Читать онлайн Мама!!! бесплатно

Художественное оформление Ирины Сальниковой

Фотография автора на переплете Сергея Шаповала

В романе процитированы строки из стихотворений и песен: А. Апухтина («Проселок»), А. Бондаренко («Дым сигарет с ментолом»), Т. Булановой («Колыбельная»), А. Гангова («Мы – октябрята»), С. Крылова («Девочка моя»), гр. «Мальчишник» («В последний раз»), К. Метова («Position № 2»), И. Николаева («Афганский ветер», «Младший лейтенант»), Л. Рубальской («Мулатка-шоколадка»), Ю. Рыбчинского («Виват, король!»)

* * *

Ананстасия Миронова (р. 1984) – прозаик, публицист. Ее тексты всегда вызывают острую полемику. Выросла в Тюмени, жила в Лондоне, потом переехала в Санкт-Петербург, а оттуда – в деревню. Публиковалась в журналах «Знамя» и «Нева».

«Мама!!!» – ее первая книга. Это не автобиография, а достоверный художественный вымысел о детях с Лесобазы, рабочей окраины Тюмени.

* * *

«Мама!!!» – это не зов о помощи.
Не посвящение. Это крик ужаса.

Не все персонажи настоящей истории выдуманы.

Пролог

– Мама-а-а-а-а!!!

– Ма-а-а-ама!!!

– Маааааааааамама!

– Мам! Ну, мам! Пора?

Ближе к восьми, когда сумерки накрывали двор полупрозрачной серостью, детская площадка простреливалась, будто пулями, тревожными тоненькими голосами. Кричали большие и кричали маленькие. Кричали, зная, что мама уже дома. Кричали те, у кого мама была еще на пути с работы. За компанию с ними кричали малыши, чьи мамы в это время как раз ушли на ночную смену. Кричали даже дети алкоголичек и сироты. Просто так. Чтобы лишний раз прокричать слово «мама» в тяжелое вечернее небо.

Часов ни у кого не было, поэтому единственную передачу с мультфильмами – «Спокойной ночи, малыши!» – ловили наугад, подтягиваясь в свой двор. Кому разрешали гулять за двором, те возвращались к родительским окнам. Малыши, игравшие строго на пятачке под балконами, отрывались от песочницы, озирались и звали маму.

В этих криках «Мама!» было так мало скуки по мультикам и так много тоски. Детям, которые всегда просыпались одни, одни собирались в школу и одни оттуда возвращались, хотя бы в конце дня нужно было почувствовать заботу. Заботу взрослого. Самые приятные минуты – когда мамы возвращаются с работы и кричат издалека: «Ленка!», «Петька!», «Пашка!» – и те, отряхнув руки от песка, бегут им навстречу.

Но не всех матери звали вечером домой. Для детей не было места в тесных маленьких комнатках общежития, где на коридор – тридцать клеток по 9 и 13 метров, и в каждой одна, а то и две семьи. Кто жил тесно, гулял допоздна. Уже и мама пришла, и папа вернулся, и ужин разогрет, и Хрюша со Степашкой появились в телевизоре, а ребенка всё не зовут.

И дети кричат сами. Как будто умоляют: «Мама! Мама! Позови меня! Ну, позови!»

Из окон восьмиэтажного муравейника неохотно, медленно и даже тоскливо высовывались женские головки, головы и головищи. В любое другое время один-единственный крик «Мама!» будил весь дом, ведь это был крик о помощи. На него сбегались к окнам мамы, бабушки и некоторые папы. Но после семи вечера можно было кричать хором – мамы отдыхали и не спешили звать детей по домам.

Первый класс.
Карлсон унес

Саше нет и шести. Она гуляет одна во дворе дома на Судостроителей. Таких, как она, много гуляет. Почти у всех мамы, бабушки и даже папы вернулись домой. Но дети на улице. В Сашином дворе – единственный на весь район «городок». Деревянная детская площадка с каруселями, массивными качелями в форме крокодилов, песочницей и огромной башней в три, а то и в четыре детских роста. Всё сделано из добротных бревен и толстых цепей. Из-за этого городка в Сашин двор сбегаются дети со всей округи, в основном школьники, но иногда появляются даже пятилетние. Это хулиганы и беспризорники – приличные семьи маленьких детей в чужой двор не отпускают, у приличных пятилетние гуляют в своем дворе.

В августе в восемь часов уже темнеет и становится холодно. Саша догуливает вечер. Уже промокли туфли на липучках, колготки в крупный рубчик всё время сползают и морщатся на коленках. Она подтягивает их мокрыми руками – Саша их вымыла в луже, сегодня вместе с Анькой они лепили из грязи торты. На вытоптанном пятачке под разбитыми качелями оборудовали себе «кухню» и «кондитерскую». Сделали из песка стол, засы́пали его листьями и стряпали на нем торты из черной жижи с песком, лепили каравай, украшали его веточками, бумажками, травинками. С Сашей и Анькой копошились в песке еще несколько маленьких. Но вот где-то в половину восьмого Анька убежала домой – у нее были часы, и они с Сашей научились определять время. Саша осталась.

Рядом, на сетчатых кроватях, прыгали девочки постарше. Чьи-то родители вынесли одну кровать во двор и прислонили к развалившейся скамейке. Через день появилась другая. На них прыгают, как на батуте. Саша всегда немного побаивалась больших девочек, но когда Анька убежала, она передвинула свои игрушки к ним поближе, и остальные маленькие сделали так же. Одну из старших Саша знала и боялась – это Алсу, сестра Гули с четвертого этажа. Алсу уже ходила в школу, курила и дралась. У Алсу и Гули мать – красивая статная татарка; немолодая, она часто приводила домой молодых и таких же круглолицых татар и отправляла дочек перетерпеть вечер на улице. Алсу разрешали гулять по всему району, ее и в десять часов можно было встретить за железной дорогой. А Гуля в сумерки видела плохо. Она носила толстые очки и в темноте не выходила на улицу – бегала в коридоре. Там была своя компания, свой круг детей, которые почему-то почти не гуляли во дворе и целыми днями носились по восьми этажам. Но и Гуля, и Алсушка всё равно были лучше мальчиков.

Мальчики на Лесобазе – это всегда зло и страх. С трех лет они весь день во дворе, к пяти годам – это чистые зверята, которые гуляют до поздней ночи, – их никто не зовет домой. Однажды Саша даже спросила маму: «А почему у алкоголичек рождаются только мальчики?»

Мальчиков девочки боятся: они могут отобрать что угодно, громко ругаются, умеют материться и драться. Когда они появляются во дворе, у Саши стынет внизу живота. Она их не различает, не запоминает. Они все кажутся чужими, не поймешь, из какого пришли двора. Саша разговаривала только с рахитиком Димкой. Ему уже пора в школу, а он ростом с двухлетнего. Димка живет с ней на одном этаже. Он редко гуляет на улице – только в коридоре, где катается на трехколесном велосипеде. Туда-сюда, туда-сюда: пятнадцать квартир в одну сторону – пятнадцать в другую. Поздно вечером Димку зовет домой мать. Всегда в одном и том же халате и всегда с большим животом, она всё время что-то варит, прогорклый запах ее варева пропитал весь коридор. У нее есть еще два сына и муж-пьяница. Их почти не видно – они всегда сидят дома, на 13-ти квадратных метрах, а Димка весь день ездит на своем велосипеде. Димка задиристый, наглый, голодный. Его выпускают на самовыпас. Еще у Димки сиплый голос – у большинства мальчишек Лесобазы он появляется уже с пеленок.

Других мальчиков с их улицы Саша по именам не знала. Для нее это был общий, без лица, портрет врага. В школе, куда ходили дети со всех концов Лесобазы, мальчики были лучше. С ними можно было поиграть. Некоторые даже не ругались. А один, тоже Димка, подарил Саше ромашку и рассказал, что если рядом ударит молния, нужно эту яркую стрелу просто перепрыгнуть.

К восьми вечера во дворе обычно оставались только мальчики и Алсушка с подружками. Остальных родители звали домой немного пораньше, чтобы те успели до мультфильмов вымыть руки и поесть. Во всех их пяти однотипных домах, называемых болгарскими пансионатами, потому что их в конце семидесятых строили болгары, были комнаты по 9 и 13 метров. Семьям с одним ребенком, семьям без детей или матерям-одиночкам давали 9 квадратов. За второго ребенка добавляли 4. Нередки были в пансионатах такие переселения: одним с появлением очередного младенца увеличивали площадь, а другим при разводе ее урезали, и тогда счастливая семья менялась с несчастливой местами.

У Саши с мамой было сначала 9 метров, но потом к ним из Казахстана приехала бабушка с младшей дочерью Ириной, Сашиной тетей. На них добавили квадраты, и вся семья перебралась в комнату через стенку, где жил сантехник с женой Лидой. А сантехника отправили в маленькую, потому что их сын после училища получил распределение на Север и выписался.

Вскоре тетя Ира вышла замуж за военного и уехала с ним в Германию, но успела до отъезда получить на двоих с бабушкой еще одну комнату. Бабушка переселилась к себе. А Саша с мамой остались на королевских 13-ти квадратных метрах вдвоем, где, как в настоящей квартире, были прихожая примерно метр на полтора, туалет с раковиной и висячим душем, стояли две кровати, кресло, мебельная стенка, телевизор, швейная машинка, кухонный стол и плита. Еще у них была большая лоджия. Но главное, что в их с мамой девичьей комнатке был отдельный кухонный островок. Некоторые семьи жили в таких комнатах вчетвером и даже впятером, у них обеденного стола не было совсем или был откидной. Если кто-то садился есть, пока другой смотрит телевизор, оба друг другу мешали.

Первыми убегали на «Спокойной ночи, малыши!» те, кто дома никого не раздражал, а последними кричали домой детей загульных одиноких матерей и детей из тех семей, которым было тесно даже на 13 квадратах. В половине девятого на улице оставались только дети работяг и алкоголиков. У первых родители еще не вернулись с работы или ушли в ночную смену, вторые про детей забывали.

Песочница смирно ждала до первого «Началось!» или «Пора!». Дети из плохих семей после восьми умолкали – не прослушать бы, как зовут на мультики детей из семей хороших, и прорваться домой до срока. Часто кто-нибудь из мальчишек, привыкших коротать вечера на улице и до девяти, и до десяти, вдруг срывался домой в восемь.

– Эй, ты куда? – кричали ему друзья.

– Меня мама позвала! – отвечал он на бегу, совершенно ошалев от радости, если его сегодня и впрямь позвали раньше.

А бывает, что не зовет никто мальчишку, и тогда он сам себе привирает. Прибежит домой, перепрыгивая через ступеньку, задыхается, колотится в дверь:

– Ма-а-а-ам, ты меня звала?

Но мама не открывает:

– Рано еще! Гуляй!

Мальчишка вытирал грязной рукой вспузырившуюся соплю и возвращался на улицу. Он так хотел домой, что не дожидался, когда его позовут, и шел провожать друзей, то одного, то другого, страшась темной лестницы, чтобы подбежать на обратном пути к своей двери: вдруг мама его всё-таки позвала, пока он поднимался на четвертый, шестой или даже восьмой этаж. Он снова стучал, и снова ему не открывали.

Сейчас, наверное, почти половина девятого. Уже зовут детей из девятиметровых комнат. Крикнули домой даже Светку Пащенко, а ведь у нее дома новый папа, и теперь мать зовет ее на мультики поздно.

Саша в восемь обычно была уже дома, но в этот раз мама стирала. У нее заканчивался отпуск, через день ей надо выходить на работу, готовить линейку. Саша пойдет с ней, потому что ее не с кем оставить, а в садик она не хочет. Воду у них в августе всегда отключали. Впрочем, и без плановых отключений на Лесобазе часто случались аварии. А порой не хватало напора. Днем они с мамой и бабушкой наносили воды из колонки за Анькиным двором. Саша тоже носила своим маленьким ведерком. Воду они набирали в большую пластиковую бочку и в Сашину детскую ванночку, которую одним краем ставили на табурет, а другим – на унитаз. Если нужно было слить воду, мама просто вынимала из ванны пробку.

Потом бабушка ушла на работу – она была вахтершей в гостинице – и осталась там до утра. Саша рисовала на песке палкой буквы, которые недавно выучила, и терпеливо ждала, когда ее позовет мама. В этот вечер Саша была спокойна и весела. На улице еще не совсем темно и только начинает холодать, а главное – мама дома. Не опоздала на автобус, не задержалась на работе и не стоит в очереди. Она дома!

Да, Анька убежала домой в половине восьмого. Саша отсчитывала в уме время, чтобы успеть к мультикам самой, если мама забудет позвать. Можно было идти домой и сейчас, но не хотелось заходить в подъезд. Саша живет на восьмом, и их дом очень страшный. Всю свою жизнь она его боится. На каждом этаже у них много квартир, на некоторых нет света, вечером по коридорам бегают мальчишки, ходят пьяные взрослые. Один такой лежал на площадке между третьим и четвертым этажом еще недавно. Саша видела его, когда относила домой хлеб. Хорошо, что у них две лестницы в разных концах коридора. На второй вообще никогда нет света, дети по ней не бегают, но если на первой лестнице лежит пьяный, то можно проскочить и в темноте. Вернее, прокрасться. Пролепетать. Саша придумала это слово совсем маленькой. Если «улепетывать» – это убегать быстро, то «пролепетать» – пройти медленно. Например, по темной лестнице, вжимаясь от страха в подпорки перил. Пролепетать по лестнице – уходить от беды, от опасности, едва переставлять ноги, вслушиваться в каждый звук. Когда на пути у тебя лежит пьяный или снова идет вдоль стенки окровавленный муж дворничихи, то приходится бежать в другой конец коридора и шагать по темной лестнице. Муж дворничихи на восьмом, а нужно на первый. Семь этажей, которые надо пройти на ощупь, прислушиваясь и принюхиваясь: в любой момент может выскочить кто угодно.

Саша решила, что пойдет с кем-нибудь с последних этажей. Но в этот раз никого с восьмого, седьмого или хотя бы шестого не было. Может, пойти к Аньке. Ее родители знали, что Сашина мать обычно работает допоздна и что ей одной страшно. Они любили Сашу, к ним всегда можно было пойти, если дома никого нет. Да, она так и сделала бы. Но сейчас рано и неудобно. У Аньки в квартире совсем мало места, а Сашина мама сегодня дома. Впрочем, может, она сходит чуть позже…

Саша уже успокоилась и стала набирать руками кучу мокрого холодного песка, но вдруг с горечью подумала: забирать ее от Аньки в темноте мама не любит еще больше. У Аньки она будет строго, даже как будто с ненавистью смотреть на Сашу, ее щека, как у ротвейлера, заходит от злости ходуном – еще бы, ведь ей, закончившей стирку и прополоскавшей белье в ледяной воде, придется спускаться с восьмого этажа, обходить дом, перебегать дорогу и входить в чужой подъезд. Анькины родители станут добродушно извиняться и предлагать Саше приходить еще, как будто это они виноваты, что ей страшно, будто это Анькин папа валялся на лестнице пьяным, мешая Саше пройти. Когда мама ругала ее за побег к Аньке, Саша очень боялась, что тетя Лена и дядя Валя в конце концов обидятся и больше не станут пускать ее к себе.

Нет, она не пойдет к Аньке сегодня. Подождет маму – вдруг та всё же выйдет? А другие дети кричали мам. Первым не выдержал Шура Ксенофонтов, маленький совсем мальчик с пластмассовым совком и в клетчатых шортах. Этот мальчик живет на втором этаже, а его мама работает в садике воспитателем и даже ходила в гости к Аниной маме, тоже воспитательнице. Шура деловито отряхнул свой совочек и подошел к окну:

– Ма-а-а-ам!

Мама молчала.

– Маааам!

Никто не отвечал. Мальчик стал крутиться на месте, как бы раздумывая, что дальше делать. Потом он почему-то подошел вразвалочку к девочкам и сказал вдруг: «А у нас кошка родила!» – и снова побрел к окну. Саша боялась его, как и других мальчишек, хотя этот точно был младше и не походил на хулигана. Но Саша всё равно ничего ему не ответила и даже немного испугалась. Шура мялся возле девочек и не знал, кричать ли в третий раз. Тут его мама сама высунулась из окна. Он сразу увидел в темноте ее силуэт, заслонивший собой теплый оранжевый свет из их комнаты. Шура подбежал к окну, вернее, к своей лоджии:

– Жди папу, папа сейчас придет с Тосиком, – спокойно сказала мама.

И правда – тут же из подъезда появился Шурин папа. Тосика Саша увидела впервые – это такса. Она отметила, что Ксенофонтовы живут хорошо: у них и кошка и собака. Многим в их пансионате и без кошек было тесно. С кошками лесобазовские дети играли на улице или в гостях, у тех, кто, как Саша, жил вдвоем на 13-ти квадратах.

Затем послышался еще один голос. По нему она узнала сиплую Сашу. Другая Саша жила в доме напротив, но окна их выходили в этот же двор. Стоя почти спиной к Саше, эта Саша кричала в свою сторону:

– Маааааам!

Не дождавшись ответа, она зычно спросила:

– Ну пора?

В ответ на ее крик с первого этажа противоположного дома раздался стук, как будто кто-то стучал об эмалированный таз ложкой.

Саша повернулась к Саше и сказала:

– Рано еще.

Ее мать была немая. Отец, с похмелья разозлившись на тетю Раю, отрезал ей язык. Сиплая Саша говорила, что отрезанное он тут же выкинул в мусоропровод. Она сразу побежала на улицу, туда, где вываливался из трубы мусор, долго искала мамин язык, но не нашла. Отец у них тогда так напился, что целый день не выпускал мать из комнаты. Когда приехала «скорая», он не открыл дверь. Мать в больницу отвез потом сосед, работавший на небольшом грузовике. Мать умирала.

Ее всё же спасли, но она с тех пор не говорит. С Сашей, когда та на улице, мать общается сигналами – колотит что-то по тазу, а дочка понимает: «Пора домой!», «Ужин!», «Отец пьяный!». Для мультиков у нее тоже был особый сигнал.

– Рано, – повторила сиплая Саша.

– А у тебя папа пьяный? – спросила зачем-то Саша.

Сиплая Саша гордо сказала:

– Мой папа, между прочим, уже давно руку сломал и лежит дома. Мы с ним мультики будем смотреть. Бе-бе-бе!

«Это хорошо, что сломал, бить не будет», – подумала Саша, но промолчала. Хотя они и не дружили, но Саша всё пыталась себе представить, как же они живут с этим папой.

Саша была очень рада, что у них нет папы. Кроме Аньки и, наверное, Шуры Ксенофонтова, она не знала никого, кто бы радовался папе. Еще, наверное, соседка Танька, но у нее не папа, а отчим. Но тоже хороший. У многих пап не было вообще, и они в основном жили лучше, чем те, кто с папами. Папы на Лесобазе много пили и били мам. Однажды Саша пришла домой, когда на улице только начинало темнеть, и в комнатных сумерках увидела рядом с мамой мужчину с фонариком. Она сразу бросилась к лоджии, открыла дверь, окно, подвинула к окну табурет и закричала:

– Если этот папа не уйдет, я выпрыгну!

Мама очень испугалась, кинулась в темноте к Саше, что-то уронила, за ней бросился кто-то еще. Потом еще. Это не был папа, это был электрик, а в коридоре стояла комендантша. Никаких пап у них дома никогда не появлялось. Так что пусть сиплая Саша сама завидует.

Саша решила медленно сосчитать десять раз по десять и потом идти к Аньке. Вообще-то она умела уже считать и дальше, до ста и до двухсот, но после двадцати произносить быстро числа уставала: двадцать один, двадцать два, шестьдесят девять – это утомительно. Саша предпочитала считать десятками. Она отвернулась от дома, села на кровать, с которой давно убежала Алсушка, и принялась отсчитывать: «Один, два, три, четыре, пять, шесть…» – она досчитала до первого десятка и загнула на левой руке большой палец. «Один, два, три, четыре, пять…» – на середине второго десятка она заскучала и стала смотреть по сторонам. Ничего интересного вокруг не было. Саша досчитала до десяти и загнула второй палец. Когда загибала третий, услышала во дворе шум. Стараясь не упустить в уме счет – «пять, шесть, семь, восемь…» – Саша спрыгнула с кровати и побежала. Это лаял Шурин Тосик, Шура старался его поймать и обнять, а другие два мальчика, еще старше Саши и не из их двора, прыгали вокруг собачки и просили:

– А можно погладить? Можно погладить?

Саша тоже хотела посмотреть Тосика, но очень стеснялась. Она загнула уже и пятый палец, и шестой, и даже седьмой. И наконец решилась подойти – ей всё равно через три пальца уходить. Она не покажет, что специально подскочила к Тосику, а сделает вид, будто идет мимо. Саша подошла к собаке. Длинный, с подпалинами пес не очень дружелюбно посмотрел на детей и ощерился. Старшие мальчики с удивлением смотрели на Тосика, такого длинного и злого, и не решались его погладить. Саша хотела наклониться над собачкой, чтобы получше ее рассмотреть, но в последний момент испугалась – Тосик подскочил вдруг к ней, как будто хотел вцепиться в ноги. Саша с визгом отпрыгнула. Тут вдруг Тосика подхватила чья-то рука. Саша подняла глаза вслед за взлетевшим собачонком и с удивлением увидела Анькину маму – тетю Лену. Рядом с ней стоял дядя Валя и держал на руках Анькину сестренку Женю. Спрятавшись за папу, стояла рыжая Анька.

– Это кто? – смеясь, спросила она, показывая на Тосика.

– Здравствуйте! – сказала сначала Саша. – Это Тосик.

Шура Ксенофонтов стоял тут же.

– Это же наш Тосик. Он очень добрый, – сказал Шура.

– Да-а-а-а, очень добрый, – протянула насмешливо тетя Лена, потрепала Тосика по спине и опустила на асфальт. Пес от страха на пару секунд будто окаменел. Он, словно щука, изогнулся дугой, да так и замер. Потом внезапно ожил, забежал за Шуриного папу и стал лаять.

– Привет! – сказала тетя Лена Саше.

Саша молчала и уже не загибала пальцы. Ее распирала радость и даже гордость. Она знала, что Анькины родители пришли позвать Сашу на день рождения: 31 августа Аньке будет шесть. Сашу обязательно позовут – у Аньки ни разу не было дня рождения без Саши. Но еще никогда ее не приходили приглашать вот так, всей семьей. Саша почувствовала, что это очень приятно. Наверное, они решили, что она достаточно взрослая, ведь она уже умеет считать, читать, писать, знает время. Теперь будет невежливо звать ее на день рождения мимоходом – во дворе или в садике.

– Привет! Мама дома? – спросил Анькин папа. Улыбнулся и как-то весело добавил: – Мы не к тебе, мы к ней.

Саша обрадовалась еще больше. Значит, не надо подниматься одной. Она хотела закричать от восторга, но вместо этого застенчиво пробормотала:

– Дома.

В подъезде на удивление горел свет. Под лестницей истошно орала кошка. Наверное, ничья. Саша очень не любила, когда кричат кошки, – ей казалось, что они кричат только от боли или страха. Эта кричала особенно тяжело, с рыком и ревом. Саша боялась, что кошка кинется на нее снизу, и пошла вдоль стенки. На втором этаже свет тоже горел, а потом он на несколько этажей пропал. С третьего по шестой они поднимались в темноте. Саша шла первая – она ведь хозяйка и ведет гостей домой. Хотя ей очень хотелось спрятаться сзади, между дядей Валей и тетей Леной. И чтобы Анька держала за руку. Первой идти в их пансионате страшно: можно, например, на кого-нибудь наступить. Или на что-нибудь. Часто на ступеньках были кучи и даже блевотина. В темноте туда вступить очень легко. Это неприятно и всегда стыдно перед мамой, особенно если дома нет воды. Каждый раз, когда Саша шла по их лестнице или коридору в темноте, она думала только об одном – не измазаться бы.

Сегодня ей повезло, они быстро поднялись до шестого этажа, а на седьмом уже горел свет. На их этаже светили только две лампочки из четырех и освещали коридор ровно до Сашиной двери, за которой начиналась темнота. Саша была довольна. В светлом коридоре она даже немного рванула вперед и забарабанила в их голубую фанерку.

– Мама! Мама!

Саша прислонила ухо к двери. Туалет у них был рядом с прихожей, дверь, чтобы не задохнуться от пара, мама всегда во время стирки держала открытой. Сейчас было слышно, как она полощет в тазу белье. Саша постучала в дверь ногой.

– Мам! К нам тетя Лена с дядей Валей пришли! Мама!

Мама наконец услышала. Она шагнула из туалета, закрыла за собой дверь, начала открывать замки и приговаривала почему-то:

– Иду, иду…

Саша знала, что сейчас мама вытрет мокрые и красные от ледяной воды руки о бедра, еще раз ребром правой ладони проведет по левому рукаву халата, отодвинет от замков висевшие на двери изнутри плащ и кофты, просунет правую руку под ручку, нажмет на дверь всем телом, приподнимет ее, откроет по очереди верхний и нижний замок, скажет не то раздраженно, не то устало: «Здравствуйте» – и начнет оправдываться за беспорядок. И будет нервически шуршать на правой руке пальцами: палец о палец, неприятный жест, каким мама выдавала то ли недовольство, то ли брезгливость. Она всегда была рада Сашиным подружкам и совсем редким появлениям их родителей, которые приходили к Саше забрать заигравшихся дочек. Мама как будто радовалась, что к Саше ходят гости, но этот ее брезгливый жест всегда всё портил.

Вот и сейчас она сказала: «Здравствуйте», смущенно призналась, что у нее из-за стирки дома не прибрано, пригласила тетю Лену с дядей Валей войти, пододвинула к столу второй табурет и быстро убрала с него кухонное полотенце. Но пальцы в почти сжатой кисти перебирали друг друга.

Анькина мама весело отшучивалась:

– Ой, да у нас никогда не прибрано. Мы же все свои, чего стесняться?

Это была неправда – у Аньки дома всегда чисто. Они ведь жили впятером и без уборки просто бы не поместились в своей однокомнатной квартире. Сашина мама улыбнулась – ей было приятно, что тетя Лена считает ее своей.

– Лариса Васильевна, мы насчет школы.

Анькина мама была моложе Сашиной на пятнадцать лет. Той сейчас двадцать четыре, Саша это точно знала, потому что у тети Лены зимой был день рождения, и там много раз говорили, сколько ей исполнилось. Саша знала, что это очень мало и что ее маме гораздо больше. Поэтому другие мамы всегда называли ее по имени и отчеству, а Сашина мама других мам никак не называла. Просто никак, без обращения.

Когда Саша услышала про школу, то очень удивилась. Ей пять лет, о школе ей никогда ничего не говорили. Она читала о школе, первом звонке и школьной форме в книжках. То есть сначала мама с бабушкой читали, потом – Саша сама. На Лесобазе школа была далеко, нужно было от садика еще идти за железную дорогу, мимо кафе «Избушка» и болота. В школе Саша никогда не была и даже ее не видела. Она посмотрела на тетю Лену, на дядю Валю, на маму – те были спокойны, будто ничего не произошло и ни о какой школе речь не идет. Тетя Лена села на табурет спиной к кухонной плитке, мама – напротив, на край кровати. Дядя Валя поставил маленькую Женю на пол и тихим добрым голосом сказал:

– Не хотят подружки расставаться. Анька наша ревет, без Саши, говорит, никуда не пойду.

– Вся группа ревет, – добавила тетя Лена.

Саша ничего не понимала. Ревет? Из-за нее? Кто ревет? Она повернулась к Аньке, которая стояла теперь с Женей в прихожей, прислонясь к двери в туалет. Анька заметила испуганные и тревожные глаза Саши и сразу стала объяснять:

– В школу-то ты не пойдешь? Мы же в школу идем.

Саша была поражена.

– Кто идет?

– Да вся группа идет. Ты только не идешь-то.

Саша ничего этого не знала. Когда раньше они весной провожали из садика с цветами старшие группы, им рассказывали, что теперь дети уходят в школу. И, действительно, больше никто их в садике не видел.

– В школу? – снова спросила Саша.

– Ну! В школу-то? – Анька как будто что-то заподозрила и сама встревожилась.

Она слишком много времени проводила со своей бабушкой Тоней. Вернее, прабабушкой. Та была очень старая, уже глухая и смешно говорила. Анька стала говорить так же.

– Ты в школу-то идешь? Все идут. Тебе не сказали, что ль?

Саше ничего не сказали. Она же почти два месяца не ходила в садик. Значит, летом объявили, что вся группа уходит в школу, а она остается. Она была в группе самая младшая. Вернее, они с Анькой были младшие. У Аньки день рождения в августе, а у Саши совсем не скоро, осенью. Когда мама ушла в отпуск и забрала Сашу домой, всем в ее группе уже исполнилось шесть, кроме них с Анькой. Саша бросилась в комнату:

– Мама! Мама! Мы идем в школу?

Мама взяла ее за плечо, посадила рядом с собой на кровать и сказала неожиданно не ей, а Анькиным родителям:

– Я ребенку ничего не говорила.

Анька выскочила из прихожей:

– Так ты не идешь? В школу-то не идешь? И я тогда не иду!

Она зло посмотрела на отца и снова спряталась в прихожей. Слышно было, что Анька уткнулась лицом в дверь и заплакала:

– Я без нее не пойду!

– Вот видите, – вздохнула тетя Лена. – И мы недавно узнали. Пришло распоряжение из районо – недобор у них какой-то экспериментальных шестилеток, решили и Лесобазу включить в программу. Мы и Ане-то не говорили, сами думали, что ее не возьмут, уж сильно маленькая. Сегодня сказали – и вот.

Саша вскочила с кровати и побежала к Аньке. Та закрывалась от нее и плакала. Сашина мама никак не могла сообразить:

– Но ведь ей пять лет? Раньше даже если одного дня до семи не хватало, не брали, а ей пять. Кто же ее возьмет?

– Да я всё устрою. Мы уже переговорили с заведующей, я сбегала. Я же в садике работаю, я там всех знаю. И в школе директора знаю. Возьмут Сашу! Возьмут! Надо только прямо сейчас документы подавать.

– Господи Исусе, – даже не воскликнула, а всхлипнула мама. – Да ведь она школу в пятнадцать лет закончит! Куда ее потом примут?

Тут вступился Анькин папа:

– Лариса Васильевна, Саша у вас очень умная девочка, она единственная из группы уже читает, считает и даже умеет писать буквы. Дети плачут. Без Аньки никто не хочет идти в школу, ее ж и записали, а Анька не хочет без Саши.

Саша от этих слов немного расстроилась, хотя с самого начала их разговора понимала, что это не без Саши остальные отказываются идти в школу – без нее они как раз прекрасно справятся. А мама продолжала причитать:

– Да ведь в пятнадцать лет! Ей же в институт потом не поступить!

– Я читала про вундеркинда Славина, так его в двенадцать лет в институт взяли.

– Скажете тоже. Славин этот, наверное, постель в два года сам заправлял и посуду за собой мыл, – ни с того ни с сего пристегнула мама и со строгой деланой улыбкой посмотрела на Сашу. Видно было, что мама растерялась – Саша точно не походила на вундеркинда, хотя действительно умела читать, считать и даже немножко писала буквы.

– До института дожить еще надо, а в школу вон… когда там 1 сентября? В садике рев. Лариса Васильевна, давайте вместе сходим к директору. Она вам всё объяснит насчет Саши.

Мама стояла напротив трюмо. Она посмотрела в него и увидела за своей спиной Сашу. Туда же, в зеркало, мама спросила:

– А ты сама-то в школу хочешь?

Саша молчала. Она хотела в школу. Вернее, хотела уже уйти из садика, потому что дети ей там не нравились, они были глупые, не умели читать и дразнили друг друга. Она даже убегала с Анькой из садика. В последний раз – этим летом. Они во время сончаса выбежали из здания и на самом дальнем участке для прогулок нашли в заборе дырку. Сразу за забором был засыпанный крупной щебенкой обрыв, по которому можно было спуститься на улицу. Анька решилась первая, но неудачно поставила ногу и сразу покатилась вниз. Саша бросилась за ней, но никак не могла преодолеть страх и просто скатиться – она почти легла на спину и медленно спускалась, переступая ногами, которые сами находили опору. Когда Саша была внизу, там их уже ждала чужая нянечка, из другой группы – наверное, увидела, как они убегают. У Аньки были изодраны ноги, локти. Нянечка схватила их за руки и потащила в садик, но не по горе, а в обход.

Нет, Саша не хотела оставаться в садике. Если она останется, ее просто переведут в младшую группу, где она будет самой старшей? Саша хотела спросить об этом тетю Лену, но побоялась обидеть Аньку – наверное, Аньке неприятно будет узнать, что Саша готова остаться в садике без нее. Саша решилась:

– Я хочу в школу.

– Ну, смотри! Уроки сама делать будешь! – пригрозила мама и для порядка еще раз спросила Анькиных родителей. – А точно возьмут?

– Да куда денутся?

Тут встал дядя Валя:

– Ну, уже поздно, мы пойдем. Завтра Лена сходит к заведующей и точно узнает, что вам нужно подготовить. А пока покупайте ранец.

– Пусть запишут сначала, – недоверчиво сказала мама.

– Ой, – вспомнила вдруг тетя Лена, – Аня на день рождения-то позвала?

Саша молчала. Она так растерялась от новости про школу, что не смогла вспомнить, звали ее на день рождения или нет.

– Саша, приглашаем тебя в гости на день рождения. В пятницу, в два, – сказала торжественно тетя Лена и вынула из-за спины красивую открытку, на которой был нарисован счастливый мальчик на трехколесном велосипеде с огромным передним колесом. Мальчик держал шарик, а в нем от руки были нарисованы часы, и они показывали именно два.

– Вот, чтобы не забыла. Время ты уже знаешь!

Саша сказала «спасибо» и отпросилась у мамы проводить Аньку:

– Можно я в коридор?

– Только до лестницы.

– Я до седьмого! Ну пожалуйста!

– А свет есть?

– На седьмом свет есть! – радостно крикнула Саша, уже хлопая дверью.

Она побежала провожать Аньку и всю ее семью. Саше снова стало приятно, что к ней приходили гости. Наверное, Анькиных родителей никто из ее дома не знал, поэтому ей хотелось, чтобы дети, например Танька Каромина или Гуля с Алсушкой, увидели, что к ней, к Саше, приходили самые настоящие гости. Саша неслась с Анькой впереди и спешила заглянуть на лестничную площадку – может, там кто-нибудь есть? Но никого не было. Да хоть бы Димка-рахитик вышел, что ли.

Мультики! Все же смотрят мультики!

Саша обернулась, чтобы спросить время у взрослых, но передумала: лучше проводить гостей. Целых два лестничных пролета они будут спускаться все вместе, а если не говорить маме, то можно дойти и до половины шестого этажа – там еще светло. Когда они дошли до седьмого, Саша хотела идти дальше, но тетя Лена ее остановила:

– Всё, домой! Домой!

Саша не стала спорить. Она спустилась лишь на одну ступеньку и попрощалась: до свидания, до свидания! Анька зачем-то спросила:

– Ты завтра-то выйдешь?

– Куда я денусь? – серьезно ответила Саша. Она не любила сидеть дома, где им с мамой вдвоем было тесно. Завтра мама еще не едет на работу, значит, Саша с утра пойдет гулять. Анькин папа, который уже спустился на шестой этаж, задрал вверх голову и сказал:

– Приходи, пойдете с тетей Леной купаться.

Саша радостно промолчала. Она прильнула к перилам и смотрела, как спускается вся семья Вторушиных. В пансионате лампочки красили в разные цвета, чтобы жильцы их не выкручивали. Сегодня на седьмом горела желтая лампочка, обливая Вторушиных теплым уютным светом. Саша могла без конца смотреть на эту семью с трезвым добрым папой, с мамой, которая держит Аньку за руку. Они уходили вниз и с каждой ступенькой уносили за собой размеренность, спокойствие и какое-то ускользавшее вместе с ними чувство защищенности. Когда идешь по лестнице с мамой и папой, тебе ничего не страшно. Саша никогда не могла даже с мамой и бабушкой ходить по этим ступенькам без страха, а Анька спускалась и ничего не боялась, даже весело подпрыгивала: р-р-раз! два! три! Еще несколько шагов – и на освещенном пролете шестого этажа остались только облупленные зеленые стены, в желтом свете казавшиеся еще грязнее. Там, где только что прошла такая крепкая и надежная Анькина семья, остался лишь кровавый след: кто-то во время драки прислонился рукой к стене. Рядом давным-давно было написано: «Любка гнида».

На следующий день мама сходила в детский садик. Там ей сказали, что в школу Сашу возьмут, но нужно писать заявление в районо. Пока мама разговаривала с заведующей, Саша оставалась на улице. В это время как раз гуляла их группа с новой воспитательницей и нянечкой Фаей. Они сидели на детской веранде и болтали. Саша прошла вдоль небольшого заборчика, отделявшего от тротуара их участок для прогулок. Потом прошла еще. Воспитательница окликнула ее:

– Ты из какой группы? Как тебя зовут?

И Саша вдруг поняла, что больше не вернется ни в эту группу, ни к Фае. И с воспитательницей ей знакомиться совсем не нужно. Она сделала вид, что не слышит.

– Э-э-э, – закричала Фая. – Иди сюда!

Нянечка загребла перед собой рукою воздух – получился грубый пригласительный жест.

– Это наша дура, – сказала она воспитательнице.

Саша отошла подальше от Фаи и приблизилась к детям. Когда они увидели Сашу по ту сторону заборчика, заволновались. Димка отряхнул руки о шорты, подошел к ней:

– Тебя уже забрали? – удивился он, забыв, что Саша вовсе не была сегодня.

– Я маму жду. Я больше никогда не приду в садик.

Димка завистливо на нее посмотрел и хотел было вернуться в песочницу, но вдруг попросил:

– Мамы моей нету? Посмотри.

Все дети после сончаса ждали мам, но приближаться к воротам и вообще убегать с участка им не разрешали. Если кому-то удавалось еще сбегать проверить, не идет ли мама, это считалось праздником. Димке сегодня повезло – за него побежит Саша.

Она радостно сказала:

– Я сейчас! – И кинулась через всю территорию к входу.

– Эй, ты куда? – новая воспитательница крикнула вслед Саше, но та ее не слушала.

Она сбегала к воротам, всё вокруг осмотрела и вернулась – мамы не было. Ни Димкиной, ни какой другой.

– А когда она должна за тобой прийти?

– Я не знаю. Когда автобус с завода приходит.

Его мама работала на заводе ДСК-500 и приезжала на автобусе вместе с другими родителями в седьмом часу.

– Рано, – сказала она Димке. – Ты еще поесть успеешь.

Она зачем-то показала ему язык и хотела уже убежать, как вдруг подошла новая воспитательница.

– Ты куда бегала?

– Я с мамой. Я к вам больше не приду. Никогда! Никогда не приду! Я в школу иду!

Саша побежала к крыльцу, чтобы быть поближе к маме. И издалека увидела, как дети столпились возле горки, у которой она только что стояла, и шумели, выискивая ее глазами. Они тоже совсем скоро пойдут в школу вместе с Сашей, но ей всё равно было их очень жаль, потому что им пока приходится ходить в садик, а ее забрали навсегда. Саша смотрела на гулявших детей, на почти затерявшегося в толпе Димку и думала, как же ей повезло. Совсем недавно тетя Ира, приезжавшая к ним в гости из Германии, сказала Саше, что ей еще два года ходить в садик.

– А это много? – смутилась Саша.

– Очень! Через два года ты забудешь, о чем мы сейчас с тобой говорим.

А вот и не угадала Ира! Саша сидела на ступеньке и молча улыбалась. Наконец вышла мама:

– Ты почему на ледяном бетоне сидишь? – она взяла Сашу за руку и дернула к себе. Но не зло, а очень ласково. – Ну, смотри у меня! Не будешь на одни «пятерки» учиться, я тебя в садик верну.

Саша радостно запрыгала. Они вышли на дорогу, прошли немного, держась за руки. Мама неожиданно остановилась, посмотрела на Сашу и так же ласково спросила:

– А ты точно хочешь в школу?

Саша радостно кивнула. Они дошли за руки до магазина, где была очередь. Не отпуская Сашу, мама попыталась протиснуться сквозь толпу. Оказалось, что очереди две: одна тянется к продуктовому отделу за хлебом, потому что в это время всегда привозили хлеб, а другая стоит у черного хода.

– Кефир завезли? Кефир? – стала спрашивать мама у всех подряд, но никто не отвечал.

– Да что же это такое! – возмутилась она, стараясь протиснуться к окошку, где иногда продавали кефир и сметану. Мама не собиралась покупать без очереди – она хотела узнать, что дают и хватит ли им.

– Ты куда лезешь? – вдруг оттерла маму сбоку женщина в косынке.

– Да я узнать!

– Ишь, узнать! Стой, как все стоят!

– Так за чем стоят-то? У меня и банки нет! Что дают? Кефир дают?

Мама продвинулась еще немного вперед, поднялась на цыпочки, осмотрелась и увидела в окне свою подружку:

– Галюся, ты? Что там? Стоять?

– Кефир, сметана, сахар у Тюлькиной в отделе.

– Стоять или нет?

– Стой! Три бидона привезли.

Мама немного успокоилась.

– Че стоишь? Спросила? Шуруй отсюдава, – пробурчал дед в очереди.

– Эй ты, хамло! – огрызнулась мама.

– Женщина, вы же только спросить стояли, – вдруг пискнула маленькая белесая тетенька и посмотрела на Сашу.

– Да я не лезу, – оправдывалась мама. – Я же с ребенком.

– Все с ребенком. Я те сказал, шуруй! – снова встрял дед.

Саша оглянулась – никого больше с детьми в очереди не было. Они с мамой ушли в хвост. Саша пожалела, что не встали в очередь сразу – пока кричали и спрашивали, подошли еще люди. Они с мамой оказались последними. Мама заняла место. Чтобы ее точно заметили, похлопала по плечу женщину в зеленом платье:

– Я за вами.

Женщина отозвалась:

– Ага.

Мама еще раз вытянулась на цыпочках, поглядела по сторонам и оценила время:

– Давай домой! Возьми банку литровую и наволочку. Чистую, из шкафа!

Она достала ключи и отдала Саше. Та пулей побежала. Мама кричала вслед:

– Две банки! Две! И крышки не забудь.

– Хорошо! – на ходу ответила Саша.

Она очень обрадовалась, что ей не надо стоять. Когда мама была на работе, а бабушка дежурила, они стояли в очередях вдвоем с Анькой. Особенно Саша не любила ходить за хлебом, потому что его даже в самую жару продавали только внутри магазина, и приходилось стоять в тесноте.

«Анька!» – Саша вспомнила, что надо предупредить Аньку. Можно, конечно, забежать к ней после дома, но тогда Анька придет слишком поздно и ей ничего не достанется. Очередь длинная, раньше, чем положено, им всё равно не продадут, торопиться домой не надо. Саша решила сначала заскочить к Аньке, а потом уже за банками. Она не стала перебегать дорогу и свернула к Анькиному дому. Второй отсюда подъезд, первый этаж, такая же, как у них, обитая плотным картоном и окрашенная в голубой цвет дверь. Саша со всей силы забарабанила:

– Это я! Это я!

Открыла Анькина мама:

– Теть Лен, там сметану дают, кефир и сахар. Три бидона кефира!

Она очень обрадовалась:

– Валя! Валя, в магазин! Аня, банки, пакеты! Саша, заходи.

– Нет, я побегу. Мне еще домой надо за банками. Мы вам очередь заняли.

Последнее она добавила зря – на Лесобазе никто никому очередь занять не мог, с этим было строго. Люди следили, чтобы каждый занимал на себя и никого не приводил. Анькина мама это тоже знала. Она сказала Саше:

– Ну, беги!

А потом снова крикнула внутрь квартиры:

– Валя, ты идешь?

Саша уже выскакивала на улицу, когда тетя Лена ее позвала:

– Возьми у нас банки, потом отдашь!

Саша обрадовалась, что не придется бежать домой и подниматься на восьмой этаж:

– А наволочку можно? – спросила она тетю Лену. – Нам еще сахар надо.

Тетя Лена уже совала ей литровую банку:

– Две? Держи две! Какая наволочка – я тебе пакеты дам.

Она полезла куда-то за дверь, пошуршала и достала пакет песочного цвета с верблюдом на каждой стороне. На другом пакете были нарисованы цветы и флакон духов. Пакеты плотные, с темными ручками. Саша взяла их, погладила аккуратно и спросила:

– А наволочки нет? – она боялась, что пакет может порваться.

– Бери, потом отдашь, – тетя Лена ее как будто не услышала.

Она вытолкнула Сашу за дверь и следом отправила Аньку, которая на ходу застегивала сандалии.

– Давай беги очередь занимать.

Они выскочили из подъезда, и Анька заметила у Саши две банки:

– Давай помогу!

Саша протянула ей на ходу одну банку и на всякий случай уточнила:

– Это тетя Лена мне дала!

– Да у нас знаешь, сколько сейчас папа этих банок принесет?

Они побежали к магазину, где уже выстроилась огромная очередь. Мама, кажется, совсем ни капельки не продвинулась, однако теперь ее голова виднелась ровно посередине – такой большой за ней вырос хвост. Анька отдала банку и побежала занимать очередь. Саша сунула маме банки с пакетами и бросилась к Аньке:

– Мы вдвоем, нас двое. Два места у нас!

Косая тетка, которая уже заняла за Анькой, буркнула:

– Так и стойте, раз двое!

Саша постояла немного с Анькой, потом сбегала к маме. Она постучала маме по ноге, чтобы та нагнулась к ней ухом:

– Я там с Анькой еще за дядю Валю постою, – сказала она маме тихо.

Мама разозлилась:

– А за бабушкой? Марш за бабушкой!

Саша снова притянула маму к себе:

– Да я чуть-чуть! Они уже идут.

Саша рванула назад к Аньке, но мама крепко схватила ее за руку и бросила стоявшей за ними тетке:

– Я вам говорила, нас двое. Ребенок писать бегал!

Тетка удовлетворенно кивнула.

Саша еще пару секунд покрутилась возле мамы и побежала к Аньке. Та уже нервничала:

– Ты где?

Косая тетка была недовольна:

– Стоишь, так стой!

– Да я писать бегала! – закричала Саша.

– Я, может, тоже писить хочу, – зло ответила тетка.

– А вы бегите, мы постоим. Долго стоять-то, – искренне сказала Анька.

Тетка надулась:

– Ищи вас потом. Господь терпел и нам велел.

Саша с Анькой захихикали. Они подождали несколько минут, но тети Лены с дядей Валей всё не было.

– Долго еще? Мне за бабушкой надо.

– Да Женька орет, она на утюг села.

– Да… – протянула Саша. – А ты скажи, что тоже писать захотела, сбегай за ними.

Анька уже вышла из очереди и хотела бежать домой, но увидела родителей.

– Да вон они!

Первой к ним подскочила тетя Лена. Она встала с Анькой и всем вокруг сказала:

– Мы стояли!

Саша повернулась к косой тетке и уточнила:

– Это вместо меня.

– Нас двое! – потрясала тетя Лена в воздухе Анькиной рукой, а дядя Валя побежал занимать свою очередь. Саша бросилась к нему.

– Дядя Валя, и бабушке!

В хвосте очереди почему-то образовалась давка, несколько человек стояли вплотную друг к дружке, а сзади подступали новые. Только Саша подошла, как люди окружили ее. Тогда дядя Валя вынул Сашу из толпы, взял на руки и громко сказал:

– Нас двое!

После чего сразу опустил ее на землю, и она побежала за бабушкой. Дом с гостиницей стоял совсем рядом, но в нем десять подъездов, а Саше надо было в последний. Она завернула за угол, побежала по тротуару вдоль двухэтажных домов, крича: «Сметану привезли, сметану!» Но на улице было пусто – все стояли в очереди. Вот самое узкое место дороги. Осталось только перейти ее и юркнуть во двор пятиэтажки, в последнем подъезде которой была гостиница. Саша посмотрела налево, направо и уже шагнула на дорогу, как ее схватили за руку. Баба Лиза! Она стояла уже с банкой и холщовой сумкой.

– Ты куда? – спросила она Сашу. Вместе с ней была комендант гостиницы.

– Я за тобой. Мы там с мамой стоим и еще с дядей Валей очередь заняли.

– Бегом давай за банками, – подтолкнула бабушка Сашу в сторону их дома и очень обрадовалась, узнав, что всё уже готово.

Они поспешили к магазину.

– Нас двое! Вот! Женщина вместо ребенка. Ребенку уроки пора делать, – подтвердил дядя Валя, когда они нашли его в очереди.

– Какие уроки? Сикалялка такая, – закричал истерично пузатый мужик.

– Да она в школе учится! – подхватила бабушка.

– В школе? – недоверчиво протянул мужик и, завернув рукав рубашки, сунул Саше под нос свою толстую руку с наколкой.

– Ну-ка, прочитай!

Саша поднялась на цыпочки:

– «Вэ», «дэ», «вэ»… пять, шесть, «дэ», «шэ», «бэ».

Мужик был доволен:

– Молодец! Дуй уроки делать!

Но тут ее схватила за руку бабушка:

– Мать где? Спит, поди?

Она была уверена, что мама всё свободное время спит.

Саша выдернула руку:

– Да здесь мы, – и убежала.

Маму она сразу не нашла. Искала ее в середине очереди, металась туда-сюда, но мамы не было, хотя остальные люди стояли как будто бы знакомые – бегая от Аньки и обратно, Саша их уже не по разу видела. Где же мама? Она выбралась из толпы, отошла на несколько шагов, зацепилась взглядом за первую же попавшуюся пару обуви и, держась на этом уровне, словно на веревочке, внимательно осматривала всех в очереди. Перед ней мелькали десятки пар пыльной, стоптанной, разношенной обуви: бежевые мужские сандалии с завернувшимися наверх задубевшими ремешками, белые и красные туфли-лодочки без набоек, войлочные старушечьи чуни и даже тупоносые лыжные ботинки. Пару раз показались детские сандалики ее, Сашиного, размера: в этой части Лесобазы был единственный садик, значит, в очереди стоят ее будущие одноклассники, которых мамы и папы успели забрать. Еще она узнала синие разваливающиеся сланцы Димки-рахитика – его брали с собой на улицу, только когда нужно было стоять в очереди. Димка всегда радовался очередям и грустил, если продавщицы вдруг слишком быстро отпускали продукты.

Саша осмотрела все ноги до самого окошка магазина, откуда тетка в замасленном колпаке обвислой рукой разливала сметану. Она по самый локоть высовывала руку с черпаком из маленького окошка и не глядя плюхала белую жижу в подставленную тару. Сметана лилась с черпака, очередь завороженно следила, как толстая струя стекала вниз и ближе к земле вытягивалась в белую нитку. Когда тетка лила мимо банки, то второй раз черпак уже не высовывала, крикнув: «Следующий!» – если, конечно, проливалась сметана у тихой скромной женщины, старушки или ребенка. Если с пустой банкой оказывался крепкий мужчина, тетка вздыхала и всё же наливала со второго раза. Саша смотрела на белоснежный черпак, на огромную руку в закатанном по локоть обляпанном рукаве, на толстомордую тетку. Нужно нырнуть под очередь и обойти ее с другой стороны, но Саша не могла решиться пролезть между кем-нибудь. Проще всего было проскочить между тем, кто покупает, и белым половником. Саша наблюдала, как один за другим люди подставляют под окошко свои банки и бутылки для кефира, и боялась: вдруг они решат, что Саша хочет пролезть без очереди?

Помявшись немного, она обежала толпу с хвоста. Увидела там Аньку с тетей Леной, дядю Валю с бабушкой – они оказались теперь в середине очереди. Мамы не было. Саша снова вперилась в туфли с ботинками, и уже с этой стороны очереди пошла вдоль нее. Вот она увидела бабушкины короткие ноги и дяди Валины – в отличие от большинства мужчин, у него были не сандалии – он носил мягкие светлые ботинки в мелкую дырочку. Их называли почему-то туфлями. Рядом стояли сабо бабушки – у нее был очень маленький размер, 34-й или 35-й, ее ноги нельзя перепутать ни с чьими. Анькины ноги и ноги тети Лены Саша хорошо знала – тетя Лена ходила в лодочках, а Анька – в розовых сандаликах с бабочками сбоку. Анька с ее мамой были совсем близко к началу, их от окошка отделяло немного человек. Где же мама?

Саша продолжала скользить взглядом по ногам и увидела вдруг мамины черные туфли, тоже лодочки. Оказалось, что мама стоит почти у самого окошка – вот, значит, как быстро пошла очередь. Саша встала возле мамы, взяла ее за руку. Чтобы предупредить новые замечания, мама громко закричала:

– Выпустите ребенка, задавили ребенка, совсем не может стоять!

Она трясла Сашину руку и как будто силой вытягивала ее из гущи толпы, где Саша якобы всё это время простояла. Саша отступила несколько шагов от их шеренги вбок и с радостью увидела, что перед ним осталось всего пять человек.

– Совсем недолго, мам. А почему так быстро, мам? – спросила она.

Но вместо мамы ей ответила стоявшая перед ними женщина в зеленом платье. Она повернула к Саше голову и серьезно, как взрослой, сказала:

– Кефир кончился.

Саша не поняла:

– А где люди?

– Ушли те, кто за кефиром приходил.

– А-а-а… – протянула Саша, – понятно.

– Не отвлекай женщину, – дернула вдруг Сашу за рукав мама и втянула снова в очередь. Саша опять выскочила:

– Ну, я хочу посмотреть. Вот мы уже, совсем скоро. Я к окошку пойду.

Мама приподнялась на цыпочки, убедилась, что их черед скоро, и разрешила ждать у окошка. Там покупала толстая женщина с жирным красным носом. На ней было желтое платье в обтяжку и как будто детские сандалии без носка и с полукруглым задником. Ногти на ногах у нее были тоже желтые, толстые и растрескавшиеся, а пятки – в трещинах и сухие. Она достала из сумки толстыми короткими пальцами две майонезных баночки и подала продавщице.

– Одна банка в руки! – зло прокричала рука в окошке, плеснула туда сметаны, на глаз ее взвесила и потребовала 70 копеек.

Толстая женщина не стала возмущаться и протянула продавщице мятый рубль:

– Не видишь, что ли, какая очередь? Давай без сдачи!

Женщина полезла в висевшую на руке сумку и стала там шарить. При этом в одной руке у нее была банка сметаны, а вторую банку, пустую, она держала под мышкой. Очередь загудела. Сзади прогнусавили:

– Чего возишься, тетеря? Вчерашний день ищешь?

Женщина оправдывалась:

– Нету без сдачи. Ну нету!

Продавщица не отступала:

– Зачем пришла тогда? Следующий! – Она выхватила полную баночку и забрала себе.

– Банку отдай, – потянулась рукой в окошко толстая.

– За сметану не уплочено! Следующий!

– Банка моя, банку отдай!

– А давайте я возьму, у меня как раз баночки нет, – предложила робко женщина в длинном халате с туго затянутым поясом. – Только 70 копеек – это слишком дорого. В баночке ведь 180 граммов, да вы и не долили.

Вежливая женщина в халате ловко выхватила баночку у продавщицы и подняла ее – сметаны там было от силы две трети. Она стекла со стенок и обнажила прозрачное стекло. Высшим мастерством у продавщиц считалось так плеснуть сметану, чтобы она сразу попала на все стенки и изнутри их закрасила – тогда кажется, что банка полная. Саша давно об этом знала – мама научила ее всегда заглядывать в банки и бутылки и проверять, что сметана или кефир действительно налиты доверху. С появлением очередей стали обманывать. Саша еще помнила времена, когда они покупали и сметану, и кефир в самом магазине, в молочном отделе. Там банку ставили на весы и взвешивали. Но чем реже сметану с кефиром завозили, тем чаще их продавали прямо на улице и там в спешке не взвешивали – продавщицы считали на глаз. Мама была уверена, что они специально создают очереди, потому что без весов и чеков зарабатывают огромные деньги. Может, и хватило бы на всех сметаны, и осталась бы еще лишняя, но продавщицы всё равно выкатывают бидоны к окну и торгуют без весов. А народ сбегается со всей Лесобазы – боится, вдруг сметану на этой неделе больше не привезут.

Женщина в халате это тоже знала. Она поболтала баночкой и заглянула внутрь. Продавщица выхватила баночку.

– Галюсик! – крикнула она своей напарнице, рыжей вертлявой тетке. – Галюсик, мымру эту повесь. Ильина из 36-го! Пусть на Домостроителей ходит! Следующий!

В продуктовом магазине на Лесобазе когда-то была доска позора. Туда приклеивали фотографии воров и дебоширов, замеченных в магазине. Фотографии из паспорта давали в домоуправлении или коменданты пансионатов, поэтому воры с дебоширами смотрели на покупателей строго и важно. Но теперь вместо воров продавщицы стали записывать на доску всех, кто – об этом Саше тоже рассказала мама – боролся с обманом, недовесом и тухлятиной. Список молочного отдела висел прямо за прилавком, на большой колонне: если продавщица не была уверена в покупателе, она сверялась со списком. На Лесобазе все взрослые более или менее знали друг друга: достаточно было вписать на листочек имя, фамилию, номер дома – и этому человеку в отделе больше ничего не продавали. Только если он сильно упросит продавщицу, подарит ей что-нибудь и покается. Иначе ему придется ходить в магазин на другом конце Лесобазы, а это три остановки. Очень далеко. И там тоже был свой список. Правда, в оба сразу люди старались никогда не попадать.

Женщина в халате не стала спорить – ей просто не дали: двое мужчин, стоявшие сзади, выгнали ее из очереди. Один даже как бы слегка приподнял эту Ильину из 36-го дома за ворот халата и подтолкнул вперед:

– Нечего тут рассусоливать!

Толстуха, у которой забрали банку, ушла сама.

Мужчины оказались вместе. С ними же стояла женщина в зеленом платье. Саша вспомнила – это комендантша 40-го пансионата. Пока старший, в мятых светлых брюках со стрелками и тельняшке, из-под которой виднелся низ толстого живота, доставал деньги, женщина визгливо распоряжалась:

– Три банки сметаны. Три кефира. Молоко разбавленное у вас? Ну, конечно, ни-ни. Да я видела, как вы перед обедом банки выносили. На свои они покупают. Тоже мне! Из своего бидона лей! Нас трое, мы втроем стояли! – это она уже сказала стоявшим сзади.

Комендантша с пузатым мужчиной и таким же пузатым сыном сложила три банки и шесть бутылок в три одинаковых красивых пакета в синюю полосочку и отошла. Теперь была их с мамой очередь. Они хотели взять и кефир, но недавно сказали, что он закончился. Саша дернула маму. Та, не посмотрев на нее, отмахнулась:

– Подожди! Мне сметаны. На двоих! Я с ребенком. Галка, где ты там? Привет!

От Галки привета не было. Саша снова дернула маму за руку и довольно громко крикнула ей:

– Как тете кефир продали, он же кончился?

Мама посмотрела на нее украдкой:

– Значит, не кончился.

И попросила продавщицу:

– Две бутылки кефира.

– Кефира нет.

– Одну!

– Кефира нет!

– Галюсик! Одну для ребенка.

Было слышно, как внутри кто-то ворочает бачок. Галюсик не отвечала.

– Кефира нет! – повторила зло продавщица. Сзади стали возмущаться. Мужчина в костюме и с дипломатом, который он уже открыл, чтобы поставить туда сметану, нетерпеливо выкрикнул:

– Женщина, ну что вы тянете? Сказали же – нет кефира. Я очень спешу, ко мне мастер должен прийти.

– Все спешат. Голову себе почини со своим мастером! – неожиданно встряла старушка, стоявшая за мужчиной. Она явно не поняла, о чем он говорил, и думала, что тот лезет без очереди. Мужчина обернулся, удивленно посмотрел и ничего не сказал. Саша хотела было им всем напомнить, что тетке в зеленом, ее пузатому сыну и мужу только что продали сразу три бутылки кефира. Но она постеснялась и прижалась к маме. Та ставила банки в пакет.

– Пойдем за сахаром, – подтолкнула она тихонько Сашу.

Сахар продавали внутри магазина. Нужно было завернуть за угол, войти через главный вход, где синей краской прямо по беленой стене написано «Продукты». Три ступеньки, еще одна, очень тугая, дверь – и вот продуктовый отдел. Странно, но за сахаром очереди не было. Вернее, в отдел бакалеи, где также продавали пшеничную крупу и «рожки», стояли человек десять, не больше, и то почти все уже с чеками. Они с мамой заняли очередь. Саша пересчитала: нет, перед ними одиннадцать пар ног. В очереди только взрослые.

– Мама, никого нет с детьми!

Это означало, что можно попробовать пройти без очереди. Но мама не хотела, тихонько сказала: «Постоим» – и прижала к животу пакеты.

– Ты иди пока в кассу, – она сунула Саше деньги.

В обеих кассах была огромная, человек по двадцать, очередь. Саша встала в продуктовую. Вторая касса была для хозтоваров, которые продавались в том же магазине, но с другого входа. Нужно было выбрать товар, получить от продавца бумажку, выйти из промотдела, пройти метров десять, нырнуть в продовольственный, отстоять очередь в специальной кассе, оплатить товар, вернуться с чеком в магазин и забрать купленное ведро или мыло. А когда покупали продукты, так далеко ходить не нужно было – просто перескакивали в другую очередь, и всё. Очень удобно.

Саша стояла. В какой-то момент хвосты кассовой и бакалейной очередей пересеклись, и Саша спросила маму:

– А кто это – тетя Галя?

– Мы с тетей Галей вместе раньше работали, – сказала мама. – Ей недавно тут комнату дали, она в наш магазин устроилась.

Тут обе очереди продвинулись на одного человека и отдалились друг от друга. Саша спросила громко:

– Почему она нам тогда кефир не дала?

– Да сука эта ваша Галя! – раздался откуда-то из-за мамы злой голос.

Это была женщина, которая не могла заплатить за сметану без сдачи. Мама ничего не сказала.

– Вы же с ребенком, проходите вперед меня, – толстуха уступила маме место. Видимо, узнав, что их тоже обидели в магазине, она почувствовала некоторое с ними родство. Мама поблагодарила и поменялась с ней местами. Тут же продавщица крикнула, чтобы больше никто очередь не занимал – магазин закрывается на переучет.

Когда подошла мамина очередь, Саша уже пропустила перед собой в кассу несколько человек – нельзя было заплатить за пять килограммов сахара заранее, не получив от продавщицы специальную бумажку. В редких случаях продавщицы могли выкрикивать из-за прилавка кассирше: «Пробей сметаны на полтора», «Рупь сорок за “Крестьянское”», «“Пилот” килограмм» – и кассирша пробивала. Но это только для самых близких. Остальным нужно было сначала взвесить и отложить товар.

Пришла бабушка – она тоже купила сметану, но только для себя, одну банку. И ей дали кефир – как ветерану. Продавщицы знали, что у бабушки есть ветеранское удостоверение. В войну она была малолетней труженицей тыла. Но этого на Лесобазе никто не помнил – все думали, что бабушка воевала. Удостоверение уже много лет не спрашивали и продавали бабушке льготные, ветеранские, товары просто так. На сахар тоже ввели почему-то сегодня нормы: два килограмма на взрослого, килограмм на ребенка, четыре килограмма – ветеранам и инвалидам. Будто инвалиды едят этого сахара больше детей. Иногда продавцы произвольно вводили свои нормы на самые обычные продукты – вот тут-то ветераны и пригождались. И инвалиды. Димка-рахитик считался инвалидом. Саша догадалась об этом, увидев как-то, что на него дают больше продуктов.

Мама хотела взять сахар на троих, но продавщица строго следила, чтобы очередь больше не занимали.

– Нас двое было! Вместо ребенка теперь ветеран!

Мама быстро сосчитала, что на бабушку положено больше сахара. На двоих им насыпали в два пакета целых шесть килограммов. Продавщица, то ли подобрев, то ли сильно спеша на «переучет», крикнула в кассу: «Пробей шесть сахара одним чеком!» Саша тут же просунула деньги. Отойдя в сторонку, мама отдала бабушке пакет в цветочек, а ее банку забрала к себе в сумку. Они с Сашей взяли пакет с верблюдом. Мама несла за одну ручку, а Саша помогала за вторую. Получалось неважно, Саше было тяжело. Они вышли из магазина, и она попросила маму:

– Можно я бабушке помогу?

Бабушка была гораздо ниже мамы, почти с Сашу ростом, нести пакет с бабушкой было проще. Мама отдала им свой тяжелый пакет, забрав у бабушки пакет поменьше. С бабушкой они быстро вышли к дороге. Там уже стояла Анька.

– Мои ушли давно. Мы-то сахар не брали. Ты гулять пойдешь?

Саша растерялась. Нужно было помочь бабушке, но и с Анькой хотелось пойти. Саша остановилась и молча уставилась на бабушку. Она поставила пакет на землю, вздохнула и сказала:

– Ну че, беги! Какая из тебя помощница? Только за пакетами потом приходите.

Саша радостно подпрыгнула и поцеловала едва наклонившуюся к ней бабушку – такая бабушка была маленькая.

– Мам, я с Аней погуляю, да?

Мама строго надула щеки:

– Только недолго!

Каждый раз она так говорила. И Саша не понимала, почему недолго, если она всё равно гуляла допоздна. Она хотела маму тоже поцеловать, но не стала: та была выше ростом, обе ее руки были заняты, да и лицо слишком серьезное. Они с Анькой побежали. Но Саша тут же споткнулась – подошва загнулась и зацепила асфальт, нога выскочила из сандалика. Она остановилась поправить обувь. Увидела, как бабушка подняла с земли пакет и повесила его на левую руку, которая у нее с детства не разгибалась, потому что она маленькой упала с кровати, а к врачам везти было некому – сломанная рука неправильно срослась. Когда нужно было носить тяжелые сумки, бабушка вешала их на руку, словно на крючок.

Пока она приноравливала пакет и поправляла платье, мама тоже остановилась и поставила пакет с сумкой на асфальт. Тоже поправила юбку. Потом присела, взяла в одну руку сумку, в другую пакет, резко потянула руки вверх – пакет лопнул. Саша уже далеко отбежала. Она стояла почти у самого Анькиного дома и смотрела, как мама наклонилась в растерянности над сахаром, как стала сметать его руками в одну кучу. Мама сидела на корточках, широко расставив ноги и пропустив между колен черную плиссированную юбку. Саша подумала, что мама наверняка плачет сейчас от обиды. Надо было подойти к ней, пожалеть, но Саша вспомнила строгое лицо мамы, ее вечно раздувающиеся от недовольства щеки, и не пошла.

– Побежали на дрова! – крикнула она с неестественным задором. Саша очень боялась, что Анька будет жалеть их пакет. Но Анька молча смотрела на Сашину маму, раздумывая, не помочь ли ей с сахаром.

– Ничего, сами соберут. У нас давно как-то мука просыпалась, так бабушка всё собрала. Побежали!

Дрова, вернее, бревна, которые постепенно распиливали на дрова, лежали у двухэтажных деревянных бараков рядом с Анькиным домом. На каждом этаже такого дома было по две квартиры, друг над дружкой, в нижних находились печки. Несколько раз в год к домам подвозили бревна, жильцы потихоньку их пилили. Пока оставалась хотя бы половина бревен, дети по ним бегали. Однажды, правда, прямо на глазах Саши стопка рассыпалась под Викой Иващенко, жившей в том дворе. Она бежала по верхнему бревну, когда вдруг раскатились остальные. Вика тогда сильно оцарапала ноги, руки и лицо, и родители запретили ей играть на дровах. А Саше мама не запрещала, потому что она маме про случай с Викой не рассказала. И Анька своим родителям не сказала.

В том году лето было очень жарким, и куча бревен так и оставалась нетронутой с начала апреля. Бревна уже посерели и покрылись белыми пятнами. Кто-то сумел вытащить прямо из середины одно бревно, отчего там осталась дырка – тоннель, куда Саша с Анькой прятали свои мелкие драгоценности: красивые стеклышки, камешки, наклейки от жвачек, которые привозили им тетя Лена с дядей Валей.

Они подбежали к дровам и уже хотели забраться проверить свой тайник, как Анька вдруг показала Саше знаком: «Тссс!» На другом конце бревен стояли взрослые парни, они точно уже учились в школе. Всех парней такого возраста Саша с Анькой считали хулиганами. Они присели, чтобы спрятаться, и стали думать, куда бы еще пойти. Анька предложила бежать к пятиэтажке закладывать секретики. Пятиэтажка – в чужом дворе, зарывать секретик под носом у незнакомых детей страшновато. Анька – очень смелая, а Саше идти в другой двор не хотелось.

– А где мы возьмем стекла?

Саша уцепилась за эту отговорку, хоть и знала, что на Лесобазе валялось много разбитых бутылок, но вдруг Анька поленится искать?

– Где-где? Дак полно же. Вон, вчера, помнишь, били дяденьку у нашего подъезда? У него же пиво было. Бутылки-то, поди, все расколотили. Пойдем посмотрим!

– Что с кладом? Ты полезешь?

Саша отвлекла Аньку и указала на тоннель в куче бревен. Анька приподнялась немного заглянуть внутрь – с другой стороны виднелись парни, один даже курил. Она внимательно рассмотрела дыру и сунула туда голову.

– А нету! – удивленно сказала она.

Они прятали свои драгоценности глубоко, пропихивали их в тоннель палкой. Анька перевела дух и засунула голову еще раз:

– Да нету! Стыбзили!

Стало понятно, что бумажки и камни украли парни. Наверное, они прямо сейчас на другом конце бревен рассматривают вкладыши и картинки из журнала «Мурзилка», который Саша с Анькой как-то нашли выброшенным у библиотеки и вырезали оттуда все фигурки.

Ничего не поделаешь, парней они боялись. Анька снова присела на корточки. Можно побежать в их городок на качели, но там всё давно разломали: качели не качались, карусель не крутилась. За дом Саше было нельзя. Вообще-то мама не отпускала Сашу и на дрова, и даже к Анькиному подъезду. Разрешалось только гулять в своем дворе или находиться у Аньки в гостях. А Аньке запрещали уходить дальше ее подъезда, хотя они всё равно бегали. Но родители дома и в любой момент могут выйти. Саша возила пальцем по песку и думала.

– Это какая буква? – спросила вдруг Анька.

– Это не буква. Я просто так черчу.

– Но ты же пишешь?

Анька была уверена, что любые выведенные рукой линии – это буквы. Саша смахнула линии рукой и на гладком песке написала:

– Это «А».

Анька внимательно посмотрела. Саша написала следом «н».

– А это какая? – спросила Анька.

Саша ответила и написала еще одну «н». И затем – «а».

– Вот видишь, – объясняла она, – что получается? Ан?.. – она медленно провела пальцем по двум слогам, как бы подсказывая Аньке окончание ее имени.

Анька кивала, рассматривая буквы, но не так, как нужно, а вверх ногами. Саша развернула ее правильно.

– Ну? А-н-… Дальше что? Видишь же, что такая же буква идет опять?

– Какая такая?

– Буква «нэ».

Анька долго думала, пока вытирала рукой вытекшую из носа соплю. Она так никогда не делала, но сейчас была очень увлечена. Потом подчеркнула пальцем две первые буквы:

– Это – «ан»? А это – «нэ»?

– Ну да, – обрадовалась Саша, – что получается?

Анька крутила головой, подступалась к буквам так и эдак, но не могла догадаться.

– А ты сама-то можешь прочитать? – вдруг ехидно спросила она.

Саша вздохнула:

– Конечно, могу. Это ведь я написала. Получается «Анна», – сказала она без раздражения. Обычно она злилась, когда Анька становилась глупой, но сейчас было видно, что та хочет читать, но не умеет. Саша удивлялась, что Аньку еще не научили буквам, ведь ее мама была воспитательницей. То ли у Анькиных родителей так мало свободного времени, то ли Анька такая неспособная? Но учиться она хотела:

– А научи? Я уже тоже хочу читать. Если умеешь читать, да еще и писать, тебе разрешат сидеть на последней парте и рисовать во время уроков, пока дураки учат буквы. А я-то с кем буду сидеть?

Саша удивилась:

– Это кто тебе сказал?

– Мама!

– Она тебе показывала буквы?

– Да. Много буков!

– Букв. А почему ты не научилась?

– Не знаю. Скучно. Научи.

– А цифры ты знаешь?

– Ну, цифры легко…

Саша разровняла песок и написала «1990».

– Что здесь написано?

Анька наклонилась:

– Один… девять, девять… «О».

– Да не «О», а ноль!

– Как это?

– Потому что не один, девять, девять, ноль, а тысяча девятьсот девяносто. Год сейчас одна тысяча девятьсот девяностый…

Анька прищурилась:

– А ты откуда знаешь?

– Так в газете же наверху пишут…

– Не, цифры я знаю, кроме ноля, че это – ноль-то?

И тут же добавила:

– Это неинтересно. Давай буквы.

Саша стерла написанное и хотела начать алфавит по порядку, но с той стороны бревен зашумели парни. Они с Анькой тут же подскочили, побежали прочь. Сами не заметили, как оказались в Сашином дворе. Здесь песка не было, а был асфальт и заросшая травой земля. Саша думала, где бы показать Аньке буквы.

«Грамота на то и есть!

Надо вывеску прочесть», – вспомнила она вдруг.

У них на Лесобазе были только три вывески: название детского сада «Ветерок», «Продукты» на магазине и надпись на пивной цистерне «Пиво». В детский сад возвращаться она не хотела, там еще сидит Фая с воспитательницей. В магазин, где они только что отстояли очередь, тоже не тянуло. Цистерну с пивом сегодня не привозили.

– А побежали к нам в коридор, там столько слов написано! – Саша обрадовалась своей выдумке. – Только на шестой, на нем еще есть свет. Тучи, скоро дождь и стемнеет, ничего не будет видно.

В подъезде было темновато. Надписи на стенах начинались у самого входа, но разобрать буквы было сложно. На шестом этаже, куда пробивался с седьмого желтый свет окрашенной лампочки, Саша нашла на стене кровавый след от руки и надпись «Любка гнида» – первое, что она прочитала сама, выучив буквы. Теперь она решила учить по этой надписи Аньку.

– Вот, смотри, – она ткнула пальцем в первую букву, – это какая буква?

Анька переспросила:

– Эта? – она тоже хотела ткнуть в «л» пальцем, но отдернула его, заметив кровавый след.

– Да, эта!

– Это «А»?

Саша не ожидала от Аньки таких способностей.

– Почти! Это «Л» – большая. А дальше «ю». Вот эта. А дальше «б»…

Саша приготовилась показывать Аньке все буквы, но заметила, что та как-то съежилась, напряглась и прижалась спиной к стенке. Аньке было страшно. У них в подъезде никогда не было так грязно. Саша знала, что Анька боялась приходить в ее дом без взрослых. Просто сейчас, видимо, в учебном азарте забылась.

– Это «ю», это «б»… – повторила Саша уже не так уверенно, видя, что Анька не слушает и, не отрываясь от стенки, заглядывает вниз через прутья решетки. К ним поднимался кто-то большой, тяжелый. Да это муж дворничихи, бородатый и всегда пьяный старик. Значит, он не свернет на шестой и пойдет мимо них выше.

– Бежим на другую лестницу! – схватила она Аньку и потянула наверх.

Они пробежали почти два пролета, нырнули в коридор и помчались вперед. Однако на этаже горела только одна лампочка, освещая лишь половину этого бесконечного коридора, а дальше – темнота. Они остановились на середине, у пожарного шкафа, из которого давно вырвали и шланг, и крючья, на которых он висел. Саша и Анька схватились за шкаф: впереди был ярко-желтый свет, позади – темнота. Они прижались к стене и смотрели не мигая туда, откуда вот-вот должен был появиться муж дворничихи, но его всё не было. Анька первая отошла от испуга:

– Да он прошел давно, побежали! – она потянула Сашу назад.

– Мы не могли пропустить, его нет.

– Я домой хочу, – заканючила Анька, – мне здесь не нравится.

– Ну, пойдем ко мне, – неуверенно предложила Саша.

Она ведь жила всего этажом выше. Некрасиво не пригласить Аньку к себе в гости, когда они почти дошли. Но дома мама и, возможно, еще не ушла на работу бабушка.

– Не хочу! Я домой хочу! Лучше давай ко мне, – Анька тянула Сашу к главной лестнице.

– Ну, давай к тебе, – Саша вздохнула с облегчением: вдруг мама разозлится из-за гостей. – Только пойдем по этой лестнице? Всё равно везде темно. А вдруг он еще не поднялся?

Они взялись за руки и побежали по черному коридору. Лестница действительно была черной. Свет просматривался только где-то на втором или третьем этаже. Они потрясли сцепленными руками, как бы проверяя, на месте ли, и стали медленно, вдоль стенки, спускаться. Саша считала пролеты.

– Раз… два… три… четыре… пять…

– Это какой этаж? – спросила Анька, было слышно, что она от страха плачет.

– Четвертый с половиной. Смотри, внизу свет. Бегом до второго! – Саша дернула Аньку за руку к перилам, чтобы она своими глазами увидела свет и скорое облегчение, но та не сдвинулась с места.

– Ну, давай быстрее!

– Иди одна, я обкакалась, – Анька пропищала чужим голосом.

И села на ступеньку.

Куда же Саша без Аньки пойдет? Как Анька останется здесь? Что она будет делать?

– Иди, позови мою маму, я обкакалась.

– Да ты что? Ты тут сидеть будешь?

– Позови твою маму, – снова запищала Анька.

– Так пока я добегу, пока она придет. Здесь ведь тоже люди ходят. Ты что, вставай. Пошли к нам.

– Иди одна, я стесняюсь! – заревела Анька.

Саша крутилась вокруг:

– Как я пойду? Ты что? Давай вместе сидеть. Всё равно же тебя будут искать. И найдут.

Она подумала немного и неуверенно добавила:

– Ну, или меня, – хотя знала, что искать ее днем никто не будет.

Она села рядом с Анькой. Стала нащупывать в темноте ее руку, чтобы взять, поддержать, но передумала – у человека горе, не надо лезть. Саша заерзала: она села на какой-то мусор, наверное, шелуху от семечек. Встала, отряхнула подол платья, обернула им ладонь и провела по ступеньке – смести мусор. Сидеть на темной лестнице было холодно и страшно. Надо бы позвать маму, она придет за ними, помоет Аньке попу, даст Сашины трусы и колготки. А вдруг запасы воды закончились?.. А вдруг дома нет чистых трусов? И как такая смелая Анька вдруг обкакалась? Она же никогда ничего не боялась. Хотя Саша вспомнила, что давным-давно, когда они вечером ждали родителей в садике на веранде, Анька сильно плакала и просилась к маме. Наконец появились тетя Лена, а потом и Сашина мама. Анька от радости тогда накакала в штаны. У тети Лены на руках была маленькая Женя, поэтому мыть Аньке попу пришлось Сашиной маме. Их с трудом пустили назад в садик и дали воды.

Саша вспоминала этот случай и жалела Аньку. Хотела даже погладить ее по плечу, но снова осеклась. Анька продолжала рыдать. Чтобы никто не услышал, она вжалась лицом в свое плечо и зычно в него ревела. Саша сидела преданно рядом.

– Эй, а ведь не пахнет! – поняла вдруг Саша.

– Чем не пахнет? – нормальным голосом, будто и не было у нее никаких слез, спросила Анька.

– Ну как, чем? Уже бы пахло. Ты это… трусы проверь.

Анька глупо спросила:

– Как?

– Как-как? Руку сунь!

– Ты сунь. Я боюсь, – неожиданно призналась Анька.

– Сама суй, твои трусы. Я тоже боюсь. Вдруг у нас воды нет, как потом мыть?

– Отвернись, – не то рявкнула, не то тявкнула Анька.

– Да тут не видно ничего! – возмутилась Саша.

– Отвернись! – сказала Анька, срываясь на писк от беспомощности.

Саша спустилась на пару ступенек.

– Далеко не уходи! – заволновалась Анька.

Она всё же засунула руку в трусы, высунула, нащупала Сашино плечо и шепотом сообщила ей на ушко:

– Показалось. Не обкакалась!

– Я же говорю, не пахнет. Когда ты в прошлый раз в садике обкакалась, так пахло!

– Да кто обкакался-то? Сама и обкакалась!

Они осторожно добежали до второго этажа и заскочили в освещенный коридор. Здесь тоже горела только одна лампочка, на удивление, прозрачная, не окрашенная, освещая только половину коридора. Они остановились отдышаться.

– Но я всё равно хочу какать, – запищала снова Анька.

Саша задумалась. Они стояли под дверью Светки Пащенко. Та жила с мамой и иногда с бабушкой здесь, в 201-й квартире. Саша забарабанила в дверь.

– Открой, это я!

Никто не открывал.

– Света, это я! – Саша уже развернулась к двери спиной и стучала теперь ногами. За дверью послышались шаги и взрослый голос:

– Кто там?

– Это Саша. А Свету можно?

– Светы нет.

– А где она?

– Петух жареный тебя с твоей Светой клюнул, носитесь весь день, спать не даете. В соседнюю комнату стучи, – послышалось из-за двери.

Это точно не был голос Светиной мамы, которая никогда так и не говорила. Точно, не та квартира. Саша побежала в 201-ю. Постучала три раза по три – никого.

– Я уже не могу, пошли на лестницу, – заныла Анька.

– Там он спускается!

– Я сейчас по правде обкакаюсь, – заплакала Анька.

– Подь ты к шуту! – простонала Саша, подражая своей бабушке, которая всегда так говорила, если раздражалась или уставала слушать одно и то же.

– Ты на козырек залезешь? – Саша придумала, где Аньке покакать. Туда можно было выбраться через окно между первым и вторым этажами.

– Залезу-у-у-у, – рыдала Анька, теперь готовая лезть куда угодно, только бы быстрее.

Саша помчалась по коридору. Светлую половину пробежала одна, на темной дождалась зареванную Аньку и взяла ее в темноте за руку. Они выскочили на площадку между вторым и первым этажами и подтянулись на подоконник межэтажного окна. Хорошо, что стекло в нем было аккуратно вырезано: самим им окно не открыть, а в разбитое лезть больно. Они сначала хотели спрыгнуть с подоконника на козырек, но побоялись.

– Высоко-о-о-о-о! – протянула Анька, как будто забыв, зачем сюда пришла.

– Надо сесть и потом осторожно слезть ногами вниз.

– А ты слазила? – недоверчиво спросила Анька, она уже совсем не плакала.

– Нет, не слезала. Но видела, как другие слезают.

– Прыгать-то надо. Прыгать-то.

Саша молчала. Она вдруг совершенно ясно поняла, что никогда не сможет прыгнуть с этого подоконника. И, значит, все ее подбадривания Аньки, держание за руки, предложение прыгнуть на «раз! два! три!» будут нечестными. Анька смелая, Анька прыгнет. А она, Саша, останется наверху.

– Давай! Раз! Два! Три! – закричала первой Анька и выпустила Сашину руку.

Саша зажмурилась и не думала прыгать. Она представила, как откроет сейчас глаза, увидит Аньку одну на крыше, и их дружба навсегда закончится – Анька не простит. Саша не сможет больше приходить к Аньке в гости, тетя Лена не будет учить их делать аппликации, рисовать на вощеных листах и складывать из бумаги разных зверей. Дядя Валя не станет катать Сашу на велосипеде, а Анькина бабушка Клава не возьмет ее с собой на дачу. И Анькины родители, такие дружные, надежные, счастливые, никогда больше не придут к ним с мамой в гости.

– Надо прыгать, – подумала Саша и открыла глаза, чтобы взять Аньку за руку и спрыгнуть. Но та тоже сидела. И тоже зажмурилась. Наверное, тоже думала, что Саша никогда больше не придет к ней в гости.

– Давай снова на «раз! два! три!» – задорно крикнула Саша и теперь уже точно решилась прыгать. Она глубже вдохнула и только собралась произнести «р-р-раз!», как кто-то похлопал ее по плечу. И тут же увидела на плече Аньки большую опухшую руку с грязными загнутыми ногтями. Они обернулись – сзади стоял муж дворничихи. Пьяный, с огромной, наверное до пояса, путаной пожелтевшей бородой, с таким же, как руки, опухшим лицом и почему-то в теплом сером пальто. Старик еще раз похлопал обеих и что-то сказал. Саше показалось, что вместо слов из-под бороды вылилась какая-то каша. Старик еле ворочал языком и говорил так, будто рот его был набит давлеными сливами. Саша почувствовала, как толстая рука почти ухватила ее за живот. В ту же секунду Анька дернула Сашу – и они полетели вниз. Саша упала на застланную рубероидом и усыпанную осколками битых бутылок крышу подъездного козырька, руки и ноги горели от боли, но посмотреть на них было некогда – вдруг старик лезет за ними? Она кинулась к краю козырька и, не вглядываясь, есть ли кто во дворе, закричала в раскинувшиеся под ней ивы:

– Помоги-и-и-ите!

Потом вспомнила про Аньку. Та лежала под окном, держалась за коленку и, корчась от боли, перекатывалась на спине туда-сюда. Саша подбежала к ней, стала тянуть в сторону:

– Давай, давай! Он же сейчас за нами спустится!

Анька, не оставляя коленки и не переставая перекатываться, прокричала:

– Да нету его уже!

Действительно, в окне старика не было, он ушел.

Анька поперекатывалась еще немного, затем встала и обиженно передразнила:

– «Помоги-и-и-ите! Помоги-и-и-и-ите!» Когда ты упадешь, я тебя тоже брошу.

Саша чувствовала, что Анька права, но всё равно возмутилась:

– Я ведь не бросила!

– Почти бросила.

– Почти не считается, – совсем неуверенно ответила Саша и снова побежала звать на помощь. Крикнув с края козырька еще раз, она вернулась: у Аньки голос громче, надо, чтобы Анька кричала на улицу, а Саша будет кричать в окно: по лестнице постоянно ходят люди, они обязательно услышат. Задрав голову, Саша крикнула раз в сторону разбитого окна. Крикнула второй. Никто не отвечал. Стало страшно: самим им с крыши не спрыгнуть и в окно обратно не залезть – слишком высоко. Если бы что-нибудь приставить… Но на крыше не было ничего, кроме битых бутылок. Когда она пугалась, очень быстро или очень громко говорила, то начинала задыхаться и слышать, как бьется ее сердце в середине груди, в ложбинке между ключицами. Саша сделала несколько глубоких вдохов, размеренно походила по крыше: пять шагов в одну сторону, пять в другую. Сердце стало биться тише. Она снова глубоко вдохнула и выкрикнула:

– Да помогите же!

Ей тут же ответили:

– Чего орешь? Курва! Сколько тебе говорить, чтобы во дворе сидела?

Это была мама. С собой она принесла табурет. Саша сбегала за Анькой, которая продолжала звать на помощь у края козырька. Они по очереди забрались на табурет и влезли в окно. Анька спрыгнула на лестничную площадку первая. Саша выбиралась из окна нехотя, на маму не смотрела.

– Говно собачье! – мама ощутимо поддала Саше под зад. Аньке сказала:

– Марш домой!

Саша вступилась:

– Она какать хочет. Аня, пойдем, у нас покакаешь!

– Дома покакает, у нас воды нет, – строго сказала мама, ее щеки тряслись от злости.

– Домой! – напомнила мама Аньке и слегка подтолкнула ее вниз. Саша видела, что Аньке страшно – она никогда не ходила в их доме одна.

– Я провожу до улицы.

– Никуда ты не пойдешь. Все руки в кровище.

– Ну ей же страшно, – она посмотрела на Аньку: та стояла на несколько ступенек ниже, прислонившись к стене и обхватив зад руками.

– По крышам бегать не страшно было?

– Но ведь тетя Лена с дядей Валей меня всегда провожают!

Маме стало стыдно. Анькины родители действительно старались не пускать Сашу одну, если она у них засиживалась. А засиживалась Саша часто.

– Ну, беги. Только до улицы. И сразу домой. Ты меня поняла?

Саша не очень обрадовалась. Она думала, что мама пойдет вместе с ними. И что она наконец поймет – если смелая Анька боится ходить одна в их подъезде, как же страшно подниматься по этой лестнице каждый день Саше!

На следующий день Сашу неожиданно разбудили в семь утра.

– Бабушка осталась на вторую смену. Просыпайся, опоздаешь в садик.

Саша очень удивилась. Она думала, что уже никогда не пойдет в садик. И с воспитательницей, считай, поссорилась. И с Фаей. Как же так? Ведь мама обещала. Саша заплакала. Под одеялом пошевелилась кошка Люся, которая всегда засыпала у Саши над головой, а просыпалась в ногах. Когда Саша плакала или ее ругали, кошка на нее нападала. Слезы пришлось сдерживать, чтобы не дразнить Люсю. Сквозь слезы и пузырившиеся сопли Саша только и повторяла:

– Не хочу. Ты же обещала.

Мама сжалилась. Она присела рядом с Сашей, погладила ее по спине и ласково сказала:

– Я понимаю. Но ведь ты же идешь в школу. Я должна ехать сегодня в районо, там мне выдадут справку, что тебе можно в школу.

Саша продолжала давиться плачем:

– А… а… а другим детям тоже надо в это районо?

– Нет, – ответила мама, – потому что всем остальным 1 сентября будет уже шесть, а тебе только пять. Тетя Лена договорилась, что для тебя напишут специальное разрешение, и ты пойдешь в школу со всеми.

– Я хочу остаться дома.

– Нельзя, Саша. Воды нету.

– А к бабушке? Отведи меня к ней на работу, я там посижу.

– Нельзя к бабушке, у нее сегодня начальство и проверка. Ты только на полдня. А перед сончасом я тебя заберу.

– Правда-правда?

– Если автобус не отменят.

Мама надела ей вчерашнее платье и заплела тонкую косичку.

– Воды совсем нет. Только попить. Умоешься и поешь в садике.

Саша попила немножко и заметила, что в блюдце у Люси воды нет. Мама перехватила ее взгляд.

– Пей сама. Кошка из унитаза напьется.

Саша выпила воду, посмотрела с завистью на оставшуюся в кровати Люсю и пошла надевать сандалики. В коридоре мама вдруг стала проверять в сумке документы – точно, оставила Сашино свидетельство о рождении. Она вернулась, долго ковырялась в замке ключом и потом исчезла внутри. Саша ждала. Тут зашевелилась в конце коридора дворничиха – и что она забыла на их этаже? Саша уже не боялась: от мамы она узнала, что это именно бородатый старик рассказал ей вчера про них. Постучал в дверь, крикнул: «Эй, там твоя девка на крыше бегает. Сама не выберется». И попросил на водку. Сказал, что у него зуб болит и надо лечить. Саша догадалась: муж дворничихи не схватить их хотел – он пытался остановить.

В садике ее встретили с недоумением.

– Оба-на! Явилась! – сказала Фая.

Воспитательница была чужая. Старая в отпуске, наверное.

Над дверью висело что-то красное, наподобие шарфа, на котором золотыми буквами было написано: «Первый раз – в первый класс!» И внизу красными бумажными буквами налеплено: «Добро пожаловать в нулевой класс». Это для родителей. На послезавтра приготовили. Из детей же никто больше читать не умеет. Похоже, в группе ее не узнали. Отпуск у мамы был такой большой, что некоторые дети Сашу забыли. Или делали вид. Впрочем, Саша сомневалась, что они ее и раньше помнили – в садике она была тихоней, всех боялась. С мальчиками, кроме Димки, никогда не разговаривала и, в общем-то, многих не различала. Она знала только Максима Киселёва, потому что его кроватка была неподалеку, и Роберта Жадоева – этот всегда ее обижал. Например, в конце дня забирал у нее из шкафа сумочку в форме клубники, которую ей подарила бабушка. Мама даже пыталась разобраться с родителями Роберта, но они только смеялись и говорили, что Роберт с Сашей так заигрывает. Что значит заигрывать, Саша не поняла, но решила, что это очень плохо. Роберт тоже не знал. Один раз, когда родители уже забрали их и разговаривали между собой, Саша побежала к турнику на площадке. Она повисла на нем, стала раскручиваться из стороны в сторону. Вдруг рядом прицепился Роберт. Он перебирал руками трубу и топтался на месте.

– Я с тобой так заигрываю, поняла? – сказал он и тоже стал раскручиваться. Саша убежала.

Еще был Максимка Мякишев. Самый хулиганистый, но его никто не боялся. Максимка всегда ходил один. Он жил напротив садика, в двухэтажном доме, его маму видели всего пару раз – в остальные дни она была пьяная. Максимка сам бегал в садик, сам уходил домой. А следующим утром рассказывал, будто его накануне забирала мама, и они вместе пошли в «Избушку» есть мороженое. Даже самые глупые понимали, как Максимка страдает, и почти никогда с ним не спорили. Он был каким-то очень маленьким, наверное, меньше всех. И у него было особенное лицо, такое Саша видела только у детей пьяниц. А еще у Максимки вокруг губ всё время были какие-то белесоватые пятна, будто что-то присохло. Сашина бабушка говорила, что это у него засохли сопли, потому что его никто не умывает. Несмотря на маленький рост и запущенность, Максимка хорошо говорил, знал всю Лесобазу, бегал до Сашиного двора и даже сам ездил на автобусе. Сегодня он строил на ковре длинный дом из кубиков. Максимка был в комбинезоне-шортах и без футболки или кофты, как будто ему очень жарко. Димка катал неподалеку паровоз на колесах. Максим Киселёв вместе с другими мальчиками раздирал в уголке тряпичную куклу. Он тоже был в шортах с подтяжками, но в футболке.

Саша присела на стул возле обеденного стола. Фая готовилась накрывать к завтраку и громко ей крикнула через всю группу:

– Ты тут не рассиживай, я на тебя не заказывала.

Саша сначала испугалась. Потом расстроилась: есть очень хотелось, утром ее не кормили, а накануне вечером она так устала от прогулки и впечатлений, что после маминых нравоучений сразу заснула, без ужина.

Оставаться весь день голодной неприятно. Фая издалека помахала ей половником – мол, давай, уходи. Мама ведь обещала забрать ее к обеду – что ж, до обеда можно и потерпеть. Она встала, медленно задвинула за стол свой стульчик, медленно развернулась и отошла на несколько шагов. Конечно, можно потерпеть. И попить в туалете из-под крана. К детям Саша не шла, а ходила вдоль ковра, на котором они играли. А если мама задержится? Автобус опоздает – придется еще и спать в садике. Голодной. Нет уж! Она вернулась к столу и уселась. К ней наклонилась новая воспитательница и сказала:

– Тебе же говорят, не кормят тебя сегодня. Иди играй.

Саша втянула голову в плечи. За спиной мальчишки катали свои паровозы. Слева девочки собирали разорванную и брошенную Максимом Киселёвым куклу. Появилась Фая, уже с бачком каши. Саша посмотрела налево, на входную дверь, и увидела, что мама еще не ушла. Та стояла в коридоре и, видимо, искала в шкафчике Сашины вещи. Раз они больше в садик не придут, надо забрать домой форму для гимнастики, чешки, пенал. Саша бросилась к маме.

– Ты куда? – дернула ее за руку воспитательница, которая Сашину маму еще не знала, да и не видела никого в полутемном коридоре.

Саша собиралась повиснуть на маме, умоляя взять ее с собой в районо, не оставлять в садике. Однако неожиданно для самой себя бросила воспитательнице:

– Я знаю, что у Фаи свиньи. Она мою еду свиньям унесет, я видела, как она носит. Я сейчас всё маме расскажу. Вот моя мама! Ма-ма! Я здесь!

Мама пошла на голос. Испуганная воспитательница подбежала к маме и стала выпихивать ее обратно в коридор. И успокаивать:

– Ничего, девочка напугана, последний день в садике. Всё хорошо, идите, идите, опоздаете на работу. Она напугана.

Воспитательнице в конце концов удалось захлопнуть дверь. Саша продолжала кричать:

– Мама, я есть хочу! Фая мою еду свиньям унесет!

Но мама не возвращалась.

Воспитательница с Фаей испугались.

– Меня зовут Евгения Владиславовна, – сказала она. – Сейчас тебя покормят, успокойся.

Фая подошла к столу, с грохотом поставила перед Сашей тарелку с кашей, стакан чая и на нем – ломтик батона.

– На! – сказала она зло и отвернулась.

Воспитательница тут же забрала еду:

– Подожди немножко. Саша, да? Подожди, Саша, сейчас все будут есть.

Она понесла еду в закуток. И отругала Фаю:

– Ты что? Так нельзя. Увидят – мало не покажется.

Наверное, воспитательница имела в виду заведующую или кого-нибудь из проверяющих, которые могли прийти и спросить Сашу, почему она ест одна. Но увидели еду не проверяющие. Первым подбежал Максимка.

– И я хочу! И я! Дайте мне есть, меня мама не успела сегодня покормить.

Другие мальчики, которых Саша никак не могла запомнить по именам, тоже подбегали. Они кричали наперебой: «И я!», «И мне!», «Я хочу!» Максимка не кричал. Он теперь замер и внимательно смотрел на рот Евгении Владиславовны, словно ждал, что оттуда ему, будто птенцу из клюва, выпадет еда. Подбежала даже одна девочка. Это была Лиля в очках. Она ничего не просила, а задрала голову и разглядывала воспитательницу.

Наконец все успокоились. Фая накрыла на столы, дети сели. Саша быстро всё съела, хотя каша была невкусной – овсяная размазня с шелухой от зерна. Но есть очень хотелось. К тому же было приятно думать, что это последний ее садичный завтрак.

– Добавки хочешь? – нежным голосом спросила подкравшаяся сзади воспитательница.

Саша хотела добавки. Особенно хлеба. Но поняла, что ее подкупают.

– Нет, – сказала она, – не буду, – и отодвинула от себя тарелку.

– Я хочу!

– И я хочу, – закричали за соседними столами. Мальчишки тянули руки вверх.

Евгения Владиславовна, которая завтракала вместе со всеми, взмахнула руками – «всё, хватит!» – и громко объявила:

– Добавки нет!

Этот жест впечатлил мальчишек, они замолчали.

Саша отвернулась от стола. Всё это время она думала про Лилю – та никогда раньше не просила добавки, у нее была хорошая мама, которая каждый день забирала ее вовремя. И даже был папа. Летчик. Никто его, как и сама Лиля, не видел, папа постоянно где-то летал. Но он был. Что случилось с Лилей? Саша заметила, что та без особого удовольствия ковыряла кашу и почти не съела хлеб. Наверное, в первый раз она подбежала просить добавку за компанию. Или не поняла, что происходит. Лиля плохо видела и носила толстые очки. Может, она и слышала плохо?

Добавки никому не дали. Девочки, которые никогда не доедали завтрак, еще немного поковыряли в тарелках и всех наконец выпустили из-за стола. Саша заметила, что почему-то нет Димки. Был ведь утром. Играл в паровозик. Он обычно ел за соседним с Лилей столиком. Точно, его на завтраке не было! Саша удивилась – Димка всегда садился есть. У него была хорошая мама. Но она работала с самого раннего утра. Димку первым приводили в садик, когда еще по радио не пикало шесть. Он ждал воспитательницу в каморке у сторожа и к завтраку всегда оказывался голодным. Их завтрак был для него обедом. Саша спросила про Димку девочек. И даже Максимку. Никто Димку после игры не видел.

– И Толика нет! – шепнул ей толстый мальчик в пузырившихся шортах, который играл рядом в металлический конструктор и услышал разговор.

– Какого Толика?

– Ну, такой, с мотоциклом.

– А с кем он ест?

– С Димкой.

– С тем Димкой?

– Ну да, с Димкой. Которого нету. У которого мама в красной юбке.

Димкина мама действительно всегда ходила в красной юбке, поэтому Димка издалека ее узнавал.

Толстый мальчик вновь занялся конструктором. Максимка оглянулся вокруг и побежал к окну. Саша закричала:

– Подожди! Надо воспитательнице сказать!

– Зачем?

– Ну как зачем? Вдруг они пропали? Их ведь надо искать, а воспитательница новенькая и может не заметить. Фая точно ушла, я видела. Наверное, свиньям относит. А воспитательница нас не знает. И я ее боюсь.

Максимка подбежал к Евгении Владиславовне. Он, видимо, не запомнил, как ее зовут.

– Ээээ… Эээээ. А у нас Толик пропал. И Димка.

Воспитательница, согнувшись, доедала за детским столом кашу.

– Кто пропал? – переспросила она и почему-то встала из-за стола, хотя удобнее было бы слушать Максимку сидя.

– Ну, Толик. И Димка.

Воспитательница соскребла последнюю кашу, сунула ложку в рот, облизала ее, положила на тарелку. Отодвинув тарелку в сторону, вытерла руки о передник, присела к Максимке и с улыбкой переспросила:

– Мальчик, какие Толик с Димкой? Я вижу, что все на месте.

Подбежал Роберт Жадоев.

– Вы не смотрите на него как на дурака. У него просто мамы нет. Он нормальный. И Толик вправду пропал.

Саша мигом подскочила к воспитательнице:

– И Димка! И Димка пропал!

Максимка пнул Роберта по ноге:

– Есть у меня мама!

Роберт расхохотался:

– И где она? Почему ее никто не видел?

– Она сейчас спит. У меня мама всегда много спит, – сказал понуро Максимка и пошел в туалет. Плакать. Саша хотела подсмотреть, но Максимка плотно закрыл за собой дверь.

Воспитательница, осознав, что дети не шутят, пошла за толстым журналом, где была записана вся группа.

– Толик Денисов, да? – спросила она у мальчишек. Однако в их садике мало кто знал даже свои фамилии. Некоторые дети не понимали, что такое фамилия. Мальчишки молчали. Воспитательница водила пальцем в журнале:

– Здесь только один Толик. У вас есть еще Толики?

Мальчишки замотали головами.

– Хорошо… – сказала Евгения Владиславовна. – А Димка кто? Тут три Димки: Лисовец, Переверзев, Шинкарёв. Который пропал?

Мальчишки мялись. Но Саша точно знала Димкину фамилию – их в прошлый раз вместе вызывали на прививку.

– Переверзев он!

Воспитательница бросила журнал на стол и несколько раз хлопнула в ладоши, созывая детей к себе.

– У нас пропали два мальчика. Толя и Дима. Кто-нибудь их видел сейчас?

Все молчали.

– А утром видели?

– Да! Да! – раздались голоса.

– Я пойду к заведующей. Прогулка пока отменяется. Сидите здесь тихо и ждите меня. Ты, Роберт, будешь за старшего. Чтоб всё было как обычно, понял?

Роберт, довольный, кивнул. Евгения Владиславовна сняла со спинки стула длинный вытянувшийся кардиган, надела его и запахнула полы, будто кутаясь от холода. Саше даже послышалось «бр-р-р!»

В группе сразу стало тихо. Девочки расселись вдоль стены по стульчикам и боялись пошевелиться. Только Лиля легонько качала ногой, пыталась поддеть носком сандалика ковер. Мальчишки топтались в центре зала, никто не играл, но и не разговаривал и не плакал. Все замерли.

Саше не было страшно. Ну пропали и пропали. Может быть, домой захотели? Она не раз убегала из садика и иногда даже с Анькой – неужели из-за каждого ее побега вся группа окаменевала, как теперь? Саша всегда думала, что в садике ее никто, кроме Димки, Лили и Аньки, не запоминает и не узнаёт. Стали бы они горевать? Она, например, совсем не помнит, кто такой Толик. Ей его жаль? Страшно за Толика? Нисколько! Вот и за Сашу никому не было бы страшно.

Толик, Толик… Кто такой Толик? Она перебирала в уме лица детей из их группы и никого даже примерно не могла припомнить. Может, тот смешной белобрысый мальчик, который красиво рисовал и каждый день писался? Его мама работала в садике поварихой. Когда сын писал в штаны, Фая звала маму переодевать белобрысого. Если это было до обеда, то обед задерживали. Тогда мальчишки, когда уходила мама, загоняли этого то ли Толика, то ли не Толика в угол и пинали, а Фая довольно ухмылялась. Не придет, значит, больше белобрысый?

Саша, конечно, вспоминала и другие лица из своей группы, но очень смутно. Вот они все, стоят на ковре в ряд, а некоторые сидят на стульчиках. Всех их Саша как будто бы узнавала, но не могла точно сказать, как кого зовут. Например, толстый мальчик с конструктором. Саша была уверена, что ходила с ним в садик много лет, но кто он, не знала. Этот мальчик сейчас тоже сел на стул: в ряд стояли цветные расписные стулья, черные, с красными цветами под желтым лаком. А последний стул был большой и желтый. Толстый мальчик залез на него и теперь сидел выше всех. Какая-то девочка в центре их ряда заплакала и запросилась к маме. Другая, толстая и злая, Саша ее боялась, грубо толкнула плаксу в бок, сказала: «Заткнись!» – а потом сама заплакала.

Вошла Фая. Сложив руки на груди, она стала прохаживаться вдоль стульев. Мальчишки сами собой как-то выстроились. Фая ходила между двумя шеренгами, угрожающе постукивала себя по плечам пальцами и громко спрашивала:

– Ну, кто хочет рассказать что-нибудь интересное? Где эти братцы?

Все молчали.

– Повторяю для тупых, – разозлилась Фая. – Кто знает, куда ушлепали ваши подельники?

Снова тишина. Девочки, которые просились к маме, теперь совсем тихонько хныкали.

Фая остановилась напротив них:

– Всем встать!

Девочки подскочили и встали в ряд напротив мальчиков. Одна только Лиля сидела и таращила на Фаю глаза, которые из-за очков казались огромными.

– Ты что, глухая? Тебе особое приглашение нужно? – рыкнула она на Лилю.

– Не ругайте ее, она глухая! – вдруг закричала Саша.

Фая обернулась:

– Ты че, совсем ку-ку? Какая она глухая, она же в хоре поет!

Фая отвернулась от Саши и еще раз прикрикнула на Лилю:

– Вставай, говорю!

Но Лиля уже стояла и старательно выравнивала носки сандаликов в одну линию со всей шеренгой.

– Па-а-а-а-вторяю, кто видел этих дураков? Кто знает, куда они ушли? Когда их найдут, придет милиция, заведут уголовное дело, всех вас отправят в тюрьму и будут допрашивать. Если окажется, что вы знали, где эти придурки, всех посадят на пять лет. Пять лет – это очень долго, в школу пойдете за решеткой, – сказала Фая голосом генералов из фильмов про войну.

Все молча смотрели в пол. Саша знала, что в тюрьму их не посадят. У бабушки был дальний родственник, какой-то племянник ее бывшего мужа, дядя Гоша. Он работал в детском спецприемнике – это такое место для маленьких воров и убийц. Дядя Гоша не раз говорил, что школьников сажать нельзя, а Саша даже в школу не ходит. Всем в их группе уже было шесть лет. Всем, кроме нее и Аньки. Но Анька сегодня дома, она ни при чем, а Саша – самая маленькая, ее уж точно не посадят.

– Па-а-а-а-а-автор-р-р-р-ряю! – начала снова Фая, но вдруг вперед выступил сын поварихи. Стало быть, не Толик. Белобрысый мальчик стоял теперь на шаг впереди своей шеренги и молчал.

– Ну, че? Снова обоссался?

– Нет, – промямлил он.

– А че?

– Я знаю!

– Че знаешь?

– Я знаю, куда Дима с Толей ушли.

Фая расплылась в улыбке, подошла к белобрысому и ласково сказала:

– Ну, Серёжа, говори.

– Я там скажу, – он показал в сторону спальни и даже потянул Фаю за руку. Она сразу пошла с ним. Они встали между кроватями. Серёжа что-то сказал Фае – та закрыла за собой дверь. Их стеклянное дребезжание разнеслось по всей группе и звучало очень тревожно. За матовым стеклом с рисунком в виде мелких ракушек ничего не было видно. Обе шеренги боялись разойтись, ждали Фаю и внимательно слушали. Вдруг дверь с таким же дребезгом открылась, из спальни выскочила Фая, схватив Серёжу за шиворот.

– Сучонок! Ну, сучонок!

Серёжа упирался:

– Ну, я видел! Я сам видел, как их унес Карлсон! Честное слово!

– Заткнись, а то он и тебя сейчас унесет, – Фая встряхнула белобрысого и впихнула его в девчачью шеренгу, как раз рядом с Сашей.

– Да я же видел! Он вот здесь сидел, вот, я ноги видел и как он улетал, – уже совсем тихо и одной только Саше говорил он сквозь слезы. Саша посмотрела на пол – если он сейчас описается, ей под сандалии тоже натечет. Она от него немножко отошла.

– Садитесь! – сказала вошедшая в это время Евгения Владиславовна. Девочки отступили на шаг назад и сели. Белобрысый Серёжа тоже сел, на Сашин стул. Саша осталась стоять одна напротив мальчишек. Фая схватила ее за руку, развернула и вставила в их ряд.

– Тебя как зовут? – спросил тут же мальчик справа.

Саша страшно испугалась, что Фая или воспитательница услышит, и не ответила.

– А меня Салават. Ты новенькая?

Саша молчала.

Евгения Владиславовна, оказывается, вела за руки Димку и Толика. Мальчики были измазаны, в порванных штанах, с разбитыми коленками. Оба плакали и смотрели в сторону.

– Ты представляешь, – рассказывала воспитательница Фае, – эти придурки домой пошли. Кто из вас кого домой позвал?

Она строго посмотрела на беглецов. Димка мялся. Толик плакал и показывал на Димку пальцем:

– Он позвал!

– Я и говорю, этот придурок позвал второго в гости. Домой! А сам живет на Элеваторе. Ты представляешь? И оба пошли! Я их на велосипеде поймала.

Фая удивилась:

– Как ты их увезла-то?

– А там мотоциклист проезжал, помог догнать. Поймали уже на Песках. Он их в люльку сунул и привез. Ну, сволочи.

– Теперь мы гулять пойдем? – вдруг вышел из своей шеренги Максимка. Евгения Владиславовна даже на него не посмотрела, а Фая зло сказала:

– Тебе-то какая разница? Ты сегодня голый, сиди, пока мать не заберет. В чем ты пойдешь?

– А у вас нет футболки? – снова спросил он воспитательницу. Она снова ничего не ответила, но поцокала языком и помотала головой.

– Ну хотя бы майку с гимнастики можно надеть?

– Майку нельзя, она белая, ты ее испортишь! – встряла Фая. – Вам их Сашина мать с трудом достала.

Саша помнила, что белые костюмчики – майка с вишенками на груди и шорты – ее мама покупала на всю группу через знакомую. День или два вся одежда лежала у них дома, и Саша ее разглядывала. Еще мама тогда заказала всем чешки. Саша знала, что маек было больше, чем детей, несколько штук остались дома.

– Можно в майке, – радостно заверещала она, подскакивая к Фае. – Можно, у нас дома еще есть!

– Есть у нее, – буркнула Фая. – Никаких прогулок никому!

Евгения Владиславовна строго кивнула – да, никаких прогулок. Потом она поддала Димке и Толику сзади руками так, что они вылетели на ковер и споткнулись.

– Идите пока. Вечером с родителями разговор будет!

Толик убежал к толстому мальчику в пузырившихся шортах. А Димка подошел к Саше.

– Мама не приходила? – спросил он с самой искренней надеждой.

– Да ты что, рано еще.

– А сколько время?

– Тебе зачем? Ты же время не знаешь.

– Ты знаешь. Скажи, когда будет два. Мама сегодня придет в два. Она отпросилась, мы поедем потом за справкой в школу.

Саша удивилась:

– Зачем? Тебе ведь уже шесть?

– Не знаю… Да, шесть. Вот столько, – Димка растопырил пальцы. – Они сказали, что я очень глупый и меня нельзя со всеми в школу. Даже в нулевой класс.

– Кто сказал? – возмутилась Саша. Димка был единственным мальчиком, с которым она дружила.

– Ну, воспитательницы. И заведующая. Говорят – я самый глупый. Мы с мамой пойдем сегодня к специальному врачу. Сикологу. Он мне будет карточки показывать и спрашивать.

– О чем?

– Обо всём. Проверить, что я не глупый.

– Ты не глупый! Хочешь, время покажу? Вот смотри, за самой тонкой стрелкой…

Димка схватил паровозик с полки и стал катать его по полу:

– Я глупый и не хочу.

Саша обиделась. До самого обеда она играла с Лилей в пластилин, который им в садике давали очень редко и только за столом, чтобы не измазали мебель. Но Саша нашла за шкафом несколько брусочков, все красные. Они с Лилей намазывали пластилин на листы книжки и так раскрашивали черно-белые картинки. Их никто не заметил. Обычно они после завтрака все вместе лепили что-нибудь, рисовали или делали открытки. Но утренний побег так взбудоражил воспитательницу, что заниматься она не хотела.

На обед дали рассольник, минтай, пюре и какао. Самое ужасное, что только можно придумать. Саша ненавидела рассольник и никогда его не ела. Обычно она оставалась за столом до последнего, иногда даже сидела в сончас, делая вид, что медленно ест суп – воспитательницы заставляли доедать, и Саша притворялась. Но сегодня ей сразу дали второе и разрешили не пить какао, в котором сверху плавала пленка. После обеда всех положили спать. Димка сказал, что в два часа за ним придет мама и поэтому он может не ложиться.

– Поговори мне еще! – огрызнулась Евгения Владиславовна и погрозила Димке пальцем.

Они улеглись. Воспитательница читала им сказку «Зимовье зверей», но всё время отвлекалась.

– Это у кого там руки под одеялом? Как тебя зовут? Ваня? Руки на одеяло! Мальчики – руки на одеяло, чтобы я видела! Они у вас все такие? – сказала она Фае, которая в это время зашла в группу со стопкой белья. – Впервые вижу, чтобы полгруппы дергали себе это самое.

Фая усмехнулась и показала на Максима Киселёва: тот как-то странно лег лицом вниз, подсунул под себя подушку и стал на ней подскакивать. Так жених тети Иры делал по утрам, но он занимался во дворе и подушку под писю не клал. Саша вспомнила, что утром Максим Киселёв точно так же давил большую тряпичную куклу, одну из тех двух, что сшила им прежняя воспитательница.

Евгения Владиславовна окликнула его:

– Ты где такое видел?

Максим остановился, крикнул: «Дома!» – и продолжил отжиматься.

Фая захохотала:

– И кто тебе дома показывает такой театр?

– Мама! И папа Коля!

– Да нет у него никакого папы, – сказала Фая и добавила: – Его Максимом зовут.

– Положи подушку под голову, ляг на спину, руки на одеяло!

Максим послушно перевернулся, хотя продолжал что-то изображать.

– Я ж говорила – здесь одни дебилы. И таких дебилов в школу берут в шесть лет! А потом – в армию. Будут нас с автоматами охранять, – Фая сложила белье в шкаф и крикнула: – А ты че стоишь? Марш в кровать!

У окна, в одних трусиках, стоял Димка:

– За мной сейчас мама придет, мне можно не ложиться.

Саша хотела сказать, что и ей можно. Но не успела – Фая швырнула Димку на постель:

– Когда придет, тогда и встанешь! И еще получишь за утреннее, а потом пойдешь.

Саша молча легла.

Все вроде бы уже успокоились. Только в другом конце спальни что-то бубнил странный и очень темный, с черными волосами, мальчик – его Саша точно никогда не видела.

Воспитательница подошла к нему. Оказалось, что именно его она хорошо знает по имени.

– Сулейман, ложись спать!

Мальчик, стоя на кровати, стал громко произносить отдельные слова:

– Машина! Стрекоза! Стекло! Кушать! Би-би! Валосипед!

– Это что за цирк? – удивленно спросила Фая, подойдя к чернявому мальчику.

Воспитательница объяснила:

– Он азербайджанец. Его родители недавно приехали сюда, он вообще не говорит по-русски. Наверное, повторяет теперь все услышанные за день слова. Сулейман, прекрати! – Евгения Владиславовна пыталась осторожно посадить мальчика в кровать и не била.

Фая изумилась:

– Азербайджанец? Эти-то здесь почто?

Воспитательница ответила презрительно:

– Инженэ-э-эры! Ищут у нас нефть.

– В НИПИ, что ли? Так у них там свой садик есть. Чего этого черномазого не взяли?

– В их садике ремонт, вот он с нас и начал. Через две недели заберут.

– Надо будет после него кровать с хлоркой помыть. Мало ли.

Фая наконец ушла. А мальчик тем временем сам успокоился, всё еще продолжая что-то повторять, уже тихо и неразборчиво. Евгения Владиславовна набросила ему на плечи одеяло и отошла. Черненький еще немного побубнил, лег наконец и стал засыпать.

– Черномазый! – крикнул вдруг Максимка Мякишев и бросил в новенького подушкой. Воспитательница тут же подскочила к Максимке и стала выволакивать его из кровати:

– А ну, выходи! Будешь на стуле сидеть в комнате. Один! Выходи, я кому сказала?

Максимка весь сжался, не хотел вставать, руками и даже зубами удерживая на себе одеяло. Но Евгения Владиславовна настойчиво тащила его то за одну, то за другую руку.

– Не надо! Я не хочу! Ну, пожалуйста! – Максимка ревел. Саша не понимала, почему он так надрывается: если бы ей разрешили вместо сна посидеть на стуле и подождать маму, она бы очень обрадовалась.

– Не надо, ну, не надо! У меня трусов нет!

Уже обнажилось почти всё его бледно-розовое тельце, местами покрытое багровыми пятнами. Лицо, залитое слезами, заалело, когда он из последних сил старался удержать уголок одеяла между ног. Евгения Владиславовна сдернула и его – Максимка остался голый.

– Ты почему без трусов? – спросила воспитательница, будто до того и не слышала Максимку.

Он выхватил у нее одеяло, плюхнулся на кровать и накрылся. Евгения Владиславовна снова взялась за одеяло.

– Ты что, правда, без трусов?

– Правда, я забыл надеть.

– А мать? – растерялась воспитательница, всё еще держась за одеяло. – Где мать? Ты без трусов, без футболки.

– Я сам одевался, – ответил сквозь слезы Максимка, утерся рукой и отвернулся от воспитательницы: – Мама спала.

– У него мама пьет! Всё время пьет и пьяная лежит. А он сам в садик ходит. И его не кормят дома, вы ему зря добавки не дали, он голодный. Вон моя мама идет, вон, в красной юбке. Мне можно не лежать, мы за справкой поедем, что я не дурак! – встрял Димка. Он воспользовался суматохой у чужой кроватки и подскочил к окну.

– А моей мамы там нет? – спросила Саша.

Димка уже стал надевать штаны, но отложил их, вернулся к окну и внимательно посмотрел вниз:

– Не-а, нету.

Саша вздохнула и снова легла. Воспитательница будто не замечала Димку – он уже оделся и быстро выскочил из спальни:

– Мама! Мама! Я здесь! – кричал он так, будто мама искала его и долго не могла найти.

Евгения Владиславовна подошла к белобрысому – он еще не спал:

– Серёжа, а у твоей мамы есть на работе запасные трусики? Ты же часто писаешься.

Серёжа испуганно взглянул на нее и закивал:

– Есть.

Воспитательница выскочила из спальни:

– Фая! Фаечка! Люда сегодня не придет, она еще и за свой счет взяла. Сходи, пожалуйста, к Витальевне, спроси трусы.

Фая удивилась:

– Он же перед сном выссался.

Евгения Владиславовна замялась:

– Да я Мякишеву. Он без трусов. Говорит, сам собирался и сам в садик пришел. А трусы забыл.

– Сам ходит, сам! С трех лет! Вот ей-богу, четырех не было, сам уже ходил – здесь хоть пожрать дают.

– Фаечка, – неожиданно мягко заговорила воспитательница, словно стыдясь жалеть Максимку, – ты ему теперь две порции давай, пока я тут. И как Людка выйдет, тоже. Он худенький такой. И, знаешь, весь в синячках.

– Дак мать его колышматит как сидорову козу. Непослушный.

– Но ты его получше корми, хорошо?

– Да какой «хорошо»? – возмутилась Фая. – Их полгруппы голодные. Вон, Королёв – тоже кожа да кости, трусы не забывает, потому что на нем уже полгода одни трусы. А Шинкарёв? А Коновалов? Это же Бухенвальд! На всех не напасешься, мне столько еды не дают.

Воспитательница всё равно просила:

– Но ты как-нибудь так… Девчонки никогда не доедают, им поменьше клади. Иди за трусиками, иди и сразу принеси с кухни ватрушки, а за чаем я сама потом схожу и сейчас тебя отпущу.

Саша услышала, как за Фаей закрылась дверь, а Евгения Владиславовна возвратилась в спальню. Она пришла пожалеть Максимку. Села на кровать, обняла его, стала даже немножко качать, как маленького.

– Ты один не ходи. Давай я буду за тобой приходить? Ты где живешь? У меня сынок был, ну прям как ты, одно лицо. Пойдешь ко мне жить? Я тебя у мамы заберу, раз она спит всё время. Сейчас тебе трусики принесут. Пойдешь ко мне? – она серьезно спросила Максимку, взяла его голову в руки, развернула к себе и заглянула в глаза – Максимка спал.

Воспитательница укрыла его одеялом и стала ходить между рядами. Увидев, что Саша не спит, спросила ее:

– А кто такой Королёв?

Саша в ответ только помотала головой. От страха и какой-то разъедающей всё изнутри жалости к Максимке Саше казалось, что слезы выдавливают ей глаза.

Звякнула дверь со стеклянными вставками – Саша подумала, что это Фая вернулась с трусиками. Сейчас, наверное, будут одевать сонного Максимку. Она отвернулась, чтобы не видеть его худенькое, в пятнах и синяках, тельце. Но к Максимке никто не подходил. Саша услышала шепот воспитательницы возле двери и чей-то грубый голос.

– Саша, вставай, за тобой папа пришел, – негромко позвала Евгения Владиславовна. Саша сначала не поняла, что обращаются к ней. Воспитательница подошла вплотную к ее кровати.

– Давай быстрей, папа торопится, – она сдернула с Саши одеяло и протянула ей руку.

– У меня нету папы, – спокойно ответила Саша, пытаясь укрыться одеялом и отвернуться.

– Саша, за тобой пришел папа! Вон он, – воспитательница показала на мутный силуэт за стеклянной дверью и забрала одеяло.

– Это не мой папа! Спросите Фаю, у меня нет папы! – испугалась Саша.

Воспитательница улыбалась:

– Фая уже ушла домой. Собирайся.

Саша зажмурилась и долго не открывала глаза, надеясь, что папа за стеклом растворится. Но он никуда не делся. Воспитательница стала собирать Сашу, которая от удивления и испуга не могла произнести ни слова. Евгения Владиславовна надела ей сандалики и вывела в коридор, следом шел чужой папа. Саша полезла в свой шкафчик за чешками, белой формой с вишенками на груди и пеналом, совсем забыв, что мама забрала всё это утром. Увидев пустой шкафчик, Саша запереживала и начала открывать соседние – вдруг перепутала?

У Саши никогда не было папы, она его не помнит. Но ведь воспитательница продолжала повторять. А вдруг он и правда пришел? Не был, не был и пришел? Ведь бывает же так? Она открыла очередной шкафчик с чужими вещами и собиралась уже закрыть дверцу, как вдруг увидела над собой волосатую руку с толстыми пальцами и длинным ногтем на мизинце.

– Долго возишься. – Чья-то рука захлопнула шкафчик так, что Саша вскрикнула. Она побоялась обернуться и замерла. Такого папу Саша точно не хотела, уж лучше бы его и дальше не было. Она стояла, уткнувшись носом в дверцу. «Папа» взял ее за плечи и развернул к себе. И тут она узнала – это другой Саши папа. Сиплой! Которой сегодня не было. Саша так обрадовалась, что ей не надо никуда с ним идти. Она хотела сказать воспитательнице, что это ошибка и за ней должна приехать мама, но Евгения Владиславовна уже ушла.

– Это не мой папа! – Саша заколотила в дверь.

Воспитательница не выходила, а Саша не могла дотянуться до дверной ручки и еще сильнее забарабанила по двери:

– Это не мой папа. Это другой девочки. Моего папу мыши съели!

Она не врала – бабушка именно так ей рассказывала. Саша редко вспоминала про отца. Мама обычно говорила, что не знает, где он живет, а бабушка помнила, что папа ушел как-то вечером в подвал и там его съели мыши. Пьяный папа сиплой Саши потянулся к ней, но как-то запутался в ногах и повалился на шкафчики, одна его рука была в гипсе и стукнулась звонко о дверцу.

– У, сссс…

Кое-как поднявшись, опираясь на лавочки одной лишь здоровой рукой, он пнул шкафчик Роберта с нарисованной грушей, схватил Сашу за плечо и толкнул к длинному переходу между корпусами. Зимой и летом там росли цветы в больших кадках. Саша вырвалась, упала и обхватила руками кадку, решив, что будет держаться за нее и кричать, пока кто-нибудь не пройдет мимо. «Папа» хватился Саши через несколько шагов, вернулся и уже наклонился к ней, Саша даже почувствовала запах перегара, но тут из-за его спины закричали:

– Ты что творишь, паразит, совсем глаза залил?

Это была ее бабушка! Пьяный для виду поскандалил, сказал, что он ничего, что ему жена велела, и, не извинившись, пошел домой. И так еще напоследок посмотрел с прищуром на Сашу, будто она ему привиделась. У Саши были ободраны коленки, локти и поллица. Она страшно ревела, обхватив бабушкину шею, и никак ее не отпускала. Вместе они поднялись на восьмой этаж, и Саша не высвобождала бабушкину руку даже тогда, когда та останавливалась передохнуть.

Дома их, как ни странно, встретила мама. Она недавно пришла и еще только переодевалась.

– Ну, как прошел последний день в садике? – весело спросила она Сашу.

У Саши, уже успокоившейся, моментально хлынули слезы. Она не разуваясь побежала на балкон прятаться. Зарыться бы в старое белье в сундуке, закрыться на замок, завеситься от мамы тряпками. Собираясь просидеть там до утра, Саша забилась в самый угол балкона, легла на два поставленных на ребро чемодана; сверху, прямо над головой у нее, стояла на досках ее же детская ванночка. Мама, всё еще полураздетая, выскочила следом. Не заметив Сашу между чемоданами, она подошла к незастекленной раме и посмотрела вниз.

– Так и будешь здесь сидеть? – спросила мама, обнаружив Сашу в углу.

Та отвернулась:

– Ты почему за мной не пришла?

Утром она долго не хотела вставать, гадая, насколько еще рано. Наверное, уже поздно – солнце не только светит, но и немного греет. Мама носит что-то со стола в туалет – Саша различала ее шаги и бабушкины. Да, значит, уже не меньше девяти часов – в это время бабушка обычно уходила на свою вахту. Мама дома – никуда сегодня не едет. И не надо идти в садик. Мама не обманула – вчера был последний день. Саша открыла глаза, потянулась. Почувствовала, что выспалась. В садике воспитательницы часто пугали их школой: ведь придется вставать рано, а в школе не просто отсиживать время, но и учиться. И после уроков некогда будет спать, иначе не успеете выполнять домашние задания.

После школы будет техникум. Или училище. Или даже институт. А потом – работа. Не до сна. Поэтому, говорила их прежняя воспитательница Людмила Андреевна, нужно спать в сончас – чтобы выспаться впрок. Саша не понимала, чем школа так уж страшнее садика. Алсушка ходит в школу к восьми. Сама встает, собирается и идет. А Сашу мама в садик отводит к половине седьмого. Когда Анькины родители позвали ее в школу, она спросила маму, можно ли будет ходить на уроки одной или придется им всё так же спешить к половине седьмого. Мама обещала, что рано вставать уже не нужно будет.

Когда Саша болела, это был праздник. Мама дома, спать можно вдоволь. Бывало, что мама как раз прилегла и уснула, а у Саши спадет днем температура – и она тихонько играет на полу, чтобы не разбудить маму, не нарушить драгоценное спокойствие от того, что ты выспалась, сыта и мама всегда защитит. Болеть было приятно. Она болела гораздо чаще, чем маму отпускали на больничный, поэтому иногда ей приходилось оставаться дома одной. Так что притворяться и специально, как сиплая Саша, есть в садике снег, было опасно.

Сегодня был первый в ее жизни день безграничного счастья. Потому что еще два дня назад, когда Саша так же поздно просыпалась и весь день гуляла с мамой, потому что мама в отпуске, счастье упиралось во вполне конкретную границу – страшное 31 августа, когда пришлось бы возвращаться в садик. Как бы весело и хорошо ей ни было с мамой, они обе помнили, что вскоре маме снова придется вести ее, заплаканную, в садик и оставлять там на весь день. Но теперь это в прошлом.

Да, в школе придется сидеть с теми же ребятами из садика. С Лилей, которая смотрит всем в глаза. С Димкой, у которого мама в красной юбке. И с тем толстым мальчиком в пузырящихся шортах. И даже с Максимкой Мякишевым… Неужели и его, такого маленького, возьмут в первый класс?

Скорей бы в школу! Не придется вставать в шесть утра и сидеть там весь день. После уроков можно будет вдвоем с Анькой идти гулять или к ней домой. Из садика их одних никогда не отпускали.

Саша услышала, что мама вернулась в комнату, и посмотрела, что та делает у стола.

– Неумытым трубочистам – стыд и срам! Марш умываться!

Саша радостно подскочила, поцеловала маму и побежала в туалет. Там на раковине уже сидела Люся, ожидая, когда ей включат попить.

Умывшись, Саша села за стол и спросила маму:

– Теперь совсем поздно?

– Позже, чем ты думаешь. Проспала двенадцать часов! Ну и ну!

Мама удивленно покачала головой и стала накладывать в тарелку пшенную кашу – единственную, которою Саша любила. Про вчерашний случай с чужим пьяным папой мама не вспомнила. Может, не знает еще? Вдруг бабушка не сказала?

После завтрака мама вынула из шкафа Сашино зеленое китайское платье и приготовилась его утюжить.

– Рассиживаться некогда. Ты забыла, что в одиннадцать нужно к Ане? А я в училище, у нас парты для линейки не убраны.

Саша действительно забыла.

– Сейчас сколько? – она спросила про время непринужденно, хотя иногда путалась, если часы называли, на циферблате она всегда высчитывала время правильно.

– Сейчас уже одиннадцатый. Давай, ешь быстрее. И не наедайся перед праздником.

День рождения Аньки! Точно! Наверное, приедут из города Ксюша Метелёва, внучка Аниной старенькой соседки, и Ксюшин брат, совсем маленький. С верхнего этажа придет такая же маленькая Жанна. Аньке исполнится шесть, а Саше еще долго будет пять. Но они чувствовали себя совсем взрослыми. Уж точно взрослее Жанны, которую в школу в этом году не берут. Еще там, конечно, будет за столом маленькая Женя. Из последней поездки родители привезли ей бело-розовое платье с мелкими бантиками – наверное, она именно его наденет. Анькина мама испечет очень вкусный торт с тертым шоколадом. Сделает мясной салат и положит его в тонкие хрустальные бокалы. Будет колбаса, сыр, а дядя Валя, как всегда, выберет самый вкусный и красный арбуз. Когда все наедятся и наиграются, то станут на диване рассматривать подарки. Саша подарит Аньке большую голубую книжку, на которой написано «Мя-я-я-я-у-со!». Они уже давно приготовили с мамой подарок, еще в середине лета. Саша сначала расстроилась и даже плакала, ей было стыдно нести на день рождения книжку, да еще такую серьезную, ведь Анька не умеет читать. Но мама сказала:

– Ничего, научишь!

Может, и научит. Или Анька сама научится в школе. Но книжку эту она всё равно читать не будет – книжка неинтересная. Про какого-то человека, который ездил по городу на большом грузовике с надписью «Мясо». Он выходил из машины, кричал кошкам: «Кс-с-с-с-с! Мя-я-я-я-у-со!» – и загонял их в машину. Это страшная книжка, у нее веселая – голубого цвета – только обложка, а внутри всё серое.

Мама перевязала книгу красной ленточкой и подложила под нее открытку: на ней зеленая бархатная скатерть, хрустальная ваза и девять гвоздик. Они с мамой написали на открытке: «Дорогая Анечка, здоровья, счастья и успехов тебе в этот радостный день. Будь умной, послушной и помогай маме». Саша развязала ленту, сунула открытку в середину книжки, чтобы Анька никогда ее не нашла, а ленту сунула в карман – не смогла завязать.

Но Анька открытку нашла. Они сидели втроем на диване: Саша, Анька и Женя, которая трепала другую открытку. Ксюшин брат катал в коридоре машинку. Ксюша ела картошку с мясом. Соседка с пятого этажа Жанна убежала на балкон смотреть, как ее мама гуляет с их собакой, которую тоже звали Жанна. Анька без интереса осмотрела книжку и вежливо поблагодарила. Ее мама задорно сказала:

– Вот какая интересная книжка! Теперь быстрее научишься читать, – и подмигнула зачем-то Саше.

Потом тетя Лена взяла открытку, показала ее резавшему арбуз дяде Вале и стала громко читать поздравление. Саша хотела убежать в подъезд, чтобы не слушать. Но она осталась и молчала.

Тетя Лена дочитала до конца:

– Очень хорошее поздравление. Спасибо тебе, Саша, за такие теплые слова.

Дядя Валя, выкладывая дольки арбуза на большое блюдо, широко улыбнулся и, сделав обиженное лицо, спросил:

– А почему только маме? Папе тоже нужно помогать!

Саша покраснела: как же они совсем забыли про дядю Валю?

Анька с дивана крикнула:

– И бабе Тоне. И бабушке Клаве!

Все рассмеялись, и Анька достала другой подарок: Ксюша Метелёва с братом подарили ей Барби. Такую куклу Саша видела только один раз – тетя Ира привезла из Германии, когда приезжала в первый отпуск. Но у Сашиной куклы было балетное сиреневое платье, настоящие чулки и пуанты, а у Анькиной – разноцветный костюм с шортами на липучке сзади, собранные в длинный хвост волосы и маленькая собачка на поводке. Совсем как настоящая. Анька запищала от восторга – это у нее уже третья кукла Барби. Она положила ее на колени и стала гладить, как котенка, сразу же забыв о других подарках. Мама подтолкнула к ней белый красивый пакет с большим розовым цветком – Саша никогда не видела таких красивых пакетов. Внутри тоже лежала коробка.

– Ты ничего не забыла? – хитро спросила тетя Лена. – Здесь еще кое-кто.

Это был их подарок. Анька слегка стянула пакет с коробки и ахнула: за прозрачной пленкой, как на витрине, стоял кукла-мужчина. В желтом пиджаке, в коричневых штанах.

– Это Кен, муж Барби. У него есть два парика, расческа и фен.

– Это что такое? Фен-то? – Анька от радости растерялась и перевернула коробку, почему-то решив, что фен нужно искать с обратной стороны.

– Фен – это чтобы волосы сушить! – сказала из-за стола Ксюша. – У моего Кена тоже есть фен.

– Полотенце, что ли? – спросила Анька удивленно и стала раздирать коробку.

– Нет! Фен – это жжжжж – и волосы сухие. В розетку надо включать.

Анька вытащила Кена из коробки – в одной руке у него была зеленая расческа, в другой – странная штука вроде кувшина. Она вырвала ее из пластмассовой кукольной ручки.

– Это фен? – расстроилась Анька и тут же потеряла к нему интерес.

Кена она бережно усадила рядом с Барби и стала с ними играть.

– Ну, это никуда не годится, – укоризненно сказал папа, – а как же гости? Давайте есть арбуз, а поиграешь потом.

Маленькая Женя, путаясь в длинном подоле нового платья, запрыгала: Анька не дала ей поиграть, а просто сидеть и смотреть Жене было скучно.

Дядя Валя позвал к столу. На тарелках уже лежали огромные куски арбуза. Его сахарная мякоть переливалась, будто от инея.

«Хрустящий», – подумала Саша и будто ощутила его сладость.

В этом году они с мамой и бабушкой еще не ели арбуз. Кажется, и в прошлом тоже. А что было до прошлого года, Саша не помнила. Мама не любила ранние арбузы, боялась отравиться, а в сентябре уже не успевала купить. Их продавали редко и только в городе, стоили они дорого, и мамы не всегда могли их дотащить на Лесобазу. В прошлый Анькин день рождения Саша очень ждала арбуз. Так и сказала маме: «Меня позвали арбуз есть». Но в тот раз дядя Валя привез из города дыню.

Саша взяла с тарелки свой кусок и попыталась откусить верхушку, а та не влезла за один раз в рот. Она приятно отметила, что кусок очень большой. Наконец ей удалось откусить с краю. Вместо того чтобы двигаться дальше, будто играя на губной гармошке, Саша впилась прямо в середину куска. По подбородку и шее потек сок. Руки тоже были в соке, который попал под рукава блузки и оставил липкие следы. Рукава-фонарики покрылись розовыми пятнами. Саше стало стыдно. Она положила арбуз, чтобы вытереть лицо и руки салфеткой. И увидела на своей тарелке ложечку. Все ели арбуз ложечками. Даже маленькая Женя старалась отделять огромной ложкой, зажатой в правой руке, кривые куски и отправляла их кое-как в рот. В левой у нее была Барби, которую Анька дала ей посмотреть. Анька держала Кена и тоже ела не торопясь одной рукой, от своего куска она успела отломить разве что пару маленьких кусочков. Ксюша лениво ковыряла ложкой в арбузе, а Жанна и Ксюшин брат вообще не стали его есть – они снова убежали на балкон смотреть собаку. Саша покраснела: на ее тарелке осталась только корочка.

– Давай-давай, нажимай, – подбодрила ее баба Тоня.

Дядя Валя положил Саше второй кусок. Этот она решила есть красиво – ложкой. И маленькими кусочками. Она зацепила арбуз сбоку, отделила от него совсем немного и медленно донесла до рта. Попалась косточка! Что делать в таких случаях, она не знала: руками вытаскивать нельзя, в тарелку плевать – тоже. Она аккуратно положила губами косточку в ложку и оставила ее у каймы тарелки. Раздался звонок.

– Мама! Мама! – закричал Ксюшин брат, выбегая с балкона. За ним вышла Ксюша. Тут же засобиралась домой и Жанна. Анька положила ложечку на край своей тарелки и повернулась к двери. Женя запрыгала на диване. Саша тоже положила ложку и стала тщательно вытирать руки, чтобы чем-то занять время и никак не показать, что она не расстроилась из-за недоеденного арбуза. В коридоре гулко затопали, зашуршали, открылась дверь, но кто пришел, из комнаты видно не было.

Ксюша нехотя вернулась за стол и сказала Саше:

– Это за тобой. Какая-то тетя.

Саша очень испугалась. Метелёвы знали ее маму и не могли ни с кем спутать. Вчера был чужой папа, сегодня – тетя? У Саши от страха пошли слезы. Она хотела спрятаться за Аньку и уже вскочила на диван, как в комнату вошла ее бабушка.

– Пойдем домой! Пообедаешь – и со мной на работу. Давай быстрее, мне некогда.

– Но я уже поела, – тихонько сказала расстроенная Саша.

– Тогда пойдем сразу на работу. Давай-давай.

Саша заплакала:

– Ну можно я еще немного останусь? Мы хотели поиграть с Кеном.

Бабушка была недовольна:

– У меня смена. Мать в магазин уехала, тебя некому будет забрать.

– Ну пожалуйста, – не унималась Саша.

– Да пусть посидит, – вмешался дядя Валя. – Мы потом ее проводим.

– Ну что вы. У нас дома никого не будет, я в гостинице сегодня на сутках. Мать поздно вернется. Да и неудобно. Засиделась уже. Саша, скажи всем «спасибо» и «до свидания».

– Но я… – Саша хотела сказать, что она не доела арбуз. Ей стало стыдно. И за арбуз, и за слезы. И за то, что ее забирают. Она успокоилась, вытерла слезы липкой рукой и пошла обуваться. Уже из прихожей увидела, что на кухне стоит еще половина арбуза. Она сделала вид, что хочет помахать Жанне и Ксюшиному братику, а на самом деле – еще раз взглянуть на свой кусок. Но на тарелке его уже не было.

– Держи! Из гостей нужно уходить с гостинцами, – сказала тетя Лена, протягивая ей два больших куска арбуза, завернутых в салфетку.

– Ой, ну что вы, что вы, она ведь уже наелась.

Саша испугалась, что бабушка не разрешит ей взять арбуз. Не глядя тете Лена в глаза, она еле слышно произнесла:

– Спасибо.

Уже в подъезде, когда за ними закрыли дверь, Саша накинулась на арбуз.

Бабушка проворчала сзади:

– Стыдобища!

Но Саша продолжала жадно впиваться в мякоть, вытирая сок с шеи.

Они шли мимо турника, мимо промтоварного магазина, мимо «Продуктов». Всё это время бабушка укоризненно качала головой.

Саша заметила, что стоявшие у магазина люди уставились на нее, а какой-то мальчишка даже забежал вперед, чтобы посмотреть, как она ест. Завидует? Или она перепачкалась? Блузка на груди мокрая, и рукава мокрые. Ну и пусть завидуют!

Они свернули на другую улицу.

– Стыдоба-то какая! Будто ты арбуза никогда не ела.

– Да, не ела! – не оборачиваясь, зло крикнула Саша.

– Как это не ела! Мать тебе не покупала, что ли?

– Я не помню, – заревела Саша. – Я тогда была маленькая.

– Хоть бы бабушке оставила. Бесстыжая! – уже не так зло сказала бабушка.

От арбуза остались только белоснежные корки с тонкой темной шкуркой. Саша стала очень быстро грызть корочки. Они оказались склизкие и мыльные.

– Бесстыжая! – выругалась бабушка совсем по-доброму и остановилась возле мусорной урны. – Дай сюда, не давись.

Она взяла у Саши корки, вытерла ей лицо и руки салфетками, понюхала пропитанную соком бумагу и выбросила.

– Пойдем. Мать в магазин уехала к Ирме Александровне. Может, привезет тебе арбуз.

Саша заплакала. Как же мама его повезет? И почему так поздно? Ирма Александровна была маминой подружкой из училища. А раньше, еще давно, она работала директором большого магазина и иногда звала маму что-нибудь у них купить. Но чаще мама сама туда приезжала, надеясь, что ей что-нибудь продадут. Правда, в том магазине продавали термосы, пальто, удочки, зубную пасту – арбузов Саша никогда там не видела. Она очень хотела арбуз. Большой, сладкий, хрустящий. Но совсем не хотела, чтобы мама тащила его на Лесобазу. «Пусть лучше там продают только пальто», – подумала она.

До гостиницы надо было только перейти дорогу, подняться на пригорок и повернуть за дом. Но Саше вдруг очень захотелось писать. Она ткнула бабушку в бок.

– Это… я хочу… это самое, – Саша боялась, что кто-нибудь ее услышит.

– Горе ты луковое, – вздохнула бабушка. – Не дотерпишь минутку?

– Не-а, – ответила Саша и схватилась за низ живота.

– Господи Исусе! Иди туда, – бабушка толкнула ее под куст возле барака.

Место хорошее – за ним почти не будет видно. Саша вскоре оттуда выскочила, заправляя на ходу выбившуюся из-под юбки блузку.

– Ну хоть низ-то не пачкай! И так ведь не отстирать! – бабушка оправила ей сзади подол. – Горюшко луковое! Липкая-то какая, – вздохнула она и повела Сашу через дорогу.

В гостинице они просидели до позднего вечера. Было уже начало одиннадцатого, когда бабушка убрала со стола в своей вахтерской каморке часы, чтобы внучка не волновалась. Саша рисовала, читала книжки, время от времени выбегала на улицу – мамы всё не было. Они с бабушкой поели макароны с кружком колбасы, попили морс. Когда совсем стемнело, у Саши в животе как будто что-то зашевелилось, то сжимаясь, превращаясь в камень, то заполняя всю ее ужасом. Мама не приехала! Чтобы отвлечь Сашу, бабушка позвала ее с собой убирать в номерах. Раньше Саша никогда не поднималась выше вахты. В одном номере она увидела пачку сигарет с верблюдом, совсем как на пакете, который дала ей тетя Лена. В другом – постель, засыпанную фантиками от конфет. Бабушка сгребла их в кучу и стала просеивать между пальцами. Нашла одну целую конфету, понюхала, дала понюхать Саше.

– Будешь?

Саша сунула конфету в рот и удивилась незнакомому, но явно фруктовому вкусу. Сначала показалось, что это жвачка. Саша уже представила, что завернет ее в бумажку и положит дома на батарею, а потом возьмет с собой в школу. Да, она пойдет в первый класс со жвачкой! Однако жвачка быстро растаяла во рту.

– А кто здесь живет?

– Здесь-то? Так уехали утром. Болгары жили. Они наши пансионаты строили.

– Мы ведь давно живем в нашем доме. А эти болгары всё время у тебя жили и только сегодня уехали? – Саша удивилась, зачем они столько лет здесь сидели, уже построив дома.

– Из дерьма строили, вот приехали теперь лемонтировать. И финн один, из Финляндии.

Саша не поняла:

– Из чего?

– Плохо, говорю, построили. Лифты ведь с самого начала не работают. Забыли установить – только шахты сделали.

– Ой, у нас теперь можно на лифте кататься?

– Ага, щас. Приехали, посмотрели и сказали, что лемонтировать не получится. Велели пешком ходить.

Саша расстроилась. Она ездила на лифте один раз в жизни, в гостях у маминой подруги. И очень хотела прокатиться еще раз.

Они пошли убираться в третий номер. Там болгары не оставили ничего, только пустые бутылки. Очень странные, цветные, дома таких никогда не было. Вдруг Саша обратила внимание на постель.

– А одеяло и простынку они с собой привезли? И наволочку? И нам их оставили?

– Чего это с собой? – удивилась бабушка.

– Красивые очень. Наверное, из Гирляндии.

– Откуда? – бабушка расхохоталась. – Из Финляндии? Ну уж прям. Наши это.

Саша поразилась. Она ни у кого не видела, чтобы всё белье было белым и разглаженным. У них с мамой всё разное: простынки с одним рисунком, наволочки с другим. Она подошла к постели и хотела пощупать белоснежный пододеяльник. Бабушка перехватила ее руку, обтерла о свой халат и сплюнула в сторону.

– Заразы еще какой наберешься. Иди в прихожей постой. На стул не садись!

Саша послушно стояла у стенки и смотрела, как бабушка снимает с кровати белое гладкое белье.

– Баба, а где они покупают такое белье? В магазине у Ирмы Александровны?

Бабушка удивленно посмотрела на нее и даже вышла в прихожую.

– А тебе зачем? Маленькая еще на таких простынях спать.

Саше сначала стало стыдно, но она тут же спохватилась:

– Но ведь мама большая. И ты. И Ира уже большая была, когда от нас уехала. Вам нельзя такое покупать?

Бабушка собрала снятую простынку в ком и со злостью запихала ее в бельевой мешок:

– Нам, Саша, только черта лысого можно купить. И фрикадельки.

Саша расстроилась. Когда спускались с третьего этажа, она галопом побежала к подъезду смотреть маму. Выскочила на улицу, огляделась – мамы нет. Остановка была совсем рядом. Но там не горит фонарь. И на дороге темень. Можно бы побежать посмотреть, но страшно. Она вернулась в гостиницу.

– Баба, а пойдем маму на остановке проверим?

– Чего ее проверять? Если приедет, на лавке сидеть не будет.

Саша расстроилась:

– Ну, пойдем, ну, пожалуйста.

– Обожди немного. Сейчас на третьем кровать перестелю, и пойдем домой. Может, дома мать уже.

Действительно, почему Саше не пришло в голову, что мама уже дома? Неприятно, конечно, что она забыла забрать Сашу, да и странно как-то. Хотя вчера она тоже не пришла за ней в садик.

Саша подождала, когда бабушка постелет в последнем номере белоснежное постельное белье, уложит красивым парусом белое полотенце. Потом они пошли домой. Уже совсем стемнело. На всей улочке был только один фонарь, но его не включили. Саша схватилась за бабушку и почувствовала, что та тоже крепко за нее держится. Значит, бабушка сама боится? Саша прижалась к ней еще сильнее. Так они дошли до угла магазина, перебежали дорогу, пронеслись по дворовой аллее из кустиков ивы и вышли к их дому: на ступеньках у входа было посветлее, потому что на первом этаже горела лампочка, а дверь подъезда на днях кто-то выломал.

Не желая открывать глаза до самого их восьмого этажа, Саша зажмурилась и вошла в дом. Но вот они прошли коридор, поднялись на ступеньки первого пролета, второго – сквозь веки пробивался свет, проникая в самое сердце. Теплый, желтый и немного дребезжащий. Саша посмотрела вверх – на каждом этаже горел этот теплый успокаивающий свет. Такого в их доме не было никогда.

– Значит, маме не страшно было идти, – подумала Саша, отпустила бабушкину руку и побежала наверх. Чего бояться, когда светло? Разве только мальчишек, но их нет в коридорах в такой час. Бабушка не поспевала за ней, размахивая своей несгибающейся рукой, кричала снизу:

– А ну, стой! Ночь на дворе! Хочешь, чтоб пришибли тебя?

Саша испугалась, остановилась и присела на корточки, чтобы сделаться маленькой и незаметной для тех, кто мог ее пришибить. Никого не было. Она дождалась бабушку.

– Как ночь? Сколько время?

– Так, – ответила бабушка нервно. – Темным-темно.

– Надо быстрее маму проверить.

– Да загуляла твоя мама! Не знаю я ее, что ли?

Это было обидно. Бабушка всегда думала о маме плохо. Один раз мама долго не возвращалась из бани. Они с бабушкой уже выпили весь чай и съели половину ватрушек.

– Ну, замылась Лариска.

Саша тогда очень удивилась:

– Как это замылась?

– Как-как? До дыр.

Саша ревела, пока мама не пришла. Оказалось, что в бане у нее украли одежду, и она ждала, пока кто-нибудь принесет ей хотя бы халат. Так и пришла в чужом халате и калошах. С полотенцем на голове вместо шапки. А если мама долго не забирала Сашу с улицы, бабушка была уверена, что мама «дрыхнет». В такие минуты Саша недолюбливала бабушку – за то, что считала маму плохой.

Вот и сейчас ей неприятно было, что бабушка так говорит. Саша не верила, что мама может так поздно пойти гулять. Куда? С кем? Ведь даже света на улице нет.

Она выбежала на балкон – действительно, света не было. Но во многих комнатах в их доме и в пансионате напротив зажглись лампочки, слабо освещавшие двор. Если долго смотреть, то глаза привыкнут к этой полутьме и можно различать прохожих. Саша решила ждать маму на балконе. Не успела она сосчитать до десяти, как уже смогла рассмотреть внизу фигуры. Но это были не люди, а деревянные дед, баба, крокодилы в их детском городке, деревья, аллея и большая башня. Людей не было. Мамы не было. Саша зарыдала. Когда ей становилось страшно одной, она начинала моментально рыдать. Раз – и всю ее уже разрывает изнутри, скребет, будто теркой. От страха потерять маму она ревела так, что начинало драть горло, как при ангинном кашле. Да, в комнате сидит бабушка. Но остаться с ней без мамы – всё равно что остаться одной.

Слезы застилали Саше глаза так, что она уже не могла различать в темноте ни деревянных фигур, ни деревьев. И даже светящиеся окна напротив казались ей мелькающими дальними огоньками. Что если мама не придет? Если ее убьют по дороге? Если она схватится за сердце и упадет? Или просто не придет. Не захочет возвращаться домой…

А если она уже идет? Зашла во двор, пока Саша заливалась слезами? Надо вытереть их и посмотреть внимательно. Кто-то идет. Темная фигура с чем-то светлым. Большое темное пятно и маленькое. Наверное, это мама. Купила сахар в наволочке. Совсем ничего не видно, надо посмотреть поближе, хоть на шажочек. Встать на табурет. Высунуться в окно. Стекла нет – летом жарко, комары, вместо стекла кнопками пришпилена марля. Низ давно оторван, чтобы удобнее было выглядывать. Вот так. Оторвать еще уголок. Просунуть голову. Еще ближе. Надо подтянуться, подпрыгнуть, и тогда можно достать грудью до оконной рамы. Повертеться боком туда-сюда, туда-сюда, как червяк, проползти немножко, вкрутиться в проем и высунуться по пояс. Чтобы рама была под животом. Вот, теперь лучше. Кто там идет с наволочкой?

– Мама! Мама! Ты меня слышишь? Мама, это ты?

Бабушка схватила Сашу за ноги:

– Ты что? Слазь. Да не мать это! Слазь, говорю.

– Но мне не видно. Я хочу посмотреть.

– Слазь, кому сказала? Простынешь и вывалишься.

Бабушка втянула Сашу за ноги на балкон. Табурет покачнулся, упал, Саша тоже упала. Они выбрались с балкона в комнату и остались на полу.

– Ты меня в детдом не отдашь? – спросила Саша между приступами сдавливающего, накатывающего почти смертельной волной рева.

– Гос-с-споди Исусе! – всхлипнула бабушка. – Ты что такое говоришь?

– Ты… меня… ты меня не сдавай в детдом только! – захлебывалась Саша.

– Да ты чего? Внученька ты моя, кровинушка, солнышко! Ты чего такое говоришь?

– Мама не придет. Ты меня не отдавай никому.

– Да придет мама. Она в очереди стоит, поди. У нее талон сотый в очереди. На ранец. Просила не говорить, чтобы сюрприз был. Ранец и «Библиотека юного читателя». Книжки детские. Не успела, наверное, до шести отовариться и теперь ждет там утра, уходить нельзя, иначе не дадут. Она купит утром и приедет. Ты что, родненькая? Ты думала, мама пропала? Они с тетей Олей вместе в очереди стоят. И Танька уж спит, наверно, давно. А ты ревешь. Ну, всё, перестань.

Саша сразу успокоилась. Значит, мама и не должна была приехать вечером? Ей просто не сказали? Ну да ладно. Главное, что не надо волноваться. Стало спокойней. Она только спросила бабушку:

– А ты чего плачешь?

– Так мне тебя жалко. Вон как убиваешься. Может, поешь? Я булочку принесла.

Есть не хотелось. Саша вытерла слезы и пошла умыться. Но тут же вернулась:

– Зачем ты соврала, что мама гуляет?

Бабушка молчала.

– Ну зачем? – не унималась Саша.

– Да пошутила я, – буркнула бабушка и отвернулась к столу заваривать чай.

Саша ушла в туалет. А ведь ранца у нее и впрямь не было. И формы. Как без школьной формы?

– Баба, – крикнула она, не закрывая крана, – а форму тоже в том магазине продают?

– Какую форму? – едва слышно донесся сквозь плеск воды бабушкин голос.

– Ну, для школы.

– Не знаю. А тебе зачем форма? Вы в нулевой класс без формы пойдете. Таким маленьким форма не нужна.

Саша удивилась: ранец нужен, а форма – нет? Какая-то странная школа. А говорили, что это первый класс. Но у бабушки спрашивать не стала. Она умылась, почистила порошком зубы и легла в кровать. Конечно, хорошо, что мама не забыла про ранец. Но, может, и не надо за ним так долго стоять? Лучше, когда мама дома. А в школу можно и с сумочкой пойти, которую Роберт Жадоев отбирает. Может, его как раз вместо Димки признают дураком и в школу не возьмут. Да и пакеты у них есть. Три красивых пакета: черный, розовый и белый. Их Ира из Германии привезла. Мама сказала тогда: «Отложим в школу ходить». Ну вот и пошла бы она с пакетом. Зато мама была бы сейчас дома.

Саша повернулась на левый бок и стала рассматривать стенку, на которой в темноте ничего не было видно, кроме кусочка оторвавшихся обоев. Люся залезла к Саше под одеяло и тут же замурчала. Саша успокоилась и только стала засыпать, как услышала, что бабушка вышла на балкон, потопталась там и вернулась в комнату. Потом еще раз. И еще. В третий раз она стукнула тихонько в стену, где жили Танька Каромина, тетя Оля и ее муж. У Таньки на балконе тут же открыли окно.

– Толя, это ты? – спросила едва слышно бабушка.

Голос у нее был очень встревоженный. Саша хотела повернуться к окну, чтобы лучше расслышать, но так боялась узнать плохое, что даже не пошевелилась.

– Толя, Ольга вернулась?

Дядя Толя что-то ответил, но слов было не разобрать. Бабушка долго молчала и потом сказала:

– А нашей нет, – и слышно стала, как бабушка заплакала.

Значит, мама пропала. Сашу обманули. Она бросилась в туалет: там у трубы унитаза есть небольшая дырка, куда можно просунуть тонкую палочку. Они с Танькой часто перестукивались через эту стенку. Саша заперла изнутри дверь, долго собиралась, наконец постучала. Никто не ответил. Она постучала сильней. Вскоре Саша услышала испуганный голос тети Оли:

– Кто стучит? – как будто не знала, что стучать может только Саша.

– Тетя Оля, это я.

– Ты? А ну бегом спать! – прошипела она.

– Тетя Оля, а где мама?

– Что?

– Мама где?

Она переспросила еще раз:

– Что?

– Почему мама не пришла?

По ту сторону стены зашаркали тапки:

– Ложись давай.

Саша села на холодный пол и еще сильнее заплакала. Спину ей царапала цементная заплатка – это мама недавно замазала места, где откололась плитка. Всё ясно – мама больше не придет. Никогда. Что-то случилось с ней, она пропала. И как-то надо жить дальше. Хотя Саша и знала, что некоторые дети в их дворе живут почти без мам, потому что пьющие мамы не считаются, она всё равно была уверена, что без матери жизни нет. И лучше долго-долго плакать, сидя на холодном полу, чтобы забыться и умереть. От горя и слез. Саша приготовилась умирать и обхватила ноги руками, чтобы согреться.

Сначала она тяжело и горько плакала, стараясь проглатывать и рев, и слезы, чтобы бабушка не услышала ее с балкона. Потом слезы почти кончились. Глаза привыкли к темноте и хорошо различали даже сколы зеленой краски на стене. Что-то бабушка слишком долго не идет. Нет, с ней Саша жить не хочет. А с кем тогда? Хорошо бы с Анькой, но они ее к себе не возьмут – у них у самих места нет. Конечно, лучше умереть прямо сейчас и именно от слез. Но слез не было. Саша напрягла глаза – ни капли. Вспомнила маму. Выдавила из себя рев – нет, слез нет. Она сидела, уставившись в стенку. Вдруг в общем коридоре за дверью послышались шаги. Наверное, пьяный электрик. Или татарин, который уже ломился к ним один раз по ошибке. Узнали, что мамы нет, и пришли их грабить. Бабушка старенькая – ее не боятся. Саша проверила, крепко ли закрыт шпингалет – она будет сидеть на полу и не выйдет. Шаги приближались к их комнате. С балкона вернулась бабушка и стала дергать дверь туалета.

– Открывай! Выходи! Мать пришла. Слышишь? Мать пришла.

Саша не поверила.

– Никто не пришел, ты меня специально обманываешь, – она схватилась за ручку двери изнутри и тянула ее на себя.

– Подь ты к шуту! – выругалась бабушка и засуетилась в прихожей.

Она зажгла свет и стала открывать замок. Правда, в последний момент всё же спросила:

– Лариска, ты?

Саша, услышав мамин голос, выскочила из туалета и ударилась лбом о входную дверь:

– Мама, мама! – С двери повалились куртки, пальто, мамины плащи. Саша пробиралась через них обнять маму.

– Мама! Мамочка!

Мама подхватила ее одной рукой, поцеловала и поставила на пол:

– Господи ты боже мой! Дай хоть я разденусь. Устала как собака.

Саша прыгала вокруг мамы, которая никак не могла снять босоножки. Когда она наконец выпрямилась, бабушка схватила ее за тонкую белую блузку, притянула к себе и зло спросила:

– Ты где была, сука?

Мама отцепила от себя бабушкину руку и пренебрежительно отбросила:

– Думай, что при ребенке говоришь. На автобус опоздала. Ольга добежала, а я нет. Она не сказала, что ли? Пешком шла через Харьковскую и Элеватор.

Она подняла с пола сумку и огромную, перевязанную бечевкой, коробку. Из сумки вытряхнула красивый голубой ранец с серебристой пряжкой.

– Смотри, – показала она Саше. – Вечером завезли.

Саша гладила ранец. Какой красивый! Крокодиловая кожа!

– А это тебе, когда читать быстро научишься. – Она развязала коробку и стала по одной доставать оттуда книжки в белом мягком переплете и с цветными картинками. Мама складывала их в стопку на кресле, а Саша стояла рядом и медленно водила пальцем по большим буквам: «Дочь Монтесумы», «Пятнадцатилетний капитан», «Капитан Фракасс». Вот за чем мама стояла! Она взяла первую же книжку, прижала к себе, прислонилась к маме и, теперь уже от счастья, заплакала.

– Ну всё, всё! Хватит! – ласково сказала мама и погладила Сашу по голове. – Ложись. Я сейчас умоюсь и тоже лягу. Мне скоро вставать.

Саша удивилась:

– А я с кем останусь?

– С бабушкой.

– Я не хочу с бабушкой.

– Ты что? В школу завтра. В первый раз в первый класс. А у меня линейка.

Саша вспомнила, что мама тоже почти учительница:

– А где эта школа? Далеко?

– Да в садике же! И воспитательница ваша. Теперь она для вас учительница.

Саша расстроилась, поняв, что ее обманули. Мало того что в школе с ней будут учиться те же дети, так еще и в самом садике! И с той же воспитательницей. И без формы!

– Мама, я лучше с тобой поеду! С тобой! – Саша поцеловала маму, легла в слезах на кровать, отвернулась к стенке зареветь, но тут же уснула.

Утром ее разбудил нервный голос бабушки.

– Вставай! Вставай, говорю! Дверь закрой, я ухожу.

Саша ничего не могла понять:

– Куда уходишь? А мама?

– Мать на работе давно.

Саша вылезла из-под одеяла и пошла закрывать за бабушкой дверь. И тут вспомнила, что хотела сегодня ехать с мамой:

– Но ведь она обещала взять меня с собой. Я не хочу в садик, – она прислонилась спиной к дверце, за которой у них стояла плита. Бабушка торопливо и недовольно и стала ее успокаивать:

– Никто тебе не обещал. 1 сентября, у матери линейка. И тебе сегодня в школу. Мать одежду приготовила. И кашу. А ты всё спала, как сурок.

– Но я не хочу в садик!

– Да не садик это, уймись. В садике открыли школу.

Саша немного успокоилась:

– Правда, не садик?

– Да правда, правда. Всё, я опаздываю. Я только пол в гостинице помою – и назад. Кашу подогрей, воды плесни туда, а то она уже захрясла, – бабушка открыла замок, вышла в коридор, захлопнула за собой дверь и быстро побежала. Саша навалилась со всей силы на дверь изнутри, подтянула длинную железную ручку и защелкнула нижний замок, который нельзя было отпереть снаружи. И тут же в дверь забарабанили:

– Это я. Никому не открывай. Слышишь? – бабушка вернулась.

Саша буркнула:

– Слышу. Я уже закрылась.

– Кофту не трогай! Я тебя сама одену.

Саша сказала через дверь «ага» и пошла умываться. Оставаться одна дома она не любила. Когда-то давно, еще очень маленькой, она услышала вечером стук на балконе. Мама в это время срезала мясо с курицы. Она так с ножом и пошла посмотреть. На балконе оказался мужчина. Он пролез к ним через раму с натянутой марлей, шепнул что-то маме. Она вернулась, села в кресло, посадила Сашу за спину и так сидела с ножом в вытянутой руке, пока мужчина не ушел через то же окно. Да и пьяниц, которые иногда путали их дверь и ломились посреди ночи, Саша тоже помнила. Днем, конечно, к ним еще никто не лез, но она всё равно боялась. И пока умывалась и чистила зубы, дверь в туалете не закрывала – вдруг не услышит, что к ней кто-то ворвался?

В чем она пойдет в школу? Что за кофта? На дверце, где мама обычно оставляла выглаженную одежду, ничего не висело. Она заглянула за обе створки платяного шкафа, проверила на крючках, прибитых к входной двери. Даже в сервант с бокалами заглянула – нигде не было одежды. Саша расстроилась немного и пошла есть – кофту поищет потом.

В кастрюле на столе снова была пшенная каша, такая густая, что ложкой нельзя зачерпнуть – пришлось резать, как торт. Нет, надо подогреть. Саша плеснула в кастрюлю воду из-под крана. Поставила кашу на плиту и включила телевизор. На первой программе играл человек на гармошке. На второй была черно-белая картинка и пел хор на непонятном языке. Саша присела на спинку кресла. Язык похож чем-то на татарский, но татары на Лесобазе так никогда не пели. Саша прослушала одну песню, вторую, третью. Они ничем не различались, одну от другой отделяли только паузы. В конце хор пел особенно громко. А потом вместо черно-белой картинки появились женщина в сиреневом платье, перед ней на столе стоял букет. Точно такой же, как на открытке для Аньки. Женщина улыбнулась и протяжно объявила: «Дорогие телезрители! Вы прослушали концерт хора Шведского радио. Благодарим вас за внимание и до новых встреч».

Значит, это шведский язык? Про Швецию Саша знала, что оттуда был Карлсон. Так вот как он на самом деле говорил? Она представила разговор Малыша с Карлсоном на шведском: «Аля тюйа тукемасал та!» – «Лисавон сусти рауси муно!»

Вдруг телевизор погас и затих холодильник. Всё понятно – отключили свет.

«Каша!» – вспомнила она про пшенку и тут же почувствовала запах гари. Комок из каши пристал ко дну, так и не перемешавшись с водой. Выглядело совсем не аппетитно.

Саша полезла на полку за печеньем. Мама не разрешала есть печенье вместо нормальной еды – только после. Но мамы нет, поэтому можно позавтракать печеньем с маслом – намазать несколько квадратиков тонким слоем, соединить их по две штуки, и получится пирожное.

Но печенья на полке не оказалось. Она проверила на холодильнике, в шкафчике над плитой и даже в шкафу над вешалкой с плащами и куртками – туда мама часто прятала сладости. Печенья не было. Были макароны, пшено, рис, хлопья «Геркулес», хлеб и сахар. Масло в масленке закончилось. Значит, нужно подставить к холодильнику табурет, залезть на него и достать из морозилки пакет с маслом. Отколоть маленький кусочек, положить оттаивать, а остальное убрать. Саша внимательно осмотрела морозилку: миска с замороженной клюквой, завернутые в газету кости и щучья голова, которую недавно принесла бабушка. Она сказала, что голову нужно высушить, смолоть и давать Саше, чтобы она не росла такой пугливой. Но до головы пока ни у кого не доходили руки.

Ни масла, ни сыра. На нижней полке стояла баночка сметаны, в дверце – бутылка подсолнечного масла и три яйца. Можно было бы пожарить яйца, но Саша ненавидела масло с запахом. И электричества нет. Лучше поесть хлеба со сметаной и с сахаром.

Саша спустилась на пол, задвинула табурет под стол, достала хлеб, отрезала себе два куска. Куски вышли толстые, значит, придется мазать больше сметаны. На хлебно-сметанном бутерброде торчали, будто маленькие ледышки из сугробов, комочки, которые нужно было давить ложкой.

Порошковая! Мама научила ее отличать настоящие кефир и сметану и порошковые – в порошковых плавали комки. У них на Лесобазе нормальную сметану давно не привозили – только из порошка. А вот когда мама покупала сметану в магазине «Океан», в городе, там комочков не было. Бабушка ворчала: «Ну, конечно! На Лесобазу всё говно сбагривают».

Сметана с комочками, с желтоватым оттенком была не очень вкусной и даже как будто немного горчила. Но лучше такая, чем вообще ничего. Не есть же один хлеб, пусть и с сахаром. Хотя сиплая Саша как-то гуляла с таким бутербродом: хлеб, смоченный водой, и сверху сахар. Мама так ее кормила, когда отец был дома – чтобы дочь подольше бегала во дворе.

Саша растерла в сметане комочки и посыпала оба куска хлеба сахаром. Вспомнился вчерашний арбуз. Сахар на сметане так же сиял маленькими кристалликами, как сочные крошки алого арбуза. Она запила бутерброды остывшей кипяченой водой, которая оседала на зубах мелким песком и пахла чайником. Саше запрещали запивать еду сырой водой, но лучше уж тогда совсем не пить, чем кипяченую.

Арбуза бы она сейчас поела. И что-нибудь еще. Бабушка сказала, что скоро придет, но не сказала, ждать ли ее. Наверное, можно пойти гулять. И к Аньке. Повод есть – у Саши отключили свет. Когда дома не было взрослых, света или воды, она всегда уходила к Аньке. Но можно ли сейчас идти в гости, если им сегодня в школу? Бабушка не сказала, когда вернется и когда в школу. Будет глупо, если Саша прогуляет первый день занятий, и некрасиво – Аньку, скорее всего, все собирают, зачем мешаться? Жаль… Наверное, у них еще остался арбуз.

Саша ходила по комнате туда-сюда: шесть больших шагов от входной двери до балконной, но если переступить порожек балкона, можно сделать восемь шагов. Восемь туда – восемь обратно. Туда – обратно. Саша выглянула на улицу – бабушки еще не было. Во дворе никто не гулял, кроме маленького рыжего мальчика, которого она узнала по зеленым шортам и такой же футболке: он гулял в этом костюме всё лето. Мальчик не из их двора. Старшие ребята, наверное, давно в школе, а малыши – в садике. Может быть, во всех пансионатах дома остались сегодня только они: Саша и этот рыжий. Он-то почему не в садике?

Саша вспомнила: вместо формы ей приготовили какую-то кофту. Она принялась искать в шкафу еще раз. Спрятанная глубоко в платяном отделении, за маминым старым плащом, висела на плечиках новая Сашина кофта. Белоснежная и пушистая. Белый пух кофты, потревоженный легким дуновением воздуха, когда открылась дверца шкафа, осел на мамином плаще и черной отутюженной юбке на вешалке. Саша подошла к зеркалу, приложив кофту с юбкой на себя, – красиво. Надо примерить! Она достала из шкафа чистую майку и новые белые колготки. Нарядилась и посмотрелась в зеркало. Пушистая кофта делала Сашу толще и старше на несколько лет. Это хорошо. Особенно понравилась ей аппликация на груди – вишневого цвета лист, нашитый золотыми нитками. А туфли? Должны же быть туфли? На дне шкафа ее ждали черные лакированные туфельки с застежками в форме вишенок. Рядом стоял ранец. Он не подходил к вишневому листу и застежкам, потому что был голубой. Но всё равно Саше нравился.

Она достала ранец, надела туфли и начала ходить перед зеркалом. Как же здорово! И, главное, по-взрослому. Другие девочки придут, наверное, в детских платьях, а Саша – как взрослая. Она встала спиной к зеркалу, скрестила руки на груди, выставила одно колено и резко обернулась назад – интересно, ее можно принять за взрослую? А если приподнять подбородок и посмотреть вбок и вниз? Очень похожа на школьницу. Только непричесанная. Вдруг бабушка опоздает и некогда будет расчесываться? Саша бросила ранец на кресло, взяла со стола расческу и ленточку. Косу она заплетать не умела – ее невесомые волосы всё время рассыпались. Надо сделать высокий хвост и перевязать его лентой. Саша долго расчесывала волосы «массажкой», но хвостик всё никак не получался: или выбивались прядки, или выскакивали петухи. Наконец она собрала волосы ровно и хотела их перевязать, но не сумела – даже если держать один конец ленточки зубами, а другой подсунуть под волосы, всё равно ничего не получается. Саша так долго возилась, что рука устала. Надо взять резинку – у мамы в бигуди есть черные аптечные и бельевые. Если взять черную, хвост будет держаться крепко, но ее больно снимать. А бельевая за день ослабнет, и хвостик развалится. Только Саша, зачесав гладко волосы и не отпуская их, полезла в ящик за бигуди, как вошла бабушка.

– Я тебе что сказала, хулиганьё? Не сметь трогать кофту! Ты почему вся перемялась?

Бабушка подскочила к Саше и стала ее осматривать:

– Ты посмотри только! Вся уже в пуху, бок измазала, на туфлях заломы! Туфли надо было в садике надеть!

– В школе! – перепугалась Саша. – Я же иду в школу!

– В школу самостоятельные дети идут, а ты идешь в садик. Там для таких, как ты, свою школу открыли. Сымай туфли!

Саша, удерживая хвост на макушке, стала спешно стягивать туфли, подцепляя носком пятку другой ноги.

– Ты что творишь? Мать знаешь как туфли покупала? А если бы ее вчера убили по дороге? Бесстыжая.

Бабушка наклонилась и расстегнула ремешки на туфлях.

– Руку-то отпусти. Ты зубы чистила?

– Да.

– Точно?

– Точно.

– А ела?

– Хлеб со сметаной.

– Спать надо было дольше. Дождалась, пока свет отключат. Садись заплетаться.

Саша послушно села на подвинутый табурет. Бабушка всегда заплетала ее перед зеркалом – она думала, что так Саша быстрее научится делать косички и хвостики сама, но у нее не получалось, хотя она и смотрела внимательно. Сейчас Саша тоже наблюдала, как ловко бабушка взмахивает за ее головой руками, одна из которых не разгибалась. Саша пыталась угадать, как ее причешут на 1 сентября. Вот бабушка зачесала все волосы назад. Неужели хвостик? Но руки в зеркале ловко разделили волосы на две части. Два хвостика? Нет, бабушка стала заплетать косички. Тонкие, как мышиные хвостики. Косички Саша никогда не носила из-за несерьезности – бабушка сразу загибала их в «каральки».

– Нет, ну баба, только не каральки. Я ведь уже взрослая.

– Сиди, взрослая! – буркнула та и выхватила откуда-то из-за спины самые ужасные, гофрированные ленты. Полупрозрачные, не белые, а как будто серые, в мелкую гармошку, они страшно электризовались, тонкие волосы поднимались от них дыбом. Чтобы они меньше выбивались, бабушка очень туго затягивала косы.

– Ну баба! Я хочу хвостик.

– Сиди, не двигайся! – строго сказала бабушка.

Хотя обычно она, причесывая Сашу, говорила: «Терпи, казак – атаманом будешь». Правда, той долго слышалось «терпи, казах», потому что Саша родилась в Казахстане. Когда ей сказали, как говорить правильно, она расстроилась, потому что смысл бабушкиной присказки совсем пропал. Какой казак? Каким атаманом?

Но сейчас бабушка молча затянула косы, перевязала их искрящими – Саша слышала, как над головой сверкают искры – лентами и скомандовала:

– Вставай! Опаздываем.

Саша подскочила, взяла ранец, надела туфли и уже готова была выбежать в коридор, как вдруг вспомнила.

– А тетрадки? А ручку? Мне всё в школе дадут?

– Конечно. И поддадут еще, – съязвила бабушка и заглянула под журнальный стол. – Мать должна была приготовить. В ранце нету? Ты смотрела?

Конечно, Саша смотрела. Они с бабушкой стали везде искать и даже посмотрели под кроватью – нигде тетрадок не было.

– Так пойдешь.

– А в чем я буду писать?

– Еще нескоро писать будете.

– Но я хочу научиться писать.

– Хочет она. У подружек возьмешь, если что.

Саша расстроилась: у нее была только одна подружка в школе – Анька, которая не то что писать, но и читать не умела, вряд ли ей вообще тетрадки приготовили.

Саша неловко попробовала надеть ранец – у нее ничего не получалось.

– Подожди, – сказала бабушка. – Надо ослабить лямки.

Она дала Саше букет гладиолусов и вместе они вышли в коридор. Бабушка щелкнула замком, а потом толкнула дверь плечом – проверить, закрылась ли. Саша побежала вперед. Солнечные лучи из окон лестничных площадок пробивались в коридор – было светло и совсем не страшно.

– Подожди ты, свалишься, как всегда! – кричала бабушка.

Саша торопилась. Она быстро сбежала на первый этаж и выскочила на улицу.

Еще несколько минут назад во дворе никого не было, а теперь полно детей. Таких маленьких, как Саша, она не увидела, стояли дети постарше, все они были в школьной форме и все – с гладиолусами. В форме была почему-то и Гуля. Неужели она тоже идет в школу?

– Тебе сколько лет? – спросила ее Саша.

Гуля сделала круглые глаза:

– Не знаю, но мама говорит, что семь.

– Счастливая. Ты идешь в настоящую школу?

Гуля продолжала глупо таращиться, будто не знала, куда идет. Рядом с ней топталась Алсушка с двумя букетами красных гладиолусов, перевязанных ленточкой. Саше казалось, что Алсу выше ее вдвое.

– В школу мы идем! В школу! Бе-бе-бе!

– Счастливые… – снова протянула Саша. – А чего ждете?

Алсушка сразу перестала дразниться:

– Не ждем. Мы одни идем в школу, мама на работе. Можно с твоей бабушкой пойти?

Саша повернулась к ней спиной, как выучила перед зеркалом, сложила руки на груди, выставила правое колено и немного потопала. Потом быстро взглянула на Алсу через плечо:

– Нельзя! Мы с Анькой пойдем. Да, баба? – спросила она для достоверности.

– Не сочиняй! Мы, девочки, не в школу, мы в садик идем. Давайте до садика вас проводим.

Алсушка высунула язык:

– Бе-бе-бе! Мы с кем-нибудь другим пойдем, потому что мы идем в настоящую школу. Бе-бе-бе!

Саша расстроилась:

– Но я без Аньки не пойду. Мы вместе.

Бабушка неожиданно согласилась:

– Ну, давай посмотрим. Может, Аня ушла давно.

Они перебежали дорогу, вошли в Анькин подъезд и постучали к ней.

– Кто там? Кто там? – раздался веселый голос тети Лены.

– А Аню можно? – Саша всегда так отвечала.

– Можно, можно, – приговаривала тетя Лена, открывая дверь. – Уже собрались? И мы собрались. Заходите, сейчас все пойдем.

Бабушка стала отнекиваться:

– Да мы на улице подождем. Здравствуйте, здравствуйте.

Саша толкнула бабушку в коридор, а сама стала разуваться. Она хотела поскорей увидеть, в чем пойдет в школу Анька. Наверное, в том платье со дня рождения. Саша заглянула в комнату. Там стояла Анька точно в такой же белой кофте и черной юбке. Только на кофте у нее не было вишневого листа, и она так не пушилась.

– Иди сюда, – позвала ее Анька. – Ты видела?

Она показала Саше на огромное, в полный рост, зеркало:

– Папа с завода принес, где работал. Ты посмотри, какие мы.

Анька притянула ее ближе к себе, чтобы они обе отражались в зеркале. Саша всмотрелась сначала в Аньку. Та была немного выше Саши, и у нее были очень длинные руки. И ноги тоже были длиннее Сашиных, хотя она раньше этого не замечала. Анька широко улыбалась своим огромным ртом, губы у нее стали такими же вишневыми, как лист на Сашиной кофте. Рыжие волосы были убраны в два пышных завитых хвоста, из которых ничего не торчало. Есть рыжие оранжевые, а Анька была золотистая рыжая. Совсемсовсем как из золота. И лицо ее было рыжее, всё в веснушках. И руки. Глаза большие и зеленые. Огромные, как будто махровые, ресницы. Саша всегда думала, что, если бы Анька носила очки, ресницы бы ей, наверное, мешали. И еще ей казалось, что Аньке должны мешать зубы, большие и крепкие.

У Саши зубы были мелкие, какие-то полупрозрачные и редкие, заостренные на концах, которые делали ее похожей на мышку. Она вообще вся была похожа на мышку: серые тонкие волосы, поднявшиеся вокруг бантов дыбом, непонятные глаза, не то зеленые, не то серые. Из зеркала на Сашу смотрела худенькая девочка с маленькими, близко посаженными глазками, незаметными бровями и редкими короткими ресницами. Она всегда считала себя красивее и сильнее Аньки. Она ведь уже умела читать, считать, знала время и быстрее соображала. Анька ничего не умела. Но в зеркале красивей была Анька. Юбка на ней сидела ровно, кофта не топорщилась, колготки не сползали. У Саши же юбка перекрутилась на талии и молния съехала набок. Из-за белых пушинок Саша смотрелась неопрятно. Новые колготки уже пузырились на коленях. И еще она на фоне Аньки выглядела косолапой, хоть и старалась изо всех сил ставить ноги прямо. Да уж, на самую красивую и взрослую в классе Саша не походила.

Она отодвинулась от зеркала и пошла обуваться. Уши у нее пылали от стыда: а вдруг все заметили, как ей хотелось любоваться собой, самой красивой, и какой она оказалась на самом деле некрасивой и косолапой.

Впрочем, как только она надела туфли, перестала расстраиваться: таких у Аньки точно нет! Она осмотрелась и увидела на коврике новые Анькины белые туфельки. Красивые, с розочками, с золотыми пряжками. Такие же лакированные, как у Саши.

– Какие у тебя красивые туфли! – похвалила тетя Лена, увидев, как Саша разглядывает Анькины. – Это тебе мама купила?

Саша занервничала. Конечно, мама, кто еще мог ей купить? Бабушка зарабатывала мало и копила деньги для тети Иры.

– Да, мама. Наверное, вчера, – тихо сказала Саша и пошла к двери.

– Какая молодец мама! – искренне похвалила тетя Лена.

Саша знала, что Анькина мама ее по-настоящему любит, но всё равно стеснялась. Папа не купит. Он только один раз появился, да и то оказался не ее папой и пьяный. Саша открыла дверь, тихо сказала Аньке, чтобы услышала только ее мама:

– Я тебя на улице жду, а то вдруг бабушка без меня уйдет.

– Мы сейчас, сейчас! – пообещала тетя Лена и не стала закрывать дверь.

Саша вышла к бабушке. Та сразу поправила ей юбку, просунула руки под нее и подтянула колготки, стряхнула с кофты пушинки.

– Видела, какая Аня чистенькая, аккуратненькая? Аж блестит. А ты?

Саша молча разглядывала кофту – справа действительно было небольшое пятно. Наверное, она плохо вытерла руки после желтой порошковой сметаны. Надо как-то прикрывать пятно рукой. Прижимать ее к телу. Только цветы дарить будет неудобно. Может, бабушка подарит?

Наконец вышла Анька. За ней – тетя Лена и дядя Валя с Женей на руках. Она была в том же нарядном платье, что и в день рождения накануне. На голову ей будто приклеили большой розовый бант.

– Ну, идем? В первый раз в нулевой класс. В новую жизнь! – задорно позвал дядя Валя и вышел вперед. Анька весело поскакала следом. Даже от высоких подпрыгиваний колготки у нее не сползали.

Саша двинулась за ними, бабушка шла следом. Саша сама просунула руку под юбку и подтянула сползающие колготки. Ивовая аллея и площадь перед магазинами заполнились детьми в форме. Только они с Анькой и еще два мальчика, которых Саша не знала, шли нарядные, без формы. Из какого же все эти дети дома? И почему все идут сейчас вместе? Мама говорила, что с понедельника они будут учиться с самого утра, как и в садике раньше. В школах бывают две смены, и обычно старшие дети учатся с восьми, а маленькие – во вторую смену. Но сегодня суббота, наверное, школьные учительницы тоже решили поспать подольше и всех позвали к обеду, потому вот и столько народу. Вся Лесобаза вышла!

Некоторые ребята шли в школу одни или с малышами. На своем велосипеде катился Димка-рахитик, рядом шел его старший брат. Так значит, он еще учится в школе? А похож на взрослого дядю. Димку с братом провожала мать. Она была в туфлях, а не тапках. Наверное, на ней сегодня даже платье, не могла же она пойти в школу в халате, но это платье очень напоминало ее обычный халат, под которым пучился живот. Димкин брат тоже нес букет розовых гладиолусов, перетянутый не ленточкой, а резинкой.

Все дети, которых Саша видела по сторонам, впереди и позади себя, несли гладиолусы. В прошлом году дети со всей Лесобазы тоже шли в школу с такими цветами. Гладиолусы росли во многих дворах. Наверное, мамы срывали их и заворачивали в красивую обертку. У кого не было обертки, перевязывали просто ленточкой. Точно такие же цветы, как у нее сегодня, Саша видела во дворе барака, где они с Анькой играли на дровах. Неужели оттуда? Саша хотела спросить бабушку, не там ли она украла гладиолусы, но вспомнила, что ей не разрешают ходить на дрова. Промолчала – настроение для первого дня в школе и без того не задалось, зачем его портить? Хорошо бы пойти сейчас через тот двор и проверить. И только у некоторых вместо ленточек или резиночек были красивые обертки. Но у Аньки были розы. Настоящие красные розы в шуршащей блестящей фольге. Сначала их несла мама, но когда Анька увидела других детей, она – Саша была абсолютно в этом уверена – забрала у нее букет. Чтобы понятней было, чей он. Что это она, Анька, несет его, а не Саша. Свой букет Саша как раз не хотела брать и отбивалась от бабушки, которая решила, что если все дети несут цветы сами, то и Саша должна. Сейчас они завернут за угол, пройдут магазин, и там, с тротуара, будут видны гладиолусы из двора с дровами. Если цветы оборваны, все поймут, что это бабушка украла. Те гладиолусы были особого, темно-бордового цвета. Совсем как у Саши в букете. Она убежала от бабушки вперед, лишь бы не брать цветы.

Вот уже прошли промтовары, вот «Продукты» и пивная цистерна. Они подходили к двухэтажным домам. Саша сжалась. Смотреть или не смотреть на те гладиолусы? Вдруг Анька похлопала ее по плечу:

– Хочешь понести? – и протянула Саше свой букет.

– Спасибо, – тихо сказала она, даже не глядя на Аньку, и взяла шуршащую блестящую красоту, как самую большую драгоценность.

Ей стало стыдно, что она так плохо о ней подумала. Анька уже отскочила в сторону, в тот двор, где они гуляли.

– Смотри! – показала она Саше клумбу. – Совсем как у тебя. Какие красивые! Можно я твои цветы понесу?

Саша несмело взглянула на клумбу и обрадовалась, увидев цветы на месте. Она повернулась к Анькиным родителям, которые уже их нагнали, и спросила:

– Можно, Аня понесет мой букет? Она сама попросила.

– Конечно. Если ты разрешаешь, – улыбнулась тетя Лена.

Так они и шли: Саша – с розами, Анька – с гладиолусами, срезанными с какой-то другой клумбы. Саша была счастлива.

– А у нас арбуз остался. Мама сказала, приходи к нам после школы. Придешь?

Саша даже ответить ничего не смогла – она задыхалась от радости. Ей пять лет, а она уже идет учиться. У нее новая белая кофта из настоящей ангорки, лакированные туфли, розы, лучшая в мире подружка, а вечером она снова будет есть арбуз с сахарным инеем на красной сочной мякоти.

Второй класс.
Барыги

– «Красный свет – проезда нет.

Желтый – будь готов к пути…» – учительница строго диктовала новое задание.

– Вторушина, ты всё записала? Повтори.

Анька замялась:

– Красный – будь готов…

– Головой верти больше по сторонам, – зло одернула ее Алевтина Юрьевна. – Повторяю…

Очень медленно она принялась снова диктовать стихотворение по слогам:

– «Красный свет – проезда нет.

Желтый – будь готов к пути.

А зеленый свет – кати».

Закончив, учительница окинула взглядом класс:

– Все записали?

Дети завертели головами по сторонам – каждому было интересно, кто не справился.

– Я спрашиваю, все успели записать?

Алевтина Юрьевна взяла вместо указки линейку и пошла проверять по рядам.

– Мякишев, что за грязь в тетрадке? А ну, покажи руки! Ты где вымазался?

Все обернулись на сидевшего в конце ряда у окна Максимку – у него не только руки были синие, но и рот. Он разобрал ручку и высосал пасту. Учительница прямо перед ним постучала по парте своей длинной деревянной линейкой и велела ему умыться. Мякишев, довольный, что дело обошлось малым скандалом, выскочил в туалет.

– Две минуты! – крикнула ему вслед Алевтина Юрьевна. – Через две минуты пойду за тобой.

Она обошла средний ряд и двинулась по другому проходу. Заглянула в тетрадку к Леше Симакову. Толстый, в вечно мятом пиджаке, он радостно показал учительнице тетрадку.

– Правильно?

– В слове «зеленый» не стоят точки над «ё». И в слове «желтый» нужно писать «ё». Исправь. Да не «е», а «ё». Да, стирай давай. И нет тире. Но вы их еще не проходили. Молодец, Алёша. Обводи! – учительница то ли похлопала, то ли погладила Симакова по спине. – Вот как надо! Учитесь!

Алёша Симаков всегда сначала писал карандашом и только после проверки обводил буквы ручкой, а карандаш стирал. Алевтина Юрьевна требовала, чтобы так делали все остальные. Но никто не любил писать карандашами. И Алёшу Симакова тоже никто не любил, кроме учительницы. Весь класс уткнулся в тетрадки. Те, кого страшная линейка уже прошла, боялись пошевелиться, чтобы не привлечь к себе внимание снова. А остальные замерли, стараясь быть незаметными. Таир Тагиров обхватил себя руками, весь как-то согнулся и распластался на парте, чтобы не зацепить собой взгляд учительницы. Сидевшая с ним Саша, наоборот, выпрямила спину, правильно сложила руки, подняла голову и смотрела строго перед собой. Потому что обычно она сидела сгорбившись или развалившись «враскоряку», как говорила Алевтина Юрьевна, которая всегда ругала Сашу за осанку. Поэтому Саше, чтобы стать незаметней, нужно было вытянуться.

Таира учительница действительно не заметила. А к Саше в тетрадку заглянула.

– Ну и грязь у тебя! Как всегда, – будто бы плюнула в нее словами учительница и пошла дальше. Саша сразу расслабилась, то есть сгорбилась и расплылась по парте. Конечно, она расстроилась. Конечно, она хотела бы сказать, что у нее все тире стоят на месте, что вряд ли еще кто-то в их классе знает про тире и что у Симакова оттого, что он всё время трет в тетради резинкой по написанным ручкой буквам, все листы грязные, а его хвалят, хотя он пишет с ошибками. Всё это Саша хотела сказать, но не стала – прошла учительница мимо, и ладно.

– Итак, записали? Теперь прочитайте еще раз это стихотворение про себя.

Со всех сторон слышалось бормотание. Про себя почти никто читать не умел. Большинство – Саше показалось, что все, – стали водить усердно по тетрадке пальцами и тихонько мямлить «желтыйбудьготовкпутиазеленыйсветкати». Только Таир читал молча. И еще не слышно было сидевшего наискосок от нее в соседнем ряду Андрея Булыгина. Его и видно не было – вместо Андрея, который только что сидел на своем месте и записывал в тетрадку стих, оказался пустой стул: Андрей сидел под партой. Это был новенький мальчик, не садичный, его перевели к ним в конце второй четверти. Он был такой же светловолосый, как Серёжа Колпаков, но с веснушками. Андрей всё время шутил, причем только с учителями. Его считали хулиганом, хотя Саша понимала, что он был самый развитой мальчик в их классе. Он быстро считал и писал. И ему на уроках было скучно.

Учительница увидела, что Булыгину скучно. Она подошла к его месту и посмотрела под парту.

– Ты почему не читаешь?

– Я уже прочитал.

– Еще читай!

– Да я выучил уже, – сказал Андрей из-под парты и повторил без запинки: – «Красный свет – проезда нет. Желтый – будь готов к пути. А зеленый свет – кати».

– Еще повторяй, – упорно настаивала Алевтина Юрьевна.

– Зачем? Я же не дурак, – равнодушно ответил снизу Булыгин.

– А ну вылезай оттуда, бессовестный! Дневник твой где? Двойку поставлю и родителей вызову.

– За что двойку-то? – насмешливо спросил Андрей.

– За поведение! – зло сказала учительница, стукнув ладонью о парту, и тут же затрясла рукой – похоже, сильно ударилась.

– Алевтина Юрьевна, а скажите, какое проверочное слово к слову «весна»? – задорно спросил Булыгин.

– Что-о-о? Вылазь оттуда, – закричала учительница и сунула руку под парту. – Вылазь, говорю. Вы этого еще не проходили.

– Ну и что, что не проходили? Проверочное слово к слову «весна» – «вёсны»! И не «вылазь», а «вылезай», – серьезно сказал Булыгин.

Учительница схватилась за стул, чтобы отодвинуть его и вытащить Андрея, но тот крепко держался за ножки – они стали перетягивать стул друг на друга.

– А какое проверочное слово к слову «корабль»? – уже со смехом и вызовом крикнул из темноты Булыгин. Учительница разозлилась:

– Ты мне поговори еще, мерзавец. Вылазь, говорю! – она сильнее дернула стул, но Булыгин держался крепко.

– Проверочное слово «линкор». Линейный корабль! Алевтина Юрьевна, а какое проверочное слово к слову «говно»? – тут Булыгин не стал дожидаться ответа и сам ответил: – «Го́вна». Слышали когда-нибудь, что «го́вна тают»? Вот! – он вздохнул как-то устало, обреченно, будто утомился объяснять идиотам урок, и сам вылез из-под парты.

Саша вся сжалась, представив, как учительница схватит сейчас Булыгина за ухо и выведет за дверь. Мальчика, который быстро считал, быстро запоминал стихи и уже знал слово «линкор», Саше было жаль.

Алевтина Юрьевна широко расставила ноги, уперла руки в бока и долго цокала языком: мол, ну и ну! Видно было, что она не решалась схватить Булыгина. Наконец она наклонилась к нему, протянула руку к его тетрадке и…

И тут Саша краем глаза увидела, как в ее ранец, висевший на крючке с торца парты, лезет чья-то рука. Пальцы с обгрызенными грязными ногтями слегка приподняли и так почти откинутую крышку ранца, а затем вытащили оттуда пряник. Он лежал, прикрытый газетой, поверх учебников. Саша хотела съесть этот пряник на перемене, но не успела. Когда прозвенел звонок, Алевтина Юрьевна сразу вернулась в класс. Возиться с пряником было некогда – Саша бросила его в набитый ранец и лишь слегка придавила, чтобы он не выпал на уроке. Саша посмотрела на эту руку, вцепившуюся в ее пряник, на затертый край рукава, на пятно у локтя и уперлась наконец взглядом в Костю Карташова, сидевшего рядом с Сашей, только через проход. Пока все смотрели на Булыгина, он полез к прянику, а когда понял, что его заметили, растерялся.

Саша снова перевела глаза на ранец – грязная рука так там и осталась. Костя выпучил глаза и как-то даже не покраснел, а до синевы побурел. Саша тоже таращилась на него так, будто столкнулась с пьяницей ночью, и не знала, что делать. Кричать она не хотела, потому что видела, как он напуган. Саше стало жаль Костю и очень за него стыдно. Бабушка рассказывала, как в войну сестра с получки на швейной фабрике купила не мороженой, а свежей картошки, запекла, полила подсолнечным маслом и дала бабушке с собой в школу. Бабушка стала в уголке есть, и ее сразу обступила толпа голодных мальчиков и девочек. Никто не пробовал отнять, все с наслаждением смотрели, как она ест, только попросили отдать потом газетку от печеной картошки. И она очень расстроились, что на газете не осталось ни капельки масла.

Саша представила, что Костя такой же голодный, как те школьники. В пансионате она часто видела голодных детей. И в садике все хотели есть. В обед мало кто оставлял на тарелке кружочек жареной колбасы или пюре. Саша раньше не замечала Костю, хотя он тоже пришел в школу из садика. Как он жил, Саша не знала. Вот у Андрея Булыгина отец работал на местной ТЭЦ, а мама – в милиции. Андрей выглядел сытым и никогда не доедал обед. А Костя? Саша не помнила…

Она всё еще раздумывала, что же делать. Костя по-прежнему смотрел на нее круглыми глазами, не выпуская из руки пряник. Саша наконец отвернулась и стала смотреть на Булыгина, развалившегося на стуле, – она так и не узнала, чем закончилась его стычка с Алевтиной Юрьевной, но судя по виду Андрея, учительница побоялась его бить.

А Костю, наверное, не побоялась бы. Скажи Саша, что он залез к ней в ранец, учительница бы его наказала. И, может, даже ударила. Хорошо, что Саша промолчала, хотя она и хотела пряник. Но пусть лучше так. От этой мысли она даже повеселела. Ей хотелось побыстрее забыть голодного Костю, его дикие глаза, его грязные ногти и потертый рукав. Пусть ест! Саша никому не расскажет. Даже Аньке.

Алевтина Юрьевна уже вернулась к доске и что-то переписывала из учебника. На ее грудь, большую, обтянутую черной ангорковой кофтой, осыпался с доски мел. Все прилежно писали. Булыгин рассматривал свой учебник. Ничего интересного за его партой уже не происходило, но Саша боялась отвести глаза – вдруг Костя так и не убрал руку. Она по-прежнему внимательно рассматривала спину Булыгина, давая Косте время достать уже этот пряник и спрятать к себе. Она два раза досчитала в уме до тридцати и наконец решилась посмотреть перед собой. Костя убрал руку. И даже закрыл ее ранец. И застегнул его на обе кнопки! И пряник наверняка взял. Сам он теперь тоже разглядывал спину Булыгина. Саша вздохнула.

– Тебе особое приглашение нужно? – гаркнула вдруг учительница прямо над Сашиной головой. – Все записали домашнее задание, а ты сидишь кукуешь? Покажи дневник? Ты и дневник не достала?

Алевтина Юрьевна пошла по среднему ряду и медленно, по слогам, произнесла:

– Сколь-ко р-р-раз мож-но пов-то-рять? Днев-ни-ки в на-ча-ле ур-р-р-рока кла-дем на край пар-ты! На край! Ты меня поняла? Доставай дневник. Сейчас вместо перемены будем ждать, пока ты запишешь домашнее задание.

Саша полезла в ранец окоченевшими от страха руками. Они стали холодными и какими-то будто пустыми внутри. Ранец не открывался. Она с трудом расстегнула одну застежку и долго копошилась с другой. Жала на нее, давила со всей силы, дергала – не могла открыть. Учительница, схватила с крючка ранец, одним рывком его расстегнула и сунула Саше под нос:

– Ну, где твой дневник? Надо же, какой бардак! Вы только посмотрите! – Алевтина Юрьевна подняла ранец над головой и показала всему классу его нутро. Из ранца вместе с учебниками и тетрадками сыпались какие-то крошки, счетные палочки.

– Нет, вы посмотрите! – повторила учительница с издевкой. Она заглянула в ранец и даже поворошила в нем, уже пустом, рукой. Прозвенел звонок. По классу тут же прокатился шорох – все засобирались.

– Я ведь ясно сказала, сидим и ждем, пока кое-кто найдет дневник и запишет домашнее задание, – учительница поставила ранец перед Сашей и пошла к доске, откуда удобнее было следить, чтобы ни один человек не шелохнулся. Саша мельком посмотрела по сторонам – дети сидели растерянные и расстроенные. Но беззлобные. Только Марина Нохрина показала Саше кулак.

– Ну, что копаешься? Все ждут, – учительница сложила руки на груди и нетерпеливо постукивала каблуком, под которым бренчала, напоминая голос Алевтины Юрьевны, давно уже отклеившаяся дощечка паркета.

Учительница хотела что-то сказать, но в дверь затарабанили и тут же толкнули ее ногой.

– Эт-т-то еще что такое? – разозлилась Алевтина Юрьевна. Но в класс уже ввалилась толпа старшеклассников, совсем взрослых дяденек.

– Воды нет. Всех сопляков отправляют домой, мы остаемся в вашем кабинете, – затараторил коренастый парень с широким приплюснутым носом и почти налысо остриженной – торчал лишь короткий ершик – головой.

– Это с чего вы вдруг остаетесь в нашем кабинете? – спросила учительница и поперла на стриженого грудью с намереньем и его, и всю толпу вытолкать в коридор.

– А у нас в кабинете как раз батарею прорвало. И всё крыло затопило, все кабинеты, – торжествующе ответил стриженый и пошел по рядам. Он выбрал себе самое лучшее место возле Роберта Жадоева, швырнул на его стул свои портфель и сменку. Потом махнул остальным:

– Добро! А то в столовку опоздаем!

Парни забежали в класс и стали выбирать себе места. За ними тихонько зашли девочки. Саша удивилась, что все рассаживались, как хотели. Мальчики садились с мальчиками, девочки с девочками. Маленькие послушно уступали свои места. Алевтина Юрьевна с криком «Это же безобразие!» выскочила из класса. Наверное, побежала жаловаться директору.

А старшеклассники, заняв места, отправились в столовую. Рослая полная девочка с длинным хвостом, затянутым на самой макушке в форме пальмы, положила на стул Таира такой же голубой, как у Саши, но не из крокодиловой кожи, а гладкий портфель. А Сашин стул так никто и не занял. Она неспешно собралась. Даже если бы не отправляли маленьких домой, она бы всё равно не осталась после всего, что устроила учительница. Пока ее нет, надо уходить. Саша поискала глазами Аньку. За Анькиной партой, где та сидела с Толиком Денисовым, теперь лежали чужие большие портфели. Анька, видимо, уже вышла. Саша собрала под партой свои счетные палочки – и зачем только заставляют их с собой носить? – застегнула ранец, взяла сменку. Анька стояла у кабинета и болтала с Оксанкой. Саша почувствовала сильную обиду: неужели та не поняла, что оскорбленную учительницей Сашу нужно поддержать? Нет, не похоже, что поняла – Анька вела себя как ни в чем ни бывало. Ну и ладно! Саша прошла мимо.

– Ты куда? Сказали ведь ждать? – окликнула ее Анька. Значит, всё же заметила!

Саша вернулась к девочкам:

– Я не хочу оставаться. Да и уходят все. Вон «Б» целым классом в раздевалку пошли.

Анька раздумывала:

– А ты куда? Домой?

Саша не знала. Но домой ей, конечно, не хотелось.

– Да нет, – ответила она, стараясь казаться равнодушной, но получилось как-то нервно. А вдруг Анька с ней не пойдет? – Нет, не домой. Может, погуляю.

– А куда погуляешь? – спросила Анька.

– Не знаю… Просто погуляю.

Анька взяла с подоконника свой рюкзак:

– Мы хотим на Камчатскую пойти. В тот двор, где качели сгорели.

У Саши похолодели ноги. Хотелось заплакать. Как это – они хотят? А Саша? Плакать, конечно, не стоило. И что-то нужно было сказать.

– Да? Я как раз тоже собиралась посмотреть. Там, говорят, даже горка выгорела, – сказала она, стараясь говорить бодрее. И про горку только сейчас придумала, как будто она действительно собиралась.

– Ну, побежали? А то училка вернется. И всех в клуб поведет, чтобы по улицам-то не шарашились.

Анька набросила рюкзак на плечо, схватила Сашу за руку и побежала к выходу. Саша сразу обрадовалась и забыла плакать. Пока не увидела, что другой рукой Анька тащила за собой огромную Оксану Ермакову. И зачем та пойдет с ними смотреть сгоревшие качели? Ведь никогда Анька с Оксаной не дружила. Но тут Саша вспомнила, что это она бежит с ними. Неприятно. Надо что-нибудь сделать этой Оксане. Что-нибудь такое, чтобы навсегда перестала гулять с Анькой.

Первый этаж уже был заполнен младшеклассниками. Да, всех отправили домой, а из того крыла, где занимались старшие, валил пар, несло канализацией и видно было, как там бегают мужчины в высоких резиновых сапогах.

Возле гардероба им пришлось долго стоять в толпе. А когда подошла уже очередь, Саша вдруг потеряла номерок. Вроде бы он лежал во внешнем кармане ранца, под правой застежкой, но сейчас его там не было. Она стала лихорадочно трясти ранец, перебрала учебники, тетрадки, нашла смятую газету от пряника. Номерка не было. Наверное, Алевтина Юрьевна вытряхнула его, когда показывала классу ее ранец.

– Ты мою бирку не брала? – зачем-то спросила она Аньку.

Анька только мотнула головой.

Саша топталась на месте, будто надеясь найти номерок под ногами. Если вернется в класс, то упустит Аньку, глупо будет потом догонять ее на качелях. И еще, чего доброго, попадется учительнице. Да и звонок только что прозвенел – теперь у старших в их кабинете урок. Саша совсем разнервничалась. Вот уже взяла пальто Оксана. Протянула свой номерок Анька и обернулась к Саше:

– Давай свой!

– Говорю же, потеряла. Подожди!

Саша уже хотела бежать в класс, когда из-за ее плеча потянулась к Аньке рука. Знакомая рука с опухшими пальцами и грязными ногтями. Костя Карташов протягивал Аньке номерок.

– Вот. Она потеряла в классе, – он отдал металлическую бляшку и отошел. Анька взяла ее и тут же протянула гардеробщице, однако той уже не было у стойки – маленький, совсем какой-то крошечный мальчик в неуместных для конца марта меховых кисах воспользовался заминкой и пролез вперед Аньки, теперь пришлось ждать, пока гардеробщица найдет его теплое пальто.

Наконец им выдали одежду. Сразу одеться не получилось – пришлось ждать места на скамейке. Всем нужно было надевать теплые штаны, переменить обувь. Саша долго возилась – в толстой куртке было неудобно наклоняться, натягивать гетры, застегивать липучки на сапогах. Пришлось догонять Аньку уже на улице. Она шла с Оксаной и сиплой Сашей. По фамилии ее никто не звал даже в школе, потому что у нее была смешная и не подходящая к ее большому носу и низкому сиплому голосу фамилия – Соколик. Саша Соколик.

Вчетвером они пошли через парк к путям. Надо было перейти широкую дорогу с машинами, перебраться через пути и потом взять немного правее, в противоположную от дома сторону. Они дождались, пока проедут машины, и побежали. Старушка в пушистой шали поверх облезлого пальто закричала им с тротуара и замахала клюкой в сторону перехода. Они рассмеялись и побежали через железнодорожные пути. Потом перелезли две трубы теплотрассы и дворами, мимо двухэтажных бараков, вышли на пустырь, за которым, если двигаться к реке, начиналась свалка. Но им нужно было обойти пустырь с другой стороны. Там, во дворе последнего на Лесобазе, давно уже покосившегося дома на несколько квартир стоял такой же, как возле Сашиного пансионата, деревянный городок. Он сгорел в выходные, пожар было видно даже с реки. И теперь все дети хотели посмотреть на обуглившиеся качели. Хорошо, что младшеклассников отпустили пораньше: обычно они возвращались из школы в пять, в это время уже падали на Лесобазу тревожные промозглые сумерки и ходить за пустырь было страшно. А сейчас только где-то три часа, да и девочек много. Саша почти не боялась.

Она шла чуть позади. Оксанка и сиплая Саша держали Аньку за руки. Толстая Оксанка рассказывала, что брат ушел в армию, и теперь вся комната будет ее. Они жили в деревянном многоквартирном доме, у них было две комнаты. Ермаковой повезло, хотя она свою комнату и не заслужила. Саша считала ее не просто глупой, а тупой, потому что та училась на «тройки», не могла нормально читать даже по слогам и уже пробовала курить. Она была плотная и круглая, с крупным лицом, маленькими глазками и с вечно прицепленным на грязные, небрежно обрезанные волосы ободком. Она походила на Алёшу Симакова, только тот не был злым, а Оксанка была. Сейчас, например, когда она шла с Анькой за руку и звала ее приходить к ней играть в отдельной комнате с Барби и Кеном, она часто оборачивалась и со злобным торжеством посматривала на Сашу. Грустно, конечно, что Аньке весело с этой дурой, но Саша делала вид, что глазеет по сторонам. Тем более что смотреть было интересно – городок и впрямь весь выгорел. Остались только железные столбы от качелей с цепями, скелет карусели и горка, на которую нельзя было залезть, потому что ступеньки действительно сгорели. Чуть поодаль стояли почерневшие от гари деревянные фигуры: дед с обгоревшей бородой и мешком, чумазые бабка, внучка, колобок, волк и целых три грибка. Колобок превратился в полумесяц, будто волк откусил половину. У самого волка почернела морда и выгорела середина спины: остались две половинки, каждая – на двух ножках. Саша хихикнула, когда их увидела. Оксанка взглянула на нее с ненавистью и забралась на половину волка со стороны головы. Получилось смешно – вместо мощной шеи и морды волка – толстая Оксанка. А сзади уселась сиплая Саша. Они стали изображать наездниц.

– Смотри, – захохотала Анька, – как два ковбоя. Давайте вы будете скакать, как ковбои.

Она подбежала к девочкам, встала между ними, уперлась в ту и другую руками и начала их как бы раскачивать. Сиплая Саша сразу стала подыгрывать и подскакивать, а Оксанка не поняла.

– Кто такие ковбои?

– Не знаю. Но мальчишки во дворе показывают их вот так, – сиплая Саша сделала вид, что взяла свою половину волка за вожжи. Оксана присмотрелась и повторила.

– Вот так, вот так! И-го-го!

Анька хохотала. Саша пошла смотреть пожарище. Оказалось, что уцелели качели, самые маленькие, на одного человека. Они были сделаны из металла, выгорела только сидушка. Саша краем мешка от сменки протерла железную раму сиденья, чтобы совсем уж не испачкаться сажей, и села. Качели очень плавно закачались, хотя до пожара скрипели и едва двигались. Саша стала всё сильнее раскачиваться и быстро взлетела на вверх, отчего даже испугалась. Тут ее увидела Анька.

– О, смотрите! Я тоже хочу! Давай вместе!

Саша серьезно посмотрела на Аньку, сильно раскачалась и, налетая на нее, крикнула:

– Нет!

– Чего это? – спросила, улыбаясь, Анька и резко остановила качели на полном ходу.

Она пристроилась рядом, спиной к спине. Каждая теперь сидела на своей узкой железной трубе и каждая старалась раскачиваться в свою сторону, отчего качели почти не двигались. Анька обернулась к Оксанке:

– Ну, помоги, что ли?

Та спрыгнула с волка и прибежала их раскачивать. Зад у нее был вымазан черным.

– Давай, сильнее! Еще сильнее, – кричала Анька и визжала: всё же взмывать вверх на металлической жердочке даже ей было страшно.

Оксанка пыхтела, однако старательно двигала качели туда-сюда. Видно было, что она сама хотела покачаться, но боялась не влезть или не понравиться Аньке. Что-то странное было в желании девочек ей угождать. Но Саша решила не думать, почему другие девочки крутятся вокруг ее подруги. Они стали подлетать так высоко, что Оксанке приходилось на время выпускать из рук раму. Саша даже испугалась и хотела попросить остановиться, как вдруг Анька завизжала. Сиплая Саша бросила качели и побежала прочь, за ней кинулась Оксанка.

Саша не понимала, в чем дело. Надо бы остановиться. Она попыталась достать до земли ногами и затормозить, но качели еще очень сильно раскачивались, было страшно выставить ногу. Анька тоже старалась остановиться и тоже боялась.

– Что такое? Что случилось?

Саша поняла, что девочки убежали от чего-то или кого-то за ее спиной, но спина Аньки и металлическая рама мешали ей обернуться. Она только повторяла:

– Ну что там?

Анька проорала:

– Бомжи!!!

– Кто??? – Саша никогда не слышала этого слова.

– Ну бомжи. Бездомные.

– А-а-а-а! – закричала Саша, тут же дотянулась двумя ногами до земли и затормозила. Качели резко остановились, Саша вылезла через низ и побежала вперед. Сменка! Забыла ведь сменку и ранец. Она повернула назад к качелям и увидела вдалеке каких-то грязных людей, будто одетых в несколько курток. Растерявшаяся Саша не могла найти свои вещи. Анька всё еще качалась.

– Дай руку!

На Аньке была еще более толстая куртка, и ей нелегко было выскользнуть из качелей, пока те полностью не остановятся. Саша, надев на плечо ранец и схватив сменку, решила бежать, но еще сильнее бездомных испугалась: а вдруг Анька ее не простит. Она видела, что та почему-то не может достать ногами до земли, хотя они у нее были длиннее Сашиных. Да она застряла! Из рамы торчал железный штырь, на который раньше крепилась сидушка. За него-то Анька и зацепилась курткой. Саша остановила наконец качели, Анька сразу попыталась спрыгнуть.

– Да подожди ты. Смотри! – Саша переживала, что Анька сейчас порвет свою красивую дорогую «аляску», единственную в классе. Она дернула ее со всей силы назад и сняла куртку со штыря. Анька выскользнула из качелей. А бездомные были уже совсем близко. Один из них держал в руке огромный мешок, как из-под сахара.

– Че стоим-то? Побежали! – крикнула Анька, но они почему-то встали и замерли.

– Да побежали! – дернула ее Анька со всей силы.

Саша кинулась за ней следом, но запнулась об Анькин рюкзак. Подхватила его, прижала одной рукой к груди, а другой стала размахивать, чтобы ускориться. Попала ногами в какую-то жижу. Наверное, здесь трубы пролегали под асфальтом, снег подтаял. Саша чувствовала, как захлюпала ледяная грязь в сапоге. Так, по жиже, пришлось бежать дальше. Наконец они обогнули пустырь и остановились во дворе, где лежали дрова. Оксанки с сиплой Сашей уже не было. Анька уперлась руками в нижние бревна и стала тяжело хватать ртом воздух, как бегуны на финише. Потом села на бревно и отвалилась на спину. Казалось, она сейчас заснет.

– Ой, а рюкзак-то мой? Рюкзак-то? – она заквохтала и смешно захлопала руками по бокам.

– Да вот он, – с чувством отмщения сказала Саша, снимая с руки Анькин новенький рюкзак с мордочками серо-белого кота и веселой коричневой мышки.

Оксанка убежала, а Саша не только не бросила Аньку, но и тащила на себе ее вещи.

Анька обрадовалась, схватила рюкзак и достала из внутреннего кармана жвачку.

– Хочешь?

Конечно, Саша хотела. Анька всегда угощала ее жвачками, когда родители их привозили. У нее была целая коробка жвачек с машинками на вкладышах. Когда Ира в первый раз приехала из Германии, она тоже привезла Саше жвачки с машинками. И еще целый чемодан сладостей. Саша тогда делилась с Анькой, они съели вдвоем почти всё, после чего обе пошли лечить зубы. Но тот чемодан давно опустел, и теперь они жевали Анькины жвачки.

– Только вкладыш мне, – строго сказала Анька, – а то потеряешь. У меня уже вот такая стопка! Потом на наши поменяем.

Саша послушно отдала вкладыш с черной машиной. Анька считала, что эти вкладыши они смогут обменять позже на картинки, которые собирали. Их любимая жвачка называлась «Love is…». Саша уже знала, что это на английском. Ира тоже привозила такие жвачки. Теперь и Анькины родители стали покупать их в Турции и Польше, но редко. На Лесобазе очень мало детей жевали жвачки, поэтому меняться вкладышами особо было не с кем. Но Анькин папа сказал, что скоро у всех детей будут жвачки, потому что их станут продавать в магазине. Они дяде Вале не очень-то поверили, но Анька вкладыши копила. А Саша ей без сожаления отдавала – менять машинки на разные истории с мальчиком и девочкой всё равно было не у кого, а сохранить вкладыши Саша, пожалуй, не могла бы, у нее всегда всё мялось и портилось. Она протянула Аньке вкладыш с машинкой, а жвачку переложила в другую руку. Молочного цвета, с тремя ребрами и двумя впадинами, жвачка пахла вялеными бананами и чем-то еще. Саша медленно слизнула ее с руки, ощутив ее приятную шероховатость и сладкую тяжесть. Ласково она прижала жвачку к небу – вкус расплылся по всему рту, и брусок немного размяк. Саша поставила ее ребром на нижние зубы и с наслаждением раздавила. Вместе со слюной из жвачки прыснул веселый вкус непонятных фруктов. Хоть теперь жвачки и не были для них такой уж редкостью, но это всё равно было для Саши праздником. Потому что с тех пор как они съели привезенные Ирой из Германии сладости, жвачками ее только угощали. И она не знала, случится ли это в следующий раз. Можно было, конечно, и у Аньки спрашивать, но Саша стеснялась. Бабушка считала, что стыдно любить вкусную еду, тем более – в гостях. И Саша делала вид, что не любит. Но сейчас она свою – теперь уже ее! – жвачку любила. И не спеша перекатывала во рту, лишь изредка сжимая зубами, – жевать будет, когда из ставшего уже комком брусочка выйдет основной вкус.

Они сидели на нижнем и самом широком бревне, откинувшись назад, как на диване. Ранец, рюкзак и сменку бросили рядом. Саша молча жевала, Анька пробовала надувать из своей жвачки пузыри, но ничего не получалось – надо было еще немножко пожевать.

– Куда пойдем потом? – спросила она Сашу после очередной попытки надуть пузырь.

– Не знаю. Вообще-то я есть хочу, – честно сказала Саша.

– Надо было в столовую-то пойти. А теперь придется с бабой Тоней сидеть. Натолкет картошки с молоком и луком.

– Бе-е-е-е, – Саша не смогла сдержать отвращения, хотя и неприлично так говорить про бабу Тоню.

Они надолго замолчали. Слышно только было, как у Аньки тихонечко лопаются маленькие пузыри.

– Ну так к бабе Тоне пойдем? – она снова открыла рот, просунула меж губ кончик языка с натянутой на него тонким слоем жвачкой и надула первый небольшой пузырек, который тут же лопнул с глухим едва слышным звуком – так лопаются пузыри у свежих карасей, когда их чистят.

– Вообще-то она не бабушка моя, а прабабушка. Баба Тоня-то. Но не могу же я говорить «прабаба Тоня». – Анька снова надула пузырь, теперь уже побольше.

– Я знаю. Это бабы Клавы мама. А баба Клава – тети Лены, – Саша тоже сделала из жвачки большой пузырь.

– Не-а. Это папина бабушка, – Анька в ответ надула совсем уже огромный шар и сама хлопнула по нему рукой – шар громко лопнул.

– А где папина мама? – Саша искренне удивилась.

Бабу Тоню, которая жила в закутке вместе с Женей, она всегда считала бабушкой Анькиной мамы.

– Папина-то? Никогда не видела ее. Говорят, она еще давным-давно гаманок потеряла. Пошла его ночью искать на улицу и пропала. А в гаманке все деньги были и путевка в санаторий.

Саша удивилась:

– Это на Лесобазе? – она не могла поверить, что даже у них можно выйти на улицу ночью за потерянным кошельком и никогда не вернуться.

– Пропала-то? Вон там, на ММС, – Анька показала куда-то неопределенно за спину.

– А что это такое – ММС? – спросила настороженно Саша.

– Ну, это район такой. Там вообще страшно, еще хуже, чем на Лесобазе.

– И ты там была? – Саша не могла поверить, что Анька вообще куда-то без нее ездила. Тем более – в такое ужасное место.

– Не-а, мне папа рассказывал.

Хорошо, что Анька там не была. Ей хотелось верить, что дальше всех по Тюмени ездила она – на Дом обороны, где им дадут квартиру. Они с мамой иногда ездили в выходной на трех автобусах смотреть, как строится дом с их квартирой. Это очень далеко.

– Смотри! Смотри, там кто-то есть! – закричала вдруг Анька и полезла между бревен, туда, где они всегда прятали свои секретики.

Саша тоже заглянула в темную дыру, где Анька шерудила рукой. Ничего не было видно. Саша заглянула глубже – нет, ничего.

– Дай я… Кс-с-с-с-с! Кс-с-с-с!

Анька глубже сунула руку в темную дыру, и оттуда заорал кот. Она долго приманивала его, потом в дыру полезла Саша – кот пятился от них всё дальше в полость между сваленными бревнами, которая на другом конце кучи превращалась уже в щель.

– Надо его палкой потыкать – он с той стороны и вылезет, – радостно предложила Анька.

Она решила отломать от ивы прут, но он никак не отрывался. Саша обошла дрова и проверила – с другой стороны коту не выбраться.

– Не надо его палкой. Он там может застрять. Или на него бревна повалятся.

Анька бросила теребить иву и тоже осмотрела дрова со всех сторон. Да, загонять кота в самое узкое место было опасно.

– Ну он ведь сам к нам не выйдет! – Анька обиделась и на кота, и на бревна, и на щель в них.

– Не выйдет, и что? – серьезно спросила Саша. – Ты котов не видела? Давай мы ему здесь лежанку сделаем, чтобы тепло было. Когда мы уйдем, он тут ляжет. А мы пойдем ко мне Василису смотреть.

– Вот бы Люсю-то твою найти. Неужели, как она с балкона убежала, так ее никто и не видел? – спросила Анька.

– Не-а… Мы ее искали-искали… Мама даже на крышу лазила. Танька Каромина говорит, что видела потом нашу Люсю во дворе последнего дома. Мы там всё обошли. Я хотела потом еще раз пойти, но мама сказала, что уже год прошел и не найдется Люся.

– Может, и не надо ее искать. Если найдется, как у вас Люся с Василисой будет жить? Она же ее убьет, – рассудила Анька.

Люся была злой кошкой и кусала даже Сашу и ее маму. Только Аньку никогда не кусала и не рычала на нее. Новую кошку Василису Люся бы сразу убила. Да и чем их кормить? Когда они купили Василису на рынке, бабушка ругалась, говоря, что им не прокормить новую кошку и что Люся правильно ушла от такой голодухи.

– Давай ему из веток сделаем лежанку. А сверху постелем вату. Смотри!

Саша показала на валявшийся тут же полосатый матрац.

– Давай! Давай! – радостно заверещала Анька и побежала доставать вату.

Саша обламывала с ивы самые тонкие сухие ветки и видела, что матрац Аньке не давался – она не могла разорвать толстую заляпанную ткань в бело-голубую полоску.

– Подожди, – крикнула она, сложила обломанные ветки в нишу в бревнах и достала из ранца металлическую линейку. – Вот! Сейчас быстренько его вспорем.

Линейка с заострившимися от старости краями легко вошла под обшивку матраца – внутри оказалась влажная серо-коричневая, с синими, красными и желтыми вкраплениями, вата. Анька надела варежки и стала выгребать из матраца грязную пеструю массу. А Саша собрала еще немного веток. Вскоре в дыре между бревнами получилось уютное гнездо. Кот, правда, так и не выходил.

– У меня колбаса есть! – вспомнила вдруг Анька.

Она достала из рюкзака завернутые в салфетку два кружка колбасы. Это ей иногда давали в школу бутерброд. Колбасу она не любила и съедала только хлеб. Один кружок она положила на ватную лежанку.

– Кс-с-с-с-с! – покричала она и помахала коту вторым кружком.

«Вот бы эту колбасу Карташову отдать», – почему-то подумала Саша. Бабушка говорит, что на прянике далеко не уедешь. Колбаса – другое дело. Но как предложить Косте колбасу? Не может же Анька подойти к нему и сказать: «Смотри, я тут хлеб от бутерброда съела, а колбаса осталась».

– Кс-с-с-с-с-с-с! – позвала теперь кота и Саша, засунув голову в нишу с лежанкой.

– А-а-а-а! – закричала Анька.

– Что такое?

– Укусил. Укусил, пиразит, – слово «паразит» она тоже произносила, как баба Тоня.

– Ну-ка, покажи! – взяла ее за руку Саша, проверяя, нет ли крови. Кровь была. – Пойдем ко мне, надо зеленкой обработать.

– А у тебя есть?

– Вот зеленки у нас – завались. Пойдем, пока не стемнело, а то на этаже света нет.

– Как я потом домой спущусь? – забеспокоилась Анька.

Хоть ей и не хотелось сидеть с бабой Тоней и есть картошку с луком, идти одной по вечернему пансионату она не хотела еще больше.

– А у меня баба сегодня рано придет. У них в гостинице будут тараканов травить. Эсэс приезжает.

– Какая эсэс?

– Ну, которые тараканов, крыс травят. Звонят к людям домой, в гостиницы, школы, спрашивают: «Мыши, крысы, тараканы есть?» Если у кого есть, то приезжают травить, – объяснила Саша.

– Так эсэс же в фильмах про войну было? И бабу Тоню молодую эсэс заставляло камни в железных тележках возить, когда ее угнали к немцам, – вспомнила Анька и как-то вопросительно-недоверчиво посмотрела на Сашу. Обе привыкли, что Саша всегда всё знает, а тут какая-то глупость. Когда у Аньки появился видеомагнитофон и много кассет, они днями с бабой Тоней смотрели мультики или фильмы про войну. В них всегда показывали эсэс – красивых светловолосых мужчин в шинелях. Да-а-а, какая-то глупость получается. Саша решила потянуть время, чтобы как-то выкрутиться.

– А они ее откуда угнали камни таскать? – спросила Саша, хотя и сама знала, что из Польши.

Анька задумалась и потом неуверенно посмотрела на Сашу:

– Так из Польши, поди?

– Да, из Польши!

– А потом, получается, назад-то ее в Белоруссию пригнали?

Да, действительно, получается какая-то ерунда с этой эсэс.

– Ну, конечно. Раньше они над людьми издевались, а потом их заставили всех отпустить и самих заставили теперь работать, крыс травить и тараканов. Наверное… – неуверенно сказала Саша.

Но Анька поверила:

– Точно! Помнишь, мы смотрели кино про близнецов? Они же там детей травили. Точно!

Саша была рада замять разговор. И про Белоруссию тоже не стала уточнять. Дома она, конечно, спросит бабушку, почему у них эсэс, а не ЖЭК тараканов травит. И у дяди Вали спросит, как это бабу Тоню немцы из Польши угнали, вернули в Белоруссию, а там ее сестра и соседи ждали. Всю деревню, что ли, к ним в Белоруссию отправили?

Она еще раз посмотрела на Анькин укус – кровь не текла, на указательном пальце так и осталась пара выступивших капель.

– Пойдем? – спросила она Аньку и заглянула напоследок в кошачье логово.

Там, за лежанкой, злобно урчал кот, доедая второй кусок колбасы и, вероятно, думая, что Саша хочет эту колбасу забрать. И зачем они только стали вообще ему домик делать? Пусть бы себе мерз на бревнах, раз такой вредный.

– Пойдем, вдруг он заразный, надо помазать палец, – повторила она и первая пошла из двора.

– Думаешь, заразный? – встревожилась Анька. – Это ведь только собаки бешенством болеют.

Саша не знала, болеют ли кошки бешенством и что такое «бешенство». Ей не разрешали гладить собак, потому что они могут быть бешеными. Про кошек никто никогда так не говорил.

– Зато они чумкой болеют.

Анька сразу сникла, взяла рюкзак и пошла за Сашей, вытягивая раненую руку вперед, будто боясь саму себя ею задеть. Они дошли до Судостроителей, где на перекрестке, у магазина, прохаживались туда-сюда люди. Вроде бы и в очереди не стояли, но тогда зачем они здесь собрались? Анька на всякий случай спросила у женщины в голубой, будто искусственная елка, шубе.

– Извините. Дают, что ли, что?

Женщина, явно выпившая, наклонилась к Аньке, внимательно ее рассмотрела и подтолкнула вперед:

– Иди домой. Ни хрена тут не дают. Даже хлеб не завезли.

Анька поправила примятый женщиной ворот куртки и спросила Сашу:

– У тебя хлеб дома есть? У нас вроде есть пока. Хотя баба Тоня просила купить.

Саша вспомнила, что ей мама тоже оставила деньги – взять по дороге из школы два хлеба. А где его взять? Хорошо, что не привезли – и не надо в очереди стоять. На еду хлеб дома был. И еще что-то.

– Нам хватит поесть. Хлеб с тушеной капустой. Будешь?

Анька кивнула, и они побежали. На улице еще не темнело, но воздух становился всё менее прозрачным и каким-то сероватым, отчего на лестнице в пансионате было не очень светло и очень неуютно. Но вместе с ними поднималась на восьмой этаж вечно пузатая мама Димки-рахитика. Саша с Анькой пристроились за ней и, довольные, дошли до самого верха. Димкина мать ходила к кому-то в гости на первый этаж. Она так и была в своем бесформенном халате и в клетчатых тапочках, с которых свисали белесые, будто посыпанные мукой, растрескавшиеся пятки. Она шла медленно и два раза отдыхала – на четвертом и шестом этажах. Когда Димкина мать останавливалась, Саша тоже тормозила Аньку, которая пыталась делать вид, что встала не просто так – она поправляла юбку, колготки и брезгливо стучала подошвой о ступеньку – стряхивала шелуху от семечек. А Саша ничего не изображала – в их пансионате все знали, что детям страшно подниматься одним, поэтому они стараются держаться взрослых. На седьмом они Димкину маму всё же обогнали, чтобы успеть открыть свою дверь и забежать в комнату, пока она еще в коридоре. Дома Саша достала с балкона сковородку с тушеной капустой и сосисками.

– Это что такое? – с удивлением заглянула внутрь Анька.

– Бигос.

– С томатной пастой? Баба Тоня всегда кладет. Пахнет вкусно.

Саша поставила сковороду на плиту, плеснула туда воды и включила среднюю мощность. На холодильнике, в кастрюле, лежал хлеб, совсем чуть-чуть, но если разрезать на две части сначала вдоль, потом поперек, каждой выйдет по два кусочка. Причем той и другой достанется корочка. Пока Саша накрывала на стол, Анька играла с Василисой – кошка прыгала под столом, норовя схватить шерстяную нитку из Анькиных теплых штанов.

– А руки мыть? – спросила она, когда Саша позвала есть.

Пришлось пойти в туалет, проверить, есть ли вода. Отрегулировала напор так, чтобы кран не тарахтел, и позвала Аньку. Сама села на ее табурет и почувствовала, что тот мокрый, а под табуретом лужица. Оказалось, что у обеих мокрые штаны, ведь на улицах изредка падал мокрый снег. И колготки промокли. Надо раздеться. Анька тоже решила сушиться. Обе повесили штаны на батарею, для колготок места не осталось. А ведь у Саши еще сапоги мокрые! Она принесла их из прихожей и впихнула под батарею.

– Про зеленку-то забыли! Ты же говорила, зеленкой надо мазать, – напомнила Анька. – Вообще-то уже всё прошло. Крови нет… Может, не надо мазать?

Саша осмотрела укушенный палец:

– Ну да, следов нет… Но ведь инфекция могла попасть внутрь. Надо всё равно обработать.

Анька расстроилась.

– Ну может, не надо? Ну ничего же не видно и не болит, – твердила она.

– Но если кот заразный, зараза уже далеко проникла. Надо было сразу мазать. А теперь микробы могут быть уже вот здесь, – Саша ткнула Аньку в плечо.

– Да?.. – испугалась та, но мазать палец ей не хотелось. – Всё равно ведь поздно теперь. Отрежут мне руку – тогда хоть на гимнастику ходить не буду.

Родители уже третий год пытаются отдать ее на гимнастику. Они купили машину и теперь могли возить Аньку в город. Анька хотела на балет, но балетная школа была совсем уж далеко, а до ближайшей спортшколы ехать только десять минут. Но Аньку на гимнастику дважды не взяли. Родители решили ее подготовить и еще раз попробовать записать летом. Сама Анька гимнасткой становиться не хотела и всегда при случае про это шутила. Палец решили не мазать. Саша достала из банки, в которой они держали приборы, две ложки и позвала Аньку есть.

– В трусах, что ли, прямо? – удивилась та.

– Ну, можешь у меня штаны взять, вон, в шкафу, – Саша показала на дальнюю створку мебельной стенки и села есть капусту. Анька решила не одеваться и тоже набросилась на еду.

– А что потом делать будем? – спросила она. – На улице-то холодрыга, поди, и темно сейчас станет.

– Давай Василису рисовать, – предложила неожиданно Саша.

Рисовать они не умели, и никакая Василиса у них бы не получилась.

Анька быстро съела капусту и теперь принялась за хлеб – ела она его всегда отдельно.

– Рисовать не хочу…

– А что тогда?

Они молча доедали. Говорить было не о чем. Девочки с тревогой посматривали на окно, за которым почти стемнело. Когда же придут мама с бабушкой? Саша боялась оставаться в темноте даже у себя дома.

– А чай-то будем пить? – спросила Анька, когда доела хлеб и аккуратно смела со стола крошки.

– Чай?.. – удивилась Саша.

Она чай дома никогда не пила. Если были конфеты или печенье, ела их просто так. А сейчас никаких сладостей не было.

– Ты умеешь заваривать чай? – спросила она Аньку, та кивнула. – Давай чай сделаем. Только без всего.

– Это как?

– Ну, ничего нет к чаю. Я уже проверяла, – Саша стыдливо отвернулась и пошла ставить посуду в ванну.

Анька походила по комнате: три шага в одну сторону – четыре в другую. И увидела валявшуюся на Сашиной постели книжку «Школа юных поваров». На обложке был нарисован толстый кот в белом колпаке и халате, в одной лапе он держал тарелку с пирожными, а в другой – торт. Анька с наслаждением понюхала книжку:

– Вот бы слизнуть немножко. Хоть самый маленький кусочек, – она мечтательно закрыла глаза.

– А давай испечем! – загорелась Саша. – Можно приготовить пастилу. Там есть рецепт пастилы – его котята готовят на конкурс. Вот, смотри.

Она нашла в книге нужную страницу: «Пастила котенка Тазика: почистить два яблока, мелко нарезать, выложить в эмалированную посуду, насыпать три столовых ложки сахара и медленно томить на малом огне, пока не получится густое пюре. Добавить в готовую массу один белок, перетереть и взбить до крутой пены».

Анька перечитала рецепт и облизнулась:

– А что, у вас яблоки есть? – в марте яблок никогда не было даже у них.

– Не-а, яблок нет. Клюква есть. Помнишь, у нас как-то продавали пастилу с клюквой? Значит, можно приготовить из клюквы.

Саша достала из морозилки ягоды, высыпала половину в алюминиевую кастрюльку и поставила на плиту. В книжке сказано, что пастилу надо всё время помешивать – она взяла ложку. Когда клюква растает, Саша добавит в нее сахар.

– А я что буду делать? – спросила Анька.

– Ты колготки суши, а то не высохнут. Скоро мама придет, мы тебя проводим. Баба Тоня, наверное, уже волнуется.

Анька взяла свои еще влажные или, как она говорила, «воглые», колготки и не знала, что с ними делать.

– Надо вот так. – Саша отложила ложку и стала показывать, что нужно сделать, чтобы колготки быстрее высохли: она взяла их за пятки и принялась с силой раскручивать вокруг себя, как лассо в фильме про ковбоев.

– Если быстро махать, они быстро высохнут. Давай, маши!

Она вернулась мешать клюкву, Анька стала размахивать колготками, которые оказались очень длинными, с саму Аньку. Она махнула ими раз и немного отодвинулась, чтобы не задеть шкаф. Махнула второй раз, третий – и тут раздался страшный грохот. Саша выглянула из кухонного закутка – Анька сидела на полу и снимала с себя стеклянные сосульки от люстры. Она зацепила колготками люстру, и та упала вместе с каркасом. Что теперь делать, Саша не знала: клюкву бросать нельзя, она уже и сахар в нее насыпала, но люстру-то надо починить! Она мешала ягоды ложкой и продолжала раздумывать. Тут в туалете через стенку закричала тетя Оля:

– У тебя там что горит? Что за запах?

– Пастилу варю. Клюквенную.

– Какую пастилу? А ну выключай плиту, спалишь всех!

Саша растерялась.

– А упало у тебя что? Что ты там одна творишь?

– Люстра упала.

– Выключай плиту, говорю. И за хлебом собирайся, хлеб привезли. Давай, со мной пойдешь. Я выхожу.

За хлебом идти надо, хлеба дома нет. Если бы они с Анькой не съели последний, маме с бабушкой хватило бы по два кусочка, а Саша бы обошлась. Она бросила ложку на плиту и стала одеваться. Сухие колготки лежали в шкафу на видном месте, а штаны и сапоги уже высохли. Она в два счета оделась. Анька перепугалась:

– Это кто там был-то? Что она сказала?

– Да это тетя Оля. Соседка. Хлеб привезли, она сейчас придет. Тебе надо за хлебом? Или можешь одна здесь посидеть.

Анька вспомнила, что ей тоже нужно купить хлеб и что баба Тоня дала денег. Она засобиралась. Саша никак не могла найти для Аньки колготки.

– Некогда, разберут хлеб-то! Так пойду.

Анька надела влажные еще вещи, и они вышли в коридор.

– А пастила? Вдруг она уже готова? – спросила Анька, надеясь, что можно будет пастилу забрать и съесть по дороге.

– Ой, я же не выключила!

Саша вернулась в комнату, выдернула шнур из розетки и для надежности сняла кастрюльку. Потом посмотрела на разбитую люстру. Чтобы мама сразу не увидела кучу стеклянных сосулек, Саша сдвинула ее ногой под кровать. Потом встала и посмотрела на трюмо: не годится, если мама взглянет в зеркало, то заметит в отражении кучу от люстры. Саша затолкала стекляшки и железные обручи с крючками еще глубже под кровать. А на потолок мама, может, и не посмотрит.

Когда она снова закрывала входную дверь, тетя Оля уже ждала ее в коридоре.

Они вместе – Саша с Анькой чуть впереди – спустились вниз. На втором этаже встретили Светку Пащенко, которая тоже бежала в магазин. Не дожидаясь тетю Олю, они все вместе выскочили на улицу. Надо было спешить занять очередь, но Анька решила предупредить бабу Тоню – за хлебом они долго простоят, может, даже до закрытия магазина, бабушка с ума сойдет. Саша вызвалась бежать вместе, потому что на улице стало совсем темно. Они пообещали Свете быстро догнать ее и рванули к Анькиному дому. Они стучали в ее дверь очень долго, но никто не открывал.

– А как она нас услышит, она же глухая? – спросила Саша.

– Ну, она слышит стук. И Женька слышит, но если она спит, тогда, конечно, бабе не услышать. Или когда она на кухне – оттуда-то не слышно.

Они еще долго барабанили в дверь ногами, стучали с размаху ладонями – баба Тоня не выходила.

– Побежали в магазин, не достанется же ничего. Сумка-то у меня с собой. И деньги. Это-то уж я всегда с собой ношу, – она похлопала рюкзак, который взяла на улицу. Он был очень большой и тяжелый, там лежала школьная сменка. Саша, пожалев Аньку, предложила ей понести хотя бы пакет с обувью.

У магазина образовалась огромная очередь. Светка Пащенко стояла последней. Она плакала: по дороге упала и сильно расшиблась, на ее серых штанах, на левой коленке, выступила кровь. Саша успокаивала Светку: теперь зато веселее будет стоять всем вместе.

Они прождали на улице достаточно долго. Сероватые сумерки сменились непроницаемой тьмой. Анька в своих «воглых» штанах замерзла. Саше тоже было холодно. А тут еще снова закружил мокрый липкий снег, с силой врезаясь в лицо. Надо бы попроситься в тамбур магазина погреться. Саша предложила Аньке первой идти греться. Тем более, та побойчее Саши – ее точно пустят.

Анька бросила рюкзак и пошла в тамбур. Вскоре оттуда донеслась ругань. Саша хотела послушать, но из очереди выходить побоялась: люди строго следили, чтобы никто не отлучался. А тут и так Анька убежала. Если и Саша уйдет, Светка их места не удержит. Саша вытягивала шею, подпрыгивала и старалась рассмотреть, расслышать, что там в тамбуре.

– Не пустили! – пожаловалась Анька.

– А ты сказала им, что у тебя штаны мокрые? – спросила Саша.

– Сказала!

– Пойдем вместе.

Саша предупредила стоявшего за ними мужчину в клетчатом пальто и шапке с опущенными ушами, что сейчас вернется, и потянула Аньку в тамбур.

– Пустите ее погреться, у нее штаны мокрые, – как можно громче сказала она, пропихивая Аньку вперед.

– Пусти вас! Тут уже одни прошли! Дяденька, дяденька, мы только погреться… А потом ведро хлеба вынесли. Стойте, где стояли, – рявкнул мужчина тоже в клетчатом пальто, но с шапкой в руке: ему в тамбуре стало жарко.

– Ну пустите. Она же простынет. У нее родители надолго уехали, она со старенькой бабушкой одна дома и маленькой сестрой, – не унималась Саша.

– И что, родители уехали и хлеба не оставили? – злобно огрызнулась стоявшая рядом женщина в пушистом мохеровом берете.

– Они в Польшу уехали, это далеко, – пропищала Анька.

– Барыги, значит? – совсем обозлился на них тот самый без шапки. – Барыги у нас вообще должны на голодном пайке сидеть. Марш отсюда!

Анька так удивилась, что даже не поняла, нужно ли обижаться. Они вернулись к Светке. Та уже продвинулась вперед – еще чуть-чуть, и они сами попадут в тамбур.

– Потерпи, – сказала заботливо Саша, хотя тоже замерзла и очень хотела наконец укрыться от пронзающего мелкими ледяными иголками ветра. А еще больше хотела заглянуть внутрь и проверить, нет ли там бабушки. Обычно она, когда что-то в магазин привозили, убегала с работы. Да и поздно уже, пора ей возвращаться. Не ночью же им будут тараканов травить?

Тут подала голос Светка Пащенко:

– А ты какой хлеб решила покупать, черный или белый? – спросила она Сашу и облизнулась.

– Белый сначала. Если две дадут, тогда и черный.

– Я вот вчера в очереди стояла, давали только по одной, и черный кончился. Я сегодня два черных возьму, – сказала Светка и еще раз, совсем мечтательно, облизнула губы.

– Чего это ты теперь одна в магазин ходишь? – удивилась Саша, потому что у Светки была не только мама, но и бабушка.

– Баба в Куйбышев уехала. А у мамы какая-то проверка на работе, – непринужденно ответила Светка.

Для нее очереди – в новинку, ей интересно в них постоять. Она, может быть, только сейчас себя взрослой почувствовала. Раньше, когда Саша шла в магазин, Светка ей завидовала: «Везет тебе, совсем как взрослая». Теперь Светка вместе с ней и в очереди мерзла совсем как взрослая. И, похоже, была довольна.

– Блин, я и варежки оставила. У тебя дома, – сказала Анька и подышала на свои всегда белые, даже белесые руки, которые теперь от промозглого холода сделались красными.

Саше стало совсем жаль Аньку. Она сняла одну свою варежку, левую, и отдала Аньке.

– Давай по очереди руки греть. Одну в карман суй, а другую – в варежку. Потом поменяемся.

Анька надела варежку и засмеялась:

– Прям как баба Тоня.

Саша когда-то сама придумала так греться. Баба Тоня, увидела это, сказала, что тоже так у немцев своих дочек грела – меняла им варежки, потому что их было только две. А потом одну варежку они в поезде потеряли, и одна девочка умерла. А вторая, значит, выжила и потом обронила на ММС кошелек… Нет, некогда про бабу Тоню с ее варежками вспоминать, и как у нее дочки мерзли. Сейчас они с Анькой мерзнут. И им бы очередь не упустить.

Постояли еще. И еще. Очередь почему-то перестала двигаться, они втроем встали почти на пороге тамбура. Саша с Анькой по-прежнему менялись варежками, но руки мерзли всё сильнее. Еще можно было взяться за руки и сунуть их вместе в карман то к той, то к другой – двум рукам было не так холодно. Наконец зашли в тамбур, только теплее там не было.

Согреться им удалось лишь в самом магазине. Здесь началась давка. Чтобы не потеряться, все держались друг за друга. Толпа лезла к хлебному прилавку со всех сторон. На улице вставали в шеренги по два-три человека, а внутри все беспорядочно смешались. Стало жарко. Саша со Светкой сняли вязаные шапки, а Анька не могла. Она была в меховой шапке, – баба Тоня всегда очень тепло ее одевала – которую прижимала к голове резинка, намотанная на голову в два оборота. Чтобы снять шапку, нужно было сначала подцепить у уха резинку и дважды ее откинуть, но поднять руки в такой давке Анька не могла.

Тут к Анькиной спине прибило тетю Олю.

– Теть Оль! Теть Оль! – закричала Саша. Та ее сразу услышала, хотя долго не могла разглядеть, кто именно попискивает внизу. – Сдерните с Аньки шапку. Она совсем взмокла.

Тетя Оля дернула шапку назад. Саша про себя взвизгнула – так ведь удавит Аньку резинкой. Но тетя Оля сама поняла, что шапка привязана. Она несколько раз подергала ее в разные стороны и наконец одним движением стащила вперед – шапка упала Аньке на грудь. Анька, обрадованная, закрутила головой в поисках своей спасительницы:

– Спасибо, – крикнула она куда-то назад, но следующая волна уже понесла тетю Олю к молочному отделу.

Саша немного потолкалась локтями, чтобы отбить хоть чуточку пространства, развернуться и проверить, где Светка, потому что перестала чувствовать ее спиной.

– Ээээ, не елозь, – крикнул кто-то сзади.

Саша всё же собралась с силами и обернулась – Светки не было, ее оттеснил усатый парень в шинели. Саша стала звать Светку и подбадривать, чтобы та держалась к ним поближе.

– Да держусь я, – еле слышно откликнулась Светка. Во взрослой жизни она явно разочаровалась.

Еще несколькими волнами их отнесло к первой кассе, самой ближней к хлебному отделу. Значит, скоро. Саша обрадовалась. Хотела подмигнуть Аньке, но тут толпа ее развернула, и теперь та оказалась рюкзаком к Саше. А где Анькина сменка? Саша ведь только что положила пакет на пол, когда высматривала кассу. Надо подобрать. Она нащупала его ногами. Попыталась наклониться – не получается. Поддела пакет носком и уже почти подцепила, но тут навалилась толпа, и Саша его выпустила. К счастью, он покатился вместе со всеми и опять оказался у нее под ногами. Саша, уже взмокнув, наконец крепко его схватила.

– Кончается! Хлеб кончается! – завопила где-то возле прилавка женщина. Тут же люди сзади стали напирать на них.

– Давят! Давят же! – заверещала женский голос.

– Вы че творите, сдохнем тут все, – зычно крикнул мужчина со стороны входа.

– Если немедленно не успокоитесь, отпускать больше не буду! – заорала продавщица и, судя по звукам, стала ворочать огромные железные тележки, на которых, поддон на поддоне, вывозили хлеб. Когда очередь опасно напирала, продавщицы выстраивали баррикады из этих тележек.

– Я кому сказала, хлеб больше не отпускаю? – раздался визгливый голос продавщицы прямо над Сашиной головой – значит, они вплотную подошли к прилавку, даже продавцы испугались. Это опасно – в прилавок могут впечатать. Один раз она попала в такую давку, и ее сильно ударило о прилавок – как раз по зубам. Притом что она была с мамой.

– Аня! Аня! – закричала она, поняв, что Аньку куда-то отнесло, и теперь вместо нее перед Сашей торчал чей-то пузатый живот в синем ватнике.

Анька не отвечала. Светки тоже не было. Осмотреться уже не получалось – толпа напирала, Саша почувствовала, что как-то странно опускается всё ниже и ниже. Вот ей уже нечем дышать. Она не падает, а оседает вниз, потому что даже упасть негде. Она, скорее, складывалась. Еще мгновение – и она уже на корточках. Ноги ее больше не касаются пола, Сашу, ужавшуюся до формы шара, подхватила и понесла толпа. Она страшно закричала, но шум в магазине стоял такой, что саму себя не было слышно. Если она сейчас не выпрямится, ее затопчут. Или она еще раньше задохнется. Саша попыталась встать на ноги и поднять голову повыше – ничего не получалось. Нащупать пол она не могла, а сверху ее по голове хлопали чьи-то руки, сумки, зады, один раз в лицо ощутимо пнули коленом.

Она собралась, вдохнула глубоко, уверенная в том, что другой, даже самой тонкой струйки воздуха, уже не будет, – и во весь голос закричала: «Ааааааааа!» Над головой зашумели.

– Давят ребенка! Внизу ребенок! – вскрикнула женщина, тоже, видимо, из последних сил.

Толпа сильно качнулась. Саша крикнула еще раз.

– Тут! Тут ребенок! – раздался прямо над ее головой мужской голос.

В это же мгновение люди немного расступились, и Саша шлепнулась на пол. Людская масса по-прежнему гудела и топала сотнями ног, но Саша лежала навытяжку – толпа теперь ее обтекала. Под Сашей было ровно столько места, сколько нужно, чтобы компактно уместить ее маленькое тельце в куртке, шапке и теплых сапогах. Аньки и Светки рядом не было. Надо бы их найти, но Саша боялась, что если она встанет, толпа снова ее облепит.

– А-а-а-а! А-а-а-а! А-а-а-а-а-ня! – закричала она, озираясь в поисках ответа.

Вдруг кто-то потянул Сашу за шиворот, как котенка, и куда-то потащил.

– Пустите с ребенком! Ребенка затоптали! – кричал над ней мужской голос.

Да это же дядя Толя! Тети Олин муж, Танькин папа! Он уже подхватил ее и поднял над головой. Так грузчики заносили иногда в магазин на поддонах хлеб: если люди выстраивались у служебного входа и не давали пройти, грузчики несли лотки над головами. Сейчас ее так же выносил дядя Толя. Саша приподняла голову и посмотрела по сторонам: кругом давились и орали люди. Возле мясного отдела тоже кто-то лежал, и там толпа расступилась, одна женщина причитала, склонившись над лежащим на полу. Дядя Толя разгонял людей криком и медленно продвигался к выходу. Саша успела разглядеть: под вывеской «Мясо, колбасы» лежала Светка в знакомой оранжевой шапке из ангорки. Саша заерзала у дяди Толи на руках и стала кричать про Светку. Но ее никто не слышал, пока они не выбрались на улицу и не пролезли сквозь толпу снаружи, которая еще не знала о давке. Наконец дядя Толя поставил ее на землю. Поправил шапку, отряхнул куртку.

– Ты как? – спросил он Сашу, показывая на правый бок – куртка у нее была разорвана от рукава и до подола. Дядя Толя запахнул две полы, вытащил из кармана веревку и перевязал куртку, будто поясом.

– Там тетя Оля! И Света! Света Пащенко лежит возле «Мяса». И Аня Вторушина где-то.

Дядя Толя бросил большой армейский рюкзак, с которым всегда ходил в магазин, и побежал снова в толпу, но вернулся спросить:

– А Танька там?

– Нет, тетя Оля без Таньки шла. Мы вместе пришли.

Дядя Толя снова побежал в толпу. Слышно было, как он кричит: «Да кончился уже хлеб! Там дети остались и жена у меня! Пусти, говорю… Я кому сказал?.. Это я тебя сейчас отсюда выкину!» В тамбуре он остановился – Саша видела верх его шапки, за которую ухватились чьи-то руки и стали выволакивать дядю Толю на крыльцо. Из тамбура доносилось: «Куда прешь без очереди! Да я под Новгородом немцев бил!» Дядя Толя, было видно, отмахивался: «Да я сам немец! Пусти, говорю, жена у меня там». «Держи его, Егорыч, я этому фашизюге…» Из тамбура выскочил дед в полушубке, зачерпнул руками снежную жижу и снова бросился в толпу. Наверное, хотел кинуть грязью в дядю Толю, но того уже не было слышно – значит, влез внутрь. Какая-то женщина заорала: «Рехнулся, дед? Сапоги мне все загваздал. Че? Немцев бил? Да я тя щас!!!» В тамбуре снова началась толкотня.

Саша сняла шапку поправить растрепавшиеся волосы. Расстегнула куртку, перевязала шарф, торчавший под шеей комом. В разорванный бок куртки поддувало. Налетел мокрый ветер со снегом, таким липким и грязным, будто его не с неба несло, а поднимало и бросало в лицо с затоптанной и заснеженной земли. Саша закуталась в шарф и долго стояла напротив входа – ждала Аньку. Или хотя бы – Светку. Ну, в крайнем случае, думала она, пусть выйдет дядя Толя и расскажет, что там. Но из магазина никто не выходил, хотя казалось, что каждый нормальный человек должен любой ценой вырваться из страшной давки на улицу. Саша подошла поближе к входу – там всё так же толпились люди. Однако теперь они заглядывали в магазин не в нетерпении, а с тревогой. Взрослые тетеньки и дяденьки поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть внутри хоть что-то. Саша похлопала клетчатое пальто по спине.

– А скажите, пожалуйста, что там?

Пальто отмахнулось от нее, как от мухи.

– Ну что там? – снова хлопнула его Саша и на всякий случай обратилась к женщине в искусственном полушубке. Она взвизгнула, Саша тоже, потому что ее от шубы сильно ударило током. Даже показалось, что шуба заискрила.

– Не выпускают никого. Ничего не пойму, – взволнованно ответила женщина, стоявшая на носочках.

– Дяденька, вы меня подсадите, я посмотрю. Там давка, у меня там подружки. Анька, Светка. И дядя Толя. И тетя Оля. Ну, дяденька.

Клетчатое пальто развернулось – молодой парень, наверное еще школьник или студент. Он подхватил Сашу на руки и только приготовился взметнуть ее на плечи, как с треском начала еще больше рваться куртка, обе полы раскрылись, веревка упала на землю. Парень испугался и хотел уже поставить Сашу на место.

– Да это мне еще в магазине порвали, не волнуйтесь, – успокоила она.

Наконец он посадил ее на плечи, и Саша оказалась под потолком тамбура. Сверху ей виден был весь зал: у мясного отдела стоят замершие люди, а на полу в какой-то странной позе, полубоком, раскинув руки и ноги, лежит Светка. Рядом милиционер: в одной руке у него авоська с хлебом, в другой – пистолет. Он размахивает пистолетом и что-то кричит.

– Дяденька, дяденька, вы меня дальше по головам пропихните. Там моя подружка лежит. И все стоят, боятся… – Саша занервничала, сама еще не понимая, как это ее пропихнут по головам. – Дяденьки! Дайте мне пролезть! Я ее маму знаю. Ее мама на работе сейчас, у них там проверка!

Саша затарабанила по плечам державшего ее парня. Снизу ее спросили:

– А хлеб-то дают? Стоять ли, че ли?

Саша вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть прилавок – он был весь заставлен тележками, а часть прикрыта перевернутыми поддонами.

– Закрыли хлебный, – сообщила она вниз.

Оттуда громким басом крикнула то ли старуха, то ли пьяница:

– Р-р-р-расходимся! Задраили люки!

Мужчина рядом – Саша не разглядела, в чем он был, так как всего его сверху закрывала лисья шапка – возмутился:

– А чего они там стоят, как бараны? Ну, бараны, блин! Сказали бы расходиться.

– Дяденька, а их там вроде не выпускают, – пискнула Саша, но ее никто не слышал.

Несколько человек из тамбура ушли. В том числе дед в полушубке. Те, кто уже заступил на территорию магазина, не сдвинулись с места.

– А давай-ка погляди, что там, – задорно предложил парень в клетку и пересадил Сашу чуть ли не на лисью шапку соседа.

– Ты куда лезешь, эээ? – возмутился он.

– Дяденька, ну мне туда надо, там подружка лежит. Убили ее, что ли? А у нее мамы дома нету.

Шапка подумала немного, подсадила Сашу и передала вперед. Так она по чужим плечам добралась до мясного отдела и уселась наконец на плечах какого-то круглого на ощупь мужчины в болоньевой куртке и шапке петушком. Тот даже не понял, что ему передали, и покорно принял груз. Саша осмотрелась. Внизу действительно лежала Светка, глаза ее были закрыты. Рядом стоял милиционер.

– Всё, не двигаемся, ждем наряд. Ни с места, я сказал!!! – тряс он в воздухе пистолетом. – Всех допросим. Затоптали ребенка!

Саша сверху крикнула:

– Это Светка Пащенко! Может, она живая? Вынесите ее на улицу. У нее мамы дома нет.

Милиционер посмотрел на нее растерянно:

– «Скорая» приедет и вынесет.

Мужчина в петушке обернулся, чтобы разглядеть Сашу. Тут же ее заметил дядя Толя.

– Ну-ка, иди сюда, – он забрал Сашу к себе на плечи.

– Ты че тут делаешь? – шикнула на нее тетя Оля, она стояла рядом.

– Так Светка же там… – растерялась Саша.

Тетя Оля снова зашипела:

– Светка у нее. Мать придет, тебя дома нет, – тетя Оля отвернулась, недовольно поцокав языком. Ну а что теперь поделать? Никому не выйти.

– Может, она и впрямь живая? – спросил мужчина с петушком и шагнул к Светке.

– Я кому сказал? Все стоим, не двигаемся до приезда дежурной части, – затрясся милиционер.

– Начальник, да ты чего? Это ж ребенок, – мужчина, весь действительно какой-то покатый, молча подошел к Светке, поднял ее на руки и понес над толпой.

– Ты че творишь, сука? А если у нее перелом позвоночника или внутреннее кровотечение?

– Если перелом, то умерла уже и ей всё равно. А если ей просто отдышаться надо, мы ее сейчас на ветерок – и оживет быстрехонько, – приговаривал толстяк, продолжая пробиваться к выходу. Его не то чтобы нехотя, а как-то растерянно пропускали. Наконец он вынес Светку на улицу. Саша закричала:

– И меня! И меня! Я ее подружка, у нее мамы дома нет, и никого больше нет!

Дядя Толя закричал снизу:

– Пропустите подружку! Подружка это!

Саша вспомнила про Аньку.

– Аня! Аня, ты где? Аню еще! Мы втроем пришли, – Саша кричала что есть сил, так, что даже горло заболело, но никто не отвечал. Ее крик подхватили женщины в разных частях магазина: «Аня, Аня!» Наконец, когда дядя Толя вынес Сашу почти к самому тамбуру, от хлебного отдела закричали:

– Вот она! Сейчас!

Дядя Толя поставил Сашу возле Светки, которая уже лежала на земле на чьей-то подстеленной куртке. Незнакомая женщина махала перед Светкой руками, будто ей без этого мало на ветру воздуха. Другая женщина аккуратно ощупывала Светкино тельце, вывороченное и жалкое.

– Я врач! Я знаю, что делаю. Да вроде целая вся. И пульс есть. Она живая! – женщина радостно вскрикнула и продолжила ощупывать Светку. Когда врач сжала ей левое плечо, Светка вдруг заорала.

– Больно? Где больно? Здесь? – заволновалась женщина.

Светка ничего не понимала и орала. Она хотела отдернуть руку, но не могла и только со страхом на нее смотрела.

– Ну понятно! – возмущенно вздохнула врач. – Руку ребенку сломали!

Врач погладила Светку по голове, поправила ей шапку и стала поднимать – холодно на земле. Светка встала и начала озираться по сторонам.

– Меня на витрину толкнули… А где Саша? – она смотрела вокруг и плакала.

– Я здесь! – Саша подошла к Светке со стороны здоровой руки и обняла ее. Светка ведь осталась со сломанной рукой без мамы, без бабушки. У нее даже друзей тут не было – в пансионате она дружила только с Сашей, а остальные ее подружки были из класса и жили по другую сторону железной дороги.

– А что сейчас со мной будет? – спросила она сразу всех, кто стоял вокруг нее.

– Да «скорая помощь» приедет. В больницу повезут, – сказала женщина-врач. Саша покрепче сжала Светкину здоровую руку, та в ответ жалась к ней и плакала.

– Анька! – вспомнила вдруг Саша.

Уже прошло несколько минут, а ее так и не вынесли. Она погладила Светку по целой руке и побежала снова в тамбур. Там как раз спускали сверху Аньку, которая выбиралась из магазина также по головам, как Саша.

– Никого не выпустили. На руках меня передали. Ты как? Тебе хлеба дали? – деловито спросила Анька, отряхнулась и проверила рюкзак, который она не потеряла даже в давке.

– Я тебя искала! Я за тобой вернулась, ты не думай, – начала оправдываться Саша. Она испугалась, что Анька подумает, будто ее бросили. Анька посмотрела внимательно:

– Искала, говоришь?

– Искала! Меня дядя Толя вынес, когда всё началось. А потом я по головам вернулась, тебя кричала. Помнишь, когда тетки все заорали «Аня! Аня!»? Так это я звала! – Саша была рада, что нашлось подтверждение. Анька смотрела на нее с прищуром так странно, что Саша занервничала:

– Ну я же не виновата, что меня схватили и понесли, а тебя оставили…

– Да ладно, я слышала, как ты меня звала.

Теперь Саша разозлилась:

– Слышала и почему не ответила?

– Так я на полу лежала… Смотри, «скорая».

– Кому плохо? – спросила всех троих выглянувшая из машины врач.

– Ей! Ей плохо! Ей руку сломали в магазине, – Саша показала на Светку и наклонилась ее приобнять.

Женщина в белом халате и с оранжевыми губами окинула взглядом толпу:

– Звери вы, что ли? – поморщилась она, выходя из машины.

На ногах у нее были калоши, она смачно ступила в снежное месиво сразу обеими ногами и оглядела собравшуюся вокруг них троих толпу.

– Где родители?

– У нее мама на работе, проверка какая-то, – быстро нашлась Анька.

– А папы у нее нет, – зачем-то вдруг добавила Саша.

Тут Светка отвернулась и вытерла здоровой рукой слезы:

– Да есть у меня теперь папа!

– И где он? – спросила теперь уже врач. Видно, ей очень хотелось найти Светкиных родителей.

– Где-где? На войне! – горько и очень зло сказала Светка. – Если бы он сейчас дома был, показал бы всем. Никто бы мне руку не сломал!

Светка снова заплакала. Люди перестали шушукаться и замолчали. Потом какая-то женщина не выдержала:

– На какой войне-то? Из Афгана всех уж забрали же ж.

– Ну откуда ребенок может знать? Что вы такое говорите! – заверещала другая женщина, очень маленькая и даже в пальто худенькая.

– Правильно говорит – нет там наших давно, – пробурчал мужчина в ватнике, но не синем, а зеленовато-коричневом.

– Да тише вы, раскудахтались, – толкнул его в бок тот самый толстячок в шапке петушком, – может, не вернулся отец, а ребенок ждет. Вы чего?

– Он на другой войне, – тихо ответила Светка.

– Эээ, на какой другой войне? – запищала тоненькая тетенька в пальто, но врач уже подхватила Светку на руки и понесла в машину.

Саша задумалась – неужели Светкин новый папа пропал на войне, а Светка ждет? Это ж когда он должен был уйти, если они все его забыли? Может, брешет? Она еще что-то хотела подумать, но спохватилась:

– Вы куда? Куда вы ее?

Врач ответила нервно:

– Как это куда? В больницу.

– Так ведь у нее мамы нет.

– А я что сделаю? Руку надо складывать.

Саша растерялась. Но тут подошла та щуплая женщина:

– В какую больницу-то? Как мать потом искать будет?

Врач потянулась к передним сидениям, где вместе с водителем сидел мужчина в белом халате:

– Ген, детский перелом в травму же? Я вообще на детей не езжу, ты же знаешь. Как в первую? Ну ладно.

Гена еще что-то сказал. Врач повернулась ко всем и громко объявила:

– Ребенка везем в первую городскую больницу. Слышите? Пусть мать звонит в приемный покой.

Дверь в «скорой» захлопнулась, машина побуксовала немного, обдав грязью подошедшую слишком близко тоненькую маленькую женщину. Анька стала махать в отъезжавшее окно, Саша тоже замахала, хотя вряд ли Светка их видела.

Они пошли домой. Несколько десятков шагов – и хорошо видно Сашину лоджию. Второпях она забыла включить свет, и теперь их окна чернели на фоне остальных, уже освещенных. Значит, мама еще не вернулась, а у бабушки так и травят тараканов. Надо идти к бабе Тоне, хотя бы предупредить ее, что хлеба нет. Они дошли до Анькиного подъезда.

– Я только рюкзак оставлю, и всё, – бодро сказала Анька, будто на дворе полдень, кругом светло и не было никакой давки.

– Ага, оставишь. А как ты потом бабе Тоне объяснишь, куда пошла? Она же тебя не отпустит, – сообразила Саша.

Но они уже зашли в подъезд и стали колотить в дверь. На этот раз баба Тоня быстро открыла, потому что маленькая Женя не спала.

– Баба, баба, хлеба нет, там давка была! Можно я еще погуляю, мы с Сашей…

Но не успела Анька договорить, как баба Тоня втащила ее в комнату, а Саше сказала только:

– Шуруй домой! Мать потерят.

Саша пулей выскочила из темного подъезда и пошла в пансионат. Во дворе копошились дети, человек шесть-семь, все незнакомые. Саша отерла лоб рукой и посмотрела в свои окна – загорелся свет! Значит, мама или бабушка уже дома. И в коридоре свет тоже горел на всех этажах, кроме первого. Она сразу пересчитала эти светящиеся окошечки. Есть! Окошечек горело семь. Ну, на первом не страшно, там часто ходят люди, и вряд ли кто-то схватит ребенка. Саша заскочила в подъезд. Она собиралась добежать до дома на одном дыхании, но на втором этаже остановилась. Там, в конце коридора, возле Светкиной квартиры, собрались люди. Саша тоже подошла.

– Что, нет еще тети Люси? – спросила она стоявших женщин и для надежности постучала в дверь.

– Да нет никого. А ты знаешь, где мать?

– Света говорила, у тети Люси сегодня на работе проверка, поздно будет.

– А бабка? С ними же бабка жила, – вспомнила красная, как из бани, девица.

– Бабушка в Куйбышеве, – ответила Саша. – А у вас листочек с ручкой есть? Или карандаш? Напишите ей записку, что Света в первой городской и что надо подняться в 813-ю квартиру. Это наша. Я всё тете Люсе расскажу.

Женщины засуетились, закопошились в сумках, ощупывали карманы. Нашли кусочек газеты. Красная девка дала карандаш высокой красивой татарке – Саша узнала маму Гули с Алсушкой.

– Пиши! «Люся, дочь сломала руку, увезли в первую городскую, поднимись в 813-ю квартиру или ко мне. Зина».

Алсушкина мать дошла до слов «первая городская» и задумалась:

– Так вроде в областную отвезли?

– Ну как это? В городскую! В первую! Вот и ребенок слышал. Да? – Краснолицая склонилась над Сашей, ожидая от нее подтверждения.

Но Саша вдруг сама забыла – в областную или в городскую. Мгновение назад помнила, а теперь забыла. Все начали спорить. Женщины уже перешли на крик, пока одна из них, совершенно незнакомая, не сказала:

– Та без разницы, они рядом, это соседние здания. Не найдет в одной – пойдет в другую.

Все тут же успокоились, Саша оставила их и побежала домой. На каждом этаже на лестнице и даже в некоторых коридорах горел свет. Правда, у них на этаже, как назло, светилась только одна лампочка, самая дальняя. Саша остановилась, испуганная, на площадке – заходить в темный коридорный тоннель она не рассчитывала. Просто не набралась еще духа. Надо, решила она, подождать здесь, пока кто-нибудь из взрослых не зайдет на этаж. Хотя бы Димкина мама, она всегда долго возится с замком – можно в это время спокойно проскочить. Саша стояла, немного побаиваясь даже освещенной площадки, – ну и что, что свет горит, кто угодно может прийти, вон, двух девочек с пятого этажа и при дневном свете парни избили. Правда, они старше были, но всё равно. Саша раздумывала, как же будет безопаснее – проскочить по темноте домой или дожидаться неизвестно чего. Но не успела она взвесить в уме все «за» и «против», как ее позвала бабушка.

– Ты, что ли? А я-то думаю, кто там стоит. Бегом давай!

Саша ничего не ответила и метнулась на голос. Несколько шагов по еще освещенной части коридора, потом – темнота. Она нащупала во тьме бабушку и поцеловала ее в щеку.

– Ишь ты! – ласково пробурчала та.

Они вместе ввалились в дверь и попали под яркий комнатный свет, в котором обозначался силуэт мамы с поварешкой в руке и в шапке. Только пришла и уже что-то разогревает.

– А я-то думаю, с чего это на радостях-то. Ты смотри на нее, – бабушка повернула Сашу разорванным боком к маме, – ты только посмотри! Изодралась вся!

Мама так и стояла с поварешкой в руке:

– И что это? – спросила она, покачивая поварешкой. – Где хлеб?

Потом показала на люстру:

– И это что такое? Ну сейчас получишь у меня!

– Нету хлеба! Там давка была. Аня хромает, а Свете вообще руку сломали. Ее в больницу увезли. Мне, кстати, надо будет позже к тете Люсе спуститься.

– Ишь какая. Надо ей будет… А люстру кто раскурочил?

Бабушка спрашивала беззлобно.

– Не курочила. Она сама упала. Прямо мне на голову.

– Упала у нее… Сымай давай, – выругалась бабушка и потянулась помогать Саше распутывать веревку на куртке, которую она несколько раз перевязывала.

Наконец они кое-как втроем ее сняли. Саша бросила куртку на кресло и так посмотрела на маму, что та как-то вдруг сразу поняла: ругать себя Саша сегодня не даст.

– Как это – руку сломали? И что с Аней? У нее же родителей нет дома.

– Так, сломали. И мама у Светы еще на работе. У Ани баба Тоня дома.

Саше неловко было признаться в том, что про Анькину хромоту она приврала, чтобы история получилась страшнее и Сашу бы не ругали. Мама обняла ее, поцеловала в макушку и потом внимательно осмотрела.

– Сама-то целая? – спросила она серьезно и, убедившись, что всё в порядке, отправила Сашу с бабушкой мыть руки, а потом усадила есть.

После еды бабушка не осталась, как обычно, смотреть у них телевизор, а пошла к себе в комнату зашивать порванную куртку. У бабушки была еще одна машинка, получше, огромная, которая в сложенном виде напоминала красивую тумбу. Бабушка раньше была портнихой. Саша даже не сомневалась, что утром куртка станет как будто ее и не рвали. Она легла на свою кровать, накрылась. По телевизору уже кончались «Спокойной ночи, малыши!». Надо же, она сегодня совсем забыла про мультики. С тех пор как Анькины родители начали привозить больше видеокассет, а у соседки Таньки появилась приставка для канала «Параллакс», она стала иногда пропускать вечерние мультфильмы, потому что они были не такие интересные, как по видео или «Параллаксу». Саша не очень расстроилась. Она бездумно смотрела на экран и хотела быстрее уснуть. Без мыслей, без воспоминаний. В телевизоре, с усами и длинными волосами, стоял, будто за стеной дождя, мужчина. Тут же показывали голых женщин, одну тащили на веревке, а другие извивались змеями. Вроде не балет, потому что мужчина пел. Странный какой. Надо было, конечно, сбегать к Светкиной маме, может быть, она уже вернулась. Но сил нет. Они ведь оставили записку, если что, к ней придут. Самой одеваться, спускаться ей было лень. Вернее, страшно не хотелось вспоминать минувший вечер. Завтра она пораньше выйдет в школу и зайдет к Светкиной маме, та всегда поздно выходит, она работает с девяти, и ей ехать всего три остановки. Всё, надо засыпать. Утром будет куртка и будет новая жизнь. Саша устроилась поудобнее и в последний раз бросила взгляд на экран. Там снова был полуголый мужчина, но в кожаных трусах и с еще более длинными и кучерявыми волосами. Он прижимал к себе микрофон и пел:

Моя мулатка, мулатка-шоколадка,
Ребенок милый солнца и волны.

Саша удивилась. На сцене вместе с волосатым певцом прыгали мужчины в шортах. Она прищурилась рассмотреть, но мама подскочила к телевизору и выключила:

– Бесстыжие какие! И что детям показывают?

– Мама, а это кто? Это дядя или тетя?

– Это, Саша, непонятно кто.

– А как зовут?

– Этого? Валерий Леонтьев.

– А того как звали? Который до него пел.

– Бог его знает. Прочитать не успела.

– А почему они почти голые?

– Не знаю, может, им тоже куртки в очереди порвали.

Саша попыталась представить Валерия Леонтьева в очереди за хлебом. Еще она хотела спросить, кто такая мулатка-шоколадка, но тут ее стало накрывать тяжелым вязким сном, выбираться из которого даже ради неизвестной мулатки ей не хватило бы сил. Она успела только подумать: как же жаль, что нет теперь Люси. Она, хоть и была злая, но спать всегда приходила к ней в постель. Василиса добрая, но никогда не усыпляла Сашу. Она вообще не приходит, когда ее зовут, она прыгает на руки сама. Сейчас Василиса сидит, поди, под столом и жадно ждет, когда мама смахнет нечаянно последние крошки прямо ей в рот. Саша хотела посмотреть, чем занята кошка, но не смогла даже обернуться. Она уснула.

Утром мама торопливо будила ее, приговаривая:

– Бегом, бегом давай, я ухожу.

Саша кое-как открыла глаза, повернулась и увидела маму уже одетой, в пальто и шапке. Она застегивала молнию на сапоге и тут же давала инструкции: каша – любимая пшенная – в кастрюле, сейчас зайдет бабушка, покормит, заплетет, оденет, в обед отведет в школу. Мама застегнула наконец оба сапога, осмотрелась и стала открывать дверь. Саша подскочила, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Куда босиком по ледяному полу?

Потом мама, как всегда, внимательно посмотрела в глазок, не стоит ли кто за дверью и не валяется ли там пьяный. В коридоре было пусто, мама еще раз шикнула на Сашу, чтобы та бежала одеваться, отперла последний замок и вышла. Тут же за дверью послышались возня и гул голосов. Один точно был мамин, второй, булькающе-клокочущий, напоминал бабушкин, но говорил кто-то еще. Точно, в дверь протиснулась баба Лиза. Саша пропустила ее в комнату и сама выглянула в коридор – там дядя Толя с тетей Олей вытаскивали из своей комнаты фанерный сундук, но застряли в узком коридоре и не могли развернуться. Мама помогала им, как могла, – видимо, она не хотела спускаться по черной лестнице. Саша захлопнула дверь, пока мама ее не заметила, не то снова станет ругать. Из коридора еще долго доносилась возня. Потом – цок! цок! цок! – мама пошла к главной лестнице. Наверное, перепрыгнула, потому что сундук еще долго ворочали.

Непонятно, как паркетный пол может стать ледяным и откуда в разжаренной батареями комнате появиться сквозняку из-за одной лишь маленькой щелочки в приоткрытой двери? У них на 13-ти квадратах установлено две батареи; за исключением августа, дома всегда жара, потому что либо топят, либо от солнца нагревается крыша. Всю свою жизнь Саша страдает от жары и духоты, а ей запрещают ходить босиком по деревянному полу. Мама ушла, теперь бабушка привяжется. Саша скользнула в туалет, пока баба Лиза раздевалась. Когда она умылась и почистила зубы, на столе уже стояла тарелка с горячей кашей, на маленьком блюдце лежали две печеньки с маслом, был готов чай.

– Хлеба нет, масла нашла немножко, – сказала бабушка и тут же переключилась: – Смотри, как новенькая.

Баба Лиза потрясла перед Сашей зашитой курткой – на ней и вправду не было видно и следа штопки, сразу даже не скажешь, где было порвано. Бабушка повесила плечики с курткой на ручку платяного шкафа, из другого отделения достала Сашины сухие штаны, колготки, форму и теплые носки.

– Сумку забыла! – сказала она раздраженно. – Доедай давай и сразу одевайся. Вместе выходим. Я в магазин пойду, хлеб-то вчера, поди, не весь распродали? Надо купить. Или муки. Сегодня выходная, хоть спеку чего.

– Да когда у нас муку-то продавали? Там теперь только пряники и рожки, – ответила Саша.

Бабушка выругала ее за разговоры с набитым ртом и ушла в свою комнату за сумкой.

Доедать кашу Саше не хотелось. Часы над маминой кроватью показывали только десять минут восьмого. И зачем ее так рано разбудили? Она решила не одеваться и легла. На кресле у нее валялась еще с позавчерашнего дня «Дочь Монтесумы». Саша читала ее несколько дней и остановилась на эпизоде, где главного героя отправляют в корабельный трюм вместе с чернокожими рабами. Она хотела пойти в библиотеку, чтобы узнать, где находится Мексика и сколько нужно туда плыть. Про рабов она уже знала, их показывали в «Рабыне Изауре». Еще она смотрела у Таньки по «Параллаксу» передачи про рабский труд. Мама говорила, что Саше читать «Дочь Монтесумы» рано, что она всё равно ничего не поймет. Она и впрямь понимала не всё, но ей было интересно и даже приятно читать взрослые книги. Про Мексику она посмотрит в библиотеке сегодня, зайдет с Анькой туда до школы. А если там про Мексику ничего нет, они проверят в школьной. Пока же можно прочитать, как среди рабов, с которыми плыл Томас, началась лихорадка. Саша легко нашла нужную страницу – вместо закладок она всегда загибала нижний угол листа. Бабушка ругала ее за это, говоря, что таким неряхам книжки покупать нельзя. Мама молчала.

Только Саша нашла нужное предложение, как в верхнем дверном замке заскрежетал ключ – бабушка вернулась. Надо книжку убрать, чтобы не видно было загнутого уголка. Саша сунула «Дочь Монтесумы» под подушку.

– Ты почему не одета? Я же говорила собираться! – бабушка была очень злая.

– Ну мне же только в обед на уроки, куда я сейчас пойду?

– Со мной пойдешь в магазин. Потом вместе вернемся хлеб печь. Или к Ане отведу. Квартиру с утра на втором ограбили. Хочешь, чтобы тебе тут одной по башке настучали?

Саша испугалась. Кражи и грабежи у них начались недавно. По крайней мере, раньше она никогда о таком не слышала. Может, конечно, ей не рассказывали. Она быстро стала одеваться. От спешки колготки путались, штаны перекручивались.

– А какую квартиру ограбили? – спросила она зачем-то, хотя мало кого знала со второго этажа.

– Так этих, с собачонкой. Собачка у них длинная.

Ксенофонтовы! Шура и его маленький совсем братик. Саша хотела спросить, что же с Шурой, но испугалась. Вдруг Шуру убили?

– Знашь их? У них унитаз забился, они все к родне ушли ночевать, на Пески. Вот их и грабанули. Давай, не возись, у продуктового уже очередина, поди.

– Хорошо, что забился, – выдохнула Саша и посмотрела на часы: еще только доходила половина восьмого. И не ограбили, а обнесли. Живы все!

Наконец она оделась, влезла в просохшие за ночь сапоги, застегнула куртку, которая со стороны штопки стала чуть теснее, но выглядела хорошо.

Они вышли, закрыли дверь на оба замка, проверили ее толчком внутрь, и Саша побежала.

– Не беги ты так, – одернула ее бабушка и взяла за руку. Она держала Сашу при себе, пока шли по коридору и спускались по лестнице.

На площадке второго этажа Саша заглянула в коридор: квартира Ксенофонтовых – вторая от лестницы, никого вокруг не было видно. Только вместо дверных замков зияли дыры. Внутри горел свет – значит, вернулись Ксенофонтовы. Саша вдруг осмелилась заглянуть внутрь, но бабушка ее снова одернула, и они поспешили в магазин. Там уже выстроилась очередь, бабушка встала за женщиной в серой болоньевой куртке и странной повязке на голове, как будто женщина только что была на пробежке или занималась утренней гимнастикой.

– За мной еще двое, – предупредила гимнастка. – Они полезли в окно посмотреть.

Саша знала, что окно хлебного отдела выходит во двор магазина. Расположено оно высоко, выше остальных, но если один взрослый подсадит другого, то можно заглянуть и увидеть, есть ли хлеб, потому что в окно виден весь отдел и подсобка.

– Я тоже сбе́гаю, – сказала Саша и, не дожидаясь ответа, понеслась к хлебному окну. Там уже стояли два парня в одинаковых желтых куртках с искусственной лисьей опушкой на капюшонах. Один точно был братом Димки-рахитика, а второй, видимо, его друг. Брат Димки держал друга на плечах, тот светил в окно ручным фонариком, постоянно нажимая на кнопку, чтобы он работал. Парень будто тискал фонарь, отчего тот издавал монотонное умиротворяющее жужжание.

– Говорил же тебе сразу, пусто, – бурчал Димкин брат. Его друг громко ругался в ответ.

– Да как так нету? Вчера ж, деланный ты в рот, милиция приехала – и закрыли хлеб. Был, сука, хлеб, – парень спрыгнул на землю, сплюнул сквозь зубы и погасил фонарь.

Саша побежала вперед и громко крикнула всей очереди:

– Пусто там! Нету хлеба.

Люди засуетились. Кто-то махнул авоськой и пошел на работу. Кто-то стал рассуждать, что не может не быть хлеба, ведь вчера же закрыли хлеб и всех выгнали.

Бабушка взяла Сашу за руку:

– Ничего, постоим. Может, мука есть.

– Баба, а можно я пока к Ане сбегаю? У них тоже хлеба нет. Вдруг ей мука нужна? Ты скажи, что я за ранцем побежала. Я быстро. Уже и светает, не страшно.

Она чмокнула бабушку в щеку и побежала к Аньке. По пути Саша много раз гладила куртку по зашитому боку, проверяла – нет, штопку даже не нащупать.

Свет! На первом этаже в подъезде горит свет. Правда, какой-то неприятно холодный. Саша посмотрела вверх – лампочка коридорная была в нескольких местах заляпана голубой краской, от воров. Но всё равно лучше, чем темнота. Она спокойно поправила куртку, развязала и стянула с себя шапку и постучала. Странно, но никаких звуков за дверью не было. Она стучала снова и снова – тишина. Анька никуда не могла уйти. Разве что за хлебом. Но они бы с ней встретились, к тому же дома должна быть баба Тоня с Женькой. Очень странно. Саша еще немного постучала в дверь ногами и решила сбегать покричать Аньку в окно. Мало ли, может, они все вышли на балкон, например, белье собирать? В зале и на кухне у них горел свет, но никого не было видно. Саша глубже вдохнула и во всё горло крикнула:

– А-а-а-ня!

Никто не отозвался. Она отошла чуть подальше и только приготовилась заорать, как в спину ей что-то прилетело, то ли снежок, то ли камень. Она обернулась и увидела под дальними кустами сидевшую на корточках Аньку, которая махала ей рукой.

– Чего орешь? Воры у нас! – сказала она Саше, подозвала ее и усадила рядом.

На подтаявшем снегу лежала в цигейковой длинной шубе маленькая Женя, рот ее был туго завязан шарфом, а сверху его еще затыкала Анькина рука. Тут же лежала другая шуба. Женя выпучила глаза от ужаса, Анька говорила Саше тихо и неразборчиво в самое ухо, но та ничего не слышала. Тогда Анька стянула с Саши шапку и быстро-быстро зашептала ей что-то. Саша не всё поняла. Когда стали открывать дверь снаружи, баба Тоня собрала их и спустила с балкона, потом – шубу, видеомагнитофон, вазу, деньги, а сама выбраться не смогла. Сейчас в квартире воры и с ними баба Тоня.

– Так надо в милицию звонить! – воскликнула Саша.

– Тише ты, подожди. Посиди с этой. Только рот ей заткни, – прошептала Анька и накрыла Жене лицо Сашиной рукой.

Воспользовавшись передышкой, Женька заголосила, будто ее режут. Но Анька уже бежала к своему балкону схватить какой-то тюк. Бросила его рядом с Сашей – это оказалась еще одна шуба, тети Лены, в нее был завернут газетный сверток. Анька знаком показала сидеть на месте и вернулась к балкону. Во вторую ходку она принесла большую фарфоровую вазу. Потом взялась за огромный короб. Саша издалека не поняла, что это, она лишь видела, как Анька напрягалась из последних сил. Ей удалось приподнять короб, но унести его она не могла.

– Женечка, полежи здесь тихо, хорошо? Я Ане помогу, а то она надорвется. Ты знаешь, мой брат Славик, тети Тамары сын, он на Дальнем Востоке живет, вот так мешок картошки понес и надорвался, у него грыжа получилась, это когда кишки наружу. Ты не кричи только, – сказала Саша и прикрыла Женю шубой. Та, продолжая таращить глаза, молча кивнула и не стала орать. Вряд ли она знала, что такое кишки, но точно не хотела, чтобы у Аньки они тоже вылезли. Саша подоткнула под Женю со всех сторон шубу и побежала помогать.

Видеомагнитофон! Анька тащила видеомагнитофон! Саша взялась с другой стороны, вдвоем они елееле подняли его с земли и на шатающихся ногах поволокли в кусты. Как назло, вокруг не было ни одного взрослого.

– Давай я к соседям сбегаю? Может, Жанкина мама дома? – спросила она Аньку, когда они наконец поставили магнитофон.

– Ты что? Там же эти! Они в квартире! Да и нет уже соседей дома, у нас весь подъезд с папиного завода, у всех смена в семь начинается.

– Как – в семь? Завод же не работает. Дыма нет.

– Не работает. А они ходят!

Обе вздохнули и замолчали. Конечно, страшно идти в подъезд. Но ведь нельзя весь день прятаться в кустах. Анька уселась на видеомагнитофон и предложила Саше сесть рядом, чтобы было не так холодно.

– У тебя кишки не вылезли? – испуганно спросила Аньку маленькая Женя. Всё это время она лежала молча, так что про нее забыли. Анька с перепугу подпрыгнула.

– Кишки? Ты че говоришь-то?

Но Женя ничего больше пояснить не смогла. Пришлось Саше вступиться.

– Ты же помнишь, я тебе рассказывала, что у Славика кишки вылезли. У тебя живот болит? – строго спросила она Аньку и сама полезла задирать ей куртку. – Ну-ка, покажи.

– Болит, – тихо ответила Анька, – и спина болит, вот здесь, – она показала на поясницу. Кое-как они задрали у нее на животе куртку, кофту, приспустили натянутые до груди колготки – живот под ними был как живот, ни кишок, ни грыжи.

– Всё нормально! Жить будешь. А ты почему без штанов? – еще строже спросила Саша.

– Так не успели, воры же. Женька-то вообще в одних трусах и шубе. Ее бы в тепло, – сказала Анька и стала думать, что делать дальше. Но ничего придумать не могла. Понятно было, что нужно обязательно всем отогреться, перенести в сухое место вещи и потом позвонить в милицию. Но как это сделать, если им ни магнитофон, ни Женю не поднять, да и уходить отсюда страшно.

– Слушай, – вспомнила Саша и моментально раскраснелась от радости, – у меня же баба в очереди! Давай я за ней сбегаю, и пойдем к нам.

Анька немного подумала.

– А она Женьку унесет?

Саша задумалась. Говорят, что когда Саша была возрастом, как Женька, бабушка ее «таскала на своем горбу». Наверное, и Женьку унесет.

– Беги! – взвизгнула Анька и стала получше подтыкать под Женькой шубу.

Саша побежала к магазину. Наверное, его еще не открыли или люди только-только зашли, бабушка точно не успела уйти. Сейчас она приведет бабушку, та проверит, где воры, и всех заберет домой. Однако у магазина было пусто, он еще не открылся. Наверное, кто-то из продавцов пришел пораньше и сказал, что хлеба и муки нет. Бабушка, видимо, вернулась домой. Надо ее покричать. Саша понеслась к своему пансионату. Она звала бабушку из двора. Кричала очень долго. Если бы бабушка была дома, неважно, в своей или в их комнате, то услышала бы ее. Значит, бабушки нет. Можно было бы, конечно, подняться домой и проверить, но это будет лишь потерей времени. Понятно, что бабушка куда-то ушла. И что придется всё решать самим.

Назад, под куст к Аньке, Саша шла медленно. Она еще не придумала, что сказать и что делать. Одна надежда, что Анька придумает. Саша медленно обогнула пятиэтажку и зашла во двор.

– Где баба Лиза-то? – с нетерпением спросила Анька.

– Я не знаю, – стыдясь ответила Саша, – ее нигде нет.

Анька вздохнула. Она осмотрелась вокруг, обшарила зачем-то карманы шуб, погладила рукой видеомагнитофон.

– Нет, надо кого-то позвать! Я в общагу побегу, – придумала Саша и уже выскочила из укрытия.

Анька резко и грубо схватила ее за руку.

– А если они еще там? Услышат и убьют бабу Тоню.

Да, об этом Саша не подумала. Но что же делать? Она предложила позвонить в милицию, но Анька знала, что ни в их доме, ни в соседнем телефона ни у кого нет. В Сашином пансионате его тоже не было – надо бежать в автомат во дворе 40-го дома.

– Так я побегу? Или ты давай, – предложила Саша.

– Надо эту сначала в тепло отвести, – Анька с пренебрежением посмотрела на Женю, – но мы вдвоем не можем, кто-то должен сторожить.

Маленькая Женя так таращила глаза, что даже не могла моргнуть. Саша наклонилась к ней, откинула большую шубу, распахнула детскую шубку – на Женьке были лишь пижамная кофта, трусы, носки и валенки. Конечно, лежать так на снегу она долго не могла, но и унести ее без взрослых они не сумеют.

– Женя, а ты ногами дойдешь? – спросила Саша. – Слушай, лучше минутку с голыми ногами до моего дома дойти, чем лежать тут. Давай-ка мы с тобой пойдем.

Она стала поднимать Женю, та молча слушалась. Анька отряхнула с нее снег, Саша сняла свой шарф и повязала Женьке на шею так, чтобы капюшон шубы крепче примотался к голове. Потом она скомандовала: «Раз! Два! Три!» – и обе побежали. Как они добрались до двора, как зашли в подъезд, как пробежали все этажи, Саша не помнила. Женька даже не упиралась, не хныкала, не запиналась. Она быстро перебирала голыми ногами в валенках, крепко держала Сашу за руку и всё так же таращила глаза. Этаже на третьем или четвертом они встретили неизвестную женщину. Та посмотрела на них и покрутила у виска: мол, совсем ку-ку. Когда они уже бежали по коридору, Саша вдруг на секунду испугалась – вдруг у нее нет ключа. Вообще-то ее учили всегда и везде носить ключ с собой, он у нее висел на шее. И к каждой куртке, и к шубе, и к ранцу бабушка пришивала специальную застежку на цепочке – для дополнительной страховки ключ нужно было при выходе на улицу пристегнуть на эту застежку. Они уже добежали до двери, а Саша всё не могла нащупать на груди ключ. Она расстегнула куртку, кофту, задрала майку – нет ключа. Тогда она полезла проверять с другой стороны, засунула руку за ворот и всю себя ощупала. Есть резинка! Она кое-как – с бельевой резинкой спутались волосы – вытащила ее из-под майки. Саша общупала всю резинку по кругу – ключа нет. Вместо него висело что-то маленькое. Да и сама резинка была какая-то тонкая и напоминала веревочку. Она подтянула ее к лицу – на ней висел крестик. Такой же был у бабушки. Мама тоже носила крестик, но на золотой цепочке. Сашу не крестили, никогда она раньше крестики не носила. Откуда он взялся? И где, наконец, ключ?

Пришлось снять с себя куртку, кофту и бросить на пол, чтобы обшарить всё тело. Ну неужели! Ключ был на резинке, но перекрутился назад и свисал со спины. Значит, забыла пристегнуть к куртке! Она сняла ключ с шеи и открыла дверь. Женька к тому времени даже в коридоре так замерзла, что зубы стучали. Саша раздела ее, положила на кровать, накрыла своим и маминым одеялами. В чайнике с утра оставалась теплая, почти горячая вода. Она положила в кружку две ложки сахара и плеснула туда воды.

– Пей! Согреешься. Это сладкая водичка.

Женька высунулась из-под одеял и выпила всю воду.

– Больше не хочу, – сказала она, залезла под одеяло и заплакала.

– Ну не реви! Скоро же придет моя баба, мы сразу пойдем домой.

– Аааа… аааа… – захлебывалась слезами Женька.

– Вот ты тут ревешь, а там Аня мерзнет. Надо что-то делать.

– И баба Тоня, – вспомнила Женька и заплакала еще сильнее.

– Ну хватит. Хватит. Баба моя вот вернется, мы сразу к бабе Тоне пойдем.

Саша гладила Женьку по спине сквозь два одеяла и тут увидела у двери продуктовую тележку. Такая большая, на двух колесах, с ней бабушка за картошкой ходила. Сама по себе тележка легкая. В нее можно положить и шубу, и магнитофон!

– Женечка, ты давай-ка тут полежи, а я пойду за Аней. И милицию вызову. Смотри, я беру эту тележку, мы туда грузим вещи, несем ко мне, потом я бегу в автомат, а ты с Аней остаешься здесь.

Саша заглянула маленькой Жене в глаза – те были полны покорного ужаса.

– Не будешь орать? Точно? Пять минуток подожди. Пять минуток – это очень мало, – она убедилась, что Женя поняла.

Быстро оделась, застегнула куртку, взяла тележку и выскочила из комнаты. Дверь закрыла, как и нужно, на два замка. Толкнула внутрь и проверила, крепко ли держится. А то бывает, что замок проворачивается, но не защелкивается. Или не попадаешь защелкой в косяк. Но сейчас она закрыла правильно. Хорошо, надо бежать! Даже с тележкой, которую пришлось тащить волоком, потому что пустая она плохо ехала, Саша спустилась и добежала до Аньки в несколько раз быстрее, чем тащилась домой с Женей.

– Смотри! Давай сюда всё сложим! – радостно показала она тележку.

Анька сначала засомневалась.

– Всё не влезет, – сказала она, засовывая вазу с деньгами и толстую лисью шубу. – И кто повезет?

– Ты давай. Или я. Пихай еще, еще шуба влезет.

Саша взяла вторую шубу, полегче, коричневую, и стала утрамбовывать ее в тележечную сумку. Плохо, конечно, что шуба помнется. Но главное, чтобы не порвалась. Анька смотрела, как Саша мучается с шубой, потом остановила ее.

– Надо осторожней. Это на продажу. Норка из Турции.

Она достала шубу, расстелила ее на земле, аккуратно сложила в несколько раз и сама засунула в сумку.

– Что-то ты дышишь тяжело и вся красная. Давай я теперь побегу.

Саша сунула руку за пазуху и сдернула с шеи ключ. Хорошо, что снова забыла его пристегнуть – так бы возилась еще с ним. Анька забрала резинку с ключом и побежала. Сидеть одной под кустом и сторожить видеомагнитофон, когда поблизости ходят грабители, было неприятно. Саша уселась на крышку и пошире расставила ноги. Когда преступники заглянут во двор, они не заметят магнитофон. Если, конечно, не подойдут вплотную, не раздвинут ветки куста и не посмотрят Саше под ноги.

Холодно! С утра подморозило, а она в куртке. Надо было шубу надевать. Но кто же знал, что придется на улице столько сидеть? Она получше завязала шарф и спрятала руки в рукава. Вдруг вспомнила Светку, про которую с утра забыла. Надо же, ведь и к тете Люсе не зашла. Ей стало стыдно. Некрасиво, конечно. Но она должна помогать Аньке, с Анькой они лучшие друзья, чем со Светкой. Хотя к Светке всё равно надо будет зайти. Как только разберутся, что дальше делать, она сбегает, тем более что на втором этаже свет горит во всем коридоре.

– О чем думаешь? – как-то не к месту задорно хлопнула ее по плечу вернувшаяся Анька.

Она была огненно-красная, волосы выбились из-под пушистой шапки, Анька еле дышала, но была веселая. О чем Саша думает? Не могла же она сказать, что выбирала, к Светке побежать или помогать Аньке? Вместо этого спросила:

– Как потащим? – И встала с магнитофона.

– Влезть-то должен, – протянула Анька, примерившись к сумке.

Вдвоем они кое-как засунули видеомагнитофон внутрь. Для этого пришлось положить тележку «на спину» и натянуть сумку, как чехол, на магнитофон. Потом они с трудом, на счет «три», подняли ее, поставили на колеса и покатили. Обе шли молча, потому что та и другая думала, как будут втаскивать тяжесть на верхний этаж.

Молчали до самого подъезда. Возле крыльца встали. Поднять тележку не удавалось. Невероятными усилиями они втащили ее на одну ступеньку и поняли, что четырнадцать пролетов не пронесут.

– Надо попросить кого-нибудь, – сказала Анька и осмотрелась – никого не было ни во дворе, ни на дороге.

– А если отберут? У нас, наверное, в доме ни у кого нет видеомагнитофона. Может, только у Ксенофонтовых был, но их сегодня обокрали.

– Кто это? – спросила Анька и тут же переключилась: – А мы скажем, что это картошка! Или сахар! Лучше скажем, что сахар – он тяжелее.

Саша хотела сказать, что в их доме тележку сахара тоже легко отберут, но говорить не стала – зачем пугать Аньку? У них всё равно нет выхода.

– Слушай, ты беги к Женьке, а я тут дождусь кого-нибудь. Может, дядя Толя пройдет или знакомые, – предложила Саша.

Анька немного подумала.

– Нет, беги лучше в милицию звонить. Камчатская, 12, квартира 27. Скажи, что там баба Тоня с ними. А я постою.

– Ты же не знаешь тут никого, беги ты, а я останусь кого-нибудь ждать, – Саша была так уверена в своей правоте, что слегка подтолкнула Аньку к дороге и взялась за ручку тележки.

Анька перетянула телегу к себе:

– Нет, ты иди. Я не умею звонить. Я никогда никому не звонила.

Ну и ну. Как это никогда не звонила? Поди, и телефона ни разу не видела? Саша быстро побежала за дом. Она умела звонить. И номер милиции знала – 02. Еще в прошлом году они с Танькой бегали вызывать милиционеров, когда на первом этаже наткнулись на драку. Они бы, может, и испугались звонить, но родители были на работе, а домой очень хотелось. Идти мимо драки боялись, поэтому вызвали милицию. Правда, никто тогда так и не приехал. Они намерзлись и сами побежали домой, мимо драки – там уже никто не дрался, только кровь была по всему этажу. Ну вот и автомат. Она сняла трубку, быстро набрала на диске «02», приготовилась говорить, даже отрепетировала в уме и только потом поняла, что никаких гудков в телефоне нет. Она подергала рычаг, подула в трубку, даже постучала ею о стену телефонной будки – гудки не появились. Надо бежать обратно.

– Не работает, – еще издалека закричала она Аньке, спотыкаясь на ходу от волнения и спешки.

Телегу так никто и не помог унести. Надо было что-то придумывать, потому что маленькая Женя не могла одна сидеть в комнате весь день. А вдруг никто не поможет? Вот просто возьмет и не пройдет никто из знакомых взрослых. Что они тогда будут делать? Саша молча пристроилась к тележке, подсунула под нее плечо, выпрямилась – надо же, тележка поднялась.

– Давай, сзади тащи, а я на плече, потом поменяемся, – скомандовала она Аньке и удивилась. Только сейчас она поняла, что уже давно так повелительно с Анькой не разговаривала.

– Да не дотащим, – пропищала Анька, но всё равно подхватила тележку за нижнюю перекладину и потянула вверх.

Саша легко пошла. Они поднялись на три ступеньки крыльца, перешагнули порог подъездной двери, прошли площадку первого этажа и только у лестницы остановились отдохнуть.

– Я же говорила! – торжествующе, хоть и устало похвалилась Саша.

Потом она поудобнее подлезла под ручку тележки, как бы впрягаясь в нее, крикнула задорно: «Н-о-о-о!» – и они полезли наверх. Было тяжело, по лестнице они не поднимались, а именно лезли, как нагруженные альпинисты по отвесной скале. За первый раз прошли один пролет. На втором пролете отдыхали на полпути. На третьем – три раза. Перед четвертым поменялись. Теперь со свежими силами впряглась Анька – так они дошли до площадки между четвертым и пятым этажом. Силы кончились. Саша села на верхнюю ступеньку и прислонилась к стене. Вспомнила про Женьку, захотела тут же расплакаться. Анька ходила вокруг тележки кругами, приноравливалась к ней по-разному, старалась сдвинуть, поднять в одиночку.

– Да отдохни ты минуту, потом снова понесем, – скорее из жалости сказала Саша, хотя сама не верила, что они смогут донести тележку.

Она опять откинулась к стене и закрыла глаза. Может, бросить этот магнитофон? Или пусть Анька бежит к Жене, а Саша останется ждать взрослых? Только она подумала об этом, как перед ними бесшумно оказался сосед. Очень маленький, щуплый, в расклешенных коричневых штанах, с длинными, кудрявыми, совершенно черными волосами. Его звали Валера, он был электрик и постоянно выпивал. Приходил к ним чинить обогреватель. Или, как говорил этот Валера, «козел», потому что от их «козла» у половины этажа вышибало пробки. Мама считала, что Валера цыган, а бабушка говорила, что никакой он не цыган, а просто от выпивки с куревом почернел уже. Сейчас Валера… или дядя Валера подошел к ним, нагнулся и весело спросил:

– И че рыдаем?

Саша даже обиделась:

– Я не рыдаю.

– Ну я же вижу! Че носы повесили? – электрик загасил сигарету и бросил ее между перилами, окурок полетел вниз, наверное, долетел до первого этажа.

– Дяденька, вы нам не поможете донести? – спросила вдруг Саша, показывая на тележку.

Анька испуганно на нее посмотрела и отпустила ручку.

– В 813-ю? Давайте… Ох, тяжелая. Что у вас там, мука́? – электрик поднял тележку одной рукой и понес.

Он узнал Сашу и помнил номер ее комнаты.

– А что, продают муку? – Саша подумала, не знает ли этот Валера, куда делась бабушка.

– Продали уже! Весь магазин с утра растащили. Тележками вот так и тащут.

Где же тогда бабушка? Саша совсем расстроилась. Она семенила за электриком, а Анька бежала за ней, страшно напуганная и Валерой, которого никогда не видела, и тем, что он подцепил ее видеомагнитофон, и самим попаданием в их грязный страшный дом. Наконец они пришли на свой этаж. Саша бросилась вперед открывать дверь, но уже возле комнаты стала делать вид, будто ищет ключ и не может найти. Анька заволновалась.

– Ты что, ключ потеряла?

– Да я сейчас, – медленно ответила Саша, она не знала, что еще сказать.

Не может же она вслух произнести, что просто боится открывать дверь при электрике. Вдруг он ворвется? А дома Женя. Электрик тоже смотрел на Сашу с ожидающим любопытством, она же всё копалась за пазухой, притворяясь, будто не может нащупать ключ. Анька стояла, прислонившись к противоположной стене. У нее было такое лицо, будто она из последних сил терпит, как бы не описаться. И неожиданно выпалила:

– У нас там не мука, а сахар!

Электрик равнодушно посмотрел на тележку:

– Сами закатите? – спросил он и, не дожидаясь ответа, достал новую сигарету, закурил и ушел.

Саша сразу шикнула на Аньку:

– Ты хотела, чтобы он к нам зашел? Мы же без взрослых! – она округлила глаза и покачала головой.

Анька сразу поняла, что то и другое означает что-то страшное. Саша достала ключ. Нет, снова крестик! Да что ж такое? Сначала она притворялась, а теперь по правде потеряла ключ. Стала обыскивать все карманы, проверила даже под шапкой.

– Ну че ты возишься? – со смесью страха и раздражения спросила Анька.

Видно было, что ей очень хотелось быстрее спрятаться в комнате.

– Че-че? – вспомнила наконец Саша. – Ключи давай, ты же последняя ходила.

Анька выругалась, как баба Тоня:

– Холера я́сна!

Она расстегнула куртку и достала ключи из кармана пижамы, который застегивался на две пуговицы. Наконец они открыли дверь – маленькая Женя так и лежала на кровати, но теперь вся спряталась под одеялами и долго не хотела высовываться, пока точно не убедилась, что пришли свои.

– Ты пить хочешь? – дежурно спросила ее Анька и стала всю осматривать. – А писать?

Женька мотала головой. Они сели на кровать, обнялись. Посреди комнаты стояла тележка, валялись шубы и ваза с деньгами. Обе смотрели на свои вещи одуревшими глазами. И, наверное, еще бы день так просмотрели, если бы Саша не вспомнила, что милицию до сих пор никто не вызвал. Поначалу Анька не двигалась с места, продолжая смотреть в упор на тележку и нервно качая ногами.

– Слышишь, говорю, надо же милицию вызвать! – повторила Саша.

– Автомат сломан, а другой телефон только в школе. И, может, в бане, – горько и равнодушно ответила Анька.

Всегда очень деятельная, даже деловая, сейчас она сдулась. Сдалась.

А вот и неправа Анька – еще один телефон есть в библиотеке, это ведь два шага от магазина, а до магазина – три шага.

Саша растормошила Аньку и велела закрыть за ней дверь:

– Я мигом! Прям пулей! А ты закройся, мало ли. Вон денег сколько, настучат по голове.

Она захлопнула за собой дверь и выбежала. Сейчас она совсем не боялась, потому что несколько раз уже за утро спускалась и поднималась. На лестнице было светло и тихо. Саша стремительно, наверное меньше, чем за минуту, выскочила на улицу. Вот их двор, вот ивовая аллея, вот дорога, за дорогой магазин, еще одна, поуже, дорога, библиотека. По пути она не встретила ни одного человека – на помощь позвать некого. Обычно кто-то на Лесобазе всегда ходил: или с ночной смены возвращались, или шли на обед с утренней, бегали старшие ребята, болтались пьяные, иногда даже валялись. А сегодня, как назло, никого. Наконец она добежала до библиотеки и прямо в одежде проскочила в читальный зал.

– Тетенька, где у вас тут телефон? Мне надо срочно позвонить. Срочно!

Библиотекарша оторвалась от книги, сняла очки с толстыми стеклами, надела взамен другие и строго посмотрела на Сашу. Пришлось объяснять, что Аньку ограбили, что баба Тоня с грабителями в квартире, а они убежали с вещами. Библиотекарша еще раз посмотрела на Сашу, но теперь – испытующе.

– Я сама наберу, давай адрес.

– Да я умею звонить! Можно, я сама?

– Тебе не поверят, решат, что дети балуются. Адрес говори.

Саша назвала адрес.

– А квартира?… Алло, алло, милиция? Это вам с Лесобазы звонят. На Камчатской, 12, ограбили квартиру, возможно, убили внутри бабушку… Номер квартиры? – библиотекарша вопросительно посмотрела на Сашу. – Номер какой? Говори быстрей.

– Я не помню… не помню я, – Саша не ожидала, что забудет, да еще в такой момент. – Это второй с конца подъезд, первый этаж, средняя дверь.

Библиотекарша всё повторила в трубку, но сначала недовольно цокнула на Сашу языком.

– Я кто? А вам зачем? Дударева Людмила Георгиевна. Библиотекарь я! В библиотеке просто сижу. Почему из библиотеки звоним? А больше нет у нас телефона. Девочка прибежала и попросила вызвать милицию.

Людмила Георгиевна еще немного послушала голос в телефоне и вдруг сунула трубку Саше.

– Але?.. – робко пикнула она в испещренную круглыми дырочками серую и почему-то холодную трубку. – Я Саша. Нет, это не меня обокрали. Мою подружку. Они выскочили с Женей, с шубами, видиком, Женя в трусах одних. Они у меня греются, а я побежала звонить. Мой адрес? Судостроителей, 38. Квартира? Да у нас не квартира, дяденька, у нас комната. 813-я.

Трубка зашуршала, Людмила Георгиевна перехватила ее и уже хотела положить, но Саша закричала напоследок:

– Вы побыстрее только. Там баба Тоня, она старая. Ее еще немцы пытали. Эсэс!

В трубке сказали строго: «Ждите!» – а потом пошли гудки.

Стало жарко. Саша от возбуждения и беготни страшно вспотела. Она сняла шапку, ослабила немного шарф. Захотела просто посидеть и отдышаться. Или хотя бы спокойно постоять. Увидела возле стены стул, Саша на него шлепнулась, шапку положила на колени. Потом развязала и стянула с себя шарф. Чуть-чуть, она только чуть-чуть посидит и побежит домой. Ничего там с ними не случится. И она уже ничем не поможет. Саша осмотрелась. Рядом стоял стеллаж с красивыми большими книгами.

Красными, вырезанными из бумаги буквами на торце верхней полки было написано: «Наша страна – наше достояние!» Ниже, уже синими – «РСФСР». Под этой надписью лежали раскрытые книги с картами разных частей страны, с фотографиями гор, моря, озер, одна книга была раскрыта на огромном снимке змеи.

Саша внимательно всё рассмотрела.

– Разве наша страна не СССР?

– Давно уже нет, – сказала Людмила Георгиевна и подошла ближе.

– А как она теперь называется? РСФСР, значит?

Людмила Георгиевна откашлялась в кулак:

– Да уже и не РСФСР. Это мы с прошлого года не сняли.

– Россия наша страна?

– Россия. Или Российская Федерация.

Саша оторвала из надписи «РСФСР» три буквы, получилось «РФ».

– Вот так! Вы их вместе прилепите – и всё! – она показала в руке три смятые буквы «ССР»: – А это куда?

Библиотекарша скомкала бумажки и выбросила в ведро. Букву «Ф» она аккуратно отлепила, взяла со стола клей в тюбике и приклеила рядом с первой буквой – получилось хорошо. Саша еще немного посмотрела книги и уже хотела уходить, как вдруг спросила:

– А у вас есть карта с Мексикой? Я хочу посмотреть, это далеко или не очень.

Людмила Георгиевна удивилась:

– Тебе зачем, такой маленькой?

– Я в книжке читала. Там на корабле из Испании в Мексику плыли.

– Ну, смотри, – библиотекарша посадила Сашу за стол и положила перед ней огромную книгу с картой. Страницы были аккуратно сложены гармошкой и, расправленные, заняли весь стол.

– Вот Испания, а вот так они плыли через океан в Мексику, – тут Людмила Георгиевна ненадолго замешкалась и стала водить в одном пятне карты пальцем, вспоминая, где находится Мексика.

– Вот, сюда они плыли! – наконец ткнула она пальцем.

Саша прикинула путь через океан и всё равно не поняла, далеко ли это было.

– А где здесь Теночтитлан?

– Теночтитлан?.. Теночтитлан, Теночтитлан… – Людмила Георгиевна растерянно смотрела на Мексику, будто вспоминая, где же этот город. – Теночтитлан должен быть где-то здесь.

Она неуверенно показала самую середину Мексики.

– Спасибо! – сказала радостно Саша и побежала.

– Подожди! Подожди! Это что ж ты за книжки читаешь? Рано тебе про Мексику читать, – закричала ей вслед библиотекарша.

Саша, уже из открытых дверей, крикнула ей:

– А у меня других нет!

Это правда – она читала книги из «Библиотеки юного читателя» и учебники английского, потому что других интересных книг у нее дома не было. Лежали еще какие-то книжки-раскладушки, «Муха-Цокотуха», «Колобок», про ежика, который собирал осенние листья. Всё это Саша прочитала еще в садике. В читальном зале она прочитала «Шел по городу волшебник», «Денискины рассказы», «Ромка, Фомка и Артос». Больше в этом году ничего не успела, потому что брать с собой такие книги ей не разрешали. Другая библиотекарша из этой библиотеки так и сказала перед Новым годом, когда Саша хотела взять домой «Денискины рассказы»:

– Рано тебе. Изрисуешь еще.

И предложила выбрать книжки для малышей.

В школьную библиотеку Саша ходила редко, она училась во вторую смену, а библиотека работала с одиннадцати – только придешь, устроишься, как пора на уроки. Да и книг интересных там почти не было. Эта библиотека, возле дома, гораздо лучше. Саша не могла дождаться, когда же библиотекарши разрешат брать домой книжки в твердой обложке. Наверное, можно было попросить Людмилу Георгиевну на десять дней «Незнайку на Луне», Саша никак не успевала дочитать эту книгу в библиотеке. А с Людмилой Георгиевной они вроде бы познакомились. Саша даже подумала, не вернуться ли ей за «Незнайкой»? Но она уже перешла дорогу и приближалась к своему двору. Да и Анька не поймет, если Саша придет с книжкой – у них такое горе, а она книги выбирает. Надо будет сходить завтра.

Она дошла до крыльца. Свет на первом этаже не горел. На улице уже стало серо. Неужели подступает вечер? Они ведь совсем недавно выбежали из Анькиного двора. Страшновато заходить в дом, но сил нет дожидаться взрослых. Саша отмерила от крыльца несколько шагов, задрала голову и посмотрела на коридорные окна – да, на всех этажах, кроме первого, так и горел свет. Это терпимо, это можно пережить. Конечно, лучше бы встретить сейчас бабушку. Или покричать ее – вдруг она успела вернуться? Кстати, интересно знать, откуда. И куда вообще бабушка пропала. Еще лучше дождаться маму, но мама сегодня придет поздно, у нее обход. Саша уже много раз ходила с мамой на обход учеников. Весной и осенью все преподаватели училища, или, как их называли – мастера, должны приходить в гости к своим ученикам, проверять, как те живут, всё ли у них есть, узнавать, почему не появляются на занятиях и не сдают контрольные. В училище у мамы на занятия не ходили больше половины класса, то есть группы. Сегодня и завтра – последние два дня, когда мама должна проверить всех. Она еще вчера утром так и сказала: «Сегодня и завтра рано не ждите – пойду к своим ходилкам-бродилкам». Так она называла тех, кто часто пропускал занятия.

Хорошо бы сейчас пришла мама. С ней бы можно было всем вместе пойти проверить бабу Тоню. Саша наконец переступила порог крыльца, шагнула в еще не черное, но тоскливо серое пространство подъезда. Странно, ведь она в первый раз за сегодня вспомнила маму. Обычно она еще до уроков несколько раз маму вспоминает. Даже как-то стыдно. Мама днями работает, чтобы ее прокормить, одеть, обуть, а она совсем по маме не скучает. Саша медленно, с опаской, поднималась по лестнице. Ну а мама? Интересно, мама-то сама часто вспоминает Сашу? Никогда не было, чтобы она вернулась с работы и сказала: «Я весь день о тебе думала». Вчера Сашу чуть не затоптали, сегодня она осталась без хлеба и без бабушки. Хотя мама, наверное, не знает, что хлеба они не купили, что бабушка пропала. Ой, а школа-то? Они бы и не успели в школу? Вряд ли. Саша, может, и успела бы, но ведь Аньке не в чем идти и Женю одну не оставить. Милиция приедет, она попросит им справки дать, чтобы за прогул не ругали. Если бы мама знала, что Саша в школу не пошла, точно бы переживала…

Второй этаж! Саша ведь так ничего и не знает про Светку. Она заглянула в коридор – он весь был залит теплым и безопасным светом. Даже в самом конце, возле Светкиной двери, было светло. Надо, наверное, зайти к ней. Вдруг ее мама не прочитала записку и до сих пор не знает, где Светка?

Саша свернула в коридор и – она даже заходить не будет, только постучит и спросит, ведь дома Анька с маленькой Женей, да еще милиция может приехать.

– Тетя Люся! Тетя Люся! – она торопливо застучала по двери.

В комнате послышались шаги.

– Это ты?

Светка! Светка дома!

– Я это! Я!

Светка отперла. Она была в полинялом фланелевом халатике, в меховых чунях, рука ее, загипсованная, висела на скрученном бинте.

– Заходи! – сказала она, шире открывая дверь.

– Да мне эт-т-та… мне некогда, у меня там Анька с сестрой сидят, их ограбили. Я только узнать, как ты.

– Хорошо я, – сонно ответила Светка.

– А мама? Мама тебя сразу нашла?

– Сразу.

Светка просунула палец под край гипса и почесала руку.

– Ну, я потом зайду, хорошо? Там милиция должна к Аньке приехать. Ты представляешь, они прям голые выскочили из окна, в одних шубах.

Светка всё так же безучастно и даже равнодушно на нее смотрела – видно было, что ей Аньку с маленькой Женей совсем не жалко.

– Я пойду, да? – сказала еще раз извиняющимся тоном Саша. – Ты тут осторожней. Ксенофонтовых обокрали тоже утром. Даже замки вырезали и унесли. Закрывайся давай и не подходи к двери.

– А если они придут? – очнулась наконец Светка.

– Хм-м-м… ори тогда с балкона, чтобы услышали. Прыгать тебе высоко, – потом она подумала и добавила: – Да к тебе и не придут. Они к челнокам ходят. У тебя мама где работает?

– В пароходстве, – испуганно ответила Светка.

– Вот видишь! Не бойся! – она махнула Светке рукой и побежала на освещенную лестницу. До своей двери она добежала на одном дыхании. Стучать не пришлось – Анька ждала ее и всё время прислушивалась к шагам, как только услышала Сашу, сразу открыла. В комнате пахло колбасой. Анька с Женей сидели на Сашиной кровати и ели. У каждой в руке было по куску темной колбасы в прозрачной оболочке и с кругляшками жира и по кружке с водой. Анькин кусок был очень большой, почти с целую палку. Она отломила Саше и сразу пояснила:

– Так нам баба Тоня завернула. Я ее в вазу положила. А че? Больше-то нет ничего.

Саша понюхала колбасу – как вкусно пахнет!

– Сырокопченая! Из Польши! Они еще зимой привезли, по холодам-то хорошо, – Анька утопила зубы в колбасе, оторвала кусок и запила водой.

– Вызвала милицию? – спросила она и снова откусила от своей польской сырокопченой.

Нет, ну как пахнет, подумала Саша.

– Вызвала, приедут сейчас. Обещали потом сюда за вами зайти.

Она сглотнула слюну и наконец решилась откусить от колбасы. Она ведь после утренней каши так ничего и не ела. Интересно, сколько времени. То есть который час. Она с опаской посмотрела на настенные часы – скоро пять. Надо же! Вышла ведь с бабушкой из дома в восьмом часу. Чуть-чуть постояли в очереди, потом она кричала Аньку, потом они перетаскивали вещи, Саша отводила Женю домой, два раза бегала звонить. И уже почти пять. То-то на улице стало серо, а в животе – страшно.

Она посмотрела на Аньку – та беззаботно и как-то слишком уж аппетитно жевала, как будто их и не ограбили вовсе и не попалась баба Тоня грабителям. Надо бы сходить в квартиру и проверить. Но как? Снова спускаться одной, бежать по теперь уже почти темной улице, стучать в дверь к глухой бабе… Разве что Анька побежит?

– Может, чай поставить? Дома-то мы всегда после еды чай пьем, – предложила Анька. Она точно не собиралась идти проверять бабу Тоню.

– Чаю давай, – пискнула из-за ее спины маленькая Женя.

– У тебя там это… там, в холодильнике-то, каша есть. Давай этой дадим? – она показала на сестру. Саша удивилась, никакой каши она не помнит.

– Ну каша пшенная. Захрясла уже, но можно ж подогреть.

Саша налила в чайник воды и поставила кипятить. Залила кашу в эмалированном ковшике, правда, дала Жене ложку – та стала есть прямо из ковшика. Отламывала пласты и ела. Чай нашелся – был только старый, в желтой коробке со слоном. Мама не разрешала его заваривать. Когда из Белоруссии прилетал к ним в гости ненадолго родственник, летчик, он рассказывал, что в этот чай добавляют запасы из какого-то Чернобыля. Разбавляют ими байховый грузинский чай и пакуют в такие вот желтые коробочки со слоном. Иногда маме удавалось достать другой чай, но нередко они пили просто сладкую горячую воду. Но даже в такие дни мама не разрешала заваривать чай из желтой коробочки. Но ничего, наверное, от одного раза не будет. Все Сашины подружки пьют дома чай со слоном – и никто еще не отравился. Она вытряхнула старую заварку из фарфорового чайничка в унитаз, слегка сполоснула и заварила свежий чай так, как делала Анька.

– Может, к бабе Тоне сбегаешь? – предложила она.

Анька отвлеклась от колбасы и удивилась, как будто совсем забыла про бабу Тоню. Она даже рот открыла от неожиданности. Так, с открытым ртом, и задумалась. Долго думала какую-то мысль, перекатывала у себя в голове, потом сказала:

– Так милиция же придет за нами? Если не пришли, значит, еще нельзя домой-то, – довольная придуманным объяснением, она снова принялась есть.

Саша растерялась. С одной стороны, Анька права. С другой, получается глупость – не могут же грабители целый день у них сидеть? Нет, надо всё же сходить к бабе Тоне. Только чай выпить. Она пододвинула стул к плите, над которой висела полка с посудой, и только потянулась еще за одной кружкой, как в верхнем дверном замке заскрежетал ключ. Саша спрыгнула со стула и на всякий случай придвинула его к двери. Или это бабушка, или воры. Нижний замок изнутри защелкивается так, что снаружи его открыть нельзя. Если это воры, будет минута, чтобы позвать на помощь – за минуту любые воры их дверь вынесут.

– Тссс! – шепотом не сказала, а крикнула она Аньке, та заткнула рот маленькой Жене, которая ела кашу и даже не собиралась кричать.

Тем временем кто-то вставил ключ в нижний замок. Попробовал несколько раз повернуть влево-вправо, подергал ручку, толкнул дверь.

– Это я!

Мама! Мама пришла! Саша бросилась открывать дверь, сшибла стул, пинком откинула его в сторону и повернула два раза задвижку замка.

– Мама! – закричала Саша, прыгая маме на шею.

– Ты почему не в школе, дрянь такая? Мне на работу звонят – пропала дочь. А ты дома сидишь? Ну, сейчас у меня получишь!

Мама сбросила Сашу с шеи, сняла сапоги, схватила ее за плечо и потащила в комнату. И тут только увидела Вторушиных.

– И вы здесь? Родители уехали, так уже и в школу ходить не надо? – она взяла с кресла Анькину куртку и бросила ей:

– Собирайтесь давайте домой! Бесстыжие!

Анька с Женей, растерянные, сидели на кровати, выпрямившись, как на уроке музыки, который вела злющая-презлющая Римма Константиновна. У обеих в руках было зажато по куску колбасы. Ее запах удивил маму даже больше, чем само присутствие сестер.

– И ведь нашли же где-то!

Она посмотрела на Сашу, которая тоже держала колбасу, вырвала у нее из руки кусок, понюхала и аккуратно положила на стол. Потом присмотрелась к Жене и спросила:

– Это что еще за цирк?

У той на лице была намазана каша. Женя загребала пшенку из ковша, разминала куски и старательно мазала на себя, из каши у нее получилась настоящая борода.

– Ты что делаешь? – спросила ее снова мама.

Женя весело ответила:

– А вот я сейчас намажу всю кашу, и никто к нам не придет. Никто-никто. Увидят грабители, испугаются и убегут. Никто-никто не придет… Никто…

Она нервно повторяла эти слова и так же нервно терла лицо кашей.

– Я кому сказала – марш собираться, – крикнула мама.

Щеки ее, от снежного ветра всё еще красные, затряслись. Саша всегда знала, когда у мамы кончалась злость и начиналась ненависть. Сейчас она по-настоящему их всех ненавидела.

– Одевайтесь, – крикнула мама Аньке с Женькой, совсем озверев, подняла с пола тети Ленину шубу и кинула им в лицо, даже не поняв, что это валялось.

У Саши кончилось терпение. Она рывком выдернула из телевизора антенный провод, схватила длинную рогатую антенну и, как с палкой, пошла с ней на маму.

– Что ты орешь? Ты надоела всё время орать! – закричала она так громко, что в горле заскребло. Мама развернулась к Саше ударить ее наотмашь: по спине, по плечу, по голове – куда придется. Саша увернулась и выставила антенну перед собой.

– Я тебя сейчас зашибу, – прорычала мама. Саша со всей силы ударила ее антенной по руке.

– Их ограбили! Не видишь, они в чем попало? Ты надоела орать, это я тебя когда-нибудь зашибу!

Мама, еще клокоча от ненависти, повернулась к Аньке и маленькой Жене. Те застыли на месте и смотрели на Сашину маму ошарашенно. Когда она на них взглянула, Анька одной рукой прижала к себе Женю, а другую, с колбасой, выставила вперед так, будто собралась ею обороняться. Мама растерялась:

– Как так ограбили? И вы весь день тут сидите? А это что? – она обвела глазами пол, где были свалены в кучу шуба, ваза, деньги, тележка.

– На улице они сидели, под кустами. Кое-как сюда дотащились! А бабу Тоню, может, грабители убили. И ты тут орешь. Надоела уже!

Саша поставила антенну на телевизор и пошла в прихожую:

– Я к бабе Тоне сбегаю. И вещи им теплые принесу.

– Мы с тобой! Мы с тобой! – заверещала Анька и стала выпутываться из-под шубы и двух одеял.

– Да посидите тут, куда вы? Мы и не унесем всё, – Саша показала взглядом на вещи. Потом взяла с крючка на двери большие деревянные плечики для одежды, заглянула в комнату и потрясла им перед маминым лицом.

– Ты меня поняла? Я тебя сама зашибу, если что.

Мама от неожиданности открыла рот и тут же прикрыла его рукой. Потом очнулась и побежала за Сашей в коридор:

– Доча, ты куда? К грабителям? Подожди… подожди, говорю, вместе пойдем.

– Я сама, – Саша даже не обернулась.

Она добежала до лестничной площадки и тут только поняла, что света на их этаже нет. Ни у них, ни на седьмом. Она посмотрела между перилами вниз – освещение начиналось где-то на четвертом или даже третьем этаже. И куда оно пропало? Ну ничего, не страшно! Тем более, у нее в руке тяжелые плечики. Надо только набрать воздуха в грудь побольше, сосчитать: «Раз! Два! Три!» – и быстренько пробежать темные этажи.

Саша так и сделала: вдохнула и на счет «Три!» приготовилась спускаться. Тут ее за руку схватила мама.

– Вместе пойдем!

– Да не пойду я с тобой! – отмахнулась от нее Саша и быстро-быстро побежала вниз. Мама спускалась следом. Так они пробежали несколько этажей, пока на четвертом Саша не уперлась в бабушку.

– Уходи! Я с бабой пойду.

Бабушка Лиза ничего не поняла. Она взяла у Саши плечики, обняла ее, а маме сказала тихонько:

– Иди! Иди!

Когда мама ушла, Саша расплакалась. Плакала и сама на себя злилась – как некстати, торопиться же надо.

– Ну что? Что случилось?

Сквозь слезы, так и не отлипая от бабушки, Саша рассказала ей про ограбление, про бабу Тоню, про Аньку с Женькой и видеомагнитофон, который они втащили в пансионат на тележке.

– А я-то тебя весь день ищу! Вот оно как, значит.

Странно, но бабушка не стала Сашу ругать. Она взяла ее за руку и повела вниз. Оказалось, что муку она так и не купила. Она сходила к Аньке, но никто не открыл. Бабушка решила, что обе сбежали гулять. А тут как раз комендант идет из гостиницы: тараканов травить не приехали, у бабушкиной сменщицы давление подскочило, дома лежит, некому работать, а к ним турки заселяются, вот бабушка и вышла на вахту, даже домой не забежала. Туда, на работу, ей в обед и позвонили из школы, сказали, что Саша не пришла. Бабушка сразу побежала искать – какая уж тут работа? Везде ее искала, сама несколько раз в школу бегала, все места для игр и дороги проверила, всех подружек. К Аньке, конечно, снова заходила, а там – никого.

– Ну, думаю, – рассказывает бабушка, с трудом поспевая за Сашей, – всё, попалась грабителям. А ведь я тебе аккурат сегодня крестик надела. Иду и реву: ну как так: утром крест надела – и ребенок тут же пропал?

Саша вспомнила про маленький крестик на белой веревочке. Она нащупала веревку за пазухой, достала ее и показала бабушке.

– Хорошо! Хорошо! Но освятить надо! И покреститься. Некрещеная же ты. Вот прямо в субботу пойдем окреститься, – сказала бабушка и остановилась. – Липучки застегни, посеешь сапоги по дороге.

Она показала Саше на ее ноги.

– Баба, – вспомнила вдруг Саша, пока застегивала, – баба, а тараканов завтра травить будут?

– Завтра. Толку-то? Вонь такая, а они через неделю вернутся.

– Баба, а почему у вас тараканов эсэс травит? Бабу Тоню вот они тоже пытали.

Бабушка не поняла вопроса.

– Кто травит?

– Ну, я и спрашиваю, кто травит. Эсэс?

– СЭС! Какая эсэс? СЭС травит, – она наконец поняла, в чем дело, и расхохоталась.

– А что смешного? Баба Тоня вот рассказывала…

– Бабу Тоню вашу немцы пытали. Фашисты! А тут Санэпидстанция. Санитарный надзор. Служба такая, с антисанитарией борются. Это когда шибко грязно.

– Так у вас не шибко.

– У нас не шибко, а у соседей шибко, от них тараканы прут, – объяснила бабушка, и они вышли на улицу.

Саша молча двинулась к Анькиному дому. Но не успели они дойти до дороги, как увидели, что возле подъезда что-то происходит. Саша побежала вперед. Несколько человек пытались успокоить вышедшую на улицу в одном халате старуху. Это же баба Тоня! Она стояла, с растрепанными, жидкими и давно уже пожелтевшими волосами, халат ее был застегнут только на нижние пуговицы, а сверху из-под него выглядывала грязная желтая ночная рубаха. Баба Тоня обхватила голову руками и странно как-то кружилась, топчась голыми ногами в тапках по луже стаявшего под ней снега. Она и выла, и кричала, и стонала, и даже временами поскуливала. Соседи ее успокаивали, но не смели притронуться. Да, это были соседи, потому что все называли ее по имени.

– Антонина Васильевна… Ну что случилось-то, Антонина Васильевна?

Ответа никто не ждал – все знали, что баба Тоня глухая.

А она кричала:

– Уууу… уууу, оставили старую каргу. Ужо лутше бы миня убили!

Она продолжала беспорядочно кружиться и сжимать свою голову так, будто хотела сама себя раздавить. Саша выскочила к ней:

– Баба Тоня! Баба Тоня! У нас они!

Саша поймала момент, когда старуха внимательно на нее посмотрела, и еще раз медленно повторила, что девочки у нее. Но, хотя фонарь возле подъезда хорошо освещал все лица, баба Тоня, похоже, не поняла.

– Вот, Шурочка, нету твоих подружек больше, профукала старая карга-то.

Саша стала ей объяснять:

– Да у нас они, всё хорошо, – она повторяла снова и снова, била себя в грудь, показывала пальцем на пансионат. Подошла бабушка Лиза и быстро-быстро замахала перед бабой Тоней руками. Так иногда делали тети в телевизоре в правом нижнем углу экрана, если надо было переводить глухонемым новости. Саша недоуменно смотрела на бабушку. И баба Тоня тоже.

– Да она не понимает! Она недавно оглохла, – спохватилась пухлая женщина в ярко-оранжевом пальто, которая всё время подхватывала бабу Тоню под руку и норовила увести ее с улицы, но та не давалась.

Когда бабушка Лиза перестала размахивать руками и даже с некоторой обидой убрала их в карман, Саша удивленно спросила:

– А ты где так научилась?

– Так я в Лениногорске в интернате для глухонемых работала.

– Кем? Воспитательницей?

– Да ты че? Кастеляншей. Белье постирать, подшить там чего, подлатать.

Теперь удивилась баба Тоня – до того все вокруг нее прыгали, размахивали руками и громко кричали, а тут вдруг Саша с бабушкой спокойно разговаривают. Она шагнула к ним поближе, откинула с лица желтые спутанные пряди, заглянула бабушке в глаза и спросила:

– Девки у вас?

Бабушка кивнула. Саша втиснулась перед ней, показала себе на куртку, шапку, штаны и сапоги:

– У нас, только голые.

Бабушка подхватила:

– Одежду надо им. Одежду, слышишь? Пойдемте, одежду дашь, я их одену и приведу.

Баба Тоня быстро всё поняла:

– Пошлите! Всё покажу. Слава те, Гос-с-споди, Исус, Мария, святые угодники. Всё, всё покажу, у меня всё разложено. Я ж думала, померзли обе. Или те злодеи их поймали…

Потом она наклонилась к Саше и громко, так громко, что в ушах засвербело, спросила:

– А деньги? Деньги-то им в гумажку завернула? И шубы? И бандура эта кино крутить где?

Саша широко улыбнулась, закивала головой и стала показывать бабе Тоне руками, чтобы успокоилась: «всё в порядке, всё на месте».

– Так не померзли девуленьки-то мои? – спросила она еще раз, чтобы уже точно убедиться.

Саша погладила ее по спине – спина под халатом и ночной рубашкой была мокрая, халат тоже весь намок. Потом баба Тоня долго искала в карманах ключи и всё никак не могла попасть им в замочные скважины. И ведь надо, подумала Саша, даже в панике не забыла закрыть дверь на оба замка!

Дома они быстро собрали вещи. Баба Тоня сразу же достала всё нужное, Саша ей помогала, зная, где у Вторушиных что лежит. Они взяли Женьке кофту, шапку с шарфом, колготки, теплые гетры, сапоги вместо промокших валенок. Аньке – тоже сапоги, теплую кофту, штаны и шапку. Баба Тоня была уверена, что спустила Аньку с балкона в тапках. Неужели Саша за весь день этого не заметила? И когда они из-под балкона вещи таскали, и когда в пансионат шли, когда на крыльце стояли. Получается, всё это время Анька была в тапках?

Собрались они за минуту. Перед выходом Саша спросила:

– Милиция приходила?

И показала, как отдают под козырек честь. Баба Тоня поняла не с первой и даже не с третьей попытки. Саше и бабушке Лизе пришлось раз пять громко повторить слово «милиция».

– Да кака то милиция? Увидали, что я глухая, и ушли.

Все вздохнули возмущенно, и Саша с бабушкой выскочили на улицу. Саша бежала вприпрыжку, бабушка как будто тоже в спешке подскакивала. Все соседи, которые стояли с бабой Тоней, разошлись. Горел только теплым вязким светом фонарь, справа и слева от него была сплошная темнота. Всего минута – и так стемнело! Саша с опаской шагнула из освещенного пятачка. Страшно! Она протянула назад руку нащупать бабушку. Та уже нагнала Сашу и крепко ее подхватила – так они перешли на другую сторону. В доме у них на первом этаже по-прежнему не горела лампочка. Темнота – хоть щупай. У бабушки в ее портняжном сундуке Саша нашла однажды сверток черного-пречерного бархата. Ей показалось, что сейчас перед ней натянули завесу из такого бархата – сделаешь два шага вперед, переступишь порог и уткнешься лицом в черную штору.

– Заходите смелей! – весело крикнул ей кто-то сзади, подбадривающе хлопнул по плечу и подтолкнул вперед. Дядя Толя! Она узнала его, даже не обернувшись. Вот это подарок! С дядей Толей они спокойно дойдут не только до своего этажа, но и до своей двери. Всё с тем же рюкзаком он прошел вперед, Саша с бабушкой держались строго в двух шагах позади. До своего этажа дошли молча, говорить не хотелось никому. Бабушка старалась не отставать, Саша всегда очень стеснялась дядю Толю, как и любых других пап. Хоть он и спас ее в очереди, но всё равно казался слишком серьезным, чтобы с ним могла запросто разговаривать маленькая девочка. Она и с дядей Валей боялась говорить, хотя он любил поболтать и был очень добрый. Наверное, и сосед дядя Толя, и Анькин папа казались ей немного странными, потому что других таких пап она не видела ни у кого. Нормальный папа для Лесобазы – пьяный, в тюрьме, или его вообще никогда не видели. Один раз они сидели с Анькиными родителями на лавочке, дядя Валя играл с Женей, тогда еще совсем крошечной, поднимал ее высоко, целовал. Женщина с соседней лавки угрюмо сказала: «В попу ее еще поцелуй!» Потом позвала из песочницы своего сына, отряхнула ему руки и ушла.

Всё это Саша вспоминала сейчас, пока они поднимались с дядей Толей на свой этаж. Вот они уже свернули с лестничной площадки в длинный коридор, вот идут по дощатому полу. Вот дядя Толя стучит к себе домой, их дверь следующая, надо бы сказать ему что-то. Хотя бы за спасение в магазине. Но Саше не хватает смелости. Она, слегка наклоняя голову, чтобы смотреть ему не в глаза, а на уровне груди, лишь тихо сказала:

– До свидания!

– До свидания, до свидания, – ответил он и зашел домой. Бабушка еще только поднималась на восьмой.

Пока бегали к бабе Тоне, про маму Саша не вспоминала. А теперь вспомнила, и оказалось, что домой идти совсем не хочется. Бывает же! Ведь так ждала маму! Когда они тащили с Анькой наверх видеомагнитофон, Саша думала только о маме: вот бы мама пришла пораньше, помогла им, а потом сходила с ними к бабе Тоне, отнесла бы Женьку, чтобы та с голыми ногами не бегала. Мама! Мама! Саша звала ее каждую пройденную ступеньку, на которую поднимала тележку с магнитофоном. Отбивала, отсчитывала этим именем шаги: мама, мама, мама! Раз, два, три… Еще шесть – и можно остановиться, передохнуть. Теперь она хочет, чтобы мама куда-нибудь ушла. Не позорила ее перед Анькой.

– Кто? – голос мамин был неуверенный, незлой.

– Я… – ответила Саша и, увидев поднявшуюся наконец бабушку, поправилась: – Мы.

Мама открыла дверь и сразу показала пальцем – тссс! Обе тихонько разулись, разделись. Бабушка зашла первой, чтобы положить принесенные вещи.

– Батюшки! – всплеснула она руками.

Саша заскочила в комнату – на ее кровати, прижавшись друг к другу, обе лицом к стене, спали Анька с Женей. Мама развела руками, будто оправдываясь, что допустила такое. И не смотрела на Сашу. Пока они с бабушкой раздевались, мама крутилась возле плиты. На сковородке что-то готовилось, пахло мясом.

– Ити его! – выругалась откуда-то уже из туалета мама. Бабушка побежала проверять.

– Подержи, подержи, – говорила ей мама и при этом издавала странные звуки, будто со всей силы втягивала воздух сквозь узкую щель между зубов. Тут же она вышла с большой желтой миской, на которой стоял дуршлаг, а в дуршлаге исходили аппетитным паром рожки.

– Ошпарилась! – пожаловалась мама и снова шумно втянула в себя струю воздуха. Она поставила миску на стол, принесла сковороду с фаршем, встряхнула несколько раз дуршлаг, чтобы из рожков вышла последняя вода, и вывалила их на сковороду.

– Сейчас, сейчас, руки мойте пока, – суетливо приговаривала мама и мешала макароны в сковородке.

Это макароны по-флотски! Наверное, самое любимое Сашино блюдо. Лучше были только мясо по-французски и пельмени со сметаной. Но мясо в духовке они делали только на Новый год и, может, еще на мамин день рождения. А когда в последний раз лепили пельмени, Саша помнила смутно. Недавно она даже спросила у бабушки, почему вместо пельменей с мясом она стала всё время делать вареники с картошкой:

– Ну, хошь, с вишней сделаем? У нас вишня есть, леля Зоя баночку дала.

– Я мяса хочу. Пельменей с мясом, – робко сказала Саша, но уже поняла, что задала глупый вопрос – если хлеба с боем не купишь, какое уж тут мясо?

Бабушка тоже посчитала вопрос глупым:

– Хоти, хоти… Я тоже много чего хочу, – ответила она и принялась раскатывать тесто на вареники.

Было, конечно, очень обидно. Сколько того мясато надо на пельмени? Она помнит, как перед прошлым 1 сентября маме на работе дали курицу. Привезли преподавателям. Они тогда обрезали мясо с двух ножек, остальную курицу пустили на суп и фрикадельки, а из срезанного мяса накрутили пельменей. И втроем четыре раза их ели, мама всё время еще и добавки себе подкладывала – так много получилось. Неужели ж ни в одном магазине не заваляется мясо слепить пельменей хотя бы на один раз? Кстати, она ведь так и не знает, что с хлебом.

– Ты хлеб купила? – спросила она бабушку.

– Какое там? Муки взяла килограмм, и всё.

Торжественно вмешалась мама:

– Я купила! Бегу домой после звонка директрисы вашей, а из продуктового рожи счастливые выходят. И все с хлебом. Заскочила!

Хорошо, конечно, что заскочила, подумала Саша. Но ей всё-таки неприятно было узнать, что мама даже после такого страшного звонка не пожалела времени пойти в магазин.

– Ты сколько купила? – еще с обидой и остатками злости спросила она маму.

– Чего сколько? Хлеба? Два белых. И еще «Дарницкого» в «Зареке» взяла.

Ах, еще и у остановки успела в магазин зайти? Молодец, спешила к дочке! Саша совсем расстроилась.

– Им одну отдадим, – буркнула она, чуть не плача оттого, что мама вместо поисков Саши два раза зашла в магазин.

Мама вопросительно подняла правую бровь.

– Им отдадим, – повторила Саша строго, – у них хлеба нет. Последний хрен доедают.

– Это Вторушины-то доедают? Не смеши манду. Смотри, какие деньжищи, – мама показала глазами на сверток с деньгами.

Саша подумала: если бы Анька услышала, как мама ругается, она, Саша, наверное, сразу бы умерла со стыда.

– Лариска, за языком следи, – одернула маму баба Лиза.

Мама стала оправдываться:

– А я что? Я же правду говорю.

– Правду она говорит. А потом ребенок выдает такие вот словечки. – Бабушка сняла теплую верхнюю кофту и пошла мыть руки.

– Да, где ты нахваталась? – деловито спросила мама. – Что это за «последний хрен доедают»?

– Где-где? От мамы Ларисы и не такому научишься, – бабушкин голос тонул в потоке воды.

И как только она их услышала сквозь шум, ведь толстенная, как канат, струя била о дно подставленной эмалированной ванны громче молотка. Кран у них всегда давал воду так: или под огромным напором, или вообще ничего.

Ответа мамы Саша ждать не стала и тоже пошла мыть руки.

– Да подожди ты, горе луковое, куда лезешь, рукава закатай сначала, – бабушка помогла ей вымыть руки и лицо, сама бы Саша с таким напором залила весь пол.

Когда они вышли из ванной, на тарелках уже лежали огромные порции макарон по-флотски.

– Проснутся – поедят, я оставила, – сказала мама, перехватив Сашин вопросительный взгляд.

– И откуда мясо? – поинтересовалась бабушка, она сразу зачерпнула ложкой макароны и теперь дула на них с нетерпением – очень уж хотелось попробовать.

Мама пожала плечами:

– Так было. На мой день рождения тефтели же хотели на детский стол делать и не сделали.

Тефтели… Саша представила эти упругие мясные мячики с рисинками внутри. Тефтели мама считала детской едой и всегда их даже не тушила, а варила. Они разваливались, стоило только дотронуться до них вилкой, и еще долго оставались горячими. Один раз Ира привезла из Германии вкусный соус в стеклянной бутылочке – кетчуп, и они ели тефтели с кетчупом. Пожалуй, еще больше пельменей и макарон по-флотски Саша любила тефтели. Именно большие, чтобы можно было отделить ложкой гигантский кусок, положить его в рот и с наслаждением чувствовать, что он наполнен мясом. Мясо Саша очень любила…

Она всегда ела быстро, а сегодня еще и сильно проголодалась.

– Кто всё съест, того к чаю ждет сюрприз, – задорно объявила мама.

– Какой еще сюрприз? – Саше стало интересно, но она всё еще обижалась на маму.

Мама привстала и достала с полки коробочку:

– Настоящий чай.

– Тоже мне, сюрприз. Чай мы сегодня уже пили.

Мама удивилась:

– Как пили? Не было же чая.

– Со слоном пили. Анька очень хотела.

– Со слоном? Я сколько раз говорила, чтобы не лезла туда? Нельзя его пить! – мама вспыхнула, но не обозлилась, а как-то разволновалась.

– Почему нельзя-то? – Саша впервые после сцены с антенной посмотрела маме в глаза.

– Радиация там. Дырка в животе потом будет. Где этот чай? – она тут же увидела распечатанную упаковку на полке, схватила ее и побежала в ванную – наверное, выбрасывать в унитаз. Когда она вернулась и села доедать, бабушка легонько толкнула ее плечом:

– Ну, тихо, тихо…

Саша молча доела последние макароны, соскребла с тарелки самые маленькие беленькие кусочки. Уносить за собой посуду не стала – пускай мама сама уберет. А Саша лучше почитает. Она взяла «Дочь Монтесумы» и открыла на закладке. Быстро, пока никто не увидел, расправила уголок, а то снова скажут, что книги только портит. Саша стала искать глазами то место, где остановилась в прошлый раз, но тут пошевелилась Анька. Саша и забыла про Вторушиных, а они так и спали под двумя одеялами, отвернувшись от всех к стенке. Саша смотрела на свернувшуюся калачиком Аньку, на маленькую зареванную Женю. Бедные. Они, наверное, даже и не завтракали, за весь день только колбасу поели. И родителей у них дома нет. Анька надсадилась с видиком. Сейчас, поди, видит во сне, как у нее кишки вываливаются: лицо суровое, тревожное, мученическое, будто и впрямь у нее живот лопается. Обе не издавали во сне ни звука: не сопели, не пыхтели, не стонали. А может, им снится, что они до сих пор прячутся под кустом, и надо сидеть тихо, иначе грабители заметят их, отберут видеомагнитофон, деньги, шубы. И ничего у них не останется.

Саша вспомнила, как у магазина один мужик сказал на Аньку «барыги». Их учительница тоже говорила что-то о легких деньгах барыг и торгашей. И по телевизору она видела, как мужчина с лицом бульдога объяснял, что всех барыг нужно срочно поставить к стенке. Чувствовалось, что бульдог их ненавидит. А Саша барыг жалела. Она видела, как Анькины родители привозили огромные, с тетю Лену, баулы, сами их ворочали. У дяди Вали после первой или второй поездки в Польшу заболела спина, несколько раз в день он ложился на твердый пол, а Анька подолгу ходила ему по спине – так болело меньше. Тетя Лена один раз, когда у дяди Вали на обратном пути спина отваливалась, сама всё таскала. А потом Саша пришла к ним вечером в гости – она хорошо это помнит, – а родителей нет, и дома у Аньки так тоскливо-тоскливо, что ни говорить не хотелось, ни мультики смотреть.

– Маму в больницу положили, – сказала тогда Анька со слезами.

– Что с ней?

Анька развела руками:

– По-женски.

Обе они не знали, что такое «по-женски», и оттого еще больше пугались. Тетя Лена тогда полежала немного в больнице и снова вышла. На клумбе у бараков как раз распустились первые цветы. Саша пошла в выходной звать Аньку гулять и нарвала тете Лене красивых мелких цветочков – порадовать.

– А ее нет, уехали за вещами, – сказала Анька. Цветы они подарили бабе Тоне.

Анькины родители всегда ее угощали, если было ей страшно возвращаться домой, оставляли ждать маму или бабушку у себя. И привозили много мультиков. Нет, Анькины родители хорошие. У Шуры Ксенофонтова отец тоже «барыжил». Его называли челноком. И он хороший: всегда ходит с Шурой гулять, зимой им горку заливал и всех, у кого нет пап, катал на огромном колесе с горки. И у Быковой мама была челноком. Барыгой то есть. Настя вообще одна оставалась, пока мама за товаром ездила. Сама в школу ходила и из школы. Она говорила, что мама купила ей настоящий пистолет, правда, никогда не показывала. Один раз Саша была у нее дома: мама Насти как-то получила вторую, соседнюю, комнату, прорубила в стене дверь – у них получилась настоящая квартира. И в этой квартире у Насти было столько игрушек! Одних только Барби – пять и настоящий розовый дом для них. Тут Саша сообразила: надо бы сходить и к Насте, вдруг она одна осталась, а ведь сейчас как раз челноков грабят. У Насти с мамой никого не было не только на Лесобазе, но и во всей стране. Они уехали из Молдовы, в пансионате маме дали комнату, потому что она в ЖЭК устроилась. Как уж она потом смогла и челноком стать, и комнату еще одну получить, Саша не знала. Но Настина мама была хорошая. Если все барыги такие, то пусть бы лучше они на Лесобазе жили, чем эти пьяные косорылые дядьки, которые давят детей в очереди.

К Саше подошла мама, поставила на деревянный подлокотник кресла кружку с чаем и положила булочку, похожую на улитку, с сахаром посередине. Саша молчала, уверенная в том, что это мама должна первой просить прощения, потому что она начала грубить и собиралась ее побить. Но Саша не даст себя больше бить! Мама не извинялась. Она оставила чай с булочкой и ушла мыть посуду. Бабушка, сказав «сейчас вернусь», ушла к себе. Саша отложила «Дочь Монтесумы», доела булочку, допила чай и почувствовала, что засыпает. Сидя, забросив одну ногу на подлокотник кресла, она успела только подумать, что хорошо бы чем-нибудь укрыться. Приподнялась немного, вытащила из-под себя бархатную накидку, под которой они прятали уже износившуюся обивку, и накрылась ею. Тут же она заснула.

– Хрюша! Хрюша уже, просыпайся, – голос мамы звучал спокойно и добродушно.

Саша открыла глаза. Она полулежит поперек кресла, под спину ей заботливо подложили одеяло. Забрали у Вторушиных. Саша посмотрела на маму, на ее руку, которая ласково трепала Сашино плечо. Анька с маленькой Женей всё так же спали, мама будила и их.

– Вставайте, мультфильм! «Спокойной ночи, малыши!».

Просыпаться в такой поздний час всегда неприятно: голова болит, настроение плохое и хочется есть. И кажется, что всё плохо: плохая погода, темно на улице и будто ходят по двору плохие люди. Дома плохой, будто давящий, свет. Открываешь глаза вечером и сразу жалеешь, что не доспала до утра.

– Вставайте! Мультфильмы, – мама всё еще тормошила Вторушиных.

– Да не встанут они, у них знаешь дома сколько мультфильмов? Мы уже такие давно не смотрим.

Слово «мы» Саша произнесла как-то скромно, робко, потому что на самом деле мультфильмы из «Спокойной ночи, малыши!» не любили Анька с Женей, а Саша их еще смотрела. Кроме, конечно, совсем уже старых, с чучелами. Она поглядела на экран – сегодня там была самая неприятная, черная, заставка. На ней в шляпе у высокой нескладной женщины росли цветы, порхали птицы. Потом женщина поднимала руки и махала огромными рукавами балахона. Очень неприятный мультфильм, сразу портил всю радость. Саша уже хотела отвернуться или пойти попить, но случайно увидела, что началась старая серия. Такого никогда не было. Точно, эту серию она уже видела – там Хрюша со Степашкой вспоминали загадку про страуса. Вот, вспомнили, Хрюша нарисовал страуса с четырьмя ногами. И теперь они вместе поедут в цирк. Саша очень не любила цирк. В последний раз они с мамой ходили туда еще до школы. Как только погас свет, Саша громко заплакала. Она кричала, чтобы ее вывели на улицу. Они ушли, а дома мама дала обещание больше никогда не покупать билеты в цирк. Саше было очень жаль животных. И клоунов она не любила – думала, что они пьяные.

Смотреть на цирк вместе с Хрюшей и Степашкой она не хотела и пошла попить воды, умыться, переодеться наконец – она ведь так и уснула в одежде, в которой весь день бегала вспотевшая туда-сюда. Кран от напора запрыгал, Саша быстро выключила воду – боялась, что он сорвется. Покрутила немного ручку и настроила тоненькую струйку. Умылась. Хотелось обдать лицо холодной, даже ледяной водой, но струйка-ниточка быстро нагревалась в руке и не давала свежести. Саша рискнула приоткрыть кран – он подскочил, затарахтел. Вбежала мама и выключила воду.

– Там кенгуру показывают, – сказала мама неуверенно и осталась стоять в дверях. Видно, что ей стыдно и она растеряна.

Саша потянулась за ручкой двери:

– Я еще писать хочу.

Пришлось маме выйти. Чтобы пописать, нужно было сдвинуть назад и в сторону край ванночки, сток которой находился над унитазом. У них не работала раковина. Кажется, сколько Саша себя помнит, воду сливали в унитаз, и ванночка была вместо ванны и раковины одновременно. Удобно! Удобней, чем вообще без раковины. Только пахло всё время унитазом. И писать, когда прижимаешься голой спиной к холодной эмалированной ванне, тоже было неприятно. Саша с трудом уместилась на краешке унитаза. Воду зато спускать не надо: помыл руки – вода и полилась в унитаз.

Она вернулась в комнату – Анька с Женей уже встали. Обе хотели пить – еще бы, после колбасы-то – мама принесла им кружки. По телевизору показывали опять кенгуру или кого-то очень на него похожего. Только это был, видимо, еще детеныш, он ел из бутылки.

– Это кенгуру! – сказала Анька маленькой Жене тоном тети Лены, которая всегда всё объясняла. Женька молча рассматривала цирк.

– А мультики? – спросила не совсем проснувшаяся Женя.

– Как ты хорошо говоришь! – похвалила ее мама.

Она с Женей, может быть, вообще еще никогда не разговаривала. Та и впрямь очень хорошо говорила. Не хуже Аньки.

– Че-то долго цирк показывают, – протянула Анька и стала приводить себя в порядок: поправила волосы, разгладила на себе кофту. Что на ней было надето, Саша не поняла: то ли старая блузка, то ли всё-таки пижама. Волосы во сне растрепались. Мама подошла к ним с расческой и хотела обеих причесать, но Анька испуганно отказалась:

– Нет-нет, нам домой надо, к бабе Тоне. Уже теперь-то ушли, поди, грабители!

Саша с мамой наперебой стали объяснять, что уже ходили к бабе Тоне, что принесли им теплые вещи, что они сразу уснули, что на плите подогревается ужин.

– Поедите и пойдете, у вас ведь даже хлеба дома нет, – мама обращалась к сестрам подозрительно по-доброму. Хочет Саше понравиться.

– Мама хлеб купила, хлеб бабе Тоне унесете.

Саша не стала дожидаться, что скажет мама, а полезла на хлебную полку. Там, вплотную друг к другу, лежали три буханки хлеба, одна уже на треть съеденная. Саша взяла целый белый и положила Аньке на колени. Та поблагодарила, увидела на второй кровати свои вещи. Сначала оделась сама, потом одела Женю. Обе, одетые, сели снова на кровать. Саша пихнула маму в бок и показала рукой – кормить! Мама стала быстро накладывать еще теплые макароны, к ним дала по кусочку хлеба, налила чай, всё поставила на табурет и принесла его к кровати вместо стола. Женя тихонько сказала «спасибо». Анька молча начала есть.

В телевизоре показали уже слониху, еще каких-то животных, дяденька-дрессировщик улыбнулся в камеру. А потом снова появились в студии Хрюша со Степашкой и попрощались со зрителями. Ничего себе! Передачу старую показали, а мультик вообще забыли включить. Саша повернулась к Аньке с Женей – те тоже были удивлены и возмущены.

– Безобразие какое, – выругалась Женя.

Она еще плохо выговаривала «з» и «р» – у нее получилось «бежеблазие». Все засмеялись. Анька подтолкнула сестру – мол, поторапливайся. Сама она съела уже половину. Странно, весь день она не спешила к бабе Тоне, а теперь прямо рвется. Может, во сне ее увидела? Саше очень хотелось проверить, правильно ли она догадалась.

– Тебе что сейчас снилось? – спросила она торопливо жующую Аньку.

– Мне-то? Баба.

– Баба Тоня?

– Не-а, баба Клава. Приснилось, что на море с ней поехали. А тебе?

Саша попыталась вспомнить, снилось ли ей вообще хоть что-нибудь на этом кресле. Она стала постепенно нащупывать слабое и ускользавшее воспоминание. Что-то странное снилось, какой-то длинный поезд, и она в нем одна ждет маму. Куда поезд ехал? Сейчас, сейчас она вспомнит…

– Смотри, дядька голый, – хихикнула Анька, и изо рта у нее вылетели макароны.

Мама посмотрела на экран и тут же зацокала языком. Саша повернулась к телевизору – снова он. Только она забыла, кто из двоих полуголых певцов был Леонтьевым. Хотела спросить у мамы, но та уже потянулась переключить канал, и Женька во весь голос заревела: она хотела досмотреть. Женька орала так громко, что мама отошла от телевизора. Там уже показывали на столе блюдо с червями – все четверо вскрикнули. Потом вместо червей появились голые связанные женщины, у одной между ног висела на веревке кукла.

– Кто это? – Анька даже заплакала, будто сильно испугалась. Мама подошла поближе к экрану и дождалась, когда на нем появится подпись.

– Это, девочки, это… Вот, здесь написано… Александр Кутиков. Такой вот, девочки, веселый певец.

Женя смотрела на этого Кутикова завороженно, как будто в первый раз попала в настоящий цирк. Анька хоть и не открыла рот, но ей тоже было интересно. А Саша смотрела на них. Иногда она всё же поглядывала в телевизор – там очень противным голосом пел про какого-то коня усатый Кутиков. В конце появились скрипачи и скрипачки, они играли и любовно смотрели на стоявшего посреди сцены бритоголового урку. Он сидел один, босой, в комнате, увешанной фотографиями связанных голых людей. Стало не по себе. Саша прижалась к маминому животу, уткнулась в маму, чтобы не видеть и не слышать телевизора. Уж как выглядели урки, Саша, живя на Лесобазе, точно знала.

Мама потянулась выключить, но Женя заорала.

– И что, разрешают вам дома такое смотреть? – мама посмотрела на Женю.

Анька быстро ответила:

– Не разрешают ей. И мне не разрешают. Но вы не выключайте только.

Да как тут выключишь, если Женька сразу орет. Стали досматривать. Сейчас закончится урка, и они пойдут провожать Вторушиных домой. Саша пошла одеваться. У нее носки и колготки совсем мокрые, то ли вспотела, то ли ноги промочила. Она достала сухую одежду, открыла одну створку шкафа и спряталась за нее. Только сняла штаны с колготками, как в дверь постучали. Мама сразу побежала открывать.

– Ты?

Она имела в виду бабу Лизу, которая ушла к себе, пока Саша спала. Но за дверью ответил другой голос. Мама долго возилась с замками, открыла наконец. Саша высунулась из-за шкафа – баба Клава! Анькина бабушка быстро поздоровалась, спросила, можно ли пройти, и кинулась к Аньке с Женькой. Она долго их обнимала, целовала. Заметила включенный телевизор. Удивилась:

– Что это вы тут смотрите?

Там уже снова пел Леонтьев в трусах поверх штанов и с голой грудью. «Моя мулатка… Мулатка-шоколадка».

– Так… это… кричит Женя, – мама растерялась.

– Ишь какой! Это ж Леонтьев! – баба Клава удивилась еще больше. – И ведь какой мужик был! В белом костюме как про фламенку пел! Ой, как пел! Мы ж все плакали!

Саша вопросительно посмотрела на маму – та кивнула: да, мол, хорошо пел. Баба Клава закатила мечтательно глаза и тут же сама себя одернула:

– Ну, спасибо вам большое, что приютили наших девочек. Мне-то соседка с пятого этажа звонит на работу. Из магазина. Она в магазине работает. Говорит, пришла с дежурства, а баба Тоня голосит на улице. Мол, обокрали вас, Клавдия Гавриловна, подчистую всё вынесли, и девчонки пропали. Ну, я сразу сюда. «Единицы» всё нет и нет, так я на своих двоих с Элеватора. Пока прибежала, пока до бабы Тони достучалась… А она мне говорит, у Шурочки девки. Я по соседям – у какой Шурочки? Всех обежала – нет Шурочек. Я ж не соображала, что она нашу Сашу так. Потом уж Тоня мне сказала: у Шурочки с пансаната. Ну, спасибо вам.

Баба Клава одела Аньку с Женей, утеплила и даже повязала им поверх теплых шапок взятые с собой шерстяные шали. Все трое долго благодарили и наконец двинулись к выходу.

– А деньги? А шубы? А ваза? А магнитофон? – мама засуетилась.

Баба Клава посмотрела на кучу вещей посреди комнаты:

– Ну дела-а-а-а… так это что, ихнее?

Анька кивнула.

– Как вы всё выперли-то? – изумилась баба Клава.

– Так баба Тоня с балкона скинула, а мы перетащили. Сначала возле общаги спрятали, а потом сюда. На тележке. До третьего этажа сами с Сашей донесли, а потом нам дядя помог.

– До пятого… почти, – поправила Саша Аньку.

– Дядя помог? Вот так дяди у вас живут! Другие б вам бошки оторвали за этот магнитофон.

– А мы сказали, что там сахар.

– Сахар… на Элеваторе и за сахар бы оторвали.

Она замолчала и стала думать. Баба Клава очень походила на бабу Лизу. Такого же роста, с таким же круглым, как у клоуна, носом. И руки у нее такие же коротенькие. Только баба Клава вся рыжая и в веснушках. Саша смотрела когда-то мультик про курочку-хлопотунью. Вот, вылитая баба Клава! Она еще и в ярких платках ходила. Сейчас пришла в зеленом, с красными и золотистыми узорами. Платок она подвязывала под подбородком. И тоже всё время хлопотала, была быстрая, не ходила, не бегала, а будто перекатывалась колобком. Да, пожалуй, на колобка она даже больше походила, чем на курочку. Саша видела бабу Клаву всего несколько раз, дважды Анькины родители брали Сашу с собой на дачу к бабе Клаве, они ехали все вместе на зеленом «Запорожце».

– Ну так что? – баба Клава вопросительно посмотрела на Аньку. Та, один-в-один как баба Клава, деловито подобралась, сняла уже надетые сапоги и вернулась за шубой.

– За два раза-то унесем, мы ж с Сашей унесли.

Мама запереживала. Искренне, а не чтобы понравиться Саше. Она сказала, что уже десятый час. Пока баба Клава с девочками два раза сходит, ночь настанет – могут и ограбить. Надо, говорит мама, всем вместе пойти. Они возьмут все вещи, спустятся за бабой Лизой и большой компанией всё унесут. Десять минут – и готово. Баба Клава обрадовалась. Саша схватила Аньку за руки и потащила на седьмой этаж. Баба Лиза как раз собиралась к ним. Она была уже одета, только в тапках и без теплых штанов. Они объяснили ей, что нужно помочь отнести вещи. Баба Лиза, что-то дожевывая, сменила легкую старую куртку на пальто, надела пуховый берет и сапоги. С собой взяла палку – перекладину от раскладушки. Вообще-то с палкой этой ходила вечером по Лесобазе мама, особенно если случалось какое-нибудь громкое преступление. Так она, например, с палкой приходила за Сашей, когда возле бани нашли разодранное собаками тело женщины. В те дни все побаивались выходить на улицу в темноте, никто точно не знал, люди убили дворничиху или собаки. Боялись и тех, и других. Сейчас вроде на Лесобазе спокойно. Только эти грабежи челноков. Они, конечно, не челноки, но всё же понесут кучу денег и видеомагнитофон. Палка не помешает.

Они поднялись в 813-ю комнату, там уже все собрались. Маленькая Женя вышла в коридор, мама перетаскивала через порог тележку с магнитофоном и шубой, баба Клава держала вазу. Она весело подмигнула Жене:

– Деньги б к Жене привязать. Не упрут, поди, ребенка.

Все засмеялись, кроме Жени – та испугалась.

Аньке дали вторую шубу. Баба Лиза тут же ее забрала:

– Надсадилась, поди, за день, давай я.

Когда закрывали дверь, с черной лестницы пришел вдруг электрик. Посмотрел пьяным и каким-то подозрительным взглядом на тележку.

– Что ж вы сахар туда-сюда таскаете?

Первой сообразила Саша:

– Так мы Ане покупали. У нее дома никого не было. Вот, теперь помогаем донести. У нас-то сахар есть.

– Молодцы какие, – почти нечеловеческим и малопонятным голосом похвалил их Валера и, держась за противоположную стенку, пошел вперед по этажу. Дошел до двери Димки-рахитика и постучал.

– Санек! Санек, это я.

Ему быстро открыли и впустили в комнату. Саша подумала про Димку-рахитика – ему спать надо. А брат его старший, который утром в окно хлебного отдела заглядывал? Если не в армии, значит, учится где-то. И как они там все вместе умещаются? И где, кстати, Димка? Его давно не видно. Его должны были в сентябре в школу отправить, если ему семь. А он пропал. Надо спросить…

Они пошли всей гурьбой, их с Вторушиными пустили вперед, чтобы держать перед глазами. Анька с Сашей вели маленькую Женю за руки. Взрослые несли вещи. Баба Клава всё время благодарила и тараторила так, что слов было не разобрать, вздыхала и всхлипывала. Саша посмотрела на маму – та несла тележку одной рукой. Предложила маме помочь, но она весело отказалась.

– Что ты? Знаешь, сколько раз я по этой лестнице с грузом ходила? Думаешь, как мы с тобой маленькой гулять спускались? В одной руке ты, в другой коляска. На обратном пути сетка с продуктами, если выкинут чего в магазине. И так два раза в день. А еще воды натаскать!

Мама не жаловалась – она шутя вспоминала те годы.

На первом этаже было темно. Саша поняла, что даже не обратила внимания, был ли свет на тех семи этажах, которые они так легко прошли. Когда идешь большой компанией, да еще с взрослыми, ничего не боишься и неважно, горит ли на этажах свет.

Они вышли на улицу – там тоже темнота. Дул сильный ветер с мокрым снегом и бросал его в лицо не снежинками, а целыми комьями. Такой тяжелый день и такой противный его конец. Саша съежилась. Надо было шубу надевать! Или старое пальто. Анька тоже морщилась, всё лицо ей замело снегом, который почему-то не таял, а покрывал белой маской брови и щеки. От этого Анька стала походить на Снегурочку. Саше всегда было непонятно, почему Деда Мороза рисуют с покрытыми изморозью бровями, усами, бородой, а Снегурочка всегда выглядит, будто с пляжа. Вот она как должна выглядеть. Как белокожая и припорошенная снегом Анька. Тут Саша вспомнила, что не рассказала ей про эсэс. Та не сразу услышала слова сквозь ветер, снег и шапку, а потом спросила:

– Так бабу Тоню не те пытали?

– Нет, – пустилась объяснять Саша, – над ней СС издевались, а сейчас у нас есть СЭС, они тараканов, крыс травят… клопов.

– Кто это клопы?

Саша тоже не знала. Наверное, как тараканы.

– Ну, хорошо, что не эсэс, – вздохнула обрадованная Анька, – а то я боялась, что они найдут бабу Тоню.

– Я тоже, – зачем-то сказала Саша, хотя она не боялась и с самого начала догадывалась, что с СС они что-то напутали.

– Ну, спасибо вам. Даже не знаю, что бы мы без вас делали.

Это баба Клава стала прощаться на крыльце. В подъезде было темно, а крыльцо освещалось.

– Да ну что вы. Анины родители так много для нашей Саши делают. И мы рады помочь.

Таких слов Саша от мамы не ожидала. Она была уверена, что мама не любит Анькиных родителей. И вообще никого не любит.

Все распрощались, баба Клава даже обняла Сашу. Потом они молча зашли в подъезд, чтобы занести вещи в квартиру. Анька достала ключ и полезла открывать дверь. Ключ не подходил. Она попробовала вставить его во второй замок. В это время с той стороны двери раздался страшный рык, будто там был зверь не меньше медведя:

– Кто тама?

Испугались все, даже Вторушины – и они сразу не узнали голос бабы Тони. Анька особенным стуком, как давно уговаривались, постучала в дверь – баба Тоня слышала удары, узнала стук и открыла дверь. Мама вскрикнула. Она редко видела бабу Тоню, может, и не видела никогда. И не ожидала увидеть сейчас страшную, желто-коричневую ее фигуру с дикими глазами, с иконкой в руке и зажженной свечой, обернутой в бумажку. Баба Тоня, растрепанная – ее жидкие и желтые, свалявшиеся волосы грязной паутиной свисали на плечи – была в той же ночной рубахе с почти черным засаленным воротом. Сквозь ветхий ситец были видны ее тощие груди, свисавшие до пупа. Она что-то хотела сказать, приоткрыв рот, из которого торчали редкие и длинные желтые зубы. Один был серебристый. Зубы торчали только снизу. Не зубы, а ряд клыков. Баба Тоня оскалилась и поначалу не могла ничего понять. Анька бросилась обнимать прабабушку. Обхватила руками ее впалый живот, уткнулась в него и заплакала.

– Я думала, они тебя убили, – пищала Анька.

Баба Тоня гладила ее по голове и тоже плакала.

– А где Геня? Генечка-то моя где? – она начала спокойно, а к последнему слову снова перешла на рык. Женя затерлась сзади, мама быстро протолкнула ее вперед. Баба Тоня обхватила Женьку рукой, которой держала свечку.

– Давай еще сожги нам ребенка, – по-доброму сказала баба Клава и забрала свечку, которая вот-вот подпалила бы Женькину шапку.

Так они и стояли, обнявшись. Саша посмотрела на замки. Как же грабители зашли, если замки целы? Потом присмотрелась: на двери была прибита большая накладка из фанерки, а в ней – два новых замка. Больших, тяжелых. И когда только успели? Наверное, позвали кого-то.

– Ить я думала, что конец, сгубила девок, – причитала баба Тоня, держа над Женькиной головой выцветшую иконку Богородицы, и рассказывала теперь будто бы ей, а не им: – Они как постучали, злодеи-то, так я сразу шкап и придвинула. Глазами зыркаю, что делать? Девки у меня голые за столом сидят. Бегом им кой-каку одежонку кинула. Кричу: оденайтесь, девоньки, шибчей. Сама шубу Ленкину взяла и давай в нее всё бросать, деньги-то мы в вазе ховали, некогда вынимать, куль-то большой, я так вазу и бухнула. И ить ишшо шуба. Футро-то дорогое. Друго ишшо достала. И видик этот. Кина крутить. А лестница у меня завсегда наготове. Девки оделись, я их с балкона выводить. А сама вижу – батюшки мои, шафка ходуном ходит. Лезут, ироды. Я лестницу сбросила и девок туда. Маленькая-то чуть не расшиблась. Ага, встала ножкой на одну ступеньку, а руками-то веревки выпустила и вниз ухнулась. У меня сердце-то сразу захолонулось. Ну, всё, думаю, убила девку. А потом гляжу – вошь! вошь! Завошкались там. Отошли они от балкона – я им вешши-то туда поскидывала. Только в комнату воротилась, дверь закрыла – и они. Два таких зашли, с ломом. Один дюже страшный, весь волосатый, зубы гнилые, аж вонь. А второй маленький. Ишшо в армии не был. Я на своей койке сижу за шторкой и подглядываю. Старшой-то сразу по шуфлядкам пошел, а маленький шторку отдернул – тама я. Ну я им и говорю: «Я одна. Хочу жить». Он мне, веришь, Клавка, чуни-то сам надел, руку дал и повел. В ванну запер и шафой припер дверь. Знашь, сколько я тут просидела? По первой тихо сидела, ждала. А потом уж и исть захотела. И по нужде. Вунитаза-то нету. Но молчу. Потом уж совсем приперло. Думаю, ну не сидят ить у нас полдня? Стала орать. Черенок взяла от швабры и в потолок стучала. Долго так орала, аж вспотела вся. Потом соседка пришла. У которой собака здоровушша. Говорит мне че-то, говорит, а мне бы посрать. Кричу ей: «Глухая ж я, иди мне девок ишши», а она одно да потому лопочет. Ни черта у нее не поняла. По-своёму, поди, по-татарску.

Баба Тоня замолчала. Все смотрели на нее и плакали. Мама держала Сашу за руку и крепко ее сжимала. Баба Клава вытирала кончиком своего зеленого платка глаза. Баба Лиза закрывала рукой рот, будто боялась закричать. Анька с Женькой молча держались за желтую ночную рубашку и плакали. Баба Тоня тоже заплакала.

– Я ить думала, что погибли девки-то. А они ишшо и деньги сторожили! Родители ж на квартиру копят. В банке-то этом вор на воре. В гумажке да дома надежней. Только кто бы знал, что так-то будет… Ой, девоньки, ой! И когда ишшо родители-то приедут. Я ить помру тута с вами.

На этих словах очнулась баба Клава:

– Девчонок и тебя к нам заберем. Деньги, шубы, шапки, обувь. Телевизор тоже! К нам поедете. Пусть пустую квартиру грабят.

Тут она повернулась к Саше:

– Ты, Саша, в школе передай, что Нюра неделю ходить не будет. Скажи – по семейным обстоятельствам.

Саша кивнула. Анька на секунду оторвалась от живота бабы Тони и молча посмотрела на Сашу. Баба Тоня ни слова не поняла и, схватившись за голову, заревела:

– Ой, помру! Ой, помру тута одна…

Мама дернула Сашу за руку. Вместе с бабушкой они вышли на улицу.

Баба Лиза встала под фонарем и долго смотрела на черное, занесенное снежной пургой небо. Потом поправила на шее мохеровый шарф и взяла в здоровую руку палку от раскладушки:

– Ишь как! Старуха старухой, а всё соображат.

Третий класс.
Значок октябренка

Тетенька в сером пальто в елочку бежала по снегу. На груди у нее болталась половина мехового желто-грязного воротника, а вторая отстегнулась и хлестала по спине. Она орала что-то непонятное, падала, поднималась, снова бежала, но не по протоптанной от остановки тропинке, а прямо через сугробы. Снега между узким тротуаром и рынком было по колено. Женщина застревала, и всё тяжелее ей было вытаскивать из сугробов ноги. Шапка у нее съехала набок, волосы растрепались и слиплись, помада размазалась. Она шевелила губами, как карась перед жаркой, но Саша всё еще не могла понять, что та кричит и зачем оборачивается, зачем показывает себе за спину. В цигейковой толстой шубе, в шапке на резинке, замотанная шарфом, Саша не могла вертеть головой. А женщина всё кричала. Она зовет на помощь! Пальто ее спереди было в снегу. От усталости она запиналась теперь и падала уже при каждом шаге. Но всё равно бежала к ларькам с кассетами, пивом, жвачками, где всегда стоят большие парни в широких кожаных куртках – рэкетиры или охранники. Они молча на нее смотрели. Женщина что-то от них хотела.

«Афганцы!» – тихо, как бы внутрь себя вскрикнула мама. Они крепче схватились за руки и попятились к палаткам, где люди. Женщина сзади наконец отчетливо прокричала:

– Помогите! Убивают! Убивают же!

– Не смотри!

Мама закрыла Саше глаза мокрой варежкой, но она всё равно подсмотрела. Там, рядом с остановкой, мужики в солдатских штанах и в грязных то ли куртках, то ли ватниках избивали мужчину. Вокруг всё было в крови, человек, которого они пинали, лежал, изогнувшись, на утоптанном снегу, рядом корчился еще один в военных штанах, валялся нож.

– Вы ведь видели всё… Женщина, вы ведь видели. Они к моему Славику сами подошли. Вы ведь видели? Сейчас милиция приедет, вы ведь видели? Они же сами… Че, говорят, зыришь да че… Пристали ведь первые, че да че. Ну, мой им ответил, они в драку. Пырнул одного, а что надо было делать? Забили бы.

Мама уткнула Сашу лицом в свое пальто. Такое же, в мелкую елочку.

– Вы свидетель, женщина, не уходите, – крикнула тетенька и побежала снова к ларькам.

Мама потащила Сашу, но та не могла идти. Боялась оторваться от пальто, опять увидеть кровь на снегу. Мама потянула Сашу еще раз, а потом отступилась, прижала к себе, да так и стояла.

– Че, неприятно смотреть? Не хочешь на нас смотреть? А ты смотри… Смотри.

К ним подошел один из них. Афганец. В тонкой рубашке, очень похожей на школьную. Но у него не синяя, а светло-коричневая. И значок, как у октябренка, только справа. Саша узнавала афганцев по таким звездочкам. У этого она почему-то была приколота на расстегнутом вороте рубашки, а снизу виднелась грязная, почти коричневая, тельняшка. На ногах старые унты, к левой подошве веревочками была привязана еще одна, вырезанная из толстого картона. Саша подумала, что скользко, наверное, на картонке ходить. На парне были непонятного цвета ватные штаны, подвязанные ремнем без пряжки. Даже сквозь курточку и тельняшку был виден впалый живот афганца. Они с Анькой смотрели недавно передачу про борзых собак – вот такой же афганец. Теплой куртки, полушубка или ватника на нем почему-то не было. И шапки не было. Саша продолжала глядеть на него как будто не по своей воле. Ей хотелось оторвать взгляд, уткнуться в маму и никогда больше этих людей не видеть, но она всё равно скользила по борзому афганцу глазами. Лицо смешное, как у Валеры-электрика с их этажа, только моложе. Совсем молодой. На Электроника похож, но с усиками. Да, шапки нет. Как же он, такой худой, зимой без куртки? Конечно, сегодня не очень холодно. Даже, можно сказать, тепло для предновогодних дней. Снег лежит повсюду и всё утро падает и падает. Холодно без куртки.

Борзой афганец сказал что-то невнятное.

– Поговори мне еще, я тебя сама отмудохаю, – зло, с ненавистью крикнула ему мама. Она дернула Сашу уходить, но не тронулась. Чувствовалось, что маме страшно – от страха она всегда так громко говорила. Саша спряталась за маму, вжалась в ее рукав и снова подняла глаза на тощего афганца, который в это время наклонился к ней. Один его рукав медленно, как на воздушном шаре, полетел за туловищем – рукав был пустой, а из другого высунулся обрубок. Афганец потянулся им к Саше, но она отскочила и закричала в ужасе: «Аааааа!» Мама размахнулась и со всей силы ударила афганца сумкой.

– Ты че творишь, сука? Я тя, суку, щас урою. Шкура драная!

Афганец пригнулся, стал как-то странно раскручиваться туловищем, будто примериваясь собою в них с мамой выстрелить. Он крутился, пустой рукав болтался, хлестал его то по спине, то по груди. Саша сначала не поняла, что он это ее маму шкурой назвал. И что его тупые, налитые пьяной злобой глаза смотрели сейчас на ее, Сашину, маму. Не на кого-то другого. Не на ту тетку с отстегнувшимся воротником. Не на ее Славика в черном полушубке и огромной рыжей шапке, который уже поднялся с земли и вяло дрался возле остановки, переступая вокруг окровавленного тела. Не на милицейскую машину, которая подъехала к остановке. Борзой афганец их убить хотел. Их с мамой. Саша заорала еще громче. Афганец махал перед ними обрубком руки. Потом вдруг упал и не мог подняться, путаясь в своих ногах. Кричал им теперь снизу:

– Ты знаешь, какой сегодня день? Подстилка ты! Да вы нам должны! Вы все нам должны, суки! Вот за это! За это!

Он наконец поднялся и тряс теперь перед маминым лицом остатком руки. Саша еще крепче обхватила маму. Если афганец ее толкнет, они упадут вместе. Однако мама сама на него замахнулась. Хотела ударить по голове, но не попала.

– Я тебя туда не посылала, придурка. Если бы никто из вас не поехал, ничего бы не было.

– Да че ты знаешь, че ты, сука, знаешь вообще? – афганец не ожидал нападения, голос его сорвался, стал писклявым и гнусавым.

– Да всё я знаю. Мы тут хрен последний доедали, молоко детям раз в неделю, чтобы вы там автоматами своими трясли. Отказались бы ехать – может, не размахивал бы сейчас перед ребенком культей. Че ты мне доказать хочешь? Не видела я вас, что ли, таких? Пшел вон, гнида!

Мама плюнула афганцу на грудь и собралась уходить. Но тут к ним из толпы дерущихся подошел еще один. Одетый точно так же: полосатая майка, рубашка, только в нормальных брюках, валенках и в клетчатом пальто, коротком, с вылезшим воротником из искусственного меха.

– Извините, женщина. Он у нас устал немножко.

Второй афганец схватил борзого за плечи, выровнял его, отряхнул и набросил на него всю в наледи то ли куртку, то ли пальто – видимо, борзой потерял его в драке и не мог сам надеть.

– Устал он! Да вы все тут устали. Тюрьма по вам устала плакать. Сколько можно людей пугать?

Мама снова развернула Сашу, чтобы уходить, и снова не ушла. Второй афганец зло, но без ненависти, посмотрел на них, как тот же карась со сковородки.

– Вы-то от чего устали, женщина? Виталик, может, родину защищал. Вас. Он здоровье свое потерял, чтобы вы тут спокойно ходили, пили, ели, а вы его по голове. Так нельзя… Нельзя, – безусый, белобрысый и совсем не тощий афганец поправил на борзом одежду, проверил пуговицы.

– Чего нельзя-то? Чего нельзя? – разозлилась мама.

– Нельзя не слушать человека, женщина. У человека горе в душе. Большое горе.

– Горе у него… философ. Тьфу! У меня, может, тоже горе. У меня ребенка кормить нечем, валенки у нее дырявые, из сапог выросла. Что-то я не хватаю людей на улице горем своим им в лицо тыкать.

– Да я… я же… Вы поймите, женщина, – снова загнусавил борзой, – вы поймите, я же хочу, чтобы вы нас просто поняли. Выслушали. Сегодня такой день, такой день.

– Не хочу я об этом слушать! Не хочу! И тяпку свою убери, – зарычала мама, отмахнулась от культи борзого и потащила Сашу к палаткам.

Тетенька с оторванным воротником отряхивала своего Славика, которого, уже без полушубка, наконец выпустили из драки. Увидев, что мама уходит, она закричала что-то вслед. Милицейская машина так и стояла у остановки, милиционеры сидели внутри. Саша оглядывалась на борзого и понимала, что больше его не боится. Раньше она боялась афганцев, их все боялись, а теперь – ненавидит. И не хочет на них смотреть. Кто такие афганцы, почему они всё время пьяные, почему их называют наркоманами, почему у них нет то рук, то ног, ей никто не объяснял. Они где-то воевали. Но где и когда? Где этот Афганистан? Она даже смотрела специально на карте – это так далеко от Тюмени. Они ездили один раз с мамой к дяде в Хабаровск. Четыре дня ехали. Это почти как до Афганистана. Очень далеко. Тюменцы-то им зачем сдались? Везти их туда. И что они там делали, где воевали, с кем? Почему они в тельняшках? Она же видела – там нет моря. И откуда они взялись теперь снова здесь? Почему не остались в своем Афганистане? Почему дергают людей на улице и требуют, чтобы их слушали? А Саша не хотела. Не хотела, чтобы ее тыкали носом в чужого человека, в чужую жизнь. Когда к ним подходил такой вот пьяный афганец, он всегда что-то объяснял. У него всегда была расстегнута куртка, и он всегда пытался порвать на себе коричневую, с зеленым оттенком рубашку, будто старался показать, что у него внутри. Схватить ее, Сашу, за шею и ткнуть туда, в свое нутро.

На Лесобазе она афганцев почти не встречала, один только сосед жил где-то на средних этажах. Всегда пил и рычал с балкона на прохожих. Его жалели, говорили: «Ему можно, он афганец». Один раз они нашли в 36-м доме под лестницей шприцы. Сиплая Саша сказала, что это у них афганцы собираются по ночам. Но никто не видел. А в городе их было много. Они ходили почему-то в старой военной форме и либо дрались, либо попрошайничали. На повороте с Холодильной, когда светофор долго горел, выезжал на дорогу на грязном стуле с колесами человек без ног, с одной рукой. В замусоленной форме, в почерневших уже обмотках, он ездил между машинами и стучал в окно пластмассовым стаканчиком. У него были свалявшиеся волосы и смешные, редкие, совсем маленькие усики. Про него тоже говорили – афганец. Еще афганцев на деревянных досочках она видела возле маминой работы: они ездили у магазина, вокруг остановки. Сидели низко-низко у земли и отталкивались от нее деревянными брусками. Саша страшно боялась этих афганцев, у них глаза были, как у бешеных собак. Соседская Лесси, которая загрызла летом маленького брата Шуры Ксенофонтова, тоже смотрела такими глазами. Никто не понял. И Шура с маленьким братиком не поняли: она на них так смотрела, а они полезли ее гладить. Саша вот понимала, и от Лесси, когда у нее становились такие глаза, начинала убегать. Вот какие глаза у афганцев. А еще у них, как у этого Виталика, отовсюду торчали обрубки тел. У одного, который всегда сидел на своей дощечке возле магазина, в животе была дырка. Он каждому, кто поднимался на крыльцо, рассказывал про эту дырку, а летом даже показывал. Говорил, что это свищ. Саша всегда плакала, когда его видела. Если мама брала ее на работу, они договаривались обходить тот магазин. Но один раз им пришлось зайти – там проходила стажировку мамина ученица. Когда они вышли на крыльцо, афганец задрал рубашку и показал дырку в животе, из которой вытекала коричневая жижа. Мама замахнулась на него:

– Сколько говорить, чтобы не пугал мне ребенка? Я тебя предупреждала? Я тебя, Ромашка, предупреждала? – Она схватила афганца за плечо и сильно тряхнула, тот повалился со своей дощечкой на бок. Саша закричала. Мама бросила Ромашку, но на ходу обернулась и пригрозила ему пальцем:

– У меня ребенок и так по ночам ссытся, я тебя в следующий раз, сучонка, убью. Понял?

Правда, потом Валентин Сергеевич, с маминой работы, сказал, что Ромашка никакой не афганец, он ноги по пьяни отморозил, а дырка в животе потому, что после аппендицита из больницы сразу сбежал, вот у него живот и лопнул, еще когда ноги были. Форма у Ромашки после армии осталась, он под Тюменью служил. Но Саша всё равно ненавидит афганцев. И Ромашку этого.

Они с мамой прошли мимо палаток с куртками, штанами. Здесь людей мало – куртки зимой никто не покупал, а шубы и кожаные плащи продавали дальше, за рынком. И там же была обувь. Можно пойти в обход, но придется долго огибать ряды палаток. Лучше подняться на рынок и мимо мясных прилавков спуститься к обувным рядам с другой стороны. Они так и сделали. Мама крепче взяла Сашу за руку, сумку перевесила на левое плечо, чтобы они могли вдвоем за ней следить. Они поднялись по ступенькам на рынок. Здесь, на огромном крыльце, продавали какие-то мочалки, пуховые платки, варежки, хурму. Варежки хорошо бы сейчас купить, подумала Саша, но уж очень дорого. Даже не спрашивала маму, сколько – знала, что дорого. Они прошли мимо торгашей, которые зазывали других прохожих, а их с мамой как будто не замечали. Зашли внутрь – в нос сразу ударил запах мяса. Казалось, что сырое мясо рассекли на тысячи крошечных, с пылинку, кусочков, и теперь Саша их вдыхает. Вся она наполнилась вкусом и запахом мяса. Но сегодня они идут за сапогами, поэтому смотреть на мясо не следовало. Хотя и очень хотелось. Саша старалась глядеть себе под ноги, но иногда бросала взгляд на большие куски вырезки на прилавках. Бурая, шматами, говядина. Розовая, плоско нарезанная свинина. Будто мраморная баранина. Говяжья печень, бараньи почки. Всё подписано на кусочках испачканного кровью картона. Свиная голова. Глаза у свиньи открыты и смотрят в сторону выхода. Тут же лежат свиные ноги. Голова одна, а ног шесть.

– Холодец! Женщина, берем ножки, ушки на холодец.

Мама подошла к прилавку. Холодец у них варили редко и только бабушка. Мама наклонилась над свиной головой, принюхалась и заглянула свинье в глаза. Они пошли дальше. Саша спросила:

– Ты что, купить ее хотела?

Мама улыбнулась:

– Просто посмотреть.

Наконец ряды с мясом закончились, и они с мамой свернули ко второму выходу.

– Подожди, – сказала мама и встала у стенки поправить шапку и глубже спрятать в сумке деньги. Она прислонилась к большому деревянному столу, на котором стояли голубые весы с выведенным красивыми буквами словом «Тюмень». Рядом валялись гирьки разного размера. Снизу была приклеена бумажка: «Контрольные весы. Проверила Толкачёва В. И. 25.12.1992».

Они вышли на улицу как раз там, где продавалась обувь. На самодельных столах, на раскладушках было море обуви. Сапоги подвешивали за голяшки прищепками. Ботинки выставляли носами вперед. Почти у всех они были одинаковые. Продавцы громко, но неохотно кричали:

– Все размеры! Женщина, подходите, есть все размеры.

– Последняя скидка. Новогодняя скидка!

– Обувь турецкая. Из Турции, женщина, слышите? Не ширпотреб.

– Меряйте, меряйте, я уступлю.

Мама иногда наклонялась посмотреть сапоги и один раз даже попросила показать ей неизвестно как попавшие на зимний рынок туфли. Она долго вертела их в руке.

– За семь отдам, – сказала замерзшая продавщица.

Мама цокнула языком и поставила туфли на место:

– Дорого. И мерить холодно.

– Когда тепло будет мерить, тогда и цены другие пойдут, – продавщица поморщилась: ей пришлось выходить из-под навеса и поправлять плохо поставленные туфли.

Они завернули во второй ряд, где продавали всё то же самое. Мужской обуви было гораздо меньше, чем женской, и ее всегда продавали с краю. Всё остальное – для женщин. Снова сапоги на прищепках, бесформенные ботинки одного фасона. Они прошли все обувные ряды до конца – детских сапог не было.

– Проскочили, – вздохнула мама, и они вернулись в самое начало.

Там, в первом ряду, наконец появилась детская обувь. Валенки, смешные чуни совсем для маленьких. Сапоги… Саша не хотела валенки, в них уже мало кто ходил в школе. В них было неудобно, без калош в валенках промокали ноги, а в калошах прели. И бегать в них тяжело. Саша шла с мамой и думала: вот бы валенки были дорогие, дороже сапог. Саша хотела сапоги с мягким мехом внутри и с опушкой. Хорошо бы белые, но мама не купит ей белые – Саша всегда пачкается и быстро отбивает у сапог носы. Может, она купит ей розовые? Жаль, что цены никто не пишет и надо спрашивать. Мама проходит раскладушки с сапогами молча, даже не интересуется ценой – знает, что дорого. А Саша верит – вдруг есть дешевые? Вот эти, например, голубые, с молнией и пушком наверху. Плохо, конечно, что голубые, ни к чему не подойдут. Но вот такие же коричневые!

– Мам, спроси! Ну спроси!

Мама внимательно осматривает сапоги, ощупывает.

– Почем?

Продавщица вглядывается в них с мамой, будто оценивает их, а не сапоги:

– Шесть триста восемьдесят.

Мама аккуратно поставила голубой сапог на место.

– А у вас сколько есть, женщина? – спросила продавщица.

Мама озиралась по сторонам, будто сообщала секретные сведения:

– Тыща сто…

– Уууу, – присвистнула торговка, – это вам туда… чешки покупать. – Продавщица показала на самые задворки рынка.

Они с мамой только один раз так далеко были, там продают котят. Мама растерянно проверяла сумку, прижимала ее к себе локтем, будто стараясь прощупать, на месте ли эта тысяча сто. Мало у них денег. И сапоги нужны сейчас. Ну, или валенки. И после Нового года они станут дороже, а денег больше не появится. Мама говорит, что зарплата всё время уменьшается. Платят ей, что ли, меньше? Наоборот, больше. Весной было три с чем-то тысячи, потом пять, потом восемь. Саша уже умеет считать тысячи и всегда спрашивает мамину зарплату. Зарплата растет, но уменьшается. Весной они покупали ей сапоги за восемьсот рублей, а теперь не хватает даже тысячи.

– Пойдем, – потянула мама за руку, – тут только кожа. Дерматин надо искать.

Они пошли дальше по ряду, не особенно уже заглядываясь на столы, – видно было, что там стоят кожаные сапоги и ботинки, зимние, осенние, детские и совсем на малышей. Они дошли до конца ряда и хотели свернуть на следующий, как сзади услышали знакомый голос. Это же белобрысый афганец! Тот, второй, в пальто. Что он говорил, было не слышно из-за шума, визгов, внезапной суеты. Саша не хотела оборачиваться. Мама подталкивала ее вперед, уходить подальше, но моментально возникла давка. Продавщицы вдруг пропали, вместо них откуда-то появились странные, с черными усами и золотыми зубами, мужчины, которые быстро переворачивали столы, раскладушки, накрывали товар или сгребали всё к себе в большие сумки. Это были хозяева! Женщины-торговки, когда их просишь сбросить цену, часто говорят, что они торгуют от хозяина. Ну вот, значит, они и пришли. Какие-то перепуганные. Саша посмотрела наконец туда, где снова послышался голос афганца – там началась суета. Причем люди не кричали, а как-то все вместе бормотали. Торговцы спрятались под навесами своих палаток, за столами и баулами. Многие не успели убрать обувь. Покупатели столпились вдоль забора, между ними и палатками образовался узкий коридор. Все замерли. По коридору шли они. Белобрысый с палкой, железной, тяжелой, на конце крюк. У кого палки, у кого шары на цепочках. Многие были с нунчаками. Саша их раньше видела, дядя Олег с такими ходил. Один афганец держал в руках выломанную из овощного ящика палку. С гвоздями.

– Почем? – подходили они то к одной, то к другой палатке. Ворошили ломами – Саша вспомнила, с крюком – это лом! – товар, ждали ответа, ударяли раз по прилавку и подходили к следующему. И так у каждой палатки. За ними шли еще и еще. Все в одинаковых почти штанах, кто в полушубке, кто в куртке, кто в ватнике. Все расстегнутые, у всех рубашки школьные, значки, как у октябрят, и еще какие-то медали. Подошли совсем близко. Нужно было убегать, но выход перекрыла толпа. Что-то случилось там, в конце ряда, повалились палатки, люди застряли, не могли выйти.

– Почем? – спросил белобрысый и показал ломом как раз на тот стол, где Саша с мамой только что смотрели голубые сапоги. Вместо продавщицы уже стоял коротышка с черной щетиной и золотым зубом. Белобрысый с силой ударил посередине прилавка и спросил еще злее:

– Почем? Поче-е-е-е-ем?

Коротышка посмотрел в его глаза теперь уже зажаренного карася, подумал, присел как бы в поклоне и затараторил:

– Семьсот. Семьсот, дорогой. Все цены честный, мы сами рабочий человек. Всё по семьсот, взрослый размер тысяча.

Белобрысый ухмыльнулся. Посмотрел на вжавшихся в забор людей, которым тоже очень хотелось сейчас уйти, но они точно так же были заблокированы, и приглашающе махнул рукой.

– Всё по семьсот. А у того, в черном плаще, вон там… видите, женщина, вон там, в красной палатке, у него по пятьсот. Все размеры.

Люди удивились. Одна тетка робко подошла к золотозубому:

– Семьсот?

Тот нехотя подтвердил:

– Семьсот.

– Мне тридцать третий и тридцать пятый.

Подскочили еще женщины. Одни спрашивали про цены, размеры, другие выбирали.

– Мам, а померить? – запищал мальчик Сашиного возраста в синем пальтишке. Мама толкнула его в бок:

– Дома померишь.

Она схватила, как Саше показалось, не два, не четыре, а три сапога и побежала.

– Нехорошо, дорогой. Ты что творишь? Нельзя так с людьми, – пролепетал коротышка. Видно было, что он очень хотел, но боялся выдернуть из рук «покупателей» хоть один сапог. Так и стоял у себя в палатке, сверкая зубами. К нему никто из своих не подходил, потому что возле каждого стола уже были афганцы с палками, ломами, чуть ли не дубинами, повсюду шумела торговля. Сапоги, ботинки, которые еще пять минут назад стоили четыре-восемь тысяч, теперь продавали за пятьсот-семьсот рублей. Одни, в основном женщины, хватали кто что. Другие, будто впаянные в забор, стояли. Мама тоже стояла. Один раз она шагнула вперед посмотреть, что разбирают на столах, но в этой палатке тоже стоял мужчина с золотыми зубами. Только высокий, пузатый, в кожаной куртке. Он так на них с мамой посмотрел, что они сразу поняли: если они у него что-то по ценам афганцев купят, он их потом убьет. Мама шагнула назад.

– Берите, тетенька, что стесняетесь, сапожек ведь нет у ребеночка. Всё для вас, – прогнусавил знакомый голос.

Борзой пришел! Саша как будто даже обрадовалась. Он был без лома, с одним только своим обрубком, которым сбрасывал с раскладушки обувь, сгребал, сколько мог, и бросал к их ногам. Ее тут же суетливо подбирали другие женщины.

– Потом, потом мерить будешь, – поторапливала старшеклассницу тетенька с пышной рыжей прической и в пушистом зеленом берете, вместе они запихивали в сумки две пары голубых сапог.

– А деньги? – безнадежно спросил торговец, тоже пузатый, но вообще без зубов.

– А мы деньги позже занесем, мы дома забыли. Можно? – ехидно спросила рыжая и уже хотела бежать, но не смогла протолкнуться сквозь толпу.

– Они позже занесут, – прогнусавил борзой и подмигнул рыжей. – Давай, затаривайся, тетя.

Тем временем из коротышкиной палатки вышел еще один золотозубый. Высокий, в кожаной куртке с меховым воротником, в белоснежных штанах и белых туфлях. Он был похож на известного актера из индийских фильмов.

– Не, дорогой, так нельзя. Мы же тебе всё давали. Три раза уже в этом году давали. Тебе Махчик за что давал? Чтобы с армянами решал, – он переговорил на каком-то своем языке с коротышкой, который робко высовывался из-под навеса. Белобрысый афганец стоял в окружении еще человек десяти и улыбался. Похожий на индийца торговец уже не так уверенно, а взволнованно быстро-быстро и малопонятно смешным тоненьким голоском и говорил:

– Три раза приходил от армян отбивать, спасибо тебе, а сегодня-то ты чего пришел? Ты к Махчику сходи, он тебе напомнит, за что вам платит. Джума. Всё, отбой сегодня.

Белобрысый размахнулся и одним ударом железной палки разломал пополам стол коротышки. Женщины отскочили от обуви и тихо взвизгнули.

– Это у тебя джума, дуканище. А у нас сегодня поощрительные выступления, – хохотал белобрысый. Потом посмотрел на торговца серьезно: – Руки из карманов вынул. Быстро.

Из-за спины белобрысого вышел другой афганец со странным, очень коротким ружьем и наставил его на белые штаны. Торговец вытащил руку из кармана куртки и бросил на грязный снег пистолет. Саша слышала, как тяжело плюхнула под ним жижа.

– Дорогой, нет, ты к Махчику сходи, – упирался пузатый с поднятыми уже руками.

– Да лежит твой Махчик давно за капустой, – он показал ломом на овощную часть крытого рынка. – Говорю же тебе, бесплатно сегодня выступаем.

Он поднял пистолет и отдал кому-то сзади, потом развернулся к своим и махнул рукой:

– Ну всё, добро! Поехали!

Мама с силой развернула Сашу и уткнула лицом в забор, сама навалилась на нее сзади. Саша закричала – больно ударилась о решетку. Мама ослабила хватку, Саша вывернулась и увидела толпу афганцев, которые бежали мимо. Их было так много, что снежная каша под их ногами быстро превратилась в лужу и брызгала из-под ботинок, валенок, сапог, унтов, забрызгивала по колено. Все вжались в забор. На них афганцы не смотрели. Они на бегу громили раскладушки, столы, сносили крыши палаток. Их было много, наверное больше ста. Ничего не было слышно и видно, они ничего не говорили, не кричали – только изредка прорывались сквозь гул и рык отдельные слова. Кто-то крикнул:

– Припух, бабай? – тут же примерно в пяти или шести палатках от Саши упал на землю человек.

Если кто-то из обычных людей не успевал отскочить, афганцы их толкали, пинали. Саша видела, как одна женщина, когда разломали лоток с детскими ботиночками, кинулась подбирать остатки. Высокий, похожий на огромный мешок мужчина, тоже в ватных штанах, оттолкнул ее и откинул в сторону детские ботинки, которые та хотела подобрать:

– Але, тетя? Губу заворачивай, магазин закрыт.

Женщина от испуга прямо в полуприседе, на корточках, метнулась от палаток.

Афганцы еще бежали по их ряду, еще кричали торговцы, еще слышен был треск разламываемых столов, с которых падали в снежную жижу сапоги, ботинки, коробки; те же звуки доносились из соседнего ряда. Пока они стояли у забора и слушали разборки белобрысого с торговцами, Саша видела вдалеке, через решетку, как с рынка убегали люди, кто-то тащил коробки, пакеты. Но не все успели. Сейчас она слышала, как громили другие палатки и там тоже кричали. Наконец все афганцы перешли вглубь рынка, на ряды с мужской обувью. Толпа стала рассасываться – открылся второй выход. Саша с мамой бросились туда, спотыкаясь об обувь, коробки, обломки столов, ящиков. Один мужчина упал, схватился за колено и стал кататься от боли по земле, остальные через него перепрыгивали. Никто уже не подбирал обувь, все бежали.

Вот уже дорога. Саша с мамой выскочили на улицу. Здесь раньше тоже продавали котят. А еще маленьких щенков, шерстяные шапки, варежки. Сейчас никого тут не было, остались только брошенные складные стулья, коробки, щенки и котята. Одна коробка перевернулась, котята расползлись по снегу. Казалось, люди только чудом не наступали на них. Саша побежала к котятам, упала на землю и стала сгребать их под себя.

– Ты куда? Задавят! Задавят ведь! – орала истошно мама, пытаясь оторвать Сашу от земли, но та упиралась. – Да затопчут! – крикнула мама и со всей силы дернула Сашу за руку.

С рынка неслась на них большая толпа. Саша вырвалась от мамы и стала собирать пищавших, расползавшихся в разные стороны котят. Пять котят, совсем маленьких. Они брали Василису здесь же, на рынке, когда ей был месяц, – эти еще меньше. Мимо бежали люди, задевая их своими пальто, шубами, сумками, один раз Саша упала. Мама не выдержала, теперь уже по-настоящему дернула Сашу и потащила за собой. Саша успела заметить, как высокий мужчина в пушистой меховой шапке на ходу подхватил котят и побежал дальше с коробкой в руках.

– Афганцы! – кричала через дорогу какая-то тетка, видимо, она только сейчас поняла, в чем дело.

Они с мамой бежали до самой остановки, забыв уже про валенки с сапогами. Саша даже не хотела про них напоминать. Лучше она так же привяжет к подошве картонку, чем вернется на рынок. И мама не вспоминала. Они вскочили в подъехавшую как раз «семерку» и доехали до ГАИ. Там им повезло: сразу же вывернула из-за угла их «единица», и они в нее влезли – в выходной давки не было. Саша даже ехала на отдельном сиденье. Штаны были мокрые, и ноги тоже промокли. Она смотрела в окно на огромные трубы ТЭЦ, на чистый, не затоптанный снег, на девочек, которые шли с мамой в красивых розовых сапожках. Смотрела на эту тихую, теплую, почти уже праздничную зиму и понимала, что никогда не перестанет думать про тех котят. И про того мужчину, который их подхватил. Куда он их понес? Добежал ли? Она вспомнила: на нем тоже были такие ватные штаны. И расстегнутая какая-то куртка. Вроде бы кровь на лице. И как будто даже мелькнула на груди маленькая красная звездочка. У нее есть такая. Мама еще в садике рассказывала, что в семь лет Саша станет октябренком. Их будут с цветами принимать на линейке в октябрята, выдадут значки и специальные задания. Всех приняли во втором классе, в сентябре. А Сашу не успели, ей не было еще семи лет. Сказали ждать до третьего класса. Потом их разделили на группы – октябрятские звездочки. И повесили график дежурств. По нему они мыли пол в классе и вытирали доску. У Саши не было значка, но она дежурила вместе со всеми в группе с Анькой, Лилей и двумя мальчиками. Так никто из них и не понял, зачем давали значок. Баба Лиза, когда Саше в третьем классе, уже накануне восьмилетия, наконец вручили звездочку, поздравила ее с получением значка полотера, потому что октябрята мыли пол в классе и вытирали доску.

А еще они песню выучили. Там были такие слова:

Мы – октябрята,
Нет дружней ребят,
На рубашках звездочки
Весело горят.
Ждет нас путь чудесный,
И в простор небесный
По сто раз за вечер
Смотрит наш отряд.

Мама говорила, что потом Сашу примут в пионеры. И даже заранее купила галстуки. Пришла как-то домой с туфлями на вырост и несколькими красными галстуками. Сказала, что они тоже скоро пропадут, а Саша очень неаккуратная, будет свои галстуки терять и портить. Звездочку ей дали в сентябре, а с первым снегом убрали из класса плакат, на котором были перечислены октябрятские обязанности. Алевтина Юрьевна объявила об этом таким голосом, будто все они, ученики 3-го «А», провинились перед нею лично за то, что им теперь можно не носить звездочки. После уроков Саша подошла к ней, долго мялась, но потом через страх спросила, будут ли их принимать в пионеры. «Отпринимались!» – зло ответила учительница. Тем же вечером Саша достала один красный галстук и, прорезав в нем дырки под шею и руки, сделала кукле платье.

– На следующей выходим, – толкнула ее в автобусе мама.

Надо же, как быстро приехали. Саша затянула потуже шарф, надела варежки. Конечно, афганцам звездочки не за мытье полов дали. Но за что именно, она не очень понимала. И почему они мало отличались от октябрятских значков, тоже неясно. Она недавно ездила с Анькой и ее родителями на другой рынок, где они торговали. И там тоже видели афганцев. Тоже со звездочками. Правда, те не дрались, а просто стояли. Анька предположила, что все значки афганцам отдали, и октябрятам теперь не хватает, поэтому их отменяют. Это, конечно, вряд ли. Но в том, что эти события как-то связаны, Саша не сомневалась.

– Наша! – сказала мама, когда автобус начал тормозить.

Они спокойно вышли. Без давки и очереди. Давно на их Лесобазе такого не было.

– На работе все или гриппуют, – пояснила мама. – Дома сидят, болеют. Мы одни здоровые.

Она взяла Сашу за руку, и они пошли домой. Нужно было поторапливаться. Скоро начнет темнеть. А им еще надо пообедать и потом идти к Ирме Александровне мыться. У них воды дома нет. Утром мама натаскала воду с колонки, пока Саша еще спала. Целая бочка, хватит. А у Ирмы Александровны вода есть.

Во дворе бегали дети, но все были или незнакомые, или те, с кем Саша не играла. Рыжий парень из другого двора. Он приходил иногда к ним в городок неизвестно откуда и подолгу загуливался. Алсушка бегала с такими же взрослыми девочками. Остальных Саша не знала. Не было Светки Пащенко, она вообще мало стала гулять. Соседки Таньки тоже не было – ее увезли в Курган на праздники, там у нее в Кургане второй папа. Надо же – сразу два папы! Может, Саша бы и отпросилась гулять, но играть было не с кем. Она взяла маму покрепче за руку и шагнула в подъезд. Там было светло! Ну и день… И автобусы пустые, и свет горит на всех этажах. Это ей за афганцев и страх. Бывает такое, когда натерпишься чего-нибудь страшного, а потом Лесобаза у тебя словно прощения просит. Будто ей стыдно.

По светлой лестнице и ярко освещенному зеленоватым светом коридору – лампочку покрасили зеленым – они быстро дошли с мамой до своей двери. На этаже болтала с какой-то женщиной мать Димки-рахитика. Обе в одинаковых тапках и халатах. Спокойно, светло, не страшно. Интересно, они Димку из интерната домой иногда привозят? Саша очень хочет посмотреть, вырос ли Димка.

Дома мама поставила разогревать тефтели. Саша хотела покормить Василису. Снова фрикадельки. В последнее время для кошки в магазине были только рыбные фрикадельки в томатном соусе. Поначалу кошка их не ела, но потом смирилась, хотя к миске бежала нехотя. Так, подходила вразвалочку, по пути терлась о ножки табурета, о кровать, о Сашу. Сейчас вообще запрыгнула ей на колени. От нее еще пахнет фрикадельками. И белые бачки на морде в томатном соусе. Пожалуй, не надо ее пока кормить. Саша погладила Василису, почесала ей живот, за ухом, посадила на кресло и пошла мыть руки. Мама поливала из ковша.

– И лицо! Лицо умой! Заразы на рынке знаешь сколько?

Потом Саша поливала на руки маме. Они ели тефтели с рисом и мясом. Риса только много, который добавляли в зависимости от того, сколько есть мяса. В этот раз, правда, его было вдоволь, не было только сметаны или кетчупа.

После ужина отнесли посуду в раковину. Никто не предупреждал, когда дадут воду. Каждый раз, уходя надолго, они надеялись, что вечером вода будет. И до последнего не мыли посуду. Глупо получится, если они сейчас помоют тарелки холодной водой из бочки, а вечером им дадут воду, да еще горячую. Мама начала собираться к Ирме Александровне. Взяла мыло, полотенца, тазик, чтобы Саша не вставала голыми ногами в чужую ванну, кое-какое белье постирать. Саша пока включила телевизор. Надо же, по первому каналу показывали мультфильм – старый, новогодний, про девочку с мальчиком и снеговика. Наверное, его еще мама маленькая смотрела. На втором шли объявления: «Требуется продавец на рынок», «Продавец, рынок», «Продавец в ларек», «Продавец на толкучку». Перебили, наверное, сегодня всех продавцов. Саша переключила на мультик.

– Давай одевайся. А то назад ночью пойдем, – позвала ее мама и сама принесла Саше одежду.

Телевизор они оставили включенным, пусть воры думают, что кто-то в комнате есть. Ирма Александровна жила в двухэтажном деревянном доме на той стороне железной дороги. Некоторые люди называли их бараками, но вообще-то бараки были низкие, тоже в два этажа, оштукатуренные домики, на которых виднелись надписи: «1979», «1986». И подписано – стройотряд такой-то. Летом в Тюмень приезжали студенты со всей страны строить бараки. Саша смотрела разные фильмы про геологов, стройотряды, освоение тайги. Там тоже приезжали с песнями осваивать незнакомые места. Но Тюмень всё-таки не тайга. Построили, впрочем, хорошо, почти все Сашины одноклассники жили в этих бараках. А у Ирмы Александровны дом был из бревна. Два подъезда, в каждом по четыре квартиры. Крепкий дом, приятный, как будто не барак. И ванная была, что уж совсем удивительно. Конечно, у них воду тоже отключали, но сейчас вода была. Ирма Александровна раньше дружила с мамой, она работала директором магазина, потом ушла в училище мастером, как мама. И потом только ее сделали директором училища. Она видела, что в последние дни мама совсем невыспавшаяся, потому что по вечерам носит воду. Позвала их к себе помыться, постирать немного. Саша стеснялась Ирмы Александровны – всё же она директор.

Ту часть Лесобазы Саша не любила. Дом Ирмы Александровны стоял недалеко от дорожки, по которой Саша ходила в школу. Неприятное место. Бараки, болото вокруг, вдали виднеется озеро. Когда идешь здесь днем с мамой, еще терпимо. Но чаще Саша ходила там с девочками и каждый раз возвращалась домой по темноте. Сейчас-то, конечно, не страшно. И даже интересно. Мыться в гости она еще никогда не ходила, только к леле Зое в баню.

Ирма Александровна встретила их с улыбкой. У нее были длинные золотые зубы, черные густые волосы, собранные в большой пучок, малиновый рот, фиолетовый халат. Дома пахло едой, пирогами, там был какой-то особенный даже не запах, а воздух, другая его плотность, дышалось легко. Так было всегда в деревянных домах. У Ирмы Александровны в квартире две комнаты. В дальней живет сын, совсем взрослый, учится на учителя физкультуры. Правда, он не сразу смог попасть в институт. Мама с тетей Олей рассказывали, что после школы ему выписали какую-то справку, чтобы его не взяли в армию и он не оказался в Афганистане. Для этого ему пришлось лежать долго в больнице для сумасшедших. А потом его родители заплатили еще больше, чтобы его после дурдома всё-таки взяли на физкультурника, – оказалось, что с такой справкой в институт тоже не берут. Дядя Толя, тети Олин муж, сказал тогда, что лучше бы дали кому надо, чтобы во флот записать: в Афганистане моря нет. Сейчас их сын заканчивает учиться и пойдет осенью работать физкультурником в то же училище. Так все решили. Правда, у них там уже есть физкультурник – смешной низенький дядька по фамилии Шутов. Наверное, его отправят на пенсию.

Саша разувалась и смотрела по сторонам. У Ирмы Александровны везде были ковры, даже на телевизоре. У Саши дома вместо ковра лежал коричневый палас. А у Ирмы Александровны ковры яркие, зеленые с малиновыми, как ее губы, цветами. Ступать по ним было неприятно – очень грязные, сразу налипали крошки. Саша улыбнулась вежливо и пошла в колготках, стараясь подгибать пальцы так, чтобы ступни меньше соприкасались с полом. Она посмотрела на ноги Ирмы Александровны: та ходила дома босиком, ногти на них были тоже малиновые, узкие и такие длинные, что нависали над пальцами.

– Ну что, сначала искупаетесь, а потом чай будем пить? – сказала хозяйка, усаживая Сашу в зале на застеленный ковром диван, и включила телевизор. – Посиди тут, посмотри мультики, а мама пока постирается.

На экране шел мультфильм про Чиполлино. Грустный пан Тыква, тощий, как селедка, обкладывал себя кирпичами. Над ним свисали темно-вишневые кисти маленького алого коврика, лежавшего на столе. Получалось, что пан Тыква сидит в шатре. Зачем ему еще и дом? На втором канале появилась заставка «Студия “Рост”». Ее делали для детей, но это была очень скучная и глупая передача. Саша постеснялась снова подскакивать к телевизору и переключать, посидела немножко, но потом всё равно вернула на первую программу. Очень вкусно пахло пирогами. Лучше бы чаю сейчас попить, про Чиполлино она и дома посмотрит. Интересно, с чем пироги?

– А пироги у нас с капустой и со сливами, – вошла в комнату Ирма Александровна. Саша вздрогнула: бывает же. И как так – со сливами? Сливы в декабре? Варенье, видимо. Они с мамой не варили в этом году варенье. Долго ли до чая? Мама полоскалась в ванной, потом еще Саше мыться. Быстрее бы. Она досмотрела «Чиполлино». Следом без паузы выскочила на экран девушка в яркой куртке, за ее спиной в ряд стояли несколько других наряженных. «Китайские куртки всего за пять тысяч пятьсот рублей». И еще заявила, будто бы за такую цену в этих куртках можно даже в огороде ходить.

– Во брешет! – сказал сзади мужской голос.

Муж Ирмы Александровны стоял в дверях и тоже смотрел телевизор.

Саша даже подпрыгнула. Хотя он, конечно, прав. Не видели они хороших курток за пять пятьсот, и никто не будет в одежде за такие деньги в огород ходить. Да и зима уже, а куртка осенняя. Опоздали с рекламой. И адреса нет. Телефона тоже нет. Она бы позвонила сказать, что таких цен не бывает.

Как будто нарочно после девушек в куртках появилась другая – с белым необычным телефоном. Она лежала в ванне и прикладывала непонятную штуковину к уху. Саша бы даже не догадалась, что это, но сказали «радиотелефон». Рация, что ли? И цена – двадцать семь тысяч рублей. В это бы Саша тоже не поверила, подумала бы, что обсчиталась нулем, но цену сказали вслух. И в конце девушка, сидя в пене, добавила, что телефон без проводов необходим в каждом доме. Зачем? Они с мамой звонили по телефону несколько раз в год, например, в этом году ездили на переговорный пункт поговорить с бабушкой, которая уехала к Ире в Санкт-Петербург, и еще вызывали маме «скорую», Саша сама бегала, ну и в милицию она звонила, когда Аньку обокрали. Конечно, домашний телефон было бы хорошо иметь. Но кому с него всё время звонить, да еще из ванны? У них и ванны-то нет. Саша обернулась посмотреть, что думает про белый телефон муж Ирмы Александровны, но он уже ушел.

А по телевизору начался другой мультик: то ли медведь, то ли бобер взял в лапы палку, примерился как следует и ударил ею по куче шаров на столе. «Хочешь быть богатым – будь им!» Тоже реклама! Где там мама? Замылась что-то. Пирога бы… Скучно тут сидеть. Впрочем, нет, написано на экране: «Концерт». Новогодний, наверное. Саша чуть подвинулась к телевизору. Мужчина в прозрачной футболке читал на сцене стихи. Снова Валерий Леонтьев. Похоже, не было больше певцов, кроме него.

Леонтьев спел, сказал «спасибо» и ушел. Потом включили новую песню. Снова он! Теперь в другом месте, но уже не полуголый. Стоит в сером костюме, плечи широченные. Сверху свисают кисти ковра, тумбочка, на которой стоит телевизор, тоже покрыта ковром, зелено-бурым. Валерий Леонтьев стоит важный, в полный рост, на ковре и под ковром. Даже не подумаешь, что в трусах раньше прыгал. Огромная подпись: «Валерий Леонтьев. И. Николаев – Н. Зиновьев». Авторы, значит. Дальше название – «Афганский ветер». Саша выскочила из комнаты, чтобы не слушать. Притворилась, будто ждет маму. Опять афганцы! Ирма Александровна сидела на кухне.

– Иди, – сказала она мужу, – там про твоих поют.

Муж, его звали дядя Лёня, подошел к телевизору и сел на диван. «Не плачьте, мама, сын ваш Коля, как все сыны…»

Дядя Лёня встал с дивана, выключил телевизор, вернулся на кухню.

– Включи, ребенок смотрит, – сказала ему Ирма Александровна.

Он вернулся, включил тот же концерт и снова ушел к жене.

– Ты чего? – спросила его директриса.

– Да там пидор этот… В костюм вырядился. Кольцо обручальное. Погань!

– Да ладно ты. Хорошо же поет.

– Да ты посмотри иди. В костюме-на.

– Не с голой же жопой ему эту песню петь. Тоже, поди, стыд имеет.

Оба замолчали. Ирма Александровна что-то резала – слышно было, как стучал по доске нож. Потом она вспомнила:

– Слышь, он же, это, и приезжал туда к вам. Я в газете читала. Ага, в 1985-м. Не встречал там его?

– Не встречал.

– Ооо, такие страсти рассказывал. Я, говорит, море крови видел, руки оторванные, ноги…

– Ага, видел он. В палатке, что ли?

Дядя Лёня открыл кран, зазвенел посудой. Саша стояла у стены и слушала сквозь нее, что пел Леонтьев.

«…Хотел ты в космос – открыта дверь, одели в… скафандр тебя теперь». В какой скафандр, Саша не поняла. Инковый?.. Дядя Лёня тоже афганец?

– Ты здесь? Пошли мыться, – мама приоткрыла дверь и высунулась в одном полотенце из ванной.

Всё было завешано их мокрым бельем. Сама ванна большая, настоящая, только посередине ее пересекала узкая полоска ржавчины и бока были покрыты белым налетом, будто накипью. На полу плитка, маленькие квадратики, как в школьном туалете. Зеркало на веревочке подвешено к гвоздю, раковина подперта снизу палкой, стаканчик с тремя щетками, бритвой, размокшей коробочкой лезвий «Спутник» и тюбиком, выдавленным и облупленным, крема для бритья. Мама поставила в ванну тазик, Саша забралась в него. В четыре руки они ее быстро помыли.

– Тапки тебе не взяла. Да тихо ты, тихо, услышат. Потом объясню.

Мама скривилась от отвращения. Саша поняла – очень грязно. Она вылезла из ванны на подстеленное полотенце и уже вытерлась, когда в коридоре закричали, затопали. Ирма Александровна орала, как на пожаре. Да, дом ведь деревянный, а вдруг пожар? Саша вывалилась наружу – это мама даже не стала открывать шпингалет, а с силой выдавила дверь.

– Полотенце, полотенце накинь! – крикнула она, бросив Саше полотенце.

Она стала сгребать в охапку мокрое белье, набросила на себя халат и выскочила. В прихожей рвалась к двери Ирма Александровна. Муж обхватил ее сзади, пытаясь оттащить.

– Ирмуся, ну хватит, хватит, они сейчас уедут.

Ирма Александровна, с дикими глазами, обернулась к ним с мамой и кричала:

– Он мне не верил! Вон, снова за Мусей приехали. Пусти меня, Лёня, я им сейчас покажу! Сколько можно? А? Сколько можно?

Она вцепилась в ручку двери и тянула ее на себя, муж тянул Ирму Александровну. Доски под ногами скрипели, дом шатался. Трюмо в прихожей плясало и лязгало, зеркальная створка качалась на петлях, хлопала об стену. Ковер пошел волнами.

– Собирайся! – дернула мама Сашу, они вернулись в ванную и стали одеваться. Ирма Александровна уже кричала в зале. Пока мама складывала вещи в тазик, искала их обувь, пальто, Саша заглянула в комнату. Директриса залезла на подоконник, смела оттуда на пол горшки с цветами, газеты и пыталась открыть окно.

– Ну сколько можно? Сколько можно?

У нее было сумасшедшее лицо старой цыганки. Дядя Лёня молча стаскивал ее с подоконника. А она дергала створки, из которых вылетала скрученная в длинные колбаски вата.

– Ирмуся! Ну Ирмуся!

– Говорю тебе, заберут опять кошку.

Мама оделась, притянула Сашу к себе и тоже одела. Они хотели выскочить, но тут за окном выстрелили несколько раз.

– Ну вот! Всё, как в прошлый раз! Ну вот! – ревела Ирма Александровна.

Шорох створок – всё же открыла. Саша спряталась за стену, чтобы, если выстрелят в окно, ее не застрелили. Баба Тоня так учила. И обязательно под батарею прятаться, но здесь нет батареи. Мама схватила Сашу за шею, бросила на грязный, в крошках, ковер и накрыла собой. Было слышно, как дребезжали стекла в оконной раме, шла борьба. Наверное, Ирма Александровна хотела высунуться, а муж ее держал. Наконец Саша услышала, как они тоже упали на пол. Но стрельбы больше не было. После выстрелов раздался визг отъезжающих машин. Потом стало тихо.

– Сколько можно? Где Муся? – тихо плакала директриса.

Дядя Лёня не отвечал. Мама еще немного полежала на Саше и встала.

– Пойду посмотрю.

– Подожди, Лариса.

Дядя Лёня надел куртку, выглянул в окно на кухне, потом сбегал в комнату сына, проверил дверной глазок, открыл дверь и вышел. Вернулся почти сразу.

– Уехали, – сказал он, раздеваясь.

Мама тоже посмотрела в окно на кухне.

– Пойдем, – она подняла Сашу, которая зачем-то снова легла.

Дядя Лёня опять ее остановил.

– Нельзя. Труп там. Сейчас приедет милиция.

– О, господи! – вздохнула мама.

Саша испугалась. Черт с ним, с пирогом, лучше бы уйти. У Ирмы Александровны дикие глаза. Она же сумасшедшая! Дядя Лёня снова показал маме, чтобы она снимала пальто и никуда не ходила. Сам взял из кухонного шкафчика пузырек с каплями, таблетки, налил в кружку воды и пошел в зал. Дверь за собой закрыл, через толстое, в ряби, стекло до коридора доносились только вздохи, спокойный голос дяди Лёни, какое-то бормотание. Потом он вышел и прикрыл дверь снаружи.

– Чай будем пить, – сказал он Саше неестественно бодрым голосом.

– Лёнь, так мы, может, всё-таки пойдем?

– Да сиди ты. Еще с ребенком. Сейчас сами к нам придут.

Мама испугалась:

– Кто?

– Как кто? Милиция. Вон, едут уже, слышно. Давай-давай, не успеем поесть.

Они сели за стол, дядя Лёня быстро убрал оттуда доску с нарезанной морковкой – Ирма Александровна собиралась варить суп: в кастрюле лежал замоченный горох, на большой тарелке были копченые свиные ребрышки и кусок мяса. Запах от них шел волшебный.

– Садитесь, садитесь. А то как зарядят песню на четыре часа, с понятыми и полным ансамблем, к утру только дома будете.

Саша посмотрела, как дядя Лёня режет на кухонной столешнице пирог. Интересно, этот со сливами? Нет, капуста… Сливовый стоял на полке, его пока не резали. Как бы намекнуть? Впрочем, Саша от нервов просто захотела есть, пусть и пирог с капустой. Но сдержалась, подождала чая. В синие кружки в форме колокольчиков с золотистыми непонятными буквами на боку налили чай. Сверху плавала разорвавшаяся на мелкие кусочки пленка. Саша знала – это вода жесткая. У них после отключения воды часто такая идет, в чайнике потом остается осадок, а в кружке эта пленка.

– Лёнь, что с ней? – спросила очень тихо мама и добавила для Саши. – Не узнаёшь дядю Лёню? ОБЖ у нас преподавал. Теперь в школу вашу перевелся.

Саша сказала зачем-то:

– Здравствуйте.

– Ешь-ешь, – успокоил ее дядя Лёня. – Тут, Лариса, такая история. Бандюки-то эти уже были у нас. Ну, во дворе.

Мама замерла с куском пирога в руке. Очень как-то не вязался их, пусть и бревенчатый, но всё же барак с бандитскими разборками, про которые они слышали только по телевизору.

– Ну, говорю тебе. Да недели две назад были. Приехали на трех машинах. Одна – «Жигуль» белый, новый, «Таврия» красная и еще какое-то корыто. Ну, шелупонь, видать. Не на «мерседесах». И давай, значит, стрелять. Мы все легли. Лежим. Долго лежали. Ирма первая не выдержала, в окно с краю посмотрела, а там «Таврия» вдруг как газанет. А Ирма кричит: «Мусю украли!» И побежала на улицу. Я за ней. Снег-то тогда подтаял, тепло же было, развезло во дворе, ты че, столько машин за раз, да еще крутились туда-сюда. В общем, не может эта «Таврия» выехать, буксует. Ты, Лариса, не поверишь – смотрю я, а там, ети его мать – прости, Саша, ты кушай, кушай! – там, Лариса, сзади у них сидит в багажнике наша кошка. Ну Муська, да. Сидит, вся сжалась, глаза вылупила. «Таврия» пожужжала еще в снегу и уехала.

– Ну и ну! И всё, с концами? – Мама так и держала руку с пирогом у рта, даже не откусила.

– Пришла потом. Три дня не было, и пришла. Добра такого, поди, у них самих полно, выкинули по дороге. А моя-то после этого тронулась. Считает, что за кошкой бандиты приезжали. Ну натурально. Никому, говорит, рассказывать не буду, чтобы с бандюками не связываться. А как Муська-то вернулась, и нам всем молчать велела. Мол, узнают, что снова дома, приедут опять за кошкой. Веришь, удавить даже ее хотела, чтобы бандитов не навлечь.

– Ну и дела… Ирма-то и не говорила ничего. Как же она так, Лёня? Ведь нормальная была, – охала мама.

– Да ты ешь давай. Говорю же, сейчас придут опрашивать, мы ж свидетели, до ночи в животе урчать будет, – дядя Лёня еще отре́зал по куску пирога с капустой и наконец достал сливовый, тоже его наре́зал.

– Нормальная… Ты че? Была когда-то нормальная. Я оттуда пришел – Славку сразу в армию забирали. Мы в одно место ткнулись, в другое – нигде подвязок нет. Меня же три года не было, а она еще мастером работала. Седая стала. Какое там как смоль! Красится давно. Пока Славку к дуракам пристраивали, она поседела. Вот с тех пор и ку-ку. Я уж молчал, когда ее директором-то назначили. Не скажешь ведь перед педсоветом, что дома на стены бросается. Да и жена.

Мама наконец закрыла рот. Откусила пирог, потом еще раз. Запила остывшим чаем, прожевала.

– Слушай, у меня там посуда не мыта, я боюсь, что кран не выключила. Давно воды нет, вдруг ребенок накрутил. Дадут воду – зальем всех. Может, мы пойдем, пока не пришли эти? Милиция?

Мама встала, отряхнула руки.

– Ну давай. И «скорой» нет еще. Гудели, да не едут пока. Давайте тогда бегом, а то, ей-богу, застрянете до ночи.

Дядя Лёня пошел проверить жену. Приоткрыл одну дверь в залу, заглянул – внутри тихо.

– Спит вроде.

– Ты ей, Лёня, передай, чтобы поправлялась. Вот уж кто бы знал, что так у Ирмы-то.

– Поздно нам, Лариса, поправляться. Давай пирога заверну, не поела же. И дочурке. Вон, глаза так и таращит. Да не боись ты, уехали уже. Это, девочка, бандиты. Звери такие.

– А вы афганец? – Саша сама не знала, откуда у нее взялась смелость на такой вопрос. Она посмотрела на тапки дяди Лёни и его носки, не деревянные ли у него ноги. Показала на них глазами: – Не похожи. У вас ноги есть?

– И ноги у меня, Саша, есть, и руки. И голова на месте, поэтому не похож.

– И значок у вас есть?

– Какой значок?

– Ну, звездочка такая. Как у октябренка.

– У октябренка, говоришь? Была. Славка в карты проиграл. Беги давай или оставайтесь тут милицию ждать.

Они с мамой выскочили. Саша взяла сумку с пирогом в газете, а мама, уперев в бок, несла таз с бельем и полотенцами. На голове у нее тоже было полотенце. Саше надели косынку, сверху шапку. На первом этаже мама сказала:

– Стой тут. С сумкой. Если крикну, сразу наверх беги к дяде Лёне. И сумку держи, там все деньги.

Она потихоньку подошла к двери, приоткрыла ее, осмотрелась. Махнула Саше рукой – давай, идем. Та подошла. Мама осторожно толкнула дверь и уперлась ею прямо в живот милиционеру.

– Ой! – вскрикнула мама, совсем как маленькая девочка.

– Ой! Вот вам и «ой!» Вы куда идете, женщина? Здесь было совершено преступление.

Милиционер втолкнул ее назад в подъезд. Мама хлопала глазами. Одной рукой она придерживала таз, а другую опустила и теперь быстро-быстро теребила пальцы.

– Повторяю, женщина, куда идете? – спросил еще строже милиционер.

– Так мы из бани, – мама показала на тазик.

– Вижу, что из бани, а здесь что делаете? Стрельбу слышали?

Мама изобразила удивленное лицо:

– Да вы что? Нет. Мы тут заблудились.

– Из бани заблудились?

– Да. В бане сказали, что в этом доме самогоном торгуют. Вот, пришла… – мама как-то скукожилась. Видно было, что она боялась, но не милиционера, а застрять здесь до ночи. Вдруг и вправду им воду дадут, а у них кран не закручен, посуда грязная и белье в ванне?

– За самогоном? С ребенком? Вас бы, женщина, на беседу в одно место свозить, – сказал усталым голосом дяденька в фуражке.

– В какое место? – испугалась мама.

– В турму, дорогуша. В турму! Глаза бы мои вас не видели.

– Да нет… Это я не себе. Я мужу.

– Мужу? – удивился милиционер. – И что за муж такой, что прямо из бани, да с ребенком самогон ему ищете? Золотой он у вас, что ли?

Мама тут же придумала:

– Афганец! День-то какой!

И так она была рада придумке, что даже заулыбалась от удовольствия. Милиционер совсем загрустил.

– Афганец? Удружил вам, смотрю, афганец, устроил райскую жизнь.

– Так день такой, – повторила растерянно мама.

Уши у нее стали красные. Даже у Саши покраснели. Уж лучше бы они что-нибудь другое придумали. Милиционер поморщился:

– Идите, давайте, женщина, к своему афганцу. Осторожней только, там тело.

– Какое тело? – мама как будто забыла про стрельбу.

– Как какое? Мертвое. Убийство. Идите, идите, а то заберем под протокол.

Мама толкнула дверь тазом и выскочила с Сашей за руку. Они быстро завернули за угол и пошли к железной дороге. За их спинами во дворе, у первого подъезда, остались милицейская машина, еще какойто «бобик», ходили люди в форме. Туда же заезжала сейчас «скорая помощь». Там, значит, тело. Хорошо, что они его не увидели. Уже почти стемнело, и так страшно идти, а если бы еще это тело? Мертвое… Хотя желающих посмотреть на него было много, за домом Ирмы Александровны собралась толпа. Близко подходить боялись. Тоже, наверное, не хотели давать показания. Они переминались с ноги на ногу, выскочили в легкой одежде, в наброшенных на плечи куртках, пальто, одна женщина теребила на голове бигуди. Она подошла к Саше с мамой и спросила:

– Что там? Стреляли, да? Ну и двор!

Мама улыбнулась:

– Да нет, мы из бани.

Показала тазик и быстро пошла дальше.

Фонари еще не зажгли. Когда они добрались до своей улицы, окончательно стемнело. У магазина стояли люди. Мама подошла к ним. Только сначала взяла у Саши сумку, повесила ее на свое плечо и крепко к себе прижала – народ всё-таки вокруг, пусть и немного. Она заглянула в магазин – тот закрывался. Часов не было, но рано как-то.

– Приемка товара, пять минут до закрытия, приемка товара, – верещал из магазина противный голос.

– О, Галка! А я от Ирмы, – воскликнула мама весело, будто они у Ирмы Александровны сейчас на юбилее были. – Что завезли?

– Комбижир. Куб.

Саша удивилась. Куб комбижира – это не так уж много. У них постоянно этот комбижир кубами лежал даже не на витрине – кубы не входили в витрину, – а на прилавке. Никто его никогда не брал…

Мама тоже удивилась.

– Как это куб?

– Ларка, в прямом смысле куб. Кубический метр комбижира. Надо разделывать.

Мама поставила таз под ноги:

– Во дают. А что, больше ничего нет? Завтра будет что-то?

Галка-Галюсик вышла из зала к ним в предбанник, осмотрелась по сторонам и сказала:

– В понедельник только. На понедельник Сычиха один наряд выписала. Не поверишь… маргарин бутербродных сортов.

– Тоже куб?

– Еще не знаем.

– Я завтра всё равно зайду.

– Да не будет ничего завтра.

– Нормально же завозили. Денег не стало, а еду-то начали же привозить, – мама вздохнула. – Подь они к шуту, всё не слава богу.

– Недостача у нас… Большая, – Галка выпученными глазами показала куда-то назад и вверх, – вот Сычиха и заморозила всё. Ничего не завезут до Нового года. И мандаринов даже не будет. Говорю тебе – куб комбижира.

Потом Галка громко закричала им:

– Всё, всё, женщина, закрываемся на приемку товара. Выходите.

Они с мамой забрали таз и вышли. И правда, сколько прошло-то с тех пор, как Саша в очередях давилась? Еще весной они с Анькой контрольную за четверть пропустили, потому что за курицами стояли. А кажется, будто сто лет назад было… Всё теперь привозят, всё есть, денег только нет, не хватает.

Саша вдруг подумала: куб – это всё-таки сколько? И кто такая Сычиха? Потом спросила маму.

– Куб, Саша… как тебе объяснить? Бабушкин швейный метр помнишь? Вот представь кубик высотой с этот метр.

Деревянную палку, которой бабушка раньше отмеряла ткань, Саша помнила. Надо же!

– А кто это будет есть? Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь покупал комбижир.

Мама заговорщицки наклонилась к ней и прошептала:

– Я тоже никогда!

– Мама, а комбижир тает? Почему он всегда без холодильника лежит?

Этого мама не знала. Она задумалась.

– А куда мы идем? – спросила Саша, как только они прошли место, где обычно переходили дорогу, и теперь уже двигались в сторону Анькиного дома. Да, Анька. Саша ее не видела целый день. И только несколько раз вспоминала. Первый день карантина, говорят, у них из класса восемнадцать человек болеют, а у мамы в училище вообще все больные. Грипп по городу ходит страшный. Может, он еще неделю походит? Она, конечно, будет играть у Аньки. Может, мама ее к Вторушиным как раз ведет?

– К коменданту зайдем. Там подарки детские дают.

Комендант их с лета заведовала сразу всеми пансионатами, в пристройке к 40-му дому, где была сберкасса, ей выделили отдельные кабинеты. А у сберкассы их забрали: мама шутила, что всё равно теперь нечего сберегать. Саше, как ребенку без отца, подарки давали каждый год. Ну как сказать – подарки. Называлось это «социальная помощь». В прошлом году дали в пакете соевые батончики, карамель, конфету «Гулливер». Одну.

Анькин дом. У подъезда дядя Валя копается в машине. У них тоже красная «Таврия», только давно сломалась, не ездит. Саша присмотрелась: вместе с отцом возились на пятачке света под фонарем Анька и Женя. Они первыми заметили Сашу.

– Иди сюда! Иди! – закричала Анька. Саша сразу побежала и даже не посмотрела на маму – так обрадовалась. Женя, замотанная, несмотря на теплый день, в цигейковую шубу и платок, стояла серьезная. Она строго спросила Сашу:

– Ты не болеешь? У вас же все болеют в школе.

– Не болею! Мы с мамой на рынок ездили. И мыться ходили.

Дядя Валя вылез из машины, поздоровался, весело спросил:

– Ну, что видели?

Саша тут же ответила:

– Афганцев. И бандитов.

– Хорошо сходили, – протянул он нараспев, но скорее маме.

Саша переминалась с ноги на ногу:

– Аня, вы тут еще долго будете гулять? Мам, можно я тебя здесь подожду, одна сходи, а? Я тазик могу подержать.

– Да мы уходим уже, – радостно сказала Анька.

Саша внутри как-то вся похолодела, будто проглотила ледяное стекло – она так хотела побыть с Анькой.

– Пойдем к нам. У нас новые серии «Тома и Джерри», – Анька тут же взяла Сашу за руку и повела к подъезду. Потом, правда, остановилась:

– Тетя Лариса, можно? И тазик-то давайте, пускай пока у нас постоит.

Мама как будто раздумывала.

– Ну мам, ну пожалуйста? Ну чуть-чуть. Придешь от коменданта за мной.

– Ладно. Только я домой зайду. Таз там оставлю. За водой пойдем. Наберу воды и тебя крикну, сразу выходи.

Саша обрадовалась. Пока мама сходит к коменданту, пока там поболтает, пока вернется, пока до колонки дойдет. Колонка во дворе у Аньки, мама крикнет – Саша сразу оденется. Вот ведь как повезло!

Дядя Валя вытер руки, бросил тряпку на заднее сиденье, закрыл машину и подтолкнул всех троих к подъезду.

– Ну, пойдемте… Вы приходите, Лариса Васильевна, приходите.

Они зашли в квартиру, разделись. Анькина мама сидела на диване и что-то делала из мелко нарезанных открыток и кучки скрепок. Оборачивала бумажки вокруг металлической проволоки, подгибала края, цепляла одну к другой: у нее получались длинные цепочки из цветных звеньев.

– Привет, Саша. Не заболела еще? Чего не раздеваешься? А почему ты мокрая?

Саша застеснялась и тихонько ответила, что они с мамой только что мылись, что не болеет и что днем она была на рынке.

– Какая молодец. А наши девицы весь день дома киснут. Так быстрей заболеют.

Саша посмотрела на Аньку – у той по лицу видно было, что она очень хочет заболеть, потому что не любит учиться. Ходить в школу любила, а училась всё хуже и хуже, что только Саша с ней ни делала. Карантин могут отменить, так что заболеть, когда не хочешь на уроки, надежнее. Может, если бы у Саши тоже был видеомагнитофон с кассетами и бабушка всё время дома, она бы тоже специально болела. Но одной в пансионате весь день лежать на кровати не хочется.

– Тетя Лена, а это что вы делаете такое? Что за палочки нацепляете? – спросила Саша, поборов робость. Каждый, почти каждый день она приходила к Аньке и всегда стеснялась.

– Это-то? Дак шторы. Я их к веревочке подвешу и сюда, вместо двери. Новогодние шторы. Смотри, как легко делать.

Шторы? Через них же всё будет видно. Они с мамой живут вдвоем, и то тесно. У Аньки квартира в два раза больше, а их там сколько? Анька, Женька, родители, баба Тоня, еще баба Клава иногда приезжает. Тут дверь нужна, а не шторы из открыток. Она присела на край дивана, тетя Лена дала ей цветную картонную полоску, скрепку и показала, как надо накручивать. Саша крутила, мяла, всю полосочку измяла. Трудно оказалось.

– Это вы сколько будете такие шторы делать? – искренне удивилась она.

– Да дня два.

Наверное, придется и ночью эти бумажки накручивать. Саша из вежливости продолжала смотреть, как бы изучая. Взяла другую бумажку и снова попыталась намотать на скрепку. Потом зачем-то сказала:

– А мы афганцев видели на рынке.

Тетя Лена посмотрела на нее серьезно:

– Ну а мы их, Саша, в прошлом году видели. И потому в этот раз у нас, Саша, выходной.

Она тут же переключилась и крикнула на кухню:

– Аня, ты уже рассказала, какую тебе путевку купили?

Анька прибежала оттуда с печеньем. Мотнула головой – нет, не рассказала.

– Саша, Аня у нас в мае поедет в «Артек». Это пионерлагерь на море.

Подошел дядя Валя:

– Да не пудри ребенку мозги! «Артек» теперь Украина. Другая страна. Еще неизвестно, что там летом будет. И что за мошенники тебе путевку продали.

– Ага, мошенники детей обманывают! – недовольно фыркнула Анька и снова убежала на кухню.

Саша хотела сказать, что не только обманывают и что ее сегодня один, без руки, вообще убить хотел. Но не сказала. Тетя Лена тоже фыркнула:

– Да, прям. Нормальная путевка. «Артек» – это мечта любого ребенка, каждый хочет там побывать.

Саша не хотела. Она слышала когда-то про «Артек», но не мечтала туда поехать. Она вообще не любила лагеря, санатории. Один раз была в профилактории и попросила маму больше ее никуда не отправлять. Дядя Валя снова встрял.

– Мечта! Вот у тебя была мечта там побывать. И что? – спросил он жену.

– Как что? Я ее добилась!

– Ну да! Чтобы людоеду цветы подарить.

Саша оторопела. Анька вернулась из кухни и вжалась в шкаф; хорошо, что маленькая Женя не слышала, она бы вообще расплакалась. Тетя Лена сдалась.

– Ну, так мы ж не знали. Это ты сейчас всё знаешь, а тогда Бокасса нашим другом считался. Я ему венок из цветов сплела. Только он завял, пока ждали. Цветы мне выдали свежие. Отругали, что рано приготовилась.

Анька спряталась за папу. Саша тоже хотела куда-нибудь спрятаться, да куда? Сидела на диване, от страха вытянулась прямо-прямо.

– А если он еще приедет? – спросила Анька.

– Не приедет, он теперь сидит в тюрьме, – успокоила ее тетя Лена.

Саша расстроилась. Она до последнего думала, что про людоеда они сочинили. Пока разговаривали, тетя Лена обернула полосочками несколько скрепок. Теперь она сцепляла их одну с другой.

– Почему вообще «Артек» Украиной стал? С каких таких щей? – возмущалась тетя Лена.

Дядя Валя удивился:

– Как это с каких? Он ведь на Украине теперь.

– Ну и что? Оставили бы за Россией.

– Это ж не Ватикан.

Тетя Лена вздохнула:

– А Харьков? Харьков-то им зачем?

– Как зачем? Он же тоже на Украине. Не вырежешь ведь его оттуда.

Тут Саша тихонько спросила:

– А Львов? Львов теперь где?

– Львов? – дядя Валя задумчиво протянул это короткое слово. Этот вопрос удивил его еще больше, чем все остальные. – Хм-м-м, Львов… Украинский… наверное. Это же на западе.

– Баба Лиза всегда говорила: «Lwów to polskie miasto», – сказала Саша.

Прибежала Анька:

– Чего говорила?

Саша перевела:

– Ну, что Львов – это польский город.

– Ну, прям как наша баба Тоня! – всплеснула руками Анькина мама.

А папа добавил.

– Польске място, Саша, это, похоже, у нас тут, на Лесобазе – куда ни плюнь, кругом поляки.

– Sami polacy! – вспомнила Саша другие бабушкины слова.

– Во-во! И баба Тоня так говорит, – подтвердила Анька. Тетя Лена посмотрела на бабатонин закуток.

– Вовремя оглохла. Не пережила бы, что Львов украинцам отдали.

Это правда. Саша еще помнит, когда баба Тоня хоть уже и почти не слышала, но много говорила. Особенно если смотрела кино про фашистов. Когда даже хлеб по карточкам стал и в телевизоре всё время рассказывали про распад СССР, баба Тоня долго, даже не днями, а неделями и месяцами смотрела внимательно телевизор и всё наконец поняла. Она как-то спросила Анькиных родителей при Саше:

– Всё, что ли, ухнулся?

Дядя Валя сначала не понял.

– Ну, нерушимый-то наш?

– Всё, баб Тоня. Всё! – он показал руками, как СССР ухнулся.

– Ты мне, Валька, теперь лекарствы-то самы лутши ишши, я поправиться хочу и до Польски. Львув-то топерича польске, поди, място?

А вот Сашина бабушка – полька только наполовину и не знала раньше польского, но у нее муж был поляк, мамин папа. Любила, говорит, его страшно. Хороший был, не пил, только без ноги. В войну их в какую-то польскую армию набирали, он туда пошел, так его в Тюмени при отправке прямо тем поездом и задавило, в котором должен был на войну ехать. Ногу отрезало. Еще и посадили – сказали, что он сам под поезд полез, чтобы на фронт не идти. Но с бабушкой они позже познакомились. И так она его любила! Они и в Казахстан вместе уехали, там его родня нашлась, какие-то то ли военнопленные, то ли переселенцы. Кто такие переселенцы, Саша и не поняла. Специально их, что ли, к бабушкиному мужу переселили, чтобы веселей им вместе было? Он туда уехал с бабушкой, маленькой Сашиной мамой и ее братом. Хорошо жили. А потом муж без ноги в первый раз в жизни в баню пошел. Не хотел, да его так все уговаривали. Чуть не умер в бане с непривычки. Бабушка говорила, там на всю целину только три сибиряка было, а остальные – жидкие полячишки. Но он, когда в себя пришел, вдруг пропал. Говорили потом, что в Литву убежал. Бабушка, как выпьет в праздник, всегда плакала и вспоминала: «Вот, Лариска, отец-то твой, поди, в Америке теперь живет. Точно в заграницу побежал, до войны-то он на границе жил и всё там знал. Говорю тебе, учесал в Америку, бросил меня с тобой, а ты малехонька, орешь, спозаранку встанешь и кричишь: “Mamo, mleczka!”» На этих словах все гости обычно плакали, и бабушка забывала, что мама-то уже в школу ходила, когда ее отец на одной ноге сбежал. Мама всё равно его очень любила. И польскому от него научилась. Она всегда хотела какой-нибудь еще язык знать, а учили их в школе немецкому, и то кое-как. Саша спрашивала маму, что она по-немецки умеет.

«Гутен морген, гутен таг
Хлоп по морде – будет так».

Говорит, больше ничему в школе не научили. В общем, они с мамой были какие-то ненастоящие поляки, бабушка хотела вообще скрыть, кто был ее мужем, она потом даже специально замуж вышла и фамилию сменила. Но маме, когда она хотела в институт поступать, не поверили. Пять раз поступала, но пока справки какие-то доставали, что это якобы отчим был, ей уже и расхотелось в институте учиться. А польский они знали. Бабушка часто первого мужа вспоминала, хотя после его смерти сразу вышла в Казахстане замуж за пьяницу и драчуна, от которого потом убежала, но им всем его фамилия досталась. Когда про Польшу говорили, она обязательно что-нибудь вставляла. В основном – про то, что Львов – это польский город. Еще кто-то на Лесобазе тушеную капусту называл капустой, а они с Вторушиными – бигосом. И вареники – перо́гами.

Маме польский язык пригодился, ей раньше редкие книжки приносили переводить. Правда, писала мама очень плохо и очень медленно, так что она читала про себя и тут же пересказывала на русском. Один раз, Саша совсем теперь плохо помнит, мама ночью домой не пришла. Бабушка сказала, что она на заработках. Саша чуть не умерла от страха. А мама утром приехала, и на следующий день они пошли детские лыжи и ботинки покупать. Актеры какие-то принесли маме книжку, она ее читала и тут же им переводила с польского, и они записывали. Всю ночь. Она потом домой пришла и сказала, что больше не надо ей таких заработков – пусть, мол, в синагогу со своими книжками идут, там люди образованные. Надо спросить, что за книжка.

Саша наконец очнулась. Все смотрели на нее, как будто она открыла рот что-то сказать и забыла закрыть. Тетя Лена, не глядя, наматывала свои картонки.

– Так что, баба Тоня не знает, что Львов украинский? – спросила Саша, чтобы что-то сказать.

– Меньше знает – крепче спит, – дядя Валя посмотрел на старухин закуток и подмигнул всем. Анька шепнула Саше: «Иди сюда!» – и завела ее в туалет. И свет не включила.

– Ты чего? – испугалась Саша. – Страшно же.

– Да подожди ты. У меня молнию заело.

Анька вышла из туалета, а Сашу оставила внутри. Вот так подружка. Саша стукнула один раз в дверь.

– Подожди, говорю. Не могу кофту расстегнуть.

Анька пошебуршала немного в коридоре и снова зашла в туалет. На груди у нее светилась ярко-зеленым цветом смешная рожица. Как колобок, только внутри белый – круглый, глазки-точечки, черточка носа, улыбка до ушей.

– Нам такие футболки привезли. Надо на свету немного в них походить, а потом они в темноте сами светятся.

Такого Саша еще не видела. Она протянула к рожице руку. Положила ладонь на светящийся круг, ей было интересно, сможет ли свет пройти сквозь кожу. Но свет не проходил.

– У Женьки тоже такая есть, – как бы по секрету рассказала Анька, – только она боится в туалет зайти и посмотреть в темноте.

«Какая глупая эта Женя», – подумала Саша. Они пошли на кухню.

– Есть хочешь? Чай и печенье. Баба Тоня молочный суп сварила, – Анька уже подставила табурет, чтобы достать с полки чашки.

– Не-а, не хочу. Мы в гости ходили и там после мытья ели пироги с капустой и сливами.

На Аньку сливы никакого впечатления не произвели.

– А ты правда в «Артек» поедешь?

– Угу… Весной. Летом-то там жарища.

Саша расстроилась. Так надолго они с Анькой никогда не расставались. Хотя нет, Саша ездила на море, целых два раза, еще в садике и после первого класса. И даже не задумывалась, обиделась ли Анька. А она, Саша, обидится, если Анька уедет на целый месяц в «Артек» и будет там веселиться.

– А ты хочешь? – спросила она как-то уже без особой надежды и очень удивилась, когда Анька и впрямь сказала, что не хочет ехать.

– Помнишь, мы были в санатории?

– В профилактории, – поправила Саша.

– Ну да. Помнишь, там койки стояли в два ряда? По восемь штук вместе? Так мама говорит, что в «Артеке»-то по двенадцать. И живут все в палатах. Просыпаются по звонку, вместе на зарядку идут, маршируют туда-сюда, купаться можно по команде и не каждый день.

– Какой ужас!

– Вот и я не хочу.

– Так не едь.

– Мама говорит, полезно, полезно… Может, не поеду.

Саша успокоилась.

– Может, лучше в Турцию меня с собой возьмут. Ты чай-то будешь?

От чая Саша снова отказалась. Ну, в Турцию на месяц не уедут, они туда быстро ездят, дорого там сидеть целый месяц.

– Мультик-то будем зырить?

Анька отхлебнула с шумом из чашки едва подкрашенный кипяток и оскалила свои крупные, с резьбой снизу, зубы. «Зырить»… Саша старается отучать Аньку от таких слов, но та ведь связалась с Оксанкой, еще Киру Петрову к ним в класс перевели из другой школы. Та вообще бандитка и хвалится, что у нее брат бандит. Кстати, где-то рядом с Ирмой Александровной живет. Может, он и убил сегодня тело, которое они с мамой, слава богу, не видели.

Конечно, новые серии «Тома и Джерри» Саша хотела посмотреть. Она сказала, что только сбегает в туалет и будет готова. Но едва закрыла за собой в туалете дверь, как ей постучали.

– Саша, мама зовет. Говорит, она уже на колонку идет, одевайся, сейчас вернется, – слышался голос тети Лены.

Ну вот… Саша вышла из туалета, оделась, с тоской посмотрела в комнату, где дядя Валя вставлял кассету с мультфильмом в видеомагнитофон.

– Завтра приходи, – весело сказала Анька, она пошла с чаем смотреть мультики. – У Метелёвых-то тоже карантин, завтра их привезут на всё время сюда. Вместе будем смотреть.

Вместе Саша не хотела. Ей было неприятно, что у Аньки есть свои друзья. У Саши тоже есть, Светка, например, Танька, но это другое. Это не лучшие друзья. Анька лучшая. И она хочет всегда играть только с Анькой. И чтобы Анька играла только с ней одной. Ну и с маленькой Женей, конечно. Саша даже плакала один раз, увидев, как Метелёвы и Вторушины прыгают с резиночкой у своего подъезда.

– Может, приду. Или нет. Надо к Новому году готовиться.

Она махнула Аньке рукой и потянулась открыть дверь.

– Саша, подожди, вдруг мать еще не подошла, – сказал дядя Валя.

Он накинул куртку, в которой возился с машиной, надел старую лисью шапку, разорванные тапки и вышел с ней на улицу – мама уже стояла у крыльца с пластиковой бочкой. Когда она ходила за водой сама, то наполняла бочку только наполовину и несла ее за ручку на завинчивающейся крышке. Их бочка для воды была на самом деле огромной, маме почти по бедро, пластиковой флягой. Если Саша ходила на колонку, то обязательно брала красное ведерко и носила воду в нем. Сегодня мама тоже взяла его с собой. Она сняла варежки, открутила крышку, коленом подтолкнула бочку, наклонила ее и налила воды в ведерко. Немного выплеснулось. Саша натаскала из-под кустов снега закидать лужу, иначе за ночь она подмерзнет, и люди поскользнутся. Когда мама закрыла крышку и надела варежки, Саша побежала вперед. Она не посмотрела время, но, наверное, скоро будут «Спокойной ночи, малыши!». Может, покажут наконец какой-нибудь хороший мультик.

– Подожди, – окликнула ее мама. – Не торопись. Там случилось что-то. Люди стоят.

У пансионата была толпа – в основном мужчины, мало женщин. Как и те, что были возле дома Ирмы Александровны, они вышли кто в чем был, все смотрели на крыльцо и ждали оттуда чего-то или кого-то. Кто-то шушукался, но разобрать слова было невозможно.

Мама поставила бочку, велела Саше ждать рядом и пошла узнать, в чем дело.

– Не вынесли еще? – спрашивала она то одного, то другого.

У подъезда стояли машина «скорой помощи» и два милицейских «бобика». Саша сжалась от страха – ясно же, что кого-то убили. Как она не хочет идти домой! Забираться с ногами на кровать и до утра с нее не слезать, бояться даже шевельнуться, не то что заглянуть вниз. Когда на Лесобазе кого-то убивали, она ложилась на кровать, укрывалась с головой одеялом, сворачивалась клубочком и так лежала. На следующий день ей обычно даже разрешали не ходить в школу, но если мама уезжала на работу, Саша всё равно вместе с ней поднималась и шла куда-нибудь, потому что оставаться дома одной в такие дни было еще невыносимей.

Ну вот. Хорошо, что завтра карантин и у мамы, и в школе. Она сейчас придет домой, заберется прямо в одежде на кровать и так пролежит до завтрашнего вечера. Только бы домой попасть. Где там мама? Вон она ходит меж людей и о чем-то спрашивает, раздумывает.

– Так это в конце коридора. Точно по той лестнице понесут. Пойдемте вместе, успеем проскочить, – говорила мама Саши маме Шуры Ксенофонтова, у которой была страшная, черная, отвисшая, будто к ней по ночам прицепляли гирю, нижняя губа.

Саша ее давно не видела. Наверное, с тех пор как Шуриного младшего брата загрызла Лесси. Его тогда увезли в больницу, он еще живой был. А маму их Саша с тех пор не видела. Вон она какая стала! Шуре тоже страшно, он прижался к маме и боится оторвать от ее подола лицо. Мама у него в платье и коротком мужском полушубке – накинула наспех, когда выскакивала. Шуре хорошо, он к маме прижался, а Саша обнимает бочку.

Но вот мама вернулась.

– Айда! – бодро скомандовала она, подхватила бочку и пошла.

– А что случилось? Что там, мам? – Саша всё никак не могла отпустить бочку и держала ее впритык к маминой руке.

– Да ничего страшного… Драка там, татарва дерется, – слышно было, что мама врет. Да и какая татарва? Татар на Лесобазе было много, но у них в пансионате разве что Алсушка жила с Гулей и мамой. К ней ходили гости, но не похоже, чтобы они там постоянно пили и дрались. Алсушка с Гулей хоть и гуляли допоздна, но всегда были чистенькие и сытые, даже бананы ели – вряд ли это их мама дралась пьяная. Был еще какой-то дяденька на третьем или четвертом. Про него говорили, что он мулла. Он очень старый, белый-белый, какие уж драки? Однако каждый раз, когда в коридоре шумели пьяные, когда у них выключался свет, потому что кто-то разбил на этаже счетчик, мама говорила, что это татарва. И Саша всегда представляла, что буянить, счетчики бить и лампочки выкручивать к ним в пансионат приходят какие-то чужие татары.

– А где они дерутся?

Мама не ответила и только отдернула руку. Они поднимались быстро-быстро, чтобы не столкнуться с татарами. Ксенофонтовы шли впереди, бежали даже, им на второй. Они мигом свернули на свой этаж, не попрощавшись. Мама не могла больше спешить, бочка тяжелая, на втором они отдохнули. Останавливались на каждом этаже. За ними, на пролет ниже, шла всё время девочка. Наверное, уже в старших классах училась. Где эта девочка живет, Саша не знала, она вообще мало кого в пансионате узнавала. Тоже домой надо, а боится. Мама останавливалась передохнуть – и девочка стояла. Так они дошли до шестого и на площадке между шестым и седьмым встретили врачей. И как они смогли тихо спуститься? Три врача, милиционер. Вчетвером несли в одеяле тело. Мама схватила Сашину голову и резко развернула к себе.

– Не смотри!

Но Саша снова извернулась и снова посмотрела! Это сосед. Его она как раз узнала, он жил в последней комнате на их стороне. Сейчас он лежал, будто в гамаке, в коричневом одеяле с двумя голубыми полосками по краям.

– Дяденька перепил, он пьяный спит, – сказал милиционер и погладил Сашу по плечу. Да это тот же! Саша посмотрела на маму – узнает ли. Видно, что и мама узнала. И он их узнал.

– Господи, женщина, вы снова здесь?

Мама поставила бочку и молчала.

– Вы что здесь делаете, женщина?

– Так живу тут. Вот, за водой ходили… Воды нет.

Милиционер сказал что-то врачам. Один человек, который нес соседа сзади, сменил милиционера, они спускались дальше, а милиционер взял бочку.

– Восьмой, – сказала тихо мама, обняла Сашу за плечо и пошла следом.

Саша плакала.

– Да не плачь, говорю тебе – пьяный. В вытрезвитель повезли.

– А вы из милиции? – Саша знала, что он врет про пьяного. Сосед в костюме глаженом, глаз один полуоткрыт, сам серо-черный.

– Нет, не из милиции. Из прокуратуры.

Ну, понятно. Прокуратура только на убийства к ним приезжала. Саша совсем разревелась.

– Ну ты чего? – спросил милиционер, то есть прокурор.

– Я знаю, что прокуроры пьяниц не возят.

– Знаешь? Ну, раз знаешь… – он вздохнул и больше не оборачивался до самой двери. Мама только номер ему сказала.

Они остановились все у комнаты.

– Ну, где ваш афганец?

– Да какой афганец? – мама стыдливо махнула рукой и полезла за ключами. Искала долго, потом нащупала – в кармане пальто у нее была дырка, связка провалилась, пришлось задирать полу пальто и шарить через дыру в самом низу. Нашла и посмотрела на милиционера:

– Воды нет, ходила к подруге мыться. А там стрельба. Мы и убежали, пока вы не пришли показания собирать.

– Да я понял. В бане-то воды тоже нет.

Мама беззвучно, одними губами и глазами сказала: «Оп-п-п!»

Потом спросила:

– А вы откуда знаете?

– Так и у меня нет. Я с утра в бане помыться хотел.

Наконец мама открыла дверь.

– Вас как зовут, женщина?

– Лариса.

Саша выскочила уже из комнаты:

– Лариса Васильевна!

– Ну, может, еще увидимся, Лариса… Васильевна.

Мама посмеялась:

– На Лесобазе-то? С прокурором? Да увидимся, конечно.

Саша потянулась закрыть дверь.

– А телефончик у вас есть, Лариса?.. Васильевна? Воду дадут, помоюсь, побреюсь и приглашаю вас на прогулку. С дочкой…

Из светлой комнаты лица милиционера-прокурора в темном коридоре не было видно, но Саша поняла, что он улыбается.

– Нет у нас телефончика! – закричала Саша. – У Ирмы Александровны есть, ей звоните. Только у нее муж дома, и она на стены бросается.

– Меня Володя зовут… – успел сказать прокурор, но Саша захлопнула дверь. Слышно было, как он в коридоре покашлял. Дома Саша раздраженно разделась, бросила шапку, шарф, скинула как попало сапоги. Слезы прошли, осталась ненависть.

– Нам папу не надо, поняла?

Мама пожала плечами:

– Да поняла, поняла. Мне тоже не надо. Куда нам тут еще папу, на голову его сажать, что ли?

– Поняла? Никакого папы! В окно выпрыгну! Видела я этих пап.

Саша включила телевизор и упала в кресло.

– Штаны-то сними. Мокрые все. Давай на батарею повешу. И сапоги надо сушить.

Мама ласково погладила ее по плечу, сама раздела, развесила вещи. Потом пошла проверить кран – оттуда выстрелила напором струя воды, во всём стояке затарахтело. Зря воду тащили! Вот, «Спокойной ночи, малыши!» начались. И сразу пошла рябь. Ничего, надо стукнуть как следует по телевизору и подождать. Хоть бы мультик был нормальный! Она поджала под себя ноги. Конечно, сосед был не пьяный. Он был мертвый. Худой-худой. Наверное, если бы она его вчера встретила, то сильно бы испугалась. А сейчас почему-то хочется быстрее забыть. Уж очень они много с мамой сегодня видели. Ей бы мультфильм посмотреть. Какой-нибудь хороший. Картинка вернулась. На экране вместе с Филей и Хрюшей появился новый персонаж. Котенок. Облезлый… Говорили о чем-то. Приватизация, можно купить столько всего… Потом Филя сказал, что котенка зовут Ваучер. Понятно. Теперь все про эти ваучеры говорят. На рынке их скупают. Саша сегодня видела человека с картонкой на шее: «Ваучеры, золото». Мамины подружки свои ваучеры сразу продали и маму уговаривали. Можно было поначалу продать так, что на сапоги бы Саше хватило. Но мама не продавала. Потом их вызвали в жилконтору и почему-то дали еще два ваучера. Мама сказала, что ошиблись. Забыли, что уже дали. У них стало четыре. В их училище один начальник есть, замдиректора, он еще в училище для бурильщиков работает. И он сказал, что в январе или феврале можно будет куда-то ваучеры вложить. Что-то выкинут, в каком-то «Сургутнефтегазе». Что надо ловить момент и покупать некие акции. Никто ему не верил, а мама поверила. Ваучеры она хранила при себе. Иногда перед сном показывала их Саше и мечтала: вложат четыре ваучера в нефтяные акции и будут миллионерами. Скорей бы дождаться января…

Котенок по телевизору что-то болтал. Рассказывал, как выгоднее ваучер продать. Нет уж, они за бутылку водки их продавать не будут.

Саша оглянулась на маму – та весело расставляла на полке мытую посуду, сметала крошки со стола. Такой день, а она улыбается.

– Я серьезно говорю – никакого папы. Чтобы пьяный тут валялся и бил тебя? Без языка мычать хочешь, как тетя Рая? Нет уж! Самим тесно и жрать нечего. Ты поняла?

Мама подошла к ней:

– Ты что говоришь? Как это нечего? Да и прокурор же он… Не будет, поди, пьяный валяться. У него квартира где-то есть, наверное. Не в пансионате же прокуроры живут.

Мама как будто теперь над Сашей шутила. Но Саша не смеялась.

– Не надо!

По телевизору начался чучельный мультфильм. То ли еж, то ли дикобраз, то ли волк взобрался на пенек и пел. Она выключила и снова села в кресло, поджав ноги:

– Не надо нам папу. Убью.

Мама хитро улыбнулась:

– Прокурора?

– И прокурора убью.

Четвертый класс.
Сколько весит душа Володиной?

Мама сняла шапку и отдала Саше. Подкладка была мокрой от пота. Шапка из крашеной лисы под чернобурку сзади и сбоку вытерлась до тонкой шкурки. Мама расстегнула пальто в елочку, откинула назад, чтобы не мешал, ангорский шарф в катышках. Продолжала писать на бюллетене. Мелко-мелко, почти без пробелов, иначе всё не поместится.

Из-за ширмы их подгоняли. Женщина со строгим голосом, выдавшая им бюллетень, сделала вид, будто постучала в шторку.

– Вдвоем нельзя!

– Да я с ребенком!

– Вижу, что с ребенком. А у нас тут очередь в урну. Освободите кабинку.

– Пусть в другую идут, – зло пробурчала мама, не отвлекаясь от писания.

– В другой тоже пишут. Романы там, что ли, сочиняете? Женщина, вы время не тратьте, всё равно, кроме нас, никто эти бюллетени не увидит. Мы же читать будем, а нам некогда.

– Ничего, почитаете…

Саша отодвинула на полсантиметра шторку – в зале и впрямь выстроилась очередь к кабинкам. На избирательный участок было всего четыре кабинки, все заняты. Мама пишет. Почерк у нее ровный, понятный. «Сколько можно над нами издеваться… Мы вас ненавидим, вы преступники, узурпаторы, народ спивается, дети голодают. Будьте вы прокляты с вашими выборами, с вашим Ельциным, проклятым алкашом…» Дальше кусок закрывала мамина ладонь. Она всё писала и писала, пока на бюллетене было место. Потом перевернула его на другую сторону, где были мелко перечислены партии. Но не поставила ни одной галочки. По телевизору говорили, что недействителен только бюллетень, в котором есть несколько отметок в квадратах или нет никакой. Что нельзя на нем писать, никто не говорил. «Зарплата… тысяч». Тут Саша не поняла, но она и так знала, какая у мамы зарплата. «…ваучеры украли, порезали сумку…» Это так. У мамы накануне украли ваучеры вместе со всеми деньгами. Тысячу с чем-то. Как раз оставалась неделя с лишним до зарплаты. Документы тоже украли, милиционер посоветовал искать в мусорницах – и они нашли уже через час, в мусорнице у 36-го дома, их выбросили, даже не раскрывая. Паспорт, удостоверение училищное…

Мама продолжала писать. «Постоянно выносят дверь…» Да, всё чаще ломятся пьяные. Ошибутся номером комнаты и тарабанят. Вернулся откуда-то «Законная жена». Год, наверное, его не было. Недавно, буквально на днях, пинали долго в дверь и непонятно рычали. Наконец они с мамой услышали знакомый ор: «Где моя законная жена?» Сделалось страшно, но не очень: «Законную жену» они с мамой знали. Так они звали мужика с нижнего этажа. Когда он напивался, жена пряталась у соседей и муж ходил по квартирам. «Где моя законная жена?» Они с мамой его не боялись, знали, что он постучит-постучит в двери, да и мирно уснет. Когда засыпал, жена приходила за ним с маленьким сыном и утаскивала домой. Она и в этот раз пришла. Сын уже подрос, наверное, теперь с Сашу ростом. А недавно вынесли дверь. Они и табурет подставляли, и стол кухонный. Никто ночью не вышел, дяди Толи, соседа, не было, он уехал к родне в деревню. Пьяный какой-то ломился и вынес им наконец дверь. Но они держали ее изнутри вдвоем, он попробовал прорваться в комнату, устал и уснул на пороге.

Мама писала. «…надсадилась таскать воду». Да, таскают. Всё в той же бочке. Надоело. Воду им отключают чаще и чаще, они уже набирают в ванну заранее и потихоньку моют посуду, умываются. Саша стала аккуратней, не лезет теперь в песок, не месит грязь, старается не пачкать штаны. Еще в третьем классе она сильно испугалась, когда маме после трех ходок за водой стало плохо и ее увезла «скорая». Почки. Саша сидела тогда весь вечер одна, до самой ночи. Тетя Оля пришла, спросила: «Ну что, не вернулась мать?» И всё. Что делать, если мама не вернется, она не сказала. Саша решила подождать до полуночи и, если мама не придет, выпрыгнуть в окно. А зачем было оставаться? Что бы ее ждало без мамы? Бабушка тогда еще у Иры жила. Пока бы она в Тюмень приехала, Саша бы от голода умерла и тоски. Но мама той ночью вернулась, ей сделали уколы, выписали лекарства. Хорошо, что на следующий день был выходной. Саша сама поехала в город за таблетками, в их аптеке ничего толком не продавали. Денег хватило рубль в рубль. На что они остаток месяца жили? Занимали, наверное…

Мама исписала уже и вторую сторону бюллетеня. Стала писать так мелко, что уже и не прочитаешь. Можно было разобрать отдельные слова: «надоело», «обнаглели», «лекарства», «дорого», «сдохнуть». Мама еще что-то хотела добавить в самом низу, но тут в кабинку заглянули.

– Да выходите вы! Все кабинки заняты. Вон у меня сколько народу проголосовать хочет.

Женщина, которая выдавала бюллетень, была в такой же шапке, как у мамы. Тоже, поди, вытертой сзади. У кабинок собралась уже целая толпа. Все стояли молча, злые, мяли в руках бюллетени. Некоторые с ненавистью смотрели на висевшие плакаты. «Выбираем достойное будущее», «Депутат – это звучит гордо». Не похоже, чтобы все спешили проголосовать – скорее, они тоже хотели оставить послание. Мама поправила шарф, вышла из кабинки и подвела Сашу к урне. «Бросай», – сказала она и протянула ей сложенный в несколько раз бюллетень, отчего тот стал таким толстым, что еле пролез в щель. Они вышли. Голосование проходило в кабинетах коменданта пансионатов. Здесь было несколько комнат, большой холл, который выходил на крыльцо. Люди шли голосовать через один вход, где сразу попадали в зал с урнами, а выходили через другой. В большом холле веселились. У двери висели воздушные шарики. На двух столах выставили блюда с ягодными ватрушками, пирожками. На каждом стояли самовар и подносы со стаканами. Тетки в ярких национальных платках разливали желающим чай. Большой музыкальный центр на шкафу закончил играть громкую песню, вроде казачьей, и грянул «День Победы». Мама ухмыльнулась:

– Ага, день победы над здравым смыслом.

Потом повернулась к столу с ватрушками:

– Привет, Галюсик. Ты чего вырядилась?

Это та самая Галка из магазина. Их недавний царь и бог. Теперь Галка никто, дефицита нет, она торгует той же сметаной и еще американским кетчупом, но их не берут, всё теперь упаковано, нет больше бидонов. Галка постарела, от нее постоянно пахнет перегаром. Сейчас она стояла в ярко-зеленом сарафане, в кокошнике и в накинутом поверх вязаной жилетки расписном платке. Пальцы у нее мерзли, она на них дышала. Курить бегала, поди.

– Платят хорошо, – ответила она маме, – вот и вырядилась. Сокращают нас. Марычев магазин купил. Теперь частники будут. Кассиров убирают, отделы совмещают, сказали, половину сократят. Жить-то надо.

Мама показала глазами на ватрушки:

– А это что?

– Это для тех, кто уже исполнил свой долг. Вы исполнили?

– Перевыполнили. Бесплатно, что ли?

– Какой? Один бесплатно, остальное за деньги! Пирожок пятьсот, ватрушка – шесть сотен. Берешь?

– Мы не продаемся! – с гордостью сказала мама.

– Ну не продавайся!

Галюсик закуталась в жилетку с платком и снова стала дышать на пальцы, бурые, с облезлым перламутровым лаком на ногтях.

Саша с мамой вышли на улицу. В холле еще пели про победу. На площадке у сберкассы выступал хор то ли казаков, то ли ветеранов, пели они все вместе под гармошку, слов было не разобрать. Надо торопиться домой, там бабушка, она тоже хочет проголосовать, но сидит с Серёжей. Недавно приехала, у Иры в университете сессия, потом еще какая-то учеба, дежурства в больнице. Решили отправить бабушку с Серёжей к ним. Хорошо, что бабушкину комнату еще не освободили. Но она как раз хотела выписаться и прописаться к маме, потому что вот-вот начнут давать ордера, если бабушка не пропишется, им будет полагаться однокомнатная квартира, а не двухкомнатная. Серёжа очень толстый, вредный, он постоянно орет и плохо ест. Его кормят по полтора часа, пляшут вокруг, развлекают, мама обычно трясет перед ним связкой ключей, как погремушкой, он отвлекается, и ему засовывают в рот кашу. Серёжа надоел. Они почти никогда не сидят у себя на седьмом и всё время в их с мамой комнате, Саше даже не почитать.

– А зачем там ватрушки, мам?

Этого вопроса мама не ожидала. Она убрала с лица растрепавшиеся волосы, подоткнула их под шапку, надела варежку.

– Это чтобы больше людей на выборы пришли.

– Ясно… Обмануть так хотят, да?

– Ну, вроде того.

– Ясно… А зачем мы тогда пришли, если им только это и надо?

– Мы не голосовали. Бюллетень испортили. Для них нас как будто и не было.

– А писала ты зачем?

– Чтобы знали.

Саша замолчала. Можно подумать, они не знают. Тетка в потертой шапке не знает, что ли, как они тут на Лесобазе живут?

– Я к Аньке зайду? – спросила Саша. Очень уж не хотелось снова идти к Серёже, сидеть с ним, веселить его.

– Ну иди. Только в обед возвращайся. Суп сварен! Слышишь?

Саша только промычала «угум» и побежала через дорогу. День хороший, светлый, снег хрустит. Она пулей залетела в подъезд, постучала в дверь. Потом еще и еще. Никто не отвечал. Баба Тоня стояла возле двери, видно было, как она смотрит в глазок. Саша подпрыгнула изо всех сил раз, еще раз. Старуха ее увидела и открыла дверь.

– Шурочка? А Нюры нету. На выбора́ пошли дураки-то наши. Скоро, поди, оборотятся. Подождешь здесь аль гулять поскачешь?

Ждать было некрасиво. Чего она станет сидеть тут одна? Пойдет гулять. Саша помахала бабе Тоне и выбежала. Хороший зимний день. Тихо-тихо. Это потому, что много снега. Снег пушистый, рыхлый, он, как губка, поглощает все звуки – только хруст под ногами слышен. Саша отошла специально в сторонку, под самые окна, где никто не ходил – снег там совсем не примят и успокаивающе хрустит при каждом шаге. Она потопталась, покрутилась на месте. Звук хрустящего снега на фоне полной зимней тишины всегда ее успокаивал. В нем было что-то настоящее, вечное, обещавшее покой, защиту и предсказуемость. Зря она на выборы с мамой пошла и зря подсмотрела за ней в кабинке – от выведенных аккуратной учительской рукой букв ей стало больно и страшно. Лицо у мамы от злости ходило ходуном. Только там, за ширмой, Саша по-настоящему поняла, как же плохи их дела. В такие минуты ей не то чтобы не хотелось жить – не хотелось думать, что их ждет. Потому что когда смотришь на потерявшую силы и надежду маму, не чувствуешь ничего, кроме страха и ужаса. На прошлой неделе у них была в школе психолог. Очень, кстати, похожая на Ирму Александровну, тоже с золотыми зубами, в ярком платке. Она то всех вместе, то по группам их проверяла, давала смотреть картинки, выбирать цвета, заставляла писать тесты, а потом каждого по очереди в присутствии остальных спросила, что они чувствуют сейчас, в этот их период начинающегося взросления. Все до одного молчали. Психолог стала ходить по рядам и спрашивать каждого – никто ей не ответил. Только Саша сказала, когда до нее дошла очередь. Женщина в ярком платке почему-то очень настойчиво стояла и ждала ответа.

– Ужас, – Саша посмотрела по сторонам и поняла, что все хотели ответить точно так же, но боялись самого этого слова, как удара током. Даже в глазах Аньки, веселой, ставшей теперь настоящей заводилой в классе, читалось только одно: «Ужас! Мы все чувствуем ужас».

Саша вырастет и напишет об этом книгу. Так и назовет ее «Ужас». Она очень постарается. Будет хорошо учиться, много читать, каждый выходной станет писать дома сочинения. Недавно они играли у Аньки дома, Саша рассказывала им новую историю про Барби и Кена. Сама придумала.

– Как ты хорошо сочиняешь, – похвалила ее тетя Лена, потрепала по плечу и вдруг серьезно добавила: – Вырастешь и обо всём этом напишешь.

– О чем? – спросила непонятливая Анька.

– О нас и о Лесобазе.

– Как мы тут живем? – встряла маленькая Женя.

– Да, как живем, – подтвердила тетя Лена. – Как живем, выживаем, мыкаемся, как баба Тоня на кровати своей ютится, как вы с мамой воду носите, как дядя Валя слег, как Анька дохлую крысу за хвост подняла и домой принесла. Обо всём напишешь.

Саша молчала. Никогда еще обычно веселая тетя Лена так с ней не разговаривала.

– Как книгу назовешь? – спросила Анька.

Тетя Лена подсказала:

– «Ужас Лесобазы». А еще лучше – просто «Ужас».

У Саши внутри что-то оборвалось. Будто от часов с кукушкой отвалился маятник. Она закричала дико, с ревом: «Мама! Мамочки!» – и выскочила из квартиры в одних колготках и платье. Долго плакала в подъезде, стоя лицом к голубой стене. Тетя Лена накинула ей на плечи шубу и ждала на площадке. Когда Саша обернулась, глаза у тети Лены тоже были мокрые, но она улыбалась и приговаривала: «Ладно, ладно, что ты? Бывает и хуже, бывает. Мы еще хорошо живем, очень хорошо».

Сегодня на выборах ей также хотелось закричать: «Мамочки!» И сейчас хочется орать во весь голос, чтобы вытолкнуть из себя этот ужас.

Гулять совсем не хочется, но дома еще хуже, дома Серёжа с его кашей. Саша просыпается – бабушка уже варит кашу. Засыпает – снова каша на плите. Бедный! И мамы у него рядом нет.

Саша наконец отошла от Анькиного подъезда. Куда-то всё же надо пойти. Во дворе она ни с кем уже не играет, кроме соседки Таньки и Светки, но те сегодня вряд ли выйдут гулять – поехали в город. Бабушка говорила, что нормальных у них в доме трое: Саша, Светка и Танька, потому что их с Танькой мамы работают преподавателями, а у Светки – диспетчером в пароходстве. А остальные, говорит бабушка, алкашня будущая. Она, правда, про Шуру не знала, Шура хороший, но теперь вообще не гуляет, сидит днями со своей безумной мамой. Так что во дворе делать нечего. Там уже и не осталось ничего, качели доломали, только длинное бревно на цепях в форме крокодила цело, но на нем надо качаться сразу нескольким. Горки нет, доски выломали, с берега Туры на фанерке теперь не катаются – в начале зимы там мальчик с папой провалились под лед у всех на глазах, Саша тоже видела. Вылезли, конечно, но оба заледенели. Одна она всё же далеко не убегает, даже в соседний двор побаивается без компании заходить, потому что появились злые дети, могут избить. Саша здесь посидит на скамеечке, рядом с Анькиным домом.

Она села, стала чертить ногой круг. Представила, что это сцена. Перед ней – полный зал людей. Разные иностранцы, ученые, артисты пришли ее слушать. Саша – известная писательница, зрители хлопают, просят ее рассказать про свою работу, свою книгу, свои планы. Вот тянет руку пожилой мужчина с красивой седой бородой.

– Hello, my name is John. How are you?

– Well, my name is Alexandra, I am fine…

Джон задает ей вопросы, длинные, сложные про ее книжку и про то, любит ли она путешествовать. Саша отвечает. Конечно, на английском. В школе они еще английский не учили, но у нее есть учебники, и она знает разные фразы. Ей кажется, что она говорит по-английски быстро и совсем без акцента. Как во сне. Саше часто снится, будто она всю ночь проговорила на английском или французском. Хочет записать услышанное во сне, но пока встает с кровати, всё из головы пропадает. И сейчас, как бы складно она ни рассказывала Джону о планах написать еще одну книгу, она тут же всё забудет.

Саша то вставала на место воображаемых зрителей и сама себе задавала вопросы, то садилась на скамейку и за себя отвечала. Да, у нее большие планы, она хочет написать много книг, не только о Лесобазе, но и про дрессировщика кошек. О девочке, которая мечтала стать принцессой, а когда узнала, что принцессами нужно родиться, решила быть балериной. Саша так увлеклась, что запрыгнула на скамейку.

«Ваша последняя книга издана тиражом миллион экземпляров. Как вы думаете, это много или мало?» – спрашивает Сашу-писательницу черноволосый парень с длинным скучным лицом. Саша-девочка задумалась. А и правда, это много или мало? Дома у нее были книжки с тиражом и в два, и в три миллиона. Миллион, конечно, очень много, они в школе еще до миллионов не считают. Но чтобы сразу по миллиону печатали книжки? «Наверное, это много…» – отвечает Саша-писательница.

– Эй, ты чего туда залезла?

Саша испуганно спрыгнула со скамейки. Рядом стояла Вика Иващенко. Точно, она ведь живет в этом доме! Очень хорошо, что Вика вышла гулять. Она – не будущая алкашня, она хорошая девочка, ее мама работает бухгалтером на швейной фабрике, а папа тренирует пожарных. Они вместе ходили в садик и нулевой класс, а потом Вику перевели в другой, ее обижали мальчишки.

– Миллион – это много или мало? – спросила она Вику. Та почему-то уставилась в небо, будто там был написан ответ.

– Миллион? – протяжно переспросила она. – Миллион – это смотря чего. Миллион людей – это очень много, а миллион песчинок – даже рыбкам в аквариуме не хватит.

– А миллион книжек?

– Это много. Не влезут в библиотеку.

Саша и сама знала, что столько книжек в их библиотеке не поместится. Она тоже на всякий случай посмотрела на небо. Они помолчали. Вика надела варежки, – она только что вышла из дома с голыми руками, – хотя было совсем не холодно, Саша обычно в такую погоду варежки вообще не надевала, мама ее за это ругала.

– Тебе зачем миллион книжек? – вдруг спросила Вика.

Саше стало неловко. Не будет же она говорить, что только что изображала большую писательницу и сочиняла, будто у нее напечатан миллион книг.

– Ну? – не отступала Вика.

– Мне-то? Ну ладно… Я мечтаю стать писателем и хочу, чтобы у меня был миллион книг.

Вика лишь протянула:

– Аааа…

Саша спросила ее, о чем мечтает она.

– Я? А я хочу вырасти большой.

– Ха, – засмеялась Саша, – я тоже хочу. Побыстрее вырасти и стать знаменитой.

– Я хочу вырасти такой большой, как этот дом, – Вика показала глазами на свой деревянный барак.

– Зачем? – опешила Саша.

Ответ Вики ее поразил еще сильнее:

– Я хочу стать большой-пребольшой, вот такой огромной, взять все эти домики и выкинуть их на помойку. Или в Туру. Чтобы они утонули.

Теперь Саша хотела присвистнуть, но у нее не было папы, ее не учили свистеть, поэтому она вместо свиста картинно закатила глаза – ну, мол, ты и даешь. Мечта Вики Иващенко, самой высокой из всех четвероклассников и, наверное, даже выше пятиклассников, казалась странной. Чего ей не нравится в бараках? В них отдельные квартиры с большими комнатами, есть ванные, не надо ползти по темноте на восьмой этаж, а воду, если и отключают, приходится носить всего лишь на второй. Хотя мечту стереть уродливые дома с земли и вообще расправиться с Лесобазой Саша понимала. Только от Вики она такого не ожидала – та была хорошисткой, ни то ни се, таких Саша не любила. Очень сложная у Иващенко мечта для хорошистки.

– К вам психолог приходил?

– Куда? Домой? – испугалась Вика.

– Да нет, в класс. Женщина такая с золотыми зубами.

– Приходил. Только это мужчина был. Хромой.

– Он спрашивал, каким словом ты бы назвала то, что сейчас с тобой происходит?

– Ага, спрашивал.

– И что ты ответила? Вы все что ответили?

– Ничего.

– Почему ничего?

– Не знаю.

Вика отвернулась и стала поправлять варежки.

– А ты что ответила? – спросила она потом.

Саша подумала и сказала:

– Тоже ничего. Я тоже не знаю.

Зачем говорить? Хорошистка не поймет.

Вдруг Вика запрыгнула на скамейку. Но не стала из себя никого изображать, а изо всех сил вытянула шею, будто разглядывала второй этаж своего барака.

– Кате Науменко щенка купили. Дога! Они его сейчас выгуливать будут. Только на балконе, пока у него прививок нет. Я вышла смотреть.

Катя училась раньше в параллельном классе, а теперь ее перевели к ним. Она жила в соседнем с Викой подъезде. В их бараках были даже балконы, причем очень большие, больше пансионатовской лоджии, там не только щенку, но и детям можно гулять. Катя жила с мамой, папой и бабушкой. Ее родители тоже ездили за товаром, а она оставалась с бабушкой. Сейчас, наверное, бабушка щенка вынесет. Саша забралась к Вике.

– А какой дог? Королевский или пятнистый?

– Королевский. У Рудниковой купили, у нее же собака родила.

Точно, Саша даже щенков смотреть ходила, когда они только-только родились, но огромная Альма не пустила ее в комнату. Их десять штук. Наверное, раз в год собака по столько рожала, даже чаще, щенков потом продавали, так они копили на новую квартиру. В прошлый раз она родила тоже десять. И где-то уже в начале года, может, в январе, тогда была страшная метель, Лена позвала Сашу после школы посмотреть. Ей маленькие собачки не понравились – пищат, все в моче, котята гораздо лучше. Потом Ленин брат Вадик взял Альму на поводок и они все вместе пошли гулять. На обратном пути у соседнего дома, возле труб теплотрассы, собака рванула поводок с такой силой, что Вадик, который уже в армии отслужил, не смог ее удержать. Альма бросилась домой, и вскоре оттуда выбежали два парня. Воры! Как только все ушли, они вскрыли дверь и стали складывать щенков в мешок. Когда она с Рудниковыми зашла в квартиру, щенки были раскиданы по всему коридору, тут же валялись два пустых мешка. Альма скулила и суетливо собирала всех в кучу. И как она почувствовала, что пришли за щенками? Хотя, конечно, это же ее дети…

Саша поражалась: как же такую огромную собаку дома держать? С Рудниковыми понятно, они для денег завели. А Кате Науменко зачем такая собака? Или их участковому педиатру? Она ведь полкомнаты занимает. Врачи тоже купили у Рудниковых дога. Раньше педиатр жил где-то в общежитии за железной дорогой, там на этаж один туалет и общая кухня, теперь им дали комнату в Сашином пансионате, на пятом, они совсем недавно переехали вместе с догом. Их пес почти всё время в коридоре лежит, ему, наверное, места нет в комнате, у них же только 9 квадратов. Дога зовут Лорд, он огромный и очень умный. Хотя и очень тощий. С ним Саше стало спокойнее, если одна спускаешься, главное, до пятого дойти, а там Лорд. Позовешь его – он всегда проводит. У педиатра, маленького дяденьки, похожего на Пушкина и с такими же бакенбардами, была жена, тоже педиатр. Они всё время в разные смены работали, почти всегда кто-то дома был, и тогда Лорд спокойно шел провожать до улицы или мог, если его попросить, подняться до комнаты. Если дома у него никого не было, он лежал у двери и охранял. Все уже привыкли, его никто не боялся, даже подкармливали. На ночь его домой заводили, наверное, ночью в пансионате даже Лорду становилось страшно.

Саша смотрела на балкон Кати Науменко и ждала. Стало подмораживать. Вроде не холодно, но противный ветер с колким снегом царапает лицо. Лучше спуститься вниз, наверху сильно обдувает. Саша слезла со скамейки, вытерлась рукавом шубы. Тетя Люба отдала ей старую шубу Сашиной троюродной сестры Наташи, она старше на полтора года и успела из нее вырасти. Саша ненавидела эту шубу, умоляла маму купить ей на этот год пальто, но денег лишних не было. А бабушка привезла из Петербурга шкурку чернобурой лисы, сшила из нее красивую шапку, продала на рынке – они купили Саше кроличью белую шапку с резинкой через голову и сапоги, потому что обувь Наташа истоптала еще до того, как успела из нее вырасти. До чего же неудобно в этой шубе, в шапке, в варежках тоже на резинке! Руки нормально не поднять, ходишь, будто в коконе. Один раз ее так тепло этой зимой одели – две вязаные кофты, трое штанов, – что, когда Саша упала во время игры в снежки возле Анькиного подъезда, она долго крутилась на спине и никак не могла подняться. Анька ворочала ее, тянула то за одну руку, то за другую. Наконец перекатила Сашу к сугробу у обочины, оперла на него – так подняла.

А сейчас не получалось задрать высоко голову. Шуба ей с утра не мешала, Саша дошла до выборов, потом гуляла, запрыгивала на скамейку и не замечала, какая же тяжелая эта шуба. Это потому что тепло. Когда они выходили из дома, на градуснике за окном было минус 1. Тает, наверное, влажность, вот цигейка и намокла, потяжелела. Это всё мама, не дала надеть куртку, хотя бабушку Саша уже уговорила. Теперь она стоит в этой как будто окаменевшей шубе и не может нормально играть. Только и остается, что ждать щенка. Вике хорошо, на ней легкая курточка с капюшоном, вязаная шапка и тонкие штаны. Она крутится, поднимает голову. Вот наконец скрипнула дверь на балконе. Вышла Катина бабушка, сюсюкается с кем-то, смотрит под ноги – понятно, щенок. Ничего не видно. На скамейку лезть неохота – Вика вон какая высокая, но и ей со скамейки ничего не видно, как она ни всматривается.

– Баба Зина, поднимите его. Покажите сюда.

Бабушка что-то неразборчивое ответила и замахала руками.

– Ну чуть-чуть, ну хоть разок, – не унималась Вика.

Но Катина бабушка снова сделала какой-то жест, теперь стало понятно – щенок тяжелый, не поднять.

– Спроси ее, можно домой к ним зайти посмотреть, – осмелела Саша.

Но Вика тут же ответила:

– Нельзя, пока все прививки ему не сделают, нельзя к ним.

– Странно, у Рудниковых куча щенков, и все ходят к ним смотреть.

Вика пожала плечами.

Щенок быстро нагулялся. Баба Зина стала загонять его домой.

– А зовут как? Как зовут-то? – спохватилась вдруг Вика.

Баба Зина прикрыла дверь балкона, наклонилась к ним через перила и прокричала:

– Так Лорд. Как еще?

Ну да, на Лесобазе теперь у всех доги Лорды. Наверное, в каждом многоквартирном доме есть рудниковский дог. И Сашины белые котята – Василиса постоянно рожает от Танькиного кота Кузи. Он черный, даже глаза черные, а котята у них получаются белые и пушистые. Всех раздают. Мама шутит, что они уже всю Лесобазу белыми котами снабдили. Последних котят пришлось везти в училище – двоих мамины коллеги забрали. И у всех коты Томасы. Василиса почему-то одних котов рожала. Маленьких белых котиков.

Жаль, конечно, что не удалось посмотреть Лорда. Но она может завтра попроситься к Лене Рудниковой в гости – вдруг у них еще остались щенки? Посмотрит сразу пятерых. А если повезет, то будет и десять.

Саша еще немного постояла с Викой. Какая-то она неинтересная. И выше почти на две головы. С Оксанкой и то интересней поговорить, а Вика серая. Хочет стать большой, как дом, видите ли. И ведь ей еще четверки ставят?

Анька! Вдруг уже вернулась с выборов? Надо к ней зайти, а то скоро домой обедать, потом стемнеет, так они и не увидятся. Саша замялась: как-то неудобно Вику оставлять, она стоит и бездумно-беззаботно улыбается. Ее как будто даже не беспокоит, что им не о чем говорить. Саше надоело молча стоять, но она не может произнести эти простые слова: «Ну, пока, я пошла» – и убежать. Стоит, переминается. Наконец придумала.

– Я сбегаю за Анькой. Они должны вернуться.

– А вы потом придете? – спросила Вика как-то равнодушно, будто ей всё равно, придут они или не придут.

– Ну, придем. Мне еще долго можно гулять. Я бегом.

– Давай. Жаль, мне не разрешают из двора уходить, я бы с тобой.

Саша вздохнула: хорошо, что не разрешают.

Она побежала к Анькиному подъезду, тут ходу-то всего ничего. Посчитала ради интереса – получилось восемьдесят шесть шагов. На восемьдесят седьмом она ступила на крыльцо. Еще семь – и уже у двери. Снова звонит, снова баба Тоня тихонько смотрит в глазок, снова Саша подпрыгивает.

– Не воротилися еще? – спросила она по-старушечьи, когда баба Тоня открыла дверь. И откуда только взялось это «не воротилися»? Зачем под бабу Тоню подстраиваться, она ведь всё равно не услышит?

– Не-а, нету ишшо их, где-то шлындают.

Саша пообещала снова зайти. К Вике не хотелось. Но ведь сказала уже. Саша прислонилась к краю Анькиного дома, даже живот втянула, чтобы Вика ее не заметила. Выглянула осторожно из-за угла – та стоит возле скамейки, ждет, высматривает Сашу. Нет, конечно, надо пойти, неудобно. Только она двинулась, как та запрыгала от радости:

– Мама звала! Пойдем к нам в гости чай пить! Мама пирожки испекла.

В гости? Саша растерялась. В гости она очень любила ходить. До одури ей нравилось смотреть, как живут другие люди, нравилось заглядывать в чужие окна. Бабушка всегда ее одергивала, когда Саша подглядывала в окна низеньких деревянных избушек на Полевой, куда они ездили к леле Зое, – говорила, плохая примета: если заглянешь к кому-нибудь в окно, это к смерти. Саша спрашивала тревожно: «К чьей смерти?» Бабушка нервно от нее отмахивалась: «К чьей-нибудь». Ну, кто-нибудь и без Саши умрет, поэтому в окна она всё равно смотрела. К Вике ее еще не звали, сходить к ней интересно. Анька, правда, Сашу потеряет. Ну, ничего, может, она вообще раньше обеда не вернется.

– Пойдем. Только я недолго, мама ждет скоро.

– А мы уже пообедали! – сказала радостно Вика на ходу, перескакивая легко сразу через три ступеньки лестницы. А ступени были очень широкие, в целую доску, не такие, как у Саши в доме. Здесь всё было не такое. Пусть даже перила и двери покосились, пусть ступеньки скрипят и пол на втором этаже подрагивает, ей всё равно нравилось. Деревянная лестница, деревянные стены казались ей добротными, хотя она и подозревала, что барак этот простоит меньше их панельного пансионата, но дерево, даже и в облупленной коричневой краске, виделось ей вечным, настоящим. У Вики дверь была обита черным дерматином. Недавно сделали, гвоздики еще новые блестели.

– У вас что, тоже дверь вынесли? – спросила Саша деловито. Она вдруг почувствовала, что ей будет приятно услышать, что даже у тех, кто живет в нормальном доме и с папой, дверь выносят. Но Вика не поняла вопроса:

– Как это вынесли? Почему?

– Ну, вы дверь поменяли из-за чего? – уже не так деловито уточнила Саша.

– Не из-за чего, – пожала плечами Вика, – просто поменяли. Старая не нравилась.

И живут же через дорогу, можно сказать, совсем рядом, в своем отдельном, собственном мире люди, которые меняют дверь просто так. Саша была поражена.

– Тапочки, тапочки. Добрый день, – засуетилась Викина мама.

Она открыла им дверь, даже не спросив «кто там?». Это у них в пансионате все, как галчата из мультика, по много раз повторяют «кто там?» да «кто там?», а здесь сразу открывают. Впрочем, Вика высокая, ее в глазок видно. Мама, наверное, в глазок посмотрела.

Викину маму Саша видела пару раз на улице и однажды в школе – она была самая красивая на Лесобазе. Высокая, с белыми волнистыми волосами, уложенными, как у Нади из «Иронии судьбы», такая тоненькая, элегантная, всегда в длинном платье с легким пояском. Вика растет тоже высокая, красивая, тоненькая. Но хорошистка.

Саша поздоровалась. Вика сказала:

– Это Саша.

– Я помню, помню. Ну что, поиграете сначала или чай будете пить сразу?

Саша не была голодная. Конечно, неплохо бы пирожков, особенно после того как ее раздразнили ватрушками на выборах, но посмотреть комнату Вики хотелось еще больше. Саша, наверное, никогда не ходила в гости к девочкам, у которых была своя комната. У детей тети Любы, у Наташки с братом, была одна комната на двоих, так что не считается. У Маши с Леной, дочерей другой ее тети, Наташи, тоже была своя комната. Сейчас Саша шла тихонько и всё разглядывала. В квартире у Иващенко в коридоре стены были оклеены обоями под кирпич. Саша такого раньше не видела. У дверей висело бра. Справа стояла в прихожей двойная обувная тумба, на ней – стойка с крючками для одежды. На левой дверце тумбы наклейка – алые маки. Направо – дверь на кухню, а слева от входа к стене был прикручен маленький столик с настоящим телефоном, под ним – дрова, аккуратно сложенные на красивой железной подставке. Что же, они печь топят? Вот бы печь посмотреть.

Они зашли к Вике в комнату. Во всех бараках такие планировки, и у Ирмы Александровны, и у Лены Рудниковой: направо – кухня, напротив входной двери – зала, налево по коридору – раздельные туалет и ванна, а дальше – вторая комната. Каково это – жить в своей собственной комнате – Саша так и не понимала. Хотя старалась понемногу себя приучать – переедут же они когда-нибудь в свою квартиру, и там у нее будет отдельная комната.

У Вики было неуютно и будто стерильно. Узкая половая дорожка в центре, вдоль правой стены сложенный диван с выцветшим покрывалом, налево в нише – шкаф, встроенный прямо в стену, рядом – письменный стол, над ним – книжная полка. И темно. Окна наполовину занавешены тюлем и желтой, гофрированной, до пола шторой. На потолке – люстра с тремя маленькими рожками в форме манжета от рукава. Больше в комнате ничего не было. Нет, еще круг гимнастический – пресс качать, встаешь двумя ногами и крутишься. У Саши тоже такой был. Она еще в садике на нем один раз так сильно раскрутилась, что ее до сих пор при виде этого круга тошнит. На полке только тетрадки и учебники. Ни одной книжки. Может, она в родительской комнате книжки держит?

– А у тебя кошка есть? – спросила Саша неожиданно.

Уж очень как-то тоскливо в этой комнате и вообще в квартире. Будто в фильме ужасов. Неприятно.

– У мамы на кошек аллергия, – сказала Вика. У нее не было кошки, и она к этому относилась равнодушно. Невероятная какая-то Вика.

Она постояла, потом одернула немного штору и включила тусклую маленькую лампочку. Аквариум! На подоконнике стоял небольшой аквариум с крышкой и длинной лампой на ней. Саша присмотрелась – там плавали две рыбки, маленькие сомики.

Вика заметила удивление:

– Вон там, под ракушками, еще две.

Саша ничего не увидела.

– Какой породы?

– Сомы.

Четыре блеклых сома. Хоть бы золотую рыбку завели, что ли.

– А хомяка ты не хотела никогда взять? – спросила Саша.

– Хомяка? А зачем он мне? С ним неинтересно, – протянула Вика.

«Зато с рыбой интересно», – пробурчала про себя Саша, она уже пожалела, что пришла в гости. Редкий случай, когда в гостях нечего смотреть.

– Чай, идемте пить чай, – закричала из кухни мама. У нее был красивый и очень громкий, сильный голос, который она подала вовремя – как будто почувствовала, что Саша сейчас начнет зевать от скуки.

– Ну? Посмотрели рыбок?

Саша кивнула.

– Было пять, – пояснила Викина мама, – но одна объелась и умерла.

«Жуть какая!» – подумала Саша, а вслух спросила:

– Золотая была рыбка?

Мама удивилась:

– Почему золотая? Сомик.

Весело у них тут…

Викина мама положила каждому по пирожку. Достала откуда-то из кастрюли по одному.

– Ешьте-ешьте, там еще есть, положу горяченькие.

Такого Саша еще не видела, чтобы по одному пирожку клали. Саша потянулась к тарелке и даже уже раздвинула пальцы для хвата, как Вика взвизгнула:

– А руки? Мы же не мыли руки!

Сашина рука резко упала на край тарелки так, что та подпрыгнула. Чуть не разбила!

Они пошли мыть руки. Вика намочила свои, дождалась, когда намочит Саша, потом выключила воду, дала Саше кусок мыла, какого-то розового, и сама взяла второй. На раковине, в третьей мыльнице, лежал еще один, тоже розовый. Три мыла!

– Раз, два, три… – Вика тщательно намылила руки и принялась считать.

Саша даже растерялась. Она уже хотела смыть пену, но Вика строгим жестом показала, что еще рано. Наконец досчитала до двадцати и только тогда пустила снова воду:

– После намыливания нужно ждать двадцать секунд, чтобы умерли все микробы.

Они вернулись на кухню и снова сели. Саша сдержанно посмотрела на пирожок, дожидаясь, пока Вика первая укусит свой. Тогда только тоже взяла, аккуратно откусила кусочек.

– Забыла предупредить, пирожки у нас без соли и без сахара. Это яд.

Саша подскочила.

– Соль и сахар, говорю, яд, – сказала Викина мама. Какая она красивая и какая странная.

С чем был пирожок, Саша не поняла. Она с трудом прожевала жесткое тесто без соли, сахара и дрожжей. Пирожок был – будто из теста на пельмени, которое забыли посолить. Ну и гадость. Она второй раз чуть-чуть откусила. Хотела узнать, с чем он, но всё не могла добраться до начинки. Вика тоже кусала медленно и очень тщательно жевала.

– Для правильного пищеварения нужно долго жевать: семнадцать раз на одной стороне и двадцать – на другой, объяснила мама. – Не менее тридцати семи раз.

Саша стала медленно пережевывать, вернее, плющить пирожок на одной стороне зубов и считать. Досчитала где-то до пятнадцати и перекинула языком уже раскисшее тесто на другую сторону. Жевнула раз, второй – на третий еду хотелось выплюнуть, потому что она превратилась в ком слюней; вкус, какой-никакой, совсем пропал, во рту ощущались только слюни. Она ненавидела медленно есть, потому что еда прокатывалась по горлу уже безвкусной, а Саша любила глотать большие вкусные куски. Мама не верила, говорила, что в горле нет вкусовых рецепторов, но Саша же чувствовала! Ей пережеванная на сорок раз еда именно горлом была невкусная. Неприятно глотать. А тут еще тесто без соли и сахара. Господи, да с чем этот чертов пирожок? Саша уже в третий раз кусает и не может добраться до начинки. Глянула на Викин – там не видно. Целиком из теста, что ли? Саша откусила еще раз – это курага! Пожевала, пожевала… Или ревень? Наверное, ревень, бабушка тоже такие делала, с провернутым на мясорубке ревенем. Саша потянулась к кружке запить. Отхлебнула и не поверила – там была сладкая горячая вода. Вода!

– Чай с заваркой только рано утром пьем, потом – без, только с медом. Заварка – это вредно. Плохо действует на голову. Особенно деткам. – Викина мама встала из-за стола. Саша думала, что она еще пирожок хочет достать, но та, наоборот, убрала кастрюлю с пирожками в шкафчик и вышла, крикнув на ходу:

– Доедайте, сейчас будем фотоальбом смотреть.

Фотографии разглядывать Саша очень любила, особенно старые. Ей нравилось смотреть, как люди раньше жили, во что одевались. Она всегда спрашивала, кто на фото, как зовут, где жил, до скольких лет дожил. Но смотреть фотоальбом у Вики Иващенко она совсем не хотела – как-то до жути у них тут скучно и серо. Вроде даже лампочки горят и на улице светло, а в комнатах полумрак. И зачем она только пришла? Один раз, кстати, во дворе неподалеку отсюда парни к кошке веревку привязали и опустили ее в ведро с краской. Саша с тех пор всегда думала, где же те сволочи жили, в каком доме, в какой квартире, что у них было в комнате. Теперь поняла – вот так они, наверное, жили. У Вики дома мрачно, будто здесь кошек давят. Господи, уйти бы отсюда. Викина мама очень хорошая, она красивая и работает бухгалтером. Викин папа был пожарным, он храбрый и один раз сильно обгорел, пока спасал чью-то бабушку. С тех пор он не ездит на пожары, а тренирует молодых. Они оба хорошие и красивые, но почему у них дома так тоскливо?

Свой пирожок, если это можно было так назвать, Саша еще за два раза всё-таки съела, и они прошли в залу. Там было всё то же, только вместо шкафа в стене стоял большой лакированный шкаф с тремя створками и в углу на столике с растопыренными острыми ножками – телевизор. Черно-белый «Горизонт», как у Саши. На окне висели такие же занавески. Кажется, и тюль такой же, как в комнате у Вики. Диван был так же сложен и застелен покрывалом. Вроде бы таким же. На полу тоже лежала узкая дорожка. Цветок! На подоконнике вместо аквариума стоял горшок с алоэ. Да еще слева от двустворчатых, со вставками из дребезжащего стекла, дверей стоял стул. Печки нигде не было. Зачем же им дрова? Всё было стерильно. Вот оно слово – стерильность. Саша помнит его еще с садика, когда ходила с Ирой в «анатомку» на лекции. У них иногда лежали пакеты с инструментами, Ира показывала на них и говорила: «Осторожно, стерильно!»

Так же было в операционной, где Саше, совсем маленькой, удаляли аденоиды. От такой стерильности всегда страшно – кажется, сейчас начнут резать.

Викина мама вряд ли бы ее зарезала. Она улыбнулась, достала из шкафа большой, в желтой парчовой обивке, фотоальбом и села на диван. Жаль, Саша не успела подсмотреть, что у них в шкафу.

Они уселись, мама в середине, чтобы обеим было лучше видно. Мама показывала чьих-то дальних родственников, первые фотографии еще с царских времен: женщины в черных чепчиках, толстенные старики с огромными бородами. Потом группа подтянутых мужчин на лесопилке, учительница в белоснежном фартуке и платке у доски. Все тоже стерильные, ничего на них лишнего, лица собраны, вокруг пусто и голо. И бывают же такие семьи, думала Саша, чувствуя, что ей всё больше становится не по себе. А Викина мама листала альбом. Вот сидит за партой вылитая Вика, стопка учебников выровнена по правому краю парты, руки аккуратно сложены, волосы убраны в тугие «каральки», пробор идеальный, волосок к волоску.

– А это я. Всегда хорошо училась в школе. На одни четверки и пятерки!

Потомственные ударницы. Саша заерзала. Надо бы уйти, но неудобно. Она сидела и смотрела. В альбоме уже появились детские фотографии самой Вики. Даже маленькая и в ползунках она выглядела хорошисткой.

Этот альбом закончился, под ним оказался другой, такой же толстый и парчовый, только зеленый.

– А здесь наши фотографии из отпусков. – Викина мама открыла альбом и уже принялась объяснять первый снимок, где на фоне старинного паровоза стояла навытяжку вся их семья с еще маленькой Викой, как в дверь нетерпеливо постучали. Мама аккуратно прикрыла альбом и пошла в прихожую.

– Здрасьте, а Саша у вас?

Анька! Это же Анька! Саша ринулась в коридор.

– Привет! Привет! Вы уже проголосовали?

Анька довольно хохотала:

– Да, за Ельцина!

Саша была ей так рада, так спешила одеться, что не стала Аньку поправлять, ведь выбирали не Ельцина сейчас, его и не было в бюллетене. Анька, дорогая и любимая Анька! Если бы она именно в эту минуту не пришла, Саша бы точно умерла здесь от тоски и стерильного воздуха. Она быстро собралась и только сейчас поглядела на Вику – та стояла в дверях родительской комнаты и смотрела на всех с едва пробивающимся сквозь сонливое равнодушие сожалением. Да, Вика, Саша понимает, как тебе дома тоскливо. Но сидеть здесь с тобой не готова. Она сказала Викиной маме – а как ее вообще зовут? – «спасибо» и выбежала первая. Анька зачем-то спросила Вику, не пойдет ли она с ними гулять. Ну вот еще! Саша расстроилась. Вика как будто даже шагнула вперед одеться, но мама ее остановила:

– Вика уже сегодня нагулялась, вон сколько после обеда гуляла.

Саша даже закашлялась. Сколько же они погуляли? Минут десять-пятнадцать? Бедная Вика.

Она помахала ей с лестничной площадки и крикнула: «Ну, пока!» – потом вдруг вспомнила про печку и в почти закрытую дверь спросила:

– Извините, а где у вас печка?

Викина мама открыла дверь пошире, удивленно посмотрела на Сашу, задумалась. Наконец сообразила:

– Ааа, это? – показала она через плечо на дрова. – Это мы бабушке собираем. Викина бабушка живет в своем доме за детским садиком. Мы, если где видим деревяшки, подбираем, копим, потом ей уносим. А у нас печки нет, на первом этаже печка, соседи топят – нам тепло.

Саша кивнула: мол, понятно, и они с Анькой даже не сбежали, а как будто скатились вниз – так спешили. На улице Саша забежала за дом и спросила:

– Ты как узнала, что я здесь?

– А мы видели, когда вы в подъезд-то заходили. Я сначала сразу хотела за тобой пойти, а потом решила домой сбегать переодеться, ноги промочила. Ты у нее электронную игру видела? Такая, как у нас волк яйца ловит, только там вместо волка такие… ну, такие штыри-то, и надо на них кнопками пирамидки насаживать.

Саша ничего не поняла. Какие штыри, что насаживать? Она только сообразила, что Анька ходила к Вике в гости без нее. Слезы брызнули. Но не из глаз, а как будто откуда-то из горла. И теперь она ими подавилась. Саша сильно напрягла мышцы шеи и весь рот, чтобы удержать их в себе. Вот ведь какая! И даже не говорила.

– Так ты видела? Игру-то?

– Я рыбок видела в аквариуме. Четыре сомика.

– А было-то пять, – протянула Анька задумчиво, помолчала немного и потом сказала: – Ты туда больше не ходи. У них что-то там… Они того, ку-ку.

– Ты тоже заметила?

– Еще бы!

– А ты пирожки у них ела?

– Нет, не ела.

– И чай не пила без заварки?

– Нет.

– А что вы делали?

– Радио слушали. Но! Там сказка была, ну, про принцессу на горошине. Я пришла, мама включила радио, и мы все вместе слушали.

– А потом?

– А потом я сказала, что мне надо в магазин, и убежала.

– Да уж… Может, они сумасшедшие?

– Так говорю же – ку-ку! Точно! Ты видела, как у них дома-то? Мама вечером приходит и пылинки пересчитывает, если лишнюю найдет, заставляет генеральную уборку делать.

Обе рассмеялись. Саша вздохнула – наверное, Анька тоже туда случайно попала. Очень хорошо, что ей не понравилось. Вика, бедная Вика… Хотя нет, она не бедная. Она глупая. Уж лучше такие троечницы, как Анька. Они пошли к Анькиному подъезду, сели на лавку.

– Вы пирожки там ели? – спросила Саша и повернулась в сторону. Ну и зачем спросила? Если и ели, что она станет делать? Уйдет?

– Где? – не поняла Анька.

– Ну, на участке. Там пирожки были и ватрушки. И самовар, и песни играли.

– На выбора́х-то? Так я внутрь не заходила. Женька уперлась – на горке да на горке, мы и катались, ждали маму с папой. А потом пошли на завод. Там в общаге папины друзья. Папа-то на заводе работал раньше, до рынка.

Саша помнила. Как хорошо, что и пирогов этих Анька не ела. А то некрасиво бы получилось, что ее подкупили, а она бы даже не поняла.

– Пойдем к нам? – предложила Анька. – Мультики включим. Мама с папой сейчас уйдут с малявкой в гости, там у такой же малышни день рождения.

– А который час? – Саша испугалась, что вообще забыла про время.

Анька показала часы – уже было начало третьего. Долго же она у Вики просидела. Надо домой.

– Меня мама ждет суп есть. Может, лучше ты к нам? Только у нас Серёжа орет всё время. – Она позвала и тут же спохватилась: мама не очень любила нежданных гостей. Никогда об этом прямо не говорила, но и не привечала, как она сама это называла.

– Не хочу, надоели эти шмакодявки. Хватит с меня Женьки-то.

Саша Аньку понимала. Ведь если рассудить, Анька Женю и воспитала. Годик Жене был, не больше, когда родители стали в Польшу ездить. Анька с бабой Тоней на хозяйстве оставалась. Аньке-то самой сколько было? Пять-шесть? Да, родители же стали вдвоем ездить, когда они в первый класс пошли. С шести лет Анька с Женей нянчилась. Поди, надоело уже.

– Я вечером зайду, если отпустят и если мама потом за мной пообещает прийти, – сказала Саша и зачем-то спросила: – Ты дома вечером будешь?

Можно подумать, у Аньки куча дел.

– Приходи, мама-то с папой и с Женькой до завтра уходят, они едут в «Зареку» к тете Алёне. Это тетя моя. У нее близнецы, им четыре будет. Вот, они едут в гости.

Как хорошо! Главное, чтобы мама вечером отпустила и потом пришла забрать. Ночи сейчас темные, холодные, одной страшно.

– Я приду, – сказала она Аньке и побежала домой.

Серёжа ползал у них в комнате по паласу. Вернее, не ползал, а извивался на животе, как червь. Сколько ему? Он уже давно должен ходить, а вместо этого даже не ползает. Говорят, потому что очень толстый. Щеки, что ли, у него перевешивают? Бабушка таскает его с седьмого, из своей комнаты, на восьмой и обратно. И гулять каждый день вниз спускает. Прямо как мама раньше Сашу, только она не была такой толстой и рано начала ходить. В семь месяцев уже стояла в кроватке и делала первые шаги. А Серёжа только катается по полу и гундосит. Вот он мычит что-то и показывает подбородком на кресло. Одной рукой ухватывается за сиденье, хочет подтянуться, почти во весь рост вытягивается, но никак не может встать.

– Ну что, погуляли? – мимоходом спросила бабушка и тут же наклонилась над Серёжей:

– И кто у нас тут будет делать зарядку?

Серёже прописали упражнения, но он не хочет заниматься. Бабушка придумала свои задания.

– Покажи тете Ларисе, как папа денюжку зарабатывает? А? Ню? Ню? Ню как?

Бабушка приторно улыбнулась Серёже и потом зло крикнула маму:

– Лариска, ну ты где?

Мама выбежала с посудой из ванной. Поставила мытые тарелки на стол, вытерла руки о халат и тоже наклонилась над Серёжей: они с бабушкой смотрели на него так, будто разглядывали рыб в аквариуме, а тот, словно толстый сом, ворочался на полу. Бабушка повторила просьбу, улыбнувшись еще слащавей:

– Ню-ню? Как папа денюжку у нас зарабатывает?

Серёжа начал раскачиваться торсом из стороны в сторону, будто метательный снаряд. Наконец как следует махнул правой рукой, перекатился на бок, ухватился за кресло и сел. Потом он сложил руки в кулачки и стал стучать одним о другой: вот так, мол, зарабатывает.

Саша уже разделась и теперь стояла возле обеденного стола. Вот бы так все деньги зарабатывали. Постучал себе кулачками – и пошел покупать пальто.

«Дурак», – выругалась Саша. Она слышала, что мальчики позже взрослеют. Но чтобы настолько позже, она не верила. Этот не ходит, не ползает и не говорит. И стучит глупо кулачками.

– А мама как денежки зарабатывает? – подошла Саша к Серёже, тоже наклонилась и строго посмотрела ему в глаза. Он отвел взгляд, заволновался, стал елозить взглядом то по бабушке, то по маме – искать поддержки. Мама пожала плечами. Бабушка сама потянулась складывать Серёже ручки в кулачки:

– Ну, как мама зарабатывает? От так, от так, – баба Лиза похлопала за Серёжу кулачками. Он тупо смотрел вслед Саше, которая пошла проверять кастрюлю. Подскочила мама:

– Иди руки мой. Суп будем.

– А какой суп?

– Детский.

Это мама сама придумала. Варила маленькие фрикадельки из мяса, какое было, бросала в кастрюлю целую луковицу и мелко нарезанную картошку. Лук в конце вынимала, а в суп вливала тонкой струйкой взбитое яйцо, получались хлопья. Хороший суп. Мама говорит, что придумала его для Саши, но больше похоже, что они ради Серёжи стараются, чтобы он хоть что-то ел.

– Мохель! – раздалось из-за кресла. – Мохель!

Это было единственное слово, кроме «мама», «папа», «баба», «нет» и «ням-ням», которое Серёжа произносил внятно. Бабушка утверждала, что «мохель» – это муха. Но какие мухи в декабре? Саша постаралась мысленно заткнуть уши. Просто представила, что у нее есть еще две руки: двумя она ест, а вторыми двумя затыкает себе уши. Надо побыстрее доесть и попроситься к бабушке в комнату почитать. Да, еще и проситься надо. Они к ним с мамой без спроса приходят, а Саша – просись.

Мама, как назло, одергивала:

– Не торопись. Не торопись, куда жуешь, не глотая?

Саша всегда быстро ела. Уж откуда такая привычка, непонятно. Мама рассказывала, что еще до садика водила Сашу к няне. Где-то здесь, в пансионате. У няни были свои дети, она брала Сашу ради продуктов, которыми с ней расплачивались, и пятнадцати рублей в месяц. Кормить особенно чужого ребенка было некогда – кормила быстро, Саша едва успевала проглатывать кашу. Об этом ей мама рассказала. А маме – старшая дочь няньки. Один раз она выбежала за мамой в коридор и прошептала: «А мама Саше пить не дает весь день, чтобы не ссалась. И есть дает быстро, а то разъедается». Поэтому, наверное, Саша так торопливо ест. Каждый раз боится, будто у нее отберут. Мама уже просто так замечания делает, для очистки совести.

– А добавки?

Саша дождалась и съела добавку. Хороший суп, особенно со свежим хлебом. Мама, наверное, сходила после выборов в магазин. Или бабушка. Кстати, она голосовала?

– Баба, ты на выборы ходила?

– На выбора́-то? Так нет еще. Разве даст засранец? Не отпускает бабушку, да?

Она с любовью посмотрела на Серёжу, который так и ворочался на полу, но держал теперь в кулачке подол бабушкиного халата. Надо насмелиться и попроситься к ней в комнату. Открыть рот и вместо вырывающегося «Почему вы всё время у нас сидите?» спросить: «Баба, можно я пойду в твою комнату?» Только Саша приготовилась это сказать, как бабушка попросила ее посидеть с Серёжей:

– Мне надо ему каши сварить и состирнуть белье. Посидишь? Ты только смотри, чтобы он под кровать не полез, а то там не мыто.

Саша собралась с силами:

– Мне заниматься надо.

Бабушка повернулась к ней и посмотрела, будто сквозь туман, который мешал ей сразу вспомнить, что ее внучка школьница и должна хоть иногда читать, писать. Наконец что-то у бабушки осознанное в глазах промелькнуло:

– Уроки? Ну садись. Только посматривай за ним.

– Так мама посуду домоет и посмотрит. Я к тебе пойду!

Уф! Саша выдохнула облегченно, тут же прыгнула в прихожую, накинула легкую, чтобы бегать по коридорам, куртку, тапки, взяла с холодильника книжку. Это хрестоматия. Хотелось почитать что-нибудь интересное, но ничего особенного не было, Саша всё перечитала. Надо идти в библиотеку, а она где-то потеряла дома рассказы Всеволода Гаршина. Такая в мягком переплете, с бородатым портретом на обложке и крупными зелеными буквами «КС». Гаршин на этой книжке очень похож на икону. Как в церкви, только чернобелый. Она знает, что ему было тридцать три года. Много, конечно, но не дедушка. Надо же, всего 13 квадратных метров, а книгу не найти. Саша три раза продлевала этого Гаршина – в четвертый нельзя. Надо сдавать или сдаваться. Завтра мама обещала спросить в училищной библиотеке, нет ли у них такой книжки. Если есть, можно будет забрать и отдать вместо потерянной, пэтэушникам ведь она не нужна, они не читают. Даже мама не читала.

Ну а пока Саша осталась с хрестоматией. Вообще-то она не соврала – ей задали учить стихотворение. Называется «Проселок». Она выучила первые четыре строчки, а надо четыре строфы. Любые. Дальше там такая скукотища идет. Она сейчас сядет у бабушки в комнате и выберет другие четыре строфы.

– Закройтесь, – крикнула она и дождалась, когда мама выйдет из ванной.

Комната бабушки была почти под ними. У них номер 813, а у бабушки – 711, соседняя по стояку. Быстрее было бы спуститься по второй лестнице, но там темно, не зря же ее прозвали черной. Саша пошла через весь этаж к основной. Здесь светло, спокойно. Даже по-необычному уютно, свет яркий, потому что лампочку не покрасили. Наверное, забыли. Под дверью Димки-рахитика постелена мокрая тряпка – вытирать обувь. Гости, значит, пришли, много гостей. Уже который год ей не могут сказать, где сам Димка. В интернате, мол. Ну не может же он там жить так долго? Разве разрешается сдать ребенка на всю жизнь в интернат только потому, что он надоел? Куда они его сдали? Каждый раз Саша обещает себе при встрече с его мамой или братьями узнать про Димку, но каждый раз пугается. Встретит и сразу опускает глаза, проскакивает мимо. Сейчас бы она точно осмелилась, но никто из их комнаты не выходил, слышно было, что внутри кипит застолье.

На лестничной площадке и в нише с лифтами темно, света нет. Здесь страшно стоять, потому что не видишь, кто у лифтов. Может, там маньяк затаился? Схватит и сбросит в шахту. Недавно кто-то выломал у одного лифта половину двери, ребенок легко туда пролезет. Саша на секунду съежилась. Потом шагнула на ступеньку вниз, да как-то неудачно, нога поскользнулась, тапочка поехала, ступня в ней резко дернулась и подогнулась наружу. Саша успела удержать в последний момент тапку, но снова заскользила. Какая-то липкая жижа, то ли кровь, то ли кто-то нагадил. Может, кошки. Саша наконец всунула ногу в тапочек, перешагнула проклятую ступеньку. На всякий случай спустилась до конца пролета, оперлась о подоконник и аккуратно сняла тапок. Нет, на подошве ничего. Что-то только склизко-маслянистое, прозрачное. Она вернулась на несколько ступенек вверх – и там ничего. На лестнице валялся лишь сдувшийся белесый шарик, и как будто в нем было это не то масло, не то кисель. Саша несколько раз шаркнула подошвой о ребро ступеньки – очистить. Хорошо. Надо идти. Она снова вернулась на площадку между лестничными пролетами. Один спуск – и всё. Завернуть в коридор, там светло – бегом до бабушкиной 711-й двери. Замок у бабы Лизы один только теперь работает, легко открыть. Саша нащупала в кармане куртки ключ, он всегда у нее там лежал, она в этой куртке на седьмой бегала. Ключ на месте. Ну, надо спускаться. Она остановилась перед лестницей. В литературной энциклопедии у них в библиотеке она прочитала, что Всеволод Гаршин покончил с собой. Скатился по лестнице. Это точно была грязная серая лестница, заплеванная, заблеванная. Такая, что посмотришь – и сразу хочется по ней вниз головой. Один раз – и всё. Не сейчас только. Но так, вообще, она Всеволода Гаршина понимает. Она прочитала его рассказы. Особенно запомнила про пальму в оранжерее, которая проросла через крышу, чтобы вырваться. Если бы Вика Иващенко сказала, что хочет стать большой и вырваться наружу, Саша бы ее поняла. Но Вика мечтает просто всех пугать. А Саша хочет как та пальма. Прорасти через крышу пансионата, расти, расти еще дальше, чтобы дотянуться до неба и чтобы оттуда ей ничего этого не было видно. Ну, или скатиться по лестнице. Правда, это способ плохой. Раньше не было ведь машин и скорой помощи. И даже телефонов, поэтому от переломов умирали. А сейчас всё равно спасут, только калекой останешься.

Саша так и стояла над первой ступенькой. Надо уже идти, на восьмом чей-то замок заскрежетал. Она слетела по лестнице и нырнула в коридор. Двадцать два больших шага – и она у бабушкиной двери. Ключ легко вставляется, плоский и большой, как от сейфа у мамы в учительской – они туда журналы складывали с оценками. Изнутри Саша всегда прикрывает замочную скважину курткой – просто вешает ее на ручку двери, потому что иначе в щель всё видно и дует.

У бабушки дома было точно так же. Две кровати, кухонный стол, плита в нише в прихожей. Только вместо стенки один лишь шкаф для одежды, а в туалете не было ванночки, вода шла прямо в раковину. Саша сняла тапки в прихожей, залезла с ногами на кровать. Надо выучить уже этот «Проселок». Правда, она ужасно не любила рассказывать стихи наизусть, у нее получалось тихо, невнятно. Когда учительница выбирала, кого вызвать к доске, Саша каменела. Она предпочитала отвечать после уроков. За это Алевтина Юрьевна снижала оценки. «Кто сейчас не готов, подучите до звонка и на перемене сдавайте в индивидуальном порядке». Саша хваталась за эту возможность, чтобы не читать перед всеми, а учительница думала, что она никогда вовремя не готовится. Ну и что!

Она открыла книгу, нашла стихотворение. Первые строчки Саша уже знает:

По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая,
Чрез леса да реки, по лугам, по нивам,
Всё бежит куда-то шагом торопливым…

С одной стороны, скучно, с другой – зубрить уже на строфу меньше. Кстати, здесь нет строф. Учительница сама не посмотрела, что задала. Саша с третьей попытки дочитала всё стихотворение. Пожалуй, там и нет куска интереснее – надо доучивать этот.

…И чудес хоть мало встретишь той дорогой,
Но мне мил и близок вид ее убогой.
Утро ли займется на небе румяном,
Вся она росою блещет под туманом…

Когда им задали учить стихотворение Апухтина – вот ведь какая смешная фамилия! – Саша не захотела зубрить про природу. Она выбрала его стих к Чайковскому «Ты помнишь, как…». И даже рассказала на перемене без запинки, но учительница поставила двойку. «Спасибо говори, что карандашом». Ей не понравилось самовольное изменение задания. А еще у них был урок «Алексей Апухтин приглашает на встречу с П. И. Чайковским», там это стихотворение разбирали. И учительница решила, что его нельзя учить, раз был открытый урок.

Ветерок разносит из поляны сонной
Скошенного сена запах благовонный;
Всё молчит, всё дремлет, – в утреннем покое
Только ржи мелькает море золотое…

Как пахнет сено? Саша никогда его не видела. Наверное, оно пахнет пылью, потому что сухое.

Она перечитала две строфы еще раз. Потом еще. Закрыла книгу, заложив страницу пальцем. Попробовала рассказать по памяти – всё путается. И этот запах сена. Какой хоть он?

Ладно, надо еще два-три раза перечитать, и тогда запомнит точно. Она открыла книгу, побежала глазами по наскучившим строчкам, но дочитать не успела – сверху раздался стук. Это Танька! Их комната над бабушкиной. Иногда Танька так стучала, чтобы встретиться на балконах. Саша с трудом открыла две балконные двери – потеплело в последние дни, дерево оттаяло и теперь разбухло – и выскочила на холод. Явно стало к вечеру подмораживать. Бабушкин балкон тоже был застеклен, и в нем тоже была одна рама без стекол. Через нее Саша посмотрела вверх – там со своего балкона свисала Танька, она была в шубе и капюшоне.

– Гулять пойдешь? Я к тебе заходила.

Саша растерялась. Учить не хочется, время до завтра еще есть, она перед сном и утром повторит. Остальные уроки у нее сделаны – можно бежать гулять. Но она ведь обещала к Аньке. Однако начинает темнеть, еще недавно небо было просто пасмурным, потом стало сероватым, а теперь чернеет. Через полчаса будет совсем темно, куда она пойдет к Аньке?

– Выйду. Сейчас оденусь, – проорала она наверх и вернулась в комнату. Уже и замерзла стоять. Танька крикнула вслед: «Я выхожу, буду тебя на улице ждать».

Саша снова побежала на балкон: не надо ее ждать на улице, пусть дома ждет, вместе спустятся. Но Таньки на балконе уже не было.

Хорошо, что она постучала. Саша бы всё равно скоро перестала читать. Ее всегда ненадолго хватает вечером одной в комнате. Она обычно заходит сюда радостная, с шумом сбрасывает тапочки, кидает куртку куда попало, плюхается на кровать, открывает книжку и минут пять наслаждается одиночеством. Лежит и чувствует, какое это блаженство – иметь свою комнату. В эти пять минут она даже не понимает написанного – строчки проскакивают одна за другой. Но вскоре она начинает прислушиваться, ей то на балконе, то за дверью мерещатся человеческие звуки, возня, голоса. Бывает, что через пять – десять минут Саша уже собирается и бежит в ужасе на восьмой этаж, к себе. Один раз даже дверь не закрыла на замок – так ей вдруг стало страшно. Она очень хочет свою комнату. Чтобы там можно было в тишине читать, разрисовывать картонных кукол, вырезать для них из бумаги одежду. Но это должна быть комната рядом с мамой. Не так, посреди страшного седьмого этажа, где ты сидишь одна, а на балкон, может быть, уже залезли воры.

Надо убегать. Саша схватила куртку, на ходу пропихивая в нее руки. Надо бы пописать – дома снова стоит ванна на унитазе, неудобно: как ни зайдешь домой, всё время то Серёже попу моют, то стирают, то посуду отмывают. И чего бабушке у себя не сидится? Саша быстренько сходила в туалет и вышла в прихожую обуться. Под левой пяткой что-то скрипнуло и звякнуло. Паркет! Саша уже и забыла, что это такое. Во всех комнатах в их пансионатах был паркет – у кого в мелкую елочку, у кого квадратиками. Со временем паркет стал портиться, отдельные дощечки усыхали, дребезжали, некоторых не хватало. Саша, например, у себя перетаскала на улицу для игрушек много таких паркетных дощечек. Свой пол они давно застелили: в комнате был палас, а в прихожей лежал кусок линолеума. Саша не любила ни то, ни другое, паркет приятнее и красивее, но мама говорила, что без паласа у них в комнате пол ледяной. Ей всегда было холодно.

Саша аккуратно погладила звякнувшую дощечку и вставила ее на место. Сначала приложила ухо к замочной скважине, послушала – никого. Потом посмотрела – мало ли, человек с той стороны затаился? Но сейчас всё было спокойно. Она вставила ключ, долго путалась, в какую сторону отпирать, наконец повернула его и только дернула дверь на себя, как ее снаружи кто-то с размаху толкнул. «Аааа!» – закричала Саша и тут же услышала бабушкин голос: «Ты чего? Испугалась? Это я». А Саша уже развернулась бежать назад. Куда назад, она не успела подумать, и зачем – тоже не успела. Настя Быкова, к которой всё же один раз, пока мама была в отъезде, влезли грабители, учила всех, что, если воры выносят дверь, нужно любой ценой выскочить в коридор и бежать на лестницу, потому что если побежишь от страха внутрь, тебя там убьют. Или свяжут и запрут с кляпом во рту на балконе. Настя так и спаслась и успела позвать на помощь. А вот Саша сейчас с перепугу всё сделала неправильно.

– Ну, ну! – похлопала ее по плечу бабушка. – Чего так напугалась-то? Иди собирайся, пойдешь со мной.

– Куда?

– Доголосовывать.

– Куда? – повторила Саша, еще не отойдя от страха.

– На выбора́. Я ж не голосовала. Скоро закроют всё. Пошли, прогуляешься.

Саша обрадовалась: вот как хорошо, не надо будет одной спускаться:

– Я тебя подожду, оденешься, и вместе к нам пойдем.

Бабушка не поняла:

– Куда это «к нам»?

Вот ведь какая! Она совсем не видит разницы между своей комнатой и их с мамой. Думает, что всё общее. А Саше так не нравится, она не согласна. Отвечать бабушке не хотелось, она пристыдила бы за любой ответ:

– Ну, мне же надо там одеться. Там. – Саша показала глазами вверх и в сторону их – их, слышишь, бабушка, их с мамой! – комнаты.

– Обожди тогда. Яблочко хочешь?

Бабушка достала из холодильника яблоко.

– Мытое!

Саша взяла его. Какое сочное, красное-красное, даже без желтого бочка. Значит, держит у себя яблоки для своего Серёжи. Может, у нее еще конфеты есть, и масло, и мясо? Саша оперлась спиной о дверь и ела яблоко. Бабушка быстро оделась, потом искала что-то во всех бельевых ящиках шкафа, в сумке, в чемодане, который лежал под кроватью. Проверила всё-всё, даже шубу и пальто в шкафу, затем пошла на второй круг.

– Паспортину мою не видела? – спросила она, не переставая рыться в очередной раз в белье.

Откуда Саша могла знать, где бабушкин паспорт? Она мотнула головой. Вот ведь не найдет сейчас и не пойдет голосовать. А Танька уже ждет, поди. Бабушка наконец полезла на самый верх. Подставила табурет и дотянулась до верхних дверец, там лежали весенние сапоги, туфли, какие-то ненужные вещи. И обмотанная бумагой, завернутая в полиэтиленовый пакет пачка документов.

– Нашла! Засунула же Лариска!

Саша вздохнула – мама-то тут при чем?

Они вышли, бабушка подогнала ее:

– Беги вперед, одевайся, а то как будет там очередь, не успеем.

– Нет, я боюсь, давай вместе.

Бабушка отдала Саше свою сумку и кое-как закрыла дверь. Ей неудобно было одной рукой и ручку на себя тянуть, и ключ в замке поворачивать. Она взяла наконец Сашу за руку, и они вдвоем спустились вниз по черной и совершенно темной лестнице. Дома Серёжа всё так же ползал возле кресла и ровно то же самое бубнил.

– Мам, я с Танькой погуляю, она меня на улице ждет, – протараторила Саша как можно тише. Она поймала себя в очередной раз на этой хитрости: когда нужно было отпроситься поздно или далеко, она всегда так делала в надежде, что мама не расслышит и бездумно кивнет. А потом уже поздно придираться – Саша ведь послушно отпросилась и честно всё сразу рассказала.

На этот раз мама точно так же кивнула. Она возилась с телевизором: отодвинув его от стены, одной рукой крутила в гнезде антенный провод, а другой прижимала усик антенны к батарее, на экране шла рябь со скрежетом, даже не разобрать, что показывают.

Ну и хорошо, что занята! Саша быстро надела так и не высохшую противную шубу и белую кроличью шапку на резинке. Шубу пришлось снять – в рукавах застряли варежки. Успели же! Она всё время обрывала резинку, но бабушка молча пришивала снова и пропускала варежки на резинке через рукава, как коромысло. Ну зачем? Саша была неряхой, но не растяпой, она за всю жизнь ни одной варежки не потеряла. Шарф забыла! Шарф-то она под шубу надевает обычно, потому что если уже стоишь в шубе, то руки не повернуть, чтобы замотаться. Она схватила шарф, обулась и вышла в коридор к бабушке.

– Горе ты мое луковое, – почему-то сказала бабушка, завязала ей вокруг воротника шарф и посмотрела на Сашу внимательно, будто та выглядела очень жалко или нелепо.

Вместе они спокойно дошли до главной лестницы, Саша поначалу торопливо шла впереди, но на первой же ступеньке взяла бабушку за руку. У нее было простое правило: если можно в пансионате брать взрослого за руку – бери, если можно пройти с ним рядом – иди, если взрослый идет вдалеке, не давай ему терять тебя из виду. Это закон, Саша приняла его как свой личный, как правило, которого нельзя ослушаться. Поэтому она протянула бабушке руку. Та сжала ее и тут же спросила:

– За кого голосовать-то?

Саша помолчала немного:

– Анькины вот за Ельцина голосовали.

– Да? У нее родители – умные люди. Ишь, как раскрутились. Соображают.

– Но Ельцина не было в списке, он же президент, а сегодня депутатов выбирают.

– Думашь, нет? Ну, посмотрим, посмотрим.

Они прошли молча пять этажей. На третьем Саша не выдержала:

– Баба, а зачем ты идешь голосовать, если еще не решила, за кого?

Бабушка на нее даже не посмотрела:

– Так пока решу, уже пройдут выборы.

– А ты не ходи и всё.

– Ну как не ходить? Раньше ж все ходили.

– Ну а ты не ходи! – Настойчиво повторила Саша и тихонько сказала: – Баба, а вдруг они там все уроды?

Бабушка не поняла и спросила испуганно:

– Где?

– Ну, в бюллетене этом.

– Как это уроды? – бабушка даже остановилась и наконец посмотрела на Сашу.

– Ну так. Мама писала там, на обратной стороне, что они уроды.

– Ааа, – потянула понимающе бабушка и снова пошла вниз, – А то как же? Уроды, конечно. Хороший человек разве в депутаты пойдет?

Саша удивилась:

– Ну и зачем ты будешь голосовать?

Бабушка вздохнула:

– Говорю же, все так делают. Так принято.

Какие глупости! Сашу даже передернуло. Она помолчала еще немного, потом спросила:

– Ты тоже будешь им писать? Ну, послание на бюллетене?

– Как мать-то?

– Да, как мама.

– Какой уж? У меня четыре класса, я медленно пишу, пока допишу, закроются. Я им кукиш нарисую.

Саша засмеялась:

– А ты умеешь?

– Кукиш-то? Постараюсь.

Они, хохоча, вышли на улицу. Там уже было темно. Саша сразу углубилась во двор. Бабушка сначала не хотела ее отпускать, думала, они вместе пойдут голосовать, но потом увидела Таньку и выпустила Сашину руку:

– Только здесь чтобы гуляли! На этом месте! Я вернусь, чтобы домой со мной пошла. Ясно?

Саша кивнула и побежала к Таньке. Та махала ей рукой со скамейки в ивовой аллее. Она тоже была в шубе, отчего рука ее почти не поднималась. Еще десять минут, чуть больше бы стемнело – Саша бы вообще не увидела, что ей машут. Но сейчас видно. Она быстро шла к Таньке, отмечая на ходу, что во дворе, который оставался справа, гуляли и другие дети. Это хорошо, не одни. Саша взялась считать шаги. Наверное, где-то десять она уже сделала – интересно, сколько еще. Начав вести счет, она сразу стала шагать медленнее. Пять, десять. Как раз на десятом шаге она вдруг поняла, что Танька как-то иначе смотрится. Что-то не то. Еще пять шагов – у нее на голове странное, белое. Другие пять – вроде шапка. И последние пять шагов – белая пушистая шапка. Саша подошла вплотную к Таньке – да, на ней была такая же точно кроличья шапка. С точно такой же резинкой через голову. Саша молча разглядывала Таньку и чувствовала, как ее лицо подтягивается в строгую и даже злую маску. Танька в ответ смотрела диковато. У нее были большие голубые глаза, русые волосы выбились из-под шапки, Танька, не снимая варежки, нервно убирала их с лица и продолжала смотреть на Сашу, не мигая, своими не просто распахнутыми, а какими-то вывернутыми наружу глазами. Они отошли друг от друга. Даже отскочили. Стали как два магнита, когда их прикладываешь обратными сторонами. Саша теперь была шагах в пяти от Таньки и чувствовала, что ненавидит ее. Понятно, мамы купили им одинаковые шапки. Или купили шкурки и сшили. Мама с тетей Олей работают вместе. Ничего удивительного, что они вместе заказали дочкам шапки. Но Саша всё равно ненавидела Таньку. Она ее никогда не любила, Танька была чуть младше, сейчас ходила в третий. Что-то было в ней такое, неприятное. Она была не хулиганистая, а… Бабушка говорила, что Танька вырастет шалавой или бродяжкой. И мама у нее есть, и папа, хоть и не родной, а вот посмотришь на Таньку – и сразу понятно, что она не очень хорошая. Много врала родителям, один раз у них пропали дома деньги, и тетя Оля подумала на Сашу: Танька приврала, будто Саша оставалась у них в комнате одна. Ругались тогда страшно. А на следующий день Саша увидела, как Танька ведет компанию таких же третьеклассниц, к которым прибились Гуля из их пансионата и сиплая Саша, – все ели мороженое. Танька сказала, что нашла в луже много тысяч. Глупая какая! Они после этого долго друг с другом не разговаривали, но с Танькой мало кто играл во дворе – она вскоре пришла мириться. Саша с ней общалась, когда уж совсем не с кем было. Как сейчас.

Поздно и страшно идти к Вторушиным. Уж лучше бы она читала, конечно, дома. А то стоит теперь перед глазами эта Танька. Злая, кулаки сжала. На ней такая же шапка. Саше захотелось вцепиться в эту шапку. Разорвать ее, истоптать клочки в снегу, чтобы Танька никогда больше в белой шапке не появлялась. У Саши и так нет ничего своего: в их комнате всё время сидит бабушка с Серёжей, шуба у нее Наташина, даже книжки только из библиотеки, которые надо аккуратно читать и вовремя возвращать. Весной она наденет Наташину куртку и Наташины сапоги, которые та всё же не успела стоптать. Только и было у Саши своей, собственной радости, что это шапка. Она ведь думала, что только ей одной такую шапку сшили и она одна будет в белой, пушистой, невесомой пуховой перине. Саша знает, что скоро эта шапка вытрется, особенно под резинкой и у воротника. Уже на будущий год шапка станет, как говорит мама, незнатка, то есть потрепанная. Но хоть немного бы насладиться собственной шапкой. Саша, пока не встретила Таньку в аллее, даже и не догадывалась, как любила своего белого кролика на резинке. Теперь вот оказалось, что дороже и не было у нее ничего. Нет уж, она не даст Таньке ходить в такой же шапке.

Саша резко шагнула вперед и вытянула руки – схватить Таньку, содрать с нее кролика. Потом раскрутиться как следует, выволочь Таньку, протащить ее по земле, чтобы она наверняка поняла всё про шапку. Ненависть из нее выплескивалась. Саша была готова, но не так легко оказалось ударить или толкнуть другого. Саша поняла, что не умеет. Она никогда не дралась, боялась, не хотела. Всегда убегала от агрессивных детей, уступала. Потом плакала от собственной слабости, потому что в их дворе надо уметь бить, чтобы тебя не дразнили. Сашу особенно никто и не дразнил, ее ровесников в пансионатах почти не было, пожалуй, только Танька, Светка и сиплая Саша. Остальные были или сильно младше, или совсем большие. Так что Сашу не задирали. Наверное, ей в первый раз захотелось драться, выместить всё. Ей всё здесь, в их дворе, на Лесобазе, в этой жизни, надоело, и всё она сейчас хотела избить, отпинать, проучить раз и навсегда. Только это оказалось не так-то просто. Она шаталась, переминалась с ноги на ногу, нелепо размахивала руками, будто угрожая Таньке, но не решалась схватить ее за ненавистную шапку. А вот Танька поняла, что Саша не может напасть первой. Она чуть присела, примерилась и толкнула Сашу в грудь. Саша, не ожидая от младшей Таньки столь стремительного нападения, упала. Она попыталась встать в своей неповоротливой шубе, но не смогла. Танька тут же налетела на нее и схватила за шапку. Шапка! Ведь это она, Саша, хотела оттрепать Танькину шапку, а теперь треплют ее собственную. Она собралась с силами и с первого раза поднялась. Теперь они стояли на ногах, вытянув вперед руки и держа друг друга за шапки. Саша пыталась вырвать у Таньки клок, а та драла ее шапку. Вдруг она больно царапнула Сашу по лицу. Надо было не дать ей приблизиться, теперь главное – оторвать от головы ее руки и схватить за лицо. В кровь его разодрать, глаза выдавить. Но Танька оказалась сильной, она вцепилась в Сашину шапку и не давала ей повернуть голову. Саша держалась за Танькиного кролика. Обе мотали головами, дергались, отчего шапки вырывались из рук, та и другая меняли хватки, а на снег летели белые клочья. Вот Сашина шапка разлетается белыми пушистыми облачками, вот – Танькина. Впрочем, уже и не поймешь, где чья. Танька больно упирается Саше в лицо, хочет снова поцарапать, но пока не выпускает шапку. Если она отпустит одну руку, Саша с силой на нее навалится и прижмет. Танька сопит, пытается содрать шапку, тянет руки, стараясь добраться до Сашиного лица и вцепиться в глаза. Но Саша не дается. Она так же не может отпустить хотя бы одну руку, так же пытается сдернуть с Таньки шапку и оцарапать ее. Так же молча сопит. Они стоят наклонившись, образуя большую букву «П». Саша чувствует на правой ее щеке кровь. Снег пошел, падает прямо на царапину. Пощипывает. Надо как-то уже победить Таньку. Вот! Сейчас она что есть сил закричит: «А!!!» – и топнет ногой, Танька испугается и выпустит шапку. Саша так и сделала, крикнула угрожающе: «А!!!», от неожиданности ненавистная Танька действительно отшатнулась. Всё, победа! Надо хватать Таньку за лицо, попасть пальцами в глаза, надавить со всей силы и толкнуть на землю – пусть валяется. Саша так и сделала, под пальцами она почувствовала что-то мокрое и мягкое – Танькины глаза. Танька закричала. Всё, надо ее валить и убегать. Саша собралась с последними силами и уже рванула вперед, как вдруг услышала над собой мужской голос. Пьяный мужской голос!

«Рано-рано два барана повстречались на мосту…» Невысокий мужчина в полушубке, веселый, с бледным, идеально гладким, будто из воска, лицом, стоял рядом и улыбался.

– Ну что, подрались? А ну, давайте я вам помогу!

Он потянул к ним руки, и они сразу расцепились и побежали. Саша первой заскочила в подъезд и полетела по лестнице. Господи, здесь темно. Ну ведь был свет, когда они с бабушкой шли! А теперь темень. Как идти? Где этот мужик? На улице совсем стемнело, так что ничего не было видно. И что же делать? Свет горел только на седьмом или восьмом этаже. Неужели придется ждать здесь бабушку? А если она задержится? Встретит там кого-нибудь из знакомых и заболтается? Или увидит, что Саши нет у подъезда, и пойдет искать? Да и страшно. Стоять-то тут страшно. Что-то случилось, раз вырубило везде освещение. Она прислонилась спиной к стене. Пока нет никаких шагов, будет так стоять. А если услышит шаги или шорох, то выскочит. Главное, чтобы мужик в полушубке за ней не побежал. Интересно, где же Танька? Поймал он ее? Жалко, конечно. Она, хоть и будущая шалава, всё равно ведь живая. С Танькой иногда можно было дойти до своего этажа.

Саша стояла у стенки и внимательно вслушивалась. Вроде что-то совсем рядом шелохнулось. Это на ее лестнице! Выбежать не получится – кто-то стоит здесь. Значит, мужик побежал за ней и притаился. Саше стало плохо. Она только читала раньше в смешных книжках о том, как от страха у людей подкашиваются ноги. Или становятся ватными. Или не слушаются. Сейчас случилось сразу всё. И сердце так громко забилось, что, казалось, вылезет из ушей. Чудовищная сила страха выдавит его, будто фарш, через уши. Надо вверх бежать, дура, а у нее отказали ноги. Прямо как в книжках.

– Ну, сука! – послышалось оттуда, где только что был шорох.

Это Танька! Танька тоже забежала. Саша в ту же долю секунды понеслась наверх. Она знала, что Танька точно так же боится и не останется одна. Саша побежит – и Танька побежит. Саша даже крикнула ей:

– Уходи отсюда. Пошла на улицу! Сама поднимайся! Я одна пойду.

Но Танька ведь тоже знала, что Саша боится и никуда не уйдет. Она бежала за Сашей, слышно было, как старается догнать. Саша подумала вдруг, что можно сейчас размахнуться в темноте и толкнуть Таньку с лестницы. Пусть себе летит! Утром свет дадут – увидят. Дети из двора скажут, что к ним подходил какой-то пьяный дяденька. И всё. Саша думала об этом, не переставая бежать вверх. Она делала огромные шаги, сразу через две ступеньки, но Танька не отставала и шумно дышала пролетом ниже.

Наконец седьмой, здесь светло. Свет горит в коридоре на этаже, а на их, восьмом, лампочка светит даже на лестничной площадке и в фойе. Саша остановилась отдышаться. Она сама не верила, что не задохнулась здесь, что смогла в мокрой шубе, в теплых штанах бежать семь этажей. Она наклонилась, уперлась, как бегуны на Олимпиаде, руками в колени и перевела дыхание. Танька встала тут же, тоже запыхалась. Она была чуть упитанней, наверное, ей тяжелее бегать вверх по лестнице. Последний момент. Еще пара секунд – и Танька придет в себя. Надо пнуть ее, чтобы улетела вниз. В Саше было столько ненависти, какое-то нечеловеческое и, тем более, недетское озверение одолело ее. Она резко развернулась и подняла ногу, чтобы столкнуть Таньку с лестницы. Но та, тоже, будто зверь, заранее почуяв опасность, схватилась за железные прутья перил. Саша с силой пнула ее в грудь, но Танька удержалась.

– Ну, с-с-сука, – закричала она и, быстро-быстро перебирая прутья, полезла вверх. Отцепиться от перил она боялась – Саша ее сбросит. А Саша не знала, что делать. Убегать – глупо. Она хваталась за Танькины руки, чтобы оторвать ее от перил и скинуть с лестницы, пока еще Танька была на пару ступенек ниже. Но та оказалась сильной и цепкой, она добралась до площадки между двумя лестничными пролетами. Теперь они снова уперлись друг в друга головами и держатся за шапки.

Как там тот дядька сказал? «Рано-рано два барана…»? Точно, они с Танькой как те бараны из стишка. Но кто-то один должен победить. Саша должна, потому что старше и умнее!

Она собралась снова с силами и перехватила Таньку – вместо шапки вцепилась в ее воротник. Надо сейчас раскачать Таньку и ударить ее с размаха о стену. Или о перила. Засунуть голову между прутьями – пускай сидит. Саша старалась как могла сдвинуть Таньку, но та тоже пыхтела и точно так же пробовала ударить Сашу о стену. И у нее даже почти получилось, Танька вдруг оказалась… не сильнее, а злее. Схватила одной рукой за ворот, другой обхватила Сашин затылок и резко двинула ее голову к поручням. Еще чуть-чуть – и это Саша ударится лицом о стену, это Сашина голова застрянет между прутьями. И как крепко схватила Танька, не выкрутиться. Саша заплакала от бессилия, руки ее уже почти выпустили Танькину то ли шапку, то ли шубу, голова почти коснулась прутьев, как вдруг что-то с Танькой случилось: она поскользнулась и полетела вниз. Не сильно, конечно, не так, как Саша хотела, чтобы насмерть. Скатилась на пару ступенек. Саша вырвалась и побежала домой. Можно было сейчас добить Таньку. А может, и не получилось бы.

В этой драке Сашу неприятно поразило, что вот, она, ученица четвертого класса, отличница, не может драться в полную силу. Даже когда пыталась столкнуть Таньку с лестницы, то делала это не до конца, не по-настоящему. Оказалось, что она не способна драться по правде. А Танька может. Она как зверек. Танька перебивается с двойки на тройку, крадет у родителей деньги и может по-настоящему убить. Саша только мечтала спустить ее с лестницы, а Танька хотела и была готова. В этом разница. Саша поняла наконец, почему бабушка считала Таньку дикаркой и будущей шалавой. Да с ней просто не будут играть нормальные дети – только такие же волчата. И откуда в Таньке эта дикость? Мама тоже в училище работает, папа – водитель, очень хороший. Дядя Толя и дядя Валя – лучшие папы на всей Лесобазе. А Танька – зверь. И пусть с такими же зверями бегает, Саша с ней больше ходить не будет. Саша могла Таньку убить, Саша старше и умнее. Но Саша не хотела по-настоящему убивать, несмотря на всю ненависть. А Танька хотела и могла.

– Эт-т-то что такое?

Мама открыла дверь и увидела Сашу. Та даже не заметила, как поднялась на свой этаж, как добежала до двери и постучала. Зайдя в комнату, Саша высунулась на всякий случай в коридор проверить, не стоит ли там Танька. Но та тоже забежала к себе, и оттуда кричала теперь тетя Оля.

– Я т-т-тя спрашиваю, эт-т-т-то что такое?

Саша сбросила сапоги и прошла в комнату. На ходу сдернула шапку, почти полысевшую, швырнула ее на пол, на шапке осталась кровь. Отерла рукой щеку – тоже кровь. На ее кровати спал Серёжа. Саша выскочила на балкон и закрыла за собой дверь. Мама дернула ручку:

– Выходи, говорю, простынешь вся, и так дохлая, как не знаю кто.

Она схватила Сашу за руку и рывком втянула ее назад, в комнату.

– Ну, сучка! Мать горбатится, света белого не видит. Сшили, блин, ей шапку. Ну, здрасьте-пожалуйте, спасибо, дорогая мама, за заботу. Бессовестная! Зла на тебя не хватает.

Саша смотрела в пол.

– Где шапку порвала? Говори!

Саша толкнула маму в грудь и побежала. На ходу скользнула в тапки, потянулась к двери и уже приготовилась выскочить, как неожиданно появилась бабушка.

– Не ори на нее! – пригрозила она маме кулаком правой руки. Оттого, что та не разгибалась, была еще страшнее – как кочерга.

Мама возмутилась:

– Как это «не ори»? Ты посмотри, что она натворила с шапкой!

– Это Танька, шалава. Сейчас я твоей Оле всё скажу.

Бабушка поставила на пол сумку, раздутую от покупок, и вышла. Наверное, ватрушек набрала.

– Ты куда? – растерянно спросила ее мама, но бабушка уже стучала в Танькину дверь.

Мама закрылась и вытолкнула Сашу в комнату.

– Но я хочу слышать, что она скажет!

– Не надо тебе слушать, бабушка с ума сошла. Ты где, повторяю, шапку порвала?

Саша отвернулась от мамы и зло пробурчала:

– С Танькой подралась.

– Нашли время! Старую шапку для драки не могла надеть? Шубу покажи, тоже, поди, порвала.

Она заставила Сашу раздеться и осмотрела шубу – целая.

– В последний раз спрашиваю: почему подралась?

– У нее такая же шапка, – сказала Саша, рыдая взахлеб.

– И что? Эко горе! У других детей вообще шапок нет – ходят в платках.

– А я не хочу, чтобы еще у кого-то была такая же шапка.

– Не хочет она! Мы с тетей Олей вместе шапки покупали, в один день, за две уступили тысячу.

– А я не хочу!

– Почему? Вы же с Таней – подружки.

– Не подружки мы. Я не хочу во всем одинаковом ходить. Я хочу свое. Чтобы у меня была своя шапка и больше такой ни у кого не было.

Мама, продолжая злобно трясти щеками, передразнила Сашу:

– Хочу, хочу… А что денег нету, носить нечего, есть скоро будем одну картошку, не понимаешь? И что придется зиму в старой шапке дохаживать, с мятым боком. Это ты понимаешь?

Саша понимала. Ей плевать. Она с силой хлопнулась на кровать, но спиной задела Серёжу.

– И этот еще тут! Да уберите его уже отсюда! – крикнула она раздраженно.

– Куда? – удивилась мама.

– Как куда? К себе.

Саша даже не поверила, что мама не понимает. Она совсем, что ли, глупая? Выросли все вместе в одной комнате – она думает, что так и надо, что все должны жить и спать вповалку.

Но мама не понимала:

– Куда он к себе пойдет? Он же в Ленинграде живет. Тьфу! В… Ну, ты поняла.

– К бабушке пусть идет, у нее есть своя комната.

Саша обернулась. Бабушка как раз пришла от тети Оли, стояла теперь в прихожей и смотрела на Сашу. Как-то не укоризненно, не пристыжающе, а, наоборот, пристыженно. Саша даже не думала, что бабушка ее поймет. Мама не поняла, а бабушка понимает. Она потянулась к Серёже, взяла его через спинку кровати на руки и пошла.

– Покрывалом накрой, – прошептала она маме.

Та подскочила, накинула на Серёжу покрывало, выпроводила бабушку за дверь. Они о чем-то там тихо переговаривались. Саша слышала лишь:

– Не ругай ее только. Не ругай.

Это бабушка маме говорила, мама ничего не отвечала. Саша дождалась, когда она закроется на все замки, отсчитала каждый поворот ключа, убедилась, что они в безопасности, и сразу отключилась. В общем-то, можно было заснуть и привалившись к Серёже. Он ведь брат ей, в конце концов, хоть и двоюродный? Ну и ладно. Хорошо, что унесли, пускай у себя спит.

Утром мамы уже не было. Бабушка сварила кашу, Серёжа по-прежнему лежал на кровати, но уже на маминой.

– Сколько время?

– Так пора уж, – сказала бабушка. – Я сама будить хотела. Давай, бегом. У тебя три минуты на одевание и пять на завтрак.

Саша пошла умываться. Потом оделась. Все ее вчерашние вещи высушенные висели на спинке кресла. Она решила пойти в том же, в чем гуляла. Может, и не через три, но через пять минут она уже сидела за столом и ела гречку. Простая каша на воде, с маслом. Серёже бабушка добавляла молока, а Саша не любила. Она быстро поела, влезла в шубу, в валенки, надела старую шапку. Шарф снова забыла! Ну что ж такое?! Молча подала его бабушке, та молча завязала. Портфель у нее собран, она в него никогда с утра даже не заглядывала – собирать портфель было обязанностью мамы, так повелось. Везде самостоятельная, тетрадки с учебниками Саша сама никогда сложить не могла. Вернее, складывала, но всегда бросала всё в портфель, как говорила бабушка, кучей. Расписание уроков она знала. Сегодня у них русский, чтение, математика, природоведение и ОБЖ.

Надо торопиться. Саша выскочила в коридор, поправила на плечах ранец и уже собралась бежать, благо на этаже светло. Но бабушка окликнула.

– Подожди! – она подошла к Саше, через порог протянула ей мешок со сменкой и поцеловала, погладив по спине неразгибающейся рукой. Тут Саша вспомнила про вчерашнее. Про Таньку и это удивительное открытие, что Танька – зверь, а она, Саша, нет. Не будут они больше играть, не нужны такие подружки. Саша еще раз поправила ранец и бросилась вниз. Как и по какому правилу у них в пансионате загораются лампочки, она не знала. Сейчас свет горел в коридорах на каждом этаже, но лестница и лестничные площадки не освещались. Она шагнула в темноту. Выбора нет, надо торопиться. Один пролет, другой, третий… Вот уже пятый этаж. Саша остановилась настороженная – услышала подозрительный звук. Не то кто-то шебуршал, не то чихал тихо. Она вжалась в стену и чуть-чуть, одним глазом, заглянула в коридор пятого этажа. Если там насильник или вор, он может пойти за ней следом и напасть сзади. Она посмотрела еще раз. Лорд! У своей двери, как обычно, лежал послушный дог. Он-то, наверное, и чихнул, а теперь чесал морду. Вот кто ее проводит! Саша протянула ему руку и позвала. Она уже просила его раньше провожать ее, он знал слова. В этот раз она ему сказала:

– Ну, пойдем. Ну, пожалуйста. Там совсем темно. Я ведь тороплюсь. Опоздаю, Элла Степановна меня весь урок стоять у доски заставит. Я, конечно, не буду стоять, я убегу, но потом маму вызовут и она меня накажет.

Лорд внимательно слушал, вдумчиво смотрел, его веки приподнялись. Он как будто до конца не мог разобраться и переспрашивал.

– Ну, Элла Степановна… Природоведение у нас ведет и ОБЖ. Ну пойдем быстрей!

Лорд встал, потянулся и посмотрел на свою дверь. Даже не посмотрел, а показал на нее носом. Саша всё поняла: дома еще кто-то есть, и Лорда нужно отпросить. Когда оба педиатра на работе, Лорд ни за что не уйдет от двери, он весь день сидит. А бывает, что один уже ушел и нужно проводить второго: ну, например, муж на работе, а жене надо в магазин. Лорд тогда может отлучиться, но просит, чтобы обязательно постучали в дверь. Саша постучала.

– Кто там? – спросил задорный голос, будто ждал сюрприза.

Жена педиатра очень красивая, у нее длинные-длинные темные волосы, коса до пояса. Саша громко ответила:

– Это Саша с восьмого этажа. А можно Лорд меня до улицы проводит?

Педиатр открыла дверь. Она была с полотенцем на голове, в халате, очень веселая. Расхохоталась, как и в прошлые разы, когда Саша «отпрашивала» Лорда:

– Ну пусть.

Потом наклонилась к догу, погладила его по голове и сказала: «Иди! Только до магазина и быстро назад. Понял?» Потом добавила Саше:

– Можете до продуктового дойти, но потом домой его отправь, мне надо убегать.

Дог очень смешно подскулил и даже как будто кивнул. Саша на ходу крикнула: «Спасибо!» – и побежала к лестнице. Лорд шел впереди. С ним ее точно никто не тронет. Все знали, что этот дог очень умный и что он не просто ходит с детьми и своими хозяевами туда-сюда, а по-настоящему охраняет. У Лорда голова больше Сашиной. И больше, чем у взрослых. Он вообще ростом с человека и даже, пожалуй, выше. Да-да, если Лорда поставить на задние лапы, он будет выше любого мужчины. Только тощий очень. Как гимнаст. Лапы у него – будто из канатов, с узлами на концах, тонкие-тонкие и гнутся во все стороны. Бабушка, когда Лорд только появился, говорила про него: «Самим, поди, жрать-то нечего». С тех пор он еще больше похудел. Но всё равно держался очень уверенно. Был настоящим хозяином этажа, Лорда все уважали и никто из хороших людей не боялся. Плохие боялись и поэтому на пятый при Лорде не приходили. Врач, тот самый мужчина с Сашиного больничного участка, как-то рассказывал, что они поначалу переживали, как бы собаку не отравили, но Лорд не берет ни у кого еды. Даже если бросить с ним рядом кусок мяса и уйти, он не притронется. Брешет, наверное, педиатр – прям, бросали бы они посреди коридора кусок мяса для проверки? Но Лорда пока действительно никто не смог отравить или подкупить, хотя наверняка хотели. Настя Быкова ведь тоже на пятом жила. Когда Лорд на этаже появился, они с мамой обрадовались, мама Насти покупала ему колбасу, даже мясо иногда, отдавала всё педиатрам, потому что Лорд охранял, получается, и Настю. До Лорда к ним несколько раз пытались залезть и ограбили в итоге, а при Лорде ничего такого не было. Наверное, и другие соседи тоже ему еду передавали – все хотели, чтобы Лорд хоть немного и их дверь охранял. Кормят-кормят, а он всё равно тощий. Сколько ж он ест, если его целым этажом прокормить не могут?

Они вышли к лестнице. Лорд обернулся, убедился, что Саша его догнала, и пошел вниз. Какой понимающий! Саша шла следом за псом и иногда его украдкой задевала – ей было приятно прикоснуться к сильной, пусть и тощей, спине. Лорд был серо-голубого цвета и переливался. Очень красивый. Саша его жалела, он ведь днями лежал в коридоре. Но другой жизни для Лорда не было. У нее тоже нет выбора, надо проживать свою жизнь в тухлом пансионате, под светом выкрашенной в желтый цвет лампочки. Да, вкрутили лампочки к утру, покрасили в желтый. Вчерашние прозрачные, видимо, ночью вывернули. Им с мамой хоть квартиру дадут, а Лорд так тут и останется.

Они спустились уже вниз, когда навстречу им с улицы вошла пьяная дворничиха. Теперь не поймешь, кто именно дворник: то ли муж, то ли жена, подметали двор они по очереди и очень плохо. Жена постоянно пила, побиралась: то на больной зуб денег ходит по этажам просит, то якобы внучку́ посылку в армию собрать. Саша ее боялась, потому что дворничиха была неестественного цвета. Люди такими не бывают. Наверное, только мертвые. Тетка эта, а уже, скорее, даже бабка, была какого-то цвета протухшего мяса, серая с красным отливом. Она всегда лоснилась, ходила опухшая, под глазами у нее постоянно были не то мешки, не то фингалы. Сегодня точно был фингал, сине-желтый, размером с кулак. Тетка шла навстречу в стоптанных чунях, в замызганной искусственной шубе под леопарда, в искусственной же шапке, такой же серебристо-голубой, как Лорд. Он покосился на нее, остановился на последней ступеньке и приподнял с одной стороны губу – показал зубы. Тетка отодвинулась, на всякий случай поздоровавшись с Сашей. Вежливо и внятно сказала ей:

– Здрасьте. Проходите, пожалуйста.

Лорд второй раз осмотрел тетку и встал, пропуская Сашу вперед. Она вышла уже на улицу, когда на верхних этажах в коридоре раздался крик. Страшный, истошный. Явно крик пьяного, ничего серьезного, просто у кого-то дома кричал пьяный. Лорд встал, послушал, потом потерся один раз о Сашину голову, будто извинялся, и понесся назад.

– Ты куда? Эй, ты же обещал?

Она расстроилась. До магазина мог бы ее довести. Они бы к Аньке по пути зашли. Потом она поняла – пес побежал разбираться. Наверное, подумал, что это у них на этаже буянят. Может, даже ломятся в их дверь. Ну ладно, хоть мимо дворничихи провел, Саша ее жуть как боялась.

Надо к Аньке. Саша быстро побежала через дорогу, залетела в подъезд, тоже освещенный желтой лампочкой, и постучала несколько раз. Тишина. Ушла, что ли? Саша хотела посмотреть время, но вспомнила, что у нее больше нет часов. Были одни, ей Светка одалживала поносить, но пришлось отдать. Она за всё утро даже время не узнала, так выскочила. Застучала еще сильнее. Услышала, как к двери подошла баба Тоня. Подтянулась на цыпочки, чтобы та увидела ее в глазок.

– А учесала Нюрка-то. Ты тоже давай шибчей, восемь никак.

Баба Тоня открыла ей дверь, всё в той же своей ночной рубашке и в том же халате. Саша очень и очень внимательно в последние годы рассматривала, в чем ходит баба Тоня, и была совершенно точно уверена, что минимум три года та носит одну и ту же рубашку с халатом. Они уже до дыр вытерлись. Саша губами сказала ей «спасибо» и выскочила на улицу. За эти несколько минут, что прошло после выхода из дома, чуть посветлело. Едва заметно, но этого хватило для чувства безопасности. И сколько же время? Вернее, который час? Вдруг бабушка ошиблась и Саша проспала?

Опаздывать не хотелось. Если первый урок у Эллы Степановны, она всю душу вымотает. Саша решила сре́зать. Не надо доходить до магазина и улицы, которая обычно ведет к железной дороге. Можно пробежать дворами, через барак Вики Иващенко и дальше. Только придется перелезать по трубам теплотрассы и переходить без «зебры». Зато быстрее. Саша так и сделала. Она не бежала, а очень торопливо шла, потому что бегала плохо и всегда быстро уставала. Сейчас ей стало тяжело даже от быстрой ходьбы. После железной дороги она замедлилась – сил не было. Шла тише и наконец заметила, что в школу больше никто не идет. Только далеко впереди бежал какой-то мальчик с портфелем – его освещали фары машин. Точно, опоздала!

На последнем участке она всё же поднажала. Вбегала в школу одна – никого не встретила. Даже сменку никто не проверял – дежурные ушли вглубь коридора, Саша издалека видела, как они сидят на подоконнике возле кабинета ИЗО. Хорошо хоть гардеробщица на месте. Саша до сих пор не выяснила, какой первый урок. Если природоведение или ОБЖ, то они будут заниматься в другом кабинете и вообще в другом крыле, туда с одеждой не зайдешь. Можно, конечно, сначала сходить в свой класс раздеться, но тогда она совсем опоздает. Да и вдруг там чужой урок? Саша посмотрела на часы на стене. Ох, уже 8:22. Она так никогда не опаздывала, вообще не опаздывала на уроки. Даже и не знает, как заходить к учителю после звонка. Она побежала посмотреть расписание. В холле, слева от барельефа космонавтов – и почему в лесобазовской школе кругом были космонавты? – висело расписание старшеклассников. А справа в этом году повесили наконец расписание младших классов. Раньше вместо него здесь был большой выцветший плакат с красными буквами «Лесобаза – кузница лучших людей». Убрали куда-то.

В расписании первым уроком стояло ОБЖ в 227-м кабинете. Самый дальний конец дальнего крыла их второго, малышового, этажа. Саша решила пойти по запасной лестнице. Их в школе было три; центральная и самая удобная, начиналась сразу напротив кабинетов директора и завуча. Не хватало еще попасться после такого опоздания. Саша страшно боялась и директрису, и завуча. Это были две сестры. Директора звали Ираида Юрьевна. И она была ну точь-в-точь как мамина подружка Ирма Александровна. Такая же черная и золотозубая. А ее сестра была Ирина Юрьевна. Или наоборот… Они близнецы, правда не очень похожие. Но и такими их все путали. Ни с той, ни с другой Саша встретиться не хотела. Она побежала к запасной лестнице, проскочила мимо кабинета трудов для мальчиков. Заглянула в щелку: сонные и какие-то опухшие, совсем большие парни, наверное выпускной класс, стояли возле станков. Саша знала, что они делали бирки. Все мальчики их школы на всех трудах делали номерки для гардероба, которые школа потом продавала в филармонию и в тюрьмы даже. Муж Ирмы Александровны сначала устроился в их школу учителем ОБЖ, вел поначалу еще и труды, но не захотел делать бирки, был какой-то скандал, он даже, говорят, ходил в районо и кричал, что не для того воевал, чтобы детей потом эксплуатировать. Кое-как тогда дело замяли, и мужа Ирмы Александровны оставили обэжистом для старшеклассников. А бирки штамповал теперь круглый дядечка в клетчатой рубашке, очень похожий на актера Калягина. Ирма Александровна один раз сказала на работе, что Ираида на этих бирках уже дом себе отстроила. И пугала, будто к тому времени, когда Саша дорастет до пятого класса, бирки делать заставят и девочек.

Саша присмотрелась: да, мальчики заняты бирками. Она еще немного поподглядывала, услышала сзади шаги и побежала на лестницу. В класс вскочила запыхавшейся. Конечно, не хотела, чтобы так вышло. И даже не верила, что сможет запросто войти в кабинет после опоздания, но кто-то, тот, кто шагал по первому этажу, поднялся следом за ней на второй. А вдруг это директор? Да пусть даже и завуч! Саша ворвалась в кабинет и закрыла за собой дверь. Элла Степановна посмотрела на нее с театральным выражением. Так в телеспектаклях и кино глядят на гостей, которых давно заждались.

– Ну здрасьте! И в чем только твоя, Володина, душа держится?

Учительница наступала. Саша прижалась к двери, даже приоткрыла ее и посмотрела, нет ли кого в коридоре – может, еще удастся выскочить? Но там как раз ходила Ира-Ираида.

– Душа, говорю, твоя где, Володина? Сколько весит в граммах?

Саше стало нехорошо. Сумасшедшая же. Она посмотрела на класс – все сидели спокойно, как всегда у Эллы Степановны, запуганные, но не удивленные. То есть все понимают, о чем идет речь. Учительница дошла до Саши, заглянула ей в лицо, круто развернулась на каблуках и пошагала к своему столу.

– Кто мне скажет, сколько весит душа Володиной?

Саша совсем уже решилась бежать, но в это время снаружи слегка подергали дверь. Ираида-Ира проверяет, всё ли в порядке! Саша сжала за спиной ручку – пусть думает, что у них закрыто и всё хорошо.

– Повтор-р-р-ряю, – офицерским голосом, на раскате, спросила Элла Степановна, – кто мне скажет, сколько грамм весит душа Володиной?

«Граммов, дура!» – выругалась Саша.

Руку поднял Дима, хорошист, каких она не любила.

– Давай, Лисовец!

– Душа весит 59 грамм.

«И ты дурак!» – с печалью отметила Саша.

Учительница грозно шагнула в сторону Лисовца, у нее был такой вид, будто и его хочет к двери поставить:

– Чья душа?

Лисовец замялся, втянул голову в плечи и оттуда, из глубины своего синего пиджачка, промямлил:

– Душа Саши.

– Какой Саши?

– Володиной.

– Ты полностью можешь сказать? Нормально!

Дима совсем сморщился и пробормотал:

– Душа Саши Володиной весит 59 грамм.

– А откуда нам это известно? – не отступала учительница.

Лисовец ухом показал на доску:

– Из фильма.

Тут только Саша заметила, что в кабинете поверх доски висит белый экран, на нем – фотография: человек, мертвый или спящий, лежит на столе, накрыт простынкой, от него поднимается тонкая струйка дыма. На первой парте, у Алёши Симакова, стоит проектор. Господи, что здесь происходит?

Элла Степановна посадила Лисовца и снова стала вызывать:

– Кто объяснит Володиной, что было в фильме и на чем мы остановились?

Руку поднял Алёша.

– Ну, Симаков. Только не мямли.

Он с трудом вылез из-за парты, пригладил живот, как будто тот за время сидения смялся, и начал рассказывать:

– Ну, это… Мы смотрели кино про то, что у человека есть душа. Когда живого мужчину взвесили, а потом уже мертвого, у него не хватило 59 грамм. И еще женщину так взвешивали, и разных старушек, и детей. Вот… – Алёша заволновался, стал теребить себе на бедрах штаны.

– Молодец, Симаков, садись! – похвалила учительница и продолжила: – Душа человека весит 59 грамм. В душе сосредоточены все наши основные функции: любовь, радость, сострадание, стыд, совесть. Володина, у тебя есть совесть?

«Да не грамм, блин, а граммов», – зло огрызнулась Саша про себя, но вслух ничего не сказала.

– Нет у тебя, Володина, ни стыда, ни совести, поэтому твоя душа, может, и 30 только грамм весит. На крайняк 40. Садись.

Саша прошла к своему стулу. Странно, на нем сидела Света Кузьменко. Тихая девочка, новенькая. Села рядом с Анькой. На природоведении им разрешали садиться кто с кем хочет. Они сидели с Анькой. И вот надо же! Саша растерялась и встала над Светой.

– Ну, – спросила Элла Степановна, – чего стоим? Жопа встала – место потеряла.

«В тюрьме она, что ли, работала? Всегда так разговаривает», – подумала Саша и пошла искать место на последних партах. Но они тоже были заняты. В конце среднего ряда сидел в одиночестве Таир. Ну вот, как в классе сидят, так и здесь сядут. Она поставила свой ранец на пол, села. Таир радостно улыбнулся, видно было, что он хотел даже сказать ей «привет», но боялся учительницы.

– Досматриваем слайды! – скомандовала Элла Степановна. – Алёша, выключи свет.

Симаков, застревая между стулом и партой, полез к выключателю. Потом громко, с одышкой, плюхнулся на свое место. Совсем толстый.

– Крути следующий, Алёша!

Тот что-то крутанул – на экране появилась большая газетная заметка, буквы жирные, размазанные, ничего не разобрать. Только заголовок видно «Человек любит одною лишь душою». И совсем уже непонятное фото, черно-белое.

– Душа – это, как теперь уже доказала наука, такой орган, без которого у людей не только нет стыда и совести, – тут Элла Степановна демонстративно вытянула шею и посмотрела в сторону Саши, – но они действительно не могут любить. Если отнять у человека душу, он станет каким?

Все молчали.

– Он станет, – учительница поучительно подняла палец вверх, – бездушным!

Кто-то из первого ряда спросил тихонько:

– А можно душу забрать у живого человека, не у мертвого?

Учительница встала:

– Как два пальца об асфальт! Душу человека, особенно таких глупых и маленьких, как вы, легко можно выменять на цацки, конфеты, деньги или другие блага. Вы же теперь все какие? Помани вас пальчиком – душу отдадите за мороженое и новые лосины. Да вы все без души, давно продали! А назад душу получить нельзя, запомните. Вы пропащие!

Даже с задней парты и в полумраке Саша увидела, с какой ненавистью смотрит на них всех Элла Степановна. Тощая, рыжая, в длинных туфлях-лодочках, больших ей настолько, что она подкладывает в носок газеты – они видели! – учительница всегда их обижала и разговаривала, как зечка. Хотя преподавала природоведение, у пятиклассников – экологию, еще биологию, ну и ОБЖ теперь. Когда Элла Степановна к ним пришла, Саша даже уточнила у мамы, может ли в школу устроится зек. Мама удивилась:

– Ну, если обманет, то может. Труды вести, например, или кочегаром.

– А учительницей природоведения может? – спросила тогда Саша.

Мама даже поперхнулась от удивления:

– Природоведения – вряд ли. А что?

Не поверила Саше. А вот Саша уверена, что эта Элла Александровна – зечка. Или работала в колонии. На прошлом уроке она вызвала к доске Лену Рудникову. Та страшно переживала, даже плакать начала, кое-как ответила, учительница поставила ей четверку с минусом и сказала вдруг: «Ну и вот, а ты боялась. Даже юбка не помялась». Точно зечка! Саша их видела и знает.

На экране сменялись один за другим слайды. Всё какие-то газетные вырезки, чушь про душу, вылетающую из человека, про клиническую смерть. Портрет мужчины, который якобы взмыл над своим телом в реанимации, смотрел на себя со стороны, а потом вернулся и ожил. И тут же фотография, как врачи его спасают – прикладывают к груди электрошокеры. Какая глупость! Если бы еще кто другой им про душу рассказывал, можно было бы понять. Ну не эта же зечка? Саша смотрела вокруг. Интересно, ей одной кажется, что рыжая калоша сошла с ума? Похоже, нет, не одной. Все выглядели ошарашенными, даже у самых тупых, вроде Оксаны Ермаковой, было на лицах такое выражение, будто им 1 апреля фильм про войну показывают. Саша вспомнила хорошее слово – неуместность. Всё это было сейчас как-то очень уж неуместно. И сказки про душу, и выступление учительницы, ее нападки на Сашу, слова о том, что все они душу продали. Кому они что успели продать, дура? Это их взрослые продали. Что у них есть-то, у детей? У училки этой туфли хоть и большие, да наверняка свои, а вот у Саши почти всё с чужого плеча, ничего своего нет. Кому она душу продала? Да у нее, как из школы выйдет, душа сразу в пятки убегает – не нащупаешь, где уж ее продавать? Зечка!

Саша переключила взгляд на Таира. Он был умный. Не отличник, не ударник – такой, с тройки на четверку, учился ровно настолько, чтобы отца с матерью в школу не вызывали. Видно по нему, что нормальный. Они не дружили, но спокойно все годы сидели за одной партой. Таир сейчас тоже посмотрел на нее и глазами показал в сторону учительницы: ну, мол, и дура. А Элла Степановна всё продолжала говорить. Алёша Симаков крутил слайды. Саша уже не слушала. Она даже стала засыпать потихоньку, когда наконец прозвенел звонок.

– Записываем домашнее задание, – закричала учительница и осеклась. Какое задание?

Никогда им по ОБЖ заданий не давали. Она, поди, сама поняла, как это прозвучало, но остановиться не могла. – Записываем, записываем: «Спросить дома, были ли у кого-нибудь случаи клинической смерти и видели ли они себя со стороны. Записать все ответы».

Саша это задание прямо на следующем уроке сделает. Напишет: «Мама: нет. Баба: нет. Серёжа: нет». Всё, других членов семьи у нее не было, никто себя со стороны на столе не видел.

Она подскочила и побежала к Аньке. Та выглядела растерянной от такого урока, что уж совсем странно – она ведь в классе самая веселая и легкомысленная. А сейчас вяло копалась в своем рюкзаке, складывала тетрадки, учебники перекладывала.

– Привет! Ну я и опоздала, – сказала ей Саша и оперлась двумя руками о край парты, с той стороны, где сидела Света. Та сидя искала что-то в своем портфеле.

– Чего опоздала? Проспала, что ли? – так же вяло спросила Анька.

– Ага. Не разбудили.

– Зря вставала.

Саша удивилась:

– Как это?

– Сейчас узнаешь.

Анька сложила наконец вещи и пошла к выходу. Саша догнала ее. Хотела просто с ней рядом идти, поближе. И чтобы Анька ей улыбнулась. Но она была серьезная, смотрела в окно.

– Так почему зря? – снова спросила Саша.

– Говорю же, узнаешь. Ты почему вчера не пришла? – на этих словах голос Аньки стал строгим и даже злым. Но Саша лишь обрадовалась. Она думала, что Аньке не до нее, а Анька-то сердится. Это хорошо.

– Я с Танькой подралась, и меня дома закрыли.

Анька остановилась, положила рюкзак на подоконник, левую руку уперла в бок, выставила вперед левую же ногу и, как на допросе, язвительно пропищала:

– И чего это вы подрались?

– Да дура она. Дикарка какая-то.

Саша решила не рассказывать Аньке про две шапки. Подумала, что та не поймет. У них проблем с шапками не было. Анька взяла рюкзак и направилась к главной лестнице:

– Это которая Танька? За стенкой?

– Да. Она в 3-м «Д» учится.

– Ну так чего ты хочешь. «Д» – дураки. Умных-то в «Д» не отправят.

Она помолчала:

– Карантин у нас. В школе с сегодняшнего дня карантин. А нас предупредить забыли. Шуму-то будет! Официально же мы не учимся. Так что сейчас всех домой отправят. Проверка придет, увидят, что мы на уроках-то, и наподдадут Ираиде.

Анька взяла Сашу под локоть и завела ее на лестницу. Сзади, насупленная, раздувшаяся, как жаба, приземистая, стояла и не решалась к ним подойти Оксана Ермакова. Саша хотела незаметно пригрозить ей кулаком: мол, только подойди к нам с Анькой. Но незаметно не получалось, поэтому она только показала Оксане взглядом – мол, пшла вон отсюда.

– А мы куда? – спросила она Аньку.

– Так домой. Говорю же, не будет уроков-то.

Саша сомневалась:

– Тебе кто сказал? Алевтина Юрьевна?

– Нет, мама. Они утром приехали уже и рассказали про карантин.

– Может, не в нашей школе? Или не в нашем классе? У нас же все здоровые. Даже сразу и не вспомнить, кого нету.

– Говорю тебе точно – сейчас по домам отправят. Давка будет. Ты где, кстати, разделась-то?

– В гардеробе.

– И я. В классе елку наряжают.

– Кто?

– Киселёва родители. Они на ремонт не сдавали же, вот обещали елку нарядить к празднику и окна помыть. Денег-то раз нет.

Саша не стала говорить, что тоже не сдавала на ремонт. У них впервые стали требовать деньги на ремонт класса. По тысяче пятьсот! Это ж какие деньжищи! Она долго не сдавала, Алевтина Юрьевна ее замучила. Наконец пришла бабушка. Она что-то сказала учительнице в сторонке и спокойно пошла домой. Саша на улице ее спросила, чего же она такого нашептала.

– Сказала, что мать твоя тоже педагог и что мы знаем, на какой такой лемонт деньги собирают. Еще раз потребует на лемонт или нужды класса – я ее быстро в прокаратуру сдам.

Бабушка так и говорила – «прокаратура», «лемонт». Некоторые слова она произносила хорошо, а в некоторых путалась. Говорила «угурец», «кекчук», «писа». Один раз они пошли все вместе, еще в прошлом году, в пиццерию. Саша в первый раз пробовала пиццу. Как и бабушка. Той так понравилось, что она уже два раза дома сама пекла. Бросала туда всё: майонез, крошеное яйцо, кабачки – и называла это «писа с кекчуком». Хоть она слова и коверкала, зато учительницу припугнула – никаких денег с них не требовали. Алевтина Юрьевна перед Новым годом заикнулась, что Сашина мама, если деньги не сдает, могла бы тогда шторы школьные постирать. А Саша – на нее иногда, когда она видела, что имеет силу против подлеца или сволочи, находило – спросила учительницу громко: «Алевтина Юрьевна, а как пишется правильно – “прокаратура” или “прокуратура”?» Та сразу сменила тему и заговорила про новогодний утренник. Ну да Аньке она всё это объяснять не будет. Черт ее знает, Аньку, поймет ли. Вообще, она тоже не сказать чтобы дурочка, скорее, ветреная и лентяйка. Но не дурочка – дура бы не выжила одна с маленькой Женей на руках и с почти девяностолетней бабой Тоней. Анька была очень смышленая и такая… как бабушка говорит, живистая. То есть умеющая выживать. Но что она знала про деньги? Саша не стала говорить о ремонте и только кивнула. Ну, раз родители Киселёва елку наряжают и окна моют, значит, у них духу не хватило с учительницей разобраться. Саша уже взрослая, ей давно исполнилось девять лет. Мама в девять лет одна везла на поезде четырехлетнего брата Витю с Севера в Тюмень на операцию – он схватил раскаленную сковородку, рука не зажила и загноилась. Бабушка в девять лет на фабрике стекла в рамы вставляла, а в одиннадцать на другой фабрике шила для фронта бушлаты. Ее на ящик ставили, она строчила. Так что Саша всё понимает.

Они с Анькой спустились к гардеробу. Никого не было. Толпа бегала по этажу, как в обычную перемену, никто к гардеробу не рвался. Всё, как обычно, только часы показывали уже 8:52, а звонка не было. Точно, освободили от занятий. Сейчас остальные сообразят, начнется давка. Анька подошла к гардеробщице первой и подала номерок. Та даже возмутилась, что ее отвлекли от вязания.

– И куда намылились?

Анька не поняла:

– Чего?

– Куда намылились, спрашиваю. Кто с уроков отпустил?

– Ааа, – улыбнулась Анька. – Так всех отпустили. Сейчас все прибегут. Карантин.

Гардеробщица очень удивилась, но одежду им отдала. Они не спеша оделись. Все скамейки в холле были свободны, можно занимать любую. Ну прям как короли. Саша одевалась счастливая, что уроки неожиданно закончились, хотя что-то не давало ей покоя. Будто они сбежали. Не отпустили же никого. Как-то неуютно. Но раз Анька уходит… Пришла наконец Оксана Ермакова с новенькой Светой. Оля Константинова, тихая крупная девочка, и такая же крупная Марина Нохрина смотрели на них с Анькой изумленно.

– Вы куда? – спросила Марина.

Саша вальяжно ответила:

– Гулять.

– Как гулять? А Алевтинушка? – так Оля называла учительницу. Как старшеклассники. У нее были две старшие сестры.

– Так карантин же, – добродушно ответила Анька, – сегодня по ошибке учимся-то. Сейчас всех отпустят. Видите, и звонка нет.

Девочки переглянулись. Оксана взяла портфель:

– Я за сменкой в класс. Кто со мной?

Остальные пошли следом. Правда, Оксана потом обернулась и попросила их с Анькой неуверенно:

– Вы нас подождете, да?

Анька пожала плечами:

– На улице подождем.

Они вышли. Уже на крыльце Саша поняла, что снова забыла повязать шарф. И вообще про него забыла. Он остался в рукаве шубы и теперь жал ей руку. Кое-как она его вытащила, потому что он еще и запутался в резинке от варежек.

Подала молча Аньке, та молча повязала. Она зимой всегда ходит в легкой куртке-аляске и может двигать руками сколько хочет. Анька завязала Саше шарф на шее, обернув его вокруг воротника два раза. Да так завязала, что рот у Саши оказался плотно закрыт – еле высвободила. На крыльце стояли только они одни. Даже через двери было слышно, что внутри тихо, никто с уроков не выходит. Они постояли так еще немного, потом Анька предложила перейти через двор и подождать девочек в аллее напротив. Всего-то шагов сорок. Они перешли в аллею. Там, правда, было грязно. Сугробы не просто подтаивали, они почему-то почернели. В этом месте проходили под землей горячие трубы, там всегда снег таял. Сейчас его натаяло столько, что вода текла, будто речка. Саша побулькала в воде носок сапога – немного его отмыть, утром спешила и все сапоги забрызгала. Они стояли. Саша мыла сапоги, Анька прислонилась к дереву. Наконец на крыльце появилась Оксана. За ней Оля, Света. Почему-то Лена Рудникова, Андрей Королёв, тихий рыжий мальчик, которого никто не любил, потому что он у всех всё крал. Его друг Салават вместе с ним. Да там весь класс! Саша вздохнула: ну, значит, отпустили!

Их 4-й «А» вышел на улицу почти в полном составе, но все как-то разбрелись по просторному крыльцу и не решались спуститься. Салават и маленькая Наташа Вагапова оглядывались на двери, как будто раздумывали, не вернуться ли им в школу. Оксанка со Светой отошли в сторону и стояли с таким видом, будто им не девять лет, а семнадцать, как старшеклассницам, и они выбежали покурить. В общем, все как-то мялись. Но вышли все, даже Лисовец с Симаковым. Первым со ступенек спустился Андрей Булыгин. Он держал свой ранец за ручку, но через плечо. По-хулигански.

– Ну, чао! Я домой. Пишите письма!

И действительно пошел домой. Ушла Лена Рудникова. Света подошла к ним с Аней и сказала:

– А у меня мама дома. Я домой пойду.

Остальные потолпились еще на крыльце и стали потихоньку спускаться. Домой никто не уходил: у кого-то ключа не было, кто-то далеко жил и боялся идти один, кто-то дома в одиночестве сидеть не хотел, кому-то родители запрещают уходить без бабушки или дедушки. В общем, некуда было идти. Саша тоже домой не хотела – там Серёжа. Впрочем, они, наверное, с бабушкой сейчас гуляют, но зимой выходят на улицу ненадолго. Только придешь, разденешься, а они уже вернутся. Вот еще, сидеть с ними целый день. Может, карантин до самого праздника продлится. А потом еще каникулы новогодние. Успеет надоесть ей Серёжа.

Их осталось двадцать пять человек. Саша пересчитала. Кого не было, так и не смогла назвать. Из больных вспомнила только Андрея Киселёва, чьи родители мыли сейчас окна, и Костю Кропачёва. Маловато для карантина. Может, конечно, в других классах все болеют. Она подняла с земли свой ранец и первая пошла к остальным. Анька осталась стоять, прислонившись к березе. Одноклассники смотрели на нее вопросительно. Она, не выдержав, спросила их:

– Что?

Таир протиснулся вперед, сдвинул вязаную черную шапку на затылок, почесал лоб и спросил ее:

– Так карантин?

Она уверенно ответила:

– Ну да!

– А кто сказал?

Саша для убедительности не стала объяснять про Аньку и ее маму, а твердо сказала:

– По радио объявляли.

Таир снова почесал лоб:

– Ааааа…

Анька, смеясь, подтвердила:

– Да объявляли, объявляли. Вот и звонка не было. Сейчас там всех оденут и выведут.

Таир юркнул в толпу. Оксана Ермакова зычно спросила:

– И че делать будем? Домой же рано.

Остальные заволновались – да, всем рано, да, надо что-то делать. Анька радостно предложила:

– Давайте играть в «Цепи кованые»! Только я, чур, на команды разбиваю!!!

Она отбросила свой рюкзак под кусты в палисаднике. Все покидали свои следом и мгновенно окружили ее. Саша не встала в круг, она сделала вид, что возится под кустом с портфелем. Анька окрикнула ее:

– Ты играть будешь?

Саша обиделась: она не хочет со всеми, она хочет с Анькой. Но вышла из-за кустов, встала в круг рядом с Анькой, справа. Та повернулась к ней лицом и взяла за руку:

– Раз! – Она подняла Сашину руку высоко и потрясла ею – значит, Саша в ее команде. Потом взяла Оксану, Марину, другого Киселёва, Максима, Роберта Жадоева, Максимку Мякишева, Машу Афанасьеву, Вагапову, Катю Науменко. Под конец еще зачем-то вытянула к себе Киру Петрову и Ваню Дылду. Всё, команда! Они разошлись на две шеренги. Анька стояла в центре, Саша держала ее за правую руку, Ваня – за левую. Шеренга напротив долго строилась, они не могли объединиться, выровняться в цепь. Вдруг в центр их линии ворвался Андрей Булыгин. Он вернулся, взял за руки Серёжу Колпакова и Лилю и встал строго напротив Аньки. Посмотрел на нее, как Саше показалось, как-то хитро-вызывающе. Тоже рыжий, только белесо-рыжий, он на Аньку совсем не походил, но очень ей подходил. Был такой же красивый, ловкий, весь приятный, с ним все хотели играть, как и с Анькой. С Булыгиным они сразу же построились, и он первым закричал:

– Цепи!

Их шеренга дружно ответила:

– Кованые!

– Разбейте нас!

– Кем из нас? – спросила их шеренга вслед за Анькой. Она хохотала.

Противоположная группа как по команде «Равняйсь!» повернулась к Андрею. Все-все, разве что стоявший с правого края Таир как бы в растерянности смотрел в сторону.

Андрей поднял обе руки, отчего Колпаков и Лиля вздернулись за ним. Он потряс ими двумя и торжественно крикнул:

– Аней!

Та отпустила Сашу, улыбнулась, сделала несколько шагов для разгона, будто без этого ей не хватит места – они и так стояли друг от друга очень далеко, с трудом было слышно, что кричит вторая группа.

Анька разбежалась и врезалась в сцепленные руки Андрея с Серёжей Колпаковым. Андрей снова победно потряс руками – Анька осталась с ними, хотя ей нужно было пойти в конец шеренги. Началось препирательство, Колпаков и Лиля показывали в хвост, Андрей, в шутку или всерьез, замахнулся на Серёжу, тот всё равно не хотел отпустить руку, тогда Булыгин поставил Аньку между собой и Гулей, а с Колпаковым стоять вообще передумал и отправил его в конец ряда, к Таиру. Колпаков постоял немного в раздумьях и взял Таира за руку. Булыгин с Анькой вместе смотрелись, будто из телевизора – такие красивые. Анька хохотала. Саша осталась с Ваней Дылдой и Оксанкой. Теперь была их очередь начинать. Закричал Ваня, который, несмотря на фамилию, был небольшого роста и очень походил на Булыгина, только не такой рыжий и не такой умный. Всё началось по новой:

– Цепи!

– Кованые!

– Разбейте нас!

– Кем из нас?

На этот раз шеренга дружно, даже не посмотрев на Ваню, закричала: «Аня!»

Анька второй раз засмеялась, второй раз взяла разбег и рванула на них. Саша была уверена, что Анька сейчас побежит к ней, чтобы забрать Сашу к себе. Но Анька неслась на связку Оксана – Кира. Те держались очень крепко – Анька осталась с ними и, всё так же хохоча, взяла за руки обеих. Саша сжалась. Каждый раз во время этой игры она одинаково боялась, что ее и выберут, и не выберут. Если выберут, что делать? Надо бить с силой, она пойдет на звено Гули. Потому что, только разбив цепь, сможет вернуться и встать рядом с Анькой. Не разобьет – останется там, где-нибудь рядом с Симаковым. Но она точно знала, что ее не выберут. Почему-то никогда не выбирали, пока в ее цепи не останется два человека. Учителя в летнем лагере на физкультуре любили играть с ними в эту игру, они говорили, что в ней выявляют самых сильных. Это неправда – остаются не сильные, а те, кого никогда не выбирают: ни разбивать, ни разбиваться о них.

Вот сейчас Булыгин снова завел всю шеренгу и снова вызвал Аньку. Она со смешком разогналась, побежала, но в последний момент резко сменила направление и замедлилась чуть ли не до шага. Всё, казалось бы, Анька проиграла. Однако тут Саша увидела, как Салават отпустил руку Киселёва, у того она повисла в воздухе, а между ним с Салаватом проскочила Анька. Саша это точно видела, могла побожиться! Вся их шеренга крикнула удивленно: «Уууу!» – но никто ничего не сказал: ведь им это было выгодно. А вот Булыгин закричал на Салавата:

– Эээ, алё, ты че творишь? Она же сейчас уйдет. И кого-нибудь из вас заберет.

Салават довольно улыбнулся:

– А я хочу в ту команду.

Булыгин сплюнул:

– Ты, стратег хренов. Иди вообще из игры, раз не умеешь честно.

– Да я умею, – спокойно и всё с той же улыбкой тихо ответил Салават. – Я-то умею, но хочу к ним.

Он показал на шеренгу с Дылдой, Кирой, Сашей. Не к ней же он хочет. Наверное, ему надо к хулиганам. Сам тихоня, и вдвоем с Киселёвым – закоренелые троечники. Он протянул Аньке руку, но та отвернулась и, не очень довольная, пошла назад, прямо в сторону Саши. Он побежал следом. Анька втолкнула Салавата между Сашей и Ваней, а сама встала с другой от Дылды стороны. Ваня руку Салавата тоже не взял, он посмотрел на него зло и сказал:

– Так стой!

Салават держался только за Сашу.

Снова игра. Ваня с Анькой начинают и вызывают Алёшу Симакова. Он толстый, даже не может разогнаться. Семенит на своих пухлых ножках, врезается в Сашу. Прямо лоб в лоб. И тут же протискивается между ней и Салаватом.

Булыгин начал, не дожидаясь, пока их шеренга подготовится. Он на этот раз, громко смеясь, даже не стал кричать: «Цепи кованые» – вся их шеренга сразу заорала: «Аню! Аню!» Та развернулась ко всем спиной и, сделав большой крюк, пошла к кустам, где бросила рюкзак. Саша побежала за ней.

– Ты чего?

– Я так не хочу.

– Как?

– Я играть хочу. Тебе-то самой интересно бы было так-то?

Анька показала на остальных. Та и другая цепочка тут же опустили руки и растерянно переминались: вроде и не играют уже, но и не расходятся.

– Как так?

Только Саша задала этот вопрос и вдруг сама поняла – Аньке неинтересно, когда все вокруг нее крутятся.

– Как-как? Жопой кряк! Прилипли, блин… «Аня, Аня…» А я так не хочу! – сказала она и полезла кусты.

Возле кучи портфелей и рюкзаков Саша нагнала Аньку. Та вытаскивала свой рюкзак с самого низа. Его легко было найти – он единственный из всего класса был не детский. Кожаный коричневый рюкзак с двумя квадратными карманами спереди, которые закрывались на золотистые красивые застежки. Его лямки, тоже кожаные, можно было соединять молнией в одну и носить через грудь или на плече, как сумку. Таких рюкзаков Саша на Лесобазе ни у кого не видела – остальные ходили с цветными портфелями-ранцами, у Андрея Киселёва был пластиковый дипломат. Рюкзак носила только Анька и уже не первый год. Сейчас она вытащила его, заваленный, нашла свой пакет со сменкой, засунула в рюкзак и надела его на спину. Потом попросила Сашу поправить ей лямки.

– Пойдем, – сказала Анька.

Саша двинулась за ней. Они, обдирая шапки, пролезли через заросли и выбрались уже у самой стены школы. Анька, вжавшись в нее спиной, потихоньку обходила здание. Если идти так вдоль стенки, то после нескольких поворотов можно выйти на запасную дорогу через старый школьный парк. Его давно не чистили, потому что по нему никто не ходил, – выход с этой стороны был очень далеко от пешеходного перехода. Парк порос мелкими деревцами. Они с Анькой пошли через эти жидкие заросли. Саша прислушалась: в «Цепи кованые» никто не играл, зато теперь слышен был какой-то шум и взрослые голоса.

– Бежим! – крикнула Анька.

Саша дернула ее за рукав и развернула к себе:

– А чего мы сюда ушли?

Анька оскалила свои большие квадратные зубы:

– Так нет никакого карантина. Я соврала.

Саша споткнулась.

– А че там сидеть-то?

Анька хихикнула и уже побежала было к дороге, но потом резко остановилась:

– Да ты отряхнись и рот-то закрой, – она снова улыбнулась. – У Эллы этой еще природоведение в конце. Она бы тебя замучила… Ааа, побежали, – крикнула вдруг Анька и показала за спину на школу.

Саша понеслась за ней и даже не посмотрела, что происходит на крыльце. Слышала только голоса. Это за ними. Быстрее, надо быстрее! Кофта у нее под шубой неудобно загнулась во время игры и перекрутилась, делать большие шаги было сложно, шапка давно намокла изнутри, мешок со сменкой разлетался из стороны в сторону и бил по локтю, но Саша бежала изо всех сил. Бежала, задыхаясь, спотыкаясь, не видя уже ничего от заливавшего глаза пота и не слыша ничего от шума собственного дыхания. Как же она любит Аньку!

Пятый класс.
Листьева убили

– Шесть! Семь! Восемь! Девять! Теперь еще раз – один! Два! Три! – Анька оперлась правой рукой о стенку, а левой, словно дирижерской палочкой, отбивала в воздухе такт. Ее лицо, вспотевшее, возбужденное, нависало над маленькой и толстой Лизой Михальковой. Та стояла, вжавшись спиной в стенку, пучила глаза и глубоко вдыхала.

Анька продолжала:

– Четыре! Пять! Шесть! – досчитав до девяти, она повернулась к остальным девочкам, махнула самой крупной Оксане Ермаковой и крикнула: «Давай!»

Оксана выставила вперед загодя сцепленные в замок руки, чтобы с силой надавить толстушке Лизе на грудь.

– Давай! Сильней! Еще чуть-чуть! – Анька навалилась сзади на Оксанку, чтобы та лучше давила Лизу.

Саша стояла у окна и смотрела. Она уже видела эту игру: нужно было тридцать раз глубоко вдохнуть, задержать дыхание и дать нажать себе в середину груди. Если всё сделать правильно, то можно потерять сознание и упасть. Саша никогда в это не играла, она боялась и одновременно не верила, что и впрямь можно отключиться. Она считала, что девочки просто подыгрывают Аньке, которая придумала так развлекаться. Произносить все числа до тридцати Анька ленилась, поэтому повторяла три раза по десять. Сама она худенькая и слабая, поэтому для решающего усилия держала при себе Ермакову, у которой было квадратное лицо и ноги, словно два бочонка. Оксанка по команде нажимала на грудь девочке, которая хотела потерять сознание, и та вскоре падала. Лиза сейчас тоже как-то обмякла, начала медленно сползать вниз по стенке. Анька поддерживала ее с одной стороны, а с другой стояла Марина Нохрина. Лиза подогнула смешно ноги и повалилась на колени. Ее очки свалились на пол, но не разбились, упав на подол школьной формы. Лиза выглядела страшно, но Саша всё равно думала, что та притворяется.

– Вы что здесь опять делаете? А ну в кабинет! – закричала вдруг завуч Ирина Юрьевна. Она обычно никогда не поднималась на их третий этаж, а тут почему-то пришла. И так не вовремя.

Анька испугалась, отскочила от Оксаны и каким-то странным движением стала трясти руками, будто хотела стряхнуть с них свою вину. Толстая Лиза, сидевшая на коленках, повалилась туда, где только что держала ее Анька, и начала приходить в себя. Завуч подбежала к ней:

– Вы что творите? Сколько раз было говорено – не играть в такие игры! Хочешь в один прекрасный день не очнуться? – Она потянула Лизу за воротничок платья.

– Вставай! Вставай, кому сказала! Где ваша учительница? Из какого вы класса? – Завуч обернулась и посмотрела на остальных девочек, которые так и стояли полукругом. Анька спряталась за них.

– Из 5-го «А», – пикнула Марина Нохрина. Она тоже чувствовала, что виновата.

– Всех в «Д» переведу. К дебилам! – прокричала завуч и нашла-таки глазами Аньку. – Это ты! Я видела, ты уже который день подначиваешь дур! Ну-ка, иди сюда! Иди сюда, кому сказала! Сейчас со мной к директору пойдешь.

Саша страшно испугалась, что Аньку выволокут за руку и отведут к Ирме Сергеевне. Но вступаться за нее не хватило смелости. Она стояла у окна, вжавшись спиной в подоконник. Ноги ее снизу жарило от раскаленной батареи. Еще и штаны мохеровые поленилась перед уроком снять. Анькину игру Саша не любила и ее за это осуждала. Но остальные девочки и даже некоторые мальчики почему-то делали всё, что скажет Анька. Максим Киселёв недавно выпрыгнул из окна в классе рисования, потому что Анька просила: она хотела проверить, не трус ли он. Максим упал на бревна и сломал ногу, его до сих пор нет на уроках. Все слушались Аньку, потому что это было приятно и им, и ей. В пятом классе у них появилось много новых детей, потому что после четвертого отстающих перевели в «Г» и «Д». В новом классе Анька окончательно стала любимицей. Все хотели сидеть с ней за одной партой, на перемене девочки вставали в очередь, чтобы поиграть с ней. Они любили, когда Анька выдумывала новые игры и давала им команды. Только Саша не любила и за Анькиным воцарением следила с тревогой. Одно ее успокаивало – все девочки из их 5-го «А» жили по другую сторону железной дороги. Только одна Лиля была из пятиэтажки возле садика, но Саша с Анькой редко туда бегали, а Лилю не отпускали к ним во дворы. После уроков Саша была единственной Анькиной подружкой, если только не приезжала к бабушке Ксюша Метелёва. Тут уж Саша сильно волновалась, потому что Ксюшина бабушка всё же жила через стенку с Анькой. Но Ксюшу привозили на Лесобазу только на каникулы и в большие праздники, так что после школы Саша ни с кем Аньку не делила. И даже иногда сама придумывала для нее игры и команды.

Когда Анька затевала в школе что-нибудь вроде отключения сознания, она словно не замечала, что Саша ей не поддакивает и стоит в сторонке. А Саша делает вид, будто ей нисколечко не обидно, что Анька играет без нее. Как жарко! Саша отскочила от батареи, из-за которой от штанов валил пар, потому что она утром попала под снегопад и в школу пришла мокрая. Завуч всё еще вытягивала Аньку из толпы девочек, та храбро упиралась. Саша спросила:

– А почему вы именно Аню уводите?

Ирина Юрьевна поправила на носу очки и пристально на нее посмотрела:

– Это еще кто здесь? Поговори у меня! Увожу, потому что все беспорядки в классе от нее. То из окон прыгают, то душат друг друга. Я же ее узнала!

– Она не душила.

– Я знаю, что сама не душила – нашла себе дуру, – завуч строго посмотрела на Оксану.

– Да нет, и Оксана не душила, – затараторила Саша. Ей казалось, что она сейчас всё объяснит завучу и та сразу отпустит Аньку. – Они не душили, а давили на грудь. Вот так.

Саша показала на себе, как надо давить, чтобы потерять сознание.

– Да какая разница! – разозлилась завуч. – Вы малолетние бандитки, тюрьмы на вас нет. В десять лет такое вытворять. А ну со мной к директору! Повадилась тоже: даст команду – они и рады из окошек прыгать да душить друг друга. И давить.

Завуч окинула взглядом всех:

– Слуги вы ей, что ли? Зачем слушаетесь?

Девочки уставились в пол. А Саша взяла завуча за локоть, как раз за ту руку, которой она тащила из заднего ряда Аньку, потянула к себе и сказала прямо в глаза:

– Да они ее просто любят.

Завуч на мгновение выпустила было Анькин воротничок, но, опомнившись, подхватила его другой рукой. Анька послушно потянулась за ней.

– Тоже мне – любят. Лучше бы учиться любили. «А» класс, а все в тройках по уши сидят. Ты кто? Вторушина? Тройка на тройке тройкой погоняет, еще ходит командует. Дурехи! – завуч даже сделала вид, будто сплюнула на пол. Потом отерла рот рукавом и потащила Аньку вниз.

– Ты еще куда? – спросила она крадущуюся за ней Сашу.

– А что, перемена кончилась? – Саша сделала вид, будто идет по своим делам, гуляет.

– Марш в класс. Кончится сейчас. Тоже троечница, поди? Как зовут?

– Это Саша. Она отличница, – гордо пропищала под завучевой рукой Анька.

– Шагай на урок, отличница. А за поведение всем велю двояки влепить. Сегодня же! Пока не передушили друг друга.

Саша остановилась у выхода на лестницу. Посмотрела, как Аньку спустили на один пролет, потом подбежала и крикнула зачем-то вниз:

– У нее, между прочим, папа есть! – ей казалось, что это главный аргумент и завуч испугается иметь дело с Анькиным папой. Но завуч ничего не ответила. Как будто не услышала совсем про папу. Саша решила всё-таки побежать за Анькой и уже перескочила через несколько ступенек, как уперлась в живот Натальи Валентиновны, их учительницы по русскому языку.

– Ты куда? Сейчас звонок прозвенит. – Наталья Валентиновна взяла Сашу крепко за руку и повела наверх.

– Там эт-т-та… там Аню Вторушину к директору повели, – выпалила Саша, не ожидая от себя такой смелости.

– Дорогу назад не найдет? Марш в класс!

– Да я еще на первом уроке всё написала. Хотите, прямо сразу сдам тетрадку?

У них сегодня изложение. Саша очень быстро писала, успела записать изложение целиком. Но учительница, не слушая, довела Сашу до кабинета и втолкнула внутрь. Потом повернулась к так и стоявшим полукругом девочкам.

– Ну что? Дальше будем куковать? Заходите.

Девочки тихонько зашли в класс и расселись по своим местам. Наталья Валентиновна прикрыла дверь.

– А где мальчики? – спросила Света Кузьменко, еще одна крупная в их классе.

– У мальчиков медосмотр.

Саша удивилась: как же они изложение допишут? И почему это мальчиков осматривают отдельно от девочек? Ничем мальчики от девочек не отличаются. Только писька другая. Но не письки же им проверяют на медосмотре? Обычно там заглядывают в рот и делают прививки. И манту. Очень странно.

– Читаем черновики, проверяем свои записи. Скоро приступим к переписыванию в чистовик, – Наталья Валентиновна открыла журнал, стала там что-то отмечать и неожиданно добавила: – А на медосмотр вы пойдете на следующей неделе.

Саша достала свою тетрадку, нашла последнюю строчку изложения, прочитала: «И снег припорошил всё живое», убедилась, что переписала в чистовик до конца, и подняла руку.

– Что такое? – удивилась учительница.

– А что делать тем, кто всё написал? – спросила Саша, вставая.

– Кто это у вас всё написал? – недоверчиво посмотрела на нее Наталья Валентиновна.

Саша взяла с парты тетрадку:

– Я всё написала. Можно сдать?

– Ошибки проверила? – строго спросила ее учительница и сняла очки.

– Всё проверила. Можно сдать?

– Ну неси.

Каждый раз, когда Саше приходилось идти через класс, она как бы собирала всю себя не то в ком, не то в кулак. Нервничала. Ей казалось, что одноклассники рассматривают ее спину, оценивают, насколько она красивая, грациозная, стройная. Сейчас было только полкласса, но от этого не легче. Саша положила тетрадку на край стола, развернулась и, так же подобравшись, напряженно, на носочках вернулась к себе. Ермакова из крайнего ряда шепнула: «Дай черновик».

Да пожалуйста! Саша сложила листки самолетиками и пустила их Оксанке. Всё равно ее почерк не разберет. Саша писала очень непонятно и грязно. За это ее стыдили, тетрадки и дневник даже вывешивали на доску позора, хоть она и отличница. За прилежание ей несколько раз ставили «двойку». Учительница занялась журналом и тетрадку не брала, хотя видно было, что такая скорость изложения ее поразила. Ну ладно! Саша достала «Темные аллеи» Бунина и положила раскрытую книжку поверх учебника по русскому. Хотя можно было бы и не прятаться. Учебник им сегодня разрешали не приносить – он для изложения не нужен. Она всё написала, никакого задания нет, можно делать что угодно. Черт, Анька! Надо было сразу отпроситься! Почему побоялась?

Она подняла опять руку.

– Ну что еще? Второе изложение написала? – в голосе Натальи Валентиновны звучала намешка. Хотя с чего бы? Саша – единственная отличница в классе, она в два раза быстрее остальных написала изложение, какие уж тут издевки?

– Можно выйти? – спросила она тихонько, показывая на дверь.

– В туалет пять минут! И смотри, могу проверить. Если за Вторушиной пойдешь, тоже к директору отведу.

Саша вышла из класса и направилась в левое крыло школы, к туалету. Она действительно хотела спуститься за Анькой, но испугалась – а вдруг Наталья Валентиновна возьмет да побежит проверять туалет? Саша подошла к краю лестничной площадки. Там, в просвете перил, ничего не было видно и слышно. Только свет разливался. Весенний солнечный свет. Еще холод, снег, а солнце припекает. Сейчас оно такое горячее, что жаром пышет даже на первом этаже. Весна! Саше хотелось постоять в этом столпе яркого света, потому что на втором этаже окна были почти доверху замазаны полупрозрачной матовой краской. Зачем, никто не знал. Свет почти не пробивался через эти окна. Стоишь в коридоре и не знаешь, что снаружи врывается к тебе весна. Тонкий слой посеревшей от грязи краски удерживает ее, отгоняет. Но надо торопиться. Саша оглянулась на кабинет русского – учительница не вышла, но ведь может еще выйти. Нужно сбегать в туалет, чтобы она точно видела. Саша забежала туда, сразу прошла в последнюю кабинку. Дверей в туалете не было, только стенки – если сидишь в последней, тебя никто не видит.

– Аааа! – заорала она. С ней такое всегда бывает: увидит что-то неожиданное, уже поймет, в голове прокрутит и вдруг как закричит. С опозданием. Сейчас она увидела в кабине человека, испугалась, но потом поняла, что это Анька. Тут бы и успокоиться, но из Саши вырвался крик. Анька не ожидала, что Саша, посмотрев на нее пару секунд, будет кричать, и взвизгнула.

– Аааа! Ты что тут делаешь?

Саша зачем-то соврала:

– Тебя ищу, – она хотела, чтобы Анька знала: Саша про нее не забыла.

– А я прячусь! – хитро сказала Анька. Она сидела на унитазе в колготках и не так, как садятся, если хотят пописать, а поперек. Будто села передохнуть.

– От кого прячешься? – спросила тихо Саша. Она решила, что за Анькой гонятся обе сестры, Ира и Ираида.

– Чтобы на урок подольше не идти. Пусть русичка-то думает, что меня еще у директора держат.

Ну и ну! Анька не пойдет на урок?

– А изложение ты дописала? – спросила Саша как будто даже строго.

– Не-а. Еще чуть-чуть посижу и потом перепишу в чистовик. У меня половина.

«За половину и тройки не поставят», – подумала Саша.

– Садись! – Анька пригласительным жестом позвала ее на другой край унитаза и подвинулась.

– Наталья Валентиновна сейчас придет. Она сказала, если через пять минут не вернусь, явится за мной в туалет. Пойдем давай. Я-то уже сдала тетрадку.

– А когда ты написала?

– Так еще на первом уроке.

– Уууу, – Анька удивленно-восхищенно округлила глаза. – Черновик мне отдашь?

Тут Саша замялась:

– Я его Оксане Ермаковой отдала, – ей стало стыдно, что она не подумала про Аньку.

– А про меня-то забыла? Думала, меня там Иры сожрут?

– Да я хотела, чтобы ты сама написала! – соврала Саша. Этого она точно не хотела. Но продолжала врать: – Ты всегда теперь списываешь, это неправильно, глупая вырастешь. Я твоему папе обещала не давать тебе списывать.

– А маме, – ехидно напомнила Анька, – обещала давать.

Это так. Тетя Лена просила помогать Аньке шпаргалками, подсказками. А вот дядя Валя, наоборот, просил быть с ней построже, разжевывать задания.

– Заберешь у нее! – вдруг осенило Сашу. – Пройдешь как раз мимо ее парты и заберешь. Там два листочка помятые, из самолетиков.

Анька спрыгнула с унитаза и выскочила в коридор, Саша за ней. Они добежали до кабинета, хотя бежать как раз было не нужно.

– Иди первая! – сказала Саша и неожиданно для себя впихнула Аньку в дверь. Если они вместе зайдут или Саша сначала, учительница подумает, что та не послушалась и пошла за Анькой. Поэтому она подождала еще немножко и только потом зашла в кабинет. Анька уже была за партой, за которой они сидели вместе. Сейчас та раскрывала свою тетрадь с черновиком изложения, рядом положила расправленный отобранный у Оксаны лист. Саша толкнула ее локтем:

– Не тот взяла! Это первый вариант! Потом еще раз читали, и я быстро всё записала.

Анька улыбнулась:

– Да мне-то и первый пойдет!

Она умела читать Сашин почерк и сейчас стала искать глазами то место, где у нее самой изложение заканчивалось, чтобы начать списывать оттуда. Саша достала тихонько Бунина и снова положила поверх учебника. Перед походом в туалет она Бунина убрала. На всякий случай.

– Володина! – позвала вдруг учительница.

Саша встала, снова вся как-то сплющилась, сделалась тонкой-тонкой, как лента, можно под дверью просунуть, и подошла к Наталье Валентиновне. Та показывала ей в тетради обведенные карандашом ошибки: было написано «подстрелинный» и «одниночество». Ну, с последним понятно, это описка. Значит, всего одна ошибка. Но учительница обвела две и поставила за изложение 5/4. Обвела «одниночество», но не посчитала за ошибку, иначе была бы «тройка». Молча закрыла тетрадку и положила на край стола. Саша вернулась на место уже не такая испуганная. Можно и почитать!

Она снова открыла Бунина и стала искать рассказ «Темные аллеи», за который раз двадцать принималась и всё не могла дочитать, уже и потеряла, где остановилась – очень скучный оказался. Саша прочитала всю книжку, только этот, холодный и неприятный, никак не могла осилить. А теперь еще потеряла место, где остановилась. Читает то на одной странице, то на другой и не узнаёт текст. Может, забыла уже? Саша закрыла Бунина – не то настроение. Уж лучше она будет смотреть в потолок. Или на доску перед собой, чтобы было не так вызывающе. Или станет рисовать в тетрадке орнаменты. У нее черновик в тетрадке в клеточку, можно обводить клетки и отдельные линии специально так, чтобы получилась заплетенная косичка. Саша взяла ручку и разрисовала такими «косичками» поля двух листов. Принялась за третий, но поняла, что надоело. Надо собраться! Да, это же последний урок, потом все побегут в гардероб, а там давка. Если медленно опускать в портфель по одной тетрадке и одному учебнику, всё сложить, то сразу после звонка можно бежать в гардероб. Взять Анькину бирку и, пока она дописывает, получить одежду. Саша стала осторожно передвигать к краю вещи с парты и тихонько складывать их, не наклоняясь, чтобы, не дай бог, не заметила Наталья Валентиновна, в портфель, который стоял открытым на полу. Если учительница заметит, она… А что она? Раньше Алевтина Юрьевна кричала в таких случаях на весь класс: «Куда собралась?» или «Что за возня?» Может, в пятом классе уже и не ругают, если ты раньше всех закончил и собрался домой. Нет, наверное, учительнице это не понравится – Саша не сможет записать домашнее задание. Но ждать задания она не хотела и всё же собралась. Только положила в портфель и Бунина, и учебник по русскому, и ручку, как прозвенел звонок. Она хотела сразу подскочить и выбежать из кабинета, но в классе стояла тишина – все заканчивали. Некоторые девочки, например Наташа Вагапова, заволновались и стали быстро-быстро водить пальцами в тетрадках – перечитывать. Кто-то еще дописывал. Оксана Ермакова никак не могла переписать за целый урок и до сих пор не сдала.

– Номерок давай! – Саша ткнула Аньку. Та, не отрываясь от тетради, достала из кармана джинсов гардеробную бирку. Саша положила ее в портфель и стала ждать, когда скажут про задание, но Наталья Валентиновна всё молчала. Остальные писали. Наконец учительница встала и посмотрела прямо на Сашу:

– А что же ты сидишь? Ты ведь всё сделала?

Саша удивилась:

– Жду домашнее задание… Записать задание, – она вдруг занервничала, хотя ничего плохого не произошло, можно даже сказать, что ее хвалят, да и не смотрел никто – все заканчивали изложение.

Учительница тоже засобиралась. Она сложила в сумку несколько тетрадей, ключи, ручки, карандаш, линейки, маленькую пудреницу. Потом снова посмотрела на Сашу и объявила:

– Не будет домашнего задания. Иди давай. У вас ведь завтра утренник. Готовьтесь к утреннику.

Оксана с Мариной Нохриной закричали «ур-р-ра!», Ермакова даже победно потрясла над головой тетрадью. Пусто, поди, в тетрадке. Видно, что от даты и слова «Изложение» текста меньше, чем на листочек. Даже переписать не смогла с подсказки.

Тут Саша опомнилась, схватила портфель и выбежала из класса. Только в дверях обернулась сказать Наталье Валентиновне «до свидания». Она сбежала вниз и подскочила к гардеробщице. Впереди уже стояли несколько старшеклассников. Но они, похоже, весь урок в холле просидели – на скамейках разбросаны рюкзаки, дипломаты, колода карт. Это, наверное, хулиганы. Прогульщики. У них были такие, кто все уроки подряд просиживал на скамейке. Ирина Сергеевна их ругала, а они продолжали сидеть. Так что эти не считаются. Саша прибежала первая! За ней уже выстроилась очередь, дети всё прибывают.

– Это чье? – спросила сурово гардеробщица. Новая какая-то. С утра еще была в гардеробе бабушка, которая всю жизнь в этой школе проработала. Она так и гордилась – всю жизнь. Поступила на место «в шешнадцать» и работает больше пятидесяти лет. Куда же она делась? Вместо нее куртки и пальто подавала толстая тетка с огромным лицом, тремя подбородками и густыми черными бровями. Она трясла перед Сашей второй биркой. Причем Анькину куртку уже выдала, а вторую давать не хотела.

– Там мое, – промямлила Саша, показывая пальцем в крайний, у окна, ряд вешалок. Она запомнила, куда утром повесили ее шубу.

Тетка забрала в руки Анькину куртку и, как показалось Саше, слегка ее погладила и потом повторила:

– Ну а это чье?

– Это подружкина.

Тетка еще раз любовно погладила дорогую Анькину «аляску», а потом вдруг свернула ее и убрала в шкафчик под стойкой. Саша возмутилась:

– Это подружки моей, она сейчас придет, она изложение дописывает.

– Вот придет, пусть и заберет.

– А номерок? – возмутилась Саша.

– Номерок у меня останется. Вдруг ты его украла?

Толстая и вся какая-то маслянистая тетка вытащила изо рта шелуху. Да она семечки грызет и складывает мусор в карман! Саша закричала:

– Это вы украсть хотите! Анина куртка дорогая, ей родители из Польши привезли. Я сейчас к директору пойду!

Тетка вернулась с чужим пальто – его получил маленький щуплый мальчик из параллельного класса. Потом толстомордая наклонилась к своему шкафчику, вытащила Анькину куртку и с силой бросила ее Саше в грудь. Даже пихнула специально.

– Это че такое-то? – раздался тут голос Аньки.

Она взяла свою куртку, потом подошла к стойке посмотреть тетке прямо в глаза.

– Че такое-то? – повторила она и потрясла перед ней курткой.

Тетка взяла номерки сразу у нескольких старшеклассников и скрылась среди вешалок.

– Говёшка! – крикнула ей со смехом Анька.

И Саша засмеялась. Ей всегда было смешно слышать, как Анька ругается. Будто не знает настоящих ругательств. Вот Саша знает, Саша очень много их знает, но не ругается. А «говёшка» – это смешно. Они пошли одеваться. Хулиганы уже убежали со скамеек. Они с Анькой достали теплые штаны, шапки – у Саши шапка была в рукаве – и переобулись в сапоги: Анька – в новенькие черные, с тонким белым мехом, чуть-чуть выглядывавшим изнутри, а Саша – в коричневые Наташины, с оббитыми носами. Но всё равно лучше, чем в валенках. Тем более, весна пришла. Хоть еще и самое начало, а солнце совсем весеннее. Плохо, что в шубе. Но ничего, к 8 Марта она тоже наденет куртку. А может, даже завтра. Куртка мала, рукава короткие, мама обещала в выходные идти покупать новую, она денег заняла. Но завтра же у них утренник, пока Саша в шубе добредет, вся вспотеет. Мама раньше соберется на работу, Саша сама наденет куртку.

– Пакет-то забыла! – похлопала себя Анька по бокам. Они уже почти вышли из школы, стояли у внутренних тяжелых дверей. Гардероб остался справа и чуть позади. Слева, вплотную к входным дверям, сделали будку вахтера. Были какие-то взрывы, говорят, по всей стране захватывают заложников. Решили в школе поставить охрану. Отец их классной руководительницы Ольги Анатольевны помогал. Саша помнит, как он после Нового года пришел к ним на урок ИЗО и спросил, кто из мальчиков хочет помочь строить вахту. Потом сказал:

– Я сам только из Чечни, у меня вот такие там были пацанята, чуть постарше, мы не позволим, чтобы это повторилось в нашей родной Тюмени и в родной 28-й школе.

Сжал кулаки, щеки тоже сжал, увел Ваню Дылду, Максима Киселёва и Таира строить вахту. И когда он в Чечне успел? Саша помнит же, что вот ведь только война там началась, у их классной отец туда уехал, она им на уроке объявила тогда с гордостью, что он там первый будет. А этот уже и вернуться успел? Брешет, наверное. Но будку построил, и через пару дней у входных дверей появилась вахтерша, да так до сих пор там и сидит. Сейчас эта женщина, наверное уже бабушка, тоже была в своей каморке. Но не сидела у окошка, а смотрела стоя в маленький, меньше учебника, телевизор. С ней рядом стояла старая гардеробщица, какие-то учительницы, физрук. Смотрели молча. Саша подтянулась и заглянула в экран: на нем было написано: «Владислав Листьев убит». И фотография. У Саши похолодело в животе. Что-то склизкое, жуткое. Такое бывает, когда мама на автобус опаздывает и приходится ждать ее до ночи. Или когда по Белому дому стреляли, а Саша сидела весь день в пансионате одна, смотрела телевизор и вжималась от страха в пол. Ей тогда так страшно стало, что она боялась шелохнуться, будто, шевельни она хоть пальцем, и потолок, и пансионат их, и вообще весь мир рухнет. Сейчас от этого портрета, от лиц учительниц и гардеробщицы ей казалось точно так же.

– Пусти! Ну пусти! Че там? – это Анька лезла к окошку. Она просунула лицо рядом, теперь они обе заглядывали к вахтерше в каморку. Анька вряд ли успела прочитать надпись, так как фотография пропала и начались новости. Сказали про экстренный выпуск. Они приготовились послушать, и тут к ним подошла Наталья Валентиновна, вся в слезах, обняла их с Анькой и по-настоящему, будто на кладбище, запричитала:

– Убили, девочки! Владислава Листьева убили!

Она достала из-под манжета носовой платок, вытерла глаза с размазанной тушью, убрала платок снова куда-то под рукав, потом сгребла Сашу, Аньку и еще пару девочек чуть постарше, которые тоже прибились послушать новости, и с ревом повела их к двери:

– Нельзя вам, девочки, смотреть. Не смотрите.

Они вышли. На улице почти стемнело. Как же надоела эта вторая смена! Встаешь – одна, собираешься – одна, домой возвращаешься – одна. Ну, с Анькой и с другими девочками, но мамы-то нет. Когда учились с утра, можно было с ней вместе выйти и чуть-чуть подождать у Аньки. А теперь нельзя же в семь утра к ним приходить, если школа с часу. Пока встанешь, поешь, оденешься, наслушаешься через дверь подозрительных звуков, спустишься на улицу, так набоишься, что потом весь день ходишь, будто подмороженная. А ведь еще назад одной возвращаться!

Вообще-то, их хотели сегодня отпустить пораньше, чтобы они готовились к вечеру. Он будет завтра после второго урока. Ольга Анатольевна так подгадала, что первым уроком им поставили ИЗО, а вторым – классный час. Не будет занятий, они станут готовить кабинет, сдвигать парты. Завтра придут родители… Кто успеет. Саша выступает, поет под фонограмму. Анька играет в «Любовь с первого взгляда». И дискотека в классе, и чаепитие. Но это завтра, а сегодня им нужно идти домой по темной улице. И Листьев убит. Анька взяла Сашу за руку.

– Да не боись ты! – бодро сказала она.

Хорошо ей, у нее родители уже дома и только первый этаж.

– Сейчас остальные пойдут. И мы с ними! Ну! Пошли на скамейке-то посидим, всех дождемся. С Лилей дойдем и с Мякишевым.

Точно, Мякишев! Саша мельком видела, что он тоже лез смотреть новости, а теперь сидел на скамейке. Мякишев жил в оштукатуренном бараке за железной дорогой, напротив садика. Это больше половины пути. А там светло, фонари у продуктового – они с Анькой как-нибудь добегут. И потом что-нибудь придумают.

– Листьева убили! Листьева убили! – истерично закричала какая-то учительница.

Она бежала из правого крыла коридора в левый мимо холла, мимо гардероба, вахты, всклокоченная, черная от горя. Когда только успела почернеть?

– Убили Листьева! – раздавалось уже в конце коридора, где-то возле мальчишеского кабинета трудов.

Саша выскочила на улицу. За ней прибежали Анька, Мякишев, Лиля и Вика Иващенко. Они молча пошли к дороге. Возле перехода их нагнали Салават, Рудникова, Лисовец. Никогда они друг с другом хорошо не играли и нормально не разговаривали, но сейчас старались держаться вместе. Даже Салават, которого никто не любил за дружбу с вором Королёвым, шел рядом. Будто и сам по себе, но не отставал.

Первая свернула Рудникова. Не попрощалась – просто юркнула в своей дом, где ее ждала королевский дог Альма. Потом повернул направо и пошел к дальним, на этой стороне железной дороги, баракам Лисовец. Остальные перебежали сначала большую дорогу, потом – железную. Лиля побежала к пятиэтажке возле садика, она жила в среднем подъезде этого дома, но не дошла с ними до арки, а свернула сразу, в их дворе всегда горели фонари, потому что там жил начальник ДСК. Саша завидовала детям из этого длинного дома – им не страшно. Вот бы ей пожить так хотя бы недельку, чтобы и на улице, и на лестнице светло было. Мякишев жил в белом бараке, от которого почти полностью отвалилась деревянная сетка со штукатуркой, и теперь были видны бревна. Этот барак стоял прямо у дороги: повернешь, сделаешь пятнадцать шагов – и уже на крыльце. Мякишев посмотрел на них – Сашу, Аньку, Олю – и сказал как-то небрежно:

– Ну, пока?

Будто ждал от них какого-то ответа. Анька помахала ему рукой, Саша с Олей ничего не сказали. Мякишев дошел до угла дома и остановился рядом с крайними, их с мамой, окнами – там было темно.

– Мамы нет, можно еще погулять. Проводить вас, что ли? – неуверенно спросил он.

Ему самому страшно, он не хочет дома один сидеть. Мама его – это все знали – пьяная почти всегда, она и не выходит на улицу. Если свет в окне не горит, валяется, значит, может, и не одна. Сколько комнат у них и была ли у Максимки своя, Саша не знала, может, он домой не хочет, потому что в их единственной комнате пьяные мамины собутыльники лежат? Но какая разница? Главное, что Максимка проводит.

Он вышел вперед и как бы повел их за собой. Они молчали, да и обсуждать было нечего, потому что даже Саша бы не смогла объяснить, что же такое тяжелое, страшное на нее вдруг стало давить от криков «Листьева убили», от его фотографии в очках и подтяжках. Если уж и Саша не могла объяснить, откуда вдруг появилась эта невыносимая тревога, эта уверенность, что впереди, возможно, прямо сейчас, вот здесь, за магазином, им всем придет конец… Если Саша не знает и не умеет, остальные вообще ничего не скажут, Саша самая умная. Поэтому она и не ждала, что кто-то заговорит – они не могут. Но по ним видно, что все они, даже Максимка, запущенный и грязный, даже Оля, и даже веселая Анька чувствуют то же самое. Максимка прошел еще один дом-барак и свернул с дороги во дворы. Понял, что никто за ним не идет, остановился.

– Так ведь короче! – зазывно махнул им рукой.

Они не двигались. Максимка постоял-постоял и вернулся к дороге. Догадался, что им страшно. Он-то с трех лет тут бегает один, всех алкашей знает, а девочки боятся. Особенно сейчас. Мякишев довел их до магазина. Там горел внутри свет, теперь продуктовый работал до восьми, в магазине видны яркие витрины холодильников с продуктами и ни одного продавца. Анька первой заскочила в тамбур.

– Погреемся! – сказала она.

В огромном зале, где во времена очередей набивалось, наверное, по пятьсот человек, никого не было. Над прилавками, мерцая и потрескивая, горели длинные лампы. В крайнем от выхода отделе с макаронами, конфетами и пирожными виднелась у весов табличка «Перерыв 5 минут». В молочном отделе на прилавке лежали на разделочной доске едва начатая голова сыра и большой нож. В мясном вместо продавщицы сидела кошка. Хлебное окно было закрыто. В кассах тоже никого. И так неприятно посверкивают лампы, будто напряжение сейчас скакнет.

В самом дальнем углу магазина, между хлебным и мясным отделами, мыла пол старушка. Мякишев прокричал ей:

– А где все?

Она не услышала. Тогда они вчетвером подошли к ней и похлопали старушку по спине. Анька спросила:

– Бабушка, что случилось?

Уборщица испугалась:

– Батюшки, так ить и в могилу можно свести.

Она отжала тряпку, поставила швабру, сунула черенок в подмышку и вытерла о передник руки:

– Вы за хлебом? Я позову, обождите.

Мякишев помотал головой:

– Та не, мы погреться.

– Обогреться? Ну грейтесь, милые, грейтесь, тока не наследите мне.

Она продолжала стоять и смотреть на них. Анька громко, как привыкла кричать бабе Тоне, спросила:

– Так где все-то?

– Все где? Так телевизер смотрют. Новости там.

Тут Саша не удержалась:

– А вы почему не смотрите? Ведь Листьева убили.

– Та я, доченька, слышу плохо. Да и сроду у меня телевизера-то этого не было, я ить и не знаю, кто ихний Истьев-то… или как, говоришь, Листьев? Хороший, однако, был человек, вишь, как все всполошились-то. Даже главная наша переживаит. Сейчас они по новостям досмотрют, да и выйдут все. Закрываться ж скоро пора.

– Ну, до свидания, – сказал Максимка и направился к выходу.

– Обогрелися уже? Ну, бегите, бегите домой. Родители, поди, заждалися.

Саша хотела сказать, что они здесь мнутся, потому что родителей дома нет. Ну, или – она посмотрела на Мякишева – кое у кого валяются на полу пьяные.

Они вышли из магазина. Сначала довели до дома Вику Иващенко. Ее отец курил на балконе, он крикнул ей:

– Давай, я выхожу. – И пошел встречать.

Потом проводили Аньку. Родителей, как ни странно, еще не было, хотя они сейчас никуда не уезжали – торговали на рынке. Пока закончат, пока вещи спакуют, пока ларек закроют – возвращались поздно. Аньку проводили до квартиры. Она открыла дверь своим ключом – за ней стояла баба Тоня. В комнате был включен телевизор. Новости уже кончились, снова была видна фотография Листьева. Баба Тоня погладила Аньку по голове и впустила. Потом так же погладила по шапке Сашу:

– Шурочка, посидишь у нас? Нет? Домой почешешь? Мать-то дома?

Саша мотнула головой. Привыкла, что баба Тоня не слышит. Но откуда же она узнала, что домой идти Саша не хочет? Они с Мякишевым вышли на улицу. Очень непривычно идти с мальчиком рядом, быть с ним наедине, да еще с таким хулиганом. Саша, вообще-то, считала, что она влюблена в Ваню Дылду. Завтра он тоже будет играть в «Любовь с первого взгляда». Саша хотела заплакать, потому что она там не играет. Но любовь к Ване была какая-то неясная, больше похожая на злость – Ваня с ней не сидит, не встает рядом во время игр и на новогодней дискотеке танцевал только с Машей Афанасьевой. Максимка вызывал в ней другое чувство. Казалось, будто она голая на крыше танцует среди белого дня или делает еще что-то такое вызывающее, а все на нее смотрят и думают: ну и ну, Саша идет с мальчиком, да еще с Мякишевым! Она его не боялась, конечно, даже жалела всегда, с самого садика, особенно после того как в новогодние каникулы мама ему рот порвала. Схватила ручку от сковородки, такую съемную штуку, чтобы за горячий чугун не браться, хотела Максимку ударить ею, но как-то неудачно зацепила ему рот, вернее, щеку, и порвала ее почти до уха. Максимку зашили. Но он еще плохо говорил, будто у него полный рот. Саша, когда его такого увидела, долго плакала дома от жалости. А Максимка – ничего, смеялся, бегал на переменах, получал от учителей. В пятом классе учителя уже никого не били. Только Максимку. Его не боялись бить. А он позволял. Хотя мог бы за себя постоять, ведь других мальчишек он сам бил. Жаль Мякишева.

– А ты знаешь, что тебя воспитательница усыновить хотела? – ляпнула она вдруг, ни с того ни с сего.

Максимка обернулся и удивленно на нее посмотрел. Даже шапка на лоб налезла. Он сдвинул ее на затылок:

– Какая?

– Да я не помню, как ее звали. Была такая, в последние уже дни перед нулевым классом. Вместо нашей основной, я ее тоже не помню. Ты спал, а она над кроваткой плакала и говорила: «Ты как мой сынок, пойдем ко мне жить». И потом приходила часто, пока у нас уроки были. Встанет в дверях и смотрит на тебя. Сына, наверное, вспоминала…

Максимка вытер грязными руками – они у него всегда были грязные – нос:

– А как ее найти?

Саша пожала плечами – мол, откуда она знает? Потом спросила:

– Тебе зачем?

– Как зачем? Может, она не передумала еще.

Неужели ему дома так плохо? Саше теперь хотелось провалиться под землю от стыда перед самой собой – зачем она вообще вспомнила ту воспитательницу? Она ведь и не догадывалась, что Максимка-то серьезно к этому отнесется.

– Так как ее найти? – переспросил он спокойно, будто уже решил, что пойдет к незнакомой воспитательнице жить. Хоть к кому бы, наверное, пошел. И Саша бы пошла, если бы ей дома рот порвали.

– Не знаю. Надо в садике поспрашивать.

– Давай завтра сходим. Ты помнишь, как она выглядела?

– Помню. Но как зовут, не помню.

– Так мы придем к заведующей и спросим, кто тогда нашу воспиталку подменял, нам ее скажут, покажут.

У Саши волосы зашевелились под шапкой – вот как далеко зашло:

– Ну давай. Так ведь завтра вечер.

– Ну и че?

– Так мы же нарядные пойдем… Я нарядная.

– И че? Помнешься в садике?

Саше стыдно стало, что ей ради такого дела жалко костюм помять.

– Ну давай пойдем. Я еще к Аньке утром зайду, у нее же мама в садике работала. Давай в двенадцать у садика встретимся.

– Поздно в двенадцать, если найдем, разговор-то долгий будет.

Волосы у Саши снова встали на голове дыбом. Она представила, каким может оказаться этот разговор.

– Тогда давай в половину.

– Давай, – согласился Максимка и снова вытер нос. На рукаве его пальто была круглая, как шарик, металлическая пуговица, которая прошлась аккурат по шву. Саша испугалась, что Мякишев себе во второй раз рот порвет.

– А ты проводишь меня? – спросила неожиданно Саша.

Она посмотрела на свой дом и с ужасом увидела, что свет на лестнице горел только на одном, вроде бы четвертом, этаже. Максимка кивнул:

– Да я бы тебя всё равно проводил.

– Спасибо, – тихо сказала Саша.

Они дошли до подъезда.

– Восьмой этаж. Только я тебя не могу домой позвать, меня мама наругает. Мне нельзя.

Максимка ничего не ответил. Он шел первым по темноте, Саша семенила за ним и думала, зачем же она ему соврала. Может, и не наругала бы мама. Выставила бы его, и всё. Но они могли бы к бабушке пойти. Бабушки еще три дня не будет – она у Иры. Приедет скоро, а пока ключи от ее комнаты у Саши. Но она ничего не сказала Максимке. Когда она открыла дверь, он засмущался:

– Ну, я пойду? Мама уже вернулась… наверное…

Саша сказала ему еще раз:

– Спасибо.

– Завтра в садик, не забудь!

Она кивнула и захлопнула дверь. Хотела посоветовать ему умыться, почище одеться, а то испугается воспитательница. Но постеснялась. К тому же, неизвестно еще, как лучше. Может, как раз надо, чтобы Максимка выглядел жалким.

Дома никого. Мама вернется примерно в девять. У них открыли какие-то коммерческие трехмесячные курсы для тех, кто хочет побыстрее стать продавцом. Саша давно удивлялась: чему же они учатся на продавцов целый год? А те, кто поступает в училище после девятого класса, считают на счетах три года! У них есть школьные уроки, товароведение, учет и отчетность, проми продтовары. И всё, наверное, никаких других предметов нет.

Она разделась, заглянула в холодильник – там стоял противень с мясом по-французски. Праздничное блюдо. Мама хотела его сделать к встрече бабушки, но вчера днем отключали свет. Вернулись домой – холодильник оттаял, мясо поплыло. У них только и было в морозилке, что пакетик фарша и клюква. Из клюквы мама потом сварила морс, а мясо запекла. Тонко нарезанная картошка, сверху лук, мясо, сыр. Откуда сыр взялся, Саша тоже не поняла. И бабушка такое готовила. Говорила «по-хранцузски». Ах, да, еще между сыром и мясом мазала майонез. Тети в родне все так делали. Они добавляли майонез в пиццу, в картошку, даже в тесто для бисквитов. И сиплая Саша хвасталась как-то, что ее мама делает кекс из майонеза, сахара и муки, потом поливает его киселем – получается торт. «Очень скусно», – сипела Саша. Мама же говорила, что печь и жарить майонез вредно. Что из майонеза можно испечь торт, они с мамой сомневались.

Мясо по-французски и без майонеза было вкусным, хотя бабушка считала, что так оно получается сухим. Саша поставила противень прямо на плиту. Съела несколько пластиков холодной, с застывшим жиром, картошки. Плеснула воды, чтобы не подгорело. Включила на «тройку» и стала раздеваться. Уличные штаны, колготки, платье она в этот раз не бросила на кресло, как обычно, а сунула в шкаф. Достала свой завтрашний костюм – белую блузку и короткую плиссированную юбку. Для волос – повязка вместо ободка. Конечно, она бы хотела костюм моряка, у нее ведь песня про капитана. Хотя бы тельняшку. Но вместо тельняшки была только полосатая майка. В бело-красную полоску! То, да не совсем то. Чтобы красный цвет не так уж бросался в глаза, она сверху наденет белую блузку с кружевной вышивкой, но не станет заправлять ее в юбку, а застегнет только на две верхние пуговицы и полы завяжет над пупком. Ничего, тоже будет хорошо. В конце концов, это песня не капитана, а про капитана.

Саша надела футболку, юбку, блузку. Еще туфли. У нее есть такие черные туфли, почти как чешки, это для танцев. Надо репетировать. Она уже хотела включить кассету, но тут запахло мясом с картошкой. Нет, придется снять одежду, она очень неаккуратно ест. Вернее, ест-то как раз аккуратно, ни одной крошечки не уронит, не испачкает рта или рук, но на кухне с ней всегда случается какая-нибудь другая беда: то вляпается рукавом в кастрюлю, то неосторожно смахнет тарелку… Она разделась, накинула синий фланелевый халат. Пояс потеряла. Ну, ничего, можно без пояса.

Картошку не стала накладывать в тарелку – так поела, с противня. Она съела половину от трети, остальное – маме. Запила водой из чайника. Ей говорили, что жирное холодным запивать нельзя, но она ленилась греть воду. Чай никогда не любила, а просто горячую воду пить невкусно. Поэтому глотнула один раз холодной, чтобы не сильно вредно, и пошла танцевать.

Оделась снова, сдвинула влево кресло, чтобы хоть лишний шаг был перед зеркалом. Включила кассету. У них старый проигрыватель, в одной части вставляются кассеты, в другой – пластинки. Большие колонки. Всё это стоит в нише мебельной стенки. Звук, получается, идет снизу. Но ничего.

Саша встала перед зеркалом. Музыки нет. Кнопка «Вкл» часто заедает. Она дотянулась до проигрывателя, включила, прыгнула к зеркалу.

Дево-дево-дево-девочка моя,
Если б только знала, как люблю тебя…

Тьфу, не та песня! Саша хотела остановить, но сначала посмотрела на себя в зеркало: очень хорошо.

…то, наверно, сразу прибежала бы ко мне…

Ну да. Такой смешной этот певец, куда бы к нему прибежали. Саша выключила. Она нажала кнопку с двумя стрелочками, смотрящими влево. Надо быстро посчитать где-то до двенадцати, остановить – будет начало нужной песни. Посчитала. Выключила. Надавила опять «Вкл» и отпрыгнула к зеркалу. Тишина. Потом магнитофон заскрежетал. Зажевал пленку! Саша собралась уже выключить, но тут кассета закрутилась:

…бередит сердца:
Безымянный палец без кольца,
Только я твоей любви ни капли не хочу-у-у-у-у.

Нет, ей не надо про лейтенанта – надо про капитана. Как раз следующая песня. Но пленку, как назло, еще раз заело. Саша остановила кассету, подцепила ее пилочкой для ногтей, аккуратно вытянула застрявшую пленку, вставила карандаш в правое отверстие и прокрутила где-то на три круга. Наверное, сейчас начнется. Нет, ну что такое? Теперь Кай Метов! Перепутала, в первый раз надо было мотать вперед, а не назад. Но Кая Метова она послушает. Только одну песенку, и всё, потом репетировать.

Саша встала перед зеркалом. Заиграли гитары, простонали девушки, Кай Метов начал:

Position number one – отдыхаю сам,
Position number two – тебя хочу.
Я знаю точно, знаю наверняка:
Сегодня вторник, и ты дома одна.
И я тебе звоню, position number two…

Саша откинула назад волосы. Выставила бедро, подняла немного руки и начала отбивать такт. Английские слова она старалась произносить четко и громко. Получалось ну прямо как по-настоящему. NumbeRRRR one… Она напрягла губы в обольстительной улыбке. О чем пел Кай Метов, не очень понимала. И не верила, что кто-то понимает. Что такое позиция номер один и номер два? Но голос у Кая Метова теплый, мягкий, от него сразу хочется думать о чем-то новом, о взрослом. Думать о Ване Дылде, который завтра будет играть с Анькой в «Любовь с первого взгляда». Хорошо бы он ее не выбрал. Когда Саша слушает Кая Метова, то вспоминает сына маминой подружки, Рому, он гораздо старше и, конечно, не обращает на нее внимание. А Саше хочется иногда надеть плиссированную юбку, завязать блузку над животом, убрать волосы широкой лентой, тряхнуть ими назад и крикнуть всем: «Смотрите же, какая я красивая!» И танцевать. Вот так, вот так, бедрами и немного подпрыгивая. Она хорошо танцует, очень хорошо. Как взрослая. Ее за это даже ругали. Бабушка говорит, что детям не сто́ит такие танцы танцевать. Но по-другому Саша не умеет.

Да, это верно, но подумай сама:
Сегодня вторник, значит, он – это я…

Тут что-то шоркнуло о дверь. Красная, вспотевшая, с прилипшими к лицу волосами, Саша запрыгнула зачем-то на кресло. Будто там безопаснее. Кая Метова, как назло, тоже заело. Он спел про вторник, потом издал вялый рык и замолчал – в колонках слышен был едва уловимый гул. За дверью немного постояла тишина и снова кто-то шоркнулся. Теперь понятно, что именно кто-то. Саша кинулась на балкон. Надо на помощь звать. Тетю Олю, дядю Толю. Дома уже, наверное. Она с трудом открыла верхний шпингалет и долго возилась с нижним. А ведь на балконе две двери! И они плотно заклеены бумагой, забиты ватой. Этой зимой на балкон никто не ходил. Саша торопилась и никак не могла отодвинуть шпингалет.

– Это я, – сказал вдруг из коридора детский голос.

Да Мякишев же! Что там у него случилось?

Она бросилась открывать ему.

– Там эт-т-то…. Там собака не дает мне выйти. Я не знаю, как… эт-т-то… как спуститься.

Саша ничего не поняла.

– Ну там, на пятом вроде этаже, когда проходишь, появляется огромная собака. Она из потустороннего мира, я тебе говорю. Я уже и по другой лестнице ходил – она выходит ко мне всё равно. Она съест меня. Можно, я с тобой посижу?

Максимка был очень напуган и плакал. По-настоящему плакал.

– Да это Лорд, – догадалась Саша. – Лорд это, у Рудниковой купили. Он хороший, он тебя провожать выходит. У него в это время все дома, он детей до улицы водит, особенно когда света нет. Ты ему скажи: «Лорд, я боюсь» – и он пойдет.

Мякишев вытер рукавом слезы.

– Да он же огромный.

– Так дог! Королевский. Он очень добрый и очень умный. Только голодный. Подожди.

Саша не пригласила Максимку к себе, а слегка прикрыла дверь, взяла из-под духовки банку и положила в нее немножко мяса по-французски. Банку протянула Мякишеву через порог.

– Ты его угости. Только на пол вывали, а то не достанет до дна. Угости, он тебя проводит. С ним не страшно, его тут все алкаши боятся. Все-все…

Вдруг Саша осеклась. Ей стало немного стыдно, что она упомянула алкашей. У Мякишева же мама пьяница. Но Максимка ничего не понял. Он взял банку, потом немного вытянул шею, чтобы рассмотреть их комнату. И улыбнулся:

– А ты че тут делаешь?

– Я? – испугалась Саша. – Репетирую.

– Стометровку?

Мякишев засмеялся. Да, вид у Саши был не очень, наверное. Смешная, в блузке, вся потная и красная, будто бегала.

Тут включился Кай Метов.

…расскажи мне, как ты жила,
что ты творила без меня?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?

И так пошел одно да потому – «Милая моя, где ты?»

– Завтра в садик! – напомнил Мякишев и побежал к главной лестнице. В самом центре коридора совсем тускло горела лампочка, Максимка прошел этот столб света и сразу остановился. Саша осталась в темноте, но его могла на свету разглядеть. И увидела, как Мякишев полез рукой есть из банки Лордову картошку! Саша замерла. Надо было его позвать, покормить. Надо, но как? Она и слов таких никогда не найдет, даже если перестанет бояться. Стоит сейчас и смотрит на Максимку. Дверь не может закрыть. Даже шелохнуться боится – вдруг он услышит и догадается, что Саша смотрит? Она так и стояла, пока он не доел и не ушел. Банку в карман положил. Домой ее, что ли, понесет?

Вроде не заметил. Саша подождала еще немного, чтобы Максимка спустился пониже, и закрыла дверь. Танцевать больше не хотелось. Да и ловить эту Овсиенко на кассете надоело. Она же выучила давно и песню, и танец. Утром повторит. Саша включила телевизор – по нему шла зернь, которая распространялась и на музыку: ничего не видно и не слышно. Она знала – это лампа отходит. Она даже разбирала телевизор, видела, как он устроен. Там внутри втыкаются на тоненьких штырьках лампочки. У одной из них два штыря погнуты, лампа вываливается. И еще несколько иногда отходили. Саша придумала специальное приспособление, широкую линейку на резинке от бигуди, которую так приладила к щели в крышке, что линейка плотно нажимала на лампу, и та держалась. Если шла по телевизору мелкая крапинка, значит, лампа снова выпала. Достаточно было надавить на крышку в том месте, где привязана линейка, и лампа вставала на место. Иногда даже приходилось стучать. Стукнешь – картинка и звук появятся.

Саша сразу как следует ударила по телевизору – зазвучала музыка. Тяжелая какая-то песня, будто из железа. Она еще не смотрела на экран, а копалась сзади: сквозь решетку в крышке проверяла, все ли лампы горят. Иногда лучше сразу заметить, какая отходит, чем потом по нескольку раз подскакивать. Сейчас вроде горели все. За телевизором пахло пылью и кварцем, как в физиокабинете. Ей нравился этот запах – самостоятельности. Она сама может снять с телевизора крышку, починить его, прикрутить крышку на место. Она очень самостоятельная. Саша вернулась на кресло. Снова Листьев! Его портрет в больших очках, в рубашке, с цветастыми подтяжками так и висел на экране. «Владислав Листьев убит». Она поджала под себя ноги, обхватила их покрепче руками. Черт возьми, изомнет ведь юбку! Надо встать, снять юбку и кофту снять, потому что маме некогда будет утюжить. Но нет сил. Как же страшно! Как же нестерпимо страшно сидеть одной напротив этого портрета!

…все горести и беды,
Ты другим дарил всегда
Золото победы…

Тамара Гвердцители. Саша ее узнала. У нее голос, будто собрали все пули в мире и отлили из них песню. Они были с мамой в Грузии, когда там шла война. Прямо во время войны. Ехали из Адлера в Сухуми, потом – в Поти, потом их отвезли по ошибке в Батуми, хотя надо было в Кобулети. Там они жили в доме отдыха, купались в море, а грузины сидели на пляже, слушали по радио последние новости, хватали каждого купальщика за руку и объясняли, что у них на войне сын остался без дома, тетку убило, сестра в бомбоубежище сидит. А они с мамой купались. Саша до последнего не выходила из воды, уже и сопли шли пузырями, и руки замерзали, а она всё купалась, чтобы не встречаться с грузинами, которые так и поджидали приезжих, чтобы поговорить о войне. С тех пор не может слушать Тамару Гвердцители. Кажется, что она останавливает так же, хватает за руку и кладет в нее полную горсть пуль.

Ты так играл, ты был артист,
И вот настал твой бенефис!

Вдруг и Сашу убьют? Нет, конечно, те, кто убил Листьева, на Лесобазу не приедут. Зачем им? Но вдруг приедут другие? А она даже не проверила, дома ли тетя Оля с дядей Толей. Не успела же покричать. Пули, пули… Листьев смотрит. У него не короля взгляд и не мудреца. Обычный такой взгляд. И фотография обычная. Даже немного смешная, могли бы в день смерти и серьезную выбрать. Потому что от этой обычности его лица, его взгляда совсем уж не по себе. Был обычный и умер. Вчера ведь еще его показывали, про наркоманов передача, Саша смотрела. Или позавчера? Если бы он как-то заранее готовился, все бы поняли, что он умрет, было бы легче. А так был, сидел в кресле, говорил и вдруг убит. Ведь и ее, Сашу, могут убить. Просто взять и убить. Расстрелять. За что? Да ни за что! Мало у них убивали? Вон, в параллельном классе мальчик дома спал, когда грабители залезли и его убили. Надо выключить телевизор. Чтобы он не смотрел. Господи, да пусть же он не смотрит!

«Мама!» «Мамочка!» Саша заметила, что повторяет эти слова про себя. Даже если шептать, могут услышать. Услышат, что она дома, и придут. У них нечего брать. Совсем нечего, только ее. Она раньше шумела в комнате, пока мамы не было, чтобы показать, что дома кто-то есть, а бабушка ей объяснила: не надо шуметь, надо тихо сидеть. У них по одной двери видно, что красть нечего. Только она, Саша, добыча. Не будут знать, что она дома, не придут. Пусть думают, что мама дома. Или забыли выключить телевизор. А ее пусть не слышат. Она даже не шелохнется. Будет так сидеть. Замрет. Притаится. И они не заметят. А потом мама придет. А потом еще так она посидит по вечерам месяц, два, три. Может, год, может, полтора. И они наконец переедут в квартиру. В новом доме не так страшно, мама говорила. Там им дядя Рашид поставит железную дверь, сам сделает, никто не зайдет. И с балкона не зайдет, потому что двор большой, светлый, все жильцы приличные: преподаватели, библиотекари, во дворе фонари, и люди следят, чтобы воры ни к кому не забирались. Надо только досидеть. Вот так досидеть, не сорваться. Чтобы не заметили.

Прощай, король, прощай! Прощай, король!
Лишь я «Прощай!» не говорю,
«Прощай!» не говорю.
Лишь я «Прощай!» не говорю.

«Прощай», – тоже произнесла Саша. Одними губами. И посмотрела на Листьева. Вообще, она бы, наверное, лучше умерла. Лучше ведь умереть, чем так сидеть. Она давно решила: если им не дадут квартиру, она умрет. Как-нибудь. Примерялась к окну. Смотрела вниз – высоко. Как-то раз они мылись в бане с одной женщиной, у которой прыгнул с крыши соседнего пансионата муж и остался жив. Только весь искалечен. И теперь та женщина не раз в неделю, а раз в месяц в баню ходит – не с кем его оставить. Так что ненадежно. Саша еще не придумала, но подумает. Она бы уже. Честное слово – тут Саша посмотрела на Листьева, как будто ему объясняла, – честное слово, она бы уже, но с этой квартирой непонятно. Постоянно говорят: скоро, скоро. Теперь летом обещают. Дом строиться начал, когда Саша в садик даже не ходила, почти десять лет назад, и никак не мог достроиться. Теперь его построили наконец. И они с мамой были внутри. И им даже квартиру выделили, номер известен, они туда ездили, там малярши жили.

У мамы приступ случился сердечный, пока квартиру делили. Ее подружка с работы, тетя Рита, стояла в очереди на квартиру сразу за мамой. И как сказали, что это последняя квартира для преподавателей в последнем доме и что других домов не будет, тетя Рита чуть не сошла с ума. Она жила в общежитии при училище, вообще без своей кухни и с общим туалетом. С мужем и с дочкой. Она срочно забеременела, так и говорили – «срочно», и требовала поменять ее с мамой местами в очереди, потому что у нее скоро будет двое детей. Саша с мамой ходили к какому-то Шмакову в какой-то департамент. Шмаков, похожий на актера Калягина, строго смотрел на них, а мама ему говорила: «Да вы поймите! Поймите, что она специально! А потом аборт сделает». Но оказалось, что ничего тете Рите не положено. Так и остались они в комнате в общежитии. И аборт не сделала. Родила и еще больше сошла с ума. А у мамы был сердечный приступ, но она осталась в очереди первая. Дочка тети Риты выросла, в садик ходит, а они всё еще не могут уехать с Лесобазы. Потом мама с тетей Ритой помирились и уже вместе ходили к этому Шмакову. И мама научила тетю Риту брать с собой обеих дочек. Мама умоляла дать тете Рите квартиру, потому что она теперь на весь город первая в очереди. А он им говорил: «Да вы поймите, нет больше домов для работников профтехобразования! Вообще ни для кого нет больше бесплатных квартир!» И тряс через весь длинный стол рукой. Вот так.

Саша осеклась, заметив, что сама трясет ладонью и только-только закрыла рот. Да ведь всё это она говорила Листьеву! Объясняла ему про малярш, про тетю Риту, про Шмакова. А он смотрел на нее и слушал. Тамара Гвердцители допела, включилась пауза. Нет музыки и слов, только гудит что-то за Листьевым. То есть за телевизором. Будто далеко-далеко за ним летел самолет. Она зажмурилась. Нет страшнее звука. Ну разве что скребут в дверь. Самое страшное – это когда отменяют передачи. Саша помнит. Когда стреляли по Белому дому, она была одна и так же слушала длинные паузы между передачами. Она тогда скрючилась на полу от страха, боялась залезть на кресло. Будто ее с кресла станет лучше видно и те же люди, из Москвы, ее тоже расстреляют. И в 1991 году Саша одна смотрела «Лебединое озеро». Заболела тогда, а маме не продлили больничный. Срочно нужно было на работу. Саша сидела дома и посмотрела «Лебединое озеро» три раза. Она поняла в тот день, что случилось. Откуда-то поняла. И запомнила эти длинные паузы между передачами. Когда они совсем уж затягивались, появлялось цветное табло, как во время профилактики.

Вдруг и сейчас включат? Она приоткрыла глаза, чтобы не испугаться длинного пикающего звука, который всегда раздается в начале профилактики. И ровно в это же мгновение, только она поймала взглядом экран, на нем появился летящий циферблат, зазвучала музыка программы «Время». Надо же, «Время!» Не будет тишины и этого гула самолетов. «Время»! Саша обрадовалась. Вот уже на экране выскочила белая надпись. Потом на секунду экран погас, стал черным-черным. И вновь появилась эта фотография Листьева, но без самолетного гула. У Саши хлынули слезы. Моментально, будто по команде, полились из глаз, а изнутри вырвался рык. Лучше бы она умерла, чем сидеть так одной с этим Листьевым. Больше ведь не с кем. Нет никого. Даже кошки нет, она у Кузи, у Таньки то есть, через стенку. Свадьба у них. Одна Саша. Только она успела об этом подумать, как в телевизоре заговорила женщина.

«Влад Листьев убит»… И подпись – Нелли Петкова. Живая! Живая женщина по имени Нелли. Не мертвый Листьев. Слезы у Саши сразу высохли, будто их сдуло сильнейшим горячим ветром. Настоящая живая Нелли пообещала сообщить сейчас все версии мотивов и обстоятельства преступления. Ну хоть так! Ну хоть что-то! Сообщайте, Нелли! Только не молчите! Мамы нет, мама, быть может, опоздала на свой автобус и тогда придет только в десять. А Саше страшно! Она не хочет смотреть про Листьева, но ей страшно встать и переключить канал. Может, по другому каналу показывают какое-нибудь кино. Или концерт. Но не встанет Саша и не переключит – так ей страшно. Картинка сменилась. Показывают окна. И новых людей. «Вчера вечером в подъезде своего дома, улица Новокузнецкая, дом 30, был убит Владислав Листьев». Корреспондент спрашивает милиционера. Его зовут «И. Чабан», он рассказывает, как поступил сигнал. Как выехал дежурный наряд и как они сразу узнали Листьева. Хоть и сухой, с колким взглядом, растерянный, И. Чабан тоже был живой. Он, правда, сказал, что им по телефону сообщили, что в 21:25 вышел из своей квартиры с огнестрельным ранением человек. Как вышел? Тут же мертвый Листьев… Саша не успела зажмурить глаза – показали его тело. Он лежал на полу без очков, совсем не похожий на тот портрет, где он был в подтяжках. И почему-то на подушке.

Ну зачем она включила? Саша зажмурилась, для надежности отвернулась от экрана и уткнулась в спинку кресла. Да, мертвый Листьев на живого совсем не походил. И какая грязь у него в подъезде! Облупленные перила, плевки на полу. «Слепое огнестрельное ранение головы с разрушением мозга». Саша не поняла, что же это: ему отстрелили голову, а он сам вышел и еще на подушку лег? Открыть глаза и посмотреть она не могла – смелости не было. И как так? Ведь вчера же, ну или позавчера она видела передачу, а сегодня его застрелили, он вышел из своей квартиры, лег на подушку. Но смерть наступила мгновенно. Деньги были при нем, полторы тысячи долларов и миллион рублей. Деньжищи-то какие!

Про причины убийства сказали, что может быть месть или Останкино. И дело ведет особое подразделение уголовного розыска, которое специализируется на расследовании убийств депутатов и банкиров. Сколько же их убивают, этих банкиров и депутатов, если нужно целое подразделение? Разыскивают иномарку с двумя хорошо одетыми людьми. А хорошо одетые – это как? По телевизору был слышен рев машины. Уже, поди, не показывают Листьева? Она открыла глаза. Нелли снова что-то сказала, потом появились люди. Много людей, несут к дому цветы. Да они все хорошо одеты! Саша на Лесобазе ни одного не видела так хорошо одетого. В Москве старушки в пальто и беретах – у них так мамы ходят, а старушки донашивают плащи, подвязанные веревочками, шубы с проплешинами. У них бы на Лесобазе этих двоих, которые даже по меркам Москвы хорошо одеты, мигом нашли. Да еще на иномарке. Без шапок, кстати, в Москве ходят. А в Тюмени еще холод. Разве что покажется иногда весеннее солнышко, нагреет щеку докрасна, пока на уроке сидишь, и уйдет.

«Это я!» – заколотила в дверь мама. Саша подпрыгнула. Неужели мама? Мама! Она побежала открывать дверь и едва не растянулась в шпагат на линолеуме. Ма-а-а-ма! Саша открыла один замок, второй, а третий мама успела сама.

– Мама! Мама! Листьева убили! – Саша прыгнула к маме на шею.

– Да подожди ты! – Мама не снимала Сашу с шеи, а старалась протолкнуть ее вперед, чтобы закрыть уже дверь.

– Листьева убили! – кричала Саша с такой радостью, что мама насторожилась.

Она отцепила наконец Сашины руки, чуть отодвинула ее от себя и посмотрела внимательно в лицо.

– А ты-то чего так радуешься? – спросила она серьезно. Было видно, что она испугалась – вдруг Саша не поняла, что вообще происходит.

– Да я не радуюсь. Это я радуюсь, что ты пришла! – Саша снова обхватила мамину шею.

– Вижу, что радуешься. А почему нарядная, как на концерт?

– Да я репетировала. Тут танцевала. И кассету зажевало, я искала-искала песню, а потом он вернулся, как заскребет и спрашивает: «Ты что там делаешь?»

– Кто заскребет? – испугалась мама.

– Да Максимка.

– Какой Максимка?

– Да Мякишев!

– Заглотыш ваш?

– Ну Максимка, ага!

Мама снимала один за другим сапоги, подолгу расстегивая каждую молнию, которая заедала.

– Мякишев Максимка? И что он тут делал на ночь глядя?

– Да он провожал. А потом вернулся, я ему картошки дала с мясом.

– Провожал? А зачем? – мама искренне удивилась.

Саша осеклась: что же, мама не понимает, зачем ее нужно провожать? Она развернулась и пошла в комнату. Сказала маме на ходу:

– Ну страшно же.

– А картошку зачем дала? Потом привыкнет сюда ходить.

Саша вернулась к маме:

– Да я не ему, я Лорду. Чтобы Лорд его проводил.

– Лорду? Ну давай еще Лорда будем кормить.

– А почему его не кормить? Он меня больше всех провожает.

– Чего это тебя больше всех? Ты на восьмом живешь, он тебя последнюю видит, – сказала зачем-то мама.

Она сняла пальто, шапку, стряхнула с них то ли капли дождя, то ли снег и повесила на крючок. Зашла в комнату и сразу же села смотреть телевизор. Саша встала рядом и немного навалилась на подлокотник. Ей хотелось прижаться к маме, но она всё еще обиженно думала – как же мама не понимает? Посмотрела на телевизор – там Ельцин. Говорит про какие-то «мафиозны группы». Так и сказал: «мафиозны». И еще – «прокаратура». Прям как баба Лиза. Пьяный ведь. Саша пьяных не переносит и за версту видит. Даже за тысячу верст.

– Ну так что? Почему Лорд тебя чаще всех провожает? – переспросила мама. Привязалась же.

Саша перешагнула через спинку кресла и, получается, через мамину голову прямо на свою кровать. Легла. Хотела залезть под одеяло с покрывалом, но вспомнила про костюм. Пока полежит так.

– Да потому что я больше всех боюсь!

Мама повернулась к ней.

– Ну ладно, ладно! – она пересела на кровать, сняла с нее аккуратно юбку, блузку, красную «тельняшку». Распустила волосы и сама укрыла. Ельцин продолжал говорить. Снимут каких-то начальников. Виноваты какие-то мафиози. Толстый. Ну натурально заплыл и сейчас лопнет. Кто же его такого пустил выступать? Мама слушала Ельцина. Саша обхватила ее двумя руками.

– В туалет сходила? Сходи давай. А то напугалась, поди, сегодня описаешься опять.

Она посмотрела на Сашу.

– Напугалась?

Саша серьезно кивнула. Мама поцеловала ее.

– Сходи давай пописай.

Но Саша мялась.

– Боишься? Давай вместе сходим.

Рука мамы нащупала под одеялом Сашину руку, вытащила ее наружу и потянула за собой. Они дошли до туалета, Саша пописала, пока мама стояла за дверью. Сторожила. Потом вернулись. Ельцин долго еще говорил что-то о наказании начальства. Еле языком ворочал. Вслед за ним взял слово низенький дедушка с огромными бровями. Он выступал очень торопливо, сбивчиво и неразборчиво. Саша ничего не поняла, кроме того, что у президента есть сторонники и что не надо делать поспешных выводов. Глаза ее закрывались. С первого крика учительницы «Убили Листьева!» она мечтала об этой минуте. О том, как вернется мама, как укроет ее одеялом, обнимет и убаюкает. И всю ночь будет рядом, только утром уйдет на работу. Уж завтра-то Саша не проспит. Она обязательно встанет и проводит маму. Или пойдет к Аньке, хоть ее и не звали.

Какой противный звук этот писк, почти как перед началом профилактики. Саша чуть приподнялась выглянуть из-за маминой спины. Ельцин и дедушка с бровями стояли теперь перед огромным портретом Владислава Листьева, больше них самих. Точно таким же, какой был до «Времени». Оба вдруг сделались перед Листьевым растерянные, какие-то мелкие, нелепые. Можно представить, как им страшно, – убийцы-то в Москве. Их самих тоже могут убить. Запросто. Саша вообразила, как стреляют в подъезде в пьяного Ельцина. Нет, он ведь во дворце живет! Во дворце стреляют, значит. Интересно, у него во дворце пол чистый? Саша видела дворцы на открытках из Петергофа. И в книжке «Петербург. Петроград. Ленинград». Ну и по телевизору, конечно, в познавательных передачах. Не замечала, какой там был пол. Уж наверняка не заплеванный. Она еще раз попыталась представить, как убьют на полу Ельцина. И как все будут плакать о нем. По-настоящему. Еще сильнее, чем по Листьеву. Только они с мамой не будут. Наплакались…

Саша отвернулась лицом к стене и тут же заснула.

Утром она проснулась от того, что мама тихонько похлопывала ее:

– Закройся! Сашуля, закройся!

– А? Что?.. – она отдернула плечо.

– Вставай, закройся, я верхний замок не могу запереть… Ну или потом закроешься. Я побежала.

Саша тут же соскочила – нет, незакрытой она не останется. Пошла к двери. Вспомнила, что хотела сегодня выйти вместе с мамой и посидеть у Аньки.

– Подожди. Подожди, я оденусь.

– Куда? Куда ты оденешься в такую рань? И я уже опаздываю, автобус уйдет.

– Я к Аньке. Не хочу одна сидеть. Я боюсь, – она обхватила маму, которая в пальто стала такой толстой, что рук не хватало.

– К какой Аньке? – удивилась мама. – У Аньки спят еще, поди. Давай телевизор посмотри.

– Не хочу телевизор, – Саша не сказала, что боится Листьева.

– Ну за Василисой сходи. Давай? Сейчас тетя Оля выйдет, мы Василису заберем.

– Давай! Давай Василису хотя бы!

Саша осталась ждать в прихожей. Мама вышла в коридор и постучала в Танькину дверь.

– Оль! Собралась уже?

Тетя Оля крикнула из комнаты:

– Иду, Лариска, иду!

– Кошку поймай. Кошку требуют домой.

Тетя Оля открыла дверь.

– Как требуют? У них любовь еще.

Мама – Саша видела, она выглянула немного из двери – замялась:

– Ну, с Сашей сидеть. Нянчиться. Страшно ей одной, понимаешь.

– Ааа, ну тогда другое дело, – сказала тетя Оля и вернулась к себе. Саша бросилась слушать через стенку в туалете.

«Кс, кс, кс, Василиса, Василиса», – подзывала ее тетя Оля. Потом она вскрикнула: «Аааа! Ааа! Ах ты, гад, блин, сучонок!» и захлопнула дверь. Саша выскочила снова в коридор, тетя Оля тоже выбежала и показывала маме руку:

– Укусил, сучонок! Кузька укусил!

Пальцы у тети Оли были в крови. Она открыла сумку одной рукой и искала там что-то, видимо, платок. Тут же, подперев сумку коленом к двери, закрывала замок.

– Как ты пойдешь? Дай поищу, – мама взяла у нее сумку и достала носовой платок. Тетя Оля прижала его к пальцу. Потом выругалась:

– Во гад! И некогда замывать.

Она закрыла дверь, бросила ключ в сумку и вместе с мамой поспешила к лестнице. Потом вспомнила про Сашу:

– Ничего не поделаешь, Василису муж не отпускает.

Да уж, Кузя. Не понимает, что Саше страшнее. Чего ему сидеть с Василисой? Кстати, а где Танька? Еще же рано для школы. Она крикнула в коридор:

– Теть Оль! Теть Оль, а где Таня???

– Таня вечером вернется. С отцом на анализы поехала.

Точно, ей же гланды должны вырезать. В больницу если городскую назначают, это с утра надо, в восемь уже очереди, чтобы успеть, выезжают шестичасовым автобусом. Бедная Танька. Тоже, поди, на живую будут удалять, как аденоиды? Саше еще в садике удаляли, а она до сих пор помнит. Ну, укололи тогда, наверное, что-то. Всё чувствовалось. Танька-Танька… Сволочь она, конечно. Но и сволочей же нельзя живыми резать? Не всех.

Саша закрыла дверь, сходила в туалет, умылась. Ванна почему-то съехала вперед, еще чуть-чуть, и вода будет литься из дырки не в унитаз, а на пол. Она толкнула – ванна снова поехала. Толкнула еще раз – то же самое. Да унитаз же шатается! Не хватало им, чтобы унитаз сломался. Она даже выскочила в коридор крикнуть маме, но та с тетей Олей уже скрылась. Саша заперла все замки и пошла есть. Каша стояла на плите в тарелке, накрытой другой, плоской. Под ней, в серединке желтой каши, от которой еще шел пар, была ароматная лужица масла. Маме аванс дали, она масла купила, с той недели планировала.

Это хорошо. Она поставила тарелку на стол, взяла вилку, потому что всегда ест вилкой – не любит ложки, ей от них пахнет железом. Вообще-то рано. Наверное, нет и семи, можно поспать. Вспомнила про Мякишева. Обещала ведь ему к Анькиной маме зайти. Они и сегодня торгуют на рынке. Дядя Валя едет чуть раньше с товаром, ставит палатку, лотки, а тетя Лена потом подъезжает уже раскладывать вещи. Вместе удобнее, конечно, но уж очень холодно, да и баба Тоня не может всех нормально накормить, тетя Лена им готовит, потом ведет Женьку в садик, а вечером первая уезжает ее забирать, пока дядя Валя складывает товар. Надо успеть к ним где-то до девяти, тетя Лена в это время уходит, Женька не ест в садике, дома завтракает, так что ее после завтрака в группу приводят. Саша успеет. Съест кашу, соберется и пойдет. Потом у Аньки посидит, Анька не против. Ну, или они погуляют. Правда, Саша в костюме. Но ничего, постарается аккуратно.

Она села есть. Смотрела на телевизор и не решалась его включить. Вдруг там так и показывают мертвого Листьева? Взялась за кашу. И тут увидела на столе, у стены, записку. Почерк у мамы крупный, ровный, буквы все написаны одной линией, без обрывов: «Это Аниным родителям. Подари им, скажи: “От мамы в благодарность за то, что сидят с тобой”». Слова «сидят с тобой» были зачеркнуты и сверху написано «сидите со мной». И внизу приписка: «Обязательно отдай, я с аванса купила».

За листом лежал пакет с арахисом, с нелущеным. Белые вздувшиеся коробочки, она их часто видела. С некоторых пор мама покупала только такие орехи. Нашла где-то дешево. Муторно, конечно, чистить, а потом еще жарить, но мама утверждала, что получается в конечном итоге дешевле, чем покупать чищеный. Но зачем она понесет это Аньке? У них дома настоящие орехи едят. Грецкие, фундук. И Саше дают, сколько хочет.

Пока доест, пока оденется, придумает, что делать с этим мешком. Но тащить его к Вторушиным стыдно. Что она им скажет? Не может же повторить слова из записки? И не объявит ведь, что это подарок? Потому что какой же подарок? Надо, наверное, вместе с запиской отдать. Просто отдать, и всё. Молча. Они поймут, что ей стыдно.

Рядом на столе лежал другой пакет – с упакованным бисквитом. То-то дома пахнет! Саша думала, это соседи готовили. Мама, наверное, пекла. Бисквит горячий. Утром, значит. Он был разрезан повдоль и внутри смазан сгущенкой. Увесистый кирпич, мама поделила его пополам, сложила половины друг на друга и засунула в пакет, но не закрыла плотно, чтобы не отсырел. Саша сразу положила бисквит в ранец, а то забудет. Туда же сунула арахис. Да, потом придумает, что с ним делать.

Одевалась она быстро. На время специально не смотрела. Она подозревала, что еще рано, но вдруг окажется настолько рано, что придется посидеть дома? Ей нужна надежда, что она сейчас выбежит из комнаты, из пансионата. Люди как раз на работу выходят, все идут, двери начали хлопать по всему этажу. На пятом опять же Лорд, один педиатр к первой смене уже ушел, дома другой остался, кто со второй смены, так что дог не занят. Саша быстренько оделась и только когда обула сапоги, завязала под шеей шапку и обмоталась шарфом, осмелилась посмотреть на часы. Без пяти восемь! Надо же! Получается, мама сегодня опоздала? Очень уж поздно они с тетей Олей вышли. Или Саша так засиделась? Нет, не могла она час кашу есть.

Вот хлопнула последняя за ними дверь. Там живет бухгалтер из их школы. Раньше мужчина жил, он повесился, и заехала бухгалтер. Саша выскочила в коридор. Черт, забыла ключи! Метнулась домой, схватила со стола связку. Пока закрывала дверь, глазами осматривала себя: ранец, сменка. Ранец можно и не брать, но тогда придется бисквит в руках нести. А ведь в садик надо!

Уходит бухгалтер! Уже прошла пожарный шланг, это середина коридора.

– Тетя Люда! Тетя Люда! – крикнула Саша, не переставая копаться с замком.

Бухгалтер оглянулась. Они здоровались, и на этом всё. Никогда не разговаривали. Соседка спросила:

– Ключ застрял? Тебе помочь?

Она потянула руки к замку.

– Да нет, не надо… Вы меня подождите… пожалуйста. Я боюсь одна.

Бухгалтер удивилась:

– Боишься? А чего? Светло везде. Ну давай подожду.

Она отошла в сторонку. Саша, как назло, не могла закрыть все замки: то ключ не тот, то не так вставит, то не в ту сторону прокрутит.

– Не торопись, – успокаивала ее соседка, – не торопись, я подожду.

Наконец Саша справилась. Бухгалтер пропустила ее вперед. И хорошо – сзади всегда страшнее идти.

Вдвоем они дошли до пятого этажа. Свет и вправду везде горел. Саша заглянула в коридор – Лорда не было. Провожает кого-то, сейчас, значит, встретятся. На улице тетя Люда пошла по аллее, а Саша, тихонько сказав «до свидания», осталась осматриваться. Уже рассвело почти, тут она не боится. А Лорда нет. Интересно, где он? Соседка наконец почувствовала, что Саша не идет следом. Не услышала ее, наверное. Она повернулась.

– А? – растерянно спросила Саша в ответ на ее взгляд. – Аааа! Нет, я не иду, мы же со второй. Я к подружке. Она вон там живет.

Тетя Люда попрощалась. А Лорда всё нет. Саша уже перешла дорогу, когда увидела возвращавшегося от поликлиники Лорда. Он еще только бредет мимо 40-го дома. Какой же худой! Она подозвала его. Лорд сразу услышал. Он тоже сначала встал, осмотрелся, потом пошел к ней. Но у дороги замер – не переходил. Не разрешают ему, видать. Саша долго его звала – он только грустно смотрел в ответ с другой стороны улицы. Она сама к нему перешла, поставила ранец на землю, открыла аккуратно пакет с арахисом и зачерпнула рукой горсть. Лорд недоверчиво понюхал и не стал есть. Поглядел на нее вопросительно. Смешно так сделал глазами. Саша очистила перед ним один… что это? Стручок? Да, один стручок. Достала три орешка. Лорд съел. Тогда она предложила остальное. На этот раз дог взял пару штук, тщательно их пережевал, выплюнул шелуху, а орехи съел. Ни одного орешка у него не вывалилось. Саша дала еще. И еще. Лорд всё съел, только кучку шелухи набросал. Он показал носом на ранец и мечтательно принюхался. Именно мечтательно – Саша отчетливо поняла, как Лорд увидел сквозь ранец бисквит, как учуял сгущенку в нем и как мысленно его съел. А что будет, если дать немножко? Вон он какой тощий. Он ведь может упасть и не встать никогда. И педиатры его не откормят – они еще худее. Лорд заболеет – кто будет детей провожать? Ладно, она уже большая, да и вообще скоро уезжает с Лесобазы. Но у них же появились другие маленькие дети. Совсем детки, ходят в первый-второй класс. Как они без Лорда?

Саша проверила, крепко ли завязан пакет с арахисом, и достала бисквит. Лорд даже заплакал. Настоящая слеза покатилась вдоль его длинного носа. Саша аккуратно отломила от бисквита кусочек – Лорд его моментально проглотил. Дурачок, хоть бы подержал во рту, ведь и вкуса не понял! Пес был счастлив и долго еще клацал челюстями, воображал, что до сих пор пережевывает торт. Это, конечно, пирог, но его всё-таки можно было назвать тортом. Саша посмотрела на этот торт: да-а-а-а, некрасиво. Надо отломить аккуратно по линии разлома, до конца, чтобы казалось, что его так и нарезали. Она вздохнула и постаралась как можно ровнее отломить кусок. Этот получился, наверное, в три раза больше первого. Надо ему только половину дать. Но Саша не успела – Лорд потянулся к ней и сам взял бисквит из руки. Можно было вырвать хотя бы часть и потом дать ему доесть, но Саша испугалась. Он всё-таки очень большой. И очень голодный. Лорд хороший, но это же собака. Страшно. Она сразу отдала ему всю порцию, часть, конечно, выпала у него изо рта. На этот раз он медленно жевал, наслаждался вкусом. Ну совсем как человек! Большой кусок бисквита лежал на земле. Вдруг Лорд немного отошел и сел. Застыл как статуэтка. На морде у него будто расплылась улыбка. Саша не успела ничего понять, как у нее под ногами оказалась другая собака. Какая-то светлая дворняжка. Тоже очень большая, почти с Лорда. И вся грязная, со свалявшейся шерстью. Она подхватила кусок и стала его есть. Собака высоко запрокинула голову и трясла ею, как будто утрамбовывала крупу в банке. Саша заметила, что бисквит вываливался обратно. Собака подобрала остатки, снова пожевала, а они из нее снова вывалились. У нее в шее была дырка. В горле где-то, еда проходила вниз и падала в дырку. Поэтому собака и трясла головой, чтобы ей самой хоть немного попало. Саша замерла в ужасе. От слез сразу всё помутнело. Собака подлизывала вываливавшиеся из нее крошки и каждый раз вскидывала голову, как журавль. Лорд сидел неподвижно. Саша вытерла слезы – Лорд тоже плакал. Она бы с кем угодно поспорила, что Лорд сейчас не просто плачет, а ревет, глядя на эту собаку. И Саша ревет. Она залезла в рюкзак и отломила еще бисквит. И еще. Собака так же медленно ела, тряся головой. Лорд так же молча сидел рядом.

Белая дворняжка с грязной шерстью. В шее черная дырка, из которой валятся крошки. Мама встала рано утром, чтобы испечь бисквит. Чтобы Саше не стыдно было пойти на вечер, чтобы было с чем сидеть на чаепитии. А она отдала. Ну и что! Она не пойдет этот чай пить! Пускай! Потанцует и убежит домой. С пустыми руками пойти постесняется, хотя некоторые ничего к застолью не приносят. Она так не может. Никому не скажет, что всё отдала дворняжке. Посидит во дворе пятиэтажки, выждет время и вернется домой, как будто после чая. Но всё отдаст. Она вытряхивала бисквит собаке. Та ела и ела. Саша оставила в руке последний кусочек, чтобы отдать Лорду, он ведь совсем не поел. Лорд мечтательно понюхал торт и посмотрел на собаку. Будто спросил ее: «Ну как, всё еще голодная?» Та смешно состроила глаза «домиком», словно бы растрогалась. Лорд тогда только взял еду. А собаке Саша после этого предложила арахис, но та лишь подлизала с земли последние бисквитные крошки и побежала. Лорд ласково ткнул Сашу головой в живот в знак благодарности и кинулся за собакой. Любит ее, наверное. Может, это жена его? Саша вдруг подумала, что у собаки и щенки могут быть. И что Лорд, наверное, носит ей свою еду. Ему же подают в коридоре, пока он днями на посту. Он всё копит и потом уносит собаке. Как? А как волки! Она видела в передаче и читала, что волки отрыгивают добычу своим детям. Убьют кого, проглотят куски покрупнее и сразу к волчатам – кормить. Может, и Лорд так кормит. Тем более, если у его жены дырка в горле, ей больше надо еды – не вся ведь еда попадает внутрь.

Собаки убежали куда-то за поликлинику. Было не совсем светло, и Саша не увидела, где они свернули. Теперь она будет хотя бы раз в день кормить эту собаку. Пусть та приходит – Саша научится ее громко звать. Саша со слезами подобрала с земли открытый ранец и так и побежала к Аньке. Почему-то именно в подъезде слезы совсем ее захлестнули. Она ревела, рычала, выла. Тетя Лена открыла дверь. Они с маленькой Женей были уже в пальто.

– Сашенька! Саша! Ты чего?

Она затянула ее в квартиру и прикрыла дверь. Саша уткнулась в теплое пальто, обхватила Анькину маму. Ничего не могла объяснить, только захлебывалась слезами.

– Ну что ты? Что? – тетя Лена гладила ее по голове и даже поцеловала. Саша сжала ее еще крепче.

– Что? – нетерпеливо спросила маленькая Женя.

Выскочила из ванной Анька и тоже обняла.

– Я… там… там собака с дыркой в горле, ей даешь, а всё вываливается. Всё-всё!

– Аааа, – поглаживала ее по голове тетя Лена, – это наших новых соседей собака. Они раньше в частном доме жили, а теперь квартиру тут купили. Она не хочет в квартире сидеть. Сбегает. Дунькой зовут.

– Она тощая, грязная…

– Так бегает по несколько дней, поймать ее не могут.

– А у нее же дырка в горле, она глотать не может.

Из комнаты выглянула Анька:

– Какая тебе Дунька? Нету у них никакой Дуньки.

Тетя Лена засмеялась:

– Так ты не знаешь просто. Они же недавно переехали к нам… Подралась с кем-то эта Дунька. Но у нее хозяева есть. Честно-честно. Кормят ее хорошо и дырку эту обрабатывают зеленкой. Загуляла она, вот и бегает.

Тетя Лена одной рукой толкнула Аньку обратно в комнату, а другой так и гладила Сашу по голове.

– А я… торт ей отдала. Бисквит. Мама испекла для чаепития, я всё собаке отдала и Лорду. И нет ничего. Вот только. Вот! Мама велела передать в знак… – Саша тут снова зарыдала. Она, не отрывая лица от пальто и тети Лены, руками нащупала ранец и достала оттуда пакет. – Вот, это вам… мама… в знак благодарности. Их чистить надо, потом еще жарить, тогда нормально…

Тут она впервые за это утро посмотрела в лицо тете Лене. А та смотрела на арахис. И Анька с Женькой смотрели. У Аньки глаза засветились от любопытства и удивления.

– Это че такое? – спросила она первая.

Странно, но и тетя Лена тоже спросила. Маленькая Женя с опаской подошла к пакету и вытянула шею, чтобы рассмотреть издали. Саша даже растерялась.

– Это же арахис… Ну, арахис.

Все трое искренне спросили:

– Арахис?

– Ну да… Арахис. Надо чистить. И жарить потом, прямо на сковороде. С солью. Пока шелуха не облезет. Вкусно. Только долго очень…

Саша снова посмотрела на них – они молчали. Потом Анька первая вскрикнула:

– Ой, как интересно. Из них же поделки можно делать!

Тетя Лена взяла пакет, открыла и вытащила одну штучку. Покрутила в руках, посмотрела на свет.

– Да, можно. Надо только бережно вынимать… – она потрясла стручок над ухом. – Ой, гремит. Ну всё, девочки, раздевайтесь. Аккуратно их доставайте, чтобы мусора не было.

Она поцеловала еще раз Сашу. Потом – Аньку. Потрепала обеих по плечу и вышла.

– А я… я же весь торт собакам отдала, – вспомнила Саша снова. – Я на чаепитие не пойду. Я посмотрю, как ты играешь после концерта, и домой. Я тебя у пятиэтажки подожду, там во дворе фонари. А ты потом придешь.

Она робко посмотрела на Аньку. Та засмеялась, провела Сашу в комнату и показала на огромную коробку в углу, доверху набитую печеньем, конфетами, там были «Твиксы», вроде, «Сникерсы», еще такие пирожные, «Чокопай».

– Смотри! Возьмешь отсюда, что надо, и скажешь, что ты принесла. Это всё в школу нам.

Она толкнула Сашу снова в прихожую:

– Шапку-то снимай!

Неужели они не видели никогда арахиса? Саша разделась. Украдкой заглянула за занавеску бабы Тони. Та сама давно не выходила, стеснялась, поэтому Саша следила, не сидит ли бабушка у себя на кровати. Потому что некрасиво получится, если она просидит два часа, а с ней никто не поздоровается.

– Здравствуй, Шурочка, – помахала ей из-за занавески баба Тоня, которая как будто ждала, когда Саша на нее посмотрит. – Здравствуй, деточка. Я там кашки сварила. Бушь кашку-то?

– Не-е-е-е, баб Тоня, не хочу, я поела. Я так с Аней посижу, просто чаю попью.

Конечно, Саша знала, что старушка не услышит. Она приоткрыла занавеску, сильно помотала головой и медленно сказала одними лишь губами: «Спасибо».

Анька, в длинной футболке, еще не причесанная, пошла на кухню.

– Только я с тобой недолго, – предупредила Саша, – у меня дело есть. Мне в садик нужно.

– В садик? – удивилась Анька. – Зачем тебе в садик-то?

– Да так, мне надо одну воспитательницу найти.

– Зачем воспитательницу?

– Да надо… – Саша не отмахивалась, она не знала, как рассказать.

Аньке это не понравилось. Она села перед ней на табурет и наклонилась вперед, чуть ли не к самому Сашиному лицу, и спросила:

– Нуууу? Зачем?

Саша замялась:

– Мне нужно найти воспитательницу, которая была у нас в самые последние дни перед школой.

– А зачем? – допытывалась Анька. – Это которая читать учила?

– Нет, другая, не наша, она у нас была совсем недолго, может, несколько дней. Подменяла.

– Кого?

– Ну ту, основную, которая читать учила.

– Да? А как ее звали? Нашу-то?

Хм-м-м, как ее звали?

– Я не помню.

– А ту-то как зовут, которая была вместо нее?

– Не помню тоже… Ой, я ведь у твоей мамы спросить хотела! Я же для этого к вам шла так рано.

Анька засмеялась и развела руками: мол, всё, поезд ушел. Но Саша бросилась к двери.

– Может, не отошли еще далеко, я их поймаю.

Она на ходу схватила с вешалки свою шапку и выскочила в коридор. Анька кричала ей вслед:

– Да ушли они давно! Не догонишь!

Не успела Саша выбежать на крыльцо, как раздался голос бабы Тони:

– И куда ишшо в такую рань-то? А ну, вернись, застудишься вся. Вернись, оденься…

Дальше слов было не разобрать. Саша добежала до турника, на котором выбивали ковры, и остановилась. Улица просматривалась вплоть до продуктового магазина и дальше до библиотеки. Тети Лены с маленькой Женей не было. Да, слишком далеко ушли. Надо вернуться! Она иногда ходила с Вторушиными забирать Женьку и знает, что Анькина мама любит подолгу болтать с воспитателями, она ведь раньше там работала. Саша вернется за одеждой и еще успеет застать тетю Лену. Обязательно. Она уже бежит назад, заскакивает в подъезд, готовится барабанить в дверь, но та отперта. Анька с бабой Тоней ждут ее.

– Околешь ить так. Давай-ка к лориферу-то.

Никто бы другой не понял, а Саша поняла – баба Тоня называла батареи калориферами. И откуда только она взяла это слово? Анькина мама утверждала, что говорить «калорифер» баба Тоня научилась у немцев в лагере. Но неужели же у них там отопление было?

Саша остановилась в прихожей в раздумье. Нет, она всё же пойдет в садик.

– Я сбегаю. Застану тетю Лену и спрошу. Или на остановке догоню.

Анька смотрела на нее круглыми глазами.

– Ну надо мне, понимаешь… Я Мякишеву обещала.

Та удивилась еще больше.

– Ну… Ну воспитательница, которая подменяла нашу перед нулевым классом, в августе, она его к себе забрать хотела. Умер ее сын, наверное. Я слышала в сончас. Она гладила Мякишева по голове, жалела его и говорила: «Пойдем ко мне жить».

– И он не пошел? Мякишев-то не пошел? – спросила пораженная Анька.

– Да он не слышал тогда. Только я слышала. А теперь он хочет. Я ему рассказала, и он попросил ту воспитательницу найти. Я обещала. Мы с ним должны сегодня до школы сходить туда вдвоем. Но я хочу у тети Лены спросить, она точно знает.

Анька ничего не ответила и только прикрыла рот рукой. То ли от удивления, то ли от охватившей ее жути. У Саши точно такое же было чувство, когда Максимка собрался к неизвестной ему воспитательнице. Пока Саша рассказывала про Максимку, она уже почти оделась и теперь натягивала сапоги:

– Ты знаешь, он такой голодный. Он же меня вчера провожал. Но до двери. И я ему в банке дала мясо по-французски. Лорда покормить. А он сам съел. Прямо рукой. В коридоре съел и банку унес.

– Банку унес? – уточнила Анька и серьезно добавила: – Это он выполоскать. Я тут тоже одному еду ношу. Так он сразу на улице съедает. Потому что дома-то отец пьяный заберет. Его Колькой зовут, он без одного глаза – отец вышиб. Он банку-то домой несет выполоскать.

Тут Анька замолчала, прижалась спиной к стене, закрыла теперь уже обеими руками лицо, оставив только маленькую щелочку возле рта.

– Выполоскать и выпить!

Она рассказала это как страшную тайну. Как что-то такое, чего нельзя произносить, иначе случится несчастье. Саша посмотрела на Аньку и даже ее обняла. И хотела сказать: «Как же я тебя люблю!» – но постеснялась. Вернее, испугалась. Вот она скажет, а как потом дальше жить, играть, ходить вместе? Слишком странные слова. Неуместные. Анька еще зазнается. Не надо говорить. Саша потуже завязала шапку и стала открывать дверь.

– Ты хоть долго-то не ходи, – крикнула баба Тоня и проводила Сашу ничего не понимающими глазами. – Шибчей давай. Когда вас ишшо чаем-то вашим напоя́т? Пообедать-то прибегай, а то все танцы в животе урчать будет.

Вечно в своей засаленной рубашке, вечная баба Тоня снова была на посту. Саша кивнула ей и вышла из квартиры. На улице совсем посветлело. Она посмотрела по сторонам, нет ли Лорда, и побежала. По дороге вспоминала Анькин рассказ про безглазого мальчика и ее закрытое руками лицо. Она не раз уже задумывалась: если бы она сама так хорошо жила, с мамой и папой, с красивой одеждой, с нормальной едой, переживала ли бы она за других? Носила бы Коле без глаза еду в банке? Конечно, она всегда мечтала иметь много еды, чтобы накормить и собак, и кошек, и старушек, которые сидят у магазина, и сиплую Сашу, которая стала вдруг худой, какой-то сероватой и с плохим запахом изо рта. Но на самом деле Саша знала: она могла забыть обо всех них, как только сама стала бы жить лучше. И даже наверняка забудет – она мечтает об этом. Мечтает не видеть никогда собак с дыркой в горле, утопленных в краске кошек, старух, которые едят «Китикет», сиплую Сашу с ее безъязыкой мамой. Она мечтает не видеть блевотины в коридоре, не слышать пьяный рык соседей и безруких военных, которые почти пропали с улиц, а теперь появились снова, но стали моложе. Может быть, давным-давно, в раннем детстве, она хотела, чтобы всего этого не было, но с тех пор выросла, стала большой девочкой и поняла, что на их Лесобазе всё так и будет. Наверное, есть страны, города, есть даже и в Тюмени районы, где голодные не ходят по этажам, а пьяные не блюют под дверь и не вышибают ее ночью. Где не убивают животных, не мучают их, не морят голодом. Есть такие места, но Лесобаза – другое место. Здесь всегда будет так. Поэтому Саша давно уже не мечтала, чтобы в мире не было войны, откуда приходят в их дома солдаты без рук. Она не мечтала о том, чтобы все были сыты, чтобы никто не пил и никого не бил. Она мечтала всего этого не видеть. Пусть всё будет как есть, главное, чтобы она не видела. И чтобы забыла то, что уже успела увидеть. Особенно когда переедет в новую квартиру. Ей не мешают чужой голод, боль и злость – ей мешает, что она всё это знает. Пусть они все исчезнут! И даже Мякишев! Как ей тяжело с ним разговаривать, смотреть на его разорванный рот, на блуждающие и уставшие врать про маму глаза! Вот он скоро придет. Если умытый в честь утренника, уже неплохо. Он будет мучить ее расспросами про воспитательницу: что слышала, как хотела забрать, почему Саша ничего ему не рассказала… И зачем она согласилась?

Саша дошла до садика, открыла калитку и направилась прямо к тому корпусу, где была группа маленькой Жени. Называлась она «Боровичок». У этой группы отдельное крыльцо, на двери нарисован белый гриб. Вот только дверь уже была заперта. Как странно! Она дернула еще раз, и тут ее окликнул басистый женский голос:

– Что там надо?

Саша повернулась и увидела, что малыши, видимо Женина группа, гуляли у себя на площадке. Там же сидела воспитательница. Саша спустилась к ней и спросила по тетю Лену Вторушину.

– Ушла давно.

– Спасибо, – крикнула на ходу Саша и побежала.

– Ты на остановку? – спросила воспитательница вдогонку. – Если на остановку, то не беги, автобус был уже, всех увез.

С этого места остановку видно хорошо: площадка Жениной группы размещалась на пригорке, а недавно там вырубили кусты – можно рассмотреть не только автобус, но и людей, которые в него садятся. Саша вздохнула, зачем-то перешагнула через маленькую ограду и села рядом с воспитательницей на край песочницы. Долго молчала и наконец спросила.

– Скажите, вы не знаете, кто у нас в августе 1990 года заменял воспитательницу? Перед школой.

Сидевшая напротив женщина приподняла бровь:

– У кого у вас? Как называлась группа? В 1990-м вас много было групп.

– Я не помню.

Саша и вправду не помнила. Даже примерно. «Ветерок»? «Ягодка»? Может, тоже «Боровичок»? Вряд ли кто-то из них вообще знал, как называлась их группа.

– А как звали вашу основную воспитательницу?

– Тоже не помню. Она у нас потом в нулевом классе вела, а я не помню имя…

– Так вы шестилетки? Которых в школу в шесть отдали?

– Да, это мы. Только меня вообще-то в пять отдали. Я еще вспомнила! У нас была нянечка Фая.

– Ааа, Фая! Помню. Евгения Владиславовна заменяла тогда. Она в тот год всех заменяла.

Точно! Точно, Евгения Владиславовна! И как же Саша забыла!

– Извините, а где ее найти? Мне очень надо.

Воспитательница вдруг встала, расправила на себе куртку, наклонилась к Саше, которая тоже подскочила:

– Не уверена, что надо. Тебе зачем?

– Ну мне надо. Я обещала.

– Кому? – удивилась воспитательница.

– Однокласснику…

Саша не хотела дальше объяснять. Она отвернулась, стала осматривать игровую площадку и тут только поняла, что дети с нее исчезли.

– Однокласснику обещала Максиму Мякишеву. Она его домой к себе забрать хотела, у него мама пьет… А где дети?

Воспитательница от этого сумбура растерялась.

– Дети? Да вон они, за верандой, у них там кухня, все торты лепят. А куда забрать хотела?

Тут Саша спохватилась. Она не планировала ничего объяснять. Теперь придется:

– Домой забрать к себе. Он на ее сына похож. Она его гладила в сончас и говорила: «Пойдем ко мне жить, у меня был такой же сынок».

Воспитательница снова села и потянула Сашу за руку, чтобы и та садилась:

– Поздно спохватились. Сколько лет-то прошло?

– Хм-м-м… Четыре с половиной? Да я знаю, что поздно, – затараторила Саша, – я ему вчера случайно проговорилась. Понимаете, у него мама пьет и бьет его, рот ему разорвала, он на полу спит, а на кровати ее собутыльники. Я ему вчера сказала, а он вдруг спросил, как воспитательницу зовут, где живет… Надо было тогда сразу ему сказать, да?

Воспитательница вздохнула:

– Судьба такая у мальчишки. Я его помню, он же тут в бараке живет. А я дальше, через барак. Максимка, да.

Саша посмотрела на нее с нетерпением:

– Так где та Евгения Владиславовна?

После долгого молчания воспитательница спросила:

– Тебя как зовут?

– Саша. Вообще, меня Катей назвали сначала. И полтора года звали Катей. А потом передумали. Мамина сестра передумала и уговорила переназвать.

Странно, Саша никому из чужих раньше эту историю не рассказывала. Даже учительницам. А тут рассказала.

– А меня Юлия Викторовна. – Она отвела одну руку назад, запустила ее в песочницу. Саша подошла и тоже потрогала песок. Удивительно, но он оказался сухим и чистым, будто только насыпали.

– Понимаешь, Саша… Скажи, ты отличница?

– Да, а как вы догадались?

– На лице написано. Умное лицо. Я тебе, Саша, прямо скажу: Евгения Владиславовна та спилась. Сын ее на войне погиб, она плакала много, никого у нее не осталось. И запила. Страшно стала пить, ее выгнали. Она так в садике и работает, но дворничихой. Сейчас как раз на той стороне мусор убирает. Сходи посмотри.

Юлия Викторовна вытерла у Саши под глазом слезу:

– Такая судьба у Максимки Мякишева, – повторила она и пошла проверять детей.

Саша не расплакалась. Она как будто не думала плакать и не чувствовала слезы, а слеза была. И не одна – много слез стекало по лицу, ветром их относило в сторону. Надо посмотреть Евгению Владиславовну. Конечно, Саша ее не узнает. Она даже примерно не помнит, как та выглядела. Но дворничиху заметит. Вон, ее уже видно, она в углу забора складывает в кучу сухие ветки. Сиреневый, с отливом, болоньевый, выцветший и запачканный плащ. Подвязан ремнем без пряжки, на узел. Перетянут так сильно, что дворничиха похожа на пчелу. На голове старый пуховый платок, завязанный через спину. Под платком – бело-синяя вязаная шапочка. Дворничиха повернулась к Саше заплывшим лицом. Маслянистое, круглое, вот-вот лопнет. Такое бывает только у пьяниц. Предсмертное лицо. Саша знала, что лесобазовские пьяницы с таким лицом долго не жили: если у кого делалось предсмертное лицо, он скоро пропадал. А взрослые говорили потом: «Ну, всё, допился…»

Евгения Владиславовна смотрела сейчас на Сашу точно таким же лицом. Она подняла с земли охапку веток и так с ними и стояла, отведя руки в сторону. Саша не могла оторвать от нее глаза. Наконец подошла к ней и сказала:

– Я же вам Максимку Мякишева хотела привести. Вы его к себе взять хотели, он на сына вашего похож. Которого убили. А вы вот так…

Дворничиха притянула охапку к груди, будто закрываясь ею от Саши, улыбнулась провалившимся внутрь ртом и спросила по-доброму:

– Девочка, ты помочь хочешь? Так давай, помогай.

Не дождавшись ответа, понесла ветки в большую кучу. Саша бросилась к калитке. Бежала и думала, что это она во всём виновата. Ну зачем тогда не рассказала сразу Максимке? Вдруг бы он пошел? Вдруг бы воспитательница его взяла? Сейчас бы у Максимки был целый рот, а воспитательница бы не спилась. Саша уже бежала вдоль забора, еле сдерживая слезы. Почему-то хотела обязательно донести их до калитки. Не здесь расплакаться, а снаружи, там их выплеснуть. Она схватилась за ручку, с силой толкнула ее и выскочила. И напоролась грудью на Мякишева.

– Ты че здесь делаешь? – удивился он.

– Это ты что? Мы же на половину двенадцатого договаривались.

Саша вытерла слезы рукавом и постаралась сделать беззаботное лицо. Даже улыбнулась натянуто и картинно подняла брови.

– Я первый спросил. Ты зачем так рано приперлась?

– Я? Узнать хотела, у воспитательниц других. Чтобы до тебя.

– И че? Узнала?

– Узнала… – тут Саша замялась. – Узнала я. Не надо сюда ходить больше, нет той воспитательницы.

Максимка спокойно слушал и спокойно смотрел на Сашу. Пока та зачем-то не добавила:

– Машина ее сбила. Вот так.

Мякишев махнул рукой – такой странный жест, дескать, да ну их всех к черту – и сказал:

– Да знаю я, что она тоже водку хлещет.

Эти два слова «водку хлещет» Мякишев произнес очень по-взрослому. Саша даже испугалась. И само появление Мякишева, и что он уцепился за возможность уехать от мамы, стал сам выяснять, а теперь так спокойно говорит, как его несостоявшаяся судьба водку хлещет, тоже ее испугало. Вдруг Саша представила: а что если бы Максимка пошел жить к Евгении Владиславовне, а та всё равно бы спилась? Две спившиеся мамы. Да уж…

Мякишев прислонился к калитке. Саша стояла рядом, держалась прямо, смотрела в окна пятиэтажки. Там, в одной квартире на третьем, кажется, этаже, в подъезде рядом с аркой, женщина в халате наклеивала на окна и лоджию своей квартиры надпись из цветных букв «8 МАРТА»: в каждое окно приклеила по букве и уже заканчивала с последней.

– А я дога вашего видел. Лорд у нас во дворе бегал. И с ним собака.

Саша тут же воодушевилась:

– Белая?

– Ну, если помыть, будет белая. У нее дыра в горле. Вот такая дырища! – Мякишев показал руками дыру размером с яблоко и захохотал. Саше это было неприятно.

– У нее еда из этой дырки вываливается. Больно есть. Я ей сейчас скормила весь пирог, который мама к чаепитию приготовила.

Максимка даже взмок. Он снял шапку и прижал ее к груди:

– Осталось чуть-чуть?

Саша помотала головой. Какая же она глупая, зачем ему сказала? Помолчав, вслух спросила:

– А ты на дискотеку пойдешь? И на «Любовь с первого взгляда»?

– Ну… – тут Мякишев стал рисовать носком ботинка на снегу какие-то линии. – Только если чисто поржать.

Саша не отреагировала на такой тон и на слово «поржать». Она лишь спросила:

– А на чаепитие?

И тут же пожалела. Наверное, ему не с чем идти. Что он понесет, если всегда голодный? Но Максимка ее удивил – он принялся подробно и с радостью отвечать:

– Пойду! У меня торт! Ты знаешь, какой торт! С розовыми розами. Из трех коржей, с кремом. Мама сама делала.

Чего угодно Саша ожидала от Мякишева, но не этого. Она даже открыла рот. Но удивилась не тому, что у Мякишева торт, а тому, что он так увлеченно врет. Она была уверена, что никакого торта у него нет. Он улыбался.

– Зря не веришь. Мама до утра делала. Она у меня кондитер. Самый настоящий. Ты спроси! Спроси у Таньки-соседки, моя мама с ее мамой вместе училась.

Саша чуть не упала. Она не раз видела Максимкину маму – та очень мало походила на тетю Олю. Хотя бы потому, что тете Оле было двадцать шесть лет. Ну, может, уже двадцать семь. Она рано родила Таньку. Если она училась вместе с Максимкиной матерью, той тоже должно быть двадцать шесть, двадцать семь или двадцать восемь лет. А она выглядела старой, страшной, у нее были такие же, как у дворничих, мешки под глазами. Как у Евгении Владиславовны и как у той дворничихи, которая живет в их доме и постоянно просит на водку.

– Ты че, не веришь? Да правда! Правда! Торт она сделала красивей, чем в магазине. Сейчас вот отдыхать легла. Ну я правду говорю, – Максимка смотрел на нее безнадежным взглядом. Будто умолял: «Поверь мне, поверь!» Он продолжал повторять: – Правда! Правда! Всю ночь пекла, трезвая. А утром закончила и нахлесталась. Валяется в туалете, я ее не смог на кровать утащить.

Теперь Саша тоже закрыла рот от ужаса руками и вспомнила Аньку с ее Колей без глаза. Ей хотелось кричать: «Не-е-е-т! Не-е-е-т! Хватит! Не надо!» А Максимка разошелся:

– Она вчера денег заняла. И бутылки допоздна собирала. Я от тебя пришел и тоже собирал. Потом сразу соседке отдали, у которой занимали. Мы восемь пакетов бутылок собрали! Ну правда!

Наконец он замолчал. Увидел, что Саша ему поверила. Она спокойно смотрела на него, оторвав руки от лица, и ей казалось, что она чувствует теперь вместе с ним огромное, давящее собой счастье. И зачем-то вдруг спросила:

– А почему твоя мама пьет?

Максимка удивился. Он почесал розовый шов на щеке и перевел взгляд на пятиэтажку, где женщина уже доклеила последнюю букву «А».

– Ну почему пьет? Вот воспитательница Евгения Владиславовна пьет, потому что у нее сын умер, а тебя она не смогла взять. Мама Шуры Ксенофонтова пьет, потому что Лесси загрызла Шуриного брата, мама его сначала с ума сошла, а потом зимой гуляла долго и отморозила ноги, одни обрубки остались, вот и запила. Жена нашего дворника пила, потому что он всегда пил и она с ним начала, а как он запил, никто не знает. А твоя мама почему?

Вопрос этот Максимку не разозлил. Он сделался серьезным и, не отводя глаз от надписи «8 Марта», сказал:

– Я долго думал над этим. Моя мама, наверное, стала пить от счастья. Она пила с тех пор, как я себя помню. Но я знаю то, что, когда мне был годик, нам дали квартиру. Вот в этом бараке трехкомнатную квартиру. Маме, мне и папе. У меня был папа, да. Он прописал к себе бабушку, хотя она жила в своем доме в Каскаре. Маму, как только она вышла после декрета на работу, повысили, сделали начальником цеха на комбинате, ну, БКК наш, где пекут. Она там отвечала за все пирожные. Потому что она же не только училище закончила, но еще и в пищевом техникуме училась.

Саша, слушая Максимку, как будто смотрела сериал. Было не оторваться, даже дышать не хотелось – вдруг пропустит слово? Максимка продолжал, всё так же глядя в окна пятиэтажки.

– Вот… А папа там на комбинате был… я не знаю точно, кем он был… каким-то проверяющим, главным по санитарии, он всю продукцию проверял, чтобы свежая была и без палочки. Ну, без кишечной. Они раньше в общежитии жили, в вашем доме, на четвертом, и я там жил немного.

– Я тебя не помню, – сказала тихо Саша.

– Я тебя тоже не помню. Я совсем маленький был, в садик пошел, когда мы переехали. Отдельная квартира, и с ванной, и с туалетом. Только топить надо, зато какая печка красивая.

Он замолчал. Саша подождала немного, также уставившись на дом, потом не выдержала:

– И что? Что случилось? Всё же так хорошо, значит, было?

– Вот от хорошего и запили. Гости стали всё время приходить, с работы, соседи, дом-то как раз в 1985 году построили, все новоселье справляли.

– Ну и что? – снова не вытерпела Саша.

– Ну и то! Стали выпивать. От радости. Понимаешь? Такое бывает, когда всё хорошо, всем радостно. Я ведь уже помню чуть-чуть. И что еда пропадала, что очереди днями стояли. А у нас всё было! Хлеб, мука, яйца, масло, маргарин, сгущенка – всего дофига. Папа первый спился. Никто и не думал. Он работал, хотя его уже обещали выгнать, но он каждый день ходил на работу, а пил по вечерам и выходным. Он и не спился даже, а пьяный просто упал и расшиб голову. Дома, при мне. Мама в цеху была. Я с нянькой сидел, с соседкой. Мама пришла, увидела папу, вышла на улицу за водкой и пила так полтора месяца. Мы с бабушкой папу хоронили, она из Каскары приехала. Но это я уже от бабушки знаю, я-то сам вот этого как раз не помню.

Максимка посмотрел на Сашу:

– Ну че? Интересно?

Саша не отвечала. Чтобы удержать слезы, она старалась посильнее выпучить глаза и чаще моргать – верный способ не заплакать, когда очень хочется. Так она несколько раз проморгалась и спросила:

– А кем теперь твоя мама работает?

– Да никем и не работает с тех пор.

– Как так? А на что же она пьет? И на что вы живете?

– Да черт ее знает… Я сам не знаю. Она торты и пирожные на заказ печет. Вот так, по ночам. Но это редко. Ей мало заказывают – не доверяют. Но она, если заказ возьмет, не пьет. Ночью делает, утром отдаст, ей деньги дадут, продукты, она и бежит за водкой. Или дружки у нее. Все друг друга по кругу поят. Я люблю, когда продуктами платят. Хорошо… Тут как-то ей заказали сто пирожных и три торта для твику. Я не знаю, что это. И она три дня не пила. Три дня пекла. Я трехлитровую банку сгущенки съел. И еще банка осталась. И масла килограмм, и сорок пять яиц, и муки полмешка. И еще нам денег немножко дали – вот так заплатили! – он сжал кулак и потряс им.

– ТВИККУ – это военное училище, – объяснила Саша.

Она это точно знала, в ТВИККУ учился Ирин муж. И Саша маленькая туда бегала через КПП, когда Иру не пускали. Передавала курсантам еду. Те же масло, сгущенку. Помнит, как один парень, его все звали Бурят, прямо за казармой отрезал ножом толстый кусок масла, которое ему через Сашу передали его родители, и съел. На месте!

Максимка мечтательно закатил глаза:

– Тогда было хорошо… Я даже в школу не пошел. Весь день радио слушал и смотрел на маму. Вот бы у них снова банкет был…

Надо уходить. Саша поняла, что сейчас сорвется в рев. Не сможет сдержать в себе слезы.

– Так ты придешь? – спросила она Максимку.

Тот кивнул.

– Тогда я пойду. У меня вещи у Аньки. Я замерзла. Хочешь на Евгению Владиславовну посмотреть? Она вон там, во-о-о-он, ее даже видно, ветки собирает.

Максимка помотал головой и пошел по тропинке к дороге. Потом обернулся и с тревогой спросил:

– А ты как пойдешь? На чаепитии будешь?

Саша не поняла:

– Конечно, буду.

– Ты же всё собаке отдала? Ты же сама сказала. Или у тебя два пирога было?

– Ааа, это… Мне Анька даст. У нее много сладостей, она мне даст, скажем, что это от меня. Она сама предложила. А так-то я не хотела идти без угощения…

После арки Максимка с деланным равнодушием сказал:

– Ну, тогда пока!

– Пока! – ответила она и вдруг спохватилась: – А ты за кого болеть будешь?

– Я? Где?

– Ну, на «Любовь с первого взгляда». За какую пару?

– Да хрен им! Ни за кого не буду, они тупые все. – Он помахал рукой и перебежал дорогу. Пошел к своей маме, которая валяется в туалете. Саша спохватилась и побежала следом:

– Подожди! Подожди!

Максимка насторожился.

– Подожди, – отдышалась она. – Я это… я… тебе помочь?

– С чем помочь? – Мякишев прищурился глазами, будто всегда носил очки и теперь без них ничего не видит.

– Ну… помочь маму из туалета вытащить?

Максимка шагнул назад и прислонился спиной к дереву. Долго думал. Саша была уверена, что он решает, соглашаться или нет. Потом сказал:

– Да нет, не надо. Там грязно всё.

Они молча стояли. Саша – прислонившись к фонарному столбу, Максимка – опершись о дерево.

– Я в Каскару уеду, когда четверть закончу. Меня бабушка давно зовет. Знаешь, как она меня любит? А я всё не ехал, с мамой хотел.

– Почему бабушка сюда не переехала?

– У нее же хозяйство большое, корова, куры, поросенок, огород. И она маму не любит. Она приезжает иногда прибраться тут, мне приготовить. Продукты привозит, у соседки их оставляет, иначе мамины дружки съедят.

– А ты хочешь в Каскару?

– Я-то? Да не знаю. Хочу, наверное. У бабушки там дом большой. Шесть комнат будет на нас двоих. Чисто-чисто всё, кружева. Только бабушка по-русски почти не говорит.

– Как так? Ты же говоришь? – Саша не поняла, почему Максимкина бабушка не знает русского.

– Ну, она татарка же. А муж ее русский был. Дед мой. Его током убило на работе, отец маленький еще даже сам не ходил. Он тоже до школы по-русски не говорил. Смешно. Его звали Иван Мякишев, а он по-русски не говорил. Но потом научился. И даже в институт поступил. Отец-то мой. Бабушка корову зарезала, чтобы платить за уроки химии. С ним занимались, он и поступил в Тюмень. Вот. А бабушка из Каскары только в гости выезжала. Там у них вообще никто не говорит по-русски, кроме учителей. Но зато очень чисто. Дома у всех большие, зеленые или голубые, у всех заборы крашеные, цветы перед окнами…

Он помолчал немного и неожиданно предложил:

– Ты потом приезжай ко мне. Поросенка посмотришь.

Саша не сразу ответила – она долго думала, что на всё это сказать.

– А ведь я тоже уезжаю! Нам квартиру с мамой дают. Двухкомнатную.

Максимка искренне обрадовался:

– Ух ты! Далеко?

– Это далеко, на Ямской.

– А Ямская ближе к Тюмени или Каскаре?

– К Тюмени, наверное, это улица в Тюмени. А Каскара далеко.

Где эта Каскара, Саша даже представить себе не могла, но она знала, что возле Тюмени есть такая деревня и что там живут татары. Она часто слышала: «Ямбаево, Тураево, привет из Каскары» – так говорили, когда видели татар.

– Это хорошо, – сказал Максимка и вдруг совсем по-мужски, очень грубо, как уголовник, сплюнул на землю. Он как-то резко изменился в лице и больше стал походить не на пятиклассника, а на собутыльников своей мамы. По крайней мере, такими Саша их представляла.

– Это хорошо, – повторил он, – валить отсюда надо. Я вот уеду и никогда сюда не вернусь. И никогда пить не буду. Вообще никогда. Ни капли. Алкоголизм передается по наследству. Один раз попробую – и сразу пьяницей стану.

– А ты никогда не пробовал? – Саше в это с трудом верилось, потому что даже она пробовала вино – ей и мама, и бабушка давали понемножку на праздниках. Всем детям давали.

– Меня мама водкой поила, когда я маленький был. Чтобы спал. Засунет ложку между зубов и льет в рот. А потом прекратила. Жалко ей стало, что ли. Водки.

Вот отчего Максимка сам похож на пьяницу! Саша всегда думала: почему у него лицо алкоголика?

– Мне бабушка строго сказала: если я хоть каплю в рот возьму, сопьюсь еще в школе. И я ни-ни!

– А как она тебе сказала, если по-русски не говорит?

Максимка отлип наконец от дерева:

– Так у меня две тети есть, они тоже иногда приезжают и меня к себе возят, они переводят…

Он сказал «пока» и пошел к своему дому. Саша осталась у фонарного столба. Какой страшный был разговор. И какой Максимка умный. Она развернулась, заторопилась к Аньке. Уже замерзла стоять. Хоть и весна, а погода отвратительная, ветер неприятный, снег летит в лицо и тут же тает. Саша отмахивалась от него на ходу и думала, что сегодня она впервые так долго разговаривала с мальчиком. Она боялась парней ужасно, считала, что все они опасны, все смеются над ней и хотят ее обидеть. В первый раз она легко и серьезно говорила с мальчиком. Странно, что им оказался Максимка Мякишев, запущенный, с порванным ртом. А он ведь совсем не жалкий. Раньше Саша его жалела, а теперь не будет – у него есть выход. Он скоро уедет с Лесобазы, начнет нормально учиться, у него будет сразу несколько своих комнат, где никто не помешает ему читать и делать уроки. Когда придет время, бабушка зарежет еще одну корову и вытянет его на хороший аттестат. У Максимки впереди замечательная жизнь. И у нее, у Саши, ведь она тоже скоро уедет. И у Аньки впереди только лучшее – они переезжают, уже делают ремонт в новой квартире, здесь, неподалеку, на Песках. Целых три комнаты.

У них всё будет хорошо. А у остальных? У остальных будет плохо. Они сгниют на Лесобазе. Саша шла, смотрела под ноги, где лежала еще подмороженная с утра грязь, и думала, что очень некрасиво говорить так про остающихся – что они сгниют. Но как иначе? Ей десять лет, а она точно знает, что на Лесобазе жизни не будет. Все сопьются, сколются, перебьют друг друга. И дети, и взрослые. Выживут только те, кто уедет. Она уедет. Анька уедет. Максимка уедет. Еще бы Таир мог уехать. И Светка Пащенко. И Лиля. И Шура Ксенофонтов, он хороший мальчик, только мама у него сумасшедшая пьяница. И Саша сиплая тоже бы могла уехать, ее очень жалко, папа убьет их, если не уедут. А остальные пусть остаются. Даже Танька. Пускай тут гниет. Ну, может, еще Вика Иващенко. Вика красивая. Надо, чтобы и она уехала. Катя Науменко уже переехала. Кто еще? Всех вроде назвала. Остальные здесь останутся. На них Саше плевать.

Она дошла до Анькиной квартиры и постучала. Слышно было, как Анька прислонилась к двери, посмотрела в глазок. Потом открылась дверь:

– Ты чего так долго?

– А сколько время?

– Да рано еще. В школу-то рано, но ты так долго, я хотела уже искать.

Саша раздевалась. Старалась не показывать лицо.

– Плакала, что ли? Ты че ревешь-то?

– Я не реву, – Саша отвернулась, делая вид, что поправляет на вешалке одежду. Потом стала ровно выставлять у порога обувь.

– Ревешь-то че? – не унималась Анька.

– Я там видела ту воспитательницу. Она алкоголичка стала. И Максимку видела. Он тоже всё сам узнал.

Анька убрала с лица волосы – баба Тоня ее еще не причесала – и посмотрела на Сашу серьезно:

– Как он жить-то будет дальше?

– В Каскару к бабушке уезжает. У него в Каскаре бабушка и две тети. У бабушки дом шесть комнат, они там вдвоем с Максимкой жить будут.

– Давно бы уехал. Чего не уезжал-то?

– Маму любит. А бабушка по-русски не говорит.

– Тоже мне! У нас баба Тоня-то сто лет не слышит, и ничего. Всяко лучше, чем с пьяницей-то?

Саша вздохнула. Наверное, лучше. А с мамой было бы совсем хорошо. Если бы мама у Максимки не пила.

Они зашли на кухню, где уже был накрыт стол. Суп с лапшой, морковкой и картошкой. Пюре с котлетой. Баба Тоня накрыла и возилась еще у плиты. Увидела Сашу:

– Ну слава те, хосподи! Садитесь бегом, а то последни на танцы-то свои прийдете. Ешьте, а я пока творожку с гущенкой намну.

Она перемешивала в банке творог со сгущенкой. Целую банку, вилка с трудом в ней проворачивалась.

– Руки только сполосни, Шурочка. Нюра-то уже помыла.

Саша пошла в ванную, умыла лицо и руки и вернулась есть. Они обедали с Анькой молча. Саша всё думала про Максимку и про то, что он оказался нормальным. Анька, наверное, думала про безглазого, которому носит еду. Она не доела немного. Саша ее спросила:

– Это тому… как его… Кольке?

Анька кивнула, приложила палец к губам, показала глазами на бабу Тоню и сказала «тссс!», будто та могла услышать. Но баба Тоня словно бы услышала.

– Ешь давай. То я не вижу в окно, что ты пацаненку-то таскашь. Вот, собрала уж. Я ить дня два как замечаю. Доедай. Обе доедайте. Одноглазому вот тута возьмешь.

Она показала на банку. Анька кивнула бабе Тоне, а Саше сказала:

– Он в школе сейчас. Я ему вечером отнесу.

– Можно я с тобой? – спросила Саша. – Я ему тоже что-нибудь вынесу.

– Можно! Их там много еще в теплотрассе живет. Но они старшие, я к ним боюсь ходить. А Колька-то в третьем учится. И у него дом есть, только пьют родители, не кормят совсем. И он к бездомным ходит есть.

Нет, в теплотрассу Саша не хотела. Сама она никогда не видела там людей, но смотрела про это в новостях. И один раз заглянула с Танькой в люк за железной дорогой – там лежали матрацы, какие-то драные куртки, был чайник, чашка, обгоревшая ложка. Они убежали сразу домой и больше в тот день гулять не выходили.

– А время-то не много? – засуетилась Анька. Она была еще не причесана, в футболке, трусах и носках.

Часы над дверью в кухне показывали десять минут первого. Неужели же она так долго с Максимкой разговаривала? Саша сидела за столом, пока Анька собиралась.

– Погоди, Шурочка, я ишшо чаю сделаю. Пошвыркашь на дорожку. И творожок вот. С гущенкой. Пускай Нюрка одеватся.

Баба Тоня поставила кипятить воду, вытряхнула старую заварку из чайника, засыпала новую. Чай у них был в необычной коробке, очень красивой, розовокремовой, с английскими надписями. Анька говорила, что это жестяная банка, а чай английский. Саша разницы с их байховым чаем не заметила, но ей было приятно просто смотреть на коробку.

Анька тем временем одевалась и складывала вещи. Потом прибежала к бабе Тоне с расческой в руке, дернула ее за халат. Она уже расчесала волосы, которые наэлектризовались и стояли дыбом.

– Ну как бум? Коса? Две?

– Одну косу на голове. Вот так, кругом, – Анька покрутила себе на макушке. Баба Тоня поставила Саше тарелку сладкого творога со сгущенкой, дала ей вилку и пошла заплетать Аньке волосы. Творог был очень вкусный, но Саша старалась есть медленно: неудобно сидеть одной на чужой кухне и есть. Когда Анька вернулась с красиво уложенной на голове косой, в тарелке оставалось больше половины.

– А я не хочу, – сказала она и отодвинула от себя тарелку. Баба Тоня не убирала – ждала, когда доест Саша, но той стало совсем неловко. Сказав, что она тоже наелась, громко, в лицо бабе Тоне, произнесла «спасибо» и ушла.

– Шурочка, тебе-то сделать косу?

– Не-е-е, баб Тоня, у меня выступление, распущенные волосы.

Она еще раз сказала «спасибо» и побежала одеваться. Только в прихожей заметила, что и Анька была в плиссированной юбке, белых колготках и блузке, точь-в-точь как у нее. Они все так ходили на вечера, это их второй «вечер» в пятом классе, был еще на Новый год.

Анька привычно посмотрела в глазок, отперла все замки, открыла дверь и выглянула с опаской на площадку.

– Никого! – сказала она бодро и позвала Сашу.

Они вместе, нога в ногу, шагнули из подъезда. Анька тут же радостно протараторила:

– Здрасьте, дядь Адам! А мы на утренник!

Она толкнула Сашу в бок: «Это наш сосед, папин дальний брат». Саша удивилась, никогда она про дядю Адама не слышала. Имя-то какое!

– Ой, Анька, здорова-корова! Как твои делишки? А я как раз за школу еду, у меня заказ в коттедже. Садитесь – прокатимся.

Он приглашающе показал рукой на серую «Таврию». Как у Аньки, только у них красная. Саша стояла. Она не испугалась, не застеснялась, а будто остолбенела.

– Да не бойся, – успокоила ее Анька, – это дядя мой, он в Омске работал, недавно вернулся. Он ремонты делает, сейчас как раз к Кате Науменко едет в коттедж. Линолеум им кладет. Садись давай, а то все в грязи извозимся – вон как снег-то развезло.

Анька подтолкнула Сашу в машину.

Она ездила на машине, наверное, всего несколько раз в жизни. На картошку к родственникам, куда их возили на милицейском ПАЗике. Потом с мамой по работе. Еще – в аэропорт на такси. И однажды – на такси из бани от лели Зои: Ира тогда брала с собой совсем маленького Серёжу, для него и вызвали такси. Да, еще к Аньке на дачу родители ее брали. И всё. В машине Саша себя чувствовала иначе. Это другая жизнь, ей с мамой никогда такой жизни не дождаться. У них не будет денег на машину. И на дачу. Саша всегда выходила из машины, словно из кинотеатра. Она однажды была в кино с мамой и помнит это волнующее чувство только что пережитой чужой жизни. Вот и сейчас она сядет поудобней и будет жизнь этого дяди Адама проживать. Он заработал на машину, чтобы катать в ней свою жену и своих детей, а везет Сашу. Как хорошо, что он им повстречался!

Когда машина поехала, у Саши от восторга заколотилось сердце. Она схватилась покрепче за дверную ручку. Сейчас она увидит, как проплывают мимо дома. Когда-нибудь она сядет в большой грузовик и увидит из кабины, сверху, уходящую Лесобазу. Вернее, это она, Саша, будет отсюда уходить, уезжать, а Лесобаза останется. Скоро, это случится совсем скоро, или она… Или она… Черт, черт! Забыла песни! Или взяла? Саша наклонилась к лежавшему между ног ранцу проверить, от волнения долго не могла его открыть. Анька на переднем сиденье болтала с дядей Адамом. Наконец Саша расстегнула ранец, он был почти пуст, в нем лежала только сменная обувь, пустой пакет от пирога и зачем-то дневник. Она всё вытащила и потрясла ранец над коленями – гремит в нем кассета! Саша еще раз ощупала внутри – кассета была завернута в целлофановый пакет. Это мама положила! Она, значит, всё-таки помнит, когда Саша выступает, как, под какую музыку. А казалось, будто маме ни до чего не было дела. Какая же у нее хорошая мама! Саша вытащила кассету, прижала ее к груди, потом завернула получше и убрала назад.

– Приехали! – сказал весело дядя Адам.

Надо же, она не успела посмотреть в окно. «Спасибо, спасибо», – сказала Саша торопливо и вышла.

Анька спросила ее на улице:

– Ты чего там возилась-то?

– Кассету искала. Чуть не забыла.

– Аааа… Танец будешь показывать?

Саша промолчала. Анька же ходит на гимнастику и в балетную школу, ее не удивишь танцем.

Они зашли в школу.

– Какой класс? – строго спросила их вахтерша с припухшими от вчерашних слез глазами.

– 5 «А», мы сегодня не учимся. У нас утренник! – пояснила Анька, потому что вахтерша уже хотела их остановить, как останавливала и отводила к директору всех опоздавших и прогульщиков.

– Знаю, знаю. Выучили стишки-то? Все приготовились?

– У нас вообще-то дискотека и медленные танцы, – сказала язвительно Саша, чувствуя себя в этот момент очень взрослой.

– Ничего себе. Медленны танцы? Доросли хоть до медленных танцев-то? О-хо-хонюшки! Пятый класс, а они уж на танцы! Ну, бегите, бегите.

Вахтерша вернулась на свой стул смотреть телевизор. Но что у нее там шло, не было слышно.

Саша первой побежала к кабинету вприпрыжку. Ей захотелось вдруг выступать, быть красивой, и чтобы ее обожали. Сейчас она причешется, наденет на голову бархатную красную повязку, завяжет на животе узлом низ блузки, потом сбегает в туалет порепетировать. Ну еще, конечно, сначала все вместе будут сдвигать парты, убирать стулья, выкладывать всё, что принесли к чаю, на праздничный стол. Она дернула с силой ручку двери и отпрыгнула: внутри горел приглушенный свет, только пятно возле доски освещалось. Там сидели три мальчика: Андрей Булыгин справа, в середине Ваня Дылда, а слева почему-то оказался Салават. Напротив них уселись Лена Рудникова, Кира Петрова и Света Кузьменко. Почему Света? Ведь должна же была играть Анька! Саша приоткрыла дверь пошире. Обе стеснялись зайти. Анька заглянула и тоже ничего не поняла. Тем временем слышно было, как включился магнитофон и заиграла заставка из передачи «Любовь с первого взгляда». Над головами мальчиков Королёв с Киселёвым понесли голубое бумажное сердце. Над головами девочек Оксана Ермакова держала красное.

Анька повернулась к Саше:

– Это че такое-то?

Ответа ждать не стала, тихонько толкнула дверь и зашла в класс. Саша за ней. Только сейчас они поняли, что их вечер, вернее, утренник, вовсю идет. И что началась игра. Растерянная Анька поставила свой рюкзак под крайнюю из парт, которые уже давно были сдвинуты к шкафу и сложены друг на друга. Вдоль дальней стены парты расставили так, что они образовали длинный стол. Саша прошла немного вперед и присмотрелась – кажется, на столе уже всё было готово для чаепития. Она вернулась к Аньке и толкнула ее плечом. Та постояла еще немного и вдруг вышла прямо на «сцену», то есть между двух парт участников игры:

– Вы почему так рано начали?

Учительница, которая сидела с магнитофоном за своим столом, не сразу ее заметила. Увидев Аньку с Сашей, выключила музыку и тоже прошла на «сцену». Она удивленно смотрела на обеих и не знала, что сказать.

– Вы во сколько начали? – громко спросила Анька и посмотрела на Свету Кузьменко, которая сейчас занимала ее место.

Ольга Анатольевна уперла руки в бока и с притворной строгостью спросила:

– Нет, это вы мне скажите, во сколько вы собирались начинать? Мы все начали в одиннадцать. Как и объявлялось. А вы где были, кумушки?

Это последнее «кумушки» окончательно смягчило разговор. Саша выдохнула. Она ждала, что их будут ругать.

– Мы думали, нужно к часу. Все ведь собирались к часу.

– В час, Саша, у нас уже дискотека и чаепитие! Концерт начался в одиннадцать. И тебя, между прочим, с твоим номером все ждали.

Концерт! Какой ужас, они пропустили концерт? А как же «Вспомни, капитан», тельняшка, фонограмма? Она же готовилась! Она ждала, что все будут ей хлопать. Впрочем, кто все? Из родителей-то и была только мама Наташи Вагаповой с ее младшей сестренкой. Были чья-то бабушка и дедушка Таира. Всё, больше никого. Работают остальные. А Саша себе навоображала, будто выйдет сегодня со своим «Капитаном» под гром аплодисментов. Дура! Ну и хорошо, что опоздали, всё равно никого нет. Только обидно, что на дискотеке она будет в этой блузке. Надо пойти причесаться, завязать блузку на животе. Или не завязывать? Она уже взяла ранец и попятилась потихоньку к двери, как вдруг услышала голос Булыгина:

– Ну нет, я с Аней соглашался играть. Если бы ее не было, другое дело. Теперь она пришла, пожалуйста, поменяйте.

Саша вернулась поближе к стульям игроков. Все оставались на своих местах. Анька стояла у доски и смотрела растерянно. Учительница долго шептала что-то Свете на ухо. Все молчали. Наконец Булыгину первому надоело ждать, он засвистел, затопал, потом стал кричать:

– Аньку! Аньку!

Его крик подхватили другие. И все, как Булыгин, топали. Оксана Ермакова трясла над головами девочек красным картонным сердцем и кричала Анькино имя громче всех.

Наконец учительница показала пальцем «тссс!» и потянула Свету за руку.

– Давайте похлопаем нашему несостоявшемуся участнику Светлане из Тюмени и вручим ей поощрительный приз.

Затем Ольга Анатольевна взяла из-под своего стола тоненький альбом для рисования и упаковку из трех цветных карандашей. У Саши тоже такая была – там красный, синий и зеленый. Света, алая, вдруг сразу как-то распухшая, поклонилась и убежала. Учительница снова включила на магнитофоне заставку передачи. Оксана и Королёв с Киселёвым опять понесли над головами картонные сердца. Когда музыка кончилась, в середину класса выскочил Юра Гущин, полный мальчик, новенький. Он был в настоящем черном костюме, как телеведущий. И так же закричал, показывая рукой на Рудникову:

– Лена – девочка, которая укротит в своих руках любого зверя, даже королевского дога.

Оксана подняла красное сердце над Рудниковой, все захлопали.

– Кира – любит шутить над всеми подряд, даже над собой.

Ермакова перешла с сердцем к Кире Петровой, та улыбалась. Она действительно много шутила, только это больше походило на издевательства. Кира могла жвачкой приклеить к спине бумажку, подложить сырое яйцо в чужой пакет со сменкой. Она не шутница, а хулиганка. Но для передачи – а у них тут всё было, как в настоящей передаче, – не скажешь ведь, что она – обыкновенное хулиганьё. Кире хлопали только Оксана и Лиза Михалькова. Оксане для аплодисментов пришлось зажать картонное сердце под мышкой.

– Анна, – громко и торжественно объявил Гущин, – обаянию Анны нет предела, она может опоздать на любую вечеринку – и никто не обидится.

На этих словах все завизжали, затопали, захлопали, закричали: «Аня! Аня! Аня!!!» Ольга Анатольевна вышла к участникам и сквозь крики объявила:

– Встречайте Андрея – он любит девочек, потому что они смешные и любопытные.

Их «зал», то есть класс, взорвался почти такими же аплодисментами, какими встретил Аньку. И мальчики и девочки громко и долго хлопали, Серёжа Колпаков, Таир и Костя Карташов одновременно показали пальцами на Аньку, как бы намекая на выбор Андрея. Булыгин смеялся. Он стал еще больше походить на Аньку, такой же белокожий, крупнозубый, с веснушками. Его тоже все любили. Понятно, что они с Анькой выберут друг друга.

– Иван, – вклинилась в рев аплодисментов учительница, – наш Иван ходит в школу для того, чтобы побыстрее стать бизнесменом.

Дылда сцепил руки на коленях, ноги широко расставил. Он почему-то был в спортивном костюме. В новом дорогом спортивном костюме, куртку от которого завязал себе рукавами на поясе. Ему тоже похлопали, но не так громко. Саша старалась хлопать непринужденно, чтобы никто не догадался, как она сейчас ловит каждый Ванин взгляд.

– Наконец, Салават – тихий мальчик, внутри которого скрывается огонь!

Ольга Анатольевна руками подбодрила класс похлопать и Салавату, но никто, кроме Саши и Королёва, ему не хлопал. Салават сдержанно склонил голову. Он был в коричневой вязаной кофте и вельветовых штанах, такие были лишь у немногих. Красивые штаны.

– А теперь первый вопрос, – Ольга Анатольевна выдержала театральную паузу, а затем вдруг спросила Рудникову. – Лена, скажи, что ты должна услышать от мужчины, чтобы он обратил на себя твое внимание?

Рудникова, тонкая и прямая, вытянулась и теперь стала будто доска. И таким же взглядом доски умоляюще посмотрела на учительницу.

– Что? – спросила она, нервно улыбаясь.

– Что ты должна услышать от мужчины, чтобы он обратил на себя твое внимание?

Но Рудникова снова не поняла. Она аккуратно расправила юбку на коленях и хихикнула.

– Два раза ей должен мужчина повторить. А лучше три! – крикнул Булыгин. Класс засмеялся.

Ольга Анатольевна похлопала Рудниковой. Потом переключилась на Петрову:

– Тебе вопрос, Кира. Представь, что твой мальчик стал часто приходить к твоей подружке, водит ее в кино и покупает ей мороженое. Твои действия?

Кира строго сказала:

– Ага, щаз-з-з… – и погрозила куда-то в класс кулаком.

Наверное, Лизе, они были подружками.

Учительница тоже похлопала Кире и приступила к Аньке. Класс заревел, будто на футболе, а Ольга Анатольевна, поддавшись общему восторгу, закричала:

– Аня! Что ты будешь делать, если мальчик пригласил тебя на танцы, а мама не отпускает?

Саша напряглась. Что же скажет Анька? И зачем им вообще задают такие вопросы? Ей стало немножко стыдно за эту игру и за Аньку, которая вынуждена в нее играть.

– Я-то? На танцы? Да я сама не пойду на танцы. На каток пойду – танцев мне в балетной школе хватает.

Она улыбнулась и ни на одного из мальчиков не посмотрела. Саша расслабилась и тут же почувствовала, что вспотела, волосы у нее повисли сосульками. А ведь еще дискотека впереди и чаепитие. Надо сбегать в туалет причесаться. Сейчас будут задавать вопросы мальчикам. Потом – девочки зададут свои. Анька – последняя. Пока еще дойдет до нее очередь, Саша успеет причесаться, снять теплые штаны и решит уже, что делать с блузкой. Она взяла свой ранец и вышла. Уже у лестницы услышала визг, хлопки и топот. Значит, теперь отвечает Булыгин, это его так приветствуют.

В туалете Саша встала перед зеркалом, зачесала волосы на лоб. Потом продела сквозь них мягкую повязку, закрепила на голове и резко, как в рекламе шампуня, откинула голову назад. Еще раз расчесала. Что же это она такая красная и потная? Саша умылась и вытерла лицо краем блузки. Теперь ее точно придется заправлять в юбку – видно, что мокрая. Штаны Саша сняла и убрала в ранец, еще раз посмотрелась в зеркало, потренировалась улыбаться. Сейчас она встанет напротив Вани Дылды и будет ему улыбаться. Вот так. Пусть он после игры к ней подойдет. И потанцует с ней. И сядет на чаепитии рядом. Саше кажется, что она любит Ваню. Да, любит! Она побежала в класс.

Саша спрятала ранец глубже под парту. Нет, не боялась, что украдут – просто не смогла нормально запихнуть в него штаны, они некрасиво торчали. А Максимка? Где же Максимка? Он, значит, тоже не в курсе, что праздник в одиннадцать? Как же он с тортом-то? Саша, втягивая живот, чтобы стать тоньше и незаметнее, прошла к столу мимо нагромождения парт. Там всё уже было накрыто и стояли чашки. Даже нагрет был в углу электрический чайник.

Саша стала рассматривать сладости: конфеты «Мишка на севере» и «Гулливер» в вазочке, домашние орешки со сгущенкой, вафельные трубочки без начинки. Потом шла череда печенья: квадратное, «Сахарное» или «К кофе», такое все покупают. Торт! Вот красивый торт, видно, что домашний, с настоящими розами. А у розочек зеленым кремом выведены лепестки и стебельки. Сбоку на торте желтые кремовые ленточки. Как красиво! Она наклонилась рассмотреть и почувствовала на себе чью-то руку:

– Я же говорил! Только близко не прислоняйся.

Это Мякишев. Саша в темноте его не заметила. А он сидел перед тортом, как куркуль, ограждая его руками, будто хотел поместить его в непроницаемый панцирь. Этак и резать не даст.

– Я же говорил! – повторил он.

Саша почувствовала, как сделать Максимке приятное.

– Так это твоя мама испекла? Самый красивый сегодня торт.

– Да, это мама, – Мякишев плотнее сомкнул вокруг тарелки с тортом руки и даже боялся дышать.

Торт ведь и впрямь был самый красивый, Саша не обманула. Надо же, как умеет его мама.

– А как твою маму зовут? – зачем-то спросила она Максимку.

– Алла.

Саша не поверила. Как Пугачёву? Но не стала переспрашивать. Пусть врет Максимка.

– Ита-а-а-а-а-к… Сейчас мы будем делать выбор.

Гущин объявляет. Уже выбор? Она ведь совсем ненадолго ушла. Получается, пропустила все вопросы. Саша поторопилась к «сцене». Там, такие же улыбающиеся и растерянные, сидели участники. Разве что Булыгин был спокоен. А вот Ваня растерялся. Никогда бы Саша не подумала, что он будет стесняться и смущаться на «Любви с первого взгляда».

– Итак, повторяю, сейчас мы выясним, какие у нас образовались пары и кто будет в финале соревноваться за суперприз – кругосветное путешествие вдвоем вокруг школы, – кричала Ольга Анатольевна, держа линейку, как будто это микрофон. – У всех игроков в руках листочек и ручка, сейчас каждый напишет имя того, кого он выбирает в пару. А мы с вами считаем до десяти и затем смотрим результаты. Раз, два, три…

Хором они досчитали до десяти, учительница призвала хлопать и попросила участников показать свой выбор. Саша уставилась на белые листки над головой. Ей было видно и мальчиков, и девочек. Оксана Ермакова смешно свешивалась через Киру, чтобы разглядеть, кого выбрали девочки. Саша посмотрела сначала на Ваню – он поднял пустой лист, глядя на Машу Афанасьеву, которая руками ему что-то показывала. Она стояла рядом с Сашей, Саша всё видела. Анька выбрала Ваню! Она держала листок перед собой, на груди, и хохотала вместе со всеми. И все почему-то громко смеялись, хотя никто ничего смешного не сделал. Кира тоже выбрала Ваню, у нее было злое лицо, она выглядывала налево и направо, ей было не видно, кого выбрали Лена с Анькой. А Лена неожиданно написала «Салават». Он был тихоня-троечник, а Лена всё же считалась у них красавицей и любила покомандовать другими. И Салават ее выбрал. Написал на листочке «Елена». Сейчас только Саша увидела, какими влюбленными глазами он смотрит на Рудникову. А Булыгин? Его никто не выбрал. Он же самый красивый мальчик в классе, считается, что все девочки влюблены в Булыгина. На самом деле никто. И сейчас его не выбрали. Наверное, Лена с Кирой были уверены, что он хочет встречаться с Анькой. Так и есть, он выбрал Аньку. А она хочет встречаться с Дылдой, который любит Машу Афанасьеву. Он еще на новогоднем вечере танцевал только с Машей.

– Прекрасно! У нас есть одна пара – и она получает суперприз!

Ольга Анатольевна вручила Салавату конверт, на котором были нарисованы два слитных сердца и написано «Билет».

– Это вам сертификат на путешествие вокруг школы. Завтра, перед первым уроком, ждем вас на романтическое свидание!

Рудникова с Салаватом смотрели в разные стороны. Салават хотел встать поближе к Лене, но та отодвигалась.

– Ну а теперь для всех, кто мечтал, но не попал на игру, объявляем медленный танец! Мальчики, быстренько убирайте парты со стульями.

Оба Киселёва, Королёв и Салават подхватили стулья, Ваня с Андреем утащили одну парту, вторую унесли Таир с Костей. Поставили вдоль окон.

Учительница включила на своем столе магнитофон, из которого тут же полились звуки дождя и проезжающего поезда. Потом началась знакомая мелодия. Тревожно-тоскливая скрипка повторяла одно и то же, будто плачущий человек притопывал в такт льющимся слезам.

Дым сигарет с ментолом пьяный угар качает…

С первыми же звуками скрипки девочки и мальчики разбежались в разные стороны. Они все оперлись задами о парты, делая вид, будто совсем не хотят танцевать. Никто из девочек не смотрел прямо на мальчиков, которые с другой стороны класса мялись и разбились на несколько групп, повернувшись к девочкам спинами. Только Анька танцевала с Булыгиным, он перехватил ее сразу после игры. Анька танцевала сдержанно, иногда улыбаясь ей, Саше, какой-то просящей сочувствия улыбкой. Понятно, она-то ведь выбрала Ваню. А Дылда как раз первым из мальчиков пришел за Машей. Третьей парой стали Салават с Рудниковой. Больше никто не танцевал. Андрей Королёв с Киселёвыми смеялись над танцующими. Костя показывал Таиру с Лисовцом фокус, он делал что-то смешное, они хохотали, но Саша не могла разглядеть что. Остальные стояли вдоль стен. Песня кончилась внезапно. Обрезанная, видимо. Певец пропел в очередной раз:

А я нашел другую,
Хоть не люблю, но целую,
А когда я ее обнимаю…

И всё. Началась следующая:

Я помню наш последний вечер, наш последний разговор,
По телу твоему скользит последний мой взор,
Твое белье на полу, ты абсолютно нага…

Саша вслушивалась. Она знает эту песню. «Мальчишник»? Точно, по телевизору слышала.

Ты прижимаешься ко мне,
В последний раз ты моя.
Твои плечи теплы, как воск горящей свечи,
Их покрывают поцелуями губы мои.
Я растворяюсь, как лед, в печали твоих глаз,
И ты целуешь меня в последний раз,
Последний раз ты со мной…

– Пойдем! – услышала она вдруг прямо перед собой. Ее пригласил на танец Серёжа Колпаков. Идти? Саша растерялась. Серёжа взял ее за талию негнущимися руками так, будто нес перед собой кипящую кастрюлю. Они кое-как вышли на середину класса, где всё так же танцевали Анька с Булыгиным и Дылда с Машей, Салавата и Рудниковой уже не было. Зачем она пошла с Колпаковым? Саша сворачивала голову на Аньку. А до Вани ей вдруг не стало никакого дела. Главное – Анька. Саша не упускала случая подсмотреть за ней. Нравится ли Булыгин Аньке? Хочет ли она еще танцевать с ним? Саша крутила головой, Булыгин, встречаясь с ней взглядом, корчил рожи, будто бы дразня ее. Он думал, поди, что она его ревнует. А ей нужно смотреть на Аньку, чтобы понять, хорошо ли ей без Саши. Нет, не хорошо. Анька не радуется и устала танцевать, это видно по ее лицу. Ладно, проехали с Дылдой, Саше плевать. Главное, что он не выбрал Аньку и та не отправится с ним завтра в романтическое путешествие, а останется дома и будет с Сашей. Саша обязательно придет пораньше. Это ее Анька! Ее подруга и ничья больше!

Колпаков наступил ей на ногу. Песня длинная.

И бросаешься вся в огонь последней любви,
Сгорая, как бумага, в моих нежных руках,
Ведь это всё в последний раз, и ты забыла свой страх,
Только я и ты, лишь только мы вдвоем…

Саша любит Ваню Дылду как мальчика и Аньку как… как кого?

– Следующая песня будет белый танец. Девочки приглашают мальчиков! Девочки, приготовьтесь!

Ольга Анатольевна объявила это так громко и строго, будто на контрольной зачитывала задание.

В последний раз ты моя, в последний раз я твой,
В последний раз слезы из глаз…

Музыка еще долго играла. Саша успела устать. Колпаков держал ее своими клещами, он – это было видно по его лицу – так боялся Сашу, что не мог ослабить хватку. И смотрел прямо ей в глаза. Она попыталась высвободиться, убрать одну его руку со своей талии, но Колпаков будто врос в нее. Она даже вспотела – так долго танцевали. Когда песня кончилась, Серёжа сам выпустил ее и убежал к Королёву с Киселёвыми. Он такой маленький, хрупкий, полупрозрачный, а как в нее впился. Это от страха.

Саша вернулась к остальным девочкам. Не было только Аньки. Она уже не танцует – все закончили. Вот и Маша вернулась, и Рудникова, а Аньки нет.

– Белый танец, белый танец, – напомнила учительница. Девочки переглянулись. Только Маша пошла к Дылде. Тот, едва завидев ее, двинулся навстречу. Рудникова рассматривала в полутьме свои ногти. Оксана Ермакова неожиданно вышла вперед и поискала кого-то глазами. Вернулась, поправила резинку на юбке, что-то сказала Кире и снова вышла на середину класса. Наконец она высмотрела Костю Карташова и пригласила его танцевать. Все мальчики, даже Дылда, заулюлюкали.

Песня для белого танца выпала грустная – Татьяны Булановой. Колыбельная.

Не зови ты мишку папой,
Не тяни его за лапу,
Это мой, видно, грех,
Папы есть не у всех…
Спи, мой мальчик маленький,
Спи, мой сын…

Саша тоже высматривала. Она искала Мякишева. Но не танцевать – просто так. Его не было среди мальчишек. Господи, да ведь он так и сидит над тортом, уже окутал его, словно коконом! Бедный Максимка. Это же у него последний праздник в их школе, потом каникулы и он уедет к бабушке! Что там его ждет в Каскаре? Она захотела подойти к Мякишеву, но замялась. Вдруг ей пришло в голову, что Анька может сейчас пригласить ее танцевать. Белый же танец. Никто ведь не сказал, что девочки приглашают только мальчиков. Или сказала учительница? Почему бы Аньке ее не пригласить? Ну, хотя бы для того, чтобы Саша не стояла тут как дура. Она не хочет никого приглашать. Она хочет, чтобы Анька пришла и взяла ее за руку. Потому что это ее подружка! А еще хочет, чтобы Максимка наконец отлип от своего торта. Он плачет там наверняка. Саша подошла к нему. Буланова пела:

Ах, если б видел
Папа твой кого обидел…

Про маму бы спела! Некоторых мамы обижают. Ее, Сашина, мама сейчас на работе и потом, наверное, поедет проверять квартиру, а Максимкина мама лежит пьяная в туалете. Она подошла к нему и села рядом.

– Танцевать, что ли? – спросил он презрительно.

– Да я просто так…

Он снова уставился на торт. Даже ни капельки крема не слизнул – всё смотрит и смотрит.

– Хочешь, я сейчас Аньку позову помочь тебе маму перетащить?

Саша предложила это как будто не своим голосом и не своей головой. Кто-то другой, какой-то посторонний дух, наглая чужая сила это произнесла. Максимка даже не повернулся к ней:

– Не надо, сказал же.

Наглая сила внутри Саши продолжала:

– Ты уже сам перенес?

– Нет, – совсем грубо ответил Максимка.

Надо было бы остановиться, встать и отойти, но Саша спросила:

– Как же ты в туалет пойдешь, если она там лежит?

Мякишев соскочил со стула и шепнул Саше в самое ухо: «На улице поссу». Как раз когда он бежал через класс, учительница включила свет, потому что песни кончились. Мякишев не ожидал оказаться на свету и на виду у всех, он замер в полушаге, а потом вытащил из шкафа свою куртку и выбежал из класса. Его торт остался на столе. Саша, показав на торт, громко сказала:

– Это мама его испекла! Всю ночь старалась! Она кондитер!

Одноклассники смотрели и на Сашу, и на торт, и на дверь, за которой скрылся Мякишев.

Подошла Анька. Она раз, второй толкнула Сашу слегка под локоть, но та, пораженная, не слышала и продолжала смотрела на торт.

– Иди сюда. Слышишь? Иди ты сюда, – шептала ей настойчиво Анька, подталкивая к двери, – я забыла пакет дома.

– Какой пакет?

– Ну, со сладостями.

– Как забыла? И «Твикс», и «Сникерсы»? И «Чокопай»? – Саша не могла понять, что делать дальше.

– Всё забыла. Пока ждали тебя, я всё забыла… Че делать-то? Может, так пойдем?

Анька держала Сашу под локоть, навалилась на нее, Саша оказалась прижатой к классной двери, Анька будто под прессом требовала от нее ответа.

– Че делать-то? – требовала ответа Анька, прижимая ее к двери.

– Подожди!

Анька самая милая, а Саша у них – самая умная. И Саша всегда придумает, что делать. Она оставила Аньку в коридоре и пошла к Ольге Анатольевне. Та долго ее не замечала, а потом стала разливать всем кипяток по кружкам. Когда она пошла к умывальнику налить еще воды в чайник, Саша ее перехватила.

– Ольга Анатольевна, мы… мы с Аней забыли угощение.

Учительница не услышала. Саша затараторила:

– Она забыла свои, а я свой пирог… я его собаке скормила. Там такая собака была, с дыркой в шее, из дырки всё вываливалось, она ела и ела. А Аня забыла, пока меня ждала. Ольга Анатольевна, мы домой, наверное, пойдем?

Классная на этот раз услышала. Она улыбнулась Саше и показала пальцем на злополучный торт Мякишева.

– Смотри, сколько угощения! Всем хватит! В следующий раз принесете. Садитесь на свои места, только ваши чашки остались, чай попьете, и дальше дискотека!

Саша сбегала за Анькой, но та стала упираться:

– Да я не хочу вообще чай. Я домой хочу. На улицу.

– Как это не хочешь? Ведь торт?

– Что я, торта не ела?

Э-эх, Анька! Саша вот не помнит, когда в последний раз ела торт. На Новый год, наверное. А до того – на свой день рождения. 8 марта они всегда ездят в гости к бабушкиной сестре – там тоже бывает торт. И еще у Аньки на дне рождения. Ну и всё. Не объелась Саша тортами. Понятно, что Аньке стыдно. Кстати, вот сиплая Саша не пришла. А она же не заболела. Ей просто нечего нести к столу, она, наверное, дома осталась. Так хочется Максимкин торт попробовать…

– Ну давай… ну чуть-чуть!

Анька упиралась:

– Да не хочу я. Там этот Булыгин опять будет на меня таращиться. Пойдем домой, у нас тоже к чаю теперь есть, я-то забыла взять!

Уйти с Анькой было бы хорошо. Надо только предупредить учительницу. Потом она вспомнила:

– А дискотека?

Анька не поняла:

– Ты что, танцевать будешь? Я вот не буду, мне хватит.

– Ну и я не буду!

Саша сходила к Ольге Анатольевне сказать, что они уходят. Соврала, будто им обеим надо раньше домой.

– Ну так давайте со всеми попрощаемся! Ребята… – классная руководительница хотела уже громко объявить, но Саша замахала руками. Зачем? Сбегутся все Аньку провожать.

Свой ранец она нашла за крайней партой. Долго нащупывала в темном шкафу шубу. И уже совсем бы разволновалась, но тут Анька просунулась в дверь, уцепилась за Сашину блузку и вытянула к себе в коридор – она уже забрала их вещи. На часах в фойе заметила время – семь минут четвертого. Долго же они играли и танцевали! А кажется, будто только пришли.

Они выскочили с Анькой на улицу. Мела метель. Настоящий снег валил сверху, сбоку, снизу. Не клубился, а беспорядочно и с бешеной скоростью разлетался. Анька была в легкой курточке. Холодно ей, наверное.

– Ты гулять потом выйдешь? – спросила Анька.

Она шла очень быстро и вправду мерзла. Еще этот снег… Сашина мама сегодня должна на квартиру поехать, там меняли трубы в стояке, надо проверить, убрали ли сантехники всё за собой. Поздно вернется. Саша не собиралась даже подниматься домой. Она думала дожидаться маму сначала на улице, потом – у Аньки. Но вместо всего этого сказала:

– Надо только вещи отнести и переодеться, а то в блузке холодно.

– Да уж, холодрыга. В марте-то не было еще такого. Давай сначала ко мне зайдем. Я-то вообще в курточке. Переоденусь, потом сходим твои вещи отнести. Или у нас можешь оставить, мама заберет.

Идти в пансионат Саше не хотелось. Но и за вещами возвращаться поздно вечером, когда придет мама, тоже страшно, мама будет злиться. Саша только начнет говорить ей про вещи, уставшая мама перебьет ее и спросит раздраженно: «Ну что еще?»

– Давай потом ко мне, я тоже переоденусь.

Они дошли до магазина и свернули направо. Обе молчали. Ближе к дому Анька вспомнила вдруг про Салавата с Рудниковой:

– Вот уж им интересно будет в путешествие-то по такой холодрыге!

И хихикнула. Они зашли в квартиру. Баба Тоня вышла из закутка и внимательно посмотрела им в глаза и в рот. Она всегда так стояла, когда хотела понять, куда и зачем отпрашивается Анька.

– С Шурочкой гулять? Смотри у меня, недолго. Чтоб до родителей пришла, а то всыплют мне опять, что шаташься допоздна.

Анька кивнула и поцеловала бабу Тоню в щеку. Она быстро сняла юбку с блузкой, надела теплые штаны, свитер и сняла с крючка не весеннюю, а зимнюю куртку-аляску.

– Нет, давай я портфель всё-таки у тебя оставлю? А перед школой зайду. Уроки-то другие, я возьму другие книжки и поменяю их. Не хочу на восьмой тащиться.

Она сказала «не хочу», а имела в виду «боюсь». Анька тоже боялась к ним ходить, она обрадовалась, что побежит сейчас гулять, а не в темный пансионат.

– Только пойдем к вам на кроватях прыгать! – строго предупредила она, будто Саша станет сопротивляться идти в свой двор.

Они вышли в коридор.

– Чтоб не допоздна, слышь, нет? – крикнула Аньке вслед баба Тоня.

И зачем? Всё равно же не узнает ответа.

Темнело. Еще какие-нибудь полчаса – и станет совсем темно. Легкое настроение слетело. Саша сразу вспомнила маму. Как она пойдет одна с остановки?

– Бежим! – крикнула Анька.

Так она в последнее время стала перебегать дорогу. Не могла идти спокойно, даже если машин не было. Анька дергала Сашу с силой за руку и кричала. Они перебежали дорогу и понеслись к кроватям во дворе. На них, что удивительно, еще никто не прыгал. Пересменка, наверное. Днем прыгают только те, кто на больничном, и малыши, но их уже загнали домой, а большие еще не вышли. Анька залезла на ту кровать, что пошире, и запрыгала. Саша, если честно, думала, что Анька будет падать, но та прыгала цепко, как коза, и очень высоко.

– А ты че? Че не прыгаешь-то? – спросила она, в очередной раз взмывая вверх под звук лязгнувшей кровати.

Саша залезла на вторую. Получилось смешно: она карабкалась на сетку, ноги скользили по железной проволоке, не в силах даже устоять на горке, не то что прыгать.

– Иди сюда! Давай руку!

Анька протянула руки, чтобы помочь взобраться. Саша и на этот раз лезла неуклюже, Анька старалась тянуть ее к себе, но ничего не выходило. Один раз они обе скатились на снег.

– Я буду сидя прыгать! – придумала Саша и снова взобралась на вторую кровать. Она схватилась за края кровати, села, вытянула ноги и стала подпрыгивать на попе. Тоже неплохо. И не надо падать. Она, конечно, хочет прыгать, как Анька, но у нее не получается. Что ж поделать?

Так они прыгали очень долго. Саша замерзла, железная кровать промораживала ее даже сквозь шубу, штаны и колготки. Она теперь просто сидела на сетке и только натянуто улыбалась Аньке снизу. Та продолжала скакать. Казалось, что она словно зависает в воздухе. И куда-то внимательно смотрит. Да в сторону остановки! Туда, где должны появиться ее родители. Вернее, мама. Она первая приезжает на автобусе, забирает из садика Женю и потом возвращается домой. Папа складывается, закрывает точку на рынке и везет всё домой на машине. Чуть-чуть, и настанут сумерки. Пока их красную «Таврию» видно из двора на дороге, а скоро будет не разобрать.

– Нету че-то, – наконец сказала Анька, продолжая подпрыгивать и всматриваться в серую даль за кустами. Сумерки накатывали быстро, минута за минутой.

– Так рано еще. Часы ты взяла?

Анька проверила и помотала головой. Саша всмотрелась в небо, в воздух над речкой, в легкое зарево над их пансионатом. Нет, еще точно нет шести.

– Да, рано…

Потом она приврала:

– У нас тут тоже есть садичные. Еще никого не приводили, я бы увидела.

Эти слова немного успокоили Аньку. Она встала на сетку, повернулась боком и попыталась съехать с кровати, как с горки. Ей понравилось, она стала кататься снова и снова. Саша залезла на свою кровать, но скатиться не сумела – спустилась по сетке, как по лестнице. В валенках хорошо бы было катиться. Да и не помешают они сейчас. Она замерзла, но предложить пойти к бабе Тоне постеснялась, а домой не хотела – ей там страшно. И подниматься страшно, и сидеть в комнате.

– Не-а, че-то не то. Она раньше всегда Женьку забирает. Пойдем посмотрим? Всё равно холодно, погреемся.

Отговариваться Саша не стала – она резко подскочила с кровати и побежала за Анькой. Сетка за ней смешно лязгнула. Надо погреться. Она бы, пожалуй, потом вообще никуда не пошла – вон, только встала с кровати, а ее уже снегом заметает. Но неудобно сидеть у Аньки: родители придут, а там чужой ребенок. Всю дорогу она раздумывала: намекнуть, что не хочет возвращаться на улицу, или подождать? Когда они постучали в дверь ногами одновременно, Саша твердо решила, что найдет повод остаться у Аньки. Но тут баба Тоня открыла, Анька проскочила в квартиру и прямо в сапогах побежала в залу искать маму.

– А матери-то нету, – развела руками баба Тоня.

– Как нету?

Тут Саша впервые, может быть, увидела, что ее веселая жизнерадостная Анька может заплакать от страха. Ей было страшно за маму. Неужели и она умеет так бояться?

Баба Тоня тоже это увидела и обняла Аньку:

– Так Клавка Женю-то забрала. У них вутренник был, так рано воспитатели-то разбежались. Вон она, ужо булки на кухне жует. Клавка привела и на работу поскакала… – она помолчала немного, увидела Анькины вопросительные глаза и пояснила: – С вешшами у них там что-то, новы вешши каки-то привезли, принимают, сказала, допоздна. Да вы идите покушайте.

Есть хотелось, они ведь на чай не остались.

– В комнату беги! – Анька шикнула на Женю, та положила недоеденную булочку на стол и вышла.

– Так чай пошвыркаете с булками или супа достать?

– Мы чай, баба, чай!

– Так чай-то готов, я Клавке заваривала. Чайник только трошки подогрею. Вот, сами сымите и плитку-то выключите. Я прилягу…

Баба Тоня поставила чайник и ушла.

– С ревенем… Баба Клава напекла.

Анька понюхала пирожок.

– Откуда ревень сейчас?

– Так варенье. Варенье-то варим.

За окном нехорошо как-то не серело, а свинцевело… Снег не прекращался, только крупнее становились снежинки. После еды идти никуда не хотелось.

– Там эта… мультики смотрит. Про Скруджа. Будем?

На экране Скрудж скатывался с горы золотых монет. Саша не стала садиться, а сразу вслед за Анькой улеглась. Ее разморило.

– Ой, ой, скоро темно станет. Гулять-то пойдем? – Анька дергала Сашу за руку.

Надо же, заснула! Саша подскочила – похоже, что спали все. Обе Вторушины были взлохмаченные, баба Тоня только поднималась со своей кровати в закутке. За окном почти стемнело. Надо бежать, если еще хотят погулять. Анька тоже заторопилась. Баба Тоня пришла за ней.

– И куда ж ты? Темень скоро?

Она хотела остановить Аньку, но та зло отбросила ее руку и полезла открывать двери. Наперерез ей выскочила маленькая Женя:

– Ты гулять? Ну ты гулять? Я с тобой! Я с тобой!

Смешная, ярко-рыжая и растрепанная, она стояла в одних колготках, детская рубашонка была заправлена бабой Тоней – только она так делала – в колготки. Женя всегда имела очень задорный вид, даже когда падала и больно ударялась. Она была будто веселая кукла. Женя стояла сейчас с булочкой и разглядывала их огромными зелеными глазами, которые сквозь яркие рыжие ресницы просвечивали, словно кружочки на перьях павлина.

– Ну можно я с тобой?

Баба Тоня подошла к Аньке:

– Чего она хочеть-то?

Анька показала двумя пальцами «топ-топ» и пояснила:

– Гулять.

– Не нагулялась ишшо?

Павлиньи кружочки чуть-чуть погрустнели.

– Ну можно? Ну, пожалуйста? – просила Женя.

Анька была раздражена и встревожена. Она выскочила в коридор и в два прыжка оказалась у подъездной двери. На улице она вытерла варежкой сопли и первой побежала к пансионату. Там очень удачно заходил сейчас в подъезд дядя Толя. Саша даже запрыгала от радости. Они поздоровались с ним и вырвались вперед. Анька сосредоточенно делала большие шаги через ступеньку и не смеялась. Редко можно было увидеть ее такой встревоженной и серьезной.

Когда они дошли до квартиры, Саша попрощалась с дядей Толей, поставила портфель на пол и стала открывать дверь. Анька нетерпеливо переминалась.

– Я тут тебя подожду. Быстрей давай.

Саша удивилась. Она думала, что они разденутся, попьют дома чаю, Анька ведь любит чай.

– Только не закрывайся, так держи, а то я боюсь, – она ухватилась за дверь, будто та захлопнется и отрежет Аньку от безопасного мира.

Саша быстро переоделась, вместо сапог натянула валенки.

– Ну, че так долго? – нетерпеливо цыкнула на нее Анька, когда Саша вышла и закрывала дверь. Тут случилось невероятное: в Танькиной комнате лязгнул замок, и оттуда вышел дядя Толя. Он тоже закрыл дверь ключом – значит, остальные еще не вернулись.

– Не поздно гулять в такое время? – спросил он обеих.

– Да мы родителей ждем. И маму, и у Ани родители тоже еще на работе.

– Скоро приедут, – успокоил Аньку дядя Толя, Саше сказал: – Мама просила передать, что сегодня позже будет.

– Почему позже? – насторожилась Саша.

– Задержится в квартире. Дверь вам поставят новую.

– А зачем?

– Чтобы воры не лезли. Мама твоя просила передать, что задержится. Железную дверь поставят, крепкую. Будете как за каменной стеной.

Когда еще? Конечно, она хочет побыстрее переехать в новую квартиру. Хотя бы в следующем году, не позже. Но почему именно сегодня внезапно выясняется, что мама приедет не как обычно, поздно, а очень поздно? Если бы заранее знать, подготовиться. Она думала, что мама только проверит квартиру, и всё. Чуть-чуть задержится.

Анька заметила, что теперь и Саша погрустнела. Она подтолкнула ее легонько вперед: «Ну всё!»

Они добежали до лестницы, подождали там дядю Толю, а когда он появился, пулей понеслись вниз. Забегут вперед и остановятся, чтобы не терять его из виду. Так дошли до улицы. Открыли дверь и ахнули – уже темно. Пока спускались, не видели, потому что на всех этажах окна на лестнице заколотили фанерками и ДСП, чтобы стекла не выбивали. День ли, ночь ли – если лампочка не горит, на лестнице всегда темно. Они встали на крыльце, как бы боясь спуститься.

– Давай еще ко мне сбегаем. Может, теперь-то приехали? – попросила ее Анька. Но Саша отказалась – она будет ждать свою маму здесь. Анька не обиделась:

– Тогда договоримся: если меня долго не будет, придешь ко мне. А если тебя долго не будет, значит, у тебя мама тоже вернулась. Хорошо?

Саша кивнула. Понятно, почему она так переживает. Две недели их не было, они ездили в Турцию за кожаными куртками и сумками и теперь продавали. Анька боялась пропустить их возвращение. Ей в такие дни не терпелось узнать, сколько они продали. Каждый раз, когда родители приезжали с рынка расстроенные, Анька радовалась: ведь если они так и не продадут свои куртки, то не уедут больше в Турцию. И в Польшу не уедут. А вот Сашу это расстраивало. Не уедут, значит? Хотя тетя Лена и дядя Валя любили ее, она всё равно при них стеснялась – уж очень в их квартирке было тесно. Без родителей к Аньке всегда можно пойти, а когда они дома, неудобно. Вот если бы они сейчас были в Турции, Саша еще чуть-чуть подождала бы маму и пошла к Аньке. Ну а так некрасиво – вдруг они вернулись?

Пока одна, можно пойти к беседке. Раньше там был турник для выбивания ковров, а внизу – решетчатая скамейка, чтобы ковры на ней складывать. Осенью над турником приделали крышу. Саша нашла плотную сухую картонку, на которых катались с горки. Наверное, совсем недавно кто-то выбросил. Набрала на картонку снег, накрошила туда гнилые листья, которые уже показались после первого потепления. Собрала несколько камешков, добавила снежной жижи и стала лепить торт. И каждую секунду смотрела на дорогу. Появление любой тени, любой фигуры на мгновение захватывало дух – мама? Нет, это была не мама. Надо же! Еще недавно она не ждала так маму, а после слов дяди Толи всё внутри будто веревкой скрутило. Вроде бы понятно, что так рано маму ждать не надо. Но Саша ждала.

Автобус приходил раз в полчаса. И раз в полчаса от остановки, до которой было полкилометра, к их домам тянулись уставшие понурые люди, которые по пути забирали с улицы своих детишек. Если мамы с ними не было, следующие полчаса можно и не смотреть на дорогу. Но Саша всё равно каждую секунду смотрела: а вдруг мама зашла по пути в магазин и отстала от толпы? Она даже убрала свою картонку под скамейку и сбегала к магазинам, но промышленный был закрыт, а продуктовый закрывался. Как так, и вправду семь?

Может, мама уснула в автобусе? Такое один раз уже было. У них в те дни отключили воду. Они снова носили воду с колонки. Мама – в их большой белой бочке с ручкой на завинчивавшейся крышке. Бабушка, жившая тогда с ними, носила ведром. Саша – ведерком. Анька тоже помогала, ей было интересно, потому что в их доме воду давно не отключали. Они тогда таскали воду до глубокой ночи, а потом мама стирала Сашину школьную форму. И на следующий день уснула в автобусе. А вдруг и сегодня? Ночью у них на этаже шумели и один раз даже пнули их дверь. Может, мама не выспалась? А еще ведь пекла бисквит к чаепитию. Стало стыдно, что бисквит, из-за которого мама могла уснуть в автобусе, Саша скормила собакам. Она поднялась на цыпочки, стоя на скамейке. Автобус давно прошел, и люди уже разбежались по домам, но вдруг мама от них оторвалась? Саша подпрыгивала, всматриваясь в кусты, которые росли вдоль тропинки. И тут на дорожке появилось темное, едва различимое пятно. Мама? Мама! У Саши сжало от радости грудь, и в центре ее что-то не застучало, а как будто заклокотало. В книжках пишут, что от волнения у людей стучит сердце, а у Саши там, где сердце, пульсировала кровь. Какая-то большая тугая артерия, которая от радости или волнения так билась, что перекрывала Саше воздух.

Неужели мама? Не стала менять дверь?

Пятно очень быстро приближалось и даже махало руками.

Мама! Мама!

Но почему такая маленькая? Уже не пятно, а пятнышко. Чем ближе оно подбегало, тем понятнее было, что это никакая не мама, это Анька! Саша чуть не заплакала. Это Анька – не мама…

Анька совсем уже запыхалась. Она что-то говорила Саше, но ничего не было слышно – рот Аньке закрывал растрепанный и намокший от дыхания шарф. Значит, родителей еще нет. Так заматывала шарф только баба Тоня – родители знают, что уже тепло, а бабушке всегда мороз. Это хорошо. Хорошо, что родителей нет, – можно прямо сейчас пойти к ним домой.

Анька дернула Сашу за ногу:

– Слазь!

А что слезать? Что Анька ей скажет? Понятно ведь, что никто не приехал.

– Я к пятиэтажке ходила. Пойдем вместе? Скоро автобус. И мама твоя, наверное, на нем приедет. Моих еще дома нет.

Значит, Анька из дома побежала смотреть родителей и не добежала до остановки. Анька всегда была смелее Саши. Это, наверное, потому, что Аньке приходилось меньше бояться: у нее есть еще бабушка, есть настоящий и всегда трезвый папа, а мама только недавно стала работать – раньше она сидела дома с маленькой Женей и лишь иногда ездила за товаром вместе с отцом. И дом у них был чистый. И этаж первый. Если бы Саша жила так же, она бы ничего не боялась, а Анька всё равно кое-чего боится. Например, ходить одной до остановки. Саша всё еще стояла на своей скамейке и думала.

– Слазь! Слазь! – теребила Анька Сашу.

– Слезай, а не «слазь», – беззлобно поправила Саша.

Ей тоже хотелось побыстрее встретить маму. Да, она боялась пойти на остановку, но очень хотела, чтобы Анька смогла ее уговорить. И Анька уговорила! Саша еще чуть-чуть подумала и спрыгнула на снег. Потом она подтянула сползший под валенком носок, заправила обледеневшие шерстяные гетры внутрь валенок и рванула вперед. Анька за ней. Они добежали по идущей от Сашиного дома дорожке, обсаженной низкими кустиками, выскочили на тротуар вдоль большой дороги и посмотрели по сторонам. Фонари здесь, у магазина, снова были выключены. Сегодня на всю Лесобазу горели только два фонаря: возле Сашиного пансионата и возле Максимкиного барака. Кругом – темнота. Саша пожалела, что дала себя уговорить. Они хотели покрепче взяться за руки, но обе были в толстых варежках. Тогда Саша вцепилась Аньке в руку пониже рукава, но та быстро перехватила ее под локоть.

– Давай! До фонаря! – крикнула Анька.

Они пробежали по густой темноте шагов пятьдесят, а может, и больше – Саша сбилась со счета. Зимой от больших сугробов светло, а сейчас на дороге снег грязный, где-то под ним виднеется голая земля и асфальт. Этот снег не светит, а только поглощает последний свет. В такой темноте можно было не заметить даже маму.

– А у Шуры Ксенофонтова кошка родила, – вспомнила вдруг Саша, хотя случилось это, наверное, месяц назад.

Анька даже не услышала. Она попыталась оттянуть край шапки, чтобы лучше слышать, но в варежке не получалось. Да и Саша всё равно говорила ей в другое ухо. Она хотела повторить про кошку, а потом подумала – зачем? Анька первой добежала до фонаря, сняла варежки, отодвинула резинку, на которую баба Тоня приматывала к голове шапку из искусственного меха, высунула из-под нее ухо, отдышалась и переспросила:

– Чего?

Саша повторила тихонько, стыдясь нелепости и неуместности своих слов:

– У Шуры Ксенофонтова кошка родила.

– А сколько котят? – заинтересовалась Анька.

– Я не знаю. Наверное, пять. Наша Василиса тоже ведь пять летом родила. И когда мы кормили возле садика кошку, у нее было пять котят.

Анька радостно согласилась:

– Да, хорошо, если пять. А покажешь? Я хочу котенка. Полосатого. Я назову его Томом. Как Томыджери. Мне папа на день рождения обещал.

Саша хотела спросить, кто это Томыджери. Забыла. Что-то знакомое, но она вдруг забыла. И еще хотела сказать, что она вообще-то не видела котят, потому что ни разу не была у Шуры и никогда, наверное, не побывает, у него же мама с ума сошла. И что Анькин день рождения в августе, а до августа котят раздадут. Всё это закрутилось у нее в голове и слиплось в один огромный ком. Она еще не поняла, почему замолчала и не спрашивает про Томыджери. Почему Анька тоже молчит. Она даже не сразу поняла, что вокруг зашумело и будто били сверху железной колотушкой по железному ведру. Анька уронила варежку, хотела поднять ее, но поскользнулась и чуть не упала. Она попыталась схватиться за столб, но у нее не получилось. Саша видела, что та крутится на пятачке вокруг столба, и понимала, что надо схватить ее, дать ей руку, но ничего не могла сделать.

В ведра над ними опять застучали. Саша вертела головой, будто бы в поисках выхода. Но где выход, она не знала – этот сбивающий с ног, давящий звук шел отовсюду. Она смотрела вниз, вверх, по сторонам и ничего не могла разобрать. Фонарь освещал лишь небольшой островок под ним. На этом островке стояли они, Саша с Анькой, а вокруг ничего не было видно и всё гремело. Вдруг Саша заметила светлое пятно где-то вверху: в нескольких окнах на втором или третьем этаже горит свет. Из окна высовывались какие-то люди, они пьяно гоготали, жгли бенгальские огни и кричали что-то то ли сами себе, то ли им, детям, но Саша ничего не могла разобрать – крики с балкона, и мужские рыки, и женские веселые взвизгивания сливались в одно длинное неразборчивое слово. Саша только поняла, что кричали весело, и видела, что несколько человек были как будто в милицейской форме. Они кричали, а над головой Саши разрывались новые грозовые залпы. Наконец она поняла – из окон стреляли.

Она сразу метнулась в сторону и быстро побежала прочь. Раздалось еще несколько выстрелов. В нее! Ведь стреляют в нее! Как раз в выходные она смотрела дома кино с Еленой Яковлевой, где расстреляли черную собаку. Сейчас она, Саша, так же бежит в своей черной шубке по освещенному фонарем пятну и в нее стреляют. Да и куда бежит? Не в ту сторону! Она бежит к остановке. Мама не придет. Мама не придет! И люди в фуражках застрелят Сашу, маленькую подвижную мишень, и никто не встретит маму с остановки. Снова выстрел. Совсем рядом. Погас свет. Столб! Попали в столб! И Саша, уже ничего не замечая и не понимая, заметалась по кругу. Снова выстрел. И еще, и еще. Она только услышала, как из окна кричали: «Давай! Давай!» И громко смеялись женщины. На мгновение выстрелы стихли. Грубый лающий мужской голос заорал: «С 8 Марта, девчооонки!» И женский смех. Уже не смех даже, а визг. «Ой, ой, рано еще поздравлять, потом поздравишь, как положено», – хихикнул как будто детский голосок. Лающий голос ответил: «Потом… Потом я на дежурстве буду». И новый выстрел.

Саша вскрикнула, побежала вперед. Снег под ногами, мокрый и плотный, забивался в валенки, каждый шаг становился всё труднее. Она уже не бежала, а таранила снег, пробивая себе дорогу. И не успела даже закричать. Не посмотрела на Аньку. Она бросилась в сторону дома. Вот уже выбралась из сугробов на дорогу. Ей бы только проскочить, а там еще чуть-чуть – и поворот во двор. Но дорога обледенела, спуска к ней нет – можно лишь скатиться вниз. Она была здесь днем и помнила, что единственный расчищенный участок есть у библиотеки, потому что там общество слепых и всегда чистят. Далеко. Саша, даже не посмотрев по сторонам, прыгнула вниз и покатилась на проезжую часть, но ровно на середине дороги остановилась. Вся в снегу, в обледенелых валенках, в сбившейся меховой шапке и с руками, стянутыми за лопатками резинкой от варежек, она ворочалась на льду, как жук. Пыталась перевернуться на левый бок, на правый, но ничего не выходило. Прохожих не было, только у железной дороги, где свет всегда горел, виднелись убегавшие фигуры. Дикий страх удерживал ее от крика и сдавливал горло огромной рукой откуда-то из живота. Крикнешь – застрелят. Да и кому кричать? Незнакомым людям, которые зимним вечером бредут понуро домой, в свои комнаты-клетки?

Анька… Анька! Саша, так и не сумев подняться на льду, стала отталкиваться от дороги ногами и доехала до тротуара на спине. Анька?.. Саша кое-как отползла к небольшому заборчику палисадника, схватилась за него и встала. Анька! Крикнуть сил не было. Посмотреть туда – туда – не хватало смелости. Казалось, что убийцы затаились и ждут, когда она повернется к ним. Чтобы выстрелить ей в глаза. Саша зажмурилась и побежала домой. Уже на бегу она поняла, что больше не стреляют. Но остановиться не могла. Тело кричало ей: пока стоишь – ты мишень, а когда бежишь – дичь, поэтому можешь спастись. На узком скользком тротуаре вдруг появились частые прохожие – возвращались домой чьи-то мамы. Автобус приехал!

– Мама! Ма-а-а-а-а-ма!

На Сашу никто не обращал внимания. Одну женщину она слегка задела рукавом шубы. Тетка остановилась, схватила Сашу за шиворот. Это была дворничиха, та самая, которая всегда пьяная. Она поднесла Сашу к своему синему лицу и серьезно спросила: «Ты совсем охерела, манда?» И развернула спиной туда, к пятиэтажке. Саша дрыгала ногами в попытке нащупать землю. Надо было пнуть красномордую тетку в колено, вырваться, бежать, но воли не хватило. Оледенев от страха, она продолжала болтаться на теткиной руке, пока та не бросила ее в снег. Саша тут же отползла в сторону, но запуталась в сползшем валенке и совсем завалилась на бок.

Со стороны железной дороги подходили с остановки новые люди. Кто-то вышел из библиотеки. Все спешили мимо – к ней, Саше, никто не спешил. «Анька!» Она встала, зашла за другой, не работающий, фонарь и оттуда осмотрелась. Глаза уже привыкли к темноте и стали различать очертания фигур, деревьев. Аньки нигде не было видно. Они же вместе побежали, Анька не могла броситься за железную дорогу – она тоже обязательно бы помчалась домой. Обогнала? Проскочила в библиотеку? Может, Анька убита? Надо бы пойти и посмотреть, но не оторваться от фонаря. Бросить его и бежать домой сил тоже нет.

Саша завидела вдалеке прохожего. Мужчина. Трезвый? Она подождала, пока он подойдет поближе. В полушубке, унтах, облезлой ушанке, лица не видно. Точно такие же незнакомые мужчины, но без шубы, только что в нее стреляли. Саша еще крепче схватилась за столб. Следом появилась женщина. Она быстро перебирала ногами в сапогах на массивном каблуке, в руках у нее была авоська с двумя огромными кочанами капусты. Почему-то очень зелеными. Саша выдвинулась из-за фонаря, встала посреди тротуара и выжидала момент, чтобы крикнуть. Но не успела, потому что женщина закричала первой, не останавливаясь:

– Ты чего стоишь? Бегом домой! Быстрее! Тут стреляют.

Потом слегка замахнулась авоськой с кочанами, как бы желая придать Саше ускорение. Не остановилась, прошла мимо. Никого больше на улице не было. «Тетенька большая, в нее первую попадут», – подумала Саша и побежала за кочанами. Она быстро поравнялась с женщиной и уже хотела было рассказать, что это в нее стреляли. В нее и в Аньку. Что Анька не добежала до другого столба. Но страх еще не отпустил. Саше казалось, что если она оттянет от лица свой замерзший, в мелких сосульках шарф и откроет рот, то ее тут же обнаружат и застрелят. Она хотела быть ниже, тише, незаметнее. И ничего не сказала про Аньку.

Женщина с капустой дошла до Сашиного двора и свернула в последний, 40-й, дом. Во дворе, несмотря на темноту, еще гуляли дети. Дрались на палках незнакомые парни. Девочки качались на подвешенном на цепях бревне. Алсушки не было, хотя она всегда бегала допоздна. На скамейке совсем маленький мальчишка спичкой чиркал по размокшей ленте пистонов. Взрослых тоже не было. Саша походила среди детей, но знакомых не встретила – играли мальчики и девочки из других домов.

Вернулась ли мама? Вдруг они с ней разминулись? Вдруг мама прошла с теми мамами, которые не остановились? Она сняла рукавицу с левой руки, задрала рукав шубы, но маленьких часиков, таких, как у Аньки, с Микки Маусом, на запястье не было. Она ведь потеряла их в понедельник! Да! Им с Анькой часы подарил дядя Валя, и Саша свои потеряла. Она снова пошла к детям. У компании мальчиков постарше не своим голосом спросила:

– Не скажете, который час?

К ней обернулся рыжеватый парень в такой же ушанке. Он на морозе гулял в легком пальто, верхние пуговицы которого были расстегнуты, и в растрепанном шарфе.

– Чего? – не понял парень.

– Не скажете, который час? – повторила Саша, будто в записи.

Рыжий точно так же отреагировал:

– Чего?

– Время сколько? – спросила Саша на понятном ему языке. Она уже знала, что в речи бывают простые и сложные предложения, короткие и длинные. Светкина бабушка все длинные предложения всегда переспрашивает. И маленькая Женя тоже. Взрослые и умные говорят длинными предложениями, а маленькие или старенькие – короткими. Парень не был маленьким – он был просто глупым. Впрочем, нет, скорее, не глупым, а запущенным.

– Рано еще, – ответил он, услышав понятное ему «сколько время», имея в виду, что рано проситься на мультики.

Саша походила туда-сюда. Надо бы покричать маму – вдруг вернулась? Она подошла к дому и, задрав голову, тихо и жалобно пропищала:

– Мама!

Ее никто не услышал. Вообще никто. Она оглянулась – всё было по-прежнему, дети играли. Саша повторила чуть сильнее:

– Ма-а-ма!

Посмотрела на дом. Вспомнила, что кричать из-под самых окон не надо, так хуже слышно. Саша отошла от дома на расстояние, в котором уместились бы, лежа на земле, этажей пять или шесть. Подняла голову, но не высоко-высоко, а так, чтобы кончик носа смотрел точно в козырек их лоджии.

– М-а-а-ма-а! – получилось громко.

Еще раз, громче! Она оттянула мешавший шарф, поправила шапку, набрала воздуха в грудь… и услышала, что ее «Мама!» кричит кто-то справа. Маленький мальчик в клетчатом пальто и песочного цвета цигейковой шапке, сложив руки в варежках рупором, кричал в него. Звук получался глухой и тупой.

Саша занервничала. Ведь никто сейчас не выглянет. Сбил ей всё своими мультиками. Она по делу! По делу!

– Мама! – настойчиво крикнула Саша.

Мальчишка догадался снять варежки и тут же позвал свою маму.

– Ну, ма-а-а-а-м! – крикнула она.

Свет в их окне, за остекленной лоджией, горел. Но он всегда горел, чтобы воры думали, будто дома кто-то есть.

– Ну мама! – повторила Саша. На этот раз получилось тише, потому что крик смазался выкатившимися слезами.

Саша переминалась в снегу, ей захотелось писать. От волнения она всегда часто писала, поэтому и боялась выступать или отвечать на уроке. Пописать можно было на первом этаже, под лестницей. Или в башне. Заходить в дом она не решилась, поэтому обошла башню, убедилась, что мальчишек поблизости нет, и юркнула внутрь. Там долго возилась со штанами: снять с мокрого от пота тела шерстяные в сосульках гетры, подштанники, колготки и трусы было тяжело, тем более что на руках болтались пришитые к резинкам, обледенелые варежки. Она широко расставила ноги, чтобы не обмочить валенки, присела и быстро пописала. Расправлять колготки было некогда, поэтому она рывком натянула верхние штаны, а нижние слои одежды скатались под ними. Жутко неудобно, но расправлять их в башне в полной темноте еще хуже. Саша вернулась на свое «кричальное» место и с разгона, без раздумий, вдруг заорала:

– Аньку убили!

Двор замолчал. Дети, даже самые большие и грубые парни, вдруг съежились в маленькие комочки, побросали свои лопатки, палочки, пистолетики и кинулись к окнам. Оттуда моментально высунулись головы.

– Домой! – закричала сразу половина окон.

– Я боюсь! – ревом ответили дети.

Кому-то матери пообещали спуститься, кого-то продолжали криком загонять домой.

Из Сашиного окна никто не выглянул. Мамы дома не было! Зато высунулась тетя Оля. Она диким голосом заорала:

– Какую Таньку убили?

Саша остолбенела. Надо бы крикнуть, что не Таньку, а Аньку, Аню Вторушину, но голос пропал. Она молча рассматривала тетю Олю, розовую на фоне комнатного света. Тут подошел тот самый рыжий дураковатый парень в ушанке. Он оттянул от шеи и без того почти спавший шарф, снял варежки и прокричал:

– Да не Таньку!

– Не Каромину? – тетя Оля высунулась из окна почти по пояс. Даже снизу было видно, как от нее шел пар.

– Аньку! Анну! – крикнул пацан.

Тетя Оля пропала из окна. Она не узнала Сашу?

Парень спросил:

– А какую Аньку?

– Вторушину, – плакала Саша.

Пацан изо всех сил крикнул в пустое тети Олино окно:

– Вторушину Аньку убили. Анну!

Остальных детей во дворе потихоньку забирали. Из Сашиного дома тоже приходили женщины, но все они жили на несколько этажей ниже.

На Лесобазе постоянно кого-то убивали. Едва заслышав слово «убили», дети каменели от страха. Войти в грязные черные подъезды восьмиэтажных домов боялись все. Поэтому звали мам. В тот раз, когда в Сашином доме, в коридоре, появились прикрытые газеткой органы, маленьким сказали, что это кишки коровы. Но Саша видела, как приезжали врачи и милиция, а комендант кричала, что ей опять звонит прокуратура.

После этого случая несколько вечеров никто из детей один не гулял. Многие даже не ходили в школу, потому что учились во вторую смену. В школе, как всегда, всё поняли и не ставили пропуски. А еще Саша вспомнила, что однажды на Лесобазе появился маньяк. В их школе говорили, будто он ловил детей на длинном переходе от Судостроителей до Домостроителей, где стояла школа. Он пускал им по венам мочу и разбавленное водой дерьмо. Когда пошли такие слухи, в школе отменили последние уроки второй смены, чтобы дети возвращались засветло.

Таких случаев было много, и Саша зачем-то стала их все вспоминать. И пьяницу, которую давным-давно, еще когда они с Анькой учились во втором классе, загрызла собака. Та самая Лесси, она еще убила Сеню Ксенофонтова. А когда в 40-м доме отчим заколол свою падчерицу прямо на ступеньках главной лестницы? Саша видела издалека, как грузили в машину труп. В бане вечером об этом говорили все, а по телевизору сказали, что мужчина нанес девушке двадцать семь ран. А еще случай, когда выносили труп серого, празднично одетого соседа? И совсем недавно изнасиловали их одноклассницу Дашу, новенькую. Она отстала после школы от всех, ее нагнали восьмиклассники и долго насиловали, пока сами не замерзли и не разбежались по домам. А детей, как после любого другого громкого события, пораньше отпускали из школы и просили держаться вместе. Так они держались и во дворах, ждали, когда родители их разберут. Некоторые гуляли на улице до десяти и даже до одиннадцати – лишь бы не заходить в дом. Сашу мама в такие дни встречала с палкой от раскладушки – вытаскивала алюминиевую перекладину и шла к школе.

На площадке остались только Саша и рыжий в ушанке. Забрали даже сиплую Сашу – мать выбросила ей с лоджии веревочную лестницу. За одним мальчишкой вышла злая, в подпитии, мать, она выругала сына и повела домой. Даже не взяла его за руку, а только материлась. Но мальчик был счастлив – всё же не одному возвращаться.

Рыжий парень подошел к Саше.

– У Вторушиной родители знают?

Саша закрыла лицо руками. Уже почему-то в варежках. Все в маленьких круглых льдинках, они неприятно оцарапали лицо и оставили чувство грязи.

– Я не знаю. Я сразу убежала.

Саша посмотрела на парня и, как лопнувший внезапно воздушный шарик, вдруг выпалила:

– В нас стреляли из окна!

Стало легче! Она наконец произнесла это вслух. Хоть кто-то узнал о ее беде. Пусть даже глупый парень, который не понимает время.

Рыжий от удивления снял шапку.

– Стреляли? Где?

– У большой пятиэтажки.

– А где Анька?

– Там осталась!

– А где она живет? Далеко?

– Вон там!

Пока они шли эти сто с небольшим метров, Саша всё время втягивала голову в плечи и поджимала коленки, стараясь сделаться меньше. Она боялась, что снова начнут стрелять. А еще она боялась этого мальчишку в старом и – она наконец к нему присмотрелась – маловатом пальто. Компания рыжего была ей в тягость, но без него, одной, остаться на темной улице стало бы совсем невыносимо. Поэтому она покорно шла за ним. В животе у нее будто застрял ком снега. От страха, тревоги, одиночества, от черного неба и громкого снежного хруста всё внутри холодело и сжималось. Мамы нет, приедет поздно. Тоже пойдет одна по той кошмарной обледеневшей дороге, мимо той пятиэтажки. Саша представила, как над головой мамы раздается выстрел, и она точно так же бежит, застревая в снегу и не смея звать на помощь. Еще чуть-чуть, и Саша разрыдается…

Но тут ее одернул парень.

– Какой подъезд?

Она заставила себя сдержать плач, будто развернула поток слез, отчего они хлынули назад и глаза сильно набухли.

– Второй отсюда.

В подъезде они сразу уперлись в дверь Анькиной квартиры. Наверное, уже вернулись родители. Саша встала перед дверью. Стучать – страшно. Как сказать? Вашу Аню убили, а я убежала? Они попросят показать место. Придется возвращаться, смотреть в те окна. А вдруг люди в фуражках еще не ушли? Вдруг они сидят у окна и снова собираются выстрелить? Сердце у Саши так заколотилось, что она слышала его в каждой части тела – в руке, в ноге, в ушах. В груди сделалось жарко. Она не могла постучать. Уставилась на дверь и молчала.

Но тут к ней подошел рыжий. Он снял шапку, выдернул шарф и скомкал их. Потом постучал. Как только раздался стук, всё как бы оборвалось. Голова у Саши закружилась, ноги вдруг отяжелели и словно распухли, она стала заваливаться на стену. За дверью было тихо. Парень постучал еще раз. Потом еще. Потом развернулся и несколько раз сильно ударил в дверь ногой.

– Я Саня, – не выдержал он и снова забарабанил валенком в калоше. – Саня. Из 40-го дома, – прокричал он громче.

За дверью послышался грохот – это Женя ставит табурет, чтобы дотянуться до глазка. Баба Тоня совсем плохо видит. Иногда у них тоже выкручивали на этаже лампочку, в такие дни в глазок смотрела Женя. Саша подошла ближе, чтобы ее видно было в глазок.

– Это я, – пискнула она. В глазок смотрели. Женькин глаз закрыл его изнутри.

– Да мы это. Аньку убили.

В квартире по-прежнему было тихо. Глазок еще несколько секунд оставался темным, а потом там появился свет – Женя слезла с табурета и пододвинула его вплотную к двери. В подъезде было совершенно темно, светилась только крохотная точка в двери Анькиной квартиры.

Парень еще раз постучал в дверь.

– Эээ, вы че? Аньку убили. У пятиэтажки.

За дверью послышалось шарканье. Это баба Тоня вышла из своего закутка в коридор. Саша прильнула к замочной скважине. На днях Анька застряла с бабушкой дома, когда родители ездили за товаром. Один замок открылся, а второй – нет. Два дня Анька по веревке спускалась с балкона в школу и магазин, пока сосед-сварщик с третьего не вырезал им аккуратно нижний замок. Дырку закрыли фанеркой. Саша знала: если приложить к ней ухо, в квартире всё будет слышно.

Саша хорошо представляла, как глухая, растрепанная, в неизменной ночной рубашке и халате, баба Тоня уставилась на дверь и на Женю. Посмотрела на Женины дикие глаза, на прислоненный табурет. Саша была уверена, что слышала сквозь фанерку, как баба Тоня говорила и о чем. Вот какой-то рывок за дверью и Женин крик: «А…», который тут же оборвался. Это баба Тоня закрыла Жене рот рукой. Потом послышался звук шлепающих ног – Женя убежала в комнату.

Сейчас баба Тоня, как и всегда, когда дети слышали за дверью подозрительный шорох, подпирала ее шкафом. Неужели Женя не узнала Сашин голос?

– Побежали к окну! – крикнула она рыжему и кинулась из подъезда. В темноте наступила на что-то склизкое, ноги разъехались. Парень топтался рядом.

– Ну давай! А зачем?

Саша поняла: если баба Тоня стала двигать шкаф, она наверняка сейчас спустит маленькую Женю с балкона.

– Да бежим! – Саша сильно толкнула дверь подъезда. В подъезде была абсолютная темнота, но снаружи оказалось еще темнее. На улице, кажется, не было уже никого. Надвигалась метель. Снег и тревожный, раздирающий нутро шум она приносила со стороны железной дороги, откуда должна была прийти с остановки мама. И откуда еще недавно в нее, Сашу, стреляли.

Саня первым спустился с крыльца, походил немного туда-сюда, заглянул в темные окна первого этажа. В коротком потертом пальтишке он стоял и смотрел на Сашу, беспомощно опустив руки. Луна выскользнула из-за облака и мгновенно осветила Саню. Саша получше его разглядела: сопливый, лицо нездоровое и как будто исплаканное. Да ну? Не может он плакать! Она смотрела на маленького рыжего Саню, а тот стоял перед ней, перед окнами этого темного чужого дома, стоял перед всем миром один в своем маленьком пальто с оторванным хлястиком. Такой же одинокий, как Саша, он чем-то всё же очень от нее отличался. От маленького Сани исходил дух отчаяния, безысходности и напускного наплевательства, парнишечьей бравады. Как от Максимки. Где же Саня живет, в каком доме? Он ведь сказал, в каком, а она прослушала. Саша вспоминала только, что видела его порой во дворе. Он всегда гулял допоздна и провожал других до квартиры. Теперь он стоял перед ней под лунным прожектором и мял в руках шапку. Долго мял, пока не замерз. Натянув ушанку на голову, он внезапно спросил:

– А тебя почему не убили?

Саша прислонилась к стене, как будто на такой вопрос с открытой спиной отвечать нельзя:

– Я не знаю.

– А кто ее убил?

– Я не знаю.

– Но ты же видела?

– Не видела. Там стреляли. Я убежала, а Анька нет.

Саша помолчала немного:

– Надо туда идти. Проверить. Вдруг она не умерла?

– Да подобрали уже, – Саня махнул рукой и вытер рукавом сопли.

– Никто не видел. Когда начали стрелять, все спрятались. Одна пьяница только по улице шла. И еще женщина с капустой.

– Так это моя мама! Она сейчас пришла с работы. У нее полная сетка капусты.

– А почему ты не дома тогда?

Саня уткнулся в пол.

– Не разрешают.

– Кто не разрешает? – поразилась Саша. На улице стрельба, Аньку убили, а ему не разрешают идти домой. – Ну кто? – повторила она.

Саня так и смотрел в землю:

– Мать сказала до десяти не приходить. У нас новый папа.

– А сейчас сколько? – запереживала Саша.

Вдруг уже десять? Как долго они звали мам во дворе? Сколько стучали бабе Тоне?

– А ты время знаешь? – спросил Саня.

– Знаю, но у меня нет часов.

– У меня есть.

Саня задрал рукав левой руки, и показались смешные часы с Микки Маусом на красном лакированном ремешке. Саша оторвала себя от стены и взглянула на часы.

– Семь пятьдесят.

– Это сколько? – спросил, немного смущаясь, Саня.

– Почти восемь.

– Так мультики же! – обрадовался он, но сразу вспомнил, что дома его не ждут.

– А ты где часы взял? Это мои часы.

Саня обиделся:

– Да я их нашел!

– Вчера?

– Давно нашел! И мне новый папа на 23 февраля ремешок поменял.

Да, ремешок был другой. Саша тут же забыла про часы:

– Пойдем Женьку покричим – и ко мне. У меня мама на квартире, наверное.

– На какой квартире?

– Да нам квартиру дали! Мама делает ремонт.

– Аааа… И где дали? – спросил Саня как будто без интереса.

– Улица Ямская-Полевая. Дом обороны. Ты знаешь, где это?

Саня только покачал головой – он не знал.

– Я тоже не знаю, – сказала Саша. – Но я там была. Это очень далеко. Когда мама на квартире, она возвращается поздно. Как раз в десять. Пойдем ко мне. Мы тебя потом проводим.

Саня обрадовался.

– А тебе сколько лет? – Саша с самого начала хотела спросить. На нее накатывали какие-то подозрения.

– Мне-то? Десять было в феврале.

– Десять? А ты в какой школе учишься? На Песках?

Саня отвернулся. Он поскреб носком калоши снег и стал сгребать его в кучку.

– Я в городе. Там специальная школа.

– Какая такая специальная?

– Ну, там мы пять дней учимся.

Саша не поняла:

– Так и мы пять дней.

– Мы там живем пять дней. Говорят, это школа для дураков, вторая, но туда не дураков отправляют, а у кого мамы заняты. Рано утром в понедельник мама меня туда отвозит, а в пятницу я сам уже приезжаю домой. На автобусе.

– А время вас там не учили смотреть? – бездумно спросила Саша. Думала она о другом: Саня неделю не был дома, а его еще и не пускают.

– Учили. Я близко вижу плохо. Я вот тут – он показал на часики – не вижу, где там стрелка, очень тонкая.

– А очки?

– Дома забыл. Да я так… Далеко-то я хорошо вижу. Пойдем к тебе телевизор смотреть.

– Сначала к Жене, – сказала Саша и побежала на другую сторону Анькиного дома. Луна вдруг скралась, снова стало темно. Очень темно и страшно. Саша едва смогла отсчитать второй от угла балкон. Остановилась под ним и тихо позвала:

– Женя! Женя, это я.

За окнами тоже было темно.

– Ну Женя!

Саша не унималась. Она кричала и кричала Женьку до тех пор, пока на балконе не послышался скрип.

– Ты здесь? – спросила Саша, задирая голову.

На балконе пискнул голосок:

– Чего?

– Где тетя Лена, дядя Валя?

Женя подвинула табурет и высунулась в окно:

– А тебе зачем?

– Аню надо искать. В нас стреляли из окна. Мы побежали, и я потеряла Аню.

Женька молчала. Ее рыжая голова скрылась с балкона.

– Убили ее! – не выдержала Саша.

– Не убили, – пропищала Женька. – Мама и папа уже знают, к нам милиция приходила, и все потом уехали.

– С Аней?

– Аньке отстрелили ногу. Мама с папой поехали в больницу.

– Как отстрелили? – вздрогнула Саша.

– А ты чего домой не идешь? – спросила ни с того ни с сего Женька и слезла с табурета. Для пяти с небольшим лет она неплохо соображала.

Саша испугалась, что Женька сейчас захлопнет балконную дверь и они с Саней вновь останутся одни на этой темной постылой улице.

– Мамы нету дома… – крикнула Саша в уже закрытые окна, и вдруг у нее вырвалось:

– Жень, я боюсь, можно к вам?

На балконе всё затихло, но потом что-то скрипнуло, открылась ставня, и показалась Женькина макушка:

– Заходи.

Саша кинулась к подъезду. И тут вдруг подал голос Саня, про которого она совсем забыла.

– А у вас телевизор работает? – очень громко крикнул он в сторону балкона.

Женька подтянулась к окну, чтобы посмотреть на Саню, но не доставала без табуретки, да и в темноте всё равно ничего не было видно.

– Это кто?

Саше стало стыдно, что она забыла про мальчика.

– Это Саня. Ему до десяти домой нельзя.

Саша рванула за угол, Саня – за ней.

– Я с тобой. Можно я с тобой?

Вообще-то стыдно. Что подумают тетя Лена и дядя Валя, когда вернутся домой? Вдруг Анька в больнице умерла? У них горе, а дома чужие дети… Но Саню было жалко. Пока они прыгали под балконом, метель совсем разошлась. Саша посмотрела на свой дом и окна. Зажгли еще один фонарь, но он освещал лишь дорогу. Во дворе было темно. И непонятно, играет ли там кто-нибудь.

– Пойдем. Только сам спроси.

Они обогнули дом, заскочили в подъезд. Глазок в Анькиной квартире еще не светился, но баба Тоня уже двигала шкаф обратно. Пришлось подождать минуты две, пока она справится. Наконец дверь открыли. Баба Тоня впустила их, заперлась на все замки и пошла на кухню. Саня посмотрел на маленькую Женю. Он не ожидал, что она такая крошечная. Наклонился к ней и спросил:

– Можно у вас мультики посмотреть? У меня сегодня мама… занята.

Женя пригласила их в комнату. Она смотрела «Тома и Джерри». Точно, вот ведь они, Том и Джерри! И как можно было забыть? Саня от восторга даже взвизгнул. Он-то спешил на «Спокойной ночи, малыши!», где которую неделю подряд показывали старые мультфильмы. «Тома и Джерри» он видел лишь однажды, когда ходил с мамой в гости к бухгалтеру с ее завода, у него дома был видеомагнитофон. Сейчас Саня даже не успел снять пальто – так и сел на пол. На разложенный и застеленный бельем диван он постеснялся садиться.

А Саша аккуратно сняла шубу, смахнула с нее специальным веником снег, отряхнула шапку, всё повесила на крючок и только тогда зашла в комнату. Дома она тоже могла завалиться у телевизора в шубе, но Анькины родители приучали к порядку. И после зимней прогулки заставляли снимать теплые штаны на просушку.

Саша сняла штаны и повесила их на батарею за телевизором. Саня это заметил и спросил Женьку:

– Можно я тоже разденусь?

Женька молча смотрела мультфильм. Саня сам разделся, придвинул стул к батарее, развесил на спинке пальто и шапку. Штаны не снял. Наверное, на нем были только одни штаны. Вдруг Саша поняла, что мультики идут не по видео – это канал «Параллакс». В девять там показывали мультфильмы, с десяти – обычное кино, а после полуночи – эротику. Она знала об этом от Таньки – у них же была приставка для «Параллакса». Иногда Танька звала Сашу смотреть мультфильмы или сериал «Дежурная аптека».

– У тебя часы неправильно идут, – Саша потянула Саню за руку и показала на циферблат: его Микки Маус всё еще показывал без десяти восемь.

Саша пошла на кухню узнать время. Часы висели над дверью, смотреть на них нужно было из кухни. Саша вдруг испугалась. Она всегда боялась бабы Тони каким-то не страхом, а тоской. Ей казалось, что баба Тоня прожила такую тяжелую жизнь, что любому нормальному человеку нужно над этой жизнью плакать. Особенно теперь, когда баба Тоня стала совсем старой, а последние жизненные силы – сколько уж там их отпущено? – отнимали дети. Баба Тоня возилась на кухне и не видела Саши, но та всё равно поздоровалась. Потом посмотрела на часы – почти половина десятого. В животе сразу всё заледенело. И как она столько времени упустила? Мамы еще нет! Если бы вернулась, то уже бы пришла за ней, потому что в такой час Саша может быть только у Аньки.

Очень хотелось есть. Они с Анькой после обеда ничего не ели. Саша и обедать-то не хотела. Она заглянула бабе Тоне за плечо – та в кастрюле мяла толкушкой картофельное пюре. Снова с луком! На плите грелось молоко. Всё то, чего Саша так не любила! Она еще раз поздоровалась с бабой Тоней через ее спину и пошла в комнату. Но та вслед крикнула:

– Ужин! Зови рыжего.

Саня, сидя на полу, смотрел, разинув рот и не мигая, как большой злой пес на экране срывается с цепи и гоняет по двору Тома.

– Там есть зовут, – сказала она тихонько.

Саня даже не шевельнулся.

– Есть пойдем, – повторила она громче.

– Ага, – ответил он, не двигаясь с места.

Саша пошла одна. Баба Тоня уже разложила по тарелкам картошку и теперь разливала молочный суп. Вдруг она поставила кастрюлю, вытерла руки о свой бессменный халат и крепко прижала Сашу к себе.

– Прийдет мама, прийдет. Нюрочку-то нашу увезли. Не пришла домой! А ты хоть пришла, девонька моя. Не плачь, прийдет мама…

Саша обняла бабу Тоню, уткнулась ей в живот и заплакала:

– Убили Аньку! Убили! – она не могла поверить, что Анька жива. Если бы Аньке только прострелили ногу, она бы ползла за ней, а Анька не ползла, это Саша точно помнит.

Баба Тоня, к вечеру еще больше исхудавшая, лысая и высокая, как жердь, одной рукой прижимала Сашу к себе, а другой гладила по голове, когда в дверь постучали. Глухая старуха услышала стук первой. Своими совсем иссохшими руками она взяла Сашу сзади за воротник платья и повела по узкому коридору в комнату. Женька и Саня уже вскочили с пола и стояли, испуганные, в самом дальнем углу. К ним же баба Тоня поставила Сашу и молча подошла к двери.

– Кто? – крикнула она страшным голосом, как будто стояла не за дверью, а на краю бездны, из которой ее вызывала к себе запоздавшая смерть.

– Кто?! – рыкнула баба Тоня еще раз.

В дверь забарабанили чем-то тяжелым.

– А это кто? А ну открывай! Где дети?

Саша сразу узнала:

– Мама! Мама!

Она кинулась к двери. Саня почему-то тоже побежал в коридор и тоже кричал: «Мама!»

– Это моя мама! – Саша подлезла под руки бабы Тони, чтобы побыстрее открыть замок. Но старуха не сразу отошла, она взяла Сашу за плечи, развернула к себе и громко спросила:

– Мать?

– Да, мама! – закричала Саша.

Пока баба Тоня ковырялась с замками, засовом и цепочкой, Саша вопила:

– Мама, я здесь! Мама!

Саня подпрыгивал рядом: то ли он заразился ее радостью, то ли представил вдруг, что это и в самом деле за ним пришла мама. Он кричал сквозь дверь:

– Мы здесь! Это мы!

Когда баба Тоня справилась с замками, Саша увидела злое лицо матери. В руках у нее была палка от раскладушки. Она зашла в коридор, увидела бабу Тоню и немного успокоилась. Видимо, когда баба Тоня зарычала через дверь, мама очень испугалась и не поняла, кто это.

– Ты почему не дома? – еще злилась, но уже начала успокаиваться мама.

Саше так много хотелось объяснить. Что на улице темно и не горят фонари, что метель продувает нутро и звенит в ушах тупой тоской. Что нет никого во дворе. Что всех детей за пять минут разобрали с улицы родители. Что позвали даже сиплую Сашу. Что она хотела попроситься к тете Оле, но та не вышла. Что подниматься домой страшно и нет сил. Что совсем недавно в нее, Сашу, стреляли, и она убегала, как живая мишень, по белому снегу.

Но мама сразу спросила:

– А где штаны? Ты почему без штанов? – она проверила, нет ли кого в коридоре. Потом вошла в прихожую и закрыла за собой дверь.

– Сушу. Я сейчас!

Она сдернула с батареи свои мохеровые штаны и кое-как их напялила. За десять секунд надела пальто, шапку и валенки.

– Спасибо, – сказала она бабе Тоне. И потом – Жене.

Они уже выходили в коридор, когда подскочил Саня.

– Я с вами, – сказал он бодро. Наклонился завязывать на ботинках шнурки и вдруг оттуда, снизу, беспомощно и очень жалко спросил:

– Можно?..

Мама строго спросила:

– А ты почему не дома? Где родители?

Саня весело прожурчал:

– А мне к десяти сказали вернуться.

– И всегда ты так поздно гуляешь?

– Когда у нас новый папа, – уже не столь задорно ответил он.

Сашина мама переложила палку в другую руку, похлопала ею по ладони, как бейсбольной битой из фильмов, и совсем нестрого спросила:

– И где твой новый папа? Где ты живешь?

– Я в 40-м. На пятом этаже!

Саша ахнула. 40-й – это ведь за их домом. Обычные дети к ним во двор почти не ходили, потому что их площадку оттуда не видно. Из 40-го дома прибегали только хулиганы и беспризорники. Ненужные дети, за которыми никто не следил. И Саня, значит, ненужный. Его дом – это самый страшный дом. Он последний, за ним овраг и свалка. Самое страшное место на Лесобазе.

– Ну, пойдем к твоему папе, – строго сказала мама, постукивая палкой по ладони, будто так набивала в руку сил.

Они вышли на освещенный пятачок возле подъезда. С мамой и маминой палкой теперь было совсем не страшно. Саня тоже повеселел, он просто сиял от счастья. Саше было не до радости. Она всё пыталась сообразить, поняла ли мама про Аньку. Про то, что это в них сегодня стреляли? Рассказать-то было некому.

– Завтра в школу не пойдешь, со мной поедешь в училище, – мама посмотрела на Сашу.

– Это потому, что в нее стреляли? – весело, будто на викторине, спросил Саня.

– В кого стреляли? – не поняла мама. Она остановилась, зажала палку под мышкой и поправила свою шапку.

– Ну, в дочку вашу и в эту Аню. Убили же Аньку.

Саша закричала:

– Да не убили! Сказала ведь Женя, что ей ногу прострелили.

– Ага, – горько усмехнулся Саня, – а ты ее видела? Слышала? Нет!

Мама затопталась нелепо, стала озираться по сторонам и перекладывать палку из одной руки в другую, туда-сюда, туда-сюда, как будто их окружили грабители и она сейчас будет с ними разбираться.

– Правда в тебя стреляли?

Наконец-то! Саша ждала этого мгновения весь вечер. Теперь можно открыть широко рот и выпустить из себя звериный рык. «Мама, в нас стреляли!» Проорать изъедавшие ее изнутри слова так, чтобы уши от собственного голоса заложило. Пусть слезы хлынут, пусть горло от надсады лопнет. Пускай! Всё равно будет легче, чем сейчас, чем было весь вечер. Но зачем пугать маму, у которой в сорок два года больное сердце и камни в почках? В ней 152 сантиметра роста. Она идет с легкой алюминиевой палкой в самый страшный двор самого страшного района города. С ней двое маленьких детей. Скоро ночь, на улице стреляли. Как же должно быть страшно самой маме! И почему она, глупая Саша, решила вдруг, что теперь все они в безопасности?

– Стреляли? – мама трясла ее за плечи, палка упала на снег. Мама только повторяла снова и снова: – Стреляли? Стреляли? Стреляли?

Саша собралась с силами:

– Стреляли. Но я не испугалась!

Она подняла палку, прижалась к маме и подтолкнула ее вперед, в тот самый страшный двор.

– О, господи! – вспомнила мама про Саню. Видно было, что она перестала его замечать и забыла, зачем они свернули к 40-му дому.

– Господи! – повторила она. – Давай, давай быстрей к твоей маме. Пятый этаж… О, господи!

Во дворе никого не было и ничего ужасного тоже: качели, круглая карусель с выломанными сидушками, наполовину заметенная снегом, турник для выбивания паласов. Саша, осмелев, потянула маму к подъезду.

– Нет уж! Вон какая темнотища. Пусть сами спускаются.

Действительно, свет на лестницах не горел. Саня вытер сопли, оттянул от шеи шарф, снял мокрые, так и не высохшие варежки и негромко крикнул в окно посередине пятого этажа.

– Мама! Ма-а-а-а-ма!

Окно равнодушно темнело в ответ.

– Ма-а-а-а-м! Это я!

Саша отвернулась и сделала вид, будто откапывает носком в снегу что-то интересное. Она боялась, как бы Саня сейчас не расплакался. Наверное, ему не хочется, чтобы его видели таким. Ненужным, напуганным, зареванным.

– Ну ма-а-а-м! – протянул он уже совсем тоскливо.

В его окне зажегся свет, серый и блеклый, как в анатомке.

Окно приоткрылось:

– Рано еще! Я позову.

«Позовет она…» – буркнула мама и тоже сняла варежки.

– Ну-ка, как там твою маму зовут?

Саня мялся.

– Да я тут подожду. Нет же никого, совсем не страшно… Она меня позже позовет. Я сам дойду, спасибо.

– Как, спрашиваю, зовут?

– Да Нора.

– А отчество? – встряла Саша.

– Ивановна.

– А фамилия у тебя какая?

– Петухов.

Мама приложила руки ко рту рупором и крикнула на всю улицу: «Нора!» Голос у мамы очень громкий, она артисткой стать хотела. И в молодости даже убежала в Москву. Училась у Олега Ефремова, но бабушка приехала за ней и забрала на Север, где они тогда жили. Бабушка считала, что артистка – это не профессия. Мама пожила немножко дома и снова убежала, но уже не в Москву – в Тюмени пошла учиться на товароведа. Но голос у нее остался, она на работе лучше всех пела. И громче всех. Сейчас она крикнула так громко, что в темных окнах загорелся свет. Только в Санином окне его как раз погасили.

«Ити твою мать!» – выругалась мама и строго, как со своими учениками, крикнула:

– Нора Ивановна!

Окно не реагировало.

Мама в третий раз закричала:

– Нора Ивановна… Мамаша! У тебя тут сын один-одинешенек стоит.

Тишина. Окно молчит. Не светится.

– Нора Ивановна Петухова! На улице стреляли, убит ребенок. Сейчас вся Лесобаза узнает, что у тебя сын один во дворе, пока ты под мужиком лежишь. А ну, спускайся, лярва!

Лесобаза точно услышала – мама громко кричит. Она рассказывала, что их учили так со сцены шептать, чтобы в последних рядах в зале слышно было. А уж если мама закричит…

– Это я Петухов, – Саня дернул маму за пальто, отвернулся и сел на заснеженную карусель. Он расстроился за свою маму. Или ее застыдился.

– Ты – Петухов? А мать кто?

Саня оттолкнулся ногой и поехал на карусели:

– Шереметьева.

– Вот те раз! И откуда вы у нас такие взялись? Я таких фамилий на Лесобазе еще не встречала.

– Каких таких? – стыдливо спросил Саня, будто «Шереметьева» – это очень плохая фамилия.

– Благородных, – ответила мама и снова начала кричать:

– Нора Ивановна Ш…

На фамилии Санино окно наконец ожило: открылась ставня, вторая, высунулась голова.

– Сейчас спущусь.

Только это не Нора Ивановна сказала, а мужчина. Новый папа, стало быть. Бедный Саня! Саше хотелось сесть с ним рядом, обнять его, варежки ему надеть, он их бросил на снег, заледенеют ведь. Больше всего Саша боялась смотреть в глаза таким ненужным детям. Уж лучше по теплотрассе ходить или железную дорогу перебегать – не так страшно. А Сане в глаза смотреть страшно. Она видела таких детей и обходила их. Знала, у кого в глазах бездна. У Димки-рахитика были такие глаза. Димка не был дураком, он всё понимал. А Саня умный, он знает, что не нужен. Его, если говорить по правде, тоже в интернат сдали. Живет там пять дней подряд. Пока они вместе ходили вечером по темной улице, пока смотрели у Жени мультфильмы, их объединяло то, что у обоих не было рядом мамы. А теперь видно, что между ними – огромная разница. Сашина мама спешила домой, она делала ремонт в квартире, чтобы побыстрее вместе с Сашей уехать с Лесобазы. Маме Саша нужна. Так нужна, что мама банки с краской одна таскает, сама линолеум стелет и даже рискует иногда возвращаться на последнем автобусе. А Норе Ивановне Саня не нужен. Вот и всё. И что тут ему скажешь? Саша отвернулась и стала снова ковырять носком валенка снег. Вскоре вышел мужчина в форме. Саша прижалась к маме – это же милиционер!

– Ма-мо-чки!!! – закричала она и побежала из двора. Мама с милиционером бросились за ней. Саня кричал что-то вслед, он тоже побежал.

– Нееееет! – орала Саша еще сильнее. Главное, не оборачиваться. Пусть так стреляет, она второй раз не хочет это видеть! Нееееет!

– Ты чего? – милиционер догнал ее, схватил за шубу и развернул к себе.

Саша кричала ему в лицо. Вон он, тот крик, который она сдержала тогда, запихнула в себя, закупорила наглухо, чтобы не напугать маму.

– Это он! Он в нас стрелял! Милиционер стрелял.

– Да ты что? – мужчина растерялся и выпустил Сашу. Мама тоже растерялась. Саша побежала в свой двор. У подъезда она остановилась, заходить туда не хотела. Ее все трое догнали.

– Я же не милиционер! Ты что? У меня и оружия нет. Кто стрелял-то?

– Стреляли в них, дядя Володя, у пятиэтажки длинной. В нее и Аньку Вторушину вон из того дома. Аньку эту то ли убили, то ли ногу прострелили… Я не понял че-то…

– Когда стреляли? – милиционер до конца застегнулся, надел нормально шапку.

Саня переспросил Сашу:

– Когда в вас стреляли?

Саша молчала. Дядя Володя? Да это ж тот самый! Вот и увиделись они с мамой. Правильно она тогда сказала – не нужен ей папа. Сидела бы теперь вместо Сани на карусели и сопли со слезами по обмороженному лицу размазывала.

– Когда стреляли? – повторил он строго.

– А когда ваша Нора Ивановна с капустой домой возвращалась. Она мимо меня прошла. Вот когда!

Саша почему-то очень разозлилась на Санину маму за дядю Володю. Почему он у нее спит? Правильно, что они с мамой его выгнали. Он ни разу не вернулся, не спросил маму. Просто пошел, значит, к Норе.

– Чего это она моя? – спросил раздраженно милиционер. Ой, да ведь он вовсе не милиционер, он же прокурор.

– Так вы же у нее спите.

– Не сплю я, – сказал он смущенно. – Я в гости приходил.

– Ага, в гости. А Саше наказали до десяти не появляться.

Она повернулась к Сане – тот на нее не смотрел. Стыдился.

– Лариса Васильевна? Женщина с тазиком! Точно, это же вы? – вспомнил прокурор. – А то я думаю, где-то уже вашу слишком бойкую девочку видел.

– Она не бойкая, – сказала мама, притянула Сашу к себе и обняла. – Она умная.

– Да я вижу, что умная.

– Мальчика-то доведете до дома?

Прокурор взял Саню за руку, тот в ответ вцепился в мужскую ладонь, как в спасательный круг.

– Давайте вас сначала доведем. Да, Саша?

Саша не сразу поняла, что это он Сане.

Вместе пошли домой. В подъезде прокурор зажег яркий фонарик – таких Саша еще никогда не видела – чтобы сразу освещал оба лестничных пролета. Специальный, наверное, фонарик. Прокурор шел впереди и остановился у их двери. Запомнил. Или был у них без Саши? Она отойдет немного от испуга и разберется с мамой.

– Ну, до свидания, Лариса Васильевна? – сказал он, как-то будто хотел о чем-то спросить.

– До свидания, до свидания, – равнодушно ответила мама, отдала Саше палку и стала открывать замки. Прокурор вернулся, чтобы посветить им фонариком, еще раз попрощался и ушел.

– Спасибо, теть Ларис! – крикнул из коридора Саня.

– И тебе спасибо, – сказала Саша.

Она захотела вдруг добавить, что без него, без Сани, умерла бы сегодня со страха. Но не добавила. Мама ничего не ответила Сане и захлопнула дверь. Дома она быстро сбросила с себя сапоги, завела Сашу прямо в валенках в комнату, села на кресло, посадила ее к себе на колени и спросила серьезно:

– Что случилось?

Ответить Саша не смогла, вернее, не успела. Может, если бы она взялась за маму покрепче, так крепко, как только можно, чтобы удержаться во время этого страшного рассказа, не оторваться от мамы, от кресла, от всей земли и не улететь навсегда в черное небо… Но не успела – хлынули слезы. Саша уткнулась в маму и завыла. В шубе, в валенках, в отсыревших штанах. И ничего в ней уже не было – ни страха, ни ужаса погони, ни воспоминаний. Она как будто сразу забыла, что там вообще произошло. Стреляли? В кого? В них? Какое это вообще имеет значение сейчас, когда вся она, до последней своей частицы, превратилась в одно большое непереносимое горе? Стрельба – пылинка в целом горе, годами нараставшем в ней, словно снежный ком. Сил больше нет здесь жить, так жить, всё это видеть, смотреть в глаза таких, как Саня. В кино в этом случае говорят: стынет в жилах кровь. У Саши она стыла уже много лет и вот наконец остыла. Ей ничего не надо, она ничего не хочет, кроме одного – заснуть и не проснуться. Если придется просыпаться снова на Лесобазе, то лучше не проснуться вообще. Она не хочет здесь больше жить. Не хочет ходить одна по густой темноте вонючих коридоров. Не хочет ждать, сжавшись в клубок, маму. И не хочет гулять без Аньки. Анька! Где она? Даже если ее не убили, она Сашу не простит. Да и не пойдешь ведь к ней, не постучишь спокойно, не спросишь: «А Аня выйдет?» Саша так не сможет.

Как же она, оказывается, любила Аньку! И не помнит себя без Аньки. Они всегда были вместе, с самого садика. Саша привыкла к Аньке. Даже когда у той появлялись новые подружки, когда приезжали в гости Метелёвы, Саша, конечно, злилась, переживала, но не думала, что Анька может исчезнуть и настанет жизнь без нее. Не могло быть такой жизни. Ей говорили, что впереди у нее еще семь раз по столько же, сколько она уже прожила. И все эти следующие семьдесят лет надо будет жить без Аньки? Она могла себе представить полет на Луну, а исчезновение Аньки – не могла. Потому что о Луне она часто думала и читала книжки про полеты в космос. Она, в конце концов, знала, что такое Луна. А жизни без Аньки не знала. Никогда.

Слезы понемногу высохли. Наверное, сосуд со слезами иссяк – нечем плакать. Она посмотрела на маму. Та не плакала, а только повторяла одно и то же: «Уедем! Скоро уедем!»

Жизни без этого «уедем» Саша тоже не помнит. Дом обещают сдать почти десять лет. В переезд Саша не верит. Она привыкла, что мама всегда говорит: «Уедем, уедем!» Не может быть, чтобы они уехали. Двухкомнатная квартира на улице Ямской больно похожа на сказку, которую выдумали, чтобы было чем себя приободрять в трудные минуты. Саша много читает. Она не любит детские книжки, а романы для подростков все уже в обеих библиотеках перечитала. В школе они проходили Чехова. Какие-то рассказы. Она взяла в библиотеке «Три сестры». Там говорили: «В Москву! В Москву!» – и никуда не уезжали. Так и они с мамой: когда совсем прижмет, собираются на новую квартиру.

Мама не плачет. Гладит Сашу по спине, рука ее почти не чувствуется, Саша так и сидит в шубе, в шапке.

– Встаем? – ласково спросила мама и вытерла ей слезы.

Да, надо встать. Жарко уже сидеть в одежде. Только в окно посмотреть захотелось, пока еще одета. Саша сняла валенки, поставила их у кровати и босиком побежала на балкон. Открыла сама обе двери, шагнула на ледяной половик. Выглянула. Двор темный, и по самой его кромке, вдоль ив, движется яркое пятно. Саша присмотрелась. Это же прокурор! Такой мощный фонарик на Лесобазе она видела только у него. Ушел, значит, от Норы Ивановны. Саня ему, видите ли, помешал. Вообще-то прокурор похож на хорошего. И Саше еще тогда, два года назад, понравился, у него приличное лицо – так про нормальных людей говорила баба Лиза. Но Саша перестраховывается. Нормальныйто он нормальный, а вон как Саня сидит один по вечерам на морозе. Правда, Саня уже много лет так сидел, она часто видела его во дворе в темень, а папа этот ведь недавно появился. Всё равно правильно поступила. У кого она видела пап-то хороших? Да, у Таньки папа, горку им на зиму заливает. Не пьет. Он Сашу на речке спас, когда она провалилась с ледянкой под лед. У Шуры Ксенофонтова какой хороший папа был, а вот загрызла собака Шуриного братика, мама стала старая-старая, и папа от нее ушел. Нет теперь у Шуры папы, и он ходит вдвоем со своей сумасшедшей мамой на маленьких обмороженных ножках. У Аньки папа. Господи, Анька! Дядя Валя – самый лучший папа, других таких Саша не видела на Лесобазе и вообще нигде. Только два примера – этого мало. Так что пусть прокурор и дальше к Норе своей ходит. Вернее, к кому-нибудь другому. Если Саша его еще раз увидит, попросит больше к Норе Ивановне не ходить или хотя бы не засиживаться там допоздна, чтобы Саня не ждал один во дворе. Вот он, кстати, прокурор, остановился, постоял немного и свернул во двор. Пришел прямо под их окна. Фонарь яркий, как прожектор в цирке, прокурор просто направил его вниз и стоит, как на цирковой арене. Закурил. Голова только в темноте. Смотрит, наверное, на их окно. Иди-ка ты отсюда, прокурор, не надо нам тебя…

Она ушла с балкона. Мама приперла входную дверь табуретом. После прошлого раза, когда к ним ломился ночью пьяный, дядя Толя прибил им в прихожей брусочек. Очень удобно, можно ставить табурет и упирать ножки в этот брусок. Конечно, поначалу всё время на него наступали, но если им снова будут дверь выносить, табурет поможет.

Интересно, приходил всё же прокурор к ним или нет? Неужели такая хорошая память, что за два года их дверь не забыл? Мама разогревает еду. Гречка с куриной печенью, с работы принесла в банке, в столовой давали. Вкусно. Саша думала, что после этого ужасного вечера она никогда уже не сможет успокоиться. Не сможет есть, пить, смотреть телевизор, выглядывать в окно. А теперь захотела. Она очень любила еду из столовой. И они молча ели, Саша даже не помыла руки. Мама ни о чем больше не спрашивала. Смотрела только на нее. А Саша всё пыталась угадать: приходил прокурор или нет?

Поев, она легла прямо в одежде. Только теплые штаны сняла и бросила смятыми под кресло. Повернулась к стенке. Мама выключила свет в комнате, зажгла в коридоре лампу и села рядом. Положила руку Саше на спину, погладила. Так ничего и не сказала. А что говорить? Откуда маме-то знать, как теперь жить без Аньки?

– Завтра со мной в училище пойдешь… со мной пойдешь, – услышала она сквозь сон. Кажется, мама плакала. Голос ее не дрожал, а будто метался беспомощно где-то между потолком и полом. Всё расплывалось, звуки сливались воедино и рассыпались на тысячи пылинок. Как если бы вылили сейчас на крутом морозе ведро кипятка и тут же он, жгучий, страшный, опасный, превратился в пыль. Они играли так зимой: обжигаясь паром, тащили на балкон кастрюлю и лили кипяток с восьмого этажа – он тут же делался пылью. Вот так вокруг Саши сейчас всё превратилось в пыль. И страх, и милиционеры в фуражках, и Анька, скользящая в сапогах вокруг столба, и рыжий Саня, и прокурор, который то ли приходил к маме, то ли не приходил… И они, и гудение, легкое и обыкновенное, лампочки в прихожей, и мамин голос, капающие с ее лица слезы. Всё было горячим, обжигающим, страшным, и всё вдруг превратилось в клубы пыли. И вот Саша уже плыла в этой пыли, в разбитом на тысячи и даже миллионы частиц огромном своем непереносимом горе. Ничего не осталось – только она и оседающие на лоб пылинки разлитого на морозе кипятка. Это Лесобаза на ней оседает. Въедается в кожу, в глаза, в губы. Ее никогда с себя не смоешь, не вытравишь, не сотрешь. Всё останется в Саше. И не надо уже никуда уезжать. Еще вчера был смысл, а сегодня поздно. Еще вчера Саша была Сашей. Она могла уехать в новую квартиру, вырасти и всё забыть. А сейчас не получится. Лесобаза проникла в каждую ранку, во все царапины и заусенцы. Сашу выплеснули сегодня вместе с кипятком на мороз. Хоть куда ее теперь увози, хоть завтра, хоть прямо этой ночью – поздно. Саши больше нет.

Доченька!

– Просыпайся! Просыпайся, солнышко! Ты посмотри, что я тебе принесла.

Бабушка гладила ее по щеке. Казалось, будто гладят утюгом. Щека и всё лицо горели. Саша открыла глаза – да, это бабушка. Она ведь должна была приехать завтра. А мама? Где мама? Ведь они вместе идут утром в училище. Саша хотела повернуть к бабушке голову и не смогла – очень больно. Болело всё тело. Она только посмотрела на бабушку и спросила:

– А мама?.. Мы же хотели с мамой…

Договорить не смогла – во рту сухо. Если бы закончила, проскребла бы себе языком горло.

– Мама? Так на работе мама.

Надо бы сказать бабушке, что они вместе собирались, да только сначала нужно попить.

– Пить хочешь? Попей давай. Попей.

Бабушка тут же подала ей воду в своей кружке, белой, точнее, уже серой от старости, с бледно-голубым узором. Саша выпила воду.

– Еще! – попросила она и наконец повернулась. Яркое солнце за окном не светило, а словно взрезало небо, от него даже стало жарко.

– Пей, пей, голубушка. Столько дней почти не пила.

Столько дней? Саша вопросительно посмотрела.

– Сколько дней? И почему мама без меня ушла, она же обещала?

Бабушка поставила кружку на подлокотник кресла и взяла Сашу за руку.

– Так уж три дня лежишь. Температура сорок, «скорая» два раза приезжала. Я ж приехала, а ты лежишь. Понедельник сегодня. А вы с матерью же на субботу договаривались.

Надо же! А когда она уснула? В пятницу? У них чаепитие было в пятницу. Максимка с тортом, «Любовь с первого взгляда», они с Анькой ушли…

– А как я лежала, баба? Вот просто лежала?

– Ну, не просто. Я ж приехала, а у тебя фелшера. Температура. Они тебя колют, мать уксусом мажет. Потом еще два дня так. Врачи второй раз приехали, а после уж не приезжали, говорят: или в больницу давайте, или сами. Мы сами. Ты ведь, золотце мое, встанешь в туалет, пописаешь, водички глотнешь и падаешь. А как рвало тебя, как рвало! Очнешься, поблюешь над тазиком и опять – бух!

Бабушка замолчала ненадолго. Потом бодро затараторила:

– Тебе бы поесть, лапочка. Я тут кашки сварила. И еды всякой. Я ж приехала и пенсию сразу за два месяца получила.

Саша приподнялась на подушке. Она захотела есть:

– А что еще?

– Так много чего. Фруктов разных, колбасы, сыр, масло, мороженнова всем и конфет. «Школьник», «Буревестник», вафельные. Давай, голубушка, вставай… Вставать надо.

– Я поем и еще полежу. Можно?

– Так третий день лежишь, милочка. Вставай давай, вредно столько лежать. Давай, покушай, расходись, может, и погулять спустимся, а? Солнце-то какое! Надо поправляться – у нас с тобой дело есть.

– Какое дело? – испугалась Саша. Что такого важного сейчас может у них быть?

– Так на обед звать всех. Всех позвать.

– Кого – всех?

– Так кто тут у вас поголоднее бегают. Сашка-то из тридцат шестого, деваха с носом. Вот, ее позовешь, я ж знаю, что голодная. И татарчат этих… Ну как их? На пятом, что ль, живут?

– Каких татарчат? Гулю с Алсушкой?

– Ну да, их. И там еще такая у вас… с редкими зубками, толстая, в зеленых штанах ходит.

Саша долго вспоминала, о ком бабушка говорит.

– Да толстая такая. Вы ж в садике еще были вместе, а потом они уехали куда-то. И приехали. Да из 5-го «Д», ну…

Оксанка Салазкина! Точно! Она с Викой Иващенко в бараке живет. Саша с ней часто играла, когда Оксана вернулась с мамой из Таджикистана. Они туда уехали после садика, а потом вернулись.

– Ну да, она… И эту позовем… Плачет вечно… Ну Настя, Настя… Мать у нее торговала чем-то.

– Настя Быкова?

– Да, Быкова, наверное. Голодная тоже теперь бегат. Я же вижу. Уууу, сколько теперь голодных стало!

– Почему голодных?

Насчет сиплой Саши, конечно, сомнений не было, она всегда голодала. Особенно когда отец напьется и на весь день дверь закроет. Хорошо если мама ей на веревке хлеб спустит. А Гуля с Алсушкой? А Настя Быкова? Почему они голодные?

– Так пахнет от них. Я, кумушка, запах-то этот с войны помню. Когда в кишках урчит каждый день, то изо рта и пахнет.

Саша выпрямилась, свесила ноги с кровати и посмотрела на бабушку округлившимися глазами.

– Чем пахнет?

– Кишками пахнет. Желудком пустым. Ты не знашь, а я знаю, как голод пахнет. Запах голода. Голодные они. Оклемаешься – банкет закатим. Ты вставай давай, голубушка, мы с тобой поедим, искупаю тебя, наряжу, и пойдем гулять. Поправимся и позовем гостей.

– Я не хочу гостей. Мне неудобно. Они же не ходили к нам почти никогда. Вот Алсушка с Гулей точно не ходили.

– Удобно-удобно, еще как удобно. Будем их звать с каждой пенсии.

– Зачем? – всё еще не понимала Саша.

– Как зачем? Пир горой, дым коромыслом. Голодные ж девки бегают. Я же ж вижу. Такие времена настали, нельзя не кормить, ты что? Вставай давай.

– И Колька! И Колька одноглазый, мы ведь его не покормили… Аня не покормила.

Саша соскочила с кровати, хотела побыстрее умыться, поесть и бежать искать Кольку. Только оказалось, что она лежит вся голая.

– Температурила три дня. То холодно тебе, то жарко. Растирали всю, вот и раздетая. Я теперь приготовила халатик. Одевайся. И носки. Баба Тася связала носочки, помнишь? Тепленькие, я на батарее погрела.

Бабушка взяла шерстяные носки, каждый из них по очереди слегка вывернула наизнанку, дунула внутрь, будто выдувая оттуда пыль, и потом сама надела Саше на ноги.

– Всё, беги давай в туалет. Умываемся, одеваемся, поправляемся и потом пойдем созывать гостей. Гуляш наготовлю, салат мясной, булок напеку и мороженок куплю.

– И Колю найдем.

– Найдем, найдем, одевайся давай. Раз одноглазый, так шибко его найдем, много у нас тут, что ли, одноглазых? Давай, давай, золотце, одевайся. Всех найдем и позовем, – бабушка гладила Сашу по голове.

– И Максимку! Максимку Мякишева. У него же мама пьяная в туалете.

Бабушка потянулась к Саше второй рукой, которая не гнется, чтобы ее погладить. На локте у нее всегда была большая толстая короста, которая царапнула Сашу.

– А который это Максимка? – странно спросила она Сашу, гладя ее по плечам.

Как она могла не знать Максимку? Они же вместе с первого дня в садике.

– Ну Максимка. Ну, у которого мама пьет. Он там живет, в бараке у остановки.

– Аааа, этого? Ну позовем, конечно, позовем… Давай, золотко, давай, иди умываться, я кашу накладываю.

В туалете Саша посмотрелась в зеркало. В книгах про такое пишут – не узнал себя. Саша, конечно, саму себя узнала. Но вряд ли бы ее сейчас узнал кто-нибудь другой, даже Анька. Аааа! Анька! Саша вспомнила всё. В них стреляли, Аньку убили, а потом выяснилось, что не убили. Она любит Аньку больше всех, но теперь не знает, как к ней идти. И как жить без Аньки? Холодно внутри сразу стало. И халат как будто сделался вдруг мокрым, прильнул через живот к позвоночнику. Саша даже посмотрела вниз – нет, халат на месте. А так вдруг стало в животе леденяще и склизко.

– Всё хорошо? – заглянула к ней бабушка.

Увидела, что Саша держится за живот. Зашла в туалет, обняла ее и прижала к своему животу, круглому и жаркому.

– Всё хорошо. Хуже не будет, деточка моя. Давай, умывайся… умывайся.

Она погладила Сашу по голове здоровой рукой и закрыла за собой дверь снаружи. Саша умылась, пописала. Даже расчесалась, но краше от этого не стала – волосы жирные, свисали сосульками. Оно и понятно – столько дней лежала.

Завтрак уже был готов: каша пшенная, бутерброды с маслом и сыром, чай. Она отпила немного – бабушка даже не забыла, что Саша пьет без сахара. Обычно всегда клала сахар. На кресле лежала одежда: колготки, легкие гетры, черная юбка, которую Саша теперь не носила в школу, потому что немного из нее выросла, но просто гулять, если нигде не раздеваться, в ней еще было можно. К юбке бабушка приготовила красный свитер с белыми вишенками. Или это мама приготовила?

– А где мама? – спросила Саша и тут же вспомнила.

Бабушка с прищуром на нее посмотрела:

– Нет уж, голубушка моя, надо гулять! Вон, порозовела вся. А? Ну как?

Саша подумала, что Максимку и сиплую Сашу она на обед в школе позовет. Домой она к ним не пойдет, особенно к немой тете… как же ее зовут? Маму сиплой Саши как зовут? Совсем не помнит. Знала же. А бабушка уже помогала одеваться.

– Жарища на улице. Штаны легонькие тебе выбрала.

Она поправила на Саше одежду и подала курточку. Надо же, легкая курточка! Ее любимая, с осени. Тогда рукава были чуть длиннее, потому что, как всегда, на вырост, а теперь – Саша сунула в них руки – в самый раз. И сапоги. Старые, но такие красивые, весенние, не то что эти валенки. И даже шапку бабушка надела не меховую, как мама заставляет, а вязаную.

– Мы махом вернемся, мать не узнат.

Не только Саше, но и бабушке не нравилось, что мама ее слишком кутает. Бабушка раньше боролась с этим, но потом она стала всё чаще уезжать, и мама, как говорит баба Лиза, совсем без нее распоясалась.

Хорошо-то как в легкой одежде! Они вышли в коридор, светлый и также густо залитый солнечным жаром, как и комната, хотя в нем было только два окна. Они с бабушкой быстро пошли к лестнице. Иногда бежишь, потому что торопишься или страшно. А иногда – потому что вдруг становится легко. Саше неизвестно отчего стало легко. Аньки нет и никогда уже, наверное, не будет. Мама на работе и снова, поди, допоздна. Она пролежала три дня с температурой, не ела и не пила, но сейчас ей легко. У лестницы бабушка хлопала себя по ногам, будто курица.

– Нууу, с богом? Пойми, голубушка, надо гулять.

Саша успела заметить, что Лорда так и нет.

– А где Лорд? – спросила она бабушку просто так, даже не надеясь на ответ. Но бабушка, оказалось, знает:

– Дома теперь запирают. Пока гулеванил, обнесли у них квартиру. И что там у врачихи этой было брать? Муж ведь тоже врач. Я ж была у них – голые стены, диван, стол, табурет и собачья миска. Вот, сторожит теперь дома, не шлындат по улицам.

Саша обрадованно вздохнула. Она переживала, вдруг и с Лордом что-нибудь случилось? Вдруг и его застрелили. О, господи, зачем она вспомнила? Так они с бабушкой дошли до улицы, где открылась настоящая весна. Снег еще лежал, грязь хлюпала под ногами, но солнце грело очень уютно.

– Айда до школы, поглядишь там подружек! Красотища-то какая!

Бабушка взяла Сашу за руку и даже стала ею как будто помахивать.

– А Колька? Колька одноглазый? Надо найти! – вспомнила Саша, но тут же осеклась. Как его найти без Аньки? Надо у Аньки спрашивать. Или у бабы Тони.

– Так потом поищем. В школу лучше зайти. Ты постоишь, а я зайду. Мать попросила Ирму Александровну, чтобы она через мужа предупредила. А вдруг не сказал, что ты болеешь? Налепят еще прогулов. На обратном пути поищем твоего Кольку.

Саша хотела поправить, что это не ее Колька, а Анькин, но снова осеклась. Красиво, тепло… так не хотелось вспоминать. Они уже дошли до поворота у магазина, как из-за угла вышла мама. Вспотевшая, в расстегнутом пальто и взмокшим лбом, она бросилась к Саше, обняла ее, стала целовать лицо, шапку, куртку. Саша схватила ее обеими руками, повисла на шее.

– Ты чего в таку рань-то? Что случилось? – тревожно спросила бабушка.

Мама аккуратно сняла Сашу с шеи и поставила рядом с собой:

– Из прокуратуры звонили на работу. Срочно надо с ними встречаться. Сейчас обещали. Еле успела, Гумарка подбросил. Мне еще возвращаться потом, у меня там стипендия сегодня.

Бабушка недовольно наклонилась к маме и тихонько ей сказала. Хотела тайком от Саши, но всё равно было слышно:

– Ей бы проветриться. Какая еще прокаратура? Ребенок чуть не умер.

– Сама знаю, – так же тихо ответила ей мама. – Второй день звонят, не придем, так к нам явятся. Им же что ребенок, что взрослый, что больной, что здоровый…

– Ой, у Тамаркиного мужа ведь брат в этом отделе работает. Какое-никакое знакомство. Надо срочно позвонить. Пускай обождут.

– Раньше ты где была? – сказала мама громче и злее. – Сейчас уже поздно, пока ей позвонят, пока он позвонит…

Бабушка отошла от мамы и торжественно хлопнула в ладоши:

– Ну? В прокаратуру? А потом до школы, да?

Она хотела приободрить Сашу, но той, конечно, было невесело. Она же гулять настроилась.

– А куда в прокаратуру-то? Это ж на Котовского, нет? Не пущу на Котовского! – бабушка закрыла Сашу собой. – Ребенок три дня болел, чуть не умер, не пущу!

– Да здесь они. Вон, в милиции меня ждут. Звонили два раза в училище. Пришел, поди, следователь.

Мама взяла Сашу за руку и потянула в сторону той самой пятиэтажки.

– Боишься? – спросила она, когда поняла, что Саша упирается. – Не бойся, днем же не будут стрелять.

Саша пристроилась возле мамы так, чтобы та полностью ее закрывала. Как только они перешли дорогу, Саша оказалась со стороны проезжей части, и мама хотела, как всегда, поменяться с ней местами. Мама говорила, что взрослые должны идти со стороны дороги, чтобы, если что, детей не задавили. Но Саша меняться не стала, потому что иначе она окажется ближе к окнам. К тем окнам. Мама поняла.

– Лариса Васильевна! Лариса Васильевна, а я вас жду!

Это прокурор Володя. Мама прижала Сашу двумя руками к своему животу:

– Это вы нас допрашивать будете… что ли?

Нет, не похоже, чтобы он раньше к ним приходил…

– Да нет, там другой. Начальник мой. Ну, вроде начальника… Лариса Васильевна… Я эт-т-то самое… Пойдемте сюда.

Он потянул маму за стенку, которой была отгорожено крыльцо подъезда. Мама дернула на себя Сашу, но ее стала тащить в свою сторону откуда-то взявшаяся баба Лиза. Шла следом, значит.

– Погоди, погоди, что-то матери сказать хочет. Давай тут постоим. – Бабушка вырвала Сашу из маминых рук.

Мама отошла. Было слышно даже, как шуршит ее пальто, когда она поднимает то одну руку, то другую. Саше казалось, что она слышит даже дыхание, разбегающееся в стороны от маминых слов. Слышит, как вылетает теплый воздух из форточки на третьем этаже. И как прокурор Володя дышит, она тоже слышала. Всё было слышно. И стук сердца бабы Лизы, и ее, Сашиного. Только слов она никак не могла разобрать. Они говорили много, громко. Их даже было видно, каждый жест, каждое движение, но слов не разобрать.

Наконец мама вернулась.

– Домой идите. Сама сначала схожу.

– Что сказал-то?

– Потом. Всё потом. Домой быстрей иди и сиди там с ней. К себе иди, поняла?

Мама наклонилась к Саше, поцеловала ее в щеку и велела уходить с бабушкой.

– Я только бумаги там подпишу. Сказали, что тебя и не надо допрашивать. Мы же уже всё знаем, да? Я всё за тебя расскажу. Бегите давайте. Бегом, бегом, простынешь, столько болела…

Лучше бы мама ничего не говорила. Саша вцепилась в ее руку и только кричала: «Неееет!» – кричала тихо, чтобы они, те люди, которые всё еще могли сидеть в той квартире, не услышали. «Неееет!» Она заплакала и повисла на мамином рукаве.

– Ну всё, всё. Давай быстрей домой, мне некогда, я скоро буду. Меня там ждут с бумагами. Целый начальник дожидается. Давай домой! Я заскочу. Потом поеду стипендию раздавать.

Она отцепила от себя Сашу и пошла к первому подъезду, где сбоку был вход в милицию.

– Бежим, бежим, – заверещала бабушка.

И они побежали. Было тяжело, Саше казалось, что она сейчас вывернется от натуги наизнанку и лопнет, так тяжело было бегать, да еще после болезни. Но она терпела, добежала с бабушкой до подъезда. Потом всё же они остановились – бабе Лизе первой стало нехорошо. Она долго не могла отдышаться, чуть не упала, просто оперлась о стену на лестнице и съехала по ней вниз. Саша и бабушка так отдыхали, пока не хлопнула в подъезде дверь. Кто-то зашел с улицы. Они снова взялись за руки и побежали вверх. Где-то между третьим и четвертым Саша вдруг вспомнила про обед.

– Пойдем посмотрим Гулю с Алсу?

Зачем она это сказала? Ей и не хотелось вовсе звать к себе Гулю и Алсушку. Она их никогда не звала. А тут вдруг вспомнила.

– Успеешь еще. Давай, давай…

Баба Лиза казалась встревоженной и крепко держала Сашу за руку. Они добежали до седьмого этажа и свернули в коридор. Саша даже не успела посмотреть Лорда – вдруг неправда, что он не гуляет?

– Быстрей, быстрей… – шептала нервно бабушка, вталкивая Сашу в свою комнату и закрываясь на все замки. У нее тоже было три замка и еще толстый шпингалет.

– Кушать будешь? – спросила баба Лиза и не стала ждать ответа.

В холодильнике у нее лежали нарезанная колбаса, сыр. Она достала хлеб, белый мягкий батон. Пока делала бутерброды, чайник закипел.

– С поезда осталось, – сказала бабушка и понюхала настороженно колбасу. – Не испортилась. Заветрилась только немного. Ешь давай – сервелат.

Она всегда приезжала из Петербурга с остатками сервелата, ей Ира в дорогу покупала. И Саша надеялась, что бабушка не съест всё по пути. Сейчас она есть совершенно не хотела. Хотела плакать. И так было в комнате неуютно, ведь уезжала бабушка надолго. А как вернулась, видимо, просидела безвылазно у них, даже вещи свои не успела разобрать. Еще у нее почему-то был свернут палас. Она купила себе в прошлом году палас и постелила на паркет, а перед отъездом свернула. Теперь палас стоял, будто огромная вафля, в углу.

– А мама скоро придет? – спросила глупо Саша. Глупо, потому что она же сама видела, что бабушка тоже ничего не поняла. Но баба Лиза быстро ее успокоила:

– Скоро, скоро. Чего ей там сидеть-то? Ты ешь. Потом еще сгущенки дам.

Саша съела свой бутерброд, пусть и неохотно. Она могла есть всегда, даже если не хочет. Анька смеялась над ней. А Саша не понимала, что значит «не хочу», когда ты пришел за стол. Она умела есть без чувства голода и без аппетита. Анька! Неужели Аньки в ее жизни никогда не будет? А может, маме сейчас в милиции скажут про Аньку? Ох, надо было попросить узнать.

– Ешь-ешь, – гладила ее по голове бабушка. Саша всё думала, как там без нее Анька. Заросла ли нога? Отпустили ли ее? Всё бы отдала, чтобы кто-нибудь к ней сходил. Но стыдно. Анька не простит. Саша – трусиха, зачем Аньке такие друзья? С этими мыслями она съела и бутерброд, и сгущенку, которую бабушка дала ей прямо в банке. Поев, захотела включить телевизор. Может, там дневной мультфильм? Потом вспомнила, что у бабушки нет телевизора. Был, но очень старый, не работал, бабушка ходила смотреть кино к ним.

– Ложись, голубушка. Давай, полежи… – услышала она как будто сквозь сон. И вправду – она уже лежит в одежде на бабушкиной кровати, прямо поверх покрывала. Бабушка вытаскивает из-под нее одеяло, снимает штаны, свитер с вишенками. Саша хочет ей что-то сказать. Что потом надо сходить к Аньке. Потом, когда проснется… Но уже не может открыть рот. И глаза закрыты. И только тупой рев в груди: «А-а-а-а-а-нька!!!»

– … а он мне говорит – вы туда не ходите, там сейчас его бабушка. Потом, говорит…

– Так я же говорила, что это из ихнего класса пацаненок сгорел.

– Ну так и я сразу поняла, что он. А прокурор-то мне говорит, мать пьяная валялась в коридоре. Он ее тащил, тащил. В коридоре упала, до квартиры не дошла. Парню стыдно. Он ее домой не смог затащить… Такая баржа, конечно. Вот и поджег.

– Батюшки! Батюшки! Господи Исусе!

– Прокурор-то мне и говорит… ну этот, Володя или как его там? Говорит, поджег парнишка-то да и на улице стоит. Как барак вспыхнул, народ подбежал. А бараки-то там опилками и внизу, и в крыше утеплены, и стены опилками вымазаны… В два счета вспыхнул. Я на работу когда бежала, дом уж весь горел.

– Батюшки!

Саша открыла глаза и посмотрела через себя назад. Она по-прежнему лежала на сетчатой кровати. В прихожей разговаривали мама с бабушкой. Мама раздевалась. Вот она расстегнула сапог на ноге. Это левый, в правом молния расходится и заколота булавками, ее аккуратно, по частям надо расстегивать.

– Горит дом, а он стоит и смотрит. Когда уж совсем всё в огне стало, он как заорет: «Это я! Я поджег!» А потом туда, прям в огонь. Бежит и кричит: «Мама! Мама!» Там какие-то мужики за ним кинулись, да куда уж? Всё горит. Он к себе в квартиру бросился. Видно, загорелся сразу. Шапка, пальто загорелись. Бежит, у него голова в огне, спина в огне. Темно еще утром было, в окна всё видно. Представляешь? Я же видела самый конец. И сразу поняла, что это он. Пожар, сам маленький, едва голова с плечами из-за подоконников видна, бежит. Сначала его в одном окне было видно, потом – в другом. Спина загорелась сразу, потом голова… Видим в окно – он то наклонится, то встанет. Мать поднимает. А как руки вспыхнули, так уж и не видно больше его было.

– Батюшки Исусе! – шептала бабушка.

Максимка! Саша зажмурилась. Ведь это Максимка же! Она сначала слушала, как кино. Будто мама кино рассказывает. Не сразу поняла, что про Максимку. Если она сейчас закричит, они нависнут над нею, станут успокаивать. Будут врать, что она не так поняла, что это другой мальчик сгорел. Полезут под одеяло, начнут ее обнимать, целовать, а она не хочет. Она хочет, чтобы никто ее не трогал. Чтобы не прикасались. Чтобы одной вот так, всю жизнь, навсегда, камнем остаться под этим одеялом. Ничего не сказала. Слезы молча вылились. Она лежала тихо.

– Бабушку как раз туда привели, она не знала еще, поди. Ну, в общем, сказал он, что не до нас им. И что и хорошо: будет время с ребенком поговорить. Они придут за нами, как там освободятся. Пришлют.

– А что ей сказать-то?

– Ну так и сказать, что обозналась. Убьют ведь.

– Да не убьют, ты че мелешь?

– Сказал мне сам! Прокурор этот и сказал. Вы, говорит, Лариса Васильевна, постарайтесь, чтобы хоть про милицию не говорила. Ну нельзя! Мол, он же по-доброму. Говорит, житья нам потом не дадут. У Вторушиных квартиру разнесли. Налет был. И они все знают, что это их милиция запугивает. И ничего не могут сделать.

– Не могут. Да не хотят! Все в одной связке. Суки…

Они замолчали. Квартиру обнесли у Аньки? Снова? И чего к ним так воры повадились? Два раза были… Саша еще бы долго так лежала, но от слез пошли сопли. Стало совсем невыносимо дышать, да и мокрый нос сильно зачесался. Она тихонько шмыгнула – мама с бабушкой сразу к ней подскочили. У обеих были некрасивые, неприятные улыбки.

– Проснулась? Долго спала-то. Кушать не хочешь? Домой пойдем? – мама старалась говорить бодро.

Саша задрала голову и посмотрела за спинку кровати. Там, склонившись над ней, стояла бабушка с бутербродом в согнутой руке.

– Ох и задала же ты! Выдрыхлась, поди, на всю ночь? А завтра в школу пойдешь… – бабушка погладила ее по спине. Саша посмотрела на маму.

– Ну да, в школу. Заждались тебя там. Больше нельзя пропускать. Бабушка тебя отведет, а я сама заберу. Я уже и отпросилась с последнего урока.

Сказав это, мама тоже погладила Сашу. Но по голове. Сверху вниз, сверху вниз. Саша отвернулась к стенке. В школу она идти совсем не хотела. Но сил объяснять нет. И почему-то даже нет сил спросить, что же произошло дома у Аньки. И где сама Анька? Лежать в больнице столько дней с простреленной ногой? И что с Максимкой? Она правильно поняла, он сгорел? Надо спросить, надо… Но глаз не открыть. Закрыла – и будто попала головой в тяжелый плотный песок, который всю ее обтек и не дает пошевелиться. Саша вспомнила вдруг про Гоголя. Им учительница трудов рассказывала, что его закопали живым. Ну, ошиблись, он еще живой был. А потом выкопали зачем-то и увидели, что он в гробу ворочался. Наверное, весь он был засыпан землей. Комья бросают сверху лопатами на крышку гроба, земля летит в лицо, забивает глаза, нос, рот. У Гоголя был длинный нос…

– Вставай. Вставай, золотце. Опоздаешь в школу. Надо идти.

Саша открыла глаза – бабушкины обои. Осмотрелась – ее потолок, где прямо над подушкой сошел ровным треугольником кусок штукатурки. Фотообои на стене – березы в осеннем лесу. У них с мамой ели у озера, а у бабушки березы.

– В школу, говорю. Мать строго наказала в школу идти. Ждут тебя там.

Бабушка ласково тормошила Сашу за плечо. Наконец удалось встать. Такое ощущение, что спала неделю. Вернее, не спала, а лежала. Вся затекла, рук не поднять, а не выспалась.

– Кашку пшенную поешь и бегом в школу… Уж обед скоро. Я и уроки узнала, вот, всё тебе сложила. Сегодня мало уроков. Педсовет у них вместо шестого.

– А если я не хочу в школу?

– Надо, золотко, надо, – бабушка посмотрела по сторонам и сказала тихо: – Мать велела. Надо сегодня тебе быть в школе. Что-то ей там в прокаратуре сказали.

В прокуратуре следят, чтобы дети ходили в школу? Глупости какие. Не хочет она в школу.

– Я с тобой останусь, – она схватила бабушку за локоть и повисла на неразгибающейся руке.

– Со мной нельзя, я в больницу еду.

– Я с тобой.

– Нельзя со мной, не пустят. Я там буду кишку глотать. Под наркозом. Я ить и сама забыла, что мне на обследование сегодня. А у матери открытое мероприятие. Ярманка в училище. Нельзя тебе одной дома. Понимаешь?

Она пристально посмотрела на Сашу, словно хотела взглядом объяснить ей некую страшную тайну. И даже показала куда-то на балкон. Обеих обдало ужасом. Обе подумали о том, что бабушка боялась произнести. Кто-то может прийти к Саше и что-то ей сделать из-за той стрельбы или из-за Анькиной квартиры? Видно, что и бабушке страшно назвать словами, что произойдет, если не пойти в школу.

– Кто быстро умоется и всё съест, тому гостинец. – Бабушка вынула из-за спины конфету «Буревестник» и положила ее на спинку кресла.

Саша равнодушно посмотрела на конфету. Тогда бабушка добавила вторую. Потом еще одну. И еще. Когда в ряд лежало уже пять, Саша встала. Нет, «Буревестник» она совсем не хотела, а хотела подтянуть ноги к подбородку, обхватить их руками и так сидеть всю оставшуюся жизнь. Ну, или хотя бы – пока не вернется мама.

– Мама! Мама!

Бабушка подскочила и прижала Сашу к себе:

– Ты че кричишь? Нечаянно?

Потом она долго гладила Сашу по голове, по лопаткам. Положила ее голову себе на плечо:

– Как выросла-то, пока меня не было. Уже почти догнала бабушку. Ну всё, всё. Надо, золотце, идти. Мало ли что…

Это «мало ли что» окончательно выбило из-под Саши опору. Она вся как-то вдруг растаяла. Вот тает и будто пропадает одна ее рука, вторая. Она уже не может ими пошевелить, ноги тоже словно бы растаяли, и вода от них испарилась. Висит Саша одна где-то между небом и паркетом, только бабушка держит ее двумя руками крепко за голову. Отпустит – и взлетит Сашина голова, громыхнет один раз, прольется мелким горячим дождем.

– Что «мало ли что»?

– Да что угодно, – неожиданно серьезно сказала бабушка. Последней щепоткой оставшегося сознания Саша ждала, что бабушка станет юлить, обманывать, сочинять, как для ребенка. Но баба Лиза шепотом сказала ей по-взрослому:

– Придут, дверь вышибут и выкинут тебя из окна, чтоб не вякала. Вон они как взгоношились. Надо в школу, деточка, надо в школу.

Ноги к Саше не вернулись, туловище без рук и ног поплыло само, рассеявшись мелкой пылью. Она не помнит, как бабушка посадила ее на кресло, как одела, как заставила съесть несколько ложек каши и запить их теплым какао. Не помнит, как просунула ее руки в рукава куртки, а ноги – в сапоги. И как до этого надели теплые штаны, тоже не помнит. Не помнит, как они спускались по лестнице, как шли по грязи и лужам, как она промочила ноги. Как на железной дороге им встретился поезд, которого мама всегда боялась, потому что Саша с пяти лет ходила в школу без взрослых, и все пять лет мама думала, что однажды он собьет Сашу, и плакала ночью. Иногда Саша, проснувшись, тихо-тихо, чтобы мама не заметила, слушала, как та молится перед выцветшей, с ладошку, иконкой Богородицы, шепчет что-то неровное, всегда разное, и обязательно в конце добавляет: «Лишь бы поезд не сбил. Лишь бы поезд не сбил», а он Саше так и не попадался. Сейчас вот только в первый раз попался и не сбил их с бабушкой, а мама и не знает. Саша не помнит, как они шли через поросшее тоненькими ивами болотце, как у кафе «Избушка» двое мальчиков, докурив, побежали внутрь есть мороженое, как собака со стройки – кто-то строил частный дом прямо в этом болотистом месте – рвалась на цепи: не ругалась, а умоляла хоть что-то для нее сделать. Не помнит Саша, как перебежали они в конце узкую тихую дорогу возле школы, как бабушка подтолкнула ее вперед и пошла следом, как на крыльце обе остановились, бабушка обняла ее и сказала: «Надо, золотце, надо». И как они зашли потом в школу, как тихо было, потому что перемена кончилась. Как гардеробщица не стала ругать за опоздание, а взяла у бабушки молча куртку и отдала номерок, а сама потом откинула стойку, за которой стояла, и побежала к вахтерше через фойе смотреть крошечный телевизор. Как бабушка усадила Сашу, переодела ей сменку, сложила сапоги в пакет и спрятала в ранец.

Всего этого Саша не помнила, но знала, что так оно и было. Что бабушка обязательно дала бы ей каши, что руки в рукавах застрянут, что на улице со вчерашнего дня жара, солнцем пахнет даже в комнате, конечно, лужи и грязь. Она знает, что, бабушка не поведет ее через ту пятиэтажку, они пошли в обход, через болото, и вышли сразу к «Избушке», а там всегда курят парни. А на цепи рядом орет собака, уже второй год, а хозяин – это не хозяин, а рабочий, который строит. Гардеробщица всегда ругает детей, если они приходят одни, а если с мамами и бабушками – не ругает. И всегда смотрит телевизор, если никого нет. Обо всем этом можно было и так догадаться – необязательно помнить, как шли. Она и не запомнила. И не заметила. Очнулась уже перед дверью класса, когда баба Лиза обняла ее, еще раз, очень крепко, погладила по спине, а потом впихнула в кабинет. И в открытую дверь, подмигнув и растерянно улыбаясь, спросила:

– Понравился поезд?

Саша осталась в классе.

– А у нас сегодня уроков нет! – всплеснула руками Ольга Анатольевна. Она сидела не за своим столом, а за первой в среднем ряду партой, ее учительский стол был завален горой альбомов, поэтому она пересела и сейчас проверяла рисунки.

Дверь за бабушкой закрылась. Саша тут же побежала в коридор, учительница – за ней, взяла ее за руку и повела в класс. Нет, нет, некогда, бабушка уйдет, и всё… Саша дергала руку, но ничего не могла сказать. Слов таких не сумела найти, чтобы объяснить тот ужас, который прямо сейчас охватил ее с головы до ног при мысли, что она останется одна. Ольга Анатольевна сумела затащить ее в кабинет и прикрыла дверь.

– Только у нашего класса уроки отменили. Еще как это… как стреляли в вас, так нам сразу сообщили. И некоторые не пришли. Лисовец вот перестал в школу ходить, оба Киселёва, Салават… А уж когда… когда… – классная замялась и вопросительно посмотрела на Сашу. Было понятно, что она пытается догадаться, знает Саша про Максимку или нет.

– Когда Мякишев сгорел? – помогла ей Саша, удивляясь самой себе – от этих слов ей не стало больнее и страшнее.

– Ну да… знаешь, да? Вот когда Максим погиб, тогда и решили вас на недельку дома оставить. Потому что позавчера, например, почувствовали себя плохо Вагапова и Лена Рудникова. На первом уроке Булыгин всем рассказал про Максима, так за один урок двое в обморок упали. Директор отпустила всех и велела на неделю освободить.

На неделю? А как она будет жить целую неделю?

Ольга Анатольевна уже не держала Сашу за руку. Она побежала в фойе – бабушки не было.

– Баба! Баба!.. Мамочки!

Саша бросилась на улицу без куртки и в туфлях. Спустилась с крыльца, всмотрелась в дорогу, потом – в тропинку между бараками, в одном из которых жила Рудникова. Бабушки не было. И в парке школьном – вдруг бабушка пошла другой дорогой? – тоже никого нет. Саша забежала за угол и проверила на футбольном поле – оттуда кустами можно было уйти домой, пришлось бы только перелезать через трубы теплотрассы, тропинка вела мимо помойки к 40-му дому. Но и там бабушки не оказалось.

– Ты из 5-го «А»? Да подожди ты! Девочка, подожди! – К Саше, стоявшей под окнами их классного кабинета ИЗО и раздумывавшей теперь, что делать, бежала гардеробщица.

– Оденься. Оденься. И почему в туфлях?

Эта злая тетка с колыхающимся лицом, с черными растрепанными волосами заботливо надела на Сашу вытащенную из рукава шапку, куртку, всё аккуратно застегнула, завязала. Когда они подошли к крыльцу, гардеробщица спросила, где сапоги. Сама достала их из портфеля и переобула Сашу. В этот момент выбежала Ольга Анатольевна.

– Ты сейчас куда пойдешь? Для тех, у кого дома никого нет, специально для нашего класса, открыли места в клубе. Там Светлана Николаевна, ну, ты ее знаешь, вы же в летний лагерь к ней ходили. Всю неделю днем можно у нее заниматься. Если дома страшно. Булыгин как раз ушел туда.

Булыгин? Саша прикрыла рот рукой.

– А что, Булыгину дома страшно?

Ольга Анатольевна наклонилась к Саше и шепнула на ушко:

– Всем страшно. Ему папа сказал, что Аня Вторушина уезжает, и ему теперь страшно.

– Куда уезжает? – Саша спросила как-то механически, будто заведенная, даже не поняла еще, о чем речь.

– Куда-то… Ее родители позвонили и сказали, что Аня больше не придет в школу. Прямо из больницы уезжает к родственникам далеко. И Булыгин тоже об этом узнал… – учительница помолчала, потом совсем неожиданно добавила: – А у тебя ничего не болит?

Нет, ничего уже у Саши не болит. В ней ничего не осталось. Она бежала от крыльца в сторону дороги, портфель хлестал ее по ноге, но времени остановиться и набросить его на плечи не было. Анька уезжает? А как же она, Саша? Как ей жить? Анька ее простила? Она знает, что Саша бросила ее тогда?

– В клуб можешь пойти посидеть… к Светлане Николаевне!

Учительница кричала еще что-то вдогонку, но Саша была уже далеко. Она для ускорения размахивала руками так, что портфель вертелся, будто бешеный. Лужи расплескивались под ногами, грязь, жирная холодная жижа, булькала и залетала в сапоги.

Как Саша мечтала уехать с Лесобазы! И верила, что уедет. Но никогда не думала, что ехать придется без Аньки. Та тоже должна была скоро уезжать отсюда. Не так далеко, она и в школе этой оставалась, но всё равно. Они бы всегда, всю жизнь виделись, гуляли вместе, Анька брала бы Сашу за руку, когда ей страшно, а Саша Аньку – когда объясняла той дроби или запятые. И вместе бы вышли замуж, в восемнадцать лет. За таких же друзей, чтобы всегда быть рядом. И родили бы вместе. Они давно загадали – в одном роддоме: Анька – мальчика, а Саша – девочку. Они ведь уже всё придумали, вся их жизнь, такая, по словам родителей, еще долгая и интересная, ждала их впереди, вся она была ими давно расписана и понятна. Они даже выбрали, в каких платьях пойдут друг к дружке на свадьбу. Саша – в черном обтягивающем, с маленькими такими плоскими бусинками-блестками, а Анька – в бело-розовом, с пышной юбкой до колена. Они обещали. Саша обещала. А потом бросила Аньку одну на дороге. Но ведь она не знала, когда обещала, что мужчины в фуражках будут по ним стрелять. Что их станут по-настоящему убивать и что нужно будет выбирать – жизнь без Аньки или смерть с Анькой. Саша выбрала жизнь. А надо было умереть. Пусть бы их застрелили вместе. Пускай. Это ведь лучше, чем так, всегда одной. У нее не будет другой такой подружки.

Поскользнувшись, она упала левым боком в вязкую жижу. От бессилия Саша заплакала. Она пыталась счистить грязь подобранной веткой, снимала ее с себя, как ножом, целыми пластами. И когда наклонилась, чтобы соскрести налипшие комья у самой щиколотки, увидела Максимкин дом. Вернее, пожарище. От барака осталась лишь гора обгоревших досок. Саша подошла поближе к соседнему дому, который тоже немного закоптился. Прижавшись спиной к стене, она не решилась двинуться дальше. Ближе не подойдет. Вдруг его еще не увезли? Хотя нет, сразу увозят. А если не смогли найти, и Максимка там лежит со своей пьяной мамой? Нет, она не пойдет. За пепелищем виднелась та пятиэтажка. Тот самый балкон. Саша убежала. Не надо было вообще приближаться, они ведь с балкона могли ее рассмотреть. Думали, поди, что она в школе, и теперь вычислили. А там – мало ли что? Побежала через дорогу к своему двору. А умер ли Максимка? Может, его просто не нашли? Может, он убежал? Вытащил маму из огня и убежал, чтобы не отвечать. Так ведь маму бы посадили за поджог. Нет, ну мог же он выскочить хотя бы и без мамы и спрятаться? Надо в люке посмотреть, где Саша детские вещи видела, где дети живут. Она обязательно сходит туда с мамой, как только сможет. И будет ждать Максимку. Все не верят, а она будет ждать.

И всегда теперь станет ходить через болото и бараки, чтобы обойти ту пятиэтажку. Она будет сидеть в комнате одна, поджав под себя колени, и ждать, когда те милиционеры придут ее убивать. И по утрам теперь будет оставаться до школы одна. А как? Она ведь совсем не успела подготовиться. Ей никто не говорил, что так может быть. Что ты идешь по улице, идешь, шутишь, а потом – р-р-р-раз! И Аньки больше нет. И не к кому пойти. Зачем она пришла во двор?

– Лооорд! Лооорд!

А зачем она зовет Лорда? Он же не будет с ней в комнате сидеть, а одной нельзя.

– Лоооорд! – сквозь слезы позвала она в последний раз. И ей показалось, что с лоджии педиатров донеслось скуление. – Лорд, это я! Я боюсь!

Пес заскулил, завизжал, поднявшись во весь рост. Высокий, выше рам, голова упиралась в потолок. Саша видела, как этот огромный и тощий дог топтался в лоджии на задних лапах, высматривая ее.

– Скучно, поди. Ишь, как ревом ревет. Друзья вы с ним были, да?

Саша обернулась – рядом стоял муж дворничихи. Тот самый, с огромной седой бородой, в черном длинном пальто и с лопатой. Борода у него уже была даже не белая, а желтая. Саша его давно не видела, может быть, год или два, он весь за это время пожелтел.

– Друг? – спросил дворник еще раз.

Саша убежала. Вылетела из своего двора и уперлась глазами в Анькин дом. Она не пойдет. Она боится. Всё бы отдала, чтобы Анька никуда не уехала. Пусть Саша даже не будет с ней видеться, но у нее останется надежда. Она будет знать, что Анька рядом.

– Эй! Это ты? Эй!

Кто-то кричал ее издалека. Саша оглянулась – крик шел из 40-го дома. Страшный 40-й дом. Да это же Саня!

– Саня!!! Са-а-а-а-а-ня, можно к тебе?

Она уже неслась на голос. Остановилась в его дворе, прямо у той карусели, где Саня несколько дней назад стыдился и ждал, когда выглянет мама.

– Можно к тебе? – еще раз попросилась Саша, убедившись, что из окна выглядывал Саня.

На их лоджии одна оконная ставня не была застеклена, ее затянули от комаров то ли марлей, то ли тюлем, да так и оставили. Саня просунул голову под марлю и кричал на холоде. У Саши тоже всегда одна ставня была без стекла, и она сама тоже дома просовывала.

– А ты как?

Саша не услышала:

– Можно к тебе?

– Ко мне? – Саня выглядывал в одной то ли рубашке, то ли пижаме. – Так меня мама заперла. Третий день уже запирает.

Саша была поражена. Как это – заперла? А если пожар? А если Саня увидит, что в окно к нему лезут воры? Бедный Саня. Она смотрела на рыжего парня с исплаканными глазами, торчавшего на холоде по пояс из окна. Весна, но холодная же весна.

– Ты в комнату иди! В комнату! Простынешь ведь! – крикнула ему Саша.

– Аааа?

– Простынешь, говорю, – повторила Саша, а про себя подумала: «Или выпадешь».

Она повернула к своему дому. Вот телефонная будка. Она сейчас позвонит маме, и та скажет, что делать. Может, надо к ней поехать в училище? Саша сможет, Саша найдет дорогу. У нее и деньги есть на звонок. Она одной рукой стала искать в кармане ранца мелочь, а другой потянулась к трубке. Автомат не работал. Провод на месте, рычаг на месте, когда рычаг нажимаешь, раздается щелчок. А звука нет. Она вышла из будки. Можно подняться к Сане и посидеть под дверью. Не так страшно. Он хоть и внутри, но живой. Если ее схватят, Саня услышит.

– Эй!

Снова он ее кричит, показывая, чтобы подошла поближе. Наконец крикнул:

– Вторушины всё вывозят. Я видел, они грузили вещи. Слышишь? Вещи грузили. И Женю увезли. И мама ихняя. Слышишь? Уехали они!

Нет, Саша не слышит. Анька уехала?

– А Анька?

– Ее не видел.

Саня, видимо, замерз. Он помахал ей и ушел в комнату. Саша побежала к Анькиному дому. В сапогах хлюпала грязная жижа, уже промокли носки и колготки, а липкие песчинки холодили пальцы и неприятно обдирали кожу. Нога и бок в грязи. Ну и что? Может, еще остался кто-то? Нет, она не верит, что тетя Лена, дядя Валя так быстро уедут. С чего бы им уезжать? Она сейчас всё выяснит. Может, Анька дома как раз сидит, если Саня ее не видел? Осталась ждать. Саша прибежит к ней и всё расскажет. Как ей страшно было тогда оставаться под пулями с Анькой и как страшно теперь оставаться на Лесобазе без Аньки. И без ее родителей. Без бабы Тони. Куда она пойдет? К кому? Кому она еще нужна?

Дверь в подъезде открыта и подперта кирпичом. Значит, совсем недавно носили что-то большое. Она забежала внутрь и встала перед глазком – вдруг Анька прямо сейчас смотрит на нее в глазок и оценивает, впускать или не впускать.

– Это я! Аня, это я!

Саша стукнула в дверь сапогом – и она тут же плавно открылась – не заперто. Дверь была вся грязная. Вторушины после очередного воровства поставили железную дверь с засовами во все стены. И всегда закрывали ее, не было такого, чтобы кто-то забыл запереться. Особенно когда фанерку вставили. Саша прислушалась – внутри было тихо. Только понесло из квартиры не то холодом, не то странной, с привкусом вьюги, свежестью.

– Это Саша! – повторила она еще раз. Наверное, Анька дома. Если ей ногу прострелили, она же не ходит. Вот и не закрыли на замок, чтобы ей не надо было вставать. Саша потянула железную ручку на себя и заглянула в квартиру.

«Мамочки!» – сказала она тихо и уже хотела убежать, как услышала рык бабы Тони:

– Кто тама?

Саша вошла в прихожую – всё было разворочено. Шкаф сломан, оборваны обои, на полу валялись бумаги, обрывки газет, сплющенные коробки из-под обуви, грязная тряпка из Жениного платья. Баба Тоня сидела одна на диване в том же халате, под которым виднелась та же замусоленная ночная рубашка. Волосы у бабы Тони были растрепаны, гребень, которым она обычно убирала их назад и закрепляла на макушке, висел, запутавшись в волосах, над виском. Диван будто драли кошки или ковыряли крючьями. На полу валялись баночки с косметикой, лекарства, из одного тюбика крем выдавлен, на тюбике и белой массе остался едва видимый след ботинка. Стекла на балконе выбиты. В комнате и вправду пахло вьюгой, потому что был сквозняк, трепавший бабе Тоне волосы. Она сидела прямо и смотрела в уцелевший, в форме звезды, осколок зеркала, которое раньше было закрыто стеклянными полками мебельной стенки. Там еще недавно стояли начищенные фужеры, кофейный сервиз, супница, где Вторушины после ограбления стали прятать деньги и золото. А теперь всё было разбито. Саша села рядом с бабой Тоней и тоже посмотрела в зеркало. Видела она не очень хорошо, всегда щурилась, но и так смогла разглядеть, что сидит рядом с Анькиной бабушкой чужая девочка. Похудевшая, с черными кругами под глазами, какая-то вся потная, замаслившаяся, красная и маленькая-премаленькая. Саша с того вечера еще не смотрелась в зеркало.

– Шурочка? – повернулась к ней баба Тоня и положила руку на плечо. – Ты дверь-то прикрой. Сапогом подопри. Вишь, замки-то все раскурочили. Клавка может приехать. Жду я Клавку.

Саша послушно прикрыла дверь.

– Уехали все. И я уезжаю. Вишь, как всё, Шурочка. Как при фашистах. У нас в лагере-то, знашь, когда найдут у кого гумажку или заточенную ручку, так во всём бараке рыскали. Аккурат вот так. Ей-богу, немцы даже чище были. Всё перевернут, уведут кого стрелять, а потом дежурную назначат, чтобы, значит, прибралася на нарах. Не любили бардака-то. Така нация. А наши?

Баба Тоня посмотрела Саше прямо в глаза:

– Это же наши, Шурочка. Они ж думают, что я ни черта не понимаю, а я всё понимаю. Я ж вижу. Валька-то пошел каки-то заявления строчить, какого-то прокурора в городе достал. А не хотят. Не ваше, говорят, дело. Ну, милиция девчушек постреляла, так ты не лезь. Через день пришли. Вот вечером Нюрка в больнице ишшо не оклемалась, а через утро они пришли. В семь утра. Вызвали Вальку-то и ну давай ему там что-то объяснять. А он руками машет, ни в каку. Ушел тогда. Ишшо не знали мы, что они прийдут.

На этих словах баба Тоня медленно обвела взглядом всю комнату.

– Ишшо не знали. Валька на рынок не ходил, всё куда-то пишет, всё звонить бегат, кулаки белые. А Нюрочки-то нашей нет, она всё в больнице. А Валька по дому ходит, руками машет, я по губам ить вижу, всё кричит: «Милиция! Милиция!» А Ленка ему: «Не надо, от греха подальше, не надо».

Снова баба Тоня вздохнула и снова показала Саше на разгром в комнате:

– Я ить погулять пошла. Да в первый раз, поди, за год-то. С утра оделася, они меня на скамеечку вывели, сами собираются куда-то, Женьку в сад, Валька звонить побежал, потом воротился и пистолет достает… Да, у нас же вот тут, за телевизером, пистолет же был. Уж давно. Взял он пистолет-то и побег куда-то. А Ленка после садика поехала на рынок вешши сторожить. Собралися, ушли. Только ушли, как залетят мимо меня в подъезд двое… Я ж ничего и не услыхала. Они выбежали, в машину сели черну и укатили. Я ишшо посидела чуток, подышала. Потом Лидка сверху спустилась мусор выносить, у нас провод-то забился. Она меня домой отвела, а я вижу – дверь ить открыта. Зашла – всё расшиблено, раздавлено, окна повышибали, мебли попереворачивали. Детски вешши валяются, шуфлядки-то аж выломаны.

Саша посмотрела на ту часть мебельной стенки, где раньше хранилась Женина одежда – дверца выворочена, вещей нет, какие-то тряпки только свисают.

– Вот. И записку на диване оставили. Мелко шибко написали. Цельный день сидела с этой гумажкой в руке и в пальтушке. Подойду к двери, может, кто мимо подымется, и ни одна холера за весь день, как назло, не появлятся. А на улицу не уйдешь – всё ж разбито. Я так, Шурочка, сидела до вечера. В вечеру-то приехали Валька с Ленкой и Нюру привезли. Отец на руках ее занес, а тут тако. Ой, плакали, кричали, Ленка сумки собират, ревет. Я им гумажку-то показала, они прочитали и еще больше давай бегать. Я им говорю: «Вы хоть мне-то прочитайте, что там написано. Я ж не вижу». А они только меня по плечу, вот здесь, хлопают, и не скажут. Написали бы большими буквами, я б сама прочитала. Так и не сказали. Вижу только, Нюру положили у меня в закуток на кровать, там хоть штора и не так дует. Женюлю мою крохотулечку тоже. Шубами, польтами их закрыли и давай собираться. А Нюрочка глазками из-под шубы смотрит, страшно-то как. Я ее погладила по руке, спрашиваю: «Как тебе, Нюрочка, шибко больно?» А она только моргат. Потом Клавка с дедом приехали, девчат собрали. Родители-то всю ночь баулы вязали, паковались. Вчера увезли что-то и сегодня ишшо приехали. С Женечкой моей, боится одна, видать, у Клавки сидеть, со мной-то не боялась… Вот так, Шурочка, поехали они. До Казахстану. Туды, к родне.

Баба Тоня замолчала. Опять стала рассматривать себя в осколке зеркала. Саша прижалась к ней лицом и тоже заглянула еще раз.

– На, гумажку-то мне прочитай, что там? – баба Тоня протянула сложенный вчетверо лист с расплывшимися местами буквами.

Как прочитать, Саша не знала. Баба Тоня же не слышит.

– Аааа! Вон, под телевизером-то бокнот и карандашик. Кончик-то послюнявь.

Взяв карандаш с листочком, Саша села снова на диван, вчиталась в записку. На ней очень красивыми, ровными буквами – так умеют в их классе хорошисты – было написано: «Забери свое заявление и не рыпайся». Саша растерянно посмотрела на бабу Тоню – точно надо объяснить?

– Давай, читай, читай…

Саша написала в блокноте всё то же самое огромными буквами.

– Очки-то я сгубила в этом беспорядке, – баба Тоня оттянула одно веко в сторону, сделав как бы щелку в глазу, и ею, щелкой, долго, по слогам, читала.

– Ишь как… – она вырвала листок из блокнота, в несколько раз его сложила и убрала за пазуху, под ночную рубашку. – Ишь как, Шурочка. Я такого со времен войны-то не видала. А чтобы детей стреляли, Шура, так и в войну такого не видала. Не, не стреляли. Только если партизаны там, али ишшо чего. Так я не видала отродясь детей в партизанах-то. Только в лагере детей убивали. Даааа, прямо в коморах душили. И ишшо из такого большого шприца им яд впрыскивали. Так ить то, Шурочка, фашисты были в концлагере. Ихнего главного потом прямо там и повесили, я ж читала, я ж грамотна.

Баба Тоня посмотрела на Сашу:

– Матери-то расскажи. Чтоб не лезла к людоедам этим. Вишь ить, как стало-то. Расшибут вам тоже всё, куда пойдете?

Саша даже кивнуть не могла. Она смотрела бабе Тоне в подбородок, боясь встретиться с ней взглядом, потому что глаза у нее вообще страшные, особенно сейчас. И вся она очень страшная. И говорит страшно.

– Так ить и не попрощалась с Нюрой-то? Да я знаю, знаю… Знаю. А как было не убежать? Не стыдись, любой бы убежал, не только робенок. Мне ж Клавка объяснила, как в вас людоеды-то стали стрелять, так вы и побегли, а Нюру уж у дороги задели. Ты молодец, что спаслась. Чем бы ты Нюре помогла-то? Убили б ишшо, поди, и всех делов. Не стыдись, Шурочка, не стыдись. Ты ж умница моя! Самая умненькая. Нюрка-то наша – пустая голова, только танцульки да шуточки. Я всегда видела, что ты умненькая. И всё понимашь. Понимашь ить?

Баба Тоня заглянула в Сашины глаза.

– Вижу, понимашь. Надо дальше жить. Как ты топерь одна-то будешь? С кем хоть утром посидишь? Меня-то, вишь, к Клавке увозят, сама уж я не могу. А так бы приходила со мной сидеть. Всяко лучше, чем одной ить.

Она немного помолчала, снова посмотрелась в осколок зеркала, погладила Сашу медленно по спине и подтолкнула с дивана:

– Ты б шла отсюдава. Мало ли. Клавка-то, может, только к вечеру приедет. Все уж, поди, знают, что старуха одна с вышибленной дверью сидит. Ишшо придут какие злодеи. Не хватало, чтоб попалася ты им под руку. Давай, Шурочка, иди, боюся я за тебя. Ты лучше в блиблатеку иди, дома одна не сиди. Ааа? Пойдешь в блиблатеку? Обешшаишь?

Саша из последних сил кивнула и выбежала. Ее хватило только на то, чтобы не разреветься в Анькиной квартире. Но как только она перешагнула порог и бросилась на улицу, слезы хлынули ручьем. Так вот почему бабушка боялась и отправила ее в школу. Она посмотрела по сторонам и уже собралась перейти дорогу, как вспомнила про ранец. Забыла! Саша побежала назад, немного даже обрадовавшись, что есть еще минутка побыть в безопасности. Пусть баба Тоня старая и глухая и не может уже сама ходить, но не станут же прямо при ней хватать ребенка? Саша из вежливости постучала, толкнула дверь, взяла свой ранец. Потом подошла к бабе Тоне успокоить ее – та наверняка слышала стук. Старушка увидела высоко поднятый ранец и поняла:

– Воротайся давай. Дуй в блиблатеку. Мать прийдет, так я ей скажу. Если Клавка ишшо меня не заберет. Или записку матери оставь.

Баба Тоня права – мама сразу пойдет искать Сашу у Аньки. Господи, Анька! Нет ведь уже рядом Аньки! Но Саша не оставит записку – вдруг по ней найдут ее в библиотеке? Она тихо будет там сидеть и сама выйдет в нужное время встречать маму.

На улице она сразу побежала через дорогу: в пансионатах дворы людные, а с противоположной стороны только два магазина, днем там никого нет и никто не увидит, если ее схватят. И главное, во дворах пансионатов ее не заметят из той пятиэтажки. Вдруг еще смотрят? Может, они в этой квартире живут или у них там база? Она сейчас пройдет дворами и у библиотеки снова перебежит дорогу. Правда, в ее дворе тоже никого нет. Надо быстрее. Вон там, у соседнего дома, женщины идут навстречу, они сейчас свернут в подъезд, нужно успеть проскочить у них перед глазами. Саша поправила ранец и понеслась, глядя лишь себе под ноги. Она вообще с трудом бегала, особенно в верхней одежде. Ей всегда было тяжело, голова клонилась вниз, в горле хрипело. Она пробежала так вдоль своего двора, подняла глаза и увидела вдруг, что то были никакие не женщины, а милиционеры. И у них не пальто – шинели.

«Мамочки!»

Саша бросилась назад. Надо убегать. Они убьют. Это за ней. Запугали дядю Валю, даже бабу Тоню, которая фашистов пережила, разнесли всю Анькину квартиру и теперь идут за ней, чтобы и ее с мамой заставить молчать. Анька! Мама! Мамочки! Во дворе никого. Ранец хлопает по спине, учебники не взяла, он пустой. Звук такой, будто на гроб землю бросают – хлоп! хлоп! Она была один раз на похоронах деды Данилы, маминого дяди. И в кино видела. Хлоп – бросили горсть. Хлоп – еще одну. Хлоп, хлоп по спине – ее сейчас убьют, и мама закидает ее гроб землей. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп… Первый этаж, второй, третий… Надо на ходу доставать ключи. Зачем она бежит домой, ее же там убьют? Ирин муж, военный, ее учил: если напали, беги вниз, а не наверх, наверху убьют. А куда вниз? Внизу они! Может, отстали? А кто посмотрит? Она? Никогда! Пусть убьют, но она не посмотрит. Хлоп, хлоп, уже шестой. Не проверила Лорда. Да он бы выбежал, если бы сидел в коридоре. Один раз за Алсушкой гнался сосед с топором, так Лорд услышал и сам прибежал. Хлоп-хлоп, закопают, маленький гроб – мало земли, быстро забросают. Мама бросит двадцать раз, баба – двадцать. И всё? И всё! Хлоп, хлоп, уже седьмой. Да хватит хлопать! Вот ключи. Пристегнуты. Еще должны быть одни, нету. Так на шнурке и открывать. Никого в коридоре.

– Дядя Толя! Аааа! Дядя Толя!

Кого еще кричать?

– Тетя Оля!

А еще? Димки-рахитика мать? Как ее зовут-то? Всё, больше никого Саша не знает. Всю жизнь на этом этаже живет, а никого не знает.

Ранец тянет вниз, она подпирает его ногой. Ключи не отвязать – бабушка специально так пришила, чтобы Саша никогда не потеряла. Еле открыла один замок, второй… У кого-то заскреблись в дверях. Надо остаться, надо на людях. Нет, это у алкаша из 803-й. Там алкаш живет, все знают. Третий замок. Заскочила домой. Закрыла на все три. Принесла специальную доску, которую они с мамой упирали в приколоченный к полу брусок. Еще табурет прислонила. Надо гладильную доску достать. Она на балконе. Уже открывала балкон, теперь легко. Какая доска холодная. Весна, а доска ледяная. Тяжеленная. Так ее приделала, чтобы тоже упиралась. Теперь, если они придут, она хотя бы выскочить сможет. Выпрыгнет в окно. А что делать сейчас? Куда прятаться? Куртку сняла, шапку. Без шапки стала лучше слышать. Кругом тишина, но она слышит этот страшный звук лесобазовской тишины. Она его хорошо знает и помнит. Она ненавидит, когда открывают дома окна или дверь – через них просачивается этот безумный дикий звук. Стоит ей только отъехать дальше Песков, поехать к маме на работу, в гости, в больницу даже, он исчезает. Там, в городе, у воздуха совсем другой звук, а здесь он заставляет сжиматься в дрожащий потный ком и бояться, бояться, бояться…

В шкаф. Там платья, плащи, много белья. Внизу есть место, внизу лежит старое одеяло и покрывало сверху. Она сейчас сядет в шкаф, чтобы не слышать этого звука. Села, но дверь не закрывается. Накинула на ключ снаружи мамин пояс от плаща и потянула на себя. Тише. Стало тише. Ее найдут, конечно, в шкафу и всё равно убьют. Но сейчас здесь хотя бы тише.

Василиса! Ну что еще? Василиса скребется. Заходит. Да не дергай ты пояс. Сорвался. Снова надо накидывать. Мурлычет. Помурлыкай, ну еще чуть-чуть, ну пожалуйста. Чтобы ничего не слышать, ничего-ничего. Как Крошечка-Хаврошечка залезала корове в ухо, так пусть Василиса к ней залезет и мурлычет внутри головы. Всегда, всю жизнь, потому что теперь-то Саша никогда-никогда не забудет этого звука, он везде с ней будет. Эээ, мурлыкай давай! Или «мурлычь»? Куда пошла? Василиса, стой! Иди на балкон, открой дверь. Ты же умеешь. Там одна дверь распахнута, на второй шпингалет спущен. Василиса весит семь килограммов, ее на выставке взвешивали. Пускай идет на балкон. Иди, зови Лорда! Зови, пусть вышибет дверь и бежит к Саше. Пусть сидит под Сашиной дверью. Ну давай, что ты сидишь у шкафа? Иди, зови! Им же рассказывали недавно на уроке про навыки межвидового общения. Ну так иди позови! Дура! Дура же, пошла кресло драть!

Этот звук. Лесобаза лезет в уши, выкручивает изнутри голову. Все думают, что на Лесобазе самое страшное – когда пьяные дерутся, когда слышно, как кому-то вышибают дверь, или когда стреляют. Нет, самое страшное – это тишина. Если тихо, значит, тебя никто не услышит. Ее, Сашу, никто не услышит. Сейчас ее придут убивать те милиционеры в шинелях, а никто не услышит. Невозможно. Аньку приходили убивать. Она наконец поняла! Это ее хотели убить. Они не знали, что Анька в больнице. И Аньку увезли в Казахстан. Уже, наверное, в Казахстане, она же смотрела много раз по карте – это совсем рядом. А Саша здесь, и ее прямо сейчас убьют. Господи, есть хоть кто? Выскочила, побежала в туалет.

– Танька! Танька, ты дома? Дядя Толя!

Тетю Олю не звала: если ярмарка, она тоже на работе. С мамой.

– Дядя Толя! Да Танька же!!!

Тишина. Оттуда, из их комнаты, льется такая же жуткая тишина, там тоже никого нет, и там никто не услышит. Надо затаиться. Пусть думают, что она не домой пошла. Спрячется под кроватью, в коробке от пылесоса. Они ворвутся, всё перевернут, а ее не станут искать – решат, что она не дома. В библиотеке, например. Но у нее замок изнутри закрыт. Надо ключ вынуть. И обувь спрятать. И куртку. Да, вот так, всё убрала: и ранец, и куртку, и сапоги. Всё – под кровать, за коробку. И даже лужицу от сапог вытерла, чтобы не догадались. Надо в коробку теперь. Она пряталась раньше в коробку. Господи, когда это было? Даже ноги теперь не лезут!

В сундук! На балконе стоят сундуки с бабушкиными тряпками! Ткани всякие на шитье. Красивые, стопочками. Надо ткани вытащить, убрать, чтобы не было видно, а самой в сундук залезть. В сундуках она тоже пряталась, правда, давно, но тогда верхний сундук был ей велик. Не в марте, конечно. В марте холодно. Но она оденется. Шубу наденет. Шапку меховую, валенки. Всё наверху в шкафу, уже убрано. Всё достала. Тяжелая шуба. Зато и варежки в ней вдернуты. И мохеровые штаны тоже тут. Всё надела, пошла на балкон. У них есть старый железный совок с изогнутой, как у кочерги, ручкой, ею осторожно прикрыла первую дверь, закрыла вторую. Всё вытащила из сундука, сложила за ним. Посмотрела со стороны – не видно свертков. На крышке сундука, изнутри, есть такие выступы, как ручки, будто специально сделаны, чтобы прятаться внутри и закрывать за собой крышку. Легла в сундук. Чуть подогнула ноги и голову – влезла! И крышка закрылась. Только страшно. И очень душно. И тишина эта… Нет, так она задохнется. Надо крышку приоткрыть. Как полезут на балкон, она ведь услышит и сразу крышку захлопнет. Даже если дернут, не откроют – она изнутри будет держать. Да, она всё продумала – теперь ее не убьют.

Опять эта тишина… Лесобаза гудит тишиной, будто первая мошкара. Это ее звук. Мошкара бывает только летом, а Лесобаза гудит всегда. У нее воздух гудит. Нет, Саша сойдет с ума. Жжжж… жжжж… Тишина бьет прямо в голову. У Лесобазы свой звук. Своя тишина, по которой ее ни с чем никогда не спутать. Знойный гул. Так гудит в жару воздух. Саша может тысячу раз проснуться в разных местах и тысячу раз с закрытыми глазами точно скажет, Лесобаза это или нет. Тысячу раз… А проснется ли она еще тысячу раз? Это ведь три года. Через тысячу раз она должна быть в восьмом классе. Не доживет… Ну хоть бы зашумел кто. Хоть бы пьяный какой по коридору пошел. Или песни поорали. Что-то на балконе через стенку шоркнуло:

– Танька? Ты че там делаешь? Танька?

Снова тихо. Это кот Кузька, наверное. Забыли его на балконе. Или забыли дверь закрыть. Выстынет всё к вечеру.

– Кузя? Кузя, это ты? Кс-кс-кс… Кузя?

За стенкой теперь тихо. Зато Василиса скребется на балкон. Еще чуть-чуть – и она откроет дверь. Ну дрянь! Вот, петли скрипнули – одну уже открыла. Они ворвутся и сразу поймут, где Саша. Надо Василису в туалете закрыть, а то возьмешь ее на балкон – она станет проситься обратно. Только сначала послушать. Тихо.

– Ну, кс, кс. А ну, иди сюда!

Убегает, паразитка.

– Василиса, Василиса… Иди сюда, кому говорю. На рыбку! В холодильнике тебе рыбка сварена в ковшике. На целый ковш! Кс-кс-кс!

Наконец кошка заскочила в туалет. Ой, сама пописать забыла. Василиса еще долго будет есть. Саша открыла дверь и пристроилась с краю на унитаз. Писала и слушала, не идет ли кто. Никого. И у Таньки никого. Нет, слышно… Это Кузя. Горшок заскребает. Василиса тоже услышала, подошла к щели в стене, мыркнула что-то Кузе. Оно и понятно, он ведь муж ее.

– А ну тут сиди! Сиди, кому говорю? Рыбу ешь!

Саша закрыла ее на шпингалет. Сейчас будет тихо. Так тихо, что хоть голову себе расплющь, лишь бы никогда больше не слышать этой тишины. Надо музыку включить. Ну и что, что услышат? Решат, что забыли выключить. А кассета-то, поди, так в ранце и лежит. Ой, нет, вставлена. Вот прямо та самая, прозрачная с голубой полоской. Слушали без нее, что ли? Пока она лежала с температурой, они слушали? Да нет, это мама тогда, наверное, по ошибке к вечеру не ту кассету положила. Саша включит сейчас. Пусть уже будет, что будет, лишь бы не слышать этой тишины. Тишина выскребает из нее нутро ложкой. Нажала – и на балкон. Ой, это перемотка. И звук не прибавила. Надо на всю громкость, чтобы в сундуке слышно было. Один рывок, один поворот колесика, одно нажатие и – бегом на балкон. Дверь не будет закрывать.

…Да, это верно, но подумай сама:
Сегодня вторник, значит, он – это я,
И я тебе звоню – position number two…

Хорошо слышно. Если закроет, не услышит ничего. Они же тогда поймут? А она марлю в раме вырвет. Пусть думают, что Саша выбросилась с балкона.

…Я так устал, так устал, я хочу отдохнуть
И я звоню, говорю, как давно я тебя не видел…

Зайдут, увидят, что балкон открыт… или лоджия… Они побегут сюда, заметят вырванную марлю и кнопки от марли на полу и решат, что она выпрыгнула.

…Ты расскажи мне, как ты жила, что ты творила без меня.
Милая моя, где ты? Милая моя, где ты?

И в сундуке хорошо слышно. Мама же пораньше обещала? Она, конечно, сначала в школу зайдет. Но всё равно раньше вернется. Саша не успеет замерзнуть. В шубе же и в штанах. И в валенках. Она здесь будет лежать. Она всех обманет. Пусть они придут и подумают, что она умерла. У нее тут как гроб. Настоящий гроб.

Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?

Она не будет умирать, она в этом гробу их всех переждет. И еще их всех переживет. Хотя зачем? Зачем жить-то еще? Аньки нет. И сил теперь жить нет. Если бы ее в этом сундуке перенесли куда-нибудь… да хоть куда. Лучше, конечно, куда-нибудь в Москву, но можно и на Холодильную. Или хотя бы на ММС. Вот бы она открыла крышку, а уже нет Лесобазы. И чтобы тишины этой в ушах никогда не слышать. Но так не получится. Поздно. И не надо в этом сундуке сидеть. Надо выйти, и пусть убьют. Нет, даже не пусть! Она сама! Всего-то и нужно один раз посмотреть вниз, зажмуриться и перелезть через окно. Только надо шубу с шапкой снять. А то Саша слышала про чью-то маму, которую по голове вечером трубой ударили, а ей – хоть бы хны, потому что она в чернобурке была. Нет уж, прыгнет – и всё. И не так, чтобы остаться потом живой. Сразу надо. Вниз головой. И слёз даже нет. Встать, выйти, раздеться и прыгнуть. Ну потому что нет больше впереди ничего. Ничего нет!

Да, это верно, но подумай сама:
Сегодня вторник, значит, он – это я…

По кругу пошел.

– Ты дома? Я же слышу – ты дома. Саша. Сашенька! Саша, открой! Я же знаю. Мне из школы позвонили. Сашенька, я же знаю.

За дверью грохотала музыка.

…Я так устал, так устал, я хочу отдохнуть,
И я звоню, говорю, как давно я тебя не видел.
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?..

Господи, это что еще за мудак? Что она слушает? Кто купил? Я купила?

– Саша, что там у тебя?

Лариса толкнула с силой дверь. И еще. Ключ не поворачивается. Изнутри закрылась. Один замок только из квартиры закрывается, средний, и хоть вынь оттуда ключ, не откроешь.

– Да открой же!

Она села на пол.

Милая моя, где ты? Милая моя, где ты?
Позишыннабэрту – говоришь: не дам…

– Тц-ц-ц! – она поцокала языком. – Тц-ц-ц! Иди сюда! Как тебя будут звать?

По коридору бежал пухлый пушистый щенок. Он вылез из холщовой сумки, в которую бабка с угла на Ямской его завернула. Бабка продавала щенков за символическую десятку – «на счастье в новом доме». Лариса взяла.

– Иди сюда! Давай, полай! Давай, пусть она слышит! Саша! Выключи хоть музыку. Ну послушай ты. Саша! Ну Сашенька. Я ведь так тебя люблю. Я ведь всё для тебя. Да жила бы я в этом аду, если бы не тебя поднимать? Да сдохла бы я давно, ради чего мне было всё эти бочки таскать? Надсадилась, миома матки, опущение почек, сердце болит. Доченька, ты там? Доченька?

И я звоню, говорю, как давно я тебя не видел,
Ты расскажи мне, где ты была,
Ты расскажи мне, как ты жила, что ты творила без меня…

Лариса встала на коленки и снова заколотила в дверь:

– Да я же всё ради тебя. Я же вижу, как тебе здесь страшно. И рожи эти косорылые. Тебе же учиться надо, доченька, ты же самая у меня умная. Я же ползарплаты заняла, чтобы тебя на английский в школе записали, а не на французский, потому что на английский-то все хотят, а у тебя ни папы, никого, хоть самая умненькая, а вышвырнули сразу. Я по всем подружкам бегала, деньги собирала… Ты там?

Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?

Лариса прислонилась к замочной скважине. Щенок молчал. Она потянула его за ухо, чтобы он запищал.

– Я тебе щенка купила. Сюрприз к новоселью. Бело-черного. Ты слышишь? Слышишь?

Ничего не видно, но пошел изнутри, из квартиры, легкий холодок. Весенний сквозняк. Да у нее же всё настежь открыто!

– Сашенька! Доченька!

Она побежала по соседям. Щенок свалился на пол и наконец взвизгнул.

– Танька! Танька, ты дома? Открой, дай отцовские инструменты.

Танька молчит. Отец в больнице, мать с ним. Девчонка затаилась.

– Таня! Кто-нибудь! Кто-нибудь! Доченька, открой!

Никого нет. Одна дверь, вторая, третья. Кто тут живет вообще, неизвестно. Никто не открывает. Танька точно дома.

– Доченька! Доченька, ты там? Я же зачем без тебя? Доченька! Открой…

За дверью что-то стукнуло. Слышно было даже сквозь музыку.

…Да, это верно, но подумай сама:
Сегодня вторник, значит, он – это я.
И я тебя звоню – позишыннамбэту…

В пальто неудобно дверь толкать. Удар слабый, и не размахнешься. Разделась. Вот! Господи, только бы успеть!

– Доченька, подожди! Подожди, я с тобой, мне тут уже невмоготу. Подожди! Слышишь? Я ж ордер получила, доченька! Ордер! Мы переезжаем! Прямо сейчас! Отдыхаю же до понедельника! Дядя Рашид, спасибо ему, дверь нам поставил. Все нам помогают, доченька. Я щенка купила сразу. Ну ты хоть посмотри. Ну я же знаю, как тебе тут страшно, а куда нам было собаку? Вот теперь щенка взяла. Бабушка на углу стояла, я самого крепенького выбрала. Я ж думала, мы до конца учебного года тут будем. Или хотя бы до конца четверти. А как всё случилось-то, так я сразу и поехала. Пускай на голом полу будем, зато уедем. Сундуки возьмем, в них всё сложим. Хоп-хоп, хлоп-хлоп – и поехали. Я же всё вижу, родная ты моя. Я же и сама уже здесь не могу… Ты хоть на собачку посмотри. Не вру я, Сашенька – собачку купила. Как назовешь?

Ты расскажи мне, как ты жила,
что ты творила без меня.
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?
Милая моя, где ты?

– Я сейчас умру под этой дверью, слышишь? Надсажусь ее выдавливать. Сашенька, доченька, я ведь совсем одна останусь. У меня ведь никого больше нет. Я ведь и родила тебя, чтобы одной не быть. Все мне говорили – куда тебе, где тебе одной, а я знаешь как одна-то боялась остаться? Мужа нет, мать, брат, сестра – все разъехались. Я тебя, моя кровинушка, родила, чтобы вместе всегда. А зачем мне теперь без тебя? Открой! Открой, я же слышу, ты там!

Я так устал, так устал, я хочу отдохнуть,
И я звоню, говорю, как давно я тебя не видел.
Ты расскажи мне, где ты была…

– Да выключи ты его, ради бога. Давай поговорим. Я всё знаю. И знаю, кто стрелял, и знаю, что с Аней случилось. Что их запугивали. А я не сказала ничего. Всё, что надо, подписала, лишь бы не пришли к тебе. Не поймали тебя за школой. Который день на работе уроки веду, а сама реву: лишь бы не пришли, лишь бы не пришли… Ты там? Я же слышу! Балкон закрыла? Дуть перестало. Тут стоишь? Сашенька, открой! Открой, прокляну эту квартиру. Леший с ней. Так мечтала, так добивалась. Спала и видела, как мы уедем отсюда и пусть на одной кровати, с голыми стенами, но будем спать в своей квартире, в чистом доме. Да кабы я знала, что пока я там чистоту навожу, ты тут вот так, да под эту поганую песню. А подь она, эта квартира! Сашенька! Я не поеду без тебя никуда. Никуда не поеду.

– Танька, ты там шуршишь? – она снова прилипла к соседней двери. – Открой, говорю, мне надо дверь выломать, Саша заперлась. Да я же слышу, как ревешь. Открой, Татьяна!

Лариса еще поколотила в Танькину дверь. Потом размахнулась, ударила со всей силы ногой – дверь подалась вперед.

– Где у отца инструменты?

Танька стояла в шубе, в шапке, вся зареванная и вымазанная соплями.

– Где, говорю, инструменты? Гвоздодер, лом? Что-нибудь?

Танька вжалась спиной в шкафчик, который они сделали в прихожей в нише.

– Вот там! – она показала рукой в открытую дверь туалета, куда-то под раковину. За банками, под сливным коленом, стоял деревянный ящик. Гвоздодер лежал сверху. Лариса взяла, на всякий случай еще две отвертки, толстую и потоньше.

– Доченька, подожди, я сейчас открою. Сейчас я, сейчас. Ты там? Ты меня подожди, доченька. Мы уедем с тобой, мы с тобой уже через два дня уедем. Завтра же собираться будем. Дядя Рашид машину пришлет. Я ж договорилась. Я сегодня прямо с ярмарки убежала там всё проверить в квартире. Я тебе обещаю, доченька. До конца четверти отдыхать будешь, а потом в новую школу пойдешь. В хорошую, прямо во дворе, даже дорогу переходить не надо. Ты открой, и мы уедем. А не откроешь, так я тоже умру. Мне эта жизнь самой давно не нужна…

Дверь нельзя было выломать гвоздодером. Если бы была картонная, получилось бы ее потихоньку выкрошить, но они дверь поставили новую, крепкую. Получается, специально она на эту дверь копила, в обморок один раз в училище упала, потому что не ела, чтобы вот так Саша за этой дверью?.. Вот так? Чтобы всё – вот так? Сил уже нет. Никого нет. Никто не поможет. Надо вниз бежать. Кричать ее оттуда, снизу. Чтобы увидела. На колени встать. До утра так стоять, но пусть не прыгает. Надо! Надо вниз бежать. А музыку-то выключила…

– Мама! Мама!

Саша убирала гладильную доску. Она никак не хотела складываться и ударяла по голове ножкой. Мама кричала из-за двери:

– Замок, замок открой!

– Да я приперла! Подожди.

– Открой замок, отойди!

Саша послушно повернула все замки и отскочила. Услышала за дверью тявканье. Собачка тявкает. Так мама не обманула? У нее будет собака???

– Еще отойди!

Саша залезла в комнате на кресло. Кажется, она слышала, как мама отошла к противоположной стене и с размаху ударила плечом в дверь – гладильная доска и вторая, поменьше, вылетели, табурет отскочил.

– Доченька!

– Мама! Мама!

– Ты что там делала? Ты что сделать хотела, доченька? А как же я? Я-то как же одна?

Действительно, Саша ведь не подумала о маме. Она всё слышала. Как только мама сильно постучала и Саша ее узнала, она вылезла из сундука и всё слышала. И потом хотела выпрыгнуть в окно, чтобы не слышать. Чтобы мамы не слышать и никогда не узнать, каково же было на самом деле маме. Потому что сейчас Саша знает и уже ни за что не забудет. Всё это останется с ней. А мама, значит, всегда теперь будет помнить, что Саша собиралась бросить ее одну? Саша ведь еще не забыла, как она бочки с водой таскала. И как к маме «скорая» приезжала. И что мама чуть не умерла от родов, и у нее один глаз выпал, ей потом его на место вставили.

– Я обмануть хотела. Я в сундуке сидела. Пойдем, покажу. Они бы пришли меня убить, а я окно открыла, как будто выпрыгнула. Они бы и не стали меня больше искать. Никогда.

Мама упала на колени и стала целовать Саше лицо, руки, обе были в слезах и соплях.

– Мы уедем. Ты слышала же? Мы через два дня уедем. Никто не придет. Я всё подписала, от всего отказалась, к нам никто не придет. Мы с тобой два дня будем вместе. А в магазин бабушка станет ходить. А мы вместе. И уедем вместе. И Василиса, и щенок. И бабушка уедет. И потом сразу к Ире вернется. Смотри, какой. Он испугался. Как его назовем?

Маленький щенок, совсем как шубенок, крутился и скулил. Наверное, у него только-только открылись глазки. Он, может, еще молочко пьет и не умеет есть. Саша взяла его, прижала к груди крепко. Неужели у нее будет щенок?

– Роки! Он похож на Рокфора из мультика.

– Да, похож. Пусть будет Рокфор. Пусть.

Мама погладила Сашу по волосам, по щекам, по спине, снова всю расцеловала:

– Давай закрываться. Те к нам не придут, а вот пьянчуги какие-нибудь явятся. Дверь у нас крепкая, за дверью – как за каменной стеной. Но закрываться надо. Всё, сегодня утираем слезы, успокаиваемся, спим в обнимку, обязательно пораньше ложимся. Чтобы утром рано-рано встать и начать собираться. Все выходные будем собираться. Я отгулы взяла. Всё успеем, всё сложим. Давай я тебя раздену.

– Я сама. Ты дверь закрой. Вдруг и вправду там пьяные?

– Ну, у нас теперь пес есть! Пес услышит! Он нас охранять будет. Вырастет крепким, сильным, смелым… да, Роки?

– Как Лорд, таким же?

– Ну, не как Лорд, поменьше. Раза в три меньше. Но нам ведь главное, чтобы лаял и кусал? А чтобы кусать, и такой сгодится. Да, малыш? У меня и молочко тебе есть. И кашки сейчас сварим.

Мама потрепала щенка, который сразу упал на спину, подставив животик. Потом она сбросила пальто на кресло и пошла закрывать дверь. Сначала она, как обычно, тихонько выглянула. Мама привычно посмотрела налево, потом повернула голову направо. Потом она должна была быстренько запереться на все замки, но вместо этого вышла в коридор. Саша выбежала за ней. Она вдруг подумала, что те стоят теперь за дверью и сейчас схватят маму. А зачем Саше жить без мамы?

– Танюшка, ты что стоишь одна?

Танька плакала. Глаза ее сквозь густые соленые слезы стали совсем синими, видно было даже в коридорной полутьме, какие они синие-синие. И красный нос во всё лицо. И губы алые, обкусанные, уже воспалившиеся от рева.

– Танюша? Ты что, Танюша?

Когда-то ненавистная Саше Танька закрыла лицо руками и смотрела теперь на них сквозь пальцы:

– Тетя Лариса… Тетя Лариса, можно я с вами побуду?

– Танюша, Танечка, можно, конечно. А где мама? Как там папа?

– Папа… папа… – тут Танька разрыдалась так, что не могла сразу внятно выговорить ничего, – папа умер. Ей в библиотеку позвонили. В нашу библиотеку из больницы позвонили и сказали, что умер…

Танька снова заревела. Мама растерянно ее обняла:

– Так как же умер? Оля ведь ездила к нему? Когда она ездила? Утром? Еду ему готовила…

– А потом приехала… а потом ее к телефону позвала комендант. Она прибежала, сказала, что бабушка за мной приедет, что я пока одна посижу… и что папа умер.

Мама уточнила:

– Танюша, а какой папа?

Наверное, подумала в надежде, что умер другой ее папа, родной:

– Папа Толя умер…

Тут уже Танька стала так плакать, что не могла даже стоять, а валилась на дверь, которая тихонько открылась внутрь, отчего Танька полетела в комнату – мама едва успела ее поймать.

– Пойдем, пойдем к нам. Только подожди, ключи-то у тебя где? Надо же закрыть на замок…

Но тут мама сама нащупала ключи – связка торчала с внутренней стороны двери. Она заперла дверь на все замки, у них тоже было три, и повела Таньку к ним. Напоследок снова выглянула – налево, направо – и наконец закрылась.

Саша смотрела на Таньку с ужасом. Всё ее горе, и отъезд Аньки, и страх, что их убьют, и слезы мамы, и мамина готовность броситься вслед за Сашей в окно, показались теперь такими ничтожными. Всё ее одно большее горе впитала своими синими глазами Танька. Так они бы с мамой ревели всю ночь друг над другом, ревели бы за все свои страхи, за все принесенные бочки с водой, за всех алкашей, за все вынесенные им двери. Они бы ревели до утра и уснули на рассвете. А теперь будут плакать над Танькой. Они уезжают, а Танька остается. Девочка, у которой было два папы, теперь осталась совсем без папы. Нужна ли будет она родному папе? Нет… Только на каникулы съездить. Танька, уже чуть тише, спокойнее, продолжала реветь, а Саша всё думала… Танька остается теперь одна на Лесобазе. У нее тоже никого. Совсем одна.

– Можно не умываться. Так ложитесь. Поспите. К вечеру проснетесь, как проголодаетесь. А нет, так и спите.

Еще светло на улице, чуть стали пробиваться сквозь гудящую тишину человеческие звуки. Едва уловимые, они не похожи ни на разговор, ни на крики, ни на шаги. Но уже слышно, что кто-то на улице, в коридорах, в комнатах есть. Как будто люди ходят тихо-тихо, воздух от них шевелится, и это шевеление Саша и слышит. Звук жизни. Вернулись люди. Можно засыпать. По крайней мере, до утра их точно никто не убьет. И вообще – не убьет. Сказала же мама, что всё подписала.

Она посмотрела на маму, которая не знала, за кого хвататься, и теперь стаскивала кофты сразу с обеих. Саша хотела помочь, поднять руку и самой стянуть хотя бы рукав, но не могла даже пошевелиться – она проваливалась в сон. Но не в такой, какой держал ее все те дни, когда она лежала дома после… после… да, после стрельбы. Другой сон, счастливый. Их не убьют, они уедут, у них теперь есть Роки. Роки, где он? Ему надо поесть. Пусть поест и сам потом придет. Он умеет залезать на кровать?

Счастливый сон. Может быть, Саша вообще еще никогда не засыпала на Лесобазе счастливым сном. Только если совсем крошечная, пока ничего не понимала. А как только стала понимать, то начала бояться сна. Она боялась тех, кто мог прийти к ним ночью. И боялась того, что увидит на следующий день. Теперь она не будет бояться. Она едет в большую квартиру в большом светлом доме с чистыми лестницами и большими окнами на площадках. И этаж у них второй. Даже если выключат свет, на второй этаж бежать не так страшно, как на восьмой. Она никогда не будет бояться спускаться в школу. Не будет бегать через дорогу. А мама наконец перестанет молить по ночам полинялую иконку, чтобы Сашу не сбил поезд.

Она дождалась. Еще час назад она не верила, что Лесобаза ее отпустит. И не знала, как жить с Лесобазой в каждой частичке своего тела. А сейчас видит, чувствует – нет ее. Внутри спокойно, и хочется жить. У нее будет своя комната. Своя комната с окном. 12 квадратных метров. Как вся их теперешняя квартира. Саша сможет там целыми днями читать и смотреть передачи про путешествия. По вечерам она, конечно, будет вспоминать Аньку и даже попробует съездить к бабе Клаве, найти ее адрес. Она напишет Аньке, попросит у нее прощения и будет ждать ответа. И будет счастлива. Да, будет счастлива без Аньки. Она уже счастлива. Она отмучилась. Это был ее крест. Чуть не упала, чуть не сорвалась, но донесла. Теперь этот крест понесет Танька. Она не знает еще, что ей оставила Саша. Танька не жила на Лесобазе без папы. Завтра первый день. Завтра узнает. Пускай спит. Жизни спокойной осталось Таньке до завтра.

Завтра. Всё у Таньки начнется завтра…

Эпилог

Алсушка села на наркотики, занялась проституцией, умерла в двадцать три года от гепатита.

Гуля выучилась на повара и работает в столовой речного пароходства, муж сломал ей нос.

Димка-рахитик перешел в психоневрологический интернат. Один раз сыграл в известном фильме инвалида, на заработанные деньги упился и умер.

Серёжа Колпаков стал знаменитым стилистом и оформил в Нидерландах брак с мужчиной.

Лиля работает детским психологом, занимается на Лесобазе с трудными подростками.

Оксана Ермакова окончила школу на тройки, родители платили за ее учебу на факультете социологии, она забирала деньги и тратила на себя. Даже когда ее отчислили, она делала вид, что ездит в университет. Через полтора года обман вскрылся, Оксана повесилась.

Андрей Булыгин стал математиком, учился в Москве, потом эмигрировал в США, где открыл большую IT-компанию.

Кира Петрова в пятнадцать лет с подружкой забила арматурой прохожего, повторно была осуждена, вышла из тюрьмы и уехала на Север, работает уборщицей.

Лёша Симаков поступил в медицинскую академию, был отличником, после выпускного вечера залез дома под кровать и съел свой красный диплом. Вышел из дурдома и работает на фабрике пластиковых окон.

Марина Нохрина в двадцать девять лет, прямо в день рождения своей внучки, была арестована за содержание дезоморфинового притона. Умерла в СИЗО от сепсиса.

Роберт Жадоев сел в 2002 году, вышел в 2011-м, зарегистрировал страницу во Вконтакте и снова сел. У него на странице лишь одна запись.

Ваня Дылда исчез в 2000 году, родители до сих пор его ждут.

Саня в шестнадцать лет убил очередного любовника своей матери и с тех пор не выходит из тюрем.

Вика Иващенко поступила на финансовый факультет, выиграла областной конкурс красоты, но предпочла остаться бухгалтером.

Шура Ксенофонтов пошел в Тобольскую семинарию ради жилья и еды. Отказался рукополагаться и повесился. Мать Шуры еще при его жизни окончательно сошла с ума.

Светка Пащенко уехала с мужем на тюменский север, живет в нефтяном городке, домохозяйка с двумя детьми. Ее мама так и работает в речном пароходстве.

Танька забеременела в пятнадцать от бывшего уголовника, вышла замуж, живет с мужем, раз в год ездит в Турцию, муж стал примерным семьянином, у него автобус, Танька при муже – кондуктором.

Вторушины вернулись в Тюмень, открыли небольшой магазин, тетя Лена тянула дело одна, пока не повзрослела и не подключилась Анька.

Дядя Валя надорвал спину, после сорока почти не встает.

Маленькая Женя стала юристом, вышла замуж и уехала с мужем в Дагестан, где надела хиджаб.

Анька доучилась в балетной школе. В двадцать с небольшим вышла замуж за соседа, родила сына, построила маленький домик, счастливо живет с мужем, ведет семейный бизнес – магазин игрушек. Саша ей так никогда и не написала.

Тетя Оля купила старый дом в деревне и уехала с Лесобазы.

Прокурор Володя дослужился до высокого чина, был направлен в другой город. Во время рыбалки снял резиновые сапоги, зашел по пояс в воду и неудачно закинул удочку на линию электропередач. Его кресло занял его заместитель.

Галюсик пошла работать в коммерческий магазин, в 1996 году убита при ограблении.

Ирма Александровна стала нормальной, живет в том же бараке с мужем, купила дачу. Ее сын по-прежнему работает в училище физкультурником.

Папа Саши так и не появился. Саша всё же нашла его, но он просил никогда ему не звонить. Вскоре его разбил инсульт.

Баба Лиза прожила десять лет в Санкт-Петербурге и вернулась к маме Саши. Вылечилась от рака и умерла в восемьдесят шесть лет от старости.

Мама Саши не вышла замуж, она много лет болеет, перенесла десять операций и потеряла интерес к жизни.

Продолжить чтение

Читать онлайн Мама!!! бесплатно

* * *

* * *

Пролог

Первый класс.Карлсон унес

Второй класс.Барыги

Третий класс.Значок октябренка

Четвертый класс.Сколько весит душа Володиной?

Пятый класс.Листьева убили

Доченька!

Эпилог

Первый класс.
Карлсон унес

Второй класс.
Барыги

Третий класс.
Значок октябренка

Четвертый класс.
Сколько весит душа Володиной?

Пятый класс.
Листьева убили