Читать онлайн #на краю Атлантики бесплатно

Глава первая

2020 год, август

Говорят, океан вбирает в себя все страхи и печали. Но так говорят мечтатели, кто верует, что бездонная мощь стихии смывает все житейское и пустое, очищая душу от ненужных чувств; Юля сама всегда верила в это, приказала себе верить и теперь. Пусть он затянет ее в свой водоворот и поможет снять то напряжение, ту тревогу, ставшие в последние месяцы осью ее жизни, на которую накручивались необдуманные поступки, ошибочные решения, суматошные дела.

Было шесть часов вечера – рабочий день закончился. Океан встречал ее спокойной гладью, словно сотканной из неровных золотистых линий-швов, впитавших в себя солнце и оттого слепивших глаза. Удивительно, как она раньше не замечала, что неровные нити складываются в единый гармоничный крой.

Так и сама жизнь – вся, казалось бы, рваная, состоящая из противоречащих друг другу событий, – быть может, на деле сплетается в единый текст, в единый холст, где во всем есть свой смысл, свое знамение, но ты этого не видишь, не можешь видеть, потому что ты – лишь лодка-точка на одной из маленьких волн. «Лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстоянии». Однако тогда Юля этого еще не понимала, не понимала того, что в тот день она была той самой лодкой-точкой, не более того.

Катя приболела, поэтому не пошла с матерью к океану.

Юля быстро шагала вдоль дороги, минуя закрытый отель, а затем небольшой пляж в бухте, скрытый от глаз благодаря своему удачному расположению – город раскинулся на вершине скалы, а пляж внизу, почти под городом. Попасть на него можно было, лишь спустившись по крутой бетонной лестнице. Она предпочитала этот пляж, когда бывала здесь с Катей, потому что он был всем хорош: океан, казалось, только ласково касался берега, отчего вода в бухте была неглубокой и всегда прогретой на солнце, к тому же пляж был прикрыт от опасных волн волнорезом. Но в дни отлива, как сегодня, он становился непригодным для купания: вода отступала, обнажая большие острые камни, и до самого волнореза глубина была по колено. Чтобы добраться хотя бы до этой глубины, приходилось идти по острым камням, постоянно спотыкаясь и падая, а если не было с собой резиновой обуви, то еще и царапая ступни.

Потому она быстро прошла мимо – к дому, напоминавшему виллу. На деле же здание состояло из нескольких пентхаусов, в каждом из которых было по два этажа, три балкона, нестандартные потолки в 3,5 метра, а главное – дорогостоящий ремонт, мраморные полы и столешницы и антикварная мебель. Дом удачно расположился на возвышенном месте скалы, сразу за ним были валуны из застывшей лавы, а дальше – ничего. Ничего, кроме бесконечного океана и кромки берега. В былые времена в этом здании жили очень состоятельные люди, но теперь оно почти пустовало.

По вечерам закат озарял дом своим алым сиянием. Из его окон можно было наблюдать за синей гладью в любом ее состоянии – спокойном, взволнованном или совершенно буйном. Здесь же был маленький природный бассейн в скалах, поросший водорослями, обжитый рыбами, крошечными крабами и морскими звездами. В нем обычно купались канарские дети. Чуть далее железные ржавые лестницы – спуски в океан. Можно не ранить ноги о камни, а сразу опускаться в воду и плыть. Это было излюбленное место самих канарцев, а теперь и Юлино.

Между защищенным волнорезом пляжем и этими спусками в воду располагалась еще одна бухта – совершенно дикая и открытая океану, словно преподнесенная стихии на широкой ладони. Она вся была изрезана рытвинами в лавовых плато и усыпана острыми камнями и глыбами. Там в скале была пещера, в которой жил отшельник.

Однако вот странность: сегодня на огромных плато из окаменевшей лавы никого не было, ни души. И Юля, 37-летняя женщина с жизненным опытом, должна была разгадать этот знак. В другой день, быть может, она бы его сразу распознала. Но сегодня она была так увлечена своими мыслями, что быстро скинула легкий хлопковый сарафан, шлепки – и мгновенно оказалась в волнах. Они покачивали ее, убаюкивая, и Юля тут же поймала себя на мысли, что метод действовал. Ее внутренний спор с мужем утихал, она уже не сыпала обвинениями и спокойнее размышляла о своей семейной жизни и том конфликте, что встал, казалось, непреодолимой стеной между ними.

– Все разрешимо, – самонадеянно говорила кому-то Юля, успокаиваясь, – нужно только найти подход. К нему подход, ко всей ситуации. Нужно показать Йохану, что он не прав, и тогда он, как человек разумный, первый же…

Но она не успела договорить, потому что вдруг услышала истошные крики, которые напугали ее. Несколько человек столпились у калитки на набережной. Они что-то кричали и махали руками, причем, скорее всего, их крики были обращены именно к ней, ведь на плато никого не было, – эта мысль ошпарила ее. В тот же миг по лбу растеклось жгучее тепло. Опасность!

Она резко обернулась и, исполненная каким-то нечеловеческим ужасом, увидела, что на нее надвигается стена из воды. Цунами? Откуда? Как?! «Не было же никаких предупреждений», – успела подумать она, будто эти жалкие оправдания могли спасти ее.

Изо всех сил, на какие была способна, Юля стала грести к берегу: вспомнились уроки брасса и баттерфляя, которые ей давал в детстве отец. Она мчалась к берегу, будто была не хрупкой женщиной, а настоящей спортсменкой – сильной, упругой… Край плато так близок, она отплыла-то всего на несколько метров, она успеет!

Однако океан, напротив, затягивал ее, и, несмотря на свою отчаянную борьбу, женщина лишь отдалялась от берега: волна засасывала ее вместе с водой, наращивая свою мощь. Юля попала в фазу гигантских волн, коварный океан завлек ее несколькими минутами покоя и теперь вдруг показал свое истинное лицо.

Удивительное дело – до самого последнего вдоха она не верила, что это конец. Суть человеческого сознания в том, что оно не может отрицать себя, не может поверить, что когда-нибудь оборвется, а тем более так внезапно, без предупреждения. Волна непременно кого-то сокрушит, но… не тебя! Все происходящее словно стало замедленным сном, и до момента столкновения с синей бездной прошли, казалось, не секунды, а часы. Вся жизнь не промчалась перед глазами, нет. Но промчалась жизнь дочери: текущая и будущая. Она покинет Катю одну в чужой стране, когда та принимает два сверхтоксичных препарата сразу, без надежды выйти в ремиссию. Как можно оставить ее теперь без матери? Какая нелепая, нелогичная смерть! Какая жестокость к бедной девочке, будто она недостаточно настрадалась. А Йохан, этот святой человек, не встретивший настоящей любви в жизни до нее, – она была его отдушиной… Как можно оставить его теперь? Если только смерть случится – ведь не случится же? Не может случиться! С кем угодно может, но только не с ней. А если… то кто будет заботиться о Кате? И опять разум играл с Юлей, обманывая тем, что все происходит не с ней, что все это – яростный, удушающий сон.

А затем последовал оглушающий удар, вспышка темноты в глазах, погружение в пучину, едкая соль, раздирающая носоглотку, бешеный поток, переворачивающий ее и несущий куда-то… Она бултыхалась, гребла, пыталась выбраться наружу, к воздуху, чтоб просто дышать, но не выходило – казалось, она заблудилась, запуталась и не знала, где спрятан свет дня.

Каждой весной здесь погибало несколько незадачливых туристов. Именно в этом месте раз в несколько месяцев появлялись огромные волны, которые смывали начисто всех, кто оказывался на плато. Испуганные люди не могли справиться с ними и с сильным течением и постепенно в бесплодной борьбе теряли силы, а океан тем временем относил их дальше от берега. Потом вертолеты по несколько дней кружили над водой в поисках тел, но никогда никого не находили: океан легко прятал следы своих преступлений, поглощая тела, словно бумагу. Юлия все это знала. И тем не менее стала жертвой обманчивой, злой стихии.

Дальнейшее, казалось, длилось несколько минут, на деле же это было не так. Люди на дороге вызвали полицию, и отряд появился почти сразу. Но мужественные канарские полицейские – высокие, широкоплечие, статные, с иссиня-черными волосами под фуражками – просто стояли на мостовой, с некоторой неловкостью наблюдая, как вдали захлебывающаяся женщина то появлялась из огромных волн, то вновь погружалась в них. Они о чем-то довольно равнодушно переговаривались, переминались с ноги на ногу, но ничего не предпринимали.

Казалось, все предрешено. Никто не двигался с места, не желая напрасно рисковать собой. А все-таки женщина с таким отчаянным упорством цеплялась за жизнь, словно не могла поверить, что силы ее скоро иссякнут и что умение плавать ничего не значит, когда твой противник – разъяренная стихия.

Кто-то из русских пожилых пар вдруг понял, что полицейские не вызовут спасательный отряд, сюда не приплывет катер, не прилетит вертолет – надеяться нужно только на самих себя, то есть на самых обычных людей.

– А что же Милош? – послышались взволнованные пересуды. – Ведь правда же, только он спасет ее. Неужели это Юля? Как же так, ведь у нее дочь! Ее нужно спасти.

– Милош обычно в это время на прогулке наверху, ходит вдоль ущелья, – неожиданно вспомнил кто-то. Услышав эту реплику, все тут же поняли, что и сами это всегда знали, но от потрясения напрочь забыли.

– Бегите скорее за ним! – воскликнула одна из женщин своему супругу и его другу. А затем продолжила, когда они уже побежали: – Лишь бы она не выдохлась, лишь бы дотерпела. Вся надежда только на Милоша!

Оставшиеся на берегу люди, к которым подходило все больше местных и туристов, нервно наблюдали за тонущей соотечественницей и за пустой дорогой, что убегала в верхнюю часть города. Вечернее солнце стояло еще высоко, оплавляя безукоризненно ровный асфальт мостовой своими горячими лучами. Женщины, знавшие Юлю, теряли самообладание и пытались что-то кричать полицейским, призывая их к действиям, но без толку. Другие же зеваки равнодушно смотрели на борьбу какой-то несчастной, словно это был фильм, триллер, будто они в уме делали ставки – выплывет или не выплывет?

А она между тем все чаще уходила под воду и все реже появлялась на поверхности. Силы ее заканчивались, это понимали и канарцы и русские, и туристы и полицейские – все они знали, что впереди. Милош не успеет, никак не успеет, законы физики не обмануть. Он не сможет прибежать сюда так быстро… Постепенно гнетущая тишина разлилась в воздухе. Даже зеваки следили за Юлией, затаив дыхание. Они словно стали частью таинства, страшного и неумолимого, свидетелями того, чего в глубине души боится каждый, но чего в итоге не избежать никому.

Вдруг раздался отчаянный вопль:

– Милош! Милош! Скорее!

Окружающие обернулись и увидели, как по резко скатывающейся вниз мостовой мчался Милош. Пожилые русские не успевали за ним, оставшись далеко позади. Смуглый до неотмывающейся черноты, этот серб был одет в самые дешевые шорты и выцветшую майку, на ногах его были резиновые шлепки. Он был жилистым и невысоким, неухоженным и немолодым, с неказистым лицом, на котором словно вдавлены были глаза с темными кругами под ними.

Тем не менее всё это не имело значения теперь, когда все завороженно следили за каждым его движением, за работой мускулов на сильном теле простого работяги. Следили за его напряженным лицом – лицом человека, который не замечает ничего и никого, словно глядит сквозь предметы. Все существо Милоша, казалось, было захвачено моментом: его мысли, чувства, каждая клетка иссушенного на беспощадном экваториальном солнце тела. Он был быстрее времени, быстрее стрелок на часах, быстрее звуков на ветру, быстрее слов в умах.

Милош вмиг сбежал по старинной каменной лестнице вниз к океану, а затем прыжками по огромным камням добрался до воды – тропой, которую знал только он, потому что здесь была спрятана от горожан, проживавших наверху, его пещера, его дом. Вдруг Милош зачем-то снял шлепки и надел их на кисти рук, а затем нырнул в воду с грацией человека, давно сжившегося с океаном и примирившегося с его бешеным нравом. Он уважал океан и жил по его правилам, потому теперь рассекал волны подобно дельфину, которого невозможно было напугать небольшим шаловливым штормом. Юля показывалась на поверхности все реже, но Милош видел ее. Только ее. И ничего больше.

Он мчался к ней так, будто долгая жизнь в пещере, на лоне суровой природы, пробудила в нем древние инстинкты, пробудила животное начало, и теперь он был сверхчеловек.

…Когда он наконец вытащил Юлю на берег, к ним тут же подбежали люди, и один местный житель, врач, стал осматривать ее. Она безудержно кашляла, харкая водой и солью, он что-то говорил ей на ломаном английском. Она всё кашляла, сотрясаясь от судорог, но в душе ее поднималось только одно чувство: ей хотелось даже не плакать, а рыдать, так она была благодарна, так была потрясена добротой этого странного человека – отшельника, судьбой которого никогда прежде не интересовалась, но который один отважился спасти ее. И сделал это не из любви к ней, не по долгу службы, не за награду, а всецело бескорыстно, лишь потому, что она была человек – и он был человек, и для него это было простое уравнение, не допускающее никаких других решений, кроме одного.

Юля еще не могла говорить, когда ей так многое хотелось сказать, она лишь пыталась вложить силу своей благодарности во взгляд, но боялась, что выглядела глупо и Милош не понял ее порыва. Окружившие ее русские пенсионеры благодарили серба за нее.

– Какой ты бесстрашный, какой молодец! Словно дельфин, за мгновение домчался до Юлечки. Невероятно! И ведь скольких людей уже так спас!

Когда Юля смогла наконец говорить, толпа разошлась, полиция уехала, скрылся и Милош. Ее привели домой – растрепанную, в одном купальнике, без обуви. А Катя, узнав о случившемся, онемела, будто опасность не миновала, а еще была вся впереди. Юля, рассудок которой перевернулся после произошедшего, в каком-то забытьи обнимала дочь и гладила ее по спине. Сама же говорила про себя: «Все это ошибка. Одна большая ошибка. Я чуть не погубила себя, чуть не оставила дочь одну – больную, несчастную дочь. И кто бы ее воспитывал, если бы меня не стало? Муж или Антон? И что мы здесь забыли? Вдали от дома, вдали от… Йохана».

– Да. Это знак, – пробормотала она. – Путешествие на Тенерифе – одна огромная ошибка.

С самого начала поездки все действительно пошло совсем не так – непредсказуемо, неправильно, они завертелись, будто в бреду. Ах, зачем они только приехали сюда, ведь никакого чудотворного эффекта Тенерифе так и не дал Кате!

…Но чтобы рассказать об этом, нужно вернуться на несколько месяцев назад – к самому началу, когда все были бесконечно наивны и еще не знали, что ждет впереди.

2020 год, февраль

Что может быть более коварным, чем вмешательство близких в жизнь человека? Прикрываясь заботой о тебе, они подменяют твои мысли своими, нарушая логику твоей жизни и твоего глобального плана, давно выверенного и выстроенного в уме. Между тем, не зная и малой толики этого плана, они вызывают разрушения, подобные разрушениям папуасов, вмешивающихся в работу инженеров, конструирующих небоскреб. И вот ты уже не помнишь, почему шел этой дорогой с таким упорством. Ты колеблешься. Ты сдаешься. А потом все идет не так, но уже поздно: в этом хаосе ничего не распутать и не найти истоки ошибки.

Такие мысли занимали Юлю, когда к ним приехали родители Йохана. Оставалось несколько дней до вылета на Тенерифе. Матери Йохана было 73 года, а отцу – 75. Они были подвижными, энергичными и спортивными седовласыми людьми. По утрам занимались спортивной ходьбой. Совсем недавно вышли на пенсию, оттого мыслили здраво, были полны сил и не понимали своего нового состояния свободы – то и дело придумывали себе занятия: поездки в лес, в соседние города, походы в кино, театры, музеи, парки, рестораны. Но в этом месяце все изменилось: больше не будет таких безрассудных активностей.

Мать Йохана, красивая сухощавая невысокая женщина, смотрела на них своими выразительными, немного выпученными глазами, словно пытаясь загипнотизировать. Она говорила по-немецки, но Юля почти все понимала: за два года она неплохо выучила язык. Все они сидели за столом в просторной светлой гостиной и пили чай. Катя уже вышла из-за стола и занималась в своей комнате, а потому не слышала их разговор и не подозревала, что бабушка с дедушкой приехали по ее душу.

– Я сама люблю Канарские острова, вообще Испанию, – говорила Грета. – Мы с твоим отцом объездили весь полуостров за нашу-то долгую жизнь! И нам должны были дать путевки, между прочим, в этом году. Но у нас и в мыслях нет сейчас планировать какие-то поездки, потому что это опасно. Вы же понимаете: пятьсот человек заболели в Германии! Пятьсот! А по слухам – еще больше.

– Наверняка больше, – вторил ей Кристиан.

Это был высокий стройный старик с величественной осанкой, которая всегда и везде выделяла его среди других. Юля часто смотрела в его серые глаза, словно затянутые пленкой, и пыталась понять, был ли он способен на сильные чувства. Глядя на Кристиана, она особенно ощущала разницу менталитетов: в его взгляде Юля ничего не считывала, ничего. Но он любил Йохана, а Йохан любил его – это она по рассказам мужа знала точно. Выходило, что она что-то не разгадала в культуре этой чужой страны. Здесь можно было выглядеть хладнокровным, а на деле таить в себе бездну чувств.

– Эта статистика устарела, – пояснил Кристиан.

– Не суть, – продолжала Грета. – Я же беспокоюсь…

– Мама, – перебил ее Йохан, – в Китае статистика смертности от коронавируса ниже, чем от обычного гриппа. Но мы ведь не боимся гриппа, не сидим дома! Если бы тебе каждый день писали в новостях, сколько людей со сниженным иммунитетом умирает от гриппа, ты бы сейчас боялась гриппа, а не коронавируса. Я тебе говорю как врач. Кому ты поверишь: властям или мне?

– Но я же беспокоюсь не за себя, – настаивала на своем Грета, повышая голос и будто не слыша его слов, – ведь речь о Кате. Какие лекарства она принимает! Вы же сами говорили, что ей опасна даже ветрянка, пока она принимает эти препараты. Это безрассудно.

– Грета, но Тенерифе – наше спасение, – не выдержала Юля. – Как вы не понимаете? Там нет ни одного случая, и каковы шансы, что вирус доберется до крошечного острова? А здесь он грозит ей отовсюду. Германии не избежать эпидемии, это уже точно.

– Но какая медицина на острове?! – воскликнул Кристиан, немного теряя самообладание. Лицо его стало чуть пунцовым, и Юля поразилась внезапной перемене в нем: оказывается, и он мог выйти из себя, нужен был лишь веский повод. – Как можно сравнивать? Сколько там палат в отделениях реанимации, сколько больниц? Что, если Кате понадобится реанимация, а места будут заняты? Здесь ей помогут, окажут лучшую помощь. Здесь она – дома!

Юля чуть прикрыла глаза, взяв паузу. С последним доводом невозможно было спорить: Кристиан был прав, прав безраздельно. И она бы солгала, если бы заявила, что не думала об этом, не прокручивала в голове различные сценарии. Она резко взглянула на мужа, решив почему-то, что он может передумать и встать на сторону родителей, ведь их двое против нее одной… Но Йохан сидел по-прежнему ровно, спокойно, в нем не чувствовалось напряжения: он и не думал предавать ее. Во всем его облике, в профиле орлиного носа, в мужественном лице, в блеске умных проницательных глаз светилась внутренняя сила. Волосы его серебрились, но как же молодо он выглядел для своих сорока пяти лет!

– Мы все это знаем, – сказал он невозмутимо. – Однако мы с Юлей обсудили и пришли к выводу, что там не будет опасности. Точнее, на Тенерифе ее будет меньше. Они переждут эпидемию, а затем вернутся. Будут там столько, сколько понадобится: месяц-два. Я скоро к ним приеду, буду работать удаленно.

– Это безумие! – воскликнул Кристиан.

– Вы не думаете о Кате, – заявила Грета, вкладывая всю силу своего разочарования в последние слова.

Тем не менее они не могли долго настаивать на своем: это была не их родная внучка, хотя и единственная для них, и они не чувствовали за собой права вмешиваться так настойчиво, как это делала в свое время мать Юлии. Но как им было объяснить то, что даже мать Юли сейчас поняла? Все это они уже пережили два года назад: все эти выяснения, и крики, и ссоры. И тогда даже Людмила Петровна смогла признать ее порыв увезти Катю на далекий остров.

А главное, как им было объяснить, что лишь только Юля начинала переживать из-за здоровья Кати и эпидемии, как она сразу закрывала глаза и переносилась в свое укромное место, где ей было все равно? Она будто растворялась в воздухе, переставала существовать для физического мира. Каждая клеточка ее души разносилась по ветру, и уже никто не мог достать ее и внушить свои идеи, потому что ее было не найти, душа ускользала от людей, рассыпанная в пространстве. И тут же логические доводы меркли, риски и опасность, внушаемые другими людьми или по собственной воле забредшие в ее мнительный разум, будто блики на воде, раз блеснув, исчезали.

Она говорила себе, что все это была условность, надуманная и неощутимая, – и легко избавлялась от нее. Человек, не переживший этого, никогда не поймет. Никогда не поймет, как любящая мать может принять решение везти на Тенерифе дочь, над тактикой лечения которой ломали голову врачи, а сама эта тактика менялась каждые полгода из-за столь частых неудач. Тем более – принять такое решение сейчас, когда в мире появился вирус, опасный для таких детей, как Катя…

Это и был ее план, которого они не понимали, но который она избрала для себя и дочери два года назад: жить так, словно над ними не висел дамоклов меч, будто Катя была обычная девочка, а она – обычная мать и они ничем не отличались от других людей. И она не позволит никаким эпидемиям вновь ввергнуть ее в состояние безотчетного страха. Нет, это был пройденный этап. Родители мужа пытались затянуть ее обратно в это болото, не понимая, что она уже давно выше этого, а Йохан… Йохан полностью разделял ее точку зрения.

– Мы просто думаем, – продолжил Йохан после неловкого молчания, – что нам будет плохо везде: и здесь, из-за большого скопления людей, и на Тенерифе, но уже из-за недостаточно надежной медицины. Просто плохо будет по-разному. Вот и все.

– Там крошечный город, пара тысяч человек, это не Франкфурт, – вторила ему Юля. – Даже когда в городок приезжают туристы, людей все равно мало. Пляжи пустуют. И каждый день сильнейшие ветра, которые уносят инфекции. Мы никогда, никогда ничем не болели там.

– Решать вам, вы родители, – сказала Грета. – Вы в ответе за дочь.

Слова ее, не совсем искренние, а скорее, наоборот, двусмысленные, прозвучали зловеще. Тишина уютного дома в тихом районе будто вторила ей: посмотрите, как здесь хорошо, как комфортно, все по первому классу, вся бытовая техника, свой сад с качелями и барбекю, – словно в непоколебимой крепости в разгар войны, вам бы жить и радоваться спокойствию и надежности, но вы покинете это все, ринетесь в гущу боя… во имя иллюзии?

Когда родители уехали, Юля и Йохан вышли на веранду, за которой располагался просторный сад. Этот дом они купили совсем недавно, взяли в ипотеку по низкой ставке. Впрочем, низкой она казалась Юле, которая переехала в Германию всего два года назад: по сравнению с 10–13 процентами в России ставка была поистине низкой. Для Европы же 2 процента было совершенной нормой, поэтому, в общем и целом, европейцы могли позволить себе более дорогостоящее жилье.

С появлением Юли в своей жизни Йохан решил воплотить давнюю мечту о доме. Конечно, их поселок был достаточно далеко от Франкфурта: цены в самом городе были слишком высокими, чтобы купить что-то большее, чем квартира. Но для них расстояние не было проблемой: утром они завозили Катю в школу, а сами отправлялись на работу. Путь занимал всего сорок минут. До вечера Катя занималась в секциях, а родители, вернувшись с работы, забирали ее оттуда домой.

Они все делали слаженно, всегда вместе, почти не ссорясь. Порой Юле казалось, что их идиллия не может длиться вечно, что кто-то из них непременно проявит себя – и начнутся разногласия, столь обычные для пар, долго живущих вместе и поизносивших ткань романтики. Непривыкшая к уважительным отношениям, она все еще не могла поверить, что медовый месяц давно закончился, что их нынешние гармоничные отношения – норма для зрелых уравновешенных людей.

Вопреки надеждам, Юля не сразу нашла работу в Германии. Но изначально она знала, что ей нужно, у нее была совершенная определенность в поиске: если в России она работала в отделе импорта и сотрудничала с заводами Китая, когда ее коллеги имели дело с европейскими производителями, то теперь она могла найти работу в отделе экспорта на фабриках, торгующих с Россией. Менеджеры таких отделов должны были владеть как минимум английским, а если они знали русский, это было дополнительным преимуществом.

Проблема была только в том, что Юля не знала немецкий язык, и потребовалось в ускоренном порядке учить его. Конечно, она не могла знать его так хорошо, как английский, – слишком мало времени у нее было на обучение, – но все-таки стала рассылать резюме. Бесконечный многомесячный поиск и редкие собеседования дали свои плоды, и в конце концов ее приняли на работу. Зарплата была весьма умеренной: чувствовалось, расчет был на то, что она согласится на любой оклад. Однако, посовещавшись с Йоханом, Юля согласилась: главным для нее было закрепиться, доказать, что она может работать в немецком коллективе, общаться на немецком языке. А уж дальше она сможет найти и другую работу, если захочет.

– Мне все равно, сколько ты зарабатываешь, ты же знаешь, – сказал Йохан, глядя на нее своими голубыми немолодыми глазами, от которых разбегались лучики неглубоких морщин, предвещавших приближение старости и вытекающее из этого смирение со многими вещами, которым человек мог рьяно противиться в юности.

Удивительным в Йохане было то, что он никогда не стыдился своих чувств, и, если они оказывались наедине и никто не мог слышать, он подчеркивал, как много она значит для него. И делал он это с такой легкостью и в то же время неподдельной искренностью, что она тонула в его глазах. Ее любви было слишком много, она переливалась через край, не находя преграды в виде его недостатков, как переливается высоким водопадом река со скалы, не найдя препятствия для своего бурного течения и оттого становясь в тысячи раз прекраснее.

По прошествии двух лет она все чаще ловила себя на мысли, что привыкает к таким отношениям и уже не боится быть недостойной его обожания. И все внушения бывшего мужа о том, что она немолода, неприметна, сутула, неинтересна и бог весть что еще, казались надуманными и даже смешными теперь. Как все-таки много зависит в самооценке от того, какими людьми ты себя окружаешь!

– Ты можешь вообще не работать, если хочешь, – сказал тогда Йохан. – Это не столь существенный вклад в наш семейный бюджет. Для меня главное, чтобы ты была рядом, чтобы ты была счастлива.

– Так все-таки хотя бы небольшую пенсию обеспечу, – ответила Юля. – Надо нарабатывать стаж в Германии.

Успокоившись внутренне, она изменилась и внешне. Чуть прибавила в весе и была уже не столь болезненно-худой. По выходным они всей семьей занимались на тренажерах на втором этаже в холле, а затем отправлялись в горы или леса, чтобы разведывать новые тропы. В полном уединении, в совершенной тишине они забывали о существовании внешнего мира и тех проблемах, что шли за ними по пятам.

Юля была уверена, что чистый воздух, новые впечатления помогут Кате, и они ходили по шесть-девять километров в одну сторону. Из-за этого они с дочерью стали такими же спортивными, подтянутыми и загорелыми, как Йохан. Кожа Юли стала более упругой, фигура – более рельефной, она выглядела чуть моложе своих лет. Что до Кати, та становилась угловатым подростком, длинным и худым, но большие голубые глаза ее, очерченные длинными тонкими бровями, сияли такой чистотой, что, где бы она ни была, она притягивала взгляды. Все предвещало в ней будущую красоту исключительной силы, и это одновременно радовало и пугало мать.

В их большом саду было несколько клумб с азалиями и розами, а веранда отделялась от сада живой изгородью олеандра. Весной они зацветут и будут радовать взгляд все лето. Но самой большой ценностью их сада были не цветы и кустарники, не их сладкое благоухание, не качели, не барбекю, не веранда со столом и диванчиком. Ничто не могло так украсить сад, как три высоких кедра, растущих в самом его конце. Юля знала: где бы она ни была, стоит только закрыть глаза, и эти могущественные кроны предстанут перед ней, напомнив о доме. О, она будет скучать по нему, по новому своему дому, воплотившему все ее мечты и почти все мечты Йохана! Как хорошо, что муж не оставит их одних, а скоро прилетит к ним. Если только…

– Скажи, что ты думаешь? – спросила Юля мужа, когда они сели за стол на веранде. Солнце садилось. Алые лучи его прожигали листву кедров, просвечивая ее багрецом. Они дотягивались до белых деревянных перил веранды, до их стола, до их рук. Но сегодня в этом алом излиянии Юле чудилось что-то зловещее.

– Ты о чем? – спросил Йохан. Голос его не звучал беззаботно, как в былые времена. Он все прекрасно понял. Хотя именно Юля чаще всего направляла их ко всем решениям, руководствуясь своими соображениями, все-таки в последний решительный момент она сомневалась и оставляла право выбора ему как мужчине и как главе семьи.

– Ты сомневаешься? Думаешь, они правы? Не стоит ехать?

Йохан тяжело вздохнул. Он молчал. А затем, покачав головой, сказал:

– Нет, я не думаю, что в глобальном плане мы можем на многое повлиять сейчас, если отменим рейс. Я по-прежнему считаю, что на острове меньше рисков заразиться. И потом, не думаю, что медицина Тенерифе так плоха, как говорят мои родители. Но все-таки надеюсь, до этого дело не дойдет.

– Вот-вот! – воскликнула Юля. – И потом, во всех этих статистических сводках из Китая пока нет ни одного смертельного случая среди детей. Ведь так?

– Дети вообще не болеют им, насколько мне известно.

– Но ведь в Китае тоже есть дети со слабым здоровьем…

Йохан, сощурившись, внимательно посмотрел на нее.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Я тоже думал об этом. Надеюсь, это прозвучит не очень самонадеянно, но предполагаю следующее: скорее всего, даже такие дети переносят вирус легко.

Робкая, неуверенная идея, высказанная наконец ею, окрепла, лишь только Йохан – доктор, генетик, ученый, человек, которому она всецело доверяла и чье мнение уважала больше собственного, – согласился с ней. Эта идея, ставшая ее внутренней опорой в последние дни, закружила ее. Йохан сжал Юлину руку в своей большой шершавой руке. Она была в эйфории до самого вечера, не думая о плохом, не вспоминая неприятный разговор с родителями мужа.

Пока не вспомнила кое-что еще. Катя принимала селлсепт и сандиммун – два препарата сразу. Совершенно невозможно было предсказать, как она отреагирует на вирус. А если будет обострение? И оно случится вдали от дома?

Ночью что-то зашуршало за окнами, и Юля, которая никак не могла уснуть, прислушалась. Это капли дождя стучали и струились по стеклам, шуршали по кровле, успокаивая нервы, пока облака не лопнули и не излили тяжелый водопад. Гремел гром, сверкало, и при каждом раскате Юля тревожно переворачивалась в постели. Как же сложно было не спать – и насколько сложнее заснуть, когда все ее существо разрывалось на части… А ведь сегодня днем она верила, что никто не сдвинет ее с пьедестала спокойствия и уверенности в себе…

Все-таки они полетят. Все было запланировано, много раз обговорено. Думать об этом снова и снова, опять блуждать в хитросплетениях мыслей, возможных исходов, осложнений, страхов, домыслов, надуманных трудностей было бессмысленно. Никто не знал ответ. Не мог знать. Гадать не было толка – нужно было делать… или не делать.

Лишь только она сказала это себе, лишь только она твердо поверила в эту установку, как шум дождя и грома сковал веки, и она погрузилась в долгожданный тягучий сон.

Глава вторая

2013 год, февраль

Когда ты еще не влюблен, но уже готовишься влюбиться и одновременно влюбиться боишься, каждое событие, каждая заминка на пути, каждая преграда кажутся предвестником грядущего разочарования или, наоборот, знаком добрым и счастливым, каждому шагу приписываешь значение особенное, которого в нем нет и быть не может. Но ты ничего этого еще не понимаешь, и голос разума лишь изредка прорывается сквозь толщу суеверий, напоминая о том, что исход свидания не может быть определен событиями мелкими и малозначимыми.

Сергей не стал исключением. И он поддался сомнению, когда на подъезде в Москву автомобиль его забуксовал в огромном потоке таких же незадачливых водителей, не ожидавших, что в воскресенье – день отдыха всех офисных работников – может случиться пробка. Поначалу он еще надеялся, что быстро минует ее, и даже позвонил девушке, с которой познакомился на сайте знакомств, предупредив, что задержится на пятнадцать минут. Но очень скоро стало ясно, что опоздает он не на пятнадцать минут, не на тридцать и даже не на час. Поток автомобилей застыл и не двигался с места. Обильный снегопад, устилавший улицы города, сделал свое дело: произошло слишком много аварий одновременно, и дорога была парализована. Сергей кое-как съехал с шоссе во дворы, бросил машину у одного из многоэтажных домов и торопливо зашагал к метро.

Можно было списать все на непогоду, стихию, знак. Можно было сказать: все пророчит неудачное свидание, зачем же ты бежишь к ней? Тем более что она будет обижена на тебя за опоздание и за то, что так долго скучала одна в темном и душном метро, – а значит, будет немногословна, ты стушуешься, все впечатления будут смазаны, а свидание скомкано.

Но ведь это была Вера! Первая школьная любовь. Хотя она, похоже, не узнала его, когда они переписывались и созванивались. Она думала, что это какой-то незнакомый тридцатилетний мужчина, доктор, молодой специалист, как и было написано в его профиле.

Так случилось, что, пролистывая анкеты на сайте, Сергей вдруг увидел анкету Веры. Фотография, имя – все совпадало. Он видел ее фото в социальных сетях. Стало быть, она была в поиске, как и он, она была одинока и жаждала отношений. И если в социальной сети он никогда не рискнул бы написать ей, зная, что она балерина, утонченная красавица, не имеет недостатка в кавалерах, то на сайте знакомств написать ей было намного проще.

Однако Сергей колебался. Наивная детская влюбленность… к чему она ему? Разрушительные мысли, рождающиеся на задворках сознания, убеждали его дать обратный ход. Что Сергей мог понимать о жизни тогда, давным-давно, еще в школе? Тогда они не поладили, не сошлись интересами – так почему поладят теперь? Она была острой на язык, говорила много, но все не то… не то, что он хотел слышать от нее при ее утонченной внешности, так не соответствующей весьма заурядному приземленному уму. Что же изменилось сейчас?

Ничего. Кроме того, что всякий раз, когда он видел фотографии ее стройной точеной фигуры в соцсети, у него щемило сердце от ее неземной, как ему казалось, красоты. И каково это было бы – стать избранником балерины? Что, если она изменилась, стала взрослее и мудрее? Что, если томный ее взгляд на фотографиях был подлинным отражением ее глубокой и противоречивой натуры? Поддавшись внезапному порыву больше не рассуждать и не отпугивать чувства холодным и бессмысленным расчетом, он написал ей и попросил телефон.

Сергей не любил все эти чаты, долгие переписки ни о чем, тщетные попытки понять человека по знакам и смайлам на экране компьютера, когда по ним невозможно было понять и самого себя, не то что другого. Потому он сразу переходил к делу – либо свидание, либо до свидания, как говорил он про себя. Через несколько часов Вера прислала ему номер телефона. Он позвонил, и вот теперь они должны были встретиться.

Какой она предстанет перед ним? Разочарованной в жизни женщиной, немного циничной и не верящей в любовь? Или высокомерной гордячкой, ведущей богемный образ жизни и слишком хорошо знающей цену собственной красоте? А может быть, не то и не другое и сегодняшний день изменит всю его жизнь?

Высокие его поползновения быстро стихли, лишь только он зашел в душное и шумное метро. Все здесь, от плохого освещения до запаха, словно присыпало людей пеплом, лишая их как внешней привлекательности, так и внутреннего света. В центре зала «Чистых прудов» некрасивые тени ложились на лица людей, старя их. А ведь они и без того светились желтым болезненным оттенком из-за неяркого света. Женщины все были либо в пуховиках, либо в шубках и дубленках, отчего казались полноватыми и бесформенными. Все они выглядели равнодушными, скучающими, сонными. Сергей искал глазами высокую стройную девушку, но не мог найти. Неужели она так и не дождалась его и уехала?

Но ведь он звонил ей каждые двадцать минут, чтобы уверить, что в пути, и всякий раз она так спокойно отвечала ему, нисколько не сердясь и не раздражаясь на него за опоздание на целый час.

Искать дальше смысла не было, он не видел Веру, поэтому Сергей достал телефон и снова позвонил ей. И тут он вдруг заметил, как у девушки, стоявшей рядом с ним, зазвонил телефон. Она взяла трубку и стала отвечать ему. Среднего роста, не полная, но и не стройная. На ней были дубленка и теплый свитер, отчего она казалась неженственной и несимпатичной. Из-за плохого освещения под глазами виднелись густые тени, придававшие лицу болезненный вид. Словом, это была не Вера, совсем не Вера. Пораженный Сергей уставился на нее. Механизм мыслей крутился в голове, но он не мог выдать мгновенного ответа на вопрос, как так вышло: он писал одной девушке, а отвечала ему другая.

– Это я вам звоню, получается, – пробормотал он, с трудом скрывая недоумение.

– Да, мне, – она широко улыбалась и – странное дело – совсем не злилась на него за опоздание. – Можно на «ты»? Ты доехал наконец. Пойдем скорее наружу, там много хороших мест, где можно посидеть…

Она хотела было сделать движение в сторону выхода, как Сергей начал говорить:

– Но… – Затем он остановился. Девушка терпеливо ждала его целый час в подземелье, неужели он принудит ее находиться здесь еще, неужели опустится до унизительных выяснений? Он кивнул на выход, и они вместе пошли по залу в направлении эскалатора.

– Что случилось? – спросила она, быстро уловив его озадаченность.

– Ничего… Но… Я просто был уверен, что не вам, то есть не тебе, писал на сайте. Как тебя зовут?

– Как – не мне? Я Вера.

– Вера? – Сергей удивился еще больше.

– Да! – Она засмеялась. – Ты же сам позвонил и спросил: «Вера?» Я сразу сказала, что да. А кому, ты думал, ты написал?

– Но… другой девушке. Ее, по правде сказать, тоже звали Вера.

И тут его прошиб пот. Эскалатор заканчивался, сквозь большие сферические стекла дневной свет озарил лицо так называемой Веры. Действительно, он ее уже видел на сайте, даже думал написать ей, но не написал, потому что его привлекла другая анкета – анкета его школьной любви. Но почему теперь перед ним была не его хрупкая балерина, неземное создание, а эта обыкновенная девушка с немного смешным черным каре, уставшим лицом, зелеными глазами, которые могли бы быть красивыми, если бы не эти резкие черные брови над ними, нескладные, как молнии, и словно разрезавшие лицо на верхнюю и нижнюю часть? Было что-то грубоватое в ее чертах, он пока не мог понять что.

Быть может, она его обманула? Но как? Не могла же она быть хакером, в конце концов! Сергей вновь и вновь прокручивал в сознании тот момент, когда он писал своей Вере, и вновь убеждался, что все сделал правильно. Он писал балерине, а не этой незнакомке. Или его школьная любовь была знакома с этой Верой и решила так его разыграть?

Он вышел из метро и шел с ней по бульвару с одной только мыслью: как вежливо откланяться? Однако это было невозможно! Даже если бы он не опоздал на целый час, не промучил девушку, даже тогда он вряд ли бы решился на такую жестокость. Нет, надо смириться: он попьет с ней кофе, закажет пиццу или суп с салатом, поболтает, но не перезвонит. В конце концов, какая разница – сидеть дома одному в своей однокомнатной квартире в Подмосковье или общаться с незнакомкой, пусть и не столь симпатичной?

По всему выходило, что выгоднее остаться и получать удовольствие от неожиданной встречи. Если только незнакомка эта не обманом выманила его на свидание, конечно. Эх, жаль, что не было с собой компьютера и он не мог зайти на сайт. Но дома он все проверит, обязательно проверит и выяснит, что за ошибка произошла сегодня и кто в ней виноват.

Если бы Сергей только знал, как эта ошибка повлияет на всю его жизнь, и не только любовную! Если бы он мог предугадать, как повернется ход всех будущих дней, в какое русло попадет корабль его судьбы и сколько горестей и радостей одновременно встретит он на пути благодаря хитросплетению случайностей сегодняшнего дня! Если бы знал, как он минует самую заурядную судьбу обычного московского врача, работающего в нескольких местах одновременно, – ничуть не обидную и не плохую, но все-таки ничем не примечательную и изматывающую. Если бы он знал всё это, разве мучил бы себя и Веру сегодня унизительной подозрительностью, холодностью, отстраненностью? Разве не захотел бы вобрать в себя изумительную белизну и небывалую тишину заснеженного дня? Разве не постарался бы навсегда запомнить бульвар с белыми холмами из сугробов, спокойные дороги без машин (водители не могли добраться до центра), безлюдные старинные переулки с перемежающимися домами из разных эпох и настоящий русский мороз, пробирающий до костей? Разве не заметил бы, как сверкали кристаллы, переливаясь всеми цветами радуги, словно миллионы бриллиантов или, быть может, звездных крошек, рассыпанных на снегу и предрекавших ему неизведанные дали Вселенной?

Глава третья

2020 год, март

В день вылета Кати и Юли, за час до посадки, они узнали о первом случае коронавируса на Тенерифе, и тогда-то Юлина вера пошатнулась. И она отчетливо поняла это.

Поняла по тому, с какой опаской ее взгляд блуждал в самолете по немецким туристам, многие из которых надели маски. Знала по тому, как бурлил желудок, расшатывая все внутри, расшатывая нервы, расходящиеся болезненными электрическими импульсами по телу. Она не справлялась с собой, хуже того, ее волнение передавалось Кате, которая понимала происходящее в свои одиннадцать намного лучше, чем три года назад. Все было необычно, непривычно, все было в первый раз, и невозможно было знать исход поездки, исход месяца, полугодия, года.

Но они напрасно думали, что окружающие будут так же волноваться: туристы спокойно общались, смотрели друг другу прямо в глаза, не избегая пересечений взглядов, казалось, даже намеренно часто, словно пытаясь уверить незнакомых людей, что они не позволят ввергнуть себя в состояние подозрительности и неуверенности друг в друге. Все они ехали в отпуск, это чувствовалось по веселому смеху, по шумным разговорам, по добродушным и вежливым глазам людей, среди которых было много пожилых женщин и мужчин.

Когда разносили еду, Катя заговорила на русском:

– Мама, я боюсь есть, боюсь снимать маску.

Юлю кольнула эта реплика: меры предосторожности были нужны, но должна же быть грань! На мгновение она задумалась: все-таки это была ее вина, что Катя так буквально поняла ситуацию… она запугала ее.

– Ничего страшного, снимай и не бойся, – как можно спокойнее сказала мать. – Мы не заразимся.

– Почему ты так уверена в этом?

– Потому что в Германии очень мало заразившихся. И потом, пять минут – это недолго. Ешь спокойно.

– Но ведь общая вентиляция – ты говорила – все инфекции разносит.

– Да, разносит. Поэтому мы с тобой всегда в масках летаем. Но за пять минут не произойдет ничего. Тем более что этот вирус не так опасен, как о нем пишут.

– Как это – не так опасен? Ведь люди умирают каждый день. – Катя обернула к матери свое тонкое лицо с огромными голубыми испуганными глазами.

– Ох, как тебе объяснить это… – Юля тяжело вздохнула, поняв, что своими предостережениями и напутствиями сама же запугала дочь. Вокруг все уже сняли маски и спокойно обедали. Казалось, только их семья чего-то боялась, только их семья была ненормальна и поддавалась панике. Юля забывала обо всех тех, кто не полетел, кто остался в стране, поддавшись испугу. Отправились в путь только те, кто умел справляться с собой, кто готов был взглянуть в глаза страху. Все они собрались здесь, в самолете, и было глупо надеяться, что кто-то начнет трусить вместе с ней.

– Что ты все-таки имеешь в виду? – спросила Катя, не вытерпев долгой паузы. – Сегодня ведь объявили, что на Тенерифе одну гостиницу полностью закрыли и никому не разрешают выходить к океану.

– Да и в гостинице, наверное, нельзя из номеров выходить, – сказала Юля, вздыхая и думая о том, как не повезло людям. Как много от безумия было в том, чтобы прилететь в долгожданный отпуск и весь его провести запертым в номере, словно в темнице. – Мы-то с тобой не в гостинице будем, нам не стоит бояться. А что касается твоих опасений… Пойми, страх – это разрушение.

– Как это?

– С одной стороны, это эмоция, которая дана нам для того, чтобы выжить, наш природный инстинкт. Но если у первобытных людей страх возникал при реальной угрозе, когда за ними гнался хищник, или во время охоты, то современный человек подвержен страху без повода. Мы боимся даже тогда, когда ничего вокруг не происходит, когда все хорошо, наши собственные мысли вводят нас в состояние страха и тревожности, отнимая нашу радость, наше здоровье. Страх съедает нашу жизнь за нас, он съедает всю ее прелесть, весь ее нектар, оставляя нам лишь объедки нашего и без того короткого существования. И мы тешим себя иллюзией, что вот пройдет этот этап в жизни – и после него мы не будем бояться, будем дышать полной грудью. Будем бросаться на перемены, как на дикие волны, – без сомнений, без колебаний, сразу в бой, с отчаянием и жадностью человека, никогда еще полностью не позволявшего себе наслаждаться днем всецело, без остатка, не делясь со страхом… Но этап проходит, а за ним наступает другой, и так без конца. Как же легко оправдать свое нежелание рисковать! И как легко это стало сделать теперь, когда весь мир дрожит и трепещет в преддверии чего-то небывалого и немыслимого. А ведь затаенный стресс дает мощный толчок всем спящим болезням. Страх вируса – это неправильный страх. Бояться стоит, если ты уже заболел или твои близкие заболели, но пока мы здоровы, мы должны жить так, будто нет этого вируса.

– Что-то не сходится, – с сомнением сказала Катя. – Вот! Почему же мы с тобой носим маски?

– Мы носим маски в целях предосторожности, не более того. Ношение маски не должно быть сопряжено со страхом. Пойми наконец, мне иногда кажется, что… три года назад я очень сильно боялась, и это было испытание. Но потом я научилась жить так, будто мне все равно, я стала справляться со своими эмоциями… А теперь словно все мои прошлые переживания вышли на глобальный уровень, и это новое испытание для меня, для всех нас. Как мы справимся? Как проявим себя? Сможем ли совладать со своими демонами или позволим им захватить наш холодный ум? Я сегодня почувствовала, что мое старое «я» прорывается наружу, нарушая внутренний покой. Все мои достижения последних двух лет под угрозой. И как легко сказать себе: «Что ты знала раньше? Что ты понимала? Могла ли предвидеть глобальный вирус? Теперь твои установки гроша ломаного не стоят…»

– Как ты странно говоришь, мам. Я почти не понимаю тебя.

Юля усмехнулась.

– А что я сказала, как ты поняла?

– Ты говоришь, что нам дано новое испытание, и теперь уже не только нам, а всем людям. И сейчас решится, кто все-таки трус, а кто готов смеяться в лицо опасности. И последние люди… они, получается, как боги. Мы должны стремиться быть ими… несмотря ни на что.

Юля засмеялась столь прямолинейному и чудному толкованию своих слов. Засмеялась и пожилая женщина в соседнем ряду, которая внимательно слушала их, – тут только Юля поняла, что та была русскоговорящей.

– Твое объяснение мне нравится намного больше, – сказала Юля и вновь поймала проницательный и заинтересованный взгляд русскоязычной дамы справа.

На самом острове лишь сотрудники аэропорта носили маски. Остальные люди словно не знали об угрозе, разносимой туристами, которые каждый день продолжали прибывать нескончаемым потоком из Великобритании, Германии, Италии, Франции, Швеции, Финляндии, Норвегии, Бельгии, Дании, Украины, России…

Небывалая солнечная зима обернулась еще более теплой весной – было 20 градусов, а вода в океане была около 21 градуса, туристы отдыхали и плавали. Палящее солнце не щадило никого, особенно днем, но Юля с Катей пока не обгорали. Юля договорилась, что будет работать удаленно, и они с дочерью гуляли в основном по вечерам.

Лишь изредка они урывали утренние послерассветные часы, когда сонный океан золотился косыми багряными лучами, а гребни волн чуть трогали его бесконечную соленую гладь. Время от времени горизонт рассекали счастливые и свободные яхты, отчаянно сопротивлявшиеся ветру, ловящие ветер, смело идущие вместе с ним, но… небосвод словно осиротел без привычных лайнеров, в прошлые годы всегда различимых в далекой дымке океана. Все менялось. Самые невозможные, недопустимые вещи становились новой реальностью, которая никого не удивляла.

Если статистика заболеваемости в Европе с каждым днем умножалась в несколько раз, то статистика Тенерифе была неизвестна. Казалось, вирус не смог проникнуть дальше одного отеля, и Юля была счастлива, что все так сложилось, что они все-таки решились приехать на остров. Она только беспокоилась, что могут закрыть рейсы с континента, поэтому стала уговаривать Йохана:

– Поменяй билет, я тебя прошу. Я смотрела, рейсы есть, есть возможность прилететь хоть завтра.

– Я приеду через несколько дней. Зачем менять билет? Потерпи немного.

– А вдруг именно твой рейс отменят?

– С чего бы? Никто пока не собирается вводить карантин, как в Китае.

– Но, Йохан, ведь почти все рейсы из Китая были отменены. То же самое может случиться и с нами.

– Не случится, успокойся.

Юля вздохнула. Со свойственной ему немецкой щепетильностью, которую она не могла понять, он боялся спонтанных действий, решений, боялся необдуманных трат. Хотя речь здесь шла о небольшой переплате – билет на Тенерифе из Германии был всегда недорогим, – он все-таки не видел необходимости переплачивать. Что же, она знала, за кого выходила замуж, знала о разнице менталитетов и понимала, что было поздно переделывать мужа, когда она и себя-то с большим трудом перевоспитывала.

Послезавтра должна была прилететь Алина с мужем и детьми. Они решили выбраться на пару недель, чтобы отдохнуть и повидаться с Юлей и ее семьей. Предвкушение встречи со своей родной подругой волновало ее почти так же, как встреча с Йоханом. Но вдруг их рейс отменят и они не прилетят?

Однако все случилось так, словно кто-то решил посмеяться над ними. Алина и Константин с детьми прибыли на остров. А на следующее утро было объявлено, что все рейсы отменены, в том числе рейс Йохана. Юля не понимала, радоваться ей или плакать: нужно было готовиться к горячей встрече с подругой, осмысливая весть о том, что она оказалась отрезана от любимого мужа на неизвестный срок. А ведь он мог успеть приехать, мог! Ах, если бы он только послушал ее! Какой холодной показалась большая двуспальная кровать в их уютной комнате… Засыпая, она не могла избавиться от мысли о том, как глупо было поскупиться на штраф за перенос рейса и теперь остаться на континенте, когда в мире разворачивается хаос, – Йохан словно нарочно бросил их в такой час, когда нужно держаться вместе, он словно знал… Ах нет, говорил второй голос в ней, как он мог знать, а если бы знал, разве бы остался в Германии?

На второй день после прилета друзей они встретились на пляже в излюбленной Юлей бухте, закрытой от штормов, ветров и волн. Год назад Йохан понял, что его квартира мала для семьи, и предложил жене поменять ее на апартаменты с двумя спальнями, тогда Юля уговорила его купить квартиру за ту же стоимость, но в менее престижном поселке – там, где купили жилье Константин и Алина. Это позволило им не откладывать покупку дома в Германии, а заодно они теперь жили в одном поселке с ее друзьями на большей площади.

Воссоединение было очень теплым, Юля и Алина крепко обнялись, расцеловали детей друг друга. Катя и Федя быстро нашли общий язык, словно они никогда не расставались, а Марьяна тянулась к ним и все делала вместе с ними.

– Далеко не заплывайте, не дальше волнореза, – скомандовала Алина, и дети бросились в тихие волны. Высокие, стройные, нескладные, Федя и Катя казались одинаково угловатыми, а Марьяна была еще ребенком, высоким, не полным, но все-таки с круглыми щеками, придававшими ее облику особую доверчивую прелесть.

– Какая Катя стала красавица! – говорила задумчиво Алина, глядя им вслед. Закат устилал берег косыми лучами, и невозможно было переживать, когда все было проникнуто этой вечерней тихой красотой прибрежного городка с его размеренной жизнью, которую не могли нарушить даже туристы.

– Да… – ответила Юля. – Вот и Федя меняется, очень вырос. Все похорошели.

– Но больше всех похорошела ты, – сказал Константин, улыбаясь мягко Юле. Он покачал головой, словно удивлялся, как можно было с возрастом меняться в лучшую сторону.

– А я? – воскликнула Алина с шутливым возмущением, но совершенно без зависти и засмеялась.

– Ты всегда прекрасна, – ответил Костя.

– Прекраснее всех! – сказала Юля, и взгляд ее невольно скользнул по совершенному от природы, упругому телу подруги с талией, удивительно тонкой для столь выдающихся округлых бедер, по гладкой смуглой коже, которая, казалось, никогда не старела. И она тут же отметила про себя: как же хорошо, что Алина ограничивается косметическими процедурами и не стала менять ни губы, ни скулы, ни щеки! Все в ней было без изъяна, все было словно нарисовано кистью истинного художника, и вмешательство хирургов могло лишь испортить столь прекрасное творение. Как это Алина раньше этого не понимала, и как хорошо, что они с подругами отговорили ее когда-то от хирургии!

– Ты очень изменилась, – опять сказал Константин, оглядывая Юлю.

– Она еще в прошлом году очень изменилась, – сказала Алина, видя, что щеки подруги стали пунцовыми. – Стала такой спортивной, подтянутой, а лицо все разгладилось, ни морщинки. Вот что значит настоящее замужество, жизнь с хорошим человеком!

– И без нервов, – подытожила Юля.

– Да, без нервов, – протянула Алина. Они с Костей обменялись быстрыми взглядами, и на мгновение лица их приняли недовольное выражение, что не могло укрыться от Юли. Невысказанные слова, только им понятные, как ток пробежали в воздухе. Однако они тут же забыли об этом и заулыбались.

– Подумать только, как хорошо было год назад, – сказала Юля. – Мы все вместе встретились здесь.

– Место встречи изменить нельзя! – сказал Костя.

– Да… – ответила Юля. – А теперь Йохан не сможет прилететь… И вообще, все как-то неправильно. Обстановка другая. Вы-то не жалеете, что прилетели?

Алина и Костя переглянулись и засмеялись.

– Нет! – без колебаний сказали оба.

– Сначала мы переживали из-за работы Кости, – сказала Алина. – Но уже сегодня к вечеру пришла рассылка, что всех сотрудников перевели на удаленную работу. Теперь вообще нет никаких препятствий остаться всем вместе здесь на неопределенный срок.

– Это же замечательно! – обрадовалась Юля. – Теперь мы вместе будем заперты на острове. Вместе не так одиноко. Честно скажу, я даже рада немного, что рейсы отменены. Зато вирус не будет проникать сюда.

– Юля, я тебя умоляю, – усмехнулся Константин, – это обычный грипп, неужели ты боишься его?

– Но это не совсем то же самое, – заметила Юля.

– Просто ты давно не болела им, грипп очень тяжело переносится, – сказал Костя. – Многие немощные люди не переживают его, умирают от осложнений, той же пневмонии.

– Но он не так быстро распространяется, вот в чем дело. Им болеют единицы, у многих иммунитет. А здесь все несколько иначе, иммунитета ни у кого нет, заражаются все подряд.

– И что теперь, карантин вводить? Запрещать людям ездить в другие страны или города?

Костя говорил легко, со смехом, и чувствовалось, что его никак не трогает та угроза, которую несет в себе вирус. Юля знала, что хотела рассуждать точно так же, как и он, более того, она завидовала его легкомыслию. Она хотела быть им, или Алиной, или кем угодно, кто молод и здоров и чьи дети здоровы. Юля даже спрашивала себя: смогла бы она понять теперь чувства пожилых людей, их смятение, тревогу, не будь Катя не здорова? Но нет, ведь у нее была мать, и она переживала за нее, пусть Людмила Петровна и была далеко, в России. Что все-таки отличало ее от Константина? Быть может, он отгородился от доводов рассудка, потому что так было удобнее, уютнее, выгоднее для себя?

– Костя, Алина, но ведь у вас есть близкие, есть родители… – сказала Юля. – Разве вы… не переживаете за них?

Алина молчала, выжидающе глядя на мужа: он начал этот разговор, пусть он и продолжает, в конце концов, они шагнули в воды очень щепетильной темы. По быстрому напряжению, пробежавшему по ее лицу, было видно, что у нее на все свое мнение, но она оставляла за Костей всецелое право или, наоборот, обязанность делиться радикальными идеями с окружающими.

– У них все будет в порядке, – ответил наконец Костя.

– У нас ситуация просто сложная, – возразила Юля. – Мне бы не хотелось, чтобы Катя заболела. Хотя в глубине души я понимаю, что, быть может, лучше, чтобы она переболела сейчас, как можно раньше, пока она ребенок. Так же, как с ветрянкой: нас много раз отделяли от детей, заболевших ею, запугивая тем, что ветрянка для нее смертельно опасна. Я этого не понимаю – не лучше ли ей переболеть сейчас, а не потом, когда она будет взрослой и будет переносить ее еще тяжелее? От смерти не убежишь. Как бы ни хотелось.

– Это точно, – сказала Алина. – У вас все очень сложно.

– Мне кажется, – сказала Юля, – здесь нет какой-то одной правильной точки зрения, что бы кто ни говорил, хочется согласиться, сказать: вот она, правда-матка! Именно так все и есть! И так с каждым. Я всех могу понять. И тех, кто закрывается по домам и смотрит с подозрением на людей, и тех, кто ничего не боится. По крайней мере, я надеюсь, что могу всех понять.

– Узнаю вечную Юлю, которая никогда никого не осудит и со всеми согласится, – сказала Алина немного саркастично. Она не одобряла желание подруги быть доброй ко всем без исключения. Для нее это было равноценно отсутствию собственного мнения, как и для Кости. Они считали, что лучше быть порой резкими и заблуждаться, чем никогда не настаивать на своем. Но они не говорили об этом открыто, только думали или намекали, чтобы не обидеть Юлю. Но таково было их истинное мнение о ней.

– Давайте не будем о грустном, – сказал Костя, широко улыбаясь. – Остров, как вы правильно заметили, закрыт, вирус нам не опасен, а значит, мы можем свободно путешествовать, общаться, радоваться жизни… работать. И ничего не опасаться. Все плюсы Тенерифе – и никаких минусов. Нам можно только позавидовать. – Костя рассуждал так весело и беззаботно, ничуть не подозревая, сколь смешными ему покажутся его пылкие речи… очень скоро.

Дети накупались и выбежали из воды. Они тщательно вытирались, потому что было прохладно. Вечерело, поднялся легкий ветерок. Дети шутили, смеялись, резвились. Все больше местных жителей приходило на пляж, чтобы отдохнуть после долгого рабочего дня. Многие из них облепили скалы, присаживаясь на выступах, чтобы быть поодаль от других людей. От них тянулся толстой лентой запах марихуаны. Каждый отдыхал как умел.

Лишь только Костя ушел плавать в океан в поисках своего личного уединения, успокоения нервов и ответов на безответные вопросы, как Юля повернулась к Алине. Она внимательно смотрела на спокойное лицо подруги, на ее прямую осанку – та сидела на острых камнях, как царица, в леопардовом слитном купальнике, который, однако, был очень открытым. Яркий маникюр и педикюр, стильные темные очки – как же Алина выделялась среди других туристов! Наверное, любой здесь с первого взгляда знал, что эта ухоженная женщина из России.

– Ты выглядишь намного более умиротворенной, чем в прошлом году, – заметила Юля. – Ваши дела поправились, ведь так?

– А что, разве в прошлом году было как-то иначе? – Алина смутилась и сразу сменила позу – она наклонилась к Юле и уже не выглядела царицей, плечи ее сникли, она казалась обычной женщиной.

– Да, было заметно, что вы много спорили, ссорились. А сейчас вы такие милые оба, добрые. Друг к другу добрые, это главное. Ты перестала ревновать его?

– Ты заметила? – Алина улыбнулась, но не так, как она любила улыбаться, – в уголках ее губ не было высокомерного равнодушия и легкомыслия. Это была искренняя улыбка. Так вот она, настоящая Алина, та, которую Юля не знала уже много лет: неужели она растормошила ее?

– Конечно! В прошлом году, помнится, ты бы уничтожила Костю за комплимент другой женщине. А сейчас ты как будто не слышала ничего.

Алина засмеялась.

– Да, было дело. Честно скажу тебе, Юля… Тогда мне казалось, что я была совершенно нормальной. Что я веду себя так, как положено вести себя обманутой жене – следить за каждым шагом мужа и попрекать его былыми делами. – Она смеялась, говоря это. – А Костя, надо отдать ему должное, терпел меня из последних сил, как терпят, быть может, беременных женщин. Конечно, он сам во всем виноват, но я не знаю, как он это выдержал, эту бесконечную пытку моими истериками, преследованиями и унижениями. – Заметив, что Юля все больше удивлялась ее откровениям, Алина добавила: – Конечно! А ты как думала? Пережить такую измену, такое предательство… Я была вне себя. Однажды он попытался схватить меня за плечи и сказать мне проникновенно, что так нельзя, что я уничтожаю нас с ним, что я должна научиться снова верить ему… ради детей, ради нас с ним… Тогда во мне что-то пошатнулось. Однако я вмиг внушила себе, что он это говорит, чтобы обмануть меня, и продолжила следить за ним, проверять тайком телефон.

– Алина! – воскликнула Юля, пораженная ее рассказом.

– Ага! Эта ревность и желание колоть его как можно сильнее – все это росло, кипело во мне, пока не достигло пика, такой точки, когда я возненавидела все вокруг, весь мир, свою жизнь, семью. Я поняла, что мне не нужно больше ничего – никаких радостей, хотелось просто покончить со всем раз и навсегда. Прекратить жить, двигаться, чувствовать, дышать.

– Что же произошло тогда? Что все переменило?

– Веришь ли, тогда Костя сам повез меня к психологу. Сначала казалось: гиблое дело. Я не хотела ничего говорить, а потом разоткровенничалась и высказала все, что я думаю про мужа. Хотела, чтобы психолог поняла, что ситуация у нас безвыходная, что впереди только развод… чтобы она отстала от нас и не вытягивала из Костиного кошелька деньги. Но постепенно эта женщина разговорила меня еще больше, а затем его… в итоге она смогла найти ключ к обоим. У меня было ощущение, что я переродилась. Я стала многое понимать, видеть другими глазами. И смогла наконец понять то, что ты мне когда-то говорила.

Юля не могла вспомнить их разговора и покачала головой.

– Что именно?

– Ты говорила, что измена – это стереотип и что наше желание воспринимать ее как предательство – это желание быть собственником над своим супругом, желание владеть его телом и душой, словно это возможно в действительности. И глубочайшая обида преданного супруга кроется как раз в том, что наши права как собственника были нарушены, будто кто-то поселился на нашей территории. Чем более остро мы воспринимаем измену, тем больше в нас осталось варварского, примитивного.

– Я не помню таких слов, – засмеялась Юля. – Я так не считаю и не могла такого сказать! Хотя, если подумать, пожалуй, частично согласна. Моя обида на бывшего мужа теперь почти растворилась в воздухе, слишком насыщенной была жизнь после этого. Но я помню, что он предал дочь, что не думал о ней и не переживал за нее, когда это так нужно было!.. Все можно понять, все… Кроме равнодушия и подлости в час нужды. Вот это, пожалуй, я никогда не смогу забыть. А в остальном… наш брак трещал по швам. И теперь я знаю, что, если бы Йохан вдруг обратил внимание на другую женщину, я бы не хотела замучить его за это или как-то наказать, но мне бы хотелось понять: почему он так поступает, почему чувствует то, что чувствует? Ведь мы так любим друг друга.

– Вот именно! Ты рассуждаешь как зрелый человек. Человек, который уверен в себе и своей любви. Это какой-то новый уровень осознанности, когда физическое отступает на задний план. Мне стыдно вспоминать, какой я была еще год назад…

– Главное, чтобы было стыдно обоим, не только тебе…

Красный шар солнца, словно пенясь в кровавых облаках, погружался в океан. Костя, мокрый и бодрый, выходил из воды и возвращался к ним. Дети одевались.

Канарцы по узким лазейкам в скалах продолжали забираться на широкие выступы, где их никто не тревожил. Туристы не любили черный песок и острые камни этой бухты, не любили того, что пляж был диковат и на нем не было лежаков. Поэтому здесь купались в основном местные, неприхотливые, не жаждущие шума баров, кафе, ресторанов, а, наоборот, стремящиеся к уединению.

Не было туристов и потому, что паника, отмена рейсов, всеобщий страх, риск полного закрытия границ уже начали распространяться по всей Европе, и они добрались и до острова вечной весны. Если Юля, Алина, Костя сейчас поехали бы по острову, то увидели бы, что улицы уже не так заполнены людьми и подозрительная тишина, словно ядовитый туман, надвигается на городки и поселки. И этот туман сковывает работу аквапарков, зоопарков, клубов, ресторанов, кафе, торговых центров, гигантских отелей, заполонивших южное побережье острова.

Они бы увидели, с какой поспешностью и регулярностью улетают самолеты один за другим, увозя людей. И это безрассудное бегство, быть может, напугало бы их сильнее, чем вирус. Ибо нет ничего заразительнее, чем движение и безумство масс.

Алое солнце, которое, казалось, светило для них для всех – уставших, ищущих успокоения в природе и ее неторопливом дыхании, покачивающихся волнах, свежем ветерке, – медленно тонуло в соленой глубине. Багровые лучи, словно делая последний вдох, дотягивались до берега в последний раз перед закатом. Они будто предсказывали, что все эти люди заблуждаются и скоро поймут свою ошибку. И будут… раздавлены ею.

Заблуждение это было в том, что вольный бесконечный океан, мощное солнце, крутые скалы – все это было не про них и не для них, не для людей. Все это существовало отдельно от них, задолго до них, надолго после них и никогда не поддастся людским законам. Все это нельзя было сковать, нельзя замучить законами, как можно было сковать и замучить законами человеческое общество.

Тяжелый сон целого острова, удушье, пытка домом, удаленным обучением и семейными отношениями – то, что еще месяц назад невозможно было себе вообразить и в кошмаре, – до всего этого оставались считаные дни.

«Когда же возобновят рейсы?» – думали все, заглядывая на сайты авиакомпаний. Несколько дней сохранялась вера в то, что временное помешательство, истерия правительств скоро закончатся. Ведь не было же у них ресурсов останавливать экономику, в конце концов! У туристической Испании – уж точно. Йохан, созваниваясь с Юлей, выражал надежду, что его рейс перенесут на ближайшие даты и он сможет приехать. И эта надежда полнила все ее существо: казалось, для любви не может быть преград, ограничений, политики, власти пандемии. Другие сторонние силы просто не имеют права препятствовать их воссоединению!

Но за день до введения чрезвычайного положения настроение Йохана резко переменилось.

– Сейчас единственный выход, – сказал он, – это ввести карантин.

– Ты же был против! – воскликнула Юля, чувствуя, как внутри все похолодело.

Что-то нехорошее, жуткое было в этой перемене: стало быть, она чего-то не знала, что знал он. Знал он, ученый. Страх, давно прибитый и забытый ею, стиснул сердце. Он словно восстал из пепелищ ее много сражавшейся когда-то души и незримыми длинными пальцами дотянулся до сердца. Она уже предвидела, как страх вывернет душу наизнанку, стирая память о том, что она умеет бороться с ним, стирая память о ее глобальном плане и большом пути, намеченном когда-то с такою неудержимою внутренней силой.

Все стиралось, рассыпалось – как красной пылью рассыпалась застывшая пузырчатая лава, на которой стоял их город, если чуть поскрести ее ногтем. Как иллюзорен был мир, выстроенный на одной фантазии, на одном дерзновении, что человеку подвластно все: прошлое и будущее, прогнозы и планы, космос, техника… и человеческая природа в том числе.

– Я прочел одну статью, – прервал ее размышления Йохан. – Точнее, исследование динамики распространения коронавируса. Юля, я тебе ее перешлю. Послушай, пора признать, что эпидемию не остановить. Все страны мира полыхают от вспышек заболевших. Что-то немыслимое разворачивается в Штатах. Италия, Иран захлебываются от потока пациентов. То же ждет и Испанию… континентальную Испанию, конечно. В итоге мы все переболеем.

– Почему все? – Юля еще не могла этого понять. Она так привыкла к другой точке зрения, согласованной с мужем и утвержденной им, и не осознала, что с этого момента новые точки зрения, как грибы во время ливня, будут рождаться каждый день.

– Потому что невозможно создать вакцину так быстро и так легко. Ученые обещают разработать ее за год, но это немыслимый срок. Любая вакцина должна тестироваться пять-шесть лет.

– Тогда зачем карантин? В этом нет никакой логики. Если мы должны переболеть, так давайте перестанем скрываться и будем, наоборот, искать этот вирус, чтобы у всех был коллективный иммунитет.

– Все не так просто. В самых тяжелых случаях пациентам требуется ИВЛ – искусственная вентиляция легких. А таких аппаратов очень мало – намного меньше, чем нужно, если болеть будет каждый второй. Обычно их несколько штук на отделение.

– А… без них?

– Смерть. Для тяжелых случаев. В Италии ИВЛ не хватает, поэтому самые пожилые люди остаются без них. Они умирают не потому, что врачи не могут им помочь, а потому, что не хватает ИВЛ.

Юля закрыла глаза.

– Ты все прочитаешь в этой статье. Дело в том, что длительный карантин в Китае не смог полностью остановить распространение эпидемии. Новые случаи регистрируются каждый день. Но они смогли снизить нагрузку на здравоохранение. Это наша единственная цель сейчас, чтобы оградить самых слабых, понимаешь?

Его слова ранили ее. Она хотела сопротивляться им, но сопротивляться не могла, чувствуя, что и Катя относится к тем самым слабым и что ей, быть может, тоже понадобится ИВЛ.

– Но как долго мы сможем все сидеть взаперти?

– До изготовления пробной вакцины.

– Ты же сказал, что это произойдет только через год.

– Да.

Юле хотелось закричать на него, как маленькому ребенку хочется кричать на мать, если у него что-то не выходит, будто мать виновата во всех его неудачах. Ей хотелось обвинить его в том, что он именно жаждет остаться отрезанным от нее на целый год и что он не любит ее, раз готов так легко отступиться от нее. С большим трудом она сдержалась и не припомнила ему, что он сглупил, когда не послушал ее и не поменял билеты. Если бы он только сделал, как она просила его, – были бы они сейчас вместе, всей семьей, едины и неразрывны на Тенерифе.

И хотя Юля не стала кричать на мужа, она отвечала сухо, и он, казалось, был подавлен из-за ее плохого настроения. Только положив телефон, Юля поняла, что вся та злость и обида, что вскипели в ней, были не обида на ее умного и все прощающего мужа, а лишь обида на мир, что события заворачивались столь безумным вихрем. А Йохан, и без того расстроенный сложившимися обстоятельствами, теперь будет переживать еще больше. Как же она была жестока к нему! Ей стало жаль мужа, и она сильнее ощутила свой эгоизм и невозможность непременно всегда быть во всем идеальной: совершенно доброй, совершенно чуткой.

Логика происходящего становилась все более запутанной, и чтобы распутать ее, приходилось напрягать и ум, и память, вспоминая, что за чем следовало, из чего выходило, и все гадая, не было ли в этом хитросплетении связей затаенного широкомасштабного обмана. И было страшно, что очень скоро нити доводов и объяснений спутаются так, что окончательно потеряется нить между днями, событиями, странами.

Уставшая от сомнений и новостей мужа, Юля прошла в другую спальню, где Катя лежала на кровати с планшетом. Длинные ноги девочки в коротких шортах чернели на белых простынях. Она казалась совершенно здоровой, крепкой, физически развитой. Как обманчив был внешний вид Кати, как он не сходился с тем, что творилось у нее внутри, – подумала Юля.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Читаю, – ответила Катя, не глядя на мать.

– А что читаешь?

– Роман исторический. Про Изабеллу Кастильскую.

– Опять? То Анна Болейн, то Маргарита Наваррская, теперь Изабелла. Не слишком ли рано тебе читать такие вещи?

– Мама! – возмутилась Катя и недовольно посмотрела на нее. – Это очень интересно. И что значит «рано»? Тут ведь нет ничего взрослого, если ты об этом. Раз уж мы застряли в Испании, то я хочу читать все про нее. А Изабелла… она такая… я до сих пор не могу ее понять.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Юля. Она вспомнила, что Йохан был категорически против таких романов в возрасте Кати, и отметила про себя, как это хорошо, что они вдвоем и могут спокойно обсуждать книги. В конце концов, она и сама в возрасте дочери зачитывалась историческими романами.

– Я имею в виду… – сказала Катя задумчиво, отвлекаясь от планшета. – Женщины Средневековья были совершенно бесправны. Ими управляли, как марионетками. Их удел был – рожать потомство. А Изабелла смогла стать великой правительницей, объединить испанские земли, причем она была замужем, но мужу ее отводилась вторая роль. А ее освоение территорий в Новом Свете чего только стоит! Я знаю, что это было в действительности, но не могу осознать это. Просто не могу. В любой эпохе есть свои исключения, невозможные, непостижимые… – Катя говорила, распаляясь от выводов, которые были всецело ее собственные, ею рожденные и ею развитые, даже если они повторяли выводы миллионов людей до нее. И она наслаждалась от того, как плавно текла ее мысль, как плавно складывалась речь. – И человек, если захочет, может стать настоящим символом своего века, вложить в свои дела намного больше силы от внушения, чем от самого себя, потому что в самом себе нет и не может быть столько силы…

– Если бы все было так просто, – сказала Юля, которую было сложно вдохновить на что-то, когда она уже пережила и веру в плацебо, и разочарование в силе самоубеждения. – Изабелла стала символом, потому что родилась под счастливой звездой. Ей помогло стечение обстоятельств – при ней знатные дома Испании решили, что именно она выполнит цели, поставленные ими, а не кто-то другой. Если бы они решили иначе, то она, быть может, не пережила бы детства.

– Мама, да ты ничего не понимаешь, ты не хочешь вникнуть в суть дела. Просто отнекиваешься, и все.

И хотя это было не в первый раз, когда Катя так резко отвечала ей, а все-таки Юля поразилась и не знала, что ответить. По праву возраста дочь считала, что она в каких-то вопросах проницательнее матери. Так ли она была далека от истины? Неужели она, Юля, казавшаяся самой себе столь мудрой, так мало постигла еще в жизни, что ребенок одиннадцати лет имел право подтрунивать над ней?

Впереди было еще много открытий, и не только из-за пандемии. Что-то ускользало от нее. Что-то очень важное.

Глава четвертая

2013 год, февраль

Глядя на свою странную собеседницу, Сергей думал о том, что совсем не на такое свидание он рассчитывал. Они сидели в уютном итальянском ресторане-траттории, расположенном в подвальном помещении старинного дома, из-за чего свет проникал причудливыми волнами из-под потолка, где были вырезаны полуовальные окна. Крестьянское убранство большого зала располагало к себе. Зоны разделялись деревянными перегородками, на которых стояли горшки с цветами и большие бронзовые рыбы с выпученными глазами – ничего аристократичного, ничего изысканного, только деревенский уют, сочетание простоты и умеренной безвкусицы.

Была в происходящем какая-то восхитительная, небывалая и необъяснимая магия, потому что с каждой минутой таинственная и незнакомая Вера нравилась Сергею все больше.

Когда она сняла с себя дубленку, а затем теплый свитер, оказалось, что Вера была очень стройной, только из-за суровых морозов она прятала свою фигуру под слоями одежды. При более ярком освещении лицо ее не чудилось болезненным или желтушным – наоборот, оно было свежо, ровно, упруго, без единой морщинки, а глаза горели огромными зелеными камнями под резко взмывающими вверх бровями. Ей было всего двадцать шесть лет.

Сергей с удивлением разглядывал ее, поражаясь, как это еще десять минут назад он думал, что она не в его вкусе, ведь перед ним была девушка редкой, исключительной и даже, как ему вдруг подумалось, резкой красоты, будто воинственная муза прошлого ожила перед ним.

Но еще большее удивление ждало его дальше. А ведь он считал, что первое впечатление не победить и оно всегда у него верное, истинное. Как же он заблуждался…

– Так ты доктор, – говорила Вера. – Какая у тебя специальность?

– Гастроэнтеролог, – ответил Сергей. – Я работаю в двух клиниках сразу.

– Частные?

– Одна из них частная, другая – государственная больница.

Вера смотрела на него испытующе, немного поджав губы и сощурив веки, и Сергею пришла в голову нелепая мысль, что она взирала на него так, будто это было преступлением или даже оплошностью – работать врачом в их время.

– А что тебя смущает? – поинтересовался он. Ее недоверие не оскорбляло, а, наоборот, забавляло Сергея. Он уже знал, что недоверие могло быть вызвано размером его зарплаты – ведь, по его наблюдениям, кто-то из девушек, за которыми он ухаживал, надеялся, что он будет много зарабатывать, а кто-то, наоборот, считал, что слишком мало. У всех были разные запросы, а отсюда и отношение к нему как потенциальному суженому.

– Да нет, ничего, – Вера тут же поняла, что выдала себя, отчего смутилась; однако выдала она себя совсем не в том, о чем он подумал. Она заговорила как можно деликатнее. – Просто у меня были проблемы с медициной, знаешь ли, с гастроэнтерологами в частности. И я как-то совсем разуверилась в том, что есть смысл куда-то обращаться. Я даже не знаю… не хочу обидеть тебя. Но ведь важно быть честным, когда ты ищешь своего человека. Не знаю, как ты, а я, по крайней мере, ищу.

– А, ты об этом… – сказал Сергей, засмеявшись. Все в ней было странным, даже эта ее претензия – совсем не то, что он ждал, – нравилась ему, его волновала ее необычность. – Да, есть такая проблема. Я сужу по своим пациентам. Когда вижу предписания их предыдущих врачей, порой хочется просто выругаться. Ну как так? Ведь все же образованные люди, и опыт работы есть. Мне кажется, своим родным и близким они никогда бы не написали той бессмыслицы, что пишут своим пациентам.

– Как интересно, – сказала Вера, улыбаясь лукаво, как будто она что-то знала про него, какой-то его секрет, при этом зеленые глаза ее блеснули, на мгновение ослепив его. Что это было? Вспышка? Озарение? Сергей оцепенел на миг. – Что же они такого выписывают?

Сергей вышел из оцепенения, мотнул головой и продолжил.

– Часто, когда у человека обыкновенная непереносимость лактозы, ферментная недостаточность, ему выписывают по пять-шесть совершенно бесполезных препаратов, причем в некоторых из них присутствует лактоза – тот самый углевод, который человек не усваивает! Пациенту не только не становится лучше, а наоборот, становится хуже. Большинство людей в частной клинике, которые обращаются к гастроэнтерологу, в действительности могут полностью уйти от своих проблем с помощью питания и диеты. Но об этом говорят как о чем-то побочном, будто на первом месте в лечении – препараты, а диета – это так, один жалкий процент. Но ведь на самом деле все ровным счетом наоборот! Эффективность большинства лекарств, которые выписывают в помощь работе ЖКТ, не доказана и, быть может, составляет не более одного процента. А вот диета может решить почти все проблемы. Диета и сила воли, конечно. Или вот пожалуйста, синдром раздраженного кишечника.

– У меня он был, – сказала Вера, краснея.

– Да! Любой гастроэнтеролог знает, что эта проблема лишь косвенно связана с диетой и вообще ЖКТ. В сигмовидном отделе кишечника в два раза больше нервных окончаний, чем в любом другом его отделе, именно поэтому он вдвое чувствительнее и первым реагирует на стресс. Отсюда возникают боли в левом боку. Но разве может гастроэнтеролог помочь убрать эти боли? Это работа психолога, психотерапевта или самого пациента. А человек ко мне обратился после того, как его полгода вел проктолог. Можешь себе такое представить? Проктолог! Просто бессовестно водил его за нос, каждые две недели выписывая ему все новые анализы и новые препараты, при этом безошибочно установив верный диагноз с первого дня: синдром раздраженного кишечника. Разуверившись в его предписаниях, пациент обратился ко мне.

– Но ты, конечно же, не стал его залечивать?

– Нет, я направил его к неврологу и психологу, предложил попить успокоительные травы. Думаю, главное он понял из моей лекции.

– У меня была ровным счетом такая же проблема, – сказала Вера, которая уже не краснела и не стыдилась своего заболевания. Раз уж Сергей так разоткровенничался, то будет откровенной и она. – Гастроэнтеролог, два месяца лечения. Пока я не догадалась найти в интернете статьи по теме раздраженного кишечника. Кстати, толковых почти не было. Очень много неправды, в основном пишут люди, не имеющие отношения к медицине. И все статьи являются репликами одной, которая изначально была халтурной. Я с большим трудом нашла что-то годное, наткнулась на медицинскую статью из какого-то журнала.

– Значит, ты тоже не веришь в авторитеты, раз решила оспорить мнение врача? – улыбнулся Сергей. Вера улыбнулась ему тоже, и по лицу ее словно пробежался солнечный луч, преобразив ее настолько, что он почти не узнал ее: из строгого, резкого и красивого лицо ее сделалось игривым, бойким, по-девичьи озорным. Но это озорное лицо стало настолько совершенным, настолько прекрасным, что от Веры нельзя было отвести глаз. Сам того не понимая, он уже обожал ее, и обожание это все внутри обжигало, заставляя забыть о недоверии, подозрении, еще сидевшем где-то в дебрях сознания. Может быть, когда-то он испытывал уже что-то подобное, но сейчас казалось, что все это с ним в первый раз – в первый раз так горит в груди, в первый раз так пульсируют вены на лбу, сбивая ход нестройных мыслей. Отдохнувшая от отношений и волнений душа жаждала ввязаться в вихрь, шторм, ураган – все что угодно, лишь бы не равнодушие и отсутствие цели.

– Что мне авторитеты, – ответила Вера смеясь, – если человек говорит дело, я с ним соглашусь, как говорил Евгений Базаров. А если нет, – она игриво развела руками, – то увольте.

– Ах, вот оно что, – и Сергей тоже засмеялся, купаясь в лучах сияния, исходившего от ее губ и искрившегося из озорных глаз. – Мне это очень нравится. Я не люблю людей, с какой-то беспечной готовностью отдающих свой голос и свою судьбу в руки авторитетов и доверяющих пропаганде. Большинство девушек, с которыми я встречался, были такими. И я им прощал это, лишь бы строить вместе семью, ждал, что они повзрослеют, поумнеют, но – лезть ко мне в душу и плевать в нее? Называть меня глупцом оттого, что у меня на все свое мнение? Пусть лучше человек тысячу раз заблуждается, но на все смотрит сам и пытается сам докопаться до правды. И таким образом растет через это копание и раздражающую окружающих въедливость.

– Да, такие люди раздражают других. Это ведь неудобные люди. А я чемпион по недоверию, – засмеялась Вера. – Любое слово проверю десять раз. А все почему? Потому что любой человек, будь он семи пядей во лбу, будь он ученый или профессор, строит свои теории на истинах, которые, быть может, будут очень скоро опровергнуты, но мы еще об этом не знаем, мы не дожили до этого момента. И верить ему безоговорочно, без оглядки – все равно что быть слепцом, ведомым, беспомощным. Быть может, сам ты можешь не только опровергнуть эти истины, но и найти свои собственные. Нужно хотя бы чуточку верить в себя, свой собственный жизненный опыт и способность анализировать происходящее, делать какие-то выводы.

Чем больше Вера говорила так, полностью отдавшись порыву и желанию высказать ему все, что так давно было у нее на уме, но чем невозможно было поделиться с окружающими, которые, скорее всего, не поняли бы ее, тем больше она нравилась Сергею. Пока совершенно внезапно ему не почудилось, что все это было каким-то фантастическим способом подстроено. Не могла же появиться вдруг из ниоткуда девушка – такая чудная и такая красивая, да чтобы говорила почти все то, что он хотел услышать? Доброта судьбы, вдруг переменившейся к нему, показалась ему подозрительной.

И вспомнилось вдруг, что он писал приглашение не этой Вере и не ее ждал в метро. Холодок пробежал по спине между самых лопаток. Это какой-то пьяный сон, хотя они пили лишь горячий чай с имбирем и малиной. Нет, это верно сон, он в бреду. Все происходящее покачнулось: и освещенная лампами и боковым светом комната, чуть желтоватая, и деревянные перегородки-изгороди, и бронзовые рыбы – поплыли перед глазами. Все было точно подстроено.

Но то был только миг, и Сергей быстро совладал с собой. Он не собирался позволять затаенным иррациональным страхам спугнуть и потушить ту искру, что загоралась в нем. Сколько лет он ждал этого волшебного момента, после всех разочарований в любви, всех предательств, стольких раз, когда женщины бросали его, когда он уже готов был сделать предложение. Дважды он пытался сходиться с женщинами, они жили вместе на съемной квартире – а затем ссорились и разбегались. А сколько было других девушек, которые бросали его еще на этапе свиданий…

Несмотря на привлекательную внешность: темно-русые волосы, высокий рост, широкие плечи, чуть восточные, слегка прищуренные глаза, полные загадки и тайной уверенности в себе, глаза, которые так нравились женщинам, – несмотря на тягу к спорту, благородную профессию, начитанность и редкий ум, он был неудачлив в любви. Происходило это по многим причинам, над которыми Сергей работал. И теперь он, как и прежде, уверял себя, что в этот раз все будет по-другому, что он будет сдерживать все, что в нем клокочет, и не проявит свои недостатки.

Весь этот ураган мыслей бушевал в нем, когда он еще умудрялся отвечать Вере, и отвечать разумно и логично, и при том на задворках ума оставалось негласно напоминание о том, что нужно обязательно проверить переписку с другой Верой, чтобы понять причину столь неожиданного и будто подстроенного свидания.

Глава пятая

2020 год, апрель

А затем объявили чрезвычайное положение и карантин. Все немыслимое стало мыслимым, небывалое сбылось, а невозможное обратилось явью: хмурой, тревожной, ненадежной, каким ненадежным становится человек, то и дело опасливо озирающийся по сторонам и весь пронизанный, словно иглами, преувеличенным страхом.

Объявили во многих странах, но не во всех, и везде на разных условиях. Где-то вводили штрафы в размере ежемесячного пособия, где-то ниже этой цифры, где-то штрафы вводили, но не выписывали, где-то разрешались каждодневные прогулки, а где-то нельзя было выйти из дома ни под каким предлогом, кроме как для похода в близлежащий магазин.

Где-то ввели чрезвычайное положение, а где-то – нет. Беларусь и Швеция отказались от столь жестких мер, ограничившись переводом тех компаний, какие можно было перевести, на удаленную работу. При этом инициатива исходила от самих собственников, и почти не было принуждения. Их опыт показал, что никакие меры не могут сдержать распространения вируса – уровень заболеваемости в этих странах был не выше, чем в других.

Перелеты в большинстве своем были отменены, и при всем желании невозможно было никуда улететь. Однако оставались еженедельные или ежемесячные вывозные рейсы, на которые допускались резиденты той страны, куда направлялся самолет.

Были и до сих пор остаются люди, утверждающие, что их никак не коснулась пандемия – не коснулась ни в работе, ни в личной жизни. Жизнь их не замедлила и не ускорила свое течение, словно то бурление и брожение, что возмутило воды всех прожилок рек и озер мира, миновало их, словно их судьбы были не реками, а отдельными неприхотливыми, но независимыми водоемами, никак не связанными с кровеносной системой планеты, – отдельными, а оттого менее уязвимыми. Случилось это по ряду причин, соединенных вместе.

Во-первых, многие предприятия как работали, так и продолжили работать без перевода на удаленный график, потому что они относились к реальному сектору экономики. Во-вторых, так вышло, что из близких этих людей никто не болел коронавирусом. В-третьих, относительная свобода перемещений в некоторых странах и регионах осталась. В-четвертых, что касается путешествий, то у многих и раньше не было финансовой возможности поехать в другую страну или на курорт. И такое возможно и вполне допустимо, особенно если понимать, что уровень жизни в каждой стране отличен, и иметь представление об уровне жизни в регионах России в частности.

К моменту введения столь жестких мер многие уже прочли специальные статьи, содержавшие в себе множество графиков и статистических данных, целью которых было подготовить население к грядущему карантину и следующей за ним цифровизации общества, когда большинство сервисов перейдет в режим онлайн: курсы, спортивные занятия, школы, институты, даже детские праздники и фотосессии. Многим компаниям и частному бизнесу суждено было разориться, но далеко не всем, как это всегда бывает при любом мировом кризисе.

Дошло до того, что большинство людей не только не были против карантина, но поддерживали его – они сами же призывали запретить свободу перемещений, сами же просили запереть себя и других по домам, перекрыв кислород частному бизнесу, системе образования, туризму, сфере культуры и развлечений. Все почему-то поверили, что вирус удастся остановить, и не было понимания, что меры эти и ограничения были не чем иным, как ношением воды в решете: вирус распростер свои длинные руки по всей планете, заглянув в самые ее отдаленные деревушки и закоулки, добравшись до всех и до всякого. Он проникал в частные дома, закрытые квартиры и даже запертые виллы, его не пугали ни маски, ни перчатки, ни антисептики. Он словно незаметно проливался на землю вместе с дождем, а затем, испаряясь, растворялся в воздухе. И так, разносимый влагой, был неуловим, необъясним, непредсказуем.

Действительно, кто-то, живя в регионах России, считал, что ограничения никак их не коснулись и не ухудшили качество их жизни… Слишком однообразной, монотонной и без вируса. Но Марина не была в числе этих людей.

К марту 2020 года она уже полтора года была матерью – взяла под опеку двоих детей: брата и сестру пяти и десяти лет. Оба они были с серьезным заболеванием и каждый день должны были принимать дорогостоящие лекарства. Этими препаратами их обеспечивало государство. И все бы ничего, и лекарства всегда были в наличии, и дети их пили безотказно, почти не задавая вопросов, и болезнь никак не проявляла себя, можно было забыть о ней, не думать, что у Марины вполне получалось, но…

Если бы не одно «но». Андрей и Аня, дети неглупые, в чем-то даже милые и добрые, однажды уже были в семье. Всего несколько дней, но какой след в душе остался после столь кратковременного счастья! И счастья, и ужаса предательства одновременно. Когда Андрею было три года, а Ане восемь, их взяла под опеку семья, где уже был ребенок четырех лет. Родители были подготовлены, прошли обучение в школе приемных родителей и знали, что ни Андрей, ни Аня не представляли угрозы для их кровного сына и не могли его заразить своей инфекцией.

Но когда спустя несколько дней Андрей подрался с их сыном и укусил его, взрослые забыли обо всем том, чему их учили в школе приемных родителей. Обезумев от страха, они забыли, что укус мальчика не опасен. Они забыли о том, что Андрей и Аня такие же дети, как их собственный, и ничем не хуже его. Они заперли сирот в детской и не выпускали даже в туалет, соблаговолив только поставить им ведро в комнату для того, чтобы они могли справлять нужду. Одновременно с этим приемные родители стали звонить в органы опеки, требуя, чтобы их представитель немедленно забрал детей обратно.

Но так вышло, что представитель органов опеки приехал слишком поздно, когда Аня и Андрей уже спали. Их просто перенесли спящими в машину, а они даже не поняли, что их куда-то увозят.

Утром следующего дня, когда брат с сестрой проснулись и вдруг увидели, что они уже не в семье, их крошечный мир, и без того склеенный по кусочкам из руин, окончательно рухнул и рассыпался в пыль. С детства никому не нужные, рожденные мамой-наркоманкой и ею же брошенные после рождения Андрея, они стали не просто ненужными, а бракованными, неисправными до такой степени, что приемные родители не готовы были их терпеть и несколько жалких дней.

А хуже всего, как было выдержать сравнение с кровным ребенком приемных родителей? Чего стоил один факт осознания того, что существовали дети хорошие и любимые, за которых родители могли уничтожить других ребят, а они – Аня и Андрей – чем-то отличались от этих детей, безусловной, всепрощающей любви не заслуживали и никогда не могли стать бесценными сокровищами для новых родителей, как бы они того ни загадывали. Для этого нужно было переродиться, перевоплотиться, дождаться следующей жизни, а в этой… ничего нельзя было изменить.

Марина, много лет общавшаяся на форумах с другими мамами детей с патологиями – бывших сирот, – все это знала сама. Она знала, что ребенок, которого возвращают в детский дом повторно, получает психологическую травму, еще более сокрушительную, чем травма при первом помещении в детский дом. Она знала, что Андрей и Аня перестали разговаривать, когда их вернули. Упорное и безрадостное их молчание, сопровождавшееся полной утерей интереса к происходящему, длилось более полугода. Именно поэтому, когда в органах опеки ей предложили отказников, она инстинктивно почувствовала, что это ее дети. Ей до дрожи в жилах необходимо было исправить ту чудовищную несправедливость, то духовное насилие, которое совершили над детьми приемные родители и биологическая мать.

Но что Марина знала тогда? Что могла понимать? Она, женщина, избалованная мужским вниманием, обласканная нежным и доверчивым мужем, до тридцати семи лет не знавшая тягот материнства. Даже то, что она помогала когда-то Юле, ездила в больницу к Кате, прошла курсы приемных родителей, – что это дало ей? Она все равно оказалась не готова.

Дети с первого дня безумно хотели поверить ей и Виталию, но одновременно души их разрывались от невозможности веры. Раннее предательство запрограммировало их сознание на неуспех. Андрей и Аня знали: что бы они ни сделали, как бы себя ни вели, – все закончится одним. Их вернут в детский дом. И оба они, еще совсем маленькие, но уже обозлившиеся и на Марину с Виталием, и на себя за то, что позволили чужим взрослым вновь забрать себя и играть с собой, испытывали тихое бесконечное отчаяние. Отчаяние это было неосознанным и не обрисованным в их умах. Чем хуже они себя вели, тем отчетливее понимали, что положение их безысходно, а конец неумолимо близок. И это заставляло детей вести себя еще хуже и доводить и Марину, и даже Виталия до исступления.

Они устраивали истерики по любому поводу. Стоило только Марине отказать им в чем-то – излишних сладостях, мультфильмах, – как они кричали и падали на пол, пиная ногами игрушки, диван, столы, стулья. Если она пыталась наказывать их за такое поведение, забирая игрушки, планшеты, то Андрей бросался на нее с кулаками, вырывал ей клоки волос, а Аня кидала в нее стулья. Синяки потом долго гудели от боли.

Каждое утро Андрей отказывался идти в детский сад, а Аня в школу, и они с Виталием волокли их до самой группы и класса. А затем каждый вечер Марина, свесив послушно голову вниз, выслушивала претензии воспитателей и учителя. Лишь изредка она теряла терпение, вспыхивала и осаживала педагогов. Так случалось не потому, что она считала их неправыми, нет. Она прекрасно знала, что человек не в силах справляться с тридцатью детьми одновременно, если хотя бы один из них такой же сложный и агрессивный, как Аня или Андрей. Но как же они не понимали, что она не могла повлиять на них за один день, у нее не было волшебной таблетки, в конце концов. Труд ее и Виталия был незаметным и каждодневным. А выслушивать намеки, что лучше бы она отдала детей, психически более-менее здоровых, в коррекционные заведения, Марина не собиралась.

Если бы Виталий был более строгим, если бы сразу стал авторитетом для детей, но ведь нет! Он был столь же мягким с детьми, как и с ней самой. Тогда только она поняла, что его слабость, которой она всегда пользовалась, пренебрегая мужем, теперь стала недостатком, которым будут пользоваться и их дети.

– Я зарежу тебя ножом, пока ты будешь спать, – говорил Андрей. – Тебя и папу.

– Я толкну тебя под автобус, – сообщал он в другой раз, – и он переедет тебя пополам.

– Я зарежу себя, а потом Аню.

И все это с такой злостью и ненавистью, как будто полчаса назад он не обнимал и не целовал ее, не называл мамочкой, как будто не помнил, что уже успел полюбить ее.

При этом каждую ночь Марина оставляла включенным свет в их комнате, потому что Аня и Андрей боялись спать в темноте. Они боялись, что проснутся утром, но уже в детском доме. И маленькая лампа в виде совы всю ночь освещала комнатку и спящих на выдвижной кровати детей, их добрые и казавшиеся испуганными лица. И желтое неровное пятно чуть дрожало над ними, расплываясь грозным ореолом в темноте, словно пытаясь укрыть их от всего, что было вне комнаты, вне квартиры.

Именно в этот непростой период, когда Алина бесконечно ссорилась с мужем, а Юля переехала в Германию, Марина, к своему удивлению, сблизилась с Женей. Сблизилась с той, кого она считала ненастоящей подругой, догматичной, упрямой, твердолобой, не умеющей прощать тогда, когда только прощать и нужно. Кто знает, быть может, их сближение стало возможным, потому что к тому моменту Женя во многом изменилась: отдала своих троих сыновей в детский сад и оставила мечты о десятке детей, устроилась на работу и стала чаще прислушиваться к мнению других людей.

К тому же она знала все о трудностях воспитания детей с органическими поражениями мозга, гиперактивностью, неразвитыми лобными долями. Когда они встречались, Женя наблюдала за Андреем и Аней и не осуждала Марину за их поведение, далекое от прилежного. Именно эта ее нейтральная оценка действовала на Марину успокаивающе, потому что она так разнилась с мнениями других людей, то и дело бросающих осудительные взгляды на нее, а порой и открыто упрекающих ее в том, что она избаловала детей. Такие родители или бабушки демонстративно уводили детей с площадки со словами: «Пойдем, не будем играть там, где этот мальчик». Все это слышать и видеть было невыносимо, но еще невыносимее было то, что она не могла оправдываться перед каждым встречным, который, не зная ситуации, спешил наступить ей на больную мозоль и высказать свое бесценное мнение.

Как-то женщины нашли время, чтобы встретиться и погулять в парке вместе с детьми. Пока те резвились на детской площадке, а Аня качалась на большой круглой сетчатой качели, две подруги разговаривали.

– Только теперь я поняла, что материнство – это героический поступок. У меня совершенно нет времени на себя! А ведь мои дети довольно взрослые. Совершенно никакой личной жизни. Либо работа, либо дети.

– Жалеешь, что ввязалась во все это?

– Нет! Все одно: с детьми горе, а без них вдвое, – сказала Марина. А потом, спустя паузу, добавила, словно решилась признаться наконец в давних своих соображениях, которые все время жили в ней и не отпускали ее: – Я так восхищаюсь тобой, Женя.

– Да что ты! Все когда-нибудь становятся родителями, – ответила Женя, краснея от смущения. Было странно слышать комплименты от человека, с которым они раньше часто ссорились. Она еще не могла забыть той взаимной неприязни, что была между ними когда-то.

– Меня никто не предупреждал, что приемные дети – это настолько сложно, – продолжала Марина. – Все-таки не зря я мечтала о грудном ребенке. Его хотя бы можно воспитать под себя. Дитятко что тесто: как замесил, так и выросло. А с моими уже поздно все.

– Ты правда думаешь, что все проблемы из-за того, что твои дети приемные? – не выдержала и рассмеялась Женя. Марина с некоторым удивлением посмотрела на нее. – Это неправда! Я тебе говорю: у тебя обычные дети. Ну, немного хуже ведут себя, чем другие. Они, скорее всего, тоже чуть гиперактивные, как и мои мальчики, вот и все. Ты считаешь, мои никогда не валились на пол, не устраивали истерики без повода? Не ломали технику, мебель, не крушили все подряд? Не калечили меня, не били по лицу? Не говорили, что ненавидят меня? Ты правда так думаешь?

– Я никогда этого не видела, – сказала Марина, которая не могла так просто поверить Жене. Ей казалось, что та придумала это теперь, сильно преувеличивая недостатки своих сыновей, чтобы обнадежить ее, помочь ей нести свою нелегкую ношу. – Не верю я, чтобы твои мальчики так себя вели. Да, они немного сумасшедшие, конечно, но…

– А я тебе говорю, – возразила Женя с жаром, – что они это делают до сих пор. Младший чуть лучше себя ведет, у него легкие роды были, гипоксии не было. А старшие – это что-то с чем-то! Послушай, Марина, ты все время пытаешься сосредоточиться на том, что они у тебя приемные и оттого плохие. Но это не так. Со своими детьми можно так же мучиться. И даже больше. Ведь есть более тяжкие дети.

– Детки деткам рознь. Как же Алина, как же Юля? – вздохнула Марина, немного с завистью вспоминая подруг. – У них такие спокойные дети, и я не видела ни разу, чтобы их приходилось наказывать.

– Да у них были нормальные роды, вот и все, – сказала Женя, которая тоже немного завидовала подругам. – Но у каждого свои проблемы, – тут же заметила она, словно боясь притянуть к себе несчастья подруг. По крайней мере, у них с Мариной был счастливый брак, а дети были в целом более здоровы, чем Катя. Ни за что на свете она не променяла бы непослушание детей на болезнь.

– Да… Больному и мед не вкусен, а здоровый и камень ест.

Так они поддерживали друг друга и тянулись друг к другу, потому что имели похожие трудности. Женя уже не узнавала в Марине бывшую ветреную знойную женщину. Марина поправилась: по ночам она заедала стресс, – отчего стала выглядеть старше, лишь большие красивые глаза ее горели все тем же бойким, жизнерадостным и немного лукавым огоньком, будто она даже свои переживания могла перехитрить. И когда она жаловалась, Женя тем не менее знала, что та со всем справится, все перенесет, да еще другим поможет, и эта внутренняя сила подруги притягивала ее.

– Ты, главное, думай о семье, – сказала как можно деликатнее Женя, – и не обращай внимания на других мужчин – они будут отнимать твою энергию, которая тебе нужна для воспитания детей.

Марина вспыхнула. Она всегда что-то подобное ждала от Жени, та никогда не следила за словами, но в этот раз она сказала все не столь грубо, как раньше, поэтому, поколебавшись, она все-таки подавила в себе обиду.

– Какие мужчины? Вот мои мужчины: Виталий и Андрей, – да девочка Аня, мои драгоценные. Изба детьми весела. А вообще, кто старое помянет – тому глаз вон. Нет, друг мой, это пройденный этап. У меня не то что интереса к мужчинам больше нет, у меня и к Виталию интерес почти пропал. Если раньше он меня почти не удовлетворял и мне самой приходилось соблазнять его, то теперь я не вспоминаю о супружеском долге. Просто не вспоминаю, и все. Мне кажется, мозг настолько перестроился, что вся энергия, весь смысл моего пребывания на земле – совсем в другом. Да и усталость, ведь после всех этих ссор с детьми, выяснений, криков – просто хочется лечь и лежать и ничего не нужно, хочется тишины и покоя, и все. Воспитать ребенка – не выпустить цыпленка… Я сама этого в себе не понимаю и удивляюсь, ведь раньше казалось, что сексуальная жизнь – это что-то настолько неотъемлемое, что это такая огромная часть меня и что я никогда без этого не смогу, я как будто вся была соткана из секса… проклятая физиология, сколько раз я задавалась вопросом, зачем человек – почти что животное? Зачем он не исключительно духовное существо, зачем в мысли вклиниваются какие-то нелепые фантазии, не дают работать, спать по ночам, зачем ждешь этих горячих бессмысленных прикосновений, жгучих ласк, грязных слов? В чем тут подвиг, в чем порыв, в чем сила воли? А теперь это больше меня не волнует, и я так рада этому новому состоянию – хотя оно поначалу казалось ущербным и сейчас иногда таким кажется, будто я обделена из-за детей… А все-таки я, наверное, начала понимать других людей лучше, поняла Виталика, тебя, Юлю – всех вас.

Она не заметила, что Женя уже мысленно проклинала себя за вопрос – так ее смутили откровения подруги. Она поджала тонкие губы, надеясь, что та поймет ее недовольство. Но Марина не поняла, и Женя все-таки выслушала ее, радуясь только тому, что подруга наконец перестала грешить и теперь им легче будет находить общий язык.

Так Женя поддерживала Марину – возможно, не совсем бескорыстно, возможно, получая удовлетворение оттого, что не одной ей было сложно. Тогда она еще не предполагала, что очень скоро поддержка понадобится ей самой. Во всем непогрешимая и возвышенная, как и ее муж-ученый, терпеливая и стойкая, никогда ни на что не жалующаяся, привыкшая во всем себе отказывать и уверенная в собственной силе духа, она должна была постигнуть, как это бывает порой больно упасть с небес на землю, почувствовать себя частью толпы, одной из смертных. И как эта пресловутая сила духа порой оборачивается против тебя самого.

Началась пандемия, закрылись школы и сады, дети перешли на онлайн-обучение, а родители – на удаленную работу. Марина и Виталий должны были работать и при этом воспитывать Аню и Андрея. Та же нелегкая участь ждала Эдуарда и Женю. Они оказались совершенно не готовы к такому злосчастному повороту событий и не знали, как все это совместить и сохранить здравость ума. Дети боялись Марину, но между тем все равно подходили к ней во время работы и всячески мешали ей – дергали за рукава, стонали, жаловались, что им скучно, требовали планшеты, она пыталась прогнать их, но они не выходили – или убегали только для того, чтобы через пять минут снова вбежать в комнату и мешать ей. Марина часто срывалась на детей и на Виталия, порой кричала так, что голос потом долго хрипел. Однажды она подслушала, как на маленькой старой кухне Андрей говорил Ане взволнованным и испуганным голосом:

– Не говори только маме, что я рассыпал здесь соль, я сейчас все уберу. Я боюсь маму.

Эти слова ошпарили Марину, и чувство ненависти к себе начало подниматься внутри нее. Вместе с тем она ощутила всю тошнотворность своего сжатого в тиски быта, когда она разрывалась между работой, готовкой, стиркой, уборкой и детьми. Как она жаждала просто любить своих детей и отдавать им все свое время, делать уроки вместе с ними, воспитывать их, потому что они и были смысл ее биения сердца. И как это каждый день не выходило, не сбывалось! Она разрывалась на части от задач.

Маленький тоненький мальчик, так и не набравший достаточный вес за два года, он боялся ее, бесился, все крушил, изводил ее… но при этом боялся. Как же она могла довести своих детей до такого? Слезы навернулись на глаза от жалости и к ним, и к себе за свою беспомощность. Неужели она была совершенно несостоятельна как мать?

В этот самый момент, когда она не знала, что делать, куда идти, как поступить, зазвонил телефон. То была Женя. Голос ее звучал как-то странно: отстраненно и при этом чуть лукаво, словно она звонила не по своей воле, а ее принудили позвонить ей.

– Марина, я… мне нужно… понимаешь, в чем дело… Эдуард съехал от нас.

– Что?

– Он собрал все вещи и уехал в другую квартиру, которую снял для себя. Боже мой, хоть бы кто-нибудь смог приехать ко мне! Как же это несправедливо, я схожу с ума одна с детьми, а из-за вируса ты не можешь даже приехать ко мне. Что это за проклятая жизнь, люди умирают, семья рушится… И все это нужно перенести в одиночку… Как не сойти с ума в таком положении?

– Стой, Женя, как это возможно? – Марина не могла поверить, ей казалось, что она спит и видит фантастический сон. Кто угодно мог развестись: она, Алина, Юля, – но только не Женя и Эдуард. Это были последние люди на земле, от кого она ждала развода. – О чем ты? Почему он съехал? Как он мог съехать? Разве он способен на такую подлость? – Но Женя молчала, и оттого Марина продолжила говорить: – Семья сильна, когда над ней крыша одна. Да ты не молчи, скажи, в чем дело? Мальчики довели его? Он не может работать из-за них? Для этого он съехал? Для тишины?

– Да нет же! Я сама его выгнала! – Женя злилась на нее так, будто это была именно Маринина вина, что она не могла угадать смысла случившегося.

– Как выгнала? Но почему? Как ты могла выгнать этого тихого, спокойного человека? Да что он сделал, в конце-то концов?

– О, он сделал, он такое сделал! Мы все это время не знали его, не знали его истинную личину. А вот заточение вывело его на чистую воду. Он для меня не человек больше.

– Но как же он уехал? Ты сказала ему «уезжай!» – и он уехал? Не уговаривал тебя, не сказал, что останется, несмотря на твой приказ?

– Да нет же! Конечно, он не хотел уезжать, стоял на своем, сказал, что я не смогу ничего сделать, что он такой же хозяин в квартире, как и я, а нас не бросит… О, это было ужасно, мы так ссорились и кричали, дети забились в комнате и плакали. Я упала без сил, он затих. Эдик решил, что я смирилась и прощу его, но я так не могу. Один день мы молчали, он пытался мне что-то говорить, а я не отвечала, как будто его нет для меня больше. И тогда я сказала ему, что вызову полицию, если он не подчинится. И он съехал. В тот же день.

– Да что он такое сделал, в конце концов? Изменил? Но как, вы ведь не выходили из дома?

– Не спрашивай меня, я никогда никому не скажу, что он совершил, – жестко сказала Женя, и Марина опешила от того, насколько железным был ее голос. Они почему-то всегда считали Женю почти за несчастную, в чем-то обделенную, беспомощную и безответную, а она могла быть иной, совсем иной.

– Да ты простишь его со временем. Вот увидишь!

– Никогда не прощу. Это исключено.

– Неужели Эдик мог сделать что-то настолько низкое, что ты не сможешь забыть? Все правда так плохо? Скажи же мне. Шила в мешке не утаишь.

– Настолько плохо, что ты и представить себе не можешь. Никто не может. Его поступок за гранью всего доброго и честного, всего человеческого. Невозможно описать всю его низость, таких слов нет на свете. Но главное не это. Я не смогу жить с ним, не смогу уважать его, он для меня теперь чужой.

– Но, Женя, я все понимаю, мы все люди, и порой оступаемся, и ведем себя так, словно это не мы… Знаешь, как говорят – во всяком хлебе есть мякина: бывает добр и худ детина. Например, я так кричала на детей на днях, будто это не я, а разъяренная фурия, ну просто ведьма. Но ведь это не я была, я все равно остаюсь собой, я одумалась, я изменюсь, я буду лучше, сдержаннее. Это ведь надо понимать, нельзя так вычеркнуть человека из жизни, тем более своего мужа.

И тут Женя, которая была на пределе всех чувств, натянута, как струна, не выдержала и сказала неожиданно низким мужским голосом:

– Марина, я думала, что из всех людей ты меня поймешь, а ты, оказывается, не можешь. Ты так изменилась!

– Почему именно я должна была тебя понять? – поразилась Марина, не узнавая этой новой Жени.

– Потому что ты всегда раньше поддерживала других, когда они хотели разойтись и начать жить самостоятельно. Ты не пыталась внушить женщинам, что они приросли к своим мужчинам и зависят от них, что их счастье зиждется на мужьях. Извини, но мне такая «поддержка» сейчас не нужна. Мне и так плохо, и не нужно меня добивать. Я работаю, моей зарплаты на детей хватит и без Эдика. Он для меня конченый человек теперь. Пока.

– Постой, я к тебе приеду, плевать на запреты!

Но Женя уже не слышала ее.

Лишь только она бросила трубку, как Марина поняла, насколько неуместны и бестактны были все ее слова и расспросы. Она ничего в Жене не поняла, не поняла ее трагедии, ее горя, столь сильного, что даже она, православная, венчанная с Эдуардом в церкви, уходила от мужа без оглядки. Марина сжала голову руками, чувствуя, как бешено пульсирует кровь над висками. Она чуть покачнулась, стены коридора поплыли перед глазами. Но усилием воли Марина удержалась на плаву и впилась глазами в овальное зеркало с медным обрамлением, которое светилось на пестрых полосатых обоях. Она вцепилась в него так, словно оно одно могло вернуть ее к действительности. Из зеркала на нее смотрела женщина среднего возраста, полная и непривлекательная, без талии, в широкой тунике, с отекшим от духоты квартиры лицом, без косметики. Неужели это была она, Марина? Бывшая когда-то самой обаятельной и привлекательной, душой компании, любимицей всех мужчин. Как она могла так потерять себя?

Мысли, словно стрелы, пронзали ум. Все переворачивалось с ног на голову, семьи распадались, родственники и коллеги умирали, дети не слушались, сады и школы не работали, пандемия и не думала завершаться, а из зеркала на нее смотрела неузнаваемая постаревшая женщина, и всей этой лавине поражений не было конца. Она сгребала все на своем пути. Разочарование, точечное и обширное, повторяющееся и единичное, стало заголовком их дней. Оно насыщало все вокруг бесцветной серостью, отнимая запахи и вкусы, волю к действиям… и лишь одна мысль могла вытянуть ее из состояния упадка, лишь одна.

– Это испытание для всех нас. Да-да, испытание, еще какое, – сказала Марина громко, словно не себе, а кому-то еще. – Мне не нужен мир, в котором Женя в разводе! Я не хочу такой реальности! – на этих словах глаза ее увлажнились. – Что, что такого страшного мог совершить этот безобидный недотепа?

Глава шестая

2013 год, февраль

В конце свидания Сергей и Вера расстались в душном вестибюле метро. И это как-то принизило переживания от встречи, словно присыпало их порошком. Все вокруг казалось обыденным и суетливым – рев приближающихся поездов, снующие туда-сюда равнодушные люди с отстраненными лицами. Как можно было испытывать возвышенные чувства, когда сама жизнь была совсем не такой: она проходила в безоконной подземке, построенной когда-то от безысходности, в крупном городе, где каждый человек был не более чем муравьем, мчащимся от работы до своей норки.

Но Сергей вошел в вагон и закрыл глаза. Образы в воображении туманились, растекались и перевоплощались в стройную зеленоглазую девушку, чья озорная улыбка навсегда приковала его к себе – он уже это, кажется, понял и, кажется, совсем не сопротивлялся. Он более не замечал ни шума поездов, ни толкающихся пассажиров. Когда внутри тебя целый мир, он заполоняет все вокруг.

Лишь только Сергей приехал домой, как открыл компьютер и заглянул на сайт знакомств. Он просматривал свои сообщения. Какой же глупец! Своей однокласснице он ничего не отправил – ни слова. По ошибке отправил сообщение незнакомой Вере, и сам же ее подозревал в обмане! Все объяснялось так просто, так легко, как и должно было объясняться. Это, верно, провидение, не иначе, толкнуло его под руку, так что он зашел не в тот профиль и не той девушке отправил сообщение. Ведь новая Вера, обаятельная интеллектуалка, ни в какое сравнение не шла с богемной одноклассницей. И если до этого мгновения червь сомнения как-то сдерживал поток чувств, подобно плотине, то теперь влюбленность нахлынула на него с безудержной силой, срывая на своем пути все преграды опасений и предосторожностей. Он отдался власти этого потока, он боготворил Веру – игривую, ласковую, добрую, умную Веру, – и в этом вихре не было места анализу, рассудку, губительным доводам, которые, дай им только волю, любое чувство убьют свои нечеловеческим холодом.

Так все и понеслось, и завертелось, и закружилось с тех пор. Все отступило на второй план: другие интересы, работа, друзья, коллеги, книги, учеба – все оттенилось, поблекло и слилось с серым. Она одна была ярким пятном на полотне жизни, она одна волновала грудь. Весь февраль они прятались в кафе и музеях, пока наконец Вера не согласилась поехать к нему в Подмосковье и остаться ночевать.

Наступил март. Снега в столице сошли рано, обнажая черную землю, зиявшую, словно раны на теле города. Голые деревья грязными тонкими нитями разрезали небосвод. А все-таки, несмотря на эту тоскливую обделенность, в воздухе разлилась приятная весенняя сырость, теплота и вместе с ней – столь чистое, по-юношески искреннее обещание перемен. И хотя это случалось каждый год, и никого уже нельзя было удивить весной, и все уже прекрасно знали, что она недолговечна и что ощущения эти эфемерны и развеются словно дым спустя месяц, и будет лето, и осень, и опять все помертвеет зимой, – все равно Сергей и Вера вдыхали этот аромат, закрывая глаза от наслаждения. Все кажется случившимся в первый раз – даже оборот Земли вокруг Солнца, – когда ты влюблен по-настоящему.

Они гуляли на Патриарших прудах. Прямоугольный пруд еще не освободился ото льда, но лед истончился, весь почти вытек, и в небольшой проталине плавали умиротворенные утки, рано вернувшиеся после зимовки.

– Послушай, Вера, мне кажется, нам нужно уехать отсюда, – сказал он ей вдруг, поворачивая ее к себе, лицом к лицу, и обнимая за тонкую талию.

– Уехать? – засмеялась она, не воспринимая его слова всерьез. Короткие волосы ее разметало по лицу порывом теплого ветра. – Но зачем? Тебе не нравится Москва?

– С тобой я готов уехать на другой конец света. Ты же знаешь.

– Нет, я этого еще не знала. – Она помотала головой, а потом с озорством добавила: – Теперь знаю.

– Давай отправимся в путешествие. Я поговорю с заведующим, возьму отпуск внепланово, ты тоже. Алексей Викторович невероятный человек, умнейший как врач, как человек тоже мудрый. Думаю, он поймет, войдет в положение. Ему шестьдесят лет, но…

– А куда мы поедем? – перебила его Вера, которой не терпелось узнать про его планы насчет себя, а не слушать про его работу.

– В Египет, Турцию, куда угодно.

– В Турции еще холодно.

– Тогда Египет.

– Но…

Что-то в лице Веры смутило его, какое-то едва уловимое колебание. Но Сергей быстро забыл о нем, вернувшись к главному. Мужской его ум любил прямоту и не выдерживал оттенки чувств.

– Или Таиланд, – сказал он. – Как ты не понимаешь: весь мир перед нами, я чувствую какую-то необыкновенную свободу ото всего. Мне кажется, мы как вольнолюбивые птицы – можем построить любую жизнь, любое будущее, полететь в любую точку света. Это, наверное, смешно. Звучит глупо. Кажется, всегда я был прагматиком, экономил, откладывал все на потом. На ипотеку, потом на досрочное погашение. Но что же остается для нашей с тобой мечты? Одни счета в банке? Где наши воспоминания, где наши впечатления? А ведь именно сейчас они будут самыми сильными, они отпечатаются в памяти навсегда. Когда ты так яростно влюблен, невозможно считать бумажки и откладывать жизнь на потом.

– Но ты правда хочешь поехать именно сейчас? Мы ведь так мало знаем друг друга.

– Я о тебе все узнал. Двадцать шесть лет, работаешь аналитиком в банке. Много читаешь, можешь провести бесплатную экскурсию по Третьяковке и Пушкинскому музею.

Вера засмеялась, но все равно зарделась: как так можно было согласиться? Разве предлагают совместную поездку, когда отношениям всего месяц?

– У меня еще никогда такого не было, чтоб так быстро – и поехать вместе в другую страну.

– Тогда это будет в первый раз.

Она хотела было что-то возразить, но образ жаркого Египта с огромными пирамидами или Таиланда с его тропическими зарослями встал перед глазами туманной дымкой. Она почти не видела мир, была за границей два раза. Обычно все их обсуждения с подругами длились по полгода, все были нерешительными, многие отказывались в итоге. А здесь – так быстро нырнуть, без раздумий, просто сделать, и все – это ли не счастье, это ли не новизна чувств, это ли не обновление всего организма? Его возвышенные и полные какой-то истинно мужской силы и упорства слова покорили ее. Сергей словно учил ее чему-то новому и неизведанному, заставлял переворачивать страницы жизни с невероятной скоростью, против ее воли, против ее зазубренного плана. Но какие то были страницы! Это был Затерянный мир, страна снов и потаенных мечтаний. Ради их красок и завораживающих рисунков можно было рискнуть всем.

– Хорошо, – сказала она так просто. – Давай поедем.

Но когда вечером она, захваченная порывом, позвонила матери, та всполошилась.

– Ты его знаешь всего месяц! К чему такая спешка? А вдруг он что-то сделает с тобой за границей?

– Мама! – с жаром воскликнула Вера.

– Сколько историй таких было, – говорила Татьяна Викторовна. – Ты такая красивая и молодая девочка. Я боюсь, чтобы он с тобой ничего там не сделал. Все-таки это как-то подозрительно. Обычно поездки предлагают, когда уже хорошо знают друг друга, когда живут вместе. Да ты еще и познакомилась с ним в интернете. Мало ли…

– Мама, ну перестань, – сказала Вера, но уже не так уверенно. Зерно сомнения опустилось в почву мыслей и начало медленно впитывать влагу доводов. «Как все-таки сильны слова родителей, как они пленяют ум, логику, волю даже взрослого и полностью независимого человека», – сразу же подумала про себя Вера. Поэтому она все-таки сказала: – Я буду осторожна, не переживай. Но он правда не сделает ничего плохого. Мне кажется, я его всегда знала. Он как плод моего воображения – совершенен во всем.

– Таких людей не бывает.

– Я знаю. Но он совершенен для неидеальной меня.

– Разве ты не идеальная? – возмутилась мать, для которой замечание о недостатках дочери прежде всего было камнем в ее собственный огород. А затем, подумав, добавила: – Ну капризная, бывает. Взбалмошная, конечно. Своенравная.

Вера засмеялась.

– Спасибо за похвалу.

– Что есть, то есть, – закончила ворчливо мать.

Вера повесила трубку и откинулась в кресле, мечтательно покручиваясь на нем. Взбалмошная, своенравная, капризная, жесткая порой – но он любил ее такой, это ли не бесконечное счастье? Ей казалось, что Вселенная решила загладить годы неудачных отношений, унижений, оскорблений, слез и подарила ей многодневный праздник, пропитывающий все существо восторг, имя которому было – Сергей.

Через неделю наступили новые выходные, Сергей приехал к Вере, чтобы увезти ее в Подмосковье на автомобиле. Весь день моросил легкий, но неприятный дождь, и вроде бы зонт был не нужен, и никто его не брал. Поэтому дождь попадал на головные уборы и лица прохожих. Он размачивал грязную землю и серый рыхлый снег, смывал с асфальта реагенты, рассыпанные давно по улицам, словно со всею своею грустною силою приближая весну – мокрую от слез, теплую от сырости, унылую от блеклости природы.

Все было ничего в их отношениях, все было прекрасно, головокружительно даже, вот только Вера никогда не звонила ему первой, словно совершенно забывая о его существовании. Иногда он специально тянул до последнего, но все-таки не выдерживал и сам звонил ей. А уж если Сергей звонил Вере, когда она была на работе в банке, то ему казалось, что она отвечает не ему, а коллеге – голос ее был невыразительным, как у робота, лишенным красок и эмоций. Она словно не радовалась его звонку, будто не испытывала к нему и доли того обожания, что испытывал он сам по отношению к ней.

Казалось, ей было все равно: позвонит он или нет, приедет за ней или нет, отправятся они в путешествие или нет. Но потом наступал вечер, они встречались, проводили бессонную ночь вместе, засыпали в объятиях друг друга, он вдыхал запах ее волос, она ему пела песни на английском, столь забавно не попадая в ритм, и она была так тепла, так добра, так женственна, что казалось, он все себе придумал, оговорил ее. Что за перемены в ней происходили? Быть может, он чего-то не знал? Могло ли так быть, что она просто хотела выйти замуж и не испытывала к нему глубоких чувств?

Сергей вышел из машины и пошел по направлению к дому Веры, где она снимала квартиру вместе с подругой. Огромная лужа перегородила ему проход, и он, чертыхаясь, пошел в обход дома, где и увидел тонкую девушку в голубом пальто. То было пальто Веры, элегантное пальто, но почему оно было на другой девушке? Это наверняка была не Вера – ведь она о чем-то переговаривалась с молодым мужчиной, который стоял слишком близко от нее. Настолько близко, что она, должно быть, чувствовала его дыхание на своем лице.

На мгновение ему показалось, что она была недовольна и отчитывала его, а он ухмылялся в ответ и говорил что-то дерзкое. Его неразборчивый бас громыхал над безлюдным двором с детскими площадками. Сергей подошел чуть ближе, чувствуя, как сердце колотится внутри. Лицо его натянулось, как резина, и он не понимал, не мог вместить в себя происходящее. Вне сомнений, то была Вера. Они, казалось, не замечали Сергея. Вдруг мужчина с некрасивыми кривыми скулами развернулся и зашагал прочь, так и не обратив внимания на Сергея. Вера смотрела ему вслед, кусая губу.

– Кто это был? – раздался хриплый голос Сергея. «Значит, я сильно волнуюсь, раз внезапно охрип», – пронеслось в голове у него. Он знал, что натянутое лицо, сдвинутые брови – все это его не красит, но ему было все равно, на него нашло какое-то отупение.

Вера вздрогнула и быстро обернулась к нему. Глаза ее, большие и обрисованные веером ресниц, смотрели на него не испуганно, а изумленно.

– Ты приехал? – сказала она машинально. – Это так, знакомый один. Он все набивался мне в ухажеры когда-то. А потом забыл, встречался с кем-то. Сейчас снова вспомнил. Как его девушка бросит, так он пытается меня пригласить погулять с ним. Я ему все сказала о нас, не переживай. Я сказала, что у меня серьезные отношения, которые я ни на что не променяю.

Последняя ее фраза, сказанная непривычно торопливо, прозвучала так, словно она оправдывалась. Значит, чувствовала за собой вину, – вмиг решил Сергей. Неужели этим все объяснялось: она была то холодна, то горяча, потому что был кто-то еще, с кем она не могла развязать отношения?

– Это точно так? – спросил он, но лицо его расслабилось в тот же момент, как он это сказал, брови разгладились, он совладал со своей ревностью и гневом, и Вера сама смотрела на него уже без опасений, без изумления: легко, просто, искренне. Он взял ее тяжелую сумку с вещами, и они зашагали к машине.

– Конечно точно, – она улыбнулась. – Ты же знаешь меня, я бы не стала никому морочить голову. В этом нет никакого смысла. Я хочу настоящих партнерских отношений, когда смотришь в одну сторону, строишь совместные планы на будущее. Все по-серьезному, все по-взрослому. Ведь мы уже не дети. Я не терплю двусмысленности.

Голос ее теплел, потому что она видела, что Сергей быстро оттаял и забыл об увиденном.

Но когда они сели в машину, она вдруг передумала и спросила немного обиженно, не по возрасту обиженно:

– Скажи, неужели ты совсем не ревнуешь?

Сергей взглянул на нее, и его взор пленил Веру.

– Ты знаешь, Вера, я не ревнивец.

– Но почему? Все люди ревнивы, я в том числе.

– А вот это плохо.

– Почему? – спросила Вера бесхитростно.

– Потому что ревнивец приписывает свои желания партнеру. Если ты ревнуешь, значит, сама способна на измену. Поэтому я не ревную тебя.

– Ничего подобного! Я не способна на измену.

– Хотелось бы в это верить, – Сергей загадочно посмотрел на нее. Он чуть качнул подбородком, словно сомневаясь в ней.

– Но все-таки ты со мной, значит, веришь мне? – спросила она.

– Конечно верю. Более того, я думаю, ты еще очень молода и ко многим вещам, к которым я пришел, еще придешь, нужно только время. В твои годы я во многом мыслил так же, как и ты.

– Что ты имеешь в виду? Что я глупее тебя? – возмутилась Вера.

Сергей засмеялся и включил двигатель. Машина тронулась.

– Я совсем не это имею в виду.

– Тогда что?

– Вот, например, твой вопрос про ревность. Это ведь не ты задала мне этот вопрос. В тебе говорил чужой голос. Голос стереотипов, набранных из книг, фильмов, сериалов, а главное, из твоих предыдущих отношений. Ты рассказывала мне про своего немного неадекватного бывшего… Проблема в том, что та модель, модель тех разрушительных отношений, еще сидит у тебя в голове, против твоей воли. И эта фраза прилетела оттуда. Если ты хочешь строить новые отношения, тебе необходимо уходить от модели старых. У нас все будет по-другому. Мы будем относиться друг к другу с уважением и не будем искать поводы придираться.

– Ах вот оно что! – воскликнула Вера. Ей хотелось возразить ему, объяснить, в чем он был не прав. Но вместо этого она задумалась, и это было видно по напряженным скулам, опущенным уголкам губ и отстраненному взору, который она бросала на пролетающие за окном машины улицы.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил он.

– Что я думаю? – повторила Вера. – Я думаю, что это будет очень интересно. Пока мне нравится все, что ты говоришь.

– Кстати, по поводу отпуска, давай поедем на месяц позже. Я поговорил с Алексеем Викторовичем, он сказал, что в этом месяце ряд серьезных операций, и мне как хирургу важно не пропустить их. Это хорошая возможность для профессионального роста. Ты же знаешь, я его очень уважаю, таких специалистов у нас в стране по пальцам можно перечесть.

Опять заведующий всплыл в разговоре, мелькнуло у Веры в мыслях. И тут она уже не отнекивалась, не была рассеянной, она сосредоточенно его слушала, пытаясь понять, насколько ее любимый был зависим от чужого мнения. Собственнические инстинкты вспыхнули в ней, щеки покрылись едким румянцем. Она не хотела, чтобы кто-то встревал в их отношения, указывал ее мужчине, как ему поступать. Никто. Кроме нее самой.

Самое смешное было то, что в душе Вера сама же чувствовала, что не имеет права так думать, не имеет права требовать от мужчины подчинения ей, молодой девушке, иначе Сергей не был бы мужчиной, которого она уважает, но… в нее словно вселялась другая сущность – опять-таки все стереотипы мира, собранные воедино, как концентрированный яд. Они жгли ум до тех пор, пока она не начинала говорить Сергею то, что придумали задолго до нее другие.

– Так значит, он для тебя главнее всех, этот Алексей Викторович? И его мнение важнее моего?

Сергей засмеялся.

– Как тебе такое пришло в голову? Вот видишь, опять это не ты говоришь. Ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Знаешь, что ты мне дороже всех. Так зачем так ставить вопрос? Для любого мужчины важнее всего его женщина. Это, по-моему, все знают. Почему тебе все хочется довести до какого-то спора, до ссоры?

Они действительно ссорились чаще, чем можно было, ведь их отношения были еще столь свежи, – а все из-за желания Веры во всем видеть источник нелюбви к себе, источник раздора, но это пока успел заметить из них только Сергей. Вера никак не могла привыкнуть к тому, что для него сексуальная жизнь не была на первом месте – если бы так было, то он бы, как и другие, окунулся бы в нее с головой, в эту самую жизнь. Но поскольку его занимали интеллектуальные вещи настолько, что он забывал зачастую о приемах пищи, то уж тем более он все время забывал и об этом, а Вере же чудился в этом упрек ее красоте, она ощущала себя нежеланной и все выговаривала ему. Но как можно было ощущать себя таковой, когда он каждый свободный вечер проводил с ней?

– Ясно, – сказала Вера, закусив губу. Он продолжал учить ее. И хвалил, и признавался в любви, и критиковал одновременно, и это сочетание было не совсем приятно ей, словно еще оставался вопрос о том, насколько сильно он любит ее. – А тебе никогда не приходило в голову, что порой событие крайне неприятное порождает событие небывалой красоты? Гнев и страсть словно высвобождают искренние чувства, что идут от самой души, и человек всего лишь только средний такое отвращение вдруг испытывает к уродству жизни, что сам преображается, растет, очищается, становится больше других, больше себя…

Вдруг Вера заметила, что они ехали по Ленинградскому проспекту.

– Но, Сережа, по-моему, ты перепутал маршрут в навигаторе. Мы едем в другую сторону.

Сергей молчал, загадочно улыбаясь и не глядя на нее.

– Сережа, куда мы направляемся? – взволнованно спросила Вера.

– Кое в какое другое место. Я передумал сегодня ехать ко мне. Скоро узнаешь.

Ей стало не по себе, она напряженно вглядывалась в его лицо, в улыбку, полную интриги, но вдруг страх отступил, словно она сказала себе, что нужно верить, раз она влюблена по-настоящему, и будто от одного ее слова самой себе – как от поднятого затвора – верить стало можно, и опасность ушла.

Мимо уже не проносились, но медленно проплывали сталинские дома, геометрически выверенные улицы, высокие окна, фасады с лепниной, просторные скверы с фонтанами, которые уже через два месяца наполнятся восхитительной зеленью. Сталинская Москва всегда внушала Вере какой-то неясный трепет – благоговение перед противоречивой эпохой, полной трудовых и боевых подвигов, и тревогу от воспоминания, сколь тяжела была жизнь простых людей в те десятилетия.

Она еще не знала, что скоро будет вспоминать это мгновение и думать, что это была ее последняя счастливая весна! Будет спрашивать себя, почему жизнь не может быть столь же выверенной, упоение ею – бесконечным, а радость – незыблемой, как эти совершенные районы, скверы, как эти прочные дома…

Глава седьмая

2020 год, апрель

В Германии установился щадящий режим – щадящий для простых работников, но беспощадный для малого бизнеса. Все компании, какие могли, перешли на удаленную работу. Рестораны, гостиницы, салоны, торговые центры, школы – все закрылось. Между тем можно было гулять, ходить в парки, леса, но не шумными компаниями, а семьями. Кому-то казалось, что ограничения и трудности, связанные с пандемией, лишь косвенно влияют на образ жизни: можно было отучиться от готовой еды или заказывать доставку на дом, можно было научиться стричь волосы, купить бритвенный станок для мужа или сыновей, научиться делать маникюр и педикюр, заказывать одежду онлайн, заниматься йогой тоже онлайн, совмещать обучение детей и работу – все, все можно было перетерпеть, нужна была лишь недюжинная сила воли. Трудности эти можно было назвать почти незаметными, оттого с ними было легко смириться, принять их, внедрить в свой уклад и не протестовать, и, что бы ни говорил здравый смысл, нужно было не раскрывать свой рот, не извлекать из него слов.

Йохан не был среди этих людей. И дело было не только в том, что в его понимании логика происходящего все больше расходилась с тем, что подсказывала ему простая медицинская логика. Дело было в том, что он тосковал, тосковал безмерно, безотчетно. Никакая воля не могла сжать и уменьшить его тоску. За последние два года он так привык к семейной жизни, так привык не быть одиноким, быть нужным, быть любимым, в конце концов, что стены дома, ставшего вдруг огромным, давили на него. Они словно напоминали ему о том, в чем он был не прав, напоминали ему о его просчете с билетами.

Он лежал на диване в гостиной после работы, вперив взгляд в белый потолок с точечными светильниками. Целый мир, казалось, уменьшился и перестал иметь значение. Все вокруг: каждая комната дома, каждая улочка поселка, леса за ним – заполнилось его беспредельным переживанием, тревожным волнением, не поддающимся уразумению. В голове крутилась обида Юли, ее тон, раненый взгляд. Каждый день они созванивались, но она, кажется, все еще не могла смириться с тем, что он сглупил.

Да, как еще можно было назвать его нежелание менять билет, когда она так просила его, будто ведомая женской интуицией? А теперь между ними пролегали моря и океаны. Моря и океаны, которые не переплыть, не перелететь. Как странно было видеть Юлю, слышать ее голос через экран телефона – и не иметь возможности дотронуться до ее волос, взять ее за руку, обнять и поцеловать. Он так этого хотел! А она сердилась на него, была жестока к нему, не представляя, как ему было невыносимо, и Йохан не мог рассказать ей об этом – только не он, всегда опора для семьи, а не источник трудностей.

Вдруг поток его мыслей был прерван вибрацией телефона. Йохан чуть повернулся на диване и взял телефон, лежавший на полу. Это звонила мать.

– Чем занимаешься? – спросила Грета.

– Чем-чем… Схожу с ума.

– Из-за чего?

– Как обычно. Из-за разлуки с семьей.

Грета вздохнула. Как человек великодушный, она приняла иностранную невестку вместе с дочерью и не испытала даже тени ревности к ней. Но она не могла до конца постигнуть, как эта русская женщина смогла установить такое неограниченное влияние на взрослого успешного умного мужчину, ее любимого сына. Она часто говорила Кристиану, что Юля имела почти колдовскую силу над ним, а плохо это или хорошо – было неясно, и время еще покажет смысл этих отношений. Муж лишь смеялся над ее словами, не принимая их всерьез.

– Может быть, приедешь к нам? – спросила она неуверенно. – Я ужин готовлю.

– Нет, мы ведь закрыли этот вопрос. Я работаю с людьми, контактирую, это слишком опасно. Не хочу, чтобы вы заразились. – Хотя умом он понимал, что заразиться придется всем, но тут же забывал об этом, лишь только речь заходила о его близких.

– Да, конечно, это все верно. Но мне так жалко тебя! Совсем один – ни друзей, ни семьи.

– У меня есть моя работа. И с Юлей мы созваниваемся каждый день.

– А сегодня созванивались?

– Нет еще… но…

– Так может, им прилететь к тебе? Ведь есть же вывозные рейсы через континентальную Испанию.

– Мама, мы уже обсуждали это, – сказал Йохан, чуть раздражаясь. Грета часто забывала те объяснения, что он давал ей. – Сейчас Катя в безопасности. Я не могу требовать, чтобы Юля везла ее сюда. А если что-то случится и она заразится? В Барселоне, Мадриде, да здесь в аэропорту? Кто будет в ответе?

– А если она сама захочет поехать, ты согласишься? – тут же поймала его на слове Грета.

– Да, – неохотно ответил он. – Скорее всего, да.

– Вот оно что, – сказала Грета, издав сухой смешок.

– Что? – не понял Йохан.

– Значит, ты хочешь, чтобы она так сделала, но не решаешься попросить ее.

– Мама, я взрослый уравновешенный человек, который может контролировать свои желания и свои эмоции. Разве ты ждешь от меня категорических ультиматумов? Разве ты хотела бы, чтобы я таким был в семейной жизни?

– Нет, я, конечно, не жду ничего подобного, – тут же уступила Грета. – Но все-таки я не понимаю этих русских. Юля прекрасный человек, прекрасная мать, но зачем было ехать на Тенерифе? Ведь она не глупая женщина.

– Она не глупая, но как мать она может быть неустойчивой, может бросаться из крайности в крайность.

– Ведь она должна же любить тебя и хотеть вернуться к тебе!

– Что значит любовь друг к другу, когда в мире существует еще и любовь к ребенку… неразумная и иррациональная. – Он хотел еще добавить, что та любовь глубже всех чувств на свете, потому что восходит к каждой капле крови, к генетическому коду, который пронзает все живое, но не стал, решив, что все это лирика, которую не поймут другие, даже мать. Вместо этого он сказал другое: – Очень многое в нас обусловлено биологией.

– Многое, – согласилась неохотно Грета, – но не все. Юлия часто про знахарей что-то говорит, про альтернативную медицину. Все это так… странно в ней. Биология биологией, но всегда есть место простому человеческому выбору, воле рассудка. Юля сама говорила, что не стоит бояться вирусов, что нельзя запирать Катю в четырех стенах. А сейчас именно это и произошло. Здесь у вас дом с садом, возможность гулять, ездить на природу. А там у них – четыре белые испанские стены. Все! Заперты в голой крепости.

– Кто же виноват? Испанские власти, некомпетентные министры, чьи-то ставленники. Министр здравоохранения не имеет отношения к медицине, рисует прогнозы, над которыми все ученые потешаются. Это не Юлина вина. Так же, как и не наша вина, что у нас в правительство пролезают самые неспособные, самые бестолковые и ленивые люди. Все, кто чего-то стоит, идут работать в коммерческие компании или занимаются своим бизнесом. И мы должны теперь без оглядки верить этим людям, которые не имеют ни нашего образования, ни нашего опыта, профессионализма, ни доли нашего ума! Они выводят нас из всего этого водоворота несчастливых событий. А мы будем молчать и не подавать вида, что у нас совсем другое мнение обо всем.

Тут же подключился к разговору Кристиан:

– Народ очнется, начнет протестовать, – сказал он медленным, чуть хрипловатым голосом. – Выйдут на демонстрации, вот увидишь. Мы привыкли к демократии, привыкли верить, что свобода отдельного человека превыше всего. Они не могут за один день отучить европейских людей от этого.

– Страх сковывает разум, – возразила Грета. – Они уже достаточно запугали всех и продолжат запугивать. Никто не будет протестовать, это все беспочвенные надежды.

– Нет-нет, я в это не верю, – сказал Кристиан, – не верю, потому что мы все это уже проходили, и не раз. Все события, вовлекающие массы, начинались с запугивания. Все войны мира, перевороты. Нужен внешний враг, ради которого народ соглашается на жертвы и трудности, объединяется под флагом своего вождя и делает то, что никогда бы не сделал раньше – в трезвом уме и доброй памяти.

– Да-да, – промолвил задумчиво Йохан. – Между тем в Германии самый низкий уровень смертности. В процентном соотношении.

– Постой, Йохан, – перебила сына Грета, которую в их разговоре взволновало совсем другое. – Ты же совсем недавно убеждал нас в том, что все правильно и что мы должны сами просить карантин. Неужели ты встал на сторону отца?

Йохан усмехнулся. Воспоминание о том, как он сам с видом нарочитой мудрости убеждал окружающих в необходимости самоизоляции, на миг спутало слова. Нужно было собраться с мыслями и найти, как возразить не матери, а самому себе, прошлому себе. Как быстро менялось мнение даже у одного человека! Но как это все было собрать вместе и выразить – и к чему сейчас эти рассуждения, до которых не было дела сильным мира сего?

– Я говорил, правда говорил. Но тогда я действительно полагал, что два месяца самоизоляции могут уничтожить вирус, ведь у нас было так мало заболевших. А что мы видим в действительности – полтора месяца взаперти, но вирус лишь набирает обороты, мы не выходим на пологую кривую, мы не выходим на разворот. Даже на Тенерифе, где заболело всего двадцать человек перед карантином, не смогли погасить вспышку вируса. Количество заболевших растет. Мне как врачу это кажется странным.

– Ты же не будешь говорить, что вирус искусственно создан? – сказал Кристиан.

– Нет, я этого не буду утверждать, потому что я лично не видел никаких тому доказательств. Переходные формы вируса не нашли, но это не значит, что их не найдут, а стало быть, еще докажут, что он имеет естественное происхождение. В теории заговора я тоже не верю, это все как-то несерьезно. Но все же есть моменты, которые меня смущают. Более того, я не верю, что летом мы избавимся от вируса.

– Как это? – спросила Грета с испугом. Ведь все они надеялись, что за лето вирус сотрут с лица земли. – Ты думаешь, пандемия продлится до сентября?

– Я думаю, – сказал жестко Йохан, – что до сентября точно и скорее всего намного, намного дольше. И именно это пугает меня больше всего.

Он хотел добавить, что не сможет так долго без Юли, но не сказал ничего, постеснявшись отца. Если до сентября нельзя будет въехать на Тенерифе, станет ли он требовать от нее, чтобы она бросила уединенный оазис, райское место, где не было ни капли опасности, где скоро наверняка разрешат гулять и плавать в океане… ради него, ради континента, ради муравейника, где на каждом шагу чувствовалось едва уловимое, но все-таки вполне осязаемое дыхание инфекции, дыхание смерти? На словах было легко рассуждать о том, что он выше простых человеческих прихотей и эгоизма, но как будет на деле?

В конце апреля на Тенерифе солнце заходит очень поздно. Днем оно застывает на небе огромной пламенной звездой, так что кажется, вечер не настанет никогда. Работа идет медленно, не спеша, будто вместе с солнцем застывает сама жизнь. А затем, после шести вечера, солнце начинает медленно катиться вниз, рассекая облака, озаряя их багровыми, рыжими и желтыми красками, словно кто-то огромной незримой рукой добавил красители во взбитые сливки облаков. Быстрые прохладные ветра прогоняют жару, унося ее в Африку, где ей самое место среди пылающих пустынь и беспощадных лучей солнца. А здесь, на скалистом побережье, где прохладные суровые волны точат высокие берега, жаре не бывать – тут, на Тенерифе, другой климат, другой воздух, он вольный, он не пленяет, не прибивает к земле ни растения, ни животных, ни людей.

Однако если ты дома и окна на солнечной стороне, то ближе к маю становится тяжело работать, тяжело думать, дышать: стены дома накаляются, в комнатах стоит духота. Воздух не движется.

Так после часа начинала работать Юля – тень переходила на другую сторону дома. Так училась Катя. В былые времена, когда они приезжали сюда на каникулы, они много гуляли и почти не замечали, как жарко в их квартире. Пандемия заставила по-иному взглянуть на привычные вещи, на быт.

Сегодня была суббота, томительная и волнительная одновременно. Алина и Константин убедили Юлю и Катю нарушить все запреты, рискнуть и прийти к ним в гости.

– Сколько можно сидеть в плену? – сказала Алина. Красивое ее лицо через экран телефона казалось еще более идеальным, чем в жизни, оно было словно нарисовано. Она вся сияла от предвкушения грядущего преступления, акта протеста. – Мы не должны поддаваться всеобщему страху. На острове около сотни больных, в нашей части острова ни одного заболевшего. Так чего нас держат в четырех стенах? По какому праву?

– Это фашистский режим, – сказал Константин, тут же подключившись к разговору, – по-другому не назвать. – Он сильно оброс, волосы торчали в разные стороны непослушными прядями, оттого он казался юным, но глаза его говорили, что он по-прежнему уверен в себе, в своей работоспособности, платежеспособности, а главное – в уме, и это сочетание было несколько забавным. – Испанцы решили вспомнить свое далекое прошлое. Более жесткого карантина нигде в Европе нет. Везде разрешают прогулки, хотя бы раз в день. Старики, дети, взрослые – все будут болеть намного больше из-за этой несвободы. Какая глупость, какая бесцельная несвобода: смотреть на океан из окна и не иметь возможности окунуться в него!

– Ах, это самое невыносимое и самое бессмысленное во всей этой пандемии, – не выдержала Юля. От возмущения она задыхалась. – Соленый океан убивает любую инфекцию… Почему нельзя плавать? Сильный ветер не дает людям заразиться во время прогулок… Почему нельзя гулять?!

– Ты ищешь в этом глубокий смысл? Ха… – сказал Константин. – Приходи к нам, и я тебе все расскажу. Это не телефонный разговор.

– Только не надо снова о политике, я уже устала слушать Костю, – воскликнула Алина чуть раздраженно, но тут же засмеялась, уже по-доброму, ласково.

Эта ласка кольнула Юлю: они оба были столь красивы, столь счастливы вместе, как и она должна была быть сейчас с Йоханом.

– Приходи, сегодня должен быть нормальный охранник. Он не обратит внимания на вас, не задаст вопросы.

– Вы не боитесь, что он нагрянет в квартиру? – спросила Юля.

– С какой стати? Он не полицейский, не имеет права, – сказал Константин. – Все, решено! Я сейчас еду в магазин за продуктами и вином. Гуляем!

Позже вечером, когда багровые облака тонули в океане, а от солнца оставался только маленький алый край и в воздухе рассеивалась темнота ночи, Катя и Юля осторожно шли в направлении квартиры Алины. Шли они не вместе, а порознь, у каждой на плече была сумка из супермаркета, чтобы проезжающая мимо полиция решила, что они возвращаются из магазина. Полиция каждый час объезжала город в поисках нарушителей. Поговаривали, что за полтора месяца карантина собрали столько же штрафов, как за последние два года до пандемии. А еще поговаривали, что штрафы эти шли в общую копилку, из которой выписывали пособия жителям, оставшимся без работы.

Сколько раз Юля или Катя ходили в магазин по отдельности, и никогда они не боялись, не переживали, не ждали, что их остановит патруль и потребует документы. Но лишь только стоило одобрить в себе намерение самовольства, правонарушения – как все внутри всполошилось, взбунтовалось и стало ждать неизбежного разоблачения. Хотя рассудок и подсказывал, что их прогулка ничем не отличалась от обычной прогулки до магазина, – страх неизъяснимым образом прокрадывался в душу. И тогда Юля увидела, что навстречу им едет патруль. Она вся сжалась от волнения и почти замерла на месте, замедлив шаг. Жар обдал кожу. Сейчас ее непременно остановят, ее и Катю. И поймут, что они из одной семьи…

Однако патруль медленно проехал мимо. Полицейские лишь бросили равнодушный взгляд на Юлю и Катю.

Скоро они вошли на территорию комплекса. Но тут случилось новое волнение: у Юли зазвонил телефон. Это была Алина. Голос ее звучал встревоженно.

– Вы уже вошли? – спросила она. – Слушайте, осечка вышла. Сегодня почему-то злой охранник дежурит… Знаете что? Не заходите через главный вход, идите через парковку, там будет дорога, она ведет на заднюю парковку, где будет еще один вход, задний, я вас там встречу, и мы быстро проскользнем к нам.

– Как-то боязно мне, – ответила Юля, – вдруг он вызовет полицию? Может, нам вернуться домой?

– Да не трусь, он не увидит вас! – воскликнула Алина, теряя терпение.

Юля с Катей как ни в чем не бывало пошли на вторую парковку за домом. Это был тот самый дом, где они жили, когда в первый раз сюда приехали. Даже вечером, сквозь темноту, были видны серебряные нити океана, прорезавшие горизонт. С этой стороны располагался второй корпус дома, одним боком прислонившийся к бурой скале. Он спускался вниз к берегу, к пляжу. Красивая ухоженная мостовая за домом извилисто бежала к пляжу. По ее краям цвели сиреневые бугенвиллеи, а миндалевые деревья распустили нежную пену изящных лепестков. Делониксы королевские – венец природы и украшение острова – стояли на самом спуске к пляжу и на вершине пляжа. Но сегодня не было пламени, не было огненной кроны. Они так и не зацвели, листья их высохли – казалось, что они не выдержали безлюдья и отсутствия ухода из-за пандемии и погибли.

Юля вспомнила, как однажды вечером, когда Йохан уезжал от них, она пошла проводить его на парковку, оставив Катю в квартире. Здесь, под молчаливое согласие звезд, случился их первый поцелуй, полный осторожной нежности, трепета и колыхания сердца в груди. Ведь они были уже не дети! А сколько чувства было в их взглядах, прикосновениях, объятиях, оно словно струилось из них и становилось осязаемым, столько ласки было в них, столько радости от обладания друг другом. Самое непостижимое в любви – это то, как два человека вдруг становятся единственными в целом мире друг для друга, и никто более не может вытеснить одного из сердца другого – это арифметика, не подвластная логике… Тенерифе был ее Рай на земле, – потом долго говорила себе Юля. Воспоминание резануло душу. Губы Юли невольно скривились при мысли о том, чем стал ее «Рай». Но что же делать? Жизнь была не только праздником – в ней были еще и боль, и долг, и выбор. Человечество было наказано, и они вместе с ним.

Вдруг они услышали чьи-то шаги. Катя замерла, испугавшись. Юля схватила ее руку. Но вдруг они увидели белый воздушный сарафан, колыхавшийся на ветру. Это была Алина.

– Скорее! Скорее! – зашептала она, махая рукой. Они быстро последовали за ней вниз по ступенькам, чтобы скрыться в квартире.

На их стороне дома жили бельгийцы и русские пенсионеры, и никому из них не пришло бы в голову жаловаться охраннику или полиции, если кто-то устраивал праздник на широком балконе. К тому же большая часть квартир была куплена под сдачу, а потому пустовала в карантин. Нарушения режима случались время от времени, потому что не все могли выдержать стресс заточения, маленьких пособий, отсутствия работы, а главное, отсутствия надежды на то, что работа появится, туристы снова хлынут на остров – и будут деньги, будет стабильность.

Дома у Алины было как всегда уютно, хоть ей никто больше не помогал – ни домработницы, ни няни, ни репетиторы. Руки ее были без маникюра, но ногти были ухожены. Глаза сияли натуральным блеском без веера искусственных ресниц.

– Федя и Марьяна теперь помогают много по дому, – рассказывала Алина. – Из меня воспитатель получается никакой, а вот Костя просто преобразился с этой пандемией. Он столько времени уделяет воспитанию! Распределил между ними обязанности, научил всему, а главное, жестко контролирует время за планшетами. Теперь они начали наконец читать книги.

Федя вспыхнул и быстро посмотрел на Катю.

– Мам, я всегда читал!

– Не столько, сколько Катя, – засмеялся Костя.

Юля, заметив смущение Феди, сказала, ободряя его:

– Для мальчиков это нормально. Главное, что сейчас стал больше читать.

Стол был воплощением мечты человека, уставшего от одиночества и уединения. На нем было все, чего так не хватало Алине и Косте в России после запрета на ввоз импортных деликатесов: разные виды хамона, сыры бри, камамбер, пармезан, настоящие засоленные маслины и оливки, две бутылки вина. Аромат запеченного в духовке и натертого чесноком кролика дразнил аппетит. Все говорили без умолку, перебивая друг друга, потому что изголодались по шумным дружеским компаниям.

– Что же ты хотел такого рассказать мне, что нельзя говорить по телефону? – вспомнила Юля после ужина, когда дети ушли в спальню.

– А, это-то! – Костя выпил бокал вина и уже был, казалось, не настроен на политику. Но это была лишь видимость: как только он заговорил, стало ясно, с каким упоением он готов обсуждать свою любимую тему. Алина усмехалась, слушая его, но с таким видом понимания всего, о чем он говорит, словно она с напряжением ждала ответа Юли: поймет ли та? Между тем Костя говорил: – Ученые университетов Цюриха, Санкт-Галлена… Иллинойса и других городов и штатов, уже не помню полный список… провели пятилетний эксперимент по изменению психики людей и свойств личности. Их эксперимент показал, что можно в массовом порядке преднамеренно и быстро изменять характеристики личности людей. Они также доказали, что их проект можно масштабировать на всех людей на планете. Так, они могут вывести новые «породы» людей – например, покладистых и неагрессивных.

– Но за счет чего? – спросила Юля, не веря ему. Ей казалось, это очередная байка.

– Представь, – с жаром продолжил Константин, – что существует бесчисленное множество личностных характеристик. На вершину этого множества ученые договорились возвести «большую пятерку» качеств: экстраверсия, доброжелательность, добросовестность, открытость опыту, нейротизм. В процессе жизни эти характеристики могут меняться. Но для этого требуется много времени и серьезные обстоятельства. Например, если доброжелательного человека посадить на три года в тюрьму строгого режима, эти качества почти наверняка сменятся на противоположные. Так вот, ученые разработали специальное приложение, которое общалось с людьми посредством бота как психолог или коуч. Постепенно бот смог изменить характеристики личности испытуемых, как это сделала бы тюрьма, к примеру.

– Что ж, это вполне логично, – сказала Юля. – Мне вспоминается, как я сама сильно изменилась в свой приезд на Тенерифе. Я стала более бесстрашной. Хотя и говорят, что люди по сути не меняются, все-таки это не совсем так. Можно измениться, если захотеть.

– Но тут скорее другая цель, – заметила Алина, сощурив глаза.

– Конечно другая, – так же страстно сказал Константин. – Ни одно правительство мира не будет финансировать исследование по созданию бесстрашного человека. Это никому не нужно. Им нужны лишь покладистые личности.

– Вы можете смеяться, – вдруг сказала Юля, – но мне порой кажется, что вся эта пандемия и есть такой масштабный эксперимент, цель которого – изменить нас всех.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Алина. Костя также внимательно слушал ее.

– Какими озлобленными стали люди после введения карантина. Все смотрят друг на друга как на источник инфекции. Мама рассказывала, что в магазине при виде кашляющего молодого человека все покупатели разбежались в стороны. Она также рассказала, что соседи теперь здороваются друг с другом сквозь зубы и скорее прячутся по квартирам. Кругом мерещится вирус. А испанские бабушки, которые кричат с балконов всем нарушителям, чтоб они скорее шли домой? Вспомните, когда все началось, прошла всего неделя после карантина, как человек стал человеку – волк.

– Это лишь малая часть изменений, которые произойдут в мире. Добавь к этому экономический кризис, обнищание среднего класса и закрытие малого бизнеса. Через год, когда введут вакцины, люди так привыкнут к постоянному попранию свободы, к тюрьме, заточению, к незаконному закрытию ресторанов, торговых центров, школ, институтов, стадионов, кино, библиотек… что они с радостью побегут вакцинироваться. Даже тогда, когда вакцина будет еще на стадии испытаний. Для этого все делается.

– Что ты имеешь в виду? – уточнила Юля, которая одной из первых хотела поставить себе вакцину – ради дочери.

– Костя и его отец не верят в целебные свойства вакцин, – сказала Алина, усмехаясь. И хотя она сама в глубине души не верила в вакцинацию, не верила ни одному правительству в мире и во всем ей чудился обман, но все же Алина занимала позицию скорее пассивную, чем активную. А вот горячность мужа и свекра забавляли ее. Она как будто отстранялась от всех и от всего и бесстрастно наблюдала за событиями, не веря ни единому слову или факту, выпущенному в СМИ.

– Представь, что вакцина нужна для чего-то другого…

– Но для чего? – возмутилась Юля, которая так привыкла верить немецкой медицине, что не могла разучиться верить медицине в принципе.

– Да для чего угодно! Любое вмешательство может перепрограммировать организм. Любая вакцина ведет к мутациям.

– Как-то фантастически звучит, – сказала Юля легко, словно не чувствуя, как сильно верил в свои слова Костя.

– Но ведь ты сама говорила, что встречала в больнице детей, которые после вакцин заболевали нефротическим синдромом и другими аутоиммунными заболеваниями, – сказала вдруг Алина.

– Да, говорила… но те случаи были после наших прививок.

– А в Германии ты не встречала таких осложнений?

– Нет, – помотала головой Юля. – Хотя на самом деле… на самом деле в Германии мы лежали в боксе каждый раз, и я не могла ни с кем общаться. Я не знаю реальной картины больных в Германии. – Юля пожала плечами и задумалась. Что она могла знать?

– Самое интересное, – сказала Алина, – что уже сейчас многие по всему миру говорят, что не будут вакцинироваться, что это просто бизнес на людях. Как в былые времена на войне: хотели магнаты заработать на поставках оружия – развязывали войны. А сейчас война чревата слишком большими разрушениями природы, поэтому проще было бы пустить по миру достаточно безобидный вирус.

– Безобидный для работающего населения, – сказал Константин. – Для тех, кто платит налоги. А если налоги не платишь и на пенсии, то вирус, скорее всего, тебя не пощадит. Все это слишком подозрительно.

– У нас все люди против, я думаю, никто не будет вакцинироваться, – сказала Алина. – А вот в западных странах доверяют правительствам и фармацевтике, здесь все сами побегут.

– Я ничего против вакцины не имею, – сказала Юля. – Мне бы хотелось обезопасить дочь, поэтому я сделаю прививку. И Йохан, его родители тоже.

– Да-да, а вот наш народ – анархисты, – сказал Константин. – Крестьянские гены еще сильны в людях. Тем более что политические перевороты и обнищание страны лишь подкрепляли всеобщий анархизм. Наши люди не доверяют властям, не верят в лозунги и манифесты. Они предпочитают жить своим умом.

– И… это хорошо? – неуверенно спросила Юля.

– Юля, милая, хорошо это или плохо – судить пока рано, – сказал Константин. – Я уверяю тебя, что, когда всем у нас объявят, что можно бесплатно поставить вакцины, никто не побежит их ставить. И все будут говорить: русские – анархисты! Русских так не возьмешь! А затем издадут указ уволить всех отказников, и те самые анархисты, кто больше всех визжал, что он против вакцинации, первыми побегут делать прививку. Как стадо овец на заклание. Все это переодевание произойдет так мгновенно, что ты не успеешь и глазом моргнуть. Уже другие крестьянские гены проснутся в людях – рабские гены. Барин да царь-батюшка всегда прав, если в руках у него кнут.

Алина и Юля засмеялись. Костя был пьян, и они не могли серьезно относиться ко всему, что он говорил.

– Ты все-таки определись, – сказала Алина, – крестьяне – это рабы или анархисты? Не могут в одном человеке уживаться две сущности.

– Еще как могут! – воскликнул с жаром Костя. – Представь, как описывали крестьян наши писатели: Толстой, Тургенев. Самый горький пьяница не выполняет оброка, не работает, это еще при крепостном праве. Нагло смотрит на приказчика. А стоит только барину приказать высечь его хорошенько, как становится шелковым. И сразу забывает про спиртное, работает. А барин после этого думает, что русскому мужику телесные наказания просто необходимы, что он без них не может, ведь это такая скотина, которая любит хорошую порку и даже ждет ее. А представь, если бы этот мужик-анархист не изменился после того, как его высекли, а продолжил бы тянуть с оброком, не работать, если бы все они не работали, как когда-то порабощенные индейцы, разве оставались бы они рабами? Но нет, наши люди слишком быстро переобуваются, и в этом вся их беда. Нет никакого единства, никакой силы духа. Ни англичане, ни испанцы в свое время не смогли обуздать индейцев или туземцев. Те предпочитали пытки и смерть, но не рабство. Вспомни только ряд статуй гуанчей в Канделярии, туземцев Тенерифе. Какая мощь, какое величие! Горделивые богатыри, широкие плечи, мускулы, непокорный взгляд! В жизни они, наверное, были совсем не такого роста и сложения. Но это не важно, скульптор смог передать суть – последние гуанчи прыгнули со скалы в пропасть в ущелье Маска, но не позволили испанским завоевателям взять себя в плен. Они не изобрели порох и не имели мушкетов, но они уже тогда, в 15-м веке, разгадали суть бытия – ту самую суть, которую и по сей день люди не могут понять. Уезжают в Индию, медитируют и изнуряют себя голодом, чтобы постигнуть. У кого внутри есть свой мир, своя Вселенная, бездонная и безграничная, того не поработить. Они это поняли еще тогда, горделивые и своенравные народы. Все это не про нас, не про современного человека с телефоном в руках, кредитом в банке и семьей в придачу. Чем больше мы имеем, тем больше в нас от рабов. А между тем мы сейчас ходим по той самой земле, где когда-то жили гуанчи. Но мы недостойны первых хозяев Тенерифе, как недостойны американцы, мексиканцы или бразильцы инков, ацтеков, майя.

– Это все интересно, конечно, – сказала Юля, немного устав от его длинной речи, – аналогия очень красочная. Но где доказательство, что мы не изменились с крестьянских времен? Где доказательство, что мы именно побежим на вакцинацию, лишь только начнут наказывать за отказ от нее? Так ли сильно мы отличаемся от европейцев? Ты говоришь, рабская психология крестьян. Так ведь мы уже давно и не царские крестьяне; разве в советское время наши родители и деды не верили в свободу, равенство, братство? Разве не в нашей стране женщины первыми получили равные права, первыми стали возглавлять министерства? Когда на Западе женщины только боролись за равные права на образование и работу, у нас была Фурцева, министр культуры СССР.

– Так забавно слышать от Юли слова в защиту нашей страны, – сказала едко Алина, – когда ты уже резидент Германии.

– Я просто хочу рассуждать беспристрастно, – ответила Юля.

– А мне забавно слышать от тебя слова о том, – заметил Костя, – что мы никак не отличаемся от европейцев. Неужели ты будешь отрицать различие менталитета? И скажешь, что ты не почувствовала себя совершенно в другом мире, когда переехала в Германию?

– Нет, конечно, я этого не скажу, – засмеялась Юля, зажатая со всех сторон. Ей резко захотелось сменить тему. Казалось, Алина и Костя стали мыслить практически одинаково, они словно слились друг с другом, как это было, наверное, до их кризиса, когда они купались в лучах обожания друг друга. Это единение было столь чудным и столь образцовым, что Юля растерялась. Стало быть, заключила она про себя, с ними она всегда будет в меньшинстве. Так лучше не спорить и вовсе. – Мы и немцы сильно отличаемся. Но не настолько, чтобы думать, что мы не можем ужиться вместе. Так и мы здесь на Тенерифе живем и, несмотря на все отличия, все-таки уживаемся.

– Говорят, канарская полиция жестоко избивает людей, которых задерживает за нарушения, – сказала вдруг Алина. – Я видела в местном сообществе в социальной сети такое видео.

– Ерунда это, – резко перебил ее Костя. – Не поверю. Ты не знаешь всей ситуации.

– Но они правда ведут себя совершенно нагло, – сказала Юля. – Вот недавно меня остановили, когда я ехала в магазин за продуктами. Так полицейский сделал мне выговор за то, что я не говорю по-испански. Представляете? При этом даже документы не посмотрел. Просто хотел показать свою власть, поучить жизни.

– Ужасно!

Так они говорили и говорили, а Костя наполнял бокалы. Их чистый звон над столом наполнял души праздником, как будто не было несвободы, не было угрозы, не было рисков, и казалось, что вот-вот – и настанет чудный момент возврата в прошлое, когда границы откроют, разрешат перемещаться по острову, откроют бассейны, пляжи, горы, леса.

– Вот увидите, скоро начнут выход из карантина, – заявил Костя. – Полиция уже не так часто ездит по улицам. У меня мысль… Давайте прогуляемся вдоль дикого берега, пройдемся по скалам. Там точно не встретим никого, никаких полицейских.

– Правда? – Алина, не поверив мужу, с детским озорством заглянула ему в лицо, одновременно положив свою руку ему на колено. – Ты не шутишь?

– Нет конечно. Пойдемте! Детей с собой возьмем. Пусть подышат наконец ночным канарским воздухом, пусть увидят звезды над голыми скалами, услышат дикие волны, бьющиеся о камни.

– Вы уверены? – спросила нерешительно Юля.

Поступок этот был по-детски безрассудным, особенно после всех разговоров про строгий режим, и она, привыкшая к немецкой чопорности, не могла так быстро переключиться. Алине же и Косте казалось, что начавшийся бунт требовал продолжения, нужно было нестись дальше, крушить преграды, доказывая прежде всего самим себе, что они еще не совсем податливые и не совсем покорные, что у них еще телефон не врос в руку и они способны на первобытную жажду свободы, когда все, что есть при тебе, твое тело и твоя личность – это и есть ты. Ты – не паспорт, не банковская карта и не твой телефон со встроенным прослушиванием. Они оба вскочили и стали выходить из-за стола, веселые, радостные, раскрасневшиеся, словно ведомые голосом свободы, который манил их из-за океана и влек за собой, вперед, к опасности.

Катя, Марьяна и Федя уже неслись к ним, счастливые. Они услышали их разговор и восприняли все так несерьезно, как могут только дети, не понимающие смысла нахождения в другой стране, где на все установлены высокие штрафы – каждый шаг, каждый вдох за деньги. Катя умоляюще смотрела на мать, заранее зная, что только от нее одной могут исходить препятствия к авантюре – она одна, когда все сойдут с ума, будет пытаться быть по-немецки благоразумной.

– О боги! Я не верю, что я это делаю! – воскликнула с каким-то ликованием Юля, уступая дочери и друзьям. Она встала из-за стола. Всеобщее пьяное буйство передалось и ей.

Ночной прохладный ветер и будил, и освежал, и тревожил переживания в груди. Как это было смешно – чувствовать себя преступниками оттого лишь, что ступаешь по сырой земле. Они быстро спустились к опечатанному пляжу, а затем поднялись дальше, туда, где были голые скалы и кончался благоустроенный путь. Там был голый грунт, острые камни, выступающие утесы, огромные банановые плантации. Там же были и обрывы, с которых невозможно было сорваться и выжить – пропасть заканчивалась острыми камнями и рифами, раскиданными по пенистой кромке океана. Шум буйных волн глотал все звуки, и они разговаривали свободно, уверенные, что их никто не услышит. Никто. Только ночь, и звезды, и вольные волны, и вольный ветер.

– Скучаешь по Йохану? – спросила Алина, когда они наконец пошли вдвоем, а Костя шел чуть поодаль с детьми.

– Безумно, – ответила Юля.

– Так может, вернетесь к нему на вывозном рейсе? Мы бы вернулись уже давно, да не хочется – ехали сюда на отдых, а не на вот это вот все. Будем ждать, когда откроют пляжи.

– Не могу, – сказала Юля, она качала головой, но во мраке ночи жест этот был неразличим, – сейчас здесь безопаснее.

– Не рискуешь ли? Отношениями, я имею в виду.

– Как понять, рискую или нет? Мне кажется, что нет… Видишь ли, Йохан мне всем подходит, он мой идеал, совершенный муж, но он ученый… и не приемлет другой точки зрения, кроме как навязанной официальной медициной. А я устала от этой бесполезной борьбы. Официальная медицина почти не может нам помочь. Нет никаких перспектив. Если только не случится прорыв. И вот я ищу какие-то новые методы, целителей, а он и слушать ничего не хочет. Бывает, что мы сильно спорим из-за этого. Какой же он все-таки упертый!

– Как это все сложно у вас, – сказала Алина глухо. Юля почувствовала, что та как раз не верит в целителей. Ах, да было ли что-то, во что подруга верила?

– А ты сама? Ты счастлива? – спросила Юля, вспомнив вдруг, что есть не только она и ее проблемы и что каждый человек несет в себе бремя своих забот и своих страстей. Чем больше погружаешься в свое несчастье, тем больше забываешь о том, что огромная пропасть зияет не только в тебе самом, но и в людях вокруг. Это всегда очень странно осознавать, очень странно вообразить многомерность мира, вмещающего в себя столько миров – в каждом человеке. Все это она в какой-то миг подумала теперь.

– Я-то? Счастлива, куда я денусь, – усмехнулась Алина. – Костя изо всех сил пытается загладить свою ошибку, стал намного смирнее. Но я…

– Не можешь простить его?

– Нет, хуже… – сказала Алина. – Я в последнее время часто ловлю себя на мысли, что не знаю, в чем смысл всего. В чем смысл меня самой прежде всего. Вот Женя верит в Бога, Марина несет крест воспитания тяжелых детей, чужих детей. У тебя своя ноша, свой путь. А я за последние два года сильно изменилась. Я перестала ощущать вкус прежних радостей. Я одеваюсь по-прежнему красиво, слежу за собой, но не испытываю счастья, когда смотрю в зеркало. Не испытываю бешеной радости, когда смотрю на детей, когда слышу признания мужа. Кто-то словно украл у меня радость. Я не понимаю себя. Мне нужна какая-то цель. И это должна быть не просто работа – у меня нет нужды ни в деньгах, ни в почестях. Я вдруг поняла, что жизнь конечна и что от старости не убежать, как ни беги, и от этого хлынула на меня такая пустота…

Внезапно в этот самый момент они услышали громкую испанскую речь, увидели свет фонаря, ослепившего на миг глаза. Кто-то зашуршал в колючем кустарнике и вдруг выскочил перед ними. Это были двое мужчин. Пораженные, женщины вскрикнули и отпрянули назад. Тут же подоспел Костя с детьми. Но мужчины и не думали нападать на них, они лишь протянули им свои значки, посветив на них фонариками. Ларчик просто открывался. Это были полицейские в засаде.

Костя, Юля и Алина нервно переглянулись. Юля получит штраф в 1200 евро, а Костя – в 2400. Они смогут получить скидку в 50 %, если погасят штрафы в течение двух недель. Но все равно это были внушительные суммы. Тут они заметили, что чуть поодаль от полицейских стоял молодой мужчина – канарец, который, как и они, решил прогуляться вдоль берега. Он нервно переступал с ноги на ногу. Как и многие молодые мужчины на острове, он был очень спортивным, широким в плечах, с узким тазом – воплощение мужской необузданной силы. Одет он был в обтягивающее трико и футболку слишком маленького размера. Местные мужчины, казалось, любили выставлять свою мощную красоту напоказ. Смоляные волосы его были высоко уложены, а маленькие, раздраженные и одновременно расстроенные глазки терялись на сильном скуластом лице.

Полицейские стали что-то говорить Косте на испанском, но тот упорно мотал головой. Он отвечал им на ломаном английском, но они не понимали его, потому что попросту не знали иностранных языков. Полицейские требовали от него паспорта, тут же показывая пальцем на детей и на Юлю с Алиной. Юля попыталась объяснить им, что у них нет с собой документов, но они не понимали и ее.

В этот самый момент, воспользовавшись неразберихой, задержанный канарец сорвался с места и помчался к краю скалы. Юля вскрикнула, Алина ахнула. Катя и Марьяна, ничего не поняв, прильнули к матерям. В темноте было видно, как сверкали белые кеды. Казалось, он двигался невыносимо медленно, но это было лишь обманчивое ощущение мгновения – от напряжения для всех стоявших на высокой скале людей время остановилось. Полицейские, замешкавшись лишь на несколько секунд, тоже сорвались с места и ринулись за ним. Но они не могли поспеть за беглецом. Ничего нельзя было поправить, ничего нельзя было предотвратить. Дерзость обратилась намерением, а намерение обратилось делом, а последнее совершалось у них на глазах.

– Как глупо! Куда там бежать? Только пропасть, – промолвил Костя, еще не осознав ужас происходящего.

И в этот миг они увидели, как фигура канарца размылась на темном небосклоне и исчезла, а затем раздался тяжелый всплеск воды, который не смог поглотить даже шум волнующегося океана. Юля снова вскрикнула. Алина зажала рот руками.

– Мама, он выживет? – спросила жалобно Марьяна.

– Ты что, Марьяш?! – ахнул Федя. – Там такая высота…

На несколько минут в воздухе развеялась тишина, прерываемая лишь гулом океана и завываниями ветра.

– Вот она, жизнь, – сказал наконец Костя. – Человек восстал и выбрал смерть, лишь бы не быть несвободным, не отчитываться перед людьми, возомнившими себя выше и лучше других… лишь бы не платить им дань за то, чтоб дышать свежим воздухом родной земли. Кто они такие, чтоб запрещать ему это делать? Если задуматься, те же феодалы. Земля общая, человеческая, но вот кто-то присвоил ее себе и берет дань за право ступать по ней.

– Неужели жизнь стоит меньше, чем эти несчастные 600 евро? Да даже не 600, а 300, если сразу оплатить со скидкой! – прервала его высокие рассуждения Алина. В голосе ее слышалась какая-то всечеловеческая безысходность, распространявшаяся не только на ее жизнь и судьбу, но и на судьбы всех людей. Она будто не думала о словах мужа, только раздражавших ее теперь. Она думала о чем-то своем, сокровенном, невысказанном.

Полицейские вглядывались в буйное покрывало океана, изрезанное скалами и камнями, светили фонариками и надеялись увидеть в нем всплывшего человека или то, что осталось от него, совершенно забыв о других задержанных.

– Быть может, это были его последние 300 евро, – ответил Константин. – Работал на туристов, а сейчас оказался без работы, без туристов, еще и без свободы. Попробуй прокорми семью на 500 евро, когда аренда квартиры в самом лучшем случае – 300 евро в месяц.

– Все это как-то неправильно, как-то бесчеловечно, – сказала Юля, возмущаясь и повышая голос. Ее тронула эта бессмысленная смерть, и ей хотелось, чтоб полицейские слышали, чтоб они знали, что она винит их, пусть они и не поймут ее языка. Это было так неожиданно для обычно тихой Юли, что Алина и Костя замерли и слушали ее, не перебивая. – Не они, простые люди, виноваты во всем, не они затеяли эту кашу, так почему расплачиваются только они? Почему их выставляют крайними? Почему старика, который пошел в одиночный поход в горы на Тенерифе, увидели с вертолета – и теперь ему выставили штраф? Что он совершил против людей? Кого обидел? Кого убил, ограбил? Для чего сейчас этот молодой юноша, чей-то сын, чей-то муж, чей-то отец, должен был отдать жизнь океану? Для чего эта нелепая смерть?

Озадаченные полицейские вернулись наконец к ним. Казалось, они были смущены, но не очень расстроены. Поняв, что от задержанных не добиться ни документов, ни испанской речи, они все же отпустили их. Но не из-за благородства и доброты полицейских, увы, все объяснялось намного проще, как потом узнали все взрослые: по закону полицейские обязаны были предоставить переводчика, а это были лишние трудности для них, ведь проще было отпустить иностранцев и продолжить ловить соотечественников, чтобы выписать как можно больше штрафов и получить премии.

Все шестеро побрели домой в угрюмом молчании. Пропасть ночи затягивала в свою тихую безысходность, она смотрела на них со всех сторон своими пустыми глазницами, пророчащими непреодолимость и необратимость смерти. Раз свершившееся нельзя исправить. И когда-нибудь так скажут о каждом из них. Жизнь была коротка – ох как она была коротка! – и лишь острые скалы и буйные волны могли вполне донести до сознания весь ужас и изуверство ее конца.

– Я скажу тебе, Юля, для чего нас выставляют преступниками, – сказал Костя, когда они уже подходили к дому. – Век цифровых технологий. Мы сами отдали им все права на себя – купили мобильники с отслеживанием наших данных, с прослушиванием. Сами снабдили их всей информацией через госуслуги и другие платформы. Так кого винить теперь? Самые свободные существа на земле – это животные, это океан, это…

– Это наш отшельник Милош, – сказала Алина, немного раздражаясь. Казалось, она говорила, потому что не могла не сказать, но все это обсуждение ей надоело. Костина словоохотливость все больше действовала ей на нервы, которые и без того были обострены. – Его что штрафуй, что не штрафуй – у него и прописки нет, он не будет платить, и они его не заставят. А главное, где заканчиваются границы его жилища? Он живет в скале, его подушка – камни, одеяло его – гладь океана, развлечения его – это охота на рыб, кальмаров, крабов. Человек, у которого ничего нет, свободнее всех людей, вместе взятых. Его не сковать.

– Потому что он слишком много времени провел в тюрьме, – ответил Константин, – а после освобождения выбрал свою свободу, иную, чем у нас, первородную. А что, – вдруг засмеялся зло Костя, – историки предрекают, что к концу века большинство людей будет жить, как Милош, отрезанными от благ цивилизации. Как знать? Лишь элита будет пользоваться технологиями. В детстве я читал цикл Владислава Крапивина, нашего замечательного советского писателя, – «В глубине Великого кристалла». Так вот, Крапивин задолго до современных фантастов, историков и футурологов предрек, что в будущем у каждого человека будет индекс, высвечивающийся лазером. В этом индексе будут и паспорт, и все счета в банке, и страховка, и пенсия, и оценки в школе… Но стоит только раз оступиться – твой индекс отключен, и ты не проживешь без своих накоплений ни дня. Так-то! К этому все и идет… Дети, вы вообще слушаете меня? Это я, Юля, вспомнил, потому что эти книги сейчас купил Феде и все привлекаю его к чтению.

– Ты когда-нибудь прекратишь? – вспыхнула наконец Алина. Они уже подходили к дому. – Не обращай внимания, Юля, он выпил много, поэтому говорит без умолку.

– Нет так уж я и пьян, – добродушно сказал Костя, который принадлежал к тому счастливому типу людей, которые всегда добрели, когда выпивали. – А что ты так злишься на меня? Что случилось-то?

– Ничего! – отрезала Алина.

– Нет, ты скажи, – Костя остановился перед калиткой и не желал пропускать никого внутрь комплекса, пока не получит ответ на свой вопрос.

Помявшись, Алина крикнула наконец:

– А то! Если б не твоя идея пройтись погулять, человек был бы жив!

– Что? – опешил Костя.

– Да! Ты что, не понял?! Ведь он кинулся в пропасть из-за нас, мы дали ему шанс. Если б мы не пошли гулять, этот мальчик не бросился бы бежать, они бы ему не позволили.

– Выходит, это я виноват?

– Ты не виноват. Но твое стремление к свободе привело к смерти человека, – ехидно сказала Алина. – Есть над чем подумать, да? – Она зло рассмеялась.

– Вернее сказать, – заметил Костя, который все еще был ошарашен тем, каким причудливым и нелогичным образом сошлись факты в голове его жены, – что наше стремление к свободе высвободило в нем его собственный порыв к свободе. Простите за тавтологию. – Он стал расшаркиваться перед ними, и тут Юля заметила, что он был пьян намного сильнее, чем она думала, и ей показалось странным, как слова так стройно складывались в мысли в его пьяном уме. – Но не мы толкнули его в пропасть. А в тебе говорит женская логика.

– Да что ты! – крикнула Алина, которая все злилась и отчаянно пыталась найти виновного в случившемся.

– Он прав, – вдруг раздался спокойный голос Юли. – Канарец, возможно, не погиб бы, не пойди мы гулять. Но нашей вины в том нет.

– Но как вы не понимаете?! – вскричала Алина, теряя самообладание. – Он был бы жив! Жив! Стечение обстоятельств, но какое!

Тут только Костя понял, как сильно потрясла ее возможная гибель человека. Алина, не помня себя, бросала на них отчаянные взгляды. Внутри нее клокотало бешенство от совершенного бессилия что-то изменить. Тогда Костя заключил ее в свои объятия, как ребенка, и стал утешать.

– Ох, вечер еще долго не закончится, – сказала Катя; она так устала, что просто хотела спать, забыв обо всем. Дети никогда не понимают смерть так, как ее понимают взрослые. Для них все игра, все понарошку, будто репетиция настоящей жизни. Федя и особенно Марьяна едва стояли на ногах.

– Нет, вы идите домой, все будет хорошо, – сказал Костя, не глядя на Юлю с Катей.

– Вы тоже идите, дети падают от усталости.

Юля осторожно поцеловала Алину в макушку, провела по ее спине рукой, а затем повела дочь домой. Они шли парой, забыв о патруле, забыв обо всем. Прохладная свежая ночь трепала душу, напоминая о бессилии человека, когда его зажимает между системой или стихией – Сциллой и Харибдой 21-го века. Но еще оставались люди, которые, будучи загнаны в пролив между этими монстрами, выбирали последнего. Он приснится им этой ночью – молодой безумец, храбрец. Они будут думать о нем, будут думать до тех самых пор, пока история его не перевернется с ног на голову, став притчей во языцех.

Прошло несколько дней. Поздно вечером Катя вбежала в комнату Юли. Лицо ее, смуглое от загара, полученного большей частью на балконе, раскраснелось, а большие глаза, казалось, заполнили все лицо. Они странным образом поразили Юлю: в них горел яростный лихорадочный блеск.

– Мама, ты не представляешь: я прочла новость про нашего утопленника!

– Нашли тело? – выдохнула Юля. Она тут же отложила книгу в сторону.

– Нет, он жив! Жив! Он три дня прятался где-то в пещере, а затем пришел домой. Но за эти дни жена потеряла его и обратилась в полицию. Там поняли, что это их утопленник. Когда он явился домой, жена уговорила его пойти в полицию с признанием. Теперь эта история как смешная байка в Сети, все обсуждают.

Юля несколько мгновений смотрела на дочь, осознавая услышанное. Казалось, история никак не тронула ее, лицо ее было непроницаемо.

– Просто поразительно! Нас приучают постепенно к тому, что героизм всегда смехотворен, – сказала вдруг Юля с тем же холодным выражением. Она приподнялась на кровати и поставила подушки вертикально. Сон прошел, ей хотелось поговорить по душам. Катя присела на кровать.

– Но почему всегда смехотворен? Я не понимаю. Это ведь один случай.

– Да… а сколько их было! И не счесть. Человек, который идет против системы, всегда смешон, вот в чем беда. Если мои родители росли с другими идеалами, то я росла уже с такими вот новыми ценностями. Не высовываться, молчать, не возмущаться. Говорят тебе: капитализм лучше, – ты верь… Даже если все стоит: экономика, производство, кругом очереди, гиперинфляция. Наш герой – Ельцин – первым показал, как смехотворен героизм и к чему он ведет. Ох, тебе еще рано об этом знать…

Катя смотрела внимательно на мать. Она всегда понимала намного больше, чем думали взрослые, и всегда это было для них необычайным откровением, даже для Юли. А теперь мать вглядывалась в выражение лица дочери, в блеск ее глаз, пытаясь разгадать, насколько та понимала ее. Как ей хотелось высказаться, как хотелось говорить по душам! Но было бы странно начать говорить о своем, потому Юля молчала. Пока наконец не заговорила на общие темы.

– Что за фильм ты смотрела?

– А… это я все про Изабеллу искала фильмы, нашла «Фонтан» – невероятно интересный.

– Правда? – изумилась Юля. Ей всегда казалось, что фильм сложный, тяжелый, но никак не интересный, тем более для ребенка. – И ты поняла, о чем он? – спросила она с плохо скрываемым сомнением в голосе.

– Я поняла, потому что прочитала сначала описание в Википедии. Он о том, что не было смысла сходить с ума из-за болезни жены, ведь смерть неизбежна для любого человека. Никто не живет вечно. И герой это понял в конце. И в параллельной линии испанский конквистадор пытается найти Древо жизни, чтобы предотвратить смерть, но в конце, лишь только он находит это Древо, его убивает туземец из племени майя. Вывод фильма: смерть неизбежна.

– Как странно, – сказала Юля. Глаза ее застыли, но не на Кате. Они смотрели сквозь дочь. Это был ее любимый фильм, она часто обращалась к нему в мыслях. А сейчас Юля унеслась далеко отсюда: туда, куда стремился испанский конквистадор, в заоблачную даль, в тропические леса Южной Америки – по заданию самой Изабеллы Кастильской, чтобы найти для нее Древо жизни, источник вечной жизни. Эти леса были загадочные, колдовские, наполненные первозданной мощью, косматые, водянистые, болотистые, притом полные опасности, ядовитых змей, пауков и других дремучих сил, неизвестных ей. Они хранили или, быть может, похоронили свои древние секреты об истоках жизни на земле. А потом Юля заговорила: – Мне всегда казалось, что фильм о другом. Для меня он не о смирении, а о яростном сопротивлении болезни и неизбежному. Сила этого стремления столь велика, что герой взывает к прошлому, к поиску волшебного Древа жизни, потаенного и всесильного. Это желание в нем так велико, что оно как будто поглотило героя. – Она замолчала. Катя ничего не говорила, казалось, слова Юли тревожили неясные мысли в ее душе, которые, быть может, были все теми же, что у Юли, – ведь она во многом копировала мать, даже изъяснялась как она. Не встретив сопротивления и непонимания со стороны дочери, Юля продолжила: – Мне кажется, что фильм и обо мне тоже. Я чувствую, что готова на все, на любое безумство, лишь бы найти эликсир… ты понимаешь меня? Ты уже достаточно взрослая, я не могу это скрыть от тебя. Я готова на все, на все. Но есть люди, которые ограничивают меня в этом, и в этом моя несвобода. Но и это все ерунда… Главная моя несвобода – это невозможность забыть о болезни. Я пыталась, когда все было хорошо, но в последний год все стало не так оптимистично, и болезнь вновь начала преследовать нас. Прости меня, что я так говорю. Когда-нибудь у тебя будут свои дети, и ты поймешь мою откровенность и ту боль, что сжирает мою душу. Я боролась как могла со своим страхом за будущее, с невозможностью счастья, и, клянусь, были времена, когда я побеждала. Но теперь настала пора проигрывать. Каждый день – это отчаянная битва. И все чаще я уступаю и сдаюсь. Я готова на все, чтобы заполучить этот эликсир, и если встанет выбор, если нужно будет отречься от себя, своего счастья, то… Как другие люди с серьезными заболеваниями живут по всему миру в этих кошмарных условиях? Заперлись в четырех стенах, перестали видеть людей, позволили страху сковать себя? В каком-то сокровенном уголке души я не хочу в Германию, я не желаю открытия границ – как бы сильно я ни хотела увидеть Йохана. Но если так все устроить, запереться в бункер… то что это будет за жизнь нам с тобой? Я не хочу такого существования ни для тебя, ни для себя. Если самоизолироваться до конца своих дней – то и жить смысла нет.

По щекам ее давно текли слезы, но ни она, ни Катя не замечали этого. Однако теперь ее подвел голос – он дрогнул и сорвался обрывистыми всхлипываниями, теми самыми, которые Юля ненавидела в себе. И все же она на удивление быстро подавила их – привычным усилием воли. О, она была сильной женщиной, в том не было сомнения. А такие женщины со временем забывают о том, что такое безудержный плач, они словно перерастают его, как детскую слабость.

– А ведь мы уже в Испании, как герой фильма. Нужно только пересечь Атлантику… и там, за бескрайним океаном, быть может, и есть наше спасение.

– Мамочка, все будет хорошо, – Катя села к ней и погладила ее нежно по волосам. – Я постараюсь не расстраивать тебя.

Ни Катя, ни Юля не подозревали, что последние слова матери, словно заклятие, не растворились в воздухе, а отнеслись в особые отделы Вселенной, где каждый вздох, каждый звук – на счету. Как скоро ей придется платить за все мысли и обещания, изреченные в моменты неистового напряжения чувств!

Глава восьмая

2013 год, март

Сергей искренне верил, что события сегодняшнего дня, спонтанные и резкие, станут новой вехой в их отношениях. Когда машина въехала во двор домов в стиле сталинского ампира, их глазам предстал просторный сквер с липами и кленами, рассаженными по периметру. Они еще были сухими и растрепанными руками-нитями чернили небосвод. Центральная часть сквера поднималась валуном, но ухоженным и опрятным – он был огорожен белыми гипсовыми перилами, вдоль которых располагались пока пустые клумбы.

На этом же возвышении стояли изящные скамейки с изогнутыми спинками. Детская площадка в отдалении пустовала. Казалось, что жизнь людей здесь протекала в строгом, аскетичном спокойствии, то есть именно в том самом отталкивающем хладнокровии, когда все давно решено и продумано – все вопросы судьбоустройства и вопросы о смысле бытия, – продумано на двадцать лет вперед, а порой и на всю жизнь, и не предвидится ничего нового, буйного, разрывающего шаблоны и заготовленные сценарии. Так не предвидится ремонт в потрепанной квартире или строительство нового комплекса в плотно застроенном, но старинном районе. Одним словом, все было подернуто печальной дымкой увядания.

В старом лифте с полупрозрачными стенами из проволоки Вера почувствовала, как внутри нее нарастает неловкость. Неужели она не способна была справиться с тем волнением, что вызывала в ней предстоящая встреча с родителями Сергея? Голубые ее глаза бегали с предмета на предмет, а короткие черные локоны покачивались от смеха. Сергей волновался тоже, но не подавал виду. Он поцеловал Веру в лифте, не обнимая, будто боялся дотронуться до нее.

– Как это ты все время боишься меня обнимать! – сказала она с едва уловимым недовольством в голосе. – Почему?

– Ну что ты, – он смутился и неуклюже обнял ее. Веру еще никто так неловко не обнимал, но она мирилась с этим: у нее были отношения раньше, и она уже понимала, что в человеке важно, а что нет. Мужчина, который знает, как угодить женщине, тешит женское самолюбие, особенно в глазах подруг. Но Вере нужен был мужчина не для того, чтобы хвастать перед подругами, ей нужен был мужчина для себя, для своей долгой жизни, совместных планов, возможно – рождения детей, а затем старости. И она знала, что он это в ней чувствовал, считывал все ее здравые рассуждения, отражавшиеся на лице, словно в книге, и оттого привязывался к ней все сильнее.

Владимир Олегович и Ольга Геннадьевна оказались приветливыми настолько, насколько могут быть родители, когда они еще не знают о романе их младшего сына, а он вдруг звонит им в дверь и вводит свою возлюбленную в квартиру без каких-либо объяснений и предупреждений. Встреча оказалась напряженной.

Родители Сергея жили в просторной сталинке в девяносто квадратных метров. В ней было два балкона, большая кухня, уютная гостиная и две большие спальни, одна из которых теперь, после отъезда сына, служила Владимиру Олеговичу кабинетом. Оба они были на пенсии, двигались медленно, особенно Ольга Геннадьевна, много читали, смотрели телевизор, выходили во двор и магазин. При этом они часто ездили в театр, не в силах отказаться от своей страсти, даже несмотря на большое количество людей в залах и неудобные кресла, после которых они сутки отлеживались дома и жаловались на боли в спине и ногах.

Ольга Геннадьевна, строгая и властная мать, готовила Сергея к тому, чтобы он жил с ней и отцом даже после женитьбы и стал их подспорьем в старости.

– Ты врач, зарплата у тебя невысокая, даже если в двух местах работать. Зачем тебе ипотека или съемное жилье? Живи с женой с нами. Главное, найди хорошую.

Но всякий раз, когда Сергей пытался строить отношения и приводил в гости женщину, оба родителя начинали попрекать его. Нет, даже не его, а его возлюбленных.

– Что это за девушка такая, что сразу осталась у тебя ночевать? И почему ты не спросил у нас разрешения? – выговаривала Ольга Геннадьевна.

– Мы вообще-то давно встречаемся, – отвечал Сергей.

– Почему с нами тогда так долго не знакомил?

– А зачем? – огрызался Сергей, потому что все эти допросы были ему крайне неприятны и повторялись с завидной регулярностью. К тому же он предчувствовал еще более оскорбительные нападки, потому начинал злиться заранее.

– Да! – махал рукой Владимир Олегович. – Такие Маши и Крым и Рим прошли.

– Что вы такое говорите! – разъярялся все больше Сергей. – Маша порядочная девушка, я даже обсуждать этого не хочу! Это просто смешно! Я не виноват, что у вас какие-то домостроевские взгляды на отношения!

– В твои годы, милый мой, можно было бы уважительнее относиться к родителям. Тем более что мы уже не так молоды, – отвечала Ольга Геннадьевна.

Он бы съехал раньше, намного раньше, если бы мог, – но учеба студента медицинской академии долгое время не позволяла мечтать ни о заработке, ни о подработке. Другой бы сын на его месте давно сдался, уступил напору родителей, стал бы ведомым, молчаливым и податливым, не встречался бы с девушками, но не Сергей. Мужская сила бурлила в нем и протестовала против любых попыток задавить его волю. Словно назло столь властным родителям, его угораздило родиться несгибаемым, упорным и волевым человеком. Ольга Геннадьевна ругалась, что не заслужила такого неблагодарного сына, Владимир Олегович разводил руками.

Упрямые, с самыми закостенелыми и неповоротливыми умами, какие можно найти в Москве, они упорно отказывались слышать и понимать его. Самое печальное было то, что Владимир Олегович, быть может, встал бы на сторону сына и поддержал бы Сергея в его желании независимости, но он слишком легко поддавался влиянию жены. Часто ему казалось, что ее мысли были его собственными, что ее возмущение было его личным возмущением, рожденным в глубинах его собственной души. Он попросту не умел отличить самое себя от жены.

Так это все удивительно сочеталось в них, ведь родители были люди неглупые, высокообразованные, интеллигентные, хорошо разбирающиеся в политике, истории, философии, литературе. В былые времена Ольга Геннадьевна занимала высокую должность в элитной больнице, а Владимир Олегович был чиновником в министерстве здравоохранения. У них до сих пор оставались широкие связи в медицинской сфере. Быть может, именно поэтому у Сергея не было выбора после школы – он поступил в медицинскую академию, пошел по стопам родителей.

Кончилось все тем, что лишь только Сергей начал зарабатывать, как съехал, вопреки всем протестам родителей. А через два года взял ипотеку в Подмосковье. Такое расположение квартиры было крайне неудобным – приходилось ездить на электричке в Москву, дорога отнимала по два часа, что было особенно убийственным после суточного дежурства. Но все-таки это была своя жизнь – своя, а не предписанная стариками-родителями, на своей жилплощади, и Сергей если не торжествовал, то с жадностью вдыхал воздух долгожданной свободы. Он доказал прежде всего себе, что был мужчиной, и это ли был не смысл!

Сколько ненависти в нем было к прежней жизни, к родителям, к тому, как тонко они издевались над ним, эта ненависть жила в нем, медленно растворяясь, как растворяется память с каждым днем, как выгорают чернила на бледнеющем чеке. Сергей часто спрашивал себя: если бы он не научился так сильно ненавидеть, научился бы он так сильно любить? Ему казалось, что тот, кто никого не ненавидит, тот никого и не полюбит. Так он оправдывал себя. Но все забывалось, забылось и это.

Вера вошла в просторную квартиру, немного испуганно оглядывая еще приличный, хотя и несвежий ремонт конца девяностых. Обои били в глаза пестрыми полосами, диваны были также неприятной коричневой расцветки, но это были уютные диваны, с мягкой обивкой. В гостиной стояла стенка – такая, как у Вериных родителей, когда она была еще девочкой. На кухне она увидела то же самое: кухонный гарнитур был когда-то очень стильным, но сейчас уже устарел. Казалось, что время в этой квартире остановилось. Однако при всем этом Веру не удивил ни ремонт, ни потрепанная и немодная мебель. Она сама снимала квартиру вдвоем с подругой, и их интерьер был намного хуже, чем то, что она увидела здесь.

Ольга Геннадьевна и Владимир Олегович казались приветливыми и ничем не выдавали себя. Они вежливо беседовали с Верой и Сергеем, наливали чай и подавали на стол угощения, которые привезли сын и его девушка. Но Вера знала, нутром чуяла, что что-то не так. По их холодным разочарованным глазам, причудливо сочетающимся с вялыми улыбками, она знала наверняка, что ей здесь не рады.

– Сергей рассказывал вам, Вера, какой он был проблемный мальчик в детстве? – говорила мать. – Особенно в подростковом возрасте. Это что-то с чем-то. Он такие вещи мне говорил, такие грубости!

– Да, – вторил ей супруг, – нрава он бешеного, конечно.

Вера подняла брови и посмотрела на Сергея, не понимая, верить рассказу родителей или нет.

– Не могу себе этого представить, – сказала наконец она и неловко засмеялась.

– Мама, ну зачем ты начинаешь, – немного раздражаясь, отвечал Сергей.

– Ну все-все, молчим, – сказал отец. – Сейчас-то он вроде бы не такой. Но предупредить стоит, чтоб Вера не пугалась, если что.

– Вы лучше расскажите про ваших родителей, Вера, – перебила мужа Ольга Геннадьевна. – Им не тяжело было отпустить вас в Москву? Не требовали, чтобы после института вы вернулись в свой родной город?

– Нет, конечно нет, – ответила Вера и рассказала, чем занимаются ее родители.

А затем на нее обрушился шквал вопросов, каждый из которых казался вежливым, но непременно с подтекстом, будто Веру все время пытались в чем-то уличить, будто ей не верили до конца и все искали повод упрекнуть ее в чем-то дурном, в каком-то преступлении, которое она скрывала. Не помня себя, она смотрела на старые морщинистые лица без бровей. Все сливалось, в ушах нарастал звон, она произносила какие-то слова, но не понимала, что говорит. Лицо Владимира Олеговича увеличилось и заполонило все вокруг, а его глаза, полные какой-то ехидной горечи, словно твердили ей одну только фразу: «Уж мы тебя выведем на чистую воду!» Она разнервничалась, щеки ее пылали. В какой-то момент она ушла на кухню, чтобы выпить лекарство. Сергей последовал за ней.

– Что ты пьешь? – сразу спросил он.

– Анальгетик, – сказала Вера. – Зуб болит. – Она кисло улыбнулась ему, превозмогая боль. – Похоже, от стресса разболелся.

– Милая моя! – прошептал Сергей и на этот раз сам чуть обнял ее, все так же неуклюже, как и прежде. – Что-то мне не нравится, как идет беседа. Они какие-то дотошные, хотя… если честно, ведут себя намного лучше, чем в былые времена. Когда я съехал отсюда, то думал, что никогда больше не познакомлю их со своей девушкой. Просто – ни-ког-да. Но вот момент настал, я все забыл и простил им, привел тебя, наивный, поддавшись самым высоким помыслам. И все равно все не так! Они просто неисправимы. Я сам не понимаю, как это в них все уживается, как сочетаются ум и глупость. Они были такими умными, начитанными, но в какой-то момент просто разучились воспринимать новую информацию, слушать людей, меня слушать. Я не понимаю, как так возможно, но клянусь, что возненавижу себя, если даже в сто лет стану хотя бы на каплю похожим на них. Брату повезло: он женился и съехал отсюда, когда я только родился, сейчас у него уже внуки…

Поздно вечером, когда Сергей позвонил ей, чтобы пожелать спокойной ночи, Вера не удержалась и спросила его:

– Что сказали твои родители про меня?

– Да ничего не сказали. Я не спрашивал. Зачем? И так понятно, что понравилась.

Вера в ответ усмехнулась: быть может, он и не лгал, быть может, он и в самом деле не стал спрашивать. Зачем? А Сергей тем временем вспомнил, как мать ругала его сегодня, когда он позвонил ей:

– Ты только подумай: ты интеллигентный, высокообразованный человек! Кто твои родители, какая у нас была карьера! И Вера – приезжая, не из Москвы… Любит ли она тебя? Или, может, обрадовалась, что у тебя своя квартира, да еще от нас квартира в наследство достанется?

– Мама, прекрати! – взревел Сергей по телефону, нисколько не щадя мать. – Прекрати! Я запрещаю! Слышишь?! Запрещаю так оговаривать Веру…

– Но, сынок, – в разговор вмешался отец. Он стоял возле Ольги Геннадьевны и кричал в трубку. – Я согласен с мамой. Мы о ней ничего не знаем. Все приезжие девушки одинаковые – мечтают выйти замуж за москвича. И уж точно не во имя любви. Это простой расчет.

– Она хорошо зарабатывает в банке! – воскликнул Сергей. – Она закончила МГТУ имени Баумана! А вы… вы непробиваемые люди!.. Вера… да Вера… она еще всех за пояс заткнет!

– Будем надеяться, – засмеялась Ольга Геннадьевна, но засмеялась зло, словно совсем не веря сыну. – Да дело даже не в этом, отец меня сбил. Дело в ее родителях. Они занимаются торговлей… Какое воспитание она получила в такой семье?

– Ты же их не знаешь, – устало сказал Сергей. Он вдруг расслабился и решил, что если это был их единственный довод, то он победил. – Ты их никогда не видела. Ужасно глупо судить о людях исходя из одной их профессии.

– С тобой бесполезно спорить, ты ничего не хочешь слушать! – не выдержала Ольга Геннадьевна.

– Ты нас не слышишь! – вторил ей Владимир Олегович.

Но все эти неприятные вещи, сказанные матерью и отцом, не могли вытравить из души счастье от близости и единения с неповторимой, ни на кого не похожей, дерзкой, порой капризной, но все же чуткой, доброй Верой.

«Она способна понимать наш огромный мир, – думал Сергей. Сам того не осознавая, он наделял ее желаемыми качествами, которых в ней еще не было. – Она способна жить жизнью предметов, жить жизнями других людей, проникать в умы, словно входить в комнаты… а значит, мы с ней едины. Лишь бы только это в ней не угасло». В жизни каждого человека наступает пора, когда чужой, неродной человек – женщина или мужчина – становится роднее родных, ближе и дороже всех любимых людей твоей жизни. И этот момент настал для Сергея.

Но сегодняшняя встреча встревожила Веру. Она не могла не думать о том, что пока еще ничего не ясно: Сергей не сделал ей предложения, они не жили вместе, и неизвестно, уживутся ли. А теперь к этому еще добавилась тревога о том, что родители могут начать тихо влиять на Сергея и он, сам того не сознавая, разрушит отношения. Ведь рушились же его отношения прежде, он ей сам признался! И чаще всего виноваты были его родители.

Как ей было все это пережить? Всю эту затянутую неизвестность, отвратительное ощущение быть чьей-то девушкой, но еще не женой, быть дорогой, но еще не единственной. Ей хотелось определенности, хотелось знать, что они вместе и именно навсегда вместе, – но ничего этого знать теперь было нельзя, нельзя было взглянуть на звезды и увидеть свой путь. Он был затуманен, как были затуманены звезды – дымом московского смога. Никак нельзя было до конца освободиться от сомнений и раздражающего чувства неудовлетворенности.

О, Вера накручивала себя, она знала, что накручивала, знала, что говорила самой себе много лишнего, пустого – того, что не стоит озвучивать и в мыслях. Кто знает, быть может, причина крылась глубже: ведь была еще одна тревога, еще одна печаль – такая, о которой она и не знала как сказать Сергею, а сказать все равно придется, потому что проблема никуда не уходила, как она надеялась прежде, а, наоборот, все разрасталась в ней. Но впереди было путешествие… Так зачем что-то говорить сейчас, когда можно все отложить на потом?

2013 год, апрель

Тенерифе! Да, именно туда направились наши герои, потому как в апреле выбор мест отдыха невелик и не все путешественники любят вечно жаркую Азию. Сначала Сергей и Вера перебрали различные варианты в Европе – Кипр, Мальту, Ибицу, Грецию, Черногорию, Сицилию, но везде было по-весеннему холодное море. И тут Алексей Викторович подсказал им, что апрель – один из лучших месяцев для поездки на Тенерифе, когда океан не горячий, но пригодный для купания, а сам климат изумительный – по-летнему теплый, предсказуемый и надежный, с прохладным освежающим ветром. Поскольку билеты до острова были дорогостоящими, они решили сэкономить на аренде квартиры, позвав с собой лучшую подругу Веры – Лизу. Лиза уже полгода встречалась с мужчиной и позвала его с собой.

Они сняли апартаменты в портовом городке, севернее Лас-Америкас и ближе к Лос-Гигантес с его древними скалами-исполинами. Апартаменты располагались в десяти минутах ходьбы от пляжа с черным вулканическим песком. Этаж был высокий, и с балкона они могли все вместе любоваться на полотно океана, словно расписанного чьей-то искусной рукой и пропитанного волнистыми золотыми мазками, которые даже порой казались совершенно белыми, так они сверкали, так слепили глаза. В их довольно открытой бухте не было волнореза, и океан то свирепствовал, то затихал, и уже от этого зависело, рисковали ли туристы и местные жители заходить в воду.

В первый день Вера, Сергей, Лиза и Артем лишь наблюдали за тем, как огромная волна медленно скатывается, засасывает воду, набирает силу, а затем ударяет о песок и рассыпается вдоль берега шипучей пеной. Опытные пловцы с разбегу заскакивали в океан и быстро плыли в ту часть, где полотно лишь волновалось, поднимаясь высокими изгибами, и где волны не закручивались опасной трубой. Там можно было плавать на качающихся волнах и не опасаться ударов стихии.

Люди неопытные, напротив, боялись холодной воды и стояли на кромке берега, надеясь привыкнуть к холоду. Именно там океан настигал их, сначала засасывая, а затем окуная в сильной и жесткой волне. Но самым болезненным было приземление на песок – если погружение в воду можно было пережить, то на берегу волна прокатывала человека по песку, по маленьким остроугольным камням, раздирая кожу или оставляя ссадины. И все это сочеталось с безотчетным страхом, пронзающим все тело словно ток, оттого что ты не знаешь, что будет дальше, что волна сделает с тобой – быть может, вновь засосет в океан, быть может, нет. Знаешь только одно: ты бессилен, ты песчинка, ты совершенное ничто. Даже здесь, на берегу, в окружении людей ты можешь погибнуть, стоит только океану неосторожно швырнуть тебя и свернуть тебе шею. Все твои амбиции, важность, чины, должность, зарплата, счета в банке, красота, сила, молодость, успех – все иллюзия, эфемерный туман, замок на песке… Ты – только ты, в чем тебя мать родила.

На второй день Вера, Сергей и Лиза стали плавать на глубине.

– Рискованное место, – сказал Артем и отказался заходить в воду. – В драфт попадете, и все. Унесет в открытый океан.

– Нужно просто плыть вдоль берега, – сказала Лиза, но Артем не слушал ее. Он уже лег на полотенце и накрыл лицо панамой. А она продолжила: – И тогда выплывешь из течения, попадешь в другое, тебя перестанет относить от берега.

– Да, я слышал подобное, – сказал Сергей.

Видя, что Вера не поняла, о чем речь, они стали наперебой объяснять ей, что такое драфт. Отходя от Артема, Вера бросила на него взгляд, полный неудовольствия. Тот почти сразу заснул, обнажив здоровое мускулистое тело, не защищенное от солнца ни футболкой, ни зонтом.

Уже в самолете начались странности, которые смущали Веру и Сергея. Дело было в том, что Артем легко заговаривал с молодыми красивыми девушками: в аэропорту, в транспорте. Причем выбирал именно таких, которые не походили на Лизу, – тонких, стройных, высоких, часто без выпуклых форм. Они все казались ухоженными, утонченными, обласканными мужским вниманием. Лиза же, напротив, была среднего роста, с невероятно широкими бедрами и узкими плечами – типичная фигура-треугольник. У нее были большие доверчивые глаза на пол-лица, волосы от природы светлые, при улыбке на щеках появлялись игривые ямочки, отчего она казалась шаловливым ангелом, совершающим порой безрассудные поступки, но ангелом добрым, безотказным и все-таки не способным защитить себя. Вера любила Лизу и знала, что все эти качества были не просто видимостью – подруга действительно часто позволяла другим манипулировать собой.

Но главное, Артем совсем не разговаривал с Лизой. Что бы она ни говорила – он не поддерживал беседу с ней. Это выглядело фантастически невежливо, уничижительно, и во всей манере его общения с Лизой чувствовалось такое чудовищное пренебрежение к ней, что ни Вера, ни Сергей не смогли бы это потом кому-то объяснить и описать, все равно бы никто не поверил… Это нужно было раз увидеть, чтобы представить себе.

Артем отвечал Сергею, он с особенным интересом общался с Верой, заглядывал ей в лицо, сразу оживляясь, стоило Вере что-то сказать, хотя бы слово. Но на Лизу – свою девушку – почти не смотрел, а когда смотрел, то глаза его были пустыми, сонными, словно присыпанными песком. Вере казалось, что он презирал Лизу, и от этой мысли у нее внутри клокотало.

– Лиза, а почему вы с Артемом почти не разговариваете? – спросила Вера, лишь только они отплыли от берега и стали качаться на волнах, словно маленькие лодки.

– В смысле? – засмеялась Лиза. Сергей плыл в стороне и не мог слышать их разговор. – Мы занимаемся более взрослыми делами, – по-прежнему смеясь, отвечала Лиза. – И очень часто, Артем такой горячий!

Вера покраснела.

– Но ты любишь его или… нет? Я не понимаю.

– Конечно люблю. – Лиза тоже не поняла ее и удивилась вопросу. Казалось, она совсем не чувствовала, что в их отношениях что-то выглядит неестественно, – это стало открытием для Веры, и на несколько мгновений она потеряла дар речи.

– Ладно, потом поговорим, – сказала наконец Вера. – На выходных у нас поездка в горы, помнишь? Сергей обожает длинные прогулки… С ума сойти, как я выдержу? 9 километров в одну сторону и 9 обратно!

И она откинулась назад, опуская голову в воду.

Океан шумел и что-то шептал в уши, делясь своими тайнами и пророча судьбу. «Вот только понять бы его язык, понять его пророчество, – думала Вера, – природа в миллионы раз старше и мудрее нас, и сколько она могла бы поведать нам! Сколько рассказали бы нам эти исполинские черные скалы, словно обрубленные огромным топором, сколько бы поведал вечный и беспощадный океан! Но мы совсем не умеем слушать. Однако разгадка близка, я чую это». И Веру вновь охватило неясное предчувствие, которое преследовало ее в последние дни и омрачало настроение. Незваное, нежданное, оно всегда являлось в тот момент, когда она готова была расслабиться и забыть о заботах, суете, о бренном.

– Разгадка близка, – вновь повторила Вера, сощуренными глазами глядя в небо, залитое пылающим экваториальным солнцем, словно горячим топленым маслом.

Но на выходных все пошло совсем не так, как они планировали. С самого утра планы начали рушиться один за другим, словно недавно прошедший ураган на острове ворвался теперь в их жизнь и начал швырять друзей вместе с их желаниями и ожиданиями, тонкими как паутина, оттого рвущимися первыми.

Рано утром Сергей взял машину напрокат в местном офисе и подъехал к дому. Вера к тому моменту уже умылась, высушила волосы после душа и оделась; она собиралась выходить, но ей помешала Лиза.

Та украдкой вошла к Вере в комнату. Она была в одной легкой хлопковой майке и шортах. Волосы ее были растрепанными, глаза – сонными, словно она никуда не собиралась. Брови ее поднялись, придавая лицу выражение извинения и мольбы.

– Слушай, я, наверное, не поеду, – сказала она. – Артем так и не отдал мне деньги за квартиру, тут еще арендовать автомобиль, я не могу себе это позволить.

– Ты хочешь сказать, что он отказывается платить за себя? – Вера изумилась. Лиза никогда прежде не рассказывала о проблемах в их отношениях. – А билеты на самолет кто из вас покупал?

– Билеты он купил, но я ему сразу перевела свою долю. Апартаменты он попросил забронировать, но свою половину стоимости не перевел. А сейчас я его бужу, а он говорит, чтоб я одна ехала. То есть опять расходы на мне, получается.

Вера покачала недовольно головой. Ведь и для нее, и для Сергея этот отпуск был затратным, они рассчитывали, что на четверых выйдет дешевле. Ну что же, не портить же себе настроение из-за Артема и его детского поведения! Поедут вдвоем, однако чаша терпения, предназначенная для Артема, была переполнена, и слова сами сорвались с уст…

– Лиза, ты считаешь это нормальным? – сказала она наконец то, что беспокоило ее последние дни. – Почему он так себя ведет?

– Да… ему, наверное, просто в голову не пришло. А я не могу сказать ему, понимаешь, напомнить. Не решаюсь.

– Мне кажется, что он не испытывает к тебе глубоких чувств.

– Как это? – Лиза опешила. Тут только Вера поняла, что столь очевидная мысль даже не приходила подруге в голову, что было поистине странно. Лиза начала защищаться: – Если бы ты знала! Сегодня ночью, когда вы спали, он уговорил меня пойти на пляж… Там никого не было, знаешь, что мы там делали? Океан ночью свирепствует, волны доходят до самых лежаков. Мы зарылись в черном песке и катались по нему. – Она хихикнула. – Мои крики сливались с ревом океана.

– Лиза! – возмутилась Вера. Как бы ей ни было завидно, ведь Сергей никогда бы не предложил ничего подобного, да и она не согласилась бы, но смысл был в другом – в том, что по-прежнему ускользало от понимания подруги, однако было важнее всего, важнее шалости Лизы и Артема, и эту самую мысль нужно было непременно внедрить Лизе в голову, чтобы она одумалась и не ломала свою жизнь. – Пойми! – Вера отвернулась от туалетного столика и взглянула на нее в упор. – Пойми, это говорит лишь о том, что ему нравится быть с тобой физически. Но я сейчас о другом. О любви, настоящей любви, понимаешь ты? Артем не смотрит на тебя, не разговаривает с тобой, не интересуется твоими делами, заботами, проблемами. Еще и хитрый такой, взваливает на тебя расходы. Сергей вообще не хотел принимать от меня перевод за поездку, но я сделала его, потому что знаю, что у него невысокая зарплата. Как вы вообще познакомились? Он всегда себя так вел, неужели и ухаживал так же?

Лиза на мгновение смутилась.

– Да он и не ухаживал. Я за ним бегала, звонила, писала, звала на свидания.

– Тогда понятно, – протяжно сказала Вера. – Нельзя бегать за мужчиной, так он никогда не влюбится. Я, например, Сереже не звонила и не писала, как бы мне ни хотелось. Он всегда сам звонит.

– Но это как-то глупо.

– Глупо не глупо, но по-другому нельзя. Мужчинам нравится игра, охота, это биология, с ней не поспоришь. Я не очень-то понимаю в этом, но знаю, что это работает. Стоит только начать бегать за ними – их и след простыл. Теперь уже ничего не сделаешь, ты изначально себя неправильно вела.

Но ее слова задели Лизу, и та сказала, обижаясь:

– Но почему, если секс фантастический, то сразу не любит?

– Да нет же, я о другом…

– Ты просто завидуешь, потому что у тебя не так…

– Почему это не так?

– Вера! Сергей даже не обнимает тебя, не трогает, как будто ты ему не интересна как женщина, а вы ведь только начали встречаться… Он вообще странный, во всем: эти акции МММ, которыми он закупился в прошлом году, потратил только зря деньги… еще секс ему не так важен, потом… тебе не кажется, что он поддается сектантским штукам разным?

– Что?! – Вера засмеялась от того, как ловко и неожиданно разговор был переведен на нее саму. – Ну и что? Разве это все важно в отношениях? – Но червь сомнений, брошенный подругой, незаметно проник в ум, она это почувствовала и от досады вскочила с табуретки. – Так, знаешь что, Лиз? Я тебя предупредила. Я людей насквозь вижу, ты сама это прекрасно знаешь. Все закончится тем, что ты будешь говорить: «Ах, Вера, ты была права! Но как же поздно я поняла это!» – Вера передразнила Лизу, и та не выдержала и рассмеялась. – Я сейчас поеду, Сережа уже ждет. Давай быстро оденься – и поехали с нами. Расходы на нас.

– Нет, я так не могу! Да и не успею собраться быстро. Останусь с Артемом лучше.

Вера покачала головой и пошла к выходу. Но в дверях остановилась – видимо, слова подруги ее глубоко задели, подняли ворох пыльных мыслей, которые теперь раздражали что-то в уме, и вот она сказала:

– Ты просто не представляешь, о чем говоришь. Сергей – он особенный, не такой, как все, и нельзя ждать от него следования условностям. Он намного больше любит меня душой, чем телом. Но не потому, что телом – мало, а потому что душой – намного больше.

– Я не понимаю, что ты говоришь, – сказала Лиза.

– Я знаю.

Вера хотела было тут же уйти, но подруга ее задержала:

– Вера, ты мне вот что скажи… Ты как сама-то? Не говорила ничего пока Сереже?

– Пока нет!

Вера взмахнула короткими черными волосами и скрылась, оставив Лизу одну в темной комнате с зашторенными окнами. Лишь тонкая полоска света робко стелилась по холодному кафельному полу, словно лента.

Тут только Лиза поняла, как ей хотелось спать, как не хотелось никуда ехать, идти на пляж, готовить, есть – словом, делать все то, что должен делать нормальный здоровый человек с силой воли и жаждой жизни в отпуске. У нее не было этой самой жажды, она вдруг улетучилась, растворилась в воздухе вместе с ее дыханием. Хотелось забраться в теплую белоснежную постель и спрятаться от всех сомнений, разъедающих душу, от всех тревог и забот. Ну и что, что она много заплатила за этот отпуск? Разве теперь заставлять себя каждый час проводить у океана или в горах?

Но она не пошла к Артему, не легла рядом с ним. Она зарылась в постели подруги, словно в поиске приюта у тех, на кого – точно знала – могла положиться. Как это странно выходило: страсть истончалась от времени, как хлопковое полотно истончается от носки. И человек, самый дорогой твой человек, становился не более чем бликом на воде – сверкнул и исчез. Те же, кто был не самым дорогим, не самым значимым, оставались рядом. Она вдыхала их ароматы в постели без брезгливости, без стыда, чувствуя какое-то странное родство с этими людьми оттого только, что они по-настоящему любили друг друга, – она вдруг поняла, что знала это точно, знала и теперь, и несколько минут назад, несмотря на все то, что сама же зачем-то наговорила Вере.

Между тем Сергей и Вера поднимались по трассе все выше, туда, где ровная дорога встречалась с бескрайним небом. Они проехали через длинный тоннель и выехали в тихую зеленую долину, окруженную с одной стороны скалами и с другой – покатыми горными пиками, на которые нанизывались белые облака.

Машина неслась по трассе, и чудеса происходили прямо перед глазами – белый пар стал подступать к дороге, скрывая все вокруг. Они видели только синюю трассу, все остальное съедал туман облаков.

– Очень жаль Лизу, – говорил Сергей, – такая хорошая, красивая девушка. Зачем она связалась с Артемом? Если бы она бросила его, то быстро бы нашла себе нормального парня.

– Да, – сказала Вера, – ей бы научиться держать себя, знать себе цену, не давать себя в обиду. Ах, да что об этом говорить! Все равно она не слушает меня и никогда не послушает. Она должна сама все понять, невозможно именно заставить ее понять.

– А зря она не слушает тебя. Ты очень мудрая в этом плане. Хотя, конечно, и у тебя есть странности… меня всегда расстраивает, что ты не звонишь мне, – сказал он с укором. – А когда я звоню тебе на работу, ты разговариваешь как робот – без эмоций.

– Извини, – засмеялась Вера. – На работе я никакая просто, коллеги выжимают все соки.

Они въехали в Сантьяго-дель-Тейде, вечно холодный, вечно туманный – по крайней мере, им так показалось. В окнах пробегали простые дома в аскетичном испанском стиле, финки, старинный мост, за которым простиралось кладбище. Они выдохнули, когда вдруг справа увидели широкую площадь и величественный для столь маленького городка белый собор.

А затем начались бесконечные серпантины, видовые площадки. Сергей ехал медленно, он не привык к столь резким поворотам и вечно петляющей дороге. За ним сгрудилась вереница автомобилей.

Спустя полчаса они прибыли наконец к месту, откуда намеревались начать свой поход. Эта точка была отмечена на карте как горная тропа для любителей ходить. Про этот непопулярный маршрут Сергей прочел на форуме. Они оставили машину, взяли рюкзаки с водой, чиабатами и выпечкой из «Супердино» и отправились в путь.

Поначалу они шли в низине, в которой простирался небольшой тихий городок. Долина была окружена мягкими горными пиками, тонувшими в перевернутом океане растекающихся облаков. Вдруг Вера заметила:

– Смотри вон на ту гору! Это же слоеный пирог!

И действительно, гора, стоявшая в центре долины, начала с одной стороны опадать гармоничными слоями, обнажая землистые внутренности, отчего она была похожа на разрезанный торт.

Каждый сантиметр площади здесь использовался под плантации: кукурузы, виноградников, оливок. Влажный прохладный климат, богатая минералами вулканическая земля – все вместе создавало идеальные условия для земледелия.

– Как здесь все ухожено, каждый клочок земли, – сказал Сергей. – Люди так аккуратны, так неравнодушны, что хочется всегда быть здесь и никогда – не быть.

– Может, останемся тогда? – засмеялась как-то через усилие Вера, как будто не верила в то, что говорила. – Я слышала про семью, которая приехала на Тенерифе в отпуск с детьми и так и осталась тут. Врачи, между прочим.

– Может, и останемся, – сказал Сергей. Казалось, он готов был убежать на край света, лишь бы быть подальше от родных.

Вскоре тропа повела их через горы, затем она сузилась и отступила к стене из скал, с одной стороны обрываясь и гранича с пропастью. Незаметно Вера и Сергей оказались во власти тропического леса Монтеверде. Лавровые деревья, окотеи и персеи – реликты третичного периода – сплетались тонкими ветками над головой, создавая причудливые извилистые арки. Их гибкие стволы и ветви покрылись мхами от влаги, отчего они казались полностью зелеными. Под ногами росли древние папоротники. Деревья задерживали свет своими кронами, пропуская лишь его пучки, отчего в арках было причудливо темно.

Вера шла медленно и норовила отстать от Сергея, а он, наоборот, словно заряженный какой-то непостижимой силой древнего леса, все торопил ее.

– Ты еле идешь, – несколько раз сказал он Вере. Она лишь кисло улыбнулась. – Тебе не нравится наш поход? Здесь хорошо так, свежо, сыро.

– Да, – запыхавшись, крикнула Вера, – но я очень устала. Давай сядем отдохнем.

– Так рано?

– Да! Хочу пить, хочу есть. – Она попробовала засмеяться, но не смогла, плюхнулась на первый широкий пенек. Сергей быстро вернулся к ней. Он так легко ступал по горной тропе, словно совсем не устал. Они сняли рюкзаки и достали еще теплую выпечку.

– Как вкусно здесь готовят, – сказала Вера, закрывая глаза. – Я хочу остаться на Тенерифе только ради их хлеба и мучных изделий.

– На мучном можно и поправиться, – заметил Сергей.

– Я не поправляюсь, я в этом плане ведьма.

Он засмеялся. Но Вера почему-то не смеялась. Она двигалась медленно, говорила тоже неторопливо, словно несколько километров дороги выжали из нее все силы. Даже улыбка едва натягивалась на лицо.

– Зуб болит, я выпью таблетки, – сказала она наконец и достала анальгетики.

– Ты же обещала вылечить его до поездки, – удивился Сергей. – Месяц назад еще.

Вера выпила таблетки, а затем посмотрела на него долгим, тягучим взглядом, от которого по его телу прошел внезапный ток. Она как будто говорила ему: «Неужели ты ничего еще не понял?», она как будто осуждала Сергея за его недогадливость.

– Я… Это уже другой зуб, – сказала Вера и потупила взор.

– Два сразу заболели?

– Похоже, что да. – Она чуть пожала плечами. – Я давно не была у стоматолога, накопила проблем. – Ее тягучий взгляд исчез, словно Сергею все привиделось. Теперь она смотрела на него просто, не скрываясь.

– Понятно, – сказал он, решив, что ему показалось.

Когда они поднялись, собрали вещи и вновь пошли, Вера снова шла медленно, как будто не отдохнула, ноги ее тяжело ступали, руки безжизненно висели, она чуть сгорбилась. Сергей остановил ее и забрал рюкзак.

– Странная девушка эта Лиза, – говорил он, замедлив шаг, чтобы Вера поспевала за ним. – Пока она молода, как раз и нужно искать свое счастье, человека, который с тобой и в огонь, и в воду. С которым можно построить крепкую семью.

– Для тебя будущая семья – главное в отношениях? – спросила тихо Вера.

– Не то чтобы главное. Но я хочу семью. А разве ты – нет?

– Хочу, – безжизненно сказала Вера. Выдохнув, она продолжила: – Я люблю детей. Не всех, конечно, но мне бы хотелось детей. Не знаю почему. Просто хочется, и все. Разве нужно все время объяснять свои желания? Быть может, это инстинкт, быть может, гормоны, быть может, здоровье требует того. А ты хотел бы именно детей?

– Да. – Сергей посмотрел на ее уставшее лицо глубоким, тяжелым взглядом, ему как будто хотелось передать через свет, струившийся в его взгляде, всю свою страсть к ней и всю торжественную серьезность своих намерений, чтобы она больше никогда не задавала таких вопросов и не смела усомниться в нем. – Продолжение рода – это единственное, что мы можем противопоставить смерти. Его – и вклад в развитие человечества.

– Быть может, ты и прав. Если действительно желать противопоставить что-то смерти.

– Как можно этого не желать?

– О, можно вообще перестать желать что-либо. Если отрешиться от всего и в полной мере осознать, что мы – лишь песчинки на ветру, и ничего с этим сделать нельзя. Нельзя переделать структуру мироздания. Жизнь безжалостно скоротечна для человека… – Помолчав, она вдруг сказала: – Как гуанчи. Они решили не бороться со смертью, они шагнули в бездну – наоборот, бросились в лоно смерти, потому что она для них была лишь продолжением жизни. Они хладнокровно встретили свой конец… и стали бессмертны.

– Да, они были сильные ребята. Жаль, что исчезли с лица земли. – Помолчав, Сергей продолжил: – Если ты знаешь, что тебе жить еще десять секунд, согласишься ли ты быть рабом другие десять секунд, лишь бы только прожить вдвое больше? Своим неразвитым умом они смогли понять эту непростую арифметику.

– Стало быть, – издала слабый смешок Вера, – ум их был не так неразвит. Быть может, даже более развит, чем ум среднестатистического современного человека.

– Быть может, и так. Но… нам этого не узнать никогда.

Сергей говорил еще, много говорил, почти не умолкая. Он рассуждал о том, что догадки бессмысленны, как и историческая наука в целом. Вера лишь слушала его. Она совсем перестала говорить: поход измотал ее и иссушил слова, которые вертелись на кончике ее языка.

Через какое-то время они вышли к горному хребту, торопливо убегающему под ногами к пропасти. На самом его краю был пологий выступ, на котором зачем-то установили небольшой пьедестал – квадратную бетонную плиту размером в метр. Осторожно ступая по узкому хребту, разрезающему пропасть, они прошли к выступу и встали на каменную плиту, на которой были в безопасности.

Перед глазами открылся фантастический вид, от которого перехватило дух. Океан дымился где-то на самом дне пропасти, синий, безбрежный, далекий. Горы и скалы резко обрывались, словно расступаясь перед величием побережья и его пограничной красой. Облака белели далеко внизу, а перед путниками, над путниками – простиралось лишь бескрайнее голубое небо. Прозрачное, невесомое, доминирующее над землей, в мощи которого можно было сомневаться, лишь пока ты на земле, пока ты видишь тучи и облака, побеждающие эту голубизну, но здесь, над облаками, сомнения улетучились: небо было всем, и все было – небом.

– Тишина, только послушай, какая тишина, – сказал Сергей мечтательно. – Нет ни звука в целом мире, будто вымерло все и не осталось больше надоедливой суеты. Как мы живем в Москве? Как теснимся в метро, электричках, домах-муравейниках, офисах-больницах, припертые друг к другу, словно в вечное наказание за свои грехи? А ведь это наш собственный выбор. Мы искали такую жизнь, и мы ее получили.

– Я всегда мечтала уехать в Москву, – прошептала Вера тихо. Слова все медленнее срывались с уст, они давались ей тяжело, через усилие воли. – Для меня поступление в столичный вуз было счастьем, и так всегда было. Я была в восторге от огромного города… и кипящей в нем жизни… я не понимала… скучной провинции, маленьких городков, деревни… До этой самой минуты… Сейчас, мне кажется, я готова отказаться от всего, лишь бы чувствовать жизнь… так проникновенно, как чувствую ее в этот самый миг. Здесь. С тобой. На самой кромке мира.

Сергей стоял за ней. Услышав эти слова, он поставил ее рюкзак на плиту и сжал Веру в своих объятьях, впившись губами в ее плечо. Она застонала. Он не понял ее стона и сжал сильнее. Тогда она выдохнула сквозь стон:

– Пожалуйста, нет, отпусти…

Сергей тут же разжал руки, повернул ее к себе, крепко держа, словно боясь, что она сделает шаг назад и отдастся власти пропасти. Он обеспокоенно заглянул в ее лицо.

– Что случилось?

Вера корчилась от боли и уже не скрывала этого.

– Я не могу… – Она опустилась на корточки, он вслед за ней, крепко держа ее за руки, чтобы она не пошатнулась.

– Тебе плохо?

– Я… не могу больше. Мне с каждой минутой все хуже. Я не думала, что так будет, прости. Меня беспокоили боли, но не сильные, и не всегда. Анальгетики помогали. Почему-то именно на Тенерифе стало хуже, особенно после океана. А сегодня в горах какой-то ужас, я еле шла сюда, а обратно просто… не могу… Надо еще выпить таблетки, наверное.

– Пойдем, пойдем отсюда, давай в тенек, под деревья, – Сергей стал осторожно вести ее по хребту, жестко держа за предплечье, чтобы она не соскользнула вниз, если оступится. Вера почувствовала силу его хватки и вся сдалась его воле. Она уже более не была дерзкой и капризной девчонкой, она готова была сделать все, что он скажет. Он был мужчина. Он был врач. Она вдруг ясно осознала катастрофическую разницу между ним и собой и почему-то представилась самой себе несмышленым ребенком.

Они сели на широкий камень в тени лавровых деревьев. Вера выпила таблетки и закрыла глаза, чуть постанывая. Сергей не сводил с нее зорких глаз.

– Какой у тебя диагноз?

– Никакого. Терапевт сказала, что это неврология, невролог выписал успокоительные. Травки там всякие. Он решил, что это продолжение моей истории с синдромом раздраженного кишечника. Я поверила. Только на Тенерифе я, наоборот, расслабилась. Я стала меньше нервничать. И это странно. Почему стало хуже?

– Акклиматизация, – мрачно сказал Сергей. – Какие именно боли, где они? Опиши их.

– Болят ноги. В этих местах, – она погладила суставы: колени, щиколотки, правое бедро. – Ноют так… Не знаю, как это описать…

– Понятно, боль ноющая, значит? Не режущая, не колющая?

– Да, именно так!

– Вера, почему мне не сказала? Ведь я врач! Да даже если бы и не это, как можно было согласиться на изнурительный поход, зная о том, что у тебя такая проблема?

Сергей вскочил и отошел от нее. Он смотрел куда-то вниз, где за переплетенными ветками прятался резкий склон скалы, засаженный папоротником и лавровыми деревьями. Не было видно дна, не было видно конца скалы. Но это не означало, что его нет. Как много всего существовало в жизни, что мы не видели, потому что оно сокрыто от глаз, но это вовсе не означало, что этого не было, это означало лишь то, что мы слепы! Сергей одернул себя: к чему теперь эти лишние мысли? Зачем? Вера в беде. И он вместе с ней.

– Я не хотела пугать тебя, мы ведь встречаемся… сколько? Месяц, два? И я должна была сказать тебе, что я, возможно, чем-то больна… Ты хочешь детей, а я вся такая разваливаюсь на части!

– Боже мой! Какое неуважение! – вдруг взревел Сергей и бросил на нее свирепый взгляд.

Вера, оглушенная, затихла. Она не поняла его внезапного приступа ярости. Ей казалось, что признание полностью оправдывало ее и снимало с нее вину.

– Вот какого ты обо мне мнения! Думала, я настолько примитивный… мужлан какой-то, от которого нужно скрывать все свои проблемы! – Он смотрел на нее своими чуть восточными глазами, настолько широко раскрытыми, что они впервые показались ей огромными.

Сергей прожигал ее взглядом, и это был нехороший взгляд.

Вере машинально захотелось извиниться перед ним, но боль напомнила о себе, и вместо этого она рассердилась. Признавать себя во всем виноватой было не в ее дерзком нраве, и она не могла позволить ему внушить себе чувство вины, тем более теперь, когда ей плохо, а он будто нарочно уводит разговор в другое русло, делает себя главным персонажем их истории. Какой эгоизм! Неужели она настолько безразлична ему, что он не сочувствует ей, не признает ее физическую боль и право быть прощенной за недомолвки? Тут было что-то еще. Он злился, и тому была причина. Она пока только не понимала, какая именно.

– Вот как! – ответила Вера. – Может быть, я не зря тебе не сказала. Может быть, ты злишься вовсе не из-за этого.

– А из-за чего, скажи на милость?

– Сам знаешь.

– Нет, ты скажи, – голос его гудел в зарослях.

– Может, тебя просто раздражает сама ситуация, что мы застряли здесь, в нескольких километрах от трассы, и что нужно идти пешком, а я не могу? – Вера посмотрела на него испытующе. В глазах горел ехидный огонек.

Он молчал, лишь скулы его чуть заметно двигались. Он не сводил с нее недоброго взгляда, ноздри его быстро раздувались. Она вдруг поняла, что он на грани срыва, но держится, еще контролирует себя и свой гнев. Наконец Сергей заговорил:

– Я поражаюсь тебе. Ты такой своенравный ребенок. Столь простой вещи, а понять не можешь.

– Какой вещи, какой?

– Подумай, – сказал Сергей, растягивая это слово. – Ты ведь очень умная девушка, развитая не по годам.

Вера закрыла глаза и вздохнула.

– Сережа, мне очень плохо. Давай оставим спор. Просто скажи мне. Разве сейчас хороший момент, чтобы рассориться в пух и прах? Ты же не бросишь меня здесь? Я не знаю пути назад, я не дойду, и телефон у меня сел.

– О боже, – сказал Сергей, ее слова еще больше оскорбили его, оскорбили до той точки невозврата, когда становятся неважны ни гордость, ни разбитые ожидания. Внутри него родился неконтролируемый смех над нелепостью всей ситуации. – Ты решила вдобавок, что я брошу тебя здесь, на краю света! Тебя! Вера, какая ты глупая! Я злюсь оттого, что ты не смогла понять меня, мой характер, не поняла, что я никогда не оставил бы любимого человека, если бы он заболел, не смог бы родить или что там еще… Ты не поняла даже того, что я злюсь теперь, потому что мог бы сразу помочь тебе, если бы ты доверилась мне. И, уж наверное, не оставил бы тебя здесь одну!

Вера опустила голову и ссутулилась. Она чувствовала, что спина ее выгнулась колесом, что вся она стала некрасивой и, быть может, даже отталкивающей для него. Но она ничего не могла с собой поделать. В ней не оставалось женских сил – женского кокетства, заключавшегося в стремлении любой ценой быть привлекательной, хоть в ночи, хоть на работе, хоть в поле. Не существовало больше ни мужчин, ни женщин – она была лишь человек. Человеческая душа, заключенная в тело, пронизанное страданием.

Ей стало казаться, что она упустила его из-за собственной глупости, недомолвок, недоверия. Он любил ее по-настоящему, он сам только что признался, но… больше не сможет любить. В конце концов, они встречались всего только пару месяцев, и, как бы он ни любил ее, он еще не успел прикипеть к ней всей душой. Он расстанется с ней после поездки и легко… или не очень… но забудет ее. Какая ошибка, какой просчет! В тот самый миг, когда он нужен ей больше всех на свете, он уйдет от нее.

Для чего был этот древний тропический лес, и эти величественные скалы, и бескрайнее небо, и непогрешимая тишина первозданной земли – такой, по какой ступал первый человек, – и эти чудные узоры, нарисованные сплетенными ветками лавровых деревьев, и беспощадный океан, и этот остров вечной весны, и его соленый воздух, и резвый ветер… Для чего все было дано ей, для чего мелькнуло, как блик, растравив душу и внушив напрасные надежды на бескрайние чувства? Чтобы безжалостная судьба все это вновь отняла, вновь оставила ее ни с чем… Он смотрел на нее по-прежнему свирепо, и не было надежды на то, что Сергей простит ее. Если только…

Внезапно во всем этом ворохе падающих преувеличенных чувств зародилась новая, поднимающаяся из глубин сознания мысль: очищающая, отрезвляющая, поражающая своей неординарностью. Мысль эта была о том, что еще ничего не кончено и Вера повернет все вспять. Она сможет. Она справится. Нужно только найти ключ.

– Прости меня, – промолвила она наконец. – Я должна была сказать тебе. Я не знаю, не понимаю, что мной двигало, когда я молчала. – Вера усилием воли подавила в себе ложную гордость, а вместе с ней заблуждение, что повиниться значило унизить себя. И когда она освободилась от этого заблуждения, слова полились рекой. Не было больше унижения, не было пресмыкания – он человек, который любит ее, а значит, выслушает и поймет. Она поверила в это и, быть может, именно поэтому заговорила с такой убедительностью: – Наверное, какие-то глупые стереотипы… что отношения особенно шатки в самом их начале, что нельзя их расстраивать лишний раз и непременно нужно что-то скрывать. Я не знаю. Наверное, мне казалось, что такие вещи стоит говорить намного позже. А почему так казалось? Из глупых фильмов или книг… Я как будто действовала по чьей-то указке. В самом деле, даже если месяц назад мне было терпимо, то во время поездки, когда стало хуже, я должна была точно сказать тебе. Ведь уже было понятно, что причина не в нервах, что все глубже… И неправда, что я невысокого о тебе мнения, наоборот, я считаю, что ты лучше всех людей, которых я когда-либо встречала, в сумме или в отдельности. Я восхищаюсь тобой. Наверное, я не могла до конца поверить, как мне повезло… не могла поверить, что я встретила наконец такого целостного человека, который во всем идет до конца и не отступает от своих слов. Если я боялась потерять тебя, то не потому, что была о тебе низкого мнения… наоборот, потому что ты слишком дорог мне.

Все это время Сергей топтал кроссовками папоротник, как дети в детстве бьют высокую траву палками, когда сердятся или обижаются. Но когда Вера заговорила, он стал прерываться и подолгу глядеть на нее все еще разъяренными глазами. Он пока молчал, но внутри него быстро стягивались раны обиды, затихал шторм, просвечивало солнце из-за редеющих облаков. Ему казалось, что слова Веры обнажили ее душу, и ее желание предстать перед ним такой – настоящей, заблуждающейся, ошибающейся, но ищущей правду и смысл – поразило его. Разве она не была сильнее его, разве в ней не было больше чести и воли? А главное, свободы от условностей, женских хитростей? Ведь Вера поведала ему все, что было у нее на уме, а он ей – нет. Как она была восхитительна в эту минуту, как глубока и чиста! Но Сергей не мог признаться ей в этом. Он снова бросил на нее долгий тяжелый взгляд. Она ждала ответа. Почувствовав, что на языке его уже зародились слова, и это непременно добрые слова, она улыбнулась. Тогда он не выдержал и сказал первое, что пришло на ум:

– Ты же знаешь, я не могу на тебя долго обижаться, когда ты так улыбаешься. Твоя улыбка может свести с ума любого.

– Значит, мы не будем расставаться? – засияла Вера.

– Расставаться? – Сергей удивился.

– Из-за того, что я не сразу сказала тебе правду.

– Мы просто выясняли отношения, вот и все. – Сергей по-прежнему был удивлен: неужели она так серьезно отнеслась к их ссоре? – А сейчас мы все выяснили и живем дальше. – Глаза его больше не буравили ее, а, наоборот, глядели с необыкновенной лаской. Но вдруг Сергей помрачнел. – Как ты себя чувствуешь сейчас? Анальгетики сняли боль?

– Да, кажется, лучше. Могу идти. Лучше, наверное, не рассиживаться, пройти, сколько могу.

Они быстро попили воду и отправились в путь. Поначалу Вера бодро ступала по извилистой тропе, обгоняя Сергея, но через час силы стали вновь покидать ее. Ноги тяжело опускались на камни и переплетенные корни, торчащие из земли, она то и дело спотыкалась, теряя ловкость и координацию. Сергей шел сзади и с напряжением ловил каждое ее движение, ему казалось, что вся его жизнь сосредоточилась в колыхании этого тонкого тела в обтягивающих джинсах и легкой футболке, в его упорном сопротивлении боли и усталости. Усталости! – внезапно мысль резанула ум. Была не только боль. Была акклиматизация. Была усталость.

На душе становилось все темнее, словно сумрак ветвей скрывал не только лучи яростного экваториального солнца, но и тонкие робкие прожилки возможного счастья. Первородная тишина поглощала звуки, но она не могла поглотить то ненастье, что маячило впереди.

Вдруг Вера споткнулась и упала на колени и ладони. Чуть привстав, она с досадой осмотрела грязные джинсы и руки, покрытые сырой землей. На мгновение Сергей замер и не шевелился. Какая-то черная мысль катилась с высокого пика его подсознания, словно оползень, и он с отчаянием хотел постигнуть ее, хоть и обещал себе час назад ни о чем не думать. Еще немного – и он поймет ее. Еще немного – и она сокрушит его. Да, не думать не получалось! Мозг все это время кипел, словно мысль перенеслась в пространства вне его тела, вне его разума. Там весь час алгоритм проверял гипотезы и выдавал ответы. Непостижимо, но Сергей не осознавал запущенного процесса и был в неведении, пока Вера не распласталась перед ним. Значит, перед отъездом он втайне от Веры сходит в аптеку и купит импортный препарат с расчетом на год вперед.

Через мгновение он уже помог ей подняться, дал влажные салфетки, оттер ее ладони от грязи.

– Давай отдохнем, – сказал он Вере, пряча темный взгляд. Она усталыми глазами испытующе посмотрела на него: отчего Сергей опять был невесел? Неужели снова злился на нее? Тоска, словно разрастающиеся ветки с острыми шипами, обхватила и сжала сердце.

На этот раз они отдыхали дольше. Скоро тропа пойдет по солнечным местам, и станет непреодолимо жарко, будет тяжело дышать. Нужно было запастись силами. Но все это время слова не прерывали гнетущую тишину. Они оба не смотрели друг на друга, а все отвлекались – то рассматривали листья деревьев, то трогали папоротник с его изумительным мягким и успокаивающим узором, то пили воду, то кусали хрустящую чиабату, хотя она с трудом лезла в горло.

Но вот Вера поднялась, хотела было взять свой рюкзак. Сергей тут же вскочил и предупредил ее жест: он опять понес ее рюкзак в руках, а свой накинул на плечи. Так же молча они двинулись в путь. Оставалось не так много, может быть, полчаса, может, чуть дольше. Вера почувствовала, что ей стало чуть легче, но все-таки не до конца. Огромным усилием воли она стала внушать себе, что ей лучше и что ноги легко несут ее по горным тропам, – и на какие-то двадцать минут самовнушение, к ее удивлению, подействовало: она сама не поняла, как проделала длинный путь. Словно только что они еще были на привале – а теперь уже близко к трассе. Обернувшись, она поймала на себе мрачный взгляд Сергея. Он тут же испуганно опустил глаза. И в этот самый момент она поняла! Поняла то, что не осознавала на протяжении всего обратного пути, приняла его настроение за злость и новый виток обиды… о, как же она была непрозорлива! Поняла то, что заставило его ругаться и сердиться на нее, даже кричать во время их еще недавней ссоры! То, что он не сказал, побоялся выразить, решил скрыть от нее.

Именно теперь, когда она все поняла, ей стало смешно оттого, что она сразу не угадала мыслей Сергея, ведь это были столь очевидные вещи. Но как же! В пылу обид и взаимных упреков столь простое объяснение первым теряется в глубинах подсознания, как теряется иголка в бушующих волнах океана. Слишком идеальная, слишком ровная, слишком пронзительная, она первой ускользает из рук.

– Да, – сказала Вера, прервав неловкое молчание, – я наконец поняла, отчего ты так рассердился на меня тогда.

– Не понял, – сказал Сергей. – Мы вроде бы все обсудили. Зачем опять…

– Все… да не все.

– Зачем опять возвращаться к избитой теме? Ты все сказала, я все понял.

– Но я не поняла.

– Что не поняла?

– Ты знаешь, о чем я.

– Нет, – он помотал головой и сжал губы. Взгляд его очистился и стал светлым, легким. На мгновение Вера усомнилась в том, в чем заподозрила его. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Она закончит свою мысль.

– Ты уже знаешь, в чем дело. Только мне не говоришь.

– Знаю что?

– Хватит, Сережа! – воскликнула Вера, теряя терпение. – Ты лучший из всех врачей, постоянно читаешь статьи на английском по смежным специализациям, бредишь медицинской наукой, разбираешь все болезни по косточкам азарта ради, ты помешан на медицине… И если ты пока не получил международного или всероссийского признания, то это только вопрос времени. Просто они – другие ученые – еще не знают о существовании такого бриллианта среди людей, им еще никто не указал на тебя, никто не обрадовал… Так скажи же мне, не таясь… Все… настолько плохо?

Он тяжело вздохнул и отвел взгляд на бесконечный горизонт, разрисованный долинами, лесами и горными пиками, теряющимися в белизне, словно обмазанные нежными сливками облаков. Где-то далеко в низине крошечными точками алели крыши домов, белели стены испанских финок… Да, где-то били ключи тихой размеренной сельской жизни, где не только все будущее, но самое спокойное счастье спланировано на десятки лет вперед, и Сергею не верилось, что он больше не был частью той умиротворенной картины и, возможно, уже никогда не будет. Как быстро, головокружительно быстро произошла перемена в его судьбе. Раскол на «до» и «после».

– Вера, – наконец сказал он, словно борясь внутри с желанием все рассказать и желанием как можно дольше скрывать правду, – я и пациенту не стал бы ничего говорить без анализов и полноценного обследования, а тебе – тем более.

– Но почему? Ведь у тебя есть гипотезы или там предположения, я не знаю… Просто скажи, какие варианты? Все настолько плохо? – Он молчал, потому она сказала опять: – Ты расстроен, я это вижу…

– Вера! У меня, конечно, есть предположения, я знаю, что это может быть… но представь, каким дураком я себя почувствую, если после обследования ничего не подтвердится. Вдруг все окажется временным недугом? Не пытай меня, прошу. Давай обменяем билеты и вернемся на два дня раньше, как можно скорее сдадим анализы.

– О нет, не стоит! – замотала головой Вера. – Два дня ничего не решат. Прошу тебя. Иначе этот отпуск навсегда запомнится как какое-то бегство, громадная ошибка, выброшенные на ветер деньги. А ведь в нем было и хорошее тоже… в нем было так много прекрасного! Я не хочу навсегда смазать все впечатление. Это наше первое романтическое путешествие.

– Хочешь ты или не хочешь, а Тенерифе теперь для меня – место, откуда я желаю сбежать как можно скорее. Только что я говорил обратное, подумать только! О! – он сделал протяжный выдох. – А теперь я жажду попасть в Москву. В отделения и к врачам, которым я доверяю.

Вера чувствовала, что он во власти эмоций, что ее возражения могут снова вывести его из себя, – он был мужчина, он был импульсивен! Потому она говорила медленно, осторожно, ненавязчиво, пытаясь подвести его к объективным суждениям.

– Ты же знаешь, что Тенерифе здесь ни при чем. Поехали бы мы сюда или не поехали… все одно.

– Да, ты права, но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется ненавидеть это место, и мне кажется, я уже ненавижу этот чужой остров, чуждую нам культуру, все ухоженное и упорядоченное, и глупый, дикий, необузданный океан – все резко опротивело. Я шел всю дорогу и не мог избавиться от этих мыслей.

– Так нельзя, Сережа, – покачала головой Вера. – Будь реалистом. Если бы мы сейчас были в Москве, то ты так же ненавидел бы столичные стены, клетушки, грязный воздух, заводской и автомобильный смог. – Помолчав, она решила снова попытать счастья. – Что же, пойдем… осталось немного. Ты… точно не скажешь мне?

– И не проси. Пойдем.

Спуск, проходивший меж двух горных пиков, оказался намного проще, чем весь их предыдущий путь. Ноги сами бежали вниз, в сырую низину, где была припаркована машина.

Кукурузные початки, посаженные в ряды на плантациях, качались на ветру, к каждому кусту была подводка воды, и все, казалось, было выверено и рассчитано с европейской дотошностью. На земле не росло ни единого сорняка, каждый ее клочок использовался по назначению. Во всем чувствовался уход человека, но людей нигде не было видно, словно весь этот земледельческий край был оставлен фермерами и сам себя обслуживал.

То ли яростное канарское солнце, слепившее глаза и давящее на ум, то ли физическая усталость, всегда сопряженная с опустошением душевных сил, то ли все это вместе подействовало на Сергея, и вдруг надежда возгорелась в нем. Он перестал верить, что их настиг серьезный недуг. Ему стало казаться, наоборот, что он сам себя убедил, что Вера больна: ему хотелось драматизма, хотелось страдания – и вот он выдумал себе и Вере это испытание, чтобы подогреть их страсть, их чувства. Нет, все было вздор. Теперь он верил, что это психосоматические боли и что его любимой ничто не грозит. И как он будет потом смеяться над собой! Но не лучше ли смеяться, чем рыдать?

А все-таки Вера чувствовала каждый шаг. Каждый шаг звенел, гудел и отдавался зеркальными болями во всем теле.

Глава девятая

2020 год, июнь

В конце мая на Тенерифе забрезжил свет надежды на то, что карантин на острове подходит к завершению. Границы были еще закрыты, но инфекция почти затихла, переболело всего две тысячи человек, из них большинство уже выздоровели и были не опасны для общества. Казалось, небывалая, все сметающая на своем пути буря затихла, шторм прошел, наступил долгожданный штиль. Лишь полицейские были недовольны. Они дежурили на всех крупных улицах больших городов, на пляжах, в прогулочных зонах. На лицах их кривились вялые улыбки, словно они помнили о своем недавнем всесилии и не могли простить властям столь быстрого выхода из фазы 4. Да и люди смотрели на них с опаской, но одновременно и с вызовом: мы теперь свободно гуляем, и ничего вы нам больше не сделаете, закончилась ваша власть!

Юля, Алина, Константин и дети, до этого нарушавшие режим и украдкой встречавшиеся по вечерам, теперь могли видеться, не таясь. В июне океан стал теплее и радушнее, чем весной, словно желал компенсировать жителям два месяца заточения, и пляжи начали наполняться людьми – их было не так много, но все-таки это были люди! Пляжи уже не выглядели фантастически пустыми, будто вырванными из постапокалипсиса будущего. Города и поселки, казалось, как большие звери, вставали после долгой болезни и начинали приходить в себя – медленно, покачиваясь при ходьбе от головокружения, но все-таки с каждым днем набирая силу. Часть ресторанов открылась и предложила еду навынос и доставку.

Спортсмены рано утром обегали свои городки. Дети играли на волейбольных и футбольных площадках, потому что детские были закрыты, но все-таки это было приволье! Это били ключи жизни. Старички-европейцы, давно переехавшие на Тенерифе с приходом пенсии, по вечерам помогали барам и ресторанам делать хоть какую-то выручку.

Юля и Катя, пользуясь возможностью, вечера проводили на своем тихом пляже, а на выходных вместе с Костей и Алиной уезжали в горы, посещали древние города, гуляли в лесах, где Константин то и дело начинал свои разговоры про политику и заговор, из-за чего даже дети стали подсмеиваться над ним. Он же говорил Алине: «Смейтесь-смейтесь! Над Хемингуэем тоже все смеялись, когда он подозревал, что ЦРУ его прослушивает, а в итоге он оказался прав!»

Юля все еще не могла понять себя: каждый день новая идея захватывала ее и трясла душу. Вчера она боялась открытия границ, не хотела, чтобы туристы из Европы привезли коронавирус на Тенерифе. Сегодня же она проснулась уверенная, что справится со всем и что бояться нет смысла, а главное, открытие границ означало возвращение Йохана. Как она хотела видеть его, как она скучала по нему! Три месяца разлуки, три месяца невыносимой тоски, словно у нее отняли часть тела, часть ее самой, так ей не хватало любимого. Она так привыкла ощущать себя женщиной желанной, обожаемой, что не могла более существовать без его ласки и заботы.

Сегодня Юля ездила в аптеку за лекарствами для Кати, которые, к счастью, на Тенерифе отпускали без рецепта, а сейчас возвращалась домой. Но когда она зашла в вестибюль дома, дорогу ей преградила пожилая пара. К удивлению Юли, они не отступили назад, чтобы не дышать с ней одним воздухом. Они даже не опустили взгляды. Их манера и то, как они держали себя, всколыхнули в ней давно забытые образы людей, какими они были… до пандемии.

Перед ней предстал мужчина – высокий, седовласый, с орлиным носом, благородным профилем, в выражении лица которого чувствовалось мужество, но он ходил, опираясь на палку, руки чуть дрожали. Женщина была невысокой, стройной, с маленькими умными глазками. Оба они были без масок. И, вне всякого сомнения, оба они были из России.

– О, да вы русская, – сказал ей мужчина. – Вы здесь живете?

– Да, – опешила Юля и остановилась. Она все еще была в маске и надеялась, что они не боятся ее, как другие пожилые люди. Ее мать в России никуда не выходила, заказывала доставку, опасалась ходить в подъезде без маски.

– А мы сюда в гости ходим к нашему русскому другу, – сказала женщина, приятно улыбнувшись. Голос у нее был старческий, низковатый. – Познакомились мы во время пандемии. Надо держаться вместе, когда все так складывается. Вы так не считаете?

– Да, я согласна с вами, – сказала Юля. – А вы здесь живете или в отпуске?

– Мы застряли здесь, – засмеялся мужчина. – Все ждем прямой рейс до Москвы. Не хотелось бы лететь с пересадкой, это очень тяжело в нашем возрасте. Да и не хотелось отдых запомнить по четырем стенам, вот и ждали, когда можно будет немного поездить по острову.

– Мы тоже застряли, – сказала Юля. – Я и дочь, мы не живем здесь, только приезжаем.

– А вы из какого города?

– Да я вообще-то в Германии живу, уже два года.

– Здорово как!

– Как приятно с вами познакомиться! – сказал мужчина. – Я – Владислав. Это Светлана.

– А я Юля, мою дочь зовут Катя.

– Вы приходите к нам в гости, мы в соседнем корпусе живем, – вдруг сказал Владислав. Юля стянула с лица маску, брови ее невольно приподнялись от изумления. Она еще раз глянула на палочку Владислава, на его дрожащие руки с пигментными пятнами и сильно проступающими, будто перекошенными, жилами. Он был не так здоров, да и возраст… Им обоим уже было семьдесят, а может, и больше. Так почему они так звали ее к себе, словно были не в курсе пандемии?

– А вы… не боитесь вируса? – спросила Юля, потому что не нашла других слов, кроме самых прямых.

– Ха! – сказал Владислав и махнул рукой. Светлана тихо засмеялась. – Мы ничего не боимся. Уж точно не пандемии. Мы за свою жизнь столько вирусов и эпидемий пережили! То пугали гриппом, то свиным гриппом, то куриным, то еще каким… Бесконечные войны и противостояния, инфляции, кризисы. Когда будете в нашем возрасте, Юлечка, и вам будет пылкая молодежь из года в год рассказывать все более кровь будоражащие страшилки и предрекать конец света, то раз на двадцатый вы просто перестанете все это слушать. Все это уже много раз было – приходят молодые и пытаются тебя в чем-то уверить, убедить… Когда не нужно ни в чем убеждать, не нужно навязывать свои младенческие взгляды на жизнь людям, видавшим виды, нужно только учиться мужественно переносить невзгоды, как это делают старики, и не пытаться остановить вращение планеты.

Юля с любопытством посмотрела на его палочку снова, посмотрела на морщинистое лицо, покрытое пигментными пятнами. В голове мелькали мгновенные мысли. Они не могли не знать, что вирус для них может быть смертельным, они были кто угодно, но не глупцы – это видно по умным лицам, по красивой правильной речи. Тогда что это было? Безрассудство? Но только ли оно одно?

Еще долго после встречи Юля не могла забыть о том, как Владислав махнул рукой, как Светлана тихо засмеялась – беззаботно так, по-девичьи. Она сидела за ноутбуком, отвечала на письма, переписывалась в вотсапе с партнерами из России, но мысль ее все возвращалась к бесстрашной пожилой паре, которая так не походила на всех людей, что окружали ее в жизни и с экранов телевизоров и телефонов. Они не были запуганными, они не отводили взгляд при встрече, не обходили других стороной, не носили масок, они смотрели прямо на тебя, заглядывали тебе в душу, словно не было незримых ковидных преград и ограничений между людьми. В чем была их загадка? Глупость или безрассудство? Ни то ни другое…

– Стало быть, они заглянули в глаза страху и приняли свою судьбу, – промолвила Юля наконец, прерывая тишину. Катя сидела в своей комнате за уроками и не слышала ее. – Они просто приняли любой исход. Вирус может или не может укоротить их жизнь. Может навсегда разлучить их. Или наказать холодной одинокой смертью в палате больницы. Но им это все равно. Потому что свобода превыше. Свобода превыше страха. Да-да, именно так, я все время думала, что счастье превыше страха, но я не понимала, что счастье это и есть свобода, а свобода… она превыше всего. Даже счастья… Как это так сложилось – именно сейчас, когда пандемия перевернула весь мир с ног на голову, только теперь я это осознала в полной мере. Мы должны быть свободны, мы должны верить в свободу. Мы должны принять любой конец. Я, я должна принять любой конец для дочери. О боже! – она не справилась с нахлынувшими на нее жестокими чувствами и заплакала, спрятав лицо в волосах, чтобы Катя не сразу поняла, если вдруг войдет в комнату, что она плачет. Как она ненавидела свои слезы, как не хотела, чтобы кто-то знал о них!

В последние дни Юля часто думала о том, чтобы рассказать Йохану о целителе из Санкт-Петербурга. Ее контакт ей скинули бывшие коллеги. За два последних года таких контактов она получала много, но всякий раз это было не то… Она начинала спрашивать, чем помогли, как помогли, и выяснялось, что сняли головные боли, зуд, бессонницу – словом, все то, что могло пройти и само по себе, психосоматические расстройства. А целитель просто действовал как плацебо – люди успокаивались, пока пили его травы, и им становилось лучше.

Но последний контакт был другого рода, и Юля не могла так легко отмахнуться от него. Как можно жить, зная, что еще не все способы опробованы, что ты как мать не пошла на край света и не раздобыла волшебного порошка для своего чада? Как жить, зная, что ты, быть может, прошла мимо истинной возможности исцеления?

Чувство вины уже поселилось внутри и окропляло будни темной тревогой, словно моросящим дождем. Но она не могла решиться на такое без разрешения Йохана, а он, Юля знала, и слышать ничего не хотел. Он не верил и открыто смеялся над суевериями. Что же было делать? Она боялась даже начинать разговор, особенно на расстоянии, но время шло, границы были заперты, рейсы не летали.

Как знать, быть может, если бы не положительная встреча этого дня, она бы и не решилась позвонить Йохану. Но бодрость Владислава и Светланы, их отчаянный смех над коварством судьбы зарядили ее решимостью что-то предпринять. Как бывает перед трудной битвой, когда все чувства притупляются, все сомнения – обоснованные или надуманные – рассеиваются, так и сейчас внутри у нее была пустота, свобода от эмоций. Она позвонит ему. Как знать, быть может, сама эта встреча сегодня с людьми, благодаря которым она воспрянула духом, была судьбоносной. Быть может, исцеление уже близко. А вместе с ним и свобода.

Как и всегда бывает в такие моменты, когда ты еще не задал судьбоносный вопрос, но уже представил себе положительный ответ на него, мечты уносили Юлю все дальше и дальше от земли, в светлое будущее, в котором не было лекарств, не было больниц, не было слез, не было ухудшающихся параметров и необратимых изменений почек. И та часть сознания, которая в ответе за рациональность, была отключена и не тянула ее вниз, обратно к земле, не напоминала о том, что чем красочнее мечтания, тем болезненнее падение.

Сельская местность в Германии – это свой маленький неповторимый мир. Ты вроде бы только выехал из огромного города, где лишь сердцевина – старинные дома и замки, а края наполнены офисами и многоэтажными клетками, проехал бесчисленные заводы и заводики, как вдруг очутился в параллельной Вселенной. Ты будто нашел тайную лазейку в край мечты. Ухоженные участки перемежаются с не менее ухоженными полями, на которых пасутся лошади и жеребята, перемежаются с фермами, густыми лесами и рощами. Влажная сочная зелень окутывает землю роскошным покровом.

Стоит ли говорить, что, когда Юля впервые выехала за пределы Франкфурта, она была потрясена. Чистый воздух опьянял, широкие просторы напоминали безбрежные российские степи, но немного не так, по-другому – это были ухоженные просторы, совсем не тронутые дымкой распада и увядания.

И, глядя в ее большие глаза, полные детского восторга, Йохан понял, что хочет обрадовать ее по-настоящему, хочет купить дом в сельской местности. Тогда-то, в один из ее первых приездов в Германию, и зародилась в нем идея переезда и покупки дома. Он был одним из тех мужчин, кто ничего масштабного не планирует для себя и готов жить в комнатушке, пока одинок, но в то же время способен покорить целый мир ради любимой. Любовь была для него чистым затаенным источником нечеловеческого вдохновения, испив из которого мужчина готов к любым испытаниям ради женщины…

Ограничительные меры постепенно снимали, и это происходило не только на Тенерифе. Наступило лето, и с ним были связаны все надежды властей: вирус пойдет на спад, пандемия затаится. Йохан знал об этом и каждый день проверял билеты. Лишь только они появятся, как он купит их и будет отсчитывать дни до рейса. И вот несколько дней назад такие билеты появились, а так как он постоянно проверял сайт, то первым увидел их и успел купить билет до того, как они начали исчезать. К его удивлению, многие его сограждане и не думали прятаться от вируса – они мечтали сменить обстановку и улететь на любимый остров вопреки вирусу и предостережениям властей.

Он еще не успел сказать об этом Юле, ждал удобного случая, хотел обрадовать ее, устроить сюрприз, быть может… Или же нет. В глубине души все еще оставалась неясная тревога. Во время пандемии в любой момент все могло измениться, границы могли не открыть, как обещали, рейсы отменить и всех вновь закрыть по домам. Как знать? Так зачем же торжествовать раньше времени. И он торжествовал лишь внутри себя, ограничившись только своими мечтами, своими чувствами, своим воображением. Но как же тесно ему было внутри себя!

И вот сегодня, когда Йохан еще не успел завершить ужин, раздался телефонный звонок. Юлия первой позвонила ему по видеосвязи. Непонятно почему, но ее звонок взволновал Йохана. Он отодвинул тарелку и вилку, поняв, что больше не сможет проглотить ни куска: в горле стучало сердце. Он поставил телефон на широкий стол и нажал на зеленую кнопку.

Юля казалась прекрасной древнегреческой богиней в легком летнем сарафане, обнажающем плечи и обтягивающем спортивную талию. Русые волосы ее были распущены и падали на плечи чуть волнистыми локонами. Глаза ее искрились таким теплом, какое он давно в ней не замечал, а чуть размытое изображение скрывало морщинки и другие изъяны лица. Как она была прекрасна! Йохан почувствовал нестерпимое желание сию минуту перенестись на Тенерифе и оказаться рядом с ней. Желание его быть с ней прямо сейчас было столь велико, что он почти поверил, что завтра же он вылетит из Франкфурта, что он найдет способ это сделать.

Между тем она рассказывала, как провела день. Ничего интересного, казалось, не было в ее словах: она работала, Катя училась, они успели сходить на пляж. Юля съездила в аптеку за селлсептом… Другими словами, обычные будни, ничем не примечательные, ничем не запоминающиеся. Так отчего Юля вся светилась и как будто даже нервничала, волновалась? Неужели она узнала, что появились билеты на рейсы? Но причина ее волнения вскоре вскрылась и неприятно поразила его. Раздражение его только удвоилось оттого, что он надеялся услышать совсем другое.

– Понимаешь, вот в чем дело… – начала было Юля и стала постоянно сбиваться. Она сама же себя перебивала, будто ей не нравилась ее же речь. – Моя бывшая коллега прислала мне… Ты же знаешь, все в курсе Катиного состояния, знают, что здоровье ее ухудшается и что перспективы не радужные… В общем, она прислала мне контакт одной женщины… Она подняла очень многих людей. А ей вылечила сына от эпилепсии… В общем, я знаю, как ты к этому относишься…

Йохан, пораженный, что реальный мотив ее звонка так расходился с воображаемым им, тяжело вздохнул и чуть опустил глаза, словно ему стало больно смотреть на нее. Юля отчаянно ловила его взгляд.

– Пожалуйста, выслушай меня, – сказала она, – я знаю, что ты не выносишь и самой мысли об…

– Если знаешь, то зачем тогда опять поднимаешь эту тему? – сказал он сухо.

– Но пойми меня, я в отчаянии…

– С чего тебе быть в отчаянии? У Кати есть незначительные ухудшения, в силу возраста. Но она еще может перерасти их, может выйти в стойкую многолетнюю ремиссию, нужно только подождать и дать медикам спокойно работать… Без вмешательств извне.

– Но ведь в том-то все и дело! – оживилась Юля. Глаза ее лихорадочно блестели. Она все еще верила, что сможет убедить его. – Эта женщина ничем не помешает, она лечит не травами, не настоями, а исключительно только молитвами…

– Юля, это серьезное заболевание, его не вылечить метафизическими способами! – перебил ее Йохан. Он наконец потерял терпение и повысил голос.

Юля повысила голос за ним следом, совершенно не осознавая этого.

– Ты можешь отрицать молитвы или религию, но ты не можешь отрицать возможности существования силы, неподвластной пока науке, силы не объясненной и непонятой. Быть может, через сто лет все ученые мира признают, что она имеет обоснование и какое-то физическое проявление…

– Так все говорят и все думают, но годы проходят, а твоя сила так и не находит обоснования.

– Но я читала книгу американского ученого, он приводит примеры опытов, в которых было доказано, что мозг может излучать волны особенной частоты, когда человек находится в состоянии медитации, а еще лучше, когда он в состоянии любви, и тогда его мысли исцеляют…

– Это всего лишь книга, нацеленная на читателей, которым хочется верить в такие вещи. Его опыты могут оказаться элементарным мошенничеством.

Юля замолкла. Теперь уже она чуть опустила взгляд, когда он смотрел на нее прямо. Неужели ей придется делать выбор… между Йоханом и Катей? Какая мать способна упустить такой шанс?

– Я не понимаю, почему ты настаиваешь на своем, – сказала после изнурительного молчания Юля. – Мы можем попробовать: не получится – так не получится.

– Это замечательно, конечно! – невесело рассмеялся Йохан. – Но если я соглашусь один раз, то скоро ты испробуешь на дочери всех шарлатанов мира.

И тут же он сам себя спросил, зачем так настаивал на своем, зачем вынуждал ее поступить так, как считал правильным именно он? Быть может, это все тянулось к матери, к ее насмешкам над русскими женщинами, суеверными и дикими? А раз так, надо было уступить? Пусть совершает глупость, он просто будет смотреть… Но нет, он ученый, генетик, он не позволит втягивать свою семью в такие авантюры, не позволит водить свою жену за нос, внушать ей напрасные надежды. Даже если и представить себе, что он уступил бы, как он скажет ей? Во рту словно все задеревенело, язык стал неподвижным, он просто не мог дать свое согласие… Стало быть, то, о чем Юля просила, было настолько против его собственной натуры, во всем рациональной и научной, что он даже и принудить себя согласиться не мог.

Тишина затянулась. Юля смотрела на него глазами, вспыхивающими то гневом, то обидой. И тут Йохана резануло по сердцу ножом жалости. Да, она была жалкая, несчастная, одинокая, и он все бы отдал, чтобы именно сейчас оказаться рядом, заключить ее в свои объятия и утешить – лично, не по телефону, уверить ее в том, что все наладится, что после долгого падения в пропасть Катя достигнет самого дна, а затем начнет выкарабкиваться оттуда. Просто она еще ребенок, быстро растущий организм, в котором бурлят гормоны, они-то и мешают организму найти в этой пропасти плато стабильности и остановиться на нем.

Но почему так выходило, что никакие утешения, сказанные по видеосвязи, не доходили до человека? Через электронику можно было передать картинку, звук, слова, но нельзя было передать запахи, чувственные ощущения… и не только это. Получается, через видео нельзя было передать намного большее.

Это вынужденное расставание отнимало что-то из их отношений, оно словно отдаляло их друг от друга. Они оба это чувствовали. Юля, мудрая, разумная, стала бы обижаться на него как ребенок, когда они жили в Германии? Они и раньше спорили и даже, бывало, ссорились, но она никогда не обижалась, не надувала губы, не молчала.

И тут он вспомнил, что уже купил билет и что через две недели прилетит на Тенерифе и восполнит ту брешь, что образовалась и росла в их отношениях.

– Нет, Юля. Наберись терпения. Мы обратим заболевание вспять. Ты же знаешь, я всегда напрямую общаюсь с врачом Кати, мы находим лучшие тактики, статистически максимально эффективные. Просто верь мне, верь научной медицине.

– Я верю, хочу верить… Но я чувствую… будто Катя падает в бесконечную пропасть, у которой нет дна.

– Я понимаю тебя, но представь, что это не просто падение и что Катя зафиксирована резиновым канатом, как в банджи-джампинг. И это только кажется, что падение бесконечно, на самом деле, чтобы подняться наверх, нужно достигнуть дна.

– Да, – сказала Юля протяжно, не поднимая глаз. Казалось, она не слушала его последние слова. Затем она все-таки посмотрела на него. – Йохан, мне пора уже, я обещала Кате помочь настроить на компьютере программу для школы. Это онлайн-обучение уже у всех вот здесь сидит, – она указала на горло и попробовала улыбнуться. Вышло невесело. Йохан улыбнулся как можно искреннее.

– Все будет хорошо, – сказал он.

– Да-да.

Но ее ответ звучал как-то неуверенно, и Йохан угадал, что она не верит в это.

Тем не менее весь последующий вечер он провел в состоянии радостного возбуждения: чем больше времени проходило, тем ближе был час встречи с семьей. Порой ему казалось, что одно предвкушение радостного события уже равно счастью от свершившегося события, а может быть, равно и даже большему счастью.

Июньское солнце садилось поздно, и через высокие окна кухни-гостиной косой свет волнами заливал белый кафельный пол, кухонный гарнитур, мягкий уголок. Йохан сделал себе чашечку кофе, вышел на веранду и впервые за долгое время вдохнул деревенский воздух полной грудью. Откуда-то доходил запах барбекю, где-то лаяли собаки, и даже доносился петушиный крик. Сильный, эмоционально стойкий, он все тревоги быстро подминал внутри себя усилием воли. В душе своей он оставлял только место надежде на лучшее, как бы ни развивались события. Ничего лишнего в ней не приживалось. Это был почти врожденный дар – то, к чему всегда стремилась сама Юля, ему давалось так легко и просто. Быть может, этим Йохан и притянул ее когда-то к себе. Он был для нее незыблемой скалой, которая защитит и от шторма, и от бурь, и от цунами.

Поэтому сейчас он перестал тревожиться, уже не испытывал чувства вины, что был так строг с Юлей. Йохан присел за столик и стал читать книгу по медицине. Когда его глаза устали, он отложил книгу и бросил долгий, протяжный взгляд на великолепный сад, еще цветущий и не думающий отцветать. Олеандры, розы, азалии били в глаза пестротой и всеми оттенками красного, сиреневого, розового. А далеко, в самом конце сада, возвышались кедры. Но, любуясь качающимися на ветру величественными кедрами, Йохан не удержался и словно по чьему-то нашептыванию заглянул в телефон. То, что он увидел в нем, потрясло его.

В тот же вечер Юля, под властью порыва, решила позвонить человеку, который в столь сложных и противоречивых ситуациях всегда поощрял других к активным действиям и разрыву с прошлым. Тому, кто не скажет: не знаю, как быть, что тебе посоветовать. Кто не будет вздыхать, жалеть тебя, ныть, плакать, плакаться. Человеку, который сразу озвучит возможные решения и, какими бы нелепыми или дерзкими они ни были, будет настаивать на них до тех пор, пока не сдвинет тебя с места, не заставит ехать в другой город и не докажет, что был прав.

Таким человеком была Марина. Именно она когда-то подвигла Юлю на поиск более квалифицированного врача и больницы для Кати. И она оказалась права во всем, хоть и не разбиралась ни в медицине, ни в системе ОМС… она понимала только одно: борьба есть борьба, ты либо сдаешься и опускаешь руки – либо идешь до конца.

За последние два года они все реже созванивались. Что бы ни обещали создатели социальных сетей – что они возрождают общение и дают возможность видеть друг друга на расстоянии, – на деле же современные методы связи лишь давали уверенность в том, что ты знаешь о делах друзей, что ты в курсе всего: когда у кого родились дети, когда кто переехал, съездил в отпуск, ты даже свадьбу можешь посетить на расстоянии – просматривая фото в соцсети.

А имея эту уверенность и иллюзию, люди успокаивались и переставали встречаться, созваниваться и общаться даже по видео. Новые методы коммуникации постепенно отбирали у людей всю прелесть простого человеческого общения. Но происходило это столь незаметно, столь скрытно, будто кто-то тихо выдергивал соломины из корзины: одна соломина еще ничего не отнимала, как и две, как и три. Но не успеешь оглянуться – и корзина разваливалась на части, как и дружба, как и отношения. А главное, никто не бил тревогу и не объявлял войну социальным сетям и мессенджерам… а быть может, стоило.

Так происходило и теперь: соцсети заменили общение, посты заменили звонки. Это было так чудно, но поскольку и Марина, и Женя, и Юля не сопротивлялись этому, то в них и не развилось чувство вины. Вроде как все согласились с тем, что отношения пошли на спад, а раз именно все согласились, то и менять ничего не нужно было.

– Юля, глазам своим не верю! – воскликнула Марина, когда на экране засветилось лицо подруги. – Как ты похорошела! Я видела твои фотографии в социальной сети, но они какие-то не такие, что ли, сейчас смотрю на тебя – ты красотка!

Юля зарделась от смущения. Она не могла не заметить, как расплылось лицо Марины, и ей стало так жаль быстро ускользающей молодости подруги! Нет, она была все еще женственна – с ее красивыми страстными глазами, большой грудью, в приятной домашней одежде, – но все-таки Марина была уже не та, что прежде. Еще одно напоминание о том, что возраст когда-то возьмет свое, – молниеносно подумала Юля.

Поговорив о делах в общем, задав самые незначительные, но требуемые приличиями вопросы, Юля наконец перешла к главному. Она поделилась своими сомнениями.

– Как ты думаешь, могла бы я сделать это втайне от него? Или это бессмысленно?

– Втайне? – сказала Марина и задумалась. – Нет, думаю, что не получится. Как ты сейчас, во-первых, поедешь в Россию? Границы-то закрыты.

– Но у меня еще есть гражданство, я теоретически могу поехать на вывозном рейсе.

– Притвориться местной, да? – засмеялась Марина, и Юля засмеялась вместе с ней.

– Да, вроде того!

– А обратно как? – вдруг спросила Марина, когда они перестали смеяться.

– Это надо уточнить. Но как резидент, думаю, проблем не будет. Сейчас же как резидент Германии я могу вернуться во Франкфурт на вывозном рейсе.

– Хм… И не ладно, да удачливо. А все-таки это как-то абсурдно. Что ты скажешь Йохану? Как объяснишь, что уехала? Шила в мешке не утаишь.

– Может быть, сказать, что хочу навестить мать? Мы ведь раньше каждый год навещали ее. И он не возражал.

– Да, но сейчас все стараются не навещать пожилых родственников, тем более пересекать границы ради этого.

– Да… – Юля замолчала, вытянув задумчиво губы. А потом добавила после нескольких мгновений размышления: – Не думаю, что именно в этом проблема.

– А в чем?

– Слишком подозрительно будет, если я скажу ему сразу после ссоры, что хочу в Россию к маме.

– Да, твоя правда, я бы тоже заподозрила.

– Но скажи мне, Марина, ты меня поддерживаешь? Считаешь, что я права? Не Йохан?

– Слушай, я этих немцев никогда не могла понять. Мне кажется, я по натуре прямая противоположность их культуре, – Марина заговорила возмущенно, будто и правда она всегда была против Юлиного брака, и забыла о том, как сама же толкала ее когда-то в его объятия. Но Юля помнила и потому усмехнулась. Марина была всем прекрасна, даже тем, что готова была отречься от своих же слов и убеждений, лишь бы поддержать друга в трудную минуту. – Поэтому не знаю, уж что ты в нем нашла.

– Я о другом, Марин. Ты согласна с тем, что нужно пробовать все методы, даже такие? Ты веришь в их действенность?

Марина задумалась лишь на мгновение, чтобы с еще большей горячностью согласиться с Юлей и в этом вопросе:

– Конечно! Я сама, правда, на себе не пробовала никогда, но я и не болела ничем. А к врачам и всем этим лекарствам у меня такое отношение: кто лечит, тот и увечит. Не верю я, что лекарства лучше всего, что это единственный способ в мире. Я думаю, что ты как мать имеешь право хоть в Тибет дочь везти, чтоб буддистские монахи за нее молились. Не верь судьбе: спасение – в борьбе.

– Да, мне говорила одна мама, что именно так, через Тибет, она остановила течение нефротического синдрома, – задумчиво сказала Юля.

– Вот видишь! – распалялась Марина. – Подожди пока, мужу ни слова. Знаешь, как говорят: о чем не сказывают, о том не допытывайся. Через месяц он забудет о вашем разговоре. Тогда и лети в Россию.

– Скажу заодно, что на Тенерифе слишком жарко, – добавила Юля. – Многие местные летом уезжают в холодные края.

– Тем более!

Да, Марина поддержала ее во всем, как Юля и надеялась. Только вот чем больше подруга горячилась, тем больше остывал запал самой Юли. Марина будто забывала о моральной стороне вопроса, о самом факте обмана. А ведь то, что технически обмануть Йохана было возможно, не отменяло тяжести преступления. Нет, в переплетении всех своих спутанных тревожных мыслей Юля нащупала одну, простую и ясную: она не была способна на ложь. Она могла поссориться с мужем, разойтись, сделать все против его воли – но только не тайно. Что за упрямый нрав, как он был некстати!

И зачем только она звонила Марине и жаловалась на Йохана? К чему? Ведь это настолько противоречило ее натуре, ее привычке жить правильно и честно. Одни блуждания праздной мысли, бессмысленные попытки найти выход из ловушки, вот что это было! А в ловушку ее загнал брак с Йоханом… Не понимала ли она, когда выходила замуж, что полюбила ученого, а значит, путь к альтернативной медицине отрезан? Наверное, в самой глубине мыслей, где, как в океане, давление сплющивает любое колыхание жизни, она что-то такое предвидела, наверное, да… А сейчас было слишком поздно что-то менять…

Постепенно речь зашла о Жене.

– Я тебе страшную вещь скажу: Женя выгнала Эдуарда из дома и теперь сама работает, причем сидит с тремя детьми одновременно.

Мгновение Юля молчала, не понимая, о ком толковала Марина. Ее Женя была неспособна на такой поступок. Ведь она была христианкой и была категорически против разводов.

– Как это возможно? Неужели… она полюбила кого-то?

– Полюбила? – Марина расхохоталась.

– Тогда он полюбил кого-то? Он изменил ей? – Юле самой когда-то изменил первый муж, то же случилось и с Алиной, а теперь с Женей, все логично… Не логично только то, что Эдуард был на это не способен… Неужели и такого целостного человека могли сбить с пути, очаровать, соблазнить? Если так, то в этой жизни никто не был застрахован от предательства, – думала Юля, потрясенная откровениями подруги.

– Я не знаю, – сказала, наконец успокоившись от смеха, Марина. – Она не говорит мне. Вроде бы нет.

– Тогда в чем дело?

– Я же говорю: не знаю! – воскликнула Марина. – Я сама хочу понять, но Женя молчит как про́клятая.

– И она не простит его?

– Похоже, что нет. Уже сколько недель прошло… Юля, может быть, она тебе скажет? Может, я смогу чем помочь, помирить их? Вот знать бы только, где собака зарыта: почему они поругались?

– Я попробую.

– Вообще, позвони ей даже просто так. Она так накричала на меня в первый раз по телефону, что теперь разговаривает сквозь зубы. Позвони, просто чтоб поддержать. Женя с ума сходит с тремя детьми, дистанционным обучением и работой. – Последние слова Марина сказала так обреченно, выдавая себя полностью: она сама прочувствовала каждое слово сполна.

Юлю насторожил ее тон.

– Хорошо. А как ты сама?

– Как сама! – Марина засмеялась. Но это был горький, неприятный смех. – По-разному бывает. Дети не слушаются, ты же знаешь. Но если раньше можно было отвести их в школу, где с ними занимались, где можно было и репетитору доплатить за занятия, где они и домашнее задание делали, то сейчас – все самой. Все! Причем когда они были в коллективе, они хоть как-то стремились делать уроки, чтоб не отставать от класса, а сейчас у них такой мотивации нет, – Марина с особенным ударением произнесла последние слова. – И как, извините меня, я должна донести до детей, которые большую часть жизни были брошены и только два года в семье, что им нужно учиться? Что это важно, что от этого зависит их будущее? Ну ладно, сейчас школа закончилась, каникулы, так эта работа из дома, нет летних лагерей… Я все понимаю: вирус, люди умирают… У меня подруга матери скончалась недавно… Но разве это выход? Закрыть школы, институты, лагеря? Ты сама училась, ты же знаешь, что без учителя, который смотрит тебе в глаза, все объясняет, требует, не будет нормальной учебы!

– Полноценной точно не будет. Хотя Катя самостоятельная, с математикой уже начались провалы под конец года. Мне пришлось подсказывать ей, объяснять. Она не понимала сама по учебнику. Это точная, но настолько абстрактная наука!

– Вот и я о чем! Только у меня таких двое, и они не послушные и умные, как твоя Катя. Да и я – не ты! У меня нет такого терпения! Сначала на работе всю душу вытрясут своими отчетами, а потом дети. Если бы мои еще тихо себя вели, так они то ссорятся в хлам, то играют, то носятся по квартире, как неугомонные. Нет, это выше моих сил, просто выше всего! Я одного не понимаю, Юль. Знаешь чего?

– Чего?

– Почему все вдруг решили, что нужно умереть от страха, запретить всем жить, лишь бы избежать возможной смерти. Неволя и сама неволит. Я вот маски не ношу, людей не боюсь, толкотни тоже. Если завтра откроют там… кино, театр, концерт – я первая побегу. И когда вот встречаешь бабушку такую в подъезде, которая готова тебя съесть за то, что ты без маски, то хочется сказать ей: от смерти не убежишь вообще-то! Кого мы пытаемся обмануть? Что, они правда остановят пандемию? Ага! Размечтались! Сколько ни пытались, что-то у них никак не получается! Даже когда по домам всех заперли. Такое ощущение, что специально всем через воздух распыляют.

– Ну, Марина, – с укоризной сказала Юля, которая была не согласна с тем, что не нужно носить маски, и с тем, что вирус распыляют, но слова Марины тронули что-то в ней, какую-то струну. Она стала перебирать воспоминания, одно за другим, как карточки, пока не нащупала одно, вырывающееся наружу. Да, это было вот что! Она вдруг вспомнила о Владиславе и Светлане.

– А что? Ты же не хочешь сказать, что согласна со всем этим дурдомом? – Марина говорила с вызовом, словно готова была драться за свою правду, но Юля не боялась перечить ей.

– Знаешь, Марин, я согласна с тобой. Была бы согласна. На 200 процентов. Если бы у меня не болела дочь и если бы не было высокой вероятности того, что на двух иммуносупрессивных препаратах она не переживет коронавирус. И мне просто страшно представить, каково тем, у кого есть еще более тяжелобольные в семье. Они совсем изолированы от мира. Любая вылазка может стать последней для них.

– Юля, Юля… Я, может быть, скажу сейчас очень жестокую вещь, но жестокость не отменяет истины: если умеешь бороться, то умей и умереть. Вольному воля, ходячему путь.

– Марина! – Юля опять воскликнула с укоризной, но не обиделась, зная, что та не могла иметь в виду вероятную смерть Кати, а говорила скорее в общем.

– Ладно, забудь. Просто тяжело это. Вся моя жизнь настолько изменилась с появлением детей, что я уже сама себе не рада. Без детей тоскливо, с детьми бодливо. Каково это рыдать и биться в истерике по ночам, оттого что не можешь терпеть вот это все? А главное, не выносишь саму себя, свою неспособность быть каменной, свою несдержанность, свою ярость… А ведь я не одна такая. Медленно сходят с ума все женщины этого никчемного мира. А быть может, и мужчины. Как, однако, измельчал человек, если остаться наедине со своими близкими для него – испытание! – сказала она со злорадством.

После этих слов они замолчали. И вдруг Юля задумчиво произнесла:

– Мы забыли свои корни.

– Что? – Марина не поняла ее и чуть растерялась.

– Мы забыли свои корни, забыли, что в деревенских семьях было и по десять детей, и не было школы… Справлялись как-то.

– Справлялись? – зло засмеялась Марина. – Я скажу тебе, родная моя, как наши предки справлялись: они били детей что есть мочи. И через это суровое воспитание добивались беспрекословного подчинения и послушания. Да разве сейчас так можно воспитывать? А мне – тем более. Ко мне и так опека часто является с проверками. Они приемных родителей так трясут, как кровных никогда не будут трясти.

– Но что же тогда делать? – Юля почувствовала внезапно, как на нее нахлынуло чувство вины за то, что она всегда жаловалась Марине, но никогда не понимала и не предвидела ее бед. Все они так привыкли, что проблемы могли быть у кого угодно, но только не у нее, человека, сохраняющего бодрость духа в любой ситуации. – Как тебе помочь, Марин? Может, воспитателя нанять или кого-то еще?

– Да! – махнула рукой та и откинулась на диван, держа телефон перед собой. – Ты думаешь, у меня только сейчас эти проблемы начались?

В эту минуту в комнату с криком ворвались дети. Аня побежала по гостиной и запрыгнула на диван. Едва не наступив на мать, она вскочила на спинку дивана. Следом за ней бежал Андрей и размахивал саблей. Марина тут же забыла про разговор и вскочила с дивана.

– Аня, ты в своем уме? Тебе сколько лет, чтоб так прыгать? Слезай, диван сейчас сломаешь.

Но Аня не слышала ее, потому что в тот же миг Андрей заскочил на диван и стал бить сестру игрушечным мечом.

– Получай, получай, дура! – кричал он с недетским остервенением. Аня визжала и пыталась закрыть себя от ударов руками. Марина схватила Андрея за руку.

– Андрей, прекрати! – закричала она. – Нельзя бить сестру!

– Пусти, я убью эту дуру! Она сломала мою шахту крипера!

– Какую еще шахту?! Уймись!

Но в одно мгновение, воспользовавшись тем, что Андрей отвлекся, Аня соскочила с дивана и несколько раз с силой ударила брата по голове кулаком. Марина взвыла от ярости.

– Да ты что, безумная! Нельзя бить по голове! Он… инвалидом… из-за тебя… Я не знаю… что с тобой сделаю сейчас! – Марина задыхалась от гнева. Теперь она схватила Аню за руку и оттащила ее от брата.

– На, получай! – Андрей бросился за ними следом, не думая.

Последняя капля терпения, какая была заключена в полном теле Марины, иссякла. Ничто не могло остановить их. Ничто. Они не понимали человеческого языка. Потому она взревела:

– Уймитесь оба! А не то я вас… Сейчас такое вам устрою! Это же надо! Я разговариваю! По телефону! Подруга, век не виделись! А вы! Калечите друг друга! Орете! Невоспитанные! Избалованные! Неадекватные!

Рев Марины всегда действовал на них как переключатель: они оба тут же затихли и виновато потупили взгляды. Когда Марина кричала, им казалось, что сама земля сотрясалась от ее гнева, стены квартиры прыгали перед глазами, раздвигались и задвигались, а внутри что-то обрывалось от страха.

– Вон из комнаты, и чтоб ни звука больше!

На крик жены из спальни вышел Виталий. Он стоял в дверном проеме, серьезный, суровый, но не злой. Он строго глядел на Андрея и Аню.

– Я вообще-то тут работаю, – сказал он детям, когда они проходили мимо него. – А вы маму доводите до исступления. Как не стыдно!

Лишь только все они вышли из комнаты, как Марина подобрала с дивана телефон и снова села на диван. Юля все это время терпеливо ждала, потрясенная сценой, невольным свидетелем которой она стала.

– Что ты хотела сказать? – спросила Марина отрешенно. Взгляд у нее был потерянный.

– Ты, главное, не воспринимай все так близко к сердцу. Ну бесятся, бьют друг друга – это дети.

– Юля! – Марина вдруг выпрямилась и поднесла телефон близко к лицу. Глаза ее были странным образом выпучены и имели неживой, кислотный блеск. Она говорила шепотом и оглядывалась на дверь, словно боялась быть услышанной. – Я большой грех на душу хочу взять. Я еще никому не говорила об этом. Тебе одной расскажу.

Внутри у Юли все похолодело.

– Кажется, я знаю… о чем ты.

– Ты не можешь знать! Это нечто невероятное, фантастическое даже. Никто не знает, что у меня творится в мыслях, в моей больной голове, когда я наедине с собой и своими демонами-искусителями.

– Да нет, Марин… Я, кажется, все поняла сразу. Лишь только ты сказала. Не знаю почему, наверное, потому что знаю тебя как облупленную. Но ты этого не совершишь.

– Если ты знаешь, о чем я говорю, то знаешь, что совершу. Я уже в одном шаге от этого. Мне нужно только, сама понимаешь, сходить в одно место, и все. Назад пути не будет. – Марина засмеялась тихо и с какой-то непохожей на нее холодной злостью.

– Милая моя, ты не сделаешь этого, – как можно мягче сказала Юля. Она по себе помнила, что, когда человек в припадке, когда он не помнит себя, только мягкий голос может вернуть его к действительности.

– Я говорю: сделаю! – с какой-то не присущей ей жесткостью воскликнула Марина.

– Знаешь, почему я верю, что не сделаешь?

– Почему это?

– Сама посуди: ты столько лет ждала этих детей, столько лет искала. И вот тебе достались ребятишки, нормальные, развитые. Ведь если ты сделаешь то, что задумала, – попадешь в черный список. И тебе уже никогда не доверят детей. Ты же сама говорила: нельзя возвращать их в детский дом. Обратного пути не будет. И потом, милая моя, Мариночка, разве ты сама переживешь разлуку с ними? Ты ведь их уже полюбила, прикипела к ним.

– О, я переживу вполне, – и все-таки в голосе ее слышался вызов, как будто ей важен был не сам будущий факт преступления, а важно было именно убедить Юлю в том, что она его совершит.

– Ты как будто специально так говоришь мне, что сделаешь. А сама знаешь, что нет, – сказала Юля, поражаясь тому, сколько отчаяния было в глубине этих злых, полубезумных глаз. – Ты подсознательно почувствовала, что если выскажешь саму мысль об этом и будешь именно настаивать на ней, то сама себя загонишь в угол – придется делать обещанное.

– Нет-нет, не путай меня, я тебе говорю!

– Успокойся, успокойся, Марин, я на твоей стороне, я друг. Я за тебя. Ты же еще с мужем не говорила, да?

– Нет.

– Ну вот, поговоришь еще с ним.

И ровно в этот момент Марина дернулась – и вся выпрямилась, расправила плечи, словно преступница, которую поймали на месте планируемого убийства. Юля все поняла, когда услышала голос Виталия.

– Ладно, Юль, мне уже пора, надо доделать дела по работе еще, – сказала Марина торопливо.

Юля еще долго смотрела пустыми глазами на телефон. Чужие печали – Марины, Жени, – как непосильный груз, складывались ей на плечи, еще больше парализуя волю мысли, волю веры. Ее собственная цель обратилась в расплывчатое пятно, словно она размылась от чужих слез, и стала вдруг не столь значимой, какой была еще недавно.

Юля встала из-за стола и прошла на широкий балкон, опаленный яростным летним солнцем. Тяжело было стоять под знойным светилом, но она стояла, вглядываясь в далекую синюю гладь, ставшую словно кумиром для нее в последние дни. Океан манил ее. Она решится на что-то. Определенно, решится на что-то. Но на что именно?

Белые заворачивающиеся волны, нескончаемой грядой обрушивающиеся на каменистый берег, так и взывали к ней. Она решила не отвечать более на письма, взяла ключи и вышла из дома. Юля шла по направлению к дикому пляжу в скалах. Туда, где необузданная стихия, шумные волны, соленая пена смывали с человеческой души все напускное.

Глава десятая

2013 год, июнь

Лиза вышла из душного метро и быстро зашагала по широкому московскому проспекту. Пока она ехала через весь город, проливной дождь намочил улицы, покрыв их водной гладью нескончаемых луж, в которых теперь, как в больших зеркалах с неровными краями, отражались новостройки, стеклянные офисные здания – почти точь-в-точь, только чуть серая призма, казалось, размывала их настоящие цвета. Где-то далеко над городом, за парком, огненное зарево медленно погружалось в леса, а над ним, словно радостное знамение, пробегала бойкая широкая дорога радуги.

И это веселое, жизнерадостное буйство цвета было так отлично от того, что было на душе у Лизы, что она не могла понять, почему природа так волновала грудь, учащая сердца стук, почему она приглушала ее боль. Неужели расцвеченное после дождя небо заключало в себе нерукотворную очищающую мощь, которую оно стремилось передать тем, кто был в беде? Или это она сама все приписывала ему, во всем искала знак?

Квартира Веры, которую она снимала вместе с другой подругой, находилась в конце парка, в том месте, где улица начинала кривиться и загибаться, меняя направление и убегая в другую сторону. Это был панельный дом, которому было всего лет тридцать, но все же комнаты были обветшалыми, со старыми обоями, с полуразбитой посеревшей белой плиткой в санузлах и гарнитуром конца восьмидесятых. Тем не менее все это было бы ничего, если бы не ужасный запах – смесь кошачьей мочи и плесени, – который пропитал все стены и мебель. Раньше здесь жили кошки. Первые полчаса Лиза старательно привыкала к запаху, принюхиваясь и все задаваясь вопросом, как подруги жили и ничего не замечали.

Вера была еще одна – соседка не приехала с работы. Вере же ввиду ее положения разрешили перейти на дистанционную форму работы. Она уже дважды лежала в больнице на обследовании, часто ездила к врачу. Сергей старался все контролировать, и если не мог поехать вместе с ней, то просил в конце консультации звонить ему, благо врач был его другом и был не против такого контроля с его стороны.

То, что Сергей сразу не сказал Вере – что он заподозрил ревматоидный артрит, – очень скоро выяснилось и подтвердилось. Это был страшный удар для Веры, не подозревавшей о существовании столь серьезных заболеваний, а главное, не подозревавшей, что они могли поразить человека в столь молодом возрасте. Первое время она сопротивлялась диагнозу, ей все мерещилось, что анализы лишь временно ухудшились, и если их продолжать повторять, то вскоре обнаружится, что они придут в норму. Но Сергей убедил ее, что обследование было верно, как и сам диагноз. Она начала принимать преднизолон и метотрексат. Не сразу, но на четвертый месяц она почувствовала улучшение. Боли стали стихать. А она начала примиряться с мыслью о том, что была больна.

Лиза навещала подругу в больнице, а теперь дома. Ей приходилось привыкать не только к запаху квартиры, но и к тому, что Вера стала выглядеть иначе. Она не располнела, как могла бы – на преднизолоне, – но все-таки лицо ее округлилось, выросли щеки, глаза стали как будто чуть придавлены веками. Она не была отталкивающей. Пока не была. Но все-таки выглядела она по-другому, и ее было сложно узнать. Лицо ее сразу открывало тайну о том, что она больна.

– И что же он, совсем перестал звонить тебе? – спросила Вера, рассматривая неизменно красивое лицо подруги с большими голубыми глазами, светлые волосы. На той было стильное платье-карандаш с горловиной лодочкой.

– Да, – ответила Лиза. – Не звонил целую неделю. Я думала, выдержу, как ты и советовала – не звонить, чтоб он первым. Но все без толку.

– И ты не выдержала? – спросила Вера с укоризной.

– Нет, – Лиза засмеялась, словно извиняясь. – Я не могла. Я начала думать о том, что Артем просто боится позвонить мне, думает, что я его не люблю. Я решила, что надо развеять его сомнения. Вот и набрала первой.

– Ну конечно! – воскликнула Вера. – Ты неисправима. И что он?

– Сказал, что нам надо поговорить.

– Вот как.

– Да… – Лиза замолчала и опустила глаза. Ей было уже не до смеха. Она глотала слезы. – Он прямо по телефону сказал, что не видит будущего у наших отношений. Что я слишком хорошая, правильная для него, мне нужен постоянный мужчина, а он ветреный, ему не нужны серьезные отношения. И что-то еще, но я не помню. В общем, его основную мысль я выразила.

– Лиза, и ты… страдаешь?

– Да! Еще как.

– Я не могу поверить, – сказала Вера с возмущением, как будто правда не верила в любовные страдания из-за Артема, – что ты страдаешь из-за такого никчемного человека! Чем он покорил тебя? Просто огромный мужлан.

– Да нет же, я люблю его, и мне все равно, какой он.

– Как это может быть все равно?

– А разве тебе не все равно, разве ты не просто любишь Сергея?

– Нет, мне кажется, совсем не просто.

– В смысле? Ты любишь его за что-то?

– Нет, конечно, но чем больше узнавала его как человека, тем больше любила… Прошу тебя, не расстраивайся из-за Артема. Ты встретишь настоящего мужчину, который полюбит тебя. Только прошу, никогда, никогда не бегай за новыми кавалерами!

– А ты сама никогда не бегаешь за Сергеем?

– Нет! – резко сказала Вера. – Даже сейчас, когда он нужен мне еще больше, я редко сама звоню. Вернее, я жду, чтобы он звонил мне, потом я. По очереди. Чтобы он не думал, что я преследую его, понимаешь?

– Он у тебя хороший, так заботится о тебе, лично занимается лечением. Как тебе повезло! – Лиза сказала просто, совсем без зависти – или с завистью, умело скрытой.

Вера усмехнулась, в ее глазах блеснула горечь. Лиза как будто ничего не замечала, как она была недогадлива!

– Еще пока рано о чем-то говорить, – сказала Вера сквозь зубы.

– Что ты имеешь в виду?

– Ох, Лиза, ты же знаешь, что со мной происходит. Если бы я не была больна, то была бы уверена, что мы поженимся и будем жить долго и счастливо. Даже не так. Если бы мы уже жили долго вместе, и вдруг болезнь, то я была бы уверена в нем. Но мы так мало встречались, и тут эта хворь…

– Я не понимаю…

– Я просто хочу сказать, что если бы я умирала…

– Вера!

– Нет, позволь мне закончить. Если бы я умирала, то он бы не оставил меня до самой последней минуты. Но эта болезнь затяжная, неприятная, коверкающая суставы, имеющая системные осложнения. Могут развиться другие сложные болезни. Я не уверена, что он выдержит это. В конце концов, он еще молод и очень хочет иметь детей. И вряд ли через сложности, понимаешь? ЭКО или суррогатное материнство – явно не то, о чем мечтает молодой мужчина. Если бы он был просто инженер или менеджер по продажам, то легко смотрел бы на это все, не понимая того объема неприятностей, что будет впереди, но он доктор, он все это знает лучше меня…

– Но разве тебе не стало лучше?

– Да, но я на двух иммуносупрессивных препаратах сразу. И неизвестно, сколько буду принимать их. Отменить один вряд ли получится. Обычно до конца жизни приходится что-то принимать. Чаще всего болезнь прогрессирует, препараты сменяют другие, излечение невозможно даже в лучшем случае… Да что об этом говорить! Чем больше говоришь, тем глубже депрессия.

И тут только Лиза заметила, что не только округлившееся лицо и припухшие веки Веры смутили ее, когда она вновь увидела ее: глаза ее, словно старые линзы, помутнели и почти не пропускали свет. Да, поистине, правду невозможно было проглядеть теперь, после ее слов: Вера была глубоко и неисправимо несчастна. Лиза почувствовала, как сжалось сердце: как раньше она не замечала состояния подруги?

Быть может, она всегда сама приходила веселой, радовала Веру своим благодушием, при этом совершенно не замечая ее состояния. Но стоило ей самой явиться к ней с разбитым сердцем, как печаль подруги разлилась по комнате и проникла ей в душу. Она смогла наконец считать эту печаль как доступный ей теперь код. Доступный, лишь потому что она сама заговорила наконец на языке Веры.

– Если вы не видитесь, – сказала вдруг Лиза, – то как же насчет… ну, ты сама поняла. Ведь мужчина не может без активной половой жизни.

– Что-то в последнее время Сережа почти не интересуется этим.

– Подозрительно как!

– Он говорит, что это ради меня, потому что он боится причинить мне боль.

– А ты согласна с этим? Ты его поощряешь избегать… этого? – давила на нее Лиза, словно она прощупала первопричину охлаждения Сергея к подруге и хотела убедить ее в том, что нужно вести себя по-другому.

– Конечно нет! Я всегда за то, чтобы быть вместе до конца. Но он и слушать ничего не хочет. Какой же он упертый…

– Вот именно это и странно!

– Что именно?

– Да то, что мужчина и недели без секса не проживет!

– Откуда ты знаешь? – не выдержала Вера и сказала это с раздражением.

– Да это все знают!

– Ну как, как это можно знать? Ведь мы не роботы, в нас нет программ, и в мужчинах тоже…

– Но, Вера, ты такая наивная, я бы уже давно подумала, что у него кто-то есть.

– Прекрати! – воскликнула Вера. – Дело совсем не в этом.

Но она уже не верила в свои слова, и они обе это знали.

– Ты правда думаешь, что он бросит тебя, что не справится? – спросила наконец Лиза после долгого молчания.

– Нет. Я так не думаю. Но я думаю, что я не знаю, останется ли он со мной в конце концов. Не позвал же он меня жить в свою квартиру сейчас. А мог бы.

Сомнение, как и тогда, на Тенерифе, теснило грудь. Одновременно она помнила, как рассердился на нее Сергей за то, что ее вера в его чувства поколебалась тогда. Рассердится и теперь, если узнает, о чем на самом деле она думает время от времени. Неясное предчувствие поселилось в ней, словно неведомый призрак. Но разве может человек, сколь бы мнительным и чувствительным он ни был, предугадать, что уготовила ему судьба? Не могла этого сделать и Вера.

2013 год, август

Она не могла предугадать, что впереди два нелегких месяца, в течение которых ее состояние будет все ухудшаться. Болели теперь уже не только колени, но и кисти рук, шея, спина, бедра – то вместе, то по очереди. Но даже если это была одна точечная боль, то она приходила порой с такой силой, что Вера не могла спать, двигаться, а иногда ей было сложно есть. Врач только разводил руками, объясняя это тем, что организм привыкает к новым препаратам. Он обещал, что это будет только временное ухудшение, а затем ей станет лучше. Дозировку или препараты менять было слишком рано: на то не было существенных причин.

Сергей втайне от друга ходил на приемы к другим ревматологам, но не находил противоречий в тактике, которой придерживался лечащий врач. Это был замкнутый круг.

В этот день был выходной. Вера снова плохо себя чувствовала, но все-таки она была бодра – не счастлива, не радостна, но хотя бы бодра: сегодня к ней прилетела мать. Она вот-вот приедет к ней на такси.

За окном светило яркое прохладное предосеннее солнце, столь приятное, потому как нежаркое, но еще ласковое, теплое, согревающее. Окно в спальне Веры было полностью открытым. Она пробовала читать книгу, но постоянно отвлекалась и то и дело где-нибудь на середине главы ловила себя на мысли, что прочла несколько страниц, не понимая, о чем читает. Она то и дело возвращалась назад.

Спина побаливала. Эти ноющие боли больше всего раздражали Веру, потому что не оставляли ее в покое, она словно поселилась на иголках, и ничего с этим сделать было нельзя – она должна была все время чувствовать их. Ей казалось, что она забывала о них, но подсознание всегда помнило, всегда хранило память о них. Дни тянулись невыносимой, тягучей, вязкой тоской, и временами она спрашивала себя, зачем нужна молодость, зачем нужна жизнь, если она отравлена лекарствами, мучениями и отсутствием надежд.

Она не могла понять смысл борьбы, смысл сопротивления, если лучше уже не будет, и это известно точно. И если бы Вера могла ночью заснуть и провалиться в черный, опустошающий сон, то хотя бы в нем она могла забыть о своей судьбе и через это впустить в сердце надежду, что утром она проснется, и болезнь уйдет. Но поскольку почти каждая ночь была мукой, полной полусна, полубреда, полукошмара, то и переродиться к утру было никак нельзя.

Вера встала с кровати и подошла к окну. Высокие липы, заслонявшие вид на двор, волновались и шумели, о чем-то переговариваясь. «Все бы отдать, лишь бы понять, о чем они перешептываются», – подумала Вера. Казалось, любая жизнь – особенно столь длинная и ровная, как у деревьев, – была лучше ее собственной, и она завидовала высоким стволам, роскошным кронам, буйной зелени и причудливо бурлящему рисунку листьев. Сколько красоты было в жизни! Но сколько в ней было и боли…

Вдруг раздался звонок в дверь. Вера вздрогнула и улыбнулась. Это была мать. Она не выдержала и бросила бизнес полностью на мужа, чтобы прилететь в столицу и заботиться о дочери. Скоро соседка съедет, и они останутся в квартире вдвоем.

Татьяна Викторовна – стройная, ухоженная, в дорогом спортивном костюме необычного лилового цвета, в очках с яркой оправой, с короткой модной косой стрижкой – зашла в квартиру. Она была так молода для своих лет, так красива, – пронеслось в уме у Веры, – какой сама она не будет в ее возрасте: скоро болезнь украдет ее молодость, а вместе с ней и красоту.

Мать сразу обняла дочь, и это объятие одновременно и обрадовало, и расстроило молодую женщину: оно было долгим, слишком долгим, словно через него мать хотела сказать ей все, что было у нее на душе, передать ей силу своего переживания. Но Вера, быть может, не хотела этого знать, не хотела помнить о том, что мать тоже страдала, потому что ее страдание лишь увеличивало ее собственную муку – невыносимо было знать, что эта немолодая женщина, и так всю молодость потратившая на воспитание детей, должна была сейчас, в пожилом возрасте, убиваться из-за нее одной. И это было досадно.

– Почему же Сережа не предложил встретить меня? – спросила с порога Татьяна Викторовна.

– Мама! Он с дежурства сегодня. Ему нужно прийти в себя. Он так устает, что даже к родителям переехал жить в Москву.

Вера медленно прошла в комнату, переваливаясь с бедра на бедро. Она показала матери, где разместить чемодан, указала на шкаф и свободные полки. Затем они пошли на кухню, Вера хотела было налить чай, заикнулась про то, чтобы что-то приготовить, но Татьяна Викторовна запретила ей. Как бы она ни устала после дороги, она будет готовить сама сегодня и всегда с этого дня.

– Ты и так работаешь, когда тебе бы лучше отдыхать и уволиться, – сказала она.

– Нет! – вскрикнула резко Вера. – Пока работается, буду работать.

– Что значит «пока»? – строго сказала мать. – Тебе станет лучше.

– Да, станет…

– Даже не думай об этом. Стресс на работе может быть и причиной ухудшения, между прочим.

– Мама, хватит! – снова резко сказала Вера. – У нас и так один из руководителей был против того, чтобы согласовать мне удаленный график. Настаивал на том, чтобы я ездила в офис.

– Думаешь, он может уволить?

– Уволить вряд ли, но повышение теперь точно не светит. А у меня были такие планы…

– Ты женщина, тебе карьера не так важна. У тебя есть мужчина, это его забота.

– Да, наверное. Пусть, – сказала Вера безрадостно. Все ее амбиции, далеко идущие планы – все было разбито болезнью, которая проучила ее, показала, что все тлен, все, кроме собственного тела, которое нужно тебе здоровым, а не больным. В нем заключен твой разум, в нем заключена твоя жизнь, а не в почестях, должностях и счетах в банке.

Вера замолчала. Татьяна Викторовна заварила чай и поставила на маленький старый стол заварочный чайник и кружки. Кухня была не самой крохотной – девять метров, и даже несмотря на ветхий ремонт, здесь было уютно. На окне стояли искусственные фиолетовые и лиловые розы в пастельно-фиолетовом горшке. На гарнитуре был хороший электрический чайник, лежали яркие фиолетовые полотенца, стояла дорогая деревянная подставка под ножи. На крючках висели новые бамбуковые разделочные доски. На окне белела штора с лиловыми лепестками, подвязанная аккуратно с одного бока. Чувствовалось, что молодые женщины как могли украсили обветшалую квартиру.

В последнем ответе Веры было так много смирения и так мало жизни, что Татьяна Викторовна бросила на нее едкий взгляд.

– А с Сережей вы давно… виделись в последний раз?

– Да… на прошлых выходных. В последний месяц он стал реже приезжать, а меня просит не напрягаться и не ездить к нему. Он даже переехал в Москву, к родителям, – говорит, чтоб меня чаще видеть. Но что-то я не заметила, чтоб мы чаще виделись.

– Но он как-то это объясняет?

– Объясняет. Вообще, он мне во всем помог – и диагноз быстро поставить, и нормальное лечение получить, а еще он даже преднизолон тайком купил в Испании, еще не зная точно диагноза… Говорит, на импортном меньше осложнений. На нашем я бы сейчас располнела быстро и много другого началось бы… Но почему мы так мало видимся, почему он не предложил жить вместе, я до конца не понимаю… Мы отдаляемся, а он говорит, что изучает новые для него направления в медицине. Он практически получает новую специальность, только полностью самостоятельно, без вуза. И это отнимает у него все время, – Вера говорила, но чувствовалось, что она не до конца верит Сергею или же верит, но не в то, что он занят правильным, нужным делом и что он не тратит свою энергию впустую.

– Какую такую специальность? – удивилась Татьяна Викторовна. Казалось, она уже заранее осуждала Сергея, потому что сразу поняла, что он что-то недоговаривает. Это слышалось в голосе, ощущалось в неприязни, которая, как осадок, проникла в ее жесты и мимику. Чем больше она слышала, тем больше он ей не нравился.

– Догадайся, – сказала Вера с укоризной, как будто все было крайне очевидно и было странно, что Татьяна Викторовна не видела этого.

– Не понимаю.

– Иммунологию. Ревматологию. И все, что с ними связано.

– Но зачем? Разве у тебя не лучшие врачи?

– Лучшие.

– Тогда зачем? Зачем?

– Я не знаю! Не знаю! – с надрывом выкрикнула Вера. – Он считает, что может найти альтернативный способ лечения. Но для этого сам должен сначала разобраться.

– Какая глупость! – сказала Татьяна Викторовна. – Если бы такой способ существовал, разве наши московские врачи не знали бы о нем? Или другие врачи в мире? Ведь лечение по международным протоколам!

Вера вздохнула. Если до разговора с матерью она постоянно убеждала себя, что любимый прав хотя бы отчасти и что столь умный человек не может настолько заблуждаться, то теперь, когда ее сомнения были подкреплены критикой матери, она окончательно утратила веру в идеи Сергея и в то, что он не напрасно тратит время.

– Лучше бы побольше времени проводил со мной… когда мы вместе, я начинаю как будто забывать о боли. Мне его ужасно не хватает. Он стал реже звонить и говорит, что так устает, что не находит в себе сил набрать меня. Представляешь? Я все понимаю, он устает… Но разве отношения сохранить, если забыть друг о друге?

– Не нравится мне все это. Может быть, Ольга Геннадьевна влияет на него? Они ведь снова под одной крышей.

– Об этом я тоже думала. Но что я могу сделать? Любую мою попытку намекнуть ему на то, что он нужен мне не в мечтах о светлом будущем, а в реальности, он воспринимает в штыки. Говорит, что так может рассуждать только примитивный человек.

– Иди к нему. Борись за него! Что это такое, вы почти не видитесь и не общаетесь! Так отношения развалятся совсем. А потом, представь, как тебе сложно будет найти мужа в твоем-то положении.

Вера недовольно закатила глаза. Все стереотипы мира были заключены в одном человеке, и он сидел теперь перед ней, – мысль мелькнула в голове против воли. Но хуже всего, она быстро попадала под влияние матери и не могла противиться ему. Идти к нему – было не по ее правилам. Она не бегала за мужчинами, не искала их внимания или одобрения. Но когда выбор был – поступиться гордостью или потерять единственного человека, с которым она могла быть счастлива, – что Вера могла выбрать? Что? Да еще и с таким советчиком под боком?

Прошла неделя с момента приезда Татьяны Викторовны. Сергей все обещал себе навестить Веру и познакомиться с ее матерью, но не успевал. Он сам составил жесточайший график обучения и не прощал себе, если задерживался. Он готов был отложить все: Веру, родителей, друзей, сон, пищу, только бы успевать учиться. Пока все смеялись над ним и принимали за чудака, помешавшегося на идее исцеления, он видел свет в конце тоннеля, он осязал дыхание вольного ветра, он горел каждой клеточкой тела, оттого что чувствовал – ключ скоро будет в его руках. Тот самый ключ, что отопрет все двери.

На этих выходных Сергей пришел с дежурства в квартиру родителей, сразу упал на кровать и заснул, но уже через два часа был на ногах. И вот опять он уставился в экран ноутбука и по обыкновению читал медицинские статьи. Телефон разрядился, но ему было все равно. Ольга Геннадьевна тихонько заглянула к нему в комнату и недовольно фыркнула, причем нарочно сделала это так, чтоб он слышал. Но Сергей не повернулся к ней и никак не ответил, хоть это и было неприятно ему. Мать не в первый раз сердилась на него за то, что он все свое свободное время проводил за чтением и изучением материалов, исследований и экспериментов по лечению аутоиммунных заболеваний.

Владимир Олегович более ровно относился к его увлечению: видимо, имея больше терпения, он верил, что все это пройдет. Потому каждую неделю он спокойно выслушивал сына, взахлеб рассказывавшего ему о новом исследовании и сопряженной с ним новой надежде для Веры.

Но сегодня Ольга Геннадьевна втайне от Сергея поговорила с мужем. Она давила на него и требовала, чтобы тот убедил сына. Но в чем? Понимала ли она, что цепь логических связей, нарисованных в ее уме, была в тысячи раз эфемернее, чем самая фантастическая идея сына, и ничего общего не имела с реальным положением дел?

Владимир Олегович постучал в дверь и вошел. Вид у него был бойкий, но с оттенком вины – казалось, за само намерение поговорить сыном. Сергей посмотрел на него уставшими глазами, под которыми расплылись широкие круги. Отросшие волосы его были растрепаны, а несколько дней не бритое лицо помято, как бывает, когда человек разбивает сон и регулярно недосыпает. Владимир Олегович, глядя на его измученное лицо, вдруг понял, почему супруга так не на шутку встревожилась: казалось, еще чуть-чуть – и Сергей заболеет от усталости и упадка сил. И почему он сам не замечал этого раньше? Мужская невнимательность? Или старость?

– Сережа, ты даже не вышел позавтракать.

– Пап, я не маленький, если хочу есть – ем. – Он по-прежнему не отрывался от ноутбука, все еще уверенный, что отец пришел поговорить о чем-то столь незначительном, что можно было слушать его вполуха.

– Сережа, я хочу серьезно с тобой поговорить. Мама обеспокоена… Ты почти не спишь, почти не ешь… Так не может больше продолжаться.

– Ты же знаешь, чем я занимаюсь. Я нашел способ…

– Ты каждую неделю находишь его!

– Нет, ты меня не слушаешь! – радостный, что речь зашла о том важном, что он лелеял внутри себя, Сергей спешил поделиться этим с отцом, забыв об осторожности и давно выведенном им правиле: не говорить этим людям ничего сокровенного. Глаза его горели лихорадочным блеском. – Две недели назад я нашел настоящий альтернативный метод лечения. Он должен заработать, но мне нужно все досконально изучить, чтоб не совершить ошибки.

– Сережа, все эти эксперименты – обман! – не выдержал Владимир Олегович и перебил его. – Сам посуди: если бы был волшебный способ исцеления, разве о нем не знал бы каждый встречный? Как минимум все ревматологи или иммунологи были бы в курсе. Может быть, у этих твоих докторов выздоровел небольшой процент за счет эффекта плацебо, и теперь они обманывают других пациентов, обещая невозможное. Так обычно бывает.

– Нет-нет, ты не прав, совершенно не прав! Такие методы невыгодны мировой фармацевтике, а отсюда и официальной медицине.

– Вселенский заговор?

– Нет, просто нездоровая конкуренция. Сильнейший выживает слабого – вот и все. Информационная война.

– Нет никакой информационной войны и никогда не было, это все бредни полоумных!

– Да неужели? – засмеялся Сергей.

– По крайней мере, в сфере медицины ее нет, – поправил себя Владимир Олегович. – Послушай, Сережа, ты сражаешься с ветряными мельницами… гоняешься за воздушными замками…

– Нет, я ищу… я ищу… – Сергей подбирал правильное слово, словно прощупывал пульс, – слово, которое отразит самую суть его поиска и ударит в самое сердце. – Путь к свободе.

– Вот именно! – Владимир Олегович, как это ни странно, почти сразу понял его, лишь несколько секунд поколебавшись. – Ты хочешь свободы от болезни любимого человека. Настолько сильно, что готов заморить себя голодом и поверить в иллюзию, ты словно одержим идеей исцеления. А ведь прошло всего полгода! Что будет дальше? Сойдешь с ума?

– Что может быть плохого в том, чтобы любить настолько, чтобы отдать все за здоровье женщины?

– Если бы это было так! Но ведь это опять одна иллюзия… Ты… ты просто не можешь, не хочешь принять Веру такой, какая она есть. Она как неисправная машина – зачем такая машина нужна? Как бы ты ее ни любил, ты будешь чинить ее. Ты настолько не готов к жизни с человеком со столь серьезным заболеванием, что заставил себя поверить, что вылечишь ее. Вот и все. Посмотри правде в глаза. Веру не вылечить, можно только назначать поддерживающую терапию. А если ты не готов к этому, то и не надо связываться. Вы встречались всего пару месяцев, а потом она заболела. Ты и так долго продержался. Не вини себя, я тебя прошу… Не вини себя, если хочешь расстаться.

Сергей закрыл глаза. Как он устал, как он хотел спать, как он хотел есть, как он хотел просто повалиться на кровать, включить какой-нибудь фантастический фильм, например старые «Звездные войны», чтобы забыть обо всем! Но он вышколил себя, сжав всю свою волю в кулак, все запретив себе, словно вся его лень или остатки лени обратились в его совесть, которая пристально следила за каждым шагом Сергея. Так зачем он тратил свое бесценное время на этот пустой разговор? Почему он не взбесился и не накричал на отца? Владимир Олегович смотрел на него долго, убежденный, что проник в суть и что сын переваривает его слова. Он не понимал, что Сергей думал совсем о другом.

О том, что он никогда не ждал от родителей понимания: ни от матери, ни от отца. И что бы кто из них ни сказал теперь, он ко всему был готов, даже к самой чудовищной клевете на самого себя.

Не выдержав долгого молчания, Владимир Олегович заговорил:

– Неужели ты так сильно любишь ее? Так сильно, что не можешь расстаться? Тогда… – он оглянулся с опаской на дверь и присел на край кровати, чтоб заглянуть Сергею прямо в лицо. – Мой совет: смирись. Неси свой крест. Ты уже не мальчик. Ты мужчина, ты справишься. Это будет не совсем то счастье, на которое ты надеялся, конечно, да и мать… Так скажем, не идеальное счастье. Но забудь про все эти лживые экспериментальные методики. Ты и девчонку измучишь, и себя. Полагайся только на настоящих медиков. Ты ведь врач! У тебя родители медики! Ну?

Сергей кивнул головой, будто согласился с одной из идей отца, и тот вздохнул с облегчением, похлопал его по плечу, а затем, если не довольный, то удовлетворенный, что решил давно терзавшую его проблему, хотел было выйти из комнаты, как вдруг раздался звонок в дверь. Владимир Олегович с удивлением оглянулся на сына и прислушался. Через полминуты Ольга Геннадьевна просунула голову в дверной проем.

– Сережа, к тебе пришли.

Бесцветное лицо ее, всегда недовольное, всегда с опущенными уголками тонкого рта, казалось, было еще более раздраженным.

Они втроем прошли в гостиную, где, к изумлению Сергея, молодая женщина в длинном летнем платье устало откинулась на спинку дивана. Она была почти красива, элегантное романтичное платье было приталенным и придавало ей необыкновенную женственность. Избыточная полнота лица не так бросалась в глаза из-за волос, которые отросли за последние полгода и достигали плеч. Пышными волнами они окаймляли ее лицо.

Это была Вера. Ноги ее гудели, шея ныла, но она улыбнулась, когда увидела Сергея. Казалось, она не замечала никого, кроме него, – все ее внимание было устремлено на него. Зачарованная, она словно растворилась в нем.

– Вера, – поразился Сергей и сел рядом с ней. Он взял ее руки в свои. – Что ты здесь делаешь?

– Решила тебя проведать. Телефон у тебя отключен. Я испугалась… Ты не рад?

– Да нет, конечно, рад.

Казалось, она совсем не замечала, как он был потрепан: взъерошенные волосы, помятое лицо, без душа второй день. Но это была только видимость. Она все заметила, но придала совсем другое значение его неухоженному виду. Ревность рисовала чудовищные объяснения в уме.

Ольга Геннадьевна села в кресло напротив и не сводила с них равнодушных глаз. Она будто решила воспользоваться положением хозяйки и препятствовать открытому объяснению между ними. Владимир Олегович сел в соседнее кресло и ждал команды жены.

И действительно, они говорили о самых поверхностных и пустых вещах, словно были не возлюбленными, а просто друзьями. От мысли о том, что они вели себя как друзья, Вере захотелось взвыть. Сколько недель Сергей даже не оставался у нее на ночь? Он объяснял это ее болезнью, и она это понимала, понимала логику его рассуждений: он берег ее тело, наполненное болью… Не могла она только понять, как здоровый мужчина мог так спокойно отказывать себе в близости… тем более когда он уже был в отношениях с ней. Одни подозрения сменяли другие. А упреки Лизы чего только стоили! И сейчас, казалось, все сошлось. Откровение, что они именно стали друзьями, на несколько мгновений оглушило ее.

– Вера? – Вдруг она услышала его голос.

– Что?

– Ты не слушаешь меня? Пойдем на кухню. Я сделаю тебе чай или кофе.

Было настолько очевидно, что он хотел увести ее подальше от родителей, чтобы поговорить наедине, что возникла неловкая тишина. Вера и Сергей прошли по гостиной в коридор под недовольными взглядами родителей – казалось, эти мгновения длились вечность.

На кухне Сергей включил кофеварку – он купил ее недавно в подарок матери, а на самом деле больше для себя, чтоб разгонять сон по ночам.

– Сейчас сделаем тебе капучино, здесь можно взбить сливки, – говорил он радостно, но в то же время волнуясь. – Ты присядь. Скажи, что-то случилось?

Вера отрешенно смотрела, как машина шипела, взбивая сливки. Сергей разлил их в свой и ее кофе и сел напротив нее за широкий стол.

– Я просто хотела тебя увидеть. Мы уже две недели не встречались и…

Сергей не отвечал.

– Ты избегаешь меня? – спросила наконец Вера. Она бросила на него раненый взгляд, а затем вдруг, наоборот, улыбнулась гордо, с вызовом. – Так скажи прямо.

– О чем ты? Я же говорил: очень устал на этой неделе. К тому же именно сейчас у меня такой сдвиг…

Как он устал от выяснений, как устал! Сергей едва сдерживался, чтобы не повышать голос и не нервничать.

– Но это же не значит, что нам нужно перестать видеть друг друга? Мы теперь всю жизнь будем только переписываться?

– Кто же говорит, что всю жизнь? – ответил ей Сергей, все-таки сдерживая раздражение. – Я говорю, что так нужно сделать именно сейчас. Потому что сейчас самый важный момент.

– Да, самый важный. Мы только начали строить отношения – и уже не видимся.

– Прекрати! Из всех людей – я думал – ты меня поймешь.

Вера опять отрешилась ото всего и впилась глазами в чашку кофе.

– Что я должна понять? – сказала она, сделав несколько глотков.

– Я сейчас занят тем, что решаю вопрос нашего с тобой будущего. Твоего в первую очередь. – Теперь он заговорил жестко, и его голос напугал ее. – Дай мне решить этот вопрос. Почему ко мне все постоянно придираются и пристают? То родители, то теперь ты! Я и так вынужден совмещать это с двумя работами, одна из которых крайне сложная. – В последних его словах послышался такой надрыв, что Вера вздрогнула и опустила глаза. Вдруг все сомнения враз оказались обесточены. – Неужели ты не понимаешь, как мне тяжело?

Она посмотрела на него напряженными, все еще ранеными, но уже более покойными глазами. В них еще чувствовалось противоречие, изводивший ее вопрос, и Сергей знал, что она еще не поняла его. Но она хотя бы приняла тот факт, что с ним нельзя спорить и что будет так, как он скажет. Ей хватило мудрости замолчать и усмирить свои требования. Пока он готов был удовольствоваться и этим.

– Но хотя бы чуть больше мы можем видеться? – спросила она как можно осторожнее.

– Нет, не можем, – резко сказал Сергей. – Мы будем видеться, но не сейчас. Наберись терпения. Я всего лишь человек. Я не могу окунуться с головой во что-то, работать – и при этом всем быть милым.

Последние его слова прозвучали особенно жестко, и Вера подумала, что в былые времена, когда она была девчонкой, она могла бы оскорбиться и точно бросить его. Но сейчас она была женщина, и ей опять хватило мудрости принять тот факт, что она любила его сильным, способным отстоять свое мнение. Он никогда не обещал быть подкаблучником, да и она не смогла бы любить такого мужчину. Но вместе с тем она все равно не могла получить то, что так хотела.

Когда они вернулись в гостиную, Ольга Геннадьевна уже сидела на месте Веры и чему-то усмехалась. Молодая женщина, пронзенная взглядом будущей свекрови, подошла к телефону, взяла его в руку и тут же проверила время. На мгновение внутри нее все похолодело – на экране горело сообщение от бывшего: «Лиза мне все рассказала, хочу тебя увидеть сегодня, я не могу без тебя».

Вера бросила быстрый испуганный взгляд на Ольгу Геннадьевну, и та, встретив ее взгляд, как-то по-особенному радостно посмотрела на нее. Ухмылка эта была так не похожа на ее привычно раздраженное выражение лица. «Прочитала или нет?» – внезапный вопрос ошпарил все внутри. Но нужно было ехать домой.

Вскоре Сергей проводил ее до такси. Когда они спускались в лифте, он держал ее руку в своей ладони, боясь сжимать ее, а Вера все думала: «Скажет или нет? Быть может, не видела ничего? И надо же было ему написать именно тогда, когда я оставила телефон без присмотра! Что теперь будет?» Как будто их отношения и без того не подверглись серьезным испытаниям! Когда Вера села в такси, она бросила на Сергея еще один долгий тоскливый взгляд, будто это были последние ласковые мгновения удачи, так скрасившей конец ее беззаботной жизни.

Глава одиннадцатая

2020 год, июль

В конце июня Йохан надеялся попасть на Тенерифе, но сразу после ссоры с Юлей, когда он уже сам простил себя за ссору, он увидел, что рейс опять отменили и авиакомпания предложила ему перенести билеты на другой день.

– Мир сошел с ума, – повторял он снова и снова. – Так не должно быть, чтобы люди не имели возможности видеть друг друга, когда они так сильно любят.

Чем более выстраданной была его любовь, тем меньше он ценил карантинные меры, локдаун и всевозможные ограничения. Временами глупые мысли приходили в голову – что его молодая жена начнет забывать его, смирится с вечностью разлуки и конечностью любви. Тенерифе – уединенный рай – будет только способствовать зарождению новой страсти, будет питать ее, как питает проливной дождь иссохшую землю. Кто-то непременно начнет ухаживать за Юлей, и тогда он навсегда потеряет ее. Каким же недолгим было их счастье вместе!

Нет, он должен улететь. На этот раз он должен улететь.

После чудовищного откровения Юле Марина стала все больше обмирать внутри, положительные чувства и эмоции, привязанности, которые были заключены в ней, сковало льдом. Она смотрела на детей, на мужа, но не испытывала былой радости и удовольствия от их родных лиц, даже когда они пытались угодить ей. Ей мерещилось, что ее бездействие лишь оттягивает неизбежное.

Марине все чаще чудилось, что рок привел ее на этот путь, чтобы показать ей, как мало она стоит, как ничтожна ее душа, способная сначала приласкать детей, а затем выбросить их обратно в дом без матерей. Не стоило так много мнить о себе когда-то, не стоило думать, что она справится со столь непосильной ношей. Ведь она знала это про себя и раньше, всегда знала: себялюбивая эгоистка, она не привыкла поступаться своей свободой ради других, даже детей.

Раздражение ее росло, и апатия, развивающаяся в ней одновременно, – тоже, и очень скоро случилось то, что должно было случиться. На прогулке в парке Аня и Андрей вновь подрались на глазах у посторонних. Виталий и Марина едва смогли разнять их. Но в последний момент, когда они уже оттащили их друг от друга и Виталий стал как можно спокойнее наставлять детей, легко унимая раздражение внутри, Марина краем глаза заметила коллегу по работе, одну из самых злословных в офисе. Она шла вдалеке, по другой тропинке. С каким торжеством она смотрела на нее, с каким победным видом! Это стало последней каплей для Марины.

– Знаете что? – крикнула она и отпустила руку Андрея. Казалось, она обращалась не только к детям, но и к Виталию тоже, хотя он ни в чем не был виноват перед ней. – С меня хватит!

И она резко развернулась и пошла в противоположную от дома сторону. Виталий, оставленный с двумя детьми, был вынужден вести их домой и ждать, когда Марина остынет, что, по его расчетам, должно было непременно случиться.

– Зачем же вы так маму расстроили? Эх, ну вот! – лишь только они зашли домой, сказал он детям без злости, но с тихим укором, который был хуже ярости, хуже бранных слов.

Через два часа начало темнеть, но Марины не было. Она не появилась ни в восемь вечера, ни в десять. Все это время Виталий звонил ей, но она не брала трубку.

И Андрей, и Аня, несмотря на свою капризность и непослушание, с самого момента, как Марина исчезла, все вмиг поняли. Они обменялись электрическими взглядами и словно одеревенели. Весь вечер они были тихими. Аня не выходила из детской и уже не требовала включить телевизор или дать ей планшет, как она постоянно делала раньше. Она рисовала, что-то читала, писала, шила. Андрей рисовал вместе с ней. Потом она читала ему книгу. Всякий раз, когда Аня слышала, что идут сигналы вызова по громкой связи телефона, она выходила в гостиную, где сидел задумчиво Виталий – скромный, непритязательный, непостижимо благородный для искаженного злой усмешкой мира, как будто он по ошибке забрел в него. Девочка смотрела внимательно на отца, губы ее были сжаты, и даже она в свои малые годы не могла избавиться от мысли, что он не от мира сего. Когда он наконец клал трубку, так и не услышав ответа, она уходила в комнату и прятала голову в подушках, как будто в них можно было потопить безысходность своего положения.

Когда Виталий погасил везде свет и дети наконец уснули, раздался звук поворачивающегося ключа во входной двери. Виталий вскочил с кровати, где он читал книгу в телефоне. Марина вошла и стояла уже в коридоре. Она бросила на него тяжелый взгляд, и внезапно он почувствовал себя виноватым, хотя не знал в чем. Он боялся, что она будет пьяна, что разбудит всех, но это-то как раз было бы хорошо, это бы все объяснило, это бы раскололо лед… Однако она, казалось, наоборот, была слишком серьезна. Глаза выкатились и по-медвежьи блестели из-под насупленных бровей, а лицо ее было таким черным, таким беспощадным, словно она… только что убила кого-то или готовилась убить.

– Я видела, что вы погасили свет. Не хотела приходить, пока дети не легли.

– Почему? – отрывисто спросил он.

Марина, не отвечая и не глядя на него, прошла на кухню. Там она достала бутылку коньяка, припрятанного на черный день, коих в последние несколько месяцев случалось слишком много. Выпив рюмку, она тяжело, всем своим тучным телом плюхнулась на табуретку. Виталий сел рядом с ней и тоже попробовал выпить рюмку, но не вышло, он лишь пригубил ее. Марина хотела было налить себе еще, но его жилистая рука предупредительно переставила бутылку.

– Марина? – сказал он, заглядывая в ее большие недобрые глаза.

– Я так не могу больше.

– И что ты предлагаешь?

– Я думаю, ты знаешь что. Тебе эти дети нужны еще меньше моего. Ты терпел их все это время только ради меня… из любви ко мне.

Он усмехнулся, но с тяжелой горечью, разлившейся по морщинистому лицу.

– Ох, Марина, Марина, как плохо ты меня знаешь. Почему же ты так решила?

– Ха! Ты мало времени с ними проводишь, ты не целуешь, не обнимаешь их…

– Я просто не знаю, как это делать. Я здоровый дядька, а они маленькие такие, несчастные, меньше ростом, чем их сверстники. Не буду же я к Ане лезть с объятиями, в конце концов! Она может испугаться. А если не обнимать ее, то не обнимать и Андрея.

– Что ты хочешь сказать? – вспыхнула Марина. – Что ты против? Что ты хочешь все это терпеть? Тебе легко это выносить, так?

– Нет, меня это тоже все не радует… но мы не можем отдать их.

Марина закрыла глаза и стала говорить куда-то в пустоту, не обращаясь к мужу.

– Это мое наказание. Я думала, что я такая хорошая, всем везде помогаю – и здесь справлюсь. Но Вселенная решила показать мне мое истинное лицо. Я слаба, и я не выдержу испытаний материнства. Такого материнства. От осинки не родятся апельсинки. Нам это тогда еще говорили – в школе приемных родителей, помнишь, лет десять назад? Надо было послушать мудрых людей.

Казалось, проговорив самые свои черные мысли, какие громоздятся, быть может, в звериных недрах каждого человека, она через это смирилась со своей долей, и Виталий глубоко вздохнул, протянул мозолистую жилистую руку к ней, чтоб сжать ее ладонь. Она вздрогнула от этого шершавого прикосновения, открыла злые глаза и посмотрела на него так, словно впервые видела его и в любой момент ждала от него удара.

– Я знал, что ты остынешь, – начал было Виталий.

– Что? – перебила его Марина, задыхаясь. – Нет, нет и еще раз нет! Я не передумаю! Это уже точно, обратного пути нет.

Вдруг доброе лицо мужа, еще миг назад полное примирения и заискивания, переменилось: глаза блеснули суровым холодком, и весь он стал чужим и даже, казалось, не любящим ее.

– Марина, ты ведь не звонила в опеку?

– Нет, но я…

– Если тебе не нужны наши дети, то я не смогу заставить тебя хотеть их и любить их. Но я им такой же опекун, как и ты, стало быть… Захочешь уйти – не стану удерживать. Но и отказываться от них не буду.

Марина с минуту молчала, пристально глядя в его ледяные, ставшие за один вечер такими чужими, глаза. Ум ее, захмелевший от рюмки, выпитой на голодный желудок, туго соображал, но все-таки механизмы работали, шестеренки крутились, хоть и медленно, словно кто-то беспрестанно тянул и подталкивал их, и картина во всей своей враждебной остроте медленно прорисовывалась в воображении.

– Представь на минутку, – сказал вдруг он, предприняв еще одну попытку обратить ее решение вспять, и стал крутить пустые рюмки на столе, – что у тебя родились бы дети… у нас бы родились. И мы бы их обожали. Но в двенадцать у них начался переходной возраст, они бы стали курить, не слушаться, плохо учиться. Разве тогда мы отдали бы их в детский дом?

– С чего бы у нас с тобой были такие дети? У нас другая генетика.

– Да таких случаев миллион и с прекрасной генетикой! – воскликнул Виталий. – И мы были бы не застрахованы. Ты бы отдала их, своих кровных?

– Конечно нет, что за глупый вопрос, но как можно сравнивать…

– А в чем, собственно, разница? Чем они не похожи на обычных детей, которые в подростковом возрасте или раньше конфликтуют с родителями?

– Ну уж нет, ты мне зубы-то не заговаривай! То совсем другое… то свои дети!

– У нас своих быть не может.

– Значит, проживем и без них.

– Я так не хочу. Без них мне жизни уже не будет.

Что-то внутри Марины громыхнуло и раскололось на части, казалось, сердце ее дребезжало от невыносимого и нестерпимого удара: так вот она – цена его любви! Столько лет терпел ее припадки и капризы, потому что ценил ее выше себя, любил превыше всего мира, но последний каприз не стерпел: выходило, она ему была дороже всех… всех, кроме их приемных детей.

От коньяка глаза ее заволокло сонным туманом, она откинулась назад на стуле, запрокинула уставшую голову с нечесаными волосами, спутанными ветром, в которых серебрились тонкие нити у корней. Они долго так молчали, будто тишина могла разрешить их спор, могла смягчить агонию, уравновесить любовь друг к другу и любовь к детям.

– Мариша, ты только внушила себе, что способна на этот поступок, что можешь разрешить себе эту слабость, как коробку конфет на ночь, – опять мягко заговорил Виталий, будто осторожно прощупывая ее натянутые словно струны нервы. Она слабо усмехнулась, тотчас поняв его замысел. – А на деле не способна. Ведь знаешь, что нет. Есть слабости, а есть предательство, они разнятся, как лужа и океан. Одно дело внушить себе и хвастать, что сделаешь, а другое дело – сделать. Ты не пойдешь в опеку, уж я тебя знаю. А если и впрямь собралась, то иди сразу в ЗАГС. Ты сама говорила: сколько пар за пандемию развелось! Женя и Эдуард чего только стоят…

– Допустим, не пойду никуда. – Марина глубоко вздохнула, сама же лихорадочно думала о том, что муж не любил ее более так пылко, как прежде: что ж, она постарела, подурнела, а кто всему был виной? И опять ненависть к материнству жгла истончившиеся нервы души. Она не ненавидела самих детей, но ненавидела необходимость терпеть их, жертвовать собой, своей радостью и благоденствием ради них. – Мы не отдадим их. Но как же я? Ты не боишься, что меня скоро увезут в «дурку»? А я боюсь. Я уже на грани. Боюсь, что между своим рассудком и детьми я выберу свой рассудок.

Виталий внимательно посмотрел на нее, размышляя. Он никогда не был силен в понимании того, что происходит внутри женщин. Марина часто устраивала истерики и в былые времена, но он легко утихомиривал ее какой-нибудь шуткой или просто своим молчаливым спокойствием. В последние месяцы он видел, что она стала более нервной, но и подумать не мог, что все настолько запущено… Он не подозревал, что его бездействие она воспринимала как совершенное равнодушие к ней и ее огромной проблеме, как оскорбление, как нелюбовь. До сегодняшнего дня. Только когда она ушла и бросила их в парке, словно кто-то сдернул пелену с глаз, и он осознал, что Марина способна на поступок. Она была доведена до крайней точки, с этим невозможно было спорить. И он как мужчина должен был найти способ помочь ей, решить ее проблему, но совсем не так, как она предлагала… Наконец Виталий сказал:

– Отдохни, Марина. Купим тебе билет в санаторий или там… я не знаю, в Крым. Говорят, сейчас пускают в Крым. А с детьми я побуду. Все равно работа из дома.

Они жили небогато и никогда не ездили в отпуск. Тем более Марина даже и заикнуться о таком не могла после того, как у них появились дети, ведь им столько хотелось купить: хорошей качественной одежды, кожаной обуви, планшетов – словом, всего, чего у них никогда не было в их обделенной жизни. Пособия она тратила только на детей, не откладывая на черный день, а потому его предложение было несбыточным, и она не могла поверить ему.

– Ты это несерьезно. Да ты не справишься с ними… Нет, это все пустое, и не говори мне.

– Они без тебя смирнее будут, вот увидишь. Когда один взрослый, они знают, что зависят полностью от него, поэтому не будут себя слишком плохо вести. Тем более мужчину будут больше бояться.

– Хорошо, один раз ты меня спасешь, а дальше-то что? Кошелек не резиновый, в Крым не наездиться.

– Будешь уезжать на выходные или праздники к матери. Давай решать проблемы по мере поступления. Сейчас – Крым. Все, решено. Потом экономнее места выбирать.

Как ей хотелось, не раздумывая, согласиться, уступить, лишь бы только убрать из жизни необходимость резких и скорых перемен, оттянуть неизбежный конец, но был ли это верный путь? Он не любил ее или позабыл, как боготворил когда-то? Что же, быть может, пришла пора напомнить ему. Истерия захватывала ее, и она уже говорила про себя, что именно должна додавить его до такого состояния одиночества и несчастья, что он признает свои ошибки и повинится перед ней, отречется от детей во имя нее… Но все это так скоро быть не могло, придется расстаться на время, разъехаться, всколыхнуть в нем спящие чувства, пробудить былую слепую страсть к ней…

И в то же время другой голос внутри нее, разумный, верный, добрый голос шептал: все ложь, а Виталий тем и хорош был всегда, что сразу зрит в корень и во всякой ситуации знает наверняка, как поступить должно, а как нет. Не за это ли она любила его, не за это ли не бросала все эти годы, когда другие мужчины смущали чувства и туманили рассудок? Ей не нужны были объедки человеческих достоинств мужчин, потому она бросала всех и оставалась с Виталием. Он один всегда будет непреклонен в моменты катастроф. Ей бы самой научиться боготворить его за это врожденное и столь редкое в людях качество, а она все равно хочет давить на него, выдавливать из него честь и порядочность. Ей хотелось опустить его до своего уровня – вот в чем был весь секрет! Он с его чрезмерным благородством был слишком неудобен для простой, грешной жизни.

– Ну так что же? Поедешь? – не выдержал долгого молчания Виталий.

– Я не знаю. – А сама путалась в мыслях, больно и тяжело пульсирующих в жилах на лбу, словно отбивающих такт: «Додавить или нет? Заставить признать, что я дороже всего? Или пощадить его нескончаемо доброе немолодое сердце? Что же выбрать? Что вернее?»

А сама наконец сказала:

– Я подумаю. Утро вечера мудренее.

Они все это время не сводили друг с друга глаз, хотя это было и сложно: веки слипались, мысли туманились, воля ослабевала, ночь колдовала над ними, склоняя ко сну. События дня меркли, и даже идея поездки в Крым не будоражила сердце. Марина смотрела на морщинистое сухое лицо мужа, на его седые волосы, все больше запутываясь в том, что она ждала от него в этот час: поддержки, мужского решения, силы или полного подчинения ее женскому обаянию. Крым казался несбыточной зыбкой мечтой, как и само семейное счастье – расплывающаяся рябь на воде, солнечный блик в стекле, прозрачная дорога радуги на небосводе – все обман, обман, обман. Ах, что же выбрать? Крым или не Крым?

Когда Юля гуляла по вечерам вдоль океана, к ней часто присоединялась Алина. Вместе они измеряли количество шагов, иногда устраивали совместные пробежки вдоль берега. Сегодня Алина уговорила Юлю задержаться немного около дикого пляжа с естественным бассейном, чтобы встретить закат в скалах на огромном сером плато из застывшей лавы. Оно было чуть мягким, пористым, изрытым кратерами, словно поверхность луны, неземной рельеф его завораживал взор и рисовал сцены древних извержений, когда лавы было столь много, что из центра острова она текла до самого его края. Вдалеке у самой кромки плато океан дыбился, поднимая вертикальные брызги при каждом ударе о камни.

– Лучше туда далеко не уходить, – сказала Алина, вглядываясь вдаль, – сегодня высокие волны. Мало ли что. Смоет в океан, и все.

– Да, ты права.

– Что ты грустная такая? – спросила Алина, которая и сама была почему-то не весела. Когда Алина поправила солнечные очки на лице, Юля невольно обратила внимание, что у нее больше не было ни покрытия шеллаком на ногтях, ни длинных ногтей. На лице совсем не было косметики, даже блеска для губ.

– Да! – Юля вздохнула и стала говорить нехотя. Каждое слово давалось ей с трудом. – Что-то в последнее время… Тест-полоски чуть хуже стали. Ты же знаешь, они всегда у нас не идеальные. Хоть в Германию возвращайся, там анализы бесплатно можно сдавать регулярно.

– Может, и правда стоит вернуться?

– Да нет… дома пандемия, много больных. На Тенерифе Катя в безопасности. Недавно я общалась со своей знакомой, она скинула ссылки на какие-то видео целителей.

– Что-то полезное?

– Еще бы! – зло усмехнулась Юля. – Все видео про психосоматику. Вроде как мать сама виновата во всех бедах своих детей. Я, видите ли, неправильно думаю, неправильно чувствую. А как мне мыслить, если и так последние два года я убила в себе страх и вообще панику? Что мне еще сделать, как мне стать лучше? Да разве болезнь связана со мной? Даже когда я вырвала из сердца страх, даже тогда Кате не стало лучше!

– Не слушай эту чушь! – возмутилась Алина, и ее красивое лицо исказилось от раздражения. – Эти видео снимают люди, которые ничего не понимают в жизни, не понимают, насколько случайно большинство событий. Они видят связь там, где ее нет.

– Вот и я так думаю.

Они развернулись и пошли обратно к берегу. В этот момент Юля заметила одиноко стоящего мужчину за небольшим элитным домом с апартаментами. Он стоял, облокотившись на перила, отделявшие дом с рестораном от плато и океана. Это был мужчина средних лет, но ухоженный: испанец или бельгиец, быть может. На нем была стильная рубашка-поло с коротким рукавом приглушенного лососевого цвета и рваные джинсы, которые его так молодили. Он брил голову, и она была вся смуглая и лоснилась на солнце. Юля поймала его взгляд и замерла: он почему-то пристально рассматривал ее.

– Алина, ты знаешь, кто это?

– Нет, – Алина пожала плечами, не поняв ее озадаченности. – А ты?

– Я уже который раз замечаю его. Он все время странно смотрит на меня. Как будто мы знакомы. Но я его не помню.

– Расслабься, Юль, – Алина тихо засмеялась. – Он в поиске женщины, похоже.

– А я-то тут при чем?

– А что, в тебя нельзя влюбиться? У тебя на лбу написано, что ты замужем? Или, быть может, тебя часто видят здесь с мужчиной?

– Нет, но… – Юля смутилась. Она опять забыла, что была привлекательна. В первый раз она поняла, что еще симпатична, когда Йохан всеми силами стал добиваться ее внимания. Тогда это откровение шокировало ее. А сейчас что изменилось? Почему она забыла, что могла кому-то понравиться? Юля стала перебирать мысли, как струны, одну за другой, пытаясь понять себя. И вдруг до нее дошло. Жизнь будто замерла, вот оно что! Из-за пандемии и массовых страхов казалось, что жизнь заморозили, время заморозили, и они существуют как роботы – что-то делают, но вполсилы, что-то говорят, но вполмысли, что-то испытывают, но вполчувства. Неужели кто-то продолжал влюбляться во время пандемии или просто искать партнера для отношений?

– Как чудно, – промолвила Юля. – А ведь и правда, пандемия – это не конец всего. В Германии митингуют, требуют открыть все заведения. И уже не в первый раз. Организаторов между тем посадили. В Испании тоже митинги прошли. Даже на Тенерифе будет митинг в столице – Санта-Крус-де-Тенерифе. Кажется, что-то меняется в сознании людей.

– Надеюсь на это! – сказала Алина. – Не хотелось бы вернуться в Россию, чтоб потом никуда не выпускали. Я боюсь железного занавеса, я к нему не привыкла. Я люблю путешествовать.

– А у тебя как дела? – вдруг спросила Юля. – Ты такая грустная из-за закрытых границ? Или что-то другое?

– Да я сама не знаю, не понимаю себя… в последнее время я в каком-то унынии. Когда нас всех заперли по квартирам, я почувствовала какую-то перемену внутри. Какой-то механизм щелкнул и начал работу, с каждым днем набирая обороты. И вот я уже не та, что прежде. Я охладела ко столь многим вещам! Я делаю все по инерции – вкусно готовлю, занимаюсь уютом, спортом, красотой. Я так устала от однообразных повторяющихся действий! И именно карантин заставил меня понять это. Когда у всех отняли свободу, я вдруг поняла, что никакой уют, быт, деньги, состояние не могут дать тебе главного. Кто-то огромной рукой махнул – и нас всех сделали узниками. При всем при этом однообразие, обыденность существования… мне так страстно хочется сбежать от этого. Мне хочется быть особенной, я не хочу быть «одной из», понимаешь? Как куры на заводе, загнанные в тесные клетки, – проживают короткую жизнь, чтобы стать пищей для человека, так и мы – дружно рождаемся и погибаем для того, чтобы так же дружно рождались и погибали миллиарды наших потомков. Но в чем смысл этой вереницы смертей и жизней? В чем ее конечная незабвенная цель? Никто не ответит… Быть может, нет ее вовсе… А раз нет, что за радость чего-то добиваться и к чему-то стремиться отдельно взятому человеку, то есть мне, например? Не все ли равно, как жить, когда умирать, если конец один и ни на что не повлиять.

– Но на что ты хочешь повлиять? – не поняла Юля.

– Если бы я знала! – она сказала это, и усмешка чуть тронула ее губы. – Я бы не мучилась и тебя бы сейчас не мучила. Костя считает, что все это блажь у меня, я не могу говорить с ним об этом. Одна радость, что ты слушаешь и не перебиваешь. Понимаешь, мне хочется что-то постигнуть, но я не знаю, с чего начать… Думаю, наверное, начать с аскетизма. Не зря ведь йоги во всем себя ограничивают – еде, воде, развлечениях и прочем. Вот я перестала делать яркий маникюр. Когда торговый центр открылся, я не поехала в него за нарядами, решила: и так полно платьев, разве еще один сарафан сделает меня счастливее?

Юля тут же посмотрела, как красиво струилось на ее гибком кошачьем теле дорогое белое шелковое платье на бретелях.

– И все же думаю так, а сама уже знаю, что все это пустое и ничего из этого не выйдет: поиграюсь немного со своими идеями да брошу, как в подростковом возрасте. Потому что мне кажется, я уже родилась такой – неспособной ни на что путное, только мечтать… Наверное, чтобы что-то значить, нужно родиться под особенной звездой, не правда ли? – продолжала говорить Алина. – Даже если захотеть, все равно не переменить себя, не стать сильным, не совершить ничего значимого, важного, героического, ведь так? Так, Юля, что ты молчишь?

– Алина, я не знаю, не мучь меня! Мне кажется… наверное… ты сразу замахиваешься на большое… Не думай о нем, и оно само придет к тебе. Вот ты сказала: аскетизм – это первый шаг. И мне кажется, это мысль верная, это мысль действительная. Нужно тренировать свою силу воли небольшими шагами, постепенно увеличивая их. Сначала учишься отказывать себе в приятном. А как это сложно, когда у тебя все для приятного есть!

– Да-да, именно это я и имела в виду! – воскликнула Алина. – А уже затем проявлять волю в крупном. Если бы только я знала, в чем именно, – не мучилась бы… Посмотри на Женю – у нее есть ее религия. А Марина? Та выполняет святую миссию – заботится о чужих детях. А что делаю я? Что?

Юля озадаченно смотрела на Алину и слегка покусывала губы. Впервые та говорила с ней о столь отвлеченных материях, на которые у нее самой не было времени и даже крошечной доли души, потому что она вся была занята Катиным здоровьем и мужем.

– Ты ведешь такую же жизнь, как и я, как и все люди, – сказала наконец Юля с удивлением. – Мы живем для себя и своих родных. И Женя, собственно, тоже.

В этот момент волна позади них с неистовой силой обрушилась на плато, достигнув почти середины. От резкого шума у женщин перехватило дыхание, они чуть подпрыгнули и быстро оглянулись. Вода была совсем близко. Следом за той волной пришла новая, воздвигнув высокую стену из брызг и отбросив пену чуть не до перил. Юля и Алина почувствовали, как их обдало дождем из маленьких воздушных капель соленой пены. Алина взяла подругу под локоть и повела по ступенькам над обрывом, прочь от опасного океана.

– Вот я и говорю, – продолжила она, но уже не так бойко, – что не знаю, как перестать жить только для себя. Как перерасти собственную зрелость и выйти из коробочки, как стать больше, чем ты уже есть?

Но эти слова в отрыве от всего ее предыдущего монолога уже утратили свою силу, словно потеряли корни. Шум волн заглушал голос Алины. Она сама уже, казалось, не верила в серьезность и искренность своих слов. Юля не знала, что ей сказать.

– Я так привыкла лелеять в себе только одну цель, одну мечту, – сказала Юля, – что не способна сказать тебе ничего толкового, понимаешь? Если бы я решила свой главный вопрос, если бы я нашла способ уйти от болезни – быть может, тогда я смогла бы быть как Марина или как любой другой человек, который переступает через себя и свой эгоизм. Но пока я, получается, страшная эгоистка. И уж точно я не тот человек, чтобы давать тебе советы. Но мне почему-то кажется, что ты сама найдешь свой путь. Ты умна, красива, добра. А главное, твое сознание открыто. Ты меняешься на глазах. Три года назад ты была совсем другой – так скажем, немного одержимой красотой и шмотками.

Они обе засмеялись, вспоминая былое.

– И все равно мне иногда кажется, что все это мечты, пустое, все это не про нас. Словно именно кто-то создал нас заурядными.

– Быть может, так и есть, – сказала Юля. – Но мне почему-то кажется, что именно так думал каждый человек, который совершил что-то особенное впоследствии.

Они шли по улице, вдоль берега, под шум волн. В длинном белом доме, по архитектуре напоминавшем огромный пароход, располагались магазины, кафе, парикмахерские. Почти все они были закрыты или пустовали.

– Не могу поверить, что мы рассуждаем о таких материях… в такое время, – сказала вдруг Алина, кивая в сторону старичков-испанцев, напряженно ожидающих посетителей в своем пустом кафе. Пожилая пара сидела на веранде и пила тихо кофе. На их стороне улицы не было ни одного пешехода. – Всю свою жизнь люди работали на туристов. Они не умеют ничего другого. А теперь в старости им вдруг нужно чему-то научиться и перепрофилироваться. Но это уже невозможно для них… ум не воспринимает новую информацию. Как это жестоко по отношению к старшему поколению! Виллы и квартиры выставлены на продажу, многие разорены, бизнесы закрыты, вся страна на пособиях. И в России не слаще – многие бизнесы закрылись, не выдержали. Волна сокращений. А пособия по безработице – того меньше.

Лишь только они отошли от дикого пляжа и скал, лишь только бешеный рев волн стал отдаляться и стихать, как Юля услышала звонок телефона. Она взяла трубку. Это был Йохан. Он звонил не по видео, а по сотовой связи, – как звонят, когда что-то случилось. Сердце Юли замерло, когда она нажала на зеленую кнопку. Быстро поговорив, она положила трубку.

– Что случилось?

Кое-как справившись с волнением, сдавившим грудь и гортань, Юля наконец произнесла:

– Йохан прилетел на Тенерифе. Через час он будет дома. Он решил устроить нам сюрприз.

Суд начался с большим опозданием. Все это время Женя и Эдуард сидели в коридоре молча, потому что Женя отказывалась разговаривать с ним. Он предпринял несколько попыток, а затем замолчал тоже. Так они и сидели, съежившись, болезненно худые, сутулые, постаревшие. В густой темной шевелюре Эдуарда засеребрились нити. И если бы Женя сняла платок, то можно было бы увидеть, что и у нее волосы мерцали от серебра.

Но если Женя заметно постарела и лицо ее, и без того бледное, с бесцветными бровями, стало еще менее выразительным, как картина, выгоревшая на солнце и испещренная частыми прорезями-морщинами, то Эдуард с возрастом обретал какую-то степенность. Даже несмотря на худобу и сухое стянутое лицо, он казался притягательным, красивым той необыкновенной интеллигентной красотой врачей, юристов, журналистов, которая заключалась более в свечении умных глаз, нежели во всем остальном облике.

Когда их вызвали в зал, к ним вышли улыбчивая девушка в синей юбке-карандаш и белой блузе, ассистент судьи, и сама судья, немолодая женщина в строгом сером костюме, чуть трещавшем на ее полноватой фигуре, и в очках с коричневой оправой в форме «лисички», которая придавала лицу ее хитрый вид. Она быстро ознакомилась с делом и задала всего два вопроса, не глядя ни на Женю, ни на Эдуарда.

– Евгения, вы согласны на развод?

– Да, – сказала Женя неожиданно для себя хриплым голосом.

– Эдуард, вы согласны на развод?

– А что, можно не согласиться? – он зачем-то решил неловко пошутить. Женя, напряженная до предела, повернула голову в его сторону и посмотрела будто сквозь него. Казалось, она не поняла его ответа, слова не дошли до ее сознания.

Судья, ничего не отвечая, поправила очки и с любопытством взглянула на Эдуарда. Он встретил ее взгляд, и ему показалось, что та решила, что по одной его шутке поняла, почему Женя разводилась с ним. Он покраснел.

– Нет, я не согласен, – сказал он тут же.

Женя не издала ни звука. Лишь желваки заходили по ее и без того стянутому лицу.

– Хорошо, – сказала судья. – Ждите моего решения.

Судья быстро пошла обратно в комнату за своей спиной. Ассистент на высоких шпильках зацокала по полу не так проворно, потому Женя успела ее поймать и преградить дорогу.

– Что теперь будет? Не поняла, – спросила она тихо.

– Не волнуйтесь, вас разведут, но, скорее всего, через три месяца. – Кукольное лицо девушки растянулось в счастливой улыбке, будто она не понимала серьезности происходящего и все процессы воспринимала как какие-то театральные постановки. Не живши жизнь, было сложно ее прочувствовать.

– Что? – выдохнула Женя.

– По закону. У вас и детей столько!..

Девушка быстро обернулась и зашагала прочь в кабинет. От досады Женя быстро выскочила из зала. И в этот самый момент словно кто-то шепнул Эдуарду в ухо: сейчас или никогда, – и он сорвался с места.

– Женя, давай поговорим! – услышала она, идя по длинному коридору к выходу. Она ускорила шаг. – Женя!

Эдуард догнал ее на крыльце и схватил за локоть. Она хотела было вывернуться, но длинные юбки платья мешали ей скакать на лестнице. Ей пришлось взглянуть в его красивые, глубоко посаженные глаза. Тут только она заметила, как уплотнились линии черных кругов у него под глазами, словно кто-то вдавил их глубже в кожу.

– Что ты от меня хочешь, зачем преследуешь?

– Ты не даешь мне видеться с детьми.

– Подавай в суд!

– Мы не можем мирно договориться?

– Нет.

– А на раздел квартиры мне тоже подать тогда?

– Подавай, если ума хватит.

– Я не могу поверить, что спустя столько времени ты все еще злишься на меня и не можешь простить.

– Не могу! – вскрикнула Женя грудным неженским голосом.

– Я сделал глупость, но это все равно я, понимаешь? Я – твой муж, отец твоих детей, который любит вас и не может без вас. Моя начинка, мои внутренности – ничто не изменилось. То был лишь дерзкий выпад, потеря самообладания, вот и все.

– Глупость, потеря самообладания… – с ехидством, но одновременно и с горечью сказала Женя. – Это был настолько жестокий, настолько звериный поступок, что меня до сих пор колотит при одной мысли об этом дне. Как можно такое забыть? Как? Вот будем мы жить вместе, а я все буду смотреть на тебя и думать, что ты сделал это, а я… Я закрыла на это глаза, позволила тебе жить с нами после такого.

Они говорили с таким надрывом, что люди, проходящие по улице мимо них, опускали глаза, пораженные столь интимной сценой, невольными свидетелями которой они стали. Но ни Эдуард, ни Женя никого не замечали. Казалось, они отделились от всего пространства и перенеслись в свое укромное место, где их никто не слышал. Они даже не осознавали, что устроили сцену прямо на улице.

– Ты зациклилась на этом дне, вот в чем дело. Если ты отпустишь его, если прикажешь себе отпустить, то он уйдет – и ты забудешь, и ты простишь. – Вдруг голос его изменился, он стал злым. – Но ты не хочешь прощать, ты хочешь через это наказывать меня, как нашкодившего котенка, как сына-хулигана. Хочешь, чтобы я мучился и помнил о своем грехе.

– О, как ты заговорил, все перевел на себя любимого! Не мудрено: все эти годы ты занимался только собой, только своей наукой, тебе и дела не было ни до меня, ни до детей! Ты с ними не сидел, не учился, по ночам не просыпался. И вот чуть коснулось – маленькое испытание – пандемия, карантин, домашнее обучение, работа из дома, и все! Нервы сразу сдали. Ты не смог выдержать шалостей собственных детей. Сорвался!

– Они вели себя ужасно… А ты просто нацепила на себя «белое пальто» и боишься испачкаться об меня, мужика, такого, какой есть, порой вспыльчивого и агрессивного. Для таких, как ты, простить – все равно что самих себя дураками признать. Нет, вы будете до последнего гордиться тем, скольких людей заклеймили, скольких раскритиковали, скольких осудили. Вы через это превозносите себя, свою самооценку повышаете. У вас, видите ли, от этого крылья пышнее становятся.

– Ха!

– Но между тем… – он глотал воздух в поисках слов, – я… не отрицаю своей вины, я признаю, что был не прав. Полностью и безоговорочно. Мне нужно было терпеть, как бы плохо дети себя ни вели… Женя! Так в чем же дело? Ну скажи мне, разве ты сама не хочешь, чтобы все вернулось на круги своя? Мы ведь поклялись перед Богом, что никогда не разойдемся. Ты клялась, помнишь?

– Что я тогда знала о тебе!

– Я не изменился, Жень. Я все тот же. Один поступок не характеризует меня как личность.

Лицо Жени разгладилось, смягчилось, она узнавала его интонации, его стиль, сложные предложения, железную логику ученого, вспоминая о чем-то важном, старом, что было только их… И Эдуард в этот миг поверил, что она слушает и понимает его, потому он разжал хватку. Она чуть отпрянула назад, вырвав руку. Она молчала, глядела на него, сжав губы. Казалось, доброта и всепрощение вернулись к ней. Но потом она сказала:

– Очень плохо, что ты так считаешь.

Он ошибся. Она ничего не поняла. Как всегда.

– Какая же ты… дуреха! – крикнул он ей вслед.

Женя ускользнула и скрылась за поворотом, ничего не отвечая. Эдуард почувствовал, как его руки безжизненно упали и стукнулись о костлявое тело. В этот момент он поймал на себе взгляды юношей-студентов, проходящих мимо. Они с любопытством и испугом наблюдали за ним. Он с силой закрыл глаза, сдерживая раздражение: одновременно с глупостью Жени нужно было терпеть то, что он стал предметом насмешек для зевак. Все разваливалось. Ничего не склеивалось.

После звонка Йохана Юля поспешила домой. Вместе с Катей они стали быстро убираться, пылесосить, мыть пол шваброй: морской песок каждый вечер незаметно проникал в квартиру после пляжа, невзирая на все их усилия не заносить его в дом, и он неприятно лип к ступням.

Приняв душ, Юля надела свой самый красивый розово-фиолетовый сарафан из легкого хлопка, который закрывал колени, но выгодно подчеркивал талию. А затем не удержалась, стала крутиться около трюмо, нанесла тени, подвела глаза. Яркие цвета, которые так полюбились ей после переезда в Германию, казалось, вычитали лет пять-десять из ее возраста.

Пристально глядя на себя в зеркало и любуясь своими русыми локонами, упругим лицом, она вспомнила, как несколько лет назад носила только серое, черное, белое, была очень бедна и, в общем и целом, поставила на своей жизни крест. Она и в зеркало-то тогда не смотрела…

Показать бы ей тогда, как невозвратимо изменится ее жизнь! Никогда бы не поверила она, что так быстро привыкнет к чужой стране, чужой культуре, выучит язык, найдет работу, еще и продолжит жить на две страны – в тропической Испании и Германии. И у нее будет муж, который сам будет стремиться к ней, рваться пересечь океан, лишь бы увидеть ее, а не такой муж, что бегает по барам и смотрит телевизор, не обращая внимания ни на дочь, ни на нее. А главное, все это будет казаться ей чем-то обыкновенным, рутинным, неотъемлемым от нее самой. Как, однако, быстро привыкает человек к хорошему! Как быстро начинает считать счастливые перемены в судьбе заслуженным, а оттого заурядным делом!..

Если бы теперь эти перемены произошли с Катей, если бы кто-то подсказал, помог, если бы Йохан согласился… Мечта, которую она почти придавила в пучине мыслей к самому дну сознания, вновь стала тревожить ум, отчего она ощутила покалывания в кончиках пальцев и какое-то неясное воспаление в душе… Если бы все сложилось, если бы случилась эта перемена…

В этот момент в коридоре послышался шум от колес чемодана, Юля вслушалась, сердце подскочило к горлу. Звонок в дверь. Она бросилась в объятия Йохану.

Первый взгляд после долгой разлуки – самый чудный. Кажется, что родной человек стал чужим: ты его рисовал себе одним, а он явился другим. Со щетиной, чуть полнее, чем прежде, рубашка плотно обтягивает откуда-то появившийся живот, – все эти мелочи подмечались сами по себе, против Юлиной воли. «Зачем? – спросила она себя. – Зачем я хочу принизить восторг от встречи? Наверное, потому что мне кажется, что я не могу снести столько счастья!» Лишь только она подумала об этом, как перестала искать недостатки в муже и просто прижалась поплотнее к его груди. Но почти сразу и Катя стала обнимать отчима.

– Йохан, ты заберешь нас отсюда? – спросила Катя на немецком. Язык давался ей намного легче, чем Юле. – Мы поедем домой?

– Тебе здесь надоело? – засмеялся Йохан, которому так не хотелось никуда уезжать.

– Ну… да… Скучновато становится, – сказала Катя. Юля с удивлением смотрела на дочь.

– У тебя здесь друзья появились в бассейне, потом Федя и Марьяна.

– Они… не такие друзья. Я хочу в школу, к Алисе и Марку.

– В школу… – сказал задумчиво Йохан и поцеловал Катю в макушку. – Об этом еще рано рассуждать.

Он встретился взглядом с Юлей и понял, что им о многом нужно поговорить. Но это потом. Сейчас – ужин в ресторане с семьей и жаркая тропическая ночь с любимой женщиной – под шум океана, проникающий через окно. Как обостряется вкус, когда ты невозможно голоден!

Потекли беззаботные две недели, Юля взяла отпуск, у Йохана тоже был отпуск. Можно было отсыпаться, ездить на разные пляжи, в старинные испанские города – Ла-Оротаву, уничтоженный когда-то вулканом Гарачико, Канделярию. Как-то раз они поехали в горы, за Сантьяго-дель-Тейде, но не на вулкан Тейде. Они остановились, не доехав до него, – в заповеднике Чиньеро, где были свои небольшие спящие пепельные вулканы. Юля разведала там безлюдную тропу и теперь спешила показать ее Йохану.

Они поставили машину у дороги, в углублении обочины, под размашистой тенью величественных канарских сосен, а сами пошли вверх по тропе между деревьями. Под ногами что-то хрустело и скользило, ступать нужно было осторожно, чтобы не поскользнуться на гладком настиле. Йохан с удивлением вгляделся в светло-коричневый ковер, устилавший землю и камни, – то были пожелтевшие сосновые иголки, и они заполонили весь лес. Тропа круто поднималась в гору, дыхание перебивалось, ноги быстро уставали, но все трое упрямо шли вверх, даже Катя не стонала: она привыкла к таким походам еще в Германии. Вскоре они поднялись на хребет горы, перешли через него, прошли в мрачную арку, созданную склоненными вниз сосновыми ветками, которая, словно тоннель в иной мир, вывела их на вершину нового хребта.

Им открылся дикий, ни на что не похожий вид. Впереди простирались черные пепельные низины, каменистые холмы, испещренные оранжевыми сгустками относительно свежей лавы. Редкие высокие сосны и карликовые кустики росли среди обугленной черноты, словно одинокие крапинки. Чуть поодаль на западе клубились белые столпы дыма, они медленно двигались, гонимые ветром, и обволакивали землю.

Но главная красота открывалась впереди на востоке. Там, подобно замку или сказочной горе, над огромным пепелищем возвышался величественный и грозный великан – вулкан Тейде. Подножие его было невозможно широким и, казалось, простиралось на несколько сот метров, но далее вулкан словно закручивался и взмывал вверх, а затем он резко сужался в том месте, где его пик пронзал небо. Они уже были выше облаков, но Тейде был намного выше их самих, словно пытался унести древнюю загадку миротворения как можно дальше от земли, от человека, туда, куда мало кто решится взобраться. И действительно, из-за болезни Кати они ни разу не поднимались на него, опасаясь осложнений: не каждый организм выдерживал разность давлений на такой высоте.

Как завороженные, они смотрели на него, делали фотографии – в который раз? Но им было мало. Тейде всегда мало, им невозможно насытить взор.

Когда они продолжили путь, тропа увела их опять в сосновый лес, а затем дорожка раздвоилась. Повинуясь порыву, Катя бросилась направо, туда, куда они еще не ходили.

– Катя! – крикнула Юля. – Ну хорошо, давайте посмотрим, что в новом месте.

Тропинка побежала вдоль обрыва, прикрытого соснами. Здесь снова вся земля была припорошена сосновыми иголками, падающими с густых крон, что шептались над ними. Вдруг Катя остановилась и заглянула вниз – просто так, от скуки. Не сделай она этого, они бы никогда не увидели того, что там находилось.

– Мама, Йохан, смотрите! Что это?

Они подошли к ней и опустили головы. То, что предстало их глазам, было настоящей загадкой. Внизу, в сосновом лесу, где камни лежали, словно бомбы после обстрела, где не было никакого намека на дорогу или тропу, в скалу, что была под их ногами, было встроено старое здание из бетона. Бетонная крыша его чуть выступала, из-за чего его можно было обнаружить, глядя сверху. Оно было внушительных размеров и напоминало секретную лабораторию или любой другой засекреченный объект.

И Катя, и Юля взглянули на Йохана в надежде, что он просветит их. Но он покачал головой.

– Это может быть все что угодно, – сказал он. – Старое убежище, например.

– И к нему нет никакой дороги! – воскликнула Юля.

– Да, никакой. Это странно. Сколько людей проходит и даже не догадывается, что этот объект здесь есть, – задумчиво сказал он. – Но оттого, что никто не догадывается, он не перестает существовать. Как и все загадки и тайны мира.

– Давайте спустимся к нему и исследуем! – Катя, казалось, возбудилась, для нее это было настоящее приключение, авантюра. Она шагнула на край, выложенный камнем, готовая осторожно спуститься с резкого склона.

– Нет, пожалуй, не стоит, – сказала поспешно Юля. – За такое могут и… жизни лишить, если перейдем кому-то дорогу.

Катя с сожалением и неясным сомнением посмотрела на мать. Но Йохан кивнул головой, показывая, что нужно продолжать путь. Они шли дальше, пока тропа не уперлась в небольшое плато, возвышавшееся над другими каменистыми холмами. Здесь была установлена скамейка – везде следы жизни, следы цивилизации. Они разместились на ней, достали выпечку, авокадо, бананы, воду, чай, кофе и устроили небольшой пикник.

Белые клубы дыма скрывали края черной долины, поглощая ее, как поглощает пространство черная дыра. Что-то неясное и тревожное было в призрачном колыхании белого пара. Солнце давно скрылось, стало прохладно, подул свежий ветер. Казалось, они на краю мира, на краю мироздания. Дальше идти было некуда. Не было пути.

Катя быстро заскучала и уже стала спускаться с плато, исследовать местность.

– Юля, что происходит? – спросил Йохан.

– В смысле? – Она встрепенулась и посмотрела на него как можно беззаботнее, но не вышло, лицо было пронизано смятением. В самом же облике Йохана чувствовалась привычная уверенность ученого, успешного человека, которому все по плечу, но как будто и в нем была и тревога тоже. Глаза блестели непривычным блеском, он будто что-то выжидал. В чем он мог подозревать ее?

– Ты сама не своя, я это чувствую.

Юля сжала губы и молчала. Внезапно ей захотелось сказать ему что-то обидное, но она подавила в себе порыв: уж слишком доверчивым был его взгляд, слишком теплым. Как же он был добр к ней и к Кате!

– Тест-полоски стали хуже, – наконец сказала она.

– Насколько?

– Я думаю, граммов 300–400.

– Хм… Из-за чего?

– Недавно шмыгала носом… возможно, из-за этого.

– Ты не думала вернуться?

– Я думала… о другом. Ты знаешь, о чем.

Несколько мгновений Йохан с удивлением и непониманием смотрел на нее. Ее слова медленно доходили до него.

– Юля, ты опять за свое!

– Я так и знала, ты никогда не согласишься со мной! А ведь я слышала еще об одном методе от йогов. Они делают чистку организма с помощью длительных голодовок.

– Теперь еще заморим Катю голодом? Вообще-то она принимает препараты, которые нельзя даже один день принимать на голодный желудок.

– Я знаю.

– Тогда как ты себе это представляешь? Ребенок растет, ей нужны питательные вещества, в конце концов.

– Я не знаю, как это сделать технически. Я знаю только, что если она не будет есть, то и я не буду, чтоб поддержать ее. Ничего с ней не случится, это же не на месяц, всего несколько дней…

– Таблетки, Юля, таблетки.

– Я знаю! Знаю! – Она стала тереть лоб и ворошить волосы нервными пальцами. А затем задергала замок на молнии своей толстовки то вниз, то вверх.

– Ей нужна официальная медицина, – наконец заключил Йохан, – и ее лучшие достижения, а не сомнительные рекомендации людей, ничего общего не имеющих с медициной. Нужно ехать в Германию. Я ведь здесь с вами ненадолго, всего на две недели. Скоро улечу. Я бы… очень хотел, чтобы вы поехали со мной.

– Там пандемия… – сказала неуверенно Юля.

– Сюда тоже придет вирус, раз впустили туристов из Европы.

– Я знаю… Мы будем ограничивать контакты.

– Что мешает тебе ограничивать контакты во Франкфурте? У нас свой дом, и мы живем в сельской местности.

– Но самолет, но рейс, аэропорты… это так опасно.

Юля сама не верила в то, что говорила, и эта неуверенность сквозила в голосе. Ведь еще совсем недавно она согласилась с Владиславом и Светланой, признала неизбежность заражения коронавирусом, как и его последствия для Кати. Они должны были проложить свой собственный путь, никто не мог сделать этого за них… Они должны были переболеть. Теперь, спустя несколько месяцев пандемии, это было очевидно так же, как эти белые клубы облачного дыма вдали, как этот черный пожар под ногами… Он должен был когда-то перегореть, чтобы стать вулканическим пеплом и произвести на свет канарские сосны, кустарники и остальные виды жизни. Так и они должны были переболеть.

Однако сейчас Юля вновь заговорила о крысином бегстве, о прятках, о подземном царстве, о бункере для Кати… Какая-то сила внутри словно дергала за веревочки и заставляла рот производить эти пошлые звуки, играть заезженную пластинку, сотканную из мнений ее собственной матери и других паникеров, что вещали с экранов телевизоров и в электронных статьях.

– Юля, помнишь, ты когда-то рассказывала мне, что преодолела бесконечный страх? Ты справилась тогда, так что случилось теперь? Ты опять мыслишь как жертва.

– Тест-полоски случились, вот что! – вскрикнула Юля. – Ты думаешь, я хочу нервничать, думаешь, я хочу переживать за дочь? Переживать за ее будущее? Ты думаешь, я хочу этого? Нет, нет! Я знаю только, что нет правильного пути. Остаться. Уехать. Лечить. Не лечить. Никто не знает. Ничего.

– Так всегда было и будет, и во веки веков… Мы всегда будем знать, что ничего не знаем.

– Ты прав, ты, как всегда, прав. А я… совершенно не умею спорить с тобой. Как тяжело быть женой ученого! Скорее бы изобрели вакцину, скорее бы мир победил этот ненавистный коронавирус!

– Да, вакцина должна быть готова к концу года… Если только… – Сказав это, Йохан вдруг оборвал себя. Юля знала почему: он начал было говорить то, что говорить не хотел, потому что знал, что некоторые тревожные вещи лучше скрывать от нее.

– Что, Йохан?

– Что? А нет, забудь.

– Что ты хотел сказать? Вакцину не получится сделать или что?

– Получится! – он усмехнулся. Из-за одной брошенной вскользь фразы Юля встревожилась еще больше, и теперь невозможно было выпутаться, не раскрыв истинного значения своих предположений. – Получится, еще как. Но я опасаюсь только одного.

– Чего? Скажи же мне!

– Вирус будет мутировать, появятся новые штаммы, и вакцины будут устаревать. Как это произошло с гриппом – до сих пор не доказана эффективность вакцин от гриппа из-за его мутаций.

– Я почему-то верю, что этого не будет, – сказала Юля и чуть мотнула головой.

Йохан улыбнулся, и столько грусти было в морщинках его глаз и уголках его губ, будто он говорил ей, какое это счастье быть ее мужем, любить и обожать ее, и он бы все отдал, чтоб сказать и чувствовать сейчас иное, так же дерзить, как и она, – но он не мог. Он не мог. Он не мог ей сопротивляться. Йохан уедет, а она с Катей останется, и их отношения снова подвергнутся испытаниям.

Жаркий Крым встретил Марину живописной бухтой, где море спокойными волнами омывало пляж. Покатые зеленые горные вершины, унизанные можжевельником, соснами и елями, в сочетании с волнующейся водной гладью произвели на нее столь сильное впечатление, что Марина не могла надышаться смесью хвои и соли в воздухе, не могла вдоволь наплаваться в чистой теплой воде… и в первый же день обгорела.

Ночь ссоры с Виталием, когда их брак висел на волоске, заставила Марину о многом передумать: в былые времена она бы уперлась и давила на мужа, вынуждая его всеми правдами и неправдами согласиться с ней, лишь бы только знать, быть уверенной в том, что она его богиня, что он не видит своего существования без нее, но годы пришли к ней не в одиночку, а все-таки привели за собой мудрость, и эта проклятая мудрость умерила ее пыл, а вместе с ним и гонор. Не Виталий, а она сама решила подчиниться: так бывает порой – мы думаем одно, кипятимся, рассыпаем угрозы, словно бисер, но как доходит до дела, смиряемся с неизбежным. Притом все произошло само по себе, так естественно, как это всегда бывает в любящей семье: Аня и Андрей, увидев утром Марину в кровати, бросились к ней, разбудили, стали обнимать, без слов, так искренне и пылко, как это умеют только дети.

– Мама, ты нас не любишь больше после вчерашнего? – спросил Андрей, и выражение лица его было столь серьезно, столь взрослым, будто он вырос за одну ночь и стал маленьким мужичком.

– С чего ты решил? – спросила Марина. – Мои несчастные крошки, – и она сама теперь уже стала обнимать и целовать их. – Запомните: что бы вы ни делали, как бы ни проказничали, я всегда буду любить вас. Если я кричу на вас, это не значит, что я не люблю вас, это лишь значит, что я недовольна вашим поведением.

– Значит, ты нас все равно любишь? – неуверенно спросил Андрей.

– Конечно! Материнская любовь безусловна. Понимаете, что это означает?

– Нет.

– Это значит, что она существует без выполнения каких-либо условий. Я просто люблю вас, всегда люблю, даже когда кричу, все равно люблю.

Аня вжалась ей в плечо лицом, стараясь спрятать взгляд краснеющих от накатывающих слез глаз. «Как это трогательно, как по-настоящему! – подумала тогда Марина. – Зачем даны нам ссоры? Разве не для таких моментов, искренних и чистых, когда до дрожи чувствуешь жизнь, биение крови в тугих жилах, бешеный стук сердца, безмерность любви и ее победу над всем, что есть в мире…»

Расчувствовавшись после этой сцены, Марина даже хотела было отменить Крым, но все-таки Виталий настоял на поездке.

Однако на следующий день пребывания в Крыму никакие муки от ожогов не принудили ее остаться в тесном номере частного дома с одной тумбой, телевизором и кроватью. Она обмотала плечи платком и все равно пошла на пляж. Частые прогулки вниз и вверх в гору, экономия на еде сделали свое дело – под конец отпуска Марина была не только расслабленной, но и посвежевшей и помолодевшей, килограммы, казалось, горели от яростных лучей солнца и изматывающей жары.

В один из дней она купила билет на автобус и самостоятельно съездила в Воронцовский парк. Быть в Крыму и не прогуляться хотя бы рядом с дворцом Воронцова – это ли не упущение! Она не могла себе такого позволить: в конце концов, когда еще она побывает на живописном полуострове?

Во время прогулки в зарослях, под шум ручьев, где шелестели небольшие водопады, Марина не могла не думать о том, как много было дано аристократам за счет труда других людей. Она была уже не юна и не могла представлять себя в роли жены Воронцова, красивой аристократки, прогуливающейся по парку. Она не могла не чувствовать, что ни ее предки, ни она сама никогда не принадлежали этому кругу и не будут принадлежать. Зачем была вся эта красота, если она куплена неоплачиваемым трудом других людей?

Но поляна в верхней части парка, где распростерлись высокие, широкие царственные кедры, заставила ее забыть обо всем об этом. У нее перехватило дух от открывшегося вида, словно списанного с картины великого художника. Солнце просачивалось сквозь игольчатые кроны и неровными золотыми лентами устилало луг. Люди приходили, торжествовали и радовались своему иллюзорному величию, а затем навсегда исчезали с лица земли. Только природа оставалась, как эти незыблемые кедры, пережившие своих хозяев на сотни лет.

А когда Марина спустилась к дворцу, обогнула его и увидела Черное море, переливавшееся солнечными бликами где-то внизу, за роскошным садом, который каскадом бежал вниз, то она вдруг что-то поняла о себе. Это была простая мысль, даже мысль умозрительная, но она была столь пронзительной, как струя ледяной воды, окатившей тело, что Марина замерла, озвучивая ее внутри себя.

– Жизнь – это не только быт, развлечения и стремление что-то нажить: планшеты, телевизоры, компьютеры и лучшую обувь для детей, – сказала она тогда себе. – Жизнь – это и не только дети.

И она впервые поняла, чем отличалась от Алины и Юли. Последняя, даже когда у нее совсем не было денег, и то копила на отпуск, мечтала о путешествии! Потому что такие мгновения, столь редкие в году, подпитывали не только здоровье, но и душу, исцеляли раны, нанесенные бытом, рутинными обязанностями, ссорами и стрессом работы. Ей нестерпимо захотелось приехать сюда всей семьей, а затем вырываться каждый год – пусть будет в жизни меньше одежды, украшений, гаджетов, пусть… Но будет мечта о красоте… о, это ли была не цель!

Двухнедельный отдых на море сделал свое дело, и под конец Марина так изголодалась по человеческому общению, работе, делам, хозяйству, быту – словом, всему тому, что составляет суету и через нее суть жизни, что она была не только готова вернуться домой, но и даже жаждала того. С новыми силами она рвалась приступить к воспитанию детей и, главное, самой себя.

Однако уже перед самым вылетом что-то пошло не так. Весь день до ее рейса Виталий не брал трубку и все писал, что занят, перезвонит. Но так и не перезвонил. Она ждала весь вечер его звонка, а потом выпила бокал крымского вина и заснула под включенный телевизор. Утром медленно закипающее в глубинах сознания беспокойство подняло ее с кровати. Она проверила телефон: муж не звонил. Было слишком рано, чтобы позвонить ему, Марина не хотела будить Виталия, ведь ему и так тяжело. Семь утра! Что же делать? Спать она не могла больше, сердце назойливо стучало где-то под платьем.

Пришлось пойти на море, где пустынный галечный пляж показался ей намного шире и длиннее, чем еще вчера. Впереди простиралось бескрайнее море и недостижимый, сияющий лазурной дымкой горизонт. Наверное, там поселились все тонкоструйные хрупкие мечты ее юности – о богатстве и знойных мужчинах. Разочарование, несбывшиеся желания, разбитые планы – все это, напротив, взгромоздилось на ее плечах и осталось навсегда здесь, на этом берегу. Пусть так! Она все вынесет без жалоб! Лишь бы сию минуту знать, что там произошло, все ли в порядке дома…

Она еще раз проверила телефон, но он молчал. Тогда Марина скинула с плеч платок, сняла широкое платье, которое стало ей столь просторным за последние дни. Она быстро окунулась, не задерживаясь на берегу, поплыла дальше, туда, куда манил горизонт. Ожидание – это одна из жесточайших форм пыток души. А предчувствие несчастья почти равно смерти. Все замирает, внутренние часы замедляют ход, стрелки почти не двигаются, радости нет, наслаждения нет. Что ей эти волны, бьющие ее тело, что ей эта соль, исцеляющая кожу, что ей этот воздух, пьянящий ум, когда дома что-то не так?

Марина накупалась механически, как будто выполняла долг, как будто отрабатывала затраты на путешествие, вышла на берег и сразу же, как обтерлась насухо полотенцем, открыла сумку и достала телефон. Был один пропущенный вызов. От него. Она тут же нажала на имя мужа. И понеслось.

– Марина, ты когда в аэропорт?

– Через три часа. Что-то случилось? Почему весь день не отвечал? С детьми все в порядке?

– Да, Мариш, – замялся Виталий. – Понимаешь, я думал, тут уладится все… Поэтому ничего тебе не говорил вчера, чтоб не портить отдых. Но… не получается никак до твоего приезда. Ты все равно узнаешь. Поэтому я тебе все расскажу, только ты не паникуй, не расстраивайся, поняла?

– Нет, но что же случилось, в конце концов? Не тяни резину!

– Мы все уладим, не расстраивайся. В общем… Аня вчера пошла играть в футбол с мальчишками со двора, упала, сломала руку.

– Ох ты ж!.. – с облегчением воскликнула Марина. Это можно было вынести, из-за этого не следовало еще слишком сильно переживать. – Она в больнице?

– Уже нет. – В его ответе она услышала загробные интонации, но надежда все еще была сильна в ней, потому она сказала:

– Она дома?

– Нет, Марина, врач, как узнал, что я опекун, а не родной отец… вызвал органы опеки.

– И? – Все внутри обмерло, она сразу все поняла, но ум отказывался верить в то, что сейчас услышит. – При чем здесь они?

– Они составили акт, что Аня была безнадзорной. Наших деток забрали на время, до выяснения обстоятельств.

В тишине, прерываемой шипением и бурлением моря, казалось, целый мир незаметно рухнул. Марина закрыла глаза.

– Куда? – спросила она безжизненно.

– В реабилитационный центр. Пока. Не переживай, мы их вернем, будет комиссия, они посовещаются, мне уже все объяснили… в этом нет ничего страшного…

– Вот уж и правда неразумная опека хуже беспризорности! – в отчаянии воскликнула Марина. – Когда родители алкоголики-наркоманы-психопаты калечат своих детей, тех не изымают до последнего. Но стоит приемным родителям дать детям каплю естественной свободы, как опека тут как тут!

Или дело было в том, как все начиналось? Марину не любили в органах опеки, неужели это была месть? Они как будто терпеливо ждали часа, когда она оступится. Вот только в чем была ее вина? Ребенок двенадцати лет вышел на прогулку во двор – это ли не преступление! Это ли не садизм! Сами они, эти женщины из опеки, гуляли в детстве одни с четырех лет, ломали руки-ноги, получали синяки, травмы, ушибы – и не считали это чем-то ненормальным и предосудительным. А здесь девица двенадцати лет вышла погулять – и все! Нелепость ситуации не умещалась в сознании, она была безмерна, безгранична, как это соленое море слез…

Марина глянула на горизонт, отключила телефон, безжизненно упала на плед и прижала ладони ко лбу, чуть закрывая синее небо, зиявшее пустотой, как пропасть. Что теперь будет?

Глава двенадцатая

2013 год, август

После того как Вера сама побывала у Сергея, прошла одна неделя. Он ей писал в вотсапе и даже пару раз звонил сам. Казалось, что хотя он и не признался в этом, но все-таки он понял и осознал необходимость уделять ей чуть больше времени, чтобы не позволить романтике их чувств угаснуть совсем. Притом он не поднимал вопроса странного сообщения, пришедшего ей на телефон, – стало быть, Ольга Геннадьевна не рассказала ему, и это воодушевляло Веру: казалось, все еще наладится, счастье все еще возможно.

– Что мне нравится в Сергее, – сказала на неделе Вера, когда Татьяна Викторовна в очередной раз попыталась уколоть его, – так это то, что он понимает меня, слышит, в нем это есть – способность к самокритике. Он никогда не признается… у него мужская гордость. Но он услышит тебя и молча все сделает, без бравады, пустых слов и обещаний… Кстати, сейчас Лиза звонила, она скоро приедет в гости.

Вере в эти дни было тяжело ходить, но и лежать она не хотела, потому все-таки понемногу передвигалась по квартире. Сейчас она пришла на кухню и задумчиво смотрела в окно на шелестящие липы. Серебристый их ропот сегодня успокаивал ее нервы, он словно шептал: все наладится, вот увидишь, Сергей вернется, он забудет про свои воздушные замки, оставит бессмысленные мечты, его постигнет разочарование, и он будет всецело твой.

– Что же он сегодня не звонит и не едет? – спросила Татьяна Викторовна без ехидства, но голос ее прозвучал невесело, будто она не верила ни единому слову дочери и принимала ее доводы за бесплодное самоуспокоение. Ей мнилось, что Вера цеплялась за соломинку, которая не могла ее спасти.

Так случилось, что именно в этот момент телефон в руке Веры зазвонил. Она посмотрела на экран, и ее обдало жаром. Это был он.

– Сережа?

– Вера, как ты?

– Ничего, бодрячком, – сказала она, скрывая истинную картину дел.

– Сегодня не выходила из дома?

Вера закусила губу. Он всегда так спрашивал, всегда проверял ее, пытаясь понять, насколько ей плохо.

– Нет, – сказала она нехотя.

– Понятно. – Он помолчал, о чем-то раздумывая и не решаясь сказать ей. – Вера, – сказал Сергей, наконец решившись. Даже по телефону было слышно, как он волновался: голос его стал прерывистым и неестественным. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Это очень… очень важно. Я могу приехать через час?

– Да, конечно, – сказала она, не веря самой себе.

Разве могла она еще дышать, говорить, думать, отвечать, шевелить языком и мыслями, когда он сказал проклятую фразу и теперь приедет, чтобы наконец разорвать их и без того умирающие отношения?

Лишь только он положил трубку, как она прошла в комнату, медленно, преодолевая боль, а затем легла на кровать, согнувшись клубочком. Эта поза была более болезненной, чем другие, но она как будто нарочно мучила себя, пытаясь скрыть душевные муки в агонии мук физических.

Татьяна Викторовна смотрела телевизор в бывшей комнате соседки, но, ведомая материнским чутьем, она встала с нового дивана, который купила вместо старого после того, как комната освободилась, и пошла в спальню Веры. Та лежала на большой двуспальной кровати и казалась маленьким дрожащим комочком. Для Татьяны Викторовны, безусловно, в последние дни Вера превратилась в девочку, и она смотрела на нее именно такими глазами, а в данный момент тем более. Ей казалось, что Вере снова пятнадцать и она снова умирает из-за неразделенной школьной любви. Она чуть присела на край кровати, но Вера лежала к ней спиной и не замечала ее.

– Кто звонил?

– Сережа.

– Что сказал? Что-то случилось?

– Все случилось, – прошептала Вера обреченно.

– Он хочет расстаться?

– Он этого не сказал, но да.

– Как это – не сказал, но ты все поняла! Это как?

– Он сказал, что нам нужно поговорить, – стала медленно разъяснять Вера. – Эту фразу всегда говорят, когда хотят расстаться. Мы и так почти не виделись в последние два месяца, а теперь еще и Ольга Геннадьевна, похоже, встряла.

– Что она сделала? – Татьяна Викторовна, которая и без того уже заранее недолюбливала мать Сергея, как и его самого, сердилась все больше.

– Она видела, что Саша мне написал сообщение, она наверняка рассказала Сереже. Он, наверное, решил воспользоваться им, чтобы расстаться со мной.

Татьяна Викторовна ахнула. Саша, тот самый Саша, что изводил Веру три года совместной жизни, что приказывал и указывал ей, контролировал каждый шаг, не позволял встречаться с подругами, смеялся над ней, унижал ее, оскорблял, отбирал у нее зарплату – и которого она с таким трудом бросила. Тот самый Саша с мохнатыми бровями, кривыми скулами и кривыми зубами, напоминавший уголовника. Тот самый, из-за которого Веру считали объятой горячкой любви, раз она терпела столь жестокое собственническое отношение к себе! Не Татьяна ли Викторовна пошла в церковь ставить свечку, лишь только они расстались, в тот же день?

– Что он хочет от тебя?

– Сережа?

– Нет, Саша.

– Да как обычно. Он уже полгода как расстался с очередной невестой и теперь преследует меня. Пишет, звонит.

– Поменяй номер телефона!

– Уже поменяла, ты помнишь?

– Ах вот оно что! Это тогда из-за него, значит…

– Мама, – так же лежа и безжизненно сказала Вера, – ты не знаешь главного. Несколько месяцев назад он снял квартиру специально в этом доме, чтобы преследовать меня. Он может стоять во дворе напротив окна на кухне и смотреть в квартиру. Следит за подъездом, за тем, ходит ко мне по вечерам Сережа или нет.

– Он совсем умом тронулся? И ты это терпела?!

– Говорит, что так любит. Он первый понял, что Сережа разлюбил меня. Он стал мне об этом писать. Один раз поймал у подъезда, в один из легких дней, когда я вышла на прогулку во двор, стал говорить, что Сергей меня бросит, раз я заболела, а он – нет, что ему это безразлично.

– И ты, конечно же, поверила ему? Стала переписываться с ним? Вот Сергей и в ярости. Ну ты даешь, девочка моя. Почему никому не сказала, что этот Сашка живет в твоем доме и шагу тебе не дает ступить? Я бы отцу пожаловалась, чтобы он с ним разобрался. Теперь Сережа приедет, и ты должна ему все объяснить, все, что ты мне рассказала. Он поймет, ведь он медик, он должен понимать, что это больные люди, что у них не все дома… Он психопат, этот Саша…

– Мама, – медленно выговорила Вера, словно ей было больно говорить, – психопат – это другое.

– Какая разница? Главное – смысл! Как можно ревновать к такому… такому мерзавцу?

В этот момент раздался звонок в дверь.

– Это он! – Вера, превозмогая боль, приподнялась на кровати. Она не успела привести себя в порядок, волосы ее были без укладки, просто стянуты в хвост, она не успела даже ресницы накрасить, не надела любимый сарафан, а ведь Вера так хотела хотя бы выглядеть хорошо, когда Сережа придет, чтобы прикончить ее. И вот пока мать шла в коридор, чтобы открыть дверь, она сделала марш-бросок и из последних сил рванулась к двери, захлопнула ее и открыла шкаф. Быстро стянула с себя шорты и майку, надела летнее голубое платье на бретелях. Она любила красивую одежду, и никакая болезнь этого у нее не отнимет, – мелькнула в мыслях беспомощная идея. Беспомощная, потому что, когда ты нелюбим, никакие наряды не спасут, и Вера это знала.

В этот момент Татьяна Викторовна просунула голову в дверь. Лицо ее было темнее ночи, а губы не произнесли ни слова. Что-то было не так. Вера, которой уже начало надоедать напряжение, подзуживание матери, разъярилась, распахнула дверь без слов и увидела, что на пороге застыли Лиза и… Саша. Лиза смотрела на нее большими испуганными глазами, и весь ее облик выражал то необыкновенной силы чувство вины, когда ты только что предал кого-то очень слабого. Саша же смотрел на нее с вызовом, но одновременно – как странно для него! – с робостью, сковавшей его кривые асимметричные скулы.

Вера хотела было задать вопрос, но не знала, как сформулировать его. Почему они были вместе? Что крылось в этом?

– Вера, прости, – наконец сказала Лиза, скидывая босоножки. – Он поймал меня у подъезда и стал допытывать о тебе, я не хотела ничего говорить, он натурально заставил меня вести его к вам. Ты же знаешь, каким зверем он бывает. – Она прошла к Вере и взглянула на нее, сама не понимая, что теперь делать и чего ждать ото всех, а тем более от Саши.

Вдруг во всем этом немом хаосе и непонимании раздался твердый голос Татьяны Викторовны, который прервал всеобщее оцепенение и задал какой-то вектор создавшейся ситуации.

– Саша, пройдем ко мне в комнату, – сказала мать. – Мне надо с тобой кое-что обсудить.

– Я пришел не к вам, – отрывисто произнес Александр. – А к Вере. Я с ней хочу потолковать.

– А я говорю: пройдем ко мне. Вере с тобой пока не о чем говорить. Она занята, у нее гостья.

– Так и я гость, – и он усмехнулся, обнажая кривые зубы.

– Ты – незваный гость, а это несколько иное. Ты меня боишься, что ли? – было так странно видеть, как Александр, высокий, широкий в плечах, спортивный, с неказистым лицом не то насильника, не то работяги, действительно боялся матери Веры: невысокой, тонкой, интеллигентной и безобидной. А ведь на то была причина. Она и раньше беседовала с ним, когда приезжала в Москву, и все это были, безусловно, разговоры малоприятные.

– Нет, что вы! – засмеялся Александр и прошел наконец к ней в комнату. – Я вас не боюсь, чего мне бояться?

– Вера, прости меня, я так виновата! – зашептала в ту же минуту, как дверь за ними закрылась, Лиза, умоляюще сдвигая густые русые брови на белом лице. – Я думала, он что-то сделает со мной, он так давил на меня!

Вера, которая еще не пришла в себя от неожиданности, не смогла пока даже понять, что ей нужно винить Лизу. В глубине души ее только сейчас стало расти возмущение от нелепости всего происходящего, и она бы могла это возмущение направить на подругу, но ее мольба остановила ее.

– Ох, Лиза, – покачала она головой. – Как это все не вовремя. Словно нарочно кто-то решил подставить меня. Что теперь делать? Сережа придет с минуты на минуту.

– Да что ты! Пойдем отсюда, пошли в парк. Ты сможешь? Позвоним ему, скажем, чтоб ехал туда. Он на машине?

– Да.

Они тихо покинули квартиру, осторожно закрыв за собой дверь.

Каждый шаг даже по маленькой лестнице в подъезде был мукой и отдавался болью во всем теле, и Вера проклинала себя, что не сбежала вовремя от Саши. Она хотела это сделать, но, когда тот снял квартиру, она начала встречаться с Сережей и все надеялась, что он позовет ее жить к себе или предложит снимать квартиру в Москве. Тем более она не хотела раскрывать ему причины своего желания съехать отсюда. И вот процесс принятия решения растянулся до того момента, когда стало уже совсем не до того. А теперь Саша помог единственным важным в ее жизни отношениям рассыпаться на осколки. Как он ей был ненавистен, как омерзителен, ее мучитель, душитель счастья и всех ее надежд! С упорством маньяка он всегда добивался своего.

В сквере в одном конце его, ближе к их дому, расположились местные алкоголики. Они посапывали на лавочках. Лиза с Верой перестали дышать, проходя мимо них.

– Что же он не успокоится! – говорила подруга торопливо. – Что ему от тебя все надо? Как ты могла встречаться и жить с таким мерзким человеком?

От резкого порыва ветра липы зашумели у них над головами, и в ту же минуту Вера вспомнила, что нужно предупредить Сергея. Он уже подъезжал и сразу снял трубку – как вовремя! – иначе все могло бы быть хуже: он пришел бы домой и застал бы там Сашу.

– Не успеем в парк, – сказала она. – Да я и не дойду. Давай вон туда пройдем.

Она указала рукой на конец сквера, где за рядом густых и высоких лип пряталась рябиновая аллея. Она чуть алела сквозь толпу других деревьев и кустарников. Там в закутке, в обрамлении налившейся огнем рябины, стояли две лавочки, скрытые от глаз. К счастью, они пустовали.

– Раньше мы по всей Москве ездили, а теперь остался только этот несчастный сквер и парк, у Сережи ни на что нет времени, а у меня – сил, – сказала безжизненно Вера. В ней росло томительное ожидание неизбежной встречи, удара неумолимого рока, крушения всех ее мечтаний и планов. Вера взглянула в нежное лицо Лизы, и вдруг ей показалось, что вся ее жизнь сжата в точку и сосредоточена в подруге, потому что она одна сможет защитить и поддержать ее. Она одна не бросила ее, не перестала звонить и видеться с ней, как другие, лишь только Вера заболела. Мгновения, показавшиеся вечностью, тянулись, как липовый сок, вязко, неприятно, раздражающе.

– Вот вы где! – вдруг раздался голос из-за спины. Это был Сергей, он стоял за рябинами. – Я вас почему-то на другой лавочке искал. Сейчас обогну деревья и приду.

Голос его звучал ласково, но от Веры не ускользнуло его волнение, слова будто прыгали у него во рту в такт бешено стучащему сердцу в груди. Он был в смятении. Он боялся ее реакции. Быть может, он полюбил другую? Быть может, боролся изо всех сил с собой, чтобы не стать злодеем, который бросает свою женщину в беде, а теперь наконец сдался, потому что понял, что сопротивление нахлынувшим на него чувствам бесполезно? Но как, как он мог любить кого-то еще, когда для нее в целом мире существовал только он? Разве могло его сердце принадлежать другой, когда сам он обладал ее сердцем безраздельно? Почему-то ей казалось, что мир не может вместить в себе такого безжалостного противоречия, и хотя она была уже взрослой женщиной и знала, что как раз таки может, но именно сейчас ей нестерпимо хотелось быть ребенком и рассуждать по-детски. Мысли вихрем кружились в голове под шум тревожных рябин.

В это самое время в квартире Веры состоялся разговор между Татьяной Викторовной и Александром.

– По какому праву ты преследуешь мою дочь? – начала она без длинных предисловий. – И тем более врываешься к ней в квартиру? – она говорила сухо, без тени сочувствия и без единого намека на то, чтобы понять его и попытаться войти в его положение. Он это сразу понял и, как и многие молодые люди, только недавно ставшие взрослыми и еще, как перезревшие дети, избалованные и не привыкшие к тому, что окружающие не всегда стремятся входить в положение чужого для них человека, сразу ощетинился.

– А по какому праву вы со мной так разговариваете, Татьяна Викторовна? – ответил довольно дерзко он. – Разве любить человека нынче противозаконно?

– Любить – нет, а преследовать – да.

– А вы попробуйте докажите, что я именно преследовал ее. Вы ведь сами меня только что в квартиру впустили.

– Ну, друг мой, так у нас разговора не выйдет. Ты знаешь прекрасно, что я не впускала… то есть впустила, потому что выхода не было. Не выталкивать же тебя обратно, у меня на это сил нет. Но тебя никто не звал и никто не хотел, чтоб ты приходил.

Если Татьяна Викторовна говорила сухо, жестко, то все-таки по лицу ее было видно, что она волнуется и что ей тяжело дается сохранять самообладание и не выдавать свое возмущение. И напротив, по холодному и злому лицу Александра, по его тугим скулам, жестоким глазам было видно, что его никак не задевал тон Татьяны Викторовны и ее обвинения. Он мог обижаться на нее, мог оскорбляться, но возмутить его было непросто. Казалось, одновременно его забавляли все эти выяснения отношений. Он как будто получал наслаждение от того, что вызывал в окружающих необыкновенное раздражение.

– Вы прекрасно знаете, Татьяна Викторовна, что Вера осталась почти одна, жених ее быстро сдулся, лишь только она заболела. Вы живете с ней и видите ее каждый день, потому не можете этого не знать. Кто еще женится на ней? Кто еще захочет создать с ней семью? Кто не побоится ее диагноза?

Он хотел взять ее нахрапом, но Татьяна Викторовна не готова была так легко сдаться. Воспоминания о, как она считала, злодеяниях Саши были еще слишком живы в ней.

– Только ты один не побоишься, – усмехнулась она.

– Только я один.

– Как странно, – сказала мать, – вот мы разговариваем с тобой, и ты вроде бы говоришь правильные вещи, какие и любой нормальный человек мог бы сказать. Но из твоих уст они звучат по-другому. Как будто эти слова не доходят до души.

– Это к вам вопрос, если они не доходят до вашей души.

– Я имела в виду: не доходят до твоей души.

Александр надменно засмеялся.

– Что-то я не понимаю.

– Меня это не удивляет. Ты всегда был немного не от мира сего. Вроде говоришь на одном с нами языке – с нами, обычными людьми, – но не можешь нас понять. Ты и Веру потому никогда не мог понять, не мог понять, как тебе повезло, какой бриллиант тебе достался. Ты ее не уберег тогда, не убережешь и теперь. Так зачем встреваешь, когда она наконец полюбила снова и… полюбила хорошего человека?

– То есть противоположность мне? – засмеялся снова Александр.

– Да.

– Я теперь все понимаю. Напрасно вы такого низкого мнения о моей способности к самокритике. Я тогда не понимал, как мне повезло, а сейчас я знаю вполне. И уж если Вера простит меня, то я это докажу ей. Я ее теперь на руках носить буду.

Татьяна Викторовна сверлила его взглядом сквозь красивую оправу очков, которая придавала ее лицу академичность и въедливость учительницы.

– Если бы ты не сказал, что начнешь носить ее на руках, – она глубоко вздохнула, – если бы ты не сказал… до твоей последней фразы я почти начала верить, что ты можешь исправиться, повзрослеть, но лишь только ты произнес эти слова, как я поняла, что это все пустые обещания. Не исправишься ты, потому что даже близко не знаешь, не представляешь, что требуется от человека, чтобы создать и поддерживать нормальные ровные супружеские отношения. Не на руках носить жену свою нужно, а просто уважать ее, понимать ее, уметь с ней договариваться… Все это пустые слова для тебя, ты их не можешь постигнуть. Не дано это тебе. Прости. – Ей стало вдруг жаль его, и Татьяне Викторовне подумалось, что и он был чей-то сын, любимый, желанный, и его мать переживала за него и желала ему счастья семейного, а она вот так к нему – жестоко, без самой капли сочувствия… но другого выхода не было, каждый бился за счастье своего дитя.

– Вы по-другому заговорите очень скоро, да и неважно это… Вера затоскует… как она переживет то, что этот ваш Сергей, – он с издевкой произнес имя соперника, – бросит ее? А теперь, если позволите, я пойду поговорю с ней. Я никого не насилую, запомните это. Просто хочу, чтобы она знала: я всегда рядом, я подставлю плечо. Ей будет плохо, я поддержу.

Татьяна Викторовна закрыла глаза, когда он стал выходить из комнаты. Как ей хотелось, чтобы действительно был такой человек, который поддержит ее дочь и в трудную минуту придет, чтобы спасти ее из бездны разочарования… Но как ей не хотелось, чтобы этим человеком был Саша! Это было какое-то изуродованное, искривленное воплощение мечты… Поистине, Вселенная знала толк в иронии!

С какой раздутой грудью, с каким напыщенным видом он вышел из комнаты – и как же сдулось это все, лишь только Александр увидел, что в квартире пусто и в комнатах никого нет. Потолкавшись озадаченно в коридоре, он вышел из квартиры и, решив, что был всеми именно надут и обманут, а не стал жертвою стечения обстоятельств, с силой хлопнул дверью.

Лиза хотела было встать со скамейки и уйти – хоть просто к подруге домой, хоть в другую часть парка, но Сергей приветствовал ее так по-доброму, с такой дружеской лаской, словно она еще не стала ему чужой, словно он еще не отделился ни от нее, ни от Веры, и она заколебалась.

– Лизонька, и ты здесь! Как это хорошо. – И Сергей даже чуть коснулся ее руки и пожал ее одобрительно.

Вера с недоумением смотрела на него.

– Вам лучше вдвоем обсудить то… что вы хотели, – сказала Лиза, запинаясь и глядя то на одного, то на другого.

– Нет, ты можешь не уходить, я не сообщу Вере ничего того, что хотел бы утаить от тебя, – сказал Сергей.

Глаза Веры расширились и стали почти такими же большими и прекрасными, как были до болезни. Она сидела на лавочке, словно была припаяна к ней, и ей казалось, что до нее медленно доходила суть происходящего. Вдруг она поняла, что от кипящего бурления крови в жилах, от чудовищного стука в висках, словно сердце высоко подпрыгнуло и готовилось вылететь из нее, она совсем забыла о боли в суставах, шее, спине. Да, он был влюблен. Но она никогда бы не заподозрила, в кого он был влюблен.

Сергей сел на лавочку рядом с Верой, усадив Лизу по другую сторону от себя. Вера не дышала и не двигалась в предчувствии того унижения, что сейчас обрушится на нее.

Но, к ее совершенному изумлению, он сказал совсем иное, настолько иное, что в душе она расхохоталась над собой.

– У меня важные новости. Дорогие мои! Вера, Лиза! Я улетаю… в Бразилию.

Молодые женщины озадаченно переглянулись, а затем обернулись к нему в ожидании пояснений.

– Я не хочу заранее вас обнадеживать, – а затем он поправил себя: – тебя, Вера, обнадеживать. Знаешь, как говорят… не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Но и хранить в себе это больше, кажется, не могу… Меня распирает изнутри.

В течение всего его подробного рассказа обе женщины с сомнением смотрели на него, уж слишком хорошо они знали склонность Сергея верить любой подозрительной информации, сливаемой во Всемирную паутину, в виде статей, видеороликов, блогов, новостей, форумов, лекций. Он легко зажигался и готов был через себя зажечь целый мир, а потом так же быстро остывал. Чего стоили только одни акции МММ! Все эти негативные мысли заведомо принижали ценность того, о чем он им поведал, но Сергей, казалось, ничего не замечал: ни сжатых губ Веры, ни распахнутых глаз Лизы, ни волнения огненной рябины вокруг них, – он уже унесся в свой собственный мир. Физически – он был здесь. Но его здесь никогда не было.

Глава тринадцатая

2013 год, август

Самые предрешенные события можно разбить на беспомощные части, если хватит на то силы ума, а главное – силы духа. Такого мнения всю свою карьеру придерживался Алексей Викторович – блестящий хирург, ученый и не менее блестящий управленец. Но он никогда не думал, что эта же теория будет с легкой руки применена против него самого.

В этот прохладный августовский день с самого утра шел дождь, и воды смывали все на своем пути – они бежали по дорогам, по мостовым и по канавам в поисках углублений, оврагов, низин, неровностей и маленьких ям в асфальте. Вопреки всему разумному, природа пыталась очистить то, что очистить было никак нельзя: огромный бескрайний город и через него – само общество.

Сергей пришел в кабинет к заведующему. Он был взволнован, но это ускользнуло от внимания Алексея Викторовича: как человек пожилой и многого достигший в жизни, он нес в себе, своей манере, своем отношении к другим неподражаемое чувство превосходства, которое казалось настолько бесспорным и безоговорочным, что почти все вокруг верили ему и через это поддавались его харизме, жизнелюбию и до известной степени – высокомерию. Но был ли среди этих людей Сергей? Вера была убеждена, что был. Она с самого начала ревновала его к руководителю.

Алексей Викторович почему-то сразу подумал, что Сергей не мог прийти к нему ни по какой другой причине, кроме как по причине того, что прослышал про его уход на пенсию. Ему нравилось думать про себя, что ум его еще быстрый и хваткий и что он улавливает все настроения в отделе. Он все равно собирался на днях сообщить Сергею об этом первому, потому как именно Сергей был в выигрыше. О, как он посмеется над Дубровским и Алексеевой, которые столько лет подсиживали его и мечтали о том, чтобы его сняли с должности!

Нет, уж если уходить, уж если пришел возраст и ему тяжело уже работать полный день, когда можно не работать и не страдать от этого финансово – к нему обращались за частными консультациями люди с Рублевки, – то уходить надо было так, чтоб враги от этого не выиграли! Временами он думал о том, чтоб хранить этот пост до глубокой старости, но здоровье было уже не то, физических сил не хватало… так зачем было тянуть на себе эту работу, да еще и в таком возрасте, когда было нелегко просто доехать до больницы?

– Так, рассказывай, Сергей Владимирович, – сказал он, откидываясь в кресле, – зачем пришел? – Сергею показалось, что он почти подмигнул ему. Алексей Викторович был высоким, статным, и лицо его, несмотря на сухие морщины, бороздившие щеки, веки, скулы и шею, казалось все еще молодым, строгим и сохранившим следы былой красоты. Глаза его под широкими темными бровями были необыкновенно живыми. – Я, кажется, догадываюсь зачем.

– Не может быть, – засмеялся весело Сергей. – Хотя, зная вашу прозорливость…

– Ты уже в курсе всех новостей в отделении, так? – подбодрил его Алексей Викторович.

– Новостей? – переспросил машинально Сергей, даже не вдумываясь в смысл этих слов. – Да нет, я уже давно не в курсе сплетен. Вы же знаете мою ситуацию, я и к родителям переехал, хоть мне это и крайне неприятно…

Тут только Алексей Викторович осознал, что что-то упустил, он перестал смеяться и уже с осторожностью смотрел на подчиненного.

– Дело вот в чем, – продолжил Сергей. – Вы знаете, я искал альтернативные способы лечения аутоиммунных заболеваний…

– Да-да, знаю, – перебил его нетерпеливо Алексей Викторович. Чувствовалось, что он до такой степени не верил в успех его изысканий, что ему было совершенно неинтересно слушать. А ведь он, между тем, был врач.

– И я нашел один аутоиммунный протокол, который показал невероятно высокую эффективность. И он очень прост. Он безопасен. Кажется, все звезды сошлись, это то, что нужно.

– Ну так попробуй его, – скучно сказал заведующий.

– Я пока не могу, дело в том, что в России нет специалистов, работающих по нему.

– Почему? Это настолько новый протокол?

– Да.

– Так а я чем могу помочь? Не будешь же ты лечить сам, не зная протокола!

– Я хочу получить лицензию и сам лечить людей с аутоиммунными заболеваниями.

– Но как получить такую лицензию? – тут только Алексей Викторович встревожился. Казалось, он наконец начал понимать, что дело вовсе не так просто, как могло показаться на первый взгляд.

– В том-то и суть! Мне нужно будет на какое-то время оставить работу. Взять вроде как длительный отпуск за свой счет. Я, видите ли… уеду в Бразилию.

– В… Бразилию? – Алексей Викторович с трудом подбирал слова, настолько неправдоподобно звучало это откровение о путешествии за океан. – Ты… говоришь об этом как о чем-то уже решенном, но разве ты не думаешь… сначала узнать мое мнение?

– А зачем? Я все решил, – Сергей ответил быстро и совсем не то, что думал; он сам не понял, почему так сказал.

– Но ты хочешь оставить работу, а ведь именно сейчас у нас в отделении такие события, мягко говоря, которые не могут отпустить тебя в Латинскую Америку.

– Что за события?

Сергей нахмурился; он с глубоким уважением относился к Алексею Викторовичу и не желал никак подставить или предать его. Если то, что он поведает ему, станет существенной преградой на пути к его цели, пойдет ли он до конца? Или сразу ухватится за проблему в отделении как за возможность оправдать свое бездействие и возможность отложить намеченные планы на сроки настолько отдаленные, что сами эти планы естественным способом померкнут по прошествии времени, а затем никто не вспомнит и не укорит его, тем самым дав ему еще большее оправдание?

– Видишь ли… Я ухожу на заслуженный отдых. Мне не так мало лет, как могло показаться… Два года назад праздновали юбилей, 65 лет… А тебя я рекомендовал главврачу как заведующего отделением. И он уже одобрил твою кандидатуру. Так что ты это зря. Ты уже купил билеты?

Сергей был поражен: так все переиграть, и в такой момент!

– Нет еще, – ответил он, чуть заикнувшись.

– Ясно. Этот метод… протокол… он уже научно доказан?

Сергей не хотел этого вопроса, хотя и ждал его. А все-таки внутренне он был не готов к нему и не знал, какой облик надеть на себя, как костюм, чтобы лучше отразить удар: равнодушие, скрытность, горячность и веру в протокол – что из этого выбрать, он так и не определился, потому случилось то, что случилось. Он стал говорить по наитию, говорить так, как говорил бы другу, который имеет в него больше веры, чем сомнения.

– Понимаете ли, – сказал Сергей, – медицинское сообщество пока не приняло протокол. Но это вопрос времени. Протокол новый, недавно открытый. Ученый, который обнаружил взаимосвязь между лечением и ремиссией аутоиммунных заболеваний, успешно лечит пациентов с самыми серьезными диагнозами. Эффективность крайне высокая.

– Быть такого не может! При столь высокой эффективности он был бы известен по всему миру и исследования велись бы во всех странах.

– Мы этого знать не можем.

– Что ты имеешь в виду? – резко спросил Алексей Викторович. Он не понимал, как можно не согласиться со столь очевидной истиной, как можно было оспаривать то, что знал всякий. Но для Сергея этот постулат не был постулатом, он готов был оспорить любое утверждение, сколько угодно древнее и сколько угодно доказанное. И он, в свою очередь, не мог понять, как можно настаивать на том, чего ты до конца знать не можешь, о чем имеешь представление лишь с чьих-то слов, а сам никогда не испытывал на себе. Потому он стал объяснять своему руководителю:

– Мы не знаем, что необходимо для того, чтобы исследования велись во всех странах. Я имею в виду, что мы не знаем, что конкретно нужно. Удача, финансовая заинтересованность инвесторов, стечение обстоятельств… Бывают успешные исследования даже в сфере онкологии, которые не приводят ни к чему глобальному.

– Ох, – Алексей Викторович вздохнул и с дружелюбной улыбкой посмотрел на Сергея. Казалось, тому не удалось достучаться до него. – Все это похоже на сказку. Сергей Владимирович, ты же знаешь, сколько существует методик лечения различных заболеваний. И они вроде как кому-то помогают. Но вот стоит именно тебе обратиться к ним, как на тебе они чудесным образом не работают.

– Вы не верите, что я мог нащупать настоящий способ помочь Вере?

– Эх… Дело не в том, верю я тебе или нет. Я просто боюсь, что ты уедешь на другой конец света в поисках воздушного замка, потратишь внушительную сумму денег на путешествие, останешься без работы, без повышения и… без мечты. Мне бы не хотелось, чтобы твое горькое разочарование сопровождалось столь большими потерями в финансах и карьере. – После короткой паузы он сказал решительно, с силой, словно забивая последний гвоздь в конструкцию своей мысли: – Не делай этого.

Сергей, как завороженный, смотрел в морщинистое лицо заведующего, вглядывался в его благородный профиль с глазами бледными, будто выгоревшими на солнце, но подвижными и умными, – весь его образ вызывал в нем глубокое доверие. Потому с ним было крайне сложно спорить: это были не его собственные родители, упертые, непоколебимые и всегда сосредоточенные на одной идее, с которой их было не сдвинуть.

Алексей Викторович с легкостью разбивал доводы, рисуя противоположный сценарий его путешествия и его выбора. А главное, что прожгло его насквозь и в чем Сергей еще не признался самому себе, так это то, что ему безумно льстило повышение, ведь буквально час назад он и мечтать о нем не смел. Как и любому еще молодому мужчине, ему казалось, что можно бесконечно много работать в любом возрасте, даже после шестидесяти, потому он не догадывался, как быстро покидают человека силы после определенного возраста, не догадывался, что даже специалист такого уровня может желать покинуть свою должность.

И вдруг такое! Уход на пенсию. Блестящая карьера будет дана ему так просто, стоит только протянуть руку, стоит только поступиться интересами любимой, ее здоровьем. Да и в самом деле, поступится ли он ее интересами, если не поедет в Бразилию? Вдруг из поездки и без того ничего не вышло бы?

Он чувствовал, что обстоятельства прибивали его к земле, ему стало сонно, тяжело на душе, он вдруг осознал, как много времени он плохо спал, не отдыхал, мало ел. И этой своей тяжестью в теле и в уме ему захотелось снова оправдать себя: кто в таком состоянии может принимать судьбоносные решения? Его ли вина в том, что он всего лишь человек, просто врач, просто карьерист, как и все они, как и сама Вера – не она ли делилась с ним еще на первом свидании своей мечтой взлететь по карьерной лестнице? Чем же он был хуже обычных людей и самой Веры? Он был таким же, как все.

Но несколько месяцев поисков, несколько месяцев надежд, последняя неделя, полная совершенной и прекрасной уверенности, что он нашел способ помочь Вере… Куда все это деть? Неужели все это было напрасно, только невообразимая одержимость, бесплодный поиск, бессмысленная трата времени? Однако и это все можно было пережить, забыть, подавить в себе, он и раньше увлекался сомнительными идеями, идеологиями, даже в религию однажды бросился с головой. Не впервой было признавать свое поражение. Признает и в этот раз. Как удачно складывалось, что он еще не успел ничего рассказать Вере: все как будто поддерживало его в этом.

– У тебя впереди большое будущее, – продолжал говорить Алексей Викторович, заметив его замешательство. – Такая высокая должность в столь юном возрасте. Ты сможешь достичь намного большего, чем достиг я. Ты намного умнее меня, намного способнее…

– Ну что вы, Алексей Викторович, как можно сравнивать меня с вами, – смутился Сергей. – Я и в подметки…

– Нет-нет, – перебил его заведующий. – Ты этого не видишь, про себя такое никогда не видят. Но я вижу. Я знаю: ты далеко пойдешь. Твой ум как будто создан для медицины и решения сложных задач. Ты настоящий ученый. Быть может, ты прославишь наше отделение так, как этого не сделал бы никто другой.

Алексей Викторович был уверен, что нащупал пульс его честолюбия, что знает, на каких струнах играть, чтобы достичь цели. Но неожиданно Сергей это понял про него – и ему это стало противно в старике, как будто он стал частью сцены в спектакле и должен был выслушивать то, чего не хотел, о чем совсем не просил. Чем больше тот хвалил его, тем меньше Сергей хотел остаться. Две страсти сцепились в нем и тянули его в разные стороны, но одна уже побеждала, и доводы рассудка рассыпались перед ней в раздражающую пыль.

– Неужели вы совсем не верите в любовь? – спросил вдруг Сергей.

– Любовь? – поразился Алексей Викторович. Он был трижды женат, и третий его брак сохранился лишь оттого, что последняя его жена оказалась самой терпеливой из всех и смотрела сквозь пальцы на его измены. Он понаслышке знал многое о любви, но не понимал, как эта самая любовь могла быть применена здесь, в ситуации Сергея. Разве можно было отправиться на другой конец света только ради любви? А потом он вдруг вспомнил, что другой причины быть не могло, разве что прихоть Сергея. Но он разобьет и доводы любви. – Видишь ли, Сергей, ты еще молод, и тебе может казаться, что когда человек любит, то это на всю жизнь. Но любовь долго не живет. Сегодня любишь – завтра нет. Сегодня любимая, а завтра это просто чужая женщина, с которой ты делишь быт и воспитываешь детей. Так зачем, имея такие перспективы, жертвовать всем ради этой чужой женщины? Если бы ты ради своего ребенка отправился, я бы не задавал вопросы. Ребенок – это ребенок, ради него и не на такое пойдешь, это святое, как говорится. Но… чужой человек?

– Она не чужой человек.

– Это ты сейчас так говоришь. А что будет через год или два – не знаешь, не можешь знать. Любовь живет три года, слышал про такое? А чаще – и того меньше.

– Я не верю в это.

Алексей Викторович засмеялся с цинизмом, свойственным так многим людям в старости, тем самым людям, которые никогда не знали подлинной любви, не сумели познать ее, вкусить ее сладкой доли, оттого с легкостью отрицающие ее в других. Внезапно Сергей понял это, и это открытие стало откровением для него. Раньше ему казалось, что он был похож на своего руководителя: оба умны, честолюбивы, внимательны к деталям, педанты в работе, оба благородны. Он и не догадывался, что в действительности между ними пролегала пропасть, и если Сергей был на той стороне, где осталась доброта, то заведующий – на той, где жил цинизм. Было так странно осознать это сейчас!

– Любовь – это химическая реакция, – сказал Алексей Викторович, – повышение уровня гормонов в организме человека. И когда это все уходит, не остается ничего, кроме обязательств и обязанностей. А в твоем случае будут еще упущенные возможности.

– Если так думать, то и смысла приходить на эту землю нет. Мне и целой жизни мало, чтоб прожить ее с Верой. И не только потому, что я готов раствориться в ней, что я боготворю ее, потому что она одна меня понимает из всех людей, а потому… Большей частью потому, что жизнь безумно коротка. Мне кажется, я только вчера родился и пошел в школу, но из-за бесконечной учебы я только начал работать, и годы мои пронеслись как вихрь. Сколько я успел сделать – учеба, кандидатская, работа здесь… А сколько хочу еще достигнуть! В тысячи, сотни тысяч раз больше, но простая арифметика подсказывает мне, что мои мечты превышают возможности и то время, что отмерено мне, я смогу очень малое из того, что хочу. И моя любовь к Вере, мое желание быть с ней всегда неразлучным – не становится ли оно понятнее, если знать о том, как я смотрю на свою жизнь? Мне кажется, она, как песок, высыпается из моих ладоней. И мне дорог каждый час с Верой, каждый день. Особенно теперь, когда я понял, что иногда судьба делает все, чтоб разлучить нас – через бесконечную работу, исследования, науку, поиск, болезни, а теперь… это путешествие.

Но его откровения, к удивлению Сергея, не тронули Алексея Викторовича.

– Ты очень наивен и молод, – заключил он, скривив тонкие губы.

– Если я так наивен, то и должности вашей не заслуживаю.

– Я о другом…

– Я знаю, о чем вы! – перебил его Сергей, кипятясь. – Но если я талантлив, как вы говорите, то мне не дело сидеть на месте и мечтать о том, что кто-то другой вылечит Веру. Если я талантлив, то я тем более должен лететь в любую точку мира, если только эта точка обещает принести исцеление для нее. Но нет! По-вашему, я способен, но не настолько, чтобы совершить что-то свое, неординарное, не настолько, чтобы изменить жизни людей!

– Я не пытаюсь умалить твои способности! Речь вообще не об этом! Что будет потом, вот в чем дело! Что будет, если не получится ничего? – воскликнул Алексей Викторович, теряя терпение и чуть вскакивая с кресла, а затем снова садясь в него. Лицо его тронулось багрецом. – Ты об этом подумал? Ты вселишь в девчонку надежду, а затем не получится, и что ты скажешь ей тогда?

– Нужно обязательно дать ответ прямо сейчас? Нельзя решать проблемы по мере поступления?

– Да, нужно думать сейчас! А когда еще?

– Но почему этот протокол должен не сработать на Вере?

– Но он не сработал на некоторых пациентах, если верить тем данным, что ты озвучил… А я думаю, что их данные преувеличенные.

– Тогда… – вспыхнул Сергей, но не осмелился выразить словами свое возражение. – Вы же знаете, что будет.

– Что?

Сергей молчал. Он остыл, лишь чуть восточные его глаза с едким прищуром глядели на Алексея Викторовича, который с удивлением ждал его ответа и не представлял, что Сергей скажет. А затем он выдавил из себя слова, что были самыми труднопроизносимыми в жизни:

– Я буду лечить других людей. Я не успокоюсь, пока не пойму, почему на Вере не сработало, а на других работает. Я найду способ.

Сергей раньше только думал так, но еще не знал наверное, что так будет. Но сейчас, когда Алексей Викторович вывел его на откровенный разговор, все изменилось: смутные предчувствия, неопределенные намерения – все это получило выражение в виде слов и резолюций, отрезав ему обратный ход. Это было плохо, но и хорошо одновременно, – со злорадством думал Сергей про себя. Уж теперь ему не отвертеться, все будет так, как он сказал, все трусливые мысли были обесточены через его собственную откровенность сейчас, в данный момент.

– Почему не подождать, не потянуть время, вступить в должность, освоиться, а уже на будущий год и спланировать поездку или отправить кого-то другого из врачей… Зачем тебе это все, когда у тебя и без того работа кипит?

– Переложить все на других, – зло сказал Сергей. – Отличный план. Знаете что? Как сказал наш великий писатель, «все хотят изменить мир, но никто не хочет измениться сам». Вы все тянете меня быть собой, а я, быть может, не хочу быть собой. Мне, быть может, противно быть собой, я не хочу стоячей воды, я хочу течь и меняться.

– Н-да, – промолвил наконец Алексей Викторович, успокаиваясь. То ли решимость Сергея, то ли бесперспективность уговоров подействовала на него. – Дело глухо. Я вижу, что ты просто-таки одержим и не успокоишься, пока не попытаешь счастья.

И вдруг в озорном блеске его блеклых глаз Сергей заметил то, чего никак не ожидал увидеть: любопытство. Алексей Викторович впервые видел перед собой человека, открывшегося с такой стороны: полубезумной, но и одновременно столь замечательной – и ему, бюрократу до мозга костей, не верившему ни в любовь, ни в чудо, вдруг стало интересно, что же из этого выйдет. Не стал ли он невольным свидетелем зарождения чего-то необычайного и гениального одновременно? Ум его еще был проворным, это точно; пока он не ушел на пенсию, пока нагружал мозг работой, в нем еще оставалась возможность поверить в то, чего мир еще не видывал.

Да, этот самый циник и бюрократ смог понять его хотя бы отчасти, как игрок понимает другого игрока, делающего умопомрачительные ставки, – если без веры, то хотя бы с интересом и с нетерпеливым ожиданием развязки, и если все получится, то он примет его победу не с огорчением, а с ликованием. Да, это было точно про него, – думал Сергей. Но если он проиграет… о, если он проиграет, не будет ли этот же самый человек ликовать вдвойне, как и родители Сергея, как и его коллеги, как и все люди, что полагали его безумцем?

А затем последовали уговоры друзей и коллег, непримиримые споры с родителями. Он до последнего надеялся, что хотя бы отец поймет его, но тот не понимал.

– У тебя ипотека, у тебя работа. Алексей Викторович позвонил мне и сказал, что ты потеряешь должность…

– Не нужна мне должность…

– И работа не нужна?

– Работу потом найду!

– Как легко все у тебя! Да как тяжело потом будет восстанавливать все, что потерял из-за глупой фантазии. Я тебе говорю как человек, проработавший в системе всю жизнь: не бывает сказочных исцелений, если бы существовали методы лечения, все бы…

– Я это уже слышал тысячи раз! – взревел Сергей, мгновенно багровея, словно он еще до начала разговора был на взводе и вот теперь легко зажегся от единой искры. Если на работе он еще мог сдерживать свою ярость, происходившую из полного бессилия убедить окружающих в своей идее, то дома он дал ей совершенную волю. – Все это мне известно! Что нового ты можешь сказать?

– Ничего! – вскричал Владимир Олегович, которого поразил тон сына. Хотя он давно привык, что Сергей воспринимал их с Ольгой Геннадьевной советы в штыки, все же каждая такая вспышка гнева глубоко задевала его. – Кроме того, что ты не герой, чтобы полететь на другой конец света и привезти чудо-протокол. Ты обычный человек, который возомнил о себе черт знает что… лишь оттого, что ты врач, ты не обязан вылечить свою женщину. Если бы это так работало, то никто бы никогда не умирал, все бы врачи уже нашли способы исцелить своих близких.

– Как ты не понимаешь! – вскричал Сергей. – Дело не во мне! И даже не в Вере! Это просто удача, это… удача, что есть такой способ… простой метод лечения, и он дан людям… Как глупо не использовать его!

– Не бывает в жизни, чтобы все было так просто, это ловушка, заманиловка…

– Пап, ты неисправим! – воскликнул рассерженно Сергей.

К тому моменту он уже в пух и прах рассорился с Ольгой Геннадьевной, а теперь добавилась и ссора с отцом. Как это было излишне в его положении, как это было ему не нужно, как чрезмерно! В глубине души колыхалась обида на родителей за то, что в столь решительный для него час они не только не поддержали его, но и вымотали все нервы, отчего в нем воцарилось какое-то эмоциональное бессилие, опустошение. Он быстро взял бумажник, обулся и хотел было выскочить из душной квартиры без лишних слов. Но родители шли за ним по пятам.

– Сережа, ну скажи мне, разве я не прав, что переживаю за твою будущность? – сказал отец, бросившись в последний раз убедить его. – Ведь второго шанса так взлететь в должности уже, может, никогда не будет… Разве можно рисковать, не имея никаких гарантий?.. Ведь врачам и так тяжело дается их профессия – сколько нервов, ответственности, да и зарплата нижайшая… Ведь должность!.. – говоря последнее слово, отец побагровел, протянул к нему трясущиеся руки, словно взывая к нему всем своим существом.

Сергей отвернулся от них и распахнул дверь, а затем, поколебавшись, все-таки повернулся и сказал, нарочно глядя только на отца, но не на мать, на которую был зол больше всего:

– Знаешь что, пап? В том, что ты говоришь, так много правды… но как мало в этом доброты и совсем нет стремления изменить мир.

И он ушел, намеренно стремительно, чтобы больше ничего не услышать от них.

Оставалась лишь Вера. Если и она заупрямится, если и она растопчет его мужское самолюбие, гордость, если и она втопчет в грязь его мечту, его цель, то он… Неужели сдастся? Неужели передумает? Такой глупости с ее стороны он не вынесет, он не сможет остаться с ней, если и ее мозг закостенел, как у тех, других. Нет! Тогда останется лишь одно, отношения их будут обречены, это точно. Так думал он, спускаясь по лестнице, выходя из подъезда, садясь в машину и не помня, как он спускался, как выходил из подъезда, как садился в машину. Кругом как будто установился густой и беззвучный туман. Но неожиданно туман рассеялся, Сергей вдруг вспомнил, что он делает и где он, когда услышал гудки телефона и голос Веры. Да ведь он сам позвонил ей! С трудом он сообразил и сказал, что сейчас приедет и что им нужно поговорить.

Но лишь только он включил зажигание, как его прошиб пот, в глазах на несколько мгновений потемнело. Вдруг он понял, что вся та ненависть, от которой он теперь задыхался, – ненависть к людям, которые не только не поддержали его, но еще и отговаривали от поездки, – имела противоположный эффект. Если бы не она, то, быть может, не было бы в нем жгучей страсти, не было бы желания перевернуть мир, но сделать по-своему, вопреки советчикам. Он быстро открыл окна, чтобы выгнать духоту из нагретого на солнце салона. Прохладный августовский ветер взбодрил ум, успокоил нервы. Он двинулся к Вере.

И в эти самые минуты, непостижимо долгие, его преследовали уничтожающие счастье мысли. Если Вера не поймет его, если засмеет, то он откажется от нее, откажется от всей идеи и с чистой совестью останется в Москве, будет строить карьеру, а она, неблагодарная, пусть живет дальше, как хочет, – это будет ее выбор, это будет всецело ее вина.

Но нет! Как можно было отказаться от всего лишь потому, что Вера еще молода, уперта и наивна? Разве это не новое оправдание его собственной лени и подсознательному желанию оставить все так, как есть, да еще и сбежать от любимой женщины, у которой проблемы со здоровьем? Можно было в мечтах говорить все что угодно: что он может быть жестким, что он способен на этакую подлость и оставит ее в час нужды, – но здесь, в реальности, в серых улицах Москвы, еще пока окрашенных зеленью скверов, аллей, парков, он уже знал, что не способен ни на одну из своих угроз. Нельзя было допустить в себе слабость, нельзя было использовать сомнения других людей, чтобы укрепить свое собственное сомнение. Вот в чем был арифметический просчет. Сомнения других людей и свои нельзя было суммировать. У них была только одна ячейка в уравнении!

Он должен был быть жестким прежде всего по отношению к себе, к своим планам, намерениям, а не к ней, женщине, он должен был вышколить себя, свою волю. Сергей знал наверняка: если сейчас не пойдет до конца, то и всю оставшуюся жизнь будет сдаваться при первой же трудности. А жизнь, как он только недавно говорил Алексею Викторовичу, и без того с головокружительной скоростью вытекала из его ладоней, и он не в силах был замедлить ее ход. Как легко было сказать: те или другие ученые, деятели – были героями, а я – нет, я родился простым человеком, как и миллионы, миллиарды людей вокруг меня, и нет моей вины в том, чтобы быть заурядным и уклоняться от добра. Стало быть, мне можно отступиться, мне можно переменить решение, выбрав жизнь обывателя, пользоваться плодами достижений других людей – и никогда не сделать ничего собственного.

Но, быть может, все было заблуждением: в том, чтобы просто поехать в Бразилию и получить лицензию, не было ничего героического. Это не был поступок. Это было просто действие. Он просто поедет. Просто пройдет обучение. Он просто вернется домой. Как легко все зазвучало при такой постановке вопроса, без налета завышенной важности. Наверное, все самые значимые поступки в жизни человека именно так и происходят – человек просто делает то, что делает, не мучаясь при этом от сознания собственной исключительности, – подумал он.

Вдруг Сергей с какой-то чистой ясностью сказал себе, что героизм не в том, чтобы родиться особенным, под особой звездой, – он в том, чтобы в нужный момент сказать себе: если не я, то никто. Нужно наконец перестать оглядываться по сторонам и искать людей, на плечи которых можно переложить трудные задачи.

А еще смелость в том, чтобы знать, что из твоего горения, из твоей жажды совершить поступок может ничего не выйти… «Но нет, если думать об этом слишком долго, если настаивать в душе на поражении… то я в итоге отступлю, ведь я даже билеты еще не купил, все малодушничаю», – решил Сергей и запретил себе думать о возможности неудачи. Был и еще один вопрос, спрятавшийся где-то в глубине его сознания. Вопрос этот был о том, раскрывать ли перед Верой все карты, поведать ли ей о повышении, которое он потеряет. «Нет, что же это я, в самом деле? – тут же сказал он себе. – Цену себе набить хочу? Да только ее с ума сведу, и она запретит мне лететь! Или на нее ответственность перекладываю? Так и этого нельзя делать, и это не по-мужски. Нет-нет, об этом вернее всего молчать вовсе, ни слова не обронить».

Однако даже несмотря на все внутренние запреты, на всю его решимость, он чувствовал, что сама эта решимость еще ничего не значила, как не значили и его слова, сказанные родителям в сердцах и с важностью – в кабинете Алексея Викторовича. Все это можно было переиграть, все можно было отменить при желании. Он не мог до конца знать, как поступит, если Вера не поверит в него. Быть может, тогда-то он и скажет ей о повышении – мол, смотри, ради тебя на что иду, а ты!.. Нет, тогда все превратится в фарс, дешевую мелодраму… если уж решил молчать, то молчать совсем, без условий.

А затем другая мысль из глубины подсознания резанула по сердцу: быть может, наоборот, он уже знал, как поступит, если она рассердится, всегда знал, потому вся надежда и была на одну Веру. Что она скажет? Что она решит?

И все это он вывалил на нее в сквере, в огне рябин, почти не щадя ее. И вдруг Вера осознала с какой-то кристаллической прозрачностью, что все решения свелись к ней одной: как она скажет, так оно и будет. Они очень долго говорили, и Вера все спрашивала его, задавала вопросы, но так тихо, безжизненно, будто она впала в транс и ничего не чувствовала. Он не узнавал ее: его ли это Вера, почти ребенок, капризная собственница, в чем-то эгоистка, необоснованно требовательная к нему, ревнивая до его внимания и его времени? Неужели болезнь, или лекарства, или его пренебрежение ею в последние месяцы прибили в ней желание ворчать, привередничать и доводить себя до исступления обидами на него?

Они сидели втроем, Лиза затихла и не произносила ни слова. Теперь она была уверена, что Сергей зря ее остановил и что ей нужно было вовремя уйти, ведь эта сцена не касалась ее, и она не знала, зачем она слушает их разговор. Казалось, это поняли и сами Сергей и Вера, потому как совершенно забыли про нее. Но теперь уйти значило прервать их, обратить на себя внимание, а Лизе, наоборот, хотелось провалиться сквозь землю и незаметно ускользнуть от них.

Она отвлеклась и не слушала их более, разглядывала свои посиневшие от прохладного ветра пальцы на ногах, рассматривала свой аккуратный педикюр. Думала о том, что они с Верой оделись не по погоде, не учли, что лето заканчивается и погода меняет свой настрой. Обманчивое солнце грело будто сквозь холодный покров. Если она, Лиза, еще не заболеет, то как же Вера в ее платье с голой спиной, не станет ли ей еще хуже? Быть может, пойти за кардиганом для нее? Но она не могла решиться встать со скамейки, казалось, она теперь была заложницей их сложных противоречивых отношений, столь непохожих на отношения обыкновенных людей. Она будто вросла в скамейку.

В тот самый момент, как она смотрела на свои худые пальцы на ногах, на розовый лак на ногтях, внимание ее привлек молодой мужчина, проходивший мимо. Он задержал свой взгляд на ней, и она приподняла голову, сразу узнав его и закусив губы. Он уже прошел мимо, как вдруг, видимо осознав, что увидел ее и что это что-нибудь да значило, сделал шаг назад.

Это был Александр. Он стоял в проходе рябин и бесстыдно смотрел на них. Лиза замерла. Она еще никогда не видела таких сцен, и ей стало страшно, потому что чувствовала, что Саша не совсем обычный человек, он, вероятно, имел какое-то психическое расстройство, иначе бы не вел себя так с Верой все прошедшие годы, а потому она не знала, чего от него ждать теперь.

Сергей и Вера были настолько увлечены разговором, что не сразу заметили его. Но когда увидели, Сергей моментально вспомнил Сашу, его спортивную фигуру, широкие плечи, кривые скулы, злой тяжелый взгляд, который жег людей, – все это было не забыть. Он уже видел его несколько месяцев назад. Вера что-то шепнула ему на ухо.

– Я сейчас, – он поднялся. В этот самый миг Вера схватила его за руку, испугавшись:

– Нет, Сережа, нет…

– Все будет хорошо, мы только поговорим, мама мне уже все рассказала о его новых домогательствах, – он сказал ей резко, словно его унизил ее страх за него, да еще и перед бывшим ухажером. Она одернула себя: Сергей был мужчина, хоть и интеллигент, а она все время как будто забывала это, и даже более того, он уже знал о сообщении Саши, – конечно, Ольга Геннадьевна не упустила шанс влезть в их отношения! – а все-таки он не ревновал и не подозревал ее ни в чем, как она боялась. Как это все в ней было еще по-детски! Ведь и правда, с чего бы Сереже ревновать, когда он уверен в ней и ее чувствах? Они ушли в другую часть сквера, чтобы никто не слышал их. Вера почувствовала, как от волнения зазвенело в ушах, Лиза дотронулась до ее руки и сказала:

– Давай понаблюдаем за ними, что они делают, а? Мне страшно, все-таки этот Саша сегодня был на взводе, вдруг они подерутся, вдруг он ножом его…

– Что ты! – вскрикнула Вера с раздражением – ей и без домыслов подруги было нехорошо.

Внезапный порыв ветра прошелся по всем липам, по рябинам, и они загалдели, словно стая птиц. Девушки встали и вышли из своего закоулка, они теперь растерянно смотрели по сторонам, пока не увидели в отдалении, за живой изгородью, две высокие фигуры: одну толстоскулую, широкоплечую, и другую – более тонкую, более хрупкую, но все-таки уверенную в себе. Сергей смотрел на противника прямо и выглядел совершенно спокойным.

– Вот вы где! – внезапно раздался голос откуда-то сбоку. Молодые женщины оглянулись и увидели Татьяну Викторовну в ярком элегантном спортивном костюме и белых кедах. – Я вам звоню-звоню, а вы не слышите ничего. Так и думала, что ты выскочишь голой! Держи скорее, – она протянула Вере ее длинный плотный кардиган. Та быстро накинула его себе на плечи, уже чувствуя, что холод прошелся по костям и завтра она пожалеет, что в таком легком платье вышла на улицу. Губы ее стали синими.

– Что же он? – спросила Татьяна Викторовна. – Все, ушел? Расстался? Что сказал? Не тяни!

Вера с непониманием смотрела на мать. Мысли ее были так далеки от ее вопроса, что она уже забыла, что сама внушила ей это заблуждение утром.

– Он уедет в Бразилию, он будет учиться какому-то новому протоколу, – наконец сказала Вера. – А потом приедет и будет лечить меня сам, уже с лицензией.

– А ты что? Поверила? – с вызовом сказала мать.

– А почему мне не поверить?

– А ты, Лиза, веришь ему? – Татьяна Викторовна повернулась к подруге дочери. Та встрепенулась и широко распахнула свои большие глаза.

– Я не знаю, странно это все, конечно, но что же остается? – выдавила Лиза наконец. До того момента, как мать Веры усомнилась в Сергее, сама она не сомневалась в чистоте его намерений, но стоило более мудрой женщине лишь озвучить их, как она поверила, что и сама чуяла что-то неладное во всей этой истории. Истоки ее колебаний сводились к тому, что Лиза никогда не понимала Сергея – ни в беседе, ни по рассказам Веры, а сейчас тем более понять его не могла.

– А что странного? – сказала так же с вызовом Вера. – Он все объяснил, как это работает, какая высокая эффективность.

– Почему тогда об этом методе твой ревматолог не в курсе?

– Потому что протокол еще не признан мировым сообществом.

– Вот оно что! Ерунда это все, – сказала Татьяна Викторовна. – В облаках витает твой Сережа, как и тогда с этими акциями МММ. Хватается за любую соломинку, лишь бы не быть с тобой тогда, когда он тебе так нужен. Разве этого ты хотела бы от своего мужчины?

– Нет, совсем не этого, но что мне делать, скажи на милость? – неожиданно разъярилась Вера.

– Борись за него, не отпускай его за тридевять земель! Там он познакомится с кем-нибудь… вы и так почти не видитесь. Охмурит его какая-нибудь бразильянка, он останется там, и что ты будешь делать?

– Это и правда опасно, – заключила вдруг Лиза. – За границей легко влюбиться в кого-то. Там своя атмосфера. Тем более, ты же знаешь, – намекнула она, смущаясь Татьяны Викторовны, – вы… не живете вместе. Для мужчины это крайне важно.

Вера закрыла глаза – казалось, ярость разрывала ее на части, но она изо всех сил старалась не кричать на мать и на подругу, все-таки они были не дома. А злилась она прежде всего оттого, что и сама была в смятении, и они говорили очевидные вещи, которые она и без них понимала прекрасно, так зачем было их озвучивать? Чтобы только усугубить ее положение и еще больше омрачить ее думы!

– Вера, неужели ты не любишь его? Тебе как будто все равно, что он бежит от тебя на другой конец света, – продолжила Татьяна Викторовна. – Похоже, ты не так сильно дорожишь им.

– Мама! Как ты не понимаешь! – вскричала Вера, ее глаза, казалось, искрились от гнева и какой-то невозможной страсти, горения ненависти и любви одновременно. – Вся моя… Душа! Заключена в нем. Мне нет жизни без него, нет смысла, потому что я знаю, что он такой один в целом свете, и я хотела бы каждую секунду своей жизни быть с ним…

– Ну так борись… – не выдержала Татьяна Викторовна, – пока у тебя есть над ним хоть какая-то власть, будь хитрее, обольсти его, ведь ты женщина… Но не сдаваться же тебе… Что будет, если он сейчас уедет и совсем бросит тебя, неужели ты опять вернешься к этому тирану, я с ума сойду, если так будет…

– Не буду бороться! – вскрикнула Вера.

– Но почему? – спросила Лиза.

– Что же вы, сговорились мучить меня? – воскликнула Вера. – Вы не понимаете его, не можете понять, никто не может: ни его друзья, ни коллеги, ни руководитель, ни родители. Но он мне сказал, что верит, что я постигну. И я бы не постигла, как и они, другие. Но я захотела понять, потому что увидела его одиночество. И тогда-то поняла. Он все еще любит меня, но даже не столько меня, сколько саму идею – вылечить меня, как больную, как своего пациента, как одну из многих больных. И мне это только что было обидно, меня парализовало от горечи, от несоответствия наших с ним чувств друг к другу. Я решила, что моя любовь к нему – это целый мир, а его любовь ко мне – лишь маленькая доля его любви к миру. А потом на меня нашло такое отупение, все чувства стерлись, наступило такое безразличие, все показалось пустым, бессмысленным, будто сейчас брошусь под машину, и все! А потом подумала, что и этого не сделаю, потому что и в этом для меня нет смысла. Я никогда не заставлю его любить меня так, как я хочу. Потому что он другой человек, другой ум. Я не смогу властвовать над ним безраздельно. Эта мысль, такая простая, такая банальная, она как будто что-то сделала со мной, с моими глазами. Я будто прозрела и увидела все по-другому. Я поняла вдруг, что я – это не только мое тело, не только мозг, в котором заключены душа, мысли, память. Я больше этого тела, я сильнее своего недуга и своей немощи. Мое «я» бескрайне, мой внутренний мир безграничен, и в нем мое «я» ничем не болеет. И он, Сережа, это скоро всем докажет. Он приедет и докажет, что не существует болезней. Есть только незнание, черные дыры науки. И тогда-то до меня наконец дошло еще и другое: он любит меня не меньше, чем я его, а просто по-другому. Вот в чем все дело.

Лиза и Татьяна Викторовна были поражены ее рассказом, в котором они, казалось, понимали не все. Но все-таки были поражены. Они слушали ее, как завороженные. И долгая пауза, которую сейчас Вера выдержала, чтоб сглотнуть слезы, подступившие к горлу и уродовавшие голос, вызвала еще большее напряжение. Наконец Лиза не выдержала:

– Как «по-другому»?

– Сережа… любит не столько меня, сколько… он растворился в духовном мире. Он здесь на земле физически, но духовно не здесь, он как бы разбивается на тысячи частиц и думает обо всем сразу. Но каждая его частица – это целый мир. И если он отдал одну из них мне – то это не значит, что он любит меня меньше, чем я его. Быть может, наоборот, это я люблю его меньше, потому что меня в духовном мире меньше, чем его. Мне кажется, я впервые кого-то поняла по-настоящему сегодня. Я поняла, что нельзя ему препятствовать ни в чем. Наоборот, такого человека надо во всем поддерживать, что бы он ни решил в своей одержимости. А еще я вдруг осознала, между делом как будто… почему люди друг друга никогда до конца не понимают. Потому что все подходят друг к другу с позиции учителя и никогда – ученика. Мы никогда не признаем, что человек рядом умнее и больше нас. И стоило мне только наконец сказать себе сегодня, во время моего совершенного отупения: а что, если… если Сережа намного умнее меня, но я этого не могу понять, потому что сама я меньше его и не могу охватить его величины своим маленьким взглядом? И тогда мне открылись новые горизонты, способность постигнуть больше, чем я уже постигла… Если же я сделаю, как вы говорите, если я буду твердить ему то же, что твердят другие: что протокол не признан, что чудес на свете не бывает, что вылечить неизлечимую болезнь нельзя, если только это не будет целый институт сотрудников, работающих над лекарством… Если я все это повторю бездумно за другими, то я поставлю ему рамки, границы, которые ему совсем не нужны… Я и сама не стану лучше, и его уничтожу. Вы его осуждаете за его одержимость, все вы, потому только, что не понимаете, что он во всем умнее нас с вами. Мы для него как дети, которые мешают взрослому работать.

Вера говорила теперь уже не сбиваясь, на одном залпе, боясь упустить мысль, боясь забыть, что она так жаждала наконец выразить. Но вот, кажется, все слова были сказаны, и она в напряжении смотрела на них, ожидая новых возражений и упреков. Но они обе молчали. Их губы стянулись, а глаза были прикованы к ней. Но в этом молчании Вера поняла, что это были уже другие взгляды: взгляды людей, которые чуть высунулись из коробочки и что-то новое поняли о жизни, пусть и далеко не все.

– Вера, ты же знаешь… – сказала Татьяна Викторовна. – Если Сережа действительно вылечит тебя, я буду только рада.

В этот самый момент к ним подошел Сергей, и они уже больше не могли при нем ничего сказать. Саша исчез, но они все забыли о нем, и никто даже не спросил, как прошел разговор. Только Сергей имел значение теперь.

Он вдруг обнял Веру сзади за талию, а ведь он никогда почти не касался ее, если только она сама не льнула к нему, и от этого жеста, от его рук горячая волна тепла прошла по ее телу: от талии она прошла по бедрам, по спине, шее. Да, в эти минуты волнения и бурления жизни, споров, планов, которые стали вдруг так осязаемы, так реальны, словно можно было дотронуться до них рукой, она вновь забыла о боли, усталости, болезни, побочных действиях лекарств.

– Пойдем покупать билеты? – шепнул он ей.

Она чуть обернулась к нему и прошептала в ответ:

– Ты не пошутил насчет того, чтобы переехать на время к нам?

– Нисколько! Оставшееся свободное время хочу провести с тобой.

– Зайдем только в магазин, закупимся, накроем на стол – столь важное решение нужно отметить, – предложила неожиданно Татьяна Викторовна, а затем с шутливым осуждением добавила: – Вы, молодые ученые, никогда о материальном не подумаете.

– Как ты здорово придумала! – воскликнула Вера. – Алкоголь и сок мне нельзя, Сергей не пьет, но я хоть посмотрю, как вы с Лизой отводите душу за шампанским. С ним всегда ощущение праздника.

И они все вчетвером пошли к близлежащему магазину. Теперь, когда все вопросы и разногласия были решены, буря улеглась, сама природа будто успокоилась, ветер стих, листья перестали шумно шелестеть, лишь только изредка чуть трепетали. При выходе из мрачного сквера они увидели, что солнце разыгралось по-летнему, оно обдало их всех жаром. Но и Вера, и Сергей улыбались хотя и вольно, но с некоторой скованностью: упразднение всех лишних и побочных вопросов в их умах обнажило с явственной прозрачностью один-единственный вопрос, который мог стоять теперь в их жизни.

Словно все остальные вопросы до этого затуманивали и оттесняли собою только его – вопрос, образующий их счастье, потому как ответ на него мог успокоить Сергея и прекратить его поиск или, наоборот, сделать его поиск бесконечным… Но теперь ничто более его не заслоняло, он предстал перед ними в самом своем чистом и пронзительном виде.

Но как нескоро они получат свой ответ! Как долго еще ждать, как долго мучиться неведением! Обещанный Сергеем год-два лечения не мог пробежать за один миг, за один час: они будут страдать, изнывать от ожидания – этого было не отнять.

Не существовало такой таблетки на земле, которая могла бы за один день избавить от томительного ожидания приговора. А как хотелось, чтобы она была!

Глава четырнадцатая

2020 год, август

Весь день шел дождь, мелкий, моросящий, чуть раздражающий дождь – столь редкое явление на западном побережье острова Тенерифе, – из-за этого почти никто не гулял, лишь любители свежего воздуха да те, в памяти которых была слишком сильна несвобода во время карантина, и кто оттого гулял в любую погоду, словно боясь повторения заточения. Но только дождь прекратился, как радостное летнее солнце выплыло из-за похудевших туч и начало жечь асфальт, как выходит из детской ребенок после ссоры, когда верит, что родители больше не сердятся друг на друга, – недавний миг катастрофы на контрасте лишь усиливает счастье, делает его безраздельным и жгучим.

Вечерело, закат начинался раньше, чем в июне и июле. Юля отправилась на прогулку вместе с Алиной и Костей. Она оделась потеплее, но напрасно: в воздухе стояла влажная духота, и ее кеды были ни к чему – вода мгновенно сбежала с мостовых в канавы и каналы, а солнце прогрело асфальт настолько, что влага быстро испарилась, будто ее никогда не было и не было дождя.

Постепенно солнце стало клониться к горизонту, прожигая дальние облака золотым свечением. Оно тянуло к ним свои лучи, к их кедам, шлепкам, но уже почти не касалось их ног, лишь отбрасывало длинные причудливые тени от предметов. Где-то вдали, на самой кромке черты океана, проплывали яхты – свободные, вольные, словно ветер. Но нигде не было видно былых гигантов-пароходов, рассекающих туманный горизонт, который словно осиротел без них, как осиротел сам остров без былого потока туристов.

Они закончили прогулку в баре на побережье, в том самом элитном доме, что смотрел на дикий пляж и огромное плоское плато из лавы – излюбленное место жителей и туристов.

– Как Катино здоровье? – поинтересовалась Алина. – Почему она сегодня с моими детьми не захотела играть в бассейне?

– Что-то она нехорошо себя чувствует, – ответила Юля. – Кашель, зеленые сопли. Кто-то заразил ее, и я уже пожалела, что разрешила ей ходить в бассейн. Из-за того что отели не работают, у нас в комплексе полно туристов, детей из разных стран… В основном из континентальной Испании, конечно, но все же. Вот кто-то и принес инфекцию, бактериальную скорее всего. Хорошо хоть, тест-полоски нормальные… – «Были», – подумала тут же Юля, вспомнив, что уже два дня не проверяла Катю, а ведь у нее и без того цвет полосок стал чуть хуже в последнее время. А теперь еще инфекция – вдвойне опасно. Но ее споры с Йоханом по телефону, работа – все это выбило ее из колеи. Она жила словно в тумане, откладывая самые важные дела на потом. А вечером ей только хотелось забыть обо всем и не помнить, просто не помнить.

Константин заказал вино и большую пиццу на всех, отчего Алина запротестовала.

– Есть мучное на ночь! – воскликнула она и ущипнула Костю за живот. Он смутился, но не расстроился.

Он и правда стал поправляться в последнее время: то ли карантин, то ли спокойная семейная жизнь, то ли возраст, то ли все эти факторы вместе разом повлияли на него. Алина же тщательно следила за собой в силу с годами выработанной привычки выглядеть прекрасно, что бы ни случилось, и уж если даже самая большая катастрофа в семейной жизни не смогла ее три года назад обезобразить, то ни возраст, ни карантин тем более. Она закинула ногу на ногу, и подол длинного платья раскрылся, обнажая ее длинные тонкие смуглые ноги.

– Ты уже слышала про Марину? – спросил Константин Юлю.

Она кивнула.

– Алина обзвонила всех наших знакомых в городе и даже за его пределами. Надеется как-то помочь.

– Не получается ничего, – сухо сказала Алина. – Пока что глухо. Многие обещали помочь, но никто не перезванивает. Так, наверное, всегда бывает. Сначала все загораются, а потом начинается… свои проблемы, зачем кому-то помогать…

– Вот ты, кажется, и нашла свое предназначение, – неуверенно сказала Юля.

– Что? – Алина не поняла сперва, а затем, поняв, грустно засмеялась. – Разве это предназначение? Так только… залатываю дыры, пока открываются новые…

Костя не понял их полунамеков, но не стал спрашивать. Юля закрыла глаза, с силой сжимая веки. Отнять детей у матери – это ли не ад на земле? А раз так, она ничего не знала о мучениях. Но что же Марина? В памяти всплыл их последний разговор, и она вдруг подумала зачем-то жестокую вещь: не хотела ли Марина, чтобы детей изъяли, не это ли была ее цель еще совсем недавно и не обрадуется ли она, когда у Алины не получится помочь ей? Как все сложно и запутанно было в этом мире, и как ей не хотелось при этом, чтобы ее догадка попала в цель: нельзя было так думать про Марину, ее Марину, она не могла хотеть расставания с детьми. И что за червь внутри нее предлагал такие пошлые мысли про подругу?

Горизонт алел, и на душе становилось чуть покойнее от этого пожара. В баре нарастал многоголосый шум, смешанный со звоном посуды и бокалов, посетители прибывали. А Юля в душе разрывалась на части – этот закат… или встреча с друзьями, с их слаженной семейной парой, теперь совершенно беззаботной, тревога за Марину и ее детей возмущали в груди неясные сомнения и колыхания.

Когда Алина и Костя пошли внутрь ресторана в поисках туалета, она, не в силах сидеть спокойно на диванах и ждать их, встала и направилась к каменной ограде, отделявшей берег от голых скал и океана. Она смотрела на переливы алого, рыжего, желтого в густых облаках, будто прислонившихся к глади океана, и вдруг заметила очертания туманного острова вдали. Жили ли там люди или это был пустынный остров? Почему они никогда там не были, ведь он, быть может, настолько дикий, настолько сохранивший первозданное буйство природы… Вдруг она увидела, как вдали загорелись огни, забрезжил слабый свет, точечно, но эти огни горели все в одном месте. Значит, то был прибрежный городок.

Внезапно в памяти всплыли моменты из детства, когда она скучала дома без братьев и сестер и подолгу смотрела в окно темными вечерами, изучала золотые загадочные огни окон соседнего дома, все рисуя себе какую-то невообразимую сказочную в них жизнь, какие-то счастливые семьи, хороших родителей, послушных детей, море игрушек, игр, безудержное веселье. Все тогда казалось: живут же люди где-то там, вдали! Почему и они не могут так славно жить? Почему у них непременно тоска, проблемы, безденежье, ссоры, скука?

И сейчас грудь невольно наполнялась вопросом: как так выходило, что там вдали, где трепыхались огни, люди жили по-настоящему, не ведая проблем, они любили по-настоящему, они совершали большие поступки, проходили через невероятные приключения, а здесь, на их берегу, все было через боль, через муку, лень, сонливость, усталость, расставания и проблемы – неразрешимые проблемы? Но теперь-то она выросла и знала, что можно обойти весь бескрайний свет, пересечь безбрежные океаны, облететь дальние страны и райские острова, но везде будет непременно одно и то же: проблемы, боль, тоска, думы о завтрашнем дне, вдобавок еще и новые тревоги: вирус, страх смерти, разрозненность людей.

Океан ревел внизу, заглушая голоса людей, и она радовалась этому шуму: ей не хотелось никого слышать, лишь только внимать этому ропоту, словно он мог пробудить в ней ясные ответы. Разойтись или нет? Необходимость или блажь? Думать о Кате или перестать трястись над ней? Желать исцеления или смириться с неминуемым ухудшением ее здоровья, отказом почек, трансплантацией?..

В этот самый момент она краем глаза заметила, что рядом с ней возник бокал белого вина. Решив, что это Костя и Алина к ней подошли, она обернулась наполовину, но тут же поняла, что ошиблась: то был иностранец в рваных джинсах и с бритой головой, тот самый, что этим летом неотступно следил за ней, стоило ей появиться в городе одной. Он без слов вручил ей бокал белого вина, в другой руке его был второй бокал. Юля, сама не ожидая от себя подобного, оробела и оглянулась назад: ее друзья еще не вернулись, отступать было некуда. Незнакомец улыбался по-доброму, без скрытых намеков и заигрываний, которые были бы ей – она была уверена – крайне неприятны.

– Ваш муж уехал, – сказал он на английском с небольшим акцентом, – а вы остались.

– Откуда вы знаете? – спросила Юля и бросила на него резкий взгляд. Потом она посмотрела на свой бокал и смутилась: ей, как девчонке, было страшно пить из него. Во всей этой ситуации ее что-то не устраивало, но она еще не ухватила эту мысль и потому не могла ее озвучить. Что-то раздражающе играло на струнах нервов.

– Я видел вас вместе. В этом городке все друг друга знают, тем более сейчас, когда туристов почти нет. Я Юрген, простите, а вас как зовут?

– Юлия. А вы, значит, не турист?

– Нет, я работаю удаленно, поэтому решил в январе переехать сюда из Бельгии. Я финансист, знаете ли. Это дает большую свободу. Жить в этом доме, например, – и он указал на виллу с элитными апартаментами. – А после моего переезда на Тенерифе здесь такое началось… Дом почти пустой, я в нем обитаю подобно единственному выжившему.

– Удачный момент вы выбрали, ничего не скажешь.

– Как понять, когда момент удачный, а когда нет?

Он довольно равнодушно пожал плечами и ловко скользнул глазами по ее телу, скрытому длинным летним бежевым платьем, – тоже довольно равнодушно. Казалось, он не столько был заинтересован в Юле, сколько вообще в женщине, любой более-менее ухоженной женщине, и это не могло не задеть ее.

– Вы сердитесь на мужа, – сказал он вдруг.

– С чего вы взяли?

– Это чувствуется по всему. Я не так молод, как может показаться. Мне уже шестьдесят лет.

Юля ахнула и вгляделась в его лицо в поисках морщин, но оно было словно литое, смуглое и ровное. Затем она всмотрелась в его шею и тогда-то заметила глубокие борозды морщин под подбородком. Удивительно, но понять его возраст можно было, лишь пристально всматриваясь в него, в его кожу. Тут же Юля поняла, почему несколько минут назад так поразили ее его чуть коричневые зубы.

– Вы понимаете, что каждый человек волен делать выбор такой, какой он хочет, – сказал он ей зачем-то. – Вы не должны все время быть птицей в золотой клетке. Если вас что-то не устраивает, скажите ему.

– А если я сказала, но это не помогло?

Он снова пожал плечами.

– Тогда вы вольны идти дальше. Жизнь слишком коротка, чтобы все время плясать под чужую дудку.

Его вкрадчивый голос смущал ее, он звучал неприятно, льстиво. Юля внимательно посмотрела на Юргена и подумала про себя: неужели он был настолько хитер, но и слеп одновременно, оттого не видел, что тратил с ней время впустую? Разве она походила на женщину, способную предать своего мужа, каким бы он ни был? Но она зачем-то продолжила ему отвечать и скоро выдала такое, что сама не ждала от себя:

– Мне кажется, это уже второй мой неудачный брак. А ведь он был таким идеальным! Мы слушали и слышали друг друга. Но этот проклятый коронавирус, пандемия, разлука, удвоенный страх за здоровье дочери, кажется, прикончили меня.

– Дело не в пандемии, Юлия! – внезапно воскликнул Юрген. Казалось, он вдруг понял ее, когда она сама себя еще не разгадала, потому что был мудрее и опытнее ее. – Поверьте мне, человеку почти в два раза вас старше…

– Так уж и в два!

– Неважно… – Он заговорил вдруг с грамматическими ошибками, и Юле пришлось внимательно слушать его, чтобы не упустить столь важную для нее мысль. – Если у женщины первый брак был кошмаром, то второй брак, каким бы он прекрасным ни был, половина таких женщин постарается разрушить. Модель брака заложена в первом – и эта модель равна поражению, краху. Вы ждете крах – точно тот же, что был в первом браке, и вы его найдете, помяните мое слово. Будете придираться к мужу, пока не разрушите все… Если только… – Он резко замолчал.

– Что? – не вытерпела Юля, с напряжением слушавшая его.

– Я не дурак, чтобы выкладывать вам все карты на стол.

От неожиданности она рассмеялась. Лицо его выражало хитрое спокойствие и какую-то странную и насильственную власть над ней. Он был уверен, что имел такую власть над женщинами, потому и сейчас не сомневался, что Юля уже в его сетях и что теперь она сама будет просить его о свидании. Юля смеялась и чуть мотала головой – как одинаковы были мужчины, охотившиеся за женщинами: они полагали, что могут понять любую из них, и забывали, что у тех на уме может быть не только романтика или секс, но и дети, но и их судьба, их боль.

– Вы плут, Юрген! – воскликнула она сквозь смех. – Было очень приятно поговорить с вами, выслушать ваши столь самобытные взгляды. – Затем голос ее переменился и из доброго превратился в жесткий, она показывала ему, что никому не поддастся. – Но меня ждут друзья, – и она взглядом указала на Алину и Костю, которые уже вернулись и озирались по сторонам, не видя ее сквозь толпу людей, которая шла мимо бара и теперь задержалась прямо за Юлей и Юргеном, фотографируя закат.

– Взаимное уважение, – сказал он ей, когда она сделала шаг в сторону, – если этого нет, то ничто не спасет отношения.

Юля кивнула ему, как кивают, когда слышат что-то важное и бессмысленное одновременно, что западает в душу, но по-особенному, украдкой, неявно, без участия говорящего и как бы даже вопреки ему, и… ушла к друзьям.

На следующий день случились злосчастные августовские события. После работы Юля пошла на прогулку к плато, ей хотелось окунуться в прохладные воды и обдумать в очередной раз свою жизнь и жизнь Кати. Слова бельгийца, упавшие на благодатную почву многодневных сомнений, дали корни, проросли в бунтующие мысли и черным по белому всплывали перед глазами как что-то раздражающее, как назойливое бельмо на глазу, но от чего невозможно избавиться – во всяком случае, не так просто.

Да, это была та самая мысль, озвученная незнакомцем… Она искала поражения, она хотела краха и сама вела к нему их отношения с Йоханом. Но, справедливости ради, стоило заметить, что бельгиец не знал о причине их разногласий, он не мог знать, в чем именно обвиняла Йохана Юля. Он и не догадывался, что она считала, что муж равнодушен к Кате, и хотя она знала, что это не могло быть так, ведь он любил ее дочь, но она также знала, что он не мог любить ее с той же силой, что любила она, кровная мать. Он не мог жаждать ее исцеления любыми способами, даже запретными, как жаждала она. Потому они были непримиримы. Если только… Не отдаться волнам, судьбоносному течению… Оставить все так, как есть…

Дальше произошло то, что произошло. Океан чуть не поглотил ее, и Милош, этот странный отшельник, о трагедии жизни которого так мало знала Юля, стал ее спасителем. Он тянул ее сквозь бушующие волны, сквозь едкую соль во рту, гортани, носоглотке, в глазах, сквозь бездыханность, сквозь бессилие. Он тянул ее там, где и с двумя руками не выплыть, а он выплыл на одной.

Когда она пришла домой, Катя сначала плакала, а потом, лишь только Юля вышла из душа, в квартиру ворвались Костя и Алина.

– Я тебе сто раз говорила не купаться на этом плато! – говорила Алина, краснея. За преувеличенным гневом она, казалось, старалась скрыть свои переживания. – Ты же знала! Там столько людей погибло!

– Но я ведь… – начала было оправдываться Юля.

– Подожди, Алин, я тоже там часто плаваю после работы, – заступился за нее Костя. – И я не знал, что это так опасно.

– Не знал? Я сто раз говорила вам всем! – кипятилась Алина. – А ты все время забываешь все, что я говорю! Это что получается, ты, Юля, постоянно рисковала собой, когда у тебя дочь, а ты, Костя, рисковал собой, когда у тебя дети и… – она хотела было сказать: «и я на шее», но осеклась, потому как последнее обстоятельство и без того стало ей неприятно в последний год.

– Мы больше не будем, – сказала Юля, вытирая сухим полотенцем русые волосы, потемневшие от влаги. Чувства ее были притуплены после пережитого потрясения, и до нее как будто не доходила значимость слов друзей.

– Мамочка, – Катя, пораженная словами Алины, подбежала к Юле и обняла ее.

– А Милош-то как хорош! – воскликнул Костя.

Они все вместе вышли на лоджию, где солнце уже не плавило стены, стулья, диванчик, потому как оно сближалось с океаном, стремясь слиться с черной ночью.

– Нам рассказали о случившемся твои соседи, когда мы вышли гулять… Мы встретили их около дома, – говорила Алина, – это надо же, Юля чуть не утонула! Ну как так? Мы сразу к вам побежали.

– Что это за человек, этот Милош? – задумчиво сказала Юля. Она посмотрела сначала на них троих, а затем на красные лучи, проникающие сквозь ограду и зеленые ветки кустарников, оплетавших ее. Там вдали гладь океана обратилась золотым сверкающим зеркалом, а белые гребни громадных волн казались крохотными, и не верилось, что они были так страшны. Но это неверие не могло изменить их природы, тут же подумала Юля: независимо от ее или чьей-то другой воли они сегодня превратились в убийц; не все же было оставаться ласковыми и приторно добрыми – наступал час, когда нужно было обратиться в злость, ненависть, разрушение.

А где-то чуть южнее в скалах жил Милош – человек, без которого ее бы сейчас не было. Не было!.. Какие простые и вместе с тем страшные слова! Ропот прошелся по телу. Слишком удачно все сложилось для нее, слишком хорошо… словно во сне. Может, это и был сон? А на деле она уже на небесах, несется в другие пространства, не ведая о том, что близкие в этот самый миг оплакивают ее? Но если это так, то и вся ее жизнь, быть может, была иллюзией, самовнушением, матрицей: не было никогда Юли, не было Кати, Антона, Йохана… все разноцветный сон, картинка, многострадальный фильм… А раз так, стоило ли убиваться из-за горестей и поражений, уготованных ей? Стоило ли?

– Говорят, он убил своего брата, – сказал вдруг Костя, и его серьезный голос вырвал Юлю из потока мыслей. Она посмотрела на него, не понимая.

– За что? – спросили в один голос Катя и Алина.

– Неизвестно.

– Значит, было за что, – сказала Алина. – В жизни все бывает.

– Он отбыл срок, вроде бы в Англии… Милош там жил, кажется. А после того, как отсидел, приехал сюда, поселился в пещере. У него почти ничего нет, он делает какую-то работу физическую… Ему платят продуктами. Люди ему помогают. Говорят, когда приходил настоящий шторм, разбивший весь берег, и в его пещере было опасно, да и невозможно находиться, его приютили в отеле, что напротив.

– Этими спасенными жизнями он как будто пытается искупить свой грех перед матерью, – вдруг сказала Алина.

– Ты этого знать не можешь, – пожал плечами Костя.

– Не могу. Но мне приятно так думать.

– И мне тоже, – сказала Катя, у которой от их разговора пошла гусиная кожа. Она как будто никогда еще не слышала о таких страстях человеческих, да чтобы они разворачивались здесь, прямо у нее на глазах. Это было детское любопытство и детский восторг от открывавшейся перед ней взрослой и, как ей казалось, настоящей жизни.

– Не только спасенными жизнями, – вдруг сказала Юля, до этого молчавшая. – Но и всем остальным тоже. Отшельничеством… отказом от всех благ цивилизации.

– Я говорил и снова скажу, – перебил ее Костя, не слушая, – что он отсидел и осознал, каково это быть несвободным, и через все, через каждую тюремную процедуру – каково это быть униженным и приниженным, и теперь не хочет ничего, кроме самой натуральной свободы. Жить наедине с природой, оставив мечты о карьере, работах, доме, женщинах. Слиться с природой, быть свободнее ветра, свободнее волн, свободнее любого современного цивилизованного человека. Представьте, как он жил во время пандемии! Подобно дикому зверю, он был свободен. В отличие от всех нас.

– Костя опять о своем, – вздохнула Алина и попыталась переглянуться с Юлей, но та не поняла и не поймала ее взгляд; ее отвлекла другая мысль.

– Он такой… настоящий, – сказала она. – Какими мы, быть может, уже никогда не будем.

– Не только в этом дело, Юль.

– Костя, прошу тебя, не начинай, мы здесь по другому поводу, – перебила его Алина.

– А в чем дело, дядя Костя? – поинтересовалась Катя, которую до безумия интересовали все эти взрослые разговоры.

– Катя, Катя… – сказал Костя и посмотрел на девочку, словно пытаясь оценить, насколько она сможет понять его мысль. – Нам скоро всем выкрутят руки, заставят вакцинироваться – или лишат возможности работать, ходить в школу, путешествовать…

– Опять за свое, – снова сказала Алина. Ее губы тронула недовольная полуулыбка.

– Что плохого в вакцинах? – спросила Катя, но ее никто не услышал.

– Я не согласна, что вакцинация – это зло. Да и в Европе насильственной вакцинации не будет, – с горячностью сказала Юля и удивилась, как легко она начала возвращаться к обыденным разговорам. А ведь еще несколько минут назад ей казалось, что все сон, иллюзия, и все невзгоды – тоже, и что жизнь почти лишена смысла, потому что нет никаких доказательств ее реальности. Равнодушие быстро вытекало из нее, как вода из расколотой бутылки. – Здесь права человека превыше всего.

– В твоей хваленой Европе будет в первую очередь, – сказала Алина и стрельнула на нее недовольным взглядом. Как она ни хотела избежать этого разговора, как ни хотела молчать, а молчать не выходило, и это ее сердило. – Как показала себя Испания в пандемию?! Самый жесткий карантин!

– Конечно, – сказал Костя. – Столько средств на разработку вакцин потрачено. Будут насильственно прививать. А вот Милош сей участи избежит.

Эта мысль, нелепая, очевидная, но ускользнувшая ото всех разом, поразила их. Человек, на которого они несколько лет смотрели сверху вниз, которого они избегали, жалели, о судьбе которого гадали и которого не могли понять, оказался вдруг выше и полноправнее их. Мир будет трясти, мир будет сходить с ума. Но он будет сходить с ума без Милоша.

– Юля, – вмешалась Алина, – но ты ведь говорила, что вакцины вызывают аутоиммунные заболевания.

– Это не доказано.

– Не доказано и обратное. Что же ты так быстро переобулась? Еще несколько лет назад говорила, что больше никогда никаких прививок.

– Приходит пора, – ответила Юля, – изменить свое мнение. Йохан как-то рассказывал, что мутации с каждым поколением только приумножаются, накапливаются, добавляются новые, а старые не исчезают, и в будущем обычные дети будут рождаться настолько больными, что будет возможно только ЭКО. Понимаете, нельзя будет просто зачать. И любое вмешательство в организм, будь то лекарство или вакцина, усугубляет ситуацию. Я это все понимаю, и он понимает, но, может быть, нам просто хочется, чтобы все это закончилось поскорее. И вообще, почему нужно обязательно требовать от человека, чтобы он был во всем последователен и всегда непременно соглашался с тобой?

– Юля права, – вдруг вступился за нее Константин.

– Ты только утром говорил другое, – сказала Алина с вызовом в голосе.

– Говорил… А теперь скажу иначе. Нельзя допускать вражду, особенно внутри своей микрогруппы, города, страны, если это именно то, что было нужно тем, кто запустил вирус. Прежде чем обвинить соседа без маски или в маске, стоит вспомнить об этой простой истине. Вспомнить, что вирус запустил не сосед. Вспомнить, что миллионы пожилых людей по всему миру не встают в очередь на вакцинацию и не носят маски. Мои родители протестуют против всех мер. Значит, есть какая-то другая правда, отличная от умозрительной.

– Костя прав. Мы можем противопоставить всеобщему принуждению и попытке нас разъединить только свою культуру, свой духовный мир. Не зря культуру уничтожают, не только в России: все эти низкопробные фильмы, книги, шоу… Мы разрозненны, развеяны, себя не уважаем, не то что других, раз соглашаемся на все пустое, что нам предлагают в красивой обертке. Если бы каждый человек читал книги, которые дают пищу для ума, развивал свой ум и духовность, силу воли, верил себе и соседу по парте, по отделу, если бы в живых людей верил, а не в экранные головы, купленные заголовки… Власти бы поняли, что не могут нами управлять. Но однако ж это утопия… Мы все хотим изменить мир, но мало кто готов изменить даже себя… Как мы все ждем от других, политиков, правителей мира сего, что они станут лучше, когда даже мы с вами – каждый в отдельности человек – с таким трудом меняемся.

– Но что же делать? – сказал Костя. – Если не ругать их всех, то будет еще хуже.

– Как-то это все бесперспективно, – вмешалась Алина. – Именно поэтому я терпеть не могу разговоры о политике. Что же делать нам во всем этом безумии? Когда и внутри семьи-то люди не могут договориться!

– Себя-то и менять, – сказала вдруг с жаром Юля. – Становиться сильнее, закалять силу духа, не надеяться ни на кого, ни на какие чудодейственные лекарства… Иммунитет свой укреплять, в конце концов. Прав был Йохан. Мы все переболеем, как было с гриппом. Это единственный путь. И то, как мы его пройдем, зависит от того, насколько глубоко мы позволим страху проникнуть в себя.

Все они, будто сговорившись, замолчали.

– Юля, – прервала тишину Алина. – Мы должны тебе кое-что сказать.

Алина посмотрела на подругу с тихой печалью, несшей в себе разлуку, и Юля почувствовала, как внутри нее все сжалось от тоски. Кажется, она поняла сразу. Все сходилось воедино. Выхода не было. Не было пути.

– Мы… приняли решение лететь на следующем вывозном рейсе… через две недели. Дома я и Марине лучше смогу помочь, все-таки по телефону, удаленно… все не то. Один знакомый нашелся, который обещает помочь, на него вся надежда, если и он подведет, тогда просто не знаю, что будет с бедными Аней и Андреем.

– Да мы и не можем остаться, – сказал Костя. – Пребывание россиянам продлили на три месяца, а далее здесь нельзя находиться… это превысит срок в 180 дней.

– Я знаю, – ответила Юля. Помолчав, она продолжила говорить, но будто не им, а кому-то другому, кого с ними не было. – Все это одна большая ошибка. Ничем эта поездка никому не помогла… Кате не лучше. Я чуть было не погубила себя, накрутила свои нервы до того… Ах, да что об этом говорить! Знаете, мы тоже полетим домой.

– В Германию или…? – спросила Алина и растянула фразу до невозможности. Костя с Катей посмотрели на нее недоуменно; они совершенно не поняли ее догадку.

Юля вздохнула и бросила на них долгий, тягучий взгляд, полный стольких противоречивых, обрывочных мыслей, что было сложно выбрать из них даже несколько цельных слов.

Смерть никогда не станет объяснимой, она никогда не станет ясной и прозрачной, сколько бы врачи и ученые ни бились над ней, сколько бы ни работали патологоанатомы и фармацевты, духовные лидеры… Ведь что бы ни говорила наука о том, как наступает смерть, через что именно, наше сознание никогда не сможет вместить в себя простую и нехитрую вещь: только что человек был – а теперь его нет. И если его нет, то… где он?

В осознании этой мысли нет ни лукавства, ни торжества, ни высокопарности, нет никакого обмана или удушающих переживаний – словом, нет ничего, только голая ровная истина. Только что он дышал, только что билось сердце, только что работал мозг, была возможность слов, но вот сию секунду ничего этого нет и, главное, уже не будет. Вчера вы только разговаривали по телефону, а с сегодняшнего дня ты уже никогда не позвонишь ему, не услышишь его голос, упреки, нытье, жалобы, непрошеные советы и одновременно… слова поддержки.

С приходом коронавируса многих семей коснулась смерть – неожиданно, непредсказуемо, а главное, что было самым болезненным, – преждевременно! Так думала Женя, когда известие о смерти ее тети, бывшей ей одновременно матерью, сразило ее. Она пока еще не пришла в себя и просто сидела на диване, вперив безжизненный взгляд в простую, но современную диагональную стенку с телевизором. Дети притихли на какое-то время в своей комнате, и, если бы не это обстоятельство, она никогда бы не поймала бесценный момент, не смогла бы замедлить свой ход, сесть на диван и погрузиться в бесконечные размышления, цели у которых не было, как не было и смысла, но без них ее душа – нет, часть души – омертвела бы. Ей нужно было проговорить свою скорбь, свою утрату, ей нужно было проводить тетю Аню в тот мир, и сделать это нужно было именно сейчас, когда чувства на пределе, когда в доме тишина, пока дети, школа, быт, похороны, поездка не закрутили ее в очередной виток беспросветной рутины, хаоса, работы, долга. Если задвинуть все эти мысли привычным жестом за ширму души, отложить на время, то все забудется, не вспомнится, и через это Женя станет еще мертвее.

…Нет, она больше не приедет к своей тете в гости, и та не выйдет во двор из чуть покосившейся деревянной беленой избы, чтобы встретить ее и внуков. Она не приготовит шаньги со сметаной, булочки с яйцом и луком, салат из помидоров и огурцов с огорода. Не будет ее настоящей домашней сметаны, творога, парного молока. Они будут все так же приезжать весной и осенью на картошку, но никогда, никогда эти поездки уже не будут такими, как раньше. В них не будет больше души. Не будет неприятного, но до боли знакомого запаха скотины во втором дворе: коровы, кур, кроликов. Женя вконец осиротела, и она вдруг с такой невообразимой горестью это осознала, что ей стало вдвойне обидно, что в столь отчаянный час Эдуард был не с ней, как будто это именно он легкомысленно бросил ее, а не она выставила его из дома.

Мать Жени, красивая, высокая, бойкая женщина с пышными черными волосами, большими цыганскими томными бархатными и черствыми глазами, когда-то жила в той же деревне, где после окончания техникума работала бухгалтером. Но она так быстро меняла мужей, и все они как один пили, кто-то распускал руки, кто-то, наоборот, терпел измены, что она быстро спилась вместе с ними и умерла в сорок четыре года.

Женю с трехлетнего возраста растила сестра матери, ее противоположность – нескладная, невысокая, костлявая, с выгоревшим бесцветным лицом и такими же мышиными волосами, но при этом она была жилистая, сильная, привыкшая к тяжелому деревенскому труду. Она вышла замуж, родила двоих детей. Это были сестра и брат Жени, и именно сестра с мужем отвезли мать в больницу, когда поняли, что она заболела не просто простудной инфекцией, а коронавирусом. Три дня! Она болела всего три дня, и уже на третий день стала задыхаться, близкие забили тревогу, и в больнице после КТ ей поставили неутешительный диагноз: 75 % поражения легких. «Если бы это была певица, спортсменка или артистка, то, быть может, за нее бы боролись, ввели бы в кому, – думала Женя, – но это была обычная женщина, обычный пожилой человек». Через два дня она угасла.

«Коронавирус! Скольких невинных людей ты отнял у нас по всему свету», – думала Женя. Да что ей был весь свет, когда горести пришли именно к ней, когда именно она утратила почти что мать. Ее не заботили статистики гриппа и других болезней, потому что она знала, что тетя Аня ничем не болела, в больнице не наблюдалась, в поликлинике тоже, а значит, она была бы жива, если бы не пандемия, если бы не всеобщая халатность таких бессовестных людей, как Марина, которые не носили маски и позволили вирусу захватить весь мир.

Нет, все-таки она не могла любить эту женщину, не могла примириться с ее дерзким нравом, неуправляемым характером. Сегодня ей вздумалось тянуть непосильную ношу – воспитывать сирот, а что вздумается завтра? Наплевать на все запреты и встать на сторону тех, кто за вечный хаос, анархию, беспредел? Она попыталась любить, попыталась дружить с ней, помня о хорошем к ней отношении Юли, но из этого ничего не вышло. Она бы зашла еще дальше в жгущих душу приступах нелюбви, даже ненависти, о, она бы накрутила себя, она знала, что накрутила бы, если бы не звонок телефона, внезапно прервавший эту агонию.

Это снова была сестра, Ольга.

– Женя, ну что, вы собираетесь?

– Сейчас начну собирать вещи. Да только не знаю как. Что с собой брать? Мне троих детей везти на автобусе, поезде, потом опять на автобусе и пешком. Еду какую-то надо с собой, одежду, наверное.

– Ты что, не на машине? Она ведь вроде твоя, ты же на свою зарплату покупала? Неужели Эдуард забрал?

Женя на несколько мгновений замерла. Какая машина? Ах да! Бережливая и неприхотливая, со своей зарплаты она накопила на недорогой автомобиль.

– Я уступила машину Эдуарду, – выдавила из себя наконец Женя, – он ведь на квартиру не претендует. Да и зачем мне машина? Я не умею водить, да и не смогу никогда.

– Ты до сих пор не научилась? Ох, да как же вы поедете? Тогда… оставь детей дома.

– С кем? – поразилась Женя.

– С отцом! – Ольга произнесла последние слова с таким возмущением, будто Женя совсем перестала понимать русский язык.

– Нет, никогда!

– Тогда позвони ему и попроси поехать с вами. Он разве откажет?

– Ну нет, просить никого ни о чем я не буду.

– Ох, какая же ты… упрямая! – она хотела сказать совсем другое слово, но вовремя спохватилась и смягчила эпитет.

Через полчаса Женя уже валилась с ног от усталости, потому что мальчики ее не слушались, не собирали вещи в рюкзаки, а если собирали, то складывали игрушки, бластеры, конструктор – то есть вовсе не то, что она просила, не самое необходимое для дороги: нижнее белье, футболки, кофты. Младший наотрез отказывался вытряхивать игрушки из рюкзака, он плакал и визжал, а Женя не знала, что на него нашло, ведь он был самым послушным из всех.

– Неужели вы не понимаете, что мне и так плохо! Я умираю от тоски! Моя мать умерла, ваша бабушка… – воскликнула она, теряя силы. Женя смотрела на непослушные лица мальчиков, на их дерзко задранные носы, выгоревшие на солнце брови, бледно-голубые глаза, волосы, бритые очень коротко, и не видела ни в единой черточке этих угловатых лиц сострадания. О детство, о непреодолимое и жестокое равнодушие, с которым ты смотришь на смерть и чужую скорбь!

И вдруг неожиданно в этот самый момент раздался звонок в дверь. Женя спохватилась: вдруг это органы опеки? Соседи не выдержали и пожаловались на нее, и вот они пришли именно тогда, когда она кричит на детей. Холод пробежал между лопаток. С ее детьми она могла ждать любые проверки, любые кляузы. Но несмотря на то, что она сама до ужаса боялась органов опеки, – когда не так давно она узнала о беде Марины и положении ее детей, то не смогла прогнать мысль о том, что все-таки у той детей изъяли заслуженно и что хоть сломанная рука была лишь поводом, но поводом, ведущим к истинным сокрытым причинам. И хотя сама она не знала и не могла назвать этих причин, но все-таки почему-то цеплялась за них в уме и приписывала Марине несуществующие грехи.

А теперь ей стало страшно за себя. Когда чувства взвинчены, ум отступает перед ними, а эмоции и страхи рисуют неправдоподобные сценарии, один беспросветнее другого. Она была на грани безумия. «Да, – сказала себе Женя на удивление спокойным голосом внутри себя, который так разнился с болезненным пламенем в груди, – это точно так, я как будто совсем потеряла рассудок. У меня мать умерла, а теперь детей заберут. Это кара небесная. А все потому, – вдруг все ее тело, весь ее разум пронзил беззвучный ток, и она как будто прозрела, – ах да, точно: все потому, что я, православная, была беспощадна к Марине. И не только к ней».

– Мама, ты откроешь дверь? – спросил старший сын, когда звонок повторился.

– Нет! – шикнула на него Женя. – Тихо, тихо. Нас нет дома.

Дети замерли, ничего не понимая, и испугались: полубезумные глаза матери вселяли ужас. Стало невообразимо тихо – так тихо, что слышно было, как на кухне гудит холодильник. У кого-то заурчало в животе. Вдруг послышался предательский хруст: это был поворот ключа в замке. Женя напрягла в себе все нервы, чтобы не закричать. Дети схватились за ее длинную юбку цепкими маленькими пальцами. Послышался звук отворяющейся двери и два тяжелых шага. А затем удивленный голос на всю квартиру:

– Ребята! Женя!

Эдуард. Самый очевидный гость из всех. Почему она сразу не подумала на него? Верно, Ольга, везде сующая свой нос, позвонила бывшему мужу, и он бросил работу и приехал, чтобы поддержать ее; в этом не было ничего сверхъестественного, ведь он всегда был таким: отзывчивым, добрым. Однако в этом что-то было, Женя только не могла понять, что именно. Она только знала, что это был поступок, и она уже – как это странно было признать! – обожала Эдуарда за него. Мальчики бросились к нему так, словно это был самый важный для них человек на свете, приход которого перевернет их жизнь. Женя закрыла глаза с чувством какого-то бессилия и расслабления одновременно.

Тут только мысль сама протолкнулась к словам и получила наконец облачение: он бросил работу, ту самую работу, драгоценную, первостепенную, которая всегда была превыше ее самой, да что ее, превыше детей… Он бросил все, чтобы приехать к ним.

Казалось, никогда еще она так не радовалась приходу незваного гостя.

Прошло несколько дней, в течение которых Эдуард показал Жене в полной мере, как ей нужна была его сильная рука. Он взял отгулы на работе и не вспоминал про свою научную деятельность, почти не заглядывал по вечерам в компьютер. Пусть это было ненадолго! Она знала: он вернется домой, и снова наука поглотит его, – но все-таки то, что сейчас он мог оставить работу ради них, ради семьи, детей, ее тети, – что-нибудь да значило. На самом деле это значило все.

Стало быть, он был еще не робот, растворившийся в деле всей своей жизни, в своем призвании, в нем еще были заключены земные чувства, земные радости и сострадание, и она напрасно в уме всегда отказывала ему в них. То преступление, что он совершил во время карантина, – поднял руку на ребенка – и без того как бы угасло к этому моменту, с каждым днем теряя свои краски, болезненность и вместе с тем реальность, потеряло свою значимость для дня текущего, а теперь и вовсе как будто растворилось в прошлом. И тогда-то Женю посетила дикая мысль: «Получается, что смерть необходима людям, через нее мы взрослеем. Только представить, чтобы ее никогда не было… Старея, мы всегда бы оставались детьми – обидчивыми, негуманными, неразумными, капризными, не знающими ничему цену».

Пока она с детьми наводила порядок в доме тети Ани, пока готовила, занималась огородом, Эдуард помогал Ольге, ездил в инстанции, ритуальное агентство, морг. После похорон они все вместе проехали к нотариусу, подали документы на вступление в наследство. Как и предчувствовала Женя, весь этот вихрь дел лишил ее и минуты покоя, той самой минуты, когда нужно было замереть и подумать о том, что она навсегда потеряла с уходом тети Ани. Если поначалу она верила, что во время похорон у нее будет та самая минута и она вновь проговорит свою боль, то уже во время похорон Женя поняла, что ничего не выйдет.

Увидев холодное и будто чужое, будто наклеенное, восковое лицо тети, она не смогла сдержать рыдания, они шли против ее воли, словно сами по себе – без мыслей, без чувств. Была только одна сплошная горечь оттого, что человек не вечен, и этого не изменить, от этого не придумать лекарства, и когда-то каждому придется проститься со своим самым дорогим человеком на земле. Были еще и какие-то обыденные, пошлые мысли о том, что ее обманули и что это бездыханное тело, этот маленький съежившийся труп некрасивой неузнаваемой женщины не мог быть тетей Аней. Она ловила себя на этих мыслях и запрещала себе так думать, но они все равно возвращались к ней, как шаловливые черти.

Выходило, что все, что она могла обдумать важного, она обдумала еще дома, а теперь ей оставалось существовать по инерции, катиться дальше по бесконечным рельсам, ведь она была кругом должна – детям, работодателю, друзьям, то есть, другими словами, она обязана была просто продолжать жить. Уход тети Ани не должен был ничего отнять из ее жизни, не должен был обрести великий потаенный смысл, он ни на что не влиял. И это было так странно и страшно одновременно, потому что Женя знала: точно так же незначим когда-то будет и ее собственный уход из жизни, как и уход из жизни любого другого человека на земле.

Через несколько дней они всей семьей отправились домой. Дети быстро заснули в машине под шум колес и проносящиеся виды полей, полузаброшенных безрадостных деревень с проваливающимися крышами, не крашенными давно и подбоченившимися избами и облезлыми деревянными заборами; машина мчалась мимо еще частично функционирующих совхозов, березовых рощ, сосновых боров, сменявших их снова тоскливых полей, ухоженных и чистых, но одиноких, будто живущих своей жизнью отдельно от человека, от его бед и страхов. В дороге у них разгорелся спор, начавшийся с безобидной фразы Эдуарда.

– Знаешь, Алина связалась со мной недавно, – сказал он, не отрывая глаз от дороги.

– Алина? – удивилась Женя. – А ей-то что нужно от тебя? – А сама подумала: «Неужели хотела помирить нас? Как это на нее не похоже…»

– Да… Она пытается помочь Марине, знаешь, использовать связи, чтобы уговорить опеку оставить ее в покое, вернуть детей.

– А ты тут при чем?

– Она узнала, что один из моих студентов – сын директора отдела социальной защиты населения как раз в районе Марины.

– Ничего себе! – воскликнула Женя и посмотрел на Эдуарда новыми глазами. Это были глаза широко распахнутые и полные внезапного восхищения. Ее беспомощный муж-ученый мог кому-то помочь и даже имел некоторое влияние в обществе; как она могла забыть об этом и относиться к нему все эти годы как к своему ребенку! – Постой, но ты же не будешь угрожать ему отчислением? Это непорядочно.

– Конечно нет. Я на такое пойти не могу. Но уверен, что стоит мне поговорить с матерью этого студента, и все разрешится. Без угроз. Нужно только объяснить ей все как можно тактичнее.

– А ведь и правда, ты дипломат, – сказала задумчиво Женя. Ей вдруг вспомнилось, сколько раз он побеждал ее в спорах, даже тогда, когда ей казалось, что все козыри у нее в руках, и тогда он сметал ее доводы и выставлял себя в лучшем свете. – У тебя точно получится. Но как же я зла на Марину, потому что она, как и все эти безответственные анархисты…

– Женя, – перебил ее Эдуард и чуть усмехнулся. – Ты уже сто раз говорила об этом в эти несколько дней, да и главное…

– Что?

– Опять «белое пальто»?

– Почему?! Ты же знаешь, я не просто так сержусь на нее! Сколько людей можно было спасти, если бы все носили маски в общественных местах, если бы мыли руки, продукты… Эти «Марины» потом откажутся от вакцины, когда ее наконец выпустят, всех поставив под угрозу в очередной раз… Ведь это люди, живые, настоящие, кому-то дорогие. Тетя Аня могла бы не…

– Тетя Аня, – перебил ее Эдуард, и голос его показался Жене вдруг холодным и властным, – ходила каждое воскресенье в церковный хор и пела там без маски. Потому винить кого-то другого в ее смерти просто дикость, я бы даже сказал, верх цинизма. Она знала, на что шла, уже не маленькая девочка была.

– Ха! Ты хочешь сказать, она сама виновата?

– Нет. Я вовсе не это хочу сказать, – он повернул к ней лицо, осененное густыми волосами, в которых серебрились частые нити. Они так чудно сочетались с общим выражением молодости и подтянутости, которым был проникнут весь облик Эдуарда, как будто он изо всех сил сопротивлялся настигающим его летам. «Как он красив, а с возрастом становится все интереснее», – против собственной воли подумала Женя и с грустью вспомнила о том, как выглядела сама. Он между тем бросил на нее взгляд, полный какого-то смутного сомнения, будто думал про себя, что она любую его мысль перевернет против него, но Женя не поняла его взгляда. А он продолжал: – Я хочу сказать, что никто не виноват в ее смерти: ни мы, ни окружающие, ни батюшка, разрешивший хор. Если только китайские или американские власти, запустившие…

– Не начинай про заговор, – отрезала Женя.

– Почему нет? Знаешь, ни одна муха в мире не пролетит без того, чтобы это не было кому-то нужно. Кризис 2008 года начался со слухов, но кто их пустил? А мировой кризис 1929 года? Ты, верно, и не знаешь, с чего все началось. Так и теперь. Источник, первопричину всегда нужно искать там, где на катастрофе зарабатывают деньги.

– Зло там, где деньги? – усмехнулась Женя. В голосе ее слышалась недоверчивость, хотя она полностью разделяла веру в то, что сама же сейчас сказала. Но ее страсть перечить, происходившая из самых недр ее существа, не позволяла ей слишком скоро согласиться с мужем.

– Тетя Аня для себя все делала правильно. Она выбрала жизнь без страха. Помнишь, мы читали с тобой изречения мудрейших православных старцев, когда приехали в тот монастырь на реке? Помнишь, что там было написано про страх? Страх – это признак гордыни, когда человек трясется за свою жизнь как за величайшую ценность и не может принять тот факт, что все смертны и всему приходит пора отцветать.

– Я помню. Да, это правда, так и есть. – Но затем Женя вновь принялась говорить свое, от чего не могла отказаться ни при каких обстоятельствах и доводах, врожденное упрямство толкало ее произносить бесконечные слова, сколь бы они ни противоречили здравому смыслу и только что приведенным доказательствам правоты Эдуарда. – А все-таки священнику стоило приостановить хор. Хорошо, пусть он не боялся за себя, однако за других он бояться должен был. Он был в ответе за мою тетю, он ее погубил. Так или не так?

– Как знать. Но ты, Женечка, все-таки поменьше осуждай, – сказал Эдуард просто. – В конце концов, это не по-христиански – всех во всем винить, искать крайнего в любой трагедии. Просто живи своей жизнью, сосредоточься на своем мире. А эти вирусы… Знаешь, тут такое дело, когда я договаривался об отпевании, я краем уха услышал, что говорил батюшка обо всем этом двум прихожанам… Мне стало любопытно, и я не мог остановиться, все слушал и слушал, хотя это и не подобает воспитанному человеку… А самое-то занимательное во всем этом: только подумай, ведь это просто сельский священник, не много знавший и мало видевший в жизни, такой простой русский человек с длинной бородой, сухой, худой, невысокий, с маленькими вдавленными глазками на простом незамысловатом и даже некрасивом лице… По всему никогда не балованный привилегиями церкви… но меня потрясла почти математическая точность его логики, его слов… Он сказал, что во всем, что ныне происходит, нужно помнить одно и хранить в себе вместе с верою в Бога и милость его: не допускать вражды и заступаться за осужденных. В новом веке грядет великая вражда и великое разделение людей, а это и есть зло, великое и всепоглощающее, все затягивающее, как необъятная пасть черной дыры. Нам, современным людям, всем кажется, что мы достаточно образованны и достаточно умны, чтобы распознать его и не вобрать в себя… Но это не так. Оно придет незаметно, постепенно… Быть может, оно уже, как дым, размывается в воздухе, мы дышим им и чуть морщим с неприязнью нос, но с каждым днем все более привыкаем к нему, а стало быть, перестаем ощущать. Такова поступь истинного зла: она легка, бесшумна и прячется в смежных звуках окружающих событий. И всегда, всегда мы распознаем зло тогда, когда уже слишком поздно, и если что-то и можно сделать – сколь мало можно предотвратить!

– Ты прав, – вдруг согласилась Женя, что было дико и неожиданно для столь упрямого и негибкого характера. Голос ее стал тихим и каким-то безвольным, она отвернулась от мужа и стала смотреть в окно на летящие мимо них аккуратные зеленые и соломенно-желтые поля с пшеницей, рожью, подсолнухами, на редкие тонкие березы-невесты, сменявшие их рощи и высокие хвойные леса, густые, неприбранные, захламленные упавшими деревьями, сухими ветками мертвых всходов, пнями и черными корягами.

– Прав насчет вирусов?

– Нет, насчет христианства. Не суди, да не судим будешь. – Женя выцедила из его многословных речей лишь одно, но самое ценное для себя, и об этом хотела сказать ему. – Но как научиться не осуждать, когда все вокруг ведут себя как дети или беспутничают?

Он засмеялся и вновь посмотрел на нее.

– Веди машину внимательно, – сказала она, заметив наконец, что он все время отвлекается от дороги.

– Хорошо-хорошо. Сколько лет я тебе твердил про «белое пальто», и вот ты наконец согласилась со мной. Ты изменилась.

– Нет, я не изменилась, как и ты. Это невозможно, натура моя неизменна… Ты сказал после суда, что я всегда буду глупой, обозвал меня…

– Я не то имел в виду, прости, Жень, я был груб…

– Я много думала потом после этих твоих слов… А все-таки измениться в наши годы невозможно. Ты всегда будешь работать до исступления, а я всегда буду спешить с выводами и навязывать всем свою точку зрения. Ничего не изменится.

– Но все-таки что-то уже изменилось.

– Что?

– Мы хотим быть другими. Я хочу находить время для семьи, а ты хочешь…

– Хотеть – не значит получить.

– И то верно.

Настроение ее было мрачным, и, хотя Эдуард мог утешить Женю, он не мог ее развеселить. Она знала, что он думал про нее, не могла не чувствовать, что она медленно, каждодневно раздражала его своим упрямством, своим ворчанием, сплетнями, тем, что перемывала косточки подругам, но он держался за нее и детей… Почему? И не надоест ли ему со временем такая жизнь, полная раздражения? Вдруг она с отчетливой ясностью сказала себе, что их брак поистине висел на волоске, но не из-за мужа, а из-за нее самой.

Шли дни, и возвращение мужа в квартиру не могло пройти бесследно, хотя и не было обсуждений и обещаний мирного совместного будущего. Через две недели случилось то, чего Женя никак не ждала, – случилось само по себе, без тайных измышлений, без осознанного намерения с чьей-либо стороны.

Она сама стала нежно улыбаться мужу и кокетничать с ним – то, чего она не делала уже много-много лет. В последние годы ей казалось, что на месте романтики внутри нее образовалась сухая брешь, будто страсти ее были иссушены, как иссушена кожа на лице, будто сама душа ее была испещрена тонкими, едва заметными по отдельности морщинами, подобно лучам под ее веками, – морщинами, которые было невозможно скрыть, когда их так много.

Однако все это оказалось неправдой, чувства ее только спали, на деле же они переполняли эту брешь и рвались наружу, и стоило им только оказаться вдвоем, как они пробудились и прорвались наружу. И Женя, скромная, бесхитростная, против себя самой, против своего рассудка стала говорить так, как никогда не говорила. От ее улыбки и томных, долгих, многозначительных взглядов Эдуард потерял голову. Смерть и жажда жизни шли бок о бок – это было жестоко, эгоистично, но это было верно, это было действительно.

Глава пятнадцатая

2013 год, сентябрь

Когда ты только предчувствуешь, но еще не пережил великие события своей жизни или события, которые запомнятся до конца твоих дней, те самые пики судьбы, к которым будешь часто возвращаться мысленно по прошествии лет, то кажется, что в момент событий ты точно угадаешь: вот они, явились. Стало быть, нужно прочувствовать их значимость каждой клеточкой тела, и само время должно замедлить свой ход, чтоб позволить тебе навсегда запомнить вкус, цвета, запахи этих дней, которые все непременно должны быть необыкновенными, насыщенными, чрезмерными.

Но когда те самые события наступают в настоящей жизни, а не в юношеских мечтах, вдруг оказывается, что все обман и лишь рисунок воображения. В действительности ты не догадываешься, что с тобой происходит что-то невероятное, время не замедляет свой ход, а обыкновенные будничные вещи не врезаются в память на всю жизнь. И когда много позже ты уже знаешь великий смысл случившегося с тобой в эти прошедшие дни, то выясняется, что память сохранила удивительно мало подробностей из них.

Так и сейчас, будничность происходящего не настраивала Сергея на особенный лад. Сомнение в протоколе, в том, что он даст результаты для Веры и для его будущих пациентов, смешивалось с усталостью от длительного перелета, пересадок, недосыпа, несварением от неправильного питания в течение суток, а затем сам город – Сан-Паулу, – хотя он не ждал от него ничего особенного, снизил градус мечтаний. Ободранные многоэтажки перемежались с более современными зданиями, грязные улицы с многочисленными нищими и бездомными сочетались с приятными аккуратными площадями, прогулочными зонами, холмистыми дорогами, убегавшими то резко вниз, то резко вверх. Эта смесь варварства и стремления к европейской чистоте и аккуратности вселяла в душу один большой неразрешимый вопрос. Вопрос этот заключался в том, как могли люди так жить – плохо и хорошо одновременно?

Как могли жить в одном городе те, кому ничего не нужно было, кроме как лежать целый день на солнце в грузовых тележках супермаркетов, на смятых картонных коробках, и те, кто учился, работал, снова учился, стремился к прогрессу, знаниям, науке? Ведь это все был человек – один смирился со своей участью бездомного и безработного, а другой боролся до конца, все мечтая, что когда-нибудь накопит средства на большой дом с участком, или на пенсию, или на квартиру, и, хотя мечту съедали каждодневные непредвиденные траты на себя, детей, поломку техники, мебели, автомобиля, в конце концов здоровье, эти люди не отчаивались и лишь внушали себе, что просто откладывают мечту на потом. Что-то непременно произойдет: продвижение по службе, повышение зарплаты, сокращение трат, – и мечта станет осуществима. Так обманывали себя трудяги. «Да, – думал Сергей, когда шел по улице в поисках супермаркета, – все это был человек, один вид, но каким разным он мог быть!»

Это был огромный мегаполис, сопоставимый с Москвой, но только жаркий мегаполис – ведь здесь в сентябре только наступила весна, и страна готовилась к знойному лету. Земля, асфальт – все иссыхало без дождя, а небо, раскаленное ровным шаром солнца, вселяло беспечность, безоблачность, и Сергей поймал себя на мысли, что может понять, как люди находили в себе силы радоваться, даже будучи без денег и крова.

Однако сам дом – грязный подъезд, требовавший ремонта, невзрачная квартира, где он снял комнату, которая оказалась значительно хуже, чем на фотографиях, – смазывал ощущение важности происходящего, притупляя то горение, что было в нем в Москве. Его каждодневные действия – поездка в офис профессора, обучение, а затем поездка обратно домой, поиск магазина, где можно было бы купить продукты, приготовление холостяцкого ужина, который все выходил у него безвкусным или вообще подгорал, – все казалось будничным, обыкновенным.

Все это словно напоминало о его собственном ничтожестве, отсутствии богатства, а главное – гениальности. Теперь Сергей уже думал, что был ничем не примечателен как человек, как специалист, и его напрасно хвалили в академии, а затем на работе, напрасно им восхищалась Вера. Он был и немолод, чтобы обманывать себя в обратном. Это в двадцать лет кажется, что можно все переиграть, что спящие таланты еще пробудятся помимо твоей воли или тебя заметят нужные люди, обратят твою серость в успех.

Но когда тебе уже за тридцать, иллюзии растворяются, как дым на ветру, ты знаешь про себя, что где-то болит поджелудочная железа, где-то желчный пузырь, что нельзя есть жирное на ночь, иначе будешь мучиться всю ночь от боли в левом боку, что спиртное под запретом, иначе лицо станет красным, и что, даже если захочешь учить всю ночь сложные конспекты, статьи, все равно не удастся, заснешь в час-два ночи… все это складывается в ощущение своего возраста, конечности молодости и быстротечности жизни. Работа кажется бессмысленной, потому что думается, что чем больше будешь работать, тем хуже будет получаться, ведь каждый день навсегда уносит частицу молодости и силы. О каких тогда свершениях может идти речь? Как он был самонадеян, когда отправился в Бразилию! Не нужно ли было молчать о цели поездки, чтобы не обнадеживать Веру понапрасну?

Ах да, Вера! Он боялся звонить ей, ему казалось, что она будет ждать от него восторженных рассказов о том, как все проходит, будет искать его взгляд, ловить каждый звук его слов. Потому в первый вечер он только написал ей, что все хорошо и он долетел и устроился. А потом, перед его отъездом ей стало хуже, она не вставала с кровати, Татьяна Викторовна кормила ее с ложки – во всяком случае, принуждала ее есть. Ей пришлось даже взять больничный на работе. Какой смысл был звонить и мучить ее, когда она и телефон поднять не сможет?

А затем он говорил себе: пусть все будет так, без горения, без веры в успех, он будет просто учиться, просто готовить себе еду, просто гулять по городу. Ему будет скучно, невесело, одиноко. Это будет просто стажировка. Нельзя было настраиваться на успех, когда еще ничего не решено.

В квартире помимо Альбы, пожилой хозяйки-бразильянки, маленькой, чуть полной женщины с приятным, добродушным, но некрасивым лицом с вытянутой вперед челюстью и большими выпяченными от природы губами, жила ее молодая дочь Фелипе. В первый вечер Сергей только мельком увидел девушку в проеме ее комнаты, когда она поздоровалась и закрыла перед ним дверь. На мгновение ему показалось, что это была модель или актриса, такая же квартирантка, как он, – так не похожа она была на свою неказистую мать. Он совсем не запомнил ее лица, но того, что запомнил, было достаточно: пышные кудрявые волосы, рассыпавшиеся по плечам, и точеную фигуру, совсем как у испанок или канарских девушек: крошечная талия, выдающиеся формы – словом, воплощение сверхженственности, муза художников или поэтов.

2020 год, август

На следующий день после того, как Милош спас Юлю, она собиралась пойти к сербу, принести ему продукты, спрятать в них конверт с деньгами, чтобы хоть как-то отблагодарить его. Она бы купила ему все, о чем бы он попросил, но боялась, что он не попросит ни о чем, – так не лучше ли было дать ему денег, чтобы он сам выбрал то, что хочет, или, быть может, оставил бы эти средства на пропитание?

Но солнечное утро началось совсем не так, как ей того хотелось, перевернув весь день. Когда Катя вышла рано утром в гостиную, а Юля оторвалась от кружки кофе, чтобы поприветствовать ее, все внутри нее застыло от ужаса. Яркий свет показался раздражающим, а теплота дня – удушающей. Как ей надоела одна и та же погода острова вечной весны, острова, где остановилось время. Это был конец, фиаско! У Кати припухли верхние и нижние веки.

На несколько мгновений Юлю парализовало, она просто смотрела на тонкую высокую девочку, так вытянувшуюся за шесть месяцев на солнечном острове. Та двигалась по комнате, открывала лоджию, впускала в квартиру утро, ни о чем не подозревая и еще не понимая застывшего взгляда матери. «Как сказать ей правду? – пронеслось в голове у Юли. – Будь я на ее месте, я бы убила такую нерадивую мать. Искать альбумин на крошечном острове, не знать, есть ли он здесь, госпитализация, катетеры, капельницы, разрушение почечных канальцев через многократное переливание альбумина… Преднизолон в львиных дозировках на следующие несколько месяцев… И все это можно было бы предотвратить, если бы я вовремя попросила ее сделать тест-полоску и дала ей сразу преднизолон, который при незначительном белке и в сочетании с теми препаратами, что она уже принимает, вывел бы ее в ремиссию на низких дозировках. А теперь поздно! Поздно!»

– Катя, сделай тест-полоску, пожалуйста, – выдавила из себя Юля наконец.

– Хорошо, мам, – легко ответила Катя, по-прежнему ни о чем не подозревая.

Когда она принесла ей баночку, Юля стала делать тест дрожащими руками, все еще надеясь, что ей показалось и что веки припухли не из-за отеков. Такого быть не могло, она знала, ведь даже цвет мочи был коричневый, и объем был ужасающе маленький, но все же, вдруг…

Полоска была темно-зеленой, почти фиолетовой. Такого цвета у Кати не было очень давно. Сердце сжалось, веки больно пульсировали. Это значит, что у девочки были максимальные суточные потери белка, что альбумин в крови если еще не на минимуме, то уже завтра достигнет катастрофической отметки. Преднизолон заработает только на восьмой день, если повезет, – стало быть, всю неделю ей будут переливать альбумин. Бедное дитя, недостаточно ли ей его переливали, разрушая почечные канальцы в свое время? Юля закрыла глаза. Стыд обжигал все внутри. Как можно было допустить такой промах? И это она, опытная мать, прошедшая через столько больниц, а главное, в запаснике у нее были и тест-полоски, и преднизолон – что мешало ей вовремя сдержать рецидив нефротического синдрома? Ничего. Ничего, кроме собственной беспечности.

– Мама, ну что? – легко спросила Катя.

Неужели она даже не взглянула на себя в зеркало? Как странно было, что живот у нее не выдавался, а руки и ноги не казались толще, как будто отеков в теле и брюшной полости почти не было, но эти веки, этот тест… Юля не смогла ничего ответить, она быстро прошла в свою спальню и издала сдавленные звуки, рыдания подкатывали к горлу. Но даже несмотря на эту агонию, мозг лихорадочно соображал. Очевидно, это инфекция дала осложнения и привела к рецидиву, вот только слишком быстро вымылся почти весь белок из крови. Раньше такого не было, препараты удерживали ремиссию даже при инфекциях.

Значит, им нужно в Германию, будет смена курса лечения, препараты не удерживают Катю, они стали вконец бесполезны. Но ближайший рейс через неделю, если бы они могли улететь сегодня вечером, то другой разговор… столько времени ждать нельзя, значит, нужно госпитализироваться немедленно в канарскую клинику. Но в какую? Позвонить Йохану? Он убьет ее, он будет критиковать ее с немецкой тщательностью, выскажет ей все, что думает о ее безответственности, невыносимой глупости…

Когда нужно было просто изо дня в день делать тест-полоски и всецело полагаться на официальную медицину, она витала в облаках, мечтала о каком-то чудотворном исцелении, о целебных голодовках, бесконечно ссорилась с Йоханом. О, она бы сама себя удушила теперь своими же руками! Если бы это не она, а кто-то другой допустил такую оплошность: ее мать, Йохан, его родители, – она бы не простила их. Но теперь всему виной была она сама, как можно было не простить себя… когда она чувствовала, что уже простила? Да, это была потрясающая мысль, потрясающая по своей холодности. Она не могла долго ненавидеть себя, потому что в таком состоянии любой человек стал бы беспомощной тряпкой, а тряпкой становиться было нельзя, только не теперь. Ненависть к себе, жалость к Кате – все это уходило куда-то далеко на задворки души, когда внутри леденели мысли.

Она позвонит Йохану и выслушает все его нападки – что же, заслужила. А еще напишет на форуме вопрос про альбумин и канарские клиники. Куда теперь ехать? В какую именно больницу? Когда она позвонит в страховую компанию, им лучше сразу сказать, куда именно ей выслать направление. Она быстро набросала вопрос в женском сообществе в соцсети по острову Тенерифе. А затем позвонила Йохану. К ее изумлению, он был очень сдержан и не попрекнул ее ни одном словом. Ни одним!

– Что ж, это очень плохо, – сказал он. – Ты еще не звонила в страховую?

– Нет, я… – она начала было объяснять про вопрос на форуме, как вдруг слова застряли в горле, а лоб обожгла горячая волна. О! Она забыла продлить страховку на месяц, не так ли? Юля каждый месяц продлевала ее для Кати, потому что знала, что с дочерью может случиться все что угодно, а последнее уведомление на почте она проигнорировала, решила – потом, а потом все забылось… Но, быть может, срок еще не истек…

– Юля? – переспросил Йохан. – Что со страховой?

– Я уточнила на форуме, в какую больницу просить направление, – выдавила из себя Юля, а пальцы уже стучали по клавиатуре компьютера, она искала в поиске последнее письмо от страховой с полисом. Да, полис истек… вчера! Как все совпало! Словно кто-то хотел наказать ее вдвойне за ее легкомыслие.

– Хорошо, в любом случае уже можешь оформить заявку в страховой, – сказал Йохан, – они сами подскажут, куда лучше.

– Это вряд ли…

– Все равно позвони.

– Хорошо.

Тут только Юля заметила, что Катя стоит в дверном проходе спальни и смотрит на нее туманными глазами: стало быть, все услышала, поняла, расстроилась. Мать бросила на дочь раненый взгляд, но ничего не сказала, лишь поджала губы, задвинув чувства дочери куда-то глубоко внутрь, – ей нужно было проверить свой пост, она не могла решать все проблемы сразу.

В женском сообществе посыпались ответы, точнее, не ответы, а вопросы и ответы, и все, как обычно, не по существу. Что за напасть эти русскоязычные форумы! Одни писали, чтоб она и не думала сейчас ехать в больницу, поскольку на острове распространяется коронавирус, другие писали, что вряд ли их примут, потому что принимают только по серьезным поводам. Вряд ли! Основываясь на чем? Неужели нельзя было просто помолчать и постоять в сторонке, если ничего не знаешь, – с раздражением подумала Юля. А нужный ответ все не приходил.

Она вскочила. На пороге стоял пакет с продуктами для Милоша. Пока она ждет ответ, можно прогуляться к пещере, в конце концов, в страховую звонить смысла нет, все и так ясно: за все придется платить самой, из своей зарплаты. Об этом она была еще не готова сообщить мужу.

Мужу, который пока еще ничего не сказал ей: ни слова упрека. Что это был за человек! Другой бы на его месте уже уничтожил ее словами-ножами, а он деликатно молчал, словно думал не только о Кате и тех последствиях, к которым приведет это обострение, но успевал одновременно думать о боли самой Юли и не забывал жалеть и ее, страдать за нее тоже, даже когда она этого совершенно не заслуживала – она знала про себя, что не заслуживала, – но он все равно жалел ее.

Все это думала Юля, пока торопливо шла к океану, а Катя увязалась за ней. Почти всю дорогу они шагали молча.

– Я не буду пить преднизолон, – сказала Катя на середине пути.

– Европейский преднизолон не так опасен, ты же знаешь.

– Я растолстею.

– Очень нескоро.

– А щеки?

– Все пройдет, и щеки опадут. – Голос Юли звучал сухо, словно она говорила заученные фразы, которые не доходили до ее же собственной души. А ведь так и было на самом деле! Она не хотела чувствовать ничего из того, что происходило сейчас с ними, потому что если прочувствует, то зайдется рыданиями прямо здесь, на набережной, и не сделает ничего из того, что сделать должна. – Другого выхода нет.

– Он должен быть, – сказала упрямо Катя.

Другие матери предупреждали ее, что некоторые подростки, для которых внешность и мнение сверстников становится важнее здоровья, готовы порой даже драться с родителями, чтобы не пить преднизолон. Но она полагала, что нечто подобное произойдет не в одиннадцать лет Кати, а намного, намного позже.

– Если бы такой способ существовал, я бы первая тебе его предложила. Но его нет. Есть только преднизолон.

– Ты говорила…

– Забудь о том, что я говорила! – вскрикнула Юля.

– Я не буду его пить.

– Не пей.

Они уже спускались к пещере по полуразрушенным ступенькам. Океан, словно нарочно, беспечно дремал, волны лишь чуть качались, слегка золотясь на солнце. Он словно хотел оттенить их боль, показать, как хороша жизнь вокруг – для других, для всех, кроме них двоих, ведь только для них Тенерифе стал островом невыразимой муки.

Юля говорила что-то Милошу, не запоминая собственных слов. Не так она представляла их встречу, ах, не так! Все произошло второпях, и Юля зачем-то все разглядывала развешенные на веревке лохмотья, дряхлый матрас-лежак, они в глубине пещеры так и приковывали взгляд, хотя не эта его нищета и скромность имели значение для нее, и Милош наверняка понял, что все между делом, не понял только истинной причины ее отчужденности. Он не хотел принимать даже пакет с продуктами, но она так естественно его вручила ему в руки, нисколько не унизив его, как умеют это делать самые искренние люди, что он все-таки согласился и одарил ее улыбкой, столь неожиданной для его скрытного и стянутого лица. Она же смотрела и думала о том, что он так мил с ней, так любезен, потому что еще не знает, что под ней разверзлась бездна ее тяжкого греха. Ей казалось, что скоро весь мир узнает о нем, и все, непременно все ее осудят: врачи Тенерифе, врачи Германии, муж, свекровь и свекор, ее собственная мать – и будут иметь полное право на это. Непогрешимая, почти что святая в своих прошлых мыслях, теперь она была преступницей, которая во всем ошиблась: в том, что приехала сюда, в бегстве от коронавируса, в вере в альтернативные методы лечения, в отречении от официальной медицины.

Катя бродила по глубоким рытвинам плато, не пожелав встречаться с Милошем. Тонкая, почти взрослая и печальная, насупившаяся – снизу, из пещеры, казалось, что она возвышалась над синим бескрайним небом.

Они пошли быстрым шагом домой.

– Мы просто возьмем самые необходимые вещи и поедем в больницу, – сказала Юля. – Послушаем, что скажут врачи, хорошо? Про преднизолон решим потом.

– Хорошо, – отрезала Катя. – Но пить я его не буду и пульсотерапию тоже не позволю.

– Выпей хотя бы сейчас, – взмолилась Юля. – Пожалуйста. Это всего лишь один раз. Остальное решишь сама с врачами.

– Нет.

Юля закрыла глаза – она не думала, что все будет так сложно в этот раз. Но она уже знала, что Катя колеблется, – а значит, в этот раз она непременно победит, и дома она уговаривала и умоляла дочь, пока та не выпила полную дозировку. А затем они взяли чемоданчик с вещами и поехали в ближайший крупный госпиталь. В социальной сети по-прежнему не было ни одного дельного ответа.

В госпитале они провели два часа в очереди, затем еще два часа в палате – дожидались прихода врача. Но все оказалось напрасно: доктор выслушала рассказ Юли и с порога, не проверяя ее слова и не запрашивая никаких выписных документов из немецкой больницы, сказала, что им нужно ехать в госпиталь Канделария в Санта-Крус-де-Тенерифе, в столице острова. Доктор хотела было назначить им анализы и предложить перевезти их в машине скорой помощи, но Юля наотрез отказалась, ведь у нее была машина, они доедут намного быстрее сами. Какой смысл был сдавать анализы здесь, если лечение будет в другой больнице?

Час по магистрали на высокой скорости вдоль южного и восточного побережья, через долины ветровых станций закончился огромной для острова столицей Санта-Крус, распростершейся от океана и вглубь, к невысоким покатым горам. Долина была испещрена крышами невысоких многоэтажек, частных домов, финок, вилл. И где бы ты ни ехал в городе – почти всегда был виден безбрежный океан, потому что город будто скатывался с горы к нему, и тот довлел над днем, как довлеет небо над землей. Никогда не передать словами человеку, ни разу не жившему у моря или океана, как по-иному воспринимается сама жизнь, ее полотно, окутывающее человека и рисующее его реальность, когда в ней всегда есть горизонт океана.

Госпиталь Канделария оказался огромным, и они долго плутали по нему, прежде чем разобрались, как попасть в приемный покой. В Канделарии персонал уже почти совсем не знал английского – это была не больница юга острова, предназначенная для туристов. Спустя два часа Катю приняли, но Юле пришлось долго общаться с врачами, потому что хотя те верили всему на слово, но по много раз переспрашивали одно и то же. Наконец Катю увели, а Юле прописали алгоритм лечения.

– Вы можете остаться до ночи с Катей, убедиться, что все хорошо, что мы начали лечение, а затем поедете домой. Мы будем каждый день во время обхода звонить вам.

– Вы будете каждый день сообщать динамику анализов?

– Да, конечно. Старшая медсестра говорит по-английски, она будет звонить вам.

В просторной палате было две койки, одну из них заняла Катя, а на вторую обещали скоро положить другого ребенка. Уже через час стал известен результат анализа мочи – белок составлял 58 граммов на литр. Услышав эти цифры, Юля и Катя ахнули: такого еще не было за всю историю болезни! Ее анализы достигли пика.

– Мама, но разве это не составляет почти весь белок организма? – спросила Катя.

– Да, почти весь, – ответила Юля, с трудом соображая, какое объяснение могло быть такому значению. – Наверное… эта цифра сама по себе ничего уже не значит… ведь диуреза почти нет. Ты не можешь выделить 1 литр жидкости в сутки в любом случае.

Катя посмотрела на нее туманным взглядом, в котором была заключена своя собственная недетская мысль, возможно, даже обвинение, но не сказала больше ни слова, легла на кровать и натянула на голову покрывало. Юля сидела в кресле, и волна беспомощности накатывала на нее – ах, лучше бы Катя злилась, кричала, обвиняла ее, чем вот так, затаившись, лелеяла в себе обиду на нее, все более отстраняясь. Юля была бессильна не только как мать, которая не может найти лекарство для дочери, но и как педагог, воспитатель, психолог. Катя росла, менялась, а это означало, что впереди были лишь новые испытания для нее… это был бесконечный путь, но она пройдет его весь. В конце концов, не ее ли была вина, что они сейчас здесь?

По пути из госпиталя она зачем-то свернула с маршрута и, повинуясь инстинкту, съехала под указатель «Канделария». Сама больница с одноименным названием находилась в Санта-Крус, а несколько южнее Санта-Крус располагался древний город Канделария, где, по легенде, в конце 14-го века аборигенами была обнаружена деревянная скульптура Мадонны с младенцем – скорее всего, с затонувшего испанского корабля. Она потемнела от длительного пребывания в воде, потому ее назвали черноликой. Гуанчи верили, что она наделена целебной силой, и поклонялись ей. Когда в конце 15-го века область захватили испанцы, они хотели вынести ее из пещеры и переместить в Санта-Крус, но с каждым шагом скульптура становилась все тяжелее, и было решено оставить ее там, где она была, – в пещере. С тех пор это место было центром паломнической жизни острова, и даже когда во время сильного шторма в 1826 году свирепый океан искромсал берег, разбил пещеру и навсегда унес скульптуру в свою жадную пучину, была заказана ее точная копия, и место так и осталось святым.

Но не черноликая богоматерь волновала сегодня Юлю, она даже не дошла до пещеры. На деле же лишь статуи девяти величественных королей гуанчей, возвышавшиеся над берегом и звездным небом, вызывали в ней трепет. Бесстрашные, как не боялись они погибать, сколько мощи было в их фигурах, как только скульптору удалось передать выражение их лиц: строгое, смелое, бесхитростное! И эта простота ума, решимость идти до конца и не разрываться от сомнений, как это любили делать современные люди, – она пленяла взор, и Юля, как завороженная, разглядывала фигуры одну за другой, под блеск ресторанов, кафе, магазинов, фонарей и звезд. Шуршание и плеск волн, ни души на площади, лишь вдали на улочках еще копошащиеся зачем-то люди, темная громадина-собор Базилика довлеет над городом, и Юля, будто колдует, словно выполняет какую-то миссию, бродит среди величественных статуй и просит у хозяев земли храбрости. Не бояться эпидемии, забыть о масках, не думать о смерти, не опасаться боли и неизбежных ухудшений. Не бояться завтрашнего дня.

Поздно ночью Юля приехала домой, припарковала машину в беззвучном мраке улицы. В былые времена здесь до четырех утра играла музыка из двух больших и шумных отелей, ресторанов, пабов, выстроившихся вдоль главной извилистой дороги, а сейчас город напоминал деревню – тихую, спокойную, высоконравственную. Дома Юля решила проверить соцсеть, потому что кто-то что-то написал ей в личных сообщениях в час ночи. «Что бы это могло быть?» – с тревогой подумала она. Но то, что она увидела там, было малоприятным, и лучше бы она не заглядывала в соцсеть, да еще в такой час! Ей писала какая-то неграмотная женщина, пожилая русскоязычная эмигрантка.

– У вас случайно не гламуронефрит? – написала она Юле, употребив старый термин для нефротического синдрома, да еще и написала с ошибками. Юля скривилась, но зачем-то ответила ей. И та стала писать много и неразборчиво, но основная мысль была ясна: – Это очень страшно, ваш ребенок может умереть. У меня сын много лет болел им, я знаю, о чем я говорю, вам нужен хороший врач, езжайте в мой областной город S в России… Вы слишком беспечны. Вы не думаете о ребенке.

На этих словах Юля заблокировала ее и захлопнула компьютер. Как теперь уснуть, когда внутри клокотало неистовое возмущение? Что эта женщина знала о ней? Она и не догадывалась, что они уже прошли и областные больницы, и Москву, и даже Германию. Зачем нужно было писать ей это все? Какая бестактность, какая самонадеянность, какая глупость! Ей и без того было бы тяжело заснуть сегодня ночью, а после этих сообщений она и вовсе с большим трудом провалилась в тяжелый, изматывающий сон. Будь прокляты соцсети! Завтра она удалит этот бесполезный пост.

Но на следующий день Юля забыла про пост, и понеслась обычная жизнь, ведь за день скопилось много работы, переписка с партнерами. Она не отрывалась от компьютера всю неделю. Катя звонила ей, казалось, она немного успокоилась и даже смирилась со своей участью, разрешила пульсотерапию. Она рассказала матери, что даже стала практиковать испанский, и медсестры понимали ее. Юля три раза приезжала к ней, чтобы навестить. Странное дело, даже коронавирус не был преградой для визитов.

– Как же ты учишь испанский? – спросила Юля.

– Я выписала все самые необходимые здесь, в больнице, фразы, а затем перевела и заучила их. А еще ответы тоже, а то я бы не поняла, что говорят сами медсестры.

Вопреки предположениям Юли анализы стали улучшаться с каждым днем, и к концу недели Катю выписали, когда анализы были еще далеки от нормы, но уже стало ясно, что ей более не требовались ни пульсотерапия, ни переливания альбумина.

А все-таки с островом было покончено. Йохан звонил ей каждый день, беспокоился о состоянии Кати, но сразу после выписки он предложил купить билеты и лететь домой. И она согласилась; так сложилось, что они улетали даже раньше Алины и Кости с детьми. В последний день перед вылетом они все вместе отметили их отъезд, погрустили о предстоящем расставании – в эпоху пандемии как скоро они снова встретятся?

В тот же вечер решалась судьба Марины, и Алина с беспокойством следила за телефоном, все ожидая звонка Эдуарда. Близилось 1 сентября, а значит, студенты тоже готовились к обучению, пусть и онлайн, но все же. Значит, готовились и родители, и они должны были ответственно подойти к этому, а это означало, что было никак нельзя ссориться с деканами и их заместителями.

– Как это все в России всегда так, – сказала Юля, – почему нельзя было просто вернуть ей детей и не мучить бедную Марину? А главное, за что? Дети каждый день себе что-то ломают, царапают, ставят синяки.

– Я даже говорить об этом не хочу, – сказала Алина.

– В Германии разве лучше? Тоже легко изымают детей, – вмешался в их разговор Костя.

– Но в Германии это делают для порядка, – возразила Юля, – а не для отжимания взяток.

– Тоже верно, – тут же легко согласился Костя.

Теплая канарская ночь обнажила все звезды, и они, подобно серебристой крошке, рассыпались по небу, что-то неясное бередя в душе: то ли тревогу, то ли робкую надежду, что жизнь все-таки наладится, что все неразрешимые проблемы, будто узлы, распутаются, разрешатся. Собственные трудности всегда преуменьшаются при взгляде на вечный ковер звезд.

– Сколько бы ни было человеку лет, как бы он ни был мудр… ладно, не мудр, просто опытен… после случившегося я не считаю себя мудрой… А такая погода все равно не перестает обманывать своими обещаниями, – задумчиво сказала Юля.

– Дело тут не в погоде, а скорее… – Костя стал подбирать правильные слова, – скорее, в невыносимости вечного страдания. Невозможно жить, не веря, что завтра будет лучше, чем вчера.

Юля почувствовала, будто кто-то продел через все ее тело длинную незримую иглу. Ведь это были ее слова, сказанные ею же самой себе несколько лет назад. Жизнь текла, все менялось: города, мужья, люди, страны, острова, – не менялась только вечная истина живого. Приходило завтра, и ничего не становилось лучше. Ей пора было уже признаться самой себе, что все будет хуже и она напрасно взвинчивала в себе надежды на обратное. Надо было радоваться тому, что есть, их отношениям с Йоханом, успехам Кати в учебе, а остальное… здоровье дочери… нужно было заставить себя поверить, что это лишь фон, как пандемия, как коронавирус. Неприятный фон, зловещий, но все же фон. Их жизнь была одна, и она неостановимо вытекала из них. Время не парализовать, даже если ты на острове вечной весны, который, казалось, ему не поддавался.

– Посмотрите, как лунный и звездный свет мерцает в водной глади океана – кажется, что он подлинный, но нет… Свет в водной глади – это лишь отражение неба нашего желания. Ключ, кажется, там – но его нет. Ты пересекаешь океан, чтобы достичь цели, но не достигаешь ее, потому что ключ не в океане, не в чистой природе, он в чем-то другом, он заключен в недосягаемых звездах… он за бесконечной далью. Тенерифе раньше был для меня островом счастья, символом страстной мечты, – сказала вдруг Юля, не глядя ни на кого. – А в этом году все перевернулось – он стал сначала тюрьмой, а затем символом туманной самотканой иллюзии. Я должна была наконец постигнуть, что нет средства на земле, которое чудесным способом помогло бы Кате. Иллюзии развеяны, надежды угасли. Нужно ехать домой и решать проблемы, всецело отдавшись воле врачей. Пусть назначают еще более токсичные, еще более страшные препараты, пусть. Дочери будет только хуже, ну и к черту! Какое мне до того дело? Какое Кате до того дело? Жизнь – это миг, это блик…

В этот самый момент, когда и Алина, и Костя с напряжением слушали Юлю и гадали, что ей сказать в ответ, раздался звонок. Это был телефон Алины.

Все эти дни подругам Марины казалось, что она уничтожена, и они разговаривали с ней с осторожностью, даже с нежностью, будто с больной, словно с человеком на смертном одре. Будучи далеко, они никак не могли взять в толк, что она и не думала умирать. И дело было не в том, что Марина в глубине души радовалась тому, что детей изъяли, и не в том, что ей было легче без них, нет. Ей было очень тяжко, и она нисколько не радовалась их изъятию. Но, погоревав несколько дней, обзвонив все инстанции, написав жалобы во все места, в том числе в прокуратуру, она кое-что уяснила для себя: одна Марина бессильна, но суть в том, что она не была одна.

Все ее подруги, бесчисленные знакомые, друзья Виталия подключились и искали способ выручить их. И тогда она приказала себе больше не горевать, а, наоборот, уверовать, что все будет в порядке, что детей рано или поздно вернут, а вынужденное расставание всем пойдет на пользу. Они с Виталием отдохнут и соскучатся, а дети… Дети переживут очередную травму, но, быть может, через нее поймут, что стоит ценить своих приемных родителей, а не каждодневно проверять их привязанность на прочность.

Однако дело было не только в поддержке близких, но и в самой Марине: она была стойким жизнерадостным человеком – женщина-праздник, душа любой компании – она не могла поверить в печальный исход своей собственной истории. Что бы ни было сейчас – это лишь битва, но не финал войны. Казалось, даже если бы органы опеки издали официальный акт о том, что дети навсегда изъяты, а Марина с Виталием уже не смогут стать приемными родителями ни для кого, даже тогда она не поверила бы, что война проиграна. Другие порой насильственно принуждают себя быть оптимистами, принуждают себя считать, что стакан наполовину полон, а не пуст, – ей же, напротив, это давалось легко, почти без усилий, и именно благодаря этому ее исконному врожденному качеству окружающие всегда стремились быть с ней. И именно это качество позволяло ей продолжать жить, работать и одновременно верить в лучшее.

Виталий держался намного хуже, чем Марина, и в глубине души ее это забавляло, и пока забавляло весело, с иронией, но без горечи. «Как всегда! – думала она. – Я во всем его сильнее». Он полагал, что раз почти все методы использованы и никто не смог помочь, то вероятность успеха ничтожно мала, а значит, ее почти не было. Из него словно выдавили всю энергию, всю страсть к справедливости, он сильно постарел за эти дни и ходил сутулый, вялый, с лицом, вымоченным в страдании, он будто готовился к мученической смерти.

В этот день руководитель отдела по защите прав населения пришла в деканат, где ее встретил Эдуард. Пока еще не началась сентябрьская суета, они разместились в углу большой просторной комнаты деканата у самого окна. Эдуард рассматривал еще довольно молодую, стройную женщину лет сорока с интересным лицом. Это было лицо чистое, ровное, чуть тронутое морщинами, с правильными чертами. Умные и, к его удивлению, нехитрые ее глаза были словно вычерчены на светлой коже, нос прямой, лицо овальной формы.

Эдуард всегда любил такие лица – они были ладными, красивыми, словно природа усиленно старалась, когда ваяла их. Он не мог не думать о том, как хорошо было смешение далеко стоящих друг от друга родов, как оно очищало кровь, как даже на внешности потомков оно отражалось благотворно. Намеренно думая об Анне Ивановне в таком добродушном ключе, он заранее настраивал разговор на плодотворный лад. Но главное, он не мог уловить в ней двойное дно – как ни старался. Возможно, она была очень сдержанна и умело управляла эмоциями, а возможно, она и впрямь была неплохим человеком, и вся ситуация с Мариной была лишь оплошностью со стороны ее подчиненных.

Окна кабинета располагались очень высоко, под потолком, будто это была когда-то мансарда старинного дома, из них струился дымный свет, в косых лучах которого медленно опускались частицы пыли и зависали над головами Анны Ивановны и Эдуарда. В здании стояла невыразимая тишина.

Эдуард приступил к делу и стал рассказывать о Виталии и Марине, о том, что он лично знает их, знаком со всей ситуацией и готов дать самое честное слово, что они воспитывают детей в любви и заботе. «Как это забавно, – думал он одновременно, – меня могли бы лишить родительских прав за мой поступок во время карантина, но вот я сижу здесь, невинный, как агнец, и оправдываю людей, которые даже и не прикоснулись к своим детям. Какими причудливыми путями порой ступает жизнь, или кривое зеркало жизни. Будто кто-то это нарочно все подстроил, чтобы совесть больше мучила меня. Ведь я так скоро забыл о содеянном».

– Я надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы оказывать на меня давление, – сказала наконец Анна Ивановна. Ее лицо по-прежнему не выражало ни злости, ни негодования.

– Что вы! Ни в коем случае. Это ваше решение. Но я хотел бы, чтобы у вас была полная картина, потому что я не знаю, каких людей вы опрашивали, с кем разговаривали.

– Все соседи, учителя дают семье положительные характеристики. Я сама считаю, что детям было хорошо в семье. Вообще, позиция органов опеки всегда едина – детей нужно устраивать в семьи, и никто не стремится изымать их без веской на то причины. Но сломанная рука, оставление без надзора – это не те вещи, мимо которых мы можем пройти без разбирательств. Вы же понимаете, мы в ответе за детей, мы должны их защищать. Они и так многое пережили в жизни.

Эдуард понял, к чему клонила Анна Ивановна: одни общие фразы, а главное, никакого сопротивления. Она сразу же признавала его правоту, сразу же давала понять, что она на его стороне. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, он не смог бы ей ничего предъявить, даже обидеться не смог бы.

Все это он так тонко чувствовал, потому что, как сказала Женя, он был истинным дипломатом, и даже более того – при всей своей доброте и порядочности он умудрился быть великолепным манипулятором. Самое забавное было то, что он не выглядел таковым – добродушный, честный, открытый, он сразу располагал к себе, казался растрепанным ученым, витающим в облаках. По этой же причине, что он обманывал ожидания людей, у него получалось добиваться своего с наименьшими усилиями, более того, он мог еще фору дать таким отъявленным лицемерам, каким, безусловно, являлась Анна Ивановна.

– Да-да, это все понятно, с этим спорить никто не будет, – сказал он. – А все-таки мне очень хотелось бы, – он намеренно выделил последние слова, – чтобы они были в любящей семье. Для меня крайне важно, чем закончится вся эта история. Можно сказать, она лично затрагивает меня. Я знаю эту пару всю свою сознательную жизнь, мы в очень близких отношениях, все праздники проводим вместе. Даже представить себе не могу, как мы будем отмечать начало нового учебного года где-нибудь на природе, все соберутся и… не будет Анечки и Андрюши. Какой-то невеселый праздник получится. Я бы не посмел вас ни о чем просить, но это настолько важная ситуация… И потом, вы как мать моего студента, человек, которому я всецело доверяю, наверняка войдете в мое положение, поймете меня, мои соображения на сей счет. Мне бы не хотелось, чтобы что-то омрачило наши с вами отношения.

И только тут губы Анны Ивановны чуть сжались и вытянулись, а глаза блеснули холодным огоньком, она выпрямила плечи, которые начали было сутулиться, – казалось, она готовилась защищаться.

– Я вас поняла, – сказала она.

Она хотела было встать из-за стола.

– Нет, постойте, – сказал Эдуард вдруг неожиданно властным тоном. Она сразу опустилась обратно. – Мне бы хотелось знать, когда именно все разрешится. Ведь сентябрь на носу – учебный год. Дети должны пойти в свою обычную школу. Вы же знаете, как это сложно – то и дело менять школы, вузы и так далее.

– Я не могу пока сказать, мы в процессе.

– Анна Ивановна, сколько можно разбирать столь простое дело, мы же все здесь взрослые люди, все чиновники, так сказать, – знаем, когда дело можно разрешить быстро, а когда – нет.

Анна Ивановна глубоко вздохнула. Ей не хотелось портить отношения с человеком, который сегодня заместитель декана, а завтра может занять место самого декана. Ее сын учился в институте, лучшем в области, а через несколько лет здесь может оказаться и дочь. Но ей было тяжело признать победу Эдуарда над собой, признать ее так сразу, нисколько не помучив его неизвестностью, ей непременно нужно было потянуть резину, но в этот раз никак не выходило, и это раздражало ее. Причем она не считала свое поведение сколько-нибудь бесчестным, ей казалось, что именно так и нужно вести себя по отношению к людям – они были ей вроде как врагами, которых она наказывала всякий раз, как могла. Сегодня она попыталась притвориться глупой и беспомощной, но он сразу раскусил ее.

– В эту пятницу сделаем все документы, – наконец сказала она. – И пусть ваши друзья в пятницу приезжают в реабилитационный центр.

Пятница была через два дня.

– Как я вам признателен! – Эдуард вскочил и взволнованно стал жать ее руку. – Вы настоящий профессионал!

Всеми силами он старался внушить ей, что она сделала самое правое дело из всех, чтобы лишить ее сомнений в обратном, а главное, отрезать путь назад. Она чуть смутилась и что-то отвечала, уже совершенно поддавшись его тонкому мужскому обаянию – талантливого интеллигента с проницательным взглядом, взглядом, буравящим душу собеседника до самых ее недр, до затаенных ото всех чувств. Ото всех, кроме тонкого наблюдателя, каким был Эдуард. Анна Ивановна не обманула его: дети вернулись домой.

2013 год, сентябрь

Два дня обучения протоколу возбудили в Сергее еще большее смятение: примеры из практики профессора леденили душу, они казались потрясающими, невозможными, несбыточными. Когда вся наука, вся фармацевтика мира брошена на изучение относительно новых аутоиммунных заболеваний (появившихся около ста лет назад), когда все тактики лечения сложные, многоуровневые, многолетние, комбинированные – вполне естественно, что ум ждет лишь сложных решений, намного более сложных, чем уже есть в копилке выдающихся профессоров.

И он никак не ждет такого простого и нетоксичного протокола, столь безболезненного, с минимальными побочными действиями. Сергей не верил поначалу, что обучение будет длиться менее полугода, а теперь он не верил, что оно продлится менее месяца. Но так все и было. И это окрыляло.

Окрыляло заранее, задолго до того, как он получил свою лицензию, задолго до того, как он приступил к работе и занялся лечением пациентов, лечением Веры, а главное – задолго до исцеления Веры. Нельзя было настраиваться на победу, никак нельзя, это было опасно, чревато катастрофическими разочарованиями, и не только для него одного. Но что ему еще оставалось, что можно было противопоставить убийственным кадрам, где Вера лежала в постели и не могла пошевелить даже руками? Зачем небеса придумали болезни и зачем эти проклятые болезни с каждым годом все «молодели»? Разве можно было унять в себе надежду, возгорающуюся, как ответ на боль от мучений Веры?

Все эти чувства отразились на его лице, когда он говорил с Верой сегодня по видеосвязи. Татьяна Викторовна сама позвонила ему, не выдержала, что они только переписывались. Но он не знал этого, ему казалось, что она сделала это по просьбе дочери. Мать поднесла телефон к кровати и присела рядом с Верой, чтобы Сергей мог видеть их обеих.

Они с любопытством рассматривали большую, хоть и небогатую гостиную с белыми белеными стенами, потрепанным бежевым диваном, старомодную кухню из коричневого ДСП. Сергей сидел на диване и разговаривал с ними. Лицо его было радостным и одновременно хитрым, и было неясно, чему он все таинственно улыбается, когда разговаривает с ними. И Вера, и Татьяна Викторовна пытались разгадать смысл его восточного прищура, красивого, но непонятного, но у них не получалось, и воображение рисовало не самые светлые сценарии. Он явно сдерживал в себе ураган чувств – это было видно по чуть сжатым уголкам губ, по воспаленному взгляду.

Вдруг в комнате послышался шум, как будто кто-то открыл дверь, и в гостиной показалась стройная девушка. Она прошла на кухню, и гибкий стан ее так плавно двигался, завораживая взгляд, что казалось, она была танцовщицей. Было в ее движениях что-то от пантеры. Вера впилась в Фелипе взглядом, не веря, что природа могла создать существо настолько грациозное, с такими манящими изгибами тела, и, хуже всего, это существо было с Сергеем в одной квартире.

– Кто это на заднем фоне? – спросила Татьяна Викторовна, пользуясь тем, что бразильянка не знала русского языка.

– Это дочь хозяйки, – сказал торопливо Сергей.

Фелипе между тем заварила себе кофе и стала пить его, прислонившись к столешнице, почти присев на нее, одну ногу в коротких шортах она согнула в колене. Смуглая ее кожа золотилась загаром и казалась удивительно гладкой. От матери она забрала негармоничные черты лица, но только природа словно пожалела ее и сгладила их до такой степени, что они стали ее достоинствами: скулы были невытянутыми, но широкими, большие полные губы и огромный рот достался тоже от матери, но губы не выпячивались, брови не сливались, были широкими, как у Альбы, и добавляли красоту ее небольшим глазам, зрительно увеличивая их.

– Сколько ей лет? – продолжила расспросы Татьяна Викторовна.

– Не знаю, – Сергей пожал плечами. – Может быть, лет двадцать.

– Хм, – сказала Татьяна Викторовна.

– А ты когда снимал квартиру, знал, что будешь с ней жить вместе? – уточнила осторожно Вера.

– Конечно нет, – ответил Сергей, поняв наконец, куда они клонят. – Я видел только информацию о самой хозяйке, Альбе. Я даже не знал, что здесь будет еще третья спальня.

– Странно, что они разрешают молодым мужчинам селиться у них. Я бы беспокоилась о своей дочери и селила только пары.

– Я, честно говоря, сам этого не пойму, – сказал Сергей. – Но, мне кажется, здесь такие проблемы в экономике, что людям приходится идти и не на такое.

Фелипе, словно поняв, что речь шла о ней, – возможно, по смущенному голосу Сергея, – подошла к спинке дивана и, облокотившись на нее, заглянула в телефон через плечо Сергея. Она поздоровалась с ними по-английски и стала расспрашивать его, кто это, а он в ответ пояснил, что это его девушка и ее мама. Когда Фелипе так склонилась над плечом Сергея, ее грудь наполовину вывалилась из топа, и Веру с матерью смутил не сам этот факт, а то, что Фелипе знала, что это произошло, но нарочно не меняла позу, словно ей нравилось демонстрировать и Сергею, и им, как сексуальна она была. Это было неприятно, странно и болезненно, особенно в такой момент, когда Вера не то что одеться или накраситься не могла, она не могла даже принять нормальную позу в кровати, чтобы лицо ее было привлекательным и симметричным.

Когда Сергей положил трубку, Татьяна Викторовна недовольно сказала:

– Ну и что ты думаешь? Понравилась тебе его соседка?

Вера стрельнула на нее взглядом и опустила глаза на одеяло.

– Нет! Но что… что я могу сделать? Он – за океаном.

– Я говорила тебе, что нельзя отпускать мужчину одного так далеко. И Лиза была со мной согласна.

– Плевать мне на мнение Лизы, она ни в чем не разбирается!

– Так ли уж плевать будет, когда он останется в Бразилии? Или, еще хуже, привезет эту знойную бразильянку с собой?

– Мама, ты забываешь маленькую деталь. Такую крошечную. Но которая меняет все. Сергей на это не способен.

– Так уж не способен! – усмехнулась Татьяна Викторовна, глаза ее смеялись под красивой яркой оправой очков. – Все мужчины одинаковы.

– Даже папа?

– Папу я никогда не оставляла одного.

– А сейчас?

– Сейчас он уже не в тех летах, чтобы изменять.

– И все равно, мужчины не все одинаковые! Как можно всех ровнять под одну гребенку, вот скажи мне? Неужели ты хочешь сказать, что все люди одинаковы? Все женщины одинаковые? Не для всех мужчин секс первостепенен.

– Как плохо ты разбираешься в мужчинах, милая моя!

– А ты у нас эксперт по мужской психологии, – с издевкой сказала Вера.

– Я дольше тебя живу на свете и намного больше в жизни повидала.

– Да, – отрезала Вера резко. – Ты мне и раньше говорила, что Сергей разлюбил меня, но оказалась не права. Что за страсть такая – все время очернять его? Человек всю свою жизнь, всю карьеру отложил ради этого обучения, ради возможности помочь мне, а мы за глаза его обсуждаем и осуждаем.

– Но эта женщина живет прямо в его квартире, разговаривает с ним, дышит с ним одним воздухом, наклоняется при нем, – Вера в момент этих слов закатила глаза, – и бог весть что еще делает… Разве ты не заметила, как она смотрела на него и как на тебя… словно ты соперница, и соперница беспомощная. Как ты не понимаешь, что риск велик? Я не уговариваю тебя на большие поступки и ссоры. Просто скажи ему, чтобы поменял апартаменты.

Вера глубоко вздохнула и стала кусать губы. Казалось, в ней шла борьба двух желаний: покориться матери и поступить так, как поступали миллионы женщин до нее, или же… поступить по-иному. Одна сторона наконец выиграла.

– Нет.

– Но почему? Неужели ты не допускаешь вероятность того, что…

– Допускаю.

– И что же?

– Если так все сложится, то пусть. Никакая любовь не бывает в жизни напрасно, всякая что-то дает: тепло, чистоту – или, наоборот, озлобленность. Говорят, сердце, умевшее любить, умеет и ненавидеть. И пусть! Что заключает в себе страсть, то живо… Да, я не имею власти над Сережей, кроме той власти, которую он хочет, чтобы я имела над ним. И я не могу заставить его любить себя больше, чем он хочет.

– Но ты сама любишь его? Или, может быть, уже разлюбила? Почему же не борешься за него? Я не могу этого понять…

– Люблю, и кажется, еще больше, чем раньше. Вся моя душа в нем. Но, мама, любить – не значит обладать. Это лишь значит договориться. И если он нарушит договор, то я не смогу ни повлиять на это, ни предотвратить этого… Однако он не нарушит. Я знаю, это не про него.

– С тобой бесполезно разговаривать! Ты ничего не хочешь слушать.

Татьяна Викторовна отвернулась от дочери и демонстративно поджала губы. Казалось, она ждала от Веры извинений, ведь она проявляла искреннюю заботу, она накручивала внутри себя ураган страстей, а все ради дочери – как она не могла этого понять?.. Но Вера сникла, полузакрыла уставшие глаза, все больше менявшие форму из-за пухлых щек. И тогда же самой Татьяне Викторовне стало жаль дочь, и она стала ругать себя мысленно за то, что опять не сдержалась и подействовала ей на нервы.

– Мама, ты не знаешь главного… Я не хотела говорить тебе.

Татьяна Викторовна напряглась, не предвидя ничего хорошего, как это всегда бывает в периоды, когда жизнь усложняется, а болезнь не только затягивается, но и усугубляется, и света не видно на небосклоне дня.

– Что еще случилось? – спросила мать.

– Мне звонила Ольга Геннадьевна перед отлетом Сережи.

– Ах! И что же?

– Она сказала, что Сережа ради меня отказывается от должности заведующего в отделении… отец его дружил с Алексеем Викторовичем в молодости, у того везде связи, вот он и подсобил немного, но больше связей у него не будет, его знакомые все почти ушли на пенсию… И это вроде как последний шанс для Сережи. Она умоляла меня не пускать его в Сан-Паулу. – Она говорила медленно и заунывно, а потом вдруг лицо ее, и без того подурневшее в последние дни от полноты, коснувшейся пока только луноподобных щек, и выражения затаенного страдания, заключавшегося в опущенных уголках губ и всеобщей дисгармонии скул, бровей, перекосилось от злости, и она воскликнула: – А я не верю! Сережа сам заслужил должность, а не благодаря отцу! И еще заслужит, у него все впереди! Они все страсти нагоняли на меня, чтоб управлять мною, а я не позволю. А Сережа-то хорош, ни слова мне не сказал! А ты после этого его ревнуешь, мнишь какие-то подлости, измены – эх, мама… как это глупо! – и Вера вдруг рассмеялась легко.

– Напрасно ты мне сказала, – к удивлению Веры, Татьяна Викторовна произнесла последние слова с дрожью в голосе, будто слезы подступили к ее горлу. – Я теперь еще больше переживать буду.

– Но почему?!

– Потому что… слишком все нехорошо сошлось… он ото всех почестей отказался, стольким пожертвовал, чтоб полететь, это не к добру… Какой дурной знак! Нас ждет горькое разочарование, протокол окажется мифом, вот чего я боюсь…

– Прекрати, и без того тошно, какая же ты суеверная! – А потом, помолчав, Вера продолжила: – А ведь ты не этого боишься, мама.

– Этого и боюсь. Чего же еще?

– Нет.

– Чего? Что опять у тебя в голове?

– Ты злишься, потому что думаешь, что мы обманулись, раз его повысили из-за связей отца, и заведующий, восхвалявший его все эти годы, оказался обыкновенным соратником Алексея Викторовича, плутом… А Сережа… Вовсе не так талантлив, как все вокруг полагали. Вот что тебя гложет в эту самую минуту. Но скажи: разве наши эфемерные, беспочвенные домыслы могут определить исход грядущих событий?

– Я вовсе не так мелочна, как ты думаешь, – отрезала мать, уходя от всех ее вопросов.

В жизни нет ничего томительнее, чем ожидание, непредотвратимое, неразрешимое, это всегда длинный многоэтапный путь: сначала одно, потом другое, сначала приезд Сергея, затем лечение и ожидание результатов, – но нужно пройти его весь, как дорогу по раскаленным углям, когда второй дороги нет, когда нет иного способа выжить и узнать, что ждет тебя в конце пути. Испытания неминуемы, как и боль от них, и ты должен пропитать этой мыслью всю свою душу, чтобы наконец смириться с коварством судьбы и просто идти, идти, идти…

Глава шестнадцатая

2020 год, сентябрь

Все случилось уже во Франкфурте. Осень еще не тронула природу сонным, но теплым увяданием, и листва сохраняла свой сочный зеленый цвет, и даже в саду по-прежнему цвели кустарники роз, азалий, олеандра, наполняя воздух сладким благоуханием. Но уже чувствовалось наступление холодов: воздух стал свежим, небо заволокло тяжелой пеленой свинцовых туч, дни становились все короче, они были проникнуты влагой, моросящим дождем, зеркальными, еще чистыми лужами – предвестниками слякоти и грязи.

Юля и Катя вернулись домой, целые и почти невредимые. Пришла пора расстаться с островом, которому Юля подарила столько дней беззаветной, слепой, нелогичной любви, островом, ставшим когда-то олицетворением счастья, но расставание было столь болезненным, будто она навсегда покидала любимого человека. Возвращение на континент сулило одно: риск, коронавирус, тяжелое бесполезное лечение и, быть может, смерть. Но они устали прятаться.

Сразу же девочке назначили обследование, цель которого была – подобрать ей другие, еще более опасные препараты. Было ясно, что циклоспорин и селлсепт больше не удерживают ремиссию. Финал истории был близок и предсказуем, но они и не догадывались, как они еще были далеки от финала.

Йохан встретил их с необыкновенным радушием, не припоминая ни их ссор, ни обид, ни рецидива Кати. Это было одновременно и дико, и хорошо в нем, словно ему безразличен свой собственный интерес и он готов был всем поступиться во имя семейной гармонии.

Даже Кристиан и Грета, к удивлению и Юли, и ее мужа, оставили свой страх коронавируса и приехали на следующий день, чтобы увидеть их.

– Вы совсем не встречались все эти месяцы? – спросила Юля.

– Только на природе, – сказала Грета. – Я очень боялась, не знаю, что на меня нашло. Мыла все продукты из супермаркета антисептиком, везде в маске, с соседями, друзьями не общалась, только вот с сыном.

– А сейчас уже не боитесь? – удивилась Катя.

Кристиан и Грета засмеялись, переглянувшись. Пока другие оплакивали близких в этот самый момент, в самый момент их разговора, пока другие проклинали вирус, как Женя, – кто-то, наоборот, радовался, что уцелел, как это делали Грета и Кристиан, уцелел, несмотря на возраст и болезни, и была в этом такая преступная легкость, подумала Юля. Да! Люди привыкли к каждодневным заголовкам о смертях знаменитостей, ученых, деятелей, привыкли к тревожным звонкам родственников, сообщающих о еще одной жертве вируса. Не было ни в чем печали, пока эта самая печаль не касалась тебя лично, по-другому пережить события было невозможно, и винить-то толком никого нельзя было в безразличии. Жизнь либо продолжалась – либо нет, третьего не дано, а если и было бы дано – это ли была б не дикость! Да! Все это было верно, все это было точно, – думала Юля, совсем увлекшись, и чуть было не пропустила то важное, что рассказывал Йохан:

– Нам кажется, что мы все втроем уже переболели. Дело в том, что мы болели какой-то инфекцией одновременно, причем я, похоже, заразил всех. Мама сильно кашляла, папа только слег с температурой. У меня поболела голова одну неделю, причем такой странной болью, никогда раньше такого не было – просто давило на виски и на переносицу, как будто кто-то сжимал их пальцами. А затем все прошло само.

– Но я долго кашляла, – сказала Грета.

– Говорят, – сказал Кристиан, – кто принимает витамин D, тот легче переносит коронавирус. – Он тут же пожал плечами, словно отрицая эту мысль. – Не знаю, у нас в Германии многие его принимают. Грета принимает, я не могу, мне от него плохо.

– Но почему вы думаете, что это был коронавирус? – уточнила Юля.

– Потому что я сдал недавно анализ на антитела, и у меня они высокие, – сказал Йохан. – Похоже, я болел как раз в тот период.

– А главное, я не чувствую запахов до сих пор, – вспомнила Грета.

– Тогда все ясно, – Юля вглядывалась в лица пожилых людей.

Они совсем не изменились, лишь только стали более худыми, сухими, морщинистыми, или ей так казалось и она просто забыла, какими они были весной? Казалось, болезнь почти не тронула их.

– Я читала про это исследование про витамин D, – сказала она. – Но потом вышло новое, которое опровергло первое.

– Это все грязная политика! – воскликнул Кристиан.

– Папа у нас, очевидно, знает обо всем, что происходит в мире, лучше любого ученого, – попыталась деликатно поддеть его Грета и взглянула на сына, ожидая, что он скажет о витамине D, но он будто не слышал ничего.

Юля сказала задумчиво, будто тоже не уловив насмешки свекрови:

– Значит, осталось только нам с Катей переболеть.

– Ты уже не боишься? – спросил Йохан. Внезапно будничный, немного рассеянный вид его сменился выражением ласковой и удивленной нежности. И без того в эти дни, казалось, он не мог налюбоваться на жену и наслаждался каждым мгновением, проведенным с нею, будто это была не жена, а только невеста. А сейчас любезность его показалась тем более особенной, как будто его восхитила Юлина храбрость. Она улыбнулась ему в ответ и попыталась перевести русскую пословицу на немецкий язык:

– От смерти не убежишь, – но, увидев, что никто не понял ее и все даже как будто испугались, стала торопливо объяснять: – Это такая русская пословица, не стоит понимать ее буквально. Я имела в виду другое.

Дни медленно потекли, возвращая жизнь в привычный ритм. Йохан, казалось, предугадывал все их желания, взял дополнительный отпуск, чтобы провести больше времени с женой и приемной дочерью, а Юля стала спокойнее, она смирилась с несчастливыми переменами, что маячили впереди, – неизбежное обследование, госпитализация. Но насколько проще было все это пережить, когда она просыпалась каждое утро в объятиях любимого мужчины.

Однако вскоре случилось то, что случилось. Поразительные события, которые изменили ход всей их жизни. Сценарий, заготовленный несколько лет назад, – тот самый сценарий, который не отступал и преследовал их, от которого сами они были бессильны сбежать, – был наконец разорван.

В один из первых сентябрьских дней Юля решила зайти в соцсеть – ту самую, которая в последний раз так возмутила ее из-за навязчивых личных сообщений от незнакомой женщины. К ее удивлению, она увидела, что уже больше недели под ее постом в сообществе женщин Тенерифе висел новый комментарий от загадочной незнакомки.

– Если у вас аутоиммунное заболевание, то я могу рассказать, как я ушла от него на новейшем протоколе. Пишите в личном сообщении.

Юля почувствовала, как внутри нее все сжалось: все чувства, мысли – все сузилось в одну точку, и эта точка одна имела значение, как имеет значение лишь твой шаг – назад или вперед, – когда стоишь на краю пропасти.

– Глупость, бред, – сказала она, сопротивляясь той силе, что вмиг захватила ее, – наверняка окажется, что все не так. Разве не пишут здесь одни истерические личности? Эта женщина только возбудит во мне пустые надежды. И потом, взрослые не могут излечиться от аутоиммунных заболеваний, это исключено, только у детей есть небольшой шанс перерасти болезнь. Стало быть, все сказка.

Но рука дотянулась до клавиатуры, и вот она уже нажала на профиль женщины. Она ждала, что это будет пустой или закрытый аккаунт, но это был профиль живого человека – с фотографиями семьи, дома, с мыслями. Елена была не бедная женщина и вместе с семьей жила на Тенерифе. Зачем ей лгать? Зачем фантазировать? Несколько минут Юля колебалась, взвешивая все «за» и «против». Йохан все равно не позволит ей ничего предпринять. И потом, она уже слышала про диету под названием «аутоиммунный протокол» – наверное, речь о ней. Ничего подобного на детях испытывать было нельзя. Пока. Сама же диета казалась ей малодейственным методом – разве можно было одним питанием уйти от столь серьезных проблем? Если бы был волшебный метод исцеления, о нем бы знали все, особенно немецкие врачи Кати.

Она вперилась в экран монитора и листала фотографии незнакомки, приятной женщины, напоминавшей голливудскую актрису Джоди Фостер в юности – с тонким носом и светлыми волосами. На Юлю нашло ни на что не похожее отупение. А затем она мысленно сказала себе: зачем хвататься за яблоко раздора, неизвестно что несущее в себе, зачем вновь ссориться с мужем?

А все-таки решение, совершенно без участия ее воли и как бы даже против ее воли, постепенно вызрело в матери, балансируя на гранях подсознания. Да-да, именно так все и было, Юля уже знала, что не сможет не ответить. Любопытство или привычка во всем идти до конца ради дочери – что это было? Но руки уже писали сообщение Елене.

Последние действия она сделала так спокойно, словно все ее переживания были умерщвлены, а догадки и домыслы парализованы. Но все же каждый час или даже чаще, что бы она ни делала, в какой бы комнате большого дома она ни находилась, Юля брала свой телефон и проверяла мессенджер.

Когда наконец Елена ответила ей и написала всю свою историю болезни, Юля была потрясена. Она болела ревматоидным артритом, принимала два иммуносупрессивных препарата сразу, но они ей не помогали, ей становилось все хуже, с редкими проблесками улучшений, которые тут же гасли, а вместе с ними и надежды на поправку… нет, даже не на нее, а всего лишь на то, что препараты смогут сдержать коварную болезнь. Но они не могли. Врачи лишь разводили руками. И тогда кто-то подсказал ей и написал об экспериментальном и непризнанном протоколе лечения. Через год она смогла ходить, опираясь на палочку, отменила иммуносупрессию, а еще через год стала заниматься спортом и почувствовала себя обыкновенным здоровым человеком.

Юля закрыла веки. Восторг смешивался с безысходностью оттого, что Йохан не позволит ей применить этот чудодейственный протокол. Как же так?! Он скажет, что все это вздор, и нет никакой выборки, исследований, и эта женщина – «ошибка выжившего», а не доказательство эффективности метода. И потом, скоро Кате назначат новый препарат… Как можно совмещать два типа лечения, ведь в конце результаты будут испорчены, потому что никто не сможет определить, какой препарат помог Кате: официальный или нет.

О, если бы Юля сейчас была замужем за глуповатым и беспечным Антоном, то вопроса бы не стояло: ему было все равно, как она лечила дочь, он не вникал ни во что. Что же это получалось: она вышла замуж и устроила свою личную жизнь, но все-таки принесла Катю в жертву? Неужели при разводе и новом браке дети страдали всегда, даже если брак был счастливым?

Нет-нет, так быть не могло. Йохан не мог запретить ей столь безболезненный эксперимент. И потом, в этом не было логики. Будь она с Антоном, Катя бы тоже страдала, но по-другому – из-за его измены, предательства, преступного равнодушия к ее болезни. Дело было не в том, что Катя приемная дочь и это второй брак, нет. Стало быть, Юля убедит Йохана, она подберет правильные слова, она перевернет всю ситуацию, она преподнесет ее так, что он не сможет отказать ей. Только вот что это были за слова и как нужно было показать ситуацию, чтобы добиться своего и убедить мужа?

А потом словно другая, потусторонняя сила шептала ей в ухо, что она мудрая женщина и, стало быть, подберет ключ к его разуму! Мозг лихорадочно крутил кадр за кадром, мысли обгоняли одна другую, и каждая была красивее и убедительнее предыдущей – успевай только записывать. Ах, какая жалость, что, как это всегда бывает, когда заранее готовишься к спору, в решительный час она не вспомнит и половину из этих доводов!

2013 год, сентябрь

То, чего так боялась Татьяна Викторовна и чего втайне опасалась и Вера, не могло произойти по слишком многим причинам. Сергей с его чуть раскосыми глазами, высокий, стройный, интеллигентный – настоящий молодой врач, возбуждающий и любопытство, и восхищение одновременно, – был, тем не менее, по расчетам Фелипе, недостаточно хорош собой и недостаточно обеспечен. О, она знала цену своей знойной красоте и молодости и не готова была променять все это на ухажера, не слишком достойного таких даров.

Но в действительности все было сложнее, и Фелипе была не так проста: уже дважды она забывала о своих амбициях и отдавалась харизматичным, спортивным мужчинам без гроша за душой, а главное, совершенно без намерения жениться в ближайшие десять лет. Дважды она обжигалась, увязала в жалком подобии отношений, в которых о ней вспоминали лишь ближе к ночи, когда молодым энергичным мужчинам нужно было выплеснуть сексуальную энергию. Да, она была, с одной стороны, честолюбива, что касалось выгодного замужества, но и она, и ее мать уже постигли печальную суть ее переменчивого нрава: стоит появиться в ее жизни жгучему красавцу, и она забудет обо всех своих расчетах. Наивность и доверчивость молодости были еще сильны в ней, ведь ей было только двадцать лет.

Сергей ей нравился, и она не отказалась бы даже не соблазнить его, а только влюбить в себя забавы ради, однако ее женские ухищрения не действовали на него: ни обтягивающая одежда, ни кокетливый тон, ни комплименты его уму, которые раньше всегда работали безотказно, когда она общалась с образованными мужчинами. Два вечера Фелипе вертелась на кухне-гостиной, разговаривала с ним – якобы для практики своего достаточно неплохого английского.

Но спустя два дня она поняла, что все было без толку, и смирилась, не стала бороться за его внимание, да и не знала как: раньше ее маленькие хитрости всегда приводили к желанному результату, и мужчины делали уверенные шаги навстречу. Притом, сама будучи сверхчувствительной, Фелипе безошибочно угадывала в нем натуру страстную и любвеобильную, и именно это так озадачило ее. Сергей навсегда остался для нее загадочной русской душой, человеком, ум которого был так велик, что не вмещался в тело, как бы отделился от тела и доминировал над ним.

Если бы она встречалась с интеллектуалами Бразилии, то, возможно, встретила бы человека, похожего на Сергея, но поскольку этого в ее жизни еще не случилось, тем более что она обращала внимание на тех, кто не стремился к образованию, то Фелипе все отнесла именно к его происхождению.

Альба между тем успела поведать Сергею свои опасения насчет дочери и рассказала о ее неудачных влюбленностях.

– Сейчас она, как и положено юным девушкам, обращает внимание исключительно на бестолковых молодых людей. Проходит мимо всех перспективных, добрых, скромных ухажеров, которые вьются за ней толпой. Добрые ей не нужны, ей не нужны заботливые! – смеялась Альба с иронией. – Нужны только злые и бесчувственные, вот по ним Фелипе будет умирать. Ну что же… все такими были когда-то. На что еще дана молодость, как не на ошибки и разочарования? К тридцати годам одумается и выберет как раз такого, какой нужен порядочной женщине, – ничем не примечательного, скромного, работящего. А сейчас ее разве наставить на путь истинный?

Тем не менее опасность для Веры пришла совсем с другой стороны.

Когда ты в начале какого-то сложного и неизвестного пути, кажется, что он будет вечен и что пройденные шаги ничтожны, каждый шаг в отдельности тоже ничтожен. Но вот они складываются один к другому, и незаметно ты преодолел весь путь, и вдруг тебе говорят: ты справился! И это всегда происходит внезапно, и всегда ты не готов к такому повороту, хотя все, казалось, шло к нему. Так рассуждал Сергей, когда ему вручили сертификат, подтверждающий, что он прошел обучение и может лечить людей согласно протоколу, и лицензию. Он все еще не верил, что этот важный этап пройден, и чувствовал, что был не готов к началу следующего этапа, намного более ответственного, чем первый. Но так всегда бывает в жизни: готов ты или нет, а приступать к обозначенным задачам придется, ведь сама по себе эта готовность ничего не значила, это было лишь самовнушение, набор слов в уме, не более того.

Вместе с группой они решили отметить завершение обучения и отправились поздно вечером в бар. Сергей поначалу не хотел, он говорил: чему радоваться? Но его друг из группы, Диего, у которого тоже болел близкий и который был намного старше и мудрее его, сказал ему:

– Такое бывает раз в жизни. Надо отметить, чтобы постараться запомнить эти мгновения и пронести их через все свои дни.

Среди докторов, приехавших в Бразилию со всего света, была врач из Канады – тонкая, темноволосая, с игривым каре, особенно маняще качавшимся, когда она улыбалась или смеялась. Она любила шутить и не разделяла всеобщего заунывного тона группы, у каждого члена которой на родине кто-то болел. Она приехала совсем по другой причине – заинтересовалась протоколом, потому что хотела использовать его для своей медицинской карьеры. Все мужчины в группе втайне были немного влюблены в нее с первого дня – так обаятельна была ее улыбка, так загадочно блестели ее миндалевидные, словно выведенные на лице густой тушью, глаза.

Она носила джинсы и широкую футболку, не использовала декоративную косметику, нисколько не подчеркивая свою женственность. Если присмотреться, то она и не была красавицей – щуплое тело не имело манящих изгибов, шея была слишком тонкой для головы, казавшейся объемной из-за каре, а кожа была болезненно-бледной, и спустя уже пару дней, проведенных в Сан-Паулу, покрылась неприятной сыпью – крапивницей. Но все это не имело значения для окружающих, всем хотелось слышать ее веселый голос, ее смех, и Сергею тоже. Он купался в ее солнечной улыбке и ловил каждый ее взгляд.

Габриела, уже зная его историю, лишь по пересечениям их таинственных взглядов полагала, что он готов забыть о прошлом, об обязательствах перед своей девушкой, лишь бы быть с ней. Но она не осуждала его за ветреность.

В баре густые тени ложились на лица, особенно на веки, придавая им болезненный вид. Женщины пили коктейли, мужчины – пиво, лишь Сергей попросил колу – он по-прежнему не употреблял спиртное.

– Сережа! – воскликнула Габриела, уже выучив его ласковое русское имя, и повисла у него на плече. – Мы собрались здесь отметить такое событие в жизни, а ты не пьешь! Не каждый день ты на пороге фантастических медицинских открытий! Один раз можно отступить от правил, а?

– Нет, – Сергей мотал головой, сдержанно улыбаясь. Ее прикосновения обжигали плечо.

– А ты знаешь, что у нас в Канаде русские врачи очень ценятся? – спросила вдруг Габриела. – У меня коллега приехала из России, ей сделали шикарное предложение. И квалификацию никак не нужно подтверждать.

Их приятели – американец и бразилец, седовласые и упитанные мужчины, – переглянулись между собой, будто поняв наконец, кому Габриела отдала предпочтение.

Она и еще одна молодая врач рвались на танцпол, но мужчины оказались слишком старомодными и не отходили от барной стойки. Однако, когда заиграла медленная песня Брайана Адамса, американец внезапно подошел к Габриеле и пригласил ее на танец. Она, смеясь, подала ему игриво свою тонкую руку. Он был женат, у него были взрослые дети, и, конечно, он был стар для нее, потому его ухаживания невозможно было принять всерьез, да то были и не ухаживания, а только драгоценный миг молодости, который он урвал у времени благодаря Габриеле. Взгляд Сергея застыл на их плавно качающейся паре – казалось, он не слышал общего разговора, тостов, речей, не видел лиц других пар, качающихся на волнах мелодии.

– Сергей? Очнись!

Он вздрогнул и посмотрел на Диего.

– Если ты так хотел пригласить ее, то пригласи, в чем проблема? Один танец ничего не значит.

Сергей долго смотрел на Диего, не находя слов. Он думал о том, что приятель неправильно понял его взгляд, как и другие, теперь с подозрительными улыбками смотревшие на него. Они решили, что он страдал, что был влюблен и изо всех сил противился запретному чувству. Никто из них не понимал многослойности его мыслей, их далеко устремляющийся извилистый путь – но так всегда было с ним, потому он молчал, молчал, ведь всего себя не объяснить чужим за несколько слов.

После танца Габриела бросала на Сергея лукавые взгляды, проверяя, возбудил ли танец с американцем в нем ревность, но тот смотрел на нее просто, без подспудных мыслей. Спустя полчаса опять заиграла медленная музыка, и тут уже Габриела сама позвала его танцевать, а Сергей, изумленный, пошел за ней.

Она еще не понимала, не предвидела, что все было ошибкой: и ее томные взгляды, и приглашение на танец, и даже страстный поцелуй, которым внезапно она наградила его под конец мелодичной песни Бон Джови.

2020 год, сентябрь

День разразился грозой, бесконечным ливнем и сверкающими паутинами молний, разбивающими темное небо на мелкие кусочки. Стена косого дождя была столь плотной, что размывала очертания кустарников, кедров, забора, словно отрезая их дом от внешнего мира. Но как же хорошо, как уютно было от этого, словно они в крепости, – и тепло полнило бешено стучащее сердце. А оно, в свою очередь, больно колотило в груди, все ускоряясь, словно готовясь прорвать ее насквозь… когда Юля подошла к Йохану, читавшему новости в телефоне.

– Произошло кое-что очень необычное, – начала было она. Йохан поднял на нее удивленный взгляд и отложил телефон. Она села рядом с ним на диван и, задыхаясь, рассказала о сообщении в соцсети. Она ждала чего угодно: взрыва гнева, обвинений в том, что довела Катю до рецидива, раздражения, молчания, – но совсем не того, что услышала:

– Как, ты говоришь, называется протокол?

Юля повторила.

– Никогда о нем не слышал. Любопытно.

Она сжала губы, предчувствуя его отказ. Да, в мечтах она уже унеслась далеко, все распланировала, как обычно, предсказала его согласие, совсем забыв, что он вряд ли даст его, вряд ли одобрит подобный эксперимент. Разница между тем, что она уже успела вообразить себе, и блеклой реальностью вдруг показалась ей катастрофической. Злость на саму себя стала подниматься в ней, а вместе с этой злостью – желание наказать себя любым способом: хоть подать на развод и испробовать любые, самые бессмысленные методы. Но Йохан молчал, сузив глаза и глядя как бы сквозь Юлю. Наконец он сказал задумчиво:

– Да, это все имеет смысл. Ведь витамин D имеет иммуномодулирующие функции.

– Разве? – поразилась Юля.

– Дело в том, что мы привыкли думать, что витамин D – это витамин в привычном понимании этого слова, но на самом деле… – Он глубоко вздохнул, подбирая слова. – Как бы это сказать… Витамин D – это не совсем витамин. Это стероидный гормон, который необходим нашему организму, чтобы регулировать по меньшей мере 229 генов и тысячи различных функций в наших клетках, в том числе процессы в клетках иммунной системы. Витамин D можно найти в небольших количествах в еде, но главным образом он производится кожей, когда она подвергается солнечным лучам. Это все знают. Есть теория… в общем, ученые доказали, что чем дальше страна от экватора, тем выше частота аутоиммунных заболеваний в ней, особенно рассеянного склероза.

– Вот почему на Тенерифе раньше она поправлялась и цвет тест-полосок был лучше! – воскликнула Юля.

– Возможно.

– Но что же изменилось? Ах! – ее пронзило током. – Карантин, мы были заперты в четырех стенах и не гуляли, а потом уже привыкли мало гулять. Катя резко выросла, дозировки препаратов следовало повысить… и тут инфекция.

– Вполне возможно, – сказал Йохан.

– Но если ты говоришь, что витамин D – это стероидный гормон… разве это не то же, что проклятый преднизолон?

– Нет, напротив. – Йохан покачал головой. В этот миг она заметила необычайный лихорадочный блеск в его глазах, он как будто сдерживал в себе что-то… или ей показалось? – Наоборот, витамин D стимулирует выработку Т-лимфоцитов, а это значит, что он повышает способность организма сопротивляться инфекциям: вирусам, бактериям.

– Вот почему он помогает при коронавирусе! – поразилась Юля.

– Да, я еще тогда это подумал, но корреляция может быть не столь высокой… именно в случае коронавируса. И все же то, что ты рассказала мне про Елену с Тенерифе… впечатляет.

– Да?! – У Юли перехватило дыхание. Взгляд ее стал воспаленным, словно она оторвалась от действительности и уже была не связана с ней. Все вокруг: запахи, звуки, ее и его внешность, интерьер дома, шумный ливень, громыхания молний, трясущие местность, поселок, город, страна – все утратило значение, лишь только слова мужа имели пронзительный смысл, и она внимала каждому из них… Весь ее ум сконцентрировался на его губах и глазах. Сердце билось в ушах. – Ты тоже так считаешь?!

– Да, это очень интересно. Я изучу эту тему. Во всяком случае, это не токсичный препарат, навредить Кате он не сможет.

– Еще Елена написала, что ей отменили препараты, основываясь на уровне паратгормона. То есть врач отменил иммуносупрессию не вслепую, как это делают в официальной медицине, а основываясь на конкретных анализах, понимаешь, в этом протоколе есть критерии выхода из терапии.

– Хм… Это, кстати, вполне логично, ведь паратгормон отвечает за насыщение организма витамином D.

Юля внезапно засмеялась истерическим смехом, и этот смех в другую минуту неприятно поразил бы Йохана, потому что это было так непохоже на нее, но не сейчас. Сейчас любая ее реакция, любая выходка была объяснима.

– Я не верю в это! Не верю, что все так просто! Столько времени я искала какие-то окольные пути, доверяла всему, что мне рассказывали, а тут… совершенно научный подход, признанный врачами по всему миру… но только по какой-то причине неизвестный официальной медицине…

– Или не признанный ею, что меня в общем-то не удивляет.

– Не удивляет? – переспросила Юля и перестала смеяться. Лицо ее напряглось. – Как это?

Он был немец, он чтил букву закона, правила и своды… или она до сих пор что-то не открыла о муже?

– Я давно работаю в медицине, много лет учился, столько случаев знаю не только из своей практики, но и из практики своих профессоров, сокурсников, друзей… В общем, если этот протокол работает и при этом он не признан официальной медициной, то это совершенно нормально. Не забывай, в каком мире мы живем и что этим миром правит.

– Деньги! – выдохнула Юля.

– Во многом все заболевания людей – в первую очередь бизнес.

Юля замотала головой.

– Как странно, я не могу поверить… Я была уверена, что ты не согласишься, что ты откажешь мне, а ты…

– Почему мне отказывать тебе?

– Ты отказывал до этого, и я думала, это будет дело принципа – отказать мне и в этот раз.

– Юля, что ты говоришь? – сказал он, едва скрывая возмущение. – В душе ты еще совсем девчонка, во всем видишь упрек себе, а не логику. Ох! Если я в чем-то отказывался соглашаться с тобой, то вовсе не из принципа, а из здравого смысла. Но теперь здравый смысл говорит мне, что можно попробовать, это даже не риск, это интересная методика.

В том состоянии эйфории, в котором Юля пребывала, она даже не поняла, что он упрекал ее, ей казалось, что все слова, что слетали с его уст, были похвалой, она не вдумывалась в их смысл. А потом вспомнила кое-что:

– Но ведь уже через две недели нам поменяют препараты, это испортит всю картину. Как мы узнаем, что поможет Кате? Новый протокол или более токсичные препараты?

– Значит, будем надеяться, что не поменяют…

– Какой же ты все-таки…

– Какой? – он внимательно посмотрел на нее, уже догадавшись, что она скажет.

– Лучший в мире. – Да, он правильно угадал, но все-таки не смог не покраснеть от ее слов, когда услышал их от нее. – Подумать только, еще недавно мне казалось, что суть моей жизни – в борьбе с болезнью, в поиске пути помочь своей дочери… Я почему-то все время забывала, что самое мое большое счастье – это быть с человеком, который поддержит в трудную минуту, который не добьет, когда ты споткнулась, не скажет ни слова, когда ты ударила в грязь лицом, который во всем будет твоей опорой, даже в таких экспериментах, как этот. Ты настолько мудрее меня!

– Почему мудрее, Юля?

– Потому что ты это всегда знал, а я только открыла.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. А она заводилась все больше, счастье, бесконечное, чрезмерное, рвалось наружу, вырывалось из тесной груди, и ей так хотелось, чтобы у всех так было – одно только бескрайнее счастье, и ничего больше.

– Если бы все в мире пары жили так, как мы с тобой, это ли была бы не утопия? Если бы каждый мужчина поддерживал свою женщину, а каждая женщина поддерживала своего мужчину, если бы не было импульсивных поступков, необдуманных слов, о которых все жалеют, но всегда именно поздно жалеют… Зачем враждуют между собой семьи, когда так легко не враждовать? Зачем ненавидят друг друга, когда так просто любить? Зачем втаптывают достоинство друг друга в грязь, когда так легко только уважать друг друга – и более ничего… Я вдруг вспомнила свой первый брак и поняла: когда это не дано, счастье в семье кажется неприступной скалой, недостижимой вехой, а когда это дано, все кажется так легко, и не верится, что для кого-то это может быть сложно… Мы проживаем огромный путь в поисках недостижимой гармонии, платим за него цену размером в жизнь, весь путь не подозревая, что были жестоко обмануты… Ведь гармония была дана нам изначально вместе со способностью мыслить, и говорить, и дышать, и чувствовать… А еще я поняла вдруг кое-что особенное. Лучшие, самые восхитительные события жизни всегда происходят тихо и без огласки, как моя встреча с тобой.

В этот момент зазвонил телефон, и они оба вздрогнули. Он звенел, а в ушах шумел ливень, который они давно перестали слышать, а сейчас он вдруг оглушил их. Юля взяла трубку. Это был Катин врач, он интересовался, когда Катя приедет в больницу.

– Я пока не могу сказать, – ответила Юля, сама не веря тому, что говорила: язык как будто отделился от разума и жил своей жизнью. – Мне кажется, она нехорошо себя чувствует… Что-что? Да, заболела… Я позвоню вам через неделю.

Она опустила трубку и взглянула на мужа, сжимая губы. Путь назад был отрезан. Йохан все понял по ее лицу, залившемуся яркой краской. В чуть испуганном выражении ее смешались и ликование, и предвкушение победы, и смятение от собственной дерзости. Но и его глаза сверкали заразительным чудотворным блеском. Значит, он и здесь поддержал ее. Что это был все-таки за человек, щедрость души которого она до сего дня еще не объяла вполне… и как только ее угораздило из всех людей влюбиться именно в него, именно на нем остановить свой выбор – или позволить ему остановить свой выбор на ней…

Только бы из этого что-то вышло! Только бы это был не тупик и им не пришлось бы оправдываться перед лечащим врачом за свое безрассудство! О жизнь, суровая реальность, о муки выбора, муки ожидания!

2013 год, сентябрь

Да, тот поцелуй был ошибкой, неприятным моментом, который, подобно капле дегтя, испортил весь вкус блюду: так для Сергея было испорчено воспоминание о последнем вечере в Бразилии. Он летел через Париж, и если до этого в аэропортах его мучила бессонница, то здесь он поставил небольшой чемодан на полку рядом со своим креслом, и голова сама склонилась к чемодану, он провалился в бездонный сон, вопреки всем усилиям воли: в таком состоянии он не заметит, как вытянут бумажник, а еще хуже – он проспит свой рейс, застрянет здесь на несколько лишних часов… спать нельзя, но что делать, когда не спать – невозможно…

Это был огромный аэропорт, в котором он несколько раз заблудился; чтобы проехать из одного терминала в другой, пришлось ехать на разных автобусах, а сотрудники аэропорта почти не знали английского. За окном шел бесшумный ливень, доказательством которого были мрачные облака, сковавшие небо, и сверкающие полосы дождя, летящего к земле. Где-то вдали вспыхнула молния, осветившая небо на один миг, и Сергей только и успел подумать, как плохо будет, если из-за грозы его рейс задержат.

Мысли заплетались, но в них он все равно возвращался к Вере, лежащей в постели и не имеющей никакой надежды, кроме как на него, а затем к Габриеле, так внезапно поцеловавшей его в баре. И те неловкие моменты, когда он хотел провалиться сквозь землю, но не объяснять ей, что она ему не нужна и что она не так поняла его дружбу и восхищение, потому что он уже сделал свой выбор. Как не хотелось обижать такого чудесного человека, который скрасил всем им своим обаянием и юмором напряженные дни обучения! Хуже всего было то, что Габриела никак не могла его понять, и ей почему-то казалось, что он приносил себя в жертву Вере, когда в действительности не было никакой жертвы, и тогда ему пришлось сделать то, что он хотел меньше всего, – обнажить перед ней свою душу.

– Вера – это моя мечта, мой двигатель, она толкнула меня на свершения, и даже если я когда-нибудь привыкну к ней, как супруги привыкают друг к другу в долгом браке, то я никогда не смогу забыть эти дни, это время в Бразилии, которое было для нее одной, во имя ее одной, и никогда бы не случилось, не будь ее в моей жизни. Пойми, любовь – это не только то, что мы рисуем в мечтах о человеке, которого до конца знать не можем, любовь – это еще опыт, пережитый вместе, те незримые связи друг с другом, которые мы одни осязаем: только я и она.

– Не понимаю… – Габриела возразила бойко, готовясь сказать ему пылкую речь в ответ, но он ее перебил.

– Конечно, не понимаешь, – сказал Сергей. – Я же сказал, что связи незримы, а значит, для других их нет, они существуют только в моей и ее реальности, это наше сокровенное.

– Но ты так смотрел на меня, когда я танцевала…

– Да, смотрел… Но ведь это другое…

– Что же?

– Ты не представляешь, о чем я думал…

– О чем? – спросила Габриела с надеждой в голосе – как всегда, до последнего надеется обманутая своими же фантазиями женщина.

– Я думал о том, что очень скоро точно так же свободна будет Вера – свободна от болезни, и она будет танцевать, и она будет так грациозна, легка, легкомысленна…

– О Сережа! – слезы выступили на ее глазах, рот некрасиво искривился, она тут же закрыла его руками и тяжелым взглядом обожгла его, а затем бросилась прочь.

Когда же она вернулась из туалета, то выпила рюмку коньяка и была холодна и покойна весь вечер, и Сергея восхитило ее самообладание. Лишь под конец, когда они прощались, она сказала ему кое-что злое и неприятное, что так глубоко кольнуло его:

– А все-таки ты ехал сюда только для себя любимого, для своей карьеры, ты хочешь вернуться домой и стать первым врачом, который практикует этот протокол, и даже если ты полюбил меня, то оставляешь мечты обо мне только ради карьеры. Ты и я – мы с тобой из одного теста, и я, как никто другой, тебя понимаю.

Именно эта капля, а не поцелуй и объяснения отравила все воспоминание о вечере. Слова Габи жгли душу, как капля кислоты, проникающая все глубже в мышцы мыслей. Была ли хотя бы толика правды в ее словах? Если и была, то он отказывался от нее, не хотел ничего знать о ней. Тогда же вдруг Сергею стало совестно перед собой и, главное, перед Верой за то, что он распылял самые свои задушевные идеи перед Габриелой, столь умной и столь недалекой одновременно.

Вдруг Сергей очнулся, все его тело обдало жаром от слишком мгновенного пробуждения, и в тот самый миг небо пронзили золотые копья свирепых молний. Так странно было видеть их, но не слышать раскаты грома. С тяжелой головой он проследовал на посадку. Бумажник был на месте, и он не проспал. Но эта гроза…

В самолете другой русский сказал ему:

– Наши пилоты в такую штормовую погоду не летают, а вот европейцы – сумасброды, считают себя достаточно опытными для любой погоды.

Когда самолет взлетел, поначалу все было в порядке, он набирал высоту, ливень не ощущался, но затем он вошел в гущу грозовых облаков, и молнии сверкали уже не где-то высоко, а справа и слева от самолета; машину трясло. Сергей оглянулся по сторонам. Многие пассажиры сидели бледные, кто-то закрыл глаза и вжался в кресло, руками вцепившись в подлокотники, словно от того, как крепко они держались за них, зависело их спасение. Другой пассажир лет сорока, приятный моложавый француз в дорогом костюме, поймал его обеспокоенный взгляд и сказал Сергею на ломаном английском:

– Надо только подняться выше, и тогда грозовые тучи будут внизу, они будут не страшны. Пилот знает, что делает.

Но самолет продолжало трясти, громко стучали шкафчики над головами, судорожно дергались спинки кресел. Сергей откинулся в кресле, перестав искать глазами какое-то объяснение, предсказание крушения или, наоборот, избавления, кроме того, что он получил от француза. Он стал смотреть в его хладнокровное лицо, одно придававшее ему уверенность. Как это странно, думал он: многие считают, что катастрофа – это умереть, перестать существовать, позволить кому-то стереть свою программу с лица земли, они будто не ведают и никогда не постигнут, что настоящая катастрофа – это погибнуть, когда есть незавершенное дело размером с целый мир и длиною во многие-многие жизни. Это ли не растраченная сила, не напрасно рассыпанная в воздухе мощь!

Оттого-то этого быть не могло, не могло произойти! – твердил себе Сергей. Вот он закроет веки, а затем откроет вновь – и самолет перестанет трясти, а вдоль крыльев будут струиться желтые нити косого света заката, растекающегося над периной грозовых туч, а те, черные, тяжелые, полыхающие молниями, останутся далеко внизу, словно их никогда и не было.

2020 год, сентябрь

Юля с напряжением ждала, когда ей пришлют контакты врача, название протокола и ссылку на сайт. Вместе с ней ждал и Йохан. Катя не поняла их тайных взглядов, секретных слов и решила, что они готовят ей какой-то подарок, и ее настроение, в последнее время подавленное из-за начавшегося домашнего обучения, преднизолона, изменений во внешности, сменилось легкостью. Она сновала туда-сюда, то наверх в свою комнату, то вниз, на кухню, где могла полакомиться.

Как преобразилось время в зависимости от внутренней жажды события, долгожданного сообщения: казалось, каждая минута равнялась часу, а час – вечности. Два часа обсуждений с Йоханом, сбивчивых, не всегда по делу, порой повторяющихся, а порой глубоких и доходящих непременно до самой сути, сути неотложной и неоспоримой, показались протяженностью в целую жизнь.

– Этот врач, выходит, живет на Тенерифе? – говорил Йохан. – Вам придется поехать к нему?

– Вроде бы нет, она писала, что ее лечили удаленно.

– Это хорошо.

– Но она также сказала, что врач обязательно должен наблюдать за пациентами на протоколе, потому что побочные действия возможны в виде передозировки кальция…

– Значит, дозы витамина D слишком высокие, отсюда и повышенная выработка кальция.

– Ты думаешь, они выше нормы? – чуть испугалась Юля.

– Я думаю, намного выше.

– Ясно. Но скажи, Йохан, это не опасно?

– Надо общаться с врачом. – Он пожал плечами и чуть нахмурился. Ему, как и ей, не терпелось во всем разобраться, но зачем было торопить события и пытать его? – Еще не прислали контакты?

– Нет пока. Хотя подожди, кажется, Елена что-то написала прямо сейчас. – Юля заглянула в ноутбук и увидела сообщение. Она инстинктивно перешла с немецкого на английский, потому что сообщение было на удивление сложным, и ей нужно было подбирать слова, чтобы правильно его перевести. – Да, Елена пишет, что при нормальном уровне витамина D в организме внутриклеточные процессы проходят естественным образом, но у пациентов с аутоиммунными заболеваниями повышенная резистентность к эффектам витамина D. Она случается из-за генетических полиморфизмов. Поэтому пациентам необходимы повышенные дозировки витамина D, чтобы он имел свой положительный эффект на важные процессы в клетках. Она также пишет, что протокол помогает не всем, но многим, и ей помог. Мне страшно, Йохан, а что, если нам не поможет?

– Не думай об этом, Юля. Протокол может не сразу помочь, но, возможно, хотя бы облегчит течение заболевания.

Тут Юля вновь заглянула в компьютер и сделала жест рукой, означавший, что пришло что-то важное. Она все больше возбуждалась и говорила на повышенных тонах, съедая окончания слов и допуская грамматические ошибки в английской речи, что она делала крайне редко.

– А вот и контакт. Она пишет, что ее лечил… русский врач! Он семь лет назад прошел обучение у самого профессора, когда его невеста тяжело заболела ревматоидным артритом. Сначала он вылечил ее, а затем стал лечить русскоязычных пациентов по всему миру. Каким чудным образом все переплетено, ты не находишь?

Она уставилась на него и застыла, взгляд ее стал лихорадочным, но Йохан не находил ее дикой, потому что сам возбудился, встал с дивана и ходил по комнате, размышляя. Теперь же он остановился и слушал ее.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, не понимая ее.

– Мы уехали из России для того только, чтобы вернуться к российским врачам. А главное, в тот самый момент, когда я навсегда порвала с Тенерифе как с европейской иллюзией свободы и счастья, со сказочным островом-тюрьмой, признала его неспособность помочь Кате… В тот самый момент он послал нам весточку, доказав, что все было не зря, не зря я так бесконечно любила его и теперь люблю, и не его вина в том, во что его превратили с приходом пандемии… Не сумев помочь своей чистой буйной природой, он помог по-другому, но уже по-настоящему! Словно истинная любовь всегда, и во всем, и везде дает свои плоды, особенно когда она перемножена на любовь к ребенку, она никогда не бывает напрасной. Нужно только уметь терпеливо ждать и искренне верить в это.

– Ты так одушевляешь этот остров…

– Но ведь я столько лет узнавала, расспрашивала, читала, и ты столько месяцев искал, но все без толку… никто не мог поведать нам о столь простом способе лечения, научном способе, никто… И вот спасение пришло не из России, не из Германии, а с острова Тенерифе! Подумай только! Если бы я не внушила себе еще давно, что он – символ счастья, мы никогда бы не приехали на Тенерифе. А еще более непостижимо то, что, если бы я не допустила в августе рецидив у Кати, я бы не искала больницу на Тенерифе, не написала бы пост… И никогда бы не получила сообщение о протоколе! Это ли не чудесное совпадение! Будто кто-то нарочно все так подстроил, словно я сплю и все сама так нарисовала… И за свою ошибку расплачиваюсь победой, а не болью… Нет-нет, слишком хорошо все сложилось, слишком идеально, точно под меня, под мою мечту, будто от силы моего желания действительно что-то зависело… Или я сплю… Прости меня, я говорю совершенно суеверные вещи, тебе, должно быть, дико их слушать, но какая мощь в этих мыслях. Какая мощь! Дотронься до меня, меня трясет от возбуждения.

Тут только Йохан испугался за нее и подошел ближе, взял ее ладони в свои и сжал их.

– Юля, уж на что я скептик, а даже меня пробрало, когда ты именно так поставила вопрос. Совпадение действительно совершенное, будто прописанное! А этот злосчастный рецидив… без него мы бы не узнали о протоколе… Вот уж поистине говорят, неисповедимы пути Господни.

– Как ты и говорил – порой, чтобы взлететь наверх, нужно достичь самого дна.

– Я не помню такого, – удивился Йохан, который и правда многие вещи, которые говорил, забывал. Юля рассмеялась быстро, поспешно, как смеются люди, когда они охвачены лихорадкой и неподдельным возбуждением.

Послышался топот ног по лестнице, и вот Катя влетела в кухню. Она была голодна, преднизолон прибавлял аппетит. Она еще не успела располнеть, но уже прибавила в весе, и щеки ее чуть округлились, но большие глаза пока не казались меньше и чуднее и все так же чисто сверкали под тонкими летящими бровями.

– Что вы тут все шепчетесь? – воскликнула она смеясь и тут же понеслась к холодильнику, более не обращая на них никакого внимания.

Они еще смотрели друг на друга, о чем-то думая и перешептываясь, а Катя сидела за большим столом и уплетала холодные куриные ножки, не разогрев их. Юля даже не заметила этого и не сделала ей замечания – так оторваны были ее мысли от всего земного.

– Протокол Коимбра, – прочитала Катя на компьютере, прерывая тишину. – Доктор Сергей Владимирович. А кто это? Я такого не помню.

Протокол Коимбра. Какая причудливая фамилия, словно древнее заклинание майя, – вдруг пронеслось в уме Юли. Врач, пересекший Атлантику во имя своей возлюбленной, нашедший свое «древо жизни» для нее в далекой туманной Бразилии. Бунтарь, романтик, какое неистовство было в этом – быть врачом и не соглашаться с курсом лечения для своей будущей жены, искать по всему свету и найти!

Подумать только, нам все время кажется: были настоящие люди прежде, а сейчас они перевелись, пошли все офисные хомяки, середнячки, тихие и буйные пьяницы, но нет, вот он – восхитительный пример, и это их современник, быть может, ровесник Юли и Йохана. Нет, пока живут такие люди на земле, это что-нибудь да значит!.. Пока они с Алиной витали в облаках, лишь грезя о чем-то большом, он не витал, он совершал поступок. Еще не зная Сергея Владимировича, она уже предчувствовала, что это был человек исключительный, незаурядный.

Ах да, надо же было написать ему! Юля подошла к компьютеру и стала печатать длинное письмо, полное медицинских фактов, терминов Катиной истории. Йохан подошел к ней и стоял за спиной, она переводила ему с русского на английский, а он, когда нужно было, поправлял ее.

Как такой маленький текст мог вместить столько лет борьбы? И как такое маленькое послание могло ознаменовать конец этой проклятой борьбе? Все это не умещалось у нее в голове, и пальцы словно прыгали по кнопкам клавиатуры, как заколдованные, она не ощущала важности мгновения, просто не могла прочувствовать значимость происходящего. Из-за необыкновенного возбуждения все проходило словно в тумане.

И вопросы, вопросы, теснящие грудь… Получится ли помочь Кате на этом протоколе? Не ждет ли их впереди новое поражение? Не могло же быть так, что вся ее пламенная речь о целебной силе Тенерифе была напрасна, и само это фантастическое совпадение было тоже напрасно. Нет-нет, это что-нибудь да значило, это непременно был верный путь! С того самого дня, как Катя начала лечение по бразильскому протоколу, Юля как будто забыла обо всем, что происходит вокруг, лишь окрепнув в своей вере в то, что безумию, все более овладевающему миром и выражающемуся в причудливой форме фильтрации информации, когда люди узнают из совершающегося вокруг лишь то, что им знать должно, чтобы отдельные группы могли заработать на этом, – можно противопоставить лишь свой холодный и неподатливый чужому влиянию ум, заботу о своем здоровье и здоровье близких.

Полагаться нужно было только на себя, и во всем, что бы ни делал, что бы ни помышлял, – иметь бесконечное стремление к новым открытиям, новым знаниям, научным знаниям. Оно одно будет всегда помогать переворачивать страницы жизни, так быстро мелькающие перед глазами, с упоением от совершенных дел, а не с сожалением об утраченных возможностях. Оно одно – и стойкая вера в сокрытые от нас факты и сокровища достижений лучших из людей – вывело их с Катей в тот год на правильный путь.

Продолжить чтение