Читать онлайн Не вчера родился. Наука о том, кому мы доверяем и во что верим бесплатно

Однажды по дороге из университета ко мне обратился респектабельного вида человек средних лет. Он расписал целую историю: врач местной больницы, он должен спешить по какой-то экстренной медицинской надобности, но потерял кошелек и у него нет денег на такси, а ему отчаянно нужно двадцать евро. Затем дал мне свою визитку, сказав, что я могу позвонить по телефону и его секретарь сразу переведет мне деньги.

Еще немного уговоров – и я дал ему двадцать евро.

Врача с таким именем не существовало, как и секретаря по телефонному номеру с визитки.

Как я мог так сглупить?

И не ирония ли, что двадцать лет спустя я стану писать книгу, утверждающую, что люди недоверчивы.

Доводы в пользу легковерия

Если вы считаете, что я доверчив, не спешите; очень скоро вы встретитесь на этих страницах с людьми, которые верят, что Земля – плоский диск, окруженный семидесятиметровой стеной льда в духе «Игры престолов»[1], ведьмы травят скот волшебными дротиками, соседи-евреи убивают маленьких мальчиков, чтобы пить их кровь на Пасху, высокопоставленные деятели Демократической партии верховодят сетью педофилов из пиццерии, бывший руководитель Северной Кореи Ким Чен Ир умел телепортироваться и управлять погодой, а бывший президент США Барак Обама – правоверный мусульманин.

Вспомните обо всей чепухе, которую разносят телевидение, книги, радио, брошюры и социальные сети и которую в конце концов принимает огромная часть населения. Как только мне могло прийти в голову, будто мы не легковерны, не берем на веру всё, что читаем или слышим?

Оспаривая мысль о повсеместной доверчивости, я оказываюсь в меньшинстве. Длинная череда ученых – от Древней Греции до Америки XX столетия, от самых прогрессивных до самых реакционных – изображает людские массы безнадежно легковерными. На протяжении большей части истории мыслители основывали такие мрачные выводы на том, что, казалось бы, сами наблюдали: избиратели покорно следуют за демагогами, толпы доводятся до неистовства кровожадными лидерами, массы склоняются перед харизматичными личностями. В середине XX в. психологические эксперименты подлили воды на эту мельницу, продемонстрировав, как испытуемые слепо подчиняются авторитету и доверяют мнению группы больше, чем собственным глазам. За минувшие несколько десятилетий появился ряд замысловатых моделей, предлагающих объяснение человеческой доверчивости. Вот суть этой аргументации: нам приходится очень многому учиться у других, но решить, у кого следует учиться, настолько сложная задача, что мы полагаемся на простые правила эвристики вроде «Следуй за большинством» или «Следуй за уважаемыми людьми». Человек как вид обязан своим успехом способности усваивать местную культуру, даже если попутно приходится принять некоторые неадекватные практики или ошибочные представления.

Цель этой книги состоит в том, чтобы показать, что все это неправда. Мы не принимаем покорно на веру всё, что нам говорят, – даже если эти взгляды поддерживаются большинством населения или почитаемыми харизматичными личностями. Напротив, мы мастерски определяем, кому доверять и во что верить, и, если уж на то пошло, повлиять на нас скорее слишком трудно, чем слишком легко.

Доводы против легковерия

Даже если внушаемость имеет определенные преимущества, помогая нам приобретать навыки и убеждения из своей культурной среды, все же застыть в постоянной, неизменной позиции попросту слишком дорого обойдется, как я продемонстрирую в главе 2. Принятие всего, что сообщают другие, окупается лишь в том случае, если их интересы совпадают с нашими, – представьте себе клетки тела или пчел в улье. Что же касается коммуникации между людьми, подобная общность интересов достигается редко; даже у беременной женщины есть основания не доверять химическим сигналам, поступающим от плода. К счастью, есть средства сделать коммуникацию работоспособной даже в самых конфликтных отношениях. Добыча способна убедить хищника не преследовать ее. Однако, чтобы такая коммуникация состоялась, должны существовать надежные гарантии того, что получателю сигнала лучше этому сигналу поверить. Сообщения в целом должны оставаться честными. У людей честность обеспечивается комплексом когнитивных механизмов, оценивающих сообщаемую информацию. Эти механизмы позволяют нам принимать самые выгодные сообщения (быть открытыми), отвергая в то же время самые вредоносные (быть бдительными). Поэтому я назвал их механизмами открытой бдительности. Вокруг них и строится эта книга[2].

А как же «наблюдения», которыми великое множество ученых обосновывают доверчивость человека? Бо́льшая их часть всего лишь популярные заблуждения. Как свидетельствует исследование, рассматриваемое в главах 8 и 9, все, кто пытается в чем-то убедить людские массы, – от демагогов до рекламщиков, от проповедников до участников избирательных кампаний – почти всегда терпят крах. Крестьяне средневековой Европы ввергали в отчаяние многих священников упорным нежеланием принимать христианское вероучение. Чистый эффект от рассылки листовок, автоматизированных обзвонов и других ухищрений на президентских выборах близок к нулю. Всемогущая, казалось бы, нацистская машина пропаганды почти не влияла на свою аудиторию – она даже не смогла убедить немцев полюбить нацистов.

Наивная доверчивость обещает легкость влияния. Это не так. Безусловно, случается, что люди в конце концов усваивают самые абсурдные взгляды. Это мы и должны объяснить: почему одни идеи, в том числе хорошие, распространяются с таким трудом, а другие, в том числе плохие, настолько популярны.

Механизмы открытой бдительности

Понимание того, как действуют наши механизмы открытой бдительности, – ключ к осмыслению успехов и неудач коммуникации. Эти механизмы обрабатывают разнообразные сигналы, чтобы сообщить нам, насколько следует верить в то, что нам говорят. Одни механизмы проверяют, согласуется ли сообщение с тем, что мы уже считаем истинным, и подкрепляется ли надежными аргументами. Другие механизмы обращают внимание на источник сообщения. Насколько вероятно, что у говорящего достоверная информация? Действует ли он в моих интересах? Смогу ли я призвать его к ответу, если окажется, что он заблуждается?

Я рассматриваю множество свидетельств из области экспериментальной психологии, показывающих, насколько хорошо функционируют механизмы открытой бдительности у всех нас, включая маленьких детей и младенцев. Благодаря этим механизмам мы отвергаем большинство вредных утверждений. Эти же механизмы, однако, объясняют, почему мы принимаем отдельные ложные идеи.

При всей их изощренности и способности узнавать и усваивать новую, неожиданную информацию наши механизмы открытой бдительности не обладают бесконечной гибкостью. Вы, дорогой читатель, находитесь в информационной среде, имеющей бесчисленное множество отличий от среды, в которой эволюционировали ваши предки. Вы интересуетесь людьми, с которыми никогда не встретитесь (политики, знаменитости), событиями, которые на вас не влияют (бедствие в далекой стране, новейшее научное открытие), и местами, в которых никогда не побываете (дно океана, дальние галактики). Вы получаете много информации, не имея понятия о том, откуда она взялась. Кто пустил слух, что Элвис не умер? Что является источником религиозных верований ваших родителей? Вам предлагается высказывать свое мнение о вещах, не имевших ни малейшего практического значения для наших прародителей. Какую форму имеет Земля? Как возникла жизнь? Как лучше всего организовать крупную экономическую систему? Было бы поистине странно, если бы наши механизмы открытой бдительности функционировали безупречно в этом совершенно новом и закономерно причудливом мире.

Наша нынешняя информационная среда выталкивает механизмы открытой бдительности из их зоны комфорта, что ведет к ошибкам. В целом мы в большей мере рискуем отвергнуть ценные сообщения – от реальности климатических изменений до эффективности вакцинации, чем принять неверные. Основные исключения из этой схемы проистекают не столько по причине сбоя системы открытой бдительности как таковой, сколько из-за проблем с материалом, который она обрабатывает. Люди обоснованно используют собственные знания, верования и интуитивные догадки для оценки того, что им говорят. К сожалению, в некоторых сферах наша интуиция, судя по всему, систематически ошибается. Если бы вам не у кого больше было узнать и кто-то сказал вам, что вы стоите на плоской поверхности (а не на земном шаре), вы бы спонтанно в это поверили. Если бы вам не у кого было больше узнать и кто-то сказал вам, что все ваши предки всегда выглядели практически так же, как вы (а не, допустим, как рыбы), вы бы спонтанно и в это поверили. Многие популярные, но ошибочные представления распространились не потому, что их продвигали мастера убеждения, а потому, что они, по существу, интуитивны.

Если представление, что Земля плоская, именно из таких, то насчет ледяной стены в семьдесят метров высотой и тысячи километров длиной вряд ли скажешь подобное. Как и насчет способностей Ким Чен Ира телепортироваться. Успокаивает то, что самые дикие из существующих верований принимаются лишь номинально. Готов поспорить, что плоскоземельщик был бы потрясен, если бы действительно наткнулся на семидесятиметровую ледяную стену в конце океана. Зрелище Ким Чен Ира, исчезающего и возникающего, словно персонаж из «Звездного пути», повергло бы в адское смятение самого раболепного поклонника этого диктатора. Главный вопрос для понимания причин распространения подобных представлений состоит не в том, почему люди их принимают, а в том, почему люди их проповедуют. Помимо желания поделиться тем, что мы считаем правильным, для продвижения верований есть еще много стимулов: произвести впечатление, вызвать раздражение, ублажить, соблазнить, поманипулировать, внушить уверенность. Иногда лучший способ достижения этих целей – делать заявления, связанные с реальностью не самым очевидным образом или даже в некоторых случаях диаметрально противоположные истине. При столкновении с такими мотивами механизмы открытой бдительности используются извращенным образом – для распознавания не самых достоверных, а самых недостоверных взглядов.

Если мы хотим понять, почему некоторые ошибочные взгляды, от интуитивно убедительных до самых нелепых, усваиваются, нужно разобраться в том, как работает открытая бдительность.

Понимание

К концу книги вы должны получить общее представление о том, как именно вы решаете, во что верить и кому доверять. Должны узнать, насколько безнадежно провальными оказываются большинство попыток убеждения масс, от самых общеизвестных – реклама, религиозная проповедь – до самых изощренных вроде промывания мозгов и воздействия на подсознание. Должны обрести ключи к разгадке того, почему (некоторым) ошибочным идеям удается распространиться, тогда как (некоторые) ценные мысли распространяются с таким трудом. Должны понять, почему я однажды отдал двадцать евро мнимому врачу.

Очень надеюсь, что вы согласитесь с главными аргументами этой книги. Однако, пожалуйста, не принимайте мои слова просто на веру. Меньше всего я хочу быть опровергнутым собственными читателями.

Тысячелетиями люди разделяли многочисленные диковинные убеждения и позволяли подбивать себя на иррациональные поступки (так, во всяком случае, кажется). Эти убеждения и поступки послужили основой представления о легковерии масс. Думаю, что реальная картина сложнее (или даже совершенно иная, как мы увидим в следующих главах). Однако начать я должен с доводов в пользу легковерия.

К 425 г. до н. э. Афины уже несколько лет вели изнурительную для обеих сторон войну со Спартой. В битве при Пилосе афинские морские и сухопутные силы сумели запереть спартанские войска на острове Сфактерия. Видя, что значительная часть их элиты оказалась в ловушке, предводители спартанцев запросили мира, предложив Афинам выгодные условия. Афиняне отклонили предложение. Война продолжилась, Спарта восстановила свое преимущество, и на момент подписания (временного) мирного договора в 421 г. до н. э. его условия оказались намного менее благоприятными для Афин. Этот промах лишь эпизод из ряда ужасных решений афинян. Одни были морально неприемлемы – убийство всех граждан покоренного города, другие оборачивались стратегической катастрофой – отправка обреченной на провал экспедиции на Сицилию. В конце концов Афины проиграли войну и больше не обрели прежней мощи.

В 1212 г. «множество нищих» во Франции и в Германии приняли обет сражаться с неверными и вернуть Иерусалим в лоно католической церкви[3]. Поскольку многие из этих нищих были совсем юными, движение прозвали Крестовым походом детей. Юнцы добрались до Сен-Дени, молились в городском соборе, встретились с французским королем, надеялись на чудо. Чуда не случилось. Чего можно было ждать от армии необученных, лишенных какой-либо финансовой поддержки, неорганизованных детей? Немногого, что и подтвердилось: ни один не дошел до Иерусалима, по большей части они умерли в пути.

В середине XIХ в. скотоводческий народ ко́са в Южной Африке страдал под бременем установившегося недавно британского правления. Некоторые коса верили, что если убить весь скот и сжечь урожай, то восстанет армия призраков, которая изгонит британцев. Коса принесли в жертву тысячи голов скота и предали огню свои поля. Армия призраков не появилась. Британцы остались. Коса умирали.

4 декабря 2016 г. Эдгар Мэддисон Уэлч вошел в пиццерию Comet Ping Pong в Вашингтоне (округ Колумбия) со штурмовой винтовкой, револьвером и дробовиком. Он пришел не грабить заведение. Он хотел убедиться, что в подвале не держат в заложниках детей. Ходили слухи, что Клинтоны – бывший президент США и его жена, в то время боровшаяся за президентский пост, – возглавляют подпольную сеть, занимающуюся секс-торговлей детьми, и что Comet Ping Pong – одно из их тайных убежищ. Уэлч был арестован и сейчас отбывает тюремный срок.

Слепая вера

Ученые, чувствуя свое превосходство над массами, часто объясняли такие сомнительные решения и дикие представления человеческой склонностью к излишней доверчивости. Мол, именно это свойство заставляет людей инстинктивно полагаться на харизматичных лидеров, независимо от их компетенций или мотивов, верить всему услышанному или прочитанному, невзирая на то, насколько это правдоподобно, и следовать за толпой, даже если это ведет к катастрофе. Такое объяснение – что массы внушаемы – разделялось очень многими на протяжении всей истории, несмотря на то что, как мы скоро увидим, это заблуждение.

Почему афиняне проиграли войну спартанцам? Начиная с Фукидида, летописца Пелопоннесской войны, многие комментаторы усматривали в этом влияние демагогов вроде Клеона, выскочки, «очень популярного в массах», которого считали виновным в самых серьезных промахах, допущенных в ходе войны[4]. Поколение спустя Платон развил мысль Фукидида, предъявив обвинение демократии в целом. С точки зрения Платона, власть многих неизбежно приводит к появлению лидеров, которые, «имея толпу всецело в своем распоряжении», превращаются в тиранов[5].

Что заставляло множество юнцов покидать свои дома в тщетной надежде вторгнуться в далекие земли? Они откликались на призывы римского папы Иннокентия III к новому крестовому походу; их предполагаемая доверчивость запечатлена в легенде о Гамельнском Крысолове, чья волшебная флейта дарует абсолютную власть над всеми детьми, которые ее слышат[6]. Народные крестовые походы помогают также понять позицию деятелей эпохи Просвещения, в частности барона Гольбаха, осуждавшего христианскую церковь за то, что она «отдала человечество в руки деспотов и тиранов, словно стадо рабов, которыми те могли распоряжаться в свое удовольствие»[7].

Почему коса убили свой скот? Столетием раньше маркиз де Кондорсе, выдающийся деятель французского Просвещения, выдвинул предположение, что члены малочисленных сообществ страдают «доверчивостью первостатейных дураков» по отношению к «шарлатанам и колдунам»[8]. Казалось бы, коса подходят под это описание. Их умами завладела Нонгкавусе, молодая прорицательница: в виде́ниях ей являлись мертвые, встающие сражаться с британцами, и образы нового мира, в котором «никто никогда не будет больше вести тяжкую жизнь. Люди получат всё, что пожелают. Всё будет доступно в изобилии»[9]. Кто бы от такого отказался? Явно не коса.

Почему Эдгар Мэддисон Уэлч, рискуя угодить в тюрьму, пошел вызволять несуществующих детей из несуществующего подвала в безобидной пиццерии? Он слушал Алекса Джонса, харизматичного радиоведущего, который специализируется на дичайших конспирологических теориях, от великого захвата Америки сатанистами до спонсируемых правительством бедствий[10]. В то время Джонс подхватил идею, что Клинтоны и их сторонники возглавляют организацию, обращающую детей в сексуальное рабство. Как написал корреспондент The Washington Post, Джонс и ему подобные могут сбывать свои безумные теории, потому что «рынок для них помогает создавать людская доверчивость»[11].

Обозреватели сходятся на том, что люди часто бывают легковерными, с готовностью принимают неубедительные аргументы и постоянно позволяют подбить себя на идиотские поступки, которые дорого им обходятся. Действительно, трудно найти идею, столь успешно объединяющую радикально расходящихся во взглядах мыслителей. Проповедники разносят «легковерное большинство», почитающее богов, отличающихся от их собственного[12]. Атеисты отмечают «почти сверхчеловеческую доверчивость» последователей религиозных проповедников, какому бы богу они ни поклонялись[13]. Конспирологи чувствуют превосходство перед «стадом баранов с контролируемым сознанием», принимающим на веру официальные новости[14]. Разоблачители считают «сверхдоверчивыми» конспирологов из-за их веры в небылицы, которые плетут злобные шоумены[15]. Консервативные авторы обвиняют в преступной доверчивости массы, когда те бунтуют, побуждаемые бессовестными демагогами и охваченные общим безумием. Леваки старой школы объясняют пассивность масс их принятием господствующей идеологии: «При “нормальном” развитии индивид “свободно” изживает вытеснение как собственную жизнь: он желает того, чего ему положено желать», вместо того чтобы действовать согласно своим «первичным инстинктивным потребностям»[16][17].

На протяжении большей части истории концепция повсеместной доверчивости была основой нашего понимания общества. Допущение, что людей легко увлечь демагогией, проходит красной нитью через всю западную мысль от Древней Греции до эпохи Просвещения и представляет собой «главную причину скептического отношения политической философии к демократии»[18]. Современные комментаторы по-прежнему рассуждают о том, как просто политики склоняют избирателей на свою сторону, «потворствуя их легковерию»[19]. Однако легкость, с которой на людей можно повлиять, нигде не подтвердилась столь наглядно (казалось бы), как в ряде знаменитых экспериментов, проведенных социальными психологами начиная с 1950-х гг.

Психологи о легковерии

Первое слово здесь сказал Соломон Аш. В своем самом известном эксперименте он предлагал испытуемым ответить на простой вопрос: «Какая из трех линий имеет такую же длину, что и первая линия?» (см. рис. 1)[20]. Из трех линий разной длины одна совершенно очевидно соответствовала первой. Тем не менее участники делали ошибку более чем в 30 % случаев. Почему люди давали столь явно неверный ответ? Прежде чем каждого участника просили высказать свое мнение, несколько человек уже успевали вслух ответить. Реальный испытуемый не знал, что все они были сообщниками экспериментатора. В некоторых попытках все такие имитаторы согласованно давали неправильный ответ. Они не имели никакой власти над испытуемым, не были с ним знакомы и давали ошибочные ответы намеренно. Несмотря на это, более 60 % опрошенных предпочли хотя бы один раз присоединиться к мнению группы. В учебнике Сержа Московичи, авторитетного социального психолога, эти результаты оцениваются как «одна из самых выразительных иллюстраций конформизма, слепого соглашательства с группой, даже если индивид понимает, что, поступая подобным образом, он поворачивается спиной к реальности и истине»[21].

За Соломоном Ашем пришел черед Стэнли Милгрэма. Первое знаменитое исследование Милгрэма было, как и эксперимент Аша, посвящено конформизму. Ученый попросил нескольких своих студентов встать на тротуаре, смотреть на окно какого-либо здания и считать, сколько прохожих начнут повторять их поведение[22]. Когда в одну сторону смотрело достаточное количество студентов, – как выяснилось, для начала хватало пяти, – почти все, кто проходил мимо, принимались по их примеру смотреть на то же здание. Казалось, что люди не могут не примкнуть к толпе.

Однако широко известен Милгрэм стал своим следующим, намного более провокационным, экспериментом[23]. Испытуемым было предложено принять участие в исследовании, будто бы связанном с обучением. В лаборатории двух участников знакомили с третьим – им был опять-таки помощник экспериментатора, делавший вид, что случайно выбирает одного из испытуемых – всегда тоже подставную фигуру – на роль обучаемого. Затем участникам сообщали, что задача исследования – проверить, будет ли лучше учиться человек, если стимулом для него послужит возможность избежать удара электрическим током. «Ученик» должен был заучить список слов; если он делал ошибку, повторяя их, «учителю» велели воздействовать на него разрядом тока.

Испытуемый сидел перед большим прибором с несколькими переключателями, соответствующими все более сильным электрическим разрядам. Помощника, изображавшего «ученика», отводили подальше в специальную будку, при этом были слышны его ответы и реплики благодаря микрофону. Сначала «ученик» неплохо справлялся с запоминанием слов, но по мере усложнения задания начинал ошибаться. Экспериментатор побуждал «учителя» наказывать его за промах ударом тока, и все испытуемые так и поступали. Этому едва ли следовало удивляться, поскольку нажатие на первые переключатели, согласно обозначениям над ними, вызывало лишь «слабый разряд». Но, поскольку «ученик» продолжал делать ошибки, экспериментатор настаивал, чтобы «учитель» повышал напряжение. Мощность нарастала от «слабого разряда» до «среднего», затем до «сильного» и «очень сильного», однако участники, один за другим, продолжали щелкать тумблерами. Кроме того, мало кто из испытуемых отказался воспользоваться последним переключателем из группы «высокое напряжение», предполагающим мощность 300 вольт. На протяжении всего эксперимента «ученик» (помощник исследователя) давал знать о том, что чувствует физический дискомфорт. В какой-то момент он начинал кричать от боли, умоляя: «Выпустите меня отсюда! Вы не можете меня здесь держать! Дайте мне выйти!»[24] Он даже заранее предупреждал о проблемах с сердцем. И все же почти никого из участников эксперимента это не останавливало.

Когда доходило до группы переключателей «чрезвычайно сильный удар током», несколько испытуемых прекращали эксперимент. Один человек отказался продолжать его, когда надпись указывала «Опасность: тяжелое поражение». На этой стадии помощник экспериментатора уже переставал вскрикивать и лишь молил его освободить. Затем он совсем переставал реагировать. Но и это не остановило две трети испытуемых от того, чтобы нажать на две последние кнопки, 435 вольт и 450 вольт, помеченные зловещим значком «ХХХ». Милгрэм, таким образом, заставил большинство этих рядовых американцев нанести (как они считали) потенциально смертельные удары электрического тока такому же, как они, гражданину, который (по их мнению) корчился от боли и просил о пощаде.

Когда узнаешь об этих результатах, как и о безотрадных исторических примерах, казалось бы, свидетельствующих о том же явлении, трудно не согласиться с огульным заключением политического философа Джейсона Бреннана: «Люди так устроены, что ищут не истины и справедливости, а консенсуса. Они скованы давлением социума. Они слишком почитают власть. Они склоняются перед общим мнением. Ими движет не столько разум, сколько желание сопричастности, эмоциональное притяжение и сексуальное влечение»[25]. Психолог Дэниел Гилберт с коллегами вторят этому суждению: «То, что люди в действительности более доверчивы, чем подозрительны, пожалуй, “может считаться одним из первых и самых распространенных понятий, свойственных нам от природы”»[26][27].

Если вы верите, что люди доверчивы от природы, то естественно задаться вопросом: «Почему?» Уже в 500 г. до н. э. Гераклит, один из первых греческих философов, о котором остались исторические свидетельства, размышлял о том же:

Две с половиной тысячи лет спустя мысль Гераклита была повторена в менее поэтичной, но более лаконичной форме в заголовке Би-би-си: «Почему люди так невероятно легковерны?»[30]

Доверчивость как адаптация

Если социальные психологи, по-видимому, вознамерились доказать, что человечество доверчиво, то большинство антропологов воспринимают это как должное[31]. Многие не усматривают проблемы в устойчивости традиционных верований и форм поведения: дети просто впитывают культуру, которая их окружает, таким образом обеспечивая ее непрерывность. Понятно, что антропологи уделяют мало внимания детям, считающимся лишь сосудами для знаний и умений предыдущего поколения[32]. Антропологи описали допущение, что люди поглощают любую окружающую их культуру, в виде теории «исчерпывающего культурного переноса»[33], или, более уничижительно, «интернализации “по модели факса”»[34].

При всей своей простоте эта модель культурного переноса помогает понять, почему люди должны были бы быть доверчивыми: так они усваивают знания и навыки, приобретенные поколениями предков. Биолог Ричард Докинз, например, объясняет «запрограммированную доверчивость ребенка» ее «полезностью для научения языку и традиционной мудрости»[35].

Нетрудно вспомнить проявления «традиционной мудрости», от веры в колдовство до бинтования стоп[36], которые лучше было бы не наследовать от старших в своем роду; однако эти вредные обычаи являются исключением. В целом бóльшая часть усваиваемых из культуры представлений достаточно разумна. Мы ежедневно демонстрируем культурообусловленные формы поведения, слишком многочисленные, чтобы все их можно было упомянуть: это в первую очередь способность говорить, а также умение чистить зубы, одеваться, готовить пищу, делать покупки и прочее.

Археологические и антропологические свидетельства также указывают на то, что культурные навыки очень долго имели решающее значение для выживания человека. Поныне члены малочисленных социумов опираются на традиционное знание и практические умения в собирательстве, охоте, приготовлении пищи, изготовлении одежды и разнообразных инструментов, без которых их существование невозможно[37].

Простота этой «модели факса», описывающей передачу культуры, подчеркивает многие выгоды обучения из среды, окружающей человека, однако очевидны и ее ограничения. Начать с того, что такая модель в огромной мере недооценивает степень культурной вариации, наблюдающейся даже в мельчайших, почти полностью самообеспечивающихся сообществах. Если какие-то действия могут совершаться всеми членами группы очень сходным образом, например определенный ритуал, то в большинстве видов деятельности есть существенные различия. Не все охотники делают одни и те же выводы из узора следов. Не все собиратели пользуются одними и теми же приемами поиска ягод. Не все творцы создают одинаково привлекательные песни, скульптуры или рисунки. Даже тот, кто слепо копирует предыдущее поколение, должен всякий раз принимать решение: «Кого копировать?»

Одну из новейших концепций, отвечающих на этот вопрос, выдвинули антрополог Роберт Бойд и биолог Питер Ричерсон[38]. Их теория, которая называется генно-культурной коэволюцией, предполагает, что в процессе эволюции человека гены и культуры влияли друг на друга. В частности, Бойд и Ричерсон утверждают, что культура формирует нашу биологическую эволюцию. Если выбор того, какие фрагменты культуры, к которой принадлежит данный человек, копировать, настолько важен, то мы должны были посредством естественного отбора выработать механизмы, помогающие решать эту задачу максимально эффективно. Мы уже выработали у себя предрасположенности, отвечающие за разнообразные проблемы, с которыми сталкивались наши предки: формирование в целом точного представления о своем окружении, сбор съедобной пищи, избегание хищников, привлечение брачных партнеров, умение заводить друзей и т. д.[39] Было бы логично предположить, что у нас также образовались механизмы, помогающие перенимать культурные установки своих сверстников и предшествующих поколений.

Отвечая на вопрос, у кого учиться, мы можем для начала взглянуть на лучшего в своем деле. Например, Алекс превосходно готовит, а Рене – душа любой компании; что ж, имеет смысл поучиться у них. Однако, даже сузив задачу подобным образом, мы имеем возможность копировать много разных действий. Как мы выясняем, каким именно образом и почему Алекс сумел приготовить такое великолепное блюдо? Интуиция помогает нам вычленить некоторые факторы (и дело точно не в его прическе!), но остается много других составляющих – от наиболее явных, таких как ингредиенты или время готовки, до самых неочевидных, вроде конкретного сорта лука или способа варки риса. Как мы убеждаемся, пытаясь повторить рецепт, успех порой определяется далеко не самыми понятными условиями[40].

Чтобы помочь нам лучше учиться у других, Бойд, Ричерсон и их коллеги – например, антрополог Джо Хенрик и биолог Кевин Лаланд – предположили, что люди наделены набором простых эвристических моделей, управляющих усвоением нами культуры[41]. Одно из этих практических правил расширяет нашу способность учиться у самых успешных. Поскольку бывает трудно определить, какие из действий успешных людей обеспечивают их успех, скажем, почему Алекс сумел хорошо приготовить данное блюдо, может быть, стоит копировать без разбора все, что делают и думают успешные люди, вплоть до их внешнего вида или прически. Мы можем назвать это предвзятостью успеха.

Другая модель состоит в копировании того, что делает большинство, – это предвзятость соответствия[42]. Она имеет смысл при обоснованном допущении, что если каждый индивид обладает некоторой независимой способностью к приобретению ценной информации, то любая общепринятая мысль или форма поведения заслуживают того, чтобы их перенять.

Можно представить себе еще много таких эвристических моделей. Например, Джо Хенрик и его коллега Франсиско Джил-Уайт предложили использовать вариацию предвзятости соответствия для корректировки предвзятости успеха[43]. Они отметили, что даже выяснить, кто именно успешен, бывает трудно. Так, в малочисленных социумах не сразу понятно, кто из охотников добудет больше всех дичи, поскольку день на день не приходится[44]. Как решить в такой ситуации, кому из охотников подражать? Можно посмотреть, что делают остальные. Если многие берут пример с данного лица, – иначе говоря, если его престиж несомненен, – есть смысл ему подражать. По мнению Хенрика и Джил-Уайта, предвзятость престижа высокоадаптивна.

Бойд, Ричерсон, Хенрик и другие построили сложные модели, показывающие, как опора на примитивную эвристику позволяет индивидам наилучшим образом использовать окружающую культуру. Другое преимущество этих эвристических практик состоит в их когнитивной дешевизне – они не требуют сложных расчетов, сопоставления затрат и прибылей: выясни, во что верит большинство, и усвой те же взгляды или узнай, кто делает что-то лучше всех, и повторяй все, что он делает[45].

Что, однако, если большинство ошибается либо если самым успешным или уважаемым лицам всего лишь везет? Хотя грубые эвристические модели окупаются – дают достойные результаты при низких затратах, – они ведут и к систематическим ошибкам.

Бойд, Ричерсон и Хенрик и здесь во всеоружии. На их взгляд, самопожертвование японских камикадзе объясняется разновидностью предвзятости соответствия, позволяющей распространяться культурным элементам, выгодным для группы, но губительным для индивида[46]. Предвзятость престижа могла бы объяснить рост числа самоубийств среди обычных людей после того, как знаменитость кончает с собой[47]. Не столь драматичный пример: предвзятость успеха предсказывает, что люди станут покупать белье, которое рекламирует звезда баскетбола Майкл Джордан, хотя его спортивное дарование вряд ли как-то связано с умением выбирать эту часть гардероба[48].

Создатели теории генно-культурной коэволюции не просто не боятся трудных вопросов, но радуются им. Они соглашаются с тем, что «ради получения выигрышей социального обучения люди должны быть по большей части доверчивыми, считая обычаи, которые наблюдают в своем социуме, разумными и правильными»[49]. Действительно, тот факт, что опора на грубую эвристику предполагает распространение, наравне с полезными знаниями и навыками, абсурдных верований и дезадаптивного поведения, представляет собой «интересную эволюционную особенность этих правил»[50]. Новаторский характер данной идеи – дезадаптивная культура распространяется, потому что мы адаптированы к культуре, – делает теорию еще более привлекательной.

Доводы против легковерия

В терминах генно-культурной коэволюции можно вкратце изложить многие наработки общественных наук. «Идеи господствующего класса в любую эпоху являются господствующими идеями», согласно учению Маркса и Энгельса, – вот вам предвзятость успеха[51]. Люди слепо следуют за большинством – предвзятость соответствия. Харизматичные лидеры переходят от почитания их членами своей фракции к управлению массами – предвзятость престижа. Множество интеллектуальных традиций (насчитывающая несколько столетий политическая философия, экспериментальная психология, вдохновленное биологией моделирование) сходятся в том, что люди по большому счету легковерны, чрезмерно почитают власть и крайне склонны к конформизму.

Может ли все сказанное быть заблуждением?

На страницах этой книги я шаг за шагом буду оспаривать утверждение, что людские массы доверчивы. Вот – в самом общем виде – мой аргумент.

Если принять в расчет стратегические соображения, становится ясно, что доверчивостью слишком легко воспользоваться, следовательно, она не адаптивна. Отнюдь не доверчивые, люди снабжены особыми когнитивными механизмами, позволяющими им тщательно оценивать сообщаемую информацию. Вместо того чтобы слепо следовать лицам, пользующимся престижем, или довериться большинству, мы взвешиваем многие признаки, решая, во что поверить, кто знает лучше, кому доверять и что чувствовать.

Многочисленные попытки убеждения масс, предпринимавшиеся на всем протяжении человеческой истории разными мастерами по части внушения – от демагогов до рекламщиков, не доказывают, что люди легковерны. Напротив, постоянные неудачи этих попыток свидетельствуют о том, как трудно повлиять на людскую массу.

Наконец, успешность некоторых заблуждений, от абсурдных слухов до веры в сверхъестественное, плохо объясняется склонностью людей к легковерию. Заблуждения по преимуществу распространяются не потому, что продвигаются авторитетными или харизматичными личностями – стороной поставщика. Нет, они обязаны своим распространением спросу, тому, что люди ищут выгод, которые соответствуют уже имеющимся у них взглядам и служат каким-то их целям. Обнадеживает, что значительная часть популярных заблуждений остается, в общем, изолирована от всего прочего в наших головах и не влечет практических последствий, и это объясняет, почему мы можем не особо опасаться, даже если примем их.

Лучший довод в пользу доверчивости состоит в том, что она позволяет нам получать знания у своих сверстников и предков. Предрасположенность повторять то, что делают или думают другие, и опираться на примитивные эвристические модели, решая, за кем именно повторять – делать и думать либо так же, как большинство людей, либо как престижные фигуры, – обеспечила бы нам легкий доступ ко всему изобилию накопленных знаний.

Этот аргумент, однако, упускает один стратегический элемент, присутствующий во всех формах человеческого взаимодействия. Он предполагает, что люди, которых копируют, делают всё возможное для того, чтобы совершать адаптивные действия и составлять верные мнения. Он не учитывает, что эти лица, может быть, хотят влиять на людей, копирующих их. Зачем им это нужно? Затем, что возможность влиять на других – огромная сила. С эволюционной же точки зрения огромная сила дает огромные возможности.

Для понимания того, что происходит, когда отдельные лица развиваются до возможности влиять на других, равно как и испытывать чье-то влияние, лучше всего обратиться к эволюции коммуникации. Вытекающие из этой теории контринтуитивные[52] предсказания лучше всего иллюстрируются некоторыми озадачивающими формами поведения животных, которые я опишу и объясню в этой главе.

Непонятные действия животных

В лесах Восточной Австралии можно наткнуться на странные конструкции – крохотные, похожие на домики сооружения, сделанные из травы и украшенные ягодами, скорлупой яиц, кусочками металла и разнообразными красочными предметами. Эти сооружения, так называемые беседки, созданы не местными жителями, а птицами – пятнистыми шалашниками. Используют ли птицы свои кропотливо возведенные сооружения для защиты от превратностей погоды или от хищников? Нет. Для этого они строят на деревьях гнезда более типичного вида. Зачем же шалашники возятся с постройкой беседок?

Газели Томсона, или томми, – великолепные животные: изящное тело, длинные рога, элегантные черные полосы на боках и ярко-белый круп; великолепные, но, пожалуй, глуповатые. По саванне рыскают стаи гиеновых собак, готовых кинуться в погоню и сожрать газелей, однако часто томми, заметив стаю, не пытается спастись на полной скорости. Вместо этого она подпрыгивает на месте на прямых ногах. Иногда до двух метров в высоту[53]. Подпрыгивает, хотя никаких препятствий нет. Подпрыгивает, несмотря на то что это замедляет ее бегство. Почему глупая газель не перестает подпрыгивать?

Арабская дроздовая тимелия – тоже, как и пятнистый шалашник, птица, с коричневым оперением и телом чуть меньше 30 см длиной. Тимелии не строят беседок, они балаболят, что явствует из их названия[54]. Кроме вокальных проявлений, поразительной особенностью арабской дроздовой тимелии служит ее склонность к кооперации: группы из дюжины птиц вместе присматривают за потомством, чистят друг друга и следят за безопасностью. Заметив приближающегося хищника, стражи демонстрируют поведение, которое кажется намного более разумным, чем у газелей: подают сигналы тревоги. Если хищник еще довольно далеко, караульные издают что-то наподобие лая (два низковатых выкрика) или трели (более высокий и долгий вибрирующий звук). Когда хищник подкрадывается ближе, стражи начинают «цвикать», издавая несколько раз по три коротких, еще более высоких сигнала. Эти звуки позволяют другим членам группы спрятаться от одних хищников и отогнать других. Пока все логично. Некоторые тимелии, однако, остаются бобылями: они не живут вместе с другими тимелиями, тем более не кооперируются с ними. Тем не менее когда эти одиночки замечают хищника, то издают те же звуки, что и стражи[55]. С какой стати тимелии-одиночки производят столь бессмысленные предупреждающие крики?

У человека, как и у других млекопитающих, беременность вызывает в теле матери много изменений. Одни очевидны: увеличивающийся живот, но другие не столь заметны, например сдвиги в выработке инсулина. Инсулин – гормон, подающий телу сигнал преобразовывать содержащийся в крови сахар в жир. После приема жирной пищи уровень сахара в крови увеличивается, выделяется инсулин и сахар запасается в форме жира. Однако к концу беременности организм матери начинает после еды вырабатывать все больше инсулина. Казалось бы, это странно: растущий плод требует огромного количества энергии, которая извлекается из сахара, содержащегося в крови матери. Что еще более странно: несмотря на громадный всплеск инсулина, уровень сахара в крови остается повышенным дольше обычного[56]. Зачем организм матери старается ограничить ресурсы, поступающие малышу? И почему это не удается?

Пчелы для животных с настолько крохотным мозгом поразительно умелые добытчики. Они отыскивают богатые нектаром цветы и запоминают путь к ним. Вернувшись в улей, с помощью своего знаменитого танца сообщают сородичам, где найти пищу. Чтобы эффективно собирать нектар, пчелы мастерски используют как личный опыт (знание того, где они находили хорошие места произрастания цветов в прошлом), так и своего рода социальную информацию (танец других пчел). Чтобы узнать, какое значение пчелы придают личной и социальной информации, энтомолог Маргарет Рэй с коллегами поставили серию оригинальных экспериментов. Они поместили кормушку (искусственный источник сахара) в середину озера. Некоторые пчелы пролетели над озером, нашли кормушку и вернулись в улей с доброй вестью. Итак, цветы посреди озер не растут. Находящиеся в улье, увидев танец с указанием на озеро, прекрасно могли бы удовлетвориться мыслью, что вернувшиеся пчелы ошиблись. Однако этого не происходило. Пчелы исправно покидали улей – причем в том же количестве, как и в тех случаях, когда кормушку ставили в гораздо более подходящем месте[57]. Почему эти смышленые насекомые игнорируют собственную интуицию и следуют сомнительной инструкции?

Конфликты и эволюция коммуникации

Ключ к объяснению таких странных форм поведения является и ключом к пониманию того, как мы оцениваем сказанное нам. Поможет здесь теория эволюции коммуникации.

Чтобы истинная коммуникация состоялась, необходимо наличие специальных механизмов целенаправленной адаптации как у стороны, посылающей сигналы, так и у стороны, принимающей сигналы[58]. Например, обезьяны верветки используют сложную систему тревожных звуковых сигналов, позволяющую им предупреждать друг друга о приближении орлов, змей, леопардов и других хищников. У верветок должен быть механизм, инициирующий соответствующий крик, когда замечен какой-либо из хищников, а также механизм, запускающий должную реакцию на каждый из этих криков: взбираться на дерево не слишком полезно, если рядом кружит орел[59]. Крики тревоги, оповещающие о разных хищниках, ясно свидетельствуют о развитой системе коммуникации.

Даже если одна сторона обладает специальными механизмами, позволяющими и производить, и воспринимать сигналы, при отсутствии другой стороны подлинная коммуникация невозможна. Вместо коммуникации могут быть признаки, для считывания которых достаточно способностей только лишь у принимающей стороны. Например, взрослые млекопитающие способны отличать детенышей своего вида от его взрослых представителей. Однако им не нужна для этого коммуникация; они могут опираться на признаки – и прежде всего на размер. Детеныши не эволюционировали так, чтобы быть маленькими, следовательно, опознаются как детеныши. Малый размер – признак детского возраста, а не сигнал.

Итак, теория эволюции путем естественного отбора диктует, что если механизмы коммуникации сформировались, то это произошло лишь потому, что они повысили эволюционную годность как особей, посылающих сигналы, так и особей, принимающих сигналы. Годность в теории эволюции – это репродуктивный успех особи, включающий не только ее собственное воспроизводство, но и воспроизводство ее копий. Таким образом, индивиды могут повысить свою годность не только производя больше отпрысков, но и помогая своему потомству – имеющему больше шансов передать любой новый генный вариант, которым обладает индивид, – обзавестись более многочисленным собственным потомством; в биологии это называется инклюзивной годностью.

В некоторых случаях эволюция коммуникации носит довольно прямолинейный характер. У клеток живого организма одинаковая годность: и клетки вашей печени, и клетки головного мозга увеличивают свою годность, когда вы размножаетесь. У всех этих клеток идеально согласованные интересы. В результате ни у одной клетки нет причин не доверять тому, что может сообщать другая клетка того же тела, нет и никаких препятствий для эволюции коммуникации между ними. Действительно, наши клетки продолжают слушать друг друга, даже когда некоторые из них становятся злокачественными: раковые клетки испускают сигналы, приказывающие телу создавать больше кровеносных сосудов, и тело подчиняется[60].

Сущности также могут иметь общую годность, не будучи частями одного и того же тела. Например, годность рабочих пчел всецело связана с репродуктивным успехом матки. Рабочие особи не способны размножаться самостоятельно, и единственная возможность для них передать свои гены – потомство матки. В результате у рабочих пчел нет стимула обманывать друг друга, поэтому каждая пчела может доверять сигналам другой пчелы, не нуждаясь в перепроверке, даже если та, другая, сообщает, будто посреди озера есть цветы.

В то же время разнообразная коммуникация осуществляется и между индивидами, не имеющими общей годности. В этих потенциально конфликтных взаимодействиях многие сигналы могут повысить годность особей, которые их посылают, нисколько не повысив годности получателей или даже снижая ее. Например, верветка может издать крик тревоги не потому, что появился хищник, а потому, что заметила обильно плодоносящее дерево и хочет отвлечь других обезьян, а сама без помех попировать. Мы могли бы назвать такие сигналы нечестными или ненадежными, подразумевая, что они вредны для получателей.

Ненадежные сигналы, если они многочисленны, угрожают стабильности коммуникации. Если получатели перестают выигрывать от коммуникации, то эволюционируют таким образом, что перестают обращать внимание на сигналы. Не обращать на что-то внимание нетрудно. Если данная структура больше не выгодна, она исчезает – как исчезли глаза у крота и пальцы у дельфина. То же самое было бы применимо, скажем, к структурам нашего слухового аппарата или головного мозга, служащим для обработки звуковых сообщений, если бы эти сообщения были в целом вредны для нас.

Аналогично если бы получатели сигналов извлекали из них настолько большое преимущество, что отправители перестали бы выигрывать от коммуникации, то последние постепенно эволюционировали бы так, что прекратили бы посылать сигналы[61]. Коммуникация между индивидами, не имеющими общих стимулов – общей годности, по определению хрупкая. И чтобы она нарушилась, стороны не обязательно должны быть заклятыми врагами.

Удивительные примеры провала коммуникации

Мы привыкли считать, что при беременности отношения матери и ее потомства симбиотические. В действительности они с самого начала в какой-то мере конфликтные. Чтобы максимизировать собственную годность, мать не должна отдавать все свои ресурсы плоду, который она вынашивает. Часть ресурсов следует уделить уже рожденным и будущим детям (следовательно, и самой себе). Плод, напротив, будет развиваться в сторону предпочтения собственных потребностей нуждам своих братьев и сестер. Вследствие этой асимметрии давления естественного отбора на мать и на плод эволюция должна заставить плод запрашивать у матери больше ресурсов, чем для нее было бы оптимально выделить любому своему отпрыску.

Эволюционный биолог Дэвид Хэйг находчиво предположил, что эта разница давлений естественного отбора на мать и на плод объясняет, наряду со многими другими явлениями, странности в работе инсулиновой системы у беременной женщины[62]. Через плаценту плод вырабатывает и выделяет гормоны в кровоток матери. Один из этих гормонов, плацентарный лактоген человека (hPL), повышает инсулинорезистентность. Чем более мать резистентна к инсулину, тем дольше уровень сахара в ее крови остается повышенным и тем больше ресурсов может заполучить плод. В ответ организм матери увеличивает собственную выработку инсулина. В конечном счете мать и плод достигают своего рода равновесия, при котором уровень сахара в крови остается повышенным немного дольше обычного, но намного меньше времени, чем это было бы, если бы организм матери не вырабатывал повышенные дозы инсулина. Плод прилагает неимоверные усилия, пытаясь управлять содержанием сахара в крови матери: плацента выделяет от одного до трех граммов hPL в день[63]. Для крохотного организма, занятого ростом, это существенный расход ресурсов. Для сравнения: плацентарные гормоны, не участвующие в этом «перетягивании каната», могут влиять на мать при дозах в тысячу раз меньших.

Логика эволюции не только придает смысл некоторым удивительным явлениям, как, например, использование гормонов матерью и плодом в борьбе за ресурсы, но и ставит новые дилеммы. Возьмем хотя бы те же крики тревоги. Вплоть до 1960-х гг. их функция в общем представлялась самоочевидной: особи издают эти звуки, чтобы предупредить других членов своей группы. Даже если система предупреждающих сигналов означает, что особь тратит время на осматривание, вместо того чтобы, скажем, кормиться, а также становится более легкой добычей для хищника, считалось, что дело того стоит, поскольку это повышает шансы на выживание группы. Биолог Джордж Уильямс в своей классической книге «Адаптация и естественный отбор» (Adaptation and Natural Selection), опубликованной в 1966 г., яростно спорил с этой логикой. Допустим, что одна особь в группе эволюционировала таким образом, чтобы не издавать предупреждающие крики или издавать их менее часто. Эта особь находится в лучшем положении, чем все остальные: она продолжает пользоваться выгодами предупреждений со стороны соплеменников, но платит за это меньшую цену или не платит вообще. Такой признак будет отобран и распространится в популяции, и в конце концов никто больше не станет издавать звуки тревоги. Почему же эти сигналы сохраняются у столь многих видов? В некоторых случаях ответ можно найти в родственном отборе. Например, желтобрюхие сурки издают сигналы тревоги, но не все они делают это одинаково. Большинство сигналов тревоги издают матери, только что принесшие потомство. Детеныши, хуже взрослых особей умеющие замечать хищников, могут получить от этих сигналов значительный выигрыш. Предупреждение своих детенышей об опасности для матерей обернется выгодой, а о том, чтобы предупреждать других членов группы, они не заботятся[64].

Аналогично, возможно, объясняются некоторые сигналы тревоги у арабских тимелий: они живут группами тесно связанных друг с другом особей, и предупреждающие звуки способны повысить годность птицы, которая их издает, тем, что помогают выжить ее потомству или потомству ее братьев и сестер[65]. Однако трудно понять, почему порой одинокие тимелии тоже издают звуки тревоги, хотя им некого предупреждать об опасности.

Удивительные примеры успеха коммуникации

Логика эволюции коммуникации объясняет, почему индивидам, имеющим много общего (матери и ее плоду), бывает так трудно эффективно взаимодействовать друг с другом. Она также объясняет, как возникает коммуникация между сторонами, которые кажутся обреченными исключительно на противостояние. Хотя наличие и выраженность общих стимулов важны, еще больше значит возможность – или ее отсутствие – гарантии честности сигналов и, следовательно, их по большей части полезности для получателей.

Какие общие стимулы существуют у хищника и жертвы? Никто из них не хочет терять ресурсы. При условии что дичь почти наверняка убежит от хищника, обоим будет лучше, если хищник вообще не станет нападать и оба сэкономят энергию. Однако добыча не может просто послать хищнику сигналы, означающие: «Ты не сможешь меня поймать!» У всякой дичи был бы стимул отправлять такие сигналы, даже у особей слишком молодых, старых, усталых, раненых или неподготовленных, чтобы спастись от хищника. Тогда у хищников не было бы никаких оснований верить сигналу. Чтобы подобный сигнал работал и сохранялся, вероятность того, что он исходит от особи с достаточно высокой годностью, чтобы спастись, должна быть очень велика. Иначе сигнал не будет эволюционно устойчивым, а следовательно, станет отбраковываться естественным отбором и в конце концов исчезнет (а то и вообще не возникнет).

Возможно, именно поэтому сохраняется сигнал тревоги у арабской тимелии. Издавая этот звук, тимелия сообщает хищнику, что его заметили. Как только хищник был замечен, его шансы совершить успешную атаку сильно понижаются и теперь птица может искать укрытие. Животные многих видов, от ящериц до сумчатых крыс, предупреждают хищников подобным образом[66]. Что заставляет сигнал быть честным, гарантируя его эволюционную устойчивость? Почему тимелии не издают эти звуки через небольшие интервалы просто на всякий случай – вдруг поблизости хищник? Одна из причин в том, что звуки не всегда удерживают хищника от атаки; они лишь снижают ее вероятность. Если жертва уже замечена хищником, есть смысл издать тревожный сигнал. Если жертва еще не замечена, то она лишь выдаст свое местоположение всем хищникам, пребывающим поблизости, и, поскольку сама она не знает, где они могут находиться, ее шансы на спасение оказываются низкими. В результате у добычи есть стимул издавать тревожные сигналы, только если она действительно заметит хищника, а потому эти сигналы заслуживают доверия.

Отпугивающие хищников сигналы имеют «врожденное» свойство внушать доверие, но их можно сделать еще более убедительными, если жертва каким-то явным образом повернется в сторону хищника: она не могла бы так сделать, если бы уже не заметила его, и это добавляет ее сигналам еще больше достоверности[67]. Например, газели Томсона поворачиваются задом к хищнику, как только его увидят. Зад у них белый, благодаря чему хищнику проще воспринять сигнал[68]. Таким образом, томми могут подать преследователю знак, что он замечен, несмотря на то что газель смотрела в другую сторону, – на случай если круп покажется хищнику слишком аппетитным, чтобы пройти мимо.

Газели Томсона не только демонстрируют хищникам свой зад, но и подпрыгивают. Эти высокие прыжки далеко не бесполезны: они также служат отпугивающими хищников сигналами. Газели сообщают хищникам, что находятся в прекрасной форме и наверняка убегут от них, так зачем зря терять силы? Подпрыгивание – надежный сигнал, потому что лишь здоровая и сильная газель может делать это достаточно долго и подскакивать достаточно высоко, чтобы хищник передумал нападать.

Подпрыгивание – хорошая иллюстрация того типа данных, которые используются для проверки гипотезы эволюции. Откуда мы знаем, что главная функция подпрыгивания газелей Томсона – предупреждение атаки хищника? Для начала мы можем отбросить альтернативные гипотезы. Подпрыгивание не увеличивает скорость газели; эти животные перестают подпрыгивать, если хищник приближается[69]. Оно бесполезно для избегания препятствий, поскольку газели обычно подпрыгивают, даже если на пути ничего нет. Для хищника оно не служит просто сигналом, что он замечен, так как при виде гепарда вдали газели вряд ли начнут подпрыгивать. Гепарды атакуют из засады, и поэтому их не волнует способность газели выдерживать долгую гонку.

После того как эти варианты отброшены, подумаем, какие свидетельства можно привести в пользу гипотезы, что подпрыгивание выполняет функцию предупреждения хищнику воздержаться от преследования. Итак, во-первых, газели подпрыгивают в ответ на появление определенных хищников – гиеновых собак, занимающихся загонной охотой. Сигнал имеет смысл, если газели демонстрируют свою способность быстро бежать долгое время. Во-вторых, газели больше подпрыгивают в сезон дождей, когда находятся в лучшей форме, а не в сухой сезон, когда их физические возможности снижаются. В-третьих, подпрыгивание эффективно: тех газелей, которые подпрыгивают больше, гиеновые собаки преследуют реже, а если погоня все же началась, то, как правило, переключаются на менее резвых.

Как посылать дорогостоящие сигналы бесплатно

Естественный отбор выработал изощреннейшие способы обеспечения честности коммуникации даже при очень конфликтных отношениях, сделав передачу ненадежных сигналов практически невозможной. Тимелии не могут координировать свои звуки тревоги с сигналами невидимых хищников. Убедительно подпрыгивать могут лишь сильные газели. Тем не менее у людей, кажется, нет сопоставимых способов демонстрации надежности посылаемых ими сообщений. За редкими анекдотическими исключениями – вроде произнесения слов «я не немой», непреложно доказывающих, что человек владеет даром речи, – у нас нет врожденных ограничений на передачу ненадежных сигналов посредством вербальной коммуникации. В отличие от больных газелей, просто не способных высоко подпрыгивать, мошенник прекрасно может дать вам бесполезный совет.

В качестве средства поддержания устойчивой человеческой коммуникации обычно называют дорогостоящее сигнализирование: если за отправку сигнала приходится платить, это гарантирует его надежность. Дорогостоящее сигнализирование, предположительно, объясняет многие загадочные человеческие поступки. Покупка лакшери-бренда – дорогостоящий сигнал богатства и статуса[70]. Строгие религиозные ритуалы – от частых публичных молитв до постов – дорогостоящий сигнал верности человека религиозной группе[71]. Опасные действия – от охоты на черепах в племени охотников и собирателей Мериам до рискованного вождения у американских подростков – дорогостоящие знаки собственной силы и мастерства[72].

На дорогостоящие сигналы часто ссылаются, но часто понимают их неправильно. Создается интуитивное впечатление, что дорогостоящий сигнал срабатывает благодаря цене, уплачиваемой теми, кто подает надежный знак. Раз кто-то заплатил больше тысячи долларов за последний айфон, значит, владение этим гаджетом – заслуживающий доверия признак богатства. В действительности значение имеет то, что в сравнении с надежными сигнализаторами источники ненадежных сигналов платят более высокую цену, посылая то же оповещение. Иными словами, важна не стоимость нового айфона как таковая, а тот факт, что потратить столько денег на телефон более затратно бедняку, возможно лишившему себя ради этой покупки самого необходимого, чем богатому человеку, для которого лишняя тысяча долларов, скорее всего, ничего не значит[73].

Поскольку важно именно различие – между стоимостями отправки надежного сигнала и ненадежного, – абсолютный уровень стоимости не играет роли. В результате дорогостоящее сигнализирование может, как это ни странно на первый взгляд, сделать сигнал надежным, даже если вообще ничего не платится. Пока ненадежные сигнализаторы платят больше за передачу сигналов, надежные сигнализаторы могут посылать их даром. Беседки шалашников иллюстрируют эту логику.

Сейчас уже общепринято такое объяснение: самцы шалашника строят свои беседки, чтобы привлекать самок. Действительно, украшенная лучше других беседка позволяет своему создателю привлечь больше партнерш для спаривания[74]. Но с чего бы самкам шалашника вестись на затейливые беседки? В конце концов, в них нет никакой практической надобности. Как предположил биолог Амоц Захави, углубленно занимавшийся разработкой теории дорогостоящих сигналов, шалашники показывают свою ценность как брачных партнеров демонстрацией того, что способны понести затраты на строительство нарядных беседок, ведь, может быть, им приходилось рисковать или голодать, разыскивая яркие безделушки вместо лакомств[75]. Между тем сооружение беседок не особенно затратно: в сезон строительства шансов погибнуть у самцов немного, несмотря на все их дизайнерские усилия[76]. Что же тогда делает беседку надежным сигналом?

Ответ был найден, можно сказать случайно, орнитологом Джо Мэдденом, когда он попытался обмануть самок шалашников, добавив к некоторым беседкам ягод[77]. Обычно самки предпочитают спариваться с самцами, построившими беседки с самым обильным ягодным декором. Однако ягоды, добавленные Мэдденом, не вызвали такого эффекта. И дело не в том, что ученый плохо разбирался в ягодах с точки зрения шалашников. Одни самцы-конкуренты просто игнорировали беседки, которым Мэдден добавил ягоды. Другие шалашники видели в этих лишних ягодах знак того, что владельцы данных беседок пытаются продемонстрировать свой более высокий, чем в реальности, статус, и разоряли такие постройки, чтобы поставить их создателей на место.

Затраты на строительство нарядной беседки в любом случае невелики, и не они поддерживают стабильность системы сигналов, а бдительность самцов, которые следят за постройками друг друга и налагают бремя затрат на тех, кто возводит роскошные не по рангу беседки. В результате, поскольку никто из самцов не пытается построить беседку лучшую, чем способен защитить, эти сооружения выступают заслуживающими доверия оповещениями о качестве самцов без сколько-нибудь существенной стоимости. Это и есть дорогостоящий сигнал, посылаемый бесплатно (или почти бесплатно, поскольку шалашники несут косвенные затраты, связанные с контролем беседок других самцов).

Как мы увидим, эта логика имеет принципиальное значение для понимания механизмов, которые позволяют формам человеческой коммуникации оставаться стабильными. Так, речь не сопряжена ни с какими неотъемлемыми затратами: в отличие от покупки последней модели айфона, словесное обещание чего-либо само по себе не требует расходов. Вербальная коммуникация в этом смысле хорошо характеризуется поговоркой «Язык без костей»; следовательно, казалось бы, вербальные сигналы трудно счесть дорогостоящими. Это, однако, не так. Значение имеют затраты не тех, кто сдержит слово, а тех, кто его нарушит. Пока существует механизм налагания существенного бремени затрат на отправителей ненадежных сообщений, выражающегося хотя бы в том, что им меньше доверяют в дальнейшем, мы имеем дело с дорогостоящим сигнализированием и коммуникация остается устойчивой. Безусловно, то, что люди выработали способы посылать заслуживающие доверия сигналы без необходимости всякий раз платить за это, стало важнейшей составляющей их успеха.

Зачем нужна бдительность

Коммуникация – дело сложное. Мы обнаруживаем примеры успешной и неудачной коммуникации в самых неожиданных местах: добыча может убедить хищника перестать ее преследовать, плод не может убедить мать дать ему больше ресурсов. Логика эволюции имеет решающее значение для понимания этих успехов и неудач. Она подсказывает нам, когда стороны имеют общие стимулы (клетки тела, пчелы одного улья). Однако, как свидетельствуют конфликты, возникающие во время беременности, общих стимулов недостаточно. Если репродуктивные судьбы двух сущностей полностью не переплетены, то стимулы для отправки ненадежных сигналов с большой вероятностью существуют. В этих случаях естественный отбор проявил изобретательность, создав различные способы обеспечения надежности сигналов. Некоторые из таких решений, например подпрыгивание газелей, занятны, но едва ли применимы в человеческой коммуникации. Я постараюсь доказать, что человеческая коммуникация сохраняется (по большей части) заслуживающей доверия благодаря целому комплексу когнитивных процессов – механизмов открытой бдительности, – которые сводят к минимуму воздействие на нас малонадежных сигналов и которые, отслеживая, кто что сказал, возлагают издержки на отправителей сомнительных сигналов.

Тому, как эти механизмы работают, как они помогают нам решать, чему верить и кому доверять, посвящены следующие пять глав. В любом случае нам должно быть ясно, что мы не можем позволить себе быть доверчивыми. Иначе ничто бы не помешало людям злоупотреблять своим влиянием до такой степени, что было бы выгодней не обращать внимания ни на что сказанное кем-либо, а это привело бы к немедленному краху человеческой коммуникации и сотрудничества.

Для людей возможность коммуникации имеет колоссальное значение. Без нее нам трудно было бы понять, что можно съесть, не рискуя здоровьем, как избежать опасности, кому доверять и т. д. Хотя принято считать, что сегодня эффективная коммуникация важна как никогда, она была критически значима и для наших предков, которым нужно было общаться друг с другом ради охоты и собирательства, воспитания детей, формирования союзов и передачи разного рода технологий[78]. Наши сложные речевой и слуховой аппараты, служащие, без сомнения, совершенной вербальной коммуникации, являются по меньшей мере столь же древними, как анатомически современные люди, – им 300 000 лет. А тот факт, что неандертальцы, с которыми наши эволюционные ветви разошлись более 600 000 лет назад, по всей видимости, имели такое же анатомическое оснащение, заставляет предположить, что вербальная коммуникация значительно старше[79].

Начиная с самой ранней стадии своего (до)исторического пути люди извлекали из взаимодействия друг с другом огромные преимущества, но вместе с тем находились под угрозой злоупотребления им. Больше, чем любой другой вид приматов, мы рискуем оказаться обманутыми и управляемыми коммуникацией. Существование всякой эволюционно значимой проблемы создает давление естественного отбора, благоприятствующее, в свою очередь, развитию когнитивных механизмов ее решения. Это относится и к коммуникации со всеми ее потенциальными выгодами и угрозами.

Действительно, ставки здесь настолько высоки, что было бы странно, если бы мы не выработали специализированные когнитивные механизмы, работающие не только с потенциалом, но и с опасностью общения. В статье, опубликованной в 2010 г., исследователь когнитивных процессов Дэн Спербер и несколько его коллег (включая вашего покорного слугу) назвали эти механизмы эпистемологической бдительностью. Однако я, как уже говорилось, буду использовать термин открытая бдительность, подчеркивающий, что эти механизмы по меньшей мере настолько же связаны с открытостью к сообщаемой информации, насколько и с бдительностью по отношению к ней[80]. Тем не менее даже если мы сходимся на том, что такие механизмы должны существовать, функционировать они могут по-разному.

В случае коммуникации «гонка вооружений» может происходить между отправителями сообщений, использующими все более изощренные средства манипулирования получателями, и получателями, использующими все более изощренные средства выявления не заслуживающих доверия сообщений. То же самое происходит, например, с компьютерными вирусами и антивирусным программным обеспечением. В случае же человека эта модель приводит к связи между степенью умственного развития и доверчивостью. Многие наблюдатели на протяжении истории высказывали мысль, что некоторые люди – к ним относили, в частности, женщин и рабов – характеризуются значительной интеллектуальной ограниченностью, которая делает эти группы населения легковерными (по моей терминологии, препятствующими использованию механизмов открытой бдительности). Даже если предположить, что у всех нас одинаковый когнитивный «инструментарий», мы не всегда можем на него положиться. Таким образом, согласно модели «гонки вооружений», если получатели – из-за упадка жизненных сил или отвлекающих факторов – не могут должным образом применить свои самые тонкие и восприимчивые когнитивные механизмы, то они беззащитны перед более продвинутыми когнитивными инструментами отправителей сообщений; так необновленная антивирусная программа оставляет компьютер уязвимым для атак.

Промывание мозгов и скрытое убеждение

В Америке начала 1950-х гг. страх перед манипулированием отвечал духу времени. Иосиф Сталин еще оставался главой Советского Союза, коммунистическая угроза представлялась максимальной, и Соединенные Штаты достигли пика в политике маккартизма. Считалось, что «красные» проникли повсюду: в правительство, научные круги, оборонные программы. С еще большим коварством они якобы прокрались в умы самых преданных, самых патриотичных американцев – солдат. Во время войны в Корее тысячи американских солдат были захвачены в плен китайцами и корейцами. Сумевшие совершить побег принесли домой истории о жестоком обращении и физических истязаниях, от лишения сна до пытки водой. Когда война закончилась и военнопленные были репатриированы, эти издевательства приобрели еще более мрачный смысл. В них виделись уже не проявления вражеского произвола, а попытки промыть мозги солдатам США, убедив их разделить коммунистические убеждения. Двадцать три человека из американских военнопленных предпочли отправиться с теми, кто захватил их, в Китай, вместо того чтобы вернуться на родину; и это, как утверждала The New York Times, безусловно, «доказывало, что коммунистическое промывание мозгов действует на некоторых людей»[81].

Механизмом промывания мозгов считалось разрушение у человека способности к высокоуровневому мышлению, поскольку эта операция включала «обусловливание», «истощение» и «внушаемость, вызванную гипнотической диссоциацией»[82][83]. По мнению американского контр-адмирала Дэниела Гэллери, она превращала мужчин в «нечто среднее между человеческим существом и крысой, борющейся за выживание»[84]. Предполагалось, что приемы, применяемые корейцами и китайцами, основывались на методах, ранее разработанных русскими, и в итоге военнопленные превращались в «собак Павлова»[85] (физиолог И. П. Павлов прославился тем, что вызывал у этих животных слюноотделение звуком колокольчика). По иронии американцы в своей «войне с террором» впоследствии стали применять многие подобные методы (наглядным примером служит пытка водой), стремясь добыть информацию у подозреваемых в терроризме.

Мысль, что на людей проще повлиять, когда они не способны думать, распространилась в Америке 1950-х гг. – и в совершенно ином контексте. Объектами воздействия стали уже не военнопленные, перенесшие ужасы корейских лагерей, а кинозрители, с удобством устроившиеся посмотреть последний голливудский блокбастер. По ходу фильма на экране мелькали сообщения вроде «Пейте Coca-Cola!» – настолько быстро, что их невозможно было уловить сознанием[86]. Вскоре эти сообщения будут названы скрытыми или действующими на подсознательном уровне, то есть ниже порога осознанности[87]. Они породили страх, который сохранится на несколько десятилетий. В 2000 г. разразился скандал, когда обнаружилось, что в созданной на средства республиканцев рекламе с нападками на политические предложения Эла Гора – кандидата в президенты США от демократов – незаметно для зрителей присутствует слово «крысы»[88]. Сила действующих на подсознательном уровне сообщений использовалась и в благовидных целях. Компании начали выпускать психотерапевтические кассеты, в частности для повышения самооценки, которые можно было слушать во сне. Поскольку спящие не склонны к существенному контролю сознания, записи обращались непосредственно к их подсознанию, поэтому считались особенно эффективными.

Страхи, связанные с промыванием мозгов и воздействием на подсознание, опираются на убедительную корреляцию сниженной когнитивной способности и доверчивости: чем меньше мы думаем, тем хуже мы думаем и тем сильнее будут на нас влиять вредные сообщения. Эта связь между отсутствием сложной интеллектуальной деятельности и легковерностью традиционно считается не требующей доказательств. Уже Гераклит в 500 г. до н. э., говоря о людях, которые позволяют увлечь себя ораторами в толпе, не задумываясь о том, сколько среди них дураков и воров, имел в виду массы, простолюдинов, а не аристократов.

Двадцать пять столетий спустя почти то же толкование господствовало в дискурсе специалистов по массовой психологии. Европейские ученые, работавшие во второй половине XIX в., пытались объяснить растущее влияние толпы на политику, обращаясь к текущим событиям – от революционных выступлений до забастовок шахтеров. Мыслители того времени выработали представление о толпе как о жестокой и вместе с тем легковерной, и такой взгляд оказался очень популярным. Он вдохновил Бенито Муссолини и Адольфа Гитлера и до сих пор характерен для тех, кому приходится иметь дело с толпой, в частности для представителей силовых ведомств[89]