члена совета задали несколько вопросов. Диана с блеском ответила, потом поблагодарила профессоров за «существенную помощь», которую они ей оказали. После недолгого обсуждения совет огласил решение. Защита прошла успешно, Диана получила дополнительно хвалебный отзыв.

Оливия предложила отметить событие у нее дома. Диана ответила, что предпочла бы встретиться в их ресторанчике, как в старые добрые времена.

Обрадованные их появлением, официантки сразу же принесли салаты и бутылку минеральной воды. За едой Оливия поздравила ее с блестяще проведенной защитой.

– Я и так знала, что ты сильна как оратор, но тут ты произвела на меня впечатление.

«Погоди, то ли еще услышишь», – подумала молодая женщина и поблагодарила.

Когда последний листик латука исчез с тарелки, Диана сказала, что должна сообщить одну новость.

– Слушаю тебя, – сказала Оливия.

– Я ухожу из университета.

– Прости?

– Ты меня отлично поняла.

– Ты не можешь сделать со мной такое.

– Это не имеет никакого отношения к тебе. В моих планах всегда было помогать людям, а не преподавать.

– Но ты преподаешь божественно!

– Пусть даже так, это ничего не меняет.

– И ты сообщаешь мне это сразу после защиты?

– А почему тебя это так шокирует? Или ты нашла бы способ меня наказать, если бы я сообщила тебе раньше?

В глазах Оливии она прочла: «Ты смеешься надо мной! Еще бы я тебя не наказала!» Она сделала вид, что ничего не заметила.

– Что со мной будет без тебя? – возмутилась Оливия.

– Ты слишком ко мне добра, – ответила Диана, притворяясь, что неправильно ее поняла. – Я тебе совсем не нужна.

– Конечно же нужна! У меня не останется времени на исследования.

– Ты очень продвинулась в этой области за последние месяцы.

– Понимаю. Ты рылась в моих вещах!

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Идиотка несчастная! Так делают все исследователи! Если ты злишься из-за такого пустяка, значит ты ничего не поняла.

– Я и правда ни слова не поняла из того, что ты сказала.

– Ты права, изображай святую невинность. Увидишь, что тебя ждет: больные. Пациенты, отрыжка общества. Ты еще пожалеешь о студентах, девочка.

– Главным образом я пожалею о профессорах.

– Шути дальше, моя дорогая, шути дальше! Здесь ты живешь в сфере интеллекта. Увидишь, что такое пациенты кардиолога: в девяти случаях из десяти патология вызвана ожирением, а все лечение сводится к тому, чтобы посадить больного на диету. Когда ты посоветуешь есть меньше масла, на тебя посмотрят как на убийцу. А когда три месяца спустя пациент явится снова, ты увидишь, что нет никаких перемен, тебе будут врать без зазрения совести: «Доктор, я не понимаю, я же делал все, как вы сказали». Выбирая кардиологию и исследования в этой области, мы голосуем за благородство; работая врачами, мы лечим свиней.

– Я согласна быть ветеринаром, – с улыбкой сказала Диана.

– Как ты можешь увиливать от интеллектуальной работы, ты, у которой аллергия на глупость?

– У меня аллергия не только на глупость.

– Ну же, рожай!

– Ты сама все понимаешь.

– Я знаю, что прежде всего ты считаешь, что я плохая мать. Но по какому праву ты меня судишь? Посмотрим, какой матерью станешь ты, если тебе так же не повезет, как мне, и твой ребенок окажется не столь одаренным, как ты сама.

– Я не стану матерью.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Честное слово, я понимаю, что ты хочешь сказать. Когда мы познакомились, ты была сама красота. А теперь что осталось от былого великолепия? Кто тебя сейчас захочет?

Ошеломленная жестокостью и вероломством последнего выпада, Диана встала и вышла. Она еще расслышала последний вопль:

– И не приходи больше ко мне, в моем доме тебя больше не ждут! Ты никогда больше не увидишь Мариэль!

«Вот единственное, что меня печалит», – подумала Диана.

В эту ночь, ложась в кровать, Диана знала, что не заснет. Она гордилась тем, что сделала все как должно, но неудержимый гнев Оливии вызвал у нее оторопь.

До последнего времени ей казалось, что надменное презрение Оливии вызвано постоянным столкновением с людьми, которые только презрения и были достойны, как те профессора, чьи недостатки она с полным основанием высмеивала, до того как стать их лучшим другом, частью научной элиты. Теперь же Диана понимала, что чувство презрения было свойственно этой женщине по самой ее природе. Она испытывала потребность презирать, искала объекты и без труда их находила: людей наивных, больных, не пощадив даже собственную дочь. «А отныне и меня», – подумала она.

«Презрение следует расточать весьма экономно, так как число нуждающихся в нем велико»; Оливии не нужно было следовать знаменитому наставлению Шатобриана, ибо презрение било из нее ключом. Она могла раздавать его не скупясь, ее запасы не истощались.

Преимущество презрения состоит в сознании собственного превосходства над тем, кого презираешь. И Оливия тем паче не собиралась себе в этом удовольствии отказывать. Но столь сильная потребность подчеркивать это превосходство не служила ли свидетельством хрупкости грани, отделявшей ее от тех, кого она презирала? И ее поведение по отношению к профессуре это только подтверждало. Может, и с больными-сердечниками дело обстояло так же?

Диана вернулась мысленно к одному давнему разговору; тогда он показался ей не важным. Она спросила у Оливии, которая еще была ее подругой, не было ли у них в семье сердечных заболеваний и не потому ли она так пристально следит за своим питанием.

– Нет, не было. Но я хочу оставаться худой, – ответила та.

– Мне кажется, вам не грозит опасность располнеть.

– До рождения дочери я могла есть вволю. С момента, когда я стала матерью, любой кусочек идет впрок.

Диана вспомнила, с какой горечью это было сказано. Возможно ли, что тут кроется хотя бы частичное объяснение того отвращения, которое Оливия питала к Мариэль?

Если бы дело было в одной лишь ненависти! Теперь Диана понимала, что презрение хуже ненависти. Последняя близка к любви, презрение же любви чуждо. «По крайней мере, моя мать никогда меня не презирала», – подумала она. Судьба Мариэль заставила ее содрогнуться.

Утром после бессонной ночи Диана обнаружила послание от Оливии в своей электронной почте. «Подумать только, ведь это я научила ее пользоваться Интернетом!» Заодно Диана научила подругу определять, было ли письмо прочитано. Молодая женщина решила вообще не открывать это прощальное послание. Она достаточно хорошо знала Оливию, чтобы не сомневаться, в какое бешенство это ее приведет.

«Глупость – это желание подвести окончательный итог», – писал Флобер. Редко когда это проявляется настолько явно, как в ссорах, где дурака сразу видно по навязчивому стремлению оставить за собой последнее слово.

По неумолимому обыкновению, жизнь продолжалась.

Диана взяла полную ставку в кардиологическом отделении больницы. Пациенты ее обожали: в чем бы ни заключалась проблема, она выслушивала их с таким уважением, что они старались неуклонно следовать ее рекомендациям.

Несмотря на большие нагрузки, она вошла в новый ритм, куда более нормальный. Она стала спать по ночам, и к ней вернулся аппетит. При таком режиме она вскоре вновь стала красавицей.

Она решила возобновить связи с семьей. Отец очень расстроился, что она больше не преподает в университете, но был безмерно горд тем, что его дочь – доктор. Мать, которая замечательно управлялась с маленькой Сюзанной, ввела в обычай приглашать на воскресные обеды Диану, Николя, его жену и детей. Брат и сестра воссоединились радостно и пылко.

Каждый год на свой день рождения мать получала открытку от Селии. Судя по почтовым штемпелям, та совершала кругосветное путешествие, причем пешком.

Сыновей Элизабет звали Шарль и Леопольд. Крестная младшего, Диана нежно любила братьев, которые называли ее тетей.

Претендентов на ее руку было множество. Диана отказывала всем без исключения. Оливию она больше не видела. Изредка до нее доходили какие-то вести. Ей это всегда было неприятно.

Пять лет спустя она узнала, что Мариэль бросила школу. У нее это вызвало глубокую грусть.

Протекли годы. Диана стала владелицей красивого дома в одном из лучших кварталов города. Она с радостью открыла для себя прелести садоводства.

В январе 2007 года Диане исполнилось тридцать пять лет. Несколько дней спустя к ней явились двое полицейских. Она встретила их с удивлением.

– В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января была убита Оливия Обюссон. Вы могли бы ответить на несколько вопросов?

Потрясенная молодая женщина пригласила их в дом. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое она праздновала свой день рождения в доме Элизабет. Жертву она не видела уже семь лет.

– Как она была убита?

– Двадцать ударов ножом в сердце.

Она долго молчала, ошеломленная.

– А ее муж?

– Он в шоке. Лежит на кровати, уставившись в потолок.

– Он видел убийцу?

– Нет. У них с женой были раздельные спальни. Но вопросы должны задавать мы. У Оливии Обюссон был любовник?

– Откуда мне знать?

– Вы были очень близки с ней.

– Да, на протяжении трех лет мы были подругами.

– На чем основывалась ваша дружба?

– На профессиональных интересах, не говоря о прочем. Еще я занималась с ее дочерью в течение одного года.

– Расскажите нам о ее дочери.

– Мариэль. Тогда ей было двенадцать лет. Потом она бросила лицей, это все, что мне известно.

– У нее были хорошие отношения с матерью?

– Представления не имею. Десять лет назад она ее обожала.

– Возле дома жертвы обнаружены следы шин какого-то автомобиля. Вы не знаете, Мариэль умеет водить машину?

– Откуда мне знать?

– Вопросы задаем мы. Почему вы перестали видеться с Оливией Обюссон?

– У нас возникли разногласия.

– Какого рода?

– Профессионального. Я не пожелала продолжать работу с ней в университете.

– Почему?

– Не чувствовала призвания. Я хотела быть врачом, а не преподавателем. Она это плохо восприняла, разговор перешел на повышенные тона. Нашей дружбе пришел конец.

Они задали еще кучу вопросов, не получив в ответ ничего, кроме заверений, что она ничего не знает, потом ушли, предварительно попросив связаться с ними, если она вспомнит что-либо, могущее представлять интерес. Прежде чем уйти, они взяли координаты Элизабет, чтобы проверить алиби Дианы на ночь убийства.

Диане не потребовалось долго размышлять, чтобы понять, кто убийца. Когда кого-то убивают двадцатью ударами ножа в сердце – это преступление по страсти. Она знала, кто мог страдать от разочарования в любви на протяжении почти двадцати лет.

Разве это не намного серьезнее, чем оборванная любовная связь? Любовь столь глубокая, столь неисцелимая, столь необходимая, столь безутешная, на которую Оливия отвечала лишь презрением.

Выбор даты убийства был подписью, предназначенной лишь одной Диане. Убийца явно стремился уберечь Диану от подозрений, чтобы совершить свой поступок в вечер ее дня рождения. Не потому, что это убийство должно было ее порадовать, а чтобы у молодой женщины не осталось сомнений в личности того, кто это совершил.

В 2007 году убийце должно было исполниться двадцать лет. В том же возрасте Селия, бросив маленькую дочку, сбежала от матери. Серьезности преступления соответствовала серьезность наказания. Преступление Мари, матери Дианы и Селии, было далеко не таким серьезным, как преступление Оливии. Мари была слепа и безумна. Оливия холодно и осознанно презирала.

Диана вспомнила, что день рождения убийцы 6 февраля. Ей оставалось только ждать.

6 февраля Диана провела весь день дома. В 23:54 в ее дверь очень тихо постучали. Она немедленно распахнула дверь.

– С днем рождения, – сказала она.

В двадцать лет Мариэль выглядела на шестнадцать. Она была маленькой и худой, с огромными глазами, в которых читался неутолимый голод.

Диана не задала ей ни единого вопроса.

– Мне некуда идти, – сказала Мариэль.

– Здесь ты дома.

Загадка имени

Он никак не мог справиться с гневом.

Гнев – существительное, к которому не приставишь отрицание. Вы нигде не прочтете слово «не-гнев». Почему? Да потому что гнев – состояние благотворное, оно спасает от отчаяния.

А ведь три часа назад он был самым счастливым человеком на свете.

– Ты самая красивая. Рядом с тобой все остальные – дурнушки. В мире есть только ты, все остальные просто не существуют.

– Тебе, однако, придется к этому привыкнуть.

– Вот уже пять лет, как мы спим вместе, и никогда еще нам не было так хорошо. Ты прежде от кого-нибудь слышала подобное?

– Нет.

– Тебя зовут Рен. Ты королева. Сначала это имя меня ужаснуло. А теперь я и представить не могу, чтобы тебя звали как-то иначе. Рен – это ты. Королева. Побудь со мной еще, любовь моя.

– Не могу.

– Куда ты?

– Я выхожу замуж.

– Шутница.

– Я не шучу. Через два дня я выхожу замуж за Жана-Луи.

– Что ты несешь?

– За Жана-Луи. Ты его знаешь.

– Но ведь любишь ты меня! И замуж должна выйти за меня.

– Когда мои родители поженились, они тоже любили друг друга до безумия. Жили ни хорошо ни плохо, так… средненько. А теперь мама превратилась в отцовскую прислугу. Такой вариант меня не устраивает, мне нужно большее.

– Мы с тобой будем жить совсем иначе.

– Мы с тобой вместе уже пять лет. Кроме любви, ты ничего другого делать не умеешь.

– Ты никогда ни на что не жаловалась.

– Не заводись. Жан-Луи вот-вот станет правой рукой директора огромной компании, производящей электронику. Мы переедем в Париж.

– В Париж?

– Ну да, в Париж. Там роскошь, там шикарная жизнь. Я всегда об этом мечтала. Сколько я тебе твердила, что мечтаю вырваться из этой дыры!

– Но мне всего двадцать пять.

– А мне уже двадцать пять. Я больше ждать не могу.

– А Жан-Луи знает о моем существовании?

– Как он может не знать?

– И это его не смущает?

– Но ведь все это в прошлом.

– То есть как в прошлом? Всего полчаса назад мы занимались любовью, и это было божественно.

– Это было в последний раз.

Рен молча продолжала одеваться.

– Любимая, но это невозможно! Скажи, что это ночной кошмар! Глупая шутка! Ведь ты просто решила меня позлить?

– Однако это правда. Прощай, дорогой.

Оставшись один, он предался гневу. А чтобы гнев не остыл, задумал отомстить. Но как? Убить ее? Нет, конечно. Так он сделает хуже только себе. Надо заставить ее страдать. Пусть страдает так же, как он.

Стало быть, гнев. Решено!

Сидя на террасе любимого кафе, Доминика наслаждалась субботним днем, уже давно перевалившим за полдень. Она любила сентябрьское солнце, не обжигающее, ласковое.

Доминика служила секретаршей в фирме, занимавшейся импортом-экспортом, и гордилась своей работой. Отец ее плавал на рыболовецком судне, мать была домохозяйкой. «Ты независимая женщина, – говорила ей мать. – Молодчина!»

В свои двадцать пять Доминика с доверием смотрела в будущее. Ей нравилось жить самостоятельно. Любовь же придет в свое время. Наблюдая за подругами, которые вышли замуж и нарожали детей, она радовалась, что не последовала их примеру. Муж, дети, хозяйство – вот тоска!

Она не замечала, что какой-то молодой мужчина за соседним столиком не сводит с нее глаз.

– Добрый день, мадемуазель! Вы позволите угостить вас бокалом вина?

Она замешкалась с ответом. Незнакомец воспринял это как знак согласия и пересел за ее столик.

– Гарсон! Шампанского!

– Два бокала?

– Нет, бутылку. И самого лучшего.

Официант принес бутылку «Deutz»[7] и наполнил высокие узкие бокалы.

– Вы хотите что-то отметить? – спросила Доминика.

– Нашу встречу.

Они чокнулись. Доминика никогда раньше не пробовала такого шампанского и с изумлением нашла его превосходным.

– Как вас зовут? – поинтересовалась она.

– Клод. А вас?

Она ответила, что ее зовут Доминика и что она уже пять лет работает секретаршей в компании «Терраж». После чего смолкла, потому что молодой человек, похоже, ее не слушал.

– А вы чем занимаетесь? – после паузы спросила она.

– Я собираюсь открыть фирму в Париже, – сказал он уклончиво. Было заметно, что распространяться о рабочих делах ему неохота.

Этот человек неизвестно почему внушал ей смутный страх. Но она подумала, что ведь это он сам к ней подсел, так что ничего страшного, даже если он в ней разочаруется. И успокоилась.

– Доминика, а вы знаете, что вы прелестны?

Она чуть не поперхнулась шампанским.

– О, наверняка я не первый, кто вам это говорит.

Вообще-то, он был первым. Прежде только мать уверяла ее, что она хорошенькая, поэтому Доминика просто приняла сказанное к сведению.

– Не знаю, что вам ответить, месье.

– Зовите меня Клод. Мы ведь ровесники.

– Только я не собираюсь открывать фирму.

– Это абсолютно не важно. Я бы хотел, чтобы мы снова встретились.

Он настойчиво попросил у нее номер телефона. Она нехотя подчинилась и поскорее встала, чтобы скрыть смущение.

Если бы Доминика была обычной девушкой, она бы позвонила подруге и рассказала ей эту хохму. Но в ней жила какая-то ей самой непонятная застенчивость. Она никогда никому об этом не говорила, а потому понятия не имела, как это называется. А называется это комплексом.

Она знала, что не все молодые женщины страдают застенчивостью. На работе ее бойкие коллеги вполне привыкли выслушивать комплименты ухажеров. Ей же ничего подобного никто никогда не говорил, из чего она заключила, что не хороша собой. На самом деле к ней никто не клеился по той простой причине, что закомплексованность была написана на ней крупными буквами.

Этот молодой человек, Клод, – ей надо к этому еще привыкнуть – не почувствовал ее закомплексованности. Доминика собралась с духом и пошла смотреться в зеркало. «Вы прелестны», – сказал он. Интересно, что он в ней нашел?

Она поразмыслила. Тот, кто собирается открывать фирму, ведь не станет пудрить мозги какой-то там секретарше. Клод не был похож на человека, ищущего легких приключений. «Подождем, – решила она. – Вот позвонит, тогда будет видно».

Прошла неделя. «Мне следовало с самого начала понять, что это пустая история. Хорошо еще, что я никому не успела рассказать» – так рассуждала Доминика.

И вот однажды вечером…

– Алло, здравствуйте. Могу я поговорить с Доминикой, будьте так добры.

– Это я.

– Как вы поживаете? Это Клод.

– А я думала, вы обо мне забыли.

– Вы не из тех, о ком можно забыть. Простите, что долго не объявлялся. Пришлось ездить в Париж, решать там всякие вопросы, связанные с открытием фирмы. Вы свободны сегодня?

В ресторане он выбирал блюда сам. К удивлению Доминики, это доставило ей не только облегчение, но и удовольствие: она боялась выбрать что-нибудь не то.

– Вы очень элегантны, – заметил Клод с видом знатока.

Благодаря неимоверному усилию воли ей удалось не покраснеть. «Надо, чтобы говорил он, – подумала Доминика. – Я не справлюсь с такой задачей».

– А как будет называться ваша фирма? – спросила она.

– Вообще-то, это будет не фирма, а парижский филиал фирмы. Сама фирма называется «Терраж». Она занимается импортом-экспортом.

Доминика засмеялась:

– Я знала, что в тот раз вы меня не слушали. Иначе заметили бы совпадение. Дело в том, что я работаю именно в этой фирме.

– Как! В «Терраж»? Не может быть!

Она поинтересовалась, как зовут его сотрудников. Он ответил, что, кроме главы фирмы, ни с кем не общается. Крайне смутившись, она почувствовала, как оживают ее страхи, и поскорей сменила тему.

– Вам нравится Париж?

– Мне всегда хотелось там жить. Там бурлит такая энергия…

– Интересно. Я никогда там не была.

– Уверен, вам там понравится.

– Ну, сначала надо туда поехать.

– Вот выйдете за меня замуж, и у вас просто не будет выбора. Мы будем жить в Париже.

Она положила нож и вилку, выдохнула и сказала:

– Я не очень люблю, когда надо мной смеются.

– Да я сама серьезность. Доминика, вы согласны выйти за меня замуж?

– Но вы меня совсем не знаете.

– Я с первого взгляда узнал в вас ту, которую искал.

– Скольким женщинам вы это уже говорили?

– Вы первая.

Она встала. Ее трясло.

– Что-то мне нехорошо. Я пойду домой.

– Но вы же так ничего и не съели.

– Я не голодна.

Он последовал за ней на улицу.

– Позвольте мне вас проводить.

– Не надо. И спасибо за вечер.

Она ускорила шаг, с облегчением обнаружив, что он не последовал за ней. Ну и тип! Надо быть совершенно чокнутым, чтобы так себя вести.

На свежем воздухе ей стало лучше. Доминика чувствовала себя добычей, вырвавшейся из когтей хищника. Оказавшись дома, она сразу легла и заснула глубоким сном без сновидений.

Наутро раздался телефонный звонок.

– Доминика? Я вчера вел себя некорректно. Как мне вымолить ваше прощение?

– Для этого надо оставить меня в покое.

– Я понимаю. Я продиктую вам свой номер телефона. Если захотите, вы сможете сама мне позвонить.

Она записала его номер, совершенно уверенная, что никогда его не наберет.

Каждое воскресенье Доминика ходила обедать к родителям. На этот раз она зашла по дороге в кондитерскую и купила пирожных «париж-брест».

Обед проходил спокойно, как заведено. Доминика была единственным ребенком. Она унаследовала от отца неразговорчивость, а от матери спокойный нрав. И все же в какой-то момент мать внимательно посмотрела в лицо дочери.

– Ма, что случилось?

– Не знаю. Я вижу, что в твоей жизни происходит что-то важное.

– Пожалуйста, перестань за мной следить.

Во время послеобеденной прогулки они, по обыкновению, почти не разговаривали. Но Доминика чувствовала, что мать права. Природа действовала на нее сильнее, чем обычно. Она как будто открывала мир заново. Встречные, как ей показалось, странно на нее смотрели.

– Как ваша дочка-то похорошела! – заметила одна дама ее родителям.

Доминика впервые в жизни подумала, что рада была бы расстаться с этим городом.

Вернувшись к себе, она приняла ванну. Надо было успокоиться. До вечера она держалась, а затем, к стыду своему, набрала номер Клода. Он снял трубку после первого же гудка, словно с утра сидел у телефона и ждал.

– Я так надеялся, что вы все же позвоните!

– Сама не знаю, зачем звоню. Из-за вас я делаю странные вещи. Вы так быстро принимаете решения. Я меж тем вас совсем не знаю.

– В самом деле, мои решения скоропалительны, должно быть, со мной очень трудно. Я никогда раньше так себя не вел. Это на меня совсем не похоже.

Они снова встретились за бокалом вина. Клод развлекал ее и был очень мил. Доминика подумала, что ошиблась в нем. Это приятный молодой человек.

Каждый вечер он назначал ей свидание в разных местах. И молодая женщина обнаружила, что ждет этих встреч с удовольствием.

В следующую субботу Доминика позвонила матери, чтобы спросить, можно ли ей прийти на семейный обед не одной.

– Разумеется, – ответила та, ничем не выдав своего волнения.

Днем Доминика объявила Клоду, что ее родители приглашают его в воскресенье в гости. Молодой человек отреагировал с необыкновенным воодушевлением и вежливо поблагодарил ее.

– Могу я теперь говорить тебе «ты»?

– Да, так будет естественней, – согласилась она.

Доминика пришла к родителям раньше обычного, чтобы помочь по хозяйству. Клод явился в половине первого с великолепным букетом. Пока она занималась цветами, молодой человек прошествовал в гостиную. Войдя вслед за ним, Доминика сразу поняла, что он ошеломил родителей.

Гость поддерживал простую, любезную беседу, отдавал должное угощению, временами замирал и смотрел на Доминику, делал ненавязчивые комплименты хозяйке дома и ушел сразу после кофе.

Вечером отец впервые в жизни позвонил дочери:

– Хороший парень. Я рад за тебя.

– Спасибо, па.

– Даю маму.

– Ма, все в порядке?

– Клод просто чудо, дорогая. Он любит тебя. Это серьезный молодой человек. И в придачу хорош собой.

Последний комментарий удивил Доминику. Во-первых, потому, что прежде мать ничего подобного ни о ком не говорила. Во-вторых, потому, что сама она ни разу не задумалась над тем, каков Клод внешне. Сделав над собой усилие, чтобы вспомнить его лицо, она вынуждена была признать, что он, пожалуй, красив. Неужели она до такой степени равнодушна к внешности, что не заметила этого? Что же ей помешало?

Она стала вспоминать свои прежние бестолковые романы, но так и не сделала никакого вывода. Тогдашняя Доминика была совсем не похожа на эту зажатую, заторможенную молодую женщину, в которую теперь превратилась. Что же настораживало ее в этом человеке? К предыдущим ухажерам она тоже не пылала любовью, однако ее это нисколько не смущало.

Да, но ведь теперь нужно было, чтобы она непременно влюбилась. Клод хотел на ней жениться, он ее любил. В нем соединились все желанные для нее качества мужчины, и тем не менее в его присутствии ее охватывала тревога.

С кем поговорить на эту тему? Подружки никогда не были ее наперсницами в таких вопросах, с ними она вряд ли решилась бы на откровенность. Разве что открыться самому хищнику?

– Алло, Клод?

– Моя дорогая, я как раз собирался тебе звонить. У тебя замечательные родители.

– Ты тоже им очень понравился.

– Правда? Я страшно рад!

– Мама находит, что ты красив.

Он засмеялся:

– Твоя мама чересчур добра.

– Клод…

– Да? Я тебя слушаю.

В ответ молчание. Она не могла выдавить ни слова, ее вдруг охватил страх.

– Доминика, что-то не так?

Услышав свое имя, она еще сильней запаниковала.

– Хочешь, я приеду?

– Нет.

– Жаль. Завтра утром я уезжаю в Париж. Мы не увидимся целую неделю.

– Ты едешь по работе?

– Да, там надо решать важные вопросы. Я буду по тебе скучать.

Он вел себя мягко и участливо. Повесив трубку, она заплакала. Наверно, она не в себе, раз испытывает недоверие к такому хорошему парню? В то же время она вынуждена было признать, что перспектива недельной разлуки ее радовала. Хоть дух переведет.

В воскресенье родители осведомились, как поживает Клод. Она в ответ произнесла какие-то банальности, соответствующие ситуации.

Во время прогулки она пошла рядом с матерью и, набравшись нечеловеческой отваги, решила признаться:

– Ма, я не влюблена в этого человека.

– А что значит «влюблена»?

– Не знаю. А ты в папу была влюблена?

– Была. Но я гораздо меньше тебя задумывалась над происходящим, доченька.

– Ты считаешь, я слишком копаюсь в ситуации?

– Ну да!

– Но тебе хотя бы не нужно было никуда уезжать. А Клод хочет, чтобы мы переехали в Париж. Ты об этом подумала?

– Ну, если ты будешь жить в Париже, это будет здорово.

Обе замолчали.

– А что, если я не выйду за него замуж?

– Будешь всю жизнь жалеть об этом.

Доминика вздохнула.

– Не переживай так, доченька. Доверься судьбе, – заключила мать, целуя ее.

Довериться – вот оно, главное слово. Почему она боится довериться Клоду? Ведь ее мать, женщина в высшей степени осмотрительная, относится к нему с доверием.

– Когда ты снова с ним встретишься?

– Завтра вечером.

– Вот увидишь, все уладится. Просто ты плохо переносишь разлуку.

В Париже, прежде чем отправиться на вокзал, Клод зашел в парфюмерный бутик на Елисейских Полях.

– Добрый день, мадемуазель. Мне нужно купить подарок невесте.

– Духи?

– Да. Только я не знаю, что выбрать.

– А какие вкусы у вашей невесты?

– Разве вас это касается?

– Я всего-навсего пытаюсь вам помочь.

– Мне нужны духи, способные произвести впечатление на женщину.

Продавщица замерла в напряжении. Она внимательно смотрела на молодого человека, облаченного в дорогой костюм и галстук и от этого ужасно самоуверенного. «Подумать только, – удивилась она, – нашлась же несчастная дурочка, которая втюрилась в этого хама! Надо послать ей сигнал: мол, открой глаза, несчастная!» Взяв тон, не допускающий возражений, продавщица заявила:

– «Шанель номер пять».

– Не слишком ли классический выбор?

– Это единственная неподдельная и нестареющая классика. Ваша невеста будет в полном восторге.

Продавщица постаралась упаковать духи как можно более помпезно и безвкусно.

В 1970-м поезда шли из Парижа в Брест пять часов. Ближе к шести вечера Клод и Доминика встретились.

– Без тебя время тянулось так долго.

– Угу, – сказала она, осознавая всю убогость такого ответа.

– Неделя хорошо прошла?

– Да, нормально. А у тебя?

– Промчалась с дикой скоростью.

И он рассказал Доминике кое-какие подробности, которые она выслушала, совершив над собой немалое усилие, потому что ей было скучно.

Когда они прощались, Клод вытащил из чемоданчика сверток:

– У меня для тебя подарок.

– Что это?

– Дома посмотришь.

Когда Клод ушел, Доминика достала сверток. Ей было жаль разрывать столь нарядную упаковку. На подарочную бумагу была наклеена этикетка с адресом бутика на Елисейских Полях, и девушка невольно поддалась соблазну.

«Шанель № 5». Она знала о существовании этих духов. Только ей никто никогда не дарил парфюма. А мысль купить себе духи самостоятельно даже не приходила ей в голову. Клод совсем сошел с ума – дарить такие подарки!

Она вышла на улицу, надеясь, что никто не подсматривал за ней в этой неловкой ситуации.

Придя домой, Доминика закрылась в ванной и наконец решилась извлечь флакон из коробки. Ее поразила несравненная красота флакона. Это была классическая первоначальная модель без пульверизатора. Она вытащила пробку и понюхала. Запах ударил ей в нос с такой силой, что она даже не поняла, нравится ей или нет.

На работе как-то одна из коллег сказала ей, что духи надо «поносить» какое-то время, чтобы понять, подходят они или нет. На разных женщинах они пахнут по-разному. И вот Доминика полностью разделась, села на бортик ванны и взяла в руки флакон. Дальше она делала все так, как видела в кино: перевернула флакон, смочила пробку и прикоснулась ею к запястью. Затем поднесла к носу свою надушенную руку: то, что она ощутила, превзошло по силе все эмоции, которые она испытывала прежде. Если бы ее заставили выразить словами свои ощущения, она бы сказала, что это аромат королевы, явившейся из другого мира, это воплощенная элегантность, нашедшая свое ароматическое выражение, красота, поцелуй, о котором она мечтала, – не похожий на старательные поцелуи Клода. Но, сидя в ванной, она не стала искать словесного выражения своим ощущениям, а просто застонала от удовольствия.

Она снова перевернула флакон и смочила запястье более щедро. На этот раз воздействие оказалось более сильным и достигло сознания. Она содрогнулась всем телом. Бог парфюма заключил ее в свои объятия, сработало древнее волшебство тончайшей выделки русского сафьяна, и молодая женщина поняла, что ее кожа таит в себе возможность безграничных удовольствий. Она увидела себя в зеркале обнаженной, и ей открылось, что она красива. Она мгновенно отвела взгляд, задумавшись, желает ли ее Клод. И колдовской аромат с уверенностью шепнул, что в этом нет никаких сомнений.

Тогда она сотворила что-то вовсе немыслимое: снова смочила пробку духами и не скупясь окропила шею, внимательно глядя на себя в зеркало. Золотистая капля стекла ей на грудь, и опьянение завладело всем ее телом.

В свои двадцать пять Доминика пользовалась только одеколоном, который ей, кстати, не нравился. Выбрав для нее «Шанель № 5», подарив этот царственный аромат, Клод доказал ей свою страсть. Колдовское, ввергающее в трепет облако окутало ее своими чарами, и Доминика произнесла вслух:

– Я люблю его.

Услышав свой собственный голос, она подумала, о ком она это говорит. И повторила своему отражению:

– Я люблю Клода. Клод, я люблю тебя.

Дрожь пробежала по ее телу. Вот оно, значит, как бывает. Аромат духов освободил ее от страха. И Клод будет тем принцем, что снимет с нее злое заклятие, сковывающее ее по рукам и ногам. Каким чудом он догадался, что аромат «Шанель № 5» был сутью ее души? Доминика не могла этого знать, но была ему за это благодарна.

Да, она выйдет за него замуж. И будет жить с ним. В городе, где были созданы эти духи.

На следующий день, на работе, коллега заметила ей, что она как-то странно выглядит. Впервые в жизни Доминика призналась в том, что с ней произошло:

– Мой возлюбленный подарил мне «Шанель номер пять».

Кристель расхохоталась:

– Твой возлюбленный не боится банальностей?

Доминика с ненавистью подумала, что та, должно быть, просто завидует. Как хорошо, что никогда прежде она ничего не рассказывала Кристель! Больше она на эту удочку не попадется. Ничего, скоро она уедет из этой убогой провинциальной дыры! В Париже, она была совершенно в этом уверена, такого мещанства просто быть не может.

Вечером, отправляясь на свидание, она слегка подушилась духами, которые оказались решающими в ее судьбе. Клод напрочь забыл о своем подарке и удивился, что от Доминики как-то странно пахнет, но не успел сказать ей об этом. Торжественно, глядя ему прямо в глаза, Доминика произнесла:

– Я согласна стать твоей женой.

Она прочла радостное изумление в его глазах, а он спросил:

– Что заставило тебя решиться?

– «Шанель номер пять».

«Я недооценил ту продавщицу, – подумал Клод. – Настоящая профессионалка!»

– Дорогая, я самый счастливый человек на свете! Давай скорей поженимся, – воскликнул он.

– Куда ты так спешишь?

– Боюсь, что ты передумаешь.

Она засмеялась. Как же он ее любит!

Устроить свадьбу оказалось проще простого. Родители Клода уже умерли, друзей не было ни у жениха, ни у невесты. С работы Доминика ушла без сожаления.

Молодожены поселились в Париже на улице Этьена Марселя[8].

– Долго мы здесь не задержимся, – заявил Клод. – Район не слишком шикарный.

Доминика не решилась возразить, что ей тут как раз нравится: такой оживленный, симпатичный квартал. Центр Парижа бурлил энергией. Пока муж работал, молодая женщина бродила по улицам, дивясь многочисленным магазинам и бутикам. Даже стройка на месте старого Центрального рынка приводила ее в восторг.

Купить новые вещи было не на что, зато она слегка душила шею духами. И тогда, чувствуя себя исключительной красавицей, шла пешком до садов Пале-Рояля, от великолепия которых у нее перехватывало дыхание.

По вечерам Клод приходил домой сильно озабоченный. Доминика все понимала. Создать филиал предприятия – очень непросто, столько всего поставлено на карту. Но то, что он рассказывал, приводило ее в восторг:

– Какие замечательные новости, дорогой! Ты прекрасно справляешься с этой задачей.

Впрочем, Клод всегда был недоволен. Она ему об этом сказала.

– Просто у меня завышенные требования к себе, – ответил он.

Доминика улыбнулась. Мужем она гордилась.

В 1971-м он однажды вернулся мрачнее тучи.

– Что случилось?

Довольно долго он отмалчивался. Когда Доминика забеспокоилась, его наконец прорвало:

– Ты до сих пор не забеременела!

Она засмеялась с облегчением.

– Я не вижу тут ничего смешного, – продолжал ворчать Клод.

– Радость моя, но нет еще и года, как мы женаты!

– Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка.

– Я тоже хочу.

– Это нормально, что ты все еще не беременна? – спрашивал он ее теперь всегда после того, как занимался с ней любовью.

Это «все еще» становилось все настойчивей. Доминика пошла к гинекологу, и тот ее заверил, что с женской точки зрения она абсолютно здорова и никакое бесплодие ей не грозит. Она объявила это заключение мужу, и тот, похоже, вздохнул с облегчением. В занятия любовью он вкладывал теперь весь свой пыл, и Доминика обнаружила, что это ей нравится.

Если верить Клоду, филиал «Терраж-Париж» уже вовсю процветал. Цифры вызывали ликование в брестском головном предприятии. Вскоре Клод смог нанять несколько сотрудников и переместить офис из северного пригорода Сент-Уэн в район Батиньоль. Он объяснил жене, что это очень важно психологически: серьезная фирма должна базироваться не где-то на задворках Европы, а в столице. Так что теперь «Терраж-Париж» оправдывает свое название.

– Какой же ты молодец, мой дорогой!

Ее радость была неполной, потому что ей самой похвастаться было нечем. Каждый месяц, обнаружив, что не беременна, она сгорала от стыда.

Наконец Доминика решилась сказать мужу то, о чем предупредил ее гинеколог: проблема могла заключаться не в ней, а в нем. Ненависть на мгновение сверкнула в глазах Клода, когда он услышал такое. Минуту подумав, он решил:

– Я тоже схожу к врачу, чтобы не оставалось никаких неясностей.

Прошло несколько дней, и он принес домой результаты анализа.

– К службе пригоден! – заявил он с вызовом.

Доминика утешала себя, как могла. Ведь от любви до ненависти один шаг. Разве не усомнилась она в том, чем мужчины гордятся больше всего на свете? Впервые в жизни пожалела она о том, что нет у нее близкой подруги, на плече которой можно было бы выплакаться.

1972-й, 1973-й. Ее жизнь превратилась в кошмар. Однажды она предложила мужу усыновить кого-нибудь.

– Мы будем первыми в очереди. У нас совершенно замечательные условия для того, чтобы взять на воспитание маленького вьетнамца, скажем…

– Прекрати. Я хочу ребенка от тебя. Тебе все ясно?

«Я хочу ребенка от тебя»: разве это не слова любви? По идее, да. Но Клод произнес их с такой злобой, что Доминике сделалось не по себе.

Он занимался с ней любовью каждый вечер. Но мысленно она употребляла другой глагол, потому что сам процесс стал для нее невыносим: речь шла только о том, чтобы ее оплодотворить, и она это прекрасно понимала.

Собственный живот превратился для нее в наказание: от него ждали продолжения рода, а он оставался пустым. Сама того не ведая, она страдала от тех же проблем, что и Мария-Антуанетта в первые годы своего супружества.

Наконец Клод заявил, что она слишком худая и потому не может забеременеть.

– Врач мне этого не говорил, – возразила Доминика. – Я никогда не была толстой, и тебе раньше это как раз нравилось.

Он стал придираться к тому, как она питается, велел ей есть больше калорийных продуктов, за столом подозрительно к ней приглядывался. Доминика подумала, что, если так будет продолжаться, она его возненавидит.

В начале 1974-го, моя посуду, она потеряла сознание. А когда пришла в себя, у изголовья кровати стояли Клод и ее гинеколог.

– Дорогая, ты беременна!

Как давно она слышала в последний раз, чтобы муж обращался к ней так ласково? Это тронуло ее больше, чем радостная новость.

– Поздравляю вас, мадам, – заявил врач. – Но вы, оказывается, куда более хрупкая, чем мне казалось. Придется вам всю беременность провести в постели. Иначе вы рискуете потерять ребенка.

– Я так счастлива, – призналась она, несмотря на печальный прогноз.

– Я буду тебя холить и лелеять, – нежно проворковал муж.

Последующие месяцы оставили у Доминики смешанные впечатления. Клод был теперь все время рядом и приветлив, как никогда, но это ее мало убеждало. Ее мучили страшные боли, от которых она криком кричала. Врач не мог ничего понять. Она была единственная, кому приходило в голову, что ее страдания – результат двухлетней мучительной тревоги. Какой-то голос внутри ее твердил: «Больше никогда и ни за что».

Тем не менее она была уверена, что любит свое дитя. Могучие волны любви шли от нее к нему.

– Кого ты хочешь, мальчика или девочку? – спросила она у мужа.

– Меня устраивают оба варианта.

Она со счастливой улыбкой посмотрела на этого мужчину, снова ставшего таким ласковым, и засмеялась.

– Чему ты смеешься?

– У нас с тобой есть одна общая черта: по нашим именам невозможно догадаться, какого мы пола.

– Да, мы носим негендерные имена.

– Негендерные? Как это?

– Годятся и для мальчика, и для девочки. Бен Джонсон, знаменитый современник Шекспира, назвал так одну из своих пьес: «Эписин, или Молчаливая женщина». Это было имя идеальной женщины.

Клод не стал уточнять, что пьеса Бена Джонсона была насквозь иронична.

– Невероятно! То есть Эписин, или Эписен по-французски, – это негендерное имя?

– Самое негендерное имя на свете.

– А что, если мы назовем так нашего ребенка, не важно, мальчик это будет или девочка.

– А что, давай.

Этот разговор был одним из самых приятных моментов за всю беременность. В остальное время бедняжка металась, мучимая болями как физического, так и нравственного порядка. Врач, совершенно не понимая, что с ней происходит, заверил ее, что речь идет о тетании, мышечных спазмах.

– Это называется также спазмофилия. Переносить тяжело, но это не опасно. Бороться будем так: берите бумажный пакет и в него дышите. Должно помочь.

Доминика старательно следовала всем предписаниям доктора, но легче ей не становилось. Более того, чем ближе были роды, тем чаще и сильнее делались ее приступы. Она боялась, что ребенок тоже страдает вместе с ней, и этот страх только усиливал симптомы таинственной болезни.

Роды, ожидаемые 20 сентября, начались 9-го. Длились они двадцать три часа, и это была сплошная боль. Мать и ребенок едва не умерли. Наконец врачи решились на кесарево, и это в последний момент спасло и Доминику, и Эписен. На часах было 23:54.

– Мадам, у вас прелестная девочка, – услышала Доминика и, перед тем как провалиться в глубокий сон, успела заметить крошечного младенца. Пока она спала, разыскали Клода, чтобы сообщить ему благую весть. Он пришел и, едва увидев Эписен, скривился лицом.

Доминике понадобилась неделя, чтобы немножко прийти в себя после тяжких испытаний. Но между ней и дочкой мгновенно установилась любовь: когда она брала малышку на руки, мир вокруг переставал существовать.

Позвонил Клод:

– Я зашел в мэрию зарегистрировать Эписен. Служащий заартачился. Я рассказал ему про Бена Джонсона, но он и на него плевать хотел. Тогда я приписал авторство Шекспиру – и он сдался.

– Дорогой, когда ты придешь нас навестить?

– У меня сейчас слишком много работы. Отдыхайте пока что.

Когда мать и дочь вернулись домой, постоянное отсутствие отца сделалось нарочитым. От Доминики не могло укрыться, что к малышке он более чем холоден. «Так ждал этого ребенка, а теперь, когда она родилась, он ее попросту не замечает», – сокрушалась она. Она знала, что многие мужчины равнодушны к младенцам и что ситуация может исправиться, когда Эписен подрастет. У девочки был хороший характер: она не плакала, спала по ночам, без капризов сосала молоко из бутылочки и на мать смотрела с неизменной улыбкой.

– Посмотри, как она на нас похожа, – заметила Доминика мужу. – В ней сколько от меня, столько и от тебя. Не отвертимся!

Клод ответил враждебным оскалом. Доминике показалось, что, вглядываясь в младенческое личико, он искал там что-то другое – то, чего там явно не было. Челюсти его сжались. Доминика содрогнулась. «У меня больное воображение», – подумала она.

– Не хочешь взять ее на руки?

– Нет. Я такой неловкий.

Удобная отговорка.

Началась новая жизнь, в которой Клод нарочито не участвовал. Зато мать и дочь являли собой одно целое. Доминика выгуливала ребенка в коляске, шла до Пале-Рояль, садилась в саду на скамейку, брала малышку на руки и показывала ей мир.

Прохожие умилялись картине счастливого материнства. А молодая женщина пыталась понять, почему чужие смотрят на Эписен с большей нежностью, чем собственный отец.

Дома они часами могли играть вместе. Малышка была на редкость сообразительна, все понимала и по любому поводу весело хохотала.

– Да ты просто лучик счастья, – говорила ей Доминика.

Домой возвращался Клод, и Эписен, весело щебеча, тянула к нему ручонки.

– Дочка хочет к тебе, – переводила ее лепет Доминика.

– Ты прелесть. Но у меня нет времени.

«Кто же тут прелесть?» – думала озадаченно Доминика.

Девочка довольно скоро пошла. Вечером Клод, сидя на диване, изучал папки с документами, а Доминика, спрятавшись за дверью гостиной, шепнула дочке:

– Иди к папе.

И Эписен пошла, старательно перебирая ножками, как бравый солдат. Дойдя до дивана, она издала победный клич и захлопала в ладоши.

– Ты не видишь, что я занят? – проговорил Клод недовольно.

– Да она же пошла! – воскликнула Доминика.

– Вот и хорошо, молодец, – бросил он, давая понять, чтобы от него все отстали.

Тем же вечером он заявил жене, что хочет еще одного ребенка.

– Об этом не может быть и речи, – возразила Доминика.

– Почему?

– Как? Разве ты забыл, какая у меня была кошмарная беременность? Второй раз я не выдержу такую боль.

Она не стала добавлять, что, ввиду полного отсутствия у него отцовских чувств, она не понимает, зачем надо еще раз рисковать жизнью. Но он и так осознал, что решение Доминики обсуждению не подлежит.

А та долго потом размышляла над непонятным желанием мужа завести еще одного ребенка. Было совершенно очевидно, что дочь он не любит. Может, он к ней ревнует? Да нет, не похоже. С появлением ребенка Доминика не стала меньше любить мужа и оказывать ему меньше внимания. Но сам он был черств, как никогда.

Казалось, он в Эписен разочарован. Однажды Доминика спросила, не лучше ли было бы, если бы Эписен родилась мальчиком?

– Да нет, ну что ты, – был ответ.

Он не лгал, его искренность была очевидна. «Тогда почему он разочарован в дочери?» – не понимала Доминика. В Эписен были собраны все качества, которые могут радовать родителей в собственном ребенке: она была ласкова, красива, умна, резва, весела. «Если он не любит ее, то не полюбит и никакого другого ребенка, которого мы с ним заведем» – к такому она пришла заключению.

Доминика часто вспоминала о том обворожительном молодом человеке, в которого она влюбилась четыре года назад. Как получилось, что он до такой степени изменился? Сомневаться не приходилось: дело было в работе. Такая ответственность, столько стрессов и в придачу еще неслыханный успех предприятия. «О чем тут жалеть? – думала она. – Надо радоваться его успехам, чего бы это ни стоило. Ведь он ими так гордится. Он хотел, чтобы у него все получилось, а меня выбрал, чтобы я была с ним рядом».

Иногда она закрывалась в ванной и, зажав в руке «Шанель № 5», которыми не осмеливалась больше душиться, вдыхала аромат, который околдовывал ее в те далекие времена, когда она была пьяна любовью.

Когда Эписен исполнилось пять, она поняла, что не любит отца. Это не было внезапное откровение, но осознание внутренней реальности, которая созрела в ней за последние год или два.

Натолкнул ее на эту мысль, как часто бывает с умозрительными заключениями, разговор с матерью. Доминика приходила каждый день забирать ее из детской группы, и они, болтая, возвращались пешком домой. Мать спрашивала, что малышка делала в группе, и та рассказывала про свои рисунки, аппликации, песенки, которые они пели, и игры. Разговор всегда заканчивался одним и тем же вопросом:

– А папа дома?

– Нет.

Этот ответ неизменно вызывал у девочки удовольствие, которое она предпочитала скрывать. Она чувствовала, что было бы невежливо демонстрировать свою радость, но ликовала в душе оттого, что дома ждал ее уютный покой мира, в котором нет папы.

Доминике же чудилась грусть в вопросах дочери. Однажды она сочла нужным объяснить:

– Видишь ли, папа много работает. Он сумел создать потрясающую фирму, у него много сотрудников. Не обижайся, что у него нет времени с тобой поиграть.

Мама что, ничего не понимает? Похоже на то. Лучше оставить ее в счастливом неведении.

Если подумать, как Эписен могла сожалеть о том, что мало времени проводит с этим сердитым человеком, который открывает рот только для того, чтобы изречь что-нибудь неприятное? Она еще помнила те далекие времена, когда присутствие отца вызывало в ней некое ожидание: вот сейчас он оторвется от своих занятий, возьмет ее на руки, улыбнется ей. Потом в один прекрасный день она поняла, что ждать этого бессмысленно, но ничуть не огорчилась. Сердитый человек не хотел ее присутствия – она стала платить ему тем же.

Очень здорово, что папы вечно не было дома. Мама занимала в ее мире огромное место, она была везде, она была добрая и красивая, и девочка ее любила. Мир вокруг мамы был прекрасен.

Однажды днем, когда они возвращались из школы, мама объявила ей со счастливым видом:

– Сегодня для тебя сюрприз, моя дорогая. Папа дома!

– Как, разве он не на работе? – удивилась девочка.

– У него на работе ремонтируют его кабинет, так что он всю документацию привез домой. Ты рада?

– Очень.

В первый раз в жизни ложь далась Эписен с таким трудом. Но мама ничего не заметила.

Пока Эписен сидела на кухне и ела свой полдник, она старалась не прислушиваться к голосу отца, доносившемуся из гостиной: он говорил с кем-то по телефону. Но девочка не могла не заметить, что для этого разговора отец выбрал совсем другой тон: сколько обаяния, какая сердечность интонаций, какие веселые раскаты смеха. Похоже, папа очень любил этого Жерара!

– Надеюсь вскоре вас увидеть, Жерар. Передавайте привет Патрисии. Счастливо, хорошего дня!

Он повесил трубку.

– Дорогой, мы вернулись!

Гробовое молчание в ответ.

И вдруг перед Эписен вырос отец. Он смотрел на нее с такой неприязнью, что она едва не подавилась кексом. Почувствовав, что ее присутствие раздражает, она юркнула в свою комнату и закрыла дверь. Сев на кровать, она впервые услышала внутри себя голос:

– Я не люблю папу.

Знать – одно, сформулировать и произнести – совсем другое. Несмотря на внутреннее спокойствие и отсутствие удивления перед небывалым открытием, Эписен чувствовала, что эти слова многое изменили. Не просто открытие, а открытие какой-то высшей истины. Монумент, воздвигнутый рассудком. «Не-люб-лю-па-пу». Даже сам этот нелепый набор звуков – «лю-па-пу» – свидетельствовал о грандиозности произошедшего.

Жизнь теперь сделалась совсем иной. Несмотря на то что Эписен не испытывала и тени стыда от своего открытия, она догадывалась, что это «лю-па-пу» лучше держать при себе, как истину, которую мир пока не в состоянии переварить. Почему надо стыдиться, что не любишь человека, который не любит тебя? Тут даже и переживать-то не из-за чего.

Как ни странно, мама папу любила. Она ей этого не говорила, но это было видно, это было слышно, это сквозило во всем. Чтобы обращаться к отцу, у мамы был особый голос, исполненный почитания, особое выражение глаз, особые жесты. Отец не замечал всего этого и не разделял ее эмоций. Если бы Эписен была способна сформулировать, как отец относится к матери, она бы сказала, что он ее терпит – при условии, чтобы она побольше молчала и поменьше лезла на глаза.

А что же она сама? Отец ее терпел? Похоже, что нет. В те редкие случаи, когда он что-то говорил в ее адрес, Эписен слышала: «Ты просто невыносима!»

Она была невыносима, когда играла в гостиной, когда пела в своей комнате, когда отказывалась от еды, когда радовалась чему-то.

Мать не осмеливалась встать на ее защиту. Она ждала, пока отец ретируется, и тогда говорила: «Папа нервничает из-за работы». Или: «Папа устал».

Девочка кивала. Ей хотелось сказать матери, что все это совершенно не важно. Что сердитый человек может говорить ей что угодно, это ничего не меняет. Но она молчала, потому что чувствовала – мать обидится.

Эписен стала задумываться, а все ли мужчины такие, как ее отец. Когда она перешла в подготовительный класс, у нее появилась подружка, Самия, единственная из всего класса, кто не вопил, услышав имя Эписен, чтобы выразить свое изумление и ужас. Однажды Самия пригласила ее к себе с ночевкой.

Это был удивительный опыт. Дома у Самии все было не так, как у нее. Прежде всего, у Самии имелось множество братьев и сестер. И вообще, в квартире было столько народу, что Эписен с трудом распознала, где же среди них родители Самии. Мать Самии постоянно готовила дивно вкусный, очень сладкий чай. А отец подхватывал дочь на бегу и осыпал ее поцелуями, произнося при этом самые ласковые слова, которые только можно было вообразить. Потом он говорил, обращаясь к Эписен:

– Ты подружка моей дочери. Ты здесь у себя дома.

Этот человек был настолько сердечен и приветлив, насколько ее собственный отец был холоден и враждебен. Впрочем, дома у Самии было много и других мужчин, ни в чем не похожих на отца. И Эписен сделала заключение: нет, мужчины вообще во всем отличны от ее папы.

А почему у нее самой, как у Самии, нет братьев и сестер? Она задала этот вопрос матери, чем страшно ее смутила. После долгих раздумий мама ответила:

– Это сложный вопрос. А ты что, хотела бы иметь братика или сестричку?

– Нет.

Мама облегченно вздохнула. Именно это и хотела понять девочка. Разумеется, она солгала. На самом деле, когда Самия рассказывала про домашние игры, когда она носилась по дому среди других детей, Эписен слушала и смотрела с восторгом.

Значит, за этой тайной опять же стоял папа.

Эписен оказалась блестящей ученицей. Мама смотрела в ее табель с восторгом.

– Клод, ты видел результаты нашей дочери?

Клод с отвращением подписывал табель и ронял:

– Прекрасно. Но это же не конкурс на звание агреже, в конце концов.

Эписен достала с полки толковый словарь и посмотрела, что значит «агреже»[9].

Время от времени родители выходили по вечерам. Папа всякий раз перед выходом делал маме наставления:

– Не забудь, если тебя спросят, где мы живем, ты должна ответить, что рядом с площадью Побед.

Эписен снова задумалась. С географической точки зрения это была чистая правда. Тогда почему эти наставления были ей так неприятны? Как расспросить маму, но так, чтобы это ее не задело?

Ей минуло восемь, когда она наконец решилась задать этот вопрос.

– Потому что это роскошный квартал, – ответила мама, чуть смущенно улыбаясь.

Девочка поняла, что улица Этьена Марселя была недостаточно роскошна. Другое дело площадь Побед, там все дышало элегантностью и классической гармонией, тогда как их улица была хоть и симпатична, но являлась коммерческой. Значит, папа стыдился того места, где они жили. Вот умора!

Улицу Этьена Марселя Эписен любила. На этой улице была ее школа, их дом, булочная. И жизнь здесь ее вполне устраивала. Иметь одну-единственную подругу было здорово, потому что этой подругой была Самия. Мама, та была просто чудо. Надо было всего лишь не обращать внимания на отца. И девочка более чем преуспела в этой самодисциплине: утром она произносила: «Доброе утро, Папа» (подчеркивая заглавную букву). Дальше в течение дня надо было всего лишь приспособить эту фразу к тому времени суток, когда появлялся этот неприятный человек, и следить, чтобы в ее голосе не мелькнула нотка иронии или чтобы никто не понял, что она заметила постоянное отсутствие какого бы то ни было ответа на ее вежливую фразу.

Маму, похоже, огорчало, что муж холодно относится к ребенку. Эписен хотелось ее успокоить, высказать тайную мысль, что отцовское внимание ей вовсе даже не нужно, но она чувствовала, что маму это шокирует.

Все вокруг в один голос твердили ей, насколько важна личность отца. Самия говорила, что единственный мужчина, которого она любит, это ее отец, потому что он лучше всех на свете. Мама с печалью в голосе вспоминала своего отца и сетовала, что до сих пор не встретила человека, который мог бы сравниться с ним. Эписен озадаченно слушала все эти излияния, опасаясь выносить какие-либо суждения, но отметила, что со своей стороны не испытывает никакого разочарования оттого, что у нее такой отец. «Я ничего от него не жду», – думала она.

Если бы ее не любила мать, она бы предпочла умереть. А что ее не любит отец – ну и пусть, она платит ему той же монетой. На самом деле ее затаенный цинизм простирался дальше. Она знала, что отец обеспечивает материальную сторону их жизни, что он их содержит. И иногда, когда его присутствие было для нее особенно тягостным, она отводила взгляд и твердила про себя: «Дай нам деньги, а сам уходи!»

Очень скоро, отправляясь вечером в гости, родители перестали приглашать няньку. «Наша дочь так разумна и послушна, что сама за собой следит», – говорила мама. «У нее так неразвито воображение, что ей даже в голову не приходит делать глупости», – добавлял отец.

«Ты прав, папа, мне некогда делать глупости. Я слишком занята тем, что рассказываю себе про тебя всякие ужасы», – думала при этом Эписен. Она рано ложилась спать и начинала рассказывать себе истории: вот отец переходит дорогу, и его сбивает грузовик, и скорбного вида полицейский приходит к ним домой и сообщает маме, что папа умер, но в его портфеле нашли кучу банкнот, и этих денег им с мамой хватит до конца жизни. Любимым моментом историй было, когда она утешала плачущую мать, целовала ее и говорила: «Теперь, мамочка, я сама буду о тебе заботиться. И ты будешь счастлива». Портфель с деньгами она прятала у себя в комнате и регулярно брала из него необходимую сумму, чтобы сводить мать в ресторан или купить ей красивую одежду.

Однажды она услышала разговор родителей:

– Мы должны переехать до того, как она пойдет в коллеж.

– Для нее это будет ударом. Она обожает Самию. Она не захочет переезжать.

– Доминика, это все детские капризы. Когда мы будем жить на Левом берегу, у нее появятся новые друзья. Она забудет Самию.

Сердце Эписен тоскливо сжалось.

На следующее утро в школе она бросилась на шею Самии и сжала ее в своих объятиях:

– Я никогда тебя не забуду, Самия!

– Ты что, страстей каких-нибудь по телику насмотрелась, что ли? Что с тобой?

– Просто я хочу тебе сказать, что люблю тебя на всю жизнь.

– Я тоже, Эписен. Но перестань, пожалуйста, ты сейчас заревешь. Это глупо.

Меж тем Эписен осознала, что ни разу не бывала на Левом берегу. Она спросила у мамы, зачем надо переезжать. Мама смутилась, как смутилась когда-то от вопроса про площадь Побед.

– Потому что это роскошный квартал.

– А почему это так важно?

– Потому что твой отец любит роскошь, он хочет, чтобы мы жили в роскошном месте.

– Но мы могли бы переехать на площадь Побед…

– Там недостаточно престижно. На Левом берегу все гораздо роскошней.

Мать больше не забирала ее из школы, девочка стала достаточно взрослой, чтобы самой добираться до дома. Как-то она дошла до Сены и с вызовом посмотрела на Левый берег. «Вот бы мне никогда не исполнилось одиннадцать», – подумала она.

Пока что ей было девять. А детство подчиняется совсем другим законам. Плотность событий и чувство трагического особенно ощутимы в этом возрасте. Но впереди было два счастливых года, и Эписен знала, что проживет их с упоением, час за часом смакуя свое счастье. А то, что потом, казалось ей столь же невообразимым, как смерть.

В седьмом классе[10] учительница часто под конец дня читала вслух своим ученикам древнегреческие мифы. Детям нравились эти странные, диковинные истории про богов.

Однажды она прочла историю про царство Аида. Чтобы спуститься туда, надо было переплыть страшную реку, и возврата оттуда не было. По ту сторону реки жили мертвые. Эта легенда нашла в душе Эписен живой отклик.

– Один-единственный живой человек сумел переплыть разделяющую два мира реку. Боги позволили ему это, потому что он был поэтом и потому что очень сильно любил. Одно божество сказало ему, что он сможет вернуть возлюбленную из царства мертвых при условии, что по дороге домой не будет оборачиваться и смотреть на нее. Но поэт не смог удержаться и посмотрел, и смерть забрала женщину на веки вечные.

Эписен спросила Самию, пересекала ли она уже Сену.

– Какая тут связь с Орфеем и Эвридикой? – поинтересовалась подружка.

– Когда мне исполнится одиннадцать, мы переедем на Левый берег.

Самия сокрушенно покачала головой, понимая всю серьезность положения. После занятий девочки добрели до Лувра, вышли на набережную и стали смотреть на Сену.

– То, что на том берегу, не сильно отличается от того, что на этом, – заключила Самия. – Я буду приходить к тебе. Между нами ничего не изменится.

Однако Эписен заметила, что Самия не ответила на ее вопрос. Пересечь Сену – все же это было испытание, своего рода инициация.

Она поискала в энциклопедии и нашла, кто такой Орфей. Поэт, но каких времен, трудно понять. Так или иначе, раньше и теперь поэт – не одно и то же. Тогда поэт играл на лире и пел свои стихи. Он держал их в памяти, ему не нужно было их записывать. И детям той эпохи не приходилось зубрить стихи наизусть, чтобы с дурацким видом читать их потом перед классом. Поэт сам был своими стихами: одновременно и музыкой, и текстом. Чтобы стать известным потомкам, он должен был встретить другого поэта и передать ему свое искусство, как передают микробов: заразить его. Так что хорошая поэзия была подобна эпидемии. Плохой же поэт порождал слабый вирус, который никому не передавался.

Все это было интересно, но как стать в наши дни Орфеем? Какой эквивалент можно найти этому типу искусства?

– Я же тебе говорю, что Орфей – это я! – твердила ей Самия.

– Ты не умеешь читать стихи.

– Орфей не допустил бы, чтобы их читали другие!

В июне Клод купил квартиру на Левом берегу, в Седьмом округе, на улице Бургонь. Переезд должен был произойти летом. Новая жизнь – начаться в сентябре.

Клод вынужден был зайти в школу на улице Этьена Марселя, чтобы забрать документы дочери. Он шел через двор, где дети играли в разные игры, и так получилось, что натолкнулся на Эписен и Самию, которые крутили хулахуп. Клод на мгновение замер и пронзил дочь взглядом, исполненным ненависти. Хулахуп упал. Клод пошел дальше.

От Самии не укрылось, что произошло что-то неладное.

– Что это за тип? – спросила она.

– Это мой отец.

– Твой отец?

Эписен прочла недоверие и возмущение в глазах подруги. Она поняла: наступил важный момент, она обязана объяснить, признаться, рассказать ей все. Самия смотрела на нее в ожидании. Эписен открыла было рот и тут обнаружила, что бессильна. Слова не шли с языка. Это была катастрофа.

Девочка не знала, как все это выразить.

Некоторое время спустя она пыталась себе объяснить, что с ней произошло. Но и задним числом попытка сформулировать ситуацию словами не увенчалась успехом. В свои десять лет Эписен не смогла сказать любимой подруге, что отец – негодяй и что она его ненавидит.

Эписен молчала минуты три. В конце концов Самия дала понять, что не ждет ответа. Они продолжали играть. Дружба их от этого не пострадала, но недоговоренность осталась между ними, как тень.

Улицу Бургонь Эписен сразу же невзлюбила. Она мало чем отличалась от улицы Этьена Марселя, разве что выглядела более чопорно. Эту чопорность девочка приняла за роскошь.

Новая квартира была не больше и не удобнее, чем предыдущая. Трудно было определить, в чем же заключается ее элегантность. Дело было исключительно в словах. Говоря по телефону, Клод старался как бы невзначай вставить: «А вы заезжайте на улицу Бургонь». Или: «Я оставил документы на улице Бургонь».

Когда они жили на Правом берегу, от дома до школы было метров пятьдесят. А теперь ее коллеж оказался в другом округе, и ездить приходилось на метро. Но это была мелочь по сравнению с отсутствием Самии.

Возвращаясь из коллежа, она кидалась к телефону и звонила подруге. Они могли говорить часами. И чем больше говорили, тем больше оставалось невысказанного. Главное, что их теперь объединяло, это ненависть к коллежу. Каждая утверждала, что ее коллеж гораздо хуже, чем коллеж подруги. Они подыскивали самые уничижительные сравнения, сопровождали свои излияния оглушительными воплями, что должно было выражать их обоюдное отвращение.

Преподаватели, конечно же, были монстры, но одноклассники не шли с ними ни в какое сравнение, и подружки наперебой подбирали слова пообидней, чтобы пожаловаться на своих однокашников. В этом соревновании Эписен выходила победительницей, потому что у нее имелся веский политический аргумент: в ее классе учились дети буржуа. Когда она в первый раз употребила это слово, Самия спросила, что это значит. Осознав, что объяснить не так просто, Эписен заявила:

– Это люди, подобные моему отцу.

– Понятно, – протянула Самия, оценивая серьезность проблемы. Подумав, она спросила: – А твоя мама тоже буржуазка?

– Нет, – уверенно отрезала Эписен.

– Получается, что ты полукровка: наполовину буржуазка, наполовину нормальная?

– Нет, я не буржуазка, это точно. Буржуазок легко узнать: они носят на голове ободок, поддерживающий волосы, дорогие и уродливые шмотки и не дают соседу по парте списывать.

Однажды вечером Клод заметил, что в новой квартире телефонные счета выросли в двадцать раз.

– Это что, твоя дочь болтает по телефону, вместо того чтобы заниматься?

– Она очень скучает по Самии.

– А почему она не может найти себе новых подружек?

Доминика поняла, что́ он имеет в виду, но не захотел произнести: «левобережных подружек».

Когда Эписен попросила разрешения пойти ночевать к Самии, мать ее не отпустила:

– Это очень далеко, дорогая. А тебе завтра утром в коллеж. А Самия не может прийти к нам переночевать?

На этот раз аргументы против выдвинула Эписен:

– Это далеко от ее дома, и потом, у нее тоже завтра школа.

– У меня такое впечатление, что ты не хочешь нас знакомить. Надеюсь, ты меня не стыдишься?

– Что ты, мама, нет, конечно!

Стыдилась она отца.

Самия часто назначала встречи после занятий в кафе на улице Тикетон. Когда они виделись, это были нескончаемые объятия, а при расставании – непременные слезы.

– Вот видишь, Сену всякий раз перехожу я, – сказала Самия. – Так что это я Орфей.

– Тогда доставай свою лиру и спой мне песню.

На уроке истории Эписен узнала, что Берлин в одну ночь был разделен надвое и что его жители навсегда потеряли половину своих друзей. Она рассказала это по телефону Самии и заключила:

– Если я тебя потеряю, я умру.

– Как такое может произойти? – удивилась та.

Они еще не знали, что этот вопрос запустил механизм судьбы.

Однажды днем Клод по каким-то причинам работал дома. Зазвонил телефон. Эписен бросилась к аппарату, но отец ее опередил.

– Алло! А, это Самия, дочка марокканского бакалейщика… Как, неужто твой отец не бакалейщик? Разве такое бывает, чтобы марокканцы во Франции были не бакалейщиками, а кем-то еще? Погоди, дочь тут рядом, сейчас я дам ей трубку.

– Привет, Самия, – промямлила Эписен.

– Привет, – ответил чужой ледяной голос.

Молчание в трубке. Потом:

– Знаешь что? Я больше никогда не буду тебе звонить. Может, ты и не носишь ободка на голове, но все же ты буржуазка.

В трубке послышались короткие гудки. Эписен хорошо знала Самию и понимала, что та не переменит решения. Она посмотрела на календарь и подумала: «Сегодня 19 ноября 1985 года. Это день моей смерти. Мне одиннадцать лет».

Была бы она обыкновенной девочкой, она бы пришла к отцу и выкрикнула, до какой степени она его ненавидит. Или бы пожаловалась матери. Но Эписен сдержала крики, накрепко замкнула свое сердце и легла на кровать, чтобы превратиться в бесчувственную статую.

Она вспомнила тот июньский день, когда Самия увидела ее отца и ждала объяснений. И вот теперь слова, которые она должна была произнести тогда, сформулировались, но замерли на ее сомкнутых губах.

– Мой отец – монстр. Он ненавидит меня с самого рождения. Он до сих пор не убил меня, потому что это запрещено законом. Но он придумывает другие способы меня уничтожить. Чего он не знает, это что я тоже его ненавижу. Я ненавижу его гораздо сильнее, чем он меня. И настанет день, когда, сама не знаю как, я его убью.

Если бы она сказала все это тогда, в июне, Самия бы все поняла и не отринула бы ее теперь. Так Эписен открыла, что можно умереть оттого, что ты вовремя не произнес спасительного слова.

Доминика слышала весь телефонный разговор, но не осмелилась вмешаться. Она поспешила в комнату дочери.

– Твой отец пошутил.

– Правда? И что, было смешно?

– Просто у него юмор специфический.

– Самии смешно не было. Она больше не хочет со мной разговаривать.

– Но она же твоя подруга. Она поймет.

– Ничего она не поймет. И я не понимаю.

– Давай я ей позвоню?

– Она повесит трубку.

– Может, я позову отца?

Эписен посмотрела на мать с досадой. «Я люблю маму, а она любит отца. Как сложна жизнь», – думала она.

– Мне нечего ему сказать, мама. Я только что потеряла мою единственную и любимую подругу. И это сделал он.

Когда Доминика вышла, Эписен вспомнила те блаженные времена, когда она верила, что отец ничего не значит. Как же она ошибалась! Теперь правда предстала перед ней во всей своей неприглядности. Отец – это была дверь в жизнь: хочешь войти или выйти – получи пропуск. Если отец подонок, то дверь закрыта наглухо.

«Мне одиннадцать лет. Еще семь лет гнить в этой тюрьме. Как же я это выдержу?»

Вместо ответа леденящий холод завладел ею. Есть такая рыба – называется латимерия или целаканта, – она обладает способностью умирать на несколько лет, пока ее биотоп враждебен; когда условия обитания становятся благоприятными, рыба оживает. Сама того не ведая, Эписен применила метод выживания, свойственный целакантам. Она совершила символическое самоубийство, как будто взяла себя в скобки. Это незаметное для окружающих умирание случается гораздо чаще, чем мы предполагаем. Поскольку никто не понимает, что это такое, временную смерть принимают за признаки надвигающегося переходного возраста.

Поскольку дочь удалилась от мира, на сцену вышла мать. Она явилась к мужу и, набравшись храбрости, заговорила с ним:

– Ты знаешь, из-за тебя Эписен потеряла свою единственную подругу…

– Из-за моей шутки?

– Самия восприняла ее очень болезненно.

– Она дура.

– Ей одиннадцать.

– Ну, если она из-за такой ерунды готова бросить нашу дочь, то туда ей и дорога.

Доминика совсем запуталась. Теперь она не знала, что и думать, и допускала, что, возможно, муж прав. Клод же почуял, что победа близка, и предложил:

– Дорогая, это все детские глупости, они нас не касаются. Давай-ка лучше я свожу тебя к Шанель.

«Дорогая»! «Шанель»! Как давно не слышала она этих волшебных слов! Колдовство, про которое она и думать забыла, вновь расставило ей свои сети. И она решила ухнуть в этот омут и ни о чем не думать.

В бутике Шанель Клод сам выбирал для жены костюм. Продавщицы демонстрировали ему модели новой коллекции, и всякий раз, выходя из примерочной, Доминика чувствовала на себе сверлящий мужнин взгляд. Он вызывал у нее дрожь.

Если бы она догадалась заглянуть поглубже в глаза Клоду, то различила бы там некую тень. Но она настолько изголодалась по его любви, что предпочитала ни о чем таком не думать.

– Ты сохранила свою девичью фигуру, дорогая. Все тебе к лицу.

Тот хам, что двенадцать лет назад упрекал ее за худобу, куда-то делся. Теперь это снова был притягательный, обольстительный молодой человек, в которого она когда-то влюбилась. Она совершенно не понимала, что происходит, и только радостно смеялась.

– Ты настолько хороша собой, что я не могу ограничиться одним костюмом. Барышни, мы берем красный, черный и еще тот, в мелкую клеточку.

Пока продавщицы суетились, упаковывая покупки, Клод заметил, как мечтательно жена смотрит на полки с духами.

– И добавьте к этому флакон «Шанель номер пять», – заявил он.

Тут Доминика разрыдалась.

– Прости меня, это смешно, – лепетала она, улыбаясь сквозь слезы и не замечая раздражения мужа.

Началась новая жизнь. Теперь они выходили почти каждый вечер.

– Я хочу, чтобы Париж оценил твою красоту, – говорил Клод.

Доминика наслаждалась тем, что она принимала за возврат любви. От ужинов в ресторанах она не получала большого удовольствия, зато ее опьяняло сознание, что муж старается ее всем показать. И она подставляла себя под светские взгляды, упиваясь новой эротической игрой: заставлять того, кого она любила, ею гордиться. Далеко позади остались тоскливые времена улицы Этьена Марселя, когда муж запрещал ей в обществе открывать рот. В те времена выйти в свет означало для нее лишь исполнение долга и унижение. Как только она собиралась что-то сказать, Клод выстреливал в нее взглядом. Теперь же он изо всех сил привлекал к ней всеобщее внимание.

«Что происходит? – размышляла Доминика. – Наверное, дело в том, что ему стукнуло сорок». Когда-то она с ужасом думала, что будет, когда они оба достигнут этого рубежа. Как же она ошибалась! Впервые в жизни у нее было чувство, будто она живет полноценной жизнью. Дочь – самостоятельная, умница, следить за ней не надо. Муж избавился наконец от страхов, связанных с долгим и трудным становлением фирмы, и теперь смаковал свой триумф, разделяя его с женой, которая тоже избавилась от своих страхов.

Что для нее раньше значила цифра сорок? Карантин, сорок дней, в течение которых нельзя общаться с инфицированными больными. Этакая опасная зона, огороженная красно-белыми лентами. И вдруг цифра сорок открылась ей совсем с другой стороны: в сорок лет пожинаешь плоды своих трудов. Она смотрела на себя в зеркало – на лице ни морщинки, точеная фигурка, в глазах – какой-то новый блеск, блеск доверия.

Теперь Клод посвящал ее в свои планы и просил о помощи. Она была в восторге. Как-то он сказал ей, что ему надо завязать деловые отношения с неким месье Клери, крупной шишкой, директором одной из самых крупных фирм в области электроники. По причинам, которых Доминика не понимала, установление этих отношений сулило ее мужу небывалый карьерный взлет.

– Он неприступен, – посетовал Клод. – Я записался в его спортивный клуб, но он ни разу там не появился. Проникнуть в круг его общения выше моих сил.

– Но ведь ты стоишь во главе «Терраж-Париж» больше десяти лет. Разве ты не можешь просто позвонить ему и пригласить на ужин?

– Увы, нет, дорогая моя. Семейство Клери – это современный аналог салона Германтов у Пруста. Любопытная деталь: у этого человека имеются три дочери, которые ходят в тот же коллеж, что и наша Эписен.

– А как их зовут?

Клод открыл «Who’s Who».

– Элеонора родилась в семьдесят втором, Каролина – в семьдесят третьем.

– Жаль, что они не ровесницы Эписен.

– Что это меняет? Наша дочь все равно нелюдимка.

– Я не об этом, – сказала Доминика, сверкнув глазами. – Я думаю о родительских собраниях, которые дают возможность познакомиться. Слушай, через две недели у нас будет День открытых дверей, где родители любых классов могут пообщаться со всеми преподавателями коллежа. Мать девочек наверняка воспользуется этой возможностью. Ведь она существует на свете, мадам Клери?

Клод снова заглянул в «Who’s Who».

– Существует. Во всяком случае, не числится ни умершей, ни разведенной.

– Если я подружусь с мадам Клери, тебе это поможет?

– Это было бы превосходно! Ты считаешь, это осуществимо?

– В прошлом году – я, правда, не особо обратила на это внимание – мне показалось, что собрание родителей больше походило на светский раут. Дамы соперничали в элегантности туалетов, стараясь затмить одна другую. Надо и мне в этот раз расфуфыриться.

Сообщники расхохотались.

Доминика осведомилась у дочери, есть ли общие преподаватели у пятых, четвертых и третьих классов.

– Да, полно, – отвечала Эписен. – История, математика, латынь.

– А ты не знаешь, случайно, Элеонора Клери из третьего и ее сестра Каролина из четвертого, они выбрали классическое направление?

– Ма, я не знаю даже, как зовут моих одноклассников. Откуда мне знать про старшие классы?

Доминика вздохнула. В двенадцать лет ее дочь была не более общительна, чем старик-отшельник в пустыне. Меж тем ее школьные результаты не снижались. Разрыв с Самией произошел больше года назад. Но Эписен не в состоянии была переключиться на что-нибудь другое.

– А нет ли в «Who’s Who» фотографии мадам Клери? – спросила Доминика у Клода.

Нет, фотографии не было.

– Не страшно. Как-нибудь разберусь.

В день родительского собрания Доминика оделась как для ужина в ресторане и, с трудом сдерживая волнение, отправилась в коллеж. На дверях аудиторий были написаны имена преподавателей, их предмет и номера классов, в которых они ведут занятия. Перед каждой дверью стояла очередь. В очереди к преподавателю истории в пятых, четвертых и третьих классах Доминика заметила женщину своего возраста, одетую невероятно элегантно, но без нарочитости. Она ни на кого не смотрела, уютно кутаясь в свое одиночество. Доминика подобралась к ней как можно ближе. «Если Клери – это сегодняшние Германты, то герцогиня у меня в руках», – подумала она.

Поискав предлог с ней заговорить, она нашла самый что ни на есть дурацкий:

– Это очередь к месье Дассону, верно?

– Да. Но он такой медлительный!

– У меня дочка в пятом.

– А у меня две: в третьем и в четвертом. Я постараюсь долго его не задерживать.

– Не знаете, что он за человек?

– Зануда, но не вредный. В прошлом году он перевел-таки мою Элеонору, несмотря на ее… как бы это выразиться… убийственные оценки.

«Это точно она», – радовалась в душе Доминика.

– Простите, я не представилась. Я мама Эписен Гийом.

– А я – мать Элеоноры и Каролины Клери. Так вашу дочь зовут Эписен?

– Да, в честь Бена Джонсона, современника Шекспира.

– Это необыкновенно.

В этот момент какая-то дама влезла в разговор, демонстративно игнорируя Доминику:

– Вы знаете, что у нас возникли колоссальные проблемы с вечеринкой двадцать восьмого числа.

Доминика посторонилась, не желая вмешиваться в то, что ее не касалось. Ей хотелось убить эту даму, которая болтала с мадам Клери до самого момента, когда та вошла в кабинет.

«Все насмарку», – подумала Доминика.

Выйдя от говорливого историка, который никак не мог поставить точку, она повсюду искала взглядом мадам Клери. Поздно: птичка упорхнула.

Покинув коллеж с чувством глубокого разочарования, она поехала домой.

– Ну что? – спросил Клод.

– У меня две новости: хорошая и плохая. Хорошая – это что мне удалось с первых же шагов идентифицировать мадам Клери и заговорить с ней. И все шло хорошо, пока не вмешалась некая дама, которая переключила ее внимание на себя. Я ничего не могла поделать. А потом мадам Клери исчезла. Но за то недолгое время, что мы с ней говорили, между нами возникла симпатия.

– Какая она из себя?

– Ты был прав: это герцогиня Германтская. Прости, дорогой, мне очень жаль.

Он стал нежно ее утешать:

– Да ты же величайшая умница, моя дорогая. Ты ее узнала и ей понравилась!

– Но вообрази: теперь придется ждать год, пока представится следующая возможность. Встречи преподавателей и родителей проходят раз в году.

– В нашем возрасте год и не заметишь, как пролетит.

Клод был прав, школьный год 1986/87 промчался с быстротой светского раута. Однако Доминика не переставала думать о следующей встрече.

Когда в новом учебном году (1987/88) настал День открытых дверей, Доминика испытывала такое напряжение, словно это был вопрос жизни и смерти. Она издалека заприметила мадам Клери в очереди к латинистке и без колебаний обошла всех дам, чтобы подойти к ней.

– Добрый день, мадам.

– Добрый день. А, вы – мама… минуточку… Офелии?

– Нет, Эписен.

– Ну да, конечно, Эписен. Как поживаете?

– Честно говоря, я в затруднительной ситуации. Эписен меня очень беспокоит.

– О! Кому вы это говорите! У моих дочерей оценки хуже некуда.

– Моя-то первая в классе. Но меня очень беспокоит ее психика.

– Ей ведь тринадцать, верно? Ну так ничему не удивляйтесь.

– О, уверяю вас, дело не только в половом созревании. Она будто живет вполсилы.

– Анорексия?

– Нет, не это. У нее нет друзей, и кажется, жизнь в ней еле теплится. Боюсь, что скажет мне мадам Каракала.

– У вашей дочери не идет латынь?

– Напротив, она блестяще успевает по латыни. Но мадам Каракала мне уже звонила, чтобы сказать, насколько она обеспокоена.

– Тоже мне! Как она может вмешиваться в такие вещи?

– Увы, боюсь, что она права, – проговорила Доминика со слезами на глазах – до такой степени ей хотелось убедить свою собеседницу.

Мадам Клери, казалось, была тронута ее волнением.

– Хотите, я вас подожду? – предложила она.

– О! Это было бы так мило с вашей стороны, – без запинки отвечала Доминика, которой в этот момент ничего не стоило изобразить крайнюю степень огорчения.

Когда подошла ее очередь и она открыла дверь аудитории, служившей латинистке местом допроса, ее встретил грозный взгляд мадам Каракала.

– Здравствуйте, мадам. Я – мать Эписен Гийом.

– Нетрудно догадаться! – с металлом в голосе отчеканила латинистка.

– Она что, до такой степени на меня похожа?

– Нет, она нисколько на вас не похожа. Но достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы намного больше заняты своим гардеробом, чем дочерью.

Оторопев, Доминика подумала, что невинная ложь всегда может оказаться пророческой.

– Простите?..

– Эписен – блестящая ученица, одна из лучших, которым мне доводилось преподавать. А вы позволяете ей пребывать в состоянии глубочайшей психической подавленности.

– Объясните, что не так.

– Ваша дочь полностью закрылась от окружающего мира, она ни с кем не общается и ничем не интересуется. В уроке участвует, только когда ее вызывают. Но когда она отвечает, то демонстрирует недюжинные интеллектуальные способности.

– Я знаю, она робка.

– Нет, она не робка. Это не робостью зовется, мадам. Это называется страданием! А вы в это время шляетесь по модным магазинам.

Доминика разрыдалась.

– Самое время поплакать, – презрительно проговорила гороподобная Каракала. – Всего хорошего, мадам, мне нечего добавить к сказанному.

Бедная Доминика вышла из аудитории, пытаясь сдерживать текущие слезы. Мадам Клери ждала ее и сразу схватила под руку, чтобы увести от любопытных глаз. Доминика рассказала ей, какой прием уготовила ей латинистка.

– Это чудовище, а не женщина! – воскликнула мадам Клери. – Уж с ней-то мы не рискуем столкнуться в модных лавочках, там просто не бывает ее размера.

Доминика улыбнулась сквозь слезы.

– Она абсолютно не имеет права говорить с вами в таком тоне.

– К несчастью, она права. Просто она назвала вещи своими именами. А я плохая мать.

– Да нет же, моя дорогая! Быть матерью подростка, переживающего переходный возраст, – задача не из простых. У меня их трое, уж я-то знаю, что говорю.

– Но моя дочь действительно страдает. А я не знаю, что делать, поэтому не делаю ничего.

– Конечно, совершенно не понятно, что делать с этими девчонками, ведь нам не понять их проблем.

Доминика зарыдала пуще прежнего: она чувствовала себя наказанной за то, что начала ломать комедию, чтобы привлечь внимание этой женщины.

– Я не могу оставить вас в таком состоянии. Вы на машине?

– Нет.

– Тогда возьмем такси. Я довезу вас до дома.

Сидя в машине, заплаканная Доминика разоткровенничалась и рассказала своей спутнице некоторые подробности. В частности, про разрыв дочери с Самией два года назад.

– Именно в этот момент Эписен замкнулась в себе. А я отнеслась к ситуации недостаточно серьезно.

– Да. В этом возрасте к большой дружбе относятся столь же серьезно, как к замужеству.

– Вы считаете меня плохой матерью?

– Ни в коем случае. Вы делаете что можете, это видно невооруженным глазом. Можете дать мне ваш номер телефона? У меня дома есть координаты хорошего подросткового психолога.

Доминика послушалась. Это была неслыханная удача. Выходя из такси, она поблагодарила свою новую подругу и попросила обращаться к ней по имени. Мадам Клери в ответ улыбнулась:

– Договорились, Доминика. Тогда я – Рен.

Прежде чем открыть дверь, Доминика постаралась придать своему лицу спокойное выражение. Она вошла в комнату дочери и рассказала, какой прием оказала ей мадам Каракала.

– Толстожопая дура! – взорвалась Эписен, которая терпеть не могла, когда проявляли внимание к ее персоне.

– Скажи, дорогая, это правда, что ты ни с кем в классе не общаешься?

– Я ни с кем не общаюсь, так как мне никто не интересен. Если меня кто-то заинтересует, я буду общаться. Ма, уверяю тебя, все в порядке.

Немного успокоившись, Доминика стала ждать возвращения мужа. Беседуя в такси со своей новой подругой, она опустила обстоятельства, приведшие к разрыву Эписен с Самией, теперь же решила не рассказывать Клоду, к какой хитрости прибегла. Зато призналась, что Рен доставила ее на улицу Бургонь на такси.

– Знаешь, это редкой красоты женщина, – сказала она Клоду. – Держится с большим достоинством, в ней есть что-то царственное. И имя носит царственное, которое ей очень идет: ее зовут Рен.

– Отлично, – отозвался муж с отрешенным видом и, прежде чем обнять жену, добавил: – Вот какая ты у меня заправская интриганка, а я и не знал.

– Я вижу, тебе это не слишком интересно. Но что поделать, чтобы добраться до мужа, приходится начинать с жены. Гарантирую тебе, что рано или поздно нас позовут в гости, – закончила она с пафосом.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, моя дорогая Доминика.

На следующий день она села на диван около телефона и не шелохнулась, пока не раздался звонок.

– Доминика, это Рен, – услышала она. – Как вы?

– Да почти не спала.

– Бедняжка, забудьте эту жуткую Каракалу. Это же не женщина, это дракон. Мне она заявила, что мои дочери, если ориентироваться на уровень их интересов, могут в будущем рассчитывать разве что на работу кассирши в гастрономе на углу.

– Это ужасно, – ответила Доминика, чья мать до замужества как раз и была кассиршей в таком магазине.

– Я нашла координаты того подросткового психолога, про которого говорила вчера.

Доминика записала телефон и, боясь, как бы Рен на этом не завершила разговор, рассказала о своей вечерней беседе с дочерью.

– Это, скорее, обнадеживает, – заключила Рен.

– Не знаю даже. Она ужасно скрытная.

– А вам не кажется, что школьные успехи – показатели понадежней, чем слова Каракалы?

– Я тоже так думала до разговора с ней. Теперь мне стыдно. Сегодня утром я даже не решилась одеться. Так и хожу в пеньюаре.

– Но почему?

– Стоит моему глазу упасть на один из моих костюмов, как я вспоминаю упреки Каракалы, что у меня слишком роскошные туалеты.

Рен расхохоталась.

– Хотите, я приеду и помогу вам одеться?

– Вы серьезно?

Час спустя Рен появилась у дверей квартиры на улице Бургонь.

– Я чувствую себя такой смешной… – проговорила Доминика.

– Бросьте, это забавно. Покажите ваш гардероб.

Доминика открыла шкаф.

– Ну и нечего тут стыдиться, – сказала Рен, изучив коллекцию. – У меня в пятнадцать раз больше туалетов, чем у вас. Мм, какая прелестная юбка! Скорее вечерняя, может быть. О, а вот эти брюки – ровно то, что вам нужно. С ними какой-нибудь простенький черный свитерок… У вас есть что-нибудь подобное?

Рен осталась недовольна тем, что нашла.

– Поехали ко мне. У меня есть кофточка, которая сюда как раз подойдет.

Такси отвезло их на холм Святой Женевьевы[11]. Квартира четы Клери выходила окнами на Пантеон. Доминике показалось, что она проникла в святая святых.

Гардероб Рен занимал отдельную комнату. Там царили роскошь и немыслимый хаос. Царственным жестом хозяйка протянула своей гостье черный льняной топ:

– Я была права: он вам очень к лицу. Теперь он ваш.

– Но вам самой он нужен, – вскинулась Доминика.

– Разумеется. Но вы же не хотите, чтобы я отдала вам вещь, которая мне самой уже не нужна!

Они перешли в гостиную. Держа чашку кофе, Доминика не отрывала глаз от Пантеона.

– Мы живем здесь уже двадцать пять лет, и по-прежнему, как и вас, эта панорама меня завораживает. Две мои старшие пойдут этой осенью в лицей Генриха Четвертого[12], он тут совсем рядом. Мы с Жаном-Луи особо напирали на аргумент близкого соседства, потому что по оценкам наши барышни не проходили.

– А мой муж так просто одержим желанием, чтобы наша дочь пошла в лицей Генриха Четвертого.

– О, она поступит туда без проблем, с ее-то отметками. Ах, если бы наши дочери могли подружиться, мы были бы просто счастливы. У моих нет никаких проблем с общением. Зато учеба их абсолютно не интересует.

– Наши дочери никогда не станут подругами, – печально заметила Доминика.

– Почему вы так считаете?

– Потому что подругами становимся мы с вами. И если они встретятся, то, скорее всего, возненавидят друг друга.

– Интересная теория. Надо будет ее проверить.

На следующий день Доминика привезла дочь пить чай к своей новой подруге. Рен вздрогнула, увидев Эписен.

– Как она похожа на вас! – поспешила она заверить Доминику, от которой не укрылось ее изумление. – Здравствуй, Эписен.

– Она в большей степени похожа на своего отца.

Пока им подавали чай, девочка с нескрываемым любопытством оглядывалась по сторонам. Но особенно ее внимание привлекала хозяйка дома: она не таясь пожирала ее глазами. Однако стоило в гостиную войти трем барышням, Эписен вновь спряталась в свою скорлупу.

Доминика же пришла в восторг:

– Три верные копии своей матери!

И действительно, Флоранс шестнадцати лет, Элеонора пятнадцати лет и Каролина четырнадцати были одна другой краше и свежей. Они постарались заманить Эписен в свои комнаты, но натолкнулись на глухую стену отказа. Девушки не стали настаивать и упорхнули стремительным вихрем.

– Ваша теория подтверждается, – заметила Рен.

Начался самый необыкновенный год в жизни Доминики. Ее дружба с Рен с каждым днем крепла. И чем больше подруга выказывала ей свое доброе отношение, тем больше расточал ей комплименты собственный муж.

Почти каждый день Доминика проводила с Рен и почти каждый вечер рассказывала мужу, чем они были заняты в течение дня.

«Как это мило с его стороны, что он слушает меня с таким интересом! Не знаю уж, чего такого находит он в наших развлечениях», – думала Доминика. Но в то же время она не говорила ему самого для него главного, чего он ждал. А с Доминикой произошло то, что ярче всего окрашивает обыденное существование: она была обольщена. Клод тоже обольстил ее когда-то, и ей безумно это понравилось; тогда это продлилось несколько дней. С Рен обольщению не было конца.

Новая подруга обладала талантом очаровывать всех. Было совершенно очевидно, что это не сумма приемов. В ее очаровании было что-то магическое и в то же время совершенно естественное, что давалось Рен без усилий. Когда, после вылазки в город, женщины возвращались в квартиру на холме Сент-Женевьев, хозяйка откупоривала бутылку шампанского, говоря при этом, что «Deutz» – ее любимый чай. Пузырьки игристого вина снимали последние оковы сдержанности, и Доминике чудились искры, вылетающие из уст подруги. Она позволяла пузырькам и искрам проникать в мозг и смаковала пьянящее головокружение.

Как рассказать это Клоду? Да слов не хватит передать такое блаженство. Кроме того, он мог неправильно ее понять и увидеть что-то извращенное там, где она не видела ничего, кроме симпатии и глубокого взаимопонимания, – она была в этом совершенно убеждена.

В придачу ко всему каждое утро она просыпалась в радостном предвкушении встречи с Рен и возвращалась вечером домой, сгорая от нетерпения броситься в объятия мужа и разделить с ним свое счастье.

Единственная тень, омрачавшая этот идиллический пейзаж, было полнейшее безучастие дочери.

– Не беспокойтесь, это у нее возрастное.

– Однако ни вы, ни я не были такими в четырнадцать лет.

– Ни вы, ни я не имели по латыни 19 из 20. И 18 из 20 по математике. И 17 из 20 суммарно по всем предметам.

Доминика легко давала себя убедить. Ей хотелось сполна наслаждаться всем, что неожиданно подарила ей судьба. А как любила она конфиденциальные признания Рен! Хозяйка дома рассказывала ей, как это тяжко – давать такое количество приемов.

– Жан-Луи считает, что, когда приглашаешь к себе, это гораздо шикарнее, чем звать людей в ресторан. Он, конечно, прав, но что это за мука! Мне, разумеется, помогают, но все равно это сущее наказание. Надо поддерживать со всеми беседу, изображать, что ты на седьмом небе от счастья, когда видишь перед собой смертельно скучных знакомых. Не выгонять их, а продолжать улыбаться и ворковать, даже если умираешь от желания уйти к себе и рухнуть в кровать. А в качестве компенсации за эти страдания ты получишь приглашение на точно такой же светский раут к ним домой. Вот плата за мою сладкую жизнь.

– Насколько я могу судить, вы великолепно справляетесь со своей ролью.

– Что это меняет? Можно возненавидеть то, в чем ты ас.

Однажды Клод выразил неудовольствие по поводу рассказа жены:

– Эта твоя Рен просто лицемерка. Так расписывать свои приемы – и ни разу тебя не позвать! Вынужден напомнить, что, когда я рассказал тебе про Клери – а было это больше двух лет назад, – я предполагал проникнуть в его круг.

– Ну так именно это я и делаю.

– А меня когда пригласят? Это перестает быть смешным.

Доминика побледнела. Это была правда. Ей сделалось не по себе оттого, что к Рен можно предъявлять какие-то претензии. И к ней самой тоже. Ведь она давным-давно забыла, что дружба эта понадобилась для того, чтобы помочь мужу.

На следующий день она хотела было с порога начать деликатный разговор, но это оказалось невозможным: Рен встретила ее с каким-то особым воодушевлением.

– У вас есть права? – спросила она, едва Доминика вошла в дверь.

– Есть… Но я много-много лет не водила.

– Говорят, этот навык не забывается. Я водить не умею, а права получила в качестве бонуса к машине. Пошли!

Рен увлекла подругу на подземную стоянку и указала ей на ярко-красный «мини-купер».

– Прелестная машина! – воскликнула Доминика.

– Вам тоже нравится? Она – ваша.

– Вы шутите!

– Отнюдь. Муж подарил мне ее на нашу первую годовщину свадьбы. Я никогда на ней не ездила. Я переписала документы на ваше имя: теперь хозяйка вы.

– Но ваш муж будет в ярости.

– Он даже не помнит, что подарил ее мне. Так давайте попробуем?

Как от такого откажешься? Едва справляясь с волнением, Доминика села за руль. Рен – на место рядом с водительским. Она протянула подруге ключи. Доминика тронулась с места и постепенно начала вспоминать привычные жесты. Вспомнила, как любила ездить. Она осторожно выехала из подземного гаража и съехала с холма вниз на бульвар. Рен была в восторге:

– Вы отлично водите!

– Пока что я никак в себя не приду. Мне всегда говорили, что ездить по Парижу – безумие.

– Конечно безумие! Но я обожаю!

– Куда вы хотите ехать?

– Куда глаза глядят. Главное – чтобы быстро!

Доминика рассмеялась. Она выехала на набережную Сены, попробовала прибавить скорость и тоже почувствовала приятное головокружение. Какой же молодой она себя ощущала! Даже в восемнадцать лет она не испытывала такого воодушевления.

Вернувшись в подземный гараж, искательницы приключений посмотрели друг на друга сияющими от счастья глазами.

– Спасибо вам, Рен! – воскликнула Доминика, обнимая подругу.

– Это вам спасибо. Я не припомню таких счастливых часов со времен лицея.

Напоминание о лицее заставило Доминику вспомнить, о чем она собиралась сегодня просить.

– Рен, я тем более смущена вашим подарком, что у меня к вам очень деликатная просьба.

– Я вас слушаю.

– В общем… Вы будете надо мной смеяться… Мне бы очень хотелось, чтобы вы пригласили меня на один из ваших приемов.

Рен округлила глаза:

– Вот уже два месяца, как я рассказываю вам, до чего это скучно.

– Я мечтаю однажды пережить эту скуку вместе с вами.

– Вы самая странная женщина из всех, кого я знаю. И потом, я не могу вас пригласить без мужа.

– В этом состоит главное затруднение?

– Да нет.

На какую-то долю секунды Доминика заметила тень, промелькнувшую в глазах подруги. «Это потому, что я как будто ей в укор», – решила Доминика.

– Ключи от машины у вас. А вот ключи от гаража. Можете брать «купер» когда захотите.

– Благодарю, благодарю, моя дорогая, – твердила Доминика, не в состоянии свыкнуться с этим новым статусом. – Но мне нравится ездить вместе с вами. Мы ведь поедем снова кататься?

Рен заверила ее, что непременно. Однако ее радость внезапно угасла. Она заглянула в свой ежедневник.

– Двадцать шестого января вы свободны?

– Да!

– Вы сможете мне потом подтвердить, что ваш муж тоже сможет?

– Я прямо сейчас могу подтвердить, что сможет.

Ответ явно не понравился Рен.

– Простите меня. Мой каприз вам явно не по душе, вас это раздражает.

– Вовсе нет. Мне кажется забавным вместе оказаться на чопорном приеме в роли дрессированных супруг.

Было 16 декабря. Близилось Рождество. Мысль, что она не увидит подругу в праздничные дни, огорчила Доминику, которая не заметила, каким иронично-горьким тоном Рен произнесла свою фразу.

Когда она объявила Клоду новость, лицо его озарилось неожиданной радостью победы. Доминика отнесла это на счет комплекса социальной неполноценности, который она в нем подозревала. Почему эта глупая черта казалась ей столь трогательной?

– Молодец, моя дорогая! Какая у нас с тобой сложилась классная команда.

Такого рода похвала потрясла Доминику до глубины души.

В начале января подруги вновь встретились. Рен казалась менее легкомысленной, чем прежде. Грядущий раут явно ее чем-то беспокоил.

– Нас будет слишком много для классического ужина. Я устрою шведский стол.

– Великолепная идея.

Почему-то Доминике казалось, что Рен смотрит на нее как на дурочку. Она не решалась сказать ей, что будет счастлива представить своего мужа светскому обществу. И что муж будет на седьмом небе от счастья.

– Что я могу вам принести, что доставило бы вам удовольствие?

– Да ничего.

– Но я же не могу прийти с пустыми руками.

– Ну тогда цветы, – сказала Рен, пожав плечами.

Клод, которому Доминика рассказывала все подробности грядущего вечера, заявил, что сам выберет цветы для хозяйки дома.

Когда настал желанный вечер, Доминика надела юбку, которая так понравилась Рен, а сверху – черный льняной топ, подарок подруги.

– Ты ослепительна, дорогая, – одобрил ее костюм муж.

Доминика решила, что час ее славы настал, и глаза ее засияли.

Такси домчало их до площади Пантеона. Клод казался очень взволнованным. Доминика похвалила букет пунцовых камелий, которые он выбрал в подарок.

Мажордом забрал их пальто и провел в гостиную. Рен встала им навстречу:

– Добрый вечер, Доминика. О, какие замечательные камелии! Благодарю!

– Добрый вечер, Рен. Позвольте мне представить вам моего мужа. Это Клод.

Они поздоровались с подчеркнутой вежливостью. Жан-Луи просто подошел пожать ей руку. Доминика видела его впервые и нашла сногсшибательным. Затем Жан-Луи пожал руку Клоду, но сделал это с безучастным видом, который легко было принять за холодность.

Им подали по бокалу шампанского «Deutz» розлива «Amour».

– О, это же лучшее в мире шампанское! – воскликнула Доминика.

Жан-Луи улыбнулся ей, как несмышленому ребенку. У Доминики возникло подозрение, что она сказала глупость.

Рен представила ее другим гостям, и Доминика смело приняла участие в беседе. Эти люди казались ей очаровательными, она была горда тем, что встретилась с ними. За разговором она не сводила глаз с подруги. До чего та была хороша собой! На ней было пунцовое бархатное платье, подчеркивающее идеальные формы. Свои роскошные волосы она распустила, и они ниспадали до пояса. А с какой легкостью и приветливостью она обращалась с каждым: как будто в этом был смысл ее жизни. Она умела быть обворожительной и непринужденной, но обязательно полной внимания; она чередовала серьезность и игривость – в зависимости от того, о чем шла речь.

«Браво, Рен! Ваш вечер удался», – думала Доминика. Потом она отыскала взглядом мужа и сникла – такой у него был фальшивый вид. По всему было видно, что он не привык к светским раутам. Она хотела было броситься ему на помощь, но вовремя одумалась. В конце концов, ей удалось устроить ему вечер его мечты, с этим она справилась, так пусть теперь он сам сделает что-нибудь, чтобы вечер стал волшебным.

В этот момент позвали к столу. Вместо эпатажных закусок типа икры или фуа-гра хозяева предпочли традиционные блюда, поражающие своей простотой: пармская ветчина, которой официанты с готовностью наделяли желающих, огромная моцарелла, от которой каждый отрезал сам и поливал уже в тарелке оливковым маслом, артишоки по-римски. Доминика была в восторге от этого искусства сочетать простоту и роскошь.

Дегустируя блюда, она, увлеченная беседой с какой-то смешной пожилой дамой, вдруг боковым зрением заметила, что не видит больше подругу. Ее это встревожило. Она было направилась к столу, чтобы взять еще деликатесов, но, оглядевшись, обнаружила, что Рен в гостиной нет.

«Может, ей сделалось нехорошо и она ушла к себе?» – мелькнуло в голове.

Она тихонько выскользнула из комнаты и прошла в гардеробную, смежную со спальней. Оттуда она услышала голос Клода и замерла на месте.

– Ты знаешь, что на языке цветов символизирует красная камелия? «Вы самая прекрасная на свете». Самая прекрасная на свете – это ты.

– Очень мило с твоей стороны. А не вернуться ли нам в гостиную? Я боюсь, ты еще не все попробовал.

Доминику это «ты» совершенно выбило из колеи. Рен говорила «ты» только мужу и детям.

– Я не голоден, ты это знаешь.

– Я не сразу поняла, что ты – это ты. Мало ли на свете людей, которых зовут Клод Гийом. Когда я встретила твою жену, то нашла повод побывать у вас дома. Но не обнаружила ни малейшего следа твоего присутствия. А потом я познакомилась с твоей дочерью. Тут уж никаких сомнений не осталось. Она невероятно похожа на тебя.

– М-да, это так.

– Твоя карьера меня впечатляет. Молодец! Я тобой горжусь.

– Двадцать лет назад ты не могла и предположить, на что я способен.

– Ты был тогда большим вопросительным знаком.

– Которому ты ответила «нет».

– Какая разница? Ты создал свою жизнь, и она прекрасна.

– Это не моя жизнь. И это не я.

– Что ты такое говоришь?

– Когда двадцать лет назад ты меня бросила, я решил показать тебе, насколько ты ошиблась. И я создал свою блестящую жизнь из ничего.

– Пытался взять реванш?

– Нет, это была месть.

– Не понимаю.

– Чтобы не терять тебя из виду, я стал богатым и влиятельным человеком. Ты вышла замуж, и я тоже женился. Ты родила ребенка, и я тоже. Мне тоже хотелось бы троих, но это оказалось невозможно.

– По правде говоря, для этого нужны двое.

– Нет, я выбрал себе жену, которая практически не существует.

– Доминики не существует?

– Ну да, это пустое место. В моей игре она всего лишь пешка. Я выбрал ее потому, что она достаточно красива, чтобы играть роль светской дамы, и закомплексована настолько, что управлять ею проще простого.

– Уверяю тебя, ты очень сильно ошибаешься на ее счет.

– Даже если я ошибаюсь, это не имеет никакого значения. Про нее я могу сказать то же, что уже сказал про свою жизнь. Это не я. Моя работа – это не я. Мой брак – это не я. Меня нельзя свести к тому, что я имею.

– А твоя дочь – это тоже не ты?

– Ты права, это и есть больное место. Я всего добился, но не испытывал при этом никаких эмоций, потому что я – не это, это не я. Любые, самые мелкие мои действия были весточками, адресованными тебе. А потом родилась дочь, и это был удар. Почему-то, сам того не сознавая, я ожидал, что дочь будет похожа на тебя. Но она не только ничем не напоминает тебя, оказалось, что она как две капли воды похожа на меня.

– Она, кроме того, похожа на свою мать.

– Поскольку ее мать для меня не существует, это сходство меня нимало не трогает. А вот сходство со мной очень сильно раздражает. Дочь – это мой провал: мне не удается относиться к ней без эмоций.

– Но все же, я думаю, ты ее любишь.

– Я ее ненавижу! Не могу даже объяснить тебе, до какой степени.

Повисла пауза.

– Да ты просто чудовище, Клод! Двадцать лет назад ты был приятным молодым человеком. Я не понимаю, что с тобой произошло.

– Что произошло? Ты меня бросила.

– Какая связь между тем, что я тебя бросила, и теми ужасами, что ты тут рассказываешь?

– Это моя месть.

– И в чем состоит твоя месть?

– Ты уехала с Жаном-Луи, потому что он обещал тебе королевскую жизнь в Париже. Я хотел тебе доказать, что и я мог бы дать тебе то же самое. Только со мной у тебя была бы еще и любовь.

Рен расхохоталась:

– Любовь? С тобой? С чудовищем, только что признавшимся в кошмарных вещах?

– Ты ушла от мужчины, которого любила, к другому, которого не любила.

– Кто сказал тебе, что я не любила Жана-Луи?

– Но ты не говорила, что любишь.

– Я не обязана делиться с кем-либо такими вещами.

– Ты сказала, что выходишь за него ради его карьеры и положения в обществе.

– По отношению к тебе это было проявлением снисхождения. Чтобы тебе легче было меня возненавидеть, а потом забыть.

– Но случилось обратное.

– Откуда мне было знать, что ты до такой степени ненормальный? Я чувствовала, что в тебе что-то не так, но не подозревала, что это так серьезно. Как же я была права, что ушла от тебя!

– Двадцать лет назад ты меня любила. Не говори, что этого не было.

– Я любила тебя. Но никогда не хотела создать с тобой семью. Я не чувствовала с тобой близости.

– Ты скоро заявишь, что бросила меня, потому что предвидела, во что я превращусь.

– Мне не в чем оправдываться. Я не обязана была вечно оставаться с тобой.

– Но ты сломала мне жизнь.

– И что же мне было делать? Жертвовать собой?

– Посмотри, кем я стал.

– Когда я узнала, какую карьеру ты сделал, я пришла в восторг. Теперь я нахожу, что все, что ты сделал, – мерзко.

– Это твоих рук дело.

– Глупости.

– То, что я сделал, я сделал для тебя.

– Это было сделано вопреки мне.

– Да, это правда.

– А твоя жена в курсе?

– Нет, разумеется. Но и ты не разыгрывай святую невинность. Ты ведь ей ни в чем не призналась.

– По правде говоря, я долго не могла понять, кто ее муж. А когда поняла, было уже поздно.

– Просто ты тоже искала встречи со мной.

– Если бы я хотела встречи с тобой, я бы тебе позвонила. А я не звонила. И знаешь почему? Я боялась потерять дружбу Доминики. Я дорожу нашими отношениями.

– Брось своего мужа и давай уедем вместе.

– Ты полагаешь, я горю желанием уехать с тобой?

– Я тебя знаю. Ты такая же, как и я. Отшлифовала светские манеры, стала светской дамой, но в глубине души ты похожа на меня. У тебя ведь нет ни стыда ни совести. Вспомни, как ты разделалась со мной двадцать лет назад. И это – ты. Женщина, способная на такой цинизм, способна на все. Поступи с Жаном-Луи, как ты поступила со мной.

– Чего ради? Чтобы жить с психопатом?

– Мне наплевать, что ты видишь во мне психопата. Никто никогда более убедительно не доказывал свою любовь, чем это сделал я – для тебя.

– И ты называешь любовью месть человеку, которого любил? Особенно учитывая избранный тобой способ отомстить. Древние жертвовали детей богам, чтобы усмирить их гнев. Ты пожертвовал двумя людьми, пожертвовал своей дочерью, но это даже на малую толику не усмирило твоего не знающего удержу гнева. И ты утверждаешь, что это преступление доказывает твою ко мне любовь? Все твои действия доказывают только одно: на самом деле ты монстр! Ты говоришь: «Это не я». Ошибаешься! Это именно ты, и только ты – во всей своей красе.

– И ты – такая же, как я.

– Нет, я не такая. Доказательство – я люблю своих дочерей, и твою тоже люблю. Как можно не любить такую замечательную девочку?

– Прекрати. Моя дочь была первым знаком, что я ошибся. Твоя реакция – это всего лишь твоя реакция.

– Ты даже на мгновение не можешь допустить, что твоя дочь – самостоятельная личность и живет собственной жизнью? Ты видишь в ней лишь знак своей неудачи? Да ты просто умалишенный!

– Зато я не лицемер. Да, я ненавижу свою дочь.

– Похоже, что ты даже гордишься своим признанием.

– Я горжусь тем, что ничего не скрываю от женщины, которую люблю. Я понял, что партия проиграна. Не важно, я доиграю до конца. Если надо собственными руками убить мою дочь, чтобы доказать тебе, на что я способен ради тебя, я сделаю это.

Эта фраза подействовала на Доминику, которая до сих пор слушала без ужаса, как электрошок. «Будь у меня оружие, я застрелила бы их обоих, а потом выстрелила бы в себя», – размышляла она. Но тут вдруг до нее дошло, что главная ее задача – спасти Эписен.

Она бесшумно вышла из гардеробной, проскользнула в вестибюль и обратилась к мажордому:

– Попросите за меня прощения у мадам Клери. Мне нездоровится.

Забрав пальто, она спустилась в подземный гараж, села за руль «мини-купера» и на четвертой скорости домчалась до улицы Бургонь. Эписен была занята тем, что читала «Илиаду» в двуязычной версии.

– Моя дорогая, мы уезжаем отсюда навсегда. Возьми с собой самое необходимое.

Девочка отреагировала так, как будто ждала этой фразы долгие годы. Она бросила в рюкзак немногочисленные вещи, напоминавшие о Самии, двуязычную версию «Илиады» и заявила, что готова.

Доминика переоделась.

– Поехали. Я припарковалась во втором ряду.

– У тебя что, машина?

– Потом объясню.

Как только они выехали на автостраду, Доминика объяснила, что жить они теперь будут в Бресте.

– Папа? – просто спросила Эписен.

– С ним покончено. Есть еще одна женщина.

По выражению нестерпимой боли на лице матери Эписен поняла, что этой темы лучше пока не касаться.

– Мы едем к моим родителям. Наконец-то ты увидишь своих бабушку и дедушку.

– Это моя давняя мечта! – воскликнула Эписен.

Доминика подумала, сколько раз она отказывалась погостить у родителей, потому что Клод со своими социальными комплексами заставлял ее скрывать, из какой она среды.

«И почему я его слушалась?» – недоумевала Доминика.

По дороге ей пришлось один раз остановиться, чтобы заправиться и подкачать шины. Ни мать, ни дочь не чувствовали усталости. У Эписен даже возникло чувство, что она очнулась от многовекового сна. Если бы не подавленное состояние матери, радости ее не было бы предела: уехать от отца – какое счастье! А сознание того, что они едут на край света, наполняло ее ликованием.

– Ты хорошо водишь, ма. Я даже не знала, что у тебя есть права.

– Я и сама про это забыла.

В шесть утра они уже были в Бресте. Доминика припарковалась возле дома родителей. В окнах горел свет. Эписен бросилась в объятия бабушки и дедушки, которые не могли поверить своим глазам.

– Какая же ты, деточка, хорошенькая!

Доминика обняла родителей и разразилась слезами. Воцарилось молчание, никто ничего не спрашивал.

– Вы с мамой будете жить здесь, – распорядился дед.

27 января 1989 года – это была пятница.

– Поеду искать работу, – заявила Доминика.

– А ты не хочешь прилечь отдохнуть, дорогая? – предложила мать.

– Я все равно не засну.

Когда она села за руль и поехала в город, Эписен спросила бабушку, в какой коллеж ходила мама.

– Коллеж Карно, двести метров отсюда.

– Туда я и запишусь.

– Не думаю, чтобы они тебя взяли.

– Чем я рискую? Всего лишь отказом.

Девочка спозаранок пришла в коллеж и заявила, что хочет у них учиться. Никогда прежде администрации не доводилось искать решения в таких диковинных ситуациях. Поэтому вызвали Главного.

– Я дочь Доминики Розек, которая когда-то у вас училась. Я бы хотела записаться в третий класс.

– Посреди учебного года?

– Вчера вследствие семейной трагедии мама была вынуждена расстаться с отцом. Нам пришлось спешно уехать. У меня нет с собой документов и личного дела.

– Почему ваша мама сама не пришла, чтобы записать вас?

– Сейчас мама ищет работу, чтобы нам было на что жить.

– Какой коллеж вы посещали в Париже?

Дав все необходимые сведения о своем коллеже, Эписен уселась, вытащила двуязычное издание «Илиады» и погрузилась в чтение.

Директор связался с парижским коллежем, где ему рассказали удивительные вещи про ученицу по имени Эписен Гийом, и парижское мнение подкрепило собственные впечатления директора. Он попросил выслать ему в Брест школьные документы замечательной ученицы и повел ее в третий класс.

Тем временем Доминика явилась в фирму «Терраж». Ее бывший патрон тотчас пригласил ее в кабинет.

– Я рассталась с мужем, – заявила она. – Я, конечно, понимаю, что за последние двадцать лет все сильно изменилось, но если вы возьмете меня на работу, я всему научусь.

– Мы у вас в долгу, – сказал шеф. Видя ее недоуменный вид, он пояснил: – Именно благодаря вам я нанял Клода.

– Не понимаю… – растерянно ответила Доминика.

– Двадцать лет назад, когда этот двадцатипятилетний молокосос явился ко мне рассказывать про свой парижский проект, я поначалу отнесся к нему с недоверием. Тогда он заявил мне, что он ваш жених. Жених моей самой серьезной работницы. И вот тут я решил, что ему можно доверять. Получается, что своим неслыханным успехом фирма «Терраж-Париж» обязана именно вам. Вы этого не знали?

– А когда именно произошел этот разговор?

Порывшись в своих папках, патрон заявил:

– Пятнадцатого сентября тысяча девятьсот семидесятого года.

Доминика изменилась в лице. С Клодом они встретились 12 сентября. 15-го он еще даже не пригласил ее в ресторан. С быстротой молнии она восстановила события того времени: «В субботу он встречает дуру набитую, понимает, что ее можно брать голыми руками, и незаметно выуживает у нее название фирмы. 14 сентября он записывается на прием к шефу и получает приглашение на 15-е. Во вторник, 15-го он до такой степени уверен, что будет женихом этой гусыни, что делится этим по секрету с патроном и завоевывает его доверие. В его колоде я была его единственным козырем. И этого оказалось достаточно».

– Все в порядке, Доминика?

– Да. Развод – дело нелегкое.

– Выходите на работу в понедельник. Кристель по-прежнему работает у нас. Она вам все объяснит.

Домой она вернулась в странном состоянии. В ушах звучало: «Я выбрал ее потому, что она достаточно красива, чтобы играть роль светской дамы, и закомплексована настолько, что управлять ею проще простого». Так Клод хвастался перед Рен. Он опустил одну важную деталь.

«Неужели по моему лицу все было видно как на ладони?» Всего лишь глянув на нее на террасе кафе, еще даже не заговорив с ней, Клод уже знал, чего можно добиться от этой раззявы: всего. Включая карьеру.

Затем он с ней заговорил. Что же она сказала ему 12 сентября 1970 года? Да, в общем, ничего. А он пять минут спустя после начала разговора сообщил ей, что едет в Париж создавать предприятие, и использовал только те сведения, которые успела сообщить ему она. Такое не снилось даже карточному шулеру.

А она, в их трудные первые годы в Париже, когда она уже не так свято верила, что ее муж – идеальный мужчина, она говорила себе, что, несмотря ни на что, вряд ли кто способен совершить такой профессиональный прорыв. Тем единственным, чем она еще продолжала гордиться в нем, он был обязан ей.

Конечно, существовали нюансы. Она стала всего лишь волшебным ключиком. Но «Терраж-Париж» все равно был невероятно смелым проектом. Однако Доминику до глубины души оскорбляло то, что Клод ни единым словом не обмолвился ей о своих планах на будущее, а ведь с какой бы радостью она стала его союзницей и помощницей. Теперь она понимала, что никогда в жизни не простит ему, что он использовал ее вслепую.

«Велика ли эта ложь по сравнению с той, что ты открыла вчера? Капля в море. Но она оказалась последней каплей». Кошмар, в котором Доминика тонула со вчерашнего вечера, неожиданно обернулся вспышкой слепящего гнева.

«Ты считал меня легкоуправляемой и предсказуемой. Ты ошибался», – подумала она, захлопывая дверцу машины.

– Меня снова берут в «Терраж», – объявила она родителям.

– Звонили из коллежа Карно. Малышку приняли. Она должна вернуться к пяти, – объяснил дед.

– Вы обе удивительные девушки, каждая по-своему, – восхищенно улыбнулась бабушка.

Родители не стали расспрашивать дочь про трагический разрыв с мужем, и она была им за это несказанно благодарна. Ей очень хотелось кому-нибудь довериться, но только не им. Она могла все рассказать одному-единственному человеку на свете.

Дочь вернулась из коллежа, кипя энтузиазмом:

– Обожаю это заведение! Ничего общего с парижскими обручами для волос и белыми воротничками.

Бабушка с дедушкой не могли нарадоваться, что у них такая жизнерадостная внучка. Доминика тоже была изумлена метаморфозой, произошедшей с дочерью. Она увела ее к себе в комнату и просительно вымолвила:

– Можно я тебе кое-что расскажу?

– Да, мама, я тебя слушаю. Я давно ждала, когда же ты это сделаешь.

Доминика так и не решила, правильно ли будет обо всем рассказать дочери. Но это было сильнее ее. Она выложила Эписен подробности разговора, что произошел между Клодом и Рен, добавив то, что утром рассказал ей шеф.

Эписен впитывала каждое ее слово, широко раскрыв сверкающие глаза. Когда мать закончила свой рассказ, девочка воскликнула:

– Какой омерзительный тип!

– Сейчас семь вечера. Вчера в это время я была счастливейшей из женщин. Знаешь, что хуже всего? Я жалею, что узнала правду. Я могла бы оставаться счастливой. Моя жизнь рухнула в одночасье.

– Мама, прекрати! В эти последние три года ты была не собой, а расфуфыренной буржуазной дамой. Я просто не могла тебя узнать. Мне казалось, я тебя потеряла.

– Ты права, я от тебя очень отдалилась. Прости меня.

– Мне нечего тебе прощать. Ты попала в сети этого гнусного подонка. Но вчера ты гениально вышла из положения. Теперь ты от него свободна.

– Нет, я все еще его пленница.

– Это пройдет. Надо разводиться!

– О нет! Чтобы получить развод, придется снова иметь с ним дело. Я больше не хочу его ни видеть, ни слышать.

– Мама, если ты не подашь на развод, ты останешься ни с чем.

– Мне не нужны его деньги.

– Дело не в деньгах. Этого мерзавца надо наказать. Ты отдаешь себе отчет в том, что он совершил по отношению к тебе и ко мне? Такое нельзя оставлять безнаказанным.

– Милая, у меня недостанет сил снова иметь с ним дело.

– Ничего страшного. Действовать буду я. Я займусь этим вместо тебя.

– Это невозможно.

– А вот увидим. Я найму адвоката, тебе надо будет только бумаги подписывать.

Доминика с недоумением посмотрела на свою четырнадцатилетнюю дочь. В ответ Эписен сказала:

– Я знала, что он меня ненавидит. Ты это подтвердила. Но ему неизвестно, что я ненавижу его еще сильнее. Я опережаю его на несколько саженей.

– То, что он испытывает к тебе, родилось одновременно с тобой.

– Это невозможно измерить временны́ми категориями. Что касается твоей подруги, то я нахожу ее как минимум странной.

– Ее предательство очень глубоко меня ранило.

– «Предательство» – чересчур пафосное слово. Скажем так: по отношению к тебе она вела себя лицемерно.

– Что ей мешало открыть мне правду?

– Мне казалось, она хотела посмотреть, к чему это приведет. Ну и намудрили! Так или иначе, бери пример с Рен: дважды – двадцать лет назад и вчера – она дала ему отпор. Почему у тебя не сработал этот инстинкт?

– Потому что тогда у меня не было бы такой невероятной дочери, моя радость.

«Бедняжка, она и впрямь так думает! – мелькнуло в голове Эписен. – Интересно, до каких лет мне придется ее опекать?»

Доминика поселилась в своей бывшей девичьей комнатке, а Эписен с первого взгляда влюбилась в чердак, куда втащили кровать и письменный стол. Старики, счастливые оттого, что могут общаться с дочерью и внучкой, за ночь помолодели лет на пятнадцать.

И началась новая жизнь.

По утрам Эписен ходила в коллеж и вскоре стала там знаменитостью. Она блестяще успевала по всем предметам и пользовалась всеобщей популярностью. Если бы ее одноклассникам кто-нибудь рассказал, что в своем парижском коллеже она отказывалась перемолвиться с кем-то хоть словом, они бы не поверили.

После уроков она звонила адвокату и узнавала, на каком этапе находится дело о разводе. Процесс по вине ответчика двигался крайне медленно. Наконец адвокат Клода заявил, будто швырнув им кусок:

– Моему клиенту наплевать!

Эписен ответила, что ее это не удивляет, однако ее мать не разделяет такую точку зрения. Она позвонила Рен Клери и самым что ни на есть естественным тоном попросила ее дать показания.

– Можете на меня рассчитывать, – заверила дама.

Когда Доминика возвращалась с работы, Эписен подсовывала ей бумаги, которые та подписывала, едва просмотрев. Но избежать очной встречи было нельзя. Эписен сопровождала мать и не отходила от нее ни на шаг. Вид Клода вызвал у них шок: за восемь месяцев он одичал настолько, что его невозможно было узнать. Успешный, смотревший когда-то на всех свысока бизнесмен теперь превратился в жалкого, сникшего субъекта с потухшим взором. Доминика потупилась.

– Как ты ловко устраиваешь все с разводом, – заметил он. – И вообще, в прекрасной форме.

– Это мы устраиваем все с разводом, – ответила Эписен. – Я тоже с тобой развожусь.

По решению суда Клод оставлял жене и дочери все, что имел. «Это не развод по взаимному согласию, – заявил адвокат, – а развод-завещание. Мой клиент завещает вам все еще при жизни».

«При жизни» следовало понимать почти буквально. Клод Гийом практически не принадлежал к миру живых. Руководство «Терраж» он доверил своему коллеге, человеку осмотрительному и дальновидному, который великолепно справлялся с ролью вице-президента.

Доминика и Эписен заехали на улицу Бургонь за своими вещами. Квартира была страшно запущена, казалось, здесь проживает бомж в состоянии глубокой депрессии. Хозяин явно вылезал из кровати только ради того, чтобы впустить разносчика пиццы. Но похоже, к ней он почти не прикасался, повсюду валялись раскрытые коробки с остатками пиццы. Исходивший от них запах гнили и плесени нимало не смущал хозяина квартиры. Даже появление женщин не вызвало у него никакой реакции: Клод продолжал пустым взглядом смотреть в телевизор.

Застыв на пороге, пятнадцатилетняя Эписен подумала, что никогда больше не увидит отца. При этой мысли она испытала огромное облегчение.

Несколько месяцев подряд Доминика все никак не могла покончить с прошлым. Она продолжала пережевывать детали бракоразводного процесса. Ни с того ни с сего она задавала дочери такие вопросы:

– Почему тогда, пятнадцатого сентября, мой патрон не спросил у меня, действительно ли все так, как объявил ему Клод?

– Потому что Клод втерся к нему в доверие.

– А как Клод мог догадаться, что шеф не будет ничего проверять?

– Потому что ты была сдержанной и закрытой девушкой, с которой не просто поддерживать беседу.

– Почему у тебя всегда наготове верный ответ?

– Потому что, если посмотреть на все издалека, эта история шита белыми нитками.

Они больше не говорили «твой отец» или «твой муж», но – Клод.

– На латыни Клод означает «хромой». Противоположность тому, кто крепко стоит на ногах, – заметила Эписен.

Однажды, когда Доминика в очередной раз переливала из пустого в порожнее, дочь сказала:

– Давай сменим тему. Ты ведь выиграла процесс.

– Невозможно выиграть бракоразводный процесс. Это всегда утрата.

Эписен не была согласна с этим аргументом и стояла на своем:

– Не важно, что это была за партия. Все равно выиграла ее ты.

– Как ты можешь так говорить? Клод унижал меня двадцать лет.

– Нет, он тебя обманывал. А ты сама была слишком честна, чтобы заподозрить подобные махинации.

– Дело не только в этом. Я его любила. Как можно простить того, кого ты так любила, а он тебя использовал?

Девушка задумалась.

– Радуйся, что ты вообще любила, мама. Тот, кто любит, всегда сильнее. И вот тебе доказательство: сравни свое здоровье и состояние Клода.

– Он тоже любил…

– Нет, Рен права: это не любовь, это одержимость, навязчивая идея. Вот у тебя куда более веские основания мстить, но ты не зациклена на мести.

– А откуда ты знаешь, может, я все еще его люблю?

– Я знаю тебя. Посмотри: этот идиот, гонимый жаждой мести, пустил под откос свою жизнь. Рен на это наплевать, так что он ничего не добился. Что касается тебя, ты всегда вела себя безукоризненно, и вот твой враг повержен.

– Хуже всего, что я не испытываю от этого никакой радости.

– А ты предпочла бы, чтобы Рен бросила мужа и уехала с Клодом?

– Нет! Бедная Рен. Я слишком ее люблю.

Эписен улыбнулась такому ответу. Все же мать не до конца безнадежна.

– Через месяц, через год однажды утром ты проснешься и обнаружишь, что тебе уже не больно.

– С чего ты это взяла?

Откуда было знать Доминике, что между одиннадцатью и четырнадцатью годами ее дочь умерла на несколько веков? Эти годы полного анабиоза дали ей доступ к архивам преисподней. Теперь, когда она вернулась к жизни, эта память служила ей подспорьем. Она не стала рассказывать все это матери и ограничилась тем, что пожала плечами.

«Тот, кто любит, всегда сильнее». Доминика была поражена это фразой дочери. Несмотря на то что после всех своих открытий она чувствовала себя опустошенной, в ней открылся неиссякаемый источник энергии. Как-то постепенно она почувствовала, что отсутствие Клода возвращает ей молодость и радость жизни. Пока она жила с ним, силы из нее как будто выкачивали. Теперь они прибывали и копились.

В иные дни она думала: «Что делать мне с этой любовью, накопившейся во мне?»

Претенденты не замедлили явиться. Но она их отвадила: в них не было ничего привлекательного.

К счастью, она самозабвенно любила дочь, которая любила ее не меньше. Они мало проявляли свою любовь, но жили ею.

Настал день, и Доминика объявила родителям, что теперь у нее достаточно средств, чтобы снимать квартиру.

– Ты хочешь от нас уехать? – огорченно спросил отец.

– Вовсе нет. Просто я не хочу вас стеснять.

– Да мы с твоей мамой просто счастливы, что вы с малышкой живете у нас.

Эписен и Доминика были рады остаться. Внучка очень привязалась к деду, который знал наизусть множество стихов Виктора Гюго и читал их вслух своим хриплым голосом.

«Подумать только, Клод стыдился своего тестя, такого замечательного человека», – размышляла она.

Какое-то внутреннее знание подсказывало девушке, что противостояние между ней и отцом было куда более суровым, чем противостояние между ее родителями. Доминика должна была изжить свою любовь, да она уже справилась с этим. Эписен же предстояло преодолеть ненависть, с этим справиться было сложнее.

Не сталкиваться больше с тем, кого она ненавидит, – это огромное благо. Но увы, хоть ей и удавалось изгнать отца из своих мыслей, она все равно ощущала его присутствие. По ночам девушка нередко просыпалась от приступов ненависти. Заснуть после этого было невозможно, она мучилась так, словно у нее в крови бурлил яд.

«Если вас ужалила змея, надо отсосать яд и выплюнуть его. Но как быть, если яд всюду?» – думала Эписен.

Эписен сдала экзамены на степень бакалавра с наивысшей оценкой. Ко всеобщему удивлению, она выбрала в Реннском университете специализацию по английскому.

– Но почему английский? – спрашивали у нее.

– Потому что это язык Шекспира, современника Бена Джонсона, – отвечала она.

– Это из-за твоего имени?

– Ну да.

Окружающие находили такую мотивацию недостаточно обоснованной. Эписен считала иначе. Разве есть лучший способ развенчать преследовавший ее tragic flaw[13], чем погружение в первоисточник? Что знала она о елизаветинских героях? Они испытывали такие же необузданные чувства, что и она сама.

Годы студенчества пришлись ей по вкусу. Ей нравилось, когда весь факультет с восхищением называл ее на английский манер Эписин. Она выбрала максимально возможное число предметов, связанных с елизаветинскими авторами. Пьеса, называвшаяся ее именем, не принадлежала к числу любимых, зато шекспировского «Ричарда III» она перечитывала до одурения.

Ее однокашники переживали, что такая красивая девушка до такой степени недоступна. Она тоже от этого страдала. Когда Эписен испытывала к кому-то тягу, девушка чувствовала, что ее удерживает некая сила, как будто она пригвождена к стене.

Дипломную работу она посвятила глаголу «to crave» (сгорать от желания, от нетерпения), всем его значениям от возникновения до наших дней. Профессора отнеслись к этому скептически и пытались ее разубедить: «Вам не хватит материала на целую работу». Эписен не сдалась.

Подруге, спросившей об этом ее странном наваждении, она ответила:

– «To crave» – это я.

– А какое дополнение у этого глагола?

– Ах, если бы я сама знала!

Ее дипломная работа вызвала восторг экзаменаторов. Экзамен на степень агреже она сдала блестяще. Вернувшись в Брест, нашла место преподавателя английского в Высшей технической школе.

Казалось, ни к чему другому Эписен уже не стремится. Доминика не удержалась и спросила:

– И все это для того, чтобы оказаться там, где ты сейчас?

– Мне нравится моя профессия.

– А твоя жизнь тебе нравится?

– Я пока не знаю, каков ее сюжет, – ответила воплощение глагола «to crave».

Однажды, когда она сидела дома и проверяла стопку студенческих работ, раздался телефонный звонок.

– Доминика? – спросил глухой хриплый голос.

– Нет, это Эписен. Кто говорит?

– Твой отец.

Последовала пауза.

– Я тебе звоню из больницы. У меня рак легких. Забавно, у меня, который никогда не курил.

– Ты хочешь поговорить с мамой?

– Нет, я знаю, что она не возьмет трубку. Я с тобой хотел поговорить.

– Я тебя слушаю.

– Ну, в общем, вот. Я на финишной прямой. Мне осталось максимум месяц, а скорее всего, неделя.

Он помолчал, ожидая слов сострадания, но не дождался и продолжил:

– Я хотел бы тебя видеть.

– Зачем?

– Не знаю. Я чувствую, что это надо. Я в больнице. Не тяни.

Он повесил трубку.

Когда мать пришла с работы, Эписен ей все рассказала.

– Рак легких! – воскликнула она.

– Я к нему поеду.

– Ты уверена?

– Речь идет о последней воле умирающего. Я не могу ему отказать.

На следующий день двадцатипятилетняя Эписен села в поезд, идущий в Париж. Она десять лет не была в этом городе. В дороге пыталась представить себе, чего ждет от этой встречи. Бесполезно. Рассудок отказывался давать ответ.

Медсестра проводила ее в палату.

– Это ваш отец? Будьте осторожны: у вас может быть шок.

«Знали бы вы только!» – подумала про себя Эписен.

– Месье Гийом, у меня для вас сюрприз: к вам дочка приехала, – проворковала сестра, прежде чем их оставить.

На кровати Эписен увидела тщедушное скрюченное тело, грудь больного была втиснута в огромный дыхательный аппарат, который регулярно вздымался и опускался.

– Здравствуй, Эписен.

Она не в силах была ответить.

– Я не видел тебя десять лет. Какая ты красавица! Вылитый портрет матери в этом возрасте.

Приветливые слова не вызвали у нее доверия. Она молчала.

– Чем ты занимаешься?

– Я преподаватель английского. Получила степень агреже.

– Молодчина! Это замечательно.

Впервые в жизни отец за что-то ее похвалил. Ей стало стыдно, что она испытывает от этого удовольствие.

– Моя дипломная работа была на тему глагола «to crave».

– Переведи.

– Это значит «бесконечно нуждаться в чем-то, неодолимо желать».

– «To crave». Хм, это глагол всей моей жизни, о котором я ничего не знал. Я, правда, все время перебирал различные значения этого глагола.

Эписен постаралась скрыть свое смущение.

– Английский – удивительный язык. Одного слова бывает достаточно там, где мы ослабляем высказывание кучей перифраз, – заметила она, потом спросила: – And now, what are you craving for?[14]

– Больше ни к чему. Даже умирать неинтересно.

– Тогда зачем ты хотел, чтобы я приехала?

– Из любопытства. Я в своей жизни испытал желание, самое что ни на есть сокровенное, нутряное, безудержное, но потерпел поражение. На смертном одре мужчина, до такой степени промахнувшийся в своих стремлениях, не может не подводить итоги. На «Терраж-Париж» мне теперь глубоко наплевать. Что я оставляю на земле, какой след моего присутствия? Это ты.

– Ты же меня ненавидишь.

– Ты говоришь о временах, которые давно прошли. Это была месть.

– Как можно желать отомстить женщине, которую любишь?

– Суть в твоем английском глаголе «to crave». Так уж я ее любил, ничего не поделаешь. Когда она меня бросила, моя неутолимая потребность в ней осталась со мной. Для меня способ сохранить с ней исключительную связь вылилась в гнев.

– А другую связь нельзя было придумать?

– Как видишь, я не смог.

– Но если ты хотел ей отомстить, почему было не убить ее?

– Ты бы этого хотела?

– Я бы ничего не хотела, но я бы поняла убийство, продиктованное страстью.

– Убийство – это слишком быстрый способ. И недостаточно жестокий. Я хотел, чтобы она мучилась.

– Да, провал так провал.

– Я знаю.

– А теперь ты раскаиваешься?

– Раскаиваюсь в чем?

– В тех муках, которые ты причинил маме.

– Насколько я понимаю, мама уже пришла в себя.

– А в тех муках, на которые ты обрек меня?

– Когда я смотрю на результат этих мук, я не раскаиваюсь. Ты выглядишь женщиной, которая в ладу с собой.

– Это не благодаря тебе.

Она хотела рассказать ему о своих приступах ненависти, но что-то ее удерживало.

– Нет, я ни в чем не раскаиваюсь, – продолжал Клод. – Кому это нужно?

– Мне бы от этого стало легче.

– Ты веришь в подобные вещи? В угрызения совести? Чушь собачья!

– А что, месть – намного умнее?

– Нет, но месть я могу понять.

– Значит, если бы надо было начать все сначала, ты поступил бы так же?

– Надеюсь, я бы придумал более изощренный способ мести.

– Ты так ничему и не научился. Посмотри на меня: я тоже не могла тебе простить. Но я ничего не стала делать. И вот тебе мораль: кто умирает от рака легких?

Он засмеялся:

– И все же ты моя дочь.

– А вот и нет. Я верю в имманентную справедливость.

– И тебе этого хватает? – спросил Клод, подчеркивая, что смыслов у его вопроса много.

– Мои проблемы кроются гораздо глубже.

– Потому что ты не доверяешь людям. Когда полюбишь до безумия, ты меня поймешь.

– Из-за тебя я не способна на такую любовь. Я не другим не доверяю – себе. И виноват в этом ты.

– Ты только что доказывала, что другая.

– Я не являюсь твоей копией, но во мне много от тебя. Например, глагол «to crave», он является и моим наваждением тоже, но только я не знаю, в чем предмет моего вожделения.

– Любопытно.

– Это не столько любопытно, сколько тяжело психологически. Можно я задам тебе один вопрос?

– Задавай.

– Помимо абсурдности твоей программы мщения, выше моего понимания также ее протяженность во времени. Как тебе удавалось держать перед собой эту не поддающуюся осмыслению цель в течение двадцати лет?

– Потому что времени для меня не существовало. Есть такая рыба, она водится на больших глубинах. Называется целакант, или латимерия. Когда среда лишает ее благоприятных условий и пропитания, она на какое-то время впадает в кому, умирает, то есть переводит себя в состояние полного анабиоза. И продолжается эта смерть до тех пор, пока условия жизни не становятся благоприятными.

– Я знаю, о чем ты, – тихо проговорила Эписен.

Отец не отреагировал.

– Ты неважно выглядишь, – неожиданно заявил он.

– Вот уж кто бы говорил!

– Почему ты не хочешь на меня смотреть?

Эписен заставила себя поднять на отца глаза. Некоторое время это была дуэль взглядов.

– А ты сейчас выглядишь лучше, чем десять лет назад, – заметила она. – У тебя живой взгляд.

– Ты права. Близость смерти радует меня.

– Почему десять лет назад ты не покончил с собой?

– Хороший вопрос. Я не мог отказаться от ожидания какого-то обновления.

– Ты ждал, что Рен к тебе вернется?

– Нет, я давно перестал верить в Санта-Клауса. Но не мог принять, что все закончилось так глупо. Самое ужасное – это не то, что ты чувствуешь себя несчастным, а то, что сознаешь бессмысленность того, что произошло.

Эписен поглядела на аппарат, нагонявший в легкие воздух.

– Это больно?

– Без аппарата я бы уже умер. Поскольку мне в жизни нужен смысл, я рад, что умираю от нехватки дыхания. Моя жажда мести меня буквально удушила.

Эписен посмотрела на электрический провод, подключавший респиратор к розетке. И тут произошла неожиданная вещь: она отключила дыхательный аппарат. За секунду до того она сама не знала, что это сделает.

У Клода были секунды, чтобы понять. Он широко вытаращил глаза. Его дочь с изумлением смотрела, как он задыхается. Через полминуты все было кончено.

По-прежнему ни о чем не думая, Эписен включила аппарат. Потом она вышла из палаты и позвала на помощь.

– Скорее, скорее сюда! С отцом что-то случилось!

Она не играла комедию, она действительно была потрясена.

Прибежала медсестра.

– Мадмуазель, искренне сочувствую. Ваш отец умер.

– Не понимаю, как это?! – выкрикнула Эписен. – Мы спокойно говорили, и вдруг он стал задыхаться…

– Это хорошо, что вы были рядом. Он умер в объятиях любимой дочери. Мы все мечтаем так уйти. Вам нужно кому-нибудь позвонить?

– У меня нет на это никаких сил, – проговорила Эписен, упав в кресло.

– Я позову врача. – И медсестра вышла.

Принц де Линь[15] утверждал, что непредумышленного зла не существует; если же зло совершено предумышленно, то это вульгарность. Согласно его теории, зло, совершенное мгновенно и без размышлений, к разряду грехов не относится.

Эписен де Линя не читала, но оказалась способна измерить глубину его мысли. То, что она совершила поступок, ни на долю секунды не задумавшись, мгновенно оправдало ее в собственных глазах. Она не сошла с ума, она знала, что убила собственного отца. Но на нее, как благодать, снизошло отсутствие угрызений совести.

Более того: в течение нескольких секунд, когда она смотрела, как он умирает, она испытывала невыразимое ликование. Она восприняла это как доказательство – если тут нужны доказательства, – что на них снизошла благодать.

Эписен прекрасно отдавала себе отчет в том, что ее внутренняя уверенность не выдержит никакого анализа. Она помнила, как в одиннадцать лет решила, что когда-нибудь убьет отца. Ненависть к нему не иссякла. И тем не менее она не сомневалась в том, что невинна.

Чтобы не вешать ни на кого свои проблемы, она решила сохранить эту тайну внутри себя. Да и как поделиться тем, что ни один язык не в состоянии выговорить?

Тем временем медсестра предупредила врача.

– Это наша вина? – спросил тот.

– Судя по всему, нет. И все же лучше не углублять этот вопрос. Невозможно совсем исключить временный сбой электричества.

– Как там дочь умершего?

– Потрясена.

– Пусть подпишет бумагу, что у нее нет к нам претензий. Излишняя осторожность никогда не повредит.

Эписен, однако, знала, что подписывает документ, снимающий всякую ответственность как с врачей и медперсонала, так и с нее самой. Согласно заключению о смерти, ее отец умер от рака легких.

– Он будто ждал моего приезда, чтобы умереть, – проговорила она.

– Можете в этом не сомневаться, – убежденно сказал врач.

Она спросила, как можно переправить тело в Брест, чтобы похоронить его на родине. Ее соединили с похоронным бюро. После урегулирования множества формальностей Эписен вернулась на вокзал Монпарнас.

Как только поезд тронулся, она поплыла по волнам какой-то незнакомой радости. В своем сердце она говорила с покойным:

«Я совсем на тебя не похожа. Доказательство – ты потратил жизнь на месть, которая оказалась полным провалом. А я, ни на секунду не задумавшись, осуществила самую блистательную месть в истории». И она радовалась, что так меняется человек от поколения к поколению.

Вернувшись, Эписен отвела в сторонку мать:

– Клод умер, в больнице, пока мы с ним говорили.

Доминика переменилась в лице.

– Он не мучился. Он будто ждал моего появления, чтобы отойти в мир иной.

– Он про меня говорил что-нибудь?

– Мама, врать не буду. Про тебя он не говорил и ни в чем не раскаивался. Но я разговаривала с человеком, которого ненависть оставила. Знаешь, для него это была лучшая смерть.

Таким образом Эписен сказала главное.

Доминика заплакала.

– Ты плачешь потому, что он не вспомнил о тебе?

– Нет, я оплакиваю смерть мужчины моей жизни.

– Я понимаю. Поэтому я велела перевезти тело в Брест. Похороны состоятся в воскресенье.

Затем Эписен объявила новость бабушке с дедушкой. Они отреагировали с достоинством. Внучка восхищалась деликатностью своих родных, не задававших ни единого вопроса касательно семейной трагедии дочери.

Священника нисколько не удивило, что на похоронах присутствуют только четыре человека. Пока он осуществлял траурный ритуал, появилась еще одна фигура.

«Смелости ей не занимать, – подумала Эписен. – Наглости тоже».

В свои пятьдесят пять лет Рен была сверхъестественно хороша собой. Высокая, тонюсенькая, в глубоком трауре при демонстративном, величественном отсутствии скорби.

Увидев ее, Доминика содрогнулась и зарыдала еще горше.

Маленький кортеж двинулся в сторону кладбища. Нимало не смущаясь, Рен взяла Доминику под руку. Та не сопротивлялась.

Сами похороны глубоко взволновали участников. Эписен трясло, когда она бросала на гроб горсть земли. Священник неизвестно зачем произнес тяжелую для восприятия фразу:

– Любовь, которую внушал человек, не измеряется количеством присутствующих на его погребении.

Когда церемония была закончена, Эписен проводила домой бабушку с дедушкой. Те, верные себе, не задали ни единого вопроса относительно дамы, стоявшей на похоронах вместе с их дочерью у раскрытой могилы.

– Доминика, я пришла просить у вас прощения. Можно было бы избежать всех эти драм и страданий, если бы я не совершила роковую ошибку: я ничего вам не рассказала.

– Почему вы ничего не рассказали?

– Признаться во всем можно было либо сразу, либо никогда. А поскольку я далеко не сразу догадалась, что это ваш муж, я сочла, что уже слишком поздно. Это была моя ужасная ошибка. Если можете, простите меня.

Доминика опустила голову в знак согласия.

– Вот по кому мы не будем скучать, – добавила Рен, кивнув подбородком на могилу.

– Вы так говорите, но не смогли удержаться от того, чтобы прибыть на похороны.

– Уже больше десяти лет я ищу предлог отыскать вас. Похороны показались мне достойным предлогом. Я пришла сюда не ради него – ради вас.

– Знаете, что меня больше всего мучит в этой истории? Не столько ложь и предательство, и даже не то, что он мной вертел как хотел. Это то, что я в собственной жизни играла второстепенную роль. Я была третьей лишней, случайно затесавшейся, все в моей жизни было предназначено не для меня. Вся эта история… она меня касается и не касается. На моей могиле надо будет написать: «Доминика Розек, третья лишняя».

Рен обняла подругу за плечи:

– Вы ошибаетесь. Это Клод третий лишний.

1 Автор имеет в виду знаменитую картину Ораса Верне «Прощание Наполеона с императорской гвардией в Фонтенбло».

2 В переводе с французского Елизавета Вторая.

3 Университет «Пари-Декарт» (или Университет «Париж V») – главный медицинский вуз Франции, один из старейших.

4 «Дом – это там, где больно» (англ.) – название песни французской певицы Камий Далме.

5 Топология – раздел математики, изучающий в самом общем виде явление непрерывности.

6 Филдсовская премия – международная премия и медаль, которые вручаются один раз в четыре года на каждом международном математическом конгрессе математикам, не достигшим сорока лет.

7 «Deutz» («Дёйц») брют классик – одна из самых престижных марок шампанского.

8 Эта улица проходит по двум центральным округам Парижа.

9 Агреже (фр. agrégé, буквально – принятый в общество) – ученая степень, дающая право преподавать в лицее (среднем учебном заведении), а также на естественнонаучных и гуманитарных факультетах университетов.

10 Во французской школьной системе это аналог нашего пятого класса.

11 Холм Святой Женевьевы находится в Латинском квартале, недалеко от собора Нотр-Дам. Вершину холма венчает Пантеон. Здесь расположены самые старые корпуса Парижского университета Сорбонна, основанного в XII в.

12 Лицей Генриха Четвертого – престижное учебное заведение, где на конкурсной основе предоставляется возможность получить среднее профессиональное образование в области математики, химии, биологии, филологии, экономики и социальных наук. Поступить в коллеж при лицее могут лишь юноши и девушки из ближайшего района.

13 Трагический изъян (англ.).

14 А к чему ты стремишься теперь? (англ.)

15 Принц де Линь (1735–1814) – австрийский мемуарист и военный писатель, одно время служивший в России.

Продолжить чтение