1. «И вскоре я забыл отца. Как если бы он умер»

Скажи кто Джону, что его зачали одним январским вечером 1940 года на кухонном полу в доме ленточной застройки неподалеку от Пенни-лейн спустя пару часов после того, как корабль с его будущим отцом пришвартовался в порту Ливерпуля, – сдается мне, ему бы эта история пришлась по нраву. Да, именно таким было начало жизни Джона, если верить мемуарам его отца – Фредди Леннона. Впрочем, Фредди был мастер приукрасить, а то и врал на голубом глазу. Джон, конечно, был ребенком военных лет, но прямо вот так, с точностью до минуты… Откуда он мог это знать? За те недели, пока корабль останется в доке, он будет гостить у супруги еще не раз, о чем, кстати, не обмолвится и словечком. Но если честно, столь занятная история рождения вполне подходила человеку, которому предстояло стать одним из величайших кумиров XX столетия, – и Фредди (временами Альфред и, по словам Джона, «подлый Альф», но чаще все-таки просто Фредди) пустил хорошую байку. Сын его в свое время тоже расскажет немало таких. Да и не столь важно, правдива сказка или нет: она всего лишь призвана показать нам, какими тогда были дни упомянутой пары.

В 1929 году, когда Фредди Леннон познакомился с Джулией Стэнли, ему было шестнадцать и он всего несколько недель как окончил ливерпульскую благотворительную школу-интернат для детей бедняков. Его пристроили туда в семь лет после смерти отца как неполного сироту – мать не могла обеспечить ребенка. Теперь он нашел работу и вернулся домой.

Джулия тоже только окончила школу. Ей было пятнадцать.

Ростом Фредди был невелик: в детстве он переболел рахитом, не дотягивал даже до метра шестидесяти, и в своем «котелке», который купил не без умысла – щеголять, как все тогдашние подростки, по просторам роскошного викторианского Сефтон-парка, – он выглядел нелепо и смешно. Во всяком случае, так ему сказала Джулия, когда Фредди попытался ее подцепить. Но ему все было как с гуся вода. И милой девушке он приглянулся, а еще сильнее ее позабавило то, что он легко и беззаботно – «ай, провались оно все!» – швырнул свою шляпу прямо в озеро. В тот день начался их роман длиною в девять лет, сплетенный из разлук и воссоединений.

В Ливерпуле, где враждовали кланы католиков и протестантов, а иерархия общества не больно-то отличалась от средневековой, Фредди, по мнению семьи Стэнли, не только «неправильно» веровал – еще бы, номинальный католик, как и вся его родня, – но и на социальной лестнице стоял на несколько ступеней ниже Джулии. Его отец, Джек Леннон, родился в Дублине и одно время преуспевал в Америке, распевая песни с труппой The Kentucky Minstrels – белыми, чернившими лица «под негров» (тогда это было модно, вспомните хотя бы Эла Джолсона). Но в те дни, когда родился Фредди – а вообще детей у него было шестеро, – Джек уже вернулся в Ливерпуль и устроился на склад скромным клерком. По слухам, мать Фредди не умела читать – хотя что там, 1912 год, обычное дело.

Старшая из пяти дочерей семьи Стэнли, Мэри, в глазах своего племянника Джона навсегда останется «тетушкой Мими». Кстати, если уж говорить о возрасте, то темно-рыжая Джулия была почти самой младшей – второй с конца, – но выросла очень своенравной и так обожала кино, что на время даже нанялась билетершей. Остальные ее родственники мнили себя «аристократами пролетариата». Даром, что ли, их отец, положивший столько лет на судоходство – как и Джек Леннон, да и другие мужчины во многих ливерпульских семьях, – после карьеры моряка стал страховщиком? А более того, Мими, старшая дочь, решительно стремилась в средний класс и, равно как и ее отец, была всегда настроена против Фредди Леннона. «Знали мы, что проку от него никому не будет, – скажет она позже. – И уж подавно Джулии».

Впрочем, все девять лет, пока три сестры – Элизабет, Энн и Харриет – выходили замуж и покидали свой маленький домик – Уэйвертри, Ньюкасл-роуд, 9, ленточная застройка, фасад с эркером, – Джулия выдерживала и косые взгляды родителей и Мими, и всю критику, которая обрушивалась на нее при каждом упоминании о Фредди. Что-то она, наверное, видела в этом «он-тебе-не-парне», обожавшем губную гармошку и кабацкий ор. Впрочем, вместе им доводилось побыть не столь уж часто. И со дня их встречи не прошло и года, как он ушел с работы и отправился в море юнгой на одном из лайнеров компании Cunard, в те дни отплывавших из Ливерпуля.

У Фредди, как и в будущем у его сына, проявилась немалая склонность к литературному творчеству – он начал писать Джулии длинные письма и рассказывать обо всех местах, которые посетил. Но она никогда не писала ничего в ответ – и даже, по его словам, не пришла в доки встретить корабль, когда он вернулся домой. По словам Фредди (а больше у нас ничего нет), он влюбился намного сильней, чем она. И в 1938 году, когда он был в Ливерпуле, пережидая рейсы, и Джулия, шутки ради, предложила пожениться, он все устроил на следующий же день. Тайно от семей двое встретились у регистрационного бюро на Маунт-Плезант 3 декабря 1938 года и, пригласив в свидетели пару друзей, стали мужем и женой. Медовый месяц они отпраздновали в кинотеатре «Форум», посмотрев фильм с Микки Руни о сиротском приюте, а вечером разошлись по домам – сообщать родным радостную весть. На следующий день Фредди ушел в море на три месяца, и, как он впоследствии расскажет, первой брачной ночи у них тогда так и не случилось.

Следующий год Джулия провела в доме родителей, куда Фредди наведывался во время редких возвращений в Ливерпуль. Там ее и застал октябрь 1940 года: Фредди снова в море, Британия в войне, самолеты люфтваффе, что ни ночь, бомбят город, а у нее – роды. Ребенок явился на свет 9 октября, в ливерпульском роддоме, в часы затишья. Его назвали Джон Уинстон Леннон. «Уинстон» – в честь Черчилля, премьер-министра военных лет. Джулия так пошутила, а сам Джон никогда не полюбит свое второе имя и в конечном итоге его отвергнет.

Ох и в нестабильном же мире он решил появиться… Ничто так не рушит семью, как война, – и нормальной семьей Фредди, Джулия и их маленький сын так никогда и не стали. Записи в судовом журнале гласят, что с августа 1940 года по январь 1944-го Фредди Леннон провел в Ливерпуле всего три месяца.

Нет, его могли бы отпустить и на подольше… если бы только он не подался в самоволку в Соединенных Штатах; если бы в Нью-Йорке, на острове Эллис, не попал под арест за дезертирство; и если бы, отправившись по освобождении обратно через Атлантику, не просидел три месяца в алжирской тюрьме за кражу бутылки виски. Видимо, Фредди сумел как-то объясниться, когда наконец вернулся домой, но его величайшим преступлением, скорее всего, была его несусветная глупость. Ну и алкоголь подсобил, конечно: по пьяни чего только не натворишь.

Джулия знать не знала, где носит мужа. О том, что он пропал, ей сообщили в местном представительстве торгового флота, удержав часть его жалованья, которую она прежде получала на себя и ребенка. Она вполне могла решить, что он погиб: торговый флот, где служил Фредди, потерял во время войны больше четверти моряков. Эта профессия стала опасной.

Их браку мешала не только война. И Фредди, и Джулия любили компании, не имели особых амбиций и хотели просто наслаждаться жизнью и развлекаться. Фредди любил напиваться и горланить в пабах. Джулия, пока муж был в отлучке, бегала на танцы. «Она ни к чему в жизни не относилась серьезно», – будет вздыхать Мими, которая относилась серьезно ко всему на свете. И когда Фредди наконец вернулся домой, а Джулия все еще не нагулялась, вряд ли стоило удивляться тому, что их отношения рассыпались на глазах.

Джон, живший с Джулией у ее родителей, был слишком маленьким и ничего этого не понимал. Он знал только одно: он в безопасности, с мамой, бабушкой и дедушкой, и они его любят. Он навсегда запомнил свой первый дом на Ньюкасл-роуд, из красного кирпича, с гостиной, где никто никогда не собирался – так повелось в те дни – и где всегда были задернуты шторы.

Тетушка Мими тоже вышла замуж, но детей у нее не было. Со своим мужем, Джорджем Смитом, она жила всего в двух километрах от Джона и Джулии, в Вултоне в южной части Ливерпуля, и постоянно навещала их. С самых ранних дней Мими заботилась о ребенке сама, ибо отчаялась наставить младшую сестру на путь истинный. Впрочем, развлекала Джона именно Джулия – и была она, по его воспоминаниям, «комедиантка и певица… нет, не профи, конечно – так, наряжалась да мелькала по кабакам…».

Миновало четыре года. Вокруг Джона полыхала война, но он, защищенный от нее взрослыми, вряд ли об этом знал. Сирены воздушной тревоги, продукты по карточкам, нехватка еды, пылающий город, черные обгорелые скелеты разбомбленных домов, ямы воронок, босоногие оборванцы, играющие среди руин, – такого мира он не ведал. И ему никогда не расскажут, что в 1943 году его отец, словно проникшись духом военного времени – «живи сегодня, завтра может никогда не наступить!» – вдруг ни с того ни с сего написал Джулии: «Пока я далеко… гуляй, бери от жизни все!»

Джулия и так брала от жизни все, как и многие другие девушки и жены, чьи парни и мужья ушли воевать за рубеж. Вот только вышла незадача: когда муж через полтора года вернулся домой, она была беременна.

Сперва Джулия сказала, что ее изнасиловал солдат по имени Тэффи Уильямс, и Фредди, взяв с собой младшего брата Чарли – тот тоже вернулся домой в увольнение, – отправился поквитаться с насильником на военный полигон в Чешир. Оба потом вспоминали: они даже близко не подозревали, чем все обернется.

Уильямс поведал им совершенно другую историю, о чем тактично упомянет Чарли, когда напишет мне сорок лет спустя. Солдат сказал, что никакого изнасилования и в помине не было, что он влюблен и готов жениться на Джулии, если Фредди с ней разведется. Только Джулия не хотела Тэффи. Она уже и Фредди не хотела. В марте следующего года у нее родилась девочка, и ту удочерили норвежский моряк и его жена.

Брак Леннонов, по сути, кончился на полтора года раньше. А потом Джона будет несколько месяцев швырять, как маркитантскую лодку, от Джулии к Мими и Джорджу, а временами – к Сидни, старшему брату Фредди, и его жене.

В 1946 году Джулия встретила того, с кем ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь. Его звали Джон Дайкинс, для всех просто Бобби, и в те дни он был коммивояжером – ходил по домам и продавал всякую всячину. Как только Фредди вновь ушел в море, Джулия и пятилетний Джон перебрались из Ливерпуля в пригород Гэйтакр и поселились с Дайкинсом в его крошечной однушке. Для респектабельной Мими то была последняя капля. Она насмерть разругалась с Дайкинсом и сказала, что и представить не в силах, как малыш может спать не только в одной комнате с этой «сладкой парочкой», но и на одной с ними кровати, – а потом подала жалобу в организацию, которая ныне зовется департаментом детского благополучия Ливерпульского городского совета.

Со второй попытки она добилась своего: представитель совета провел беседу с Джулией и Дайкинсом, а маленького Джона передали на попечение Мими и ее мужа.

Наверное, Мими казалось, что хаос в детстве Джона подошел к концу. Но в этой пьесе оставалась еще одна несыгранная сцена.

Фредди, который теперь, как и многие другие, фарцевал на черном рынке нейлоновыми чулками, внезапно нарисовался в дверях – дайте, мол, сынишку, погуляем с ним денек. Мими согласилась – а Фредди тут же увез мальчика за 60 миль от Ливерпуля, на морской курорт Блэкпул. Там жил его друг Билли Холл со своими родителями, и все трое планировали эмигрировать в Новую Зеландию. «А может, и нам с Джоном туда рвануть? – думал Фредди. – Начнем все заново…»

В Ливерпуле Мими и Джулия рвали на себе волосы. Никто не знал, куда Фредди увез ребенка. Оба просто исчезли, и Фредди вполне намеренно не звонил ни жене, ни свояченице.

Джон оставался в Блэкпуле несколько недель, под опекой родителей Билли Холла, пока Фредди мотался в Саутгемптон, продолжая свои аферы на черном рынке. В конце концов Джулия все-таки узнала, где он скрывается, – учетная контора торгового флота вела запись всех доступных для работы моряков – и появилась на пороге дома Холлов, чтобы забрать Джона в Ливерпуль. С Фредди они говорили наедине. Дайкинс оставался на улице.

До сих пор спорят, сколь страшную травму причинил Джону Леннону тот разговор. Билли Холл расскажет Марку Льюисону, летописцу Beatles, что не было ни «повышенных тонов», ни сцен вроде «скажи, кого ты больше любишь!». Но все сводится к тому, что пятилетнему Джону предложили выбирать между родителями – и сперва он пошел к отцу, потом передумал и побежал к матери. Он был слишком мал, чтобы представить долгосрочные последствия своего решения, но, похоже, даже тогда понимал, что выбор будет окончательным – отдав предпочтение одному родителю, он навсегда потеряет другого.

Выбор был сделан. Фредди Леннон мог только смотреть, как Джон, держась за руку мамы, идущей рядом с Дайкинсом, удаляется от него по дороге. Шел 1946 год. Он не увидит сына еще семнадцать лет. В ту ночь Фредди отправился в паб в Блэкпуле и орал «Little Pal» Эла Джолсона. По крайней мере, так он будет вспоминать потом в мемуарах.

Джулия могла забрать Джона и отвезти его обратно в Ливерпуль, но жить ему предстояло не с ней. Вскоре он вернулся к тетушке Мими, и переезды и «перетягивание каната» закончились. Все разрешилось. У Мими и Джорджа были и возможности, и желание растить мальчика в безопасности. «Каждый ребенок имеет право на спокойный и счастливый дом», – не раз повторит Мими. А общение Джона с семейством Леннон с тех пор почти сойдет на нет.

Его отца Мими прозовет не иначе как «прохвост и пропойца» – но только не тогда, когда о родителях будет спрашивать племянник. «Она сказала, родители разлюбили друг друга, – вспомнит впоследствии Джон. – Но не говорила ничего плохого ни о матери, ни об отце. По крайней мере, мне в глаза. И вскоре я забыл отца. Как если бы он умер».

Спустя сорок лет, на исходе своих дней, когда Мими жила на юге Англии, в бунгало на побережье Дорсета – этот подарок ей сделал Джон, – она якобы сказала сиделке, что боится умереть, ибо когда-то «совершила очень дурной поступок». Если она и правда так говорила – то, может, вспоминала то время, когда разлучила Джона с матерью, настояв на том, чтобы ребенка отдали ей? Так полагала Синтия, первая жена Джона. «Джулия, ты не годишься в матери!» – однажды бросила Мими. И ведь у нее самой не было детей – так может, она обрела то, чего желала с той самой минуты, как мальчик появился на свет?

А что же сам Джон? Как сказалась на нем непрестанная чехарда опекунов в первые пять лет жизни? Не заставила ли неосознанно искать безопасности? Сколько раз он видел, как ссорятся Фредди и Джулия? А ведь Фредди и сам признал, что по крайней мере один раз они даже дрались! И видел ли мальчик, осознавал ли, что творили в постели Джулия и Дайкинс, когда они спали все вместе? Они-то явно будут творить все, что полагается…

Безусловно, близкие любили его. Но в те неспокойные времена его маленький мир был еще более хрупким, чем у большинства детей.

«Я просто хотела защитить его от всего этого, – сказала Мими в 1967 году Хантеру Дэвису, биографу Beatles. – Может, слишком беспокоилась. Не знаю. Но я желала ему одного только счастья. Вот и все».

2. «Внимания хотелось, вот я и злобствовал. Я жаждал верховодить»

Война оставила уродливые шрамы на всем, чего коснулась, но Великобритания выстояла, и из этой борьбы рождалась новая национальная идея. Две мировых войны, экономический упадок, повлекший массовую безработицу, – и это лишь за тридцать лет… Но наступил 1945 год. Бойцы возвращались домой – снова занять свое место в жизни. Люди все громче требовали справедливого будущего для себя и своих детей: этот порыв немедленно выразился в том, что на общих выборах торжествовали лейбористы. В Англии начались долгожданные социальные реформы, благодаря которым поколению Джона Леннона, возможно, повезет больше других. Родись он на пять лет раньше, и его жизнь была бы совсем другой.

Одна из самых важных реформ проводилась в соответствии с Законом об образовании 1944 года. Закон предоставлял детям с надлежащей учебной подготовкой возможность продолжать учиться бесплатно вплоть до университета. В этой системе были недостатки: таланты проверялись в одиннадцать лет, когда так называемые грамматические школы^[1] снимали сливки, забирая себе лучших учеников, а две трети детей страны (в числе которых неизбежно оказывались вполне толковые ребята, которые просто развивались немного медленнее) получали клеймо отверженных и лишались шанса получить академическое образование, не успев еще дорасти до подросткового возраста. Но те, кому удавалось хорошо сдать экзамены и получить стипендию «11 плюс», как ее назвали позже, обретали возможности, которых и вообразить себе не могли ни их родители, ни даже их старшие братья и сестры. И ни одни родители во всей Англии – или, вернее сказать, «ни одни опекуны» – не будут знать, какие дары это будущее способно принести их ребенку, лучше, нежели Мэри Смит, она же Мими, проживавшая по адресу: Ливерпуль, Вултон, Менлав-авеню, дом 251 (также известный как Мендипс).

Мими обладала резким характером, проницательностью и острым умом, читала запоем и не терпела дураков. Своего будущего мужа, Джорджа Смита, она встретила в 1931 году. Владелец маленькой семейной фермы, он доставлял молоко в Вултонский госпиталь в южной части Ливерпуля, где Мими изучала сестринское дело и проходила практику. Она решит строить карьеру дальше и станет в отделении старшей сестрой, а в 1939 году, после очередных долгих ухаживаний, видимо принятых в семье Стэнли, они с Джорджем без особой романтики поженятся. Ей было уже за сорок, когда в их большой, солидный двухквартирный дом с четырьмя спальнями, стоящий через дорогу от полей Аллертонского муниципального гольф-клуба, переехал маленький Джон Леннон.

Хотя к концу войны правительство реквизировало земли, принадлежавшие семье Джорджа, и его молочный бизнес приказал долго жить, семейство Смит, в общем-то, не бедствовало. Да, многие представляют себе Ливерпуль как шумный и грубый рабочий город, но и в нем самом, и в окрестностях было немало управленцев, специалистов и состоятельных дельцов. А как еще прикажете руководить семью милями доков и всеми подсобными предприятиями судоходной отрасли?

Вултон до конца Первой мировой был маленькой деревней за чертой города: просторные тенистые парки, викторианские особняки, улочки с коттеджами XVIII и XIX столетий… В двадцатые и тридцатые годы XX века город расширился, построили Менлав-авеню – дорогу с двусторонним движением и трамвайными путями посередине, – и деревня превратилась в пригород. Но в 1946 году, когда там поселился Джон, в Вултоне все еще витал отчетливый дух сельской глубинки.

«Я был миленький, чистенький мальчик из пригорода, – признается Джон в 1967 году. – У нас был свой дом, у нас был свой сад…» – в комплекте с двумя лужайками, которые он, когда подрос, косил летом каждую неделю. На жалобы Мими не обращала никакого внимания. А Джон никогда не полюбит физической работы и заниматься ею будет весьма нечасто.

У них был и телефон, в сороковые – настоящий символ статуса, а рядом с домом хватило бы места под автомобиль – впрочем, его они так и не купили. В те годы, да и в пятидесятые, в Ливерпуле личной машиной могли похвастаться весьма и весьма немногие.

Мими работала секретарем, но, когда Джон переехал в Мендипс, тут же ушла с работы: ей хотелось быть дома днем, чтобы встречать племянника из школы. Так что их новое положение повлекло за собой некоторые финансовые потери, которые удалось утрясти, когда Джордж, потерявший молочную ферму, в свои сорок два года после долгих трудов устроился сторожем на фабрику, построенную на той самой земле, где когда-то, до войны, паслись его коровы. Наверное, это можно было трактовать как «падение статуса» – но Мими не позволила бы даже намека.

Чтобы сводить концы с концами, семья сдавала переднюю спальню постояльцам, всякий раз – молодым ветеринарам из Ливерпульского университета. Здесь снова проявились амбиции Мими и то, как она воспринимала себя и свою семью. Не нужны ей случайные квартиранты! Только люди с образованием – ведь это благотворно для Джона!

Мими была снобом. Она одевалась с иголочки, блюла строжайший этикет, требовала от всех безукоризненного поведения за столом и считала, что она сама и ее сестры – высший класс по сравнению с серой массой, что заполонила новые муниципальные микрорайоны, выраставшие на пути вторжения города в Вултон как грибы после дождя. «Ох, Мими, одно хамье кругом, только ты солнышко», – будет дразнить ее Джон, когда подрастет.

Джулия была мягкой и ласковой, а вот Мими, считавшая, будто спасла Джона, и видевшая в нем собственного сына, проявляла свою любовь в нескончаемом понукании мальчишки к учебе. Образованию предстояло стать ключом к его успеху, и Мими решила: Джон получит все, что может дать ему эта новая Британия. И еще – непременно избавится от этого гадкого акцента местной черни, этого пакостного «скауза»^[2], который, по ее глубочайшему убеждению, мог испортить ребенку всю жизнь!

«Я возлагала на него большие надежды, – будет вспоминать она. – И знала: если ты говоришь как хулиган, ничего дельного из тебя не выйдет». Возможно, для многих мальчишек в этом была некая правда – все же в Англии класс и происхождение значили немало. Но Джону его «скауз» ничем не повредил – и более того, когда Леннон прославится, он станет намеренно преувеличивать ливерпульский акцент и сиять от восторга, лишь бы только позлить Мими.

В общем, как только Джон появился в Мендипсе, жизнь завертелась вокруг него, и не важно, нравилось ему это или нет. Конечно, он ни минуты не чувствовал, будто был кому-то в тягость. Напротив, Мими приложила все усилия, чтобы их дом стал ему родным. Десятки лет спустя, став богатым и знаменитым, Джон умолял ее не продавать дом – ведь там хранились все его детские воспоминания.

Спальня Джона была на втором этаже, прямо над входной дверью и прихожей. Из нее открывался вид на Менлав-авеню. По центру дороги с двухсторонним движением колесили трамваи, и он вставал на колени у окошка, следил за ними и ждал, когда вернутся дядя Джордж или Мими. Иногда в гости приезжала мама, и он смотрел, как та выходит из вагона. В 1949 году, когда ему было восемь лет, на смену трамваям пришли автобусы, рельсы убрали и насадили вместо них кусты. Теперь, стоя на коленях у своего окна в мир, Леннон наблюдал за проезжавшими мимо машинами – довольно редкими в те дни…

Дядя Джордж, кроткий и тихий подкаблучник, относился к маленькому Леннону по-другому, не так, как Мими. «Джордж думал, это ему в развлечение Джона послали на землю», – не раз шутила тетушка. Впрочем, как-то, еще в войну, дядя взял его с собой развозить молоко, и это стало одним из самых любимых воспоминаний Леннона – как Джордж объезжал округу, а он сидел за лошадкой, посреди ящиков и больших металлических бидонов. А потом Джордж, не чуравшийся объятий, в отличие от чопорной Мими, сажал Джона на колени и разбирал с ним заголовки в Liverpool Echo, местной вечерней газете.

Некоторые из статей неизбежно посвящались футболу, и почти все ливерпульские мальчишки хоть небольшой интерес к игре да проявляли. Поступить иначе в этом городе, сходившем от футбола с ума, было довольно сложно. Но, хотя Джордж временами пинал с Джоном мячик на заднем дворе, спорт во всех его проявлениях прошел мимо Леннона. Джон больше тяготел к литературе – и, едва научившись выводить буквы, будет оставлять небольшие записки для дяди Джорджа – а не Мими – с просьбами подоткнуть ему одеяло или сводить его в кино, чего от Мими было в жизни не допроситься.

Ей больше были по душе познавательные семейные поездки на пять миль в центр Ливерпуля – на тряских и жестких деревянных скамьях довоенных двухэтажных трамваев, когда по проводам пробегали мерцающие искры и Вултон оставался позади, а они, минуя магазины на Пенни-лейн, ехали вниз по Смитдаун-роуд, навстречу открытому всем ветрам простору Пир-Хед.

Некогда Ливерпуль был вторым городом Британской империи, уступая только Лондону. В те времена на берегу реки Мерси возвели величавые викторианские здания для управления портом и отплывавшими кораблями. Да, в конце сороковых эти постройки, скорее всего, не очень впечатляли Джона – после того как они полвека провели под ударами дождя и ветра, в дыму и смоге, не говоря уж о следах недавней войны. Но ливерпульцы всегда гордились своим городом. Наверняка и Леннон с любопытством смотрел, как расходятся пенные волны за кормой парома, переправляющего народ через Мерси в Беркенхед и Нью-Брайтон. А может, иногда чуть дальше в порту им встречался огромный лайнер, ожидавший отплытия в Америку…

О, Америка! Ее образ, волнующий, пленительный, был в сердце каждого ливерпульца – в том краю английской земли, где начиналась морская дорога на запад. Ведь именно отсюда, с ливерпульской набережной, столь многие со всей Европы уезжали к новой жизни, за океан, – на кораблях с ливерпульской командой…

Рассказывал ли Джону отец, что именно отсюда в Америку когда-то уехал его дед – зарабатывать на жизнь своими песнями? И что он, Фредди, тоже много раз ходил в море? И что большие здания здесь, в Ливерпуле, сколь бы высокими они ни казались Джону, ничтожны в сравнении с теми, какие построили в Нью-Йорке американцы? Возможно. Ведь то же самое рассказывали детям все ливерпульские моряки.

Но Джону не нужно было ехать в Америку, чтобы увидеть американцев. Они были там, в Ливерпуле. Он с самого детства узнавал легкую хлопковую униформу военных, наводнявших центр города в дни увольнений: неподалеку, в Бёртонвуде, располагалась база ВВС США. В то время мальчишек очаровывал облик американских солдат. В Америке стоит жить – эта мысль проникала им в душу, минуя все преграды. И подраставший Джон не стал исключением.

Дом Смитов на Менлав-авеню, возведенный в 1933 году, отличался уютом. С вязами в саду на заднем дворе, он был выстроен в псевдотюдоровском стиле – с голыми стропилами, с витражными фасадными окнами, с двумя крылечками – спереди и сбоку – и с угольным камином, вокруг которого семья будет собираться зимой вместе с собакой и двумя, а потом и тремя кошками. Десятилетия спустя Синтия, первая жена Джона, будет жаловаться на то, что дом пропах рыбой, которую «вечно готовили кошкам на кухне». Но Джон не упоминал об этом. Кошек он любил.

Он провел несколько недель в детском саду, прежде чем его отдали под опеку Мими, но, по сути, его образование началось в начальной школе «Давдейл», расположенной ниже по Менлав-авеню, если двигаться в сторону Пенни-лейн. В школе очень быстро заметили, что мальчик умен, но необычен. «Говорили, он очень смышленый и сообразительный», – будет вспоминать Мими. За несколько месяцев в «Давдейл» он научился читать и писать, и Мими восприняла это как знак: пришла пора дать ему классику ее детства, «Алису в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Сначала она читала Джону вслух, а потом оставила ему книгу. За несколько лет он много раз перечитает и пристально изучит ее, как и продолжение, «Алису в Зазеркалье», вместе со стихотворением «Морж и Плотник». Он любил абсурдистские стишки, игру со словами и мир грез. Двадцать лет спустя он с головой уйдет в воспоминания об этих книгах, создавая сюрреалистические «I Am The Walrus» и «Lucy In The Sky With Diamonds» в эпоху Beatles конца шестидесятых.

«Я обожал “Алису в Стране чудес”, – не раз вспомнит он, – и рисовал всех персонажей. Писал стихи а-ля “Бармаглот”». Еще он любил «Ветер в ивах» и забавные книги Ричмал Кромптон из серии «Этот Вильям» – рассказы о мальчишке-сорванце лет десяти и его банде. «Я сочинял свои истории Вильяма, только главным героем был я», – рассказывал он.

Вскоре ему наскучило просто читать: он хотел быть творцом. К девяти годам он стал стал «издавать» анекдоты, комиксы и рисунки в виде книжечек под названием «Спорт и скорость в картинках. Автор Дж. У. Леннон». И имя автора, и название звучали весьма солидно для мальчишки; публиковались там и истории с продолжением. «Если вам понравилось, возвращайтесь на следующей неделе, будет еще интереснее» – так он завершал каждый выпуск.

Он на всю жизнь сохранит любовь к книгам, к писательству, а также к газетам. В дни своей славы он дружил с журналистами и проявлял немало интереса к их работе. «Я и сам подумывал стать журналистом, – однажды сказал он мне. – На самом деле, конечно, хотел стать писателем, но понимал, что в Ливерпуле заработаю на жизнь только кропанием газетных статеек».

Тогдашние дети по большей части развлекали себя сами. Каждый будний день, в пять вечера, по радио на BBC Home Service шла передача «Children’s Hour»^[3], посвященная тому, какими должны быть правильные дети в достойной семье среднего класса. Но от вечерних игр в саду или чтения в комнате Джона будет отвлекать вовсе не она, а пятнадцатиминутный радиосериал «Дик Бартон – спецагент», начинавшийся без четверти семь.

В те дотелевизионные дни (во всяком случае, у огромной массы людей телевизоров не было) нацию, словно клей, объединяло радио с комедийными шоу «Up the Pole» и «Life With The Lyons»^[4] – сериалом об американской семье, живущей в Лондоне. Эти передачи слушали все. Позже Джон не раз вспомнит, что в его доме было не так много музыки, но в те дни ребенок мог получить неплохое представление о популярной классике и ариях, слушая на BBC еженедельную программу по заявкам, «Family Favourites»^[5].

От родителей ему достался чуткий слух на популярную музыку, и еще в детстве, слоняясь по дому, он напевал «Let Him Go, Let Him Tarry», ирландскую народную песню, возрожденную в 1945-м, когда ее исполнила Джин Симмонс в фильме военных лет «The Way to the Stars»^[6]. Как-то один квартирант одолжил ему губную гармошку и, увидев, как мальчику нравится играть, пообещал подарить такую же, если тот выучит мелодию на следующее утро. Джон выучил две мелодии в мгновение ока – и получил подарок на Рождество. «То было одно из лучших мгновений в моей жизни: день, когда мне подарили первую гармонику», – вспоминал он. И на этом он не остановился: накопил карманных денег и купил себе самоучитель игры на гармонике. Юный Леннон уже ясно проявлял свои намерения.

Если подаренная губная гармошка взволновала его и обрадовала, то один из самых мрачных моментов его детства случился в семь лет, когда Леннона отвезли к окулисту и подобрали ему очки с толстенными линзами. Он был невероятно близоруким. Двадцать лет спустя с его легкой руки очки NHS^[7] в круглой проволочной оправе станут модным поветрием, но в начальной школе он смотрел на это совершенно иначе – сверстники иногда дразнили его «четырехглазым», а потому, выходя из класса, он срывал очки и прятал их в карман. Привычка сохранится надолго – он продолжит делать так на публике вплоть до середины шестидесятых.

Не сомневаясь в учебных успехах Джона, Мими, должно быть, гордилась тем, что ее поощрение приносит столь скорые плоды. Вечерами они с Джоном часто сиживали за обеденным столом: Джон писал и рисовал, Мими – читала. Хоть она и была во многом строгой, вместе они немало смеялись: он всегда мог развлечь ее придуманными словечками и легкомысленной детской наивностью, и с ним было хорошо – возможно, с ним Мими ладила даже лучше, чем с мужем.

Но таким Джон был дома. В школе он был другим. С самых первых дней он затевал ссоры на детской площадке и быстро прослыл хулиганом. «Тихоня в уголку – нет, это не про него, – говорил в 2009 году в интервью газете Guardian комик Джимми Тарбак, который в то время тоже учился в “Давдейл”. – Если где поднимется шум, значит, там Леннон… “Трудным ребенком” он не был, но никому ничего не спускал».

«Внимания хотелось, вот я и злобствовал, – объяснит позже Джон. – Я жаждал верховодить. Это как-то поприятнее, чем быть одним из слюнтяев. Я хотел, чтобы все делали то, что я скажу, смеялись над моими шутками и признавали меня главарем».

Почему он хотел верховодить и почему сквозь эту призму его характер преломлялся всю жизнь – этого он никогда не разглашал или, возможно, не понимал. Но именно в стремлении биться за главенство – хотя чаще на словах, а не в драке – и в том, чтобы немедленно наносить ответный удар, он нашел самый быстрый путь к становлению. Родившись в октябре, он, скорее всего, оказался старше многих в классе – наверное, это помогало ему и на детских площадках. Но его всегда отличала зрелость, противоречившая возрасту. Он казался более взрослым, чем был, и более умудренным, чем сверстники, – с этим намеренно певучим растягиванием слов, с этими речами, пронизанными сарказмом и в то же время неоспоримыми…

Но может, было не только это? Школа стояла на дороге из пригорода в Ливерпуль. В ней явно было немало «крепких орешков». Первые шаги в жизни Джон делал на суровой земле. Может, он очень рано понял, что внешний мир может быть враждебным – и если он хочет найти в нем свое место и сохранить его, то придется стоять за себя и разбираться с соперниками точно так же, как с задирами в школе? Может, он и правда, как однажды предположит Пол Маккартни, заключил себя в скорлупу?

Как бы там ни было, эта черта – непрестанное бунтарство – останется с ним навсегда. Он почти никогда не упускал возможности пошутить – и почти никогда не отступал в споре, а в припадках злости разражался руганью, с чем придется столкнуться почти всем его близким. Он будет редко просить прощения, хотя не раз изменит мнение о людях, которых обидел. «А, да я просто трепал языком», – будет постоянно оправдываться он, когда ему напомнят об особенно жестоких оскорблениях.

Но эта жестокость, воплощенная в словах, была его неотъемлемой частью – еще одной стороной человека по имени Джон Леннон.

3. «Чем промышляла моя банда? Так, тырила в лавках по мелочи да стягивала трусишки с девчонок…»

Сразу за Менлав-авеню была Вэйл-роуд, тихая улочка, вдоль которой в основном тянулись двухквартирные домики. В семь лет Джон встретил там лучшего друга детства, с которым будет близок всю жизнь. То был блондинистый паренек по имени Пит Шоттон. В «Давдейл» он не учился, но они виделись после школы и вскоре стали не разлей вода. У Пита уже были друзья, когда Джон переехал в Вултон, – Айвен Вон и Найджел Уолли. Но с участием Джона они вскоре составили квартет, и Леннон быстро взял на себя роль лидера.

Сперва дружба строилась на мальчишеских шалостях и воображаемых играх, в которых мальчишки воплощали чумовые задумки Джона – то в саду на заднем дворе у кого-нибудь из четверки, то в заброшенном военном бомбоубежище за домом Пита, то в окрестностях Вултона, где было немало парков и лесов. Пит в то время этого не замечал, но спустя несколько десятилетий, вспоминая детство, понял, что Джону всегда требовался спутник в затеях, особенно в озорных. «Джон отчаянно нуждался в поддержке, – напишет он. – И тот, к кому он сильней всего в то время тянулся, должен был всегда находиться рядом».

С Питом они оборвали немало яблок у соседей, но позже, когда потребность в спутнике и единомышленнике перерастет в необходимость, найдутся и другие приятели. Сначала парочка проказников «Леннон и Шоттон», потом тандем сочинителей «Леннон – Маккартни», а затем и дуэт Джона и Йоко – вот и все, если не считать нескольких мимолетных союзов на его жизненном пути.

Первым «преступлением века», которое совершат Джон и Пит, стала кража жвачки из местной кондитерской лавки. Но на этом их эпопея не кончилась – все продолжилось, когда оба стали бойскаутами и, во что еще труднее поверить, певчими в хоре местной приходской церкви Святого Петра. И когда бы Джон ни озорничал в воскресной школе – например, с силой вдавливал свою жвачку в руку регента, когда тот приказывал «Дай-ка сюда!», – на фоне позади всегда хихикал Пит. Так шалости забавляли Джона еще сильнее.

И хотя пение в хоре на свадьбах по субботам давало какой-никакой доход, а также позволило Джону впервые выступить на публике, стихари они с Питом сняли весьма скоро: обоих выгнали из хора за кражу фруктов на празднике урожая.

В то время Джон и не думал совершать преступления. Он просто хотел повеселиться. Но путь он уже проторил. Впрочем, дядю Джорджа лишь забавляло, когда племянник лгал, чтобы избежать неприятностей. «Ну, Мими, не быть ему викарием», – говаривал он.

А вот Мими не улыбалась, когда поняла, что Джон таскает деньги у нее из кошелька. По ее словам, то был единственный раз, когда она его ударила. «Видать, много в тот раз хапанул», – позже поделится мыслями Леннон. Всех остальных случаев она не заметила.

Когда Пит, Айвен и Найджел стали его первой восхищенной аудиторией, Джон быстро смекнул, что он уже сияет в лучах славы. «Я был босс моей мелкой шайки, – рассказывал он Хантеру Дэвису. – Я уже тогда знал кучу похабных анекдотов. От соседки понаслушался… Чем промышляла моя банда? Так, тырила в лавках по мелочи да срывала трусишки с девчонок». Родители других мальчиков его не любили и велели детям: с этим – не играть. По словам Рода Дэвиса, которого Джон встретил в церковном хоре, Леннону и десяти не исполнилось, а он уже прославился в округе как «ох, этот Леннон!».

То были дни расцвета вестернов, время, когда гремели «Кольт сорок пятого калибра», «Красная река», «Рио-Гранде». Дядя Джордж, несмотря на запреты Мими, не раз водил Джона, а иногда и Пита в местный кинотеатр «Вултон пикчерз». Как и все маленькие мальчики в те времена, Джон обожал вестерны и неизменно выбирал сторону краснокожих, когда он и его банда разыгрывали сражения с ковбоями и армией США. «Это так похоже на Джона… Он всегда вставал на сторону слабых», – с улыбкой будет вспоминать Мими. Конечно, историю приходилось переписать, он же был вожаком банды! Так что в битвах всегда побеждали индейцы, а предводительствовал ими Джон в головном уборе из фазаньих перьев, который ему сделала Мими. «Он ему очень нравился. Никогда его не снимал, – расскажет она. – Вот как сейчас вижу его в саду – привязал к дереву Пита Шоттона и пляшет кругом…»

Даже в этих ковбойско-индейских играх Джон всегда должен был верховодить. И если он решал, что «насмерть» поразил врага из своего понарошечного оружия – будь то винтовка или лук, – и кричал: «Падай и замри, ты умер!» – тому оставалось лишь упасть и притвориться мертвым, и никак иначе.

Те годы с Мими и дядей Джорджем были самыми размеренными и счастливыми из всего детства и юности Джона. На Рождество его брали в город, на пантомимы – как принято в семьях среднего класса, – и на одном из таких, в ливерпульском театре «Эмпайр», он увидит, как певец Джордж Формби играет на гавайской гитаре. Еще были поездки на песчаные дюны в Формби, а иногда и в Спик-холл, поместье эпохи Тюдоров – совсем недалеко, если на автобусе, – и летние деньки на местных курортах, в Нью-Брайтоне и Саутпорте.

В Вултоне их семье больше всего нравилось гулять по Менлав-авеню, до поворота, а потом подниматься на холм, к викторианскому особняку «Земляничная поляна»^[8] и его густым, заросшим паркам. Огромный дом, возведенный еще в XIX веке, некогда принадлежал богатому ливерпульскому торговцу. Но в конце 1930-х его превратили в детский приют Армии спасения, и в садах каждое лето устраивали праздник. «Как начинал играть оркестр, – будет вспоминать Мими, – так Джон скакал как козлик и вопил: “Мими, пошли, опоздаем!”» – и бежал по дороге, мимо нее, в кованые ворота поместья.

Не все тогда могли позволить себе летний отпуск, но Джона с тех пор, как ему исполнилось девять, регулярно отправляли на неделю – а бывало, и на пару недель – в Шотландию, в Эдинбург, к сестре Мими, Элизабет (которую все в семье звали «тетушка Матер») и ее мужу Берту. Сперва за мальчиком приезжал сын тетушки Матер, Стэнли Паркс, на шесть лет старше Джона, но вскоре юному Леннону разрешили ездить самостоятельно – на автобусе. И как-то раз, после того как он почти всю дорогу дудел на своей губной гармошке, водитель сказал ему прийти на следующий день в бюро находок автобусной компании в Эдинбурге. Джон пришел, и ему вручили новую гармонику, месяцами лежавшую бесхозной.

Время в Шотландии станет для него самым любимым в году – и особенно недели в Дернессе, на северо-западе, в горах, на небольшой ферме Парксов, куда те ездили каждый август. Позже, в старшей школе, на вопрос, чем он хотел бы заниматься в жизни, Леннон ответил: «Лосося ловить». Все захихикали, но он был серьезен. Ему нравилось быть у воды. И это чувство останется с ним навсегда.

Да, воспитанием Джона занималась Мими, но мальчик общался и с Джулией, и со всеми сестрами Стэнли на их извечных посиделках на Менлав-авеню. Особенно часто гостили у них тетушка Харриет и ее дочь Лейла, старше Джона на три года. Первый муж тетушки Харриет умер, и теперь со вторым мужем и Лейлой она жила в Вултоне, в коттедже на старой молочной ферме, которой некогда владел дядя Джордж.

Дядя тоже бывал на вечеринках, а вот Бобби Дайкинс, спутник Джулии, там не появлялся. И позже, когда Джон вспоминал о тех днях (а вспоминал он о них довольно часто), казалось, будто он рассказывает о матриархальном клане с Мими на вершине иерархии. Сестры Стэнли, как он рассказывал в разных интервью, были «пятеркой сильных женщин». Сильные женщины будут привлекать его всю жизнь. И если спутницы окажутся не в силах ему противостоять, им выпадет страдать.

Была ли Джулия сильной? Только не в глазах Мими. Невезучей – это да. И хотя формально они с Фредди оставались мужем и женой – да, формально они так никогда и не разведутся, – встретив Дайкинса, она собрала свою жизнь по кусочкам. Их дочь, тоже Джулия, родилась в 1947 году, а через два года появится другая, Джеки. Осчастливил ли Джулию этот расклад, мы уже не узнаем. Но когда она однажды приехала в Мендипс «в черном пальто и с кровью на лице» – так это отразилось в памяти Джона, – мальчик не поверил ни в какую «аварию». И все же он не спросил, кто ее ударил, и просто ушел в сад, не желая ни во что ввязываться.

Фредди тем временем все еще питал надежды снова увидеть сына. В книге воспоминаний, изданной уже после его смерти, он писал, что в 1949 году расспрашивал Мими о Джоне, которому в ту пору было восемь. Но Фредди тогда только вышел из кутузки, где отсидел полгода за то, что по пьяной лавочке раздолбал витрину в лондонском Вест-Энде, и Мими не собиралась смотреть, как все усилия, потраченные ею на Джона, идут прахом. Она ответила, что Фредди «порушил» свою жизнь, «позорит» свою семью, и, если он когда-нибудь попытается вернуться в жизнь сына, она расскажет Джону, что его отец – закоренелый уголовник.

До Фредди дошло. Обратной дороги ему не было. На флот он не мог вернуться из-за судимости, хоть преступление и было мелким; найти другую стабильную работу ему было трудно, и он побрел куда глаза глядят.

Может, Джон и совершал мелкие проступки, когда подворовывал с Питом в магазинах, но никто не удивился, когда в одиннадцать лет он сдал экзамен на стипендию. «Единственный в жизни экзамен, который я сдал», – не раз вспомнит он. Его наградой стал новый зеленый трехскоростной велосипед «рэйли» – обычный подарок мальчику, успешно сдавшему экзамены «11 плюс», от родителей, которые могли себе это позволить.

И куда ему теперь? Мими рассматривала Ливерпульский институт, самую престижную школу в городе. Но тот был далеко, в центре. И она остановилась на местной средней школе для мальчиков «Куорри-Бэнк» – всего полторы мили от дома, за парком Кальдерстоун, и можно пройтись пешком, по приятному, тихому району, где живет средний класс… Отличная школа! Наверное, Мими была в восторге от того, как сложился пасьянс. Да и у Джона были причины для радости: его друг Пит тоже сдал экзамен, и теперь им предстояло быть вместе в одной школе.

Впрочем, один из друзей, Айвен Вон, отколется от их квартета: родители отправили мальчика в Ливерпульский институт, и именно потому, что в «Куорри-Бэнк» вознамерился отправиться Джон Леннон. А если их умница Айвен пойдет по кривой дорожке? Они не хотели рисковать. Так Айвен очутился в другой школе, а это повлекло за собой одно последствие, которого никто в то время не мог предвидеть. Но минует пять лет, и это последствие изменит всю жизнь Джона Леннона… и в конечном итоге жизнь миллионов.

4. «Я думал так: я или гений, или безумец. Но меня же не сажают в психушку? Какой же я тогда безумец? Выходит, я гений»

Как и любой одиннадцатилетний мальчишка, впервые оказавшийся в средней школе, Джон боялся. В тот день, 4 сентября 1952 года, когда шесть сотен подростков, а то и больше, текли полноводной рекой в величественную, построенную в эдвардианском стиле школу «Куорри-Бэнк» на тенистой Хартхилл-роуд, – это внушало трепет. В начальной школе были девочки, и с ними было как-то порадостней, а целая школа пацанов, полыхавших гормонами, – это было нечто совсем иное. «Я думал: ох ты ж боженьки мои, и со всеми надо передраться», – об этом он вспомнит не раз. Успокаивало, что Пит был рядом и они даже попали в один класс. Был там и Род Дэвис, знакомец по хору из церкви Святого Петра. В общем, Джон все же был не один.

Учиться тоже предстояло по-новому. Грамматические школы относились к своим амбициям серьезно. «Куорри-Бэнк» построили только в 1922 году, но ее директором был старый выпускник Итона, а на гербе красовалась латинская надпись «Ex Hoc Metallo Virtutem», примерно переводимая как «Мужчиной выйдешь ты из сей каменоломни»^[9], и в ее стенах царил дух традиционных британских привилегированных школ. Строилась она по системе «домов», уходившей в те дни, когда мальчики жили и столовались в разных корпусах на территории школы (хотя «Куорри-Бэнк» никогда не была школой-пансионом), в учебный план входили латынь и французский, а учителя, дабы подчеркнуть академический статус, носили мантии. Основанная как частная школа для наследников состоятельных горожан, ныне «Куорри-Бэнк» видела свою миссию в том, чтобы отбирать ярчайших учеников, невзирая на классовые различия, и давать им образование для самого широкого спектра профессий.

Наверняка Мими радовалась, когда провожала Джона в школу на его новом велосипеде, в новой форме – черном блейзере, серых фланелевых брюках и школьной кепке, – вместе с Питом, что ехал рядом. Все ее усилия приносили плоды. Джон – творческий, артистичный, да и в математике силен… ну, может, не силен, но хорош, зато в английском точно один из лучших… И он может достичь абсолютно всего, чего захочет, если подойдет к этому с умом, – так ей говорил директор его предыдущей школы. Разумеется, дисциплина грамматической школы, где в те дни большинство директоров все еще руководствовались старинной сентенцией «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка», ослабит его озорной дух. Конечно же он извлечет максимум из открывающихся ему возможностей.

Она вряд ли могла ошибиться сильнее. Приверженность традициям, исповедуемая в «Куорри-Бэнк», подходила далеко не всем. И она не подошла Джону Леннону. Да, в первый год он ничем крамольным не отметился и большую часть свободного времени сидел в своей спальне, читая книжки. Зато на втором году обучения, когда пришел подростковый возраст и они с Питом начали все сильнее нарушать порядок в классе, концентрация стала подводить. «Неведомо почему, но он просто ненавидел любую власть… ненавидел, когда ему говорили, что делать», – вспоминал его друг Род. Постепенно школа стала для него одной нескончаемой шалостью – как и для Пита, его верной тени.

Примерно в это же время всю молодежь непреодолимо влекла комедийная радиопередача «The Goon Show»^[10], почти все сценарии которой писал Спайк Миллиган, а озвучивали Гарри Секомб, Майкл Бентин, Питер Селлерс (до того, как стал звездой экрана) и сам Миллиган. Джон редко пропускал эпизоды. Шоу началось в 1951 году и превратилось в самую оригинальную комедийную радиопередачу, которая когда-либо выходила на BBC, посеяв семена, из которых в один прекрасный день взойдет «Летающий цирк Монти Пайтона». Это шоу, с его постоянными издевательствами над властью, отличалось от всего, что когда-либо слышали по радио.

Джону пришлись по душе абсурдные положения и экстравагантные персонажи программы, и вскоре те начали влиять на его собственные комиксы и шутки. Он и так уже рисовал в стиле Джеймса Тербера, карикатуриста из The New Yorker, которым восхищалась Мими, но теперь у его юмора проявилась и темная сторона: он начнет создавать гротескных бесформенных тварей, усеянных бородавками, и нарисует немало жестоких и узнаваемых карикатур на учителей.

Напичканный «сюром» и фразочками из «Шоу дураков», при неизменной поддержке Пита, Джон перешел от дерзких выходок к прямому мятежу. Неудивительно, что их с Питом в конце концов вызвали в кабинет директора для наказания. И даже здесь Джон не удержался от клоунады. В кабинет, где их должны были избить тростью, он вошел первым – и выполз оттуда на коленях, в агонии, как показалось Питу, который ждал у двери. И только когда Пит в страхе открыл дверь «в директорский кабинет», он понял, что за ней был короткий коридор, а сам кабинет был в его конце. Джон, зараза! Там и наказания никакого, видать, не было, он просто стал на колени у порога! Пит усмехнулся шутке, вошел к директору – и отхватил дополнительную порцию ударов за нахальную физиономию.

Обоих будут пороть еще не раз, но напрасно. Кости были брошены. Школьная жизнь Джона станет уже не учебой, а сплошным озорством. Противоречия в его личности проявились яснее ясного. Он знал, что умен. Знал об этом и весь преподавательский состав. Учителя упоминали об этом в отчетах за семестр – правда, в тех же отчетах они сетовали на его поведение. Джон, которому никогда не грозило умереть от скромности, позже скажет мне: «Я думал так: я или гений, или безумец. Но меня же не сажают в психушку? Какой же я тогда безумец? Выходит, я гений».

В перерывах между рисованием карикатур он измышлял разные досконально спланированные каверзы. Однажды он уболтал весь класс нацепить на шею белые картонные полоски, похожие на собачьи ошейники, – намек на белые воротнички викариев – и ждал, пока учитель религиоведения войдет в класс. И несчастный преподаватель, да, наверное, и класс немало удивились, когда в сочинении о явлении Господа святому Павлу на пути в Дамаск Джон написал: «По дороге в Дамаск огненный пирог вылетел из окна и ударил святого Павла между глаз. Когда тот очнулся, то навсегда ослеп».

Да, это принесло Джону столь желанную популярность (и образ огненного пирога он позже использует в шутливой истории об истоках Beatles), и все же здесь крылась проблема. Его уверенность росла, как и шлейф сомнительной славы, но он все больше отставал в учебе.

К четвертому году обучения, когда ему исполнилось четырнадцать, их с Питом перебросили в поток «С» – на самый низкий уровень. Этого он стыдился. Он умнее этих тупарей, какого лешего он с ними в одном классе! Но нет, корпеть над книжками он не начал. Было не в пример легче юморить с каменным лицом. В детстве самым жестоким наказанием, какое могла учинить ему Мими, было просто не замечать его. «Не гнорируй меня, Мими, – не раз хныкал он. – Не гнорируй…» Теперь его чрезмерное стремление быть на виду и постоянная клоунада превращали жизнь учителей в каторгу. И не все с этим мирились. Один был настолько зол на наглого ученика, что, как вспоминал Род Дэвис, схватил Джона за лацканы блейзера и поднял над землей. Другие, втайне почитывая его комиксы, в отчаянии смотрели на то, как этот талантливый мальчик бездарно тратит и свое время, и время учителей и одноклассников. Возможно, лучше всех итог подвел директор, когда написал: «У него слишком много неправильных амбиций, и его энергия слишком часто идет в неправильное русло».

Вспоминая школьные годы, Джон не раскаивался: «Я в жизни не печалился. Все время находил, над чем посмеяться». Он так никогда и не объяснил всерьез, что заставляло его так сильно нарушать порядок, только обвинял школу в том, что там не признали его талант. «Я оказался прав. Они ошибались, а я был прав, – позже скажет он, но потом признается: – Хотя, наверное, для своих четырнадцати я слегка выходил за рамки».

Скорее всего, в этих поздних размышлениях он возвращался к ошибкам, совершенным в школе, и пытался скрыть стыд. То будет не единственный раз, когда он истолкует былые события по-новому и подстроит их под свое видение истории.

Как и многим мальчишкам, ставшим трудными подростками, Джону было скучно учиться. Он ненавидел точные науки, и особенно математику, на экзамене по которой набрал всего семнадцать баллов из ста. Но он, несомненно, преуспевал в других предметах, а в рисовании оказался настолько хорош, что иногда делал домашние задания еще и за Пита.

Впрочем, Леннон не предпринимал никаких усилий, чтобы вписаться в школьные правила. «Он все время получал “черные метки”, – вспоминал Род Дэвис. – Его в наказание оставляли после уроков. Он оставался – и получал еще одну “черную метку”: посмеется там над кем-нибудь или обидит, и ему удваивали срок. А он и плевать хотел». В журнале школьных наказаний отмечено, что Джона Леннона в один и тот же день наказали за «дурацкий шум на экзамене» и за «плохое поведение». На следующий день он получил еще одну «черную метку» за «саботаж» (чего, не говорится), а чуть позже – еще одну за «драку в классе».

«Он рано понял, что ему никто ничего не может сделать, и потому ржал себе да радовался, – рассказывал Род. – Как-то было дело, их с Питом отстранили от уроков на неделю. Джон был счастлив! Все просто: если он чего-то не хотел, никто не мог его заставить».

Он мог легко справиться с домашним заданием, но только если оно было интересным. Ему всегда нравился английский. «Когда мне было тринадцать, а может, четырнадцать, нам задали книгу по английской литературе, – любил он вспоминать. – То ли Чосер, то ли кто-то вроде, помню, мы все думали, что это полный отпад… Вот потом я начал писать что-то в том же духе. Так, ерунда для друзей, посмеяться».

Это «что-то» превратилось в The Daily Howl^[11] – его собственную газету, серию тетрадок, которую он будет оформлять по вечерам вместо домашней работы. Тщательно спланированная, написанная аккуратным почерком, его газета была полна небольших абсурдистских историй, анекдотов, стихов, проиллюстрированных карикатурами (причем во многих он весьма нелестно изображал учителей, и даже тех, кого, в общем-то, любил).

Откуда взялась эта страсть рисовать уродов? Он никогда этого не объяснял. Наверное, он и сам не знал, хотя продолжит рисовать их и в зрелые годы. Для четырнадцати лет он обладал заметным мастерством и умением подмечать детали – это ясно проявлялось в его рисунках. И если учесть его язвительный юмор и интерес к злобе дня, возможно, он мог бы задуматься о карьере карикатуриста.

Наверное, неудивительно, что его первым из «банды» потянет на курево и секс. Началось все в тринадцать, и в те дни от него слова доброго было не услышать, только «трах» да «трах». А когда Мими обнаружила непристойное стихотворение, которое Леннон прятал под подушкой, и потребовала объяснений, он мялся, мялся и наконец сказал, что это другой мальчик попросил написать стих за него. «Конечно, я это сам написал, – признавался он позже. – Мне иногда попадались такие стихи – их читаешь, чтоб у тебя встал. Мне было интересно, кто же их сочиняет, а потом я решил сам попробовать». Дядю Джорджа это, наверное, только позабавило. Ну что он, молодым не был? Порой он и сам мог потешить мальчишек сальной байкой. Но Мими, воспитанная исключительно среди девочек, такого не одобряла. Даже если в душе она и понимала, что это неизбежно, внешне она будет такое отвергать, ибо именно такую роль выбрала в отношениях с Джоном.

Узнай она об эротической карикатуре, которую он пустил по классу в школе, пока не отобрали, она бы провалилась сквозь землю от стыда. Это Джону было плевать, что о нем подумают, а для Мими чужое мнение всегда будет иметь немалый вес.

Вот так секс и девочки с юных лет крутились в его голове. Но вскоре произошло еще кое-что важное. Лет с четырнадцати он стал чаще видеться с матерью. Джулия постоянно бывала в Мендипсе, но теперь Леннон сам, вместе со Стэнли, его старшим двоюродным братом из Шотландии, в первый раз отправился к ней в Гарстон, на Бломфилд-роуд. Стэнли знал адрес.

Джон немало удивился, когда они добрались. Он думал, Джулия живет далеко, может быть, на другой стороне Ливерпуля. Но ее дом оказался всего в паре миль от Мендипса, пятнадцать минут пешком через Аллертонское поле для гольфа. Он и понятия не имел, что она так близко. Спрашивал ли он себя, почему она не приглашала его раньше? И почему скрывала, что так близко живет? Скорее всего. И наверное, ему было больно – увидеть в том доме с тремя спальнями ее и своих единоутробных сестер.

В тот раз он не сказал Мими, где был и с кем виделся. Он знал, что это расстроит и, возможно, растревожит тетю. Сперва он навещал маму время от времени, но постепенно станет заходить к ней все чаще.

Однако эти встречи с Джулией не походили на визиты к матери – скорее на походы к старшей сестре. Джулия держала себя с ним именно так, и ему это нравилось. В свои сорок лет она все еще была привлекательна и молода душой, с ней было интересно, и она с радостью привечала и его, и его друзей – особенно если дома не было Бобби, которого Джон жестоко прозовет «Дрыга» за нервный тик. Как-то раз она нацепила панталоны на голову, чем поразила всю компанию Леннона. Мамы такого не делали. Джулия жаждала внимания, как и ее сын.

Между ней и Мими, как и прежде, лежала пропасть. Мими непреклонно верила, что Джон добьется всего, если будет усердно трудиться. Ее младшая сестра была легка на подъем и свободна как ветер. «Julia» из песни на битловском «White Album» будет идеализированной версией, мечтой. Его мама была не романтичной, а скорее взбалмошной. Но ему нравилось гостить в ее доме, где правила Мендипса теряли силу. По данным одного школьного отчета, в пятнадцать лет Джон пропустил почти все экзамены. «Видно, прогуливал да к Джулии ходил», – уверен Род Дэвис.

Да, в душе Джона столкнулись противоречивые картины мироздания. И ясное дело, подростка сильней увлекал сумасбродный, потворствующий мир его беззаботной матери, которая шла в ногу со временем и первой из его родни купила телевизор. Она открыла Джону дивный новый мир, где он взрослел. Мими, взявшая на себя серьезную ответственность за воспитание юного Леннона, была несгибаемой приверженкой традиций. Его верность, должно быть, поколебалась.

Мими и предположить этого не могла, но в Джулии было и нечто другое, в чем они с Джоном совпадали. В то время как из всей музыки Мими признавала в своем доме лишь ту, что звучала под сводами Ливерпульской филармонии, Джулия была без ума от эстрады, по-прежнему любила петь, и у нее даже был проигрыватель. Когда Джон однажды предложил Мими купить пианино, она, прекрасно зная, какую музыку тот возжелает играть, мгновенно уничтожила все его благие надежды. «О нет, мы не пойдем по этой дорожке, Джон, – сказала она. – Не будет тут этих простецких песенок!»

Летом 1955 года Джон, как обычно, уехал в Шотландию, поэтому его не было дома, когда дядя Джордж внезапно упал на лестнице. Майкл Фишвик, уже долго квартировавший у них в доме и ставший в Мендипсе своим, был в то время внизу, с Мими, и немедленно вызвал скорую. Джордж скончался на следующий день в Сефтонской больнице от неалкогольной болезни печени. Ему было пятьдесят два. Джон узнал об этом, только вернувшись из Эдинбурга.

«Думаю, Джона потрясла смерть Джорджа, хотя он этого никогда не показывал», – позже скажет Мими. Возможно, не показывал ей. Но он и Лейла, его двоюродная сестра, поднялись наверх, к нему в спальню, и истерически хохотали там, не понимая отчего. Обоим потом было стыдно. Джон скрывал свои истинные чувства. Помогала «скорлупа», которую он выстроил вокруг них. Он никогда не позволит трещинам проявиться на публике. Пятнадцать лет спустя он будет вспоминать Джорджа как «добряка», и лишь потом мрачно добавит: «Мы со смертью – старые знакомые».

5. «Никто не дрался, не плясал в проходах… Вся веселуха, видно, прошла без меня. А я настроился выдирать кресла из рядов – так хоть помог бы кто…»

Он всегда уверял: «У нас дома радио если и оживало, то ненадолго, и я узнал о поп-музыке позже, чем Пол и Джордж, – те в ней просто купались, у них-то радио не смолкало». Но когда он ее наконец услышал и ощутил ее силу, он уже не мог ограничиться тем, чтобы просто слушать, чего хватало прочим мальчишкам. Он хотел играть ее, сочинять ее, исполнять ее со сцены, быть в самом ее центре. Мими думала, это просто очередное чокнутое увлечение.

У каждой эпохи – своя музыка, свои хиты. Были они и у ранних пятидесятых. Был Гай Митчелл с песнями вроде «The Roving Kind», похожими на моряцкие шанти; был Фрэнки Лэйн с суровой и жестокой балладой «Do Not Forsake Me, Oh My Darling» из фильма «Ровно в полдень». Затем появились серьезные, глубокие «Sixteen Tons» от Теннесси Эрни Форда и Джонни Рэй с кавер-версией песни The Drifters «Such a Night», которую BBC запретила на том основании, что все эти охи-вздохи уж очень намекали на нечто плотское.

В общем, хитами ранней юности Джона были песни с богатой инструментальной аранжировкой, и исполняли их американские звезды, которые каждый год гастролировали по Великобритании и устраивали недельный аншлаг в ливерпульском театре «Эмпайр». Джон видел их фотографии в Liverpool Echo и слышал их записи на BBC – хотя и не очень часто. Да, в 1954-м еду и сладости уже не отпускали по карточкам, но старые привычки BBC в отношении поп-музыки отличались гораздо большей жизнестойкостью. «Лучше меньше, да лучше» – такая там была политика. Только на «Радио Люксембург», вещавшем на частоте 208 СВ, британские фанаты могли услышать ту музыку, какую хотели. Сигнал все время пропадал, особенно летом, и исходил из маленького герцогства между Францией и Германией; но записи, звучавшие на «Радио Люксембург», пусть и с помехами, несли в замшелую Британию и сорокаваттный Ливерпуль дух новой романтики и мечтаний.

В то время Джон любил музыку… но и только. Он почти ничего о ней не знал, разве лишь то, что все певцы и записи, которые ему нравились, похоже, шли из Америки. Мими, что вполне естественно, не любила ни Америку в целом, ни американскую поп-музыку в частности. Но она не могла уберечь Джона от болтовни одноклассников и от пластинок, которыми он заслушивался у тех в гостях.

Но в пятидесятые годы перемены уже начались, и не только в музыке. И у светил науки, и у рекламодателей немалый интерес вызывала новая демографическая группа – подростки. Впервые в истории молодые люди – не дети, не взрослые, а «тинейджеры» – становились целевой аудиторией для производителей, впервые их поступки анализировали социальные психологи, и их впервые, что неизбежно, критиковали газетные «знатоки». Экзистенциальная тревога этого нового поколения даже превратилась в главную тему бестселлера Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи».

Голливуд не хотел упустить новый рынок. Фильмы с Джеймсом Дином «К востоку от рая» и «Бунтарь без причины» идеально выразили стиль непонятой молодежи, в то время как более провокационная картина «Школьные джунгли» смело и без прикрас показала современные проблемы в городских средних школах Нью-Йорка. Фильм был хорош, но сейчас о нем мало что помнят, кроме того вдохновенного мига, когда продюсеры записали на вступительную заставку песню «Rock Around The Clock» Билла Хейли и его группы The Comets.

«Rock Around The Clock» была не особо выдающейся песней. Пока Голливуд не воскресил ее из небытия, она покоилась на обратной стороне пластинки с каким-то хитом-однодневкой – и она никогда не войдет в сотни тех рок-хитов, которые позже будут исполнять Beatles. Джон ее никогда не любил. «Когда Билла Хейли крутили по радио, маме нравилось, да. Но я к нему был равнодушен», – говорил он.

Рок-н-ролл изо всех сил пытался вырваться из рынка ритм-энд-блюза, звучавшего в основном на «черных» радиостанциях как «расовая музыка». Но стоило пухлому белому в клетчатом пиджаке спеть рок-н-ролльную песню, стиль прорвался в мейнстрим, и Британия не слишком-то отстанет от Америки. И кстати, в Британии в это время происходило кое-что еще.

В апреле 1954 года, всего через пару месяцев после того, как в Нью-Йорке записали «Rock Around The Clock», гитарист-шотландец Лонни Донеган отправился в лондонскую студию со своей «Rock Island Line» – джазовой версией блюза Ледбелли. Как и «Rock Around the Clock», эта песня тоже больше года шла до первой десятки хит-парадов. Но когда это произошло, она создала совершенно новое движение – скиффл.

Дешевая акустическая гитара, луженая глотка, старая стиральная доска из маминых закромов (не отыщется у мамы, так у бабушки) да бас из чайного сундука, черенка от метлы и длинной веревки – вот и все, чем должен был владеть тот, кто хотел собрать скиффл-группу. Их собирали почти все. Чтобы скрести по стиральной доске, музыкальный опыт не требовался, а на черенке метлы не было никаких ладов. Что до гитары, то достаточно было знать три аккорда.

В начале 1956 года пятнадцатилетний Джон не знал даже одного аккорда, да и гитары у него не было. Но мальчики в «Куорри-Бэнк», как и школьники по всей Великобритании, только и говорили что про Лонни Донегана да про скиффл, и Джон увлекся: купил «Rock Island Line» и прослушал пластинку у мамы на проигрывателе. Ему понравилась песня, и выступление Лонни Донегана по телевизору тоже понравилось. Скиффл выглядел довольно просто.

Сначала он брал гитару у школьного друга, Эрика Гриффитса, но затем Джулия купила ему его собственную – заказала через фирму по почте. «У нее был ярлык с внутренней стороны, “Даем гарантию на отсутствие трещин”, – вспоминал он. – Да, она была слегка второсортной, но я долго на ней играл и много занимался».

Джулия, владевшая банджо, всегда поощряла Джона. Она показала ему, как ставить аккорды из песни «Ain’t That A Shame» Фэтса Домино. У нее был свой метод. «Она играла только на четырех верхних струнах и забывала про две другие, ведь у банджо только четыре струны», – вспоминает Род Дэвис. С этого все и началось. «Мы в те дни играли двенадцатитактовые блюзы… так, ничего особенного», – рассказывал Джон.

Хотя Джон всегда присваивал себе славу создателя группы, изначально идея принадлежала не ему. Ее высказал другой мальчик, ныне забытый – да его и не пригласили.

С самого начала энтузиазм Джона, его стремление главенствовать и чистое нахальство определили, что он будет певцом, фронтменом и что вообще он босс. Никто не стал с ним спорить. Вот так он и стал главным. Естественно, в группу вошел Пит Шоттон, совершенно далекий от музыки, но очень близкий к Джону. Он мог играть на стиральной доске, там талант не требовался. Предложили присоединиться и Роду Дэвису с его банджо.

Джон, возможно, не делал дома уроки, но по гитаре несколько месяцев долбил так, что стер себе пальцы в кровь. И постепенно небольшая группа школьников, исполнявших скиффл, стала расширяться. В нее уже входили не только ученики школы «Куорри-Бэнк». Лен Гарри, учившийся с Айвеном Воном в Ливерпульском институте, добавился на басовый чайный сундук, а если Лен не появлялся, иногда помогал сам Айвен. Тем временем Найджел Уолли, еще один из вултонской банды Джона, решил, что будет менеджером группы, хотя «менеджерить» было еще особо нечем. По словам Пита Шоттона, именно он придумал назвать их коллектив The Quarry Men – отчасти в честь их с Джоном школы, но также и потому, что в окрестностях Вултон-хилл было несколько огромных карьеров.

К весне 1956 года The Quarry Men уже довольно искусно копировали и другие хиты Лонни Донегана, те же «Maggie May» и «Stewball», особенно после того, как к группе присоединился барабанщик, Колин Хэнтон. Колин тоже не учился в «Куорри-Бэнк». Он уже работал – подмастерьем обойщика, – и у него водились деньги, не бог весть какие, но на барабаны хватало. Мальчиков с гитарами было сколько угодно, но мальчик с барабанами – о, таких стоило поискать! Звучала группа, скорее всего, примитивно, но по крайней мере теперь у The Quarry Men был полный состав. И вовремя: Джон уже видел новые горизонты.

В марте 1956 года в Великобритании вышел хит Элвиса Пресли – «Heartbreak Hotel». BBC сразу же отправила песню в список запрещенных пластинок. Им не нравилось, как она звучала. А Джону нравилось. «У нас в школе учился паренек, Дон Битти… ему мама купила пластинку, – расскажет он позже. – Он показал мне имя “Элвис Пресли” в чартах в New Musical Express и сказал, что это обалденно. Я подумал: да что за хрень слащавая – “Отель разбитых сердец”? Но потом я ее услышал. Наверное, по “Радио Люксембург”. И все, мне пришел конец».

На самом деле это было только начало. «До Элвиса не было ничего», – прозвучит в будущем его прославленная фраза, и конечно же Леннон, в своем стиле, слегка преувеличит. Но для Джона явление Элвиса и рок-н-ролла было сродни откровению. Ему было пятнадцать. «То было единственное, что меня до печенок пробрало… Рок-н-ролл – это истина. Все остальное – ложь». Теперь он начал понимать, что он хочет делать, кем хочет быть. Лонни Донеган высек первую искру, но именно Элвис – кстати, начинавший, как и Донеган, с рок-н-ролльной версии блюзовой песни, – воспламенил амбиции Джона.

С раннего детства Леннон мечтал создать свою «Алису в Стране чудес» – ну, что-нибудь в этом духе. Но потом, вспоминая то время, он говорил мне: «Я хотел написать “Алису в Стране чудес” и стать Элвисом Пресли». Он без проблем соединял одно с другим и даже не думал, что некоторые видят в произведении Льюиса Кэрролла высокую культуру, а в Элвисе – нечто другое. В смысле – не сходится? Нормально все сходится. Этого убеждения он будет держаться всегда.

В том же году он начал серьезно закупать долгоиграющие пластинки на 78 оборотов в минуту и прослушивать их у Джулии – сперва «Heartbreak Hotel», а следом – «Blue Suede Shoes», «Don’t Be Cruel» и «My Baby Left Me». Элвис, Элвис, Элвис. Потом была «Be-Bop-A-Lula» Джина Винсента. Потом – даже комедийная пластинка с бессмысленной песней «Ying Tong Song» от звезд его любимой радиопередачи «Шоу дураков». То было волнительное время. Самиздат The Daily Howl и эксцентричное нахальство Джона прославили его на всю школу (сделали печально знаменитым, если точнее), он основал собственную скиффл-группу, и теперь в его жизни был Элвис. А потом в ней появился Литтл Ричард с песней «Long Tall Sally». Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

«Когда я ее услышал, я так закайфовал, что слова сказать не мог, – рассказывал он мне и другим журналистам. – Тебя просто разрывает изнутри. Я не хотел бросать Элвиса… Я даже слова плохого про Элвиса говорить не хотел, даже в мыслях. Как это могло произойти в моей жизни? Их было двое…»

И тут кто-то сказал ему, что Литтл Ричард черный. Его как громом ударило. «Так… Элвис белый, а Литтл Ричард черный. Они разные». А значит, он мог любить их обоих и при этом оставаться верен Элвису. «Я днями напролет думал об этом в школе. О лейблах на грампластинках. Один – желтый [лейбл американской студии Specialty Records на пластинке Литтл Ричарда], другой – синий [британский лейбл His Master’s Voice]. Я думал об этом… желтый и синий». То были воспоминания подростка, поглощенного своей страстью, и он всю жизнь будет рассказывать о них, снова и снова, как будто наслаждаясь.

Естественно, когда в Ливерпуле показали фильм с Литтл Ричардом, «Эта девушка не может иначе», в котором снялась соблазнительная Джейн Мэнсфилд, Джон отправился посмотреть – как не мог не пойти и на «Рок круглые сутки», эксплуатационное кино о рок-н-ролле. И оба раза он увидел вовсе не то, чего ожидал.

Когда в середине 1950-х годов в Великобритании показывали какой-нибудь рок-н-ролльный фильм, газеты кричали о беспорядках, драках, плясках в кинозалах, остальная страна пыталась не отставать и делала то же самое, после чего на страницах газет, не опять, так снова, вспыхивали кричащие заголовки. Зачинщиками считались тедди-бои (и их подруги), банды молодых ребят из рабочих семей. Щеголяли они в узких брюках-дудочках и длинных сюртуках, словно в эпоху короля Эдуарда VII, а прическу делали такую: длинные баки, сальный кок и пробор «утиной попкой». Как и любые бурлящие гормонами пацаны, тедди-бои сбивались в банды и любили биться с другими тедди-боями, отчего в Великобритании их считали угрозой – по крайней мере желтая пресса.

Джон, школьник с окраин в блейзере и галстучке, обходил их десятой дорогой. «Ни разу не дрался на разборках уличных банд», – вспоминал он. Но статьи о погромах в кинотеатрах производили на него впечатление.

«Я сидел и диву давался, – забавно невозмутимый, он не раз рассказывал о том, как пришел в кино на “Рок круглые сутки”. – Никто не дрался, не плясал в проходах… Вся веселуха, видно, прошла без меня. А я настроился выдирать кресла из рядов – так хоть помог бы кто…»

Одно время витала идея, будто рок-н-ролл сводит молодых людей с ума своим джангл-бит, «звериным ритмом джунглей» (да, ранние очернители рок-музыки заявляли об этом прямым текстом) – возможно, этот миф возник из-за поведения нескольких чрезмерно энергичных и агрессивных позеров. Но из-за освещения в газетах к концу пятидесятых годов в сознании общества прочно засело: рок-н-ролл – музыка безграмотных низов общества. Пройдет восемь лет, и это мнение изменится навсегда – благодаря битлам.

Шел октябрь 1956 года. Джону было шестнадцать. Учеба в том году заканчивалась, и его волновали уже не только рок-н-ролл и The Quarry Men. Его волновал секс. И когда в выходные они с «бандой» гоняли на великах в ближайший парк Кальдерстоун, покурить тайком да потрещать, поблизости часто оказывались девушки, которые пытались привлечь его внимание. Он не был самым красивым мальчиком в своей компании, но девочкам нравился всегда. И как-то раз они катались в парке с Леном Гарри – и познакомились с двумя девчонками. Джона привлекла милашка с «конским хвостом», но та сперва предпочла Лена. Ее звали Барбара Бейкер, и ей было пятнадцать. Чуть позже, как часто бывает у подростков, она влюбилась уже в Джона. Лен не возражал. И с тех пор полтора года Барбара и Джон гуляли, катались на велосипедах, ходили в кино и встречались у друзей, когда у тех уезжали родители. Он даже писал ей любовные стихи, блаженствуя от того, что у него постоянная девушка, хотя сам он редко бывал постоянен – он ждал, что она будет доступна, когда ему только захочется, а когда ему не хотелось, он счастливо проводил время в компании своих верных The Quarry Men.

«Я был очень не уверен в себе, – скажет он однажды в интервью Playboy. – Я был таким парнем, который хочет запихнуть свою женщину в коробочку, запереть ее, а потом вытаскивать, когда ему захочется поиграть. И я не давал ей ни с кем общаться, если меня не было рядом. Меня от одной мысли про это мандраж пробивал».

Мими предсказуемо прохладно восприняла новые отношения юного племянника. А вот Джулия любила Барбару и всегда с радостью принимала пару у себя в гостях.

В общем, в последний школьный год границы жизни Джона определяли Джулия, Элвис, The Quarry Men и Барбара. Никто, кроме него, не видел в The Quarry Men ничего, кроме мимолетного увлечения. Репетиции, которые обычно проходили дома у других участников группы (Мими не хотела, чтобы те мешали учебе постояльцев, и выгоняла Джона тренькать на боковое крыльцо), были просто забавой, да и случались время от времени. Но когда Джулия отдала им под студию свою ванную, где кафель давал наилучшее приближение «эффекта эха» с пластинок Элвиса, она стала их самой-самой любимой любимицей.

Конечно, никто из The Quarry Men и близко не подходил к праву именоваться музыкантом, и потому репертуар их самых ранних выступлений в молодежном клубе при вултонской церкви Святого Петра – естественно, без всяких намеков на оплату – ограничивался горсткой известных им песен. И играть некоторые из них было нелегко, как вспоминал Род Дэвис. «Когда прошло несколько месяцев и в чартах появилась «Freight Train» Чеса Макдевитта и Нэнси Виски, мы все были в шоке: там было четыре аккорда». Была и другая сложность: слова песен на пластинках часто звучали нечетко. Иногда Джон пытался смутно представить, о чем там поется, но, когда не мог, просто сочинял новые слова по ходу песни. Это не имело значения – слов все равно никто не знал.

Первый «правильный» концерт The Quarry Men, вероятно, произошел в конце 1956 года (никто точно не помнит) в гольф-клубе в Чилдуолле, пригороде Ливерпуля. Его организовал Найджел Уолли, закончивший школу и ушедший к спортсменам в гольф-клуб. Официально группе ничего не заплатили, но в конце вечера кто-то пустил шляпу, и туда набросали несколько шиллингов, которые мальчики разделили между собой.

Джулия пришла подбодрить группу. Мими с ее вечной мантрой: «Гитара – это неплохо, Джон, но на жизнь ею не заработать», – нет. Ей казалось, что племянник рискует выбросить жизнь на помойку, так же как в свое время – его мать.

А может, она просто ревновала Джона? Ведь тот все больше времени проводил с Джулией, а Мими потеряла мужа – и, хотя они с Джоном часто ссорились, он был центром ее жизни. Она держалась строго, но на самом деле души в нем не чаяла. Мими, слишком гордая, не признала бы этого, но ей, должно быть, было больно оттого, что Джон предпочитал быть с родной матерью. Если так, то это объяснит, почему однажды, когда The Quarry Men еще не исполнилось и года, чувства взяли над ней верх.

После очередной ссоры Джон ушел из дома ночевать к Джулии и сказал Мими, что больше не вернется. Конечно, он вернулся. Через пару-тройку дней. Он всегда возвращался. Но в доме чего-то не хватало. Не было его терьера, Салли, которого подарил ему дядя Джордж, когда Джон еще бегал в коротеньких штанишках. Мими объяснила: раз Джон не собирался ухаживать за собакой, она ее отдала.

Как вспоминал Пит Шоттон, то был единственный раз, когда он видел Джона в слезах. Пит думал, Мими убила собаку, но это, конечно, вряд ли. Стэнли Паркс, двоюродный брат Леннона, считал, что Мими просто нашла для Салли новый дом. В конце концов, она всегда предпочитала кошек. Но зная, как Джон любил этого терьера, можно предположить, что сердцем Мими все-таки овладели злоба и ревность.

6. «С такой-то мордой кирпичом… я как магнит тянул к себе проблемы»

Если Джон когда-либо и беспокоился о том, как преодолеет вторую академическую веху – экзамены по программе средней школы первого уровня сложности, – он этого не показывал. Никогда. Впрочем, The Quarry Men вообще не парились насчет экзаменов, судя по тому, сколько заказов они понабрали весной и в начале лета, забив на зубрежку. Они были вместе почти год и в основном устраивали неформальные выступления в молодежном клубе при местной церкви Святого Петра да у друзей на вечеринках. В плане музыки развивались они как улитки, но это ничуть не мешало амбициям Джона. И когда ливерпульским скиффл-группам предложили принять участие в предварительном отборе на шоу талантов Кэрролла Левиса, The Quarry Men вцепились в этот шанс как репей. Прослушивание проходило на сцене театра «Эмпайр», где выступали все американские звезды, и, хотя The Quarry Men мгновенно вылетели, их вера в себя ничуть не пострадала. Сколько еще шестнадцатилетних мальчишек из Южного Ливерпуля могли похвастаться тем, что выходили на сцену «Эмпайр»? Все было не так уж плохо. В «Куорри-Бэнк» их даже пригласили как особых гостей на танцевальную вечеринку шестого класса.

Джон расценивал все эти моменты как маленькие победы, но о мелочах он всегда забывал – и позже говорил, что его первые воспоминания о реальном появлении The Quarry Men на публике связаны с тем днем, когда группа играла в кузове грузовика, перевозившего уголь. Это было в июне 1957 года на Розберри-стрит, в Токстете, довольно суровом районе Ливерпуля. Поводом было 750-летие хартии, которую городу даровал английский король Иоанн Безземельный – печально знаменитый ненавистный монарх, из которого английские бароны потом еще восемь лет выбивали Великую хартию вольностей. Это Джону могли рассказать и в школе. Но для него появление в Токстете было незабываемым по другой причине – потому что его, неведомо почему, явно невзлюбила банда местных тедди-боев.

Бог его знает, чем он их разозлил. Парой песен перед мамой и сводными сестрами? Впрочем, Джон всю жизнь гладил людей против шерсти. Может, там, у микрофона, он не улыбался, и оттого казался надменным? О, эта высокомерно вздернутая верхняя губа… А может, все проще? Он ведь был жутко близорук! Он не хотел носить очки прилюдно и изо всех сил пытался рассмотреть публику, а потому любой, кто оказывался на линии его взгляда, мог бы подумать, что Леннон пристально, с вызовом смотрит именно на него…

«В жизни не был крутым уличным парнем… – скажет он в интервью для журнала Rolling Stone спустя годы. – Я был просто мальчишкой с окраин, подражал рок-певцам… С такой-то мордой кирпичом… я как магнит тянул к себе проблемы». Видимо, так оно и было: не всем нравилось его дерзкое высокомерие – даже когда он и понятия не имел, что проявляет его.

В общем, Леннон и его «банда», не выдержав потока угроз, мигом свернули выступление на Розберри-стрит и, слава богу, сумели отсидеться в доме у одной сердобольной женщины – сидели там, как рассказывал их барабанщик Колин Хэнтон, до тех пор, пока «полисмен не отвел нас всех на автобус».

Концерт в Токстете, возможно, был удручающим. Но следующий концерт The Quarry Men, что должен был состояться через две недели, в субботу 6 июля на вултонской приходской ярмарке, с ее разными номерами, воздушными шарами, мороженым, газировкой, домашними пирогами с вареньем и ежегодным чествованием местной «королевы роз», обещал принести больше радости. На этот праздник, устраиваемый за церковью Святого Петра, Джон приходил с шести лет, на нем развлекалась почти вся округа, а вултонские ребятишки ждали его прихода весь год. Случилось все так: мама Пита Шоттона, когда выходила за покупками, случайно подслушала, как соседи обсуждают планы на праздник, и моментально предложила добавить к развлечениям The Quarry Men. Окажись тогда на месте мамы Пита тетя Мими – и все, что случилось потом, могло бы не случиться никогда.

Но Мими там не оказалась. И вот в тот миг, когда оркестр чеширских йоменов повел по маленьким улочкам Вултона шумный музыкальный парад, а следом колесили телеги с детьми в маскарадных костюмах и «королевой роз» и все махали соседям, заполонившим обочину, The Quarry Men, замыкавшие шествие, снова оказались в кузове грузовика. Их просили играть и петь во время парада, но исполнять музыку на грузовике, который то тормозил, то срывался с места, было нелегко. «Я себя чувствовал полным бараном», – признавался Пит.

The Quarry Men выступали в конце дня, на поле, неподалеку от кладбища церкви Святого Петра, на возвышенной платформе, и Джон был в клетчатой рубахе, которую ему на концерт дала мама. Исполняли, как повелось, по большей части классику скиффла, пару-тройку хитов Элвиса, в том числе одну из любимых песен Джона, «Baby, Let’s Play House», затем была «Be-Bop-A-Lula» и песня американской группы Del-Vikings «Come Go With Me» в стиле ду-воп.

Звук с микрофона шел на колонки, и слышно было на весь фестиваль, так что вскоре Джон увидел в толпе знакомое лицо. Это была Мими – она проталкивалась к племяннику сквозь толпу детей и подростков и в изумлении смотрела на него. Спустя годы она говорила: «Я глаз от него отвести не могла. Он ухмылялся во весь рот. А потом он увидел меня – и изменился в лице».

Изменился и текст «Cumberland Gap». «Here’s Mimi coming down the path»^[12], – спел Джон вместо «…seventeen miles from the Cumberland Gap»^[13]. Но если задуматься, а что его так удивило? Она всегда ходила на праздник. Да и сама она, возможно, преувеличила свое удивление. The Quarry Men были и на афишах, и в программе. Впрочем, Мими совершенно не интересовалась группой, и, должно быть, ее поразило то, сколь уверенно Джон держался на сцене.

И в тот день поразилась не только Мими. Джон этого не знал, но за ним наблюдал и кое-кто другой – пятнадцатилетний друг Айвена Вона, того самого мальчика, которого родители намеренно отправили в Ливерпульский институт еще в одиннадцать лет, лишь бы уберечь от «этого Джона Леннона». Друга звали Пол Маккартни, и он прикатил на велосипеде из Аллертона, напрямик через поле для гольфа, по особому приглашению Айвена, – тот продолжал видеться с Джоном и знал о любви Пола к поп-музыке.

Когда The Quarry Men закончили свой сет и ушли в церковный зал на перерыв, уступив сцену для ежегодного шоу полицейских собак, Айвен их познакомил. Между ними была разница почти в два года – для подростков это целая пропасть, так что встреча сперва была неловкой. Впрочем, Пол выбрал верные слова. Позже он вспомнит, как его впечатлило то, что Джон выбрал песню Del-Vikings. Для него это было знаком хорошего вкуса. «Come Go With Me» никогда не становилась хитом в Британии, и немногие группы брались за ее исполнение. Его впечатлило и то, как Джон импровизировал с текстами, которых не знал. Он чувствовал, что для такого нужна отвага.

Но, как музыкант, Пол не мог не спросить: зачем Джон играет на банджо-аккордах? Разве вот так нельзя? И он, спросив разрешения, взял гитару Леннона и исполнил хит Эдди Кокрана «Twenty Flight Rock».

Теперь впечатлился Джон. Но еще его в тот же миг пронзила зависть. Мальчик не только умел играть и петь. Он был красив: брюнет, да и укладка «как у Элвиса». Но и это было еще не все. Пол отложил гитару, перешел к пианино и исполнил «Long Tall Sally» – громко и мощно.

Пол отметил, как Джон совладал с песней Del-Vikings, Джон восхитился умением Пола воссоздать стиль Литтл Ричарда. Вероятно, он лучше, чем кто-либо еще, знал, сколь хорошо это подражание.

В конце концов новый знакомый закончил свое импровизированное прослушивание, хотя вовсе его таким и не считал, и отправился обратно к Айвену – забрать велосипед и ехать домой через поле для гольфа.

И Джон призадумался. Пол был явно талантлив и в гитаре понимал больше любого из The Quarry Men, включая его самого. Это нельзя было игнорировать. Так что, попросить его присоединиться к группе? А надо ли? А если он согласится и захочет быть ведущим певцом и гитаристом, а потом начнет всем заправлять? Это был риск. Да и хочет ли он делить с Полом роль фронтмена? Во всех рок-группах певец только один! Ну, если не считать братьев Эверли.

Конечно, он может и не согласиться. Но если захочет, группа отхватит достойный куш. «У меня мелькала мысль, что с ним придется держать ухо востро, – вспоминает Джон. – Но он того стоил». Он колебался, но в конце концов все за него решила музыка. Пол неизбежно усилит группу. А значит, The Quarry Men будут отличаться от всех – у них станет два певца! Как покажет время, то было лучшее в его жизни решение.

Прошла пара недель, и Пит наткнулся на Пола, когда тот заехал к Айвену, а того не оказалось дома. «Я тут с Джоном поговорил, – сказал Пит, – и мы подумали… в общем, хочешь к нам в группу?»

По словам Пита, Пол принял предложение весьма спокойно. Немного подумав, он просто сказал: «Да, хорошо». Затем он объяснил, что не сможет начать играть с ними еще несколько недель, потому что на следующий день уезжает в лагерь бойскаутов, а потом должен провести еще неделю в лагере «Батлинз» с отцом и братом, – и укатил на велосипеде домой.

И да, Джон признавал, что Пол усилил группу в музыкальном плане. Он сам скажет мне об этом в 1970 году, спустя несколько месяцев после распада Beatles. «Я многому научился у Пола. Нет, правда, он многое мне показал в плане гитары. Он столько знал… Да, больше меня. Показал мне кучу аккордов. Я на гитаре наяривал, как на банджо, и пришлось начинать с нуля. Я почему сперва песен писал меньше? Потому что Пол владел гитарой. Я и сочинять-то начал после того, как он свою песню спел».

Да, конкуренция – лучшее топливо для амбиций, и с того самого первого дня, как Джон и Пол, став друзьями и коллегами, начали помогать друг другу в музыке, дух взаимного соперничества оставался с ними всегда. По чудесному совпадению два мальчика, создавшие самый успешный тандем поэтов-композиторов второй половины XX века, жили всего в полутора милях друг от друга.

Тот день стал одним из самых знаменитых в рок-истории – миг, когда Леннон встретил Маккартни. Но для одного из The Quarry Men та песня оказалась лебединой. Род Дэвис сыграл с группой последний раз. Приверженец «чистого» скиффла, он никогда не увлекался рок-н-роллом, и, когда Джон ушел из школы, а Род остался и в конце концов поступил в Кембридж, двое просто разошлись. «Меня заменил Пол Маккартни, – с улыбкой говорит Дэвис. – Меня не выгоняли. Я просто перестал играть с ними. Все было по-дружески, без проблем».

Действительно, Рода не выгоняли. Но если бы он остался, его скиффл-банджо могло бы облегчить группе жизнь, когда те в начале августа, в ожидании Пола, приняли приглашение от нового ливерпульского джаз-клуба. Клуб назывался «Кэверн»^[14] и размещался в трех подвалах с цилиндрическими сводами под складом овощей и фруктов в переулке, носившем имя Мэтью-стрит. Играть на настоящей, взрослой сцене, рядом с Пир-Хед – о, это щекотало нервы, хотя Джону быстро передали записку от руководства: «К черту чертов рок-н-ролл». Ревнители классического джаза еще могли вытерпеть скиффл, усмотрев в нем подлинно американскую этнику. Но рок-н-ролл? Никогда в жизни.

Как и можно было представить, зная характер Джона, чихать он хотел на приказ. Но он никогда не забудет этой резкой ремарки и на всю жизнь сохранит ненависть к снобизму джаза. «Джаз никогда никуда не развивается, никогда ничего не делает, он всегда один и тот же, – будет сетовать он. – А нас никогда не пускали на пробы из-за этих джаз-бэндов».

Но он чуял, куда дует ветер. Теперь, без банджо, им было легче перейти от статуса скиффл-группы к статусу группы рок-н-ролльной. Да, скиффл их позабавил, но к середине 1957 года он уже давно миновал свой пик. Стиральная доска и бас из чайного сундука словно кричали: «Любители!»

Мими прекрасно понимала, что Джон в учебе не напрягается, но из кабинета директора «Куорри-Бэнк» ей уже не трезвонили, тяжелых бесед в последний год стало меньше (вероятно, из-за того, что учителя просто махнули на Джона рукой – гуляет, так и бог с ним), и когда в августе пришли результаты экзаменов, она, может быть, уповала на чудо. Напрасно: чуда не случилось. Джон провалил их все. Все девять.

Она просто не могла в это поверить. Все до единого? Джон провел половину детства за книжками! Уж английский-то он должен был сдать! Нет, не сдал. А рисование? Рисование? Ведь малевал же все время… Нет, не сдал. На экзамене ему сказали нарисовать картинку про путешествия, а он изобразил «горбуна, сплошь покрытого бородавками» – как позже сам рассказывал с кривой усмешкой.

Для Мими эти итоги были как ножом по сердцу. Джон тоже печалился, по крайней мере об английском и рисовании, но перед тетей виду не показал.

Но что теперь? Оставаться в «Куорри-Бэнк» он не мог. Кому он там был нужен? И Мими отправилась в школу, решительная как никогда.

– И что вы собираетесь с ним делать? – спросил директор, мистер Побджой, когда они встретились лицом к лицу.

Но прямолинейная Мими не собиралась попадаться на этот крючок.

– Нет, – сказала она. – Что вы собираетесь с ним делать? Вы учили его пять лет!

Директор, возможно, возразил, что если Джон сам отказался учиться, то вряд ли это вина школы. Но, как оказалось, решение уже нашлось. Молодой преподаватель английского, Филипп Бернетт, был приятно впечатлен оформлением «самиздата» Джона – шуточной газеты The Daily Howl, которую сотрудники передавали друг другу в учительской. Он показал ее своей подружке – та преподавала в Ливерпульском художественном колледже – и спросил ее: не правда ли, умно и забавно? Юмор, конечно, своеобразен… Так может, парнишке в Художественный колледж пойти? А что, вполне, ответила она.

Продолжать образование в художественном колледже… в пятидесятые годы… да, не лучший выбор для блестящих учеников престижных гимназий. Хотя в университеты в те годы шли всего лишь четверо из каждой сотни британских школьников, схоластический снобизм в ту невизуальную эпоху все еще ставил изобразительное искусство на несколько ступеней ниже других дисциплин в академической табели о рангах.

Да и Джона не особенно туда влекло. «Я думал, там будет толпа старперов», – говорил он позже. Ему больше хотелось пойти по стопам отца, ходить в море с торговым флотом – он даже анкету заполнил. Но тут об этом прознала Мими – и встала насмерть: что угодно, но морским волком Джону не бывать. Хватит с нее и Джулии с ее «никчемным» мужем-моряком!

Для Мими Ливерпульский художественный колледж был манной небесной. «Любая гавань в бурю хороша», – заявила она в своем духе. У Джона других идей не возникло, искать работу его совершенно не тянуло, а потому он решил – слова эти, вероятно, первой озвучила Мими – «приткнуть себя хоть куда-то».

Другого мотива он так и не признал. Один его знакомый, постарше, уже поступил в этот колледж и рассказал ему, что раз в неделю у них будет натурный класс, где рисуют голых женщин. Звучало заманчиво.

Мистер Побджой из «Куорри-Бэнк» написал своему самому трудному ученику далеко не самую погибельную характеристику: «У этого молодого человека в течение многих лет отмечались проблемы с дисциплиной, однако… я полагаю, он не утратил шанса исправиться и действительно может стать ответственным взрослым, способным далеко пойти…» Так что Джон Леннон достал из шкафа в Мендипсе лучший костюм дяди Джорджа, заботливо сохраненный Мими, повязал галстук, сел на автобус и отправился в центр Ливерпуля. «Ну, хоть на собеседование явится в приличном виде», – подумала Мими, беря на себя обязательства содержать племянника еще целых два года.

7. «Вот это-то в прошлом и печально – оно прошло…»

В один осенний день 1957 года, а именно 16 сентября, Джон Леннон угрюмо брел по Хоуп-стрит к дверям Художественного колледжа, и весь его вид буквально кричал: «Смотрите на меня! Смотрите! Смотрите!» Колледж, наследник Викторианской эпохи, серый, с гулким эхом шагов на каменных лестницах, располагался прямо за огромным англиканским собором – великим ливерпульским долгостроем, который начали еще в 1904-м и все никак не могли завершить.

Конечно, Джон знал, что в колледже будут девушки, но, пока он там не оказался, он, вероятно, даже близко не представлял себе, как они изменят все его будни. В мужской средней школе «Куорри-Бэнк» тестостерон хлестал из учеников полноводной рекой, в которой те утопали по колено. А теперь Джон смотрел по сторонам, и куда ни глянь… Девушки, девушки, прелестные девушки, и их волосы пахнут шампунем, и рядом с ними словно легче дышать. Вот одни, уверенные в себе, в странных одеяниях, сшитых своими руками, – изучают дизайн и моду. Вот прилежные юные леди, поджав губки, корпят над шрифтами и каллиграфией. А есть еще серьезные, претенциозные битницы с ног до головы в черном, которым сто лет не сдался такой глупый болтун…

На уроках ему предстояло сидеть в классе рядом с девушкой – впервые с тех пор, как ему исполнилось одиннадцать. Может быть, другим мальчикам, воспитанным в такой среде, было бы трудно, но только не Джону. Спасибо вам, «пять сильных сестер Стэнли»! Он находил общий язык с женщинами любого возраста. Джон немедленно понял: здесь, в Художественном колледже, немало девушек, за которыми стоит приударить (закрыв глаза на то, что в Вултоне у него была Барбара).

Тут никого не заставляли носить форму, как в школе. Но в тот первый день, уверенный, что все будут смотреть только на него, Леннон вырядился в свой старый школьный пиджак (герб «Куорри-Бэнк» от нагрудного кармана Мими отпорола) – и надел тонкий галстук, не толще линейки, и узкие джинсы-дудочки. Он уже пытался отращивать баки, волосы стриг по «длине пятидесятых», то есть довольно коротко, и выставлял напоказ небрежную набриолиненную челку. Позже те, кто познакомился с ним тогда, вспоминали, что выглядел Джон как тедди-бой – редкая птица в учебном заведении.

Если так, он явно промахнулся. Настоящие тедди-бои, тратившие все деньги на свои наряды – а денег-то у Джона и не было, – пребывали на дне образовательной системы и трудились на неквалифицированной работе, и явно не с ними он хотел оказаться в одной лодке. Скорее он пытался выглядеть как ветреный юный рокер, этакий английский Элвис.

Но, как бы он ни выглядел, его поклонников из средней школы «Куорри-Бэнк» разбросало по разным местам, а лучший друг Пит, что не могло не тревожить, решил поступить в полицию, и Леннон понимал: придется собирать новую «банду». То был кратчайший путь к славе, и обрести ее можно было лишь одним способом: быть громким, смешным и совершать возмутительные поступки. О, в этом он был хорош!

Первые несколько дней он потратил на то, чтобы осмотреться и найти единомышленников. Одним из его первых друзей – «взрослых» друзей – стал студент из Манчестера, Джефф Магомед, сын индуса и итальянки – высокий, крепкий и вызывающе оригинальный. Ему исполнилось двадцать пять, и он, как и Леннон, не особо интересовался колледжной наукой. Не то чтобы в обоих проявлялась зрелость или яркий талант. За первый курс Джон не превратился в нового Пабло Пикассо. Скорее напротив, первый год в колледже стал для него практически таким же тягостным, как и последний в «Куорри-Бэнк».

Исключением был натурный класс, где позировала нагишом двадцатисемилетняя модель Джун Ферлонг. Но даже полностью раздетая, она умела одним взглядом усмирить хихикающих подростков, которые ежегодно появлялись в начале первого семестра, – и Джона в том числе. Когда Леннон наконец прекратил дурачиться, они с Джун подружились.

Подросткам лишь бы предлог найти улизнуть из класса. И за те дни, когда преподаватели позволяли ученикам прогуляться и посмотреть, что их окружает, – мол, только на пользу пойдет, – Джон увидел город, которого и правда не знал. Это навсегда осталось в его памяти.

Он был парнем из пригорода, а Ливерпуль-8 – таким был почтовый индекс Художественного колледжа – с его мощеными улицами, с рядами особняков эпохи Георгов и Регентства, обветшавших, но некогда величавых, хранил историю города и был самым интересным его уголком. В прошлом, когда Ливерпуль ширился благодаря морской торговле, здесь жили богачи. Но теперь надменные особняки разделили на квартиры и жилые комнаты, и район стал богемным кварталом – тут обретались художники, музыканты, актеры, чудаки, случайные проститутки и студенты расположенного неподалеку Ливерпульского университета. А если еще вспомнить уроженцев Вест-Индии и китайцев, населявших близлежащий Токстет, так это вообще был ливерпульский «плавильный котел». Он находился всего милях в шести от сельского Вултона, но отличался от него, словно небо от земли, и мог вдохновить любое, самое капризное воображение. За годы учебы Джон влюбился в суматошную городскую жизнь, и эта любовь никогда его не покидала.

В Ливерпуле-8 было и еще кое-что весьма интересное: здание, примыкавшее к Художественному колледжу, расположенное прямо за углом, на Хоуп-плейс. То был Ливерпульский институт – школа, где учился Пол Маккартни, новоиспеченный участник The Quarry Men. Мальчишек разделяли лишь кирпичная стена да незапертая дверь, и видеться они могли каждый день, было бы желание. А оно было.

Пол вернулся с летних каникул в конце августа, после чего The Quarry Men в самом скором времени собрались в боевом составе. Репетировали у ударника, Колина Хэнтона, в доме его родителей – и опять же у Джулии в ванной. Впрочем, вскоре Джон и Пол уже встречались отдельно от остальных.

Музыка окружала Пола с детства. Его отец, Джим Маккартни, в юности играл на трубе в духовом оркестре, исполнявшем классический джаз. Мэри, мама Пола, работала медсестрой и очень желала, чтобы сын выбился в люди. Как и Мими, она верила, что достичь успеха поможет лишь образование. Но в 1956 году она умерла от рака груди, прямо на операционном столе, и дальше Пола и Майкла, его младшего брата, воспитывал отец. Шок от ее смерти не только стал горестным ударом для семьи. Позднее Пол пришел к выводу, что это заставило его глубже уйти в музыку, настолько, что он начал сочинять свои собственные песни.

Теперь, сведенные судьбой, Джон и Пол проводили время в доме Маккартни – с того момента, как завершались уроки, и до самого вечера, когда Джим Маккартни заканчивал продавать хлопок и возвращался домой. Там, в Аллертоне, в маленькой кухне на Фортлин-роуд, Джон сидел, склонившись над гитарой, и внимательно запоминал уроки Пола. Постепенно, за несколько недель, они сработались, а затем стали вместе играть и петь.

Тринадцатилетний Майкл Маккартни, тоже ученик Ливерпульского института, часто наблюдал за ними. Новый друг брата его привлекал. «С Джоном никогда нельзя было договориться, – вспоминал он. – Он был таким простым, но в то же время сложным… ну, вы понимаете. Как молодой голодный зверь». В колледже Джон играл роль отвязного парня, всегда смеялся и отпускал плоские шутки. С Полом он был серьезнее и жадно глотал новые знания.

Первая пара концертов с новым участником прошла в «Клубе консерваторов» в близлежащем предместье Норрис-Грин, и сразу же бросилось в глаза, как изменились The Quarry Men. Пол принес в группу и свою музыкальность, и элемент профессионализма, которого у них отродясь не было. Теперь они с Джоном, в черных брюках и в светлых пиджаках с галстуками, стояли вдвоем впереди, у двух микрофонов, а Лен, Эрик, Пит и Колин – в белых рубашках и без пиджаков – держались на фоне. Все деньги, какие мог за них получить «менеджер» Найджел Уолли – это если им вообще платили, – делили поровну. Но было ясно, что The Quarry Men разделились на классы: Джон и Пол – и все остальные.

Осень 1957 года походила на один долгий мастер-класс в рок-н-ролле. Почти каждую неделю из Америки приходила новая классика – только слушай да учись. Джерри Ли Льюис и «Whole Lotta Shakin’ Goin’ On», Чак Берри и его «School Day», The Everly Brothers, поющие в тесной гармонии, со своими «Bye Bye Love» и «Wake Up Little Susie»… братья Эверли, к слову, и не подозревали, что послужили примером – показали Джону и Полу (равно как и Simon & Garfunkel), как они могут звучать, если будут петь дуэтом. Но превыше всех был Бадди Холли в его очках с роговой оправой, спевший вместе со своими The Crickets «That’ll Be The Day», а затем, уже соло, «Peggy Sue». Холли был не просто особенным. Он был чем-то большим. Он не только писал песни – он играл партию соло-гитары и пел. Тот же Элвис почти никогда не играл партию соло-гитары, когда записывался, он просто наигрывал ритм. Да и хиты свои он писал не сам!

А Бадди Холли мог все. Очкарик. Очкарик! Он даже не пытался походить на рок-звезду. Успех ему принесла музыка. После него певцы уже могли выступать в очках со свободной душой, но прошло много лет, прежде чем Джону хватило сил надеть их на публике, – и все равно он снимал их, как только заканчивал что-то читать.

Возможно, важнее была другая идея, которую выразил Холли и услышали Джон и Пол. Его успех показывал, что талантливые люди, где бы они ни были, могут сочинять песни и, возможно, в один прекрасный день записать их на студии. Холли был не из Нью-Йорка, не из Лос-Анджелеса, даже не из Мемфиса или Нашвилла. Лаббок, штат Техас! Далеко в стороне от любой проторенной дорожки, о которой слыхали Джон или Пол! И он сделал это!

Ими владела мысль о Бадди Холли. Она давала им вдохновение. Оба часами слушали «That’ll Be The Day» и осваивали начальный рифф. «А мы так можем? – наверное, думали они. – Взять фразочку, что у всех на слуху, и сделать из нее песню? Для гитары, баса и ударных?»

К 1958 году The Quarry Men продолжали совершенствоваться в мастерстве, но участие в группе перестало быть веселой шуткой, – и уж явно не для Пита Шоттона и его стиральной доски. И когда школьный друг Пола, четырнадцатилетний Джордж Харрисон, молчаливый, но владевший гитарой лучше любого из них, стал появляться на репетициях все чаще, Пит почувствовал, как его позиции слабеют. Рок-группе не нужна была стиральная доска.

«Я был другом Джона и не хотел говорить – мол, злые вы, уйду я от вас, – напишет Пит в воспоминаниях. – Но в музыку я ничего не вносил. Так, шутковал да помогал таскать инструменты. И мне никогда не нравилась сцена. Я на ней нервничал».

Наверное, Джон и сам это понял. Но не гнать же из группы лучшего друга! Он ждал, пока Пит примет решение сам. И это случилось. The Quarry Men в тот день играли на свадьбе, оба перепили, и Пит набрался смелости и сказал: я устал, я ухожу.

Он думал, Джон расстроится. Но Леннон, очевидно, изо всех сил пытался сказать Питу, как он рад и скатертью дорожка. «Как бы там ни было, – вспоминал Пит, – он схватил мою стиральную доску да как жахнет меня по башке! Доска сломалась и повисла у меня на шее, а он такой: “Ну все, разобрались?” Ну а я что: ну да, говорю, типа все. До пьяных слез тогда ржали».

Оба признали: то был неизбежный поворотный момент. Но Джон не оставлял Пита, пока не нашел нового друга в лице Пола. Много лет по Вултону бродили двое – Леннон и Шоттон. Теперь это были Леннон и Маккартни – совершенно иной тандем.

Позднее, вспоминая дружбу с Питом, Джон скажет: «Я и сам не учился, и Питу не дал». Но Шоттон никогда не жаловался – ни тогда, ни потом.

Джим Маккартни не был в восторге от нового друга своего сына. Ему было пятьдесят пять, он был приверженцем классических традиций и возлагал на сыновей большие надежды. Его очень радовало, что Пол рано проявил музыкальный талант, но на смену радости пришло разочарование, когда мальчик побренчал на фортепиано и бросил. Отец купил ему трубу – сам ведь играл на ней в «Джаз-банде Джимми Мака». Но Пол любил петь. А как дудеть и петь одновременно? Поэтому труба вернулась в магазин и ее заменили гитарой. Джим не возражал против скиффла. В конце концов, терпели же его такие джазмены, как Крис Барбер! Но рок-н-ролл? И равно так же, как родители учеников начальной школы «Давдейл»… равно так же, как учителя средней школы «Куорри-Бэнк»… он не питал любви к «этому Джону Леннону».

Джим видел идеальный путь Пола так: школа – университет – достойная профессия и карьера. Пол был умным мальчиком, учился с опережением и должен был сдать экзамены по латыни и французскому первого уровня сложности на год раньше сверстников. К сожалению, игра на гитаре его отвлекла – хотя немало сил, скорее всего, забрала и смерть матери, – и Пол провалил оба экзамена. Джим считал музыку прекрасным увлечением, но образование было важнее, и теперь он боялся, что Пола собьет с пути этот ушлый Леннон. «Доведет он тебя до неприятностей, сынок», – предупреждал Джим.

Пол не соглашался. Он видел в Джоне то, чего не замечали взрослые. Джон был ярким и забавным. В музыкальном плане они были абсолютно на одной волне, и музицировать он хотел гораздо больше, чем сдавать экзамены. Те часы во второй половине дня, когда они возвращались на Фортлин-роуд – играли вместе, пытались сочинять, да просто слушали пластинки, – были лучшей частью недели для обоих. Когда Пол намекнул, что отец недоволен, Леннон тут же призвал его взбунтоваться.

– Так скажи ему, пусть катится к хренам! – присоветовал он.

Посмел бы он сам вот так сказать Мими? Да никогда в жизни. Вот и Пол отцу тоже ничего такого не сказал.

Среди других людей, которым не нравился Джон Леннон, – а к тому времени, когда ему исполнилось семнадцать, их набралось немало, – были родители его подружки Барбары. Все время, пока они встречались, мир Джона ограничивался мальчишеской бандой, в которой девчонки должны были быть красивыми, восхищающимися, доступными – ну, насколько осмеливалась любая в ту эпоху, когда еще не было противозачаточных таблеток, – и согласными на вторые роли. Он и до Художественного колледжа не был благородным паладином и амуры крутил довольно часто (одно из немалых преимуществ вокалиста музыкальной группы). Джон рассказывал, что потерял девственность раньше всех друзей, еще в школе, но, если учесть его талант к приукрашиванию, возможно, не все подробности ночного рандеву на древнем разбитом надгробии заслуживают доверия.

Что касается Барбары, окончательно их дороги разошлись через несколько месяцев после того, как Джон поступил в Художественный колледж, – без сомнения, к восторгу ее родителей. Он плохо с ней обращался и был не прочь приударить за другими девушками – с явно неплатоническими намерениями, – хотя был бы вне себя от ревности, вздумай Барбара пойти гулять с другим. В конце концов их отношения прекратились сами собой: так часто бывает, когда кто-то из пары уходит в колледж. И Барбара почти никогда не говорила о тех днях, что они провели вместе, – хотя спустя много лет ей часто это предлагали.

Джон никогда не забудет ее и тот период своей жизни, когда перед ним буквально на глазах открывался весь мир и море возможностей. Двадцать лет спустя он вспоминал о ней в интервью на американском радио – когда говорил, сперва язвительно и колко, о нескольких годах своей обычной жизни, которой наслаждался, прежде чем его пленила слава. «Барбара, где ты? Растолстела? Обабилась? Пятнадцать детей? Наверное, годы ада со мной подготовили тебя к чему угодно».

Но чем больше он вспоминал о ней, тем больше проявлялись сожаление и ностальгия. «Вот это-то в прошлом и печально – оно прошло… – вздохнул он и тут же оборвал мечтательность шутливой строчкой из песни детства: – Знать бы, кто целует ее сейчас!»^[15]

8. «Джордж казался даже младше Пола… Младше Пола! Пол с этой своей мордашкой выглядел лет на десять!»

Все началось как очередное увлечение – как театр с персонажами книги «Ветер в ивах», когда ему было десять, как истории и рисунки для The Daily Howl в пятнадцать. Но теперь он больше всего на свете любил петь и играть рок-н-ролл. Рок-музыка стала его жизнью, и на изобразительное искусство он уже смотрел сквозь пальцы. Когда сердитый наставник в колледже распекал его за лень, Джону было хоть бы хны. «Да оно мне надо? – орал он в ответ. – Я стану рок-звездой!» Это стало его единственной целью, его судьбой – да, он сам так решил. Только вот как ее достичь?

С того времени, как он встретил Пола Маккартни и понял, сколь мало он и его The Quarry Men знают о музыке, стало ясно одно. Да, изначально группа формировалась из друзей. Но не все друзья смогут остаться с ним на этом пути, как уже убедился на собственной шкуре Пит. Чтобы добиться своего, Леннону требовались талантливые музыканты, а не вялые дилетанты, которые даже на репетициях, бывало, не появлялись!

На данный момент его дело состояло в одном: играть, учиться и не давать группе разбежаться, пока еще один мальчишка, менеджер Найджел Уолли, устраивал им случайные ангажементы в церковных залах. На одном из таких выступлений он в первый раз серьезно присмотрелся к Джорджу Харрисону. Сперва Леннон не обратил на него особого внимания, даже когда Пол сказал ему, как потрясающе тот играет на гитаре. Джону казалось, что мальчик слишком мал.

Впрочем, решимости Джорджу было не занимать. В то время как Джон и Пол постоянно выслушивали от взрослых, как они рискуют профукать свой шанс на достойную жизнь, Джордж получал от семьи, особенно от своей матери Луизы, очень много поддержки. На чистой силе воли, а еще благодаря непрестанной практике и полному наплевательству на домашние задания он научился вытворять на гитаре такое, чего не умел даже Пол. Он даже мог сыграть «Raunchy»!

«Raunchy», американский гитарный хит 1958 года, записывали в Мемфисе, на студии Sun Records – где блистали Элвис, Карл Перкинс, Джерри Ли Льюис и Джонни Кэш, – и оттуда он взлетел прямо на вершину американских чартов. Рокерам полюбился звонкий рифф, и на Джорджа, сумевшего его освоить, в его крошечном кругу смотрели как на гения-самородка. «Raunchy» стал его паспортом для принятия в The Quarry Men.

«Мы сказали Джорджу: эй, давай к нам! Он просто знал до черта аккордов, намного больше нашего… – Впоследствии Джон будет часто говорить об этом. – Научил нас много чему. Бывало, покажет нам новый аккорд, а мы с Полом на нем песню строим».

Впрочем, за пределами The Quarry Men Леннон и Харрисон почти не общались. Джон явно не был к этому готов. Свидетельства? Да пожалуйста. Однажды Джордж, считавший себя полноправным участником «банды», приехал в Мендипс и предложил Джону: айда в кино!

Леннон тут же отослал его под каким-то предлогом. Тусоваться с четырнадцатилетним пацаном? Нет, Джон этого не хотел – каким бы хорошим гитаристом ни был паренек. Придет время, он сам расскажет об этом мне – и, как обычно, преувеличит. «Джордж казался даже младше Пола… Младше Пола! Пол с этой своей мордашкой выглядел лет на десять! Джордж цеплялся ко мне, как чертов ребенок! Все время болтался рядом!»

Мими, вероятно, аплодировала – если и не благим мотивам, то по крайней мере тому, как вел себя в этом случае Джон. Остроносые туфли Джорджа, его джинсы-дудочки, выпендрежная рубаха, копна набриолиненных волос и вдобавок его сочный ливерпульский акцент с первого взгляда выдавали в нем паренька из рабочего класса. «Настоящее ливерпульское быдло, да, Джон? О, тебе по душе типы из низшего класса», – язвила Мими с нескрываемым намеком на его отца Фредди, пропадавшего неведомо где.

Тем не менее Пола она терпела. Пол думал, что он ей даже «в общем-то, нравился», как оно, вероятно, и было, хотя она всякий раз покровительственным тоном возглашала, отворяя входную дверь, когда Леннон сидел наверху, в спальне: «Джон, пришел твой маленький дружок!» Да, вспоминал Пол, она шутила, то было видно по глазам – но тем не менее пунктик обозначала. А он слегка прибалдевал от прибранного, уютного дома Джона, от собрания сочинений Уинстона Черчилля, выставленного на книжной полке в гостиной – чтобы сразу в глаза бросалось, – и от длинного мундштука Мими.

Что до Мими, она и правда считала, что Пол «годится». Его акцент был не так заметен, а в умении себя подать и поддерживать беседу он на голову превосходил Джорджа, который, как ей было известно, работал по субботам на посылках у мясника. И она явно не считала, что мальчишка, который развозит на велосипеде колбасу, печенку и баранину, может стать подходящей компанией для ее племянника – студента колледжа!

Нет, уболтать ее, конечно, Пол не мог. Когда он появлялся со своей гитарой, она всегда гнала их с Джоном из дома на крыльцо. Впрочем, им и самим там нравилось. На крыльце, как и в ванной у Джулии, гитары звучали «сочнее», а спальня Джона была слишком маленькой для репетиций – сидя на кровати, они все время толкались руками, пока играли. Так что теперь, когда выпадало остаться наверху, двое подростков, разделивших одну страсть, просто крутили пластинки, – у Джона теперь был свой проигрыватель.

Иногда они ходили к Джулии и слушали ее пластинки – так, обстановку сменить. Да и жила она совсем рядом с домом Пола. Отношения Джона с матерью произвели на младшего мальчика неизгладимое впечатление. «Я потерял маму, это одно. Но если мама живет не с тобой, а ты подросток – это очень грустно, – говорил Пол своему другу и биографу Барри Майлзу. – Джулия была очень милой, но, когда мы уходили, на лице Джона всегда мелькала грусть… Да, он бы в жизни не признался, он был не из таких… разве что в разговоре по душам или на пьяную голову. Он любил тетю Мими, я знаю. Но она никогда не заменила ему маму полностью».

Пит группу уже покинул, но теперь пришел Джордж, и возникла проблема. Четыре гитары на шестерых – это был, мягко говоря, перебор, и Джон предложил Эрику Гриффитсу сменить акустику на электрогитару и усилитель – те как раз появились в продаже в Ливерпуле.

Не видя, что над ним завис дамоклов меч и что его дни в группе могла продлить лишь дорогая «басуха», Эрик сказал: да на кой оно надо?

В тот момент еще можно было объяснить: нет так нет, просто тогда Джордж тебя пересилит. Это было бы вежливо, пожалуй даже по-доброму. Но Джон не стал ничего объяснять. Они просто устроили репетицию дома у Пола без Эрика, а потом отправили Найджела Уолли сообщать об увольнении. Естественно, Эрик расстроился. Они ведь с Джоном дружили и создавали группу вместе…

И далеко не в последний раз Джон сообщал плохие новости через кого угодно, но только не сам.

Большинство групп довольствовались тем, что перепевали американские записи, и почти весь репертуар The Quarry Men состоял из кавер-версий хитов Элвиса, Бадди Холли и Карла Перкинса. Но Леннона и Маккартни отличало вот что: они, подобно Бадди Холли, решили писать свои песни – с самого начала, за годы до того, как поняли, что в мире поп-музыки именно на авторстве и записях собственных песен можно будет делать огромные деньги.

Пол к тому времени, как встретил Джона, одну уже сочинил – «I Lost My Little Girl». И Леннон, которого всегда подстрекал дух соперничества, написал свою. Так развивалось их деловое партнерство – они были друзьями, соперниками и, возможно, самое главное, помогали друг другу творить и исправляли ошибки. Песни, написанные ими в тот период, по большей части утеряны: оба не знали нотной грамоты, магнитофона у них не было, и запомнить придуманную мелодию не получалось. Впрочем, это их не волновало. Хотя Пол усердно копировал название и стихи каждой песни в тетрадь – как «Очередной оригинал Джона Леннона и Пола Маккартни», – но, если мелодия не запоминалась, значит, то была плохая мелодия. И они напрочь про нее забывали. Впрочем, несколько таких творений, в том числе одна из первых песен Джона «One After 909», ждали своего часа в течение многих лет – до того, как появились на альбоме «Let It Be» в 1970 году.

Время от времени Найджел Уолли слышал о каком-нибудь новом месте, где могли бы сыграть The Quarry Men, и те отправлялись бросить вызов местным группам, с подозрением смотревшим, не станут ли их девчонки заглядываться на приезжих. Пару раз они с гитарами едва успевали запрыгнуть в автобус, спасаясь от гнева местных (еще одна дельная причина не становиться ударником: попробуй-ка, побегай с барабанами!). Но чаще всего их встречала горстка дружелюбно безразличных зрителей, а основными благотворителями были сами The Quarry Men, для которых любой концерт был еще одной возможностью отточить свои навыки.

Джон, может, школу-то и окончил, но по-прежнему зависел от Мими. Ее воспитывали среди девочек, и теперь, после смерти мужа, она не представляла, как вести себя с грубым подростком. И когда она нашла в кармане племянника упаковку презервативов, ей ничего не оставалось, как спросить совета у Майкла Фишвика, одного из бывших постояльцев, который теперь писал диссертацию в Ливерпульском университете и на это время вернулся в Мендипс. Он дал ей совет: просто не говорить ни о чем Джону. Это был мудрый совет. Но во всей этой ситуации крылась ирония. К тому моменту Фишвик, вдвое младше Мими, уже несколько месяцев как был ее любовником. Джон все чаще пропадал в доме Джулии и, вполне возможно, даже не знал об этом. По крайней мере, он точно никогда о таком не упоминал.

Разумеется, не было причин, почему овдовевшая хозяйка пятидесяти лет не могла завязать роман с неженатым молодым квартирантом. Но с того дня, как Джон переехал в Мендипс, Мими всегда воплощала дух высокой морали. А если бы он узнал, что теперь она спит со своим студентом-постояльцем в спальне рядом с его комнатой? Да, наверное, он бы удивился. Но был бы он шокирован, поражен или просто посмеялся бы? Этого Мими не знала.

Впрочем, в то же самое время Джону пришлось пересмотреть свое отношение к личной жизни матери, когда однажды во второй половине дня он пришел в дом Джулии, забрел к ней в спальню и увидел, как та делает Бобби Дайкинсу минет.

Как истинный Джон Леннон, он не мог этого скрывать и рассказал своему лучшему другу Питу. Пит умением хранить тайны тоже не отличался.

Тем временем в Художественном колледже история повторялась. Джон, заваливший учебу в школе, снова разочаровывал преподавателей. Но на этот раз он не просто ленился и скучал – хотя он, безусловно, делал и то и другое. Проблема состояла не в этом. У него просто не оказалось таланта для того курса, на который он попал. И характер у него был не тот.

Один из его наставников, Артур Баллард – суровый, серьезный, бывший армейский чемпион по боксу, – в отличие от большинства преподавателей, относился к Джону благосклонно и в обед с радостью приглашал их с Полом попрактиковаться к себе в класс. Но насчет художественных способностей ученика Баллард был весьма откровенен. «Думаю, он горевал и злился, хотя никогда бы этого не признал, – рассказывал учитель. – Вокруг были талантливые молодые художники, действительно талантливые, и ему, наверное, было слегка не по себе. Вот он и вел себя глупо, отвлекал их… вероятно, пытаясь скрыть, что он просто рисует не так хорошо, как они».

У Джона были свои объяснения. «Мне стоило бы оказаться в классе иллюстрации или живописи – это хотя бы прикольно. А я угодил в группу шрифтовиков. Что-то там проворонил, и меня запихнули туда. А там все вонючие аккуратисты. С тем же успехом можно было в парашютную секцию меня записать. Все экзамены я завалил».

Видимо, он вновь не мог признаться, даже самому себе, что он был просто недостаточно хорош для класса живописи. Потому его туда и не взяли. На то же самое он сетовал в школе «Куорри-Бэнк» – не разглядели гений мой, слепцы… Да, самомнение порой могло застить ему глаза.

Артур Баллард пересмотрел свое мнение о мальчике лишь после того, как случайно наткнулся на тетрадь с карикатурами Леннона – и у него мелькнула мысль: «Это самое остроумное, что я видел в жизни». И он сказал Джону: займись этим. «Он корчил из себя дурака, – говорил мне Баллард много лет спустя, – но под этой маской я видел мыслителя».

Это замечали и другие. Да, одних поражало, когда Джон упивался и говорил просто недопустимые вещи – взять хотя бы его громкий комментарий при виде одноногого калеки: «Да, на что только люди не идут, лишь бы в армию не взяли!» – а лишь недавно отгремели две мировых войны за сорок лет, и инвалидов на улицах можно было увидеть нередко. Но иные открывали в нем более глубокую сторону.

Одним из таких был темноволосый мальчишка по имени Билл Хэрри. Он рос в Ливерпуле, не в самой радужной обстановке, и видел в Художественном колледже свой главный шанс в жизни. Пока они с Джоном сидели в «Крэке», имитации под старинный паб в паре улиц от колледжа, и обедали пивом с картошкой фри, Хэрри вдруг понял, что без своей маленькой толпы почитателей главный клоун их курса открылся с другой стороны: он очень ясно излагал свои мысли и, как оказалось, много читал. И позже Билл привел в их компанию стройного, бледного, красивого мальчика по имени Стюарт Сатклифф.

Они с Ленноном оказались одногодками, обоим было по семнадцать, но Стюарт на год опережал Джона в учебе и в тот период считался в колледже самым многообещающим студентом. Умный, спокойный, талантливый и трудолюбивый, он вырос в Прескоте, маленьком городке в девяти милях к востоку от Ливерпуля. Его родители были уроженцами Шотландии, а мать провела несколько лет послушницей в монастыре и собиралась стать монахиней, но вдруг осознала, что у нее нет призвания свыше. Джон был им очарован. Преподавателям в жизни не удавалось привлечь его внимание на своих лекциях по истории искусства, но со Стюартом он мог часами напролет говорить об экзистенциализме – о котором Сатклифф и сам, наверное, узнал не так давно. Скорее всего, Стю, ходивший в солнцезащитных очках даже в пасмурном Ливерпуле – созданный образ обязывал, – был именно таким талантливым учеником, каким хотел себя видеть сам Леннон. А новый друг, в свою очередь, восхищался причудливыми репликами Джона и беспокойной анархией его будней.

Противоположности сходятся. Может, Джон и не умел хорошо рисовать, а шрифты навевали на него дикую скуку, но говорить он умел – и стал обретать черты интеллектуала. В беседах со Стюартом он чувствовал себя умным. И еще Стюарт, обожавший Дали и Кандинского, Дюшана и дадаистов, равно так же – вишенкой на торте – любил рок-н-ролл. Артур Баллард выразил влияние Стю на Джона одной фразой: «Если бы не Стю Сатклифф, Джон не отличил бы дада от додо».

Но было и нечто большее. Возможно, именно дружба Леннона и Сатклиффа заронила в душе Джона мысль о том, что рок-н-ролл может стать формой искусства. Пройдет несколько лет, и этот синтез будет происходить в колледжах по всей Британии. Но для Джона он начался с обеда в ливерпульском пабе.

The Quarry Men читали о том, как Элвис начал карьеру – когда в 1954 году пришел на Sun Records в Мемфисе, заплатил четыре доллара и записал свою пластинку. И когда кто-то из них прослышал, что в ливерпульском Кенсингтоне есть студия, где они могут сделать то же самое, они тут же забронировали время для сессии.

Группа уже поредела. Остались Джон, Пол, Джордж и барабанщик Колин Хэнтон. Дафф Лоу, школьный друг Пола, время от времени играл с ними на пианино, и его тоже взяли на сеанс. По словам Джона, «все это было в прихожке у какого-то парня, не студия, а одно название». Похоже, все закончилось через полчаса, после чего им торжественно вручили единственный экземпляр шеллачной грампластинки на 78 оборотов – берите, мол, дома послушаете. На одной стороне был кавер «That’ll Be The Day», на второй – ранняя композиция Пола и Джорджа (сочинившего гитарное соло) под названием «In Spite Of All The Danger», мелодия которой несколько походила на песню Элвиса «Trying To Get To You».

«Я пел на обеих сторонах, – позже, в середине семидесятых, расскажет Джон в интервью на американском радио. – В те дни я был таким тираном – даже не дал Полу спеть его собственную песню». Пол не только играл на гитаре, но и добавил в песни вокальную гармонию в стиле Фила из The Everly Brothers – отблеск грядущего.

Записав пластинку, The Quarry Men впервые в жизни смогли услышать, как звучат. О, то был волнительный и важный миг! И потому, закончив сессию, они заплатили 17 шиллингов и 6 пенсов (примерно 20 фунтов стерлингов в сегодняшних деньгах) и договорились делиться пластинкой: послушал неделю – передай другу. Дафф Лоу, бывший вне группы, получил ее последним… и как-то ненароком задержал на двадцать пять лет.

9. «Коп подошел к двери, сказал нам, что произошла авария. Все прямо по сценарию, точно как в кино: спросил, являюсь ли я ее сыном…»

К концу первого курса Джон все чаще ночевал у матери. Когда он был там, его единоутробные сестры, Джулия и Джеки, спали вместе в одной комнате, а ему отдавали кровать Джеки. Там он был и в субботу 15 июля 1958 года – смотрел телевизор с девочками и Бобби Дайкинсом, когда вечером, примерно в семь, мать сказала, что пойдет проведать Мими. Дайкинс, возможно, подозревал, о чем она собиралась побеседовать с сестрой, – но не Джон.

За долгие годы Мими и Джулия, бывало, ссорились, но сохраняли привязанность друг к другу. И если Джон был проблемой, то это была их общая проблема. Джулия, неисправимая оптимистка, верила, что у него все будет хорошо; реалистка Мими могла на это только надеяться.

В тот вечер Джулия хотела поговорить с Мими именно о Джоне, и ей это явно далось нелегко. Она выразила проблему так: Джон гостит слишком часто… а Бобби вот работу потерял, и жалуется, мол, кучу денег тратим на твоего троглодита… Ну, доля истины в этом была. Джон-то ему не родной был, в конце концов. Неудивительно, что, если Дайкинс теперь сидел дома без работы, его могло раздражать, что пасынок безвылазно ошивается у них дома.

Джулия любила, когда Джон приходил, но в беседе с Мими обронила, что Бобби, может быть, успокоится, если сын будет появляться чуть реже. Звучало вполне разумно, и Мими согласилась поговорить с племянником, когда тот вернется в Мендипс. Они поболтали о пустяках, и примерно без четверти десять Джулия распрощалась и отправилась ловить автобус, а у садовой калитки столкнулась с Найджелом Уолли.

Найджел пришел в Мендипс узнать, дома ли Джон. Джона не было, так что они с Джулией поболтали, пока шли по Менлав-авеню до перекрестка с Вэйл-роуд, пожелали друг другу спокойной ночи, и Найджел пошел на холм, в сторону дома, а Джулия перешла половину шоссе с двусторонним движением.

Найджел ушел недалеко и вдруг услышал громкий скрежет шин и глухой удар. «Я обернулся и увидел, как она подлетела… – рассказывал он хронисту Beatles Марку Льюисону. – Я кинулся туда. Нет, моря крови не было. Но у нее явно были серьезные внутренние повреждения. Думаю, она умерла мгновенно».

В Мендипсе, услышав визг тормозов, на улицу выбежала Мими, а потом появился ее квартирант, Майкл Фишвик. Джулия лежала в нескольких футах от автомобиля «стэндард вэнгард». Она выглядела умиротворенной, рассказывал позже Фишвик. Вскрытие установило, что удар сломал ей череп – это и стало причиной смерти. Ей было всего сорок четыре.

Джон поведал Хантеру Дэвису, биографу Beatles, то, что помнил о том вечере. «Коп подошел к двери, сказал нам, что произошла авария. Все прямо по сценарию, точно как в кино: спросил, являюсь ли я ее сыном… Ничего хуже со мной не случалось. За несколько лет мы с Джулией столько наверстали… Я сижу и думаю: “Черт, черт, черт. Ну все, кранты. Я больше никому ничего не должен”».

Они с Бобби Дайкинсом поехали в Сефтонскую больницу. «В такси я истерил, материл водителя… да сами понимаете». Когда приехали, он отказался идти опознавать тело. Это сделал Дайкинс – и рыдал потом.

На следующий день Пит наткнулся на Джона в Вултоне. Он уже знал обо всем от Найджела и сказал Джону, как сожалеет. «Я знаю», – ответил Джон. И только. Больше они об этом не говорили. «Он ничего не показывал, – вспоминал Пит. – Как в школе, когда его порол директор. Ноль эмоций. Не лицо, а маска».

Поминальная служба прошла через девять дней. Джулию похоронили на Аллертонском кладбище. Потом были поминки – чай и сэндвичи у тети Харриет в Вултоне. Джон сидел рядом со своей кузиной Лейлой, в те дни уже студенткой Медицинской школы, положив голову ей на колени. Все молчали. Да и что тут было говорить? С кем Джон действительно хотел повидаться, так это со своей бывшей девушкой, Барбарой. И только с ней хотел поговорить. Барбара всегда нравилась Джулии. После похорон он пришел к ее дому, и двое отправились на прогулку в парк, и слова лились из него словно река.

В ходе расследования выяснилось, что водитель машины – полицейский, за руль он сел в неслужебное время и вообще не должен был ехать без сопровождения, поскольку еще только учился водить и не получил водительских прав. Дело рассмотрели как «несчастный случай» и запретили ему садиться за руль. Из полиции он потом уволился. Говорят, когда зачитывали решение суда, обезумевшая Мими закричала: «Убийца!»

Лично мне Джон рассказывал, что его маму сбил «в субботу вечером бухой коп не при исполнении», но, что касается «бухого», тут он вполне мог и приплести. Скорее всего, Джулия просто вышла на дорогу из-за кустов, разделявших две проезжие части шоссе, не заметив, насколько близок автомобиль.

То, о чем в тот вечер скрепя сердце просила у Мими Джулия, свершилось само собой. Джон уже никогда не будет оставаться в доме на Бломфилд-роуд.

Смерть Джулии изменила жизнь нескольких человек. Джулия и Дайкинс жили в гражданском браке, и обеих ее дочерей, девчушек одиннадцати и восьми лет, на следующий день отправили в Шотландию к тетушке Матер. Им сказали, что мама в больнице, и лишь спустя несколько месяцев, когда девочки вернулись в Ливерпуль – в Вултон, к тете Харриет и ее мужу Берту, – они узнали, что мамы больше нет. Потеряв ее в ту июльскую ночь, они уже никогда не смогли вернуться домой и с отцом больше не жили. Дайкинса, у которого были еще и дети от первого брака, ее смерть подкосила. Джон и Пол потом навещали его несколько раз – сидели в его новой одинокой квартире и слушали любимые пластинки Джулии.

Изменились и планы Мими. Несколько месяцев тому назад она получила небольшое наследство и тайно собиралась уехать с Фишвиком в Новую Зеландию. Может быть, то была туманная, несбыточная романтическая греза женщины средних лет, которая и так бы никогда не исполнилась, но теперь, со смертью Джулии, Мими сама отбросила ее прочь. «Теперь я не могла покинуть Джона, – скажет она позднее. – У него была только я».

10. «А внутри тлела тайная злоба… давно… вот тогда она и разгорелась…»

Джон признавался сам: после смерти матери он пошел по наклонной. Два года Леннон – цитируем – «злился на весь мир». Злоба все чаще сквозила в его словах. Все сильней пронизывала душу. Он пристрастился к бутылке; в обеденный час он все дольше просиживал в «Крэке» – но уже далеко не ради задушевных бесед. С той поры у него всегда будут сложные отношения с алкоголем. Алкоголь делал его другим человеком – резким и жестоким.

«То был один сплошной запой, – расскажет он позже в интервью Rolling Stone. – Но когда тебе восемнадцать или девятнадцать… ты можешь влить в себя тонну пойла, а потом проспишься и даже не заметишь… Я был сам себе враг… крушил телефонные будки… хулиганил… Все это меня ожесточило. А внутри тлела тайная злоба… давно… вот тогда она и разгорелась…»

Одна из его подруг по колледжу, прелестная темноволосая уроженка Ливерпуля Тельма Пиклз, поставила Джону убийственно точный диагноз, когда не сумела сдержаться и бросила ему в ответ на ругань: «Если у тебя мать умерла, нечего срываться на мне!»

Помогла дружба с Полом. Джон не хотел обсуждать смерть своей матери; Пол – смерть своей. Но слова были не нужны – просто все то время, пока оба вместе играли и создавали песни, они разделяли общую боль. Это ли сделало их ближе друг к другу? Маккартни верил – так и было.

«Нас связывало нечто, о чем мы никогда не говорили, – позже рассказывал Пол Киту Хоулетту. – Джон был сокрушен. Поверьте, я знаю. Но это такой возраст… хоть что тебя гнетет, умри, но не показывай. Нельзя. Мы плакали, когда оставались одни… но знали, что должны совладать с этим и жить дальше. И я уверен: мой “панцирь”, мои стены, возведенные в те дни… они и сейчас со мною».

В жизни The Quarry Men настала тишь да гладь. Лен Гарри все лето лежал в больнице с вирусным менингитом. Да, Джон и Пол его навещали – но бас из чайного сундука уже себя изжил, и девять месяцев спустя, когда Лена выписали и тот вернулся домой, группа уже плыла дальше, выкинув Гарри за борт.

Из того состава The Quarry Men дольше всех держался Колин Хэнтон: с ударниками в ту пору была напряженка. Но даже он висел на волоске. Джон и Пол могли легко заткнуть его за пояс во всем, что касалось знаний и эрудиции – как-никак, окончили хорошие школы и никогда не упускали возможности это продемонстрировать, а Колин с ними состязаться не мог. Еще бесило то, что Пол вечно критиковал стиль его игры на барабанах: «Слушай, чего ты так громко лупишь?» Группа регулярно репетировала у Маккартни, и, когда они извели всех соседей, отец Пола, Джим, запретил даже вносить барабаны в дом – и тем поставил крест на участии Колина в воскресных сборищах.

Концом стал пьяный дебош на верхнем этаже автобуса-даблдекера, на который Джон, Пол и Колин сели после концерта в Норрис-Грин, предместье Ливерпуля.

«Леннон стал кривляться, подражать языку глухонемых, – позже рассказывал Хэнтон, когда с ним беседовал Хантер Дэвис. – Обычная нездоровая показуха. Потом начал гримасничать Пол. И меня просто накрыло. Я ведь дружил с парой глухонемых. Мы не дрались, нет… Так, орали, спорили… Я обезумел от злости, потом просто встал и, хоть остановка была не моя, забрал барабаны, вышел из автобуса и ушел прочь. Больше я с ними не общался. Как и они со мной».

Так у The Quarry Men не стало ударника.

А вскоре у Джона не стало гитары. Не выдержав нещадной двухлетней долбежки, вконец разладилась акустическая Gallotone – подарок матери. Теперь, временами получая приглашения от клубов, Джон, Пол и Джордж пели под аккомпанемент лишь двух гитар. Под именем The Quarry Men они уже не выступали. Иногда на концертах троица наряжалась в цветастые рубашки и называла себя The Rainbow Boys^[16], но со временем они сменили имя на Johnny and the Moondogs^[17].

Леннон всегда любил это название. Именно под ним они в конце ноября сели на поезд и двинули на прослушивание – за тридцать миль, в Манчестер, где устраивал очередное телешоу охотник за талантами Кэрролл Левис. Ехали они туда не впервые – но сейчас с ними был Пол, и невольную нехватку инструментов с лихвой восполняли возросшая уверенность и мастерство. Когда Джон исполнил «Think It Over» Бадди Холли под гитары своих «Лунных псов», публика в манчестерском театре «Ипподром» приняла троицу весьма благосклонно: если судить по отклику зрителей, то можно сказать, что группа справилась.

Юноши не знали, пожелают ли судьи их появления в дальнейших турах, оставалось ехать домой и ждать извещения. И они уехали – но прежде Джон совершил поступок, способный похоронить все их надежды. Он приметил стоявшую у стены чужую гитару, взял ее и увез в Ливерпуль – своей-то не было! Зачем он это сделал? Что его заставило? И чем это казалось ему? Дерзким хулиганством, еще более волнительным в присутствии друзей? Кто знает, может, и так, – приворовывали же они с Питом в магазинах. Но все же – такая злая и опасная выходка… А если бы его поймали? Тогда было бы большой удачей, если бы их всего лишь вышвырнули с конкурса! Могли ведь и полицию вызвать, обвинить Джона в воровстве… Нет, ему повезло, ничего такого не произошло. Но интересно: в миг той потехи мелькнула ли у него хоть мысль о владельце гитары? Ее ведь тоже купил какой-нибудь паренек… скорее всего, в рассрочку… Что стало с ним, когда на конкурсе подошла его очередь? Когда он вдруг осознал, что ему не с чем выйти на сцену?

Это была та сторона Джона Леннона, которую не любил Колин Хэнтон… да многие ее не любили, чего греха таить. Джим Маккартни ее даже боялся. Во многом Леннон был великодушным и приветливым, но его душу красной нитью пронизывал эгоизм. И как Джон говорил о себе сам, он мог быть настоящим ублюдком.

Вышло так, что Johnny and the Moondogs добрались до второго раунда. И вернулись в Манчестер через несколько недель – без украденной гитары, а то вдруг бы ее кто признал. Представленные на сцене Джеки Коллинз^[18], еще не обретшей писательскую славу, под восхищенный шепот Джона «А буфера-то какие, ты глянь!», они исполнили еще одну песню Бадди Холли. К сожалению, им пришлось уехать до конца шоу, чтобы поспеть на последний поезд до Ливерпуля, поэтому они не узнали, хорошо ли все прошло. Впрочем, с контрактом за ними никто не кинулся…

В колледже Джон учился спустя рукава. Он плыл по течению, в обед трепался с Сатклиффом, а потом, после уроков, шел к тому погостить – Стю жил неподалеку, – лишь бы оттянуть время, когда придется возвращаться домой, в Вултон, к Мими. «Никогда не видел, чтобы подростки были так близки, как эти двое», – вспоминал Артур Баллард. Другие студенты, наверное, недоумевали, глядя на эту столь странную дружбу, но Стю помогал заполнить пустоту, возникшую в жизни Леннона. Джулия всегда встречала сына с улыбкой, в ее доме бурлила жизнь. Он тосковал, лишенный всего этого.

Иногда он приглашал Стю к себе, в Мендипс, повидаться с Мими. Как и следовало ожидать, ей нравились вежливые манеры мальчика – вот он, настоящий средний класс, – и нравился его акцент, северный, как у нее, но не этот ливерпульский скауз, как у иных приятелей племянника. Стюарт, как она позже расскажет журналисту Рэю Коулману, был «самым славным из всех друзей Джона».

Джон проучился половину второго курса, когда погиб Бадди Холли. Новость достигла Британии вечером 4 февраля 1959 года. Холли, Биг Боппер – диджей, сделавший хит из песни «Chantilly Lace», – и семнадцатилетний Ричи Валенс, достигший миллионных продаж с песней «La Bamba», решили совершить перелет на частном самолете после выступления в Клир-Лейке, штат Айова, в ходе их зимнего турне по Среднему Западу США. Маленький самолет разбился вскоре после вылета из аэропорта Мейсон-Сити. Умерли все трое и пилот.

Газеты, радио и телевидение должным образом освещали все подробности и даже опубликовали снимки самолетика «Beechcraft Bonanza», оставленного в заснеженном поле после того, как увезли тела. Но Бадди Холли принадлежал к новой культуре, которую нелегко было понять редакторам старшего возраста, и мало кто из них оценил, каким новатором он был и сколь велико оказалось его влияние. Так что больших серьезных некрологов не появилось – просто не было журналистов, настолько глубоко знавших рок-н-ролл и способных их написать. Некоторые из популярных газет уделили Холли несколько колонок, посвященных шоу-бизнесу, перечислили его хиты и упомянули, что тот недавно женился на пуэрториканке. Но в те дни за место в прессе сражались более весомые истории – например, про то, что самолет American Airlines, летевший из Чикаго, в Нью-Йорке рухнул в Ист-Ривер и погибло шестьдесят пять пассажиров, и про то, что в Швейцарии прошел референдум, запретивший женщинам голосовать. Смерть популярного певца вместе с двумя другими, не столь известными, была трагичной, но недолго главенствовала в новостях.

Однако для молодых поклонников рок-н-ролла смерть Холли была не просто шоком. Она казалась необъяснимой. В те времена молодые рок-звезды еще не умирали. Рок-н-ролл только появился. Да, то был первый раз – и у фанатов еще не было общей памяти, способной помочь им совладать со скорбью.

Джон и Пол, как и тысячи мальчишек, основавших свои группы, окаменели, услышав эту весть. Холли было всего двадцать два, но он был гитаристом и поэтом и он торил путь. Когда Джон, Пол и Джордж снова встретились, они едва могли говорить о другом. Они снова и снова напоминали друг другу обо всем, что знали, и о том, как неведомо почему – и как жаль теперь! – не пошли на выступление Холли, когда тот одиннадцать месяцев назад, всего на один вечер, приезжал с концертом в Ливерпульскую филармонию. Они лишь изучали его игру, когда он появился раньше на ITV, в программе «Sunday Night at the London Palladium»^[19].

«Мы смотрели, как он играет, смотрели на его пальцы. Это было нечто, – позже рассказывал Пол репортеру BBC. – Мы хотели увидеть, какая у него гитара, верно ли он ставит аккорды, использует ли он каподастр… всю его технику…»

В тот раз Джон впервые увидел, как вокалист аккомпанирует самому себе на электрогитаре. Именно то, что Бадди Холли исполнял на своем Fender, на этих трех аккордах, и превратило Леннона в автора песен, о чем он писал в письме к одному из фанатов Холли в 1974 году.

И вот учителя не стало. The Quarry Men два года включали в репертуар самые разные песни Холли. Но его уроки о том, как создавать песни, – уроки, которые он, сам того не зная, дал Джону и Полу, – останутся с ними на всю жизнь.

Джон проводил очень много времени в чисто мужских компаниях, и ему было важно иметь постоянную девушку. В колледже он много раз вступал в легкие отношения, но дольше всего – почти весь второй курс – встречался с Тельмой Пиклз. Тельма была смелой, умной, взрослой и не молчала в ответ на его колкости – а их было немало. Да, она умела постоять за себя. Они с ней просто ладили – скорее как добрые друзья, чем как «возлюбленные с первого взгляда». С ним ей было смешно. Серьезными их отношения не были, и когда они дошли до естественного предела, то расстались друзьями. Они никогда не были влюблены друг в друга – просто дружили несколько месяцев: парень и девушка, что сошлись в компании молодых ливерпульских студентов, только начинавших свою взрослую жизнь.

С преемницей Тельмы все будет совершенно по-другому.

11. «Это было ужасно. Я дышать не мог без нее»

Ее звали Синтия Пауэлл, и у нее почти не было ливерпульского акцента, отчего среди студентов она слыла «слегка аристократкой». Это неверное впечатление только усилилось, когда весь первый год обучения она каждый день появлялась в твидовой двойке и с завивкой на каштановых волосах. Она жила в Хойлейке, на полуострове Уиррал, на другом берегу реки Мерси – если по-ливерпульски, то «за большой водой», – и вела себя застенчиво, совершенно не так, как самоуверенные горожанки. Однако к началу второго курса Синтия вошла в образ студентки-художницы, и твидовую двойку сменили черные бархатные брюки, а цвет волос поменялся на блонд. Теперь Джон не мог ее не заметить.

В те дни все юноши грезили о Брижит Бардо, французской актрисе с пухлыми губками, которая «показала все» (хотя и в полумраке, что не могло не раздражать) в фильме Роже Вадима «И Бог создал женщину» – Джон явно не пропустил этот фильм. Да еще и еженедельный таблоид Reveille любезно опубликовал бесплатную ростовую фотографию Брижит в «немного обнаженном» виде… в общем, Джон заказал себе снимок и, несмотря на протесты Мими, прибил под потолок над своей кроватью. К летнему семестру 1958 года Синтия Пауэлл стала мечтой – по крайней мере для юного Леннона. Он обрел свою ливерпульскую Брижит Бардо.

Язвительная самонадеянность Леннона пугала скромницу из Хойлейка, поэтому весь первый курс они не обмолвились и словом. Но потом Джон попал в «тот жуткий класс» к шрифтовикам. Он сидел позади нее, звал ее «мисс Хойлейк» и просил то карандаш, то ластик, ибо свои всегда забывал, и в шутку осаживал других парней: «Эй, никакой похабщины, с нами мисс Пауэлл!» Так он показывал свой интерес.

На Синтию произвело впечатление его дерзкое, вызывающее поведение. Позже она скажет, что в джинсах-дудочках и старом дядином пальто Леннон выглядел как «дитя богемы, комик и тедди-бой в одном лице», а она понятия не имела, как общаться с заносчивым громогласным комедиантом.

Он часто брал в колледж гитару, и однажды днем, когда дурачился после занятий, начал весело играть и петь старую песню «Ain’t She Sweet» – и смотрел прямо на Синтию. Он видел, что она смутилась – но ей явно нравилось. Они сошлись незадолго до летних каникул, когда группе студентов разрешили провести вечеринку в колледже. Когда Джон туда явился, пары уже тискались под легкий джаз – он опоздал. Джефф Магомед, который в ту пору встречался с одной из подруг Синтии, приободрил: «Давай, парень, ты ей нравишься!» А то он не знал.

Танцевал Джон не то чтобы очень, но в какой-то момент указал на танцпол. «Хочешь со мной?!» – прокричал он, перекрывая музыку.

Вопрос застал Синтию врасплох. «Извини, у меня парень в Хойлейке, и мы помолвлены», – ответила она. Парнем был мойщик окон Барри, и, по правде говоря, никакой помолвки у них не было, но они встречались пару лет и, видимо, дело к тому шло.

Расценив это как отказ, Джон тут же вскинулся: «Я ж тебя, черт подери, не замуж зову!» И они пошли танцевать.

Это стало началом их романа. Когда вечеринка закончилась, часть студентов завалилась в «Крэк». Синтия тоже пошла туда с подругами. Джон выжидал и намеренно ее игнорировал. Она поболтала с девчонками, выпила бокал «Гиннесса», потом стакан сидра и наконец, решив, что Джона кто-то увел, пошла к выходу.

Он остановил ее у дверей, отпустил какую-то шутку вроде «ну ты прямо как монашка», купил ей еще один бокал и в конце концов вывел на улицу и поцеловал. «У Стю есть комната», – прошептал он. Потом он взял ее за руку, повел по улице, купил рыбы с картошкой фри, и они направились в дом Георгианской эпохи на Перси-стрит, где Стю делил квартиру с несколькими другими студентами. Позже Джон говорил, что «был в восторге от того, что ее подцепил».

Синтия будет вспоминать жилище Стю как большую комнату без штор и кровати, только с матрасом на полу и раскиданной грудой одежды, красок с кисточками, пустых пачек из-под сигарет и книг.

В ту ночь они впервые занимались любовью. Затем, наскоро одевшись, побежали на вокзал, чтобы она успела на последнюю электричку до Хойлейка. Джон влюбился без памяти.

Десять лет спустя, после развода, он будет отрицать, будто вообще что-то к ней чувствовал, но обилие любовных писем не дает ему солгать. Все его отрицания были просто попыткой переписать прошлое. Нет, он был одурманен. Все, что он делал в жизни, – писал, играл, рисовал свои комиксы, любил, ненавидел – все это совершалось с настойчивой, порывистой страстью, ибо, по его словам, он жил «под влиянием момента». И новой его страстью была Синтия.

Обоим было жаль, что они сошлись в самом конце летнего семестра, ведь это означало скорую разлуку. Синтия уезжала с матерью к родным на юг Англии, а Джон – в первый и последний раз в жизни – собирался заняться физическим трудом.

Он несколько месяцев умолял Мими помочь ему купить гитару – вместо той, довольно посредственной, которую украл в Манчестере, – и наконец уговорил. Но только до определенной степени. Она настояла на том, что он должен внести свой вклад, наняться летом на работу и покрыть часть оплаты. И когда друг по колледжу сказал, что его отец работает на стройке в деревне Скарисбрик и может их пристроить, Леннон решился.

Лучше бы он сперва взглянул на карту. Деревушка Скарисбрик лежала на равнинах Западного Ланкашира, и, чтобы туда добраться, ему нужно было сначала на автобусе проехать шесть миль до центра Ливерпуля, там на «Эксчендж-стейшн» сесть на поезд и ехать двенадцать миль до ярмарочного города под названием Ормскирк. Там отец друга встречал их на машине и увозил еще на четыре мили в поля Скарисбрик, где им предстояло расчищать землю под гидротехнические сооружения – в основном киркой да лопатой. Джон каждый день плакал и упрекал судьбу за то, что поезд не сошел с рельс еще до Ормскирка. Он продержался шесть недель, пока его не уволили за профнепригодность. Рабочие его вспоминали – да, мол, был тут паренек, поставил раз чайник на примус и забыл налить воду. В чайнике, прямо в дне, на память осталась дыра.

То, что он так долго продержался на черной работе, было невероятно, но заработанные деньги позволили ему приволочь Мими в ливерпульский район Уайтчепел, завести ее в музыкальный магазин Фрэнка Гесси и купить в рассрочку свою первую электрогитару. Это была полуакустическая модель Hofner Club 40, и стоила она где-то 30 фунтов стерлингов (около 660 фунтов в сегодняшних деньгах). Мими подписалась как поручитель, но настояла на том, что все взносы Джон выплатит сам. Поскольку денег у него обычно было кот наплакал, а недельная сумма на карманные расходы, которую ему выдавала Мими, едва покрывала траты на сигареты, пиво и проезд, вряд ли он всегда соблюдал это правило.

Новая гитара появилась как раз вовремя. Джон, Пол и Джордж – осколки The Quarry Men – за несколько месяцев играли вместе крайне редко: какой тут ангажемент, если группа без ударника? Но их прорыв состоялся в пригороде Вест-Дерби, в викторианском особняке, принадлежавшем Моне Бест, уроженке Индии, и ее мужу Джонни – известному в Ливерпуле организатору боксерских поединков. Как скоро выяснил Джон, в Моне билась деловая жилка, и она загорелась идеей превратить подвал своего дома в молодежное заведение под названием «Кофейный клуб Касба», где ее сыновья могли встречаться с друзьями. Одним из ее сыновей был симпатичный тихий мальчик по имени Пит.

Джон и Пол попали в «Касбу» благодаря связям Джорджа. Он уже окончил школу, работал стажером-электриком в ливерпульском универмаге и, поскольку потрепанные The Quarry Men теперь концертов не давали, играл с другими группами. Одна из таких должна была выступать в вечер открытия «Касбы», но участники подвели, и теперь Моне требовалась новая группа. У Джорджа как раз такая и была.

Естественно, Мона хотела встретиться с «подменщиками» перед тем, как те выйдут на сцену, и когда узнала, что Джон учится в Художественном колледже, то немедленно изложила ему, Полу и Джорджу, как довести до конца оформление ее нового подвального клуба. Их картинки на стенах – звезды, дракон, радуги и жук, а также профиль Джона, нарисованный Синтией, – все еще там, а само здание ныне входит в перечень архитектурных памятников Британии.

Позвав еще одного гитариста, у которого был свой собственный усилитель и без которого группа не могла выступать, The Quarry Men еще несколько месяцев играли в «Касбе» почти каждый субботний вечер. Пол вспоминал то время как «недели, когда Beatles начались», – хотя они еще и не обрели этого имени.

«Касбу» в истории Beatles часто упускают из виду, а зря, ведь она – настоящий моментальный снимок подростковой Британии конца пятидесятых: большой пригородный дом, некогда принадлежавший местной Консервативной ассоциации, превратился в клуб, где толпилось двести подростков, пригонявших на великах послушать местную группу… и ни алкоголя, ни наркотиков – просто кофемашина с пенным кофе, бутылки с шипучкой и чипсы. Вот там и играли The Quarry Men. А не они – так The Searchers или Gerry & The Pacemakers.

И именно там в жизни Джона и The Quarry Men появился сын Моны, Пит Бест.

В сентябре, вернувшись в колледж, Джон и Синтия возобновили отношения. С «парнем из Хойлейка» она, естественно, разошлась еще в начале романа с Джоном. Но она была красива, и другие мальчики неизбежно обращали на нее внимание. Джон не мог с этим смириться, и, когда на студенческом балу в колледже другой студент пригласил ее на танец, Леннон накинулся на него с кулаками, его пришлось буквально оттаскивать.

Все было очень напряженно, как будто, завоевав ее, Джон был в ужасе от мысли, что может ее потерять. Он любил бросать шутливую реплику: «Я даже к зеркалу тебя ревную». Но то, до какой степени доходил его инстинкт собственника, – это была уже не шутка. Он не только боялся, что она изменит ему с другим, он ревновал даже к ее прошлому – что там еще за Барри? Что вы с ним делали?

Юная Синтия, милая и прелестная, никогда не проявляла особого интереса к рок-н-роллу, но всегда преклонялась перед умом и талантом Джона и не спорила с его мнением. И только позже она не раз задумывалась: а не была ли она просто отдушиной? Заменой матери, потерянной недавно?

«Я просто был в истерике, – скажет Джон в 1966 году. – Я ревновал ее ко всем подряд. Требовал от нее безоговорочного доверия. Я был невротиком, выплескивал на нее все свое разочарование и злость… Что-то со мной было не в порядке».

В какой-то момент его неуверенность в себе зашла слишком далеко. Однажды ночью Синтию с подругой подвезли на машине двое парней. Все было абсолютно невинно, но она допустила ошибку: на следующий день в колледже рассказала об этом Джону. Он кинулся за ней по лестнице, ворвался прямо в женский туалет и хлестанул ее наотмашь по щеке, так сильно, что она ударилась головой о стену.

Она немедленно с ним порвала и стала избегать, хотя, естественно, они встречались взглядами и в классе, и в столовой. Разлука длилась три месяца, пока он наконец не позвонил, не сказал ей о том, как сильно сожалеет, и не умолил ее вернуться. И да, она вернулась. С ним по-прежнему было трудно, и его гнев, по ее словам, был страшен. Но за все те годы, что они провели вместе, – как она позже сказала мне, – он больше ни разу не поднял на нее руку.

«Это было ужасно, – признает он, говоря о том расставании. – Я дышать не мог без нее».

Пройдет больше десяти лет, и он, пройдя первичную терапию, будет гадать: сколько же его песен были бессознательно автобиографическими? Да хотя бы одна из самых ранних, «I Call Your Name»? На первый взгляд – мучительная, исполненная самобичевания скорбь о потере подруги. Всем юношам знакомо это чувство. Но мог ли он признать, что текст песни был отражением его собственного отчаяния, когда его бросила Синтия? «Was I to blame for being unfair?»^[20] – спрашивал он в песне, где кричал о том, что не может спать и жить без подруги.

Синтия, как и Джон, недавно осиротела – ее отец умер годом ранее от рака легких. Она знала боль утраты. И знала, на что шла с Джоном. «Я влюбилась в плохого парня, и понимала, что он плохой, – сказала она мне. – Джон был не лучшим. Но и не худшим. Правда, был бы жив папа, он бы его и на порог не пустил».

Но, когда Джон побывал в их доме в Хойлейке, который, несмотря на мнимую аристократичность Синтии в глазах ливерпульцев, та описывала как «скромный, примерно вполовину меньше, чем Мендипс», ее страхи – а вдруг Джон огорчит маму – развеялись как дым. Он был само обаяние и понравился даже ее старшим братьям.

Знакомство Синтии с Мими оказалось более эмоционально нагруженным. «Она была любезна, но холодна, – рассказывала Синтия. – Точно королева». Впрочем, Мими пожарила им картошки с яичницей и сама подавала на стол.

«Не волнуйся насчет Мими, – сказал ей Джон, когда проводил на автобусную остановку после ее первого визита. – Если ты нравишься мне, значит, понравишься и ей».

Синтия не разделяла его уверенность. Только гораздо позже она осознала, что холодность и сдержанность Мими не адресовалась ей лично. «Мими просто ни одну девушку не сочла бы достаточно хорошей для своего мальчика», – говорила Синтия.

Жар страсти в подростковых романах часто гаснет через пару месяцев. Но с Джоном и Синтией этого не случилось. Он посвящал ей любовные стихи, слал любовные письма и рисовал маленькие забавные карикатуры весь следующий курс – и много лет потом.

Художественный колледж по традиции заканчивал осенний семестр пантомимой, и в 1959 году это была «Золушка», в которой Джон дебютировал и как драматург – один из двух авторов пьесы, – и как актер. В роли злобных сестер, в розовых корсетах, синих бархатных платьях и соломенных шляпах, украшенных синими перьями, которые им подарила натурщица Джун Ферлонг, они с Джеффом Магомедом продирались через с трудом вызубренный диалог в чосеровском стиле.

А потом было Рождество, и Джон нарисовал для Синтии картинку, украшенную сердечками и поцелуями. «Наше первое Рождество, – написал он, а затем приписал: – Я люблю тебя, да, да, да».

Как позже поймет Синтия, через четыре с половиной года он заменит местоимение, сделает текст еще более разговорным – и эти слова станут одним из величайших хитов Beatles.

12. «Пол мог пойти в универ. Он мог стать, не знаю… доктором Маккартни. Да я ему жизнь сломал!»

В январе 1960 года Джон переехал из Мендипса на квартиру к Стюарту. «Я чувствую себя малышом из-за того, что живу дома», – сказал он Мими. Естественно, ей не понравилась идея, но он схитрил, пообещав, что будет приходить домой раз в неделю – впрочем, это было и в его интересах: он мог хоть постираться да нормально поесть. Она, конечно, горько вздохнула, но согласилась. Раз в неделю – это было лучше, чем если бы он вообще не приходил. Да, у них бывали размолвки с криками и спорами. Но в лучшие времена, хоть Мими и кляла в отчаянии его лень и глупость, ее по-прежнему забавляли его шутки. Он всегда мог ее рассмешить. Он кого угодно мог рассмешить, если был в настроении. Он был рожден для выступлений на публике.

Новая квартира Стю располагалась на первом этаже в доме на улице Гамбьер-террас, словно явившейся из 1830 года, – столь сильное впечатление оставляли ее величественные особняки. Окна гостиной выходили на Ливерпульский собор. В наши дни ни одному студенту и не светит там поселиться, но в 1960 году, несмотря на дорические колонны у входа, на широкие лестницы, просторные комнаты и внушительных размеров фойе, все здание разрушалось на глазах и напоминало руины. Джон этого попросту не замечал. Все время, пока он после занятий возвращался домой, в сонный Вултон, он чувствовал себя не студентом, а пассажиром: утром – в город, вечером – в деревню… Теперь, когда у него был собственный угол – ну ладно, часть комнатки, разделенной со Стю, но в самом сердце георгианского Ливерпуля… – теперь, когда он наконец освободился от строгости Мими, он обрел совершенную свободу. Пол и Джордж тоже любили там бывать, иногда заходили в субботу вечером и отсыпались на полу после ночной вечеринки. Помимо Стю в квартире жили еще трое студентов, двое из них девушки. В 1960 году делить студенческую квартиру с девушками считалось довольно-таки вольным с точки зрения морали – сексуальная революция была еще впереди.

Помимо удобства комната на Гамбьер-террас также давала Леннону возможность уединиться с Синтией – разве что Стюарту приходилось ненадолго ретироваться. Просили его об этом часто. Все время. Но он был вежлив и галантен. И даже когда Синтия соврала матери о том, что останется на ночь у своей подруги Филлис, а оказалась в постели с Джоном, Стю ни единым словом не возразил.

К этому времени выступления The Quarry Men в «Касбе» закончились: их новому гитаристу (хозяину усилителя) как-то раз поплохело, и вечером они играли втроем, но он все равно получил свою плату. Так захотела Мона Бест. Джон, Пол и Джордж ощетинились – мол, не пойдет, делите его долю между нами. Мона жила по принципу «мой клуб – мои правила» и не собиралась прогибаться под гневного Джона Леннона. Не нравится – валите. Ну, они и ушли.

Это была большая ошибка. Какое-то время им некуда было податься. И как на беду, им не хватало ударника с басистом. Вспоминая о ранних годах Beatles, Джон часто подчеркивал важность того, что трое из них учились в грамматических школах, а один – аж в художественном колледже. «Именно это и сделало Beatles иными, – говорил он. – Мы были довольно образованными… Пол мог пойти в универ. Он мог стать, не знаю… доктором Маккартни. Да я ему жизнь сломал!» За исключением шутки в конце, все было правдой. Образование, которое было у Beatles, особенно у Джона и Пола, ставших главными авторами песен, отличало их от тогдашних конкурентов – и очень сильно отличало от ранних американских рокеров из пролетариата. Но в Ливерпуле в 1960 году образование могло оказаться и помехой.

За годы, минувшие со времени взрывной экспансии скиффла, ливерпульские парни создали немало хороших рок-групп. Но скиффл строился на акустике, а рок-н-ролл – на электрическом звуке. Иными словами, рок-группе требовались усилители, электрогитары, «басуха» и приличная ударная установка.

Мальчишки-конкуренты в шестнадцать лет оканчивали школу и шли на работу – добывать деньги для своих музыкальных свершений. Группа, в которую входили школьник и нищий студент, даже и надеяться не смела на то, что удастся покрыть расходы на инструменты и оборудование, необходимые как воздух. Джон несколько месяцев проедал в колледже плешь всем и каждому – купи «басуху», научись играть, будешь в группе… Но никто не откликнулся – то ли не питали интереса к музыке, то ли денег на бас-гитару не было.

И тут Стюарту повезло. Осенью 1959 года он отправил свою картину на ливерпульскую выставку Джона Мурса в художественную галерею Уолкера – и сам Джон Мурс, миллионер-филантроп, владелец сети букмекерских контор Littlewoods Pools и более чем пятидесяти магазинов, купил ее за 65 фунтов стерлингов. На сегодняшний день эта сумма составила бы примерно 1400 фунтов. То было целое состояние, и Джон, при единогласном одобрении Пола и Джорджа, совершенно точно знал, на что Стю должен направить часть этих денег – либо на ударную установку, либо на бас-гитару. Окончательный выбор оставался за Стю.

Стю не умел играть ни на том ни на другом – он вообще не владел никаким музыкальным инструментом, да оно ему и не требовалось. Но меньшим злом ему казалась бас-гитара. И он в сопровождении Джона и Джорджа отправился в магазин Фрэнка Гесси, где купил большую Hofner 333. Когда он признался, что не знает, сможет ли научиться играть, Джон презрительно скривился. «Конечно, сможешь, – заявил он. – Да на басухе любой дурак сможет. Четыре долбаных струны, что тут играть?» Возможно, Джону стоило бы сказать, что на «басухе» может играть любой, у кого есть природный музыкальный талант. И это большая разница. Но дело было сделано. Умел Стю играть или нет, он был в группе.

Да уж, группа… Они и с названием-то определиться не могли. И Джон предложил новый вариант. Он думал, какое прекрасное имя дал Бадди Холли своим The Crickets – «Сверчки», ну здорово же! – и стал перебирать в голове других насекомых: божьи коровки (нет, по-любому нет), пауки, кузнечики, и вдруг… «Меня осенило: жуки! Только вместо правильного написания, beetles, я нарочно написал его Beatles – так, в шутку, вроде как связь с бит-музыкой, ритмом^[21]…» – позже будет рассказывать он. Вот так бывшие The Quarry Men, Rainbow Boys, Johnny and the Moondogs обрели имя, под которым их узнал мир, – The Beatles.

Теперь у них появились новое имя и «басуха»; не было только усилителя, способного вытянуть больше одной гитары. Эту проблему решил студенческий комитет по культурно-развлекательным мероприятиям, когда Стюарт и Билл Хэрри убедили их, что усилитель необходим для танцевальных вечеров. Beatles были единственной группой, игравшей на таких вечеринках, а потому очень скоро присвоили его себе… и в лучших пиратских традициях зарождавшегося рок-н-ролла даже не потрудились вернуть.

Прием Стюарта в группу, возможно, казался простым решением вечной проблемы, но создал новую напряженность. У Джона не было монополии на ревность. Пол тоже ревновал. Когда-то был один неразлучный дуэт – Джон и Пит Шоттон. Пит в будущем верно заметит: Джону всегда нужен был друг. Затем появился Пол, и родился дуэт Леннон – Маккартни. За несколько месяцев эта дружба выросла во что-то гораздо большее, чем обмен аккордами и подпевки высоким голосом, которым Пол перекрывал более низкий тембр Джона.

На ту Пасху, в 1960-м, они даже выступали как дуэт в пабе своего знакомого в Кавершеме на юге Англии. Джон и Пол отправились туда автостопом, неделю спали в одной койке и развлекали завсегдатаев, выступая под именем Nerk Twins^[22]. Они стали лучшими друзьями и взаимно восхищались друг другом. Джон всегда признавал больший дар Пола к игре и написанию музыки – несмотря на то, что мог порой говорить годами позже, – а Пол восхищался Джоном за его беспримерную отвагу, с которой тот мог высказать все, что на уме, и за талант выразить свою мысль в одной остроумной строчке.

Было и другое. Когда Джон жил в Мендипсе, Пол, иногда заезжая к нему на велосипеде, заставал друга в спальне за пишущей машинкой – тот сочинял очередную бессмыслицу или писал стихи – играл словами и образами в стиле Дилана Томаса и с помощью радиозвезды Стэнли Унвина, который настолько коверкал английский язык, что фразы превращались в чепуху и заумь. Джон называл это тарабарщиной – это словечко военных лет он услышал на радио, когда ведущие отпускали шутки насчет туманной канцелярщины в официальных документах. Джон любил молоть языком, любил слова и лозунги и наслаждался тем, что придавал им новый облик и сплетал из их значений все, что хотел. Пол, изучавший в школе английскую литературу и считавший себя эстетом, был впечатлен. В какой-то момент двое даже задумали совместную пьесу, но быстро поняли, что не знают, о чем писать, да и вообще им больше нравится заниматься песнями.

Их дружба уже строилась не только на музыке, и, когда в группе появился Стюарт, Пол неизбежно стал чувствовать себя аутсайдером. Вряд ли Стю был виноват – это ведь Джон притащил его в группу. Но Пол чувствовал, что его отодвинули. Это во-первых. А во-вторых, его внутренний перфекционист не мог не слышать фальши в игре нового басиста. Джон тоже слышал эти неверные ноты, но, видимо, утешал себя мыслью, что со временем у Стюарта начнет получаться. Получаться начало, хотя на достойный уровень тот так и не вышел. Но если того требовало дело, Джон мог бесконечно отрицать даже свидетельства собственных ушей.

Когда Пол стал старше, та подростковая ревность его смущала. «Да, с нею я плохо справлялся, – признавался он. – Мы с Джорджем всегда немного ревновали Джона к другим его друзьям. Он был старше… и когда появился Стюарт… нам пришлось отойти на второй план».

И это был не единственный раз, когда Пол счел, что появление новичка грозит его дружбе с Джоном.

За эти месяцы в Гамбьер-террас Джон очень повзрослел. Ему нравилось быть экстравагантным студентом Художественного колледжа, нравилось расхаживать в своем пальто и джинсах-дудочках, и отголоски эпохи битников с ее авангардистской романтикой останутся с ним на всю жизнь.

Ночью серый центр Ливерпуля расцветал. Студенты в те дни сходились в экзотической кофейне «Джакаранда», расположенной поблизости. Ее недавно открыли Аллан Уильямс, тридцатилетний бородач, сын местного танцевального промоутера, и его привлекательная жена Берил, ливерпульская китаянка.

Изначально Джон ходил туда обедать с друзьями по колледжу: они мечтали о грандиозном будущем и о том, как превратят свой город в культурную столицу. Но теперь, поселившись в центре, он стал бывать там со Стюартом, часто в компании Пола и Джорджа. Они проводили время в подвале «Джакаранды», превращенном в небольшой ночной клуб.

Джон не был там в тот вечер, когда в Ливерпуль приехал поэт-битник Ройстон Эллис. Так-то Эллис должен был выступить в университете, но реакция студентов его разочаровала, и он с горя направился в «Джакаранду». Там оказался Джордж Харрисон, который быстро пригласил без пяти минут знаменитого стихотворца на Гамбьер-террас.

Из всей группы Эллис сильнее всего впечатлил Джона. Прежде Леннон никогда не встречался с настоящим поэтом, и идея соединить рок-музыку со стихами (что Эллис сделает позже с гитаристом Джимми Пейджем в дни, когда музыкант еще не вступит в Led Zeppelin) захватила его воображение. Но особенно интересным был совет Эллиса о том, как вызвать вдохновение, пережевывая картонные полоски бензедрина, которые в те времена были внутри носовых ингаляторов Vicks. Если не считать алкоголь, то был первый раз, когда Джон попробовал вещества, изменяющие сознание. В Лондоне теперь такая мода, сказал битлам Эллис.

Но когда Эллис прочитал им стихи про однополую любовь (в те дни в Британии гомосексуализм все еще считался преступлением) и сказал, что каждый четвертый мужчина, скорей всего, гей, даже сам об этом и не догадывается, они впали в ступор. Вероятно, реакцию битлов лучше всего выразил Маккартни в интервью в 1997 году, когда вспоминал: «Мы переглянулись. Каждый четвертый. Значит, один из нас точно. Черт, это ведь не я, правда?!!»

Beatles мало что знали о геях. В те дни о таком не особо говорили в их кругу. Джона волновал только секс с девушками. Но в те дни, когда противозачаточных таблеток еще не было и беременность неотступно грозила, словно дамоклов меч, эта тема была овеяна эвфемизмами и тайными шифрами. Леннон, к примеру, мог бросить в беседе «недотрога прикроватная» – так называли девушек, которые говорили «нет» в самый последний момент. Была у ливерпульцев и уникальная фразочка с местным колоритом – «соскочил на Эдж-хилл»: так описывали прерванный половой акт. Эдж-хилл – полустанок, где междугородные поезда, приезжавшие в Ливерпуль, останавливались на полминутки, высаживали пригородных пассажиров, а следом тут же доезжали до конечной – вокзала Лайм-стрит. Наконец, если все шло как надо – то есть девушка не говорила «нет» и они с парнем переходили к делу, – Джон называл это «пятимилькой». Эта фигура речи вполне подходила «стилю истинного Джона Леннона», и, как объяснял он сам, истоки ее, скорее всего, коренились в статьях из журналов, которые он почитывал, например Readerʼs Digest. В течение многих лет тамошние медицинские эксперты писали в основном о страшных опасностях секса, но иногда и о его неожиданных выгодах для здоровья. Один из немногих плюсов заключался в том, что на половой акт тратится столько же усилий, сколько на забег в пять миль, и потому он признавался полезным для сердца. Джон никогда не бегал на длинные дистанции (он даже в «Куорри-Бэнк» от школьного кросса увиливал, за что ему потом попадало), но поучаствовать в метафорической «пятимильке» не отказывался никогда.

Теперь уже можно сказать, что «Джакаранда» в истории Beatles была улыбкой судьбы. Аллан Уильямс, владелец клуба, не просто увлекался рок-н-роллом. Он был начинающим промоутером с растущими связями. И в 1960 году он завязал очень важный контакт с Ларри Парнсом, в то время самым известным в Лондоне менеджером популярных певцов.

Когда прошел слух, что Парнс попросил Уильямса подыскать аккомпаниаторов для тура с ливерпульской звездой Билли Фьюри, каждая местная группа наперебой кинулась вписывать свои имена. Среди них были Beatles, хотя записались они как The Silver Beetles^[23] – Уильямс знал их под этим именем.

Никого не удивило, что The Silver Beetles провалили прослушивание у Фьюри. Его провалили все ливерпульские группы. Однако им предложили утешительный приз: найдут ударника – поедут в девятидневный тур по Шотландии аккомпанировать Джонни Джентлу, певцу второго эшелона из обоймы Парнса. Ударника они нашли. Тот трудился водителем автопогрузчика, и звали его Томас Мур, для друзей – Томми.

Приглашения в тур никто не ждал, и да, это был значительный миг во всей их карьере – но как же не вовремя, ведь Полу предстояли неизбежные экзамены продвинутого уровня… а, да ну и бог с ними! Он сумел убедить отца, что передышка принесет ему пользу; Джордж взял отгулы на стажировке, а Джон и Стюарт просто махнули и на колледж, и на выпускные экзамены. Курсовую работу за Джона доделывала Синтия. Мими об этом не сказали ни слова.

Тур по танцевальным и церковным залам в шотландском захолустье не был вершиной мечтаний, но каждому заплатили по 18 фунтов стерлингов, и то был их самый первый тур! Наконец-то они работали, как настоящие профессионалы! Да и поездка по Шотландии в фургоне «дормобиль» первые пару дней казалась забавным приключением. Вот если бы они еще не были заперты все вместе… А так клаустрофобия привела к тому, что все были на нервах, и еще Джон все время изводил ударника.

Почему Джону обязательно нужно было наброситься на чужака, да еще и на барабанщика, который даже взял отпуск на своем стекольном заводе, чтобы им помочь? Кто его знает? Может, это был защитный механизм, который выработался еще со времен его порушенного детства? Или он просто родился с некой порочной злостью и не терпел ни тех, кто уступал ему умом, ни тех, кому недоставало остроумия ему ответить – или злобной решимости ему воспротивиться?

И он тиранил не только Томми. Досталось и Стюарту – да, они делили комнату, ну так и что? Причем последнему перепало не только от Джона. Пол и Джордж, вдохновленные лидером, тоже присоединились к подначкам. «Мы были ужасны, – вспоминал Джон. – Говорили Стю, мол, не смей с нами сидеть. Говорили ему уйти, и он уходил… Да, дурость. Но вот такими мы были».

От Ливерпуля до Инвернесса 375 миль, а потом дорога начинает вилять между шотландскими горными деревушками. Так что до ковровых дорожек «Серебряным жукам» было еще ой как далеко. Но новых впечатлений хватило. Леннон поладил с Джонни Джентлом, которого на самом деле звали Джон Аскью, – оказалось, он тоже был из Ливерпуля, учился на плотника, и Леннон подарил ему пару строк для песни, которую тот позже записал. А у Маккартни и Харрисона впервые попросили автографы. Путешествие, казалось, пришлось по душе даже Стюарту. Жалел о поездке только Томми Мур, особенно после того, как «дормобиль» угодил в аварию, – ударника отшвырнуло на инструменты, и от удара он мало того что потерял два зуба, так еще и получил сотрясение мозга, и его увезли в местную больницу. И на этом его беды не кончились: в тот же вечер Джон появился в больнице с организатором тура. Какое сотрясение, Томми? Давай играй! Он подорвал барабанщика с койки и отправил отрабатывать концерт. Вот тот и играл – с повязкой на голове. А Джон все оглядывался на него с задорной ухмылкой.

«Леннон, шутник, извращенец долбаный!» – читалось в глазах Томми Мура.

О да, о нем это еще скажут не раз. И ему это будет нравиться.

13. «У нас был кореш с барабанами. Мог долго в одном ритме долбить, ну, мы его в Германию и взяли»

Несмотря на злопыхания несчастного Томми, Джон наконец-то видел свет в конце тоннеля. Битлы играли по семь ночей в неделю. Он попал в шоу-бизнес. Ему нравилось. И группа развивалась. Прежде песню вел либо он, либо Пол, теперь же они все чаще пели вместе в простой гармонии. Нет, конечно, не всегда – но, когда это случалось, они оба радовались, ведь больше никто так не делал. В те дни была иная мода: один вокалист и группа на аккомпанементе. А у них было два ведущих вокалиста. И они не звучали как братья Эверли – у тех голоса были так похожи, что иногда казалось, будто они поют в унисон. Джон и Пол никогда так не звучали. Их голоса были разными.

И поскольку битлы уже вернулись в Ливерпуль, Аллан Уильямс все время находил им работу. По большей части это означало, что им приходилось переправляться на другой берег Мерси, где они рисковали попасть в разборки соперничающих банд тедди-боев из Уолласи и Беркенхеда. Группа могла попасть в самое пекло «войны за районы», если забывала об осторожности, и по какой-то причине битловская версия «Hully Gully», песни The Olympics, часто становилась искрой, от которой начинал полыхать костер безумия.

Когда Томми Мур вернулся на свои вечерние смены на заводе, за барабаны весьма неохотно сел Пол. Установку он взял у брата, Майкла – тот играл довольно редко. Пол был способным ударником, но ему не нравилась эта роль. Он гордился тем, как исполнял «What’d I Say» Рэя Чарльза, – но как тут с чувством-то петь, когда сидишь враскоряку и одновременно долбишь по барабанам? И его бесил Сатклифф, который никак не мог научиться играть на своем басу – но Стюарт был там, впереди, вместе с Джоном, а он, Пол, торчал на заднем плане!

И все же эти выступления в танцзалах в округе Ливерпуля почти всегда проходили в волнении и азарте. К ним пришла уверенность. К ним пришли усилители! Битлы купили их в рассрочку – и теперь учились тому, как зажигать на сцене и что такое настоящий рок-н-ролл.

Бывали и менее шумные дни – например, однажды Уильямс пристроил их аккомпанировать стриптизерше Дженис в маленьком клубе на Аппер-Парламент-стрит. Да, то был странный концерт. Когда Beatles приехали, Дженис вручила им ноты «Танца с саблями» и «Цыганской венгерки» – вот под такую музыку она любила раздеваться.

Однако никто из них не умел читать ноты. «Может, напоете?» – спрашивали они. Она не могла. В конце концов Пол засел за том-том, и начался сеанс импровизаций. Они играли «Ramrod» Дуэйна Эдди и тему Гарри Лайма из фильма «Третий человек» – в версии Джона, – пока Дженис медленно стягивала лиф, махровые кисточки, прикрывающие грудь, и, наконец, панталоны…

В середине лета Пол смог снова вернуться к гитаре. У них появился новый барабанщик, на год старше Джона, – и он был хорош. Вот только едва все привыкли, его забрили в солдаты и отправили в Кению, подавлять восстание Мау-Мау.

После ухода ударника Джон слегка подрастерялся. Всю жизнь учителя ему только и твердили: «Армия сделает тебя человеком», и это пугало до колик. Но тут – слава тебе господи! – настал 1960 год, и правительство решило отменить общий призыв. Всех, кто родился после 3 октября 1939 года, уже не призывали. Джон попадал в эту группу с заделом в год «с хвостиком».

Интересно, сохранились бы Beatles, если бы Леннону – или любому из группы – пришлось в восемнадцать лет пойти в солдаты и отдать два года своей жизни? Вряд ли. Закон об образовании 1944 года финансировал грамматические школы и художественные колледжи – и именно они оказали глубокое влияние на Beatles и их музыку. А теперь появлению той атмосферы, в которой могли свершиться культурные перемены шестидесятых, помог еще один побочный эффект государственной политики.

Но все же Джон понятия не имел, что ждет его в будущем. Он был уверен только в одном: за три года, что он проучился в колледже, он ни черта не делал – точно так же, как до этого в средней школе «Куорри-Бэнк», – и не сдал ни одного экзамена.

Дома, в Мендипсе, Мими просто сказала: «Волшебно, Джон. Чем планируешь заняться?»

И это было еще хорошо. А вот отец Пола был в шоке, когда увидел итоги школьных экзаменов продвинутого уровня. Его сын прошел только по одному предмету – по английской литературе. У Джорджа тоже были проблемы. В мае, когда он вернулся из Шотландии, его уволили с работы за отгул без разрешения. Родители обычно всегда поддерживали сына, но на этот раз рассердились, и он, чтобы не слушать их ворчание, перебрался в Гамбьер-террас к Стюарту и Джону – впрочем, ненадолго. Сатклифф и еще несколько студентов засветились (и не с лучшей стороны) в воскресной бульварной газете – и вскоре получили уведомление о выселении.

И снова их проблемы нежданно и почти непредставимо решил Аллан Уильямс из «Джакаранды». Некогда он связался с Ларри Парнсом – а теперь точно так же познакомился с немцем по имени Бруно Кошмидер, владельцем клуба в Гамбурге. Рок-музыка в Германии стремительно обретала популярность, и Кошмидеру требовались англоязычные группы – развлекать американских солдат, которые, получив увольнительные, толпами рвались в Гамбург – и на то была причина. Порт с более чем тысячелетней историей, Гамбург с его стриптиз-клубами, барами и проститутками прослыл меккой для одиноких мужчин, которых судьба разлучила с подругами и женами. Уильямс уже поставил Кошмидеру ливерпульский ансамбль Derry & The Seniors, которому предстояло играть в главном клубе под названием «Кайзеркеллер». Немцы почуяли хороший бизнес и хотели еще одну группу: у них вот-вот открывался клуб «Индра», неподалеку от «Кайзеркеллера» и не столь большой.

Уильямс не сразу выбрал Beatles. Но успешные Gerry & The Pacemakers, Cass & The Cassanovas и Rory Storm & The Hurricanes пропадали черт знает где. Кто еще оставался? «Ну, – подумал Уильямс, – на худой конец сойдут и Beatles».

Но, опять же, у Beatles не было ударника. Рок-группа без ударника? Не смешите.

И они нашли себе ударника. В Вест-Дерби, в «Касбе», у Моны Бест. Сын Моны, Пит, прикупил новенькую ударную установку. Они тут же устроили пробы – и согласились: да, годится. «Мог долго в одном ритме долбить, ну, мы его в Германию и взяли», – слегка ехидно рассказывал Джон о первом официальном ударнике Beatles.

Пит, спокойный, красивый, подающий надежды регбист, учился в Ливерпульской коллегиальной школе и был на год младше Джона. Впишется ли он в Beatles? Вряд ли Джон долго об этом думал. Высокие материи могли и подождать: до отъезда в Гамбург оставалась неделя, и стоило уже думать о делах мирских и злободневных. Ни у одного из группы не было паспортов.

Родителей затея не обрадовала – за исключением, возможно, Моны Бест. Отец Джорджа считал, что сын должен остепениться и найти достойную работу, а мать беспокоилась о том, что мальчику только семнадцать и он слишком юн, чтобы ехать за границу. Джим Маккартни был встревожен тем, что сын не вернулся в школу, чтобы пересдать свои экзамены продвинутого уровня, и винил в этом Леннона. Как он и предупреждал, Джон довел его сына до беды. Стюарту и ехать было незачем. Он мог бы остаться в Художественном колледже. Но Джон хотел, чтобы он поехал, и Стю согласился. Его мать была в смятении, что сын отказывается от блестящей карьеры, и во всем обвинила Джона – как и их преподаватель Артур Баллард, возлагавший на Сатклиффа большие надежды. Что касается Мими, та ни на мгновение не поверила племяннику, когда он сказал, что скоро будет зарабатывать по сто фунтов в неделю. Однако она знала: если ему что-то очень нужно, он это получит.

Синтия тоже это знала. За ночь до отъезда группы Мими ночевала у одной из своих сестер в Беркенхеде, а Джон и его возлюбленная делили узкую кровать в его комнатке в Мендипсе. Они клялись в бесконечной любви и верности, пока будут в разлуке, и обещали каждый день писать друг другу. Синтия была серьезна, говоря, что будет верной. Джон же сдержал по крайней мере часть обещания: он написал ей целую гору писем.

14. «Родился-то я, может, и в Ливерпуле, но вырос я в Гамбурге»

Они встретились у «Джакаранды», у старого фургона «моррис», и начали закидывать в его нутро гитары, барабаны, чемоданы и усилители. Джон прибыл последним: ему лишь в то утро удалось забрать документы из ливерпульской паспортной конторы. Мими попрощаться не явилась. Синтия пришла.

В фургон они еле втиснулись: помимо Beatles там был Уильямс (ему предстояло быть за рулем), его жена Берил, ее шурин Барри Чанг и друг Уильямса «лорд Вудбин», дирижер шумового оркестра. Ехали долго. Сначала 200 миль до Лондона, в Сохо, где подобрали официанта-немца, который очень хотел домой, и их стало десять. Потом еще 85 миль до побережья Эссекса, в Харидж, а оттуда – 125 миль через Северное море до Хук-ван-Холланд.

Никто из битлов в жизни не был за границей. Все казалось чужим и странным, за исключением, возможно, следов от бомбежек – война закончилась всего пятнадцать лет назад. В некоторых районах Ливерпуля, в основном в окрестностях доков, были огромные пустыри – там снесли целые кварталы, попавшие под авиаудар. Но в Голландии война бушевала на каждой улице, и ее знаки все еще были повсюду.

Уильямс был лет на десять старше большинства пассажиров, и война значила для него больше, чем для битлов. Когда они достигли Арнема, где прошла одна из самых известных битв за мост через Рейн, он настоял на том, чтобы отдать дань уважения на военном мемориале. По какой-то неизвестной причине Джон остался в фургоне. Потом они заехали в город, вышли погулять по средневековым улочкам, и Леннон стащил губную гармонику в музыкальном магазине.

Это был странный и рискованный шаг, и Аллан Уильямс явно не обрадовался, когда вернулся в фургон, а Джон вовсю дудел в свою ворованную игрушку. Сложно понять, что им двигало – разве что желание быть в центре внимания и хвалиться удалью – перед всеми, особенно перед новеньким, Питом Бестом. Гамбург стал самым большим прорывом в истории тогдашних Beatles. Но за 25 миль до Германии их основатель и предводитель сознательно ставил под угрозу свою роль во всей авантюре – и только ради того, чтобы пощекотать себе нервы, устроив мелкую кражу. И, как в детских выходках с Питом Шоттоном, выделывал он эти трюки, только если у него была аудитория, у которой, конечно, дух захватывало от его дерзкой смелости.

Гамбург преподнес им массу сюрпризов, и далеко не всегда они были приятными. Хотя в разрешении на работу, которое получил Джон, цель его визита в Германию значилась как «музыкальные выступления», вскоре стало ясно, что в Beatles никто не видит профессионалов. Предоставлять им жилье? Заранее? Да с какого перепугу? И лишь когда Уильямс поднял хай, Кошмидер обо всем договорился, и им выделили комнаты – две узкие и низкие, похожие на карцер, кладовки за экраном кинотеатра «Бемби», где крутили легкую порнушку. Из мебели – диван, четыре раскладушки и очень мало очень старых покрывал. Никакой кухонной утвари. Вода – только из холодного крана в женском туалете вниз по коридору. Ни ящиков, ни вешалок. Чемоданы есть – и радуйся. «Свинарник… киношка вшивая», – то была самая вежливая характеристика из всех, какие Леннон давал их новому дому, в котором он, Джордж и Стюарт отхватили себе большую комнату, а Полу и Питу досталась маленькая. Ясное дело, за все те месяцы, что они провели в Гамбурге в свой первый визит, «домой» они почти не заходили.

Одной из первых песен, которые научился играть Джон, была «Maggie May», история легендарной ливерпульской проститутки. Битлы прекрасно знали «девичий патруль» своего города. Но Репербан в Санкт-Паули, купавшийся в неоновых огнях – да, там они и жили, – о, подобного они не видели нигде! Секс предлагался везде – нагло, бесстыдно, радостно. Полуголые дамы в верхних окнах домов вдоль Гербертштрассе, застывшие в скучающих и одновременно провокационных позах; нахальные девицы в стрип-клубах – никто не мог избежать паутины соблазна. Женщины, к которым их занесло, смотрели на секс совершенно иначе, чем осторожные английские девушки, спутницы их юношеских лет.

Клуб «Индра» оказался небольшим. В ночь открытия все битлы, кроме Пита, облачились в сценическую форму – черные джинсы и лиловые пиджаки, которые специально для них пошил портной в Ливерпуле, сосед Пола. Не зная, что играть, что говорить клиентам, – и не зная, насколько их английский понимали, – они замялись, и немедленный успех к ним не пришел. Бруно Кошмидер, грозный, внушительный, успевший побывать цирковым клоуном, пожирателем огня и акробатом, знал, чего им не хватает. Если Beatles собирались привлечь публику в его клуб, им предстояло не просто играть и петь. «Mach Schau, mach Schau! – взывал он, словно иерихонская труба. – Делать шоу!»

И они «делали шоу».

«Я всю ночь изображал Джина Винсента… – вспоминал Джон. – Валялся на полу, швырялся микрофоном во все стороны и притворялся хромым… С тех пор мы только и делали, что делали шоу».

И это сработало. Скоро все встало на свои места. И когда они поняли: не важно, что играть, лишь бы рок-н-ролл, – они стали исполнять весь свой репертуар. Пытались даже ввернуть пару своих собственных композиций, но не прошло. Завсегдатаи клуба, в подавляющем большинстве мужчины, желали слушать лишь уже знакомые им хиты. Интересно, что Джон и Пол, пока были в Германии, почти не написали новых песен… да, вряд ли обстановка тому благоприятствовала.

До того как они покинули Ливерпуль, все были в восторге от обещанных гонораров – мамочки мои, 18 фунтов стерлингов в неделю! Но никто и представить не мог, как они будут вкалывать в Гамбурге. Выступления изнуряли – шесть часов в ночь со вторника по пятницу, восемь по субботам и восемь с половиной по воскресеньям, полчаса – пересменка: едой закинуться да глотнуть чего. То был рок-н-ролл по промышленному графику.

«Ели и пили прямо на сцене, – будет потом рассказывать Джон. – И чтобы раскачать немцев… нам реально приходилось колошматить по гитарам… Немцам нравился тяжелый рок. Дай жару, дай жару! Вот мы и давали им жару».

Они жестко колошматили и по другой причине. Это помогало поддерживать темп и поощряло их новичка, ударника Пита. «Мы всю ночь напролет держали этот жесткий, мощный ритм, четыре четверти…» – вспоминал Джордж. Что касается Пола, он пел «What’d I Say», полностью, с инструментальными вставками, «часа полтора», по словам Джона. Он явно приукрашивал, но это свидетельствует о том, чего ждали от группы мальчишек, которые, по словам Леннона, до тех пор «никогда не играли вместе дольше двадцати минут».

«У меня от пения стали болеть связки, – часто вспоминал он. – Но мы узнали, что можно не спать, если наглотаться таблеток для похудения». То был прелюдин, вид амфетамина, которым их с радостью снабжало руководство. Таблетки – «прелики», как называли их битлы, – им регулярно передавали официанты вместе с бесплатными стаканами пива. Пол всегда осторожно относился ко всему, что глотал, зато Джону смысл слова «осторожность» был неведом. Он сам говорил, что пару недель в Санкт-Паули у него шла пена изо рта: он пел и играл до самого рассвета. На «преликах».

Из группы тянули все соки. Но битлы, благодарные за возможность играть перед восторженной публикой, приняли это как должное. Кроме того, все они подписали контракты на немецком языке, им почти незнакомом. У Джона был с собой немецко-английский словарь, но он туда не особо заглядывал, а Пит, единственный из них, изучал немецкий в школе – но вряд ли этот курс включал контрактное право.

Однако в марафонских сессиях был свой плюс. Когда они выжали из усилителей максимальную мощь, они начали приближаться к тому, чтобы звучать как единая группа, чего никогда не удавалось достичь на их спорадических концертах в ливерпульской округе. «Мы стали лучше. Мы стали уверенней, – говорил Джон. – Иначе и быть не могло… Играть всю ночь до утра – это такой опыт… И хорошо, что публика чужая. Пришлось стараться еще усерднее, и мы вложили в это душу и сердце». Он отыграл на сцене столько часов, что на глазах становился достойным ритм-гитаристом. Нет, он никогда не станет виртуозом и никогда не сравнится с Джорджем – но он этого и не хотел и с радостью признавал: «Я и играть-то выучился лишь для того, чтобы, пока я пою, хоть что-то шумело рядом».

Они играли в злачных местах Мерсисайда, но тедди-бои были в худшем случае двинутыми на моде подростками. В Гамбурге Beatles познали мир настоящего насилия. Вечером, ближе к ночи, в «Индру» приходили гангстеры и заказывали… нет, скорее требовали песни. Здесь были моряки со всего мира – и из Восточной Европы, и из Советского Союза, – и все искали, как скоротать часок-другой. Приезжали «отдохнуть и поправить здоровье» американские солдаты из своих частей, разбросанных по Западной Германии, уставшие после недельных маневров или бессонных ночей на границе с Восточной Германией. Им всем хотелось веселья, хотелось девушек, хотелось выпить. В целом «Индра» был напитан горючей смесью спирта и тестостерона, и драки случались там постоянно.

Впрочем, персонал мог о себе позаботиться. «Официанты, бывало, как выхватят складные ножи или дубинки, и понеслось, – рассказывал Джон. – В жизни не видел таких бандюганов». Один из телохранителей Кошмидера, Хорст Фашер, когда-то ненароком убил парня в уличной драке. В прошлом он был чемпионом по боксу среди профи. Битлам Хорст нравился. «Мы думали: вот хорошо, вдруг с нами что случится, а он за нас…»

С ними ничего не случилось – они с кривыми улыбками смотрели со сцены на творившийся кровавый хаос, пока в глаза, просочившись с улицы, не въедался слезоточивый газ, используемый полицией для разгона уличных драк. Джон говорил: «Родился-то я, может, и в Ливерпуле, но вырос я в Гамбурге».

Но только не стоит думать, будто на битлов сходилась одна пьянь, матросня, уголовники да шалавы. Приходили и работяги, юноши и девушки из магазинов и контор в Санкт-Паули. Приходили и приводили подруг взволнованные рокеры в кожаных куртках – еще бы, ведь они слушали живьем ту самую музыку, какую до этого слышали лишь на радиостанциях американских вооруженных сил.

Beatles играли все лучше, и вскоре у них сформировалась своя преданная аудитория, так что спустя несколько недель Кошмидер перевел их в свой более крупный клуб – «Кайзеркеллер». Derry & The Seniors уехали, и Аллан Уильямс вернулся в Гамбург с еще одной ливерпульской группой – Rory Storm & The Hurricanes, с которыми Beatles теперь чередовались каждую ночь. В Ливерпуле обе группы, скорее всего, друг о друге и не слышали, но теперь вели дружеское соперничество. И почти сразу Beatles заметили, какой прекрасный у «Ураганов» ударник. Он выступал под именем Ринго Старр, лишь слегка изменив настоящее – Ричард Старки. Они всегда звали его Ричи.

То была эра эпистолярных посланий, ныне уже миновавшая. Но в те дни для молодых людей, оказавшихся вдали от дома, письма были очень важны – и битлы в этом плане ничем от других не отличались. Письма становились главной темой популярных песен, и хотя Beatles еще не слышали The Marvelettes с их хитом «Please Mr. Postman», который сами же потом возродят, Пол уже написал одну из версий «P. S. I Love You». Они пели о письмах, они ждали писем, и каждый из них часто писал домой. В отношениях Джона и Мими иногда бушевали бури, но это не мешало ему писать ей, а ей это не мешало передавать в музыкальный магазин Фрэнка Гесси заработанные Джоном деньги, чтобы покрыть рассрочку за гитару.

Но самым важным для Джона, несмотря на его ныне волнительную жизнь, были письма Синтии, в которых та рассказывала, как в сонном Хойлейке лето превращается в осень и как ей живется без него. Письма приходили с фотографиями – их она делала сама в фотобудке супермаркета Woolworths: выпячивала грудь и томно прикрывала глаза, надеясь, что выглядит сексапильно, как он всегда просил. Она не знала, что происходит в Гамбурге, но знала своего мужчину и его желания – и стремилась угодить ему изо всех сил.

Его ответные письма, а их было несколько за неделю, были подробными и длинными. Он рассказывал ей обо всем. Ну, не совсем обо всем… Он писал о любви и чувствах – и эти письма неизбежно получили бы рейтинг 18+: позже она стыдливо вспоминала строчки про его мысли о ней и про «трепещущий пульсатор». «Самые сексуальные письма по эту сторону от Генри Миллера, – будет он хвастаться позже. – Некоторые по сорок страниц длиной».

Но в них было и другое. Он по-прежнему был не уверен в себе и отчаянно желал знать, не нашла ли она себе другого парня. «Люблю, люблю, люблю тебя, – писал он. – Дождись меня». Она выполнила его просьбу.

Сам же он вскоре по приезде в Германию легко изменил ей с девушкой за барной стойкой. Интересно, он хоть когда-нибудь думал о том, сколь лицемерны его непрестанные уверения в вечной любви и преданности, которые он штамповал в письмах Синтии? Наверное, да. Но ему было важно одно: сохранять ее верность. А не хранить верность ей.

15. «Какой быть женщине? Развратной и неслышной»

«Кайзеркеллер» был гораздо больше, с танцполом и неоновой уличной вывеской. Однажды вечером по дороге домой мимо него проходил молодой художник по рекламе Клаус Форман – и услышал отголоски рок-музыки. От нечего делать он зашел и сел, слушая, как завершают свой сет Rory Storm & The Hurricanes. Они были неплохи, но затем на сцену вышли Beatles, и с первых же аккордов «Sweet Little Sixteen» Клаус пропал. Он вернулся на следующий вечер, и на следующий, а потом убедил свою девушку пойти с ним вместе. То была Астрид Кирхгерр. Обычно она не посещала столь грубых мест, как «Кайзеркеллер», но, когда все же решилась, энергия, порожденная Beatles, ее околдовала. Джон в шутку костерил собравшихся «нациками» и зиговал со сцены. Публика находила это забавным.

Астрид, умная и симпатичная ассистентка фотографа, недавно окончила Гамбургский художественный колледж. В черной одежде, светловолосая, с модной короткой стрижкой – это была одна из тех девушек, на которых сразу обращаешь внимание. В тот год на экраны вышел французский кинохит «На последнем дыхании» Жан-Люка Годара, и Астрид выглядела как юная Джин Сиберг. Франция была европейской законодательницей мод, и Астрид, представительница среднего класса и образованной богемы, хотела походить на француженку, а не на немку. Когда они с Клаусом начали приводить своих друзей в «Кайзеркеллер», Beatles стали замечать, что привлекают новую публику, студентов, которых Джон прозовет «экзистами» – слишком длинным ему казалось несокращенное «экзистенциалисты».

Джона всегда влекло к умным женщинам и девушкам, с которыми было о чем поговорить, и Астрид его впечатлила. Ей было двадцать два, и в ее облике таилась такая притягательная сила, что Синтия в Хойлейке сразу заволновалась: письма Джона были переполнены упоминаниями об их замечательной, очаровательной, потрясающей новой знакомой.

Она ему явно нравилась. Астрид тоже была без ума, но не от него. Ее страстью, из-за которой она вскоре бросила Клауса, стал Стюарт – тихий художник с подростковыми прыщами, с начесанным чубом, как у Джеймса Дина, и темными стеклами поверх очков.

В то время подруги не принимали заметного участия в том, что делали Beatles. Джон шутил, что женщины должны быть «развратными и неслышными», и возможно, это казалось забавным, но, как он признавался позже, Beatles действительно были мачо-группой и всегда держали девушек на вторых ролях. Однако Астрид, у которой была успешная карьера и своя собственная машина, представляла новое поколение молодых женщин, идущих в ногу со временем. Она была совсем не похожа на Синтию, которая все еще пыталась угодить Джону, кося под Брижит Бардо.

Астрид точно не была застенчивой – и пусть ни слова не знала по-английски, очень скоро привлекла Клауса в качестве переводчика и спросила, позволят ли ей битлы сделать несколько их фотографий. Им это польстило. В те дни снимки поп-групп обычно делались минут за пять – улыбнитесь, вас снимают, вспышка камеры… и все. Но Астрид, на много лет опередив свое время, устроила битлам первую настоящую фотосессию – отвезла их на своем «фольксвагене» на гамбургскую ярмарочную площадь и сделала снимки на фоне громадной машинерии американских горок. Все ее фотографии были черно-белыми, но самыми эффектными оказались портреты. Три года спустя почти та же техника – затенение половины лица – будет использована при оформлении конверта их второго альбома, «With The Beatles».

После фотосессии она пригласила их к себе, в фешенебельный гамбургский пригород. Квартира находилась на верхнем этаже дома, в котором жили ее родители, бабушка с дедушкой и Клаус. В первый раз битлы вышли за пределы Санкт-Паули, и свободное изящество дома Астрид произвело на них неизгладимое впечатление – и не в последнюю очередь ее спальня, полностью покрашенная в черный цвет, ее черная мебель, черное постельное белье и черные занавески. В Ливерпуле не было ни таких спален, ни таких девушек. Сегодня, наверное, мы бы решили, что она слишком кичилась своей необычностью… впрочем, черный цвет наверняка экономил ей затраты на стирку. Но в 1960 году в глазах Beatles Астрид действительно была необычной. Неудивительно, что Джон написал о ней Синтии.

Был ли он разочарован тем, что Астрид влюбилась не в него, а в Стюарта? Почти наверняка. Такое бы многих разочаровало. Но он никогда этого не признавал. За десятки лет в его жизни появлялись другие женщины, столь же умные, современные, авангардные – его просто манило к ним. Да, таким был Джон. Благо хоть не Пола выбрала. Вот это была бы катастрофа. С идеей «Стюарт плюс Астрид» Джон смириться еще мог. К ноябрю те обручились, и Стюарт теперь жил в доме Кирхгерров, в комнате, из которой совершенно спокойно съехал бывший друг Астрид Клаус Форман.

Гамбург «закалил» битлов, они все это чувствовали. Джон полюбил ночную жизнь. «В Ливерпуле в одиннадцать на улицах ни души, а в Гамбурге в полночь все только выползают», – говорил он. Уверенные в себе, в черных кожаных куртках, в черных джинсах, заправленных в высокие кожаные сапоги, музыканты шатались по улицам, глазели на драки в клубах и болтали с проститутками у обочины. Иногда по утрам, после позднего выступления, они могли зайти в Морскую миссию – Джон прозывал ее Сперм-миссией, – где завтракали с Ринго и другими из The Hurricanes (те приняли мудрое решение – прямо там и жили). Сперва Beatles держались настороже с бородатым Ринго: своей седой прядью и манерой одеваться он напоминал тедди-боя. Но держался он очень приветливо, и в середине октября Джон, Джордж и Пол даже впервые сыграли с ним вместе, когда аккомпанировали The Hurricanes на записи в небольшой гамбургской студии.

В тот день Джон играл на новой гитаре, Rickenbacker Capri 325, которую нашел в магазине импортных американских инструментов, а свою Hofner Club 40 одолжил Полу. Новая, лучшая гитара была не просто символом статуса. Не была она и простым «орудием труда», инструментом его работы. Для рок-музыканта хорошая гитара – это нечто невероятно ценное и требующее самой нежной заботы, это спутник и друг, с которым можно побыть, когда одиноко.

Легко представить, что теперь, с новой гитарой, он чувствовал себя на гребне волны. Все шло хорошо. И все же… он по-прежнему совершал ужасные, жестокие, необъяснимые поступки. Однажды ночью, скорее всего по пьяни, он решил стащить у надравшегося матроса кошелек и прихватил в подельники Пита. «Я думал, смогу заболтать его… развести… типа мы можем добыть девчонок, – вспоминал он. – Мы его спаивали, он глушил один стакан за другим и все спрашивал: “А где девки? Где девки-то?” Мы все пытались дознаться, где он держит деньги. И все напрасно. В конце концов врезали ему пару раз на прощанье и бросили эту затею. Не захотели его обижать». По версии Пита, затея пошла прахом, когда матрос в ответ окатил их слезоточивым газом из баллончика.

Почему Джону пришло в голову ограбить моряка? Тот и зарабатывал-то, скорее всего, меньше его! Этого Леннон так никогда и не объяснил – ну, пошалили, прикольно, а что еще надо?

Спустя три месяца в Гамбурге «Кайзеркеллер» уже не так радовал битлов. Каждую ночь они слышали, насколько хороши, и видели, насколько популярны. Теперь они хотели больше денег. Да и жить в этом хлеву уже достало. И когда им предложили лучший вариант – сыграть в более крупном заведении на той же улице, в клубе «Топ Тен», – они сказали Кошмидеру, что примут его, несмотря на контракт. Учитывая известную склонность их нанимателя к насилию, они рисковали. Не просто так им грозили пальцы переломать.

Но месть Кошмидера оказалась тоньше. Джорджу было всего семнадцать, а это означало, что он уже три месяца нарушал местный закон – комендантский час с десяти вечера для всех, кому нет восемнадцати. А играть в Гамбурге в ночных клубах – об этом и речи не шло! И вот теперь какой-то доброжелатель, знавший возраст Джорджа, настучал в полицию. Джорджа арестовали, допросили, а на следующий день посадили на поезд и отправили в Англию.

Следом закон преступили Пол и Пит. Собирая вещи в «Бемби», чтобы перебраться в «Топ Тен», они в отместку Кошмидеру развесили в коридоре презервативы и подожгли. Горелым латексом пропахла вся киношка, но ущерба не было, разве что стену слегка опалили. Оба как ни в чем не бывало отправились в «Топ Тен», где в ту ночь должны были предстать Beatles, пусть даже и вчетвером.

На следующее утро Пола скрутили на Репербане, отвезли в полицейский участок, заперли в камере и обвинили в попытке поджога. Потом арестовали Джона и Пита, а за ними – Стюарта, но у него было алиби: он гостил у Астрид. Пола и Пита с пристрастием допросили, а потом депортировали.

Джон еще несколько дней шатался по Гамбургу, а потом тоже поехал следом. «Это было ужасно, – рассказывал он Хантеру Дэвису. – Я тащил на спине усилок и до смерти боялся, что его у меня сопрут. А я еще не закончил выплачивать за него рассрочку. Я был уверен, что дорогу в Англию мне уже не найти».

Наконец глухой ночью он добрался до Ливерпуля, поймал такси и поехал домой, в Вултон. Мими спала наверху и не слышала звонка, поэтому ему пришлось ее будить, бросая камешки в окно спальни.

Конечно, когда он попросил ее заплатить за такси, на котором приехал, она раскричалась и притворилась, что сердита. Но она всегда так себя вела. На самом деле она была в восторге, что он вернулся, и у нее будто камень с души упал.

«Он был в каких-то ужасных ковбойских сапогах до колена, расшитых золотом и серебром, – будет вспоминать она позже. – Протиснулся в дом мимо меня, бросив на ходу: “Заплати за такси, Мими”. А я ему вдогонку кричу: “И где же твои сто фунтов в неделю, Джон?”»

– Ты в своем стиле, Мими, – отмахнулся Джон. – Видишь же, я с ног валюсь, а ты все про деньги да про деньги!

Ее ответ развеивал всякие сомнения, что он снова дома:

– И немедленно выкинь эти сапоги. Я тебя в такой обуви за порог не выпущу».

16. «А оно мне надо? Ночные клубы? Похабщина? Депортации? Чудики все эти шизанутые?»

Эта черта останется с ним на всю жизнь. Всякий раз, когда все становилось плохо, Джон залегал на дно и отрезал себя от мира, или просто ложился в постель и не вылезал из нее, пока мог. По возвращении из Гамбурга ему предстояло о многом подумать. Десять дней он слушал пластинки да ошивался в Мендипсе, а потом накупил еще пластинок и слушал их, даже не пытаясь связаться с остальными битлами и узнать, благополучно ли те вернулись. Великое гамбургское приключение закончилось ужасно. В октябре ему исполнилось двадцать; пришло время пересмотреть ценности. «Я думал: “А оно мне надо? Ночные клубы? Похабщина? Депортации? Чудики все эти шизанутые?” Я много думал об этом. Стоит ли продолжать? То был тяжелый, страшный опыт», – рассказывал он своему приятелю Эллиоту Минцу в 1976 году.

Он хотел видеть только Синтию, и отправился в центр Ливерпуля – встретиться с ней после занятий в колледже. На нем была кожаная куртка, купленная в Гамбурге, и он решил, что Синтии тоже стоит носить «кожу», а потому они пошли в универмаг C&A и выбрали, как позже напишет Синтия, «изумительное темно-коричневое пальто длиной три четверти за семнадцать фунтов. Это был мой самый первый подарок от Джона, и я умирала от желания показаться в нем на людях».

Они купили жареную курицу навынос и отправились обратно в Вултон, угостить Мими. Но встреча прошла не очень хорошо. По словам Синтии, когда Мими увидела пальто и услышала, сколько Джон за него заплатил, «ее накрыло», она заорала, что он «все деньги спустил на свою бандитскую мочалку», и швырнула в него той самой курицей. «Думаешь умаслить меня своей курицей после того, как спустил всё на это?! Убирайся!» – велела она.

Смущенный тем, как вела себя тетя перед его девушкой, Джон отвел Синтию на автобусную остановку. «Кроме этих гребаных денег и кошек ее больше ничего не волнует», – извинился он. Это было неправдой. Единственным, что на самом деле волновало Мими, был Джон.

Только под Рождество он наконец связался с другими битлами. Пол к тому времени под давлением отца пошел работать – развозил рождественскую почту и тоже задавался вопросом, стоит ли ему продолжать карьеру. Но выступление в «Касбе» у Моны Бест, где на басу играл приятель Пита, быстро прогнало все эти мысли прочь – когда Beatles увидели, какой отклик сумели вызвать. Они стали настолько лучше! И в тот вечер случилось кое-что еще. У Моны жил Нил Эспинолл, знакомый Пола по школе и друг Пита. Он в те дни готовился к экзаменам по бухучету, но был настолько потрясен игрой Beatles, что, пока Мона пыталась выискивать для группы другие заказы, стал создавать и расклеивать афиши с портретами битлов.

Но их грандиозный прорыв в родном городе случился в северной части Ливерпуля, где жили работяги, в ратуше Литерленда 27 декабря. Каждому музыканту группы там платили шесть фунтов за концерт. С той самой минуты, как они вышли на сцену и Пол, войдя в образ Литтл Ричарда, исполнил «Long Tall Sally», огромный танцзал ожил. Момент был подобран как нельзя лучше: Элвис ушел в Голливуд, Бадди Холли был мертв, Джерри Ли Льюис опозорился, вступив в брак с тринадцатилетней двоюродной сестрой, Чак Берри сидел в тюрьме. Музыкальная мода как-то размылась и ослабела – в США выступал Рики Нельсон, игравший софт-рок, а в Великобритании – Клифф Ричард с группой The Shadows. В музыкальном плане The Shadows были потрясающими, но когда выступали по телевизору, то в своих глянцевых костюмчиках, с аккуратными танцевальными шажками, выглядели просто четверкой банковских клерков.

Да, Beatles бы не принял на работу ни один в мире банк. Одна лишь громкость производимого ими звука – а они всегда будут играть ОЧЕНЬ ГРОМКО – шокировала и заставляла трепетать. В своих немецких кожаных куртках, в черных футболках, в сапогах, которыми топотали по сцене, они были высокомерны и надменны – настоящие панки своего времени. Друг Джона по колледжу, Билл Хэрри, был поражен тем, насколько они продвинулись с тех пор, как он в последний раз видел их летом.

На афишах Нила Эспинолла, развешанных снаружи, они значились как «Beatles, прямо из Гамбурга», но кроме завсегдатаев «Касбы», приехавших поддержать их в Литерленд (в числе которых, конечно, были Синтия и Дот Роун – прелестная семнадцатилетняя девушка Пола, работавшая в аптеке), никто не знал, кто они такие.

«Внезапно мы стали “вау”! – будет позже рассказывать Джон. – И имейте в виду, семьдесят процентов зала думали, что мы немецкие “вау”. Они не знали, что мы из Ливерпуля. Они говорили: “Господи, у них неплохой английский, надо же!” Вот тогда мы поверили, что хороши. До Гамбурга мы думали, что все нормально, но можно и лучше. Только вернувшись в Ливерпуль, мы увидели разницу – когда все остальные вокруг играли хрень в духе Клиффа Ричарда».

На самом деле Beatles тоже еще не делали ничего оригинального. Нет, возможно, творческий дуэт Леннона и Маккартни уже сотворил несколько песен, но в тот вечер ничего нового группа не спела. Литерлендская публика была в восторге от их качественных полнокровных каверов американских рок-хитов.

Можно было бы предположить, что какой-нибудь предприимчивый промоутер, увидев отклик аудитории в Литерленде и других местах в Ливерпуле в течение следующих нескольких месяцев, предложит группе контракт. Но этого не произошло. Как Liverpool Echo, вечерняя городская газета, которую в те дни читали в Мерсисайде более миллиона человек, совершенно не интересовалась ни одной из местных групп, так и ни один молодой менеджер не рвался примерить на себя роль нового «Полковника» Тома Паркера^[24]. Недостаток интереса от импресарио озадачивал Джона. Но то был Ливерпуль образца 1961 года, где и понятия не имели, как управлять популярными группами. За выступления битлам редко платили больше восьми фунтов на человека. И хотя иногда группа успевала сыграть за вечер даже в двух залах, ибо Нил Эспинолл, забросив свои конспекты, купил старый фургон и возил их по Ливерпулю, все держалось на честном слове. Неудивительно, что с завершением сезона рождественской почты Пол пошел в подмастерья электрика – на три месяца с поденной оплатой. Никто из них не мог быть уверен, что в музыке действительно может быть будущее.

В середине января 1961 года Стюарт вернулся из Гамбурга и подал заявку на факультет подготовки преподавателей в Ливерпульский художественный колледж. Джон скучал по нему, за последние шесть недель они писали друг другу длинные письма, и, как только Стюарт приехал домой, Леннон в тот же вечер отправился к нему. Оба уже понимали, что по дороге музыканта Стю не пойдет. Но пока суд да дело, в ожидании, когда к нему приедет Астрид, Стю вернулся в группу на роль басиста. И в конце января после концерта в Лэтем-холле в Северном Ливерпуле его в туалете избили тедди-бои.

Никто не понимал, чем им так насолил тихоня Стюарт. Но что бы ни стало поводом, пока остальные загружали оборудование в фургон Нила Эспинолла, Стю бросили на землю и били ногами по голове. Когда Джон и Пит поняли, что происходит, они кинулись в драку, в которой Джону сломали палец.

Стюарт в те дни жил в новом доме родителей, недалеко от Сефтон-парка. Как вспоминала Полина, его сестра, он вернулся домой в крови, но в больницу ехать отказался. На следующий день семейный врач, осмотрев его, сказал, что серьезных повреждений нет, и вечером он снова играл на басу – уже в другом клубе. Джон играл с лубком на сломанном пальце.

С тем же лубком он играл 9 февраля 1961 года, когда битлы дебютировали в клубе «Кэверн». Конечно, Джон бывал там и прежде, в 1957 году, с The Quarry Men, когда ему велели послать «к черту чертов рок-н-ролл». Теперь мир шел дальше… более-менее.

«Самый мелкий оборвыш из всех, что я видел», – заметил вышибала в дверях «Кэверн», когда Джордж прибыл к дому № 10 по Мэтью-стрит в джинсах и кожанке. И он не шутил – по крайней мере, не сильно. Да, то было в обед, но «Кэверн» держал марку, и на самом верху запретного списка находилась «джинса». Должно быть, это имело какой-то смысл. Мэтью-стрит – это центр города. Любые фанаты в середине дня – это ребята, уже начавшие зарабатывать на жизнь. Если парни – значит, либо клерки, либо курьеры из ближайших страховых и судоходных компаний. Значит, уже знают, что такое работа. Значит, будут пытаться выглядеть умней. Значит, ходить они будут в рубашке с воротником, в пиджаке и в галстуке. Пропустить в «Кэверн» подростков в «джинсе» – значит потворствовать «отребью». Так решил владелец, Рэй Макфолл. А он не хотел видеть в своем клубе местную шпану. Девушки, которые могли бы туда зайти – машинистки, продавщицы, ассистентки парикмахеров, – тоже одевались надлежащим образом, в практичные рабочие юбки, чаще всего серые, а волосы зачесывали назад и укладывали в «улей». Да, шестидесятые продолжались уже целый год, но те легендарные «шестидесятые», время яркой юношеской моды, оптимизма, вседозволенности, наркотиков и рок-н-ролла… до них было еще далеко.

Или недалеко?

Вскоре у дверей клуба «Кэверн», разодетые так же, как Джордж, появились Джон, Пол, Пит и Стюарт – и намек был ясен. Варвары стояли у ворот, и привратник должен был их впустить: в джинсах ли, нет, в этот день выступали они. А артисты, как известно, живут по иным правилам.

Если судить по его внешнему виду в 1961 году – дверь в складском здании в мощеном переулке, – клуб «Кэверн» не сулил ничего особо соблазнительного. Он располагался недалеко от Пир-Хед, а потому у входа большую часть дня разъезжали грузовики и фургоны: то выгружали, то забирали ящики свежих овощей и фруктов, и в воздухе по всей округе царил приторный аромат перезрелых плодов. Семнадцать ступеней вниз – и вы попадали в три душных погреба, с несколькими поменьше по бокам, с мокрыми от подросткового пота стенами, – в те дни никто еще не задумывался о вентиляции или кондиционерах.

В «Кэверн» битлов привел Боб Вулер, бывший железнодорожный чиновник, взявший себе новую роль искателя талантов для клуба. Макфолл не сразу увидел группу, а когда это случилось, сказал Вулеру, что если бы сперва увидел, то не дал бы на них ни гроша. Но потом он их услышал – и просто стоял в задней части клуба, в полном восхищении глядя на то, как они играют и поют, шутят, дразнят публику, жуют, дурачатся между песнями и все время поддерживают разговор с фанатами, которые то и дело выкрикивали, какую песню хотят. Beatles обладали великим даром – они умели превращать зрителей в друзей. Если что было не так с усилителем или микрофоном, а так случалось часто, они не паниковали и не гадали: ой, что же теперь сказать?.. Они просто развлекали фанатов и могли даже спеть вместе с ними, пока проблема решалась. Благодаря долгим концертам в Гамбурге они чувствовали себя на сцене как дома – и были в полной гармонии.

Но этого никогда бы не случилось, не преврати их Гамбург в потрясающую группу, в которой Джон теперь пел «Will You Love Me Tomorrow», песню из репертуара The Shirelles, беспечно упуская из виду, что это песня девушки, предвидящей утрату невинности; Пол, в свою очередь, пел «Good Golly, Miss Molly» и тут же – «Somewhere Over The Rainbow»; Джордж исполнял хиты Карла Перкинса; Стюарт пел «Love Me Tender»; а Питу они разрешали оставить барабаны и сыграть «Wild In The Country». У них был всеохватный репертуар.

За это они зарабатывали в общей сложности пять фунтов стерлингов за двухчасовую сессию – по фунту каждому. Их фанаты платили шиллинг (в наше время – пять пенсов), чтобы попасть внутрь, а там они могли обменять свои обеденные талоны, полученные от работодателей, на фирменную круглую булку «Кэверн» и миску супа. Алкоголя, конечно, не было, а чашка чая стоила пять пенсов (примерно два пенса в наши дни).

То, что из убогого кокона этого бывшего винного погреба меньше чем через два года выпорхнули, словно бабочка, полностью сформировавшиеся Beatles, с течением лет кажется все более невероятным. Но это произошло.

К марту 1961 года гамбургский «Топ Тен» приложил усилия, чтобы вернуть Beatles в Германию. Группа очень хотела там играть. Теперь им сулили намного больше денег, чем в «Кайзеркеллере», и жить можно было прямо над клубом. И пока «Топ Тен» умасливал местные власти, Аллан Уильямс написал немецкому консулу в Ливерпуле, что битлов вряд ли можно считать малолетними преступниками, какими их изобразил Кошмидер. Да и Харрисону уже исполнилось восемнадцать, так что он уже мог гулять по Репербану на совершенно законных основаниях.

Пока они ждали вестей, Джон, если был в городе, частенько забегал в «Джакаранду» и поддерживал связь с Биллом Хэрри, другом по колледжу. У Билла случилось событие: он взял заем в пятьдесят фунтов, чтобы издавать музыкальную газету, выходящую раз в две недели, для всего графства Мерсисайд. Он собирался назвать ее Mersey Beat и теперь интересовался, не хочет ли Джон что-нибудь написать.

Когда Джон не хотел чего-то делать, он был жутким ленивцем. Когда он хотел, немногие могли его опередить. Он пришел домой в Мендипс и сразу же приступил к работе – на придурковатом сленге рассказал аллегорическую историю о том, как появились Beatles, забавную сказку про то, как трое мальчишек «вырастили гитары и подняли шум», а «человек на огненном пироге нарек их именем Beatles».

Эта история появилась в первом, июльском выпуске Mersey Beat под вдохновляющим заголовком, который придумал сам Билл Хэрри: «Краткая и увлекательная история сомнительного происхождения Beatles, в переводе с ленноновского». Теперь он мог всю жизнь гордиться тем, что был первым редактором, который опубликовал статью Джона Леннона.

Но Джон тоже гордился собой. Более чем гордился. Возможно, он не написал «Алису в Стране чудес», но его произведение опубликовали – и он создал его в своем стиле, в том самом, с которым в школьные годы экспериментировал в The Daily Howl. Ему не пришлось ни под кого подстраиваться.

Сбылась его давнишняя мечта. Теперь он был писателем.

17. «Были такие особые девушки… сейчас их назвали бы «групи»… фанатки оголтелые. Бегали за всеми: комедиант, поедатель стекла – плевать им было. Главное, что он на сцене»

На взгляд Джона, клуб «Топ Тен» был лучше всех, где когда-либо играли Beatles, – ведь здесь у микрофонов был эффект встроенного эха. Теперь, когда он пел «Be-Bop-A-Lula», он мог звучать так, как Джин Винсент на пластинке. Реверберация потрясающе повышала его самооценку, скрывая дрожь в голосе, – ровно так же, как все комичные ужимки на сцене, возможно, компенсировали его неуверенность в собственной внешности.

И тем не менее не все в «Топ Тен» было прекрасно. Устроили так, что битлы выходили на сцену и жили под одной крышей с лондонским певцом и гитаристом Тони Шериданом, – то есть на сцене каждый вечер выступали шестеро и Пол играл на пианино. После шоу Стюарт уезжал в пригород, к Астрид, а остальные, и с ними Шеридан, поднимались в мансарду, к своим узким раскладушкам. В этом импровизированном общежитии жили пятеро, а то и шестеро, когда к Шеридану присоединялась его подружка-немка Рози, а временами и больше, если везло кому-то из битлов. Именно там Джордж потерял невинность с какой-то случайной девчонкой, уверенный, что его товарищи спят, а они ждали, пока он не завершит начатое, а потом одобрительно заулюлюкали. «Хоть молчали, пока я делом занимался», – позже с улыбкой будет вспоминать Джордж.

В общем, уединиться не удавалось никому, что прекрасно показывает рассказ Пола о том, как он случайно зашел на чердак, когда Джон был «занят делом». «Захожу к Джону… смотрю, тощий зад ходит вверх-вниз, а под ним деваха. Ничего, это в порядке вещей было. Просто говоришь: “О, прости” – ну и уходишь».

Для рок-музыканта девушки были дополнительной привилегией – и одной из неизменных причин, из-за которых подростки вообще брались за гитару. Думаю, спорить с этим станут немногие. Через десять лет в интервью Rolling Stone Леннон расскажет о некоторых поклонницах, ходивших на их концерты. «Были такие особые девушки… сейчас их назвали бы “групи”… фанатки оголтелые. Бегали за всеми: комедиант, поедатель стекла – плевать им было. Главное, что он на сцене».

Когда они согласились сыграть в «Топ Тен», битлам обещали больше денег, чем платил Кошмидер. Но они явно не представляли, что на новом месте им придется платить налоги – вероятно, их бывший работодатель этим бессовестно пренебрегал. Им недоплачивали всегда – где бы они ни играли. Но теперь, увидев эти налоговые вычеты, они решили и сами сэкономить по полной – и не заплатили агенту, Аллану Уильямсу, его 10 % комиссионных. Это было подло, и Уильямс с горечью увидел в этом «руку Леннона». «Он был главарем, доминировал в Beatles», – напишет он в своей книге «The Man Who Gave The Beatles Away»^[25], которую Джон злобно переименует в «The Man Who Couldn’t Give The Beatles Away»^[26].

Уильямс был прав, и если даже не по закону – никакого контракта Beatles не нарушили, ведь его просто не было, – то по совести. Он пригрозил, что занесет группу в «черный список», когда те вернутся в Ливерпуль. Но в душе он был добряк, и битлы это явно просекли. Он никогда не был их менеджером в привычном для поп-музыки смысле, но сделал для них больше, чем просто антрепренер. Как он напомнил им в удивительно мирном письме, без него они «даже не понюхали бы Гамбург». Это было правдой, но это не помогло. Они ему так и не заплатили.

На пасхальных каникулах в Гамбург приехали Синтия и Дот, девушка Пола. Синтия в первый раз была за границей, и Джон с лукавой усмешкой водил ее по Репербану и давал ей попробовать прелюдин – так, встряхнуться. Вечером девушки сидели в зале и смотрели, как их мальчики отрываются на сцене, а иногда Джон поспешно уводил Синтию наверх в общую комнату, если та пустовала, – «пробежать пятимильку» за пятнадцать минут, пока перерыв. «Те недели, что мы провели в Гамбурге, стали одними из самых счастливых в нашей с Джоном совместной жизни, – позже писала Синтия. – Мы были свободны и влюблены, и жизнь, озаренная ярким солнцем, так много нам обещала…»

Астрид как фотограф уже подарила Beatles их особый – «битловский» – образ, но этим ее вклад не ограничился. Когда Стюарт восхитился ее черными джинсами и новой черной кожанкой без воротника, она купила ему такой же костюм. Другие битлы быстро заказали такие и себе. Но самый главный ее подарок был еще впереди. Она подстригла Стюарта и зачесала ему челку наперед, в стиле, который ее немецкие друзья копировали с «вечно превосходной» французской моды.

Увидев, что она сотворила с их басистом, битлы посмеялись. Они посчитали, что Стюарт выглядит как девчонка, и ни за что не хотели расставаться с рокерскими прическами с волосами, зализанными назад. То, что подходило раннему Элвису, подходило и им… пока что.

Ни Леннон, ни другие битлы почти ничего не знали про Берта Кемпферта. Ну да, немецкая звезда, руководит эстрадным оркестром. Еще его «Wonderland By Night», плавная мелодия для трубы, под которую любили кататься фигуристы, возглавила американские чарты. А еще Кемпферт участвовал в превращении немецкой народной песни «Muss i denn» в «Wooden Heart» для Элвиса. О, правда? Пол иногда пел эту песню, даже часть с немецкими куплетами, но Джон никогда ее не любил. В ней он видел еще одно напоминание о том, что Элвис продался Голливуду. Но узнав, что Кемпферт слышал их в «Топ Тен» и хотел бы записать пластинку с ними и Тони Шериданом, Джон возликовал.

И вот исполненные решимости битлы, проведя всю ночь на стимулирующих таблетках, появились в гамбургской студии Polydor, чтобы показать Кемпферту, на что они способны. «Мы думали, будет легко, – расскажет позже Джон. – У немцев были такие дерьмовые пластинки. Наша по-любому будет лучше!»

Как выяснилось, пользы столкновение культур никому не принесло. Во всяком случае, поначалу. Beatles отправили на аккомпанемент к Тони Шеридану, а тот пел «My Bonnie Lies Over The Ocean» – странный выбор для рок-певца. Битлам даже пришлось изменить название группы на The Beat Brothers, чтобы пластинка могла выйти. Кемпферту не понравилось, как звучит слово Beatles.

Что до самих битлов, они ненавидели эту пластинку. «Это было ужасно, – говорил Джон. – Тони Шеридан пел, а мы просто блямкали на фоне. Это мог кто угодно сделать». Джону дали спеть только в старинной песенке «Ain’t She Sweet». Это была одна из первых песен, которым его научила мама, так что, наверное, для него это был эмоциональный момент. Но вряд ли Джулия представляла ее как бравурный марш, который хотел услышать немецкий продюсер.

Это была их первая настоящая сессия звукозаписи группы, и Beatles были разочарованы, но был уже июнь, и их второе пребывание в Гамбурге подходило к концу. Стюарт уже решил, что жизнь музыканта не для него, и перешел в Гамбургский художественный колледж. В последнюю ночь, прощаясь с битлами, он плакал, все тоже грустили, и Пол сожалел о некоторых резкостях, с которыми отзывался о его игре. Нет, с музыкальной точки зрения он был прав – играл Стюарт паршиво. Но общаться с ним Джон любил больше, чем с кем-либо еще.

Был ли Стюарт балластом для Beatles? Сказать так никто не рискнул. Но, вероятно, его дружба с Джоном мешала развитию авторского тандема Леннон – Маккартни. Пол чувствовал, что его бросили, и источник, питавший их творческий дуэт, иссяк. И если бы Стюарт остался в Beatles, сумели бы Леннон и Маккартни стать самыми знаменитыми авторами песен в мире? Или Пол в конце концов просто бросил бы все, устав чувствовать себя отстраненным от Джона, и ушел бы делать сольную карьеру в начале шестидесятых, а не через десять лет?

Уходя из Beatles, Стюарт не просто покидал группу. Он отказывался от музыки. Его усилитель отдали Джорджу, а его бас-гитару – Полу. Это не вызвало особой радости. Пол считал, что «на басухе играют жиртресты, их позади и не видно», и себя он в этой роли никак не видел. Но если Beatles оставались квартетом, значит, кому-то предстояло сыграть эту роль, и Леннон ясно дал понять, что он этим кем-то не будет; а переводить на бас Джорджа, лучшего гитариста в группе, было просто неразумно. Кто оставался? Да, Пол.

«Я вообще не хотел этого делать… Он повесил на меня этот бас…» – позже скажет Маккартни. Но ради группы он смирился, отправился в музыкальный магазин Steinway и заказал бас-гитару Hofner 500/1 для левшей, стилизованную под скрипку. Он еще не знал, что эта гитара станет знаком разительных перемен в его творческом пути.

Решение Стюарта изменило не только жизнь Пола Маккартни. Клаус Форман тоже решил стать музыкантом – и взял бас-гитару Стюарта себе. Десять лет спустя он сыграет на басу на пластинке Джона Леннона «Imagine».

18. «Не хотелось мне в двадцать один… Я думал: всё, поезд ушел. Это только для семнадцатилетних!..»

На той самой неделе, когда Beatles вернулись в Ливерпуль, в продажу вышел первый выпуск газеты Mersey Beat. На второй странице была история группы – за авторством Джона. Для писателя нет более волнительного мига, чем тот, когда он впервые видит свой труд напечатанным, и Леннон исключением не стал. Он собрал всевозможные стишки, рассказы и комиксы из ящика в спальне в Мендипсе и отнес их на Реншоу-стрит, в крошечную редакцию Mersey Beat. «Печатай все, что хочешь», – с такими словами он оставил все Биллу Хэрри и согласился вести колонку для каждого номера газеты.

Итак, одна часть его карьеры набирала обороты. Другая быстро возобновилась, когда Рэй Макфолл выразил желание видеть Beatles в клубе «Кэверн» – в обед и, как и прежде, один вечер в неделю, – а в другие вечера Мона Бест и несколько других промоутеров зазывали их в клубы и танцзалы по всему Мерсисайду.

Да, волнительное было время. За несколько месяцев у Beatles даже возник свой фан-клуб. Музыкой и концертами они наслаждались как никогда прежде. Но не обошлось и без ложки дегтя. За пределами Мерсисайда группа оставалась никому неведомой. Им нужен был менеджер, но их никто не брал – все знали, что с ними трудно. Могла бы помочь Мона Бест… но когда ее сын был в группе… Нет, точно нет. Да и в самой «Касбе» ситуация была щекотливая. Нил Эспинолл, недавно ставший гастрольным менеджером Beatles, номинально квартировал в доме Моны, но мама Пита была чрезвычайно привлекательна, жила отдельно от мужа… и вскоре Нил стал ее любовником. Ей было тридцать восемь. Ему – двадцать один.

Что до битлов, так они по-прежнему в обед играли в «Кэверн», а всю вторую половину дня слонялись по городу, иногда забегая в бар «Грейпс» или в кафе «Кардома» на Стэнли-стрит. Впрочем, чаще всего они сворачивали на Уайтчепел, шли в магазин грампластинок NEMS, забирались в будку, прослушивали обе стороны новых американских релизов – и спорили о том, кто что будет петь. Так Джон застолбил за собой «Stand By Me» Бена И. Кинга. Пройдет немногим больше десяти лет, и он запишет ее сам – на своем сольном альбоме «Rock’n’Roll».

Некоторые выступления удавались лучше других, а больше всего им, как и другим ливерпульским группам, полюбился ночной концерт «Riverboat Shuffle»^[27] в конце августа на борту парома «Ройял Айрис», который выходил из устья реки Мерси в Ливерпульский залив. Джон наслаждался этими джем-сейшенами, соединявшими музыкантов из разных групп. «Иногда мы собирались целой толпой – пятнадцать, двадцать музыкантов, и играли, и создавали что-то такое, чего ни одна группа раньше не делала на сцене… – рассказывал он годы спустя, когда такие совместные выступления уже вошли в практику благотворительных рок-концертов.

Все рождалось из порыва души, дарило массу эмоций, но никуда не вело. Должно было случиться нечто новое.

В то лето овдовевшая мать Синтии поехала к родне в Канаду, их дом в Хойлейке сдали в аренду, и Синтия решила, что неплохо бы снять комнатку у Мими. Но то была ужасная идея. Когда Джон жил дома, Мими всегда ждала его возвращения, и она не очень-то по-доброму отнеслась к тому, что теперь его будет ждать и Синтия… прямо в ночнушке, которую Мими, словно напрочь забывшая собственную тайную связь с одним из прежних квартирантов, считала слишком соблазнительной.

По словам Синтии, Мими была требовательной хозяйкой, но эта непростая ситуация не менялась в течение нескольких месяцев. Синтия в перерывах между учебой работала в универмаге Woolworths, а по вечерам отправлялась на выступления Beatles. И конечно, в Мендипсе им не светило никаких любовных шалостей – по крайней мере, когда дома была Мими. То было трудное время.

9 октября 1961 года Джону исполнился двадцать один год. В те дни столь великовозрастный юноша считался достаточно взрослым, чтобы брать на себя серьезные обязательства, а не «собирать толпу на глупых танцульках за три фунта за ночь! Идиотство!» – как не переставала твердить ему Мими.

Вопреки своему обыкновению на этот раз он к ней прислушался. «Не хотелось мне в двадцать один, – позже рассказывал Джон. – Какой-то внутренний голос говорил: “Слушай, ты слишком старый”. Я думал: всё, поезд ушел. Это только для семнадцатилетних! Вон сколько звезд в Америке были просто мальчишками. Помню, кто-то из родни сказал мне: “Да, теперь только вниз”».

Кто предрекал ему эту злую судьбу? Сестра Мими, тетушка Матер? Или дядя Берт? Да нет, вряд ли. Они-то как раз проявили великую щедрость и подарили Джону на совершеннолетие сотню фунтов – две тысячи в сегодняшних деньгах.

С сотней фунтов Джон мог сделать немало. Положить их в банк под проценты. Оплатить рассрочку за гитару и усилитель. Свозить Синтию в романтическое путешествие. И что же он выбрал? Ничего из этого.

Он запланировал пеший поход по Испании вдвоем с Полом. На месяц. В реальности их хватило лишь на две недели в Париже, и поехали они туда на поезде. Синтия расстроилась, но была слишком робкой, чтобы жаловаться. Зато Джордж и Пит были в ярости, и не только потому, что их «кинули», – хотя Джордж должен был ощущать это очень сильно. У Beatles было запланировано несколько концертов как раз на то время, когда Джон и Пол уехали, и извиняться перед владельцами клубов за грехи коллег пришлось Джорджу и Питу.

Благодаря переписке со Стюартом, жившим в Гамбурге, Джон знал, что один из их немецких друзей, Юрген Фольмер, теперь живет в Париже и работает ассистентом фотографа. Сняв номер в небольшом отеле на Монмартре, Джон и Пол сразу связались с ним. Как они поняли еще в Гамбурге, Фольмер был ярым приверженцем французской моды, и они пошли смотреть на красоту – и, наверное, влюблялись в день раз по десять, пока шли в бесконечном потоке прелестных, искушенных, соблазнительных юных парижанок. В 1980 году в интервью журналу Playboy Джон будет вспоминать, что Париж дышал романтикой – о чем сотни лет непрестанно возглашали поэты. «Романтика… все эти поцелуи и объятья… Я видел пары, они стояли под деревьями и целовались. И никто никого не лапал, просто целовались. Быть там, смотреть на них… Я был в восторге».

Они приехали во Францию в черных кожаных куртках, черных джинсах, с набриолиненными волосами, точно парочка ливерпульских байкеров, но быстро поняли, что горделивые богемные девушки – с которыми они очень желали общаться – их просто в упор не замечают. Они осознали, в чем прокололись, увидев Юргена. Он, как и Астрид – а вместе с ней и Стюарт, – по французской моде зачесывал челку на лоб. Джон и Пол мигом возжелали такую же стрижку, и ассистент фотографа превратился в стилиста, а его тесная комната – в парикмахерскую. Нет, то была не его идея. Ему нравился рокерский стиль битлов. Но им казалось, с такими прическами «у них будет больше шансов с богемными красотками на Левом берегу», – рассказывал Юрген хронисту Beatles Марку Льюисону. Они никогда не говорили, оправдала ли новая идея надежды, – судя по их молчанию, возможно, план не сработал. Но через пару лет такие стрижки помогут миллионам других мальчишек.

Когда Джон и Пол вернулись в Ливерпуль, над ними поначалу хихикали, но Джордж быстро последовал их примеру и стал зачесывать челку вперед. Не получалось убедить только Пита. Он был самым красивым из всех, и ему нравилось, как он выглядит, – «наш ответ Джеффу Чандлеру», как писали о нем в Mersey Beat.

Бедный Пит, нелюдимый, скромный… он так и не смог стать в группе своим. Вскоре остальные, даже не заметив того, перестали общаться с ним вне сцены, да он и сам к ним не хотел. Он просто и так отличался от них во всем – а теперь еще и прической.

19. «Кем нам казался Брайан? Богатый, деловой такой. До него мы лишь мечтали…»

Джон никогда не сможет вспомнить, когда именно впервые увидел Брайана Эпстайна. Может, в магазине грампластинок NEMS? Брайан руководил этой отраслью семейного бизнеса, он всегда был за прилавком, и Джон мог видеть его, по крайней мере мельком, когда просматривал пластинки. Или в клубе «Кэверн», за толпой поклонников – в тот самый день, 9 ноября 1961 года? Да, если так, то Брайан в своем дорогом костюме явно выделялся среди молодежи, забежавшей пообедать. Скорее всего, Джон и другие битлы осознали интерес Брайана только тогда, когда Боб Вулер объявил о его присутствии по системе громкого оповещения и попросил у «пещерников», как называли себя фанаты, устроить ему овацию.

«И что же привело сюда мистера Эпстайна?» – по слухам, дерзко и с улыбкой, «почти как Леннон», спросил у молодого продавца грампластинок Джордж Харрисон.

Брайан ему не ответил. Он еще не решил. Он нервничал. Beatles его тревожили. Его пугал их облик. Ему нужно было задать ряд вопросов. Несколько дней назад один поклонник – по некоторым версиям, его звали Рэймонд Джонс – пришел к нему в магазин и попросил пластинку Beatles «My Bonnie». Битлов, возможно, и разочаровала их гамбургская сессия с Тони Шериданом, но Стюарт отправил им копию «My Bonnie», и промолчать о таком они не могли. В конце концов, то было их первое появление на настоящей пластинке. После этого непременно должны были пойти слухи.

В большинстве магазинов грампластинок Рэймонда Джонса послали бы куда подальше, заявив, что «My Bonnie» в Британии не выпускали, – так что, мол, если сильно надо, езжайте за ней в Германию. И на этом бы все кончилось. Но Брайан Эпстайн, или «мистер Брайан» – как, по его настоятельной просьбе, обращались к нему сотрудники, – славился тем, что аккуратно записывал просьбу каждого клиента и выполнял ее, и именно потому за последние несколько лет его бизнес достиг процветания. Спустя пару дней «My Bonnie» попросили еще двое, и он был заинтригован. Что там еще за Beatles? Он спросил об этом у Билла Хэрри – и тот направил Брайана в клуб «Кэверн».

В том маленьком мирке, каким был Ливерпуль в плане поп-музыки, Эпстайн и Хэрри повстречались, когда бывший ученик Художественного колледжа попросил его слегка подсобить Mersey Beat деньгами. Денег Эпстайн ему не дал, но согласился продавать газету в своем магазине, собирать «Ливерпульскую десятку» – хит-парад, основанный на продажах пластинок в NEMS, и вести колонку с обзором пластинок. Он воспитывался на классической музыке, но работа неизбежно приближала его к популярной.

Легенда гласит, что он никогда не слышал о Beatles до вопроса Рэймонда Джонса. Вот только… Главная городская газета, Liverpool Echo, регулярно сообщала в разделе объявлений и анонсов о выступлениях группы по всему Мерсисайду, а Mersey Beat часто публиковала колонку Джона и музыкальные обзоры Брайана на одном развороте. Мог ли он «совершенно» о них не знать? Хотя, конечно, мир, в котором жил Брайан, сильно отличался от мира битлов.

Что до Леннона, ему Эпстайн сперва казался заурядным богатеем-аристократом – водил первоклассный «форд-зодиак», носил классические костюмы, галстуки и лакированные туфли, ему было двадцать восемь лет, и в его внешности нельзя было усмотреть и намека на ту моду, к которой привык Джон. Но когда за несколько месяцев перед ним раскрылись другие стороны жизни Брайана, стало ясно, что слово «заурядный» даже близко к нему не подходит. Брайан Эпстайн был очень непростым человеком.

Он рос в Чилдуолле, богатом предместье, в еврейской семье, у четы Эпстайн, Гарри и Куини, и у него был младший брат Клайв. Учился он в частных школах, сменил семь, и в шестнадцать лет покончил с попытками получить хоть какой-то аттестат. Сперва он порывался стать дизайнером одежды, но отец считал, что не мужское это дело, и Брайана отправили на работу в один из мебельных магазинов семьи Эпстайн – продавцом и оформителем витрин. В восемнадцать его забрали в армию, но скоро выгнали – он попался на том, что выдавал себя за офицера, и коллегия психиатров сочла его негодным к воинской службе. Затем был год в лондонской Королевской академии драматического искусства, прежде чем он решил, что ему не по душе стиль жизни будущих актеров, вернулся в Ливерпуль, получил работу в семейном бизнесе и стал управлять магазином грампластинок NEMS на улице Уайтчепел. Жил он с родителями и никогда не пропускал выступления Королевского филармонического оркестра.

В культурном плане он и Beatles были на разных полюсах, но с первого же взгляда, когда Брайан сошел в духоту «Кэверн», их магия его околдовала. Иные даже шептались, что его интерес лежал в интимной сфере и что он видел в них, особенно в Джоне, «бедных мальчишек для грубых утех». Может, и так. Да, в эпоху, когда гомосексуализм считался преступлением и карался тюрьмой, он мог увлечься группой молодых бунтарей в черных кожаных куртках. Ему действительно нравились симпатичные юноши из рабочего класса, он порой искал с ними запретных наслаждений, и о том свидетельствовала его израненная душа. Ну и шрамы на теле.

Но скорее всего, его привлекли задор, юмор и дерзкий нрав Beatles. Казалось, им так хорошо вместе на сцене – петь, играть, подтрунивать над публикой… И, в отличие от него, они, казалось, были в высшей степени уверены в себе. Да, он был богат – но несчастен. Он пытался скрыть свою гомосексуальность за бесплодными романами с девушками. Продажи пластинок за последние пять лет были его единственной отрадой в жизни, и в то время, на волне расцвета поп-музыки, он действительно достиг успеха. Но в последнее время работа начала ему надоедать – Брайан снова заскучал. Ему срочно требовалось нечто большее.

И вот они – группа, которой никто не хочет управлять. А он – сможет? Думал ли об этом Эпстайн, когда привел друзей и коллег посмотреть на битлов? Сможет ли он быть менеджером? Он не был уверен. На решение ушел месяц. Он всех расспрашивал о том, что должен делать менеджер – и как именно он должен это делать. Спросил он и Аллана Уильямса. Тот за словом в карман не полез. «По мне, Брайан, не трогайте их даже чертовым багром! Beatles кинули меня, они и вас кинут!»

Брайан слушал, кивал, но все время возвращался в «Кэверн». Он не просто влюбился в Beatles. Он хотел обладать их безрассудством, их радостью, восторгом, с которым они играли, их наплевательским и дерзким общением с поклонниками и их высокомерной уверенностью в том, что они – очень особенная группа.

В конце месяца он решился и пригласил группу на встречу в свой кабинет над магазином. По какой-то причине Beatles, возможно пьяные после целого дня в баре «Грейпс», безнадежно тупили, и никто так ничего и не решил. Но Брайан упорствовал. Он назначил еще одну встречу, 3 декабря, и разгневался, когда Пол не появился. Где он пропал? Что? Ванну принимает?

– Это недостойное поведение. Он же придет очень поздно! – недовольно сказал он.

– Да, поздно, – кивнул невозмутимый Джордж. – Но он придет очень чистым.

Наконец Пол действительно пришел, и Брайан нервно сделал первый шаг, открыто признавшись, что он новичок в управлении, на что, по его словам, Beatles весело ответили: взаимно. Его поразило, что они делят заработок в пятнадцать фунтов за выступление на четверых, и он пообещал им больше. Их поразило, когда он сказал, что как менеджер хочет получать четверть дохода. Это было много – но он так настаивал, что они согласились. Их волновала только музыка. Будет ли он указывать им, что играть? Нет, ответил он, не будет. Но если хотят на телевидение, поведение на сцене придется подчистить. Иными словами, никакой еды, жевания резинки, курения, брани со сцены – и никаких шуточных перепалок с первыми рядами! Потому что на последних никто ничего не слышит, и люди чувствуют себя обделенными…

Позже Джон рассказывал так: «Брайан пытался обелить наш образ. Мы видели в нем эксперта… Черт! У нас был выбор: либо наконец чего-то добиться вместе с ним, либо продолжать жрать курицу на сцене. Мы уважали его взгляды».

Как и во всех важных решениях, битлы предоставили выбор Джону. И тот мгновенно все решил. «О’кей, Брайан, ты наш менеджер», – сказал он. И они все вместе отправились через дорогу в паб, чтобы отпраздновать новое партнерство. Позже, когда Брайан будет оценивать разницу между Ленноном и Маккартни, он проницательно напишет: «У Пола есть шарм. А Джон – это лидер».

В 1970 году, в интервью Rolling Stone, Джон вспоминал о той встрече: «Мы оценивали друг друга. Я часто ошибаюсь, такой уж у меня характер, но временами и хорошее делаю… вот Брайан, например». Нет, он, конечно, тревожился насчет того, что на сцене нужно будет носить костюм и галстук. Это невероятно забавляло Мими. «Джон как домой вернулся, так все шумел, дверями хлопал. Ну прямо как раньше, – вспоминала она. – А я подумала: ха-ха, Джон Леннон, отмоют тебя наконец».

Позже Джон будет размышлять, почти с горечью, о том, как их превратили, по его словам, «в блошиный цирк» и как они «прославились прогнувшись». Они «играли по правилам», чтобы идти вперед. Но в то время он принял игру и почти не бунтовал. Он хотел быть богатым. «Хорошо, – сказал он себе. – Я надену костюм. Я долбаный воздушный шар надену, если мне заплатят».

Достигнув соглашения с Beatles, Брайан начал работать над тем, чтобы заручиться поддержкой их родителей, что было необходимо, поскольку трое из них еще не достигли совершеннолетия и им требовался взрослый поручитель для заключения контрактов. Джим Маккартни был очень доволен: люди его поколения считали, что евреи лучше всех разбираются в бизнесе. Кроме того, у него в гостиной стояло пианино, когда-то купленное в магазине NEMS. Моне Бест хватило проницательности, чтобы увидеть, что Брайан сможет сделать для ее сына и Beatles больше, чем она. Как рассказывал гастрольный менеджер Нил Эспинолл, ангажементы для Beatles они с Питом добывали по-ливерпульски, то есть совершенно примитивным и случайным образом, черкая дату в дневнике или на обратной стороне конверта, и платили всем по окончании концерта, каждому порознь, наличкой из рук в руки. Скорее всего, Моне только легче стало, когда удалось сбросить эту роль на Брайана: тот оказался поистине демоном скрупулезности. Кроме того, у нее была еще одна причина отступить – и вскоре эта причина начнет играть в ее жизни роль гораздо большую, чем все остальное.

Родители Джорджа, как всегда, желали для своего мальчика самого лучшего. Брайану оставалось очаровать только Мими, и он быстро обнаружил, что она так же любит рубить сплеча, как и ее племянник. Как она позже призналась Хантеру Дэвису, биографу Beatles, сначала она беспокоилась, что Брайан «потешится ими пару месяцев да найдет новую игрушку, а Джон и ребята останутся с носом». Но Брайан пообещал, что «позаботится о Джоне».

Затем он сказал, что Джон очень талантлив и Beatles далеко пойдут. «Я была поражена, – вспоминала Мими. – Я думала, единственным местом, куда Джон пойдет, станет биржа труда».

Если бы усилия Эпстайна не увенчались успехом, эти слова могли бы стать горькой правдой, но, в отличие от любого другого потенциального менеджера в Ливерпуле, Брайан благодаря своему магазину имел связи с крупными звукозаписывающими компаниями Лондона. Он не просто думал о том, чтобы быть менеджером ливерпульской поп-группы. Он мечтал с поистине великим размахом.

По правде говоря, союз Брайана Эпстайна и Beatles в тот миг был браком на небесах. Джордж Харрисон прекрасно описал положение дел в «Антологии Beatles»: «Нам нужен был тот, кто вытащит нас из подвала, а ему – тот, кто спасет его из черной дыры. Такая вот взаимовыгодная сделка».

О том, как воспринял это соглашение Брайан, он сам, почти что с благодарностью, рассказывал через два года в интервью Кеннету Харрису, репортеру Observer: «Мое чувство собственной неполноценности испарилось, когда появились Beatles, ибо я знал, что смогу им помочь, знал, что они хотят моей помощи, что доверяют мне, рассчитывают на меня…»

Он обратился к HMV и Columbia Records, двум крупным лейблам EMI, но те не проявили никакого интереса. А вот Decca резво отправила представителя, Майка Смита, в Ливерпуль – посмотреть на Beatles в клубе «Кэверн». Смиту понравилось то, что он увидел и услышал, и в середине декабря пришло подтверждение: группу приглашали на прослушивание в Лондон, в студию Decca, 1 января 1962 года.

После стольких лет уверенности в том, что они невидимы для лондонских музыкальных воротил, Beatles были на седьмом небе от счастья. В конце года они покорили и другую вершину. Билл Хэрри лично рассказал Джону, что по результатам опроса среди читателей Mersey Beat Beatles превзошли в популярности своих друзей-соперников Gerry & The Pacemakers – и в следующем выпуске газеты их прямо на первой полосе назовут лучшей группой всего графства Мерсисайд.

Да, битлы скупили десятки экземпляров Mersey Beat, чтобы проголосовать за самих себя. Ну так и что? Так делали все, и Gerry & The Pacemakers тоже не были исключением.

20. «Я к Брайану был ближе всех – насколько это возможно с тайным геем, когда поди пойми, чем он там занят на стороне»

В Лондон они поехали под Новый год. Нил даже фургон нанял под такое дело, и они отправились на юг: двести миль загруженных извилистых дорог, круговые развязки, светофоры… да еще ко всему в снегопад. Где-то в центральных графствах они заблудились и до своего отеля на Рассел-сквер в лондонском Блумсбери добрались только в девять вечера. Брайан поехал на поезде, в вагоне класса люкс, но битлам пришлось тащить с собой инструменты и усилители, так что поезд отпадал. Впрочем, на фургон Брайан раскошелился. Как вспоминал Джон, они до смерти боялись предстоящего прослушивания, а еще они очень хотели есть. И потому, снова ломанувшись через метель, они с Брайаном пошли в ресторан, но их быстро попросили уйти, когда они слишком шумно жаловались на дороговизну супа. Брайана их поведение, наверное, смутило.

Невозможно выразить, сколь странным и все же манящим казался битлам Лондон в ту ночь. Всю жизнь им говорили: все происходит в Лондоне. И теперь эта маленькая музыкальная банда, настолько уверенная в себе в Ливерпуле, чувствовала неловкость и благоговейный трепет: все понимали, что они здесь чужие, но отчаянно надеялись, что вскоре все изменится.

Наконец отыскав в Сохо хоть какую-то еду, которую они могли себе позволить, они спустились по Чаринг-Кросс-роуд и стали глазеть на витрину, на черные ботинки с пирамидальной пяткой. Обувь понравилась всем. То был магазин Anello & Davide, и они запомнили название, а потом отправились на Трафальгарскую площадь – праздновать Новый год и смотреть, как пьяные гуляки и отчаянные головы по ежегодной традиции купаются в фонтанах. В Ливерпуле такого никто не делал. Там и фонтанов-то таких не было.

Наутро они явились в Вест-Хэмпстед, к зданию Decca, подоставали из фургона усилители и потянули их в студию – лишь для того, чтобы услышать: а на кой вы их приволокли? Все оборудование – студийное! Брайан уже был там и немного нервничал: техники запаздывали. Да, в те дни Новый год еще не стал в Великобритании государственным праздником, но, видимо, команда Decca всю ночь опережала время.

Вся группа была на грани. Джордж позже говорил, что во время записи его отвлекал этот отвратный красный свет, а Пол, обычно столь уверенный на сцене, вдруг понял, что его голос дрожит от натуги. Джон впервые не циркачил и не отпускал шуточек. Он был предельно собран, как и всегда в напряженные моменты, и даже шикнул на Брайана, когда ему вдруг показалось, что менеджер вмешивается в их игру.

И они приступили к делу, так профессионально, как только могли. По простоте своей они не понимали, что совершили огромную ошибку еще до того, как покинули Ливерпуль. Брайан обладал массой достоинств. Он распечатал для Нила аккуратные, точные, почти военные указания насчет того, куда ехать, где они будут играть и в какое именно время; он даже предложил битлам срезать с гитарных струн неопрятные «усики». Но Брайан не был рокером. Он был почитателем Сибелиуса и завсегдатаем филармонии. И то, что он предложил им сыграть на прослушивании несколько песен из репертуара, включив для разнообразия и комедийные элементы, продемонстрировало только одно: его наивность.

«The Sheik of Araby», комическая интерлюдия, когда Джордж пел, а Джон дурачился на сцене, могла позабавить толпу в клубе «Кэверн» – ибо стоило прозвучать песне «Money», и Леннон вновь обретал голос, – но на записи это не сработало. И не сработали ни «Three Cool Cats», ни приятная нотка «латино» – «Bésame Mucho». Да и весь их репертуар на пробах – а записано было 15 песен – почти наполовину состоял из проходных легких песенок.

Это были не те Beatles, под чью музыку срывались со стульев немецкие фарцовщики в «Топ Тен», не те, что заводили толпу в клубе «Кэверн». Этот репертуар показал: Брайан, менеджер-новичок, совершенно не представлял, как подать свою группу. И битлы этого тоже не знали. Да, Джон исполнил «Memphis, Tennessee» Чака Берри, а Пол и Джордж подпевали ему в «To Know Her Is To Love Her», слегка измененном хите The Teddy Bears. Но магия, творимая битлами на сцене, на пленку не перешла. Если не считать трех номеров Леннона и Маккартни – «Hello Little Girl», «Love Of The Loved» и «Like Dreamers Do», – все это могла исполнить любая достойная группа тех лет. Интересно, что битлы, которые как-то стеснялись петь свои песни со сцены, ибо фанаты в танцевальных залах хотели слышать только известные хиты, тем утром, ясно выразив свои намерения, включили в репертуар целых три.

«Хватит ли им? – гадал Джон, когда сессия завершилась. – Звучим как-то неестественно». Он опять волновался. Неуверенность в собственных силах напоминала о себе.

Во второй половине дня они вернулись в фургон и отправились домой на север. Майк Смит обещал сообщить, что решит начальство, а Брайан тем временем распланировал им до конца месяца еще 29 выступлений в Ливерпуле и окрестностях.

Изменения, на которых настаивал Брайан, пришли не сразу. Но вскоре, когда битлов измерили для пошива новых серых мохеровых костюмов с узкими брюками в итальянском стиле и когда согласовали даты концертов за пределами Ливерпуля, в том числе большое выступление во Флорал-холл в шикарном Саутпорте – курортном городе севернее по побережью, и еще одно в Манчестере, – его влияние стало заметнее. Все текло, все менялось, и вскоре Джон уже спешил к Биллу Хэрри, в офис Mersey Beat, и просил вернуть свои порнушные стишки – ну хотя бы самые-самые… Брайан не хотел, чтобы публиковали «такое». Джон даже согласился после каждой песни раскланиваться с фанатами. Позже он думал, что «продался», но в «Кэверн» всем было до лампочки, кланяются битлы, жуют, устраивают перепалки на сцене или щеголяют в новеньких ботинках из лондонской лавки Anello & Davide. То все еще были их Beatles.

С того момента, как Брайан впервые увидел битлов, он был поражен тем, насколько их обожали юные поклонницы, и тем, насколько глубоко его парни проникли в романтические девичьи грезы. Это было хорошо. Но он считал, что это очарование непременно должно продолжаться, и хорошо бы Синтии и Дот не столь часто мелькать рядом с Джоном и Полом: тогда возникнет впечатление, что ни у кого из битлов нет никаких сентиментальных привязанностей. По слухам, именно так «Полковник» поступал с вполне бурной личной жизнью Элвиса – и превратил его в мечту, доступную каждой.

Некоторые девушки, возможно, разозлились бы, вели им кто держаться подальше от «Кэверн», но Синтия, да, видимо, и Дот не хотели доставлять неудобств своим парням. Как позже признавала Синтия, ради успеха Beatles она была готова отойти на второй план. Джон мог бы вступиться за подругу, но предпочел этого не делать. На самом деле отсутствие Синтии его вполне устраивало, и когда он весело трепался с новой девушкой после концерта, то просил фанатов: вы только Син не говорите, к чему все идет! Вскоре у него появится пара новых «запасных аэродромов» – постоянных подружек на стороне, о которых Синтия и не догадывалась.

Не все, что предлагал Брайан, встречали с покорностью. Когда Beatles выступали в Германии, Джон порой косил на сцене под слабоумных – то выгибал пальцы «когтями» и с глупой ухмылкой царапал воздух, то глупо махал ногами взад и вперед, пока Пол пытался объявить следующую песню. Леннон называл это «спаззи» – «спастические сокращения мышц». Так он актерствовал и привлекал к себе внимание на сцене. Почему он это делал – и почему именно так называл свои выходки, хотя изображал традиционный взгляд скорее на умственно отсталых, чем на страдающих спазмами и церебральным параличом, – этого он тоже никогда не объяснял, хотя это было в духе его карикатур с увечными людьми и его любви к мрачному юмору.

Сегодня немыслимо, чтобы артист смешил публику, притворяясь, будто у него трудности с обучением, но Джон вырос в эпоху, когда по радио и телевидению транслировали знаменитое представление из мюзик-холла, где сплетница-комедиантка Хильда Бейкер выходила на сцену в сопровождении очень высокой, немой, вечно грустной «дурочки». «Нет, ну вы подумайте, даже эта знает», – шутила она, и публика отзывалась ревом смеха, глядя на безучастную «дурочку». Так что Джон, издеваясь над калеками, шел по проторенному жестокому пути. Но почему?

Джордж вспоминал: «У Леннона была, не знаю, аллергия на калек». В интервью для «Антологии Beatles» он сказал: «Да гляньте хоть наши домашние видео. На Джона только камеру наведи, и он сразу корежится».

Брайан заметил это еще в клубе «Кэверн»; это показалось ему отталкивающим, а не смешным, и потому он попросил Джона оставить эти ужимки. И что бы вы думали? «Спаззи» остались как были. Что он там себе возомнил?

Как бы то ни было, Брайан от него не отвернулся. Менеджер всегда о нем думал. Пол говорил: «Брайан был влюблен в Джона. Я в этом уверен. Нет, мы-то в Джона все были влюблены. Но Брайан был гей, и это добавляло перчинки».

Джон позже соглашался: «Я к Брайану был ближе всех – насколько это возможно с тайным геем, когда поди пойми, чем он там занят на стороне».

С Полом Брайан, напротив, держался холодно и отстраненно. Это было взаимно. Но почему? Нотка ревности? Чувствовал ли Пол, что между ним и Джоном снова встал другой, как некогда Стюарт? Об этом знает только он сам. Людям свойственна эта черта. Но Брайан должен был вести себя очень осторожно и держать Пола в курсе всех дел – равно как и Джона.

Джон и Брайан жили в южной части Ливерпуля, довольно близко друг от друга, так что Брайан стал навещать Мими и постарался подружиться с ней. Ее сразу же пленили его шарм и манеры – о, средний класс! В свою очередь, Джон иногда приходил к Эпстайнам, потолковать о планах Beatles; а потолковать Джон любил. Возможно, ему нравилось думать о себе как о рокере, но в беседах с Брайаном его всегда привлекали неизменная изысканность и утонченность собеседника. Он был польщен, когда Брайан похвалил его колонку в Mersey Beat, и очарован, когда тот рассказал, как год учился в Лондоне в драматической школе. Позже он хвастался тем, что накачал Эпстайна прелюдином – язык развязать. «Если кто хочет быть моим менеджером, я вызнаю всю его подноготную», – говорил он. Именно Джону Брайан признался в том, что он гей. Впрочем, то был секрет Полишинеля.

Да, Брайан неделями пытался скрыть это от битлов – как дома скрывал от родителей. Но он и на мгновение не мог их обмануть. Им просто было все равно. Гей, не гей… Да какая разница?

Decca не заставила себя долго ждать. В начале февраля 1962 года совет директоров пригласил Брайана на обед в зал заседаний, и Дик Роу, руководитель отдела артистов и репертуара, сказал, что не подпишет контракт с группой. Брайан удивился. Его вызвали из Ливерпуля, и он, что было вполне разумно, ожидал услышать хорошие новости. А тут его словно обухом ударили. Позже он говорил, что тогда ответил Роу: «Да эти парни будут круче Элвиса!» Если он и правда так сказал, то Роу, наверное, решил, что Брайан обезумел, – и это тоже было разумно. Позже Брайан с горечью писал в автобиографии, что причину отказа Роу озвучил так: «Гитарные группы выходят из моды… Мальчики не пройдут, мистер Эпстайн. Мы тут разбираемся в таких вещах. У вас неплохая лавчонка в Ливерпуле. Занимайтесь ею, продавайте пластинки».

Дик Роу позже отрицал, что ответил именно так – и да, это звучит необычайно жестко. Но хотя альтернативная независимая сделка, по-видимому, обсуждалась, в конце концов Decca решила вместо Beatles подписать контракт с группой Brian Poole & The Tremeloes из северной части Лондона – очевидно, те были ближе и подходили лучше. Бедный Дик Роу навсегда сохранит за собой прозвище «человека, отказавшего Beatles».

Джон, Пол и Джордж по привычке ждали в баре «Панч и Джуди» у ливерпульского вокзала Лайм-стрит, когда Брайан вернулся из Лондона с новостями. Там они, скорее всего, и услышали об отказе.

Джон немедленно обвинил лондонцев в предрассудках против всего северного. «О да, Ливерпуль-то на берегах Хази!» – по слухам, ответил он, как будто лондонцы считали, что Ливерпуль находится где-то далеко в африканских джунглях. Возможно, в этом была какая-то доля истины: Ливерпуль был в те времена не самым модным местом и явно стоял весьма далеко от Биг-Бена.

«Мы реально думали, это конец, – вспоминал он. – Казалось, не справимся. Они всегда говорили: слишком много блюза, слишком много рок-н-ролла… Будто ждали, что мы будем гладенькие и отполированные… Им стоило разглядеть, на что мы способны».

Да, им стоило, и Джон будет вспоминать рану, нанесенную Decca, годами. Но виновата была не только она. От группы отвернулись Pye Records, Philips, Ember, Oriole… и вера Beatles в их нового импресарио уже начинала трещать по швам. «Брайан возвращался из Лондона и не мог нам в глаза смотреть, – вспоминал Джон. – Боялся рассказать».

Редкой хорошей новостью в первые месяцы 1962 года стало прослушивание в единственной радиопрограмме BBC, дающей шанс новичкам. Она называлась «Teenagers Turn»^[28] и выходила в Манчестере. На этот раз битлы держались того, что лучше всего умели. Они играли рок-н-ролл – «Dream Baby» Роя Орбисона, «Please Mr. Postman» от The Marvelettes и «Memphis, Tennessee» Чака Берри, а для полноты картины добавили композицию Джона «Hello Little Girl». То прослушивание им удалось пройти. Они учились.

Несмотря на странно неблагодарные комментарии разочарованной четверки подопечных, Брайан не сдавался. Вместо демозаписей он таскал в звукозаписывающие компании магнитофонные записи с прослушивания в Decca, и это явно не облегчало дело. Так что, когда он узнал, что EMI предлагает услугу записи звука с бобины на пластинку прямо на верхнем этаже над своим магазином пластинок HMV на Оксфорд-стрит в Лондоне, он прямиком направился туда – нарезать несколько ацетатных грампластинок с сессией в Decca.

И тут им снова улыбнулась судьба. Резчик дисков Джим Фой заинтересовался песнями Леннона и Маккартни, которые он слышал на пленке, пока работал. «Я спросил: а у них уже выходили пластинки?» – рассказывал он хронисту Beatles Марку Льюисону. Узнав, что пока нет, Фой предложил Брайану поговорить с Сидом Колманом, руководителем Ardmore & Beechwood, музыкального издательства EMI. Как оказалось, компания располагалась этажом выше в том же здании.

Поднявшись по лестнице, Брайан поставил Колману песни. Издателю они понравились, и Эпстайн сделал предложение: если Колман поможет Beatles заключить контракт на запись пластинки, Ardmore & Beechwood получают права на издание песен.

Два года Beatles исполняли кавер-версии хитов своих рок-кумиров и превратились в потрясающую группу. Но именно песни, написанные Джоном и Полом, оказались ключом, открывшим четверке двери звукозаписывающих студий. И скромному резчику дисков было суждено заметить сокровище, которое проморгали специалисты, – песни Леннона и Маккартни.

21. «Я восхищался Стю. Я полагался на то, что он всегда скажет мне правду… и я верил ему»

Все эти месяцы Джон и Стюарт постоянно писали друг другу. Джон после отказа Decca не верил никому и ничему, да и в себя не верил, а Стюарт рассказывал о своих странных головных болях. Потом, посреди февраля 1962 года, Стю на несколько дней приехал в Ливерпуль. Его мать выздоравливала после операции, и он хотел ее повидать. Но сам он выглядел не очень хорошо.

В то время Beatles почти каждый день играли в двух местах, так что Леннон и Сатклифф почти не пообщались – просто не было времени посидеть и поговорить по душам. Пару раз повидавшись с группой в клубе «Кэверн», Стюарт вернулся в Германию. Они решили, что встретятся через несколько недель, когда Beatles снова на очередной сезон приедут в Гамбург, а там и время найдется. Джон с нетерпением этого ждал.

О третьем визите Beatles в Гамбург договаривался Брайан, а это значило, что на этот раз они полетят на самолете. И верно, полетели – 10 апреля, через Амстердам. Но только трое – Джон, Пол и Пит: Джордж подцепил краснуху и все еще болел. Он прилетел на следующий день, с Брайаном. Троица, поспевшая раньше, в тот день проснулась поздно и встречала их в аэропорту. И там же они встретили Астрид и Клауса Формана, чего совершенно не ожидали.

– Привет, а где Стю? – первое, что спросил Леннон, и только потом увидел выражение лица Астрид.

– Стю умер, Джон.

На мгновение трое битлов онемели. Как такое возможно? Джон разрыдался, его трясло от шока и горя. Астрид и Клаус удивлялись: разве Брайан ему не сказал? Клаус ведь звонил ему вчера. Но в те дни вести шли гораздо медленнее – похоже, информация просто не дошла до троицы на их пути в Германию.

Джон знал, что Стюарту нездоровится. Крепким здоровьем тот никогда не отличался, у него часто болел живот, и временами Сатклифф думал, что у него хронический аппендицит. Затем начались головные боли. Врачи в Гамбурге сперва решили, что он переутомился, рисуя по ночам, или сказалось нервное напряжение. Стюарт на время ушел из колледжа. Обследования не выявили ничего необычного. Позже Астрид расскажет о том, как Стюарту с каждым днем становилось все хуже. Пронзительная боль в голове изменила его характер, ему стало казаться, будто Астрид встречается с другим, чего и близко не было.

Тем вечером у него начались судороги. Вызвали скорую, но было уже слишком поздно. Он потерял сознание и умер по пути в больницу. Ему было двадцать два. Астрид и Стюарт жили вместе и в том году планировали свадьбу. Теперь она стала «незамужней вдовой».

На мгновение утратив самообладание в аэропорту, Джон быстро справился со слезами. Он зарекся не проявлять печаль на людях. Но когда прилетели Брайан, Джордж и мама Стюарта, Милли Сатклифф, за которой утром заехал их импресарио, Леннон не знал, как смотреть ей в глаза. Она обвинила его в том, что это он увлек Стюарта музыкой и отвез его в этот чертов Гамбург, – и теперь она приехала, чтобы забрать тело сына домой.

В отличие от дружбы с Полом, основанной на творчестве, соперничестве и исправлении взаимных ошибок, Джона и Стюарта связывали не амбиции. Соперниками они не были никогда. В беседах с глазу на глаз они признавались друг другу в тревогах: оба боялись, что недостаточно хороши в своем деле, и подбадривали друг друга, когда возникали сомнения. Стюарт был впечатлен оригинальным мышлением Джона, а Джон восхищался художественным талантом Стюарта, его умом и честностью. «Я восхищался Стю, – поделится он однажды. – Я полагался на то, что он всегда скажет мне правду… Он прямо говорил, хорошо ли у меня получается, и я ему верил».

Горевал не только Джон. Плакал и Джордж, когда ему рассказали о смерти Стюарта. Плакал Пит, вспоминая, каким больным выглядел Стю, когда несколько недель назад приехал в Ливерпуль. В юности никто не готов к внезапной смерти друга.

Но 36 часов спустя Beatles вернулись на сцену. Они были профессионалами – и скрыли за музыкой боль утраты. «Решай сама, чего хочешь: умереть или жить дальше», – сказал Джон, придя к Астрид. То же самое он сказал бы и себе. Леннон скорбел, он был взбешен, смерть забрала его лучшего друга – но как только пришел в себя, вернул свою «броню», за которой когда-то укрылся, решив, что за нее не прорвутся никакие чувства, – или, по крайней мере, что он не покажет их. Астрид спросила, не возьмет ли он на память что-нибудь из вещей, и он выбрал шарф в бело-синюю полоску, в котором Стю ходил в колледже, – лишь тогда его каменная маска на мгновение соскользнула. Он настоял на том, чтобы Астрид как-нибудь пришла послушать Beatles в «Стар Клаб», и в тот вечер исполнил «Love Me Tender» – песню, которую всегда пел Стюарт, когда был одним из битлов.

Церемония прощания состоялась в приходской церкви Хайтона неподалеку от Ливерпуля. Beatles все еще были в Гамбурге, поэтому они не присутствовали. Синтия пошла. Вскрытие показало, что Стюарт умер от кровоизлияния в мозг, приведшего к кровотечению в правом мозговом желудочке. Причина была неизвестна, но отметили странную небольшую вмятину на черепе. Позже Полина, сестра Стю, предположила, что вмятина, возможно, осталась после удара в голову, который брату в 1961 году нанесла банда тедди-боев после концерта Beatles в Лэтем-холле. Эта ли травма вызвала кровоизлияние, или она ни при чем – этого мы уже никогда не узнаем.

Мы знаем лишь то, что Джон в Гамбурге в прямом смысле убивался. На сцене он то притворялся уборщиком, то ходил, надев на шею стульчак из туалета, то нес какую-то дребедень, когда амфетамины и пиво искажали его разум, то совершал жестокие поступки, часто его тошнило, он то и дело цеплял девушек – так, перепихнуться на раз. Легендарная вседозволенность шестидесятых рано проникла в квартал красных фонарей на Репербане, и, хотя в письмах Леннон по-прежнему умолял Синтию «дождись меня, детка», сам он даже не пытался быть ей верным – совсем наоборот. Вел ли он себя так просто потому, что мог? Он и сам, наверное, не знал.

Синтия все еще жила в Мендипсе. Счастья ей это не приносило. Однажды Мими нашла любовное письмо от Джона, прочла его и пришла в ярость. «Это… это порнография!» – бушевала она, ворвавшись к девушке в комнату. Несомненно, Джон прекрасно понимал, какой эффект вызовут его строки.

Синтия напрочь разругалась с Мими. Они и так никогда не ладили. Вскоре после этого девушка переехала к своей тете, а затем сняла комнату в одном доме с Дот, подругой Пола.

Имя Джордж Мартин битлы впервые услышали в марте 1962 года, когда Брайан вернулся из Лондона – вроде как с очень хорошими новостями. Встречи с резчиком дисков и музыкальными издателями привели его в кабинет Мартина в Parlophone Records, которая, как и музыкальные лейблы, была дочерней компанией EMI. Студия Parlophone, нашедшая свою нишу в шотландских джигах Джимми Шэнда, легких оркестровых произведениях и комедийных пластинках, в записи которых участвовали команда сатириков из шоу «Beyond The Fringe»^[29] и Питер Селлерс, была неким странным, почти экспериментальным уголком звукозаписывающего бизнеса, и исключением там был разве что спокойный мягкий голос Мэтта Монро. Некоторые рок-музыканты, возможно, оскорбились бы, скажи им кто, что компания Parlophone проявила к ним интерес, – но Beatles не обиделись. «Ладно, Брайан, не пройдем Parlophone – на худой конец постучишься в Embassy», – посмеивался Джон. Embassy Records была бюджетным лейблом сети универмагов Woolworths.

Ни Beatles, ни Брайан не знали, что Джордж Мартин, тридцатишестилетний глава студии Parlophone, искал певца или группу, способных принести ему на блюдечке молодежный рынок. Все остальные лейблы EMI–Columbia, Capitol Records, HMV, MGM – выпускали пластинки рок-звезд, которые регулярно попадали в первую десятку хит-парадов, и Мартина раздражало, что Норри Парамор из Columbia уже четыре года почивал на лаврах благодаря контракту с Клиффом Ричардом, чьи песни неуклонно занимали в Британии верхнюю строчку хит-парада. В поиске подходящих молодых звезд Мартину, вероятно, не слишком помогало его классическое музыкальное образование – он не был рок-фанатом, ему даже Элвис Пресли не нравился. «Рок-н-ролл был мне чужд», – позже признавался он.

Хорош рок или плох, но Мартин знал, что ему нужно любой ценой найти кого-то. Поэтому, когда в его кабинете появился очень вежливый Брайан Эпстайн из Ливерпуля с демозаписью Пола, исполнившего «Like Dreamers Do», и глава издательской группы компании EMI, Ardmore & Beechwood, пожелал издать одну из песен Леннона и Маккартни, меньшее, что он мог сделать, – это прослушать ребят. Извилистая колея судьбы нескольких человек уже готовилась стать ровной дорогой.

Впрочем, для спешки не было повода, и Джордж Мартин не спешил. Затем, к концу мая, когда Beatles заканчивали гамбургский сезон, они получили телеграмму из Ливерпуля, от Брайана: «ПОЗДРАВЛЯЮ ПАРНИ ТЧК EMI ПРОСИТ СЕССИЮ ЗАПИСИ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ОТРЕПЕТИРУЙТЕ НОВЫЙ МАТЕРИАЛ ТЧК».

Beatles были в отчаянии, когда их отвергла Decca. Но своим отказом Дик Роу невольно оказал им огромную услугу: он сохранил их для человека, гораздо более подходящего, чтобы явить их миру, – Джорджа Мартина. Beatles знали все о рок-н-ролле. Мартин не знал о нем почти ничего. Но он многое знал обо всей остальной музыке. Они научат его, и он научит их. Их союз будет идеален.

22. «Син беременна. Завтра свадьба. Хочешь прийти?»

Ранним вечером 6 июня 1962 года Нил Эспинолл проехал в своем фургоне в открытые ворота студии звукозаписи EMI на Эбби-роуд, в районе Сент-Джонс-Вуд, и припарковался на гравии, где когда-то был разбит большой палисадник богатой семьи. Лондонский особняк начала XIX века, представший перед битлами, когда они вышли из фургона, не походил на современную студию звукозаписи. Но вскоре они поняли, что дом был только фасадом, а студии строились за ним уже лет так сорок. Получив инструкции от звукорежиссеров EMI в белых лабораторных халатах, Нил и Beatles внесли свои гитары и оборудование через служебный боковой вход в просторную Вторую студию. Одетые ради такого важного события в новые костюмы, с волосами, зачесанными на лоб, они явно позабавили своим видом сотрудников EMI. «Ну, что у нас здесь?» – спросил один.

План состоял в том, что Рон Ричардс, тридцатитрехлетний помощник Джорджа Мартина, начнет сессию, позволив группе расставить инструменты и сыграть несколько песен, пока Мартин поужинает в столовой. Beatles добрались до «Love Me Do», когда в столовую отправили сообщение: «Мартин, приходите, вам нужно это слышать». Битлы об этом не знали, но продюсер прошел в студию, поднялся по черной лестнице в аппаратную и сел за пульт, наблюдая, как четверо очень нервных юношей играют «Ask Me Why», «Bésame Mucho» и «Hello Little Girl». Ничто из услышанного особо его не поразило, но, хотя он считал «Love Me Do» «не более чем риффом», та казалась самой привлекательной из репертуара, и ему понравилось, как Джон играл на гармонике. Слияние губной гармошки и гитары напомнило о блюзах Сонни Терри и Брауни Мак-Ги.

«Love Me Do» Пол сочинил несколько лет тому назад, и им с Джоном она, в принципе, нравилась – но только в принципе. «То была первая наша песня, которую мы осмелились исполнить, – рассказывал Джон. – Когда мы ее пели, это было как ножом по сердцу, ведь мы показывали такой класс – Рэй Чарльз, Литтл Ричард и все такое… А тут какая-то “Love Me Do”. Было непросто. Наши собственные песни казались еще слегка сыроватыми».

Проблема заключалась в том, что в оригинальной аранжировке, которую они играли в клубах, чего-то не хватало. А затем вышла «Hey Baby» Брюса Шаннеля. Это была хорошая пластинка, но в отличную ее превратило слияние вокала с гармоникой, на которой играл некий Делберт Макклинтон. Джон любил эту песню. Он редко доставал свою губную гармошку – ту, что умыкнул в Арнеме двумя годами раньше, когда Beatles в первый раз ехали в Германию. Но теперь час пробил, и блюзовый звук краденой гармоники проложил себе путь через «Love Me Do».

До сессии Джордж Мартин гадал, кто из группы ведущий вокалист и что писать на пластинке – «Джон Леннон и Beatles» или «Пол Маккартни и Beatles». Но осознание того, что главных вокалиста два, а иногда и три – когда Джордж Харрисон получал свой шанс, – поразило его, только когда он заметил, что Джон, солировавший в песне Пола, не мог допеть строку «love me do-oo…» в конце каждого куплета, потому что должен был сразу дудеть на гармонике. А потому они решили, что Пол выйдет вперед и споет эту часть. Группа без солиста? Это было нечто невиданное: группа, которая работала как единое целое, в которой все пели, все играли и все разделяли ответственность…

После оговоренных трех часов сессия в студии закончилась, и Мартин пригласил ребят в аппаратную – познакомиться поближе. Сначала он дал им прослушать итог вечерней работы, а потом поговорил с каждым – им показалось, что он говорит с аристократическим акцентом молодого воспитателя в частной школе-пансионе. Никто из них, как вспоминал Мартин, не произнес ни слова в ответ. Тогда он спросил: может, вам что-то не нравится?

Сперва снова повисла пауза. Наконец Джордж решил свалять дурака и с нарочитым почтением сказал: «Ну, мне не нравится ваш галстук». Это была довольно дерзкая провокация, очень по-ливерпульски – реплика на грани, произнесенная с улыбкой.

Джордж Мартин рассмеялся. Лед был сломан. Мгновенно рассмеялись, стали шутить и болтать все битлы, и только Пит непреклонно молчал. «Мы понравились друг другу, – рассказывал мне Мартин. – У них была харизма. Я подумал, если они смогли очаровать меня, смогут очаровать и публику. И если я смогу найти им хит, у меня будет хитовая группа». Другими словами, в глубине души он совершенно не был уверен, способны ли они сочинять песни.

Покидая в тот вечер студию на Эбби-роуд, Beatles были довольны собой. Однако Джордж Мартин и Рон Ричардс, его ассистент, знали, что проблема есть и ее предстоит решать. Первая запись «Love Me Do» была недостаточно хороша. Песню нужно было записать снова, с лучшим ударником, нежели Пит Бест. Как Мартин решительно заявил Брайану Эпстайну, когда объяснял эту проблему, для записи пластинок музыкальные продюсеры часто прибегали к услугам других музыкантов – не тех, кто играл с группой в клубах. Радиоэфир – это вам не танцзал.

Брайан очень не хотел этого признавать, но шепоток троицы битлов до него доносился, и он явно понимал: все к тому шло. Нет, это не означало, что Питу нужно было искать срочную замену. Но момент, который оттягивали битлы, приближался. Джон особенно переживал: в Гамбурге они с Питом все время ходили вместе по кабакам. Пит, может, и не был с троицей на одной волне, но все же был довольно приятным парнем. Никто не питал к нему нелюбви. Но этого не хватило, чтобы его оставить.

«Мы все собирались его выгнать, как найдем нормального ударника, – вспоминал Джон. – Но к тому времени, как вернулись из Германии, мы уже научили его ровно стучать палкой – четыре на четыре. Больше он ничего не умел. Но он был красавчик. Девушкам нравился».

Годы спустя Джон рассказывал о том, что Beatles рвались к успеху, как «настоящие ублюдки», и в том, как они избавились от Пита, проявились их хитрость, склонность строить козни и, наконец, двуличность. За июнь, июль и половину августа 1962 года они отыграли десятки концертов с Питом в клубе «Кэверн» и по всему графству Мерсисайд, а Брайан тайком шептался с адвокатами о том, как выгнать Беста, и все время сватал группе других ударников. Но что касается замены Питу, тут он тратил свое время зря. Джордж склонял Джона и Пола к тому, чтобы пригласить в группу Ринго Старра, с которым они уже играли в Гамбурге. «Ринго был звездой по праву еще до того, как мы с ним познакомились… настоящий профессионал, – так считал Джон. – Лучший барабанщик в Ливерпуле».

Но в Ринго привлекало не только это. Он занялся игрой на ударных еще ребенком, в те долгие дни, пока болел туберкулезом. Его изолировали в больнице, он пропустил почти всю школу, но восполнил недостаток образования с помощью «мудрости улиц», умения ловко завернуть словцо и своей обезоруживающей честности. Выросший в нищем квартале Ливерпуля, он тоже умел заставить людей смеяться, но, в отличие от Джона, без ехидства и злости. Джон позже поймет: Ринго «явно нервничал, ведь он почти не получил образования – а при этом был на два долбаных года старше».

Все сложные маневры с Ринго стоило проворачивать очень деликатно. Но тем временем Пит, совершенно не осознавая, что творится у него за спиной, столкнулся с необычной ситуацией в семье: его мать Мона родила мальчика. Отцом ребенка был гастрольный менеджер Beatles Нил Эспинолл, близкий друг Пита. И хотя Джон, Пол и Джордж хотели, чтобы Пит ушел, Нила они определенно хотели оставить. Он был настоящим оплотом здравого смысла. А потому они просто не могли сказать Нилу, что собираются делать с Питом. И сеть запутывалась все сильнее.

С тех самых пор, как Джон вернулся из Гамбурга, Синтия жила в съемной комнатке в южной части Ливерпуля. И это ее не радовало: мало того что Брайан настоятельно рекомендовал ей не ходить на концерты в «Кэверн», так еще и в ее новом доме было запрещено оставлять «джентльменов» на ночь. Они с Джоном встречались днем, ближе к вечеру, или всякий раз, когда он не играл.

Однажды в начале августа Синтия встретила его с двумя новостями. Во-первых, она провалила выпускные экзамены в колледже, так что работа учительницы ей не светила. Во-вторых, она была беременна.

Синтия вспоминала, что Джон сидел молча несколько секунд, осознавая последствия. «У нас только один выход, – сказал он наконец. – Мы должны пожениться». Брак – это было последнее, чего он хотел. Но… «Я не пытался сопротивляться этому», – вспоминал он.

На самом деле для юноши его круга женитьба была единственным пристойным решением в такой ситуации. Аборт в Великобритании в 1962 году был незаконным, и если мальчик делал девочку беременной, то все вокруг считали, что он обязан на ней жениться. Синтия всегда повторяла, что он не колебался ни мгновения.

«Я думал: все, группа, пока-пока», – мелькнули первые мысли. Но он не поделился ими с Синтией, а просто пошутил: «Сделаю из тебя честную мамашу».

Возможно, самым удивительным в этой беременности было то, что ее не случилось раньше. В течение двух с половиной лет своего романа Джон и Синтия не предохранялись. Совсем. Противозачаточные таблетки были изобретены совсем недавно и уж точно еще не были доступны незамужним девушкам в Великобритании (общественное мнение склонялось к тому, что стоит только допустить их в свободный оборот – и тут же начнется всплеск разврата). Но презервативы продавались. Леннон просто никогда не удосуживался их покупать.

Первым, кому Джон рассказал о новом осложнении, был Брайан. Он немедленно и хладнокровно взял на себя все хлопоты с регистрацией брака. Тем временем Джон должен был сказать Мими. Он знал, что за этим последует, и потому не спешил.

Одной из первых, кому рассказала Синтия, была ее соседка по комнате – Дот, девушка Пола. Но Синтия выбрала неподходящий момент. Пол только что заходил к Дот в гости и сообщил ей, что да, он ее очень любит, но жениться не собирается и придется им разойтись. Такие дела.

Брайан трудился как пчелка. Разобравшись с проблемами Джона, он вернулся к вопросу с ударником и после очередного концерта в «Кэверн» попросил Пита прийти к нему на следующий день. Пит подумал, что они будут обсуждать деловые вопросы, и взял с собой Нила.

Они пришли к кабинету. Нил остался у двери. Пит шагнул через порог и сразу заметил, что менеджер очень нервничает.

Брайан с ходу перешел к делу. «Плохие новости, Пит, – сказал он. – Ребята решили, что больше не хотят тебя в группе. Тебя заменит Ринго. – Затем, словно в оправдание, он добавил: – Джордж Мартин, наш продюсер, считает, будто ты недостаточно хороший ударник».

Пит был сломлен. Ему предложили другие возможности, но он в тот же день вернулся домой в слезах.

«Мы сподличали, как жалкие трусы, – позже рассказывал мне Джон, признавая вину. – Переложили на Брайана нашу грязную работу». Но он не был склонен к сантиментам, когда те мешали амбициям. Жизнь – для того, чтобы жить и справляться. «Скажи мы это ему в лицо, вышло бы еще хуже. Могло и дракой закончиться».

Нил Эспинолл был расстроен за друга и думал отказаться от работы в группе. Но Мона посоветовала ему остаться с битлами. Конечно, она злилась и обижалась за сына, и она позаботилась о том, чтобы Брайан Эпстайн об этом узнал, – но еще она была реалисткой.

Ринго согласился присоединиться к Beatles; они подписали контракт на запись пластинки; телеканал Granada-TV готовился снять фильм о выступлениях группы в клубе «Кэверн» – когда это случилось, все стало на свои места. И через восемь дней после увольнения Пита, с Ринго за ударной установкой, Beatles в первый раз попали на пленку. Все звенья «цепочки», как назвал это Нил Эспинолл, соединились. Леннон нашел Маккартни; тот привел Харрисона; а благодаря последнему в группе оказался Ринго Старр.

В белых рубашках, в черных жилетках и галстуках, в столь же черных ботинках челси от Anello & Davide, группа под прицелом телекамер исполнила «Some Other Guy», и Джон и Пол пели в два разных микрофона. В те дни эту запись не показали по телевидению, но впоследствии съемка принесла Granada-TV огромный куш, и с тех пор ее увидели сотни миллионов поклонников.

Джон уже не мог хранить тайну от Мими – он и так дотерпел до вечера перед самой свадьбой. В ту ночь, когда он вернулся из клуба «Кэверн», Мими, как всегда, ждала.

О той встрече Джон вспоминал так: «Я сказал: “Син беременна. Завтра свадьба. Хочешь прийти?”»

Мими отреагировала именно так, как он ожидал. «Она застонала», прежде чем с яростью высказать ему все, что он уже знал. «Ты слишком молодой! – кричала она, наверняка вспоминая непутевую Джулию, пришедшую домой сообщить семье, что она только что вышла замуж за никчемного Фредди Леннона. – Не пойду я ни на какую свадьбу!» Позже она сообщила биографу Рэю Колману, что в ту ночь Джон плакал.

Наутро Брайан заехал за Синтией в машине с водителем и отвез ее в регистрационное бюро на Маунт-Плезант. Джон ждал в компании Пола и Джорджа, и все были в костюмах и галстуках. Леннон этого не знал, но именно в этой конторе в 1938 году регистрировали свой брак его родители. Не имея возможности купить себе новый наряд для свадьбы, Синтия надела свой лучший костюм в черно-лиловую клетку и уложила волосы «французским узлом». Джон, как она позже напишет, сразу сказал ей, как она красива. Подружек невесты не было, не пригласили и Ринго, ибо, хоть тот и был теперь битлом, Джон не столь хорошо его знал и не был уверен, можно ли ему доверять и сохранит ли он брак в секрете. А секретность теперь должна была стать важной частью жизни Джона и Синтии. Единственными гостями были Тони, брат Синтии, и его жена Марджери, отлучившиеся с работы на обеденный перерыв.

Всю краткую церемонию на заднем дворе здания, стоящего за залом регистрации, стучал отбойный молоток, из-за которого пара едва слышала регистратора и в прямом смысле выкрикивала ответы. Джон нашел это забавным. И когда регистратор попросил жениха подойти и по ошибке вперед вышел Джордж, все захихикали. Затем начался ливень, и под его шум Джон Леннон и Синтия Пауэлл стали мужем и женой. Из родных Джона не пришел никто, даже его единоутробные сестры. Скорее всего, Мими никому не рассказала, а где мог быть его отец, никто и не знал.

Если Леннона и задело отсутствие Мими – а оно, вероятно, задело, ведь он любил ее, несмотря на ее вспыльчивость, – он никому этого не показал и снова прятался за шутками. «Все это было смешно. Но я чувствовал себя неловко… Мы гуляем, а я женат… Точно у меня носки разные или ширинка расстегнута…»

Никакого свадебного приема не устраивали. Тони с женой вернулись на работу, а Брайан предложил троим битлам и Синтии отправиться пообедать в ближайшую кафешку под названием «У Риса». И снова история повторилась. Именно туда после свадьбы пошли родители Джона – двадцать четыре года назад. То был скорее кафетерий, а не ресторан, и маленькой свадебной вечеринке пришлось стоять в очереди за супом, курятиной и бисквитом с заварным кремом, а поскольку лицензии на продажу алкоголя у кафе не было, все чокались стаканами с водой.

Любил ли Джон Синтию в то время? Наверное, по-своему да – и точно больше, чем кого-либо другого. Годы спустя он сказал, что их сын Джулиан «родился из бутылки вискаря субботним вечером». Но то была неправда, и это было низко с его стороны. Когда они познакомились – в тот год, когда он только потерял мать, – он любил Синтию очень сильно.

Брайан был заботливым менеджером. Он не должен был этого делать, но любезно решил одолжить Джону и Синтии маленькую квартирку, которую втайне от родителей приобрел для себя неподалеку от Художественного колледжа, на Фолкнер-стрит. Там он мог встречаться с друзьями, которых вряд ли одобрили бы его родители, но с радостью отказался от убежища ради Джона и его невесты.

«Ну, миссис Леннон, как вам замужем?» – спросил Джон у Синтии, когда вернулся с Менлав-авеню и привез часть вещей.

В тот вечер «форд-зодиак» Брайана подъехал к парадному входу за Джоном. Beatles играли в Честере. Синтию не пригласили. Она осталась дома. По правде, кое-кто приложил немало усилий, чтобы Синтию не видели вместе с Джоном на протяжении нескольких ближайших месяцев, когда ее беременность стала заметнее. Ее ждала одинокая жизнь.

«Мы не хранили брак в секрете, – будет лукавить Леннон позже. – Просто мы выходили на сцену, и никто нас ни о чем не спрашивал. Им по барабану было, есть у нас жены, нет у нас жен… Они задавали только один вопрос: “А какие девушки вам нравятся?” И что мне отвечать? “Да понимаете, я женат…” Так, что ли?»

23. «Как грязная работенка – так меня наперед… Как дойдет до неприятных вопросов, так сразу – иди, убалтывай…»

Жизнь ускорялась. График был расписан далеко вперед. На концерты в «Кэверн» набивалось все больше и больше народу, число фанатов Beatles тоже росло. Их поклонник Мэл Эванс, дружелюбный гигант, – двадцать шесть лет, жена, ребенок, – бросил работу телефонным механиком на почте и подался в помощники к гастрольному менеджеру Нилу; а Фрида Келли – из первых, истинных фанаток «Кэверн», – переехала в офис NEMS к Брайану, чтобы в конце концов запустить официальный фан-клуб Beatles. «То была работа моей мечты, но сначала я не могла понять, почему у Beatles вообще должен быть фан-клуб, ведь для меня они были просто ливерпульской группой», – вспоминала она. Юная девушка, всецело преданная битлам, была верна им так же… как Джон был неверен Синтии. «Джон встречался с моей подругой, и я смерть как хотела сказать ей, что он женат, но не могла, потому что обещала, – признавалась она десятилетия спустя. – Меня разрывало на части. Это было ужасно».

Ливерпуль с его доками и множеством пригородов мог показаться большим городом, но для рок-групп его центр больше походил на деревню, где музыканты заводили шашни с поклонницами. Так, с Полом ненадолго сошлась подруга Джона по колледжу, Тельма Пиклз; а пару раз с ним ходила на свидания Морин Кокс, позже – первая жена Ринго.

Это было уютное место и волнительное время, но никто из битлов, скорее всего, еще не понимал, что лето и осень 1962 года – последние деньки, когда их жизни и тайны еще принадлежат только им одним.

Они ожидали, что «Love Me Do» выйдет в июле, но релиз отложили, а в конце августа Брайан получил демо новой песни от Джорджа Мартина. Это была «How Do You Do It?», ее написал молодой лондонский поэт и композитор Митч Мюррей. В те дни руководитель отдела артистов и репертуара искал подходящие песни для исполнителей, связанных контрактом, и Мартину казалось, что эта песня намного больше похожа на будущий хит, нежели «Love Me Do». Демозапись сопровождалась четкими указаниями для группы: сделать аранжировку, отрепетировать песню и быть готовыми записать ее в начале сентября.

Beatles не очень любезно восприняли приказы продюсера. Мало того что «Love Me Do», очевидно, собирались перенести на вторую сторону пластинки (а это значило, что черта с два ее прокрутят по радио), но главное – им просто ненавистна была «How Do You Do It?». Да, то была коммерческая песня, вот только не для них. Но что они могли сделать? Джордж Мартин был боссом. Хочешь пластинку – делай что велят.

Они сделали. Вернувшись в Лондон, они записали песню – профессионально, насколько могли. Но затем, по настоянию остальных, Джон пошел к Мартину. «Как грязная работенка – так меня наперед, – сетовал он позже. – Где мы, что мы, без разницы: как дойдет до неприятных вопросов, так сразу – иди, убалтывай…» И он сказал Мартину:

– Мы можем лучше.

Мартин не впечатлился:

– Сочините хоть что-нибудь столь же хорошее, – разрешу записать. А так – выходит эта песня.

Казалось, они зашли в тупик. Но, как выяснил хронист Beatles Марк Льюисон, на Мартина давил кое-кто еще, о чем битлы не знали. На этот раз то были издатели EMI, Ardmore & Beechwood, те, благодаря кому Beatles вообще попали в Parlophone. Они выпускали «Love Me Do» и тоже хотели видеть песню Леннона и Маккартни на первой стороне. В конце концов у Мартина не осталось выбора, кроме как отступить, а через неделю – устроить все для более качественной записи «Love Me Do».

Джон, с его привычкой преувеличивать, утверждал, что ему пришлось спеть ее «раз тридцать», прежде чем Мартин наконец был доволен. На одних прогонах играл Ринго, на других – сессионный ударник Энди Уайт, которого пригласили в студию на случай, если Ринго окажется не лучше Пита. И наконец она была готова – первая пластинка битлов, «Love Me Do» с Энди Уайтом на барабанах (хотя на их первый альбом пойдет версия с Ринго). Работа отняла массу сил, и Джордж Мартин так никогда и не дал песне высокой оценки. (Кстати, он оказался прав насчет «How Do You Do It?». Пройдет всего несколько месяцев, Брайан Эпстайн возьмет под крыло других ливерпульцев, Gerry & The Pacemakers, и «How Do You Do It?» станет их главным хитом.)

Но Мартин бросил группе вызов: напишите песню лучше! – и Джон вскоре представил ему одну. Та называлась «Please Please Me». И продюсер, услышав ее, тут же предложил… изменить темп – а то звучит словно баллада Роя Орбисона. Джон взял это на карандаш и вернулся в Ливерпуль – работать дальше. У него появился и дополнительный стимул: на второй стороне пластинки с «Love Me Do» должна была появиться «P. S. I Love You» – две песни битлов на их первой пластинке… две песни Пола! В нем пробудился дух соперничества. Следующий ход будет за ним!

Однако еще до того, как это случилось, ливерпульскую четверку попросили подписать пятилетний контракт с Брайаном Эпстайном и NEMS. Несмотря на оговорки, те согласились на условия: Брайан получал свою долю менеджера – четверть от их заработка, – а остальные три четверти распределялись поровну между всеми битлами. Ринго входил в группу как полноправный партнер. Однако это соглашение касалось только записей и публичных выступлений. Теперь, когда песни Джона и Пола готовились выйти в свет, требовался дополнительный контракт, закрепляющий их отношения как соавторов, и в квартирке на Фолкнер-стрит, где жили Джон и Синтия, прошла отдельная, тайная встреча.

Двое битлов до сих пор не считали себя серьезными авторами. Они сочиняли время от времени, походя, и ничего не знали об издании песен. Но им было известно, что многие американские хиты, которые они исполняли, были созданы авторскими дуэтами – например, вместе творили те же Помус и Шуман, а если из современного, то супруги Джерри Гоффин и Кэрол Кинг. Двое все быстро обсудили и решили превратиться в дуэт Леннон – Маккартни или Маккартни – Леннон (в зависимости от того, кто станет главным вдохновителем песни) и делить поровну и лавры, и доходы с любой песни, написанной как обоими, так и кем-то одним из них.

Это соглашение прекрасно подтвердило и их дружбу, и признание того, что они уже были дуэтом соавторов и нуждались друг в друге, чтобы достичь вершин. Но, хотя Брайан ему только порадовался – роль агента при авторах песен давала ему пятую часть с их гонораров, – оба битла, как показали события, проявили недальновидность.

Нет, их-то контракт сблизил еще сильнее, и в этом был плюс. Но Джорджа и Ринго этот плюс не коснулся: их исключали из сделки, что особенно раздражало Джорджа, ведь он тоже писал свои песни. Да, ему не суждено было стать настолько же уверенным в себе певцом, какими были Леннон и Маккартни («Я на него орал: раскрой варежку и пой! – позже рассказывал мне Джон. – Я уговаривал его как сумасшедший!»), да и столь плодовитым автором – тоже. Но ему не с кем было сочинять, а трио, решили Джон и Пол, вещь слишком громоздкая, и им лучше в тандеме, так привычней. Джордж всегда, в самые тяжелые времена, смотрел в будущее с оптимизмом, но он все еще был самым юным, и все чаще оказывалось, что старшие мальчики застолбили роли сочинителей – и стали, само собой, первыми среди равных.

«Love Me Do» поступила в продажу 5 октября 1962 года, и Мими, по своему обыкновению, рубанула сплеча. «М-да, – сказала она Джону. – Если рассчитываете, что это принесет вам гору денег, подумайте о чем-нибудь другом». К сожалению, ее мнение, по-видимому, разделяла студия Parlophone, почти не уделившая пластинке внимания на спонсируемых ею программах в эфире «Радио Люксембург». Так, самый минимум – песню крутили лишь два раза в неделю в течение трех недель. И тем не менее для Beatles то был гигантский шаг вперед, и в те редкие минуты, когда их песню передавали по радио, они заставляли Нила останавливать фургон – и слушали, слушали, слушали… Радио BBC, естественно, поначалу вообще проигнорировало сингл.

Брайан тем временем наслаждался новой жизнью импресарио. Beatles играли каждый вечер и в обед, привлекая внимание к своей пластинке, а он примерял на себя роль рок-промоутера и пригласил – ни больше ни меньше – Литтл Ричарда дать два концерта в Ливерпуле, конечно же с битлами на разогреве. Джон позже так описал логику их менеджера: «Брайан приглашал рок-звезд, уже отошедших от дел… как Литтл Ричард, ставил нас в один список с ними, и их имена привлекали толпу. Вы и представить не можете, как волновалась вся наша четверка, просто видя любого из великих рокеров во плоти… Мы цепенели от восторга и преданности».

Для второго шоу Литтл Ричарда в Мерсисайде Брайан даже арендовал театр «Эмпайр» и пригласил нескольких своих сотрудников к себе в ложу. Фрида Келли, которая в основном рассылала первые рекламные фотографии группы и в пятницу вечером привозила битлам их гонорары, была польщена тем, что ее включили в число избранных. «Никогда не была раньше в ложе, – вспоминала она. – А когда Beatles вышли на сцену и Пол запел “A Taste Of Honey”, я не могла в это поверить! Beatles в театре “Эмпайр”! Самый большой театр в Ливерпуле!» Она купила пластинку «Love Me Do» в тот самый день, когда та вышла, хотя у нее не было проигрывателя. «Так сделали многие ливерпульские фанаты, – объясняла она. – Из верности».

В Лондоне подобной поддержки не наблюдалось. В обзорах британских газет, посвященных поп-музыке, к Beatles отнеслись с безразличием, а еще все как один потешались над названием группы. «Кокни считали нас провинцией, – говорил потом Джон и с привычной склонностью к преувеличениям добавлял: – Смотрели на нас свысока, как на животных».

Разочарованные, они вернулись в Ливерпуль. Приближалась другая проблема. Дата выпуска «Love Me Do» была назначена студией Parlophone произвольно, но по контракту Beatles должны были на две первые недели ноября вернуться в Гамбург, в «Стар Клаб». Ехать за границу, когда нужно продвигать свои пластинки? Зачем? Джону и Полу по горло хватило Гамбурга!

«Будь у нас выбор, мы бы разорвали контракт, – признавался Джон. – Чем мы им обязаны? Но Брайан заставил нас его выполнить». О, Брайан, благородный Брайан… И битлы, проклиная свое невезение, снова отправились в Гамбург, который они уже переросли, – хотя, как обычно, Джона там ждала девушка, и это смягчало удар.

И тут случилась любопытная вещь. В отсутствие Beatles их пластинка стала продаваться – не в огромных количествах, но в достаточных для того, чтобы медленно начать восхождение в чартах. Копии разослали во все танцевальные залы сети «Мекка» по стране, и их там иногда ставили, как и в клубах. BBC даже включила ее в «Two-Way Family Favourites»^[30] – музыкальную передачу, которую слушали британские солдаты, служившие в Германии и скучавшие по оставшимся дома семьям и подругам. Каждое воскресенье в полдень на эту программу были настроены приемники в десятках миллионов домов, так что песню должны были услышать миллионы юношей и девушек.

За несколько недель песня достигла вершины в ливерпульском хит-параде, где продажи были настолько большими, что пошел слух, будто Брайан сам купил десять тысяч пластинок – нет, не покупал, – но в хит-параде национальном не поднялась выше семнадцатой строчки. Впрочем, продавалась она стабильно, неделями, и к тому времени, как Beatles в середине ноября вернулись домой, отношение к ним изменилось. В ливерпульском офисе Брайана на улице Уайтчепел разрывался телефон. Ему звонили телепродюсеры, промоутеры, устроители гастролей. Beatles перестали быть для лондонцев просто забавным названием, и Ливерпуль уже не казался таким далеким захолустьем.

Хит, пусть и маленький, означал благосклонность Джорджа Мартина. А 26 ноября во Второй студии EMI на Эбби-роуд Джон показал ему, что он и остальные битлы сделали с «Please Please Me». Спустя годы Джон рассказывал, как начал писать в своей спальне в Мендипсе и что он как сейчас помнит то розовое покрывало на своей кровати, когда он забавлялся со словами старого хита Бинга Кросби, что начинался со строки: «Please, lend your little ear to my pleas»^[31].

Джон всегда любил играть словами, и его зацепило двойное значение слова «please»^[32]. Они поработали с Полом и Джорджем, и источник вдохновения сменился с «Only The Lonely» Роя Орбисона на «Cathy’s Clown» братьев Эверли. Эффект не замедлил сказаться. С точки зрения поп-музыки «Please Please Me» – шедевр, захватывающий внимание моментально, от вступления гитары и гармоники до антифона: «Come on, come on, come on, come on»^[33], взятого из американского ритм-энд-блюза, и волнительного перехода на фальцет в припеве: «Please, please me, oh yeah, like I please you»^[34].

Джон пел большую часть песни как придется, Пол подпевал на терцию выше, Джордж присоединялся к ним в припевах. Они словно знали, что стоят на пороге славы, и спешили к ней изо всех сил.

Это был столь очевидный хит, что еще до конца сессии Джордж Мартин несколько раз поздравлял их, слегка высокопарно: «Джентльмены, вы только что записали свою первую хитовую пластинку!»

Beatles просто смеялись. Они знали, насколько это хорошо. Но они не знали, каким поворотным моментом эта пластинка станет в их жизни. Годы спустя Джон часто будет с ностальгией вспоминать о тех прекрасных деньках, когда они играли в «Кэверн» и ливерпульских танцевальных залах, прежде чем стать знаменитыми. «Мы, черт возьми, были там лучшей группой, – говорил он мне. – Когда мы играли чистый рок-н-ролл… никто нас и тронуть не смел. Я просто рокер, и я таким был всегда».

Может, он хотел бы видеть все в таком свете, но это было неправдой – просто в плане культуры он, словно сорока, хватал все, что попадалось, будь то Бинг Кросби, «Филин и кошечка»^[35], братья Эверли, Рой Орбисон…

Ни он, ни Пол никогда не задумывались об издании музыки. Они видели ноты и названия издателей на пластинках, знали, что такие компании существуют, но и понятия не имели о том, насколько значительную роль издательства играли в музыкальном бизнесе. Но Ardmore & Beechwood почти не пытались продвигать «Love Me Do», и у Beatles появился законный резон спросить: а чем вообще занимаются эти ребята-издатели помимо того, что владеют авторским правом на песню и получают половину роялти от продаж пластинок и от исполнения песен на радио? И тогда они встретили издателя по имени Дик Джеймс.

Удача свела Брайана с Джорджем Мартином, а теперь дружба Мартина с Джеймсом открыла новую дверь. В отличие от Эпстайна и Мартина Джеймс впервые услышал Beatles уже в зрелом возрасте – ему было сорок два года. Но он провел двадцать лет в шоу-бизнесе, начинал как певец с джаз-бэндами Джеральдо и Генри Холла, мог с первых нот признать хорошую песню, у него было свое небольшое музыкальное издательство, а главное – если использовать одно из его собственных любимых выражений, он был «охоч». Сын польских иммигрантов, урожденный Леон Айзек Вапник, он был парнем из рабочих кварталов Ист-Энда и всегда охотился за песнями, которые мог выпустить в своей небольшой конторе в Вест-Энде, на Чаринг-Кросс-роуд. По предложению Мартина Брайан отправился к Джеймсу, тот всего раз прослушал «Please Please Me» и немедленно согласился ее издать, как и песню со второй стороны пластинки «Ask Me Why». Но это было еще не все. После стольких лет в бизнесе Джеймс прекрасно знал, кому и куда звонить, и сразу же вписал Beatles на «Thank Your Lucky Stars»^[36], программу, посвященную поп-музыке и транслируемую на всю страну, в ту самую неделю января 1963 года, когда должна была выйти пластинка. Он был новым лондонским союзником битлов – и очень влиятельным. Годы спустя Джон будет критиковать его, возможно, даже в какой-то мере справедливо. Но в те пьянящие дни ожидания, когда Дик Джеймс, опытный проводник, повел Брайана сквозь лабиринт к вершине, все битлы, и особенно Леннон и Маккартни, имели основания его благодарить.

Прошло восемь недель от записи «Please Please Me» до ее выхода в Великобритании, который состоялся 11 января 1963 года, – всего 56 дней, – и Beatles настолько уверовали в свой успех, что с нетерпением прощались с одной жизнью и ждали, когда начнут иную.

Чуть раньше Брайану предложили подзаработать денег: отыграть последний, пятый сезон в Гамбурге в течение двух недель в конце декабря, – и он, не зная, как быстро изменятся события, согласился. Это означало, что все четверо мальчишек в первый в жизни раз встретят Рождество вдали от родных, а Джон и Синтия будут в разлуке в первое Рождество своей семейной жизни.

Отношения с Мими слегка наладились, и Синтия на время беременности вернулась в Мендипс, но для первой битловской невесты то время было мрачным и одиноким. Джон, конечно, звонил домой, но Мими, как вспоминала Синтия, всегда оказывалась у телефона первой и радостно болтала с племянником, а тайная беременная жена успевала сказать своему далекому мужу всего пару слов. Это уже как-то не очень походило на брак.

24. «Мы пели двенадцать часов, почти нон-стоп… Под вечер нам хотелось лишь одного: хлестать молоко пинтами»

В День подарков, наутро после Рождества, повалил снег, и по всей стране бушевали бури, а потом настали холода. И в Северной Европе, и в большей части Северной Америки снег и лед лежат месяцами, но погода, пришедшая в Британию в январе и феврале 1963 года, была прежде неведома стране, привыкшей к мягким влажным зимам. Это было так необычно, что даже в своей суровости стало волнительным: школы стояли закрытыми, Северное море заледенело у пляжей, а дороги завалили сугробы… самая холодная зима столетия.

Джон вряд ли восхищался этой погодной аномалией: новый гастрольный график вел битлов сначала в Шотландию, затем – на 500 миль по низинам до Кента, а на следующий день еще 250 миль назад, в Мерсисайд. Едва ли то было гламурное путешествие: в тряском фургоне, по обледеневшим, предательски скользким трассам, Нил за рулем, битл-везунчик – на пассажирском сиденье, а остальная троица – позади, с тремя усилителями, двумя гитарами, бас-гитарой и барабанами, вихлявшими на каждом повороте. Отели они себе позволить пока не могли, поэтому останавливались в пансионах и меблированных комнатах. Джон делил спальню с Джорджем; Пол – с Ринго, а на следующий день они снова ехали куда-то выступать.

Неизбежно возникали споры; битлы цапались друг с другом; их угнетала аппаратура в концертных залах, где часто был только один микрофон… А еще у них была очередь в графике, и обычно им давали всего двадцать минут на пять, а то и шесть песен. По сравнению с часами в Гамбурге и «Кэверн» это не походило даже на пробы. Но именно этим в 1963 году занимались поп-группы, выпустившие новый альбом, который предстояло продать и прославить, и вечер за вечером, неделю за неделей – да, они это видели! – толпы росли и все громче шумели.

Позже, когда им выпадет несколько коротких ночей в Ливерпуле, чтобы расслабиться и задуматься, и когда Джон вспомнит, что у него есть жена, они уже не смогут не признать, что по всей стране веет новый дух – дух веселья, остроумия и юношеской непочтительности.

К концу прошлого года на BBC, в ночном эфире, запустили новую сатирическую телепередачу под названием «That Was The Week That Was»^[37], на которой регулярно издевались над премьер-министром Гарольдом Макмилланом, над его консервативным правительством, над членами парламента, духовенством, профсоюзными и военными начальниками, равно как и над главами других государств. Целью нападок был весь истеблишмент, и для язвительных шутников не было ничего святого – даже королевская семья не чувствовала себя в безопасности.

Неудивительно, что старшее поколение немедленно выразило яростный протест, увидев в сатире на BBC неуважение к статусу. Но тех, кто вырос после войны, метание дротиков в напыщенных и самонадеянных снобов и поражало, и освобождало. В числе этих молодых людей неизбежно оказались битлы, особенно Джон, ибо чем была «That Was The Week That Was», если не более изощренной телеверсией его школьной газеты The Daily Howl? Не то чтобы он мог смотреть эту программу часто: Beatles субботними вечерами всегда играли где-то на сцене. Но он всегда с увлечением читал газеты и с радостью следил за тем, как шоу вызывает страх, как нарастает возмущение и как вслед за ним наливаются желчью заголовки.

Заледеневшая Британия на грани перемен – таким был фон, на котором в пятницу 11 января вышла «Please Please Me». Экономика процветала. Новые рабочие места – в газетах, на телевидении, в рекламе, моде, финансах и бизнесе – впервые стали доступны молодым и образованным людям любых социальных классов. Нахальные фотографы-пролетарии с их молодежным жаргоном и китчем повели наступление на застывшие аристократические образы в журнале Vogue; амбициозные модельеры, вчерашние студенты художественных колледжей, открывали бутики в Челси и на Карнаби-стрит; а в театрах Вест-Энда невероятную популярность снискал спектакль «Beyond The Fringe»^[38] – сатирическое ревю пятерки выпускников Кембриджа, которым едва исполнилось двадцать. Старый порядок менялся, где только мог, и Beatles прибыли как раз вовремя, чтобы стать частью перемен. Правда, эта мысль вряд ли приходила им в головы теми гастрольными ночами, когда им приходилось покрепче прижиматься друг к другу в фургоне, чтобы не закоченеть.

В Лондоне, в EMI, в своем офисе с центральным отоплением, очень довольный ошеломительно позитивным откликом, который «Please Please Me» вызвала в Великобритании, Джордж Мартин не терял времени и отправил копию в Америку, в компанию Capitol Records, которая тоже принадлежала его работодателям из EMI. Он был уверен: эта запись могла бы вознести Beatles на вершину в Штатах.

Его иллюзии быстро развеяли. Как и прежде «Love Me Do», «Please Please Me» в США отклонили. Capitol Records в те дни продавали пластинки Фрэнка Синатры и ровно так же, как Decca, были уверены: гитарные группы им не нужны.

Но их обеспокоило и другое – текст песни «Please Please Me». Он же о сексе! Парень умоляет подружку порадовать друг друга по меньшей мере какими-то взаимными горячими ласками! О чем же еще? «Please, please me, like I please you» – и это сразу же после тех настойчивых призывов: «Come on, come on, come on, come on…» Позволят ли американским диджеям вообще крутить такую песню?

В Лондоне от такого толкования только рты разинули. Пластинка уже взошла на второе место в британских чартах (а в некоторых – на первое), она звучала в «Housewives’ Choice»^[39] и «Children’s Favourites»^[40] на канале легкой музыки BBC, она прогремела как хит на телевидении в «Juke Box Jury»^[41]… Никто в Британии и на мгновение не предположил, что она может быть о сексе. Даже подростки в школе не хихикали втихую над ее «тайным посланием». Им просто не приходило в голову, что такое послание там можно найти.

Неужели Джон написал непристойный текст, который никто не заметил? Или то была перестраховка чрезмерно осторожных американских руководителей, усмотревших в словах скрытые смыслы, которые там и близко не подразумевались?

Почти полвека спустя, когда я спросил Джорджа Мартина, думал ли он о том, что «Please Please Me» – это песня о сексе, он ответил: «Ни минуты». Затем он улыбнулся. «Но осмелюсь предположить, что у ребят такая мысль мелькала». Он всегда называл битлов «ребятами».

«Please Please Me» все же вышла в США, как и «Love Me Do», но в тот раз не на Capitol Records. Маленький лейбл, Tollie, взял «Love Me Do», а Vee-Jay Records, компания из Чикаго, выпустила «Please Please Me». Оба американских релиза потерпели фиаско.

Очевидно, битлы знали об этой неудаче, но восприняли ее лишь как незначительный сигнал. Их жизнь стремительно улучшалась: они оставили фургон и теперь путешествовали вместе с другими музыкантами на автобусе – как участники тура шестнадцатилетней Хелен Шапиро.

Она, уже прославленная звезда, ездила в лимузине. Но те гастроли, должно быть, стали для нее горьким опытом – хотя за предыдущие два года пять ее песен попали в первую десятку хит-парадов. Планировалось так: Beatles играют несколько песен в первой половине шоу, на разогреве, – четыре, может быть, пять, – а потом выступает Хелен. Но ее привлекательность уступила очарованию битлов. К тому времени, когда тур достиг Саутпорта в Ланкашире, немного выше по побережью от Ливерпуля, нестройный хор толпы скандировал: «Beatles! Beatles! Beatles!», заглушая пение юной звезды. Плам Балмфорт, в те дни восемнадцатилетняя поклонница битлов из близлежащего Ормскирка, не могла ее не пожалеть. «Это было ужасно. Весь кинотеатр призывал Beatles вернуться. А она, слыша все это, должна была продолжать петь и улыбаться».

Нет, волнение не было истеричным. До истерик оставалось еще несколько месяцев, но то были первые ласточки. Beatles были не просто популярной группой – таких групп было много. У битлов было нечто большее. Они умели напрямую общаться с аудиторией, умели мгновенно внушить чувство дружбы подросткам, занявшим кресла, и пробудить общее, искреннее, веселое, беззаботное счастье. С ними публике было хорошо. В странных пиджаках без воротников в стиле Пьера Кардена, с вызывающими челками, зачесанными на лоб… они были особенными с самого первого мгновения.

Пластинки Хелен Шапиро больше никогда не попадали в двадцатку лучших… возможно, у нее был еще один шанс, только она его упустила. Джон и Пол всю дорогу сочиняли новые песни для своей первой долгоиграющей пластинки – LP^[42], как в те дни назывались двенадцатидюймовые диски. Одной из них была «Misery». Джон хорошо ладил с Хелен, а «Misery» была для них проходной песней, просто для заполнения места на альбоме, и он сказал Дику Джеймсу, что песня могла бы подойти Хелен. Тот должным образом сделал предложение, но менеджеры звезды отвергли его, даже не сказав ей – мол, у них было такое чувство, что это слишком мрачная тема для того, чтобы о ней пела молодая девушка. То была их роковая ошибка. Вселенский плач о своих страданиях, подобный «Misery», как нельзя лучше подходил для подростков.

Если учесть, сколько Джордж Мартин канителил с записью и перезаписью «Love Me Do», то он, можно сказать, переменился в мгновение ока. Всего через месяц после выхода «Please Please Me» он потребовал, чтобы Beatles возвращались в Лондон и записывали первый альбом. Без промедления! 11 февраля группа на день прервала тур и отправилась в студию. У EMI уже было четыре дорожки с двух первых синглов, а теперь битлам предстояло записать десять новых, чтобы сделать пластинку из четырнадцати песен. Это было грандиозное предприятие, и они выбрали песни, уже бывшие в их репертуаре, кавер-версии излюбленных американских хитов от девичьей группы The Shirelles – «Baby, It’s You» с мелодией Берта Бакарака и «Boys», которая на самом деле имела смысл лишь в женском исполнении. Решили, пускай ее поет Ринго. Любви Пола к «Taste of Honey» Джон никогда не разделял, но девушкам в «Кэверн» нравилось, так что включили и ее. Еще была «Chains», песня Кэрол Кинг и Джерри Гоффина, и «Anna» Артура Александера – автора баллад в стиле ритм-энд-блюз, сочинившего, ко всему прочему, «Need A Shot Of Rhythm And Blues» и «You’re Better Move On» – их скоро возьмут себе The Rolling Stones.

Но особенным этот альбом сделали именно песни Леннона и Маккартни. В прошлом октябре Пол оставил машину, которую купил в Ливерпуле, и вместе со своей новой девушкой, Селией Мортимер, автостопом отправился на пару дней в Лондон. Там он придумал «I Saw Her Standing There».

Думал ли он о Селии, когда сочинял песню? Может быть, и да, но скорее всего, нет, ведь в первоначальной версии вторая строка звучала как «never been a beauty queen»^[43], а Селия была очень красива. Во всяком случае, Джону эта строчка не понравилась, когда позже они сидели на Фортлин-роуд и шлифовали текст. И он предложил альтернативу – «you know what I mean»^[44]. Так было лучше: слегка рискованно, даже, можно сказать, сексуально, и фраза намекала, что девушка, в расцвете юных лет, вдруг столь внезапно стала женщиной… вы знаете, о чем я, правда?

Ее решили поставить первой дорожкой альбома, и Пол вступал со счета: «One, two, three, four…»^[45] Почему Beatles не отложили ее и не сохранили для следующего сингла, понять сложно, ибо с ее смутно ощутимым происхождением от «When The Saints Go Marching In»^[46] то была, безусловно, сильная песня. Теперь это классика Beatles.

Наверное, «серебряную медаль» среди новых песен могла бы завоевать «There’s A Place», сочиненная Ленноном. Название было навеяно первой строкой песни «Somewhere» из «Вестсайдской истории», и песня вовсе не связана с реальным местом – это тайное убежище в голове Джона, куда тот может спрятаться, когда ему плохо. Леннон спел ее безумно быстро, дуэтом с Маккартни, и стиль, похоже, вошел в противоречие с темой. Но представление фантазии как четко определенного места, столь рано проявившее себя в творчестве Джона, снова уводит нас к «Алисе в Стране чудес», пусть и в рок-н-ролльном формате. Трудно представить себе еще какую-нибудь рок-группу тех лет, которая посвятила бы целую песню уголку в голове и описала бы его так.

Несколько лет он забавлялся с «Do You Want To Know A Secret?», прежде чем довести ее до конца в маленькой квартирке, которую Брайан одолжил им с Синтией. Его вдохновляла песня в фильме Уолта Диснея, который он видел в детстве, но, когда дело дошло до записи, он отдал ее Джорджу. «Мы все паршивые песни отдавали Джорджу или Ринго», – говорил он позже. Но это была не паршивая песня. Значит, здесь он, вероятно, следовал золотому правилу Beatles: хотя бы одну дорожку на альбоме должен исполнять соло-гитарист. Год спустя, когда песня выйдет в Америке как сингл, она взлетит на второе место в «Горячей сотне», уже успев стать большим хитом в Британии в исполнении Билли Дж. Крамера. Тогда Джон этого еще не знал, но он уже писал будущие хиты. Песня «Hello Little Girl», которую Beatles играли на пробах в Decca, но потом забросили, войдет в десятку хитов в Великобритании в исполнении другой ливерпульской группы, The Fourmost. Джон всегда любил ее. Он сам говорил: «То вообще была моя третья, ну, может, четвертая песня в жизни».

У группы ушло больше двенадцати часов на запись девяти песен, выбранных для пластинки, но Джордж Мартин все еще был недоволен. Ему требовался еще один «потрясающий рок-н-ролльный хит». Это было в перерыве в столовой, тикающие стрелки часов миновали отметку в десять вечера, и, когда все были измотаны, журналист New Musical Express Алан Смит, который был тогда близок к группе, предложил песню The Isley Brothers – «Twist And Shout». Алан, который, как и Джон, писал для Mersey Beat, помнил: за песней было почти невозможно уследить, когда битлы играли ее в клубе «Кэверн». После гастролей длиной в несколько недель Джон, певший днями напролет, не думал, что справится. Он неохотно согласился на последний рывок – и именно эта версия, та самая, когда Леннон почувствовал, что рвет себе связки, продираясь сквозь строчки, появилась на пластинке.

«Я чуть не умер, – вспоминал он. – И надолго потерял голос. Глотну, так кажется, что ем наждак». Запись его не порадовала: «Мне было дико стыдно, ведь я знал, что могу лучше… Мы пели двенадцать часов, нон-стоп… Под вечер нам хотелось лишь одного: хлестать молоко пинтами».

Может, говорить ему было и больно, но Джон не мог отрицать, что гордится пластинкой. Джордж Мартин попытался поймать живой звук Beatles, и запись была максимально приближена к тому, что слышали в Гамбурге и Ливерпуле. «Толпа нам, конечно, в такт не топала, – вспоминал позже Леннон, – но как-то так мы и звучали, прежде чем “поумнели”».

На следующий день Beatles снова присоединились к туру Хелен Шапиро в Шеффилде, а через три недели их вызвали обратно в Лондон – записывать следующий сингл, «From Me To You». Он занял первое место в чартах спустя две недели после начала продаж.

«Ту песню мы с Полом писали в автобусе, – рассказывал мне Джон. – Ехали из Йорка в Шрусбери, просто бренчали на гитаре, и вдруг начала получаться неплохая мелодия… Первую строчку придумал вроде я, и мы начали с нее. Блюзово как-то получалось, едва не бросили на полдороге. Но к тому времени, как мы закончили и Джордж Мартин добавил гармонику, все было нормально».

Собственно, это было более чем нормально. Стихи, возможно, были слегка сладкими, «любовь-морковь», – но Джон и Пол работали бок о бок, вместе придумывали фразы и подбирали аккорды, пока не довели песню до совершенства. И в ней снова звучал тот самый фирменный фальцет в конце «моста». Фальцет был в моде на пластинках The Four Seasons и в американском ду-вопе, но его редко можно было услышать от британских групп.

В пару к «From Me To You» выбрали «Thank You Girl». «Халтура, – скажет позже Леннон. – Состряпали ее для второй стороны пластинки. В те дни мы сочиняли песни вокруг фраз вроде “мой кончик языка” или “а задери-ка ногу”».

Позже его будут смущать некоторые тексты давних песен: популярность группы у девочек-подростков будет вызывать у него неоднозначные чувства. Но пока он был просто благодарен за то, что может сочинять песни и записывать их в студии.

Было бы удивительно, если бы в первые недели года Дик Джеймс, не раз повторявший: «Я-то думал, что будто тоже умею песни писать, пока не встретил Леннона с Маккартни», не сказал себе, какое он солнышко. Мало того что он выпустил два невероятных хита, так он еще и позаботился о том, чтобы авторский тандем его не покинул, как после «Love Me Do» те порвали с компанией Ardmore & Beechwood.

Джеймс оформил соглашение с ними в виде совместной издательской фирмы Northern Songs, где он владел половиной акций, Джон и Пол получали по 20 % каждый, а NEMS – оставшиеся 10 %, – и тем гарантировал их лояльность. Ему этот ход виделся безупречным. Юным Леннону и Маккартни тоже казалось, что все отлично. Но время пройдет, и им покажется иначе.

25. «Да, мы задумали отпуск. Я не собирался все испортить из-за ребенка. Я просто подумал: вот я ублюдок, – и поехал»

В субботу 6 апреля 1963 года, в четыре часа утра у Синтии начались роды. Скорую вызвала Фил, ее подружка по колледжу, ночевавшая у нее в Мендипсе. Прямо в ночнушке, с накрученными бигуди, Синтию повезли в Сефтонскую больницу, где только ранним утром в понедельник появилось на свет ее дитя. Ее мать все еще была в Канаде, и к ней никто не пришел, хоть они с Фил и предполагали, что Мими заглянет, – но напрасно. Джон гастролировал с Beatles, у них шел второй за год тур – с американскими звездами Томми Роу и Крисом Монтесом. В тот час он был в Портсмуте и не мог приехать домой, пока битлы не отыграют в Беркенхеде в среду. К тому времени он (или, вероятно, Брайан) устроил так, что Синтию перевели в отдельную палату – отчасти подальше от посторонних глаз, лишь бы не развеять миф о том, что Леннон все еще холост. Син там было легче. В общей палате, где ее одну никто не навещал, она чувствовала себя матерью-брошенкой.

Джон, как позже вспоминала Синтия, искренне разволновался, увидев ребенка. «И кто тут станет знаменитым маленьким рокером, как папочка?» – спросил он, взяв сынишку на руки. Ребенка решили назвать Джон Чарльз Джулиан, – в честь Джона, отца Синтии, и матери Джона, Джулии, – хотя Леннон на мгновение забеспокоился, что Джулиан звучит как-то по-девчачьи.

В больнице он надолго не задержался, но вскоре палату Синтии заполнили цветы и открытки от других битлов и их друзей, уже обо всем прознавших. Брайан немедленно предложил стать крестным. Медсестры, конечно, быстро догадались, что отцом был Джон, но в газетах не появилось ни слова: там по-прежнему мало интересовались поп-музыкой. Пусть у Beatles уже было два хита и они вызывали ажиотаж везде, где бы ни играли, но Флит-стрит все еще была к ним слепа и глуха.

За одним исключением. Им стала Морин Клив, репортер лондонской Evening Standard, заинтригованная, когда приятель из Ливерпуля написал ей о том, какой фурор группа произвела в Мерсисайде. Позднее она станет близкой подругой Джона и сделает одну из самых известных публикаций о нем.

Но большинство столичных газетчиков на тот момент их в упор не замечали. Синтия с ребенком вернулись домой в Мендипс, а Джон поехал к Beatles в Лондон на «Концерт лучших» – концерт победителей голосования New Musical Express. Обретенной ими славы еще не хватало для причисления к небожителям, но их уже приглашали выступить вместе с любимцами всей страны – Клиффом Ричардом и The Shadows, о которых Джон всегда отзывался с неприкрытым презрением (пока не встретился лично, тогда они ему понравились). И такие приглашения не могли не льстить.

С самого своего возвращения из Германии в январе они были то в дороге, то на радио, то в студии… и теперь настал час отдохнуть. Большинство новоиспеченных отцов, скорее всего, отправились бы домой, помогать жене с трехнедельным ребенком, но такая домашняя жизнь была не для Джона. И пока Пол, Ринго и Джордж улетели на Тенерифе, в гости к Клаусу Форману – у его родителей был там свой летний дом, – Джон на двенадцать дней умчал с Брайаном в Испанию.

Как ни посмотри, а это было странно. Даже если оставить в стороне то, что он пренебрег Синтией, Джон и Брайан едва ли были лучшими друзьями. Именно Леннон первым стал называть Брайана «Эпи», чего тот не любил, и Джон мог быть жестоким, если ему казалось, что менеджер им мешает. «Волнуйся о своей доле, а музыку оставь нам», – по слухам, сказал он, когда Брайан начал суетиться на первой сессии звукозаписи в EMI. И несмотря на это, Джон решил провести двенадцать дней в Испании с их импресарио в решающий момент своей семейной жизни.

Верная Синтия позже напишет: Джон спросил, не возражает ли она, если он поедет, и она ответила, что нет, не возражает, и даже пожелала мужу счастливого пути. Но может, она просто в очередной раз смирилась с тем, чего не могла изменить? Ведь были все шансы, что Джон все равно поедет, несмотря на любые ее слова? Позже Леннон признается: «Да, мы задумали отпуск. Я не собирался все испортить из-за ребенка. Я просто подумал: вот я ублюдок, – и поехал».

Несомненно, он был измотан, но «испанские каникулы» показали его темную сторону. Когда что-то мешало его желаниям, он мог быть бессердечным. Хотя он поступил «прилично», женившись на Синтии… это было до того, как он начал мелькать на телевидении, до того, как пластинки Beatles побили рекорды продаж… до того, как он стал звездой. Его мир теперь изменился, и он знал, что девушка, которую он когда-то боготворил, может помешать ему двигаться вперед, если он ей позволит.

Синтия тоже это знала. Так что она с ребенком осталась дома, в Мендипсе, а Джон и Брайан отправились в Торремолинос, где Леннон не давал Брайану житья и все время изводил менеджера шутками про геев. «Я смотрел, как Брайан пялится на мальчиков, и мне нравилось выставлять это в “голубоватых” тонах… Сидим в кафе, глазеем на юношей, и я такой: “Хочешь вот этого? А вот этого хочешь? Нравится он тебе?”» Но конечно же Брайану больше всего нравился сам Джон, и тот прекрасно это знал, когда менеджер предложил провести этот отпуск вместе.

В книге «John Lennon: In My Life»^[47] Пит Шоттон напишет: там, в Испании, вконец измученный мольбами Эпстайна, Леннон разрешил Брайану тронуть своего «верного солдата» – ну и не только тронуть. Очень маловероятно, что Пит это придумал. Он фантазером не был. Более того, Джон рассказал об этом одному приятелю-репортеру.

Но вот правду ли говорил сам Джон? Все прекрасно знали, что он явный гетеросексуал. Но он любил шокировать. Выдумал ли он всю эту историю ради забавы – или просто приукрасил эпизод после того, как Брайан стал с ним заигрывать? Так-то возможны оба варианта. Впрочем, он всегда был рад испытать что-нибудь новенькое – может, хотел получить и гомосексуальный опыт? Когда Брайан предложил ему это – не возжелал ли он узнать, каково это, когда к тебе прикасается мужчина?

На публике он всегда отметал любые намеки на интимную связь. В интервью Rolling Stone он сказал: «Это был почти любовный роман… но только почти. Мы не изведали близости. Но наши чувства были накалены».

Когда он вернулся в Англию и Beatles отправились в третий за три месяца тур, на этот раз с Роем Орбисоном («Я понял, что мы успешны, – сказал Джон, – когда Рой Орбисон спросил, можно ли ему записать две наши песни»), сплетни об «испанских каникулах» скоро позабылись… лишь для того, чтобы снова всплыть в июне, на вечеринке по случаю двадцать первого дня рождения Пола.

Празднование устроили в большом саду у тети Пола, Джин, – в Хайтоне, ливерпульском предместье, – и, как и подобает молодому человеку, чей первый альбом покорил вершины хит-парадов, все было на должном уровне. Приглашения получили все родственники и друзья Пола, а еще – певцы Джерри Марсден и Билли Дж. Крамер, вместе с Beatles ставшие частью растущего каравана талантов, найденных Брайаном в графстве Мерсисайд.

Вечер должен был стать потрясающим, и поначалу, когда Пол представил старым друзьям свою новую подругу, актрису Джейн Эшер (по общему мнению, «шикарная, прямо аристократка, но такая милая»), он таким и был. А затем подвыпивший Боб Вулер, который в течение последних двух лет объявлял выходы Beatles в клубе «Кэверн», глупо шутканул: «Эй, Джон, так что же вы там с Брайаном делали в Испании… Мы всё знаем…»

Джона накрыло. Он накинулся на Вулера и стал его избивать – сперва кулаками, потом схватил палку… Он никогда не был паинькой, когда напивался, и битлы не раз видели, сколь жесток он бывал прежде в драках. Но его реакция на слова Вулера была другого масштаба. Он взбесился, словно берсерк, и, когда его наконец оттащили, Брайану пришлось немедленно везти безобидного Вулера, бывшего намного старше, в больницу, с подбитым глазом и переломами ребер.

По словам Синтии, Джон все еще был в ярости, бормотал что-то вроде «он меня пидором обозвал», вечеринка была безнадежно испорчена, и они вернулись домой. Пит Шоттон, который тоже получил приглашение и пришел со своей девушкой, помнил все иначе. По его словам, Джон остался и продолжил пить, а в конце концов двое затеяли пьяный разговор, и Леннону вспомнилась недавняя разоблачительная статья в воскресной газете.

– Слышь, Пит, а хочешь на ночку женами махнуться? – спросил Джон.

– Позволь уточнить… – не понял Пит. – Ты только что предложил поменяться женами на ночь?

– Да! Да! Именно! Давай сделаем это!

Пит, однако, подобного желания не имел. И Джон отступил.

– Ладно, шучу я, – сказал он и сменил тему.

Пит ему не поверил. Джон всегда любил «новенькое». И он не шутил. Да, Синтия об этой беседе явно не знала.

На следующий день протрезвевший Джон согласился с Брайаном: стоило отправить Вулеру телеграмму и извиниться за драку. Хотя на телеграмме стояло его имя, сочиняли ее Брайан и Тони Барроу, новый пресс-секретарь Beatles. В ней говорилось: «МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ БОБ. СТРАШНО ПОДУМАТЬ, ЧТО Я НАДЕЛАЛ. ЧТО Я МОГУ ЕЩЕ СКАЗАТЬ?»

Если бы он навестил Вулера, тогда, наверное, смог бы сказать гораздо больше. Но он предпочел этого не делать. Может быть, в глубине души он пытался понять, какие мотивы подтолкнули его к нападению, – и, вероятно, думал о том, что любой намек на гомосексуальность, сколь угодно далекий от истины, может разрушить его карьеру и будущее Beatles. В 1963 году дело обстояло так.

В 1980 году, за несколько дней до смерти, Леннон вспомнил ту ночь в интервью Энди Пиблсу на BBC, – и признался, что сам испугался своего гнева. «Наверно, в глубине души я боялся: а вдруг я и правда гей, вот и накинулся так на него. Но я был очень пьян… Я ударил его… Я тогда мог просто убить… И это меня напугало».

Вулер мог подать в суд, но вместо этого принял добровольную компенсацию в размере 200 фунтов стерлингов от Брайана Эпстайна – это примерно 3500 фунтов в наши дни. Случись это на несколько месяцев позже, инцидент попал бы в новости на первых полосах газет. Но единственное упоминание о «перебранке» промелькнуло в Daily Mirror, без упоминания реплики, вызвавшей нападение.

Может показаться странным, что большинство редакторов на Флит-стрит все еще не обращали внимания на Beatles, но, возможно, у них были смягчающие обстоятельства. С весны газеты поражали воображение читателей слухами о растущей паутине интриг, в которой запутались британский военный министр Джон Профьюмо, советская разведка, прелестная девица легкого поведения и двое ее вест-индских любовников. Неделями, день за днем, обрастая чередой взаимных обвинений в клевете, манящая картинка из сексуальной жизни элит пополнялась новыми кусочками пазла. Девушку звали Кристин Килер, и, как оказалось, ее саму и ее подругу-милашку по имени Мэнди Райс-Дэвис поставил высшим кругам Стивен Уорд, остеопат и по совместительству сутенер из Мейфэра. Эта история погубила карьеру Профьюмо, который, отвергнув обвинения в каком бы то ни было прелюбодеянии, был вынужден уйти в отставку. Но для читателей то был веселый фестиваль сплетен и лицемерия – пресса непрестанно подогревала необоснованные слухи о том, как судьи Высокого суда, особы королевской крови и министры устраивают роскошные оргии. Ничем хорошим это не кончилось: в августе Стивен Уорд покончил с собой.

Но это было еще не все. Параллельно с делом Профьюмо освещался печально известный развод, дело о котором слушалось в суде Эдинбурга. Речь шла о прелюбодейке-аристократке, герцогине Аргайл, и в числе улик фигурировал снимок леди, орально ублажавшей таинственного незнакомца, чья голова в кадр не попала. По стране опять помчались слухи. «Кто этот безголовый?» – требовала ответа желтая пресса. И тут тоже был вынужден подать в отставку правительственный министр, на этот раз Дункан Сэндис. Нет, джентльменом на фотографии был не он – но он некогда тоже наслаждался благосклонностью сей дамы и надеялся, что его отставка спасет их связь от публичной огласки. Надеялся он напрасно.

Ничто не повышает продажи газет так сильно, как секс-скандалы в высшем обществе. Так что, возможно, у рыцарей пера с Флит-стрит был повод проглядеть историю, которая тем временем, скрытая от их глаз, росла как снежный ком.

26. «Я Джон, на гитаре бренчу, временами шучу»

Для Beatles 1963 год проходил словно в тумане. Их нагрузка зашкаливала. В детстве они по выходным валялись в постели и слушали диджея Брайана Мэтью: «Здравствуйте, дорогие друзья, с вами снова “Saturday Club”^[48] на радио BBC Light^[49]!» Теперь они сами были звездами в «Субботнем клубе» и за тот год появились в этой передаче десять раз – шутили с ведущим («Я Ринго, на ударных стучу», «Я Пол, на басу бренчу», «Я Джордж, на гитаре бренчу», «Я Джон, на гитаре бренчу, временами шучу»), а в перерывах между репликами опустошали свои закрома и исполняли песни, которые не могли играть на гастролях из-за ограничений по времени. Была еще радиопередача под названием «Pop Goes The Beatles»^[50], и все больше и больше телевизионных выступлений, на которых они обычно просто открывали рты под фонограмму своих хитов. Их снова ждала дорога: только в этом году они сыграли более двухсот концертов по всей Британии, а еще записали два альбома и четыре сингла. А когда ничего из перечисленного делать не приходилось, Джона и Пола сажали под замок – сочинять новые песни для Beatles или других протеже Брайана Эпстайна. Бывшая гардеробщица «Кэверн», Присцилла Уайт, превратилась в Силлу Блэк и получила одну песню. Билли Дж. Крамер – четыре.

Битлы работали непрестанно, можно сказать на износ, и для любой другой группы, не столь харизматичной, это могло бы быть чересчур. Но для них все было наоборот. Брайан Эпстайн благодаря хорошему менеджменту – и в равной мере удаче – цементировал их в сознании нации. Разумеется, дикий график исключал для них даже намек на тихую домашнюю жизнь. Синтия, во всех смыслах мать-одиночка, катала ребенка в коляске по Вултону и ждала, пока Джон позвонит. Она всегда ждала.

3 августа Beatles в последний раз выступали в «Кэверн». Подвалы, украшенные как на праздник, были забиты до отказа, но в воздухе витала горечь. Фанаты понимали, что их бросили. А для Синтии это был просто очередной вечер, когда ее вновь попросили держаться подальше.

В шестидесятые годы британские семьи, если могли позволить себе летний отдых, в основном ехали на побережье, останавливались в каком-нибудь пансионе и надеялись, что будет солнечно. И именно для таких отдыхающих Beatles в июле и августе давали концерты на курортах всей страны, прежде чем добрались до Саутпорта и оказались поблизости от родных мест. И когда они были там и наконец смогли провести больше чем пару ночей на своих кроватях, вышла песня, которой предстояло стать их величайшим британским хитом – «She Loves You».

Джон и Пол написали ее еще в июне, в гостинице после выступления в Ньюкасле, а затем на день прервали гастроли и записали в студии. Она отличалась и от всех песен, что звучали в чартах, и от всего их прежнего творчества. От самого вступления Ринго на ударных до трехголосия в финальном аккорде – неожиданно джазового, на чей-то взгляд, – она мгновенно завладевала всеми, кто ее слышал. Она строилась как весточка другу, и за основную тему, скорее всего, отвечал Пол – он любил рассказывать в своих песнях маленькие истории, как это иногда делал Бадди Холли. Но нисходящие ноты из «Three Blind Mice» в рефрене «…yeah, yeah, yeah…» – это абсолютно и несомненно Джон Леннон. Джон еще этого не знал, но у него открылся дар встраивать в песни чеканные фразы и слоганы – и тот, что был в «She Loves You», оказался настолько заразительным, что вскоре его скандировали группы подростков, а футбольные фанаты распевали его в поддержку любимых команд. «We love you, yeah, yeah, yeah…»^[51] – ревели они на трибунах, а по всей Европе Beatles вскоре стали известны как «Йе-Йес».

С выходом «She Loves You» британская пресса наконец-то узрела, какой бриллиант несколько месяцев сверкал у нее под самым носом. И так как Beatles продолжили свою одиссею по стране – теперь в огромном черном «остин-принцесс», как две капли воды похожем на королевский, – репортеры бросились за ними.

То, что они обнаруживали, часто их поражало. Обычно поп-звезды были кроткими работягами и безропотно исполняли все, что им приказывал импресарио. Beatles были не такими. Да, Пол обычно любезничал, а Джон, в зависимости от настроения, бывал забавным или сердитым, но их уверенность в себе и своем новом положении часто доходила до высокомерия. И репортеру, которому удавалось поймать их перед выступлением, пока они сидели в очередном отеле очередного чужого города, порой казалось, что он попал в пьесу Беккета или Пинтера.

Американский журналист Майкл Браун, когда последовал за группой в тур, в документальном отчете для своей книги «Love Me Do» отразил в совершенстве этот невозмутимый разговор заскучавших ребят:

Джон. Так, еще сига, и пойду дрыхнуть… Эй, а знаете, как по-американски «дрыхнуть»? Hit the sack. «Мешок пихануть», мать его. Не люблю «мешки». Как услышишь, так перед глазами эти наши, бурые, с картошкой…

Пол. Ага, задумаешься так… «Мешок пихануть»… Это так грязно… так многосмысленно…

Джон. Ну да… Sack – слово многозначное. Вот посмотришь с одной стороны – так мешок. А с другой – так грабеж. Можно пограбить Рим. А можно пограбить мешок, прикинь… А если вдуматься, как звучит… так можно что-то осквернить, или на саксофоне сыграть, или сахарком посыпать…

Ринго. Или убить кого и в жертву принести…

Да, не такие шутки привыкли репортеры шоу-бизнеса слышать от поп-звезд. Но Beatles осмелились отличаться. А 13 октября на самом популярном в стране телеварьете «Воскресный вечер в лондонском “Палладиуме”» они завели свой коронный фальцет – и в едином ритме затрясли головами, размахивая свежевымытыми, благоухающими шампунем шевелюрами. Это была шутка, практически насмешка над самими собой, и над Джоном только посмеялись, когда он впервые предложил вместе потрясти головами. Но это сработало. Вся страна, от молодых до стариков, влюбилась в этих дерзких нонконформистов, перед которыми все прежние рок-звезды казались замшелыми пеньками. Теперь в популярных газетах мелькали статьи о мальчиках, которых услали домой из школы за стрижки «под битлов», или о распродаже пиджаков в битловском стиле – «налетай, торопись!», и о поклонниках, что стояли в очереди всю ночь, чтобы получить желанные билеты на концерт… В разгар этого буйства «She Loves You» достигла продаж в миллион экземпляров (первый сингл в Великобритании, покоривший эту отметку), и, когда волна восторга распространилась на континент, группа отправилась на четырехдневные гастроли в Швецию.

Только прилетев обратно в Лондон из Стокгольма и увидев, как тысячи фанатов ждут их возвращения в аэропорту Хитроу, Beatles начали осознавать, чего сумели достичь.

Четыре дня спустя, 4 ноября, в Британии остался последний бастион: они предстали на «Королевском варьете» перед самой королевой-матерью. В те дни приглашение сыграть для королевской семьи считалось величайшим комплиментом для артиста, и даже битлы были на взводе. Как и всегда во время грандиозных событий, на сцене их представлял Джон.

«Я просто безумно нервничал, но я хотел кое-что отчудить, так, слегка побунтовать», – вспоминал Джон. Он прищурился, оглядел публику – все зрелые, холеные, при деньгах… кивнул в сторону диадем в королевской ложе, которую и не видел-то без очков, и сказал: «Итак, это наш последний номер, и я хотел бы попросить вашей помощи. Кто на местах подешевле – хлопайте в ладоши. А остальные… просто трясите своими драгоценностями!» – и запел: «Well, shake it up, baby, now… twist and shout…»^[52]

Некоторые комментаторы считают, что в эту ночь родилась битломания, но если так, то она с августа ждала в родильной палате: новое слово постепенно пробиралось в английский язык, выражая бедлам и истерику, порожденную группой. Газетные репортеры, телеведущие, диджеи, фоторедакторы, офисные работники, студенты, больничные сестры, сотрудники магазинов, фермеры на полях, старики в домах престарелых… едва ли не все в Британии, казалось, хотели обрести нечто общее с Beatles. Ничего подобного никогда еще не случалось. Их не просто любили подростки. Сама королева-мать аплодировала им с улыбкой на глазах у 26 миллионов телезрителей – а это почти половина населения Великобритании – и тем даровала группе символическое одобрение высшей власти. В Британии облик и звучание шестидесятых получили свое имя – Beatles.

Какими были чувства Джона, когда он преувеличенно низко, почти в насмешку, поклонился королеве-матери, мы можем только гадать. Для него это было игрой, и он играл в нее снова. Любому, кто спрашивал, он без капли стеснения говорил о том, что хочет «быть богатым и знаменитым». Если для этого нужно было преклонить колено перед королевской семьей, он будет только счастлив – хотя, может быть, метафорически скрестит пальцы за спиной.

Неизбежно находились те, кто видел в Beatles лишь мимолетную причуду, но они игнорировали свидетельства не только своих собственных глаз, но и собственных ушей. Всё потому, что пока в обществе набирала обороты истерия, творческий двигатель Beatles, уже наработавший сотни часов в гостиничных номерах и в студии на Эбби-роуд, не останавливался ни на мгновение. Новый альбом и сингл ждали выхода как раз к Рождеству.

Когда Beatles познакомились с Джорджем Мартином, они почувствовали себя жалкими школьниками – его аристократическое произношение демонстрировало, что он стоит на много ступеней выше их на социальной лестнице. Однако за последний год их отношения изменились. Он забавлял их рассказами о том, как работал с Питером Селлерсом и что пережил, пока в конце Второй мировой войны служил офицером в Воздушных силах Королевского военно-морского флота, а заодно и о своем детстве. Зря они думали, будто он родился у образованных состоятельных родителей. Его отец был плотником на лондонской Холлоуэй-роуд – самый что ни на есть рабочий класс, – а мать во времена Великой депрессии пошла мыть полы, чтобы свести концы с концами. Никто из родителей не имел отношения к музыке, но по какой-то причине у них дома стояло старое пианино, и в детстве Джордж сам научился играть. Когда позже он стал брать уроки игры на фортепиано, оказалось, что у него абсолютный слух.

– Но как же ваш аристократический акцент, Джордж? – изумились они.

И он объяснил. В шестнадцать лет он решил записать для себя пластинку с музыкой в стиле Дебюсси, которую сочинил сам, и отправился в небольшую частную студию. Все шло хорошо, пока он не послушал запись – и не услышал впервые свой собственный голос, когда объявлял, что собирается играть. Только тогда он понял, что у него страшный акцент кокни.

С этого момента он понял: хочешь добиться чего-то в музыкальном мире – придется изменить свой акцент и заговорить словно диктор BBC. Что он в конце концов и сделал. О том, впечатлило ли битлов его признание, история умалчивает.

Мартин родился в 1928 году, так что был на поколение старше их, и был управленцем, а в этой сфере акцент был важен. Для Beatles все было по-другому. К отчаянию Мими, Джон теперь даже не пытался уменьшить свой ливерпульский скауз – наоборот, он его намеренно усиливал, особенно когда выступал на телевидении. На протяжении всей своей карьеры он стойко, словно солдат, будет держаться за то, чтобы не утратить свою манеру речи, а может, и преданность своему рабочему происхождению (пусть во многом воображаемому). «Мы были первыми певцами из рабочего класса, которые остались рабочим классом… и не пытались изменить свой акцент… на который в Англии смотрели свысока», – настаивал он. Точнее было бы сказать, что он сделал себя «профессиональным ливерпульцем».

По иронии судьбы, к концу 1963 года влияние Beatles привело к пересмотру взглядов в Британии на сам скауз. Еще несколько месяцев – и быть ливерпульцем станет даже модно.

Если большую часть первого альбома битлы записали за один день, то второй, «With The Beatles», создавался шесть месяцев и был совершенно осознанным и продуманным шагом вперед. Стиль возобладал уже на конверте, фотографию для которого сделал Роберт Фримен в августе прошлого года и на котором, в монохромном стиле Астрид, красовались лица четверки в естественном полумраке гостиничного коридора. Конверт для их первой пластинки ваяли в спешке на лестнице в штаб-квартире EMI в центре Лондона; но с этого момента современная мода молодежного искусства будет проявляться во всем, что коснется группы. Они установили музыкальное направление, а теперь определяли визуальную подачу пластинок, – и тот же стиль немедленно копировали группы-конкуренты. Теперь уже Beatles стали лидерами новой поп-культуры.

Что до музыки, то половину песен для второй пластинки составили кавер-версии их любимых американских хитов в стиле ритм-энд-блюз. Джон решил спеть «Please Mr. Postman» группы The Marvelettes, «Money (That’s What I Want)» Баррета Стронга и, самое главное, «You’ve Really Got A Hold On Me» группы The Miracles, а Джорджу отдали «Roll Over Beethoven» Чака Берри. Но стиль записи изменился: Джордж Мартин показал им, сколь эффективным может стать удвоение вокала. «Мы на том альбоме себя до смерти удвоили», – вспоминал Леннон.

Помимо того что он стал их продюсером, Джордж Мартин внес еще один вклад. Может, он и не интересовался рок-н-роллом, но в присутствии Beatles превратился в виртуоза буги-вуги на фортепиано. Битлов могло быть лишь четверо, но в записи третьей песни на второй пластинке участвовала пятерка музыкантов.

Синглом не стала ни одна из шести новых песен Леннона и Маккартни, хотя «All My Loving» Пола, очередная «весточка», окажется одним из его самых больших хитов в исполнении многих других артистов. Для Джона знакомой территорией стала «It Won’t Be Long», с ее антифонным строем. «I Wanna Be Your Man» вышла проходной, и ее они с Полом сперва отдали Ринго, а потом, проникшись душевным веянием «все рокеры – одна семья большая», подарили группе The Rolling Stones. С последними они повстречались в клубе «Crawdaddy»^[53] в лондонском Ричмонде после телесъемки в Теддингтонской студии, находившейся неподалеку. Позже они ехали на такси через центр Лондона и вдруг заметили Эндрю Луга Олдэма, импресарио The Rolling Stones, выскочили из машины и отправились с ним в Сохо, в студию Trident, где обнаружили, что музыканты изо всех сил пытаются придумать что-нибудь для своего второго сингла. Песню «I Wanna Be Your Man» двое битлов еще не завершили, но быстро все обсудили, дописали стихи – и оставили The Rolling Stones первый билет в двадцатку лучших в Великобритании.

Джон всегда хорошо с ними ладил, особенно с Китом Ричардсом и Брайаном Джонсом, несмотря на то что скоро фанаты сочтут их соперниками. И все же не настолько он их любил, чтобы отдать им какую-нибудь песню Beatles получше. Он был не дурак.

Пластинка «With The Beatles» вышла в пятницу, 22 ноября 1963 года. В ту ночь они играли в Стоктон-он-Тис, и прямо перед их выходом на сцену просочились новости, что в Далласе убили Джона Ф. Кеннеди, президента США.

Позже в тот же вечер вся четверка битлов вместе с музыкантами из других групп в их туре собрались у телевизора в фойе отеля. Как и много где той ночью, почти никто ничего не говорил.

Через неделю, когда «She Loves You» все еще находилась на вершине чартов после беспрецедентного трехмесячного пребывания, вышла «I Want To Hold Your Hand». Джон мог напускать туману, когда говорил о том, как были написаны многие его песни, но об этой он помнил. Ему она нравилась. В то время он остановился в гостинице на лондонской Рассел-сквер и отправился работать с Полом в дом родителей Джейн Эшер на Уимпол-стрит, где Пол тогда жил. «Мы были внизу, в погребе (так, вероятно, он назвал подвал в доме Эшеров), играли на пианино… и у нас родилась строка: “Yeah, you got that something”^[54], и Пол взял этот аккорд, а я повернулся к нему и сказал: “Да, вот так! Давай еще раз!” В те дни мы действительно привыкли писать так… когда играли нос к носу».

Для автора, который мог быть столь внимателен к словам, «I Want To Hold Your Hand» кажется почти инфантильной песенкой о подростковой любви – может, потому и неудивительно, что ее название часто в шутку переиначивали в более реалистичном духе: «I Want To Hold Your Gland»^[55]. Но в тот момент слова не имели значения. Воздействие их пластинок – вот что было важно. Интересно, что песня «This Boy» на второй стороне пластинки с ее трехголосием в стиле ду-воп, рассказывающая о совершенно разном отношении двух юношей к девушке, была по смыслу гораздо глубже, но когда я семь лет спустя спросил о ней Джона, то он ответил, что даже не помнит, как ее написал.

Возможно, фанатам это покажется странным, но тогда было так много песен – и на головы Леннона и Маккартни словно ливень обрушилось так много похвал, – что иногда даже вехи в их карьере проходили сами собой и никто даже не думал обращать на них особое внимание. Тем более что иногда похвала исходила из самых невероятных источников.

К 1963 году газета Times уже больше века считалась трезвым и ответственным столпом британского истеблишмента. И когда ее главный музыкальный критик Уильям Манн, следуя духу времени, посвятил свою колонку обзору нового альбома Beatles, он немало переполошил музыкальные круги – это уже выходило за рамки беззаботных развлечений. Стоило ему написать о «субмедиантовых модуляциях и пандиатонических кластерах…», об «эолийской каденции в финале “Not A Second Time”» (последовательность аккордов, завершающая симфонию «Песнь о земле» Густава Малера), он распахнул врата – сперва, конечно, для насмешек, но затем к песням Леннона и Маккартни стали относиться все серьезней.

Джон все еще говорил об этом в 1970-м, и, как обычно, грубовато. «“Not A Second Time”? Это о которой болтал тот дуралей из Times? – спросил он меня. – Первая заумная хрень, которую про нас написали. Там были просто аккорды. Обыкновенные аккорды, как всегда. Но кто ж не знает: когда о тебе пишут заумную хрень, это помогает».

27. «Это не шоу-бизнес. Это нечто иное»

Волны битломании нарастали. Джон изумлялся, ликовал… и ничего не понимал. Да, может быть, битлы находились в центре урагана. Но, по словам Леннона, большую часть времени казалось, что это происходит не с ними – не с простыми ребятами, которых зовут Джон, Пол, Джордж и Ринго, – а с кем-то другим по имени Beatles. И о том, какая причина все это вызывала, они знали не больше, чем любой другой. Они были очень хорошим рок-н-ролльным ансамблем, но теперь, когда все громче становился ор, все неотступней – пресса, волнение уже не просто льстило. Оно приводило в замешательство.

Конечно, были и преимущества. «Если успех что и дает, так это чувство настоящей уверенности в себе, – говорил Леннон. – Невероятное чувство. Стоит его испытать, и ты в жизни не захочешь, чтобы оно прекратилось». Но он осознавал: успех в таком масштабе стал источником совершенно непредвиденных проблем. Недавно он был потрясен, когда Стэнли Паркс, его двоюродный брат из Шотландии – Стэнли, которого он знал всю свою жизнь, – теперь смотрел на него «как на какого-то бога».

Как и все вокруг, Джон прекрасно видел, что битломания – это социологический феномен, и его особенно веселили попытки ученых мудрецов и социальных психологов «раскрыть тайну» в солидных воскресных газетах. Но раскрыть ее никто не мог – по крайней мере, сложнее всего было объяснить, почему фанатки так громко визжат… Экспертам оставалось лишь согласиться, что стоило битлам выдать свой фирменный фальцет, как округа тут же оглашалась хоровым воплем их слушателей, и это было выражением общей разделенной радости, неотъемлемая часть ритуала под названием «пойти послушать Beatles». Что юным фанаткам концерт, если нельзя всем вместе поорать во все горло?

О причинах феномена спорили даже сами Beatles. В одном из выпусков программы «Жюри музыкального автомата» на BBC, когда битлы заняли всю панель судей, Пол предположил, что фанаты их любят, поскольку видят в них «себя самих». Джон только фыркнул. «Это кто в тебе себя видит? – поддразнил он. – Девчонки малолетние?» Пол смутился – прямо в эфире, на всю страну. Ну и зря. У Леннона не нашлось лучшего объяснения. В другой раз, уходя со сцены под грохот воплей за спиной, он сказал лишь: «Это не шоу-бизнес. Это нечто иное».

Да, это было иное. И что бы это ни было, все – от Брайана и EMI и до самих Beatles – были согласны, что нужно ковать железо, пока горячо, и взять от этой магии все, прежде чем она развеется.

В праздничном духе традиционных британских пантомим Брайан подписал свою четверку юных волшебников на рождественский сезон «Beatles’ Christmas Show» – по два выступления за вечер, и так одиннадцать дней подряд, – в грандиозном театре «Астория» в Финсбери-парке на севере Лондона. То был милый семейный концерт с комическими вставками – определенно, в свои гамбургские дни кожаных курток битлы о таком и подумать не могли.

Джону эти шоу совсем не понравились. «Было как-то фальшиво, – говорил он. – Эти старики в зале… глазеют на нас… Им бы дома сидеть, носки вязать».

Последние несколько месяцев Синтия и малыш Джулиан жили в Хойлейке с матерью Синтии, и, хотя Beatles вернулись в Мерсисайд в канун Рождества, вектор их карьерного пути неизбежно указывал на Лондон. У Брайана уже была штаб-квартира NEMS в Мейфэре; Пол жил в Лондоне, у родителей Джейн Эшер; а Джордж и Ринго снимали квартиру на двоих к северу от Гайд-парка. Так что Джон и Синтия поехали искать дом в Лондоне и по совету друга-фотографа Роберта Фримена арендовали квартиру на верхнем этаже величавого, хотя и довольно мрачного дома на Эмперорс-гейт в Южном Кенсингтоне. Фримен жил с прелестной женой-моделью, Сонни, на первом этаже.

Джону нравился Фримен. Он был умен, получил образование в Кембридже (редкость для фотографа), с ним можно было о многом поговорить – он был утонченным интеллектуалом, а его опыт и эрудиция простирались далеко за пределы поп-музыки, к таким собеседникам Джона всегда влекло. Жизнь этажом выше над слегка богемными, артистичными Фрименами в немного поблекшем викторианском величии Южного Кенсингтона, возможно, была гламурным вариантом студенческой жизни, какую он некогда вел со Стюартом на Гамбьер-террас в Ливерпуле. Однако были и свои недостатки. Верхний этаж и шесть лестничных пролетов – не лучший выбор для молодой матери с младенцем и коляской.

Вряд ли Джон представлял себе эту проблему. Он редко бывал дома. Живые выступления давали мгновенные деньги, и как только сезон в «Астории» закончился, Брайан на три недели уволок Beatles в Париж. И именно там, в парижской «Олимпии», на одной сцене с любимицей французской публики Сильви Вартан и Трини Лопесом – это который исполнял «If I Had A Hammer», – впервые с тех пор, как их пригрела слава, Les Beatles потерпели фиаско. Звук был отвратителен, французы, похоже, совсем их не поняли, а французские критики смеялись в голос.

После вечерней премьеры в штаб-квартире Beatles – шикарном номере в отеле «Георг V» – царил тихий ужас. Но Джону было все равно. Он весь вечер провел в кафе, болтая с Морин Клив, подругой-журналисткой.

– Французы еще не решили, как воспринимать Beatles, – сказал ему на следующий день парижский собкор BBC. – А что вы о них думаете?

– О, нам нравятся Beatles, – невозмутимо парировал Джон. – Они клевые.

По правде говоря, если премьера в Париже и стала разочарованием, это не имело особого значения. Страна, где Джонни Холлидей – главная рок-звезда, напрочь лишена вкуса… – шутили Beatles, сидя взаперти в отеле и слушая пластинку, которую Полу дал французский журналист. То был альбом «The Freewheelin’ Bob Dylan», с такими песнями, как «Don’t Think Twice, It’s Alright», «Girl From The North Country» и «Blowin’ In The Wind», – и он окажет на битлов, но прежде всего на Джона, немалое влияние. До этой пластинки они вряд ли даже слышали о Дилане, но идея была ясна: можно достичь вершин, если уделять больше внимания текстам.

Открытие Дилана стало далеко не единственным развлечением в Париже. Как всегда, студийной работы им хватало, и Джордж Мартин присоединился к ним, чтобы переписать «She Loves You» и «I Want To Hold Your Hand» на немецком языке – специально для продажи в Германии. Еще Пол написал новинку: «Can’t Buy Me Love». Хиты рождались будто из рога изобилия.

А впереди их ждал поистине огромный куш – Америка. Когда британская битломания стала темой номера в журналах Time, Newsweek и Life, Capitol Records пала.

Сингл «I Want To Hold Your Hand» вышел по всей Америке в последнюю неделю декабря 1963 года на фоне невероятного рекламного ажиотажа. За словом «невероятный» стоят пять миллионов наклеек «Beatles идут!», развешанных на телеграфных столбах, в туалетах и на стенах по всей стране, в то время как пластинки Beatles были разосланы каждому американскому диджею. Ничего подобного в жизни бы не смогли сделать для ранних синглов группы независимые лейблы. И теперь, когда до Парижа дошли вести о массовой ротации на радио в Штатах, битлы начали понимать, что их магия еще и не собирается исчезать – она набирала силу. Америка готовилась капитулировать.

25 января Брайану позвонили из Нью-Йорка. «I Want To Hold Your Hand» взлетела на вершину «Горячей сотни» журнала Billboard. «Это казалось чьей-то шуткой. Нелепой шуткой… – вспоминал потом Джон. – Я имею в виду мысль, что мы там. Это было просто нереально. Невозможно. Мы даже не думали, будто у нас есть шанс. Мы о таком и не мечтали. Клифф Ричард уехал в Америку и сгинул».

Но Клифф Ричард отправился в Америку без хита номер один. И Beatles не собирались повторять его ошибку.

Пришло время ликования. И Брайан повел их всех в ресторан – элитный, но злачный, где, как он слышал, на стенах были поролоновые груди, а по словам Джорджа Харрисона, «суп подавали в ночных горшках, а булка напоминала член».

Джон всегда считал правило Брайана – «Синтию держи в тени!» – глупым и беспричинным и потому, когда их вызвали в Нью-Йорк, настоял: она летит со мной. Все и так знали, что он женат. Два месяца прошло с тех пор, как обо всем растрезвонили газеты, но популярность Beatles и не думала падать. И впервые за весь их брак Син не «оставили за бортом», когда ранним утром 7 февраля 1964 года из Хитроу под достигший крещендо вопль тысяч девушек, наблюдавших со смотровой террасы Квинс-билдинг, вылетел рейс 101 компании Pan American.

Для битлов то был явно волнительный миг. Впрочем, о них каждый день говорила страна, и в тот час волновались не только они, но и целое поколение юных британцев, которые теперь идентифицировали себя с ливерпульской четверкой. И когда самолет, взлетев в небеса, помчался через Атлантику, вместе с ним – и со всеми журналистами, фотографами, киношниками и бизнесменами, лелеявшими надежду прямо в полете заключить с Брайаном сделку о франшизе, – летела их вновь обретенная гордость за то, что они рождены в Британии – там же, где Beatles.

28. «Мы просто проходим сквозь это. Все словно в фильме… как с кем-то другим…»

Америка была страной мечтаний. С детства Джон грезил ею, восхищался ее энергией, ее творческим даром и любил ее музыку – не только рок-н-ролл, но и некоторые мелодии из бродвейских мюзиклов. Но когда рейс Pan American 101 выпустил шасси и пошел на посадку в недавно переименованном международном аэропорту имени Джона Ф. Кеннеди, Леннон нервничал. Он и Синтия весь полет сидели рядом. Пока длилось путешествие, Beatles и вся их «королевская рать» тревожились все сильнее. Они могли быть на вершине американских чартов, но что, если это случайность? Что, если американцы не оценят их внешний вид? Билл Хейли был большой звездой в Англии, пока не отправился туда, после чего его карьера пришла в окончательный упадок. Может, это знак? «Ладно, если никому там не понравимся, никогда не поздно развернуться и поехать домой – скажем, что просто прилетали купить кой-какие пластинки», – шутил он во время полета. Но затем, когда самолет остановился, в салоне первого класса зазвучал смех, и все выдохнули. Capitol Records прекрасно поработала. У трапа ждала небольшая армия репортеров с фотоаппаратами и камерами для хроникальной киносъемки.

Пока они летели, никто из них не знал, что музыкальные радиостанции по всему Нью-Йорку подогревали жар ожидания и ставили записи Beatles одну за другой. Радиостанция WINS даже время передавала так: «8:30 битл-утра», а прогноз погоды: «Ясно, солнечно, температура воздуха 32 битл-градуса».

Beatles сошли с самолета первыми. Синтия оставалась внутри – на этом настоял Брайан. Джон лихо надел кожаную кепку, присоединился к остальным на выходе из самолета и впервые улыбнулся Америке – стране, которая однажды станет его второй родиной.

С этого момента американцы навеки впустили Beatles в свои сердца. Британию битлы завоевали за девять месяцев. Преданность Америки была мгновенной. Возможно, есть доля правды в теории о том, что это была общая психологическая реакция после национальной травмы, вызванной убийством Кеннеди, со дня которого еще не минуло и трех месяцев. Видимо, Америка нуждалась в чем-то приятном, что помогло бы ей выздороветь, а веселье Beatles стало средством катарсиса. Со своими песнями и шутками, со своими смешными прическами они несли стране некую целительную радость. Конечно, истерия стала еще громче и шумней в Америке, но в Америке всё было громче и шумней.

Пресс-конференция, которая последовала за прибытием группы, с тех пор стала частью рок-фольклора, а четверка Beatles со своей наивысшей непочтительностью саркастически отвечала на глупые вопросы. Им было легко. Они делали это сотни раз раньше – никогда не воспринимая это всерьез.

– А вы нам что-нибудь споете? – спросил репортер.

– А вы нам денег дайте, – сказал Джон.

Все рассмеялись.

– А как насчет кампании «Искореним Beatles» в Детройте?

– Начнем свою: искореним Детройт.

– Надеетесь взять что-нибудь домой?

– Рокфеллеровский центр.

И так оно и шло. Всем хотелось посмеяться, а Beatles при необходимости могли отмочить улетные хохмы, особенно когда пытались развлечь друг друга. Как сказал Джордж: «В Ливерпуле все мнят себя комедиантами… У нас это в крови».

После встречи с прессой ливерпульская четверка отправилась на Манхэттен, каждый в отдельном «кадиллаке», и их песни неслись с любой радиостанции, какую только ловило радио в автомобилях. Джона это впечатлило. До прибытия в Америку он думал: «Нам бы только зацепиться, мы их снесем». Зацепиться им уже явно дали.

Годом раньше, в гастролях по родине, они ночевали в убогих гостиницах английских городков и питались яичницей с жареной картошкой в придорожных забегаловках. Теперь они остановились в Plaza, самом шикарном и традиционном отеле Нью-Йорка, в четырех отдельных апартаментах, которые сходились в большой центральной гостиной с видом на Центральный парк – и на тысячи собравшихся внизу фанатов. Получалась своего рода тюрьма для знаменитостей, но это захватывало дух, и волнение не стихало, пока киногруппа, снимавшая все на пленку, пыталась запечатлеть момент.

Следующие два дня если битлы не давали интервью, то пытались хоть немного полюбоваться Нью-Йорком – и как-то вечером ускользнули из отеля Plaza и забрели на танцпол «Peppermint Lounge», где Ринго перестал вести себя угрюмо и мрачно и маниакально танцевал твист. Потом они объехали по периметру Центральный парк, и Джон – правда, еще не зная об этом – в первый раз увидел здание «Дакоты». Но они приехали туда с иной целью – заявить о себе и продавать пластинки, – и потому в воскресенье днем их отвезли на 53-ю улицу, по адресу CBS-TV CBS-TV – на шоу Эда Салливана.

И так же, как в Британии великолепную четверку благословила королева-мать, в Соединенных Штатах им оказал почести Эд Салливан. Помогла и телеграмма от Элвиса и «Полковника», и шоумен приветствовал группу на глазах у семидесяти трех миллионов американцев – некоторые из которых смотрели это телешоу вместо того, чтобы грабить дома и угонять машины, как показало падение уровня преступлений по всей стране в течение часа, который шла передача. Выпуск «Beatles на шоу Эда Салливана», собравший рекордную на тот момент зрительскую аудиторию, для многих стал вехой в жизни, а кому-то всю жизнь изменил.

Выступление прошло довольно стандартно, как их телеэфиры в Великобритании. В темных костюмчиках, в галстуках и ботинках челси, со свежевымытыми волосами и вольными стрижками «под пажа», они начали с «All My Loving», которую исполнял Пол, в то время как Джон, словно забыв подключиться – звучал он, по крайней мере, так, – оглядывался вокруг счастливыми глазами и словно не волновался вообще ни о чем. По правде говоря, он просто плохо видел.

В целом его впечатления от Нью-Йорка в тот первый уик-энд можно выразить одним словом: потрясение. «Это непредставимо… – снова и снова повторял он, в изумлении глядя на царившее вокруг столпотворение. – Такого не будет еще миллион лет… Я в жизни ничего подобного не видел… Мы просто проходим сквозь это. Все словно в фильме… как с кем-то другим…»

Тем временем Синтия пыталась спастись от камер и отводила взгляд, когда в другом конце комнаты с ее мужем флиртовали The Ronettes или другие девушки, сумевшие пробиться в круг приближенных, – как симпатичные девушки делали нередко.

Beatles ожидали откликов прессы о своем дебюте, и наутро они их получили. «75 % – реклама; 20 % – стрижки; 5 % – веселые песенки», – возглашала Herald Tribune; «сонное разочарование», – гласила New York Times; и «смехотворное безумие», – считала Daily News. Джону понравилась фраза про безумие. Но одержимость их стрижками уже утомляла.

На следующий день вся группа отправилась в Вашингтон – на поезде через метель. До сих пор Beatles поддерживали образ милых простачков, который для них создал Брайан. Но на самом деле они были не такими, и Джона нужно было только подтолкнуть. Они оказались на грани, когда после выступления с The Chiffons, Томми Роу и мало кому в то время известной группой The Beach Boys в вашингтонском «Колизее» их пригласил на благотворительный бал в посольстве Великобритании сам посол, сэр Дэвид Ормсби-Гор. Он был очаровательным аристократом, прекрасно разбирался в моде и чувствовал веяния времени, но некоторые из его молодых сотрудников позабыли о хороших манерах. Джон вошел в зал, ведя под локоток леди Ормсби-Гор, и потом отправился сквозь толпу за бокалом, как вдруг его развязно окликнул чиновник из посольства: «Эй, покажи-ка, что можешь!»

– Нет, я обратно не пойду. Там вон толпа какая, – отозвался Джон. – Я хочу выпить.

– О нет, ты пойдешь! – непоколебимо ответил чиновник, и Джона, в тот же миг оказавшись рядом, начала донимать дерзкая юная леди в бальном платье.

Beatles до сих пор не сталкивались с покровительственным тоном и пренебрежением кучки франтов, и им это явно не нравилось. Джон видел, что пропасть между классами «осталась, как и была, они все такие же снобы… простые люди, как мы, могут слегка подняться… но лишь слегка». Он решил уйти. И в это время к Ринго приблизилась юная дебютантка, вытащила из сумочки ножницы и отрезала прядь волос – его битловских волос!

Джон разъярился. Может быть, Брайан Эпстайн и потратил все выходные на подписание контрактов, что позволяли лепить рисунки с битлами на всю сувенирку – контейнеры для завтраков, футболки, обувь, жвачку, конфеты, игрушечные гитары и плюшевых мишек… Но битлы вам – не плюшевые мишки! «Мы шли мимо них, а они нас все лапали… – вспоминал Джон. – Потом какое-то тупое животное отстригло волосы Ринго. И я свалил оттуда… я материл их всех».

Леди Ормсби-Гор извинилась еще до их отъезда. То была не ее вина. Все были слишком взволнованы. Но бальный зал заполонили журналисты, ставшие свитой Beatles, и на следующий день о скандале не могли не написать газеты по обе стороны Атлантики. Конечно, нашлись умники, обвинившие Джона в том, что он был груб с послом. Но подавляющее большинство сочувствовало ему и битлам.

То были шестидесятые. Времена изменились.

29. ««A Hard Day’s Night» – комикс по мотивам реальных событий… Но на самом деле было гораздо труднее…»

Когда по прошествии двух недель Beatles вернулись домой из Америки в аэропорт Хитроу, их встретили так, как не встречали еще никого. Их ждали тысячи фанатов. Репортеры писали обо всем, что они делали, пока были в отъезде, – концерты в Карнеги-холле, пляжный отдых во Флориде, где – конечно же под прицелом множества фотокамер – они посетили Мухаммеда Али в его тренировочном лагере… Но теперь пора было возвращаться к работе.

Еще перед Рождеством Брайан заключил соглашение с Уолтером Шенсоном – американским кинопродюсером, жившим в Британии, – о том, что Beatles снимутся в короткометражном фильме, где будут звучать их песни. Финансовая сделка, на которую согласился Брайан, была ужасна: Beatles не получали роялти от фильма, который даже сейчас, больше полувека спустя, все еще приносит доход. Большая ошибка.

Брайан, однако, имел другие положительные качества, и одним из них был стиль. Он не хотел, чтобы это был просто очередной ужасный поп-фильм с клишированным сценарием, и для пущей уверенности написать полудокументальный сценарий о самих битлах попросили драматурга из Ливерпуля, лауреата многих премий Алана Оуэна. Кроме того, режиссером фильма должен был стать эксцентричный американец, переехавший в Англию, Дик Лестер. С самого начала Лестер получил бонусные баллы в глазах Джона, узнавшего, что тот был режиссером «Шоу дураков».

Задача Beatles теперь состояла в том, чтобы поскорее записать шесть новых песен – тогда в начале марта можно будет приступить к съемкам. Так что через три дня после выхода из самолета они вернулись на Эбби-роуд. «Нам удалось написать пару песен, пока мы были в Париже, а еще три были завершены в Майами, пока мы нежились на солнце в Майами-Бич», – объяснил Джон. Скорость, с которой Леннон и Маккартни могли создавать отличные новые песни, непрестанно поражала.

Первая песня, которую они записали, была даже не для фильма, поскольку Джордж Мартин также требовал материал для их следующего сингла. Это была «You Can’t Do That», и позже станет ясно, что это одна из первых исповедальных песен Джона – в ней идет речь о его приступах ревности.

«I can’t help my feelings I go out of my mind»^[56], – с болью пел он, и Синтия узнала бы в этом что-то из эпохи начала их романа в Художественном колледже. Он очень гордился этой песней и ввел ее в репертуар, как только Beatles снова отправились в тур. «Моя первая попытка стать Уилсоном Пикеттом, – говорил он мне, – но она пошла на вторую сторону. “Can’t Buy Me Love” вышла чертовски хорошей». То была песня Пола.

За пять дней Beatles записали восемь новых дорожек, в том числе и классику – Пол сочинил «And I Love Her», Джон исполнил «If I Fell», «I Call You Name» (еще одну из его любимых), а затем, в конце съемок, заглавную песню фильма. И именно тогда соперничество Леннона и Маккартни проявилось во всей красе.

Ринго был знаменит своими оговорками и часто смешил всех репликами вроде «А вот и вечер трудного дня» – это когда они наконец завершали работу. А затем, однажды вечером, после съемок, Дик Лестер спросил у Джона – может, так и назвать фильм? «A Hard Day’s Night»^[57]?

Джон в дальнейших поощрениях не нуждался, но он знал, что должен опередить Пола. Он сразу отправился домой, начал работать над заглавной песней и уже наутро представил ее остальным. Она почти идеально накладывалась на вступительные титры фильма – и стала абсолютно идеальной, когда Джордж Харрисон, уже в студии, сыграл расширенный вступительный аккорд, который вскоре эхом разлетится по миру. «Музыканты называют это “аккорд фа мажор с большой ноной”, – объяснил мне позже Пол. – Стоит только услышать, и все понимают, что будет дальше».

По сравнению с гонкой, которую они выдержали, чтобы подготовить песни вовремя, съемки «A Hard Day’s Night» были почти праздником. Естественно, все нервничали. «Режиссер знал, что мы не актеры, да мы и сами это знали», – рассказывал Леннон. Но черно-белый фильм (в те дни именно в таком формате практически все смотрели телевизор – по крайней мере, в Великобритании) с беготней, прятками и погонями отразил шутливую невинность того времени и в то же время – его накаленность.

«Комикс по мотивам реальных событий, – вынес Джон свой вердикт. – Отразил внешнюю сторону наших гастролей, и довольно неплохо… Но на самом деле было гораздо труднее».

И легче не стало, даже когда во время съемок журнал Billboard объявил, что песнями Beatles заняты все пять высших позиций в их американских чартах, а еще семь их песен прошли в «Горячую сотню». Ни один исполнитель, ни одна в мире группа никогда не добивались подобного и не приближалась к такому уровню моментального культурного господства. И, что касается Америки, Beatles только начали.

То было лихорадочное время, но Джона ждали еще и новые сложности. В один прекрасный день он открыл Daily Express и обнаружил, что со страницы на него в упор смотрит его давным-давно пропавший папаша. Не то чтобы он не ожидал. Он всегда подозревал, что рано или поздно Фредди снова объявится. Желтые газеты выведали всю подноготную Beatles, и сбежавший отец Джона был лакомым куском.

Но Джону радости от этого было мало. Он чувствовал лишь горечь: отец возжелал повидаться с ним лишь теперь, когда он стал знаменитым. Мало-помалу, в течение нескольких недель, Мими и дядя Чарли, младший брат Фредди, поведали Джону о бродячей жизни отца.

Фредди так никогда и не добрался до Новой Зеландии. Джон узнал, что после их расставания он много колесил по стране, иногда простым бродягой, в лучшие времена – поденным рабочим: там подрядится грузчиком в паб, там помоет посуду в отеле… Фредди жил именно той жизнью, о которой с таким ужасом думала Мими; она боялась, что без ее крепкой руки Джон кончит в том же духе, – и не уставала критиковать непутевого зятя.

Фредди жаждал воссоединения семьи. Джон поначалу был против. Он не просто не желал снова видеть отца, он знал: если сделает это, то расстроит Мими, и это действительно не стоило бы того обострения, какое могло вызвать. Но ни Фредди, ни Флит-стрит не сдались – и в конце концов договорились о встрече во время перерыва в съемках в лондонском театре «Ска́ла». Освещал ее репортер Daily Mirror Дон Шорт, которого Джон привечал.

«Это явно не походило на счастливое воссоединение, – вспоминал Шорт. – Джон уж точно не кинулся к отцу с распростертыми объятиями. Все прошло очень напряженно».

– Чего ты хочешь? – ощерился Джон, как только отец переступил порог комнаты.

Минут десять Фредди пытался успокоить сына и говорил, что ему не надо никаких денег, что он просто хотел объяснить, как их разлучили обстоятельства. Они немного поговорили о Блэкпуле – у обоих сохранились туманные воспоминания, – и Джон, полагая, что больше о родителе не услышит, вернулся к съемкам. Фредди ушел с репортером – получать чек, который ему обещали за участие в этой истории.

Воссоединение семьи было классическим трюком желтых газет, но позже Джон признавался своему другу Питу Шоттону, что, вопреки всему, Фредди вызвал у него симпатию. И это неудивительно. Возможно, Фредди был никудышным отцом, но плохим человеком он не был, и, несмотря на свою бестолковую жизнь, он всегда сохранял свое фирменное обаяние.

До того как Джон захотел стать рок-звездой, он проявлял писательские амбиции. Всего через несколько дней после окончания съемок эта мечта тоже воплотилась – вышла в свет его первая книга «In His Own Write»^[58].

Звезды поп-музыки в те времена особо не славились скрытыми литературными талантами. Других имен и назвать не получается. Но Майкл Браун, журналист, который путешествовал вместе с Beatles ради своей собственной книги, был заинтригован, когда увидел некоторые из стихотворений и рассказов, которые Джон постоянно печатал на своей портативной пишущей машинке, и карикатуры, которые тот рисовал во время тура. Позже Браун упомянул об этом другу, лондонскому издателю, который немедленно предпринял все, чтобы его компания урвала свой кусочек выручки с битломании.

Джон не питал иллюзий. Он прекрасно знал, что только внезапная слава позволила ему стать опубликованным автором. «На самом деле я в жизни не думал писать книгу, – признался он Клиффу Мишельмору в программе “Tonight”^[59] на BBC-TV. – Не будь я битлом, и не подумал бы эту хрень публиковать. Просто записывал бы и выбрасывал прочь… ползал бы, убогий, ни кола ни двора… Я мог бы стать битником». Он пытался отшутиться – так неловко ему было говорить о себе как о литераторе.

Но, если оставить шутки в стороне, он был взволнован. Он верил: книга «In His Own Write», обложку которой нарисовал его друг и сосед Роберт Фримен, показала, что он чего-то стоит и за пределами популярной музыки. Подстегнутый ее невероятным успехом, он продолжит писать для собственного развлечения всю жизнь. В краткой биографической заметке об авторе, вынесенной на обложку книги, он писал: «Мне стало скучно 9 октября 1940 года, когда нас, помнится, все еще бомбили гадцисты во главе с Психольфом Хренитлером (с его “одним”). Во всяком случае, меня они не достали».

То был сборник его гротескных карикатур, абсурдистских рассказов и стихов, в которых он сознательно смешивал неправильные слова с архаичными английскими фразами, отсылками на злобу дня и искаженными библейскими цитатами – находка для желающих поломать голову и развлечься.

Ливерпульцы, которые читали его заметки в Mersey Beat, были уже знакомы с его стилем, но черный юмор многих удивил. Например, рассказ «No Flies On Frank»^[60] – о том, как обычный человек, проснувшись, обнаруживает, что за ночь он «прибавил себя на целых двенадцать дюймов», и забивает до смерти жену. «Не подобало ей видеть меня таким жирным… к тому же в ее тридцать второй день рождения», – думает Фрэнк, затем берет ее тело, облепленное мухами, относит в дом ее матери – и огорчается, что ему не предложили чашечку чаю.

Девочек-подростков во всем мире, покупавших пластинку «She Loves You», книга «In His Own Write», должно быть, смутила. Но вокруг ее выхода в свет был раздут такой ажиотаж, что фанаты со студентами, раскупавшие ее повсюду, немедленно вывели книгу на вершину списка бестселлеров. «Замечательное чувство, когда ты успешен в чем-то помимо пения, – высказался автор, намеренно проводя черту между собой и другими битлами. – До сих пор мы все делали вместе, а это только мое творение».

Неудивительно, что продажи были огромными, зато его удивили рецензии литературных критиков: они не стесняясь повторяли слово «гений» и, возможно, слишком щедро сравнивали творение Леннона с книгами его детского кумира, Льюиса Кэрролла. Но возможно, важнее всего ему было то, что книга понравилась Мими и посмешила ее.

Когда его просили объяснить, о чем эти рассказы, он просто обезоруживающе улыбался. «Да ни о чем. Нравится вам – значит, нравится. Нет – значит, нет. Вот и все. Ничего глубокого там нет, это просто смешно. Я записываю всякие штуки на клочки бумаги и рассовываю их по карманам. Когда там набирается достаточно, у меня появляется книга».

Но когда его пригласили в качестве почетного гостя на традиционный литературный обед книжного магазина Foyles, где собрались писатели и критики, самообладание его подвело.

Он думал, что достаточно будет просто сказать несколько слов и отпустить странную шутку, и поэтому ничего не планировал. Слишком поздно он понял, что должен был подготовить настоящую речь, и, когда на него уставились телекамеры, его разум опустел. Он просто встал и сказал: «Большое вам спасибо. Мне было очень приятно». А потом снова сел.

Шесть сотен гостей, заплативших за участие в дорогостоящем мероприятии, откликнулись явным разочарованием и даже приглушенным шиканьем. Нехарактерный промах для человека, умевшего болтать обо всем на свете. Леннон расстроился. Литературный Лондон оказался слишком утончен.

Даже Beatles иногда нуждались в отдыхе. Полтора года они работали на износ. Джон и Синтия улетели на Таити, оставив маленького Джулиана с матерью Синтии. Это был их первый в жизни настоящий отпуск, первая за всю историю их брака возможность провести наедине друг с другом побольше времени, чем пара дней. Но они поехали не одни. С ними были Джордж и его новая подруга Патти Бойд, модель, с которой гитарист познакомился во время съемок «A Hard Day’s Night», – она играла в фильме одну из школьниц.

Несколькими месяцами раньше они могли бы отправиться куда угодно – и никто бы даже не заметил. Но теперь от посторонних глаз – и толпы – они могли укрыться лишь на яхте в южной части Тихого океана. Джон наслаждался плаванием и радовался тому, что они могут плыть в любом направлении. Обо всем заботилась команда. На борту Леннон прочитал все, что мог найти на английском, и, одолев сборник рассказов Конан Дойла про Шерлока Холмса, начал писать подражание – «The Singularge Experience of Miss Anne Duffield»^[61], с главным героем-детективом по имени Шемрок Вомблс.

Синтия вспоминала «милые, веселые каникулы». Джон не спорил, хотя он, кажется, пропустил все веселье. «Плевал я на это солнце. Ехать бог знает куда, валяться на пляже, тратить время… – слегка иронично ворчал он, когда вернулся. – Мы побурели, как ягоды, и все сошло на следующий день. Какой смысл? Здоровее я себя не почувствовал уж точно… Я устал до смерти».

Жизнь Beatles менялась до неузнаваемости. Менялась и жизнь Брайана Эпстайна. В свои тридцать он стал мировой знаменитостью. У него был дом в лондонском Мейфэре, он управлял не только Beatles, но и компанией, что присматривала за множеством других артистов, добиравшихся до вершин чартов – в основном на неисчерпаемом источнике песен, отброшенных Ленноном и Маккартни. Добрый и чуткий молодой человек, прошедший британскую армию и Королевскую академию драматических искусств, управлявший магазином грампластинок, пока не надоело, теперь был королем шоу-бизнеса. Так что, когда ему тоже предложили написать книгу, он был чрезвычайно польщен. Только эта радость лопнула, как воздушный шарик, когда он неосмотрительно спросил своего самого близкого битла, как лучше всего назвать мемуары. «Гей-еврей», – без колебаний ответил Леннон.

Он снова крутанул нож в сердце Брайана. Нет, он очень любил Эпстайна и явно знал, какую боль причинят его слова. Но это его не остановило. Он всегда был удивительно жесток в своих речах.

Что до Брайана, слава и успех не стали лекарством от его неуверенности. Джон и другие битлы видели в нем в высшей степени уверенного дельца. Только он знал о тех ошибках, которые регулярно допускал от их имени, и о том, как он был одинок, когда его исключали из их жизни. И только он знал о таблетках, которые стал регулярно принимать, чтобы скрыть страх, терзавший душу.

30. «Образ звезды рок-н-ролла мне подходил. И по талантам, и по характеру»

Остаток 1964 года битлы по большей части провели в гастролях. Джон, как и остальные, был в восторге от посещения столь многих стран и даже взял с собой тетушку Мими, когда группа отправилась в Новую Зеландию – у нее там жила родня, с которой она хотела повидаться. А вот Синтию не взял. Быть битлом – мужская работа, и в те времена ни он, да и никто другой не представлял, с какой стати приглашать жену или подругу, когда парень отправляется на работу.

И да, это была работа – долгая, изнурительная. Утомительные переезды из страны в страну, из города в город. За год Beatles выступали перед тысячами заходящихся в крике фанатов на 123 концертах в 80 городах Европы, в Гонконге, Австралии (в Аделаиде их, по прикидкам, встречали 300 000 человек), Новой Зеландии, США, Канаде… Теперь они обычно играли по полчаса за раз, пели где-то дюжину песен – но они приезжали, и каждый фанат мог сказать: «Я был там! Я их видел!» И одно это сделает их продажи миллионными, когда продолжится тур.

Они быстро приняли ту лавину звука, которая теперь встречала их и почти перекрывала их музыку: во многих залах, где они выступали, примитивное оборудование не предназначалось для борьбы с массовой истерией. Сперва этот крик скорее удивлял, чем раздражал их. «Какой смысл делать шоу, если они просто будут сидеть и слушать? – шутил Джон. – Мне нравится бунт». И в то же время к тому, что они стали объектами всемирного поклонения, еще предстояло привыкнуть.

Вернувшись в июльский Лондон, Джон, когда их с Синтией везли на премьеру «A Hard Day’s Night», недоумевал, отчего на улицах столько народу. «Тут что, финал Кубка?» – невинно спросил он и искренне поразился, услышав от Брайана, что вся эта толпа надеялась увидеть Beatles.

Очевидно, это было весело, и Джон веселился, как и любой из них. Это должно было быть весело, ведь каждый новый пик популярности сменялся еще более высокой вершиной. Что может быть более лестно для молодого человека, чем крики преданности девочек-подростков, когда он прилетает в аэропорт или появляется на сцене?

Когда «A Hard Day’s Night» вышел в свет, казалось, даже кинокритики склонились перед битлами в поклоне, хотя их постоянные ссылки на группу как на современных братьев Маркс^[62] слегка раздражали – Джон не видел сходства, кроме нескольких шуток и того, что Харпо Маркс зачесывал волосы на лоб.

Когда он понял, что ни один из битлов не получит ни гроша от огромных кассовых сборов их фильма (каждому из них за съемки выплатили лишь фиксированную сумму в размере 8000 фунтов стерлингов), он, как и остальные, был не в восторге. Но фильм прошел в кинотеатрах по всему миру и стал потрясающим рекламным роликом для вышедшего на пластинке саундтрека, в котором все песни написали они с Полом, и пластинка эта принесла им огромные прибыли, ибо сразу же стала мировым хитом номер один.

Все шло просто прекрасно. Но Джон был реалистом. Популярность рок-звезд мимолетна. Чак Берри, Литтл Ричард, братья Эверли, даже Элвис не продавали пластинки в таких количествах, как Beatles. Такой была суть их профессии. Почему с Beatles должно быть иначе? Такая слава не может продолжаться вечно. А значит, лучше всего сохранять чувство юмора и зарабатывать как можно больше денег, прежде чем огонь погаснет.

Только когда Beatles отправились домой в Ливерпуль для участия в общественном приеме перед премьерой «A Hard Day’s Night», он начал понимать, что этот огонь, похоже, в ближайшее время не погаснет. Когда Beatles стояли на балконе ливерпульской ратуши и смотрели на океан лиц на Касл-стрит, Джон понял: как было прежде, не будет никогда.

Внизу были двести тысяч лиц: его дяди и тети, сводные сестры и кузены, друзья, бывшие подружки, одноклассники и товарищи по колледжу – все люди, с которыми он вырос. Они навсегда остались для него прежними, но в их глазах он теперь отличался. Грандиозная слава создала барьер между ним и любимыми с детства людьми и местами. Он часто думал о них, любил говорить о них, иногда о них пел. Но, хотя он всегда собирался вернуться, он нечасто будет приезжать в Ливерпуль.

В феврале, в дни визита на шоу Эда Салливана, Beatles отыграли несколько наспех устроенных концертов в Нью-Йорке и Вашингтоне, но лишь во время своего первого настоящего североамериканского тура, летом 1964 года, они начали чувствовать себя в США как дома. Джон любил говорить: «Образ звезды рок-н-ролла мне подходил. И по талантам, и по характеру». Но рок-н-ролл был музыкой Америки, и в Соединенных Штатах было гораздо больше энергии, скорости и нетерпения – вот они-то подходили и его талантам, и его характеру.

В компании Bill Black’s Combo, группы, которую возглавлял бывший басист Элвиса, и The Righteous Brothers Beatles открыли свой первый американский тур в Сан-Франциско. Потом на арендованном самолете они облетели зигзагами всю Америку – 22 тысячи миль по 26 крупнейшим городам. Это была одиссея – не только для них, но и для репортеров, которые их сопровождали. Beatles много узнали об Америке, а журналисты тем временем узнали, что такое самоцензура в газетных репортажах.

Шесть лет спустя, когда Джон, уже покинув Beatles, пребывал в иконоборческом настроении, он проболтался Rolling Stone о решительных юных фанатках, групи, которые появлялись в каждом городе, где выступали Beatles. Возможно, он немного преувеличивал, говоря, что гастроли Beatles были «словно “Сатирикон” Феллини… Когда мы врывались в город, мы отрывались по полной… Где мы, там и сцена». Но приукрашивал он, впрочем, не сильно.

Тем не менее в то время в прессе не появлялось и намека на неподобающее сексуальное поведение. Официальной «линией партии» – то есть Брайана – был образ чистеньких, идеальных Beatles, так что все, что происходило во время гастролей, оставалось в секрете. В глазах Джона сопровождавшие их журналисты были частью веселой вечеринки по имени Beatles, и никто не хотел прокалывать этот мыльный пузырь – а то вдруг еще выгонят. Да, здесь вполне могли затрагиваться некоторые личные интересы.

Но в те времена, когда желтая пресса не так сильно вторгалась в жизнь звезд, в шоу-бизнесе на многое закрывали глаза – это знала каждая голливудская знаменитость. Да и битлов теперь воспринимали как воплощение нового юношеского восторга и счастливого оптимизма в поколении беби-бумеров. Ну и кому захочется испортить вечеринку?

В середине тура состоялась встреча, оказавшая самое серьезное влияние на тексты песен Леннона. Битлы выступили в Куинс, одном из районов Нью-Йорка, на теннисном стадионе «Форест-Хилс», а после концерта к ним в отель пожаловал Боб Дилан. К тому времени немногие артисты волновали Джона, но Дилан был как раз одним из этих немногих, и, как позже признается сам Джон, его «ошарашила» эта встреча. Ее устроил один из корреспондентов газеты New York Post, друг Дилана, Эл Ароновиц. Памятных воспоминаний у Джона осталось два. Во-первых, Дилан был удивлен, когда Beatles робко признались, что никогда не курили марихуану. Да-да, и нечему тут удивляться: в те времена в Британии «трава» встречалась очень редко. Но Дилан был поражен:

– Вы же пели об этом… В этой вашей… «I Want To Hold Your Hand». «I get high, I get high, I get high…»^[63] Так же?

– Нет, – отвечали они. – Там другие слова: «I can’t hide, I can’t hide, I can’t hide»^[64].

Повисла неловкая пауза… но битлам вскоре провели ликбез и необходимую рок-инициацию – один из спутников Дилана свернул косяк и пустил его по кругу.

Как вспоминал Эл Ароновиц, обычно все новое первым пробовал Джон, но косяк он взял только после того, как Ринго, словно средневековый королевский дегустатор, сделал несколько затяжек. «Вскоре Ринго словил приход и захихикал, – писал Ароновиц много лет спустя, – а потом истерически заржал, и мы все заржали над ним».

Другое воспоминание – более спорное. Джон часто рассказывал, как они слушали одну из пластинок Дилана, и тот все время твердил ему: «Слушай слова, брат. Слушай слова». Джону стало неловко за тексты некоторых собственных песен, и он сбивчиво пробормотал: «Я слова не слушаю».

А вот это уже было неправдой. То, что Джон описывал как подход «профессиональных сочинителей», определенный стиль песни для сингла, которого они с Полом придерживались до сих пор, – теперь уступало место более личным произведениям. Пол все еще часто писал в песнях маленькие истории, но Джон все чаще «пытался выразить свои же мысли о себе». Это выразила та же «I’m A Loser», которую записали аккурат перед самым началом американского тура.

«I’m a loser, and I’m not what I appear to be…»^[65] – так начиналась песня. Могло ли это быть правдой? Иногда он так думал. «Часть меня подозревает, что я неудачник… а часть думает, что я Бог Всемогущий», – порой признавался он.

Конечно, у него были периоды мрачной рефлексии. А достаточно ли он умен? Или Дилан умнее? Джордж лучше играл на гитаре. Леннон признавал это. Он сам говорил, что никогда не играл партию соло-гитары ни в одной из своих песен, когда чувствовал, что с этим лучше справится Джордж. С этим он мог смириться. Но был ли Пол лучшим автором песен, чем он? С этим было труднее. Ему, конечно, понравилась одна из новых песен Пола «Things We Said Today». Слегка мрачная, построенная вокруг басового риффа, она была немного похожа на его собственные. Ощутил ли он легкий укол зависти, когда впервые ее услышал? Если да, то зависть и восхищение явно не в первый раз сливались воедино, когда дело касалось Пола. Другие сомнения все еще оставались. Кто красивее – он или Пол? А кого больше любят девушки? Его? Или Пола? Да, те, что помладше, – Пола. Это он уже понял. Но что, у Пола правда лучше голос?

«Ну да, у Пола тенорок», – однажды фыркнул он, когда я сказал ему, что Пол «классно поет».

И, зная студийные трюки, Леннон вскоре стал просить Джорджа Мартина изменить его голос. И не важно, сколько раз, причем совершенно искренне, повторял ему продюсер, насколько ему нравилось исполнение Джона.

Потом еще этот брак… Неужели он попал в ловушку? К осени 1964 года Джон, возможно, был одним из самых известных молодых людей в целом мире, но под маской вечного клоуна, о которой он упоминает в «I’m A Loser», было очень много неуверенности в себе. И так будет всегда.

В конце сентября Beatles покидали Америку в ореоле сияющей славы, и вослед им неслись дифирамбы. «Это была фантастика, – говорил Джон. – Наверное, у нас никогда больше не будет таких гастролей. Это неповторимо».

Однако в глубине души все четверо слегка роптали. Да, они будут шутить, что не возражают против криков, ибо за теми не слышно, если кто-то из них случайно сфальшивит, а Джон будет заливать, будто иногда он даже не удосуживался петь, а просто открывал рот, ведь все равно никто никого не слышал… но правда в том, что все то время, которое они провели в США, они были практически в плену. Из отеля в отель, из номера в номер, на сцену, и снова в отель, снова в номер, только это уже другой город… и еще один город… и снова на сцену, и вновь убивать время игрой в «Монополию» или в карты… и скоро такая жизнь начала навевать тоску.

А еще с ними столь решительно жаждали встретиться местные мэры, сановники, начальники полиции, их жены, их дети, а также диджеи, журналисты, фанаты… что вся ливерпульская четверка часто запиралась в ванной отельного номера, лишь бы остаться вчетвером. Только они знали, каково это – пребывать в центре воющего урагана внимания, порожденного ими самими, и только они, связанные узами дружбы, могли помочь друг другу пройти этот смерч. «Наверное, быть Элвисом было невыносимо, – скажет Леннон. – Он был совсем один».

31. «Мы были как короли джунглей. Как цезари»

И вот они, прославленные завоеватели, снова вернулись домой, в свою благодарную и ликующую страну. С каждой неделей Британия молодела, жить в ней становилось все веселее. Шла середина шестидесятых, и на улицах уже бушевала культурная революция – менялся стиль, менялся цвет, менялась поп-музыка, и столица превращалась в «свингующий Лондон» – так вскоре опишет ее американский журнал Time. Все короче становились юбки моделей; фотографы обретали звездную славу; за внимание в моде бились оп-арт и поп-арт – и Beatles воплощали собой этот исторический миг. Более того: они стали локомотивом, что тянул за собой всю кавалькаду шестидесятых, ведь их песни стали саундтреком эпохи.

И все же Брайан не мог позволить парням отдохнуть. Не прошло и двух недель, как они вернулись на телевидение, а еще спустя день отправились в тур по Великобритании на месяц. Почему Эпстайн так их истязал – безумный темп продолжался еще три года, – а бог его знает. Этого и сейчас никто не поймет. Может, по неопытности он не знал, чем еще заняться, и стремился обеспечить их непрерывное и максимальное появление на публике. И Beatles не жаловались, а между концертами даже выкроили время на сессии в студии – и успели закончить вторую пластинку и новый, четвертый в том году сингл.

Джон потом признавался, что это были его любимые годы за всю его карьеру в Beatles. Ночная жизнь рок-н-ролльного Лондона била ключом; ночные клубы – Bag O’Nails, Ad Lib, Scotch of St. James^[66] – не закрывали двери до рассвета. И там, вдали от поклонников, битлы встречались и общались с музыкантами из других групп, теми же The Animals и The Rolling Stones. В течение года желтые газеты пытались создать конкуренцию между ними и хоть какой-то новой группой. Сначала то были The Dave Clark Five с их хитом «(Feeling) Glad All Over» (который лукаво прозвали как «feeling glad all over»)^[67], а теперь – блюзовые The Rolling Stones. Джон любил компанию «роллингов» и их пластинки, но соперниками их не считал. У них не было соперников. «Мы были как короли джунглей. Как цезари», – говорил он.

К тому времени Ленноны съехали из Южного Кенсингтона. Да, там было удобно – но еще и просто сказочно удобно для фанатов, чей нездоровый энтузиазм ставил Синтию и маленького Джулиана в положение осажденных. Леннонам нужен был дом, но такой, где можно было держать фанатов на расстоянии.

Никто из битлов никогда еще не покупал себе дом. Лондона они почти не знали, и никто не представлял, где искать, потому они попросили совета у бухгалтеров Брайана. В итоге Джон и Синтия выбрали Кенвуд, большой особняк в стиле эпохи Тюдоров в графстве Суррей, в лесистом поместье Сент-Джордж-Хилл, недалеко от Уэйбриджа. Прошло несколько месяцев, и Ринго тоже нашел себе дом, чуть поменьше, а Джордж и Патти Бойд переехали в более современное, но не менее эксклюзивное бунгало в нескольких милях от Эшера.

Для богатого семьянина-бухгалтера, любителя гольфа, Кенвуд был бы раем земным. Но для велеречивой рок-звезды в возрасте двадцати четырех лет, наслаждавшейся быстрым и требовательным ритмом города, все обстояло иначе. Хотя Джон потратил 25 000 фунтов стерлингов на сам особняк и столько же на ремонт и установку бассейна, счастья он там не обрел – и по выходным часто мотался в Лондон тусоваться по ночным клубам. Пол выбрал лучше – купил викторианский особняк в самом сердце лондонского Сент-Джонс-Вуд, всего в нескольких минутах ходьбы от студии на Эбби-роуд.

И именно на Эбби-роуд продолжала строиться легенда Beatles. Их рождественский сингл 1964 года «I Feel Fine», веселая попсовая песенка, которую Леннон выстроил вокруг риффа и случайного фидбека любимой гитары Rickenbacker, сразу стал всемирным хитом. Удивляло то, что именно эту песню выбрали для сингла – ведь Пол уже написал «Eight Days A Week», и она ждала только выхода, а в итоге ее выпустили на новом, в остальных отношениях довольно слабом альбоме «Beatles For Sale». Beatles спорили, какую песню выбрать, и Джон просто выиграл этот спор. Впрочем, «Eight Days A Week» станет номером один в США, где Capitol Records штамповала больше синглов.

Интереснее всего была первая песня нового альбома – «No Reply». Ее написал Леннон, и она посвящена тому, как девушка, которую любит певец, не может увидеться с ним и поговорить. Джон снова принял облик страдальца. Да, страдал он всегда на загляденье.

Еще совсем недавно Beatles, ливерпульские неудачники, смотрели на яркие огни Лондона, как беспризорники в заиндевевшее окно. Но теперь для них отворились двери во все круги мира искусств и шоу-бизнеса. И когда Джон, извечный беспокойный искатель нового, трижды появился с Питером Куком и Дадли Муром на телеканале BBC 2 в программе «Not Only… But Also»^[68], ему польстило, что главные сатирики страны – один выпускник Кембриджа, другой Оксфорда – воспринимают его как равного. Синтии приходилось сложнее. Ей такие люди казались «столь безусильно идеальными».

Певица Альма Коган, «девочка со смешинкой в голосе», была в Британии звездой, еще когда битлы только ходили в школу, и в те годы Джон высмеивал ее пение. Она была всего на восемь лет старше, но для него воплощала все, что было «не так» с британской музыкой: старомодная во всем, от вороха пышных юбок до милых песенок. Но когда Beatles повстречались с ней на телешоу «Ready Steady Go!»^[69], а потом их и Брайана пригласили на одну из ее вечеринок с шампанским в роскошную квартиру на Кенсингтон-Хай-стрит, где знаменитости расселись прямо на подушках на полу, он понял: пора провести переоценку ценностей.

Как вспоминала Синтия, гости подобрались будто из колонки светской хроники «про богатых и знаменитых», так что Джон с его врожденными предрассудками против гламурного лондонского шоубиза, казалось бы, не слишком-то туда вписывался. Однако же он вписался. С другой стороны, Синтия чувствовала, что ей самой не хватает утонченности, и видела себя «наивной девочкой, которой просто повезло и которая не заслуживает права находиться здесь».

И даже то, как сильно ей нравилась полная жизни Альма Коган, не помогло ей не задаться вопросом: а не флиртовала ли певица с ее мужем? А может, у них даже был роман, как позже предполагала младшая сестра Альмы, Сандра Карон? Джон никогда не говорил об этом, а он обычно хоть кому-нибудь да рассказывал – чаще всего Питу, другу детства, – так что, наверное, ничего там и не было. Синтия не спрашивала.

Когда дело доходило до других женщин, она никогда ни о чем не спрашивала, даже когда несколько месяцев спустя Джон нагло запел перед ней новую песню, которая начиналась со слов: «I once had a girl, or should I say, she once had me…»^[70] Это была первая строка «Norwegian Wood», а Ленноны проводили отпуск на горнолыжном курорте Санкт-Мориц с Джорджем Мартином и его помощницей (и вскоре второй женой) Джуди Локхарт Смит. Продюсер был поражен: он ясно понимал, что эта песня – об интрижке Джона с женой друга-фотографа. Но Синтия то ли не вслушивалась в слова, то ли не понимала их скрытого смысла – и, в общем, не отреагировала никак.

Она не задавала вопросов и тогда, когда однажды вечером в Кенвуде нарисовался фотограф Роберт Фримен со своей заплаканной женой Сонни. Роберт был очень сердит, попросил поговорить с Джоном с глазу на глаз, и тот увел обоих в столовую. Синтия не присутствовала при разговоре. Примерно спустя полчаса, когда пара ушла, Леннон не стал ничего объяснять, а просто поднялся в маленькую студию, устроенную на верхнем этаже. Об этом инциденте больше никогда не упоминали. Позже, когда Роберт и Сонни развелись, Синтия напишет, что «не могла не прийти к выводу», что у Джона и Сонни, должно быть, был роман, хотя у нее «никогда не было доказательств».

Были и другие женщины – то подруга-журналистка, то актриса, но Синтия никогда не знала точно. Она не хотела этого знать. В автобиографии она написала: «Конечно, я понимала, что у Джона могли быть случайные связи с девушками во время гастролей… Если с кем-то из них [Beatles] вдруг и приключалась такая оплошность – что ж, они ведь всего лишь люди, да и это ничего не значило».

Для Джона это совсем не было «случайной оплошностью» – но кто обвинит Синтию, если ей удавалось успокоить себя с помощью таких объяснений.

У Джона никогда не было реальных денег, но, когда те появлялись, он никогда не интересовался, откуда они пришли или куда идут. Он никогда о них не волновался, даже в те далекие времена, когда занимал у друзей в Художественном колледже и забывал отдать, а теперь довольствовался тем, что о его богатстве заботились финансовые эксперты. Его это просто не волновало. «Деньги приходят, деньги уходят», – говорил он мне. Наличные у него водились редко, но чек он мог выписать на любую сумму.

Мими воспринимала это как наивность по отношению к деньгам. «Он просто никогда понятия не имел об их ценности, – говорила она, прежде чем по обыкновению съязвить. – Ему просто пахать не приходилось, как другим. Он был доверчив как лопух. Наслушается слезливых историй, а потом все деньги раздаст какому-нибудь прихлебателю, который ему с три короба наврет».

Было время, когда она обеспечивала его, – но теперь, наоборот, Джон стал ее кормильцем, даже несмотря на то, что продолжала постоянно его критиковать. Мать Синтии, Лил, ему никогда не нравилась – как не нравилась она и Мими, считавшей, что Лил ниже ее по положению в обществе, да и, что греха таить, глупее. Но чего не сделаешь ради спокойной жизни – Джон арендовал для тещи дом поблизости от них с Синтией и назначил и ей ежемесячное пособие.

В своем новом особняке в Кенвуде он сперва вел себя словно победитель лотереи. В придачу к грандиозному дому он купил черный «роллс-ройс» (хотя и подержанный), затем «феррари» и «мини-купер» с черными окнами, под цвет колес (вызвав насмешки Пола: «Тебе бы еще велосипед с черными окнами»). Но даже сдав в феврале 1965 года на права, Джон редко ездил на своих автомобилях, а также не проявлял большого интереса ни к «фольксвагену-жуку», который купил для Синтии, ни к «порше», который пришел тому на смену. Слепой как крот, за рулем он был беспомощен и доверял вождение Лесу Энтони, бывшему валлийскому гвардейцу. Единственными автомобилями, которыми он любил управлять, хотя бы недолго, были модельные: их он гонял по огромному треку, собранному из трех наборов Scalextric, который занимал две пустые спальни на чердаке.

Всякий раз, когда Джон чем-то увлекался, он полностью погружался в это, а потом внезапно забывал и двигался дальше. Ринго, переехав поближе, построил в своем саду дорожку для картинга, а в доме устроил бильярдную, поэтому Джон иногда бывал у него. Однажды ударник очень красноречиво сказал мне: «Иногда я хожу к Джону поиграть в его игрушки, а иногда он приходит ко мне поиграть в мои».

В то время самыми близкими друзьями битлов были их коллеги по группе. Это было неизбежно. Помимо Нила Эспинолла, который теперь числился их ассистентом, и Мэла Эванса, который, в свою очередь, был ассистентом Нила, почти все их знакомые просто не вписывались больше в их компанию. Конечно, им был близок Брайан, ныне обладавший роскошными новыми апартаментами в Белгравии, но он был прежде всего их менеджером, а потом уже другом, так что он проводил время со своими спутниками, а Beatles – друг с другом.

Возможно, Брайану было бы лучше сблизиться с группой. В одиночестве в Лондоне, без постоянного партнера, он порой сходился с опасными людьми и попадал в беду. Но несмотря на то, что он связался с плохой компанией и стал употреблять наркотики, он делал все, чтобы слухи про это не дошли до Beatles.

Зная, сколь тесно музыка связала Джона и Пола, можно было бы предположить, что они, как авторский дуэт, окажутся самыми близкими друзьями. Но это было не так. Джон всегда ладил с Ринго. С Ринго ладили все. Добрый весельчак, он умудрялся сплачивать всех в группе. Еще Джон обычно неплохо ладил с Джорджем. В вот с Полом он порой был на ножах. Пол не заглядывал в Кенвуд просто так, как когда-то заезжал на велосипеде в Мендипс. Его визиты были чисто профессиональными – он съезжал в своем «астон-мартине» с трассы A3 на Суррей, ждал, пока Джон насладится своими рисовым хлопьями на завтрак и просмотрит газеты, а затем они на три часа погружались в совместную работу.

«Все эти песни… “Help!”, “Eleanor Rigby” и “Norwegian Wood” – мы сочинили их вместе, – позже рассказывал мне Пол. – И мы ни разу не сработали вхолостую. Мы оба были хороши. Если он застревал, я всегда мог ему помочь. Всегда. Я никогда ему не отказывал. И если я застревал, он никогда не отказывался помочь». Так что большая часть песен для фильма «Help!»^[71] была написана ими вместе, лицом к лицу. А когда это было невозможно, они связывались по телефону – Джон с гитарой в руках, а Пол, возможно, за фортепиано.

Ленноны бежали из Лондона от фанатов и прессы, но даже теперь, с экономкой Дот Джарлетт, с водителем, с садовником, они по-прежнему были просто молодой супружеской парой с маленьким ребенком, оказавшейся в необычных обстоятельствах. Временами Синтия могла поехать в Лондон, после сессии встретиться с Джоном и другими битлами, и все заваливались в клуб. Но, как правило, по мере перестройки дома они редко ходили вместе куда-нибудь ужинать, а меню их было таким же, как в прежние дни, когда оба жили в квартирке Брайана в Ливерпуле. Джон не был фанатом изысканной кухни – он по-прежнему любил стейки, чипсы и сэндвичи с картошкой фри, а вместо вина предпочитал молоко или пиво.

Гости у них бывали крайне редко: однажды напросился Боб Дилан, в другой раз – Джоан Баэз, но чаще всего по старой дружбе наведывался Пит Шоттон, чья карьера в полиции не задалась. Джон купил ему небольшой супермаркет на острове Хейлинг, в Сассексе, и теперь Пит жил примерно в часе езды. Мими костерила того «попрошайкой», но Джону было виднее. Он твердил, что будет помогать Питу, как только сможет. Пит знал его лучше, чем кто-либо другой, намного лучше, чем Синтия, и не видел в нем знаменитого битла. В глубине души Джон бывал одинок. Когда он не работал с Beatles и был дома с семьей в Кенвуде, в его жизни появлялась дыра, которую нужно было заполнить. Пита он всегда привечал. Да, Синтия – жена. Но она – не приятель, с которым можно делиться сумасбродными идеями.

И она не поддерживала Джона, когда шофер увозил его на черном «мини-купере» в Лондон, где он иногда напивался или накуривался и под утро возвращался домой. Синтия, может, и хотела бы присоединиться, но Джон был не только королем джунглей, но и королем дома, и, если он не хотел брать жену, значит, она не пойдет. И потому Синтия и Джулиан ложились спать в своем огромном доме стоимостью в миллионы, а Джон возвращался, когда ему хотелось, а потом все утро следующего дня валялся в постели.

Да, Синтия роскошествовала. Она могла купить себе все, что душе угодно. Могла заплатить пластическому хирургу и исправить ненавистную горбинку на носу. Но радости тихой семейной жизни… их она явно не знала. И хотя Джон иногда себя ненавидел и хотел больше походить на отца семейства и не злиться на Джулиана, когда мальчонка раскидывал еду по комнате, ничего не получалось. Он был таким, каким был, и домашняя жизнь заставляла его скучать.

Тем временем бизнес по имени Beatles должен был продолжаться. Требовались новые песни для «Help!», нового фильма четверки, а еще новый сингл – для которого Джон написал «Ticket To Ride». Это была песня от лица страдальца, и не все считали ее достаточно сильной, в том числе и Мими, которая по-прежнему всегда имела обо всем свое мнение. Сам Джон критиковал песню на второй стороне, «Yes It Is» – сетования о прежней возлюбленной, с которой не могла сравниться нынешняя. «Yes It Is» удостоилась нескольких содержательных рецензий, когда вышла. Однако Джон, казалось, радовался тому, что мог смешать с грязью свою же работу, особенно когда думал, что она совершенно не заслуживает того преклонения, какое обрела благодаря все возраставшей армии «знатоков» творчества Beatles. Позже он мимоходом бросит мне: «Я чувствовал себя так, словно снова пишу “This Boy”. Та же гармония, те же аккорды и не слова, а хрен знает что! Стыдно! “Если в красном ты сегодня…” Господи!»

И его издевки на этом не закончились. Еще одной из его песен на альбоме «Help!» была «It’s Only Love». «Моя самая позорная песня… – говорил он мне. – Рифмы детские. Стихи отвратные. Мне за них было так стыдно, что я едва смог ее спеть. Из тех песен, про которые впору молиться: только бы больше таких не сочинить! – Он помолчал. – А, так и о других сказать можно». С другой стороны, он гордился «You’ve Got To Hide You Love Away», которая в акустической аранжировке почти походила на фолк. Он говорил, то были его «афро-диланские дни», и то, как он пел, выбешивало Пола. «Да какого лешего ты косишь под Дилана?» – ярился на сессиях Маккартни.

Когда песня выйдет в продажу, попытки найти смысл стихов «You’ve Got To Hide Your Love Away» породят массу различных теорий – а вдруг это песня о гомосексуальности? А если тайное послание? Вроде: о Брайан, как я тебя понимаю… Но если и так, сам Джон об этом не упоминал – а он, скорее всего, упомянул бы.

Фильм «Help!» снимали в марте и апреле 1965 года, на Багамских островах, а затем в Австрии – налоги-то там меньше. «A Hard Day’s Night», снятый на черно-белую пленку, производил впечатление документальной кинохроники, но на этот раз у них было больше денег, и «Help!» сняли в гламурной нереальности Technicolor и Cinemascope. С глупым сценарием, опиравшимся главным образом на визуальные гэги, он и близко не дотягивал до уровня первого фильма… как и поведение битлов на съемочной площадке. И тому была причина. За шесть месяцев, прошедших с тех пор, как Боб Дилан познакомил их с «травкой», она плотно вошла в их повседневную жизнь.

– Мы тогда курили марихуану на завтрак, – рассказывал Джон. – C нами поговорить никто не мог. Одни хи-хи да зенки стеклянные.

Пол подтвердил:

– Мы являлись на съемки уже обдолбанными, лыбились и надеялись, что прокатит.

Вроде прокатило. Фильм стал очередным мегахитом, но лучше всего запомнилась заглавная песня. Сочинил ее Леннон. Пол помог доработать ритм и контрмелодию, получилась живенькая рок-н-ролльная песенка, и именно так ее восприняли и публика, и группа. Только пять лет спустя, когда Джон пошел на психотерапию и ему предложили вчитаться в тексты собственных песен, он сам увидел, что фраза «Won’t you please, please help me»^[72] была более личной, чем ему казалось.

«У меня был период “жирного Элвиса”, – рассказывал он мне. – В то время я этого не сознавал… но позже понял, что кричу о помощи. Реальный смысл песни потерялся. Нам нужен был сингл. Быстрый сингл. Я очень эмоционален в песнях… Что бы я ни пел, я отношусь к этому серьезно… Эти стихи, эта лирика… Когда я это писал, я был охренеть в каком состоянии… – Потом, словно пытаясь объяснить, он добавил: – Все, что творилось тогда с Beatles, было уму непостижимо. Я ел и пил как свинья. Я был жирный как свинья… Я сам себе был отвратителен».

То был взгляд в прошлое. В те дни, когда снимался «Help!», Джон никогда не признавался в слабостях. Ни в каких. Пол прекрасно это выразил, когда давал интервью для «Антологии Beatles»: «Джон был всегда прямолинеен. В этом-то и суть. Вы никогда не видели [настоящего] Джона. Даже я его видел мельком – сквозь трещинки в доспехах. А его доспехи были жесткими. И Джон на первый взгляд был жестким – очень, очень жестким».

Какими бы ни были недостатки, летом 1965 года фильм «Help!» выпустили – к восторгу всего мира и успеху кассовых сборов, всего через несколько дней после публикации второй книги Джона «A Spaniard In The Works»^[73], которую встретили попрохладнее. Архив Mersey Beat подошел к концу, так что на этот раз пришлось поработать. Джон даже купил «Поминки по Финнегану» Джеймса Джойса и книгу Эдварда Лира – чтобы узнать, что именно, по мнению некоторых критиков, оказало на него влияние при создании «In His Own Write». «Ни капли сходства ни с одним», – заявил он литературному интервьюеру BBC Уилфреду Ди’Ату. Об Эдварде Лире он прежде даже не слыхал.

Новую книгу Джона критики расхваливали на все лады. Правда, когда его спросили, почему он пишет такие минималистичные истории, его ответ был исполнен презрения. «Это для вас они минималистичные, – сказал он. – Для меня это марафоны».

А что до менее высоких продаж, ему было все равно. «Ладно, эта книга была не так хороша, как первая, но когда это вторая книга была лучше первой? – позже скажет он Rolling Stone. – У меня историй черпалкой не вычерпать, и хорошо бы от них избавиться… Мне нравится писать, это факт, скрывать тут нечего, и я писал бы, пусть даже ни один издатель не осмелился бы это опубликовать».

Что Джона волновало, хоть он и несколько лет будет пытаться это скрыть, так это его реакция на предпоследнюю дорожку с пластинки «Help!». То была «Yesterday», песня, которую Пол больше года наигрывал на пианино, после того как однажды утром проснулся, а она звучала у него в голове. Неужели она ему приснилась? Он не знал, и сыграл мелодию друзьям – может, они узнают? А то вдруг получится случайный плагиат? Только когда Пол убедился, что это истинное творение Маккартни, и определился с текстом (по мнению некоторых, отражающим переживания о смерти матери в его четырнадцать лет), – только тогда он подумал, что ее стоит записать.

Проблем было две. Во-первых, Джордж Мартин не мог понять, как Beatles, рок-н-ролльная группа, может аккомпанировать Полу и при этом не испортить песню. Он предложил для аккомпанемента струнный квартет. В первый раз битл пел на записи без своих верных аккомпаниаторов, и впервые Леннон оказался не у дел. Да, он должен был дать свое разрешение, но это было несложно. Серьезней была вторая проблема. Джон не внес своего вклада ни в одну строку, а значит, «Yesterday» на сто процентов была песней Маккартни. Кто-то из EMI предложил выпустить ее как сольную песню Пола, но этого никто не захотел. В конце концов «Yesterday» вошла в альбом «Help!» как песня Beatles и даже не вышла в Великобритании в качестве сингла – хотя стала хитом номер один в Америке.

Джон высказал такой вариант: Пол забирает себе все роялти за песню. Пол поблагодарил его за эту мысль и отказался. Это было бы вовсе не в духе их авторских отношений. В общем, решили все миром, по-дружески.

Трудность для Джона заключалась в том, что Пол сочинил песню, ставшую классикой. Независимо от того, насколько он восхищался музыкальной формой и текстом песни – а он ими восхищался, – знакомый маленький зуд ревности не мог его не изводить. Ибо столько лет повсюду в мире он будет слышать ее – возможно, самую любимую публикой песню Beatles из всех их творений – и знать, что не имеет к ней никакого отношения.

Много о чем он имел весьма смутное представление – о датах, о времени, о деньгах, – но некоторые детали своей жизни он помнил прекрасно, и одним из таких воспоминаний стала первая проба ЛСД. Это было вечером, во время съемок фильма «Help!». Их с Синтией и Джорджа с Патти пригласили на ужин. «Мы были в гостях у какого-то модного дантиста, сам знаешь, с какой публикой зависает Джордж… – пренебрежительно рассказывал он мне. – Его жена отбирала “заек” для клуба Playboy или что-то в этом духе… Ну вот, были мы там, и он киданул это в наш кофе, а нам ничего не сказал».

Джон слышал про ЛСД – диэтиламид лизергиновой кислоты, чаще называемый просто кислотой. То был психоделик, искажающий сознание, лабораторный наркотик. Джордж в то время был не столь осведомлен. Джон быстро понял, что кофе у них с добавкой, и рассердился. Ему нравилось самому решать, принимать ли наркотики, и он должен был знать, что принимает. Как только гости поняли, что случилось, они захотели уйти.

Дантист знал, что препарат может подействовать через полчаса, и не был уверен, какими могут быть эффекты, а потому настойчиво повторял: «Лучше не уходите».

«Мы думали, он удерживает нас, чтобы устроить оргию или еще какую-то такую дрянь, – потом говорил мне Джон, – а мы этих гадостей и знать не хотели». Так что они сели в машину Джорджа и отправились навестить Клауса Формана, который выступал в составе трио Paddy, Klaus & Gibson в заведении Pickwick Club^[74]. Однако к тому времени, как они добрались туда, начались галлюцинации, и они, кинувшись оттуда в другой клуб, в Ad Lib, где вспыхивали яркие огни, вбежали внутрь с криками: «Лифт горит!»

«Это было безумие, ужасное, но волнующее», – таким был вердикт Джона. Синтии, напротив, очень не понравилось. Позже она рассказывала, что ей казалось, будто она сходит с ума, ибо весь мир обратился в бессмысленные формы. Патти, неведомо почему, кидалась на витрины магазинов.

Джордж снова повел машину, очень медленно, и они добрались в его дом в Эшере, где в конце концов заснули. Синтия пришла в себя только наутро. Но Джона опыт увлек. Скоро он примет ЛСД снова, и снова, и снова… Прелюдин и алкоголь, на которых он держался во время долгих ночей в гамбургских клубах, недавно сменились «травкой». Но теперь он попробовал наркотик совсем другого масштаба, и ему нравилось искажение восприятия. Будто «Алиса в Стране чудес»! Пока ему хватило, но через год наркотик станет мощным новым развлечением. И Синтия его разозлит и разочарует – она больше никогда не примет кислоту и будет жалеть, что та вообще появилась в их жизни.

32. «Когда вы подключаете инструменты и начинается этот ор, на вашем месте могла бы быть любая другая группа – все равно никто ничего не слышит. Какие там еще Beatles?»

На стадионе «Шей» в Нью-Йорке Beatles играли 15 августа 1965 года. Сперва план состоял в том, что они прилетят на вертолете и словно сойдут с небес в самый центр поля на глазах у 55 тысяч фанатов. Именно такой театральности, по мнению Брайана, заслуживали Beatles – первая в истории группа, игравшая на столь огромном стадионе. И хоть такого не допустили и на место выступления битлов пришлось транспортировать в бронированном фургоне «уэллс-фарго», тот день вошел в историю рок-н-ролла как апогей их гастрольных выступлений.

Они только что закончили двухнедельное европейское турне и теперь, в своих аккуратных костюмах, похожих на нарядную униформу игрушечных солдатиков, пробились к сцене в центре поля и в изумлении оглядывали толпу. Перед началом шоу они все нервничали, но на сцене, небольшом островке с последними достижениями музыкальных технологий, осознание того, насколько далеко они от своих слушателей, заставило их сблизиться. В такие моменты, когда их могли подвести нервы, первым всегда выступал Джон, комедиант. Клавишные не были его «коньком», и на альбомах он никогда не играл на фортепиано, но теперь, корча шутовские гримасы, накинулся на орган, когда Пол запел «I’m Down». Да, Джон знал всего пару аккордов, да, он жал на клавиши локтем – плевать. Фанаты в полусотне ярдов ничего этого не видели и не слышали. Джон должен был проявить себя как лидер группы, и лучший способ возглавить ее – развлечь других участников, явив всем то, в какой абсурд превратились концерты Beatles. «Когда вы подключаете инструменты и начинается этот ор, на вашем месте могла бы быть любая другая группа – все равно никто ничего не слышит. Какие там еще Beatles?» – вспоминал он потом о том столь любимом дне.

Некоторые поклонники – и в их числе Линда Истман, еще не встретившая Пола, своего будущего мужа, – расстроились, что вообще не услышали музыки. Но в тот день битлам было все равно. Фанаты пришли увидеть их, а не услышать, и так было повсюду, когда начался их последний тур по Северной Америке. «Разослали бы четыре манекена себя самих, и толпе бы по горло хватило, – таким было мнение Джона. – Концерты Beatles – это уже не музыка».

А вот чем были эти концерты… Глядя на тот горячечный бред, который вызывало их появление, можно было провести параллели с религиозным исступлением и политическим единением народных масс. То, что такое волнение толпы вызвала четверка юношей, певших популярные песни об эмоциональных капризах подростков, не имело прецедентов в подобном масштабе. Это был побочный продукт коммуникаций XX века. Когда фанатки кричали на концертах Элвиса – их было меньше, но вопили они с такой же силой, – это хоть можно было списать на то, что он их сексуально провоцировал со сцены, и делал это вполне намеренно. Но Beatles всегда подчеркивали, что они на концертах не демонстрируют сексуальность. Джон порой бывал смешным, Ринго был милым, Джордж и Пол выглядели романтично.

Но никто и не называл концерты Beatles сексуальными. Если секс тут и был, то призыв исходил не от них, а неизбежно охватывал их аудиторию – возбужденных подростков, охваченных гормональной бурей. Появление битлов на сцене оказывалось триггером: один крик влек за собой 10 тысяч, 50 тысяч, и зрители становились частью шоу – зрители, чьей реакцией управляли радио и телевидение, как еще никогда никем в истории мира. Beatles, битломания, их аудитория – все это были продукты своей эпохи.

В индустрии развлечений есть неписаное правило: ни в коем случае не знакомьтесь со своими кумирами, ибо в девяти случаев из десяти те вас разочаруют. Элвис Пресли уже разочаровал Джона тем, что появился в безвкусных пляжных фильмах после своего возвращения из армии в шестидесятых, а также тем, что записал несколько посредственных пластинок. И все же, хотя голливудские звезды толпой стекались к битлам, когда те впервые прибыли в Америку, Элвис, как сказал Джон, «был в Штатах единственным, с кем мы и правда хотели повидаться… хотя я не уверен, что он хотел повидаться с нами».

И вот во время перерыва в Лос-Анджелесе, в середине тура, молодой английский журналист по имени Крис Хатчинс устроил встречу Beatles и их былого кумира в доме Элвиса в Бель-Эйр. В воздухе сгустилась настороженность. Элвис согласился на это лишь по одной причине: настоял «Полковник», считавший, что это будет хорошая реклама. Однако теперь он уже не был двадцатилетним бунтарем, нарушавшим правила и вершившим революцию, который вдохновил их почти десять лет назад.

Фотографов на ту встречу не допустили. Но если бы кто-нибудь сделал фотографию, на ней оказался бы Элвис в красной рубашке и короткой черной куртке, с крашеными волосами, черными и лакированными, словно шлем, а на него смотрели четверо притихших английских узурпаторов со свежевымытыми лохматыми шевелюрами, сидевшие на выгнутом подковой диване: по одну сторону – Джон, по другую – Пол. На другом краю большой гостиной были Присцилла Пресли с подругами, разряженными по важному случаю, и все они, в свою очередь, смотрели на Beatles. Элвису было тридцать, а у Джона близился двадцать пятый день рождения. Но и по их облику, и по их манерам казалось, что их разделяет по меньшей мере пара десятилетий.

Волнующая тишина становилась неловкой, и Элвис наконец пошутил: «Ребят, ну если вы просто собираетесь пялиться, я спать ложусь».

Лед треснул. Но пока Пол пытался завести разговор о бас-гитаре, ибо Элвис нервно наигрывал что-то на Fender под «Mohair Sam» Чарли Рича, звучавшей из его музыкального автомата, Джон повел беседу, кося под немецкий акцент Питера Селлерса. Он пытался быть забавным, но неловкость ситуации была такой, что Элвис вряд ли понял шутку. Джордж оцепенел и почти не принимал участия в разговоре. Ринго ушел в игровую комнату, играть в пул с ребятами из «мемфисской мафии» Элвиса. Для Пола самая незабываемая часть вечера состояла в том, что у Элвиса был первый телевизионный пульт, который он когда-либо видел.

Нет, вечер не был неприятным, и Джон позже сказал, что ему понравилось, но мгновенного родства душ, как годом раньше с Бобом Диланом, не случилось. Дела пошли на лад, когда принесли и подключили гитары и можно было сыграть некоторые ансамблевые версии рок-н-ролльных риффов, не особо утруждаясь пением. Потом Пол отважился рассказать Элвису, как им нравились его ранние рок-записи – на что Элвис ответил, что думает записать еще несколько песен в том же духе. Не будь Джон и Пол так ошарашены, им бы следовало в тот момент предложить написать песню для принимающей стороны. Щедрые баловни судьбы, они все время раздавали песни друзьям, и некоторые из этих песен стали очень большими хитами. Но никаких предложений не прозвучало, и момент прошел со слегка бестактной репликой Джона: «О, здорово, купим, как запишешь», – которая прозвучала грубее, чем подразумевалось. Спустя годы Элвис включил «Get Back» и «Yesterday» в свои сценические выступления, но в 1965 году ему и правда не помешало бы немного магии Леннона и Маккартни.

Когда битлы ушли, пригласив Элвиса навестить их на завтрашней вечеринке в арендованном доме в Беверли-Глен – кстати, приглашения тот не принял, – Джон, уже довольно пьяный, вернулся к своему немецкому акценту и сказал: «Зпазипо за музыку, Элвиз! Да страфствует король!» Вероятно, реплика прозвучала с сарказмом, но он имел в виду именно то, что говорил. Приятелям Элвиса, которые придут на вечеринку к битлам на следующей неделе, он скажет: «Без Элвиса я бы вообще ничего не сделал». Он и тогда был совершенно серьезен.

«То была хорошая встреча, – скажет он позже. – Но он был какой-то квелый, что ли… После армии он сделал пару-тройку хороших вещей, но прежним уже не был. С ним, похоже, что-то случилось… в психологическом смысле». Однако в другой день, когда у него было более жестокое настроение и он искал повода пошутить, он сказал, что встреча с Элвисом была «все равно что с Энгельбертом Хампердинком». Привычка менять свое мнение никогда его не покидала.

Остальная часть американского тура была тем самым вопящим бедламом, какого и ожидали Beatles. К их возвращению в Англию в сентябре эйфория стадиона «Шей» быстро развеивалась. Но главным источником их беспокойства были не фанаты. «Они заплатили за хорошее шоу, пусть идут вразнос, если хотят», – говорил Леннон.

Раздражало другое. Им приходилось общаться с теми, с кем они не хотели встречаться. Сегодня рок-звезд окружает мини-армия охранников, ограждая от внешних угроз. Но битлы по-прежнему путешествовали с одной и той же маленькой командой – Брайан, Нил и Мэл как менеджеры и охрана, да Тони Барроу следил за запросами прессы. А потому местные чиновники, промоутеры, полиция – все могли легко до них добраться.

Труднее всего приходилось, когда выстраивали коляски с инвалидами, как будто Beatles были святыми, обладающими даром исцелять. Подозревали, что иные медсестры и опекуны прикатывали своих пациентов и подопечных лишь потому, что видели в этом способ встретиться с самими битлами.

По настоянию Джона Мими покинула Ливерпуль и поселилась ближе к нему, на юге Англии. Она все еще беспокоилась о племяннике, но тот тоже о ней беспокоился – и чувствовал себя слегка виноватым в том, что та постоянно страдала от нашествий фанатов с их паломничествами в Мендипс. И однажды, пока тетушка гостила в Кенвуде, он решил покатать ее на своем «роллс-ройсе» по домам на южном побережье, где она, как порой признавалась, хотела бы жить. Агенты по недвижимости предложили четыре варианта, но Мими сердито отклонила первые три. Затем она увидела белое бунгало на пляже в Сэндбэнкс, неподалеку от Пула, в графстве Дорсет, и Джон решил за нее. «Если ты его не купишь, Мими, – сказал он, – то я куплю его себе».

«Из него еще не выехали прежние жильцы, – вспоминала Мими, – и я не хотела заходить, но Джон отправился прямо в дом». Она смутилась, потому что на нем были старые джинсы и, как она сказала, «глупая кепка». Но он был «нагл и дерзок». Дом обошелся ему в 25 000 фунтов стерлингов – такую же сумму он выложил за свое поместье в Кенвуде. Но этот дом стоял на берегу моря, в самом богатом уголке Англии за пределами Лондона, и из его окон открывался прекрасный вид.

Мими надеялась, что теперь, когда она поселилась менее чем в ста милях от Джона, она сможет чаще видеться с Джулианом, но Синтия запомнит лишь один их визит в Сэндбэнкс в солнечный летний денек. Они устроили пикник, плескались в воде и загорали, а Джон прятался под большой шляпой, чтобы никто его не узнал. И его действительно не узнавали.

«То был рай, – рассказывала мне Синтия. – Просто прекрасно. В тот миг мы словно были маленькой семьей. Взяли у Джулиана ведра и лопатки и строили песчаные замки. Хотели приехать снова. Но так и не приехали».

Осень 1965 года для Beatles прошла в основном на Эбби-роуд, но в сессиях был и перерыв, в октябре, когда вся четверка битлов побывала в Букингемском дворце и получила ордена кавалеров Британской империи. Эта честь свалилась на них благодаря премьер-министру Гарольду Уилсону, а вручала ордена сама королева. По традиции королева раз в два года награждала лиц из правящих кругов – чиновников, долго прослуживших на постах, членов парламента, руководителей крупных предприятий и благотворительных организаций, а еще бывших военнослужащих. И когда летом объявили, что подобную честь окажут группе Beatles, в прессе витало недоумение и даже возмущение оттого, что какую-то поп-группу сочли достойной такой награды. Прошел слух, что отставные генералы пригрозили вернуть собственные ордена, если стандарты так падут. Но вроде как никто не вернул.

Гарольд Уилсон был умен. Почести оказывались за вклад Beatles не в музыку, а в повышение британского экспорта. Сначала в группе спорили, принимать ли награду. Ринго идея понравилась. Но Джон, в глубине души республиканец, все не решался. И все же и ему это льстило, и, наступив на горло собственной песне (мол, «что это мы, совсем продались?»), встал спозаранку («Я не мог поверить, что такое время существует») и отправился на встречу с королевой.

Позже он будет хвастаться, будто перед инвеститурой Beatles покурили в дворцовом туалете «травки», но это Джон, по своему обыкновению, просто приплел ради красного словца. Как признались остальные битлы, они слишком нервничали, чтобы так поступить. Церемония шла своим чередом. Все было достаточно просто: битлы ждали, пока очередь дойдет до них и назовут их имена, затем нужно было выйти вперед, поклониться и снова шагнуть вперед. Джон, как обычно, выступил первым.

– Приятно вручить вам эту награду. Вы ведь недавно хорошо потрудились? – спросила королева, прикрепляя к лацкану его пиджака орден кавалера Британской империи.

Мими не готовила Джона к беседам с королевой, и он опешил. Да, он очень много работал – с утра до ночи в студии. Но почему-то сказал:

– Нет, у нас был выходной.

Он отступил, снова поклонился, развернулся и ушел, предоставив королеве награждать его друзей. Обычно королевская почесть – повод для гордости. Но Джон быстро отправил свой орден Мими, а та поместила его на каминную полку в своем новом доме. Она, по крайней мере, гордилась.

33. «Я сидел, пытался выдумать песню, и подумал вдруг о себе: вот я, сижу, ничего не делаю, никуда не иду… А потом пришла мысль: я – человек ниоткуда, в своей стране, которая нигде…»

К 1965 году рок-музыка развилась и изменилась до неузнаваемости – по сравнению с теми звуками, что околдовали Джона в пятидесятые годы. Для производителей гитар то был период бума. Для авторов и исполнителей песен все обстояло еще лучше. Это был как бесконечный выпускной – рок-н-ролл стал доминирующей формой популярной музыки в западном мире.

Никто не знал этого лучше, чем Леннон и Маккартни. Но соперничество теперь шло не только между ними. Соперники были повсюду, и Beatles, принявшие вызов, осенью, за четыре недели, записали несколько своих самых успешных, по мнению многих, песен для альбома «Rubber Soul».

Для Джона первой ласточкой стала «Norwegian Wood»: он еще в прошлом году начал писать эту песню о любовной интрижке, в которой, впрочем, так и не происходит ожидаемой измены. На протяжении многих лет предлагались всевозможные объяснения названия, наиболее популярным из которых было то, что оно могло указывать на национальность героини. Но, поскольку Пол также активно участвовал в создании текста и аранжировке, кажется столь же вероятным, что название просто ссылается, как предположил Пол, на деревянные панели, которыми была обшита маленькая домашняя студия в его доме в Сент-Джонс-Вуд.

Но последние строки принадлежат только Джону. Юная кокетка флиртовала с парнем, а потом отправила его спать в ванную, и разочарованный ухажер поджигает ее квартиру. Поджог был необычным сюжетом для популярной песни – то был отголосок черной комедии из нескольких его рассказов в книге «In His Own Write».

В этой записи было интересно все. По форме – ирландская народная песня, а звуки ситара – его недавно приобрел Джордж Харрисон – внесли в историю некую резкость, выразив в музыке намек на то, что совсем скоро случится нечто дерзкое и экзотическое.

Она всегда была у Джона одной из самых любимых, так же как и «Girl», в которой слышатся элементы традиционной музыки восточноевропейских евреев – и на которой Джон попросил звукорежиссера убедиться, что в записи будет хорошо слышно, как он делает вдох, прежде чем пропеть: «Girl… girl…»^[75] Все молодые люди понимают, какое чувство вызывает этот вздох, и Джон потом будет рассказывать, что речь в песне идет об идеализированной девушке-мечте и этот образ не имеет отношения ни к кому из его знакомых. Еще в этой песне Beatles фоном пели скрытое «tit… tit… tit»^[76], чтобы обхитрить BBC и любых других потенциальных цензоров.

Песня «In My Life» полностью и без всякого стеснения автобиографическая. Стихи родились в Кенвуде, в один прекрасный день, когда Джон думал о поездках на автобусе от дома его детства на Менлав-авеню до центра Ливерпуля и называл все места, какие только мог вспомнить. «Это было до того, как Beatles записали “Penny Lane”, но в песне упоминались и Пенни-лейн, и “Земляничная поляна”, и трамвайное депо», – рассказывал он позже. К сожалению, добавил он, «то была дико тоскливая автобусная песня, типа “Как я провел лето”, и она вообще не сочинялась. Но потом я расслабился, и текст начал приходить. Только чистая правда. Ни психоделики, ни абракадабры…» Просто воспоминания о местах и людях, которых он знал и любил.

Пол сочинил проигрыш на маленьком меллотроне, и тот стал инструментальной вставкой, когда Джордж Мартин как-то утром пришел в студию перед тем, как туда прибыли Джон и Пол. Он сыграл этот проигрыш на электрическом пианино, а потом ускорял ленту, пока не показалось, будто звучит клавесин. Вот так кусочек музыкального барокко проделал путь на пластинку Beatles.

А потом появилась песня «Nowhere Man» – вышла как сингл и стала в Америке суперхитом. Обычно Джон, в отличие от Пола, сперва придумывал слова, а затем искал под них аккорды, и часто сочинял маленькие фрагменты песни, прежде чем решить, как их соединять. В случае с «Nowhere Man» он запомнил цепочку мыслей – песня вышла почти полностью оформленной. Даты сессии уже назначили, и: «Я сидел, пытался выдумать песню, и подумал вдруг о себе: вот я, сижу, ничего не делаю, никуда не иду… А потом пришла мысль: я – человек ниоткуда, в своей стране, которая нигде…»

Это можно было бы сказать про кого угодно – но для Джона это было про него и его тоску, которая все возрастала. «Isn’t he a bit like you and me?»^[77] – пелось в песне. В своем богатом и славном поместье в Суррее он был пригородным человеком ниоткуда, с приятной пригородной женой, и чувствовал, что вокруг них – их пригородные соседи, тоже живущие нигде.

От Beatles уже явно не ждали пластинки за день или сингла за три часа. EMI была столь благодарна группе за доходы с продаж пластинок, поступавшие со всего мира, что битлам, по сути, отдали студию на Эбби-роуд как игровую площадку. Те постоянно там экспериментировали, находили чьи-то инструменты, оставленные в артистической, и гадали, как их пристроить в собственные песни.

Между тем они словно губка впитывали музыкальный и технический опыт Джорджа Мартина. Когда-то он был их боссом. Теперь – коллегой и учителем. Роли не поменялись. Его работа по-прежнему заключалась в том, чтобы приводить записи в состояние, пригодное для выпуска, и его влияние на эти записи было огромным. Он сам писал музыку, и, хотя у него не было дара к сочинительству, которым обладали Джон и Пол, он мог показать им, как выразить их дар наилучшим образом. До прошлого лета, когда записали «Yesterday», Мартин ограничивался тем, что помогал группе в рамках базовой рок-н-ролльной формулы. Но после выхода «Rubber Soul» он, как и сами битлы, прекрасно видел, что их музыкальные возможности если не бесконечны, то, конечно, намного шире, чем кому-либо из них казалось раньше.

Во время тех же сессий, когда записывали «Rubber Soul», Пол сочинил «Michelle». Несколько строк перевела на французский работавшая учительницей жена Айвена Вона, школьного друга Пола – мальчика, много лет назад познакомившего Пола с Джоном. Затем была «I’m Looking Through You», на удивление гневная песня о разрыве отношений – слышится скорее почерк Джона, – и великолепная «We Can Work It Out», имевшая столь мгновенный коммерческий успех, что ее сняли с пластинки и записали на одной из сторон следующего рождественского сингла Beatles.

Для этой песни Леннон и Маккартни вновь придумали разные части: Пол написал стихи, а Джон – мелодическую вставку, и вышел музыкальный диалог, олицетворявший двух его авторов. «Пол пришел ко мне домой, – вспоминал Джон, – с первой частью, а потом я придумал “Life is very short and there’s no time…”^[78]». Как видел это Джон, Пол был оптимистом, всегда хотел со всем разобраться и все решить, а вот ему самому не терпелось, он вечно куда-то спешил.

Леннона и Маккартни принято считать командой, сочинявшей песни, но это и близко не отражает их рабочих отношений. По большей части авторские дуэты, те же Джордж и Айра Гершвины или Роджерс и Хаммерстайн, строились по принципу «композитор плюс поэт». Но и Леннон, и Маккартни были авторами песен в полной мере: оба часто писали к песне и мелодию, и стихи, прежде чем сыграть и спеть ее другому и улучшить.

Менее ясно то, сколь много Пол внес в «Day Tripper» – одну из быстрых рок-н-ролльных песен, которые Джон придумывал, когда наступало время для нового сингла. Название намекало на то, что он «путешествует» под ЛСД, а стихи были о девушке, любой, что подходила под категорию «prick-teaser» – «динамщица», – и лишь чтобы песню не запретили на радиостанциях, та стала «заманщицей» – «big teaser».

Когда в 1965 году, под Рождество, вышел «Rubber Soul», он быстро прославился как битловский «альбом под травкой». Нет никаких сомнений в том, что марихуана в написании песен участвовала. Она сопровождала битлов неотступно, за исключением тех минут, пока велась запись, – в этом они признавались сами. Джорджа Мартина раздражало хихиканье во время сессий «Help!», поэтому, в знак уважения к нему, группа все-таки скрывала пристрастие к «травке», когда записывали «Rubber Soul». Но даже с учетом этого всех выдала обложка альбома: битлы выбрали перекошенный кадр, случайно снятый Робертом Фрименом. Для любителей теорий заговоров в последующие годы возникла едва ли не академическая дисциплина, призванная истолковать тайные шифры в текстах Beatles, и этот альбом был первым, который никто не мог пропустить.

«Rubber Soul» был новаторским альбомом, но, возможно, главным было то, что он наконец представил превосходство альбомов над синглами. В 1963 году поклонниками Beatles были в основном подростки. Теперь песни стали сложнее, а поклонники – старше. «Rubber Soul» вывел Beatles на другой уровень и тем задал эталон другим группам. В Америке Брайан Уилсон из The Beach Boys подумал: «Хочу сделать такой альбом». Он сказал, что пластинка звучала «точно сборник народных песен. После этого мы сделали “Pet Sounds”».

И началось новое соперничество.

Неудивительно, что отец Джона, Фредди, не смог кануть в Лету после того, как снова связался с сыном, и однажды появился в Кенвуде. Открыв дверь, Синтия увидела на пороге низкорослого щуплого мужчину с прилизанными седыми космами и плешью… «Выглядел он неряшливым оборванцем… – рассказывала она. – Но вот что пугало: у него было лицо Джона». По некой причине Джон не говорил ей, что снова повидался с отцом.

Фредди объяснил, что ему нужно поговорить с сыном. Джона дома не было, но он вскоре должен был вернуться, и Синтия пригласила Фредди внутрь, приготовила ему чашку чая и тосты с сыром. Они ждали, поддерживая неловкий разговор, пока Фредди не сказал, что знает, как паршиво выглядит его прическа. Синтия, которая часто стригла свою мать, сразу предложила ему обновить форму и, достав расческу и ножницы, постригла свекра. Как часто случалось, Джон в обещанный час домой не пришел, так что Фредди в конце концов устал ждать и снова ушел неведомо куда.

Вернувшись, Джон услышал весть о госте без особой радости. Но он рассердился еще сильнее, когда незадолго до Рождества 1965 года Фредди записал смутно автобиографическую песню собственного сочинения «That’s My Life». Успеха та не имела, но, когда желтые газеты запестрели историями о новом даровании, Джон взъярился. Что бы он ни думал о Фредди – а Мими никогда не смягчалась в своих предостережениях, – в конце концов, это был его отец.

Прошлое не могло оставаться только прошлым, пока Джон был знаменитым мультимиллионером, а его отец, живший всего в нескольких милях, при пабе «Грейхаунд» в Хэмптон-корте, зарабатывал на жизнь мытьем тарелок, да и то если карта легла.

34. «Христианство уйдет. Оно угаснет и исчезнет… мы популярней Иисуса»

В январе, а потом и в феврале 1966 года Леннон слонялся по дому, читал, писал да виделся с соседями-битлами. Больше в Суррее он не желал видеть никого. Но когда Морин Клив из лондонской газеты Evening Standard позвонила и попросила об интервью, он немедленно пригласил ее в Кенвуд. Морин, привлекательная и умная тридцатилетняя журналистка, была его хорошей подругой – достаточно хорошей для того, чтобы он одолжил ей свою копию первого альбома Элвиса, когда понял, как мало она знает о рок-н-ролле. Если учесть, что он берег ту пластинку как сокровище, это была настоящая дружба – и, когда она забыла вернуть ее, он даже не стал ей напоминать. В тот раз она сказала ему, что скоро бросит работу, и это интервью не только окажется их последней встречей, но и повлечет необычайные последствия.

Джон провел тот день, развлекая Морин, – с сиамской кошкой в руках и с трехлетним Джулианом, неотступно топотавшим следом, он водил ее по своему особняку с ковровым покрытием и обшитыми деревом стенами. Beatles считали, что Морин безумно классная, с ее чистым произношением и провокационными вопросами, и в своей вышедшей статье та ясно выразила мысль, что особняк в стиле Тюдоров среди домов богатых биржевиков не подходит для индивидуалиста Джона Леннона. Но Джон уже и сам пришел к такому же выводу, когда показывал весь тот дорогой хлам, который нежданное богатство позволило ему покупать и тут же забывать о нем: пять телевизоров (в большинстве семей в те времена был только один); три машины; телефоны повсюду (он даже не знал номера); обитая пурпурным бархатом гостиная; «однорукий бандит» и ныне заброшенная комната с треком Scalextric для игрушечных машин.

Он всю жизнь любил читать, и теперь у него была целая комната с книжными шкафами – от серии «Этот Вильям», любимой с детства, до поспешно купленных изданий Толстого в кожаном переплете… которые он так до сих пор и не прочел, равно как и тома Свифта и Теннисона – ведь в сутках лишь двадцать четыре часа. Впрочем, Оруэлла и Олдоса Хаксли он, возможно, проглядывал.

Как и у Пола, у него тоже была собственная музыкальная комната на верхнем этаже, с шестью соединенными магнитофонами и массой других электрических игрушек, причем он мало какие из них мог запустить. В общем-то, этого стоило ожидать от любой рок-звезды, – и только когда они дошли до его «чудаковатостей», проявилась его любовь к веселому абсурду: восемь бесполезных зелененьких коробочек с мигающими красными лампочками; рыцарские доспехи; подарок от Харрисона – пара костылей: возможно, не очень умная шутка о сценических «спаззи» Джона, которые тот теперь, слава богу, прекратил, – и костюм гориллы.

Костюм гориллы?

«Я подумал, а вдруг пригодится. Но надевал его только дважды. Решил, летом нацеплю его и буду гонять на “феррари”». Еще он думал, а пусть другие битлы тоже купят костюмы горилл, и они как соберутся все вместе – ливерпульская четверка в костюмах горилл… Почему-то никто из друзей их не купил, и тогда ему пришла в голову новая идея. «Если надевать костюм без головы, то получилась бы удивительная шуба – с ногами». Затем он добавил: «Это единственный костюм, что мне подходит».

Еще была огромная Библия и распятие, которые бы впору пришлись на алтаре в католической церкви. Религия была постоянным фоном в жизни любого ливерпульского мальчишки, да и Джона сопровождала в те несколько недель, когда он был певчим в вултонском хоре, и на протяжении всей школы. В «Куорри-Бэнк» Леннон смешил друзей, рисуя мультяшного Иисуса на кресте с парой домашних тапочек под распятием, а в колледже насмешки шагнули еще дальше – он изобразил распятого Христа с эрекцией.

Религия всегда казалась ему обманом, он вечно на нее нападал, и в тот вечер, когда они болтали с Морин, высказал свои взгляды открыто. «Христианство уйдет, – заявил он. – Оно угаснет и исчезнет. Что тут спорить? Я прав. И время докажет мою правоту. Сейчас мы популярней Иисуса. Не знаю, что уйдет первым, рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи – тупые и заурядные. Это они все исказили и тем самым, на мой взгляд, испортили».

В то время, да и в тех обстоятельствах, его взгляды на христианство вовсе не казались возмутительными, и двое, двинувшись дальше по дому, вскоре перешли на другие темы. Морин, например, считала, будто он «самый ленивый человек в Англии», в чем Джона упрекала еще Мими, когда пыталась заставить его косить газон в Мендипсе. «Физически ленивый, – поправил он ее. – Я не против писать, читать, смотреть, говорить, но секс, пожалуй, единственное физическое действие, которое мне все еще не наскучило».

Три года назад, когда они встретились, он говорил, что желает лишь одного: разбогатеть. Теперь он был, по его словам, «знаменит и вечно занят… Они все говорят мне, что у меня куча денег. Но тогда я думаю, что, возможно, я их все потрачу к сорока годам, поэтому я продолжаю идти».

«Но куда?» – хотела узнать журналистка. Он стал более серьезным. Жить в Кенвуде, в этом «пряничном домике Гензеля и Гретель», – так не пойдет. «Я обрету свой настоящий дом, когда узнаю, чего хочу. Есть нечто, что я намерен сделать и должен сделать, – только не знаю, что именно. Вот потому я и занимаюсь живописью, пленками, писаниной всей этой… просто это может быть “оно”. Но я лишь понимаю, что все это не для меня».

Это не для меня… Беспокойство росло.

Но если ему не хватало быть одним из Beatles, чего ему могло хватить?

Вероятней всего, Джон не сказал Морин, что читает вольный пересказ древнего буддийского труда – «Тибетской книги мертвых». Он узнал о ней прошлым летом, когда во время второго американского тура битлы отправились в очередной трип под ЛСД в своем уединенном убежище в Беверли-Хиллз с Дэвидом Кросби, Джимом Макгинном из The Byrds и киноактером Питером Фондой.

В оригинальной книге, которую Джон никогда не читал, были собраны традиционные молитвы, читаемые на похоронах с верой в то, что они помогают сознанию человека пройти через смерть к перерождению. В Калифорнии в 1966 году книгу подсократили и переписали последователи Тимоти Лири, который соблазнял всех ЛСД и психоделическими опытами, включавшими то, что сам автор назвал «психологическим снятием личин и возрождением личности». Так книга Лири «Психоделический опыт: Руководство на основе “Тибетской книги мертвых”»^[79] стала учебником для тех, кто стремился вести альтернативный образ жизни, и способствовала продвижению вещества, искажающего сознание, – ЛСД. Джон Данбар, муж певицы Марианны Фэйтфулл, создавший в лондонском Вест-Энде небольшую галерею «Индика» для художников-авангардистов, дал Леннону экземпляр этой книги.

Джона, вечно недовольного тем, как устроен мир, всегда влекло духовное возрождение, новое начало. Он любил шутить, что «реальность оставляет большой простор для воображения», и теперь, загипнотизированный красками, образами и мыслями, хлынувшими в его разум под ЛСД, не мог не восхититься тем, что отныне сладкий миг сюрреализма являлся в кубике сахара (в такой форме часто принимали этот наркотик). Страсть Леннона к кислоте затянулась на годы, о чем он расскажет в интервью журналу Rolling Stone. «Я, наверное, совершил тысячу трипов… Я ее все время принимал».

Даже если Леннон очень серьезно преувеличил, тем более что он никогда не принимал кислоту во время сессий – по крайней мере сознательно, – влияние наркотика на песни проявилось сразу же, в апреле 1966 года, на самой первой сессии для пластинки «Revolver». «Turn off your mind, relax and float downstream…»^[80], – пел он в первой же строке новой песни под названием «The Void»^[81] – позже ее переименуют в «Tomorrow Never Knows». Текст, навеянный «Книгой мертвых» в изложении Тимоти Лири, – о, это было радикальное расхождение со всем, что делали раньше и Beatles, и любая другая группа. И хотя мелодия песни была заунывна, как погребальная служба, она проторила путь для экспериментов с индийской музыкой, да и со многими другими видами музыки тоже. На Эбби-роуд теперь не было никаких преград для идей, и Джордж Мартин был озадачен тем, как выполнить указание Джона, чтобы аккомпанемент песни звучал как «тысячи поющих монахов».

И снова Beatles опередили время. В газетах врачи скоро начнут предупреждать, что ЛСД способна выжечь мозг, но Джордж и Брайан, следуя примеру Джона, теперь тоже регулярно совершали кислотные трипы. В их кругу это было модно. Эффекты проходили через несколько часов, и они говорили, что когда все было хорошо, то было весело.

Но хорошо было не всегда, о чем Джон позже жаловался в интервью Rolling Stone. «Я читал эту тупую книгу Лири… и под кислотой мне однажды явилась “истина” – мол, уничтожь свое эго, – что я и сделал… Позволил людям делать то, что они хотели… Я был ничем». Справедливо предположить, что под «людьми» он главным образом имел в виду Пола.

Но именно в таком состоянии – «уничтожь свое эго» – он записал большую часть дорожек «Revolver». В альбом «Rubber Soul» вошли несколько его лучших песен, а вот «Revolver» был шагом назад: основной вклад Леннона состоял в «I’m Only Sleeping» – сон действительно все чаще становился его главным способом сбежать от реальности, – и «She Said, She Said», рассказ о кислотном трипе в Лос-Анджелесе, том самом, когда Питер Фонда твердил: «Я знаю, что такое быть мертвым», пока ему не велели заткнуться.

А вот Пол был в ударе: он привез на Эбби-роуд «Here, There and Everywhere», «Good Day Sunshine», «For No One», «Got To Get You Into My Life» и безупречную «Eleanor Rigby», стал капитаном на «Желтой подводной лодке» – «Yellow Submarine». А еще придумал следующий (хоть и не сказать, чтобы один из лучших) сингл группы – «Paperback Writer».

«Eleanor Rigby» родилась в Кенвуде за один вечер, из идеи о старой деве по имени Дэйзи Хокинс. Джон устал смотреть телевизор, оставил женщин и повел битлов и Шоттона к себе в студию, где устроил всем мозговой штурм – и все начали фонтанировать идеями или строчками. Почему именно Дэйзи Хокинс превратилась в Элеанор Ригби – это станет новой головоломкой для поклонников Beatles, когда выяснится, что в Вултоне, на кладбище церкви Святого Петра, есть старое надгробие с именем Элеанор Ригби. Бессознательное воспоминание из детства? Чье? Леннона? Маккартни?

Все может быть. Но, конечно, строчки «Wearing a face that she keeps in a jar by the door»^[82] не было ни на каком надгробии. На ней стоит печать Джона Леннона. Что касается темы и мелодии, они – чистое творение Маккартни, а октет, организованный Джорджем Мартином, придает музыке оттенок Вивальди – такая вот совместная операция. Через несколько лет, смутно вспоминая прошлое, Джон скажет мне, что текст этой песни на семьдесят процентов принадлежит ему. Но, скорее всего, его вклад был несколько меньше – ведь Ринго, Джордж и Пит свою лепту тоже внесли.

В то время Джон поддерживал песни Пола, хвалил «Here, There And Everywhere», нравилась ему и «For No One»: «То была одна из достойных вещей Пола… по правде, легкая классика у него всегда получалась лучше всего». Но позже он нередко становился жертвой «чудовища с зелеными глазами»^[83] – и стоило лишь заслышать дифирамбы старому другу, как ревность рвалась наружу злобной критикой.

Запись «Revolver» завершилась к середине июня 1966 года. Она заняла почти три месяца, и для нее потребовались две гитары, один бас, ударная установка, труба, тромбоны, орган, ситар, табла, тамбура, коровий колокольчик, две виолончели, два альта, четыре скрипки, клавикорд, бубен, валторна, рояль, маракасы – и конечно же километры аудиопленки, оборудование для удвоения вокала и масса разных микрофонов. Джон считал, что парень, поющий «Tomorrow Never Knows», не должен звучать как тот, что пел «She Loves You».

Конверт пластинки специально для них нарисовал Клаус Форман. То был самый амбициозный проект битлов, и в целом итог их порадовал. Впрочем, возникла проблема. Та музыка, которую они теперь делали в студии, никоим образом не могла быть воссоздана на сцене. А через несколько дней начинался летний тур – сперва в Германии, затем на Дальнем Востоке, а потом снова по США.

И они все чаще спрашивали себя: какой смысл во всех этих гастролях?

35. «Как будто мы четверо уродцев, которых вывозят показать народу, потрясти гривами, – а потом всё, домой, обратно в клетку»

Еще до начала гастролей Джон был недоволен. В те дни на американские пластинки студии Capitol Records помещалось меньше музыки, нежели на британские от студии Parlophone. А в июне на американский рынок вышла долгоиграющая грампластинка «The Beatles: Yesterday and Today» с одиннадцатью дорожками – вперемешку из «Rubber Soul» и «Revolver». Дорожки вышли отличными, но конверт, на котором битлы стояли в белых мясницких фартуках, обложившись сырым мясом, а Пол держал на плече безголовую куклу, вызвал всплеск яростного негодования, и американские ретейлеры отказались принимать ее на склад.

Да, Брайан совершил роковую ошибку, выбрав для конверта именно этот снимок. Но на этом фоне проявились и разногласия в группе. Джордж ненавидел эту фотографию. Он считал, это «грубо и глупо», а «детские куклы с отрубленными головами» вызывали у него отвращение. Джон смотрел на все совершенно иначе. Он стыдился нынешнего сладко-фальшивого облика Beatles, всех этих дутых пышных причесок, а фотографию расценил как проявление сюрреализма – и настоял на ней.

«Я бы сказал, по большей части она вышла благодаря мне… просто чтобы разрушить образ Beatles», – говорил он. Это было одно из его первых иконоборческих выступлений против Beatles. Для Брайана то был первый провал Beatles в глазах широкой публики, да еще и битлы грызлись между собой. Спустя несколько дней Capitol Records отозвала пластинку.

До недавнего времени играть вживую, на публике, было весело, и жаловались битлы редко. Но так было, пока они слышали, что играют. Теперь им это надоело. «Как будто мы четверо уродцев, которых вывозят показать народу, потрясти гривами, – а потом всё, домой, обратно в клетку», – говорил Леннон. «Такое могло прийтись по душе лишь тупицам», – позже вспомнит о том времени Харрисон.

Однако для Брайана гастроли были единственной частью карьеры Beatles, где он по-прежнему мог проявить свои умения и власть. Группа теперь пропадала в студии, они неизбежно стали ближе к Джорджу Мартину, и Брайан забеспокоился о том, что теряет на них влияние. А еще, хотя его по-прежнему считали блестящим менеджером, его беспокоило то, что битлы прознали о некоторых весьма наивных сделках, которые он провернул от их имени и на которых они уже потеряли десятки миллионов фунтов. Джордж и Пол тревожились об этом сильнее, чем Джон, но, конечно, именно Леннон намекнул на это первым.

На первый взгляд Брайан казался спокойным и уверенным в своих разнообразных проектах – он вел дела Силлы Блэк, заключал договор аренды с лондонским театром «Сэвил» в Вест-Энде, создавал собственную автомобильную компанию, делавшую роскошные автомобили для сверхбогатых, и находил время на другие группы в Мерсисайде, чтобы те не чувствовали себя обделенными. Но все держалось на Beatles, и гастроли были ему словно бальзам на душу, когда он хотя бы на несколько недель мог вырваться из Лондона и увидеть, насколько в нем нуждаются его победоносные битлы.

Вот так, пусть и неохотно, ливерпульская четверка в июне 1966 года отправилась в первый этап своего летнего тура. Первой остановкой была Германия, с концертами в Мюнхене, Эссене и Гамбурге. Они впервые возвращались в Гамбург как звезды, и все теперь было иначе. Да, они снова встретили Астрид и старых приятелей-вышибал, но «Стар Клаб» закрылся, и они едва сумели пробраться к памятным местам в квартале красных фонарей – на сей раз в окружении свиты из местных журналистов и тысяч поклонников. До недавнего времени они всегда разыгрывали перед прессой комедии, но теперь были подозрительны и вспыхивали от любой искры.

– А сколько у вас было девушек в Гамбурге? – спросил один репортер.

– Одна, может, две… А у вас? – неуверенно откликнулся Пол.

– И что значит «было»? – огрызнулся Джон.

– А что вам снится?

– Фиолетовые драконы, – ответил Джордж.

– Да мы кто, по-вашему? – рассвирепел Леннон. – Что вам снится? Да мать твою! Чувак, мы такие же, как ты, только богатые!

– А вы были бы фанатами Beatles, не будь вы сами Beatles?

– Нет, – отрезал Джон.

Они спели свои положенные двенадцать песен и улетели в Японию. То была новая, еще не покоренная территория. Но националисты с плакатами «Beatles Go Home»^[84] – грозившие убить группу, в которой видели представителей западного упадка, – так разволновали японское правительство, что в отеле битлов стерегла полиция, а сами они, как обычно, коротали время за картами.

Однако суровая японская дисциплина имела один положительный побочный эффект. Отыграв пять концертов на арене «Ниппон Будокан», битлы приятно удивились: японская публика слушала вежливо и аплодировала после каждой песни. В конце каждого ряда стоял полицейский. Да и вопли еще не стали в Японии культурным признаком массового одобрения. Впервые за долгое время Beatles слышали сами себя.

Следующей остановкой была Манила, столица Филиппин, где их в аэропорту встретили почти 50 тысяч фанатов. В отель битлы ехали на двух лимузинах, под охраной полицейского мотоциклетного эскорта. График предусматривал, что ночь они отдохнут, а на следующий день дадут два концерта. Поэтому Вик Льюис, который управлял заказами для тура от имени Брайана, был удивлен, когда двое военных полицейских разбудили его ранним утром в день концерта и попросили сказать, в какое время Beatles прибудут «на вечер».

«На какой еще вечер?» – спросил он.

Как выяснилось, под словом «вечер» подразумевался званый ужин, который Имельда Маркос, супруга диктатора Фердинанда Маркоса, устраивала для трехсот детей и куда были приглашены Beatles.

Льюис и знать не знал ни о каких приглашениях. Брайан настаивал на том, что тоже не в курсе, хотя Тони Барроу, их пресс-секретарь, вспомнил, что к нему еще в Токио вроде как обращались представители филиппинского правительства, о чем он Брайану сообщил. То ли Брайан ответил, что сожалеет, но ничего не получится, то ли просто забыл, неизвестно, но никто ничего не сделал, и группа о том не знала. Да и все равно, как сказал военной полиции Брайан, не поедут они ни на какой вечер.

Через несколько минут ему позвонил британский посол на Филиппинах и сказал, что со стороны Beatles очень неразумно наносить оскорбление миссис Маркос. Брайан стоял на своем. Он помнил инцидент с волосами Ринго в британском посольстве в Вашингтоне и взял за правило отказываться от официальных приемов. Боялся ли он гнева битлов, не рискуя тащить их из постелей ради какого-то там вечера, или просто гнул свою линию – об этом знал только он сам. Но на кону было больше, чем ему казалось. Включив телевизор, он обнаружил прямую трансляцию того, как Имельда Маркос, ее «синие леди»^[85] и три сотни детей тщетно ждут прославленных Beatles.

Два концерта на футбольном стадионе прошли без инцидентов. Проблемы начались на следующее утро, когда группа покидала Манилу. Завтрак протух, молоко было кислым. Полицейская охрана испарилась. В утренней газете на первой полосе красовался заголовок на испанском: «Beatles унизили президента». Те же слова звучали со всех телеканалов, а в эфире то и дело показывали орущую толпу – весьма злую и оскорбленную.

Группа решила немедленно уносить ноги с Филиппин. Битлы похватали чемоданы, инструменты и усилители – сами, носильщиков не было – и кинулись в нанятые лимузины. Водители английского не знали, до аэропорта добрались кое-как. Но по-настоящему испугались они в аэропорту: их ждали сотни солдат, круживших со штыковыми винтовками, и организованная толпа разъяренных орущих филиппинцев, а за ней, будто для завершения картины хаоса, мялись сотни взволнованных подростков – фанатов Beatles – и скандировали кто что.

Питер Браун, новый ассистент Брайана, его земляк и друг, описал сцену в аэропорту как «поистине страшную». В своих мемуарах он писал: «Наши машины остановились у терминала, и толпа сошлась в кулак… Они пихали нас и пинали, снова и снова, а мы шли мимо и едва не бежали, стараясь не удариться в панику».

Внутри терминала отключили все эскалаторы, лифты и табло вылетов. Толпа плевала в музыкантов. «Там, в аэропорту, когда они на нас накинулись, я был словно в трансе, – рассказывал Джон. – Думал, меня изобьют. Там были три монахини и с ними два монаха, и мы пошли к ним. Решили, их-то не тронут».

«Так-то они нас не защитили, – вспоминал Пол. – Они сами обалдели. Но куда бы они ни шли, мы шли туда же и становились за ними».

«В какой-то момент, – писал Питер Браун, – Мэл попытался вмешаться, встать между солдатами и Beatles, и посыпались удары… Мэла били шестеро, сперва кулаками, потом сбили на землю… Брайан несколько раз огреб по спине и плечам».

В конце концов они добрались до ожидающего авиалайнера KLM, который должен был отвезти их в Нью-Дели, – и тут Тони Барроу высадили для новой проверки документов: якобы он не заплатил какой-то налог.

Брайан задержал пилота на полчаса, не давая тому улететь без Тони. Местный промоутер, весьма смущенный, пришел в самолет поговорить с Брайаном. Переговоры напоминали игру в «тяни-толкай». В конце концов пресс-секретарь вернулся на борт, и самолет взлетел. К тому времени Брайану стало плохо, а Вик Льюис гадал, где же деньги – их плата за концерты. Джон склонялся к мысли о том, что Брайан передал все наличные тому самому местному промоутеру, чтобы улететь из Манилы.

Это был самый мрачный момент во всей карьере Брайана в роли менеджера Beatles. В Нью-Дели, где им перепало несколько дней отдыха и битлы единогласно решили, что Брайан «напортачил», Джон вдруг сказал: «Я все. К черту эти гастроли». Остальные согласились. Новость они сообщили Брайану, когда летели домой в Лондон. Закончат предстоящий тур по Америке – и все, конец.

Опустошенный, впавший в истерику, неведомо почему не способный увидеть в своем будущем хоть какой-то просвет и уверенный в том, что его отвергли, Брайан заболел. Он сгорал от дикого жара. Когда самолет приземлился в Хитроу, его уже ждала скорая помощь. Физически ему диагностировали железистую лихорадку. Психологически он был на грани нервного срыва.

Впервые свой лик показала обратная, черная, сторона той странной неистовой славы, которой наслаждались Beatles. Это испугало всех. А лето 1966 года еще даже не дошло до середины.

36. «Мы были на сцене… Нам грозили расправой, потом кто-то швырнул петарду… Каждый думал, что подстрелили другого…»

Не успела мировая пресса начать охладевать к оскорбленной миссис Маркос, как Beatles снова вернулись на первые страницы газет. По крайней мере Джон – и на этот раз его фотография появлялась рядом с кострами, на которых полыхали пластинки Beatles.

Увы, беседуя с Морин Клив в феврале прошлого года, он не учел, что ее интервью могут продать для публикации в несколько изданий, что позволило малоизвестному американскому подростковому журналу под названием DATEbook поместить на обложку мысли Леннона о христианстве. Когда статью опубликовали в Великобритании, а затем во многих других странах, никто особо не возмутился. Но когда она появилась в «Библейском поясе» Соединенных Штатов, в издании, совершенно не похожем на утонченную лондонскую Evening Standard, и один диджей в Бирмингеме, штат Алабама, ради рекламного трюка зачитал цитату вслух – Леннон, мол, говорит, «битлы популярней Иисуса», – это в прямом смысле воспламенило мир.

Южные проповедники, горя гневом, обрушивались на Beatles с амвонов. В Южной Каролине Великий дракон ку-клукс-клана прибивал их пластинки к горящим крестам. Многие радиостанции наложили на их песни вето.

В Англии, готовясь лететь в Америку, Джон был сначала озадачен суматохой. Затем он разозлился. А потом разволновался. Морин Клив пришла ему на помощь и написала в Evening Standard, что Леннон «не сравнивал Beatles с Христом. Он просто заметил, что состояние христианства было настолько слабым, что Beatles были для многих известней. Он не одобрял этого, но сожалел об этом».

Не помогло. В Пенсильвании республиканский сенатор Роберт Флеминг заявил, что постарается запретить Beatles въезд в его штат. В Кливленде пастор баптистской церкви угрожал отлучить любого прихожанина, побывавшего на их концерте.

Брайан сперва даже хотел отменить тур. Миллион долларов убытка, сказали ему. Даже не думай. У Beatles, и особенно у Джона, не оставалось выбора: только отправиться в Америку, объясниться и разрешить непонимание.

Истерия толпы, создавшая битломанию, сменила полюс и подернулась гнилью. Любовь превратилась в гнев. Местные демагоги ссылались на Beatles, оправдывая нападки на молодежь, запросы которой не одобряли. Нет, в большинстве своем американцы были поражены действиями некоторых своих сограждан, что оказались столь ярыми христианскими фундаменталистами – в конце концов, Джон просто поп-певец! Но этот неосмотрительный «плевок в лицо» сделал его легкой мишенью.

Новый тур начинался в Чикаго. 11 августа, когда Beatles приземлились в аэропорту О’Хара, на Джона налетела толпа журналистов. Вечером, почти в таком же гвалте, Тони Барроу устроил более организованную пресс-конференцию. Никто из тех, кто все время путешествовал с Джоном, никогда прежде не видел его таким измученным и поверженным. Нахальное хвастовство исчезло. Он как мог объяснял, что не «нападал на религию и не принижал ее», и не говорил, будто Beatles «лучше Иисуса» или «больше Иисуса», и «не сравнивал себя с Иисусом Христом ни как с человеком, ни как с Богом, ни как бы то ни было». Просто он использовал имя Beatles как феномен, отдельный от него самого. «Если бы я сказал, что телевидение более популярно, мне, наверное, сошло бы это с рук».

– Вы считаете, вас распинают? – спросил репортер, лукаво пытаясь вложить свои слова в уста Джона.

– Нет. Я бы такого никогда не сказал, – ответил Леннон. На эту удочку он не попался.

Допрос продолжался – и продолжались объяснения. Когда на следующий день ему сказали, что диджей из Алабамы, начавший все дело, теперь требовал от Леннона извинений, тот смутился. Он подавил гнев, проглотил обиду и сказал: «Я все еще не совсем понимаю, что я сделал… Но если хотите, чтобы я извинился, если это вас осчастливит, тогда ладно, извините». Человек, которого Синтия ни разу не видела плачущим за десять лет совместной жизни, был готов разрыдаться от горечи и злости.

В конце концов концерт в Чикаго продолжился. Но допросы не прекращались. Тур пошел по другим городам – Детройт, Кливленд, Вашингтон; дальше была Канада, и наконец они прибыли в Мемфис, штат Теннесси. В этом городе страх пробирал битлов до колик: здесь могли и застрелить. Им снова грозил ку-клукс-клан. «На мне только мишени не хватает», – мрачно сказал Джон перед концертом.

Нервная дрожь била всех. Beatles вышли на сцену. Им предстояло два выступления в «Мид-Саут-колизеум». Первое прошло без инцидентов. Началось второе. Проблем пока не было. И вдруг, в самой середине концерта: «Мы были на сцене… – часто рассказывал потом Джон. – Нам грозили расправой, потом кто-то швырнул петарду… И тут как жахнет! И мы все смотрели друг на друга, потому что каждый думал, что подстрелили другого. Все было настолько плохо».

На следующий день они отправились в Цинциннати. Тур продолжался – снова стадион «Шей» в Нью-Йорке, где остались нераспроданными 11 тысяч мест; «Доджерс» в Лос-Анджелесе и, наконец, «Кэндлстик-парк» в Сан-Франциско. До этого момента никто из их ближайшего окружения не знал, что это их последние гастроли. Брайан все еще надеялся, что они передумают. Но Джону и Джорджу хватило.

Перед последним выступлением они установили на усилитель фотоаппарат с широкоугольным объективом. Ринго сыграл последнюю песню, отошел от ударной установки, поставил камеру на таймер и присоединился к остальным троим. Они повернулись спиной к залу, где было 25 тысяч фанатов, взглянули в объектив – и аппарат в последний раз запечатлел всю четверку на сцене. Вот и все. Никто не делал шокирующих публичных заявлений. Слухи пошли лишь через несколько месяцев.

Джордж с радостью прекратил бы гастроли годом раньше. Иногда он до смерти боялся толпы и иррациональной истерии, где бы ни приходилось играть. Но именно Джон возглавил бунт. «Это было чертовски унизительно, – часто говорил он позже. – Нужно унизиться в высшей мере, чтобы стать тем, во что превратились Beatles. Я этого не предвидел. Все нарастало само собой, мало-помалу, пока это безумие не поглотило нас». Он ни о чем не жалел, разве только о фанатах, которые не успели их увидеть.

Но Beatles повзрослели, детство кончилось. Тысячи живых выступлений повлияли на них до такой степени, что ливерпульская четверка часто чувствовала себя старше своих лет – да и выглядела старше. А теперь им предстояло придумать, чем заняться в жизни.

37. «А если я вам понарошку дам пять шиллингов и вгоню понарошечный гвоздь? Так нормально?»

Спросите кого угодно, и вам скажут: никогда в рок-музыке не было такого года, как 1966-й. Мировые радиостанции полыхали пожаром. Mamas & The Papas с незабвенными «California Dreamin’» и «Monday, Monday»! «The Sound of Silence» от дуэта Simon & Garfunkel! The Beach Boys, выпустившие «God Only Knows» и «Good Vibrations»! И многие, многие, многие…

И по иронии судьбы именно в этот момент битлы, три года ведшие за собой музыку, будто гамельнские крысоловы, решили отдохнуть от рок-н-ролла – и, вернувшись из Америки, разошлись разными дорогами. Джордж увез Патти в Индию, остался там с Рави Шанкаром, с головой ушел в индийскую культуру и ковал себе новую личность, Пол начал сочинять музыку к британскому фильму «В интересном положении» (The Family Way), а Ринго просто взял отпуск.

У Джона был большой выбор, чем заняться. Издатели предлагали ему контракты на написание автобиографии, Национальный театр предложил адаптировать книгу «In His Own Write» для сцены, а компания поздравительных открыток положила глаз на его карикатуры. Однако он выбрал занятие, которое не требовало бы от него творческого руководства.

Во время гастролей Beatles Брайан непрестанно твердил: никаких публичных комментариев о войне во Вьетнаме – а то вдруг еще скажется на популярности! Британия тут не при делах, настаивал он, вот и держите рот на замке. Битлам это не понравилось. Вокруг все только и обсуждали эту войну. Главная злоба дня. Они-то чем хуже? Нет, было в этом что-то неправильное. Но как только они сыграли свой последний аккорд на стадионе «Кэндлстик-парк» в Сан-Франциско, запрет Брайана утратил силу. И по прибытии домой Джон всего через три дня улетел в Германию – сниматься в антивоенной черной комедии «Как я выиграл войну» (How I Won The War) у Ричарда Лестера, режиссера «A Hard Day’s Night» и «Help!». То, что между окончанием гастролей и началом съемок прошло так мало времени, было, скорее всего, связано с тем, что не Джон устанавливал график, но он всегда мчался к новой цели сломя голову. С ним ехал Нил. Джон да без приятеля?

На первый взгляд сюжет фильма, завязанный на абсурдной идее устроить поле для крикета за линиями немецких войск в североафриканской пустыне в дни Второй мировой войны, был довольно далек от темы Вьетнама. По сути, он высмеивал ура-патриотизм британских фильмов о войне, на которых выросло поколение Джона. Но в роли мушкетера Грипвида, одного из «клятой чертовой пехоты», чьей участью была неизбежная гибель в бессмысленном жертвоприношении, параллели с Вьетнамом было трудно не заметить. С этого момента он все чаще будет высказываться в поддержку антивоенных кампаний.

Еще во время работы над фильмом «Help!» Лестер польстил Леннону, назвав его самым естественным актером среди Beatles. Поэтому, хотя его роль была довольно маленькой, играл он с восторгом. Впервые в жизни он собирался притвориться кем-то помимо вожака своей банды. В военной форме, в круглых очках NHS в проволочной оправе, обрезав длинные волнистые волосы – коротко сбоку и сзади, как в сороковые, – он выглядел совершенно иначе. Когда они с Нилом отправились на выходные в Париж, он разволновался: он мог сесть в автобус! Мог бродить по блошиному рынку! Его никто не узнавал. Сколько же лет он не знал этого чувства!

Когда съемки перешли из Германии в испанскую Альмерию, Леннон снял дом вместе с актером Майклом Кроуфордом и его женой Габриэль, вдали от съемочной группы. На съемки его каждый день возили на «роллс-ройсе» – машину привезли в Испанию вместе с запасом ЛСД и других разнообразных препаратов. А то как же без них? Вскоре к нему приехали Синтия с Джулианом, Ринго и Морин.

Съемки в Испании заняли шесть недель. Все играли в «Монополию», а Джон даже стал неплохим игроком в крикет, гоняя мячи с Кроуфордом, – любопытно, что в школе он эту игру не любил. Но самыми важными оказались недели, когда он, закинув ногу на ногу, сидел в спальне с гитарой и сочинял новую песню. Эта песня получилась не сразу, совсем не так, как рождались столь многие из его ранних хитов. Леннона вдохновили кованые железные ворота у испанского особняка, где он жил, – они напомнили ему о воротах «Земляничной поляны», детского приюта рядом с их домом, прямо за углом. Он поставил «поляну» во множественное число и назвал песню «Strawberry Fields Forever»^[86].

Фильм создается медленно и постепенно. Каждый день нужно очень долго ждать. Неудивительно, что задолго до конца съемок Джон решил: нет, не мое. Дик Лестер как-то спросил его, почему он сам себе не рад, и он ответил, как обычно, грубо: «Но это ведь глупо. Ну правда, разве это не скука смертная?»

Фильм «Как я выиграл войну» не оказался успешным ни с точки зрения критиков, ни коммерчески. Но был один аспект, за который Джон будет всегда благодарен – маленькие круглые очки, которые он носил в роли мушкетера Грипвида. К тому времени он уже три года пользовался контактными линзами, но это не всегда спасало, ведь у него была привычка в последний момент забывать линзы в гримерке, и тогда приходилось выходить на сцену без них. «Вы вообще можете себе это представить? Слышать весь этот грохот, играть, петь и ни черта не видеть? Это страшно», – говорил он.

Но теперь, когда его гастрольные дни кончились и начались новые, без всяких туров, он больше не гнался за красивым обликом. Пусть этим Маккартни и Харрисон занимаются. А он лучше будет походить на книжного червя и интеллектуала. И ему нравилась их форма, эта простая проволочная оправа. Такие очки ему шли, и Леннон с удовольствием носил их всю оставшуюся жизнь. Вот так из занятного, хоть и провального, фильма родилась новая мода на бабушкины очки.

Джон никогда не сможет точно назвать момент, когда впервые услышал или прочел имя Йоко Оно. Может, на открытке, отправленной ему из галереи «Индика» Джоном Данбаром? Или Данбар позвонил ему и сказал: эй, у нас тут авангардная японка, художница из Нью-Йорка, зовут Йоко Оно, «такое творит в мешках»… и Джон подумал, что это звучит эротично? Или Леннон просто заскочил в «Индику», которая была рядом с ночным клубом Scotch of St. James, и думал, а не развлечься ли ему с Данбаром, приняв немного кислоты – а вместо этого столкнулся с Йоко?

Джон тогда только вернулся из Испании, воспоминания были смутными. Он только помнил, что в «Индике», куда Лес Энтони привез его вместе с приятелем, Терри Дораном, он рассматривал экспонаты и цены и думал: блин, да что за развод? «Сто фунтов за мешок с гвоздями? Это прикол такой? – смеялся он. – Почем это яблоко? Двести фунтов? Ха!»

С такими мыслями он спустился вниз, в подвал, уверенный, что Данбар попытается что-нибудь ему всучить. «Думает, поди: “Битл-миллионер, ты все пришел скупить”», – усмехался он про себя.

И тут Данбар познакомил его с миниатюрной японкой, одетой в черное. Черный свитер. Черные брюки. Длинные черные волосы, будто занавес, скрывали лицо. Это была сама художница, занятая подготовкой своей выставки, которая открывалась на следующий день, – «Незавершенные картины и объекты Йоко Оно». В Лондон она приехала с мужем и дочерью Кёко, на симпозиум «Разрушение в искусстве», и воспользовалась возможностью представить публике собственные работы. А если дело касалось широкой огласки, немногие смогли бы сравниться с Йоко в целеустремленности.

Джону сперва все казалось очень глупым. Но глупость ему нравилась, и он решил подыграть. «Нет, в мешок я не попал. Я ждал, что будет оргия, но мы просто встретились. Все было тихо, – часто вспоминал он. – А как бы там ни было, я искал, на что сердце отзовется, и увидел эту штуку под названием “Вгони гвоздь”. То была доска, на ней висела цепь с молотком, а внизу была куча гвоздей, и я спросил: “И можно мне вогнать в нее гвоздь?” А она такая: “Нет”. И ушла».

По словам Йоко, она не узнала Джона. Это возможно, хотя есть мнение, что именно она убеждала Данбара пригласить битла. Как бы там ни было, Данбар рассказал ей, кто такой Джон, и она вернулась и попросила пять шиллингов. Джон ответил, что у него нет пяти шиллингов, потому что он никогда не брал с собой наличные, но затем сказал: «А если я вам понарошку дам пять шиллингов и вгоню понарошечный гвоздь? Так нормально?»

Йоко согласилась: нормально.

Потом Джона привлекла стремянка, ведущая к потолку, где висело увеличительное стекло. «Я поднялся по лестнице и посмотрел в лупу на маленькую-маленькую надпись на потолке, и там было написано “Да”, – рассказывал он. – В то время вся авангардная хрень была пронизана негативом… “расхерачь молотком пианино” и все такое… Но “Да” – тут был другой посыл. Позитивный».

Если бы кто-то писал эту первую встречу Джона и Йоко как сценарий фильма, то актеры, скорее всего, вели бы долгий взаимный флирт, и это бы стало прелюдией к чему-то большему. Это стало прелюдией к намного большему, но продолжения истории пришлось ждать год с лихвой. А тогда Джон просто покинул галерею. На официальное открытие выставки он не пришел, а в следующий раз они с Йоко увиделись на вернисаже Класа Олденбурга, но не общались.

Он не знал, что встретил женщину, которая изменит всю его жизнь. Он вообще ничего не знал о ней, кроме истории о том, как она снимала короткометражку «Bottoms (Film № 4)»^[87], разместив в театральной газете The Stage объявление: «Требуются интеллигентно выглядящие задницы», – а затем сняла 365 таких задниц. Но ее шутовство и идея фильма ему понравились, и, когда она позже связалась с ним и попросила оригинальные ноты, он отправил ей текст песни Beatles «The Word»^[88]. Сперва она обратилась с просьбой к Полу, но тот ей отказал.

Так Йоко ворвалась на орбиту Beatles. Она всегда утверждала, что это вышло случайно, и Джон всегда галантно с ней соглашался. Однако ее недоброжелатели, каковых и по сей день немало, указывали на коварный заговор, – она явно пыталась привлечь к себе внимание. Можно сказать, что, подобно Джону, у Йоко всегда была непоколебимая вера в себя и свое искусство, а еще железная воля. И в 1966 году малоизвестная художница-авангардистка, желавшая сделать себе имя в новой стране, не могла бы найти способа лучше, чем общение с Beatles и особенно с Джоном Ленноном: каждый его поступок попадал в печать, а еще он был баснословно богат и мог стать очень важным покровителем.

Однажды утром, спустя несколько недель после встречи в «Индике», Йоко без всякой договоренности прибыла в офис Beatles в Мейфэре – по-видимому, узнав адрес у Джона Данбара, – чтобы поговорить с Джоном. Ей отказали, но она успела поболтать с Нилом Эспиноллом и Ринго: объясняла барабанщику, что ей нужна финансовая поддержка, дабы обернуть холстиной огромные статуи львов на Трафальгарской площади. Ринго обалдел и рассказал о встрече Питеру Брауну, ассистенту Эпстайна, добавив, что она могла бы и по-японски говорить, – он все равно ни черта не понял.

Йоко это не остановило. Она отправила Джону экземпляр своей книги стихов-инструкций, которую сама опубликовала в Токио. Книга была на японском языке с параллельным переводом на английский и называлась «Грейпфрут». Йоко заказала в Америке ящик грейпфрутов и рассылала их как своего рода визитную карточку. Все, кого она считала полезным, получили экземпляр книги и грейпфрут с автографом. С самого начала своей карьеры она понимала силу связей и саморекламы. Особенно саморекламы.

Синтия позже вспоминала, что как-то вечером Джон читал «Грейпфрут» в постели. Она спросила, что это, а он отмахнулся: да так, «от той странной художницы». Но в то же время былой создатель «Хохмы дня» не мог не улыбнуться некоторым указаниям из книги. «Взбейте свой мозг с помощью пениса, пока не загустеет. Прогуляйтесь». И затем: «Курите все, что курится, в том числе лобковые волосы». Синтии подобные идеи явно не приходили в голову.

Джону всегда нравились умные и образованные женщины. Элеанор Брон, с которой он подружился на съемках фильма «Help!», была выпускницей Кембриджа. Морин Клив закончила Оксфорд. А Йоко, очевидно, была очень умной. И ему всегда нравились женщины старше. Йоко на момент их встречи было тридцать три, а ему – двадцать пять. У нее был уже второй брак. Вряд ли в тот момент он думал о романтике или о мимолетной связи. Будь это так, она бы узнала: он не стеснялся ясно выражать свои намерения. И если его тогда, в первый раз, привлек не секс, то что? Похоже, нечто гораздо менее уловимое.

Эта странная маленькая японка, одетая в черную униформу интеллектуалки, словно миниатюрная Жюльетт Греко, могла показаться безумной, но ее идеи были необычны. Рядом с ней он чувствовал, что она – звезда, а он – зритель. Он уже давно не испытывал таких чувств. Она была загадкой, и никогда прежде он не встречал никого похожего на нее.

Но в день их встречи в «Индике» он о таком даже не думал – и просто выкинул ее из головы, вернулся к Терри Дорану, вышел из галереи и продолжил жить как жил.

38. ««Strawberry Fields Forever»… Это про меня, и у меня тогда были трудные времена»

В конце ноября 1966 года, после того как окончился самый долгий перерыв в карьере Beatles, в первый день возвращения на Эбби-роуд, Джон пел «Strawberry Fields Forever» под акустическую гитару. Изначально они хотели сделать новую пластинку автобиографичной. Подобные мотивы уже проскальзывали в «In My Life». Но «Strawberry Fields» была совсем другой. Симфоническая поэма, сплетенная с потоком сознания, она родилась из эффекта галлюциногенных препаратов и туманных воспоминаний детства. В равных частях.

Но что было чем порождено? «No one I know is in my tree, I mean it must be high or low»^[89], – гласили строчки. О чем это? Воспоминания о реальном дереве, как те, под которыми Джон когда-то играл в прятки с Питом Шоттоном под звучащий фоном оркестр Армии спасения? Или это просто наркоманская метафора, призванная выразить, что ты всем чужой и тебя никто не может понять?

Когда его просили истолковать его тексты, он порой растекался мыслью по древу, – я сам был тому свидетелем, когда мы говорили об этой песне. «Было одно место, куда я ходил играть… в детском приюте, там были праздники в саду», – ответил он. Но смысл? «Это про меня, и у меня тогда были трудные времена». Дальше шли истории о том, как он отличался от остальных – всегда, с самого детства. «Я был самым умным и классным. Никто таким не был. Об этом я и говорил… когда сомневался, гений я или безумец». Иногда, как объяснял он в другой раз, не стоит слишком тщательно исследовать смысл песен.

Ему было важнее ощущение сна, отрыва от реальности, что порождала песня, созданная при участии всей ливерпульской четверки и Джорджа Мартина. Продюсер добавил трубы и виолончели, Пол наиграл вступительное соло флейты на меллотроне, Ринго обернул барабаны полотенцами, чтобы заглушить звук, а Джордж применил новую гитарную технику и играл слайдом. Обычно в студии Джон спешил закончить запись, в отличие от Пола, который беспокоился о каждой, даже мизерной детали аранжировки. Но сейчас он, возможно, чувствовал, что и для него, и для Beatles настал момент перемены пути; возможно, даже эпохальный момент для рок-музыки – и ему все время казалось, что с песней что-то да не так. И когда наконец все думали, что запись закончена, он едва не разбил сердце Джорджа Мартина, когда решил, что хочет начать все заново.

Новая запись ему тоже не понравилась. Он потребовал свести обе версии вместе, хоть те и были записаны в разных тональностях и с разной скоростью. Позже Мартин говорил: то была самая сложная в его жизни задача, и он справился, замедлив одну версию и ускорив другую, пока они чудесным образом не сошлись.

Много лет спустя оба встретились в Нью-Йорке, и Джон, решив подразнить продюсера, сказал:

– Эй, Мартин, как насчет заново записать все песни Beatles?

– Даже «Strawberry Fields»? – спросил тот.

– Особенно «Strawberry Fields»! – ответил Джон.

Все студии на Эбби-роуд, как и прежде, были в полном распоряжении Beatles, и для записи «Strawberry Fields Forever» потребовалось в общей сложности 55 часов.

Следующая песня, к которой они обратились, вряд ли могла отличаться сильнее. «When I’m Sixty-Four», песня Маккартни, строилась на мелодии, которую тот играл еще в дни концертов в «Кэверн», только теперь с новыми словами к шестьдесят четвертому дню рождения отца Пола. Для поклонников битла это было бы шоком: то был пастиш на песни английских мюзик-холлов тридцатых годов, который, возможно, подошел бы Джорджу Формби. Вклад Джона был минимален – ну, может быть, он добавил пару-тройку случайных строк.

У Пола были работы, которые Джон порой мог назвать слащавыми. Но в его следующей песне, «Penny Lane», ничего слащавого не было. Да, мелодия была чисто в стиле Маккартни. Но название придумал Джон за несколько месяцев до этого, когда они собирали серию образов, чтобы использовать в песне. Географически Пенни-лейн – всем известная конечная станция на окраине Ливерпуля, неподалеку от их домов. Слова были просто воспоминаниями о детстве, Джон говорил о «синих небесах окраин», под которыми они оба выросли, хотя это только в их памяти дни всегда были солнечными, – а так-то небо над Ливерпулем часто закрывали облака. «Там был банк, и трамвайное депо… и пожарные машины, если чуть спуститься…» Была и парикмахерская, а «милой медсестричкой, что маки продает с лотка», была подружка Пита Шоттона. В плане стихов то был шедевр Леннона и Маккартни, их по-настоящему совместное творение – и они были настолько в себе уверены, что даже внесли маленькую вульгарность ливерпульских парней в строчке «four of fish and finger pies»^[90]. Песня была неимоверно хороша, и запись ей не уступала, а потому, когда отдел продаж EMI взмолился: «Пришлите новинку от Beatles!» – Джордж Мартин и Брайан передали ее вместе с «Strawberry Fields Forever» для сингла с двойной стороной «A», решив снять обе песни с нового альбома.

В этот момент всякая надежда на пластинку, вдохновленную Ливерпулем, была утрачена. Вместо этого Beatles стали создавать «концептуальный альбом» – понятие в то время новое, означавшее все, что душе угодно. Возможно, автобиографический элемент никогда бы и не сработал. Не смогли же они придумать сюжет несколькими годами раньше, когда пытались написать совместную пьесу. Так что и в этом проекте их мог ждать тот же самый творческий кризис. И все же это была упущенная возможность – жаль, что они даже не попытались.

Но почему выпуск «Penny Lane» и «Strawberry Fields Forever» в качестве сингла должен был исключить их появление на альбоме – это так и осталось загадкой. «Eleanor Rigby» и «Yellow Submarine» вышли и синглами, и на «Revolver». Неужели отдел продаж EMI убедил Брайана и Джорджа, что пара песен, изданных несколько месяцев тому назад, повредит продажам альбома? Джордж Мартин говорил мне, что это решение стало самой большой ошибкой в его карьере.

Запись затянулась. Миновал Новый год. Все видели, что и песни, и аранжировки, которыми их украшал Джордж Мартин, отличались от прежних творений Beatles. И, словно подсознательно подстраиваясь под эти изменения, битлы даже и выглядеть стали по-другому: все четверо отпустили усы – остальные трое присоединились к Полу, который так прикрывал верхнюю губу, разбитую после аварии на мотоцикле.

Новая тема для альбома, которая развивалась главным образом в голове Пола, состояла в том, что битлам предстояло встроить свою идентичность в духовой оркестр викторианского образца, чей стиль пребывал в непрестанном противоречии с психоделикой 1967 года. Благодаря гастрольному менеджеру Мэлу Эвансу, который случайно ослышался и решил, что ему сказали «соль и перец» – «salt and pepper», – в конце концов альбом стал известен под названием «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band»^[91] – и ему предстояло стать одним из самых продаваемых альбомов в истории. Среди его достижений на сегодняшний день – 32 миллиона проданных копий, несколько премий «Грэмми», десятки призов от музыкальных журналов и масса других наград.

Стоил ли он тех похвал, что ему выпали? Это спорно. Джон всегда испытывал к этой пластинке смешанные чувства – может, потому, что не считал проект «своим», ведь именно песни Пола – «She’s Leaving Home», «Lovely Rita» и «When I’m Sixty-Four» – стали явными хитами. Но хотя он, вероятно, был прав, описывая свою песню «Good Morning Good Morning» как «непотребный хлам», то, как он использовал слоганы с рекламного плаката викторианского мюзик-холла, найденного в антикварном магазине, для «Being For The Benefit of Mr. Kite!» – это было блестяще. Кому еще такое пришло бы в голову? Кто бы мог положить это на музыку? Или создать «Lucy In The Sky With Diamonds», которую потом кто только не копировал?

Он снова замаскировал свой голос, когда пел ее, но отсылки к «Алисе в Стране чудес» указывают, что за песню, наверное, стоит сказать спасибо Мими, которая когда-то дала ему эту книгу. К сожалению, когда кто-то заметил, что первые буквы слов Lucy, Sky и Diamonds сходятся в аббревиатуру LSD, предположили, что он призывает фанатов Beatles принимать кислоту.

Все было не так. Его сын Джулиан однажды пришел домой из детского сада и показал картинку, которую там нарисовал, а когда его попросили объяснить, что это, просто сказал: «Это Люси в небе с алмазами». Люси была девочкой из его группы.

Однако Джона опережала дурная слава, и непреднамеренная связь с ЛСД стала городской легендой. Мими бы этому явно не порадовалась. В Кенвуде, когда Джон работал над этой песней, кислота явно была – скорее всего, на аптекарском пестике и ступке, в которой он хранил наркотики. Он вполне мог принимать ее, пока писал текст. Но в названии песни не было никакого тайного посыла, в чем он уверял меня спустя годы после того, как вся эта шумиха утихла и уже не имело значения, был он или нет.

Впрочем, никто не хотел верить его оправданиям – учитывая, что в песне «A Day In The Life», одной из лучших на альбоме, Джон пел прямым текстом: «I’d love to turn you on»^[92], – а строку эту, кстати, на самом деле создал Пол Маккартни. Это как раз действительно была песня о кислотном трипе, чистый поток сознания, где одна строка напоминала о Таре Брауне, друге, погибшем в автокатастрофе и, возможно, под кислотой; другая была основана на заголовке из газеты Daily Mail о четырех тысячах дыр на улицах города Блэкберн в Ланкашире; а третья, об «английской армии, выигравшей войну», возможно, отсылала к фильму, в котором только что снялся Леннон. Затем, между куплетами, появлялся Пол, чей день начинался с рутинной поездки на автобусе-даблдекере… а потом альбом приближается к завершению, и целый оркестр, сорок один инструмент, играет крещендо, а потом, с чувством, дает заключительный аккорд, и затихают отголоски эха. «Словно конец света» – такое указание дал Леннон Джорджу Мартину.

Услышав это и вчитавшись в строки, BBC вынесла вердикт: запретить песню на радио.

Во многих отношениях «A Day In The Life» была прекрасной иллюстрацией работы дуэта Леннона и Маккартни как авторов, поддерживающих друг друга. «Мы так писали много раз, – пояснял Джон, – один пишет основной кусок, легкую часть, в духе “I read the news today”^[93] – или как-то так. А когда стопоришься или тяжело, не продолжаешь, просто откладываешь. Потом мы встречались, я пел половину песни и вдохновлял Пола написать следующий отрывок – или наоборот». При работе над этой песней Пол явно тоже сидел на кислоте, хотя и без особого желания, столь заметного у Джона. Впрочем, даже Леннон гордился тем, что ему хватало профессионализма не принимать ЛСД в студии – кроме того случая, когда он ненароком ошибся, работая над «Getting Better».

«Я думал, что глотал простые стимуляторы – ну, чтоб не спать, но мне поплохело, – рассказывал он позже. – И я врубился, что принял ЛСД, ну и говорю остальным: “Эй, всё, я пас, дальше без меня, я так посмотрю”».

Не зная причины, по которой Джону стало плохо, Джордж Мартин решил, что битлу, вероятно, нужен свежий воздух. «Я знал, что они покуривали “травку”, иногда даже в столовой в перерывах, но вот насчет серьезных вещей… – вспоминал он. – Я был настолько наивным, что вывел Джона на крышу студии – там были фанаты, ждали на улице у Эбби-роуд. Знай я, что он под ЛСД, я бы его куда угодно потащил, но только не на крышу. Там был небольшой парапет, высотою с локоть, но без перил. Уже настала ночь, ясная, звездная, и Джон подошел к краю, посмотрел на звезды и сказал: “Ты только посмотри, ну разве они не прекрасны?” Ну да, ему-то они были прекрасны, а мне-то что? Звезды как звезды».

Как обычно, почти все заслуги в работе над пластинкой достались Леннону и Маккартни. Разве что Ринго, которому доверили «With A Little Help From My Friends», немного восстанавливает равновесие и историческую справедливость в интервью для «Антологии Beatles»: «Джордж Мартин стал нашей неотъемлемой частью. Мы намешали туда струнные, духовые, клавишные… и Джордж был единственным, кто мог все это записать. Он был невероятен. Один из них [Джон или Пол] говорил: хочу, чтобы скрипки делали вот так вот “ду-ду-ди… ди-ди-ду…” – и Джордж ловил это на слух и записывал. Он стал частью группы».

«Sgt. Pepper» был необычен во всех отношениях. Харрисон расстроился, когда Джон и Пол наложили вето на его уже записанную песню «Only A Northern Song», но затем появилась «Within You Without You», которую он записал отдельно с группой индийских музыкантов. Ринго за те долгие дни и ночи, когда был не нужен, научился играть в шахматы. Впрочем, он весьма откровенно выразил мнение некоторых поклонников Beatles о пластинке, сказав: «Я в половине песен не догоняю, о чем там Джон и Пол поют».

Джейн Эшер, скорее всего, прекрасно знала, «о чем там пел» Пол. В то время она была на гастролях в Северной Америке с бристольским театром «Олд Вик». А вот Синтия вряд ли понимала более сложные, по общему признанию, тексты Джона – и никогда не говорила, будто он тратил время на объяснения. Возможно, она никогда и не просила ей объяснить. Но жили они мирно – большую часть времени. «У нас дома не было проблем, – говорила она. – Как пара мы старались жить наилучшим возможным образом, учитывая сложившиеся обстоятельства. Правда. Мы даже не ругались».

Но позже она призналась мне, что пристрастие Джона к кислоте меняло его. «Кислота разрушала не только его самого, но и многое, что он ценил. Дома он пропадал в своих грезах: вроде бы здесь – а на самом деле нет. Я говорила с ним, но он меня не слышал».

Считала ли она, что наркотики исказили разум Джона? «Он был на другой планете, пока писал этот альбом. И хотя на время наркотики стали частью его работы… мне все же кажется, они во многом погубили его способность творить».

Что до их брака, то изначальная пропасть, бывшая между ними еще в день свадьбы, ширилась с каждым днем.

39. «А слыхал, Мик Джаггер носит гульфик на сцене?»

Вечеринку по поводу выхода альбома «Sgt. Pepper» устроили в доме Брайана, на улице прямо за садами Букингемского дворца. Как далеко они все зашли! Джон, в своих маленьких круглых очках, худой, усталый, обдолбанный, в глазах немногих присутствующих журналистов отличался от саркастичного битла периода «жирного Элвиса», каким был полтора года назад, словно земля и небо. Это был новый Джон, пропитанный кислотой. Ему совершенно не сдались эти формальные вечеринки, но его жаждали видеть беспокойный менеджер и звукозаписывающая компания. И вот, хоть и без желания, он пришел.

Сейчас, если смотреть в прошлое, успех «Sgt. Pepper» кажется несомненным. Но в то время никто не был уверен, как поклонники отреагируют на такой резкий крен. Это был риск, и компания EMI, потратив за четыре с половиной месяца записи беспрецедентные 25 000 фунтов стерлингов (примерно 320 000 фунтов стерлингов в сегодняшних деньгах), и думать не хотела о том, что затраты могут не оправдаться. Они даже расщедрились на конверт и наняли поп-художника Питера Блейка и его тогдашнюю жену Дженн Хаворт, заказав коллаж из лиц знаменитостей, на фоне которого и сняли битлов – в яркой, цветастой, напыщенной карикатурно-военной форме в цветочно-хипповском антураже. Для четверки парней, которых некогда возмущала необходимость выступать в костюмах, это было немалой переменой.

Раздражительность Джона мало кого удивляла, но на праздновании выхода пластинки он был особенно сердит, потому что Пол несколькими днями ранее рассказал журналу Look, что принимал ЛСД. Леннон увидел в этом лишь то, что Маккартни «урвал заголовок» и выставил все так, будто был самым «продвинутым и отвязным» битлом, в то время как на самом деле всегда осторожничал и кислоту попробовал последним. Что, Джона правда волновали такие мелочи? Да, волновали. Ведь он считал, что именно ему, а не пай-мальчику Полу уготована роль представителя авангардной богемы. Иглы ревности не прекращали колоть.

Не то чтобы Пола это волновало – он, видимо, даже и не заметил. Джейн все еще была на гастролях, а он тем временем присмотрел очень приятную американку-интеллектуалку в блейзере и юбке и завязал с ней непринужденный разговор. Ее звали Линда Истман, она была фотографом, и он спросил, не согласится ли она дать ему свой телефонный номер в Нью-Йорке. Она согласилась.

В EMI беспокоились, что продажи «Sgt. Pepper» снизятся на фоне признаний Пола о наркотиках и запрета трех песен на BBC, но на деле все вышло с точностью до наоборот. Фанатам еще сильнее захотелось узнать, что же там – на этой «революционной пластинке».

По большей части то, что они услышали, их изумило. Время всегда играет ключевую роль в сфере развлечений, но каким-то образом, словно в процессе культурного осмоса, Beatles в очередной раз совершили магическую дистилляцию момента, превратив его в музыку, на этот раз захватив атмосферу того невероятного лета 1967 года – времени хипповских колокольчиков и ожерелий, времени, сплетенного из бедлама и наркотической одури, но пронизанного невероятным оптимизмом.

Когда пластинка вышла и битлы продолжили жить каждый сам по себе – Джон, например, заказал перекраску своего «роллс-ройса» в психоделический желтый цвет с красными розами по бокам («Святотатство!» – возмущались истинные ценители «роллс-ройсов»), а также купил для Джулиана цыганскую повозку, пусть поиграет («бельмо на глазу», сетовали соседи), – легионы воинов контркультуры выплеснулись на улицы Лондона в сандалиях, с цветами в волосах и с проповедью учения любви и жизни. Казалось, они просто ждали сигнала, который могли дать только волшебники из Beatles.

Везде, куда ни пойди, все лето звучал «Sgt. Pepper». Эти песни доносились из каждой парикмахерской, из открытых дверей бутиков, а на вечеринках больше почти ничего и не крутили.

Нет, были и другие гимны. Конечно, были. Скотт Маккензи звал всех на хипповский пикник в Сан-Франциско^[94]. Самым ярким хитом года стала «A Whiter Shade of Pale»^[95], снова воспламенившая интерес к Баху. Джон установил в свой «роллс-ройс» проигрыватель и прослушивал ее снова и снова. Его пленяли образы – «шестнадцать дев-весталок, уходивших на побережье», певец, блуждающий в своей колоде карт, и девушка, «чье лицо сперва казалось призрачным». Имело ли это какой-то смысл? Он не знал. Ему просто нравился ореол романтической тайны, окружавший эту песню.

Но это был всего лишь сингл. Три минуты или чуть больше – и он стихал. А «Sgt. Pepper» был альбомом – почти сорок минут музыки, меняющей настроение; музыки, которую критики почти единогласно усыпали букетами роз. Beatles, по общему мнению, создали самый авантюрный, самый блестяще исполненный рок-альбом всех времен. Что бы они сказали, звучи на пластинке еще и «Penny Lane» и «Strawberry Fields Forever», можно только гадать. Ни одна похвала так далеко не заходит.

Некоторые, и в том числе я сам, считают, что на других альбомах Beatles подборка песен была лучше и что мир, околдованный аранжировками и техническими свершениями Джорджа Мартина, услышал музыкальное и лирическое совершенство там, где его могло и не быть. Но каждый волен решать это для себя сам.

Несомненно, «Sgt. Pepper» стал для Beatles новым началом. Их второй карьере предстояло стать такой же великой, как первая, – хотя и несколько менее шумной. Миры музыки, кино, искусства, театра и моды склонились перед ними в глубоком реверансе, и группа снова оказалась в самом центре внимания широкой публики.

Но как воспринял запись сам Джон? Скажем так… противоречиво. «Если по делу, то был просто альбом под названием “Sgt. Pepper”, набитый дорожками, – расскажет он позже в интервью Rolling Stone. – Вообще-то не нравятся мне некоторые куски… Те, что не получились. “A Day In The Life” мне нравится. Но она и вполовину не так хороша, как мне казалось, когда мы ее делали…»

Разумеется, Джон просто ворчал, как старый мизантроп, – он часто так делал, когда давал интервью тем, в ком видел беспрекословных фанатов Beatles. Пока Пол радовался тому, что альбом отражал дух эпохи, «ибо мы сами вписывались в настроение времени», Джон все чаще и чаще говорил о пластинке презрительно.

Соглашались они с Полом в одном: если надо, они могли сочинить хит на заказ. Именно так они и сделали, когда BBC обратилась к Брайану и спросила, не хотят ли Beatles представить Великобританию на первом глобальном спутниковом телешоу под названием «Our World»^[96], призванном объединить восемнадцать стран. Выступление на шоу, для которого планировалась аудитория в 350 миллионов зрителей по всей Европе, Северной Америке и Австралазии, а также в некоторых частях Азии и Латинской Америки, могло стать беспрецедентной возможностью для продвижения нового сингла. Но какую песню им написать?

Они откладывали все в долгий ящик и лишь за три недели до шоу сели и обменялись идеями. Песня Джона выиграла из-за чистой актуальности. Она получила название «All You Need Is Love» – лозунг эпохи. У Джона всегда хорошо получались лаконичные, емкие афоризмы. Не стань он музыкантом или комиком или если бы у Beatles ничего не получилось, он вполне мог бы неплохо зарабатывать, сочиняя броские рекламные слоганы.

По стандартам Леннона и Маккартни «All You Need Is Love» – песня, далекая от совершенства. Идея, в общем-то, поверхностная, древняя как мир и не всегда истинная. Но у песни были простые слова, которые легко могли понять иностранные зрители, едва знавшие английский, и притягательный, легко воспринимаемый припев: «All you need is love, love, love»^[97] – по большому счету вариация все того же «She loves you, yeah, yeah, yeah!». По словам шутника Харрисона, «все другие страны показывали в этой передаче штуки вроде “вязания в Канаде” или “ирландских танцев в Венесуэле”. И мы решили: а споем-ка “All You Need Is Love” – немного порекламируем Бога». Вскоре эта «реклама» будет продана тиражом в несколько миллионов долгоиграющих пластинок и начнет пятидесятилетнюю карьеру в качестве газетных заголовков.

Аранжировку снова делал Джордж Мартин. Благодаря ему песня зазвучала сильнее – начал он с Марсельезы, чем показал интернациональность; потом добавил частичку Англии – «Greensleeves»^[98] – и крупинку Америки в виде нескольких постепенно стихающих тактов «In The Mood» Гленна Миллера, – к сожалению, забыв получить разрешение. Издатели быстро указали ему на упущение – и успели договориться о выплате авторского гонорара.

Предполагалось, что программа будет идти в прямом эфире и страна за страной представят свои номера, но для Beatles трансляция стала лишь наполовину прямой – они выступили с частью предварительно записанного аккомпанемента. Джон, в блестящем пиджаке с цветами, пел и жевал резинку, одной рукой прижимая к уху наушник, рядом с ним стоял Пол, а остальные сидели вокруг на высоких табуретах. У их ног, среди цветов и воздушных шариков, в праздничном настроении сидели Синтия и Джейн, Патти и Морин, Мик Джаггер, Марианна Фэйтфулл, Эрик Клэптон с новой перманентной завивкой, Кит Мун, Кит Ричардс в кафтане, брат Пола – Майкл Маккартни, Грэм Нэш, Хантер Дэвис, Брайан и некоторые сотрудники из команды Beatles.

«All You Need Is Love» – не великая классика Beatles и, может быть, даже один из их самых слабых синглов. Но как лозунг она звучала в унисон с бьющимся сердцем времени.

Сумасшедшее лето продолжалось – историями о хиппи, о «травке», о ЛСД, а в газетах мелькали снимки рок-звезд в психоделических многоцветных пиджаках. Так-то середина лета – мертвый сезон, и редакторы бьются как рыбы об лед, пытаясь заполнить страницы чем угодно. Но в год «власти цветов» любимые музыканты эпохи делали все возможное, чтобы им помочь.

За несколько месяцев до этого Мик Джаггер и Кит Ричардс попали под арест: их обвиняли в хранении наркотиков в загородном доме Ричардса в Западном Сассексе, и было понятно, что газеты проявят неимоверный интерес к судебному разбирательству, назначенному на конец июня. Впрочем, к тому времени публику интересовали не столько двое из The Rolling Stones, а женщина, бывшая с ними во время ареста. Марианна Фэйтфулл в то время она все еще была замужем за другом Джона, Джоном Данбаром из галереи «Индика» (да, их мир был очень тесен) – и, по словам полиции, когда ее друзей задержали, из одежды на ней был только белый меховой ковер.

Ей ничего не вменяли, и на суде ее не было. Во всяком случае, физически. Однако она, несомненно, была там духовно, в виде вирусного слуха о том, что полиция, ворвавшись в дом, увидела, как Мик Джаггер откусывает по кусочку от шоколадного батончика «Марс», засунутого в вагину Марианны.

Этот слух ни на мгновение не походил на достоверный. Да и не должен был походить. Это была неправда. И он не упоминался в суде – хотя о наготе и ковре госпожи Фэйтфулл там было сказано немало. Он не имел никакого отношения к делу. Но Джон, хоть и дружил с Миком Джаггером, все же, как и другие битлы, наслаждался теплым огоньком злорадства, когда видел своего главного соперника настолько смущенным, – и смеялся, упоминая пикантные подробности о вокалисте The Rolling Stones. «А слыхал, Мик Джаггер носит гульфик на сцене?» – сказал он мне однажды. Может, и это было неправдой. Но он это рассказывал. Он всегда любил сплетни.

Причина, по которой столь многие хотели верить (а некоторые, возможно, верят до сих пор) в эту байку о батончике «Марс», очень проста: такая история подходила тщательно продуманному образу The Rolling Stones – развратные рокеры с длинными патлами, со свитой из голых бесстыдниц, приверженок свободной любви, и все до одного на наркотиках.

А Beatles почтила сама королева! Вокруг них все еще сиял ореол «мальчиков-зайчиков», на котором так настаивал Брайан Эпстайн. Они были слишком значительны, слишком любимы всей нацией, чтобы подпасть под полицейское расследование из-за наркотиков, хотя их таблетки, «травка» и ЛСД едва ли для кого были тайной. Вот дубина закона и нашла себе иную жертву – и обрушилась на The Rolling Stones.

Где не было пытливых полицейских – так это в открытом море, и потому в конце июля Джон, Джордж и Ринго вместе с женами и группой сотрудников отправились на Средиземное море. В их полку прибыло – появился молодой человек, которого Джон быстро прозвал Алекс-волшебник. Яннис Алексис Мардас – так его звали по документам, – обаятельный грек, мастер по ремонту телевизоров, в грезах мнил себя гением-электронщиком. Джон познакомился с ним через Джона Данбара, у которого Алекс в то время жил, и сразу же разволновался, услышав об удивительных изобретениях, над которыми работал ремонтник, – краска, под которой все становится невидимым; обои-динамики; еще одна краска, меняющая цвет автомобиля по щелчку…

Если все это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой, – это потому, что так оно и было. Но Джон, забыв о своем легковерии, мигом купил у изобретателя «Коробку пустоты» – пластиковый ящик с мигающими лампочками, которые загорались и гасли, пока не кончилась батарея. Практичная Синтия никогда не понимала привлекательности этой игрушки и не доверяла волшебству Алекса Мардаса.

Но тогда они с мужем были на разных волнах: Джона всецело захватили безумные идеи юноши, и, когда Алекс предложил битлам отправиться в Грецию и купить там остров, они так и сделали.

Джон говорил: «Мы будем там жить. Возможно, всегда. Домой будем иногда заезжать по делам. А может, станем проводить там шесть месяцев в году. Это будет фантастика… Целый остров – и только мы одни… Найдем несколько домиков, сколотим, отремонтируем и заживем одной коммуной».

Спустя годы Джордж поведал эту историю в «Антологии Beatles». «Мы взяли в аренду яхту и плавали вдоль побережья в районе Афин, туда-сюда, смотрели на острова… Было здорово. Мы с Джоном все время были под кислотой, сидели на носу лодки и бренчали на укулеле… Солнце сияло, и мы часами напролет играли “Харе Кришна”… В конце концов мы высадились на небольшом пляже… но он был усеян галькой. Алекс сказал: “Да и ладно. Попросим военных, приедут и все уберут”. Мы вернулись на лодку, отплыли… а, и махнули на все».

В таком состоянии Джон и пребывал все лето 1967 года. Безгранично богатый, обласканный миром, при всем своем уме он в упор не видел шарлатанских трюков и много чего еще. Он скучал. Он все чаще принимал ЛСД. Его дух томился от пустоты, и он готов был подружиться с каждым, кто мог его развлечь, или гнаться за любым новым чудачеством, мелькнувшим на горизонте жизни.

40. «…Я понял: мы в беде. Я не питал иллюзий насчет того, что мы умеем помимо музыки, и мне было страшно»

Когда Джордж впервые пригласил Джона на выступление Махариши Махеш Йоги, тот сперва хотел отшутиться: «Да на кой мне слушать какого-то индийского факирчика?» Но Джордж, который уже два года следовал духовному пути, был серьезно увлечен и надеялся, что святой человек даст ему мантру. Да и Джона, если отбросить шутки, йог заинтересовал. И вот трое битлов в модных кафтанах появились в отеле Hilton на лондонской Парк-лейн во второй половине дня 24 августа 1967 года вместе с Патти и разношерстной свитой разряженных контркультурщиков. Ринго был вместе с Морин, ожидавшей второго ребенка.

То, что Махариши, миниатюрный мужчина средних лет в белой одежде, с бородой, распущенными волосами и скрипучим хитрым смехом, выбрал именно этот момент, чтобы принести свое «Движение духовного возрождения» (участницей которого уже была Патти) в Лондон, причем в самый модный и дорогой отель Hilton, вовсе не было случайностью. Это говорило о проницательном маркетинге.

Тем не менее Beatles поразились, а Джона очаровала лекция по «лайт-медитации» – способу подняться над суетой мира и без особых усилий достичь чистого осознания. Верить в Бога не требовалось. Это было удобно, ибо Джон и не верил. Медитации хватит, чтобы успокоить ум. И самое главное, не было ни кроватей с гвоздями, ни необходимости часами повторять религиозные песнопения, как те монахи, которых Джон навоображал в «Tomorrow Never Knows». Техника Махариши занимала всего полчаса в день. В качестве взноса – недельный доход один раз в год. Звучало как хорошая сделка.

После того как битлы лично встретились с Махариши, все трое согласились присоединиться к гуру и его странствующей группе учеников, а на следующий день отправиться в Бангор, на северном побережье Уэльса, и посвятить августовские праздничные выходные трансцендентальному семинару. Джон уверовал мгновенно.

Битлы встретились на следующий день на Юстонском вокзале, чтобы сесть на поезд до Бангора – как группа богатых хиппи, беззаботных молодых тусовщиков, что едут весело потусоваться в выходной. С ними ехали Мик Джаггер, которого выпустили из тюрьмы после всего одной ночи в камере и апелляции, и Марианна Фэйтфулл. Брайана тоже пригласили, но он отказался: у него были другие, гораздо более мирские планы на эти выходные.

Естественно, пресса, по-видимому взбудораженная пиарщиком Махариши, примчалась узреть новообращенных. Отъезд быстро превратился в толкотню и давку, и Синтия с багажом осталась позади. Она бежала по платформе, но ей оставалось лишь смотреть, как поезд уходит прочь, а Джон кричит ей из окна вагона. Ее опять оставили за бортом, на этот раз перед толпой фотографов, она расплакалась, и те защелкали затворами камер. Ее расстроило не только то, что она не попала на поезд: тот миг оказался символическим в ее стремительно рушащемся браке.

Конечно, Нил Эспинолл отвез ее в Бангор. Она приехала туда вскоре после того, как прибыла основная группа, но Джон не утешал ее. Он раздражался. «Син, ну почему ты всегда оказываешься последней?» – отчитал ее он.

Как обычно, она проглотила обиду. Ее так долго держали вне карьеры Beatles, что она просто не знала, как бороться за свое место.

Выходные в Бангоре оказались необычными для всех. Их разместили в общежитии Университетского колледжа Уэльса, что означало две односпальные кровати в номерах. Но это было забавное приключение в студенческом духе. Им нравилось.

По правде, трансцендентальный опыт так их взволновал, что на следующий день Beatles выступили с публичным заявлением об отказе от употребления наркотиков… Ха-ха, сказали Нил и Мэл. Смешно. Удивили. Мало того что долгий отказ битлов от наркотиков был, мягко говоря, маловероятным, так еще и месяца не прошло с тех пор, как все они подписали в Times рекламу на целую полосу с требованием легализовать марихуану. И кстати, Брайан, желавший показать, сколь сильно тревожится за своих ребят – после того, как Пол на весь белый свет признался, что принимает ЛСД, – эту рекламу случайно проплатил.

Махариши, пришедший в восторг от дармового массового пиара, отработал на славу и в подарок на прощание дал каждому из битлов тайную личную мантру.

А в воскресенье, к обеду, веселье закончилось. В столовой колледжа зазвонил телефон. Ответила Джейн Эшер. Питер Браун спросил, может ли поговорить с Полом. Битлу передали трубку. «У меня плохие новости, – сказал Питер. – Брайан мертв».

В теленовостях в ту ночь можно было увидеть, как репортер пытается добиться хоть какого-то ответа от Джона, чье лицо казалось безжизненной маской, лишенной даже намека на чувства.

– Где бы вы были сегодня, если бы не господин Эпстайн? – спросил репортер.

– Не знаю, – отвечал Джон.

А что еще он мог сказать?

Весь день до него и остальных доходили подробности смерти Брайана. Альтернативный план их импресарио на выходные подразумевал вечеринку в его новом загородном доме в Сассексе. Но когда юные гости, которых он ждал, так и не приехали, он загрустил и отправился один обратно в Лондон. Когда его дворецкий, испанец Антонио, в воскресенье утром увидел «бентли» господина возле дома на Чепел-стрит, в Белгравии, и обнаружил, что дверь в спальню заперта, он позвонил секретарю, Джоанне Ньюфилд. Вместе с Алистером Тейлором, который был в штате Брайана с тех пор, как они вместе продавали пластинки в Ливерпуле, они выломали дверь. Брайан лежал в постели, на боку, поджав колени. Он был мертв.

– Я так понимаю, Махариши вас утешил? – требовал ответа телерепортер. – Позволите спросить, какой совет он вам дал?

– Просто сказал, чтобы мы не поддавались горю, – ответил Джон. – И чтобы думали о Брайане только хорошее, ибо любые наши мысли с ним, где бы он ни был.

С этими словами он сел в машину – ехать обратно в Лондон. Внезапная смерть любимых не была для него чем-то новым.

Брайан стоял перед его внутренним взором в ту ночь, все двести миль до дома. Махариши призывал мыслить позитивно. Совесть противилась. Может, Beatles уделяли Брайану мало внимания с тех пор, как бросили гастроли? Да, Джон за весь прошлый год виделся с ним не так много раз. Когда битлы перестали ездить в туры, причин часто встречаться с менеджером больше не было. А ведь сотрудники сплетничали, будто Брайан несчастен, и его мучает жуткая бессонница, и он проводит дни в дурмане и пьяном угаре. И он, Леннон, об этом знал. Но знал ли он, что Брайан сидел на амфетаминах и привык каждый день принимать то стимуляторы, то транквилизаторы?

«Я не видел, что он разрушает себя, – говорил Джон позже, но он, скорее всего, не мог не знать о том, что происходит. – Стоит кому-то умереть, и вы думаете: “О, если бы я только с ним поговорил, он бы, наверное, стал немного счастливей”», – добавил он. Но он знал: Брайан любил его по-прежнему. За несколько недель до этого, когда Брайан с передозировкой попал в частную психиатрическую клинику Прайери, Леннон отправил ему цветы и послание: «Ты знаешь, я люблю тебя… Я правда тебя люблю. Джон». Но еще они оба знали, что Джон никогда не сможет любить Брайана так, как тот хотел.

«Я чувствовал себя виноватым, ведь я был близок с ним раньше, – говорил Джон спустя годы. – Но тогда у меня были свои заботы, а его я не замечал и понятия не имел, какую жизнь он вел». Но и здесь крылась другая мысль: «Это я познакомил Брайана с таблетками, и чувствую, что виноват в его смерти».

Машина с Джоном и плачущей Синтией неслась сквозь ночь, и неизбежно проступали новые реалии, а рана жизни без Брайана становилась все глубже. Что теперь будет делать группа? Брайан прокладывал русло, по которому текла река по имени Beatles. Пока он был, ни Джону, ни другим битлам никогда не приходилось даже думать о деловых вопросах. Возможно, им следовало бы это делать: Брайан не всегда давал верные советы и не всегда выбирал самый выгодный путь.

«Тогда я понял: мы в беде, – часто повторял Джон впоследствии. – Я не питал иллюзий насчет того, что мы умеем помимо музыки, и мне было страшно. Я подумал: “Ну все, каюк”».

Брайан умер в тридцать два. Битлов на похоронах не было – их присутствие повлекло бы нашествие орды фанатов. Само прощание прошло два дня спустя на еврейском кладбище Лонг-лейн в Ливерпуле. В обращении к скорбящим раввин Сэмюель Вольфсон сказал: «Брайан Эпстайн олицетворял собой недуг всего нашего поколения…»

С того момента, как нашли тело, таблоиды ясно намекали, что Брайан покончил с собой. И возможно, семье и тем, кто любил его, стало легче, когда по результатам расследования они узнали: смерть, по мнению коронера, стала итогом случайной передозировки снотворного, которым Брайан злоупотреблял уже много недель.

Не то чтобы он не думал о самоубийстве. Думал – и всего несколькими месяцами ранее. В отчаянии от того, что его снова пытался шантажировать юный любовник – причем в тот самый момент, когда он изо всех сил пытался справиться с финансовыми сложностями своих многочисленных бизнесов, до смерти напуганный тем, что Beatles бросят его, когда поймут, как он некомпетентен, он сознательно принял завышенную дозу. Но в тот раз все было иначе. Невероятно педантичный, он аккуратным почерком написал записку о самоубийстве и оставил рядом с ней завещание – позже, когда он выздоравливал в больнице, документ нашел Питер Браун.

Но в те августовские выходные, когда он приехал домой из Сассекса, разочарованный, одинокий… может быть, он жалел, что не поехал в Бангор с Beatles, – а затем, вероятно, отбросил эту мысль, ведь он знал, что не сможет вписаться, он просто никогда и никуда не мог вписаться, – тогда никакой записки он не оставлял. Он ничего не планировал. Он отчаянно хотел заснуть, хотел сбежать из этой пустой, угрожающей, распадавшейся, неконтролируемой яви, – и смерть его, что практически несомненно, и правда оказалась случайной.

41. «Что значит «Я человек-яйцо»? Ну, могла быть «миска с пудингом». Какая разница? Это все чушь собачья»

Если все казалось слишком поспешным, то только потому, что так оно и было. Едва похоронили Брайана, как все его тайны тут же оказались на слуху, и началось осознание, обсуждение планов и яростные споры о том, что делать дальше.

Но сперва обнаружились разные неприятные сюрпризы, о которых битлам никто не говорил (или они просто не удосужились узнать), например что им предстоит выплатить британскому налоговому ведомству непомерный долг. Потом оказалось, что они недополучили около ста миллионов долларов, ибо в 1964 году, когда группа впервые приехала в Америку и страну охватила битломания, Брайан ненароком подписал отказ от девяноста процентов прибыли на сделке по лицензированию прав на продажи футболок, париков, коробочек для ланчей, пуговиц, игрушек, брелоков под брендом Beatles (и всего-всего, куда можно было впихнуть этот бренд). То был невинный промах молодого человека, еще совсем недавно управлявшего магазином грампластинок в Ливерпуле и ничего не знавшего об американских массовых продажах. Опытный делец просто его надул.

Но еще сильнее их, и особенно Джона, тревожило еще одно открытие: Брайан умолчал – и, быть может, не без умысла – о том, что в их договоре о продлении сотрудничества с компанией EMI на следующие десять лет, который они подписали в предыдущем январе и в котором значилась лучшая ставка по роялти, в сделке по-прежнему оставалась NEMS, получавшая за ту же декаду 25 % дохода. Независимый юрист, возможно, предложил бы им присмотреться к этой статье, но они советовались лишь с Брайаном. «Брайан сделал кое-какие штуки… и стало ясно, что он нас облапошивал, – позже с горечью будет рассказывать Джон. – Он просто говорил: “Подпишите еще на десять лет”. И кто в шоколаде? Явно не мы. Нас просто держали за яйца».

Джон снова, мягко говоря, преувеличивал. При пересмотре контрактов Брайан заключил с EMI самую лучшую сделку из всех, какие только мог, и Beatles были в выигрыше. Просто Брайан и NEMS, если учесть их вклад, были в выигрыше еще больше; равно как и Дик Джеймс в Northern Songs, получавший гораздо больше Леннона и Маккартни.

Со всеми этими новостями о состоянии дел пришлось разбираться сразу после смерти их менеджера, и это не могло не причинять боль. Но горечь превратилась в общий гнев, когда Beatles узнали о секретном соглашении Брайана с австралийцем Робертом Стигвудом – дельцом, который недавно присоединился к NEMS и привез с собой новую группу Bee Gees. Измученный запросами растущей шоу-бизнес-империи, в которой его интересовали только Beatles и Силла Блэк, Брайан согласился передать Стигвуду контрольный пакет акций компании за единовременный взнос в полмиллиона фунтов. А теперь Брайан умер, и Beatles подпадали под совместное управление Стигвуда и Клайва Эпстайна, брата Брайана, которому начхать было на шоу-бизнес, – он со спокойной душой продавал мебель в Мерсисайде.

Beatles, возможно, и расходились во взглядах, но в этом месяце им предстояло перезаключить договор с NEMS, и все как один согласились, что под управление Стигвуда они не пойдут.

Но кто, если не Стигвуд?

Они посоветовались со своими бухгалтерами и устроили собрание в доме Пола, где решились. Они сами станут своими менеджерами! Не будут они обновлять контракт с NEMS!

Да! Они создадут новую компанию, свою собственную, и сами будут контролировать свои доходы! Теперь им больше не будут платить напрямую, как было при Брайане! Сколько надо денег – столько и возьмут! Компанию назвали Apple Corps. Ей предстояло стать центром их самых разных интересов. Сотрудников наберут из друзей, их вон сколько понаехало из Ливерпуля. А главой станет Нил Эспинолл, их бывший гастрольный менеджер. Даром тот, что ли, учился на бухгалтера, когда они его переманили?

Беда, как это быстро выяснит Нил, состояла вот в чем. Битлы столь мало интересовались бизнесом и столь всецело доверяли Брайану, что никто из них не мог найти копию хоть одного подписанного ими контракта или документа. И вместо одного босса у них теперь было четверо… их же самих. Каковы шансы, что они придут к общему соглашению хоть по какому-то вопросу?

Впервые с тех пор, как Брайан пришел в их жизнь, ливерпульской четверке пришлось думать о чем-то другом, кроме музыки. Хорошие ли сделки он заключал, плохие ли, не важно. Брайан олицетворял надежность, которой всем им будет очень не хватать. В деловом смысле они осиротели. «Мы просто не были к этому готовы», – говорил Джон.

Но были они готовы или нет, за месяц возник целый рассадник компаний Apple, начиная с магазина на лондонской Бейкер-стрит, где продавали яркую психоделическую хипповскую одежду, созданную англо-голландским коллективом модельеров The Fool^[99]. Директором назначили Пита Шоттона. Вскоре последовали и другие проекты.

Тем временем битлам пришлось вспомнить про свои прямые обязанности. Джон никакой инициативы не проявлял, и Пол придумал – будем снимать телефильм! Его назвали «Magical Mystery Tour»^[100], и съемки начинались через две недели. Фильм был в какой-то мере основан на приключениях писателя Кена Кизи и его «Веселых проказников», которые проехали на бывшем школьном автобусе, окрашенном в психоделические цвета, по всей Америке, ловя приход под ЛСД. Пол выдал более невинную идею: его поездка будет волшебным путешествием в старом экскурсионном автобусе, как те, на которых его в детстве возили любоваться Фестивалем огней в Блэкпуле. А вместо обдолбанных хиппи с ним вместе поедут клоун, несколько чудаков, толстуха и карлик и конечно же Beatles, которые будут все время петь. Уже и несколько песен записаны!

И в понедельник 11 сентября большой роскошный желтый автобус, раскрашенный психоделическими картинками, с надписью MAGICAL MYSTERY TOUR, отправился из Лондона. Подобрав битлов по пути на запад Англии, он поехал дальше… в сопровождении целой вереницы автомобилей, что вытянулась на полмили – с журналистами, в числе которых был ваш покорный слуга, телевизионными командами и, само собой, фанатами, спешившими урвать последний кусочек веселья до конца причудливого «лета любви» в том славном 1967-м.

Пока их автобус вилял по извилистым дорогам, Джон сидел тихо – но лишь до тех пор, пока на второй день они не застряли в Девоне на узком мосту по дороге к деревушке Видекомб, славящейся своей ярмаркой, и пока Леннона не довели неотступные репортеры и фанаты, отчего он, соскочив с автобуса, сорвал с борта слова «MAGICAL MYSTERY TOUR». Даже когда Beatles только начинали гастролировать и надеялись привлечь к себе внимание, их было не столь легко опознать.

Обычно, когда звезда знает, что ее будут снимать, она пытается выглядеть привлекательно. Пол так и сделал – он изображал режиссера и носился туда-сюда в цветастой вязаной безрукавке с узором фэр-айл. А вот Джон поступил совершенно иначе, и к своему бурому в тонкую полоску костюму – «дембельской одежде» сороковых годов, – он иногда добавлял фетровую шляпу, так что больше всего походил на пройдоху-букмекера.

Идея фильма была неплоха – во всяком случае, прообраз идеи, каким он был где-то глубоко в голове у Пола, а может, и у Джона. Но у фильма не было ни сценария, ни продуманных персонажей, ни внятного сюжета, ни режиссера, ни продюсера. «Magical Mystery Tour» делался на коленке. То был прекрасный пример хипповских несбыточных грез, о чем Джордж Харрисон позже, подводя итоги, прекрасно скажет в «Антологии Beatles»: «В эпоху хиппи была одна проблема… все сидели и думали о великих идеях, но никто ничего не делал. А если делали, это почти всегда был провал. Идея была намного лучше, чем ее воплощение».

Beatles очень мало знали о создании фильмов, но очень много – о музыке. Неудивительно, что их в первую очередь интересовали песни для «Magic Mystery Tour», одна из которых, «I Am The Walrus», стала классическим хитом Леннона.

Ее форма пришла к нему тем самым летом, однажды днем, когда он сидел в своем саду с биографом Beatles Хантером Дэвисом и вдруг услышал, как в переулке неподалеку, оглашая округу двутональным воем сирены, проехала полицейская машина. Звук остался в его памяти и после того, как машина уехала. Он пошел к пианино, сыграл ноты, а затем записал их – на будущее. Строки приходили к нему несколько недель в виде литании образов, некоторые – в озарениях под ЛСД, а другие собирались воедино из воспоминаний о детских стишках. Наконец он собрал все это и принес в студию, к Джорджу Мартину, который тогда превзошел сам себя – соединил цепочку рваных мыслей с резкими изменениями темпа и экстравагантными оркестровками, подчинившими непокорные ноты. Это был их общий триумф, и Джон гордился тем, чего достиг, – даже если в этом была капелька хитринки и лукавства.

Тогда Леннон этого не признавал, но его все больше забавляло, как толковали его тексты фанаты Beatles. Прошло несколько лет, и он позволил миру проникнуть в свою тайну.

«В те дни я писал туманно, в стиле Дилана… а в его стихах можно усмотреть все что угодно, было бы желание… О прекрасных текстах песен Дилана больше говорят, чем там есть и когда-либо было. И о моих тоже… Дилану что угодно сходило с рук. Я подумал: да и я могу написать такое дерьмо. Просто сшиваешь пару-тройку образов, и зови это поэзией».

Источником вдохновения для «I Am The Walrus» было стихотворение «Морж и Плотник»^[101], которое Мими читала ему в далеком детстве. Вряд ли тетушка могла вообразить, к чему приведут ее попытки познакомить юного племянника с английской литературой, приправленные ЛСД.

По иронии судьбы Джон, в отличие от «интеллигенции», которая, как он считал, переусердствовала в толковании текстов его песен, сам сделал совершенно обратное и не понял смысла изначальной истории. «Для меня то было просто классное стихотворение, – говорил он. – Мне и в голову не приходило, что Льюис Кэрролл высмеивал капитализм. Я ни на минуту не задумался, о чем там на самом деле говорится». Лишь после выхода пластинки он снова перечитал стихи и понял, что «Морж был плохим парнем, а Плотник – хорошим… Но ведь “Я – Плотник…” – это звучало бы совсем не так, правда?»

Другие люди могли видеть там глубину. Но не он. «Слова ничего не значили, – говорил он. – А люди делают столько выводов… Это просто смешно». На вопрос, что на самом деле означает его строчка «Я – человек-яйцо», он просто пожимал плечами: «Ну, могла быть “миска с пудингом”. Какая разница? Это все чушь собачья».

И все же он был разочарован, когда «I Am The Walrus» на следующем сингле Beatles пошла на вторую сторону, а на первую поставили «Hello, Goodbye» Пола. Да, тяжело быть битлом, – особенно когда рядом кто-то настолько продуктивный и коммерчески мыслящий, как Пол Маккартни.

Письмо от отца не стало громом среди ясного неба. Несмотря на обещания, Фредди всегда маячил где-то на фоне, и его фотография могла очередной раз мелькнуть в газетах каждый божий день. Отец теперь жалел, что расстроил сына выходом пластинки о своей жизни, и по настоянию брата Чарли написал Джону письмо: просил дать ему возможность объясниться. И сам удивился, что получил ответ.

«Дорогой Фредди, Фред, папа, отче, да как хочешь…» – начал Джон, размышляя, как обратиться к человеку, которого он почти не знал, а затем объяснил, что они смогут встретиться довольно скоро. Он смягчился. Прошло несколько недель, и Джон отправил водителя, Леса Энтони, забрать отца у Кингстонского почтового отделения и привезти его в Кенвуд, где Фредди остался на несколько ночей.

В роли битла были свои неудобства, но было и одно огромное преимущество – у Леннона было достаточно денег, чтобы с их помощью решать практически любые проблемы. Он выручил Мими, которую в Ливерпуле осаждали фанаты, и купил ей дом в Сэндбэнкс. Затем, устав все время видеть мать Синтии у себя дома, он снял для тещи жилье в близлежащем Эшере. Теперь он сделал то же самое для отца: сотрудники Apple получили задание найти квартирку с одной спальней, а своим бухгалтерам Джон поручил выплачивать Фредди десять фунтов в неделю – столько же, сколько отец зарабатывал мытьем посуды в пабе. Впрочем, теперь он мог не тратиться на аренду.

Однако решилось не все, ибо затем Фредди признался в том, что встречается с девятнадцатилетней девушкой, студенткой Эксетерского университета по имени Полина Джонс. Полине было негде жить – разве что вернуться домой к матери, чего она не хотела. Если на Джона и произвела впечатление мысль о том, что его отец способен привлечь девушку почти на тридцать пять лет младше себя, нам об этом впечатлении неизвестно. Но Леннон славился противоречивым характером, а когда он был в хорошем настроении, мало что могло ему помешать. И Полине быстро нашлась работа – она стала секретарем в Кенвуде, жила по месту работы и разбирала фанатские письма. Можно только догадываться, что бы об этом сказала Мими, – если, конечно, ей вообще об этом сообщили.

Без указующего перста Брайана осень 1967 года выдалась лихорадочно суматошной. Вместо того чтобы отдавать правительству большой куш в виде подоходного налога, битлы по совету своих бухгалтеров вложились в новые проекты, и потому к самофинансируемому «Magical Mystery Tour» добавилась дорогущая новая сцена в стиле Басби Беркли для песни «Your Mother Should Know». А модельерам из The Fool выделили 100 000 фунтов стерлингов (1 700 000 фунтов по современным ценам) на создание бутика Apple, и часть денег ушла на гигантскую психоделическую роспись наружной стены магазина. Украшенная звездами, лунами и таинственными фигурами, стена привлекала толпы экскурсантов – до тех пор, пока Вестминстерский совет не приказал ее закрасить. Но Beatles снова были в газетных заголовках.

Однако «магазина одежды» Джону не хватало, и вскоре новые маленькие компании начали множиться вокруг Apple как грибы после дождя. Алексу-волшебнику, как другу, дали Apple Electronics; брат Джейн Эшер стал главой Apple Records; а еще были киностудия Apple Films, книжный магазин Apple Books и даже парикмахерская под названием Apple Hair.

А еще Джона не переставала донимать письмами Йоко Оно. Ей хотелось, чтобы Джон был ее спонсором. Он был рок-звездой с кучей денег и мог их прожигать, а она была малоизвестной художницей, но с таким эго, что в упор не воспринимала ни оскорблений, ни отказов. Наконец, достаточно заинтригованный, в середине октября Джон согласился спонсировать одну из ее выставок в лондонской андеграундной галерее Lisson. Выставка состояла из «половинчатой мебели» – кровати и стула – и такой же «половинчатой» комнаты, и все было окрашено в белый цвет. «Я даже не зашел посмотреть, – рассказывал Джон. – Я был слишком напряжен». Но мало-помалу Йоко влезала ему в душу. Синтия об этом пока что не знала. Впрочем, пока и не о чем было знать: романтическая искра между ними еще не мелькнула.

Далеко не все в окружении Apple в их временных офисах на лондонской Уигмор-стрит были убеждены, что «Magical Mystery Tour» станет хитом, как ожидали сами Beatles. Питер Браун, ставший в то время их личным менеджером, явно не был. Но, опять же, не так много друзей и сотрудников могут сказать четверке своих боссов, что они думают на самом деле – даже после того, как фильм отвергли американские телевизионные сети. В Apple в 1967 году как будто разыгрывали сказку «Новое платье короля». И когда BBC купила фильм для показа в прайм-тайм в День подарков, на следующий день после Рождества, казалось, что нытики опять просчитались и Beatles будут на коне.

Незадолго до Рождества Apple устроила шикарную костюмированную вечеринку в роскошном отеле Royal Lancaster в честь запуска своего первого проекта без Брайана. Вера в успех была настолько велика, что Джон и Синтия пригласили Фредди и Полину в свой «роллс-ройс» – отпраздновать вместе. Джон разоделся как тедди-бой, в костюме более причудливом, чем любой его «экстравагантный» наряд времен Художественного колледжа, а Фредди, словно в насмешку над собой, вырядился мусорщиком. Полина, его юная подруга, надела школьный сарафан, а Синтия выбрала кринолин в викторианском стиле и капор, в которых, по ее собственному признанию, выглядела, словно «дама с жестянки шоколада Quality Street».

Джону вечер пришелся по душе. Они посмотрели фильм, все гости сказали, что им понравилось, и он отлично провел время. Прелестница Патти Харрисон была в костюме восточной танцовщицы, и Джон, всегда неравнодушный к Патти, так лихо отжигал с ней под музыку группы Bonzo Dog Doo-Dah Band, что наконец маленькая певичка Лулу, в платьице в стиле Ширли Темпл и с леденцом на палочке, накинулась на него с руганью. «Бесстыдник! Жену забросил!» – кричала Лулу, уроженка Глазго, со своим резким шотландским акцентом. Но ему не было стыдно. Он напился, и, по словам Синтии, вечер закончился тем, что Джон и Фредди, папаша и сын, пьяные, отплясывали вместе, а она чувствовала себя «очень несчастной». «Джон, кажется, успел перетанцевать со всеми, кроме меня», – вспоминала она.

Джон не был глух к ее чувствам. Он о них знал. Ему просто было все равно.

На Рождество Фредди и Полина остались в Кенвуде. Возможно, то было единственное Рождество, которое Джон встретил с отцом. По крайней мере, о других он не помнил. Они обменялись подарками, а потом, как и миллионы других британских семей, сели у телевизора смотреть «Magical Mystery Tour» на BBC. Их ждал сюрреализм – нечто весьма не в рождественском духе.

Только на следующий день, когда вся страна вышла на работу, а газетные критики единодушно разорвали фильм в клочья, Beatles поняли: не весьма, а вообще не в духе. Джон, который до того относился к проекту прохладно, теперь бросился преданно защищать его, заявлял, что ему нравится фильм и его сновидческие эпизоды… и только позже признал, что это, вероятно, «самый дорогой любительский фильм в истории кинематографа».

Пол принял неудачу с обаятельной усмешкой. «Ну, для доброй сказки в День подарков мы реально облажались», – сказал он мне тем утром.

На самом деле фильм был не так плох, как его представили в рецензиях. Просто его показали в неправильный день в неправильное время для неправильной аудитории на неправильном канале. С тех пор создатели рок-видео не раз наступали на те же грабли. Завязав с гастролями и желая покончить с прежней жизнью, битлы, в лучших традициях учеников художественной школы, получивших камеру и несколько катушек пленки – так, поиграть, – ворвались в мир Феллини и Магритта. И поскольку в их арсенале были лишь смутные идеи и большие деньги, но не было ни опыта, ни дисциплины, – это не сработало.

Может, они чувствовали себя великими и непогрешимыми творцами после ошеломляющего успеха «Sgt. Pepper»? Возможно. Но теперь они поняли, что ошибались.

42. «Судя по тому, как живет Джордж, годам к сорока ему летать на ковре-самолете…»

После Рождества Фредди с Полиной покинули Кенвуд, и Джон вскоре дал работникам Apple задание – найти тем квартиру в Брайтоне, подальше от любых преследований прессы. «Береги задницу, – советовал Джон отцу в письме. – В Брайтоне легионы педрил». Потом, слетав с Синтией на неделю в Марокко, Джон быстро вернулся в студию и записал новую песню – «Across the Universe». Он снова использовал двухтональную полицейскую сирену и очень этим гордился. «Это одна из моих лучших песен, – сказал он мне. – По-настоящему хорошая поэзия».

Он надеялся, что это будет следующий сингл, но другие битлы восторга не разделили и выбрали сочиненную Полом «Lady Madonna» – видимо, решили сделать ставку на старый добрый рок-н-ролл после плохого отклика на фильм «Magical Mystery Tour». Но когда на вторую сторону выбрали новую песню Джорджа «The Inner Light», Леннон сдался и предложил «Across The Universe» Всемирному фонду дикой природы для благотворительной пластинки по сбору средств. Beatles так и не смогли достойно ее записать. «Отвратно свели превосходную песню, – сетовал Джон. – Я был в такой печали!» Он будет в еще большей печали, когда Всемирный фонд дикой природы не сможет осознать, каким рогом изобилия может стать для них эта песня, – и не станет ее продвигать.

Прежде Джону не были свойственны причудливые поэтические формы – но необычной для него была и неослабевающая увлеченность Махариши. Вернувшись из Бангора, он недолго держал свой зарок от наркотиков, но, окунувшись в новую забаву, теперь стал ревностным пропагандистом трансцендентальной медитации. Медитация дает ему больше энергии – как он заявил Дэвиду Фросту в телеинтервью, – и он стал счастливей. И ему плевать, что скептически настроенная публика теперь смеется над битлами, а газетные всезнайки считают их легковерными. Он настаивал на том, что у Махариши Махеш Йоги есть ответы на все вопросы.

Подчиняясь чему-то вроде стадного инстинкта, ливерпульская четверка с женами и одной невестой – Пол и Джейн обручились на Рождество, – согласилась вылететь к йогу в Гималаи, а если точнее, в Ришикеш, в середине февраля 1968 года. Но перед этим в лондонском «Центре духовного возрождения» состоялась встреча с помощником Махариши. Синтия на нее тоже пошла. Та минута, когда они переступили порог, будет запечатлена в ее памяти на всю оставшуюся жизнь. В своей автобиографии она рассказывала об этом вот что: «Когда мы зашли в гостиную, я увидела, что в углу в кресле сидит японка, маленькая, вся в черном. Я сразу же догадалась, что это Йоко Оно, но, боже, что она здесь делает? Неужели Джон пригласил ее? Если так, то – зачем?»

Никаких объяснений не последовало. Йоко представилась, но не участвовала в беседе и сидела молча. Джон беседовал с помощником Махариши и другими битлами, а Йоко, казалось, не замечал. После встречи все стало еще более странным: Джон и Синтия отправились к своей машине, их водитель Лес Энтони открыл дверь, и Йоко прежде них забралась на сиденье. Как писала Синтия, даже Джон казался удивленным. Он спросил Йоко – может, ее подвезти? «Да, пожалуйста, – сказала та и назвала Энтони адрес возле Риджентс-парка, на Ганновер-гейт».

Они ехали в гробовом молчании. «До свидания, спасибо», – сказала Йоко, выходя из машины.

«Что это было, Джон?» – спросила Синтия, когда они поехали домой. Он сказал, что не знает, и больше ничего не объяснял. Она поняла, что его не стоит раздражать. Но казалось очевидным: он что-то недоговаривал.

Так и было: Джон не рассказывал Синтии, что несколько раз виделся с Йоко и в январе пригласил ее на Эбби-роуд, когда они записывали «Hey Bulldog». Услышанное не произвело на нее особого впечатления. «Почему вы всегда используете этот ритм? – спросила она битлов. – Почему не сделаете чего-то более сложного?» Джон смутился и, вероятно, немного разозлился. И все же раздражение не помешало ему пригласить ее в квартиру Нила, где, как он рассчитывал, они займутся сексом. Обычно, когда рок-кумир приводил девушку в квартиру, так все и случалось. Но Йоко была другой. Подход Леннона показался ей грубым, и она отвергла его.

Отказ лишь сделал ее более соблазнительной и загадочной. К следующему месяцу Леннон решил, что в Индию возьмет с собой и Синтию, и Йоко, но в последний миг растерял свой кураж. «Я не знал, как это сделать, – сказал он позже в интервью. – Вот и не сделал».

Ждала ли Йоко, что отправится в Индию, когда объявилась в «Центре духовного возрождения»? Видимо, да.

Прошло несколько дней, и Синтия наткнулась среди фанатской почты в Кенвуде на напечатанное на машинке письмо, в котором Йоко благодарила Джона за его терпение, писала, что думает о нем, и боялась, что больше никогда его не увидит. Это явно было уже не просто письмо от поклонницы, но на все расспросы Синтии Джон снова отмахнулся: мол, Йоко – это «сумасшедшая художница… которая хочет денег на всю свою авангардную хрень» – ну, или что-то вроде того.

Вряд ли Синтию это убедило. Но она уже много лет верила, что ее муж именно такой, каким она хочет его видеть.

И с такими мыслями Джон и Синтия собрали чемоданы, встретились с Джорджем и Патти в аэропорту Хитроу и отправились в Индию к Махариши, а через несколько дней за ними последовали Пол, Джейн, Ринго и Морин.

Джон плохо представлял, к чему готовиться, когда после двухсот миль на такси – из аэропорта в Нью-Дели до гималайских предгорий – группа прибыла в йоговский ашрам в Ришикеше. Но их ждал приятный сюрприз. Ашрам стоял на склоне холма у реки Ганг, и пусть за стенами владений Махариши Индия, возможно, и была третьим миром, внутри было более чем комфортно. Ришикеш на протяжении веков славился у индусов как святое место для созерцания, и около сотни гостей ашрама пребывали в покое и безмятежности.

Естественно, присутствие Beatles, за которыми вскоре последуют Донован, Майк Лав из The Beach Boys, а также голливудская актриса Миа Фэрроу вместе со своей сестрой Пруденс, – куда бы ни отправлялись Beatles, другие следовали за ними, – вызвало некоторое волнение в округе. Но журналистов и фотографов в ашрам не пускали, и тот, как обещал Махариши, был идеальным местом для отдыха и размышлений. Ни телефонов, ни газет – внешние раздражители исключались.

Но это не касалось внутреннего напряжения, и порой ашрам становился некой «оранжереей духа». Одна из первых песен, которую там сочинил Джон, называлась «Dear Prudence»^[102], и написал он ее после того, как их с Джорджем отправили уговаривать сестру Миа выйти из хижины. «Было чувство, что она там слегка кукухой поехала, – вспомнит позже Джон. – Замедитировалась… На Западе ее бы в дурке закрыли. Заперлась недели на три [возможно, гораздо меньше]. Пыталась к Богу вперед всех поспеть».

Наверное, у каждого битла была своя причина находиться в Ришикеше. Обычно Джон возглавлял любую новую затею, но в духовных вопросах путь торил именно Джордж. «Судя по тому, как живет Джордж, годам к сорока ему летать на ковре-самолете…» – шутил Джон, но сам был едва ли менее серьезен, а еще он уверился, будто Махариши знает некий космический секрет, и теперь был настроен раскрыть эту тайну. Синтия, с другой стороны, надеялась, что пребывание в Ришикеше отобьет у ее мужа страсть к наркотикам, разрушавшим, как ей казалось, и ее брак, и его талант. Полу было просто любопытно попробовать медитацию. Что до прямого и честного Ринго и его жены Морин, для них то был просто приятный отпуск с друзьями в прекрасном месте – и немного легкой медитации на десерт.

Ели все вместе, за длинными столами под открытым небом, а вечером проводили общие сеансы вопросов и ответов, где гости сидели рядами, украсив шеи гирляндами из цветков померанца; женщины облачались в сари. Вне общих собраний и индивидуальных встреч с Махариши все могли делать что хотят, и это идеально подошло Джону и Полу и позволило им работать над новыми песнями.

Надежды Синтии не оправдались. Может, пасторальная обстановка и удерживала Джона от наркотиков и алкоголя, но романтичной она не стала и не вдохнула новой силы в ее брак. По прибытии им с Джоном выделили бунгало с большой двуспальной кроватью, но вскоре муж стал все сильнее отдаляться от жены.

«Он рано вставал и сразу уходил из комнаты, – писала она позже. – Разговаривал он со мной очень редко, а через неделю или две и вовсе заявил, что собирается переехать в отдельную комнату, так как ему требуется уединение». Он сказал, это поможет ему медитировать. С того момента он почти не обращал на нее внимания. Это было больно и обидно.

«К тому времени наша с ним любовная жизнь сошла на нет», – рассказывала она мне. Секс сменили братско-сестринские отношения – в том смысле, что Джон не испытывал к Синтии сексуального желания. «У него были проблемы, то ли от наркотиков, то ли еще почему. У него со мной не получалось, – вспоминала Синтия. – Хотя с другими у него все было в порядке. Есть много способов “завести” мужчину, но я их не знала».

Еще она не знала, что по нескольку раз в неделю ему приходили письма от Йоко Оно, Джон забирал их в почтовом отделении ашрама. Вот почему он вставал и выходил так рано утром.

«Йоко писала эти сумасшедшие открытки… вроде “Посмотри в небо. Видишь облако? Это я”, – рассказывал позже Джон. – И я поднимал глаза, пытаясь ее увидеть, а затем, на следующее утро, мчался на почту за следующим посланием. Это сводило меня с ума».

Йоко дразнила его все время, пока Джон оставался в Индии. Позже она будет отрицать, что преследовала его. Но иные возразят, что она ни на мгновение не оставляла его в покое, даже когда их разделяли континенты. Из Индии он писал и ей, и нескольким друзьям. Многие из его писем друзьям опубликованы; письма, адресованные Йоко, – нет. Скорее всего, она их все еще хранит.

Уроки Махариши по медитации в конечном итоге оказались для Джона как об стенку горох, а вот в плане сочинительства – как для него, так и для Пола – время в Ришикеше было бесценным. Через пару недель Маккартни привезет домой среди прочего «Martha My Dear», «Blackbird», «Back In the USSR», «I Will» и «Ob-La-Di, Ob-La-Da». Джон напишет «The Continuing Story of Bungalow Bill», «Dear Prudence» и «Yer Blues». Еще появится «I’m So Tired» со строчкой: «…and curse Sir Walter Raleigh, he was such a stupid get»^[103], – в ней Джон обрушится на Рэли, ибо тот в конце XVI века привез в Англию табак. «Мне она всегда нравилась. Ее бы в кампанию против курения», – говорил он мне.

Ришикеш задумывался как духовный ретрит для Beatles, но для Джона в основном стал местом творчества. «Опыт стоил того, хотя бы из-за песен, что из него получились, – рассказывал он. – Но это с тем же успехом могла бы быть пустыня. Или Бен-Невис… Там было мило, спокойно, все всегда с улыбками… вверху, на горе… и бабуины твой завтрак тырят. И самое смешное – вокруг вся эта красота, в день по восемь часов медитаций, а я писал самые несчастные песни на земле. В “Yer Blues” есть строчка: “I’m lonely, want to die”^[104], и я не шутил, вот так вот я себя чувствовал. Там, наверху, я пытался добраться до Бога, мне приходили мысли о самоубийстве». Впрочем, он явно слегка шутил. Он всегда акцентировал в репликах определенные слова – как курсивом на письме.

Ринго и Морин уехали первыми, через десять дней: сказали, скучают по детям и осточертели еда и мухи. Ашрам, как мне поведал Ринго, вернувшись домой, «походил на “Батлинз”», летний лагерь, где он когда-то играл с Rory Storm & The Hurricanes. Скорее всего, он тоже слегка преувеличил.

Пол и Джейн уехали через месяц, но их сменил Алекс-волшебник, и безмятежность лагеря затрещала по швам. Алекс считал Махариши мошенником, доившим Beatles ради собственной славы, и звучало это слегка забавно – от грека-телемеханика, который своими невозможными задумками и вечно не работавшими изобретениями задурил голову легкомысленному и впечатлительному Джону.

Но через несколько дней по лагерю прокатился слух, будто Махариши домогался американки. Алекс-волшебник ухватился за этот слух: вот, говорил он, видите, а факирчик-то не такой святой, каким себя выставляет!

Махариши мог быть кристально чист в своих помыслах, словах и делах, как верили некоторые из его почитателей-битлов. Мог и не быть. Никаких доказательств порочащего его слуха никто не представил. Но это уже не имело значения. Маленькая община, разгоряченная, замкнутая и слегка истеричная, плевать хотела на поиск улик или опровержений. Словно в романе Эдварда Моргана Форстера «Поездка в Индию», слухи, сплетни и, возможно, культурные различия быстро взяли свое.

Синтия позже вспоминала: после девяти недель в ашраме Джон сказал ей, что разочаровался в Махариши. Леннон решил, что для духовного человека, каким выставлял себя йог, тот слишком сильно интересовался деньгами, славой и знаменитостями – по сути, повторил все обвинения, которыми в шутку бросалась в Махариши британская пресса, когда Beatles стали им столь публично одержимы. Вариант, что он в одно и то же время может быть и хорошим, духовным человеком, и успешным дельцом, видимо, не рассматривался.

Харрисон разрывался на части. «Когда уже и Джордж заподозрил, что все это правда, – рассказывал Джон, – тогда я подумал: “Ну, если уж и Джордж в нем усомнился, тут явно что-то неладно”». Он решил покинуть ашрам и, как обычно, подал пример всем остальным.

– Почему ты уезжаешь? – спросил Махариши.

– Если ты такой космический, догадайся сам, – отрезал Джон.

И вот так, на фоне слегка иррационального и необоснованного страха, будто Махариши может помешать им покинуть ашрам, приключение Джона с «маленьким факиром» подошло к концу.

Ну, почти… Такси, перевозившее Джона и Синтию в Нью-Дели, сломалось, и, когда водитель отправился искать помощи с автомобилем, Джон вышел на обочину и поймал машину – изумленный незнакомец узнал его и любезно отвез пару в отель.

Авторы часто находят способ обрушить месть на голову тех, кого считают предателями. В душе Джона, автора песен, уже пустила корни мысль отомстить гуру, ославив его на весь свет. «Maharishi, what have you done, You made a fool of everyone»^[105], – родились первые строки. Джордж, невероятно расстроенный, все-таки уговорил его скрыть имя того, в кого был нацелен удар. Так Махариши уступил место некой сексуальной Сэди. «Sexy Sadie, oh yes, you’ll get yours yet»^[106]. Это было злобно.

Случилось ли что-нибудь неприятное с неведомой юной американкой, когда та была в Ришикеше, никто не узнал, и это наводит на подозрение, что, скорее всего, ничего там и не произошло. Джордж всегда будет считать, что с Махариши поступили плохо, и позже примирится и с ним, и с движением трансцендентальной медитации. Но самое большее, что сделает Джон – и что для него максимально приблизится к извинению, – это признание спустя несколько лет после тех событий: «Мы ошиблись… Мы ждали гуру, и он пришел…»

Лететь в Лондон из Индии довольно долго, и есть две версии того, что произошло во время полета. Одна гласит: после недель трезвости в Ришикеше Джон напился и вывалил на Синтию настоящую исповедь – рассказал, что и до свадьбы, и во время их брака занимался сексом с сотнями девушек, и кого-то из них она даже знала, а иных считала добрыми подругами.

Синтия писала, что в полете была до слез расстроена тем, как все вышло с Махариши, а о сексе они говорили на кухне в Кенвуде, спустя несколько дней по возвращении домой.

«Знаешь, Син, у меня ведь были и другие женщины», – совершенно внезапно сказал Джон. По ее воспоминаниям, она ответила, что тронута его честностью. «Все о’кей», – сказала она. Он обнял ее, сказал, что все еще ее любит, и спросил, были ли у нее романы. Она сказала, что нет. Только флирт, ничего больше.

Хроники отношений в рассказах двоих совпадают во всем крайне редко. Но именно так Джон и Синтия запомнили – или решили запомнить – миг, ставший их точкой невозврата.

43. «Хочу сказать тебе кое-что важное. По ходу, я Христос»

В Англии Джон мгновенно вернулся к наркотикам. Но гигантская махина, которой стали Beatles, должна была продолжать свой путь, и теперь, в отсутствие Брайана, ее главной движущей силой стали энергия Пола и его идеализм. Пол говорил мне тогда, что Apple, компания Beatles, «скорее похожа на западный коммунизм… Мы хотим создать совершенную деловую организацию… не только для нас, но и для общего блага…» И с этой целью они с Джоном стали планировать поездку в Нью-Йорк, где собирались публично объявить о своем новом предприятии.

Лед в отношениях Джона и Синтии на мгновение растаял, когда Джон на выходных сгонял в кислотный трип с Дереком Тейлором, новым пресс-секретарем битлов и примерным семьянином. Но когда Синтия спросила, может ли она поехать с ним в Нью-Йорк, холод тут же вернулся. Нет, сказал Джон, не может. Это деловая поездка, ему предстоит много работы, а еще нужно готовить новый альбом.

Так что вместо этого она приняла предложение отдохнуть две недели в Греции вместе с Дженни, сестрой Патти Бойд, Донованом и Алексом-волшебником, снова оставив Джулиана на попечении экономки Дот Джарлетт.

Когда Синтия уезжала в аэропорт, Джон лежал на кровати. «Он пребывал в том состоянии полутранса, которое я не раз уже у него наблюдала, поэтому едва повернул голову, чтобы попрощаться», – вспоминала она.

В Нью-Йорке Джон и Пол казались сверхделовыми. В костюме, чисто выбритый, Джон сидел на пресс-конференции рядом с Полом и мужественно отвечал на вопросы журналистов. «Мы хотим создать систему, где людям, желающим просто снять фильм… не нужно стоять на коленях в чьем-то там кабинете, – сказал Джон. – Нам не нужна груда золотых зубов в банковском сейфе!» В своем телеобращении он пригласил граждан США реализовывать свои творческие мечты с чеком от Apple.

Прислушалось ли нью-йоркское деловое сообщество к идеям западного коммунизма? Сомнительно. Всех просто сбила с толку эта сумасшедшая идея. Все, о чем говорили Джон и Пол, казалось совершенно непродуманным в деловом смысле – за исключением разве что Apple Records. Если их краткий визит и кончился чем хорошим, так только тем, что Пол снова повстречал фотографа Линду Истман, которая привлекла его годом раньше, на вечеринке по случаю выхода в свет пластинки «Sgt. Pepper».

Но когда после официального запуска компании был сделан следующий шаг и в лондонской андеграундной газете International Times разместили рекламу, призывавшую читателей присылать свои сценарии, песни, стихи, магнитные ленты, дизайнерские проекты одежды, изобретения, пьесы, электронику, романы и студийные записи, за несколько дней офис Apple на Уигмор-стрит был завален тысячами заявок, поданных с трепетной надеждой. Ни одна из них так никогда и не продвинулась дальше.

К тому времени Джон вернулся в Кенвуд, а Синтия еще была в Греции, и он пригласил Пита Шоттона перекантоваться. Тот уже не управлял бутиком Apple, а стал личным помощником Джона. И вот тогда, приняв ЛСД и догнавшись «косячками», они несколько часов играли вместе в студии на чердаке – записывались на магнитофон, так, хохмы ради, пока Пит не уснул. Джон так и не сомкнул глаз. На следующее утро друг нашел его в некоем волнении.

– Пит, – сказал Джон. – Хочу сказать тебе кое-что важное.

– Да?

– По ходу, я Христос.

Пит слышал странные вещи от приятеля и прежде, но ничего подобного не случалось. Но в той наркотической прострации он согласился с фантазией, подыграл и спросил: неужто человеку мало быть Джоном Ленноном?

– Да, мало, – сказал Джон и сразу решил, что должен обо всем поведать миру, а начнет с других битлов.

Пит сел за руль, и они отправились в Лондон, в офис Apple, где собрались ближайшие соратники – Пол, Джордж, Ринго, Нил и Дерек, – и Джон рассказал им о том, что осознал.

Они слушали спокойно, понимая, что Джон словил «приход», а потом согласились, что да, нужно об этом подумать. В конце концов, то был всего лишь наркоманский гон. А потом новоявленный мессия отправился обедать со своим другом Питом.

Вечером они вернулись домой – догнаться. Пит до смерти устал, но Джон все еще был на взводе и часов в десять заговорил про Йоко. «Пит, сюда бы женщину. Я позову одну, не возражаешь?» – так вспоминал Шоттон тот разговор в своих мемуарах.

Пит не возражал. И Джон позвонил Йоко. Было поздно, она была замужем, она была в Лондоне, ей пришлось бы ловить такси и ехать за двадцать миль, но она все равно приехала, а Пит дал Джону денег оплатить ее такси. Оказалось, Тони Кокс, ее муж, на несколько дней забрал их пятилетнюю дочь Кёко на юг Франции. Дот Джарлетт все еще сидела с Джулианом у себя дома.

Пит вспоминал, что Йоко казалась застенчивой и нервной, и после нескольких шутливых любезностей он ушел спать, предоставив Джону ее соблазнять. «Я не знал, что делать, – вспоминает Джон, – поэтому мы поднялись наверх, в мою студию, и я ставил ей все пленки, которые записал: весь авангард, какую-то комедийную песенку и немного электроники».

Похоже, ей понравилось то, что она услышала, ибо вскоре, приняв дозу ЛСД, они сделали совместную запись. «Мы начали в полночь, – рассказывал Джон в интервью Rolling Stone, хотя это, скорее всего, случилось намного позже, – а когда закончили, уже был рассвет», и они открыли окно, чтобы записать утренний птичий хор контрапунктом к голосу Йоко. «И тогда, на рассвете, – сказал он, – мы занялись любовью. Это было неимоверно прекрасно».

Пит встал тем утром рано и был удивлен, когда спустился вниз, а Джон сидел в халате и ел вареное яйцо. «Ну и как ночка? Повеселился?» – с пониманием спросил Пит, как делал всегда, когда его приятель проводил ночь с девушкой.

– Да, Пит. Это было невероятно, – прозвучал очень серьезный ответ. – А ты сегодня занят?

– Да нет, – ответил Пит.

– Тогда будь любезен, поезжай и найди нам с Йоко дом, – сказал Джон.

Он решил уйти от Синтии.

Через пару дней Синтия вылетела из Греции. В Риме, где была пересадка, она улучила момент, позвонила домой и сообщила Джону, во сколько будет дома. По ее словам, он ответил: «Отлично, увидимся».

Было уже четыре часа пополудни, когда она добралась до Кенвуда. Во время перелета Синтия с Дженни и Алексом решили отправиться вечером куда-нибудь поужинать и гадали, не присоединится ли к ним Джон. Синтия отворила входную дверь своего дома, оставила ее открытой для спутников, вошла внутрь и сразу поняла: что-то не так. На крыльце горел свет, а все окна в доме до сих пор были зашторены.

Она открыла дверь в зимний сад, заглянула внутрь. Вот как она описала в своих воспоминаниях о жизни с Джоном то, что увидела:

«На полу посреди комнаты, возле столика, заставленного грязной посудой, друг напротив друга сидели в позе лотоса Джон и Йоко. На них были надеты банные халаты, которые обычно висели в раздевалке рядом с бассейном… Джон посмотрел на меня с отсутствующим выражением лица и бросил: “О, привет”. Йоко даже не повернула головы».

По причинам, которые она никогда не поймет, Синтия вдруг выпалила, что они собираются всей компанией в Лондон поужинать, и спросила у Джона и Йоко: «Хотите с нами?»

Она была в шоке. В собственном доме ее заставили почувствовать себя преступницей, незаконно проникшей за порог. Но этот дурацкий вопрос будет преследовать ее всю жизнь. Йоко, одетая в ее халат, сидела рядом с ее мужем и явно провела с ним ночь – а она пыталась сделать вид, что все в порядке. Но на самом деле она понятия не имела, как реагировать, ведь было очевидно: они хотели, чтобы она застала их вот так. «Нужно побывать в такой ситуации, чтобы понять, как это ужасно, – сказала она мне. – Это было так жестоко. Он ведь знал, что я приду».

Бросившись за какой-то одеждой наверх, мимо пары японских тапочек, аккуратно поставленных у порога спальни, она выбежала обратно, на улицу, к смущенным Дженни и Алексу-волшебнику – и ее увезли.

44. «Мне наконец-то повстречался кто-то такой же чокнутый»

Несколько месяцев Джон был околдован Йоко. Теперь, когда они говорили не переставая, он узнавал, сколько у них общего, и сколько в них разного, и сколь многим в себе она была обязана своему детству, точно так же как он – своему.

Она объяснила ему, что имя «Йоко» означает «дитя того, кто за морем, вдали от дома», и хотя часть ее детских лет, так же как у него, прошла на фоне Второй мировой войны, их воспитание различалось, словно земля и небо.

Она родилась в Токио в 1933 году в семье богатых банкиров, гордившихся происхождением из древнего самурайского рода; мать ее была буддисткой, а отец – христианином. Первоначальное образование она получила дома, и гувернантка читала с ней как Библию, так и буддийские писания, а также обучала ее каллиграфии, музыке и японской культуре. Старшая из трех детей, как объяснила мне Йоко в своем первом интервью для британской газеты, она была «словно домашний зверек, которого кормят информацией». Все это, и в том числе нравственный кодекс того места и той эпохи, она ненавидела лютой ненавистью. «Бог всегда за всем наблюдал, и во всяком проступке, в каждой плохой мысли нужно было признаваться матери», – сказала она мне. По словам Йоко, мама ее была очень красивой, но далекой. Отец хотел быть концертным пианистом, но под давлением семьи ему пришлось заняться банковским делом. Вокруг царил дух подчинения догмам и правилам. Но это подчинение не распространялось на секс. Подрастая, она поняла, что у родителей свободный брак и у обоих есть любовники, с которыми она знакома. Ей это не казалось необычным. Позднее к внебрачному сексу она относилась совершенно спокойно и терпимо, без капли чувства вины.

Раннее детство Йоко, за исключением трех лет, когда ее отец управлял представительством Банка Японии в Нью-Йорке и семья присоединилась к нему, прошло по большей части в строгой культуре богатых японцев, где с нее сдували пылинки. Но, когда они вернулись в Японию в 1940 году, завершение детства совпало с войной. Отец тогда работал в банке в Ханое, а мать, спасая детей от бомб, что рушились на Токио, вывезла их в деревню. То были трудные времена, и Йоко говорила, что однажды ей пришлось выпрашивать еду. Правда ли это или небольшое приукрашивание – даже ее лучшие друзья признавали, что приукрасить она могла всегда, – неизвестно.

Когда война кончилась и Йоко вернулась в Токио, а ее отец приехал домой из Вьетнама, где более года считался пропавшим без вести в хаосе войны – так же, как отец Джона, когда ушел в море, – жизнь очень умной и волевой девочки быстро улучшилась. Вскоре Йоко вернулась в школу и, по некоторым источникам, училась в одном классе с сыном императора, принцем Ёси. Затем, после двух семестров в университете, семья поехала вслед за отцом – его снова назначили на должность в США. Они поселились в частном доме в Скарсдейле – зажиточном пригороде Нью-Йорка. В 1953 году Йоко поступила в либеральный частный Колледж Сары Лоуренс в Йонкерсе.

Интеллектуально искушенная и очень настойчивая, Йоко быстро обнаружила, что ее главные интересы лежат в сфере авангарда, и проводила в колледже все меньше времени, а в Нью-Йорке – все больше. В конце концов она бросила учебу, встретив молодого японского композитора Тоси Итиянаги, студента Джульярдской школы. Ее родители были против этих отношений, ибо семья Тоси занимала недостаточно высокое место в социальной иерархии, но пара поженилась в 1956 году – в тот год, когда Джон провалил школьные экзамены первого уровня сложности. Йоко было двадцать два и, по ее словам, в первую брачную ночь она была девственницей. Однако по словам ее биографа Джерри Хопкинса, некоторые из ее тогдашних знакомых считают это маловероятным.

Молодожены сняли лофт в Нижнем Вест-Сайде и с головой ушли в авангард. Йоко отправилась на лекции композитора-экспериментатора Джона Кейджа. Денег было впритык, да и родителей шокировал ее богемный образ жизни, поэтому она подрабатывала официанткой в ресторане макробиотической кухни или преподавала каллиграфию, и так изыскивала средства на свои ивенты^[107], которые устраивала на чердаке.

На искусство Йоко сильно повлияла арт-группа Флюксус. Лидер Флюксуса, литовец Джордж Мачьюнас, – с которым у нее позже был роман, – описывал ее стиль как «смесь Спайка Джонса, гэгов, игр, водевиля, Джона Кейджа и Дюшана». Это было потешно, весело и, в стиле Йоко, «не завершено» – каждый, кто был на ее ивентах, мог стать частью происходящего. Она называла себя концептуалистом и придумывала инструкции для своих ивентов – пьесы, которые могли разыгрывать другие. Иными словами, она была скорее мыслителем, чем практиком.

Если она вообще получала какие-либо отзывы, они, как правило, были критическими, но критика и отвержение никогда ее не останавливали. Ее вера в себя была запредельной. Йоко всегда называла себя застенчивой, но ей лучше подошли бы такие характеристики, как «отчужденная» или «непробиваемая». Она была мастером саморекламы. Требовательная и чрезвычайно амбициозная, если Йоко и переживала из-за насмешек, то никогда этого не показывала. У нее всегда была мощнейшая броня.

По ее словам, у нее были романы во время брака, и в 1961 году она и Тоси, чья карьера продвигалась быстрее, разошлись. Потерпев неудачу в искусстве, лишенная каких-либо перспектив, она вернулась в Японию и устроила ивент в Токио, но снова не смогла привлечь к себе особого внимания. Вскоре после этого Йоко наглоталась снотворных и с согласия семьи и мужа оказалась в психиатрической клинике.

Однако как минимум одного человека она заинтриговала. То был американский кинорежиссер по имени Тони Кокс. Хотя они никогда не встречались, Кокс слышал об этой странной японской художнице и нашел ее в больнице. Кокс помог ее вызволить и какое-то время жил с Йоко и Тоси в Токио, но когда Йоко забеременела от Кокса, Тоси ушел. «Мой первый муж был очень добр», – говорила она. Он продолжил успешную карьеру в Японии как авангардный композитор.

После быстрого развода с Тоси Йоко вышла замуж за Кокса. Собственно, женились они дважды, и первый раз – незаконно, поскольку в то время она еще не развелась. Семья Йоко снова негодовала, но им пришлось наконец признать: их старшая дочь намерена делать все, что ей заблагорассудится.

Кёко, дочь Йоко и Кокса, родилась в Токио 8 августа 1963 года. Кокс сам принимал роды дома, после чего Йоко пришлось срочно везти в больницу. В это же самое время в Англии, в другой культурной вселенной, набирал силу ураган, который вскоре получит имя «битломания».

Роль матери не слишком пришлась Йоко по душе, ибо прервала ее работу. Так что практически всю заботу о младенце пришлось взять на себя Коксу. Он всеми силами поддерживал жену в продвижении ее искусства, но их отношения не всегда были легкими и безмятежными.

Несмотря на все ее усилия и яростную решимость, в Японии слава авангардной художницы ее так и не настигла, и в сентябре 1964 года Йоко вернулась в Нью-Йорк. Кокс и Кёко приехали к ней через несколько месяцев. До сих пор ее единственным реальным достижением была книга инструкций «Грейпфрут», которую она сама опубликовала в Японии. Из тех немногих, кто читал розданные ею экземпляры, некоторым показалось, что это просто сумасбродство шутки ради.

Самый большой фурор она произвела в Карнеги-холле, где устроила свой перформанс «Cut Piece»^[108] – появилась на сцене в маленьком черном платье и приглашала зрителей, одного за другим, взять большие ножницы и отрезать по кусочку ее одежды. На это ушло немало времени, но в конце концов ее оставили в лифчике и трусах. Еще два взмаха ножниц рассекли бретельки бюстгальтера, и наконец кто-то отрезал застежку на спине. Бюстгальтер упал, Йоко прикрыла обнаженные груди. Мероприятие закончилось.

Она гордилась этим ивентом, однако же пресса молчала. В заголовки нью-йоркских газет не попал и ее следующий проект, «Bagism»^[109], когда двое забирались в очень большой мешок, а зрителям оставалось лишь догадываться, что может происходить внутри. Больше всего на свете ей требовался покровитель, способный поддержать ее одержимость искусством, – кто-то по-настоящему богатый.

Затем, нежданно-негаданно, она получила приглашение на симпозиум в Лондоне под названием «Разрушение в искусстве». Кокс сперва не хотел туда ехать, но Йоко была непреклонна. Лондон был центром «свингующих шестидесятых» – культурной столицей музыки, искусства, моды, кино и театра. То был город, где ее наконец заметят и воспримут всерьез.

Вряд ли Йоко поведала Джону все эти подробности в первые недели их совместной жизни. Но, даже сделай она так, его бы это не остановило. Он был влюблен – и, как он сказал Питу, ему «наконец-то повстречался кто-то такой же чокнутый».

45. «У нас тут на две пластинки песен, расчехляй барабаны»

Казалось, Джон на миг утратил уверенность. Когда Синтия вернулась домой, проведя несколько дней у Дженни Бойд и жившего с той Алекса-волшебника, – который, по словам Син, безуспешно пытался к ней подкатить, – Йоко исчезла бесследно, и Джон вел себя как ни в чем не бывало. Когда Синтия спросила, что происходит между ним и Йоко, он ответил просто: «Ничего. Это не важно» – и избегал любых обсуждений. В ту ночь, по словам Синтии, они впервые за много месяцев занялись любовью.

Но вскоре холод вернулся. В мае у Синтии намечались семейные каникулы в Италии, в Пезаро, – с ее матерью, Джулианом, дядей и тетей. Она думала отменить их, но Джон заставил ее уехать. С учетом двух месяцев в Индии и греческих каникул, это был ее третий отпуск за квартал.

В тот же день, когда Синтия улетела в Италию, Йоко перебралась в Кенвуд. С Тони Коксом она окончательно разошлась, оставив Кёко на его попечении. «Мы оба были так счастливы найти друг друга, что не могли остановиться и подумать о чьих-либо еще чувствах, – сказала она позже. – Мы просто летели вперед на всех парусах. То, чем мы обладали, было дороже всего».

Новой паре не потребовалось много времени, чтобы обнародовать свои отношения. Не прошло и недели, и 22 мая 1968 года они появились на глазах у прессы на дневном приеме в переполненном ночном клубе «Аретуза» на Кингз-роуд, в Челси. Мероприятие задумали для того, чтобы сообщить публике о появлении еще одного щупальца беспрерывно разрастающегося спрута Apple Corps – ателье Apple Tailoring. Но присутствие пары перекрыло это событие. Йоко, когда их толпой обступили журналисты и фотографы, все время цеплялась за руку Джона, словно искала защиты. Джон просто хмурился и словно пытался притвориться, что прессы нет. На вопросы ни он, ни она не отвечали. Но заявление, которое они делали самим своим видом, было ясно для всех. Джон часто подписывал открытки друзьям как «Джон и Син», но форма «Джон и Йоко» быстро показала: они гораздо больше, чем просто пара. Они стали брендом – «Джон-и-Йоко». Мечта Йоко наконец исполнилась: она становилась знаменитой.

На протяжении следующих трех с половиной лет их жизни в Британии – до 1971 года, когда они переехали на постоянное жительство в Нью-Йорк, – Джона и Йоко практически никогда не видели по отдельности. Леннон бросил все силы не только на продвижение Йоко и ее творчества, но и на публичное представление своего нового образа – себя как половинки «Джона-и-Йоко». С Beatles он всегда считал себя фронтменом, но сейчас он словно стремился растворить свою личность в личности Йоко – одним из первых их совместных творческих проектов стал фильм, в котором их лица сливались воедино. Это был чистый нарциссизм, но еще – ярчайший признак того, что Джон начал создавать себя заново. Йоко уже не просто давала инструкции на своих ивентах. Теперь, когда Джон ни на мгновение не отдалялся от нее, они сами стали ивентом – и вскоре начали одеваться в одинаково белые костюмы и делать прямой пробор в длинных волосах.

И Джон поистине воплощал свое видение: «I am he as you are he as you are me and we are altogether»^[110], как пел в «I Am The Walrus». Тони Барроу, переставший быть пресс-секретарем Beatles со дня появления в Apple Дерека Тейлора, говорил, что с той минуты он едва узнавал в Джоне человека, с которым был знаком последние пять лет.

В солнечном Пезаро, на Адриатическом побережье Италии, Синтия блаженно не ведала того, что муж публично отказался от нее, – пока однажды вечером не вернулась в отель, где у дверей ее ждал Алекс-волшебник. Его отправили из Лондона с вестью от Джона.

«Джон хочет с тобой развестись, забрать Джулиана и отправить тебя обратно в Хойлейк», – по ее воспоминаниям, он именно так и сказал.

На этот раз Синтия знала: ее брак кончился. Йоко победила. А Джон снова уклонился от столкновения, выслав гонца с плохими вестями. Разве не так же он послал Найджела Уолли к Эрику Гриффитсу – сказать, что того больше не желают видеть в The Quarry Men? И то же самое произошло, когда Брайану поручили уволить Пита Беста. Джон всегда рассказывал, как выступал от имени Beatles, когда им казалось, что с ними плохо обращались. Но когда приходило время изгнать кого-то из его собственной жизни, он отправлял посланника.

Между тем началась работа над новой долгоиграющей пластинкой Beatles – той, которую миру предстояло узнать под именем «White Album»^[111], хотя вышла она просто как «The Beatles», ибо о лучшем названии они так и не смогли договориться. «У нас тут на две пластинки песен, расчехляй барабаны», – писал Джон в открытке, которую послал из Индии рано уехавшему Ринго. Так что надежды были высоки.

Впрочем, кое-что изменилось. С тех пор как Beatles впервые пришли в студию на Эбби-роуд, они не особенно любили, когда на сессиях появлялись посторонние, в том числе и Брайан Эпстайн, и их подруги, а после жены. Но теперь, когда Джон и Йоко были неразлучны, ритм-гитарист битлов настаивал, чтобы она всегда была с ним в студии.

Пол сразу же ощутил, что Йоко его подавляет. Beatles оттачивали стиль работы в течение многих лет. Любое вторжение в эту сплоченную команду неизбежно тревожило. И вряд ли Йоко, до союза с Джоном часто заявлявшая, что рок-н-ролл ей не по душе и вообще это грубая и незрелая музыка, была тем человеком, к чьим советам они бы с радостью прислушались. То, что она сразу же решила, будто может давать советы на их поле – о котором она ничего не знала, – это тоже был повод для беспокойства.

Главной жертвой явления Йоко стал авторский тандем Леннона и Маккартни: Полу было тяжело в присутствии этой особы с претензией на тонкий вкус. В нашей беседе он прекрасно выразил, как его бесило присутствие Йоко: «Стоило задуматься о новой строчке, и я тут же начинал нервничать. Я хотел сочинить что-нибудь вроде “Люблю тебя, малышка”, но тут я видел Йоко – и каждый раз чувствовал, что нужно придумать нечто умное и авангардное… Мы с Джоном еще пару раз пытались сочинять вместе, но думаю, мы оба решили, что будет проще работать отдельно».

Утратилась и часть характерного звучания Beatles – например, Пол перестал повторять строки из песен на терцию выше Джона. «Мне тогда хотелось спеть в гармонии с Джоном, и думаю, ему бы это тоже пришлось по душе, – рассказывал Маккартни. – Но было как-то неловко его просить». Он откровенно признал, что ревновал к Йоко и поведение Джона его раздражало. У Леннона теперь был новый друг, с которым можно было играть в игру, внезапно ставшую опасной. «Я боялся, что прекрасное музыкальное партнерство будет разрушено», – вспоминал Пол. И у него были все основания для такого страха.

Но привечали Йоко на сессиях или нет, а обилие новых песен, которые требовалось записать, свидетельствовало о потрясающей вспышке творческой энергии. У Джона было одиннадцать новых песен, в том числе «Glass Onion», «Happiness Is A Warm Gun» и «Julia» – песня о матери. У Пола – семь, среди них «Mother Nature’s Son» и «I Will». А среди пяти песен Джорджа оказалась одна из его лучших «While My Guitar Gently Weeps», настолько хорошая, что он попросил своего друга, нервного Эрика Клэптона, сыграть партию соло-гитары.

Из всего, что Beatles начали записывать тем летом, на получившейся двойной пластинке выйдет далеко не все. Некоторые песни они придержат и перезапишут, а то и пересочинят, для будущих сольных альбомов. Но сам Джон считал, что там было несколько его лучших работ. «Sgt. Pepper», возможно, достиг новой вершины, но в этом году песни были не столь затуманены сложными музыкальными ухищрениями и стихотворной абракадаброй. Теперь он более открыто писал о себе и своих чувствах, и этот стиль нравился ему больше всего.

Однако он не утратил ни капли своего умения ловить в музыке дух времени. К 1968 году мир был поглощен уже не гармонией и любовью, а революцией. Мао Цзэдун со своими хунвейбинами перевернул Китай с ног на голову, в Париже на улицы вышли студенты, а в университетских кампусах по всей Америке сжигали звездно-полосатые флаги в знак протеста против войны во Вьетнаме. Революция охватила мир, от Чехословакии до Чикаго, и именно революция, решил Джон, станет названием следующего сингла Beatles – «Revolution».

Записали две версии: одну для сингла, другую для пластинки – не говоря уже о неопубликованном десятиминутном джем-сейшене: ревущей и грохочущей какофонии, вроде как символически отражающей хаос реальной революции. Йоко внесла в этот грохот свой собственный воющий вклад.

Джон хотел, чтобы песня идеально поймала момент. Но, несмотря на незначительные изменения в текстах разных версий, общая тема склонялась не к бунту, а к умеренности. «When you talk about destruction… don’t you know you can count me out»^[112], – пел он, что вряд ли звучит как боевой клич.

Некоторые контркультурные движения были разочарованы тем, что великий бунтарь Джон Леннон не рвался раздирать капитализм в клочья, но Джона это не впечатлило. «Меня тошнит от этих агрессивных хиппи, или кто там они есть, – сказал он. – Они меня пугают… толпы злобных маньяков… Слоняются тут со своими долбаными пацификами».

Сессии для «White Album» проходили с мая по октябрь, и лишь дипломатичный Ринго не разгневал Джона своим отношением к Йоко. Однако даже он не мог не пострадать от напряженной обстановки и в середине августа ушел, став первым битлом, покинувшим группу, и оставив Пола играть на ударных в песнях «Back In the USSR» и «Dear Prudence». Это была первая трещина в дотоле крепком фундаменте Beatles, а после смерти Брайана Эпстайна не прошло еще и года. Ринго вернулся через неделю и увидел, что вся его ударная установка усыпана цветами, но свою точку зрения он дал понять всем. Быть битлом уже было невесело…

Дни ливерпульской четверки, работавшей как единый творческий ансамбль, были сочтены. На «White Album» они предстали аккомпанирующей группой: автор песни пел, а трое аккомпанировали. Как говорил Джон, теперь Beatles – «это я и группа поддержки… Пол и группа поддержки…».

Возможно, в студии на Эбби-роуд царило уныние, но вне ее стен замер на низком старте бренд «Джон-и-Йоко». В галерее Роберта Фрейзера прошел ивент Йоко: в небо выпустили 365 белых гелиевых шаров с надписью «Ты здесь», а потом был показ фильма, где на протяжении минуты Леннон улыбался. Снятый на камеру с очень высокой скоростью съемки и показанный на обычной скорости 35 кадров в секунду, фильм длился более получаса.

Критикам казалось, что эти «ивенты» – не более чем сумасшедшие задумки Йоко, которые Леннон финансировал, и интерес к ним был низким, а то и вовсе отсутствовал. И если Джон-и-Йоко действительно хотели поразить воображение широкой публики, им предстояло сделать нечто по-настоящему возмутительное.

А Синтии, теперь уже со стороны, издалека, предстояло лишь читать о муже – и не узнавать его, с головой ушедшего в то, что представлялось ей абсурдным омутом концептуального искусства. «Я не могла поверить в весь этот протестный секс, в это “мешкование”, которое он вытворял с Йоко, – говорила она мне позже. – Его буквально поглотили, взяли под контроль – его ум, его творчество. По мне, на какое-то время его мозг просто поменялся местами с тем, что между ног».

46. «Мое последнее слово – семьдесят пять тысяч. Считай, что сорвала джек-пот… Большего ты все равно не стоишь»

Разводы редко проходят в мире и согласии, но Джон вел себя некрасиво по любым стандартам. Он первым делом подал на Синтию в суд и потребовал развода сам, обвинив ее в измене с Роберто Бассанини, сыном владельцев отеля в Пезаро – того, где отдыхала Син. Потом отказался отвечать на ее звонки. Он просто вычеркнул из жизни и ее, и пятилетнего Джулиана.

Джон и Йоко сперва оставались в Кенвуде – Пит Шоттон так и не нашел им дом. Синтия с матерью поселились в свободной подвальной квартире Ринго на лондонской Монтегю-сквер. Но Йоко жить не могла без города, вскоре ей стало скучно на окраине, в Суррее, и они обменялись домами: Джон и Йоко перебрались на Монтегю-сквер, а Синтия с матерью и сыном вернулись в Кенвуд. Как всегда, Джон бросил большую часть своей одежды и вещей.

Скоро уехал и Пит Шоттон. Когда Джон попросил его прибраться в квартире на Монтегю – они с Йоко были слишком заняты, – Шоттон сорвался. Йоко окружал ореол надменности, и Пит не мог понять, чем она, мать ее, занята – помимо того, что весь день висит на Джоне. «Ты за кого, черт возьми, меня держишь? – орал он на Джона, о чем сам напишет позже. – Эй, я Пит Шоттон! Помнишь меня? Я не убираю твой гребаный дом! Я не нанимался стирать тебе подштанники и складывать трусы твоей девчонки! С меня хватит! Я ухожу!»

Сперва Джон настаивал на том, чтобы все переговоры о разводе вели адвокаты, но в конце концов согласился на личную встречу с Синтией в Кенвуде. Син думала, они поговорят наедине, но Джон приехал с Йоко. Оба были с головы до ног одеты в черное.

Исхудавший, напряженный, Леннон перешел прямо к делу.

– Зачем ты хотела меня видеть? – резко спросил он, словно незнакомец, и сел. Йоко села с ним рядом.

– Разве нельзя сделать все это по-другому, лучше? – спросила Синтия. – Я никогда не изменяла тебе, и ты прекрасно это знаешь.

– Ай, Син, брось это дерьмо. Тоже мне невинный цветочек, – со злостью бросил Джон, перейдя из обороны в нападение.

Он стал допрашивать ее о Бассанини и молодом американце, с которым она дружески болтала в Ришикеше. Синтии вдруг вспомнилась та свирепая ревность, которую он проявлял еще в колледже, стоило ей лишь заговорить с другим мальчиком.

В какой-то момент беседы Йоко вышла в кухню за стаканом воды, где получила гневную отповедь от матери Синтии с общим лейтмотивом: «Неужели вам ни капельки не стыдно?!» Нет, Йоко не стыдилась. Она смотрела на мир иначе.

Джон тоже смотрел иначе. Он неожиданно прервал встречу, на ходу бросил «пока» Джулиану, который весь разговор болтался на кухне, вернулся вместе с Йоко в машину, и их увезли.

Прошло несколько месяцев. Обвинение в том, что Синтия совершила измену, отозвали, и дело о разводе продолжалось на основании неоспоренной измены Джона с Йоко. До развода Леннон изъявил желание поговорить с женой лишь еще один раз – о деньгах.

«Мое последнее слово – семьдесят пять тысяч, – сказал он ей по телефону, как вспоминала Синтия. – Считай, что сорвала джек-пот, и прекрати ныть. Большего ты все равно не стоишь».

Все, кто знал Джона, знали и о том, что порой он мог быть бессердечным. Но все равно трудно понять, почему он говорил так с женщиной, которую когда-то любил до умопомрачения – ведь он знал, что, отрекаясь от нее сейчас, полностью меняет ее жизнь и перспективы.

Синтию привело в замешательство то, что ее впервые лишили той щедрости, какую Леннон обычно изливал на всех вокруг. Он никогда не волновался о деньгах. Питу Шоттону он дал денег, чтобы купить, помимо прочего, небольшой супермаркет; не особо близкий приятель по колледжу получил дом; Алексу-волшебнику Джон подарил «ягуар»; Йоко же получала все, чего душа пожелает, чтобы продвигать ее художественную карьеру. И, хотя причиной развода была неверность Джона, именно адвокаты Синтии должны были бороться за ее права. В итоге они сошлись на ста тысячах фунтов (более 1,5 млн фунтов стерлингов в наши дни), а еще столько же переходило Джулиану, когда тому исполнится двадцать один. Для Синтии в то время это была большая сумма, но для Джона – не особо значительная.

Впрочем, он лишь наполовину узаконил смену своих любовных привязанностей. Как только покончили с разводом, Джон возжелал жениться на Йоко. Но та все еще была замужем за Тони Коксом, ныне считавшим, что его оставили в дураках.

Кокс одобрял то, что Йоко преследует Джона, но лишь как мецената, ради искусства. Он не ожидал, что она сбежит с битлом – хотя, зная ее столь хорошо, он вполне мог представить такой поворот событий.

Дэн Рихтер, старый друг Йоко, работавший на Джона и Йоко с 1969 по 1973 год, в своей книге «The Dream Is Over»^[113] объяснил: Кокс был уверен, что Йоко многим ему обязана. «Он вытащил ее из психбольницы в Японии, он поддерживал ее на плаву, собирал деньги для ее выставок… занимался продвижением в прессе, находил спонсоров для ее фильмов, брал кредиты в банках…» А теперь она бросила его ради богатого и знаменитого парня, который мог сделать для нее гораздо больше.

Брак Коксов всегда строился на карьере Йоко, и он, как и эта карьера, порой бывал нестабильным. Йоко сделала поистине обезоруживающее признание, заявив, что отчасти видела в Тони лишь своего агента. Впрочем, казалось, именно потеря роли агента раздражала рогоносца Кокса превыше всего.

Решением, как это часто бывает, стали деньги. У Кокса их не было, зато были очень существенные долги, в том числе неоплаченная рента за особняк на Ганновер-гейт. Джон, напротив, был невероятно богат. Все проблемы уладились словно по мановению волшебной палочки, когда Джон передал Коксу 40 000 фунтов стерлингов на погашение долгов, а также купил ему и его новой подружке авиабилеты на Виргинские острова, где тот мог быстро развестись с Йоко. Опеку над дочерью разведенная пара согласилась разделить.

В итоге замена одной жены на другую обошлась Джону примерно в 150 000 фунтов (на наши деньги чуть меньше 2,4 млн фунтов стерлингов), но для него каждый пенни из этой суммы стоил того. Он был не просто влюблен в Йоко – он был ею околдован. Не имело значения, что сотрудники Apple считали ее тираншей, и справедливо; «Бесцеремонная баба, – вспоминал кто-то из них. – Ни капли скромности». Не имело для него значения и то, что Пол и Джордж возмущались ее присутствием в студии в рабочие часы, хотя у них на то были все основания: какими бы ни были многочисленные таланты Йоко, умение понимать и создавать популярную музыку к их числу и близко не относилось.

Джона все это совершенно не волновало. Йоко в его глазах была самой умной женщиной из всех, кого он когда-либо встречал, и очень красивой – словно нечто среднее между ним и его матерью, как он писал тете Харриет и дяде Норману, и еще у них было «одинаковое чувство юмора». Это было особенно важно. На большинстве снимков тех лет Йоко выглядит мрачно. Но они с Джоном часто смеялись вместе, когда он ласково поддразнивал ее. Он видел те ее стороны, которых в упор не замечали недоброжелатели.

Были в его жизни и другие весьма противоречивые отношения. Он лавировал как мог, пытаясь освободиться от уз брака с Синтией, и одновременно помогал своему отцу Фредди, с которым недавно примирился, вступить в брак с Полиной, его подружкой-студенткой. Полина забеременела, и Фредди собирался поступить как приличный человек – как Джон когда-то поступил с Синтией, – то есть жениться. Но как? Полина была несовершеннолетней, и ее мать, не любившая Фредди, передала дочь под опеку суда. Это означало, что нигде в Англии Полина не могла оформить законный брак с отцом своего будущего ребенка.

Возможно, в Англии – нигде. Но Шотландия всегда сохраняла свою судебную систему отдельно от юрисдикции английского права. Сумей пара добраться до Шотландии, там они могли бы сочетаться законным браком. Так они и сделали, а Джон оплатил романтическое бегство отца с подружкой в шотландскую деревушку Гретна-Грин неподалеку от границы с Англией.

Что сказала Мими, когда прочла о роли Джона в отцовской эскападе, неизвестно. Записали только ее мнение насчет Йоко, когда Джон привез свою новую возлюбленную к тетушке в Сэндбэнкс. Если Синтия ее в свое время не впечатлила, то о Йоко Мими отозвалась еще хуже. Скорее всего, в тот день она была достаточно вежлива, но позже, в менее дипломатичные времена, раскрыла свои истинные мысли журналистам.

«Я на нее глянула, – рассказывала она одному репортеру, – и подумала: “Бог ты мой, да что же это?” Она мне с первого взгляда не понравилась. Лохмы длинные, черные, и такая мелкая… Я сказала об этом Джону, когда она вышла на улицу, посмотреть на залив. Я спросила: “Джон, это что еще за чахлый гномик?”»

Крайне маловероятно, что она сказала эти слова племяннику в лицо. Сделай она это, ее бы с тех пор явно избегали, чего история не подтверждает. Но если кому интересно, где Джон научился приукрашивать и говорить о других так язвительно и емко, можно долго не искать – достаточно взглянуть на ту, кто его воспитала.

Наверное, Джону или кому другому из битлов стоило бы «емко поговорить» с персоналом лондонского бутика Apple – и все бы кончилось иначе. А может быть, и нет. Сама идея магазина была прихотью богатых хиппи – прихотью, ставшей черной дырой, куда утекали деньги. Да и битлам роль лавочников уже поднадоела. И 31 июля 1968 года, всего через восемь месяцев после открытия, магазин Apple закрылся – просто распахнул двери и раздал весь товар.

Раздача, как позже расскажет Джон, была идеей Йоко – своего рода авангардный торговый ивент, – и хотя «дарование свободы рубашкам, платьям и курткам» стоило битлам где-то от десяти до двадцати тысяч фунтов, Джону это понравилось, и он быстро убедил коллег в том, насколько это круто и абсурдно. В ночь перед тотальной раздачей ливерпульская четверка вместе с женами и друзьями совершила набег на магазин и забила автомобили диковинной одеждой, – которую они, скорей всего, так никогда и не надели, – а затем смотрела в теленовостях, как толпы прибывают на битловский карнавал благодушия.

Убытки? Джон просто пожал плечами. Всего-то «долбаная лавка». Далась она ему…

Пол знал Синтию со школьных дней, и она всегда ему нравилась. Теперь ему было жаль ее, да он и сам, судя по всему, был почти что разбит – Джейн Эшер разорвала помолвку, когда, неожиданно вернувшись домой, застала его с другой девушкой. И однажды, как неприкаянный, он поехал в Кенвуд, повидаться с Синтией и Джулианом, и поймал себя на том, что по дороге рассеянно напевает: «Hey, Jules»^[114]. Синтия была благодарна ему, что проведал. После ухода Джона другие битлы еще много лет не будут вспоминать о ней.

Как известно, «Hey Jules» Пола вскоре превратилась в «Hey Jude» и стала следующим синглом Beatles – отправив «Revolution», на которую Джон возлагал так много надежд, на вторую сторону пластинки. Чтобы его успокоить, на пластинке официально сделали две «первых стороны», но диджеи выбирали «Hey Jude», а не «Revolution», и Леннону это не нравилось.

А Полу ровно так же не нравилось, что через несколько недель Джон настоял на включении в «White Album» звукового коллажа – а именно восьми минут и тридцати двух секунд искаженных криков, обрывков речи (в том числе необъяснимой строки «You become naked»^[115]) и фрагментов реверсивной музыки – под названием «Revolution 9». Все это Джон и Йоко отчасти записали в ту ночь, когда впервые занялись любовью, а затем обработали в студии при помощи любезных, но весьма смущенных Джорджа и Ринго.

Маккартни разозлился. В личной беседе он скажет мне, что не думал, будто такому есть место на альбоме Beatles. И он был прав. Но Джон стоял как скала, хотя даже сам не мог толком объяснить, почему эта дорожка оказалась на пластинке. «Это так, особо ни о чем. Набор звуков. Как, например, прогулка по улице – это тоже набор звуков. И я просто поймал момент времени и записал его на диск, и это вот об этом… Возможно, это было связано со звуками революции… за этим смутная история… Но так-то это всего-навсего набор звуков».

Да, это был именно набор звуков, и этот набор привел в замешательство, а потом взбесил почти всех фанатов, купивших потрясающую двойную пластинку – потрясающую, если не считать «Revolution 9». Возможно, будь жив Брайан Эпстайн, он мог бы вылить на горячие головы ушат здравого смысла. Но теперь никто не мог сказать Джону, что ему делать… никто, кроме Йоко.

13 октября марафонские сессии завершились – «White Album» был готов. Джон ждал возможности отдохнуть, но приятель-журналист из Daily Mirror, Дон Шорт, шепнул, что полицейские из наркоотдела планируют совершить рейд на их с Йоко квартиру на Монтегю-сквер, – и оба стали лихорадочно избавляться от всего мало-мальски похожего на наркотики, что могло найтись в доме. «Там ведь жил Джими Хендрикс, и бог его знает, что мы могли найти в коврах», – говорил мне Леннон.

18 октября копы из отдела по борьбе с наркотиками были тут как тут и громко стучали в дверь подвала. «Мы валялись в постели, – вспоминал Джон, – на нас даже трусов не было. Йоко побежала в ванную, одеться. Высунула голову, а то еще решат, будто она что-то прячет…» Со свойственной ему рисовкой и склонностью к мелодраме и, вероятно, пытаясь придумать оправдание тому, что не сразу открыл дверь, Джон – с его слов – ответил полиции: «Мы испугались, мы думали, к нам ломятся братья Крэй!» Братья Крэй – печально известная в то время банда убийц, промышлявшая в Лондоне.

В ответ полицейские через окно зачитали ордер на их арест, выломали дверь и обыскали квартиру, а их ученая ищейка унюхала 200 граммов гашиша, машинку для самокруток со следами марихуаны и полграмма морфия.

За обыск отвечал сержант Пилчер, тот же самый полицейский, который в прошлом году арестовал Мика Джаггера и Кита Ричардса. Он сделал себе имя на арестах рок-звезд. Позднее он по таким же обвинениям арестует Джорджа и Патти Харрисон.

«Джон Леннон арестован по обвинению в хранении наркотиков!» – возможно, заголовок в лондонской Evening Standard в тот вечер и завлекал, но вряд ли то было крупное дело. Если бы Джона признали виновным, ему грозил бы разве что крошечный штраф в 150 фунтов стерлингов. Обвинение оглашалось в магистратском суде на Мэрилебон-роуд. Леннон всегда заявлял, что наркотики ему подбросили, и это вполне могло было правдой. А детектива Пилчера в 1972 году выгнали из полиции и на четыре года посадили в тюрьму за попытку воспрепятствовать осуществлению правосудия в другом деле.

Но обвинение в хранении наркотиков станет для Джона проклятием, когда через несколько лет обернется против него в США. Впрочем, ему очень повезло. Не предупреди его журналист, и он вполне мог бы столкнуться с гораздо более серьезным обвинением – в хранении героина.

Амфетамины стали неотъемлемой частью его жизни, когда Beatles были в Германии; за ними последовала травка, когда они записывали «Rubber Soul»; а во время работы над «Sgt. Pepper» он открыл для себя ЛСД. Но тяжелых наркотиков Джон до встречи с Йоко не пробовал. Когда они с Йоко сошлись, она рассказала, как в то время, пока он был в Индии, поехала в Париж, там ей на вечеринке предложили героин – и ей понравилось. Он был заинтригован. Как обычно, желая испытать все, что могла предложить жизнь, он решил попробовать сам и, естественно, нашел способ – скорее всего, во время летней выставки Йоко в галерее Роберта Фрейзера. Фрейзер, богатый денди и арт-дилер, арестованный вместе с Миком Джаггером и Китом Ричардсом, – но, в отличие от них, севший в тюрьму на полгода, – был героиновым наркоманом. Пушеров тянуло к его галерее словно магнитом. Вскоре на крючок попался и Джон.

«Я никогда не кололся, – говорил он. – Просто нюхал. Ну, вы понимаете». Но то, что ему нравилось, он редко делал вполсилы. Как говорил Пол, в новые увлечения Леннон «всегда окунался с головой». И вскоре героин станет для него реальной проблемой.

47. «В жизни не видел свой «болт» на пластинке. Да я его даже на снимке не видел»

Добиваться того, чтобы Йоко оценили как художницу, прославлять ее гениальность, которую видел лишь он, и представлять ее всем как вторую половину собственной личности – такой к концу 1968 года стала главная цель Джона Леннона в жизни. Но как он мог это сделать? Что привлечет наибольшее внимание общественности?

И у него появилась идея. Легкоосуществимая – и не требующая особых затрат. Пригласив Тони Брэмуэлла из Apple в квартиру на Монтегю-сквер, Леннон попросил его установить освещение и камеру на штативе с механизмом задержки времени, а затем уйти, пока они с Йоко сделают несколько фотографий. А затем, в обстановке строжайшей секретности, они проявили пленку.

Результатом стали черно-белые фотографии: на одной Джон и Йоко стоят вместе, совершенно голые, лицом к камере, а на другой они же, снятые со спины, оглядываются через плечо. Эти образы и украсили обе стороны конверта их первой совместной пластинки, вышедшей под официальным названием «Unfinished Music № 1: Two Virgins»^[116].

Другие битлы, персонал и друзья, увидев фотографии, только вздохнули – а вслед за этим долго качали головами и не раз посмеивались. Призадумался даже сам Джон. «Признаю, я был слегка в шоке, когда мы получили фотографии, – сказал он. – В жизни не видел свой “болт” на пластинке. Да я его даже на снимке не видел. Я подумал: “Мать честная, это что за хрен с болтом наружу?”»

Однако это того стоило, ибо «какой тут вой подняли несогласные! Это действительно снесло им крышу… Пол часами читал мне нотации и все твердил как попугай: “Нет, это правда необходимо?”». Пол видел в этих снимках еще один необъяснимый саботаж образа Beatles. Но, храня верность группе, он никогда не говорил об этом на публике.

Конечно, большинство газет сразу обвинили Йоко, но у той была своя версия, о которой она поведала мне однажды вечером на Эбби-роуд в октябре 1968 года, когда в соседней комнате Джон и Джордж Мартин сводили «Cry Baby Cry».

«Знаю, некоторые, возможно, думают: “Ах, это Йоко, девушка, снявшая “Задницы”, уговорила Джона на такое”, но это было не так, – сказала она. – И не думаю, что мои “Задницы” его вдохновили. Знаю, некоторые сочтут, мол, у меня фетиш. Но когда мы снимали фильм, я так стеснялась, что никогда даже не заходила в ту комнату, где шли съемки».

По правде говоря, она даже не думала, что Джон вообще смотрел ее «Задницы». «Он услышал запись моего голоса на пленке и сказал: “О, это должно стать пластинкой!” – и еще сказал, что на конверте должна быть я. Обнаженная. Не знаю, почему он так сказал. Наверное, просто подумал, что это будет эффектно. В то время он даже не знал меня близко. Но как бы там ни было, он прислал мне рисунок – там была я, обнаженная, и меня это ужасно смутило. Но когда мы решили сделать пластинку, то подумали, что должны оба быть на конверте. Обнаженными… Это так красиво. В этой фотографии нет ничего непристойного. На самом деле мы очень застенчивы и консервативны. Мы бы первыми смутились, пригласи нас кто на нудистскую вечеринку».

Реакция публики вряд ли могла удивить Джона – ну разве что свирепость, которую породила фотография, когда сэр Эдвард Локвуд, председатель правления звукозаписывающей компании, в бешенстве заявил, что EMI, с которой Джон, как один из битлов, заключил контракт, никогда в жизни не примет участия ни в выпуске, ни в распространении пластинки с таким конвертом. В отличие от Йоко Локвуд находил ее именно непристойной. Что до Мими, та была в ярости, когда прочитала, что ее племянник «выставляет себя на обозрение».

Тех, кто знал Джона, сильнее всего удивило не столько то, что он показывал себя голым, сколько то, что на обложке с ним была обнаженная Йоко. Сам он мог встречаться со многими женщинами, но в серьезных отношениях им всегда управляла сексуальная ревность.

Когда они сошлись, он заставил Йоко написать список всех мужчин, с которыми та спала прежде, а затем – как рассказывал мне – составил для нее список всех своих мимолетных увлечений вплоть до девушек в Ливерпуле, о которых даже Синтия знать не знала.

Но этим все не кончилось. «Джон хотел видеть меня рядом все время», – рассказывала Йоко. В студии на Эбби-роуд он даже заставлял ее ходить с ним в уборную. «Джон боялся, что если я останусь в студии, где много других мужчин, то могу убежать с одним из них», – шутила она. Другие предположили, что парочка во время сессий могла скрываться в уборной и по другой причине. Но все же, как бы то ни было: почему человек, по природе своей ревнивый и неуверенный, опубликовал фотографию своей обнаженной возлюбленной на весь честной мир?

И точно так же озадачивает то, как он не предвидел и не понял, насколько плохой отклик Йоко начинала вызывать среди фанатов и широкой публики. Для него, «потерянного в сиянии любви», Йоко была спасительницей. Она освободила его из тюрьмы, в которую превратились и его брак, и Beatles. Но для публики она стала воплощать в себе разрушение. И это чувство только усилилось, когда в октябре стало известно, что, хотя оба все еще состояли в браке с другими, Йоко уже была беременна от Джона.

На протяжении большей части шестидесятых Beatles сияли словно солнышко. Они были самым знаменитым экспортным продуктом Великобритании. Их любили миллионы, от мала до велика. «When I’m Sixty-Four» стала едва ли не гимном в домах престарелых, а «Yellow Submarine» разучивали по складам в детских садах. Они не были просто рок-группой – рок-групп хватало. К 1968 году они стали стержнем, вокруг которого вращалась львиная доля культурной активности эпохи, – и призмой, сквозь которую видело себя все поколение молодых англичан.

Но теперь они росли и расходились все дальше, и Джон ввел в группу странную, «таинственную, сумасшедшую, недоступную пониманию японскую леди», которая называла себя художницей, и делала что-то непонятное в мешках, и сняла фильм о задницах, и увела Джона у жены… Фанатам не нравилось то, что они читали в газетах. И им не нравилась Йоко. Но Джон был собой, и это означало только одно: теперь он защищал ее еще решительней.

Таблоидная лихорадка длилась несколько недель. У Йоко случился выкидыш. Джон в серии интервью, когда речь заходила о конверте альбома «Two Virgins», выказывал надменное отношение – мол, «я выше всего этого». «Мы намеренно не делали красивое фото, – сказал он, – и не выставляли свет, лишь бы выглядеть сексуально или приятно… Мы использовали самое прямое, самое нелестное фото, и тем показали, что мы люди… Мы действительно чувствовали себя как два девственника, потому что были влюблены…»

Что до нападок лично на него, ему было все равно. «Просто из-за кусочка обнаженного тела люди теперь думают, будто я – эксцентричный извращенец. Нет никакого позора в появлении голым… Полагаю, проблема в том, что я испортил свой образ… Люди хотят видеть меня милым и приятным. Но я в жизни таким не был. Даже в школе меня звали “ох, этот Леннон!”. Никто никогда не думал, что я мягкий и пушистый».

Несмотря на шумиху, пластинка «Two Virgins» вышла вовремя, под Рождество, вызвала некоторый интерес, но продажи были скромными. Независимая компания Track Records выпустила ее в Великобритании, а небольшой лейбл Tetragrammaton – в США. Несмотря на то что конверты с обнаженной парой были закрыты оберточной бумагой, в штате Нью-Джерси полиция изъяла двадцать тысяч экземпляров как «непристойный материал». К тому времени, что было вполне в его духе, Джон об этом почти совершенно забыл.

И снова EMI обеспокоилась тем, что негативное освещение образа Джона может повредить продажам «White Album». Но они боялись зря. Пока еще ничто не могло повредить спросу на Beatles и их музыку.

И равно так же ничто не могло умерить решимость Джона объединить свою карьеру рок-звезды с авангардными хеппенингами Йоко. Вскоре представилась и возможность. В середине декабря Джона попросили принять участие в шоу «The Rolling Stones Rock and Roll Circus». Только вместе с Йоко, сказал он. На это согласились. В первый раз играя не с битлами, а с другими музыкантами – в разношерстном ансамбле, где были Кит Ричардс, Эрик Клэптон, Митч Митчелл и израильский скрипач Иври Гитлис, – Джон спел «Yer Blues», а потом Йоко выступила со своим воющим, вопящим, непостижимым рок-дебютом – с песней под названием «Whole Lotta Yoko», и те из нас, кто это видел, ни капли смысла уловить не смогли.

Неделю спустя на празднике, устроенном центром альтернативного искусства Arts Lab, Джон и Йоко выступали на сцене Королевского Альберт-холла в получасовой пьесе под названием «The Alchemical Wedding»^[117] – и выступали они оба в большом белом мешке. Если зрители и пребывали в недоумении, они, вероятно, были слишком вежливы и ничего не сказали. В конце концов, это был Джон Леннон. Что бы он ни делал, это ведь интересно, не так ли?

К Рождеству 1968 года компания Apple переехала в великолепный дом в стиле королевы Анны на фешенебельной лондонской Сэвил-роу. Теперь Apple располагалась всего в пяти минутах от площади Пикадилли, ближе к центру и быть не могло, – хотя это, возможно, не всегда было в интересах самой компании.

Все любят теплые домашние праздники, и именно такой Beatles устроили для себя, сотрудников, друзей и их детей 23 декабря, в канун Рождества. Настало время добра и улыбок, и, отложив ссоры, пришли все – Джордж и Патти, Ринго и Морин с детьми, Пол с Линдой Истман и ее пятилетней дочерью Хизер… Они обе приехали к нему во время работы над «White Album», и Линда стала частью семьи Beatles. Разведенная дочь Ли Истмана, успешного нью-йоркского юриста, сделавшего карьеру со звездами шоу-бизнеса, Линда внесла новую стабильность в жизнь Пола. Она была дружелюбной, ориентированной на семью и решительно не склонной к роскоши, и они с Полом тоже стали неразлучны – то был своего рода противовес влиянию Джона и Йоко.

Нет, Джона и Йоко тоже поддержала семья. Там был и пятилетний Джулиан, которому выпала редкая возможность пойти куда-то с отцом, а Йоко привела с собой Кёко, одногодку Джулиана, и своего бывшего мужа Тони Кокса.

Как и следовало ожидать, то была эксцентричная затея. Перед ужином Джон и Йоко, всем на удивление, внезапно появились в нарядах Санта-Клауса и миссис Санта-Клаус и начали раздавать подарки.

К сожалению, пара гостей жаждала не душевного тепла, а еды – и все ждала, когда же их покормят. Это были двое из Оклендского чаптера «Ангелов ада», Фриско Пит и Билли Тамблвид – он же Сладкий Вильям, и их, как оказалось, пригласил Джордж Харрисон. Ну как пригласил… они пересеклись в Сан-Франциско, а он возьми да и скажи: эй, ребята, будете в Лондоне, заглядывайте к нам в Apple!

Они восприняли это приглашение всерьез, прикатили на «харлеях» и теперь слонялись по зеленым коврам новых офисов и грубо, пьяно любопытствовали, «когда ж дадут пожрать на этой сраной вечеринке», как вдруг встретились взглядом с каким-то очкариком, наряженным в красное пальто, капюшон и клееную бороду из ваты.

«Да что за хрень тут творится? – по рассказам очевидцев, потребовал ответа Фриско Пит. – Дайте пожрать!.. Эти две телки наверху [вероятно, шеф-повара из Le Cordon Bleu] сказали ждать до семи… Там на долбаной кухне сорокатрехфунтовая индюшка, и я, мать его, хочу ее сейчас!» – разорался он на Санта-Клауса и с этими словами заехал в лицо невинному миротворцу – редактору New Musical Express.

И в первый раз в жизни Джон Леннон, прячась за личиной Санты, не знал, что сказать.

48. «Спасибо всем большое, надеюсь, мы прошли прослушивание»

Джон просто не был готов. Прошло всего 11 недель после того, как они закончили запись «White Album», и с тех пор он ничего не писал. Но тем не менее во второй день января 1969 года в холодной Твикенхемской киностудии Beatles репетировали перед кинокамерами песни для очередного альбома, предварительно названного «Get Back» – по новой песне Пола.

Не очень ясно, почему они так срочно вернулись на работу – ну разве что трудоголик Пол считал, что группа останется вместе, только если будет играть вместе. Возможно, лучше было бы взять отпуск на полгода, а то и год, и ждать вдохновения. Или, как здраво предложил Джордж, разойтись и делать сольные альбомы, а затем вновь собраться вместе – тогда, когда им этого по-настоящему захочется. Но с момента встречи с Брайаном Эпстайном главным в их жизни был тяжелый труд: каждый год – новый альбом, а то и два, и четыре сингла. И вот они снова возвращались к ежедневной битловской рутине. Ожидалось, что они будут яркими и креативными независимо от того, в каком они настроении, – именно такую планку они сами себе установили.

Они обсуждали всевозможные идеи на следующий год. Например, отыграть три ночи в концертном зале «Раундхаус» в лондонском Чок-фарм и чтобы BBC сняла про их концерт фильм (конечно, BBC такая идея не могла не понравиться). Затем явились сумасшедшие планы выступить на фоне египетских пирамид, или при свете факелов в римском амфитеатре в Тунисе, или на океанском лайнере… В конце концов, они же Beatles! Им можно все! «Мою душу греет мысль сделать это в дурдоме», – с кривой усмешкой бросил Джон.

Но пока что они с помощью режиссера Майкла Линдсей-Хогга собирались вновь явить себя публике живьем: пару недель порепетировать, а затем записать новый альбом прямо перед камерами – показать поклонникам, как им весело работать вместе, играть друг другу новые песни, душевно исполнять старые рок-н-ролльные номера. Проблема крылась в том, что им не было весело работать вместе. Как показали беспристрастные документальные съемки Линдсей-Хогга, беззаботные битловские деньки давно прошли.

В смонтированный фильм пробьется лишь малая доля отснятого и записанного материала, но сохранилось не менее сорока часов записей – как студийных сессий, так и разговоров в перерывах между песнями. И из них ясно видно: и Пола, и Джорджа по-прежнему чрезвычайно напрягало неизменное присутствие Йоко, вечно желавшей высказать свое мнение о том, что Beatles должны делать и чего не должны, – причем не только на сессиях звукозаписи, но и на заседаниях совета директоров. Джон всегда был самым болтливым из группы, но теперь иногда казалось, что отныне за него говорит она, а он просто слушал и кивал.

Пол буквально ходил на цыпочках, прекрасно зная, что может случиться, если он или кто-либо другой пожалуется слишком громко. «Есть только два пути, – слышим мы, как он делится мыслями с Джорджем. – Первый – сражаться, попытаться вернуть четверку битлов без Йоко и попросить ее тихо сидеть на заседаниях совета директоров. Второй – просто принять ее как данность, ведь Джон не порвет с ней ради нас. Он перегибает палку. Но он всегда перегибает палку. Если дойдет до противостояния – Йоко или Beatles, – Джон выберет Йоко, а нам просто скажет: “Ладно, увидимся”. И это не в наших интересах. Лет через пятьдесят будет смешно, если люди скажут, что Йоко развалила Beatles, усевшись на усилок».

Но дело было не только в Йоко. Битлы не подготовились к записи нового альбома. Они спорили и насчет аранжировок, и насчет песен, и Джон часто жаловался, что Пол не дал ему времени написать ни одной новой песни. Позже он скажет журналистам: «То были самые жалкие сессии… Мы просто не могли начать, поймать волну… Музыка так не делается – в восемь утра, бог знает где, с какой-то левой толпой с камерами, с этими цветными прожекторами… Я все время ходил обкуренный, и мне было плевать на все…»

Ну, не совсем на все. Он был озабочен достаточно, чтобы наехать на Джорджа Мартина со словами: «Так, Джордж, на этот раз нам не нужен твой дерьмовый продакшен. Это будет честная пластинка, понял? Не хочу этих твоих перезаписей и твоего долбаного монтажа!» Это особенно уязвило Мартина, ведь именно Джон некогда настаивал на его «дерьмовом продакшене» – в первую очередь, например, на записи «Strawberry Fields Forever».

Тем не менее насчет этих сессий он был прав. Они были жалкими. И Пол, уже сочинивший для альбома три своих самых знаменитых хита – «Get Back», «Let It Be» и «The Long And Winding Road», – был явно раздражен творческим бесплодием коллеги.

– Ты что, еще ничего не написал? – слышим мы его вопрос Джону.

– Нет.

– Мы вылетим в трубу.

– Пол, я всегда лучше всего работаю, когда меня припрут к стенке. Я напишу. В воскресенье, – отвечает Джон.

– Ну, надеюсь, родишь, – отвечает Пол.

– Родишь-погодишь, был такой рокер, Сэмми-мамин-малыш, – отшучивается Джон, снова начиная играть словами.

Пол больше ничего не мог сказать. Он просто наблюдал, как Джон возвращается к Йоко. «Сдается мне, как скончался мистер Эпстайн, так между нами словно черная кошка пробежала, – весьма формально высказывает он Джорджу и Ринго. – Видно, нам нужен большой папочка, который скажет: “Ребятки, уже девять утра, пора! Оставьте девочек дома!”»

Но Джон не собирался оставлять эту девочку дома. Пол, может, и чувствовал, будто знает, как лучше для Beatles, и все еще был уверен, что «группе лучше, когда все вместе». Но Джон, ныне равнодушный к тандему Леннон – Маккартни, не слушал уже ничего.

Пол пошутил, что с нетерпением ждет, когда старый друг устроит представление «в черном мешке на той недельке», и продолжил работать – указывал другим битлам, как, по его мнению, им следует играть его песни. В конце концов переклинило Джорджа, и на съемочной площадке разразился скандал. Соло-гитарист дал всем понять: его заколебали эти «визгливые потуги» Йоко. «Все, свидимся в клубах», – сказал он остальным, вышел и поехал в Ливерпуль. Для записи альбома и съемок фильма, которые и так уже шли со скрипом, это создало серьезную проблему. Когда в прошлом году ушел Ринго, его место на время занял Пол, неплохой барабанщик. Но ни Джон, ни Пол даже думать не могли сыграть за Джорджа партии соло-гитары.

За последние несколько лет Леннон и Харрисон сблизились. И на словах Джон даже сочувствовал гитаристу, убежденному в том, что его ставят ниже двух верховных сочинителей Beatles. «Это его неизлечимая, терзающая рана, – откровенничает он с Йоко. – Только в этом году он понял, кто он на самом деле и сколько дерьма мы ему сделали». Но магнитные ленты ясно показывают: отсутствие Джорджа его не волновало. «Уйдет так уйдет, – говорит он. – Если вернется, продолжим, как будто ничего не произошло… Не вернется к понедельнику или вторнику, попросим Эрика Клэптона».

Для него концепция Beatles уже изменилась. «Не думаю, что Beatles вращаются вокруг одной четверки», – говорит он в какой-то момент, и подозревают, что рядом была одна только Йоко.

Дни на Твикенхемской студии шли своим чередом. В один из них Джон и Йоко развлекали съемочную группу, танцуя вальс, а в другой день Йоко непрестанно стонала, словно заблудший дух: «Джон… Джон… Джон… Джон», так маниакально и так настойчиво, что даже Ринго, обычно спокойный, сказал им обоим прямо в глаза: «По ходу, вы совсем кукухой поехали. Оба».

Через две недели все они были по горло сыты Твикенхемом и согласились вернуться в штаб-квартиру Apple на Сэвил-роу. Там к ним присоединился Джордж с новой песней «I, Me, Mine» и заявил: «Если вам не нравится, мне плевать». Они сказали, что песня им очень нравится и они ее непременно запишут.

Конечно запишут – вот только где? Алекс-волшебник обещал им современную, «с иголочки», студию звукозаписи и взял на нее деньги. Но он ничего не построил, ибо не знал как. Если собрать воедино все рассказы очевидцев, картина выходит такой: он поставил древний осциллятор на пару досок и приделал несколько маленьких колонок по периметру стен в подвале с отвратной звукоизоляцией. Наверное, в ту минуту даже Джон наконец-то прозрел. Это он привел Алекса-волшебника, и это его снова развели, как малыша.

По словам Харрисона, студия «была самой большой катастрофой всех времен». Алекс Мардас «расхаживал по ней в белом халате, словно какой-то аптекарь… но и понятия не имел, что делает». Джордж Мартин просто окаменел.

После такого Алекс-волшебник в Apple не задержался. Когда техники EMI с Эбби-роуд сорвали его оборудование и под руководством Мартина установили свою собственную переносную систему, Beatles вернулись к работе. По любезному приглашению Джорджа к ним присоединился клавишник Билли Престон.

Запись пластинки заняла чуть больше недели, и съемочная группа толпилась вокруг битлов в маленькой студии, но фильм больше не назывался «Get Back». Как оказалось, ему лучше подходило название одной из новых песен Пола, «Let It Be»^[118]. Никто уже не говорил о том, чтобы снимать концовку в римском амфитеатре в Тунисе. Во-первых, «Ринго не поедет за границу», – сказал Пол. Во-вторых, все четверо битлов просто хотели как можно скорей закончить горький опыт. И тогда у режиссера Майкла Линдсей-Хогга появилась идея.

30 января 1969 года, вскоре после полудня, в отдел новостей газеты Evening Standard посыпались телефонные звонки. Их переводили на меня. «С крыши здания на Сэвил-роу слышен дикий грохот», – пришел первый отчет, за которым вскоре последовали звонки от взволнованных офисных работников, которые распознали в «грохоте» игру Beatles. Сообщалось, что битлы играют на крыше своего особняка XVIII века, имеющего статус архитектурного памятника, и их голоса и звуки гитар разносятся далеко за пределы Мейфэра.

Люди высовывались из офисных окон, бросали пишущие машинки, чтобы присоединиться к другим, выбегавшим из магазинов на соседней Риджент-стрит, и спешили собраться на участке тротуара у Сэвил-роу, 3, слушая, как в вышине, над ними, дают бесплатный концерт битлы. В окружении персонала и нескольких друзей Джон в меховой шубе, Джордж в накидке из каракуля, Ринго в чем-то оранжевом и Пол, отрастивший густую черную бороду, в темном костюме и белой рубашке апаш, – играли на быстро сколоченной сцене размером немногим больше, чем в клубе «Кэверн».

Они не особенно хотели играть. День выдался холодный и пасмурный, настроение у них было так себе. Но Линдсей-Хогг сумел их убедить: если полиция позволит им нарушать общественное спокойствие хотя бы полчаса, у него будет достаточно материала, чтобы закончить фильм эффектным последним рывком и положить конец всей этой несчастной затее, о которой они уже жалели. Впервые за несколько месяцев Йоко не висла на Джоне, а укрылась у дымохода. Это были Beatles, просто Beatles, и они играли вместе, как группа, – так же, как в свои самые первые дни.

Пол исполнил «Get Back» и «One After 909», Джон спел «Don’t Let Me Down», и никто из них ни о чем особенном не думал, разве что как бы побыстрее со всем разделаться. Но пленка с этим фильмом станет одним из самых запоминающихся моментов их пути. В то время никто из них этого не понимал, но они в последний раз играли вместе на публике… ну, почти на публике. «Спасибо всем большое, надеюсь, мы прошли прослушивание», – сказал Джон, когда приехала полиция и сессия завершилась. Это была самая прекрасная завершающая реплика, на какую только можно было надеяться. Они действительно прошли прослушивание. Да, он всегда находил что сказать.

Что касается их альбома, то ни битлы, ни Джордж Мартин не хотели возиться с музыкой бог знает сколько, и все пленки отдали ассистенту EMI Глину Джонсу, чтобы посмотреть, сможет ли он свести это в достойную пластинку. Спешить было некуда. Монтаж фильма, который должен выйти вместе с пластинкой, займет целый год, и кто знал, где они к этому времени окажутся?

49. «Это Йоко меня изменила. Заставила стать авангардным и сорвать все покровы, когда я хотел просто быть как Том Джонс»

Джону нравились журналисты, и они его тоже любили, ведь больше всего он обожал поговорить. В 1969 году между звездой и интервьюером еще не стояли баррикады из пресс-агентов, и, когда слава и успех во многом зависели от появления в газетах и журналах, мировые знаменитости с радостью шли на контакт. Джон всегда был более чем открытым и приятным собеседником для тех работников пера, которым доверял. Его фразы словно сами собой звучали как готовые газетные заголовки, и он, возможно, не всегда беспокоился о строгой точности, но его цветастые версии событий были как будто созданы для цитирования.

Именно в таком настроении он давал в Твикенхемской киностудии интервью Рэю Коулману, редактору журнала Melody Maker, которого знал с тех пор, как Beatles приехали в Лондон в 1963 году. Все началось как обычная беседа о съемках, но, когда его спросили, будто бы вскользь, доволен ли он тем, как все складывается в Apple, он просто не мог сдержаться. Он признал, что четверке музыкантов без менеджерского опыта нелегко управлять многомиллионной компанией и всеми ее ответвлениями, и финансовые проблемы были не за горами.

Джон сказал, что у битлов не было и половины тех денег, обладание которыми им приписывала молва. Для управления Apple требовался разум дельца. «То изначально был воздушный замок, – признался он. – Мы все делали неправильно… Нужна новая метла, и многим придется уйти… Если так продолжится, мы все разоримся за полгода».

По большей части это было правдой. Beatles были богаты, но деньги Apple ежедневно расточались на аттракционы небывалой щедрости и дорогие проекты, никогда не приносившие плодов. По сути, в Apple отсутствовала мощная управленческая структура, способная объяснить, как, например, новенький «мерседес» мог просто взять и исчезнуть, – да, слухи об этом ходили на Сэвил-роу в 1969 году.

С другой стороны, одно направление Apple, в котором Beatles по-настоящему разбирались, а именно – звукозаписывающая компания, оказалось чрезвычайно успешным. Хотя все пленки, присланные питавшими надежды поклонниками, отправились на свалку, но тем временем Мэри Хопкин, протеже Пола, исполнила суперхит «Those Were The Days», администратор Мэл Эванс привел группу Badfinger, а Питер Эшер заключил контракт с Джеймсом Тейлором на его первый альбом. Еще вышли пластинки группы Modern Jazz Quartet и драматическая кантата Джона Тавенера «The Whale» – предложение, исходившее, кто бы мог подумать, от Ринго. Вероятно, все, что требовалось Apple, – это снизить ожидания, сосредоточиться на музыке и нанять благоразумного и рассудительного управленца, с которым могла бы договориться четверка совладельцев компании. Но с управленцами вышла неувязка. У битлов было несколько вариантов, но все потенциальные кандидаты, к которым они обращались, уже имели хорошую работу.

И тут в Нью-Йорке человек по имени Аллен Клейн прочитал интервью Джона журналу Melody Maker, истолковал его как крик о помощи, которого давно ждал, и без промедления вылетел в Лондон.

Клейн уже был менеджером группы The Rolling Stones. Среди тех, с кем он работал, были Бобби Дарин, Сэм Кук, Конни Фрэнсис и The Dave Clark Five. Он был умным юристом и превосходным бухгалтером, и сказать, что он знаком со сферой звукозаписи, – значило бы преуменьшить его заслуги. Но в то же время нельзя утверждать, будто его повсеместно любили или хотя бы ему доверяли. Прежде он безуспешно пытался вырвать Beatles из хватки Брайана Эпстайна, а теперь, через Мика Джаггера, устроил встречу в лондонской гостинице Dorchester с Джоном… ну и конечно же с Йоко.

Джону он понравился с первого взгляда, и Леннон уверил себя, что у них есть нечто общее. Клейн, маленький, коренастый, пробивался наверх тяжелой дорогой. Он родился в Нью-Джерси. Когда ему было четыре, его мама умерла от рака – и Клейна отправили в детский дом. Окончив среднюю школу, он добровольно записался в армию США, позже воспользовался «биллем о джи-ай»^[119] и отправился в университет, где изучал бухучет. Цифрами он владел мастерски и произвел впечатление на Джона, постоянно набрасывая расчеты в блокноте, лежавшем под рукой, – так он доказывал свои утверждения. Но особенно Джона поразило то, что Клейн прекрасно знал его песни.

«Он не только знал мои работы и мои стихи. Он понимал их, – сразу же стал рассказывать всем Джон. – Он знал о нас абсолютно всё, каждую чертову мелочь… Он дьявольски проницателен, и парень, который знал меня так хорошо, даже со мной не встречаясь, – вот такой человек и должен за мной присматривать».

Леннон снова поддался порыву души. Он видел в Клейне свой собственный романтизированный образ – мальчик из простой семьи, оставшийся без матери, своими усилиями поднявшийся наверх и бросивший вызов снобам из правящей верхушки. В случае Клейна вызов состоял в том, что он ставил под сомнение бухгалтерские приемы американских звукозаписывающих компаний и разрабатывал независимые схемы, способные устроить революцию в этой сфере. В Нью-Йорке у него была репутация бойца, который и правда умеет делать деньги для своих клиентов, но, возможно, слишком много берет для себя. Но это Джона не волновало. Он пообещал Клейну, что завтра же поговорит с остальными ребятами.

Он поговорил. Джордж и Ринго проявили интерес. Пол был возмущен. Он считал, что Beatles должны представлять Ли Истман, отец Линды, первоклассный музыкальный юрист, и его сын Джон Истман. Истманам не нравился Клейн, и это было взаимно. В социальном плане их разделяла пропасть.

Beatles разделились на два лагеря: в одном – Пол и Истманы; в другом – Джон, Джордж, Ринго и Клейн. И пока длилась эта битва за главенство, клин, вбитый Йоко между Ленноном и Маккартни с первых дней ее появления, входил все глубже. Обе стороны имели веские причины для неприязни. Пол не доверял Клейну и считал, что его условие о пятой части дохода Beatles теперь, когда они настолько знамениты, было просто верхом жадности. Джон же считал, что если ими станут управлять отец и брат девушки Пола, то в любом внутреннем споре у Маккартни окажется более сильная поддержка, чем у него, Ринго и Джорджа.

Да, повторим: у обеих сторон были свои аргументы. В любом разумном мире Beatles просто бы прекратили конфликт и поискали бы другого менеджера, способного уладить их проблемы, – такого, который бы устроил всех. Но мир Beatles не всегда был разумным.

В течение нескольких следующих недель Истманы и Клейн пытались работать вместе в запутанной сети противоречивых финансовых интересов и дел, в которых участвовали NEMS, Triumph Investment, Northern Songs, ATV Music, EMI; компания Клейна ABKCO Records; компания Истманов; Apple – и до кучи Британская налоговая служба. Но скоро это стало невозможно. Когда Пола на совете директоров Apple вынудили согласиться с общим решением, по которому бизнес-менеджером группы становился Клейн, от злости он заскрежетал зубами. Маккартни заявил, что Клейн мог говорить за Apple, но не за него. За него будет говорить Ли Истман.

Неудивительно, что 12 марта, когда Пол и Линда Истман сочетались браком в бюро регистрации лондонского района Мэрилебон, никого из битлов не пригласили. Он надеялся сохранить свадьбу в секрете, но какие уж тут секреты – сотни поклонников, в основном девочки и девушки, ломанулись на событие толпой.

Джон, прознавший об этом, когда ехал с Йоко навестить Мими в Сэндбэнкс, воспринял новость как вызов. Если Пол это сделал, значит, он тоже это сделает, разве что без толпы фанатов! И как только Тони Кокс дал Йоко развод, Питеру Брауну было поручено найти спокойное место для немедленного бракосочетания.

Интересно, что Джон, женившийся на Синтии лишь потому, что был вынужден, эту свою свадьбу хотел сыграть гораздо сильнее, нежели того хотела Йоко. Она ценила идею женской независимости, наслаждалась своей свободой и недвусмысленно заявляла, что первые два раза не хотела выходить замуж. И ребенка она не особо хотела, чего тоже не скрывала. Теперь дело шло к третьему браку, но Йоко гадала: а нужно ли ей это? «Мне не особенно нравилась идея снова ограничить себя одним мужчиной», – расскажет она впоследствии биографу Филипу Норману.

У Джона таких сомнений не было. И всякий раз, когда его поступки и порывистые решения того периода вызывают недоумение, на него нужно смотреть как на человека, влюбленного до одури.

Было и кое-что еще. Женитьба на Йоко, по ощущению Джона, приобщала его к авангардной интеллигенции. Синтия была посредственным иллюстратором из художественного колледжа. Йоко же в глазах Джона была то, что надо. С ней он был уже не просто рок-певцом, пусть даже из самой известной группы в мире. Он, как и она, был художником, и стал постоянно использовать это слово, когда говорил о себе.

В первые дни успеха Beatles его всегда немного смущали малолетние фанатки. Но теперь ему нравилось, что его поклонницы – студентки университетов, и он был в восторге, когда сопровождал Йоко в Кембридж на один из ее ивентов. В школе он валял дурака, развлекал толпу, наслаждался ролью классного шута, и серьезное образование, которого так желала для него Мими, пошло побоку. Теперь Йоко, художница, что училась в колледже Сары Лоуренс, интеллектуалка и эрудитка из Нью-Йорка, помогала ему продвинуться к социальному статусу, который позволял рассматривать все его чудачества как проявления гениальности. Еще бы ему не хотеть жениться на ней. Она помогала ему переизобретать себя и свою жизнь. Он начинал все с нуля.

Сначала его манила идея свадьбы на океанском лайнере, где их мог поженить капитан, но выяснилось, что нет доступных кают, и он стал продумывать церемонию бракосочетания на пароме, идущем во Францию через Ла-Манш. Это тоже было невозможно. Решение подсказал Питер Браун. Джон и Йоко могли пожениться в Гибралтаре. Расположенный на южной оконечности Пиренейского полуострова Гибралтар с 1713 года является заморской территорией Великобритании. Поскольку юридически это часть Соединенного Королевства, от них не требовалось вида на жительство и подобных документов.

И вот Йоко в коротком белом платье, большой шляпе и больших солнцезащитных очках и Джон в белом костюме и теннисных туфлях были доставлены в Гибралтар на частном самолете и направились прямо в британское консульство, где секретарь сочетал их браком. Час спустя они снова сели на самолет и улетели в Париж – город, который Джон всегда считал воплощением романтики.

«В интеллектуальном плане мы, конечно, не верим в брак. Но никто не любит лишь интеллектуально», – заявил Джон репортеру по прибытии. Йоко смотрела на это гораздо менее романтично. «Мы собираемся сделать вместе множество хеппенингов и ивентов, – сказала она, – и этот брак является одним из них. Мы планируем большой хеппенинг». И через пару дней в Париже новобрачные сели в «роллс-ройс» Джона и помчались проводить свой медовый месяц в амстердамский отель Hilton.

Сама идея медового месяца традиционно заключалась в том, что молодожены проводят первую неделю брака в постели, наслаждаясь тем, что до сих пор было запретно или, по крайней мере, совершалось тайком. Но в этом смысле «медовые дни» Джона и Йоко наступили на месяцы раньше, о чем Джон говорил так: «Мы были либо в студии, либо в постели».

Их медовый месяц в Амстердаме был совсем другим. Целую неделю пара сидела бок о бок в постели в полосатых пижамах, в ворохе цветов, посреди рисованных плакатов, провозглашавших «Постельный мир» и «Волосатый мир», – и приглашала репортеров прийти и послушать, как они поддерживают мир во всем мире.

Джон выражал это так: «Мы с Йоко решили: раз все, что мы сделаем, непременно будет в газетах, то мы используем это… для рекламы мира…» Марши и демонстрации, говорил он, подходили для тридцатых годов, но сегодня нужны иные методы. «Продавай, продавай, продавай… Хочешь мира – продавай его публике, как продают мыло». В газетах была «“война… война… война…”. Так давайте изменим это – и хоть ненадолго увидим в заголовках “мир… мир… мир…”».

Это было благородное чувство, и ему было все равно, посмеются ли над ними люди. И да, насмешки не заставили себя ждать. «Мы с Йоко готовы стать клоунами на весь мир, если это пойдет на пользу», – ответил на это он.

На следующей неделе Ленноны вылетели в Вену, где по телевидению показывали фильм, режиссерами и продюсерами которого они выступили. Фильм назывался «Rape»^[120] – синема верите^[121], документалка, в которой съемочная команда выбирала девушку в Лондоне, вроде как наугад, и следовала за ней, снимая на камеру, как та все больше боится. Тут чувствовались отголоски того, как пресса преследовала Beatles. Но кино предсказывало появление мира, в котором слежка папарацци могла стать частью событий, способных довести женщину до смерти. Только вспомните принцессу Диану, которой 28 лет спустя предстояло погибнуть в автокатастрофе в парижском тоннеле, – за ней на бешеной скорости неслись папарацци, думавшие только о том, как не отстать от ее машины.

Фильм мог дать множество тем для дискуссий, но для его продвижения Джон и Йоко решили использовать очередное «мешкование» – они залезли в огроменный мешок, из которого на пресс-конференции отвечали на вопросы. И большую часть заголовков, что было неизбежно, захватили не фильм и не его тема, а именно мешок.

Уже привычными становились слухи о том, что некоторые комментаторы – обычно весьма разумные люди – в кулуарах интересуются, не сошел ли Джон с ума. Так озадачивали некоторые его поступки. Его облик совершенно изменился – худое, осунувшееся лицо, белые костюмы, длинные волосы, борода… Но когда однажды, во время интервью, я намекнул, что его теперь называют «полоумным Джоном», ему это понравилось. «Да, я такой и есть. Полоумный Джон».

Возможно, полоумным он не был, но он был в ярости, когда узнал, что Дик Джеймс, столь проницательно заметивший талант творческого дуэта Леннона и Маккартни, решил уйти, пока не грянул гром. Издатель предвидел распад партнерства и потому, не предупредив об этом битлов, продал контрольный пакет акций Northern Songs магнату Лью Грэйду из ATV Music.

У Джона и Пола, возможно, были свои разногласия, но контроль над их песнями, важнейшим элементом их творческой жизни, объединил обоих. Полгода они совместно боролись за то, чтобы не дать ATV прав на их песни. «Хрена им лысого, этим толстожопам из Сити! – злился Джон. – Разоделись там в свои костюмы! Я не дам им себя поиметь!» В конце концов он дал.

По иронии судьбы, в тот момент, когда о делах Джон и Пол не могли говорить без ссор и перепалок, в музыкальном плане они сблизились. Вернувшись домой из медового месяца с новой песней «The Ballad Of John And Yoko», Джон настаивал: это должен быть безотлагательный сингл Beatles – хотя на вершину хит-парадов только что поднялся «Get Back». И Пол, желая построить хотя бы один мостик к старому другу, согласился записать эту песню вместе с ним.

В то время ни Джорджа, ни Ринго в Лондоне не было. Но это их не остановило. На Эбби-роуд Джон пел и исполнял партию как ритм-гитары, так и соло-гитары, а Пол играл на басу, барабанах, фортепиано и маракасах, а затем добавил гармонику. Кто-то из них даже сыграл пару-тройку гитарных аккордов из того далекого времени, когда они исполняли «The Honeymoon Song» в клубе «Кэверн». В целом это была слегка усложненная версия тех сессий, которыми они так наслаждались в далекой юности, когда играли дома у Маккартни, на Фортлин-роуд в Ливерпуле. Один звукооператор на Эбби-роуд сказал, что уже давно не видел Джона и Пола такими счастливыми. Йоко там не было.

Это не была великая песня – и это явно самый слабый сингл, который когда-либо выпускали Beatles. Но как своего рода разговорный блюз песня была по-доброму остроумна и хороша. Джон даже пошутил над своими главными мучителями, «экспертами» из таблоидов, когда спел: «She’s gone to his head, they look just like two gurus in drag»^[122]. Его великий кумир, Чак Берри, был бы горд этой строкой.

Конечно, Йоко ворвалась к нему в голову, и он был этому рад. «Это Йоко меня изменила, – с усмешкой сказал он мне. – Заставила стать авангардным и сорвать все покровы, когда я хотел просто быть как Том Джонс. А теперь посмотри на меня. В курсе, что значит по-французски “авангард”? “Бред собачий!”»

Через неделю, вернувшись, он прямо на крыше Apple прошел нотариальную процедуру, изменив второе имя, которое дала ему мать. Джон Уинстон Леннон перестал существовать – на его место пришел Джон Оно Леннон.

Последний гвоздь в крышку гроба для тех, кто все еще сомневался в его решимости, Джон вбил, когда сказал: «Я всегда Джон-и-Йоко. Это никогда не прекратится. Мы круглосуточная пара. Что бы я ни делал как битл, Йоко сидит на моем плече, как попугай».

Возможно, другие битлы воспринимали ее именно так, когда увидели, что на конверте их нового сингла, вышедшего в Америке, изображена не только их привычная четверка… но и Йоко.

«Йоко просто сидела вместе с нами, когда нас фотографировали, – вспоминал Пол. – И мы действительно не знали, как заставить ее убраться…»

50. «Я думаю, ты дурак. Я ухожу из Beatles. Я хочу развода… как с Синтией»

Роль битла к тому времени стала для Джона лишь подработкой, и это хорошо показывает один факт. В конце мая 1969 года он появился в Канаде вместе с Йоко. Он хотел отправиться в США на борту корабля Queen Elizabeth^[123], взяв с собой съемочную группу из двух человек. Но в Саутгемптоне, где был пришвартован корабль, ему сообщили, что его запрос на американскую визу отклонен – ибо в Великобритании он в прошлом году попал под суд за хранение наркотиков. Тогда Леннон сперва выбрал Багамские острова, из-за их близости к американскому побережью, но затем передумал и поехал устраивать свой новый «постельный протест» в Монреаль. И пока американские журналисты выстраивались в очередь, чтобы взять у него интервью, они с Йоко день за днем говорили, сидя в постели в номере 1742 в отеле Queen Elizabeth.

На протяжении 1969 года по всей Америке прокатилась волна студенческих протестов против войны во Вьетнаме, по поводу чего Джон дал, пожалуй, на удивление мягкий отклик, – мол, студентам следует вести себя ответственно и мирно в столкновениях с полицией. «Я говорю только одно: дайте миру шанс», – подведет он итог многих бесед.

Это должна быть песня, сказала Йоко. Через пару дней, когда местный канадский продюсер Андре Перри привез в его гостиничный номер магнитофон и микрофоны, эта строка и стала песней – в форме «Give Peace A Chance»^[124]. Запись много времени не заняла. Им помогли: Томми Смотерс играл на второй акустической гитаре, кто-то хлопал дверью шкафа, держа постоянный ритм, и пела целая команда – диджей Мюррей «Кей», прибывший по такому случаю из Нью-Йорка, и певица Петула Кларк, были там Тимоти и Розмари Лири, разные журналисты и канадский филиал храма Радха-Кришны… в общем, объединенными усилиями восьмитактовый напев был возведен в классический гимн протеста. Джон, одетый в белую пижаму, пел прямо в постели.

Интервью с Джоном и Йоко, возможно, получили широкое освещение в прессе, но настоящим подарком, который Джон сделал движению за мир, была именно песня «Give Peace A Chance», мгновенно ставшая хитом. Она сближала людей. Ее распевали толпы на антивоенных маршах во многих странах. И не имело значения, что позже производитель пластинок, стремясь усилить звук, тайком добавил к записи больше голосов, чем было изначально; или что между припевами Джон нес какую-то белиберду; или что в ней упоминалась masturbation^[125] – а в опубликованном тексте песни появилась mastication^[126], ибо посыл песни было слишком важен, чтобы рисковать тем, что ее могут запретить на радио из-за шуточной отсылки к онанизму… Важно то, что песня в девяти английских словах и паре-тройке аккордов выразила единый духовный порыв миллионов людей.

Джон блестяще умел создавать чеканные лозунги и соединять их с простейшей музыкой. И «Give Peace A Chance», вышедшая как сингл Plastic Ono Band, станет его первым творением за пределами Beatles.

Однако в Лондоне возникла проблема. Чтобы выполнить обещание, которое он дал EMI и Capitol Records в США, и увеличить ставку роялти Beatles, Аллену Клейну требовался новый материал – помахать перед глазами боссов. Но фильму и магнитофонным лентам «Let It Be» предстояли еще месяцы монтажа.

Лед сломал дипломатичный Пол. Он поговорил с Джоном, потом позвонил Джорджу Мартину и спросил, не желает ли продюсер работать с Beatles снова, как раньше. Мартин сказал, что он не против, – но только чтоб никакого бесполезного шатания, как в Твикенхеме! Не будет, сказал Пол, и студию Эбби-роуд забронировали на начало июля.

Это дало Джону достаточно времени, чтобы свозить Йоко вместе с Джулианом и Кёко в Ливерпуль, показать им, где он вырос, а затем и к родне в Шотландию. Да, его жизнь стала причудливым спектаклем, но он всегда поддерживал связь со своими тетушками и кузинами и писал им письма и открытки.

Для всех то был довольно приятный семейный праздник, несмотря на то, что Йоко, к ужасу шотландцев, пыталась держать Джона на макробиотической диете. Но на обратном пути Леннон случайно завел арендованный семейный седан в канаву. Слепой как крот, водил он просто ужасно. К счастью, никто не получил серьезных травм, хотя Джону и Йоко наложили несколько швов, как и Кёко, а Джулиан до смерти перепугался.

А еще Йоко получила хлыстовую травму спины, и потому, когда Джон наконец добрался до Эбби-роуд, чтобы начать запись, за ним вошла ковыляющая спутница, а затем четверо носильщиков вкатили в студию кровать. Следом появились другие носильщики, с простынями и одеялами, заправили постель, и Йоко забралась в нее и прилегла на подушках, не желая пропустить ни минуты. «Это был не лучший способ записываться», – будет потом вспоминать Пол. Джордж Мартин тоже был не особо рад, но годы спустя он не раз будет рассказывать эту историю со смехом.

Если не считать этого небольшого сюрприза, запись последнего совместного альбома битлов, получившего подходящее название «Abbey Road», едва ли могла пройти более гладко. Джон опоздал и не участвовал в записи «Here Comes The Sun», одной из двух ярких песен Джорджа, а вот когда играли «Something», уже отличился. Песню Пола «Maxwell’s Silver Hammer» он счел слащавой и потому невзлюбил. А Пол, улучшив «Come Together» Джона своим потрясающим басовым риффом, гадал, не обвинят ли его коллегу в плагиате стихов – как потом и вышло^[127]. Но то были будничные споры, рабочие вопросы, как всегда бывает на сессиях, и никаких серьезных поводов для ссор. Реальная проблема заключалась в том, что даже с песней Ринго «Octopus’s Garden» и творением Джона «I Want You (She’s So Heavy)», страстным блюзовым пеаном, посвященным Йоко, у Beatles не хватало песен, чтобы заполнить обе стороны 12-дюймовой грампластинки.

И тут Джордж Мартин вошел в свою стихию, устроил Джону и Полу мозговой штурм и велел достать из закромов памяти любые незавершенные песни, собрать их вместе и создать непрерывный двадцатиминутный отрезок. Пол принял вызов и быстро явил на свет «Golden Slumbers», «She Came In Through The Bathroom Window», «You Never Give Me Your Money» и «Carry That Weight». Джон за это время, с куда меньшим восторгом, откопал «Mean Mr. Mustard» и «Polythene Pam», на которых пел с нарочитым ливерпульским акцентом и использовал неподражаемые ливерпульские фразочки вроде: «You could say she was attractively built»^[128].

«Это про мифическую ливерпульскую проститутку. Идет на охоту в килте и ботфортах. Ну, вся такая разодетая шлюха, – так он описал это мне, прежде чем мимоходом, и довольно несправедливо, облить грязью все попурри. – То были просто куски песен, про которые мы давно забыли, – и лучше бы никто про них и не вспоминал». Но без них не было бы пластинки.

В тот год, когда он разошелся с Синтией, Джон любил говорить, что они с Йоко живут на чемоданах. Да, какое-то время они точно были как цирк шапито, что курсировал от Кенвуда до Монтегю-сквер, пока наконец не остановился в доме Ринго, неподалеку от Кенвуда – ударник с семьей переехал в дом побольше в графстве Суррей. Впрочем, уже был почти готов Титтенхёрст-парк – поместье в Беркшире, которое Джон купил за 350 000 фунтов стерлингов, занятых у американских издателей в счет гонораров. Там уже можно было жить – тем, кого не напрягает неоконченная стройка. Наконец-то у них с Йоко был собственный дом. Джон рассчитывал, что сумеет обрести здесь уединение, в котором так нуждался, и да, строили его с размахом. Главный дом, возведенный еще в 1769 году, с более поздними пристройками в начале XIX века, элегантный, молочно-белый, стоял посреди частного парка площадью в семьдесят гектаров – с рощами, домиками и огромными, особо охраняемыми восточными деревьями. Если прежний дом Джона в поместье Сент-Джордж-Хилл, выстроенный в псевдотюдоровском стиле, был воплощением духа зажиточных предместий, то Титтенхёрст-парк являл собой настоящую, без подделок Англию периода Георгов и Регентства.

Эта тишь да благодать меньше чем в сорока милях от Лондона должна была идеально подойти эксцентричному миллионеру и его новой жене. Но несмотря на то, что большую часть двух следующих лет Джон и Йоко сносили стены, строили звукозаписывающую студию и выстилали весь дом белыми коврами, сотканными в Китае и купленными через универмаг Harrods, они так в нем и не осели. С двумя садовниками, экономкой и поваром, с двумя секретарями и Дэном Рихтером, старым приятелем Йоко, они могли иметь все что душе угодно и воплотить в жизнь любые свои проекты и прихоти. Мимолетный каприз – и им даже вырыли на территории парка озеро, выровняв дно каучуком и запустив туда рыбу. Но рыба умерла, и так же умер их вспыхнувший энтузиазм.

Не помогло и то, что с самого начала Джон и Йоко снова подсели на героин, а Дэн Рихтер, сам героиновый наркоман, время от времени выступал в роли их курьера. В своих мемуарах он признал, что оставлял для них немного у дверей спальни. Когда Джон пребывал в паршивом и страдальческом настроении, то в своей страсти к наркотикам он иногда винил других битлов – за ту боль, которую они своим отношением к Йоко причинили и ему, и ей. Но то было лишь оправдание. Правда крылась в его увлекающейся личности. Ему нравилось то, что с ним сотворяли наркотики. «Я закурил в пятнадцать, хотя и ненавидел этот запах, – сказал он мне однажды в Титтенхёрст-парке. – И тогда же я начал пить. Потом, на гастролях или на концертах в Гамбурге, подмешивал что-нибудь в табак и запивал бухлом таблетки». Позже появились другие наркотики. В его мире такое едва ли было необычно.

Он всегда уверял, что в жизни не кололся, хотя некоторые друзья и по сей день гадают, правда ли это, – ибо дни того лета проходили, а они с Йоко сидели, запершись в спальне, и выходили только тогда, когда не оставалось выбора. Один из таких дней случился в августе, когда Джон присоединился к другим битлам для последней официальной фотографии группы – той самой, где все переходят «зебру» на Эбби-роуд. Она пошла на конверт их последней пластинки.

Ему все еще было плохо от героина, когда пару недель спустя, холодным поздним августовским вечером он приехал на фестиваль поп-музыки на острове Уайт, где отмечал свое возвращение к живым выступлениям Боб Дилан. То был не особо грандиозный концерт, но атмосфера, должно быть, высекла в душе Леннона некую искру. Он никогда не выступал на массовых рок-фестивалях. Вудсток, Монтерей… Было ли ему интересно, как это? Какой бы ни была причина, он принял первое же приглашение, которое получил, – и это был фестиваль рок-н-ролла во имя мира в Торонто с участием Чака Берри, Литтл Ричарда, Фэтса Домино и Бо Диддли. Джон быстро всех обзвонил и собрал группу – Эрик Клэптон на соло-гитаре, Клаус Форман на басу и Алан Уайт на барабанах, – встретил их в аэропорту Лондона, а затем, уже в полете, решил, что они будут играть.

Вечер выступления начался тяжело. Его стошнило за кулисами – скорее всего, то был побочный эффект героиновой ломки. Но овация, которая разразилась, когда объявили о его присутствии, поразила Леннона и словно зарядила силой, а потом они с новыми друзьями, начав с классических рок-н-ролльных хитов, добрались до его собственных песен – «Yer Blues» и «Give Peace A Chance». Естественно, сет закончила Йоко – своими завываниями под аккомпанемент гитары Джона, – и, что неудивительно, ее приняли не столь хорошо. Но для Леннона это не имело значения: он продолжал игнорировать любой негатив в ее адрес. Важно было другое: ему понравилось снова стоять на сцене перед восхищенной толпой. Зачем ему другие битлы? Они что, и правда необходимы? «Это было офигенно, – говорил он после шоу. – Я в жизни не чувствовал себя так хорошо».

Он вернулся прямо в Титтенхёрст-парк, где силой воли отказался от героина или, как гласит фразеологизм, «захолодил индюшку»^[129] и бросил наркотики. Мне он рассказывал, что это было ужасно, и он жутко страдал, но стихи рвались из души как никогда, и он превратил этот опыт в песню «Cold Turkey».

«Thirty-six hours rolling in pain, Praying to someone, free me again»^[130], – кричал он. Эти строки рвали душу, и Пол и Джордж сочли их слишком жесткими, когда Леннон предложил сделать из этого сингл Beatles. Но Джон не останавливался ни перед чем и с помощью всегда верного Ринго и Клауса Формана записал песню как очередную пластинку Plastic Ono Band. И то был провал. Мир не был готов к поп-песне о героиновой ломке – даже если фанаты представляли, о чем там поется на самом деле. Из тех, кто покупает пластинки, далеко не всем знаком наркоманский сленг. В Великобритании «холодную индюшку» подавали к столу в День подарков вместе с остатками рождественского ужина.

И далеко не каждый фанат хотел любоваться тем, как пенис Джона то медленно набухает, то скукоживается. Но именно этому был посвящен их с Йоко двадцатиминутный фильм «Self Portrait»^[131]. Ни Джон, ни Йоко не присутствовали на показе, который прошел в том же месяце в Лондонском институте современного искусства, и, насколько мне известно, фильм этот больше не показали ни разу. Наверное, даже Джон понял, что на этот раз он и правда зашел слишком далеко.

С того дня, как Аллена Клейна назначили бизнес-менеджером, из штаб-квартиры Apple на Сэвил-роу ушел дух развеселой бесконечной коктейльной вечеринки, витавший в беззаботные дни «западного коммунизма». Кто-то уходил сам – тот же Питер Эшер увел с собой Джеймса Тейлора, когда понял, что при Клейне праздник куда-то подевался. Кого-то увольняли: особенно заметным было изгнание Рона Касса, управлявшего звукозаписывающим лейблом Apple. Впрочем, куда больше брало за душу увольнение заплаканного Алистера Тейлора, верного друга и помощника группы еще с тех давних пор, как Брайан Эпстайн попросил сопровождать его в клуб «Кэверн» – еще в 1961 году, в тот самый судьбоносный визит. И что было больнее всего, как сказал мне Алистер, об увольнении ему сообщил расстроенный и смущенный Питер Браун (исполнявший за Клейна грязную работу), и он больше не мог дозвониться ни Джону, ни Полу.

Нет, Клейн делал не только грязную работу. 20 сентября, на заседании правления, в котором приняли участие Ринго, Джон-и-Йоко и Пол – не было только Джорджа, уехавшего в Ливерпуль к больной матери, – у менеджера были хорошие новости. EMI и Capitol Records согласились на серьезное повышение гонораров Beatles. И даже Маккартни пришлось признать, что человек, которого он так не любил, добился для них успеха. Конечно, себя Клейн тоже не обделил.

Наверное, было бы лучше, если бы на том собрание и закончилось. Но вместо этого Пол, пребывавший в восторге, стал предлагать варианты будущего развития Beatles. В нашей беседе он вспоминал тот день так: «Я рассказал им, что начал понимать: мы сумеем вернуться к хорошей музыке, только если снова начнем играть все вместе. Но не хотелось больше выходить к двум сотням тысяч фанатов, ведь какая мне с этого радость? И я придумал: а что, если мы будем играть неожиданные концерты? Только один вечер, в самых невероятных местах… ну, например, запустим в деревенскую ратушу сотню человек, а потом запрем двери! И людей порадуем, и нам хорошо».

– Ну, что думаете? – спросил он остальных битлов, когда закончил.

– Я думаю, ты дурак, – ответил Джон.

Маккартни решил, что ослышался. Может, Джон повторит? «В конце концов, это ведь был он, истинный Джон Леннон, – рассказывал мне Пол. – И я немного побаивался его острого языка, о котором мы все были наслышаны».

И Джон повторил.

– Я думаю, ты дурак, – сказал он. – Я ухожу из Beatles. Я хочу развода… как с Синтией.

51. «Я был цирковой блохой. А теперь я – костыль для прокаженных мира»

А ведь не собирался он этого говорить! В Торонто, беседуя с Эриком Клэптоном, он мельком упомянул, что подумывал оставить Beatles; еще он сказал Аллену Клейну – только попросил не упоминать об этом при других битлах. Но когда на встрече Пол стал излагать свои планы, Леннон просто не смог сдержаться – слова вырвались сами собой. Пол вспоминал, что в тот день он был в шоке. Из всей четверки он был самым большим фанатом Beatles. А еще он почти всю жизнь был битлом и больше ничем не занимался – ну разве что в школу ходил – и, несмотря на все тревожные сигналы в поведении Джона, в упор ничего не видел. Ринго не особо удивился, а когда сказали Джорджу, у того просто камень с души упал – наконец-то разрыв раскрылся!

Раскрылся, да не весь. Клейн настоял на том, чтобы не выносить решение Джона на публику не только до выхода «Abbey Road» – тот должен был состояться через несколько дней, – но и до следующей весны, когда предстоял выход фильма и пластинки «Let It Be». Полу это казалось отсрочкой: он хорошо знал, что Джон часто противоречил сам себе и мог передумать. Был велик шанс, что он передумает. В конце концов, кто мог бы по доброй воле уйти из Beatles? Это бессмысленно!

Но для Джона в этом был смысл. Пусть объявления и не прозвучало, но он теперь чувствовал, что уже свободен от обязанностей битла. И пока Маккартни занимался продвижением «Abbey Road» и опровергал жуткий слух «Пол мертв!», который зародился в Америке и долго муссировался в прессе, Джон вместе с ни на шаг не отходящей Йоко занял просторную студийную комнату в Apple и бросился в водоворот разнообразных, бессвязных, а порой и явно ошибочных деяний.

Например, он заказал серию литографий по своим рисункам, изображавшим их с Йоко, а еще следил за тем, как монтируют его монреальское «постельное видео» и концерт во имя мира в Торонто, а еще помог родителям человека по имени Джеймс Хэнретти. Хэнретти повесили за нашумевшее убийство на трассе А6, совершенное в 1962 году, и его родители, уверенные в невиновности сына, пришли к Джону и просили помощи в открытии нового официального расследования, чтобы обелить имя сына. Тронутый их отчаянием, Джон согласился финансировать фильм об «ужасной ошибке правосудия». В ошибках правосудия он конечно же разбирался не больше, чем первый встречный, – и фильм в итоге так никогда и не сняли. Но его слава и боевой задор начали превращать его в магнит для отчаявшихся. Он выразил это по-другому. Когда мольбы – помогите, дайте денег! – полились на него дождем, он сказал мне: «Я был цирковой блохой. А теперь я – костыль для прокаженных мира».

Роль эта подходила мальчику, «всегда встававшему на сторону слабых», как заметила Мими. Но чтобы чувствовать себя в этой роли по-настоящему свободно, Джон посчитал необходимым добровольно отречься от одной из наград, дарованных правящей элитой. То был орден кавалера Британской империи, который ему вместе с другими битлами вручила в 1965 году королева. В то время он смутился, а теперь в избавлении от награды видел способ явить грядущему миру семидесятых нового Джона Леннона.

Он отправил Леса Энтони, своего водителя, в Сэндбэнкс – забрать медаль с каминной полки Мими, – и написал короткое письмо королеве. Оно гласило:

Ваше Величество

Я возвращаю свой орден, ибо протестую против участия Британии в биафро-нигерийской заварушке, против нашей поддержки Америки во Вьетнаме и против того, что «Cold Turkey» ползет вниз в хит-парадах.

С любовью,

Джон Леннон

Энтони на «роллс-ройсе» отправился в Букингемский дворец доставлять орден и письмо, а Леннон, весьма позабавленный, позвонил мне в Evening Standard и рассказал о своей проделке. История успела попасть в вечерний выпуск, так что жители пригородов, возвращавшиеся с работы из города домой, прочли о ней тем же вечером.

Как и предвидел Джон в нашей телефонной беседе, его протест приняли не очень хорошо. Королева не комментировала – она этого никогда не делает, – но газетные эксперты обвиняли битла не только в неуважении к монарху, но и в попрании самой чести. По правде говоря, то был не самый радужный момент в жизни Джона. Уравнять в безвкусной шутке страшную гражданскую войну, которая бушевала между Нигерией и ее отколовшейся провинцией Биафра, с плохими продажами его последней пластинки – в этом был некий непостижимый паралич чувств. Годы спустя он будет жалеть о выбранных выражениях. Правда, он никогда не жалел о том, что отослал обратно орден.

В те последние месяцы 1969 года в его жизни возник еще один повод для будущих сожалений: расцвет отношений с самопровозглашенным – и для всех, кроме Джона, сомнительным – лидером британских чернокожих активистов. Того звали Майкл де Фрейтас, он же Майкл Абдул Малик, и когда-то он был известен как сутенер и наемный бандит у лондонского трущобного рэкетира, но теперь говорил всем, что изменился и стал едва ли что не святым. Он выступил под революционным псевдонимом Майкл Икс и планировал открыть на Холлоуэй-роуд, в бедном районе на севере Лондона, культурный центр для чернокожих «Блэк-хаус». И Джон, привлеченный вроде бы благой целью, готов был потратить на это деньги, которых у него куры не клевали. Де Фрейтас, мошенник, аферист и много кто еще, обвел его вокруг пальца, как и других своих богатых благодетелей. Намерения Джона были благими, но он был легковерным и безотказным. Решив, что он сам выступает против истеблишмента, Леннон приветствовал тех, в ком видел романтику повстанцев. В случае с Майклом де Фрейтасом все это закончится очень печально.

Битлов он уже считал «частью истории», и это чувство только усилилось, когда стало ясно, что нет надежды отобрать у ATV Music право на Northern Songs. И потому «Something», новый сингл группы, интересовал Джона лишь постольку-поскольку. Впервые дуэт Леннон – Маккартни, стержень Beatles, пустил песню Джорджа Харрисона на первую сторону пластинки. И хотя «Come Together», сочиненная Ленноном, получила такую же рекламу, внимание Джона поглощал новый экспериментальный альбом Джона-и-Йоко – «Unfinished Music № 2: Life With The Lions»^[132]. Название было шуточной отсылкой к семейному радиошоу на BBC «Жизнь со Лайонсами»^[133], которое он любил в детстве. В альбом вошла запись сердцебиения нерожденного ребенка, которого не доносила Йоко.

Продажи оказались мизерными.

Реакция на новый альбом была уже стандартной. Все, что в те дни делали Джон и Йоко, рассматривалось сквозь призму их взаимной одержимости друг другом – хотя Леннон бы с этим не согласился. Для него они были «мистер и миссис Мир». И в середине декабря, после выступления на лондонском благотворительном концерте ЮНИСЕФ вместе с Delaney & Bonnie & Friends, когда Джордж Харрисон, Эрик Клэптон и Кит Мун присоединились к нему на сцене в поистине супергрупповом джем-сейшене, пара запустила рождественскую кампанию за мир «War is Over»^[134]: разместили в центрах крупных городов в двенадцати странах по всему миру одинаковые большие белые рекламные щиты, на которых крупными заглавными черными буквами значилось: «ВОЙНА ОКОНЧЕНА» – и ниже другим шрифтом, поменьше: «Счастливого Рождества, Джон и Йоко».

Бог его знает, повлияли ли эти щиты на мир во всем мире, но, как считал Джон, они, как и «постельные протесты», задавали тему для газетных колумнистов, а также радио- и телеведущих в преддверии Рождества.

Он мало что знал о Ронни Хокинсе, пока не встретил того на рок-н-ролльном фестивале мира в Торонто. Знал только то, что Ронни родился в Арканзасе, был ранним рокером времен Элвиса и «тряс когда-то задницей», а теперь его группа, The Hawks, переименовалась в The Band и обосновалась в Канаде. Но Джону хватило и этого – когда Ронни предложил Леннонам использовать его дом как канадскую штаб-квартиру, Джон быстро согласился. Ронни, его жена Ванда и их дети просто не понимали, что их ждет.

Они готовились отпраздновать тихое, мирное Рождество, с маленькой елочкой в мигающих гирляндах, в просторном доме с садом среди заснеженных полей Онтарио. Но через несколько часов из Capitol Records прибыл фургон и выгрузил самую большую, самую белую, самую синтетическую в их жизни рождественскую ель, украшенную клетчатыми лентами, а также позолоченную клетку с двумя белоснежными, хотя и не очень-то воркующими голубями. Затем явились техники телефонной компании, проложив с полдесятка новых линий, и макробиотический повар с книгой дзенских рецептов, а следом шофер привез юную посудомойку.

И это было только начало. Вскоре прибыли Джон и Йоко, которым Ронни и Ванда уступили свою двуспальную кровать. Их сопровождали ассистент, искусствовед Энтони Фосетт и я, ваш покорный слуга, а из Парижа приехал художественный издатель, прихватив с собой пятьсот литографий (лимитированный выпуск!), недавно нарисованных Джоном – как-никак, бывшим студентом художественного колледжа – для раздачи автографов.

На этом помехи не кончились. На буфетах и диванах Хокинсов появились плакаты с надписью «ВОЙНА ОКОНЧЕНА» (и пара-тройка «БРИТАНИЯ УБИЛА ХЭНРЕТТИ», озадачившие всех, но только не гостей), затем явились телепродюсеры с канадских и американских каналов вместе со своими звукорежиссерами, операторами и интервьюерами, а вслед за ними – радиорепортеры со своими диктофонами и газетчики со своими блокнотами.

Джон был в своей стихии. Час за часом он и Йоко – но главным образом он, ибо именно с ним все хотели поговорить, – беседовали с ведущими радиопрограмм по всей территории США и Канады, прежде чем прерваться на легкий перекус и суматошную раздачу литографий, на которых Леннон писал свое имя под рисованными сценками из их сексуальной жизни. Он несколько месяцев корпел над ними дома, в уединении, и теперь жаждал явить их всему миру. Степень интимности, изображенная на литографиях, была неожиданной.

– А что ты так часто рисуешь куннилингус? – спросил я художника, передавая ему лист за листом на подпись.

– А мне это нравится, – лукаво улыбнулся Джон.

Йоко стояла немного в стороне и без всякого выражения смотрела перед собой.

Несколькими годами раньше Джон сказал Морин Клив: «Надеюсь, я перерасту эти сексуальные безумства». Но когда та стала расписывать ему радости супружеской верности, он с усмешкой добавил: «Хотите сказать, я что-то упускаю?»

Теперь у него не возникало даже мысли о неверности.

– Знаешь, у нас нет иммунитета к сексу, – сказал он. – Мы все время пытаем друг друга расспросами. Но нужно взвесить, стоит оно того или нет. Есть разница между интересом к другим людям и сексуальными фантазиями о них. Мы не прочь сходить на секс-шоу… ну, понимаешь, да? Подсмотреть. Но как-то не очень хотим присоединяться. Наша главная проблема – найти похожих людей, тех, кого заводит то же, что и нас.

– Мы очень ревнивые, – промолвила вдруг Йоко.

– Я к зеркалу ревную, – согласился Джон.

– А я скоро пойду переоденусь, – произнесла Йоко через несколько минут.

– О, хорошо, а я приду и посмотрю, – откликнулся он и положил ручку.

О том, хороши ли его рисунки, Джон понятия не имел. Ему это было до лампочки. «А, по-любому никто не воспримет их всерьез», – сказал он. Он только что прочитал статью в Daily Mirror, где его назвали «клоуном года», и посмеялся над ней. Нет, не обиделся. Ему нравилось читать о себе, что бы кто ни писал.

Но пока я наблюдал за ним в тот канадский уик-энд – вдалеке от приземленных дразнилок других битлов и его коллег из Apple, не говоря уже о назойливой и циничной британской прессе, знавшей его как облупленного, – я видел, как он наслаждается почитанием, которого не получал в своей стране. Один нью-йоркский арт-дилер, который, как всем показалось, посматривал на литографии с очевидным коммерческим умыслом, говорил, что Леннона должны номинировать на Нобелевскую премию мира. Местный раввин провозглашал Джона и Йоко «лучшими людьми», каких он когда-либо встречал. Словно группа поддержки, в Канаду приехали комик Дик Грегори и поэт Аллен Гинзберг, потом было приглашение в Торонто, в дом медиаинтеллектуала Маршалла Маклюэна, и, в довершение всего, аудиенция в Оттаве у канадского премьер-министра Пьера Трюдо.

Джон нуждался в лести. У него уже много месяцев не было такого хорошего настроения, как в тот день, когда он, в балаклаве и армейской куртке, купленных в «Магазине армии и флота», катался на мотосанях по заснеженным полям Ронни Хокинса. Образ битла дал ему известность, к которой прислушивались, но его собственная страна была по большей части глуха к его словам. «Мне так тяжело в Британии, – жаловался он канадскому репортеру. – Мы столько делаем и говорим, но они ничего не воспринимают всерьез. Все время нас опускают».

Но в ту канадскую неделю он почувствовал себя кем-то совершенно другим – интеллектуалом, вольнодумцем, борцом, – «послом мира», как он сам это видел. И ему было хорошо. Его больше не считали только рок-звездой. Возможно, именно поэтому, вернувшись в дом Хокинса, он решил доверить мне свою великую тайну… что он оставил Beatles. Он усмехнулся, когда сказал мне об этом.

Но я не смеялся. Я был поражен. Я был фанатом Beatles. И ровно так же, как Пол, я надеялся, что он передумает.

Джон и Йоко вернулись домой в Титтенхёрст-парк прямо на Рождество, и Леннон узнал, что телепрограмма 24 Hours, выходившая на BBC и обладавшая огромным влиянием, нарекла его «человеком десятилетия». Он был удивлен и рад, но дух его опять терзался беспокойством. Шестидесятые прошли. Теперь его интересовало то, что будет дальше, – что бы это ни было.

52. «Бесплатный – значит бесплатный!»

Новый год Ленноны встречали по-семейному в арендованном фермерском доме в Ольборге на севере Дании, в компании с Тони Коксом – бывшим мужем Йоко, его новой женой Мелиндой и Кёко, о которой заботился Кокс. Должно быть, им там понравилось, хотя бы отчасти, – раз уж они провели там больше трех недель. Но позже они почти никогда не упоминали об этих новогодних каникулах, разве только рассказывали смешные истории о том, что встретили там людей, веривших в летающие тарелки.

С тех пор как они видели Кокса в последний раз, тот «обрел Бога», стал выступать против наркотиков, алкоголя и сигарет, – должно быть, тот Новый год стал для Джона более трезвым, чем обычно, – и теперь был связан с группой, называвшей себя «Предвестники». Один из «предвестников» уговорил Джона попробовать бросить курить под гипнозом, но это не сработало, как и попытка заставить Леннона вспомнить прошлую жизнь. Сработали ножницы в руках местной крестьянской девушки, которая прямо в амбаре быстро остригла длинные волосы Джона и Йоко. В мире Джона-и-Йоко то, что делал один, делал и другой. В ритуальном смысле казалось, что оба начинают новое десятилетие с чистого листа. Джон с подстриженными волосами выглядел лучше, Йоко – не очень. Это ее беспокоило.

В минувшем сентябре в Торонто Джон увлекся идеей бесплатного рок-фестиваля во имя мира, который планировался там в июле следующего года. Но когда организаторы вылетели в Данию на переговоры и Джон понял, что проект не будет совершенно бесплатным, ибо билеты будут стоить по доллару, он рассердился. «Бесплатный – значит бесплатный!» – настаивал он и теперь волновался, что некоторых устроителей влечет не мир, а прибыль. А когда «Предвестники» заговорили о том, как полетят с Джоном и Йоко на фестиваль в машине с психомоторным двигателем, а на мероприятии высадятся летающие тарелки… ему хватило. «Там один божился, будто был на летающей тарелке, – делился впечатлениями Джон улыбаясь. – Но мы все гадали… если он весь такой духовный, чего ж он такой жиртрест?»

Он отозвал свое имя из проекта, и они с Йоко вернулись в Англию с обрезанными волосами в белом полиэтиленовом пакете. Кёко осталась с отцом, Тони Коксом, – тот уже не мог отдать ее на попечение пары наркоманов.

В том датском январе, возможно, были некоторые странные моменты, но, по крайней мере, это означало, что Леннона не было в Англии, когда в Мейфэре, в Лондонской художественной галерее на Бонд-стрит, открылась выставка его литографий. Открыта она была недолго. После того как офицеры в штатском смешались с гостями на вечернем приеме с шампанским, на следующее утро пришли уже полицейские в форме, провели три часа, изучая рисунки, конфисковали восемь – в том числе один, изображавший мастурбирующую Йоко, – и предъявили владельцам галереи обвинения в соответствии с Законом о непристойных публикациях. Неудивительно, что в прессе поднялся шум, и, хотя обвинения впоследствии были сняты, вся эта суета чудесным образом подняла ценность рисунков. Первоначально они продавались по цене в 41 фунт стерлингов (100 долларов), а сегодня оцениваются на аукционах в 10 000 фунтов стерлингов (14 500 долларов) за каждый.

Джон оставался равнодушным к шумихе и к тому, что полиция «арестовала пару-тройку бумажек». «Это смешно», – сказал он. Игнорируя насмешки прессы, он решил, что пришло время для нового сингла Plastic Ono Band. Леннон назвал его «Instant Karma!», сочинил и записал за один день, пригласив в качестве соло-гитариста Джорджа Харрисона, а в качестве продюсера – Фила Спектора, старого друга Аллена Клейна. Нет, то не был классический Леннон, хотя очень похожая последовательность аккордов звучала в «All You Need Is Love». Но песня вышла веселой и разбитной, в ней слышались отзвуки пятидесятых, гулкие барабаны и бас, а припев можно было распевать хором. В США она разойдется тиражом более чем в миллион копий, и Джон будет продвигать ее в Великобритании и споет в прямом эфире на BBC-TV в шоу «Top Of The Pops»^[135], а Йоко будет сидеть с завязанными глазами и вязать – смысл этого действа публика поймет не сразу.

Но в те дни не сразу поймут и то, зачем Джон отдал их с Йоко срезанные волосы Майклу де Фрейтасу в «Блэк-хаус» в обмен на окровавленные шорты, якобы принадлежавшие Мухаммеду Али. Тем из нас, кто это видел, эти шорты казались просто дичайшей фальшивкой.

Снова навис призрак героина. Йоко была беременна, и ее госпитализировали с осложнениями в частную лондонскую клинику на Харли-стрит, где Джону выделили отдельную кровать в ее палате. Однажды в субботу, во второй половине дня – я тогда как раз их навещал – появился де Фрейтас с другом. Они принесли большой чемодан, внутри которого был подарок – большой полиэтиленовый пакет, набитый марихуаной. Даже Джон был удивлен его размером.

Но тогда у де Фрейтаса были основания для благодарности. Он ждал суда по обвинению в грабеже и вымогательстве, а Джон внес за него залог. Всего пару лет тому назад де Фрейтас отсидел восемь месяцев по другому обвинению; будущее его, вероятно, выглядело туманным, и неудивительно, что через несколько месяцев он покинул «Блэк-хаус», бежал от правосудия и улетел на Тринидад.

Тогда показалось, что Джон в последний раз слышит о человеке, мечтавшем возглавить революцию под именем Майкл Икс. Но, как потом выяснилось, это был еще не конец истории.

Но для меня тот день в лондонской клинике запомнился не визитом де Фрейтаса и его приятеля, а кое-чем другим. Джон всегда был очень осторожен и никогда не признавал вслух, будто он или Йоко пробовали тяжелые наркотики, – ни перед кем вне круга людей, которые, как он знал, тоже их принимали. Я, например, об этом не знал. Так что было неожиданно, когда до появления де Фрейтаса медсестра делала Йоко инъекцию, и Джон внезапно воскликнул: «Подождите, она наркоманка!» Он боялся за Йоко, и защитный покров, который он всегда держал вокруг нее и ее репутации, был мгновенно сорван.

Пола не было несколько месяцев. Часть этого срока он провел на ферме, которую купил в Шотландии, на мысе Малл-оф-Кинтайр – скрывался от всех, бил баклуши, держался подальше от Apple и избегал других битлов, которые, как ему казалось, его предали. Он надеялся, что в конце концов Джон позвонит и скажет, что готов вернуться к работе. Но телефон так и не зазвонил.

«Мне было скучно, – рассказывал мне Пол. – Мне нравится делать дело. Я вообще по природе активен… А еще мне только что доставили новый аппарат для звукозаписи, и я вдруг понял, что люблю работать один». Поэтому за зиму 1969/70 года он написал и записал целый альбом сам, играя на всех инструментах.

Но была загвоздка. После успешной работы над «Instant Karma!» Аллен Клейн спросил Фила Спектора, нельзя ли ему поработать с пленками «Let It Be», – ведь уже больше года прошло, а те так и лежат неизданными. Фил, который позже сядет в тюрьму за убийство, уже тогда прослыл психованным. Но в свое время он был одаренным продюсером, и каждая песня, с которой он работал, получала «золотое прикосновение Фила Спектора» – та же «Be My Baby» для The Ronettes или «You’ve Lost That Lovin’ Feelin’» для The Righteous Brothers. Ему удалось создать немало хитов.

Теперь, когда ему отдали пластинку Beatles для создания новых аранжировок и пересведения, он воспользовался шансом, взял две лучшие песни Пола – «Let It Be» и «The Long And Winding Road» – и применил к ним «метод Спектора», не спрашивая разрешения у автора-исполнителя.

Пол с таким еще не сталкивался, но к весне 1970 года он подготовил к релизу свою сольную пластинку, «McCartney», а Спектор превратил пленки «Let It Be» в добротную битловскую пластинку. Проблема заключалась в том, что Клейн и Джон – не говоря уже о United Artists, дистрибьюторах фильма «Let It Be», – хотели, чтобы Beatles выпустили пластинку в марте. Выход своей Пол тоже запланировал на март. Да, выпускать две пластинки почти одновременно и тем создавать конкуренцию смысла не было. Но чувства бурлили, заглушая голос рассудка.

Примерно в этот момент Полу отправили пересведенную версию – то, что Спектор сделал с «The Long And Winding Road». Он был в ужасе. «Я не мог в это поверить, – сказал он мне. – У меня на битловских пластинках в жизни не было женских голосов!» Он нажаловался Клейну, но тот отписался: слишком поздно что-то менять. «Видимо, мне не стоит сидеть здесь и думать, будто я все контролирую, – разъярился Пол, – ибо это явно не так».

Каждый стоял на своем. Джон и Джордж, пытаясь найти выход из тупика, решили отправить Ринго, который никогда не ссорился ни с кем из Beatles, к Полу домой с письмом. Оно гласило: «Нам жаль, что так вышло. Ничего личного. С любовью, Джон и Джордж (Харе Кришна)».

Для Пола это было сверхличным! Казалось, все против него. Джон разрушил Beatles, привел Аллена Клейна, которого Пол не хотел, а Клейн привел Фила Спектора, которого Пол тоже не хотел, и испортил одну из его, Пола, лучших песен! И теперь они говорят, что он не может выпустить свой сольный альбом когда захочет!

Он наорал на Ринго, безобидного посланника, и выгнал его прочь из своего дома. После такого другие битлы сдались. Если это так много значит для Пола, хорошо, они позволят ему выпустить пластинку за три недели до выхода «Let It Be» – и альбома, и фильма.

За неделю до выхода «McCartney» Пол опубликовал двусмысленное заявление для прессы в виде вопросов и ответов, где признал, что не планирует новой пластинки или сингла вместе с Beatles и не знает, когда они с Джоном могли бы снова начать активно сотрудничать и писать песни.

Он не сказал, что «оставил» Beatles. Ему этого и не требовалось. Небольшая утечка сведений – и это сказала за него Daily Mirror. «ПОЛ МАККАРТНИ ПОКИДАЕТ BEATLES!» – кричал заголовок на первой полосе 10 апреля.

И на него обрушился весь мир.

Вопросы и ответы предназначались как хитроумный рекламный ход для его сольной пластинки. Но невольно случилось так, что именно из-за них Пол, сделавший для сохранения Beatles в живых больше, чем кто-либо, получил клеймо разрушителя. В этом была неимоверная ирония. Миллионы фанатов по всему миру были потрясены. Как Пол мог сделать такое?

Расстроились не только фанаты. В Титтенхёрст-парке бушевал Джон. Это он создал Beatles – и он всегда считал, что будет тем, кто подведет под ними последнюю черту. Он хотел сделать это в сентябре прошлого года, но его отговорил Аллен Клейн. И теперь Пол ухватил славу – да, Джон видел это так!

– Я же сказал тебе! Тогда, в Канаде, на Рождество! Почему ты молчал? Почему ничего не написал? – терзал он меня в тот день.

– Но… ты же сам просил, – опешил я.

– Коннолли, ну ты же журналист! – прокричал он в трубку.

Даже будь Пол возлюбленным и благословенным королем, отрекшимся от престола, – и тогда спазмы разочарования и обвинения в предательстве, охватившие мир в тот день, не могли бы стать злее и яростней. Образ «славного малого» Пола Маккартни разбился на мелкие осколки. Пол задергался и попытался грести против потока злобы. «Меня неправильно поняли, – говорил он мне. – Я думал: “Господи, что я наделал? Теперь нам с этим разбираться!”, и у меня к горлу ком подкатывал. Пол Маккартни уходит из Beatles! Я и не представлял, будто мои слова можно так истолковать!» Но хотел он этого или нет (а Джон был убежден, что хотел), именно так это воспринималось – и так оно и останется на долгие годы.

Теперь возврата не было. По крайней мере, отныне, когда разрыв стал явным, все четверо могли продолжать карьеру независимо друг от друга и предоставить свои интересы легионам адвокатов. Это будет длиться годами, и Джон за это время изменит свое отношение к Полу еще не раз.

Да, его бесило, что музыкальный критик Times Уильям Манн («тот дуралей, что писал про эолийские каденции») посвятил пластинке «McCartney» хвалебную статью, но вот колумнисту музыкальной газеты, который, заискивая, критиковал «Let It Be», Джон сказал, что это «лучшая песня в чартах». Казалось, сам он не прочь обругать Пола, но другим того же не позволял. И хотя иногда он развлекал репортеров, заявляя, что пластинки Пола – как у Энгельберта Хампердинка, он часто тут же говорил, что в жизни выбрал лишь двоих товарищей для работы – Йоко и Пола, а потому «что-то да понимает в талантах». И когда он почувствовал, что песни Харрисона получают слишком много похвал, то сердито сказал мне: «Beatles – это я и Пол. Мы писали песни». Дихотомия «любовь-ненависть» бессильна выразить то, как Леннон относился к Маккартни. К моменту распада Beatles они провели вместе полжизни. И конфликтов с обеих сторон было не избежать.

На премьере фильма «Let it be» 8 мая не было никого из ливерпульской четверки. Никто из них не был готов к этой шумихе. Для Джона и Йоко та весна в Титтенхёрст-парке выдалась мрачной и несчастливой. По словам персонала, за какую-то неделю единственным ярким событием оказался побег осликов с огороженного луга. Стройку почти завершили, и дом становился все более «домашним», хотя даже не был по-настоящему обитаемым. Жизнь вращалась вокруг огромной кухни и гостиной на первом этаже, где хозяйничал повар, а секретарши, Салли и Диана, пытались совладать с эксцентричностью работодателей. Комнаты пустовали или заполнялись пластинками, вешалками с пальто, мешками с одеждой, звукозаписывающим оборудованием, книгами, пленками, плакатами и инструментами, которые там побросали грузчики, а владельцы так никогда и не разобрали. Одну из комнат занимал редко используемый бильярдный стол, а стены были уставлены по-прежнему не прочитанными книгами в кожаных переплетах – вроде как теми самыми, что Джон забрал из Кенвуда после развода с Синтией. Белый рояль и табурет вскоре стали единственной мебелью в величественной, но, за этим исключением, совершенно пустой гостиной.

Винтовая лестница вела от кухни к площадке, в конце которой располагалась большая универсальная спальня Джона и Йоко. Два гигантских стереодинамика – на одном из них фотография с обложки «Двух девственников» в рамке – стояли верными стражами по обе стороны огромной кровати. В ногах кровати был большой телевизор, и его почти не выключали – но столь же редко включали звук. Именно здесь Джон и Йоко проводили большую часть времени.

Они не были здесь совсем одни: рядом в одном из коттеджей жил старый друг Йоко Дэн Рихтер с женой Джил и маленьким сыном Сашей. Но всякий раз, приезжая в гости, я не мог избавиться от чувства, что им должно быть одиноко. Джон всегда отрицал это и говорил: «Как я могу быть одиноким, когда у меня есть Йоко?» Но он признавал, что у них мало друзей. Его друзьями были битлы, Нил и Мэл, но с ними, как говорил Леннон, он работал.

Той весной его снова, уже в третий раз, потянуло на героин, но он опять с этим справился. В солнечные дни они с Йоко объезжали поместье на маленьком электромобиле для гольфа, в шинелях бывших летчиков Королевских ВВС с оторванными шевронами. Джону нравился этот образ. «Всегда хотел быть эксцентричным миллионером, и вот я им стал», – сказал он мне однажды с довольной улыбкой, когда оглядывал свой дом и все свои владения.

Однако ему требовалось новое вдохновение. А потом в один прекрасный день из Apple пришла посылка, и среди постоянно приходящих юридических документов, которые он должен был прочитать, лежал сигнальный экземпляр книги психотерапевта из Лос-Анджелеса Артура Янова под названием «Первичный крик».

Янов настоятельно повторял своим издателям в Нью-Йорке, что «раз Джон – самый известный человек в мире», то они должны постараться получить от него цитату для обложки книги. Шансы на успех были близки к нулю, но затея неожиданно сработала, и в итоге Янов получил намного больше, чем цитату. Не успела книга добраться до Титтенхёрст-парка, как Джон уже был ею одержим. Более четырехсот страниц были посвящены теориям автора о том, где коренятся причины неврозов и как избавиться от них путем разработанной им «первичной терапии».

Джон нашел не только новое увлечение, но и новый словарь. Йоко побуждала его говорить о себе как о «художнике». Янов дал ему слово, чтобы описать его чувства, – «боль». Если пройти первичную терапию и добраться до ребенка, заключенного внутри взрослого человека, до той точки, когда пациент кричит от мучительной боли, встретившись со своими воспоминаниями лицом к лицу, то можно раскрыть тайны невроза. Это и был «первичный крик».

Джон попросил Йоко, которая всегда контролировала телефоны во владениях Леннонов, позвонить в Калифорнию. Ему необходимо было поговорить с этим Артуром Яновом.

53. «Да так я мог бы в клоуны податься, яйцом по морде огребать…»

Один лишь его облик на фотографии, помещенной на задней обложке книги, – стальной отлив седых кудрей и ровный загар – говорил о том, что сорокашестилетний Артур Янов просто создан для карьеры психотерапевта в Западном Голливуде. Он напомнил Джону Джеффа Чандлера – и, под стать своей внешности, обладал харизмой, а может быть, даже властностью.

Они несколько раз созвонились, и Джон попал на крючок. Ему все еще был запрещен въезд в США, так что он пока не мог приехать на консультацию к Янову в Калифорнию. Но Янов понимал, что поймал крупную рыбу, и приехал к нему сам – с женой Вивиан, тоже психотерапевтом, и детьми. Он остановился в шикарной гостинице Inn On The Park на лондонской Парк-лейн, и обоих каждый день возили в Титтенхёрст-парк на сеансы. Джон с Яновом проводили их в студии звукозаписи, которая все еще строилась в задней части дома, а Йоко – в их спальне. Йоко по-прежнему делала все, что делал Джон.

По сути техника Янова заключалась в том, чтобы заставить пациентов вернуться в детство и пережить эмоциональную боль, будь то потеря, отвержение, расставание, нехватка любви или что-то еще – что, по его словам, было причиной невроза. Джон для подобной терапии был эталонным образцом. Мало того что отец его бросил, а затем, по словам Мими, попросил выбрать между ним и матерью, так еще и мать его отдала, а любимый дядя умер. Потом он пережил смерть матери, а следом, несколько лет спустя, – смерть Стюарта, лучшего друга. И еще он винил себя в том, что показал Брайану Эпстайну таблетки и наблюдал за тем, как его менеджер из-за наркотиков утрачивает власть над собственной жизнью…

Джон, конечно, много что мог рассказать Янову – и, как истинный Джон Леннон, ничего не таил. О чем он говорил? О сексе в своей жизни? О стыдливом подростковом влечении к матери, которая вела себя с ним как подружка? О барменшах и стриптизершах в Гамбурге, о групповушках битлов, о своих внебрачных связях? А когда говорил о сексе, упоминал ли он о Брайане? О своей импотенции с Синтией к концу их брака? О диких припадках ревности, о внутреннем конфликте, вызванном решением опубликовать эротические литографии Йоко? Сорок страниц в книге Янова посвящены сексу, и можно не сомневаться, что эту главу Джон прочел от корки до корки, после чего перешел к дальнейшим разделам – «Страх и гнев» и «Наркотики и зависимость». Не встречаясь с ним, Янов как будто создал готовый «Путеводитель по Джону Леннону». Неудивительно, что Джон вручил мне экземпляр книги. Как и во всех его страстных увлечениях, он жаждал делиться со всеми.

Первичная терапия в Лондоне длилась три недели, – у Янова были клиенты в Лос-Анджелесе, которыми он не мог пренебрегать дольше. Но Джон нуждался в продолжении терапии… Слава и деньги решают многое. С помощью своих адвокатов Джон смог получить кратковременную визу в США «для прохождения лечения», и в июле 1970 года они с Йоко арендовали дом в Бель-Эйр и полетели продолжать сеансы в клинике Янова в Лос-Анджелесе.

Сперва все шло хорошо, но постепенно, когда Леннонам предложили перейти к групповой терапии, блеск Янова начал тускнеть. И когда психотерапевт попросил снять групповые сеансы с участием пары на пленку, Джон отказался продолжать. Последнее, чего ему не хватало, – это записать на пленку, как он кричит до одури, корчась на полу у психотерапевта.

Как прежде Махариши, или даже как Алекс-волшебник, Янов, якобы способный исцелить его неврозы, теперь стал еще одним лжепророком, а то и просто «треплом». И, поскольку его виза и так уже закончилась, Джон – конечно же вместе с Йоко – вернулся в Англию. Янов считал, что его самому знаменитому клиенту нужны еще месяцы терапии. Джон решил: нет, с него хватит. Он получил то, что ему было нужно.

По возвращении домой Джон сперва не хотел распространяться обо всем, что с ним происходило, «а то все скажут, вот, снова влез в какую-то хрень». Но о том, как на него повлиял Янов, со временем узнавали все больше, когда он рассказывал, как «часами кричал» на сеансах. Он был уверен, что это был полезный опыт, – ибо, как убедил его Янов, он рос, подавляя свои истинные чувства, но теперь это наконец изменилось, и он чувствовал, что свободен от прошлого.

Ну, если так, то и отлично. Некогда в гостях у Махариши Джон воспользовался временем и записал песни для «White Album», а теперь выпустил сборник из одиннадцати песен, сочиненных в ходе терапии и после нее. Записал он их в конце лета 1970 года в студии на Эбби-роуд с Филом Спектором в роли продюсера.

Новая пластинка была, как он выразился, его «осознанием себя». На ней не было цепляющих хитов, песни иногда были гневными, иногда обвинительными и полными жалости к себе, а на аккомпанементе были лишь Ринго, Клаус Форман на басу, а иногда и Спектор или Билли Престон на фортепиано, и потому звук был жестким и до грубости простым. С названием Джон тоже не заморачивался – «John Lennon/Plastic Ono Band». Но он гордился этой пластинкой так же, как и всем, что когда-либо записывал, ибо она была столь автобиографична. «Это вам не чертово варьете», – сказал он мне, когда мы слушали ее впервые.

Первая песня называлась «Mother» – мать и отец первым делом огребли за то, что он теперь воспринимал как их пренебрежение своими родительскими обязанностями. «Mother, you had me, but I never had you…»^[136] – пел он о Джулии, которую некогда боготворил, прежде чем во второй строке обратить гнев на отца.

«Я так пишу теперь, потому что так чувствую, – сказал он мне, когда мы слушали песни. – Когда-то я говорил, что не буду петь “She Loves You” в тридцать, но я не знал, что буду петь о матери… На терапии я прошел по своей жизни, вот и написал о самом важном, что в ней произошло… Как и любой творец. Подростком я писал стихи… и по большей части полную абракадабру – потому что я прятал их от Мими, а может, и от самого себя скрывал свои чувства».

Еще одну песню он с иронией назвал «Working Class Hero»^[137], – небритый, в джинсовом рабочем комбинезоне, он теперь и впрямь хотел видеть себя героем пролетариев. Он грозно бил по струнам акустической гитары и словно нападал на саму лестницу к успеху, по которой взошел. «As soon as you’re born they make you feel small»^[138], – начинал он и пел о том, что со временем в жизни все будет трудней и трудней. «Я думал обо всех страданиях и пытках, какие приходится вынести на сцене, лишь бы зрители тебя полюбили. Выходишь туда, будто тетушка Салли^[139], и в тебя швыряются всякой мерзостью… Да так я мог бы в клоуны податься, яйцом по морде огребать… По-вашему, битлы любили шоу? Вся эта хрень про концерты, про клубы – фантазия… Это больше похоже на кошмар. Нам один концерт из тридцати давал хоть какое-то удовольствие, и ради него надо было пройти все круги ада. Я знаю, что сам это выбрал. Это правила игры. Я поднялся, чтобы меня сбили… Это словно всю жизнь выступать для своих родителей. Все люди вроде меня начинают с этой жуткой потребности в любви…»

Прошло уже больше года, как Beatles прекратили существование – по крайней мере, в его голове, – и настало время попрощаться с ними в музыке. И вот, почти в самом конце пластинки прозвучала песня под названием «God»^[140], где он отрекался от всех идолов и мифов. Литания переходила от Библии к Будде и дальше, к И-цзин, Кеннеди, Элвису, Дилану… и заканчивалась словами: «Я не верю в Beatles… Йоко и я – это реальность». Мечта закончилась. Он был сплетателем грез, был моржом, но теперь он просто Джон.

«И вовсе я не крутой парень, – объяснял он. – Я оградил себя этой личиной, точно фасадом, от того, что происходило в детстве, или в юности, или когда я был битлом. Но я не такой. Не собираюсь тратить впустую свою жизнь, как раньше… когда нужно было вечно мчаться на скорости в двадцать тысяч миль в час. Я хочу научиться этого не делать. Как-то неохота умирать, когда стукнет сорок».

Казалось, первичная терапия Артура Янова помогла закрыть дверь в одну часть его прошлого. Но жестоким рывком распахнула другую.

Последние пару лет отец Джона, Фредди, жил в Брайтоне, в таунхаусе, со своей молодой женой Полиной и их сыном Дэвидом, которому исполнилось полтора. Полина работала переводчиком, а Джон оплачивал аренду дома и выплачивал отцу регулярное денежное пособие. Джон в последний раз общался с ними довольно давно, но у Фредди не было оснований полагать, что их хорошие отношения – какими они были тогда, когда сын всячески способствовал его бегству с невестой в Гретна-Грин, – хоть как-то изменились.

С такими мыслями, да и денег желая подбить, Фредди написал Джону письмо и поинтересовался, как тот смотрит на то, что его отец напишет автобиографию. Ответ от секретаря в Титтенхёрст-парке пришел через несколько дней. Фредди и Полину звали на встречу.

Их в первый раз пригласили в дом, и, поскольку Джону в тот день исполнилось тридцать, они купили в подарок поздравительную открытку и лосьон после бритья.

Однако Джон не собирался устраивать праздник. Продержав их в ожидании на кухне, за большим деревянным столом, он вихрем слетел по винтовой лестнице и, как Полина впоследствии расскажет в своей книге «Daddy, Come Home»^[141], сел перед озадаченным отцом, глядя тому прямо в глаза.

«Выметайся из моего дома! – яростно зашипел он на Фредди. – Не будет тебе больше денег! Вали из моей жизни и отцепись от меня наконец!» В нем, как пишет Полина, было не узнать того дружелюбного битла, которого она в последний раз видела в позапрошлое Рождество.

Пытаясь защититься, Фредди сказал, что не просил денег и что именно Джон настоял на денежном пособии. В этот момент Леннона прорвало, и он стал кричать о том, как Фредди двадцать пять лет назад его бросил. Не позволяя тому даже слова сказать в ответ, он кричал, что и отец, и мать отказались от него, – и даже назвал Джулию шлюхой.

А потом, потянувшись через стол, он схватил отца за лацканы и сказал, что тот никогда ничего не напишет без его одобрения. «И если кому скажешь, что тут было сегодня, я тебя убью… Я посажу тебя в ящик и выкину в море посреди океана… на глубине в двадцать, нет, пятьдесят, нет, если хочешь, в сотню морских саженей!»

Любой, кто хорошо знал Джона, понял бы, что это просто напыщенная и злая тирада, явно вдохновленная каким-то наркотиком из его арсенала, и что он просто не в силах уследить за потоком слов – он бог знает что мог наговорить, когда впадал в такое состояние.

Но Фредди плохо знал сына. Он испугался и расстроился. В приступе ярости Джон назвал себя сумасшедшим, и Фредди, глядя на то, как ведет себя сын, счел это вполне возможным. Когда впоследствии он получил письмо от нового начальника Apple Аллена Клейна – ему было предписано покинуть дом или выплачивать Джону аренду, – он пошел к адвокату, рассказал о встрече с сыном, об угрозах и в духе голливудских мелодрам заявил, что все это следует сделать достоянием широкой публики, если он вдруг «исчезнет или умрет насильственной смертью».

Больше он не будет предпринимать попыток увидеться с Джоном.

Через несколько дней я оказался в Титтенхёрст-парке и, ничего не зная о той встрече, поинтересовался, не кажется ли ему, что песни на его новой пластинке могут расстроить отца?

Джон сковал меня безжалостным взглядом. «Если и так, очень жаль. Что он для меня сделал? Где он был, пока я не прославился? Это я должен горевать. Я впервые увидел его на первой полосе Daily Express, и он мыл посуду. Не я бросил его. Он меня бросил. Ладно, плевать. Он был здесь на прошлой неделе. Я указал ему на дверь».

Пластинка вышла в декабре 1970 года, получил неплохие отзывы, но продажи для бывшего битла были далеки от рекордных. «All Things Must Pass» – сольный альбом Джорджа Харрисона, состоящий из трех пластинок, отчасти собранный из новых записей песен, некогда отвергнутых Ленноном и Маккартни как неподходящие для Beatles, и включавший суперхит «My Sweet Lord», вышел за две недели до этого и продавался лучше. Неудивительно, что Джон не смог скрыть осколочек ревности, когда рецензент в Time назвал Джорджа «философом». Он всегда считал, что эта роль принадлежит только ему. И еще ему не нравилось, как Джордж сетовал в интервью, что Леннон и Маккартни держали его на заднем плане. «Я всегда, всю жизнь поощрял Джорджа, – не скрывая скепсиса, говорил он мне в конце 1970 года. – Когда мы начинали, он едва мог рот открыть, чтоб запеть. Я все твердил ему: “Раскрой, черт возьми, варежку и пой…” И мы не записывали его песни чаще просто потому, что они были не так хороши. Позже, когда они стали лучше, мы их не отвергали… Так что он, видать, чему-то научился за все эти годы, пока работал с Полом и со мной».

Да, он получил свой развод с Beatles, но, как и в любом браке, все, что говорили или писали его бывшие партнеры – а в этом браке их было трое, – моментально било по оголенным нервам.

У Йоко в то время случился очередной выкидыш, и Джон проявил себя как заботливый партнер. Газетные колумнисты, сотрудники Apple, не говоря уже о миллионах фанатов – все-все изо всех сил пытались понять, что же он нашел «в этой сумасшедшей японке». Была даже теория, будто она околдовала его с помощью каких-то таинственных восточных практик. Но на самом деле все было гораздо проще. Она была его приятелем, им было весело вместе, и они поддерживали друг друга.

Однажды Джон, возможно сам того не понимая, противопоставил отношения с Йоко своим прежним, тем, какие у него были с Синтией. «Обычно у художника есть спутник, подпитка, – сказал он. – Он будто бы говорит: “Я художник, где мой обед?” И другой должен быть тихим и пассивным. Но Йоко тоже художник, и она помогает мне по-другому».

Она нарушала традиции, была умной, эгоистичной и просто совершенно другой. Но она не возражала, когда ее дразнили, и рядом с ней он мог смеяться. Наркотиками они тоже делились. И еще у них был секс. А обеды им готовили другие.

54. «По правде, мой радикализм – фальшивка. Рожден виной. Я всегда чувствовал себя виноватым за то, что зарабатываю много денег, вот и приходилось то отдавать их, то терять»

Джон умел быть благодарным и не забывать друзей. И он чувствовал, что должен сказать большое спасибо Янну Веннеру, издателю Rolling Stone, который верно и преданно его поддерживал, пока другие журналисты яростно терзали «Двух девственников» и распад Beatles. Так что в начале декабря 1970 года они с Йоко прорекламировали в Нью-Йорке свою новую пластинку – юристы усмотрели в этом повод получить еще одну краткосрочную визу в США – и дали Rolling Stone пространное интервью, в которое вошла фотосессия у юной Энни Лейбовиц. Кое-что из того, что прозвучало в тот день, он часто упоминал в личных беседах, с просьбами «только это не для печати, ладно?». Но в той долгой иконоборческой речи, опубликованной в Rolling Stone, он снял с себя все запреты.

Конечно, он, в своем духе, многое преувеличил. Даже он не мог «трахнуть миллион цыпочек»; и правда, ну неужели он искренне полагал, что «творение Йоко про задницы» было «столь же важно, как “Sgt. Pepper”»? Но таким был Джон. Когда он был настроен продать пластинку, гиперболы бурлили, и, отдавая должное Rolling Stone, стоит сказать: никогда еще ни с одной рок-группы так не срывали покровы. С присущим ему политическим прагматизмом Джон рассчитывал, что после выхода журнала увидит свои фразы на первых полосах мировых газет. И ему это удалось.

Однако у этого «выплеска» была и эгоистичная сторона. Возможно, он, развенчивая легенду о Beatles, поведал о своих гастрольных «подвигах» просто из желания очистить совесть. Но когда он рассказывал об «оргиях», о гастролях, «подобных “Сатирикону” Феллини»… он ведь говорил не только о себе – он же был там не один! И если жены и спутницы других битлов и их команды и имели сомнения насчет того, что творили в отъезде их мальчики, теперь никаких сомнений не осталось. Он хоть когда-нибудь придерживал коней? Думал о ранах, которые мог нанести? Или героин притупил его чувства, как он позже признается сам?

Если не считать визиты с Beatles, это был его первый раз в Нью-Йорке, городе, который он прозвал «местами боевой славы» Йоко, и он сразу почувствовал себя как дома, но слегка робел, когда она привела его в Гринвич-Виллидж и представила своим старым друзьям-авангардистам. В Лондоне знакомства устраивал главным образом Джон, но в Нью-Йорке путь в «продвинутое искусство» прокладывала Йоко. Как сказал их ассистент Дэн Рихтер: «Джон хотел быть крутым, хотел, чтобы с ним считались… не просто как с рок-звездой, а с чем-то большим. Йоко была его проводником, его контрамаркой… Он постоянно пытался стать более утонченным».

Один из путей к этому, как начал верить Джон, лежал в создании кинофильмов. «Задницы» Йоко вызвали мини-скандал, и теперь оба планировали сделать сиквел. Его озаглавили «Up Your Legs Forever»^[142], и самая младшая подчиненная Аллена Клейна, двадцатилетняя Мэй Пэнг, связалась и со звездными друзьями пары, и с незвездными, и со всеми, с кем только могла, и попросила их встретиться в небольшой студии, где снимут их голые ноги. Она нашла 364 с половиной пары ног – Энди Уорхол, согласившись присоединиться к проекту, тем самым подвигнул на то и других, в том числе актера Джорджа Сигала, писателя Тома Вулфа, самого Клейна и кого-то с искусственной ногой. Смысл фильма так никогда и не прояснился, но он чрезвычайно веселил Джона.

Йоко была из ранних феминисток, и Джон, ныне бывший при ней (да, они поменялись ролями), все больше проявлял рвение неофита и все чаще говорил об эксплуатации женщин – и это могло бы войти в конфликт с задумкой их очередного фильма под названием «Fly»^[143]. Но, очевидно, не вошло. Идея этого фильма заключалась в том, чтобы экстремально крупным планом снимать муху, ползающую по обнаженному телу молодой женщины. Они просмотрели нескольких моделей и выбрали одну, со сценическим псевдонимом Вирджиния Ласт – которая, похоже, снималась укуренной в хлам. Наверное, Йоко считала, что зрителей настолько поглотят мушиные странствия, что они поначалу и не заметят, где именно находится муха. Ну, может быть…

Съемки, насколько известно, проходили непросто. Сперва девушку обмазали медом, чтобы привлечь муху и не дать ей улететь. Не сработало. Тогда решили обрызгать насекомое угарным газом, в надежде, что муха проснется и поползет. Так тоже не вышло. Мух непрестанно меняли. И Джон, стоявший рядом с женой, всецело преданный, смотрел, как по настоянию Йоко муху посадили на большой палец девушки. Потом на грудь. Потом на…

Тут оператор, Стив Гебхардт, отступил. «Я не могу этого сделать», – сказал он. И Йоко сама посадила ее туда.

Дэн Рихтер рассказывал о съемке сцены в книге «И кончилась мечта»: «Почти целые сутки… обдолбанные мухи… ползали по голой Вирджинии Ласт… от холмов ее грудей до темной впадины лона».

В 1971 году, в январе, Джон и Йоко вылетели в Японию, где экс-битла представили очень консервативным родителям жены, ныне вышедшим на пенсию. Их брак к тому времени уже длился почти два года. Джон облачился в «супермодное милитари» и на господина Оно впечатления не произвел, но госпожа Оно была очарована – он всегда ладил с пожилыми женщинами.

Однако в Японии пара не задержалась: прошла всего неделя, и они вернулись в Англию. Все его новые затеи демонстрировали, что Леннон преисполнен бунтарского настроя – не факт, что по-настоящему искреннего. Как исполнителю ему нужен был максимально широкий охват в прессе, чтобы добраться до фанатов. Но в его глазах юный и непокорный дух подпольных малотиражек всегда озарялся романтическим ореолом анархии. И когда писатель и активист Тарик Али, выпускник Оксфорда, и исследователь Робин Блэкберн попросили его дать интервью для ультралевой газеты Red Mole^[144], он был польщен.

Однако он говорил не всю правду. Сам он позднее звал себя «хамелеоном», а у очернителей были все основания сравнить его с диванной подушкой, сохраняющей отпечаток каждого, кто на нее присел, – будь то Махариши, Янов или Йоко. И нельзя не признать, что по крайней мере часть его реплик в интервью «Красному кроту» была призвана не поведать о его детстве честно и откровенно, а произвести впечатление на его интеллектуальных собеседников и убедить их в правдоподобии его подпольного обличья.

Вот, например, одна из этих фраз: «Ясное дело, если вас воспитают как меня, вы возненавидите полицию, вы станете бояться ее как природного врага, армию вы будете презирать как некое злое явление, забирающее нас всех и где-то далеко предающее смерти. Я о том, что все это типично для рабочего класса…»

То была несусветная чушь. Он не рос в рабочей среде. Мими не внушала ему ненависть к полисменам. Да и британские трудяги, по крайней мере большинство, уж точно не относились так ни к полиции, ни к армии. А когда на раннем концерте The Quarry Men испугались банды тедди-боев, именно дружелюбный констебль защитил их и проводил до автобусной остановки, чтобы те могли подобру-поздорову уехать.

Правда порою была неудобна, но никто из тех, кто брал у него интервью, не подвергал сомнению пересмотренные Джоном версии его собственной жизни. Возможно, потом он слегка поразмыслил и понял, что зашел слишком далеко в попытках им угодить, потому что, когда Тарик Али поставил его в неудобное положение вопросом, как, по его мнению, «мы можем уничтожить капиталистическую систему здесь, в Британии», Леннон просто пустился в долгие разглагольствования, а потом записал новую пластинку.

Она получила название «Power To The People» и вышла всего через месяц после «Instant Karma!». На конверте был изображен Леннон, салютующий сжатой в кулак рукой, в белой каске из тех, в которых участники японского левого движения Дзэнгакурен выходили во время антиамериканских демонстраций. Это был его наименее успешный сольный сингл.

Почти десять лет спустя, успев еще пару раз переписать свою жизнь, он наконец обрел силы честно отбросить давнюю лживую маску. «По правде, мой радикализм – фальшивка. Рожден виной. Я всегда чувствовал себя виноватым за то, что зарабатываю много денег, вот и приходилось то отдавать их, то терять. Нет, я не лицемерил. Если я во что-то верю, то верю всем сердцем. Но я хамелеон – я становился тем, с кем был».

Другому журналисту он сказал: «Тарик Али все приходил, просил денег на “Красного крота”… Я был богат… Стоило кому-то что-то такое сказать, и я раскошеливался. Я сочинил “Power To The People” из чувства вины».

А может, все объяснялось тем, что он, победив в собственных битвах, непрестанно приветствовал борьбу других людей, тем самым укрепляя свой идеальный образ вечного мятежника?

– Против чего бунтуешь, Джонни? – спрашивают у героя Марлона Брандо в фильме «Дикарь»^[145].

– А что у вас есть? – отвечает тот.

Не резонируют ли эти слова с тем периодом жизни Леннона?

Чувство вины другого рода – по крайней мере, беспокойство – в то время терзало душу Йоко. Тем летом у нее случился очередной выкидыш, и, скорее всего, именно эта потеря заставила ее осознать, что у нее уже есть ребенок, семилетняя Кёко, с которой она почти не виделась. Но вдруг оказалось, что она не может связаться с дочерью, и Йоко выяснила, что Тони Кокс увез девочку на остров Мальорка в Средиземном море, где записался (совершенно случайно) на курс медитации Махариши.

Кокс хоть временами и чудил, но, похоже, был хорошим отцом и всегда уделял Кёко больше времени, чем Йоко. И все же теперь, снова желая общаться с ребенком, Йоко и Джон, взяв с собой испанского адвоката, вылетели на Мальорку, а там, не спрашивая разрешения, забрали Кёко из детского сада, где ее оставил Кокс, и вернулись с ней в свой отель.

Узнав об этом, Кокс позвонил в полицию. Джона и Йоко арестовали. Британские газеты подхватили историю «тяжбы за детскую любовь» и написали, будто пару арестовали за похищение. Кёко вернули отцу, и было решено, что все вопросы в следующем месяце разрешит суд.

Но когда Йоко и Джон через месяц вернулись на Мальорку, стискивая в руках документы, полученные Йоко после развода на Виргинских островах, – где была четко оговорена «совместная опека», – они обнаружили, что Кокса и девочки на острове больше нет.

И неустанный поиск, начавшийся с погони по горячим следам, не дал ничего, – лишь показал, что Тони и Кёко вернулись в Америку и исчезли.

Джон никогда не относился к числу тех звезд, что любят мелькать в кругах шоу-бизнеса и тусоваться с голливудскими актерами, гламурными актрисами и знаменитостями. По правде говоря, в своей карьере он всегда избегал показного блеска и высмеивал пошлость славы. Но в мае, когда их с Йоко «Муху» вне конкурса представили на Каннском кинофестивале, он изменил своему обыкновению и полетел на юг Франции.

Джон давно привык, что ему аплодируют лишь за то, что он есть, но премьера получилась не очень радостной. Дэн Рихтер считал, что все прошло хорошо, но по другим сообщениям, европейские киноманы фильм освистали – даже в урезанном виде, сокращенном с почти часа до двадцати пяти минут. Все терпение одурманенной Вирджинии Ласт и все мушиные мучения пошли насмарку.

Джон просто пожал плечами. В который раз его деньги и слава не привели к признанию Йоко, его «самой знаменитой неизвестной художницы в мире», поэтому он просто продолжал пытаться. Йоко, настаивал он, – гений. И он был полон решимости явить миру ее гениальность.

Когда Майкл де Фрейтас, отпущенный на поруки, бежал от британского правосудия и скрылся на Тринидаде, Джон дал его жене Дезире и их детям бесплатное жилье в сторожке Титтенхёрст-парка. Позже семья перебралась на Тринидад, воссоединилась, и Джон и Йоко слетали на остров их навестить. К тому времени Джон уже должен был знать о жестокой репутации де Фрейтаса. В глубине души он в это не верил. Но пройдет пара лет, и ему придется принять правду.

55. ««Imagine» – против религии, против условностей, против капитализма, только сахарком посыпана, вот все ее и любят»

Запись «Imagine» началась в почти достроенных студиях Титтенхёрст-парка в июне 1971 года. Джон и Йоко значились в качестве продюсеров наряду с Филом Спектором, который в первый же день привел к ним укуренного в хлам Денниса Хоппера, кинозвезду. Роль продюсера стала для Йоко весьма заметным продвижением, ибо ее опыт в студийной работе был минимален – впрочем, это не мешало ей указывать опытнейшим музыкантам, как тем играть. Джордж Харрисон согласился сыграть партии соло-гитары и прийти, когда потребуется. Место ударника занял Алан Уайт, которому вскоре предстояло присоединиться к Yes. Клаус Форман снова играл на басу, а на клавишных был Ники Хопкинс.

На пластинке десять дорожек, и некоторые из песен, которые Джон выбрал для своего второго сольного альбома, нельзя было назвать новинками. «Jealous Guy» была переделкой песни, сочиненной им в Индии, а «Gimme Some Truth» битлы пытались записать еще на сессиях «Let It Be». В целом пластинка являла собой сочетание стилей, и на этот раз он действительно пытался «сделать чертово варьете» – или, по крайней мере, хоть что-то популярное. Песню «Oh Yoko!» EMI даже хотели сделать синглом. Но споры разгорелись насчет двух других песен. Одной из них была «How Do You Sleep?» в стиле соул.

Отношения с Полом ухудшились несколько месяцев тому назад, когда прежний коллега-соавтор решил обратиться в Высокий суд с ходатайством о ликвидации Beatles. И еще Джон не очень хорошо воспринял несколько подколок на пластинке Пола «Ram». «Too many people going underground… too many people preaching practices»^[146], – пел Пол. Да, это было глупо, но не столь уж серьезно.

А вот ответ Джона был полон злобы. Он сиял от восторга, когда играл на пианино «How Do You Sleep?» и пел ее Джорджу Харрисону. Это запечатлено в рекламном документальном фильме «Gimme Some Truth: The Making of John Lennon’s Imagine Album»^[147]. «Это гадкая песня, – слышим мы его слова. – Думай гадко».

То была недобрая песня. «A pretty face may last a year or two, but pretty soon they’ll see what you can do»^[148], – гласила одна строка, а в другой предполагалось, что единственная достойная песня, которую Пол написал в одиночку, – это «Yesterday». Были и другие обидные слова, и Пол, услышав такое, справедливо оскорбился. Все могло быть намного хуже, если бы Аллен Клейн не объяснил Джону, что тот рискует подставиться под очень опасное обвинение в клевете, если не изменит одну строку. И Леннон ее изменил.

Это было неприятно. А еще это раскрыло истинные цели Джона, показав, сколь сильно он продолжает завидовать и привлекательной внешности Пола, и еще сильнее – его дару сочинять мелодии. И в то же время неуместная колкость насчет Линды – что та, мол, главенствует в доме Маккартни, – была глубоко ироничной. Если у кого-то из битлов и была жена-командирша, так это у самого Леннона.

Девять лет спустя он сожалел о тексте этой песне. «Просто вырвалось, – говорил он. – На самом деле я не чувствовал такой злости… Я использовал все это для песни… и свое негодование, и уход из Beatles, и отношения с Полом». То было довольно слабое оправдание. Не стань заглавная песня с пластинки его самым коммерчески успешным произведением за всю жизнь, возможно, именно «How Do You Sleep?» запомнилась бы больше всех дорожек на пластинке. Однако песню «Imagine» ничто не могло превзойти. Литания братской любви поймала момент – и в том году, и на много лет вперед. Музыка и слова пришли быстро и были вдохновлены, как сказал Джон, «инструкциями» из книги Йоко «Грейпфрут», которые начинались со слова «представьте…».

«Представьте золотую рыбку, плывущую по небу…» – такой была одна из инструкций. Из этого Джон создал: «Imagine there’s no heaven, it’s easy if you try…»^[149] Песня была, по его словам, направлена «против религии, против условностей, против капитализма, только сахарком посыпана, вот все ее и любят». Под «сахарком» он имел в виду красивую мелодию и почти церковное звучание рояля. Ее записали быстро, всего с трех дублей, и вторую версию выбрали для пластинки.

Он знал, что создал нечто особенное. Но всегда хорошо услышать мнение другого. И через несколько недель, сразу после того, как завершилась работа над пластинкой, он отвел меня в их с Йоко спальню и поставил несколько песен на ацетатной пластинке.

Он начал с «Gimme Some Truth».

– Вот это, – сказал он, – будет новый сингл.

Я попытался это скрыть, но песня меня не впечатлила. Она звучала напыщенной тирадой. Явно не хит.

– А что на другой стороне? – спросил я.

Джон перевернул ацетатную пластинку и поставил «Imagine».

– Первая сторона, – сказал я, когда все закончилось. – Несомненно.

Джон посмотрел на Йоко, сидевшую на кровати:

– Йоко, Рэй говорит, на сингл нужно отдать «Imagine».

– О, прекрасно, – сказала она. – Мне тоже нравится.

Они даже и намеком не показали, что все это время знали, какая песня окажется на первой стороне и что альбом назовут «Imagine». Видимо, Джон хотел проверить собственную правоту на ком-то, кто не участвовал в записи.

Фильм, сделанный во время сессий, удручает и заставляет краснеть от стыда: там есть инсценировки с Джоном и Йоко, которые в ковбойских шляпах и плащах бегают по саду, притворяясь, в духе попсовых видеоклипов, будто они друг друга потеряли. Но он восхитительно приоткрывает некоторые черты характера Джона – то, сколь быстро тот принимает решения, когда работает в студии; то, сколь он резок и нетерпелив, когда портачит звукорежиссер; и, напротив, насколько он терпелив, когда его прерывает Йоко.

Но в фильме есть что-то еще, что не планировалось, но в ретроспективе кажется едва ли не зловещим пророчеством. В перерыве во время записи у двери появился юный американский хиппи в дубленке – хотел поговорить с Джоном о посылах, заключенных в текстах песен Beatles. Обычно таких прогонял Мэл Эванс, выполнявший роль телохранителя, но Джон не возражал против встречи с молодым человеком.

Пленка запечатлела трогательный момент: одинокий неопрятный юноша спрашивает Джона, думал ли он о ком-то конкретном, когда писал «Carry That Weight».

Это песня Пола, пояснил Джон. Но даже если бы ее не написал Маккартни… «Я всего лишь парень, что пишет песни… Не путай песни и свою жизнь». Если песни что-то означали для других, хорошо, пускай. Но он писал только о себе, о своих чувствах и о своих переживаниях.

Юноша не смог скрыть смятения и скорби – ведь тот, кого он боготворил, только что сказал ему: зря тратишь время. Что ему было сказать в ответ?

– Голодный? – наконец спросил Леннон.

Тот что-то пробормотал, едва слышно.

– Дайте ему поесть, – сказал Джон и отвел смущенного незнакомца в свой дом.

Те недели, когда Леннон работал над «Imagine», да и дни после записи, были самым мирным и счастливым периодом за все время жизни Джона и Йоко в Титтенхёрст-парке. И когда объявилась группа кришнаитов, им выделили домик и дали работу – расписывать маленький храм. «Они все бывшие нарики, но с ними все о’кей», – сказал мне Джон.

Сначала все шло хорошо, и постояльцы, словно привидения, шатались по округе и, где бы ни оказались, распевали: «Мир тебе, брат… харе Кришна, харе Кришна…»

Потом они внезапно исчезли.

– А где харекришны? – спросил я в следующий раз, когда наведался к нему.

– Да выгнал я их, – усмехнулся Джон. – Бесили меня своими песнопениями. «Мир душе твоей, мир душе твоей…» Выли все время. Какой тут к черту мир душе?

Тем летом на канале BBC 1 началось новое субботнее вечернее ток-шоу Майкла Паркинсона. Мы с ним были знакомы, и меня спросили, могу ли я помочь с идеями, кого пригласить. Я предложил Джона и Йоко.

Паркинсон был увлечен, но продюсер обеспокоился – и его реакция показывает, как далек оказался Джон от интересов британской аудитории. Три года назад этот продюсер встал бы на колени, лишь бы заманить Джона Леннона на ток-шоу. Но сейчас… «А если они оба залезут в мешок? – раздраженно спросил он. – Или захотят поболтать о мире, посидеть в постельке в пижамках, или учудят еще какую-нибудь безумную авангардную ерунду вроде срывания одежды?»

Я заверил его, что ничего подобного не случится и что Джон, когда захочет, может быть очень забавным.

В конце концов нам дали добро.

Я предполагал, что все время шоу посвятят Джону и Йоко. Но в последний момент продюсер решил, что не рискнет, – и вызвал на вторую половину ток-шоу киноактера Тревора Говарда: видимо, на случай, если Джон и Йоко выкинут что-нибудь слишком из ряда вон и интервью нужно будет быстро прервать. И Джон стал не главной звездой, а «разогревом». Вот это действительно было безумие!

Как я и ожидал, Джон был в ударе и постоянно смешил публику. И вышло так, что в середине передачи Майкл Паркинсон даже с некоторым огорчением извинился за то, что у них не хватило времени, поблагодарил Джона и Йоко за то, что пришли, и обещал, что у них будет больше времени в другой раз.

Другого раза так и не представится.

К 1971 году спутниковое телевидение сделало мир гораздо меньше. И когда в бывшем Восточном Пакистане, где теперь пыталась родиться новая страна по имени Бангладеш, вспыхнул новый кровавый конфликт – на фоне страшного циклона, наводнений, голода и массового исхода, – его показывали в теленовостях каждый вечер, и всех терзали муки совести. Геополитика связала руки странам, способным помочь больше других. Но музыка была вне политики. И когда бенгальский ситарист Рави Шанкар позвонил своему другу Джорджу Харрисону и спросил, может ли тот чем-то помочь, все завертелось, и оказалось, что Джордж устраивает рок-концерт самой огромной плеяды знаменитостей, когда-либо выступавших на сцене вместе, ради помощи жертвам Бангладеш. Это была самая похвальная цель, и за последующие сорок лет она вызовет немало подражаний.

План состоял в том, что 1 августа 1971 года в Нью-Йорке на спортивной арене Медисон-сквер-гарден состоятся два концерта. И естественно, одним из первых друзей, которых Джордж пригласил присоединиться, стал Джон. Решив, что это может превратиться в воссоединение Beatles (а это было последним, чего он желал), Леннон сперва колебался, но, когда прошел слух, что Пола там точно не будет, согласился. На сцене вместе с ним обещали появиться Боб Дилан, Ринго Старр, Эрик Клэптон, Леон Рассел, Badfinger, Билли Престон, Рави Шанкар – и, конечно, сам Джордж.

Концерты немедленно внесли в график, Джон с Йоко остановились в отеле Park Lane на Сентрал-парк-Саут. Сестра Йоко, Сецуко, вылетела к ним из университета в Швейцарии. Все были в восторге. Но дальше все пошло не так. Джордж пригласил на сцену только Джона. Он не хотел музыкального стиля Йоко на своем благотворительном шоу. Ему это не нравилось. Это не подходило. И на концертных афишах значилось «Джордж Харрисон с друзьями» – а Йоко не входила в число его друзей.

Однако Йоко, как и всегда прежде, была уверена, что ее пустят: всемогущий Джон Леннон убедит Джорджа, и тот позволит ей петь. Джон разрывался на части. Он хотел быть на стороне жены – но понимал точку зрения Харрисона. Они с Джорджем разругались, что было неизбежно, и Джон вернулся в свой номер с плохими новостями. Йоко метала гром и молнии. Сильная женщина, она не могла смириться с поражением. Ей казалось, что Джон недостаточно хорошо за нее бился.

Они ссорились несколько часов, Джон швырялся мебелью, но вскоре уже не мог этого выносить и просто ушел. Он вызвал такси, отправился в аэропорт и сел на первый самолет в Париж, оставив Йоко, которая все еще считала, что Джордж уступит.

Только на следующий день она признала поражение и по совету Аллена Клейна полетела обратно в Лондон. На следующий день они с Джоном вернулись в Титтенхёрст-парк, помирились и выступили с публичным заявлением о том, что и не собирались уезжать из Англии, где на следующей неделе предстоял выход британского издания «Грейпфрута». О ссоре никто не упоминал. Они придумали историю и держались ее, хотя оба знали, что это неправда. Переписать историю – это всегда было в духе их отношений. Они решили опереться на версию событий, наиболее подходящую для них и для того, как они представляли другим свою жизнь – как идеальную, пусть и нестандартную, любовную историю, – и будут придерживаться ее и закрашивать любые изъяны и нестыковки.

Жаль, что Джон пропустил концерт для Бангладеш, организованный Джорджем. Ему бы понравилось, да и само мероприятие бы только выиграло. Но для Джорджа было даже лучше, что Леннон там не появился. Это был важный момент: рок-музыка нашла новую благую цель, и Джордж, так долго бывший младшим партнером в Beatles, наконец достиг зрелости. Стой Джон с ним рядом на сцене, он мог бы снова его затмить.

Джон и Йоко оставались в Титтенхёрст-парке всего несколько недель. Несмотря на гору денег, которую Джон потратил на особняк и сады, родным этот дом им не стал. Йоко там скучала, как некогда в Кенвуде. Она была рождена для мегаполиса. Да и Джон тоже всегда любил быть там, где бьется жизнь.

В августе 1971 года они с Йоко вернулись в Нью-Йорк. Этот город Йоко считала домом. Оставив Англию и даже не оглянувшись, Джон почувствовал, что наконец-то начинает все с чистого листа, полностью сбросив свою битловскую кожу и все, что та за собой влекла. Он никогда не вернется – хотя все время собирался, целых девять лет. И он больше никогда не увидит Мими.

56. «…Америка – это Римская империя, а Нью-Йорк – это Рим. Я и Нью-Йорк – в едином ритме»

С того момента, как они с Йоко переехали в апартаменты на семнадцатом этаже отеля St. Regis на углу Пятой авеню и 55-й улицы, Джон влюбился в Нью-Йорк. Он любил постоянный грохот города, энергию, смешение народов, архитектуру и, если в общем, – любил непрестанное биение городского сердца, где день сплетался с ночью и ни на миг не умолкал телеэфир. Леннон не раз повторит: «Живи я во времена Римской империи, так только в Риме. А где еще? Сегодня Америка – это Римская империя, а Нью-Йорк – это Рим. Я и Нью-Йорк – в едином ритме».

И с выпуском пластинки «Imagine» 9 сентября, и синглом, уже давно бывшим в плейлистах диджеев, он вдруг понял, что почти так же, как в 1964-м, когда Beatles впервые приехали в Америку, его голос снова звучит на всех радиостанциях. Это был потрясающий способ почувствовать, что в новом доме тебе рады, – и начать новую жизнь.

«Йоко “продала” мне Нью-Йорк, – скажет он позже, ударяясь в романтику. – Она была здесь бедной. Знала тут каждый дюйм. Она водила меня по улицам, паркам и площадям, мы осматривали все потайные уголки. Можно сказать, я влюбился в Нью-Йорк прямо вот так, на перекрестке».

Он снова преувеличивал. Да, они купили пару велосипедов – так, поездить по окрестностям, – но никогда не уходили далеко от лимузина. И все же он привязался к Нью-Йорку намного сильнее, чем к Лондону, и они с Йоко сразу начали утверждать себя не как рок-звезда с богемной женой, но как пара авангардных кинорежиссеров.

Из Титтенхёрст-парка начали прибывать сундуки, и дополнительные апартаменты, снятые в отеле St. Regis, стали пристанищем для газет, журналов, кип фанатских писем и плакатов, а также пленок, видеотехники, оборудования для видеомонтажа и копировального аппарата. Вскоре чета уже наняла целую команду – управлять их разнообразными проектами, и, когда Джон купался в роскоши американского гостеприимства, такие кинозвезды, как Фред Астер и Джек Пэланс, согласились мелькнуть в их фильмах. «Ты только посмотри, – сказал он мне, достав письмо из груды. – Университет в Теннесси предлагает мне шестьдесят тысяч долларов за то, чтобы я там просто поговорил. Просто поговорил! Мне даже петь не нужно. Это невероятно! И такие приглашения приходят каждый день».

Одно из таких приглашений, номинально для Йоко – хотя он знал, что на самом деле хотели видеть его, – уже было принято. В Художественном музее Эверсона в Сиракузах, на севере штата Нью-Йорк, планировали ретроспективу ее работ под названием «This Is Not Here»^[150]. Однако была проблема. Большая часть искусства Йоко была в форме инструкций и хеппенингов, таких, как пресловутое «мешкование», когда несколько человек сидели и смотрели, как она забирается в мешок. Правда, у нее было несколько фильмов, но не все они подходили для широкой публики. «Задницы» еще могли бы прокатить, но вряд ли музейный худсовет дал бы зеленый свет пенису Джона в «Автопортрете». И в таком случае как лучше всего заполнить огромное музейное пространство?

Йоко говорила: «Не нужно быть художником, чтобы творить искусство… это просто расположение духа», – и именно в этом ключе и нашлось решение. Джон и Йоко отправили послания всем знаменитостям, каких знали, и пригласили их поучаствовать в качестве приглашенных художников – сделать свой вклад в выставку в рамках общей темы «фрагменты воды». Сам Джон задал тон шуткой – наполнил водой пластиковый пакет, который назвал «Мочевой пузырь Наполеона», Джордж Харрисон прислал бутылку с молоком, а Боб Дилан – экземпляр своей пластинки «Nashville Skyline» в аквариуме. Были, конечно, и некоторые из лучших творений Йоко – «Вечные часы» без стрелок и шахматы, где все фигуры были белыми и потому в них невозможно было играть.

Но в основном было много воды, и в день открытия тысячи студентов, большинство из которых, возможно, никогда в жизни не были на художественной выставке, заполнили галерею, надеясь увидеть битла. Они увидели. Джон, в свой тридцать первый день рождения, мелькал повсюду и расхваливал жену.

«Я поспорил с Йоко на тысячу долларов, что до конца этого года кто-то где-то напишет статью, в которой действительно поймет ее работы, – сказал он мне. – Я не имею в виду ту заумную хренотень, которую писали про мои пластинки те, кто их любил, но не понимал. Я о такой статье, где автор на самом деле знает, о чем говорит. Если никто этого не напишет, придется написать самому».

Я наблюдал за ним в тот день – за тем, как он спешит, все крутится среди студентов, и я видел его жалкую, слабую сторону. То больше не был Джон Леннон, знаменитый рок-певец. То был Джон, который пытается казаться интеллектуалом и ради жены едва ли не заискивает перед профессурой из Сиракузского университета, что толпилась вокруг в надежде хотя бы перехватить взгляд битла.

Лишь Йоко могла судить, оправдала ли выставка ее надежды на успех – но вероятно, нет, не оправдала. С таким количеством воды, которая выплескивалась на пол, много кто промок. А некоторые из фанатов, проникшие под видом студентов, не смогли не прихватить домой парочку экспонатов на память о том дне, когда Джон Леннон оказался в Сиракузах.

На следующий день, нацепив свою протестную каску, в сопровождении каравана телевизионщиков, радиоведущих и газетных репортеров, Джон настоял на посещении крошечной резервации индейского племени онондага, которое, как ему сказали, выступало против строительства дополнительной полосы на трассе, проходившей по их земле, – и там, скупая всю лавку деревенских сувениров, сказал удивленным жителям, что в детстве «всегда был за краснокожих», когда играл в ковбоев и индейцев в саду на заднем дворе дома на Менлав-авеню. Возможно, реплика вышла слегка покровительственной. Но, судя по воспоминаниям Мими, это было правдой.

Возможно, он и не добился того, чтобы индейцев племени онондага пригласили на шоу Дика Каветта, но его визит никому не повредил. Дополнительную полосу на трассе так никогда и не построили. Если Джон о чем и знал, так это о силе известности и славы.

Он вряд ли мог бы сделать больше, продвигая карьеру Йоко и играя с ней на публике влюбленную пару, но она знала и о том, как резок он бывает иногда. Да, отель St. Regis был неплохой базой, но только на пару месяцев, и что им действительно требовалось, так это дом в Нью-Йорке. И Джон, услышав, что в величественном многоквартирном доме «Дакота» на Сентрал-парк-Вест могут найтись свободные апартаменты, надел костюм и галстук и отправился на собеседование к совету кооперативных директоров, решавших, кто может там жить, – по слухам, людям очень чопорным.

К сожалению, Йоко не знала об их консерватизме. Пока мы с Джоном болтали, ожидая ее, она внезапно вышла из спальни в цветных мини-шортах и блузке с тремя расстегнутыми верхними пуговицами.

Джон взорвался. «Ты похожа на шалаву, на чертову шлюху!» – ярился он, метая молнии в совершенно безобидной ситуации. А потом, поскольку у меня был друг, живший в том же здании и знавший особенности этого места, он обратился ко мне за поддержкой: «Скажи ей, Рэй!»

Ей не нужно было говорить. Она не произнесла ни слова, даже не изменила выражения лица – и ушла в спальню, чтобы вернуться через несколько минут в скромной длинной юбке.

В тот день они не нашли нового дома в «Дакоте» и вскоре переехали в Вест-Виллидж, где сняли почти голые апартаменты на Банк-стрит у участника группы The Lovin’ Spoonful. Но взрывная сторона их отношений раскрыла себя. Джон отнюдь не распрощался со своей вспыльчивостью, которая причиняла такую боль Синтии. Но Йоко знала, как с этим справиться, – пусть и не всегда разбиралась в дресс-коде.

Поразительно: хотя «Imagine» была самым большим сольным хитом в его карьере, Джон был настолько увлечен своей новой жизнью в Нью-Йорке, что и не знал, что его песню даже не выпустили в Великобритании как сингл. Десять лет назад попадание в чарты было его величайшим желанием. Теперь Британия была для него историей.

Чего он действительно хотел – так это написать рождественский хит с мирным посылом, поэтому, небрежно заимствовав мелодию песни XVIII века «Stewball», он сочинил «Happy Xmas (War Is Over)», которую записал с Йоко и детьми из Гарлемского общинного хора. Эта песня не вошла в число его лучших творений и не стала хитом в США, как он надеялся, но уже более четырех десятилетий она – обязательное декабрьское музыкальное сопровождение в супермаркетах и торговых центрах. Впрочем, она обозначила для него поворотный момент. За исключением «Imagine», которая наконец выйдет в Великобритании как сингл в 1975 году – через четыре года после записи, – «Happy Xmas (War Is Over)», написанная в 1971 году, станет его последним прижизненным хитом в родной стране. Дело не только в том, что он потерял интерес к Великобритании, – но и британские фанаты начали терять интерес к нему. В качестве автора популярных песен, он, как сказала бы Синтия, «терял свой шарм».

Почему? Менялись вкусы? Или он просто уже и не помышлял о рутинной работе, ибо в Нью-Йорке все меньше времени проводил с музыкантами и все больше в компании прочих людей? В битловские времена, и даже после них, его подталкивали старые друзья – музыканты, которым он доверял, которые не боялись сказать ему, что думают, и которые самим своим присутствием в студии выступали редакторами его творений, как в полном смысле слова делал Пол. Много лет он обращался к Ринго после каждого вокального дубля или после того, как прослушивал новую песню, желая узнать мнение ударника. Он всегда настаивал на том, что Йоко была блестящим музыкальным партнером. «Зачем мне работать с Маккартни, когда у меня есть Йоко?» – говорил он мне. Но, какими бы ни были ее таланты в других областях, Йоко не могла заполнить пустоту в творческой жизни Джона, которая открылась, когда он растерзал группу, им же и созданную.

И этого не мог сделать никто из его новых американских друзей. Их было несколько: от Дэвида Пила, уличного артиста из Нижнего Ист-Сайда – сумевшего уболтать Леннона на роль продюсера веселой пластинки под названием «The Pope Smokes Dope»^[151], – до авангардного кинорежиссера Йонаса Мекаса. А на другом конце социальной лестницы был Дик Каветт, в будущем – ценный союзник.

С того дня, как Джон и Йоко сделали Нью-Йорк своей базой, самыми шумными из всех их новых приятелей были Эбби Хоффман и Джерри Рубин, парочка временами забавных контркультурщиков и радикально настроенных хиппи, которые прославились на всю страну во время антивоенной демонстрации на Демократическом национальном съезде в Чикаго в 1968 году. Как и прежде Робин Блэкберн и Тарик Али, те видели в Джоне полезное орудие для сплочения людей в их программе, направленной против истеблишмента. И, как уже выяснили другие, Джоном можно было легко управлять через лесть.

Ему всегда нравилось вспоминать, как он учился в художественном колледже в Ливерпуле, но на том этапе жизни студенческая политика и политические протесты в значительной степени прошли мимо него, ибо его полностью занимала музыка. Теперь, когда Хоффману и Рубину удавалось достучаться до его «внутреннего бунтаря» на семнадцатом этаже отеля St. Regis или когда он играл в богему в Гринвич-Виллидж, он стал участвовать в уличных протестах, хотя в Лондоне и подумать не мог, что способен на такое.

Все это было просто «щеголянье радикализмом», но вскоре они с Йоко, надев черные береты, уже митинговали во имя свободы, а он сочинил и исполнил песню о парне по имени Джон Синклер, заключенном в тюрьму на три года за хранение марихуаны. «It ain’t fair, John Sinclair…»^[152] – пел бывший битл. Да, это было несправедливо. Синклера освободили через три дня.

Темой для его следующей песни, которую он спел на телешоу Дэвида Фроста, стали беспорядки в тюрьме Аттика возле Буффало, штат Нью-Йорк, в результате которых погибло двадцать девять заключенных и десять охранников. В те дни он был любимым проповедником в Нью-Йорке – и наслаждался этим. И когда к нему обратился Комитет помощи Северной Ирландии, более известный как NORAID, – собиравший, как он верил, деньги для вдов и сирот республиканцев, вовлеченных в военный конфликт… сработал его вечный инстинкт, и он дал им денег.

Это была ошибка. Шел 1972 год, и в деле, касавшемся Северной Ирландии, он вступал на кровавую и зыбкую почву. Взрывы, вызванные враждой общин, убийства, репрессии, грызня республиканцев и юнионистских групп, одинаково жаждавших крови, – все это было сложно и с каждым днем все более жестоко. По данным BBC, в одном только том году террористы устроили 1382 взрыва, в которых погибло 470 мирных граждан и почти 5000 получили ранения.

Джон, все еще гордо носивший свои пацифистские цвета, заявил: его уверили в том, что деньги, которые он дал NORAID, не пойдут Ирландской республиканской партии на покупку оружия и взрывчатки. Может, и не пошли. Но как он мог быть в этом уверен? Никак. Когда эта история получила огласку, британская пресса проехалась по нему катком.

Это был еще один пример наивности Джона, его чрезмерной доверчивости и того, что его поступки диктовались сердцем, а не разумом. Ирландия в коллективной памяти ливерпульцев занимает особое место, и среди предков Джона, как и у многих его земляков, были ирландцы. Но он руководствовался чувствами и не дал себе времени на то, чтобы как следует разобраться в сложной ситуации. Когда его попросили устроить благотворительный концерт для республиканцев в Дублине, он занял беспристрастную позицию и ответил, что сделает это только в том случае, если сможет устроить такой же неделей позже для юнионистов. После этого идея застопорилась, и больше он никогда не делал насчет Ирландии никаких публичных заявлений.

И он мало что мог сказать, когда узнал, что Майкла де Фрейтаса, за которого он внес залог в Лондоне – после чего тот еще до судебного разбирательства ускользнул на Тринидад, – теперь арестовали на острове за убийство. Еще до того, как Фрейтас покинул Великобританию, его «Блэк-хаус» сгорел при пожаре. Когда такой же пожар вспыхнул на Тринидаде, в его новой коммуне, полиция устроила расследование и обнаружила на территории две свежие могилы. В одной из них лежало тело Майкла Скерритта, помощника де Фрейтаса, в другой – молодой англичанки, Гейл Энн Бенсон, дочери парламентария-консерватора. Обоих забили до смерти, а Гейл, у которой был роман с двоюродным братом де Фрейтаса, американцем по имени Хаким Джамал, похоронили еще живой. К моменту прибытия полиции де Фрейтас сбежал в Гайану, но вскоре его схватили и вернули на Тринидад, где он должен был предстать перед судом. Его предполагаемые преступления были чудовищны, но Джон, несмотря на это, тихо и спокойно платил гонорары его адвокату.

В Нью-Йорке Джона волновали и другие мысли, уже не столь далекие от дома. Его телефон прослушивали. Когда он впервые упомянул об этом в 1972 году, я подумал, что он параноик. Иногда это так и было, но не в этот раз. Теперь параноиками было правительство Ричарда Никсона. Эбби Хоффман и Джерри Рубин четыре года занимали первые строки в списке тех, за кем наблюдали люди из ФБР, а на носу были новые президентские выборы 1972 года, и последнее, чего хотела администрация Никсона, – это Джон Леннон, колесящий по стране и разжигающий инакомыслие среди студентов и молодежи. И, что важно, на выборах 1972 года должны были впервые голосовать восемнадцатилетние – ясное дело, не никсоновская возрастная группа.

И когда пошли слухи о том, что во время съезда Республиканской партии в Сан-Диего летом этого года планируется грандиозная антивоенная демонстрация, на которую людей должно было привлечь словно магнит выступление Джона, ФБР забеспокоилось. Джон не собирался там появляться, не говоря уже о том, чтобы разжигать страсти в народе, но это не имело значения: бюро установило за ним слежку, дабы по ее итогам депортировать. На это служителей закона подбили Гарри Робинс Холдеман, ассистент Никсона в Белом доме, и правый республиканский сенатор Стром Термонд, – и те изо всех сил пытались добыть улики, но не смогли.

С помощью Леона Уайлдса, шустрого и дорогого иммиграционного адвоката, Джону и Йоко всегда удавалось продлить свои визы. И после того как они побывали на нескольких слушаниях в Службе иммиграции и натурализации США и Уайлдс снова и снова рассказывал о том, как им нужно быть в Америке, чтобы найти Кёко, пропавшую дочь Йоко, они вдруг начали понимать, что им нужно на самом деле – вид на жительство в Соединенных Штатах.

Джон всегда умел привлечь публику на свою сторону через СМИ. И когда Дик Каветт посвятил свое шоу на телеканале ABC только ему и Йоко, это была прекрасная возможность напрямую обратиться к людям.

«Я чувствовал, что за мной везде следуют правительственные агенты, – сказал он Каветту в своем стиле – то ли в шутку, то ли всерьез. – Как подниму трубку – так слышу шум [знак, что линия прослушивается]. Открываю дверь, и на другой стороне улицы стоят какие-то парни. Сажусь в машину, а они следуют за мной и не прячутся… Они хотели, чтобы я увидел, что за мной следят…»

Конечно, Каветт хотел, чтобы он не только сладко говорил, но и сладко пел, и Джон охотно шокировал добропорядочную публику, исполнив «Woman Is The Nigger Of The World»^[153]. Песня была основана на реплике Йоко, брошенной в интервью женскому журналу Nova – еще в 1968 году, в Великобритании. Понимая, сколько споров вызовет песня, Джон прежде сделал аккуратное предуведомление и объяснил, что ирландец-республиканец Джеймс Коннолли однажды заметил: «Работающая женщина – раб раба».

Перед шоу на ABC волновались об использовании «слова на букву N». Но никаких протестов не было. Песню выпустили за пару месяцев до шоу, запретили на большинстве радиостанций, и она не продавалась. И Джон надеялся, что ей дадут второй шанс, когда она станет главной песней на его новой пластинке «Some Time In New York City».

Его снова ждало разочарование. Новую пластинку – поспешно собранную коллекцию протестных песен, сочиненных и записанных во время жизни в Нью-Йорке, – в пух и прах разнесли критики за банальные тексты. За год с момента выхода пластинка не достигла и десятой доли продаж «Imagine». По иронии судьбы, лучшей песней на пластинке оказалась «Woman Is the Nigger Of The World» с ее второсортной лирикой: «If you don’t believe me, just look at the one you’re with»^[154]. Но ее по-прежнему можно будет услышать очень редко.

Он потерпел неудачу. Со временем Джон начнет высмеивать песни того периода как «журналистику» – и добавит, что лучше всего у него получалась «поэзия», – но прежде он никогда не ведал, что значит провальная пластинка. Это было больно.

Впервые в карьере он ощутил себя неуверенным и одиноким. Он все еще поддерживал связь с Нилом и Мэлом, но Apple в Великобритании стала не чем иным, как предприятием по сбору роялти. Его главным контактом с миром грамзаписи стал Аллен Клейн в его нью-йоркском офисе компании ABKCO. Но Клейн, которого он некогда защищал как спасителя финансов Beatles и которому подарил свой расписной психоделический «роллс-ройс», уже не привлекал. Да, несомненно, менеджер улучшил сделки с гонорарами Beatles, – но все четверо беспокоились о том, сколь много с их доходов тот забирал себе. А Джордж теперь волновался насчет прибыли от своего концерта для Бангладеш, расходами на который ведал Клейн. На горизонте маячили неизбежные судебные тяжбы.

Люди из ФБР все так же продолжали слежку, и Джон отдалился от Хоффмана и Рубина, когда понял, что он для них более ценен, чем они для него. Как он признается через несколько лет, они были едва ли не первыми, с кем он сошелся, когда переехал жить в Нью-Йорк, и его захлестнул их нездоровый азарт. И пришло время прекратить отношения – как раз после вечеринки в квартире Джерри Рубина в ночь полной победы Никсона на выборах 7 ноября 1972 года.

Для всех то был горький вечер. Враг победил. Джон, уже и так бывший под кокаином, напился – и потерял над собой контроль.

57. «Слушай, Фил, хочешь убить меня – убей. Но не трахай мои уши. Они мне еще нужны»

На вечеринке Джон упился в хлам. Там была девушка. Он отвел ее в комнату и трахнул. И все об этом знали. В той комнате стояла кровать, куда все гости покидали пальто и куртки. Было поздно. Люди хотели домой, но не могли забрать одежду. В двух словах, как сказала мне Йоко чуть позже, когда звонила из Нью-Йорка, «было весьма неловко».

«Неловко» – не то слово, каким большинство жен предпочло бы описать такую ситуацию. Но Йоко не принадлежала к большинству жен. Она давно знала: когда Джон напивался, он начинал вести себя неразумно и иногда мог быть жестоким, и потому она всегда ограничивала количество алкоголя в их квартире. Но на той вечеринке в Ист-Виллидж наркота и пойло лились рекой. Другие гости говорили, что пытались успокоить Джона, но он нес какую-то белиберду, орал, толкался, а потом скрылся в спальне с юной дамой. Что чувствовала Йоко помимо неловкости и, вероятно, гнева, невозможно сказать. Хотя она, в отличие от многих, охотно рассказывала о таких событиях своей жизни, о каких другие, возможно, попытались бы умолчать, она редко объясняла свои эмоции. Когда я выражал сочувствие, самое большее, что она говорила, звучало так: «Иногда с Джоном очень трудно жить». Да, Синтия это знала.

Наутро Джон сгорал от стыда и каялся. Но границу он перешел. Спустя пять лет, что они провели вместе – буквально вместе, день и ночь, – миф о совершенной любви, который эти двое сотворили вокруг себя, «словно Кэти и Хитклифф»^[155], как любила говорить Йоко, был разбит вдребезги.

Но что им было делать? Они не знали. Очарование богемной жизни в Гринвич-Виллидж, прежде владевшее Джоном, исчезло. Участвовал он в этом, в общем-то, по воле Йоко: этот район всегда больше импонировал ей, а не ему. Во любом случае квартира на Банк-стрит была слишком мала. И Леннон уже не хотел тусоваться с Рубином, Хоффманом и их корешами.

Поскольку сотрудники Apple разошлись по миру после прибытия в Лондон Аллена Клейна, Питер Браун, некогда бывший правой рукой Брайана Эпстайна, теперь жил в Нью-Йорке и работал на импресарио Роберта Стигвуда. Как-то раз он пригласил Джона и Йоко к себе, в квартиру на Сентрал-парк-Вест, и вид из окна привел их в восторг. Джон прямо там решил, что именно такой вид им и нужен.

В доме, где жил Питер Браун, свободных квартир не было. Но одна пустовала в расположенной по соседству «Дакоте» – огромном здании с горгульями, тяжело нависавшем над улицей, словно утес. «Дакота», особняк конца XIX века, находилась на углу Сентрал-парк-Вест и 72-й улицы, и впервые они побывали в ней полтора года назад. Дом, где их соседями могли стать Леонард Бернстайн, кинокритик Рекс Рид и актриса Глория Свенсон, где у дверей стоял охранник, способный отвадить фанатов, был одним из самых фешенебельных и безопасных зданий в Нью-Йорке. Они обосновались там в феврале 1973 года – всего через несколько недель после инцидента на вечеринке – и думали, что будут счастливы.

Они ошибались. Проблема была не в доме. Она была в них самих. Джон будет часами спать, или смотреть телевизор без звука, или вяло бренчать на гитаре, гадая, почему не способен работать как прежде. Даже Йоко теряла интерес к своим проектам – и приостановила работу над фильмом, который планировала снять вместе с Дэном Рихтером. Проблема с визами тоже не добавляла оптимизма, и – хотя это кажется невозможным, ведь Beatles заработали миллионы, – у них были проблемы с деньгами. С тех пор как Пол в 1970 году подал в суд на остальных битлов, желая разорвать их правовые отношения, совместный доход группы был заморожен в руках получателя, назначенного судом. Иными словами, все четверо получали огромные суммы роялти, но не владели этими деньгами. Конечно, Джон был богат, но до тех пор, пока не утрясут юридические разногласия – а их было много, – у него были проблемы с финансами. По крайней мере, если он хотел тратить деньги так, как нравилось ему и особенно Йоко.

Это было довольно неприятно для тех, кто привык не смотреть на ценники. Но их настоящая проблема заключалась в том, что ослепляющее сияние страсти ушло из их жизни, из их брака и из их секса. Они душили друг друга.

Они говорили о своих супружеских проблемах, о девушке на вечеринке и ненасытных сексуальных аппетитах Джона. Йоко позже сказала, что предложила ему проводить время с другими женщинами, если он того хочет. Она все понимала. Джон чувствовал, что ему нужно уйти, но он не мог идти один. У него всегда был кто-то рядом. Но с кем он пойдет? Вот, например, Мэл Эванс, верный гастрольный менеджер битлов. Джон никогда его не критиковал. Мэл теперь жил в Лос-Анджелесе. Чем не компания для Джона?

Но у Йоко была идея лучше. Как насчет Мэй? Мэй Пэнг, симпатичная девушка, бывшая в штате Аллена Клейна и ныне перешедшая к ним, в «Дакоту»? Мэй нравилась Джону, и Йоко это видела. Мэй нравилась всем. В свои двадцать два, в джинсах, футболке и больших круглых очках она всегда была энергичной, веселой, доброжелательной, ну просто умница и, как говорил Пол, «средоточие здравого смысла». Еще она прекрасно знала свое дело. А вот кем она не была, так это изысканной аристократкой из элитного частного университета – ибо росла в семье китайских иммигрантов.

Идея привела Джона в восторг, но он предоставил Йоко сделать первый шаг. В то время Джон писал песни для новой пластинки, которой предстояло получить название «Mind Games», а Йоко отрядила Мэй ему в помощь.

Затем однажды утром, как Мэй писала в своих мемуарах «Loving John»^[156], Йоко пришла к ней с предложением. По воспоминаниям Мэй, их разговор, больше всего похожий на сцену из фильма, но максимально близкий к тому, что рассказала мне Йоко, звучал так: «Послушай, Мэй, мы с Джоном в разладе… Скорей всего, он начнет встречаться с другими девушками. Кто знает, с кем он будет проводить время? Я знаю, ты ему очень нравишься. Так что…»

Мэй позже напишет, что предложение ее ошеломило. У нее словно земля ушла из-под ног. Это было неправильно. Джон был ее начальником, и он был женат. Невольно она увязла в играх этой старшей, гораздо более опытной и искушенной светской пары. «Меня приучили верить, что такие мужчины, как Джон, талантливые и знаменитые, никогда не выбирают таких женщин, как я. Мы работали на таких мужчин, как Джон. У нас не было с ними романов», – говорила она.

Она отвергла саму идею. Но Йоко упорствовала. Решение свести этих двоих казалось ей логичным и благим для всех. «Ни о чем не беспокойся, – сказала Йоко помощнице. – Все хорошо. Я обо всем позабочусь».

Несколько вечеров спустя, при непрестанной поддержке Йоко, Мэй отправилась в студию с Джоном, и, когда сессия записи завершилась, позволила ему проводить себя домой и легла с ним в постель.

Йоко была в таком восторге, что вскоре после того, как пластинку Джона передали на Capitol Records, а самой Йоко нужно было на несколько дней уехать на съезд феминисток в Чикаго, она предложила Мэй на время ее отсутствия перебраться в «Дакоту». Так будет удобней и для нее, и для Джона, сказала она юной ассистентке.

На деле оказалось, что новоиспеченным любовникам удобнее было удрать в Лос-Анджелес. Джон оправдывал это тем, что собирался помочь Ринго с пластинкой. С того момента Джон и Мэй будут вместе почти полтора года.

То, что Йоко так спокойно организовала для своего мужа роман на стороне, поразило не одну только Мэй. Но для Йоко в этом не было никаких противоречий. Аристократки в Японии, да и во многих других культурах, традиционно привечали любовницу в семейном доме. Йоко, конечно, могла быть феминисткой, – но здесь она следовала давней традиции. Если ее и покоробил побег Джона и Мэй в Калифорнию, она никогда этого не признавала – и напротив, всегда говорила, что сама отправила пару в Лос-Анджелес. Так она сказала мне.

Мэй вспоминала этот эпизод иначе. Но многое из того, что случилось за те полтора года, скрыто в тумане. И все зависит от того, чьему толкованию событий и мотивов в этом странном союзе мы пожелаем поверить. Мэй считала, что гордая Йоко просто не может допустить слухов, будто муж променял ее на миленькую девочку. Люди должны были верить, что все в ее власти. Ей это было важно.

Что до Джона, ему позволили всласть порезвиться. Он сорвался с поводка. Он был женат практически всю свою взрослую жизнь. А теперь снова ощутил себя подростком – с девушкой, которая едва миновала пору ранней юности и больше всего в жизни обожала болтать и слушать рок-н-ролл.

По правде, как вскоре начала понимать Мэй, его не сняли с поводка. Когда они с Джоном начали вести «рок-н-ролльную жизнь» в Лос-Анджелесе, Йоко регулярно звонила, утром и вечером, иногда по десять раз в день, и напоминала Мэй, что ее задача – сделать Джона счастливым, позаботиться о нем и внимательно следить за тем, чтобы он не попал в беду. Именно так на это смотрела Йоко. Мэй просто делала свою работу.

Йоко говорила, что Джон тоже часто звонил ей. Что он сам обо всем этом думал? Гадал ли, какие мотивы подвигли Йоко свести их с Мэй, – кто знает? Он был в курсе, что она увлеклась гитаристом, с которым работала. Может, в глубине души она думала, что, если у них с Джоном будет открытый брак, ей тоже можно будет завести роман? Именно на это он намекнул, когда звонил Питу Шоттону, давнему другу.

Сперва Джон наслаждался лос-анджелесскими каникулами с Мэй, поселившись на квартире у Гарольда Сейдера, своего адвоката, но вскоре захотел вернуться к работе. С выходом фильма «Американские граффити» началось возрождение рок-н-ролла, и он хотел быть частью этого возрождения. Он вернулся к старому образу рок-певца, и новая пластинка с песнями в их раннем ливерпульском духе, казалось, подошла бы ему как нельзя лучше. А кто лучший на свете продюсер? Конечно же прославленнейший Фил Спектор!

Когда Йоко рассказали об участии Спектора, она сразу же встревожилась, и не без причины. Мэй тоже волновалась. Ей не нравился этот человек. «Идем к дракону в пасть, – пошутил Джон, когда он и Мэй впервые посетили дом Спектора. Но, хотя он тайком звал Спектора Вампиром, а Йоко все время предупреждала остерегаться продюсера, Леннон настаивал: он будет работать с ним и даст ему «полный контроль над пластинкой». Ему нравилось, что Спектор сделал с «Imagine». Ему был нужен еще один такой хит.

Но началась работа – начались и ошибки. Сессии Beatles с Джорджем Мартином были тяжелым трудом при закрытых дверях. Спектор же превратил свою студию, расположенную прямо на участке у его дома в Лос-Анджелесе, в проходной двор. То и дело заглядывали друзья-знаменитости – то Шер, то Джони Митчелл, которая однажды вечером привела Уоррена Битти, а в другой вечер – Джека Николсона – так, поболтать да на Джона Леннона посмотреть. Студия A&M Records, где когда-то снимал свои фильмы Чарли Чаплин, была рассчитана максимум на восьмерых музыкантов, но Мэй как-то раз насчитала двадцать семь – включая Стива Кроппера из Мемфиса, Леона Рассела и гитариста-виртуоза Джесси Эда Дэвиса. И поскольку Фил Спектор являл все грани своей истерической мании величия, возлияния не прекращались ни на мгновение.

А еще Мэй предстояло открыть эффект Джекила и Хайда, который оказывал алкоголь на ее возлюбленного босса. Джон злился. Каждая песня записывалась долго. Очень долго. Спектор требовал от музыкантов дубль за дублем. Джону все время приходилось ждать, пока придет его очередь записывать вокал, и чем дольше он ждал, тем сильней напивался. Однажды вечером он поругался с продюсером и напился так, что петь уже просто не мог.

Кликнув на помощь телохранителя, Спектор усадил Джона в машину и отвез его в Бель-Эйр, в дом еще одного рок-продюсера, Лу Адлера, – Джон и Мэй жили там, пока Адлер был в отъезде. Спор перешел в драку, пока Спектор и телохранитель на пару не угомонили Джона и не затащили его в спальню, где связали по рукам и ногам, а потом сняли с него очки и ушли, велев Мэй не выпускать его, пока не протрезвеет. В конце концов, что было неизбежно, Джон освободился, Мэй кинулась в соседний отель просить помощи, а Леннон разнес весь дом, содрал со стен платиновые диски Лу Адлера и все их разбил. «Они стащили с него очки, – вспоминала Мэй. – Хуже и придумать было нельзя. Он без них в темноте был словно слепой».

Наутро Леннон был в ужасе и, что пугало, не мог ничего вспомнить. Когда Йоко обо всем узнала, она обвинила Мэй – мол, та не выполнила свою работу должным образом и позволила Джону напиться. Но как Мэй могла его остановить? Йоко была права: влияние Спектора было пагубным. В Англии Джон записывался с ним у себя дома, где он владел ситуацией.

Сессии продолжались. Мэй волновалась насчет пистолета, который Спектор носил в кобуре. Джон был уверен, что патроны в нем холостые. Но как-то ночью разъяренный Спектор выхватил пистолет, помахал им над головой – и прогремел выстрел! Пуля была настоящей, и она застряла в потолке. Ошарашенный Джон попытался свести все к шутке. «Слушай, Фил, хочешь убить меня – убей. Но не трахай мои уши. Они мне еще нужны».

Йоко звонила из Нью-Йорка все чаще – требовала отчетов о том, как продвигается дело. Она, правда, предлагала другую версию событий: говорила, что ей названивал Джон, ибо нуждался в ободрении. Но поведение Леннона по-прежнему было непредсказуемым. К Мэй у него были самые нежные чувства, и даже Йоко никогда этого не отрицала, но однажды, несмотря на это, он занялся сексом с фанаткой и отослал Мэй обратно в Нью-Йорк. Она в глубокой печали улетела, но в Нью-Йорке Йоко тут же повела ее на ужин и попросила вернуться в Лос-Анджелес – заботиться о ее муже. Йоко настаивала на том, что в такие моменты ему больше всего нужна забота. И Мэй, с каждым днем все больше походившая на калифорнийскую рокершу, теперь была не только ассистентом и подружкой, но еще и нянькой.

Мэй сделала, как ей велели. Она была влюблена в Джона. Позже она скажет, что они жили безумной жизнью и она не знала, что ей делать и о чем думать в каждый новый миг.

Сессии звукозаписи шли своим чередом, но вскоре в печати замелькали заголовки о том, как пьяного Джона выкинули из ночного клуба «Трубадур» с гигиенической прокладкой на лбу. Следом появилась история о том, как тот испортил возвращение группы The Smothers Brothers на сцену – ибо орал как оглашенный вместе со своим приятелем Гарри Нилссоном. На следующий день, когда он откроет свежий выпуск Los-Angeles Times, ему будет очень стыдно.

Обычно гнев Джона обрушивался на других, но однажды, когда ему показалось, что Мэй флиртует с Дэвидом Кэссиди, он жестоко ее обругал. Она все отрицала, но он, взбешенный ревностью, не утихавшей ни на минуту, обвинил ее в том, что она с ним лишь из-за денег, а в завершение злобной тирады разбил ей очки, заявил, что между ними все кончено и они летят в Нью-Йорк. Мэй этого не знала, но почти точно так же он набросился на своего отца и выбросил того из дома, который сам же ему и предоставил три года назад.

Сутки спустя Джон и Мэй снова были в Нью-Йорке – лишь для того, чтобы Джон передумал, попросил прощения и оба сели в самолет, летевший обратно в Лос-Анджелес.

58. «Исполним-ка песню моего старого женишка по имени Пол, с которым мы нынче в разлуке…»

Сколь бы необъяснимым и губительным для него самого ни было порой поведение Джона, его дни с Мэй вовсе не представляли собой полтора года загула. Ни в коем случае. Большую часть времени он усердно работал – сочинял, записывал и выпускал песни, и верная Мэй всегда была рядом. В заголовки попадали лишь его неистовые выходки. Когда вышла пластинка «Mind Games», на конверте которой изображен крошечный, похожий на лилипута Джон – уходящий от гигантской Йоко, лежащей на спине, точно Гулливер, – он дал интервью всем американским рок-журналам и даже снял шутливое видео для телеэфира. К сожалению, пластинка стала очередным провалом, получила справедливо плохие отзывы и, по стандартам Леннона, продавалась скромно. Однако потенциал для роста все же был. Пока Леннон ее продвигал, они сблизились с Элтоном Джоном. Оба начали свою карьеру, когда их песни издал Дик Джеймс, и оба впоследствии с ним порвали. Им было о чем поговорить.

По настоянию Мэй Леннон побывал в Диснейленде со своим сыном Джулианом, которому было уже десять и которого он ни разу не видел за два года, что жил в Америке. В гости к отцу в Нью-Йорк мальчика не приглашали, ведь его присутствие в доме Леннонов напомнило бы Йоко о потерянной дочери – она все еще не могла найти Кёко.

Работа над пластинкой «Rock’n’Roll» застопорилась, ибо внезапно исчез Фил Спектор, прихватив с собой уже записанные песни, и Джон растерялся. Он не представлял, что делать дальше. Ответ дал его друг и собутыльник Гарри Нилссон. Он тоже любил «золотую старину», и Леннон согласился выступить продюсером его пластинки – «Pussy Cats». Услышав о проекте, к ним прилетел Ринго, а следом и еще один ударник, Кит Мун.

В первый вечер записи у дверей студии, чего никто не ожидал, появились Пол и Линда. То был первый раз со времен разрыва Beatles, когда Джон и Пол были в одной комнате. И что теперь будет? Вселенский скандал? Ни в коем случае. Когда музыканты собираются вместе и разговоры смолкают или становятся неловкими, они делают то, что делают всегда. Они играют. В тот вечер, когда не было ни Ринго, ни Кита, Пол играл на ударных, а Джон подхватил гитару, и вскоре к ним присоединился Стиви Уандер, и они сыграли «джем» – «Midnight Special». Эту песню Джон и Пол не играли вместе со времен клуба «Кэверн». Лед в отношениях был сломан. В конце вечера Джон пригласил Пола и Линду навестить их в новом доме на пляже к северу от Санта-Моники, куда вместе с ними только что въехали Ринго, Нилссон и Мун. Да, и приезжайте завтра же!

Супруги Маккартни приехали, привезли с собой детей и отправились в тур по дому. Джон и Мэй показали всем свою спальню, в которой, как говорили, Мэрилин Монро развлекала то ли Роберта, то ли Джека Кеннеди, или, возможно, обоих, только в разное время, – никто не был уверен. Но Джон любил эти сплетни. После экскурсии Пол спустился к роялю и начал играть, как делал везде, где бы ни оказался. В то время он горел творческой лихорадкой – у него был успешный сингл, «Live And Let Die», и столь же успешный альбом, «Band On The Run». Если Джон и завидовал, а это, вероятно, было так, он этого не показал.

Перед уходом Пол преподнес бывшему партнеру сюрприз – отвел Джона в сторонку и сказал, что Йоко недавно была в Лондоне, где заняла место Леннона в совете директоров Apple и сказала: если муж хочет вернуться к ней, «ему придется потрудиться». Маккартни играл роль посредника между Джоном – и женщиной, которая так часто его разъяряла и поспособствовала распаду Beatles! Должно быть, Леннон подумал, что жизнь весьма иронична.

Как бы ни восхищался Джон голосом Гарри Нилссона, сессии шли не так хорошо, как он ожидал. Проблема была отчасти в том, что Гарри губил связки наркотой и пойлом и под конец начал кашлять кровью. Но дело было не только в этом. Гарри, Ринго и Кит Мун хотели каждую ночь устраивать вечеринки, и Мэй иногда казалось, что она живет в «приюте для умалишенных». Пол тоже назвал их образ жизни безумием.

Вскоре Джон начал понимать, что впереди пропасть. И раз он был продюсером пластинки, то он за нее и отвечал. «Я словно очнулся посреди всего этого и подумал: “Здесь что-то не так. Привести бы себя в порядок”». Он так и сделал, а потом отвез и Гарри, и пленки в Нью-Йорк и записал новые аранжировки.

Может, визит Пола, делавшего успешную сольную карьеру, вдохнул в Леннона дух прежнего соперничества, когда он увидел себя глазами Маккартни – старый друг, уходящий в никуда, выбрасывающий свой талант в современной стране лотофагов^[157]? Или такой эффект оказали слухи о том, что Йоко задумалась о поиске адвоката по разводам?

Вернувшись в Нью-Йорк, он поселился в нескольких кварталах от «Дакоты», в отеле Pierre, куда к нему приехала Мэй. Вскоре Йоко предложила им переехать в «Дакоту» – в другие недавно освободившиеся апартаменты, – но Джон предпочел вместо этого снять квартиру для себя и Мэй на 52-й улице, в квартале Саттон-плейс.

Йоко была довольна. А когда он, ускользнув на ночь со случайной знакомой, попросил Йоко сказать Мэй, что переночует в «Дакоте», ее это позабавило. Странная выходила картина: жена лжет любовнице мужа, прикрывая его неверность любовнице.

Джон всегда любил Нью-Йорк и, вернувшись, вскоре отправился в студию творить новую пластинку. Он назвал ее «Walls and Bridges», а для конверта попросил тетушку Мими прислать ему несколько иллюстраций, которые нарисовал в школе, в одиннадцать лет. На одной была игра в футбол, а на другой – двое краснокожих индейцев в голливудском стиле на лошадях, скачущих к художнику. Прошлое никогда его не покидало. Стоило ему позвонить Мими, она всегда хотела узнать, когда снова его увидит. И он никогда не мог этого сказать. Проблема с визой все еще «решалась», и он не покидал США – а вдруг не пустят обратно? Он просил тетю приехать в гости, но та всегда отвечала, что «ноги ее не будет в стране, где у полиции пистолеты». Скорей всего, она просто упрямилась и не хотела ехать.

«Walls And Bridges» была намного лучше, чем «Mind Games», хотя склонность Джона рефлексировать и жалеть себя по-прежнему сохранилась в таких песнях, как «Nobody Loves You (When You’re Down And Out» и «Scared») – кстати, довольно неплохих. И тем не менее, когда как-то вечером он сыграл эти песни Элтону перед тем, как их записать, тот спросил, а можно ли ему принять участие, – и выбрал песню «Whatever Gets You Thru The Night», в которой играл на органе и подпевал. Эта песня нравилась Джону меньше всех других на пластинке, но Элтон знал американский рынок грампластинок лучше и настаивал: это будет хит номер один. Джон сказал: если это произойдет, выйду с тобой на сцену, – он не думал, что такое вообще возможно. Сингл полностью провалился в Великобритании, но в США побил планку продаж в миллион экземпляров – впервые с выхода «Imagine» в 1971 году.

Но не всех радовал успех пластинки: Леннон поистине злобно растерзал Аллена Клейна в песне «Steel And Glass». Пятилетний контракт, к подписанию которого Джон подтолкнул Джорджа и Ринго, уже истекал, возобновлять его никто не собирался, и Джон, чувствуя, что Клейн каким-то образом его обманул, прибег к единственному способу отомстить, который знал. «You leave your smell like an alley cat»^[158], – пел он.

Клейну это не понравилось, но у него были проблемы и поважнее. Четыре года команды юристов в Нью-Йорке и Лондоне пахали как ломовые лошади, пытаясь понять, как расформировать партнерство Beatles, и теперь близились к соглашению. Джон уже был готов согласиться с Полом в том, что наем Клейна был ошибкой, и они составили отдельный иск против американского менеджера. Естественно, дабы защитить себя и свой бизнес, Клейн, в свою очередь, подал в суд на битлов.

Пол был прав, когда сказал, что судебные издержки, связанные с роспуском Beatles, не просто годами кормили множество юристов, но и позволили тем оплатить учебу своих детей в колледже. Законники были повсюду. Как только одна команда составила соглашение с ATV Music насчет Northern Songs, появилась еще одна проблема – и ею занимались уже другие юристы. Новый спор касался давней записи Beatles «Come Together» – той самой, в которой Джон, наплевав на предостережение Пола, стянул строку из песни Чака Берри. Бизнес есть бизнес, без исключений для музыкальных издательств, а потому глава компании, владевшей правами на песню, конечно же это заметил – и конечно же желал компенсации.

Звали его Моррис Леви. В сфере грамзаписи он был довольно известен, характером отличался жестким и плюс ко всему был связан с мафией. Джону казалось, что примириться довольно просто: стоило всего лишь добавить на свою пластинку «Rock’n’Roll» еще три песни из каталога Леви. Аудиопленки, которые умыкнул Фил Спектор, в конце концов удалось вернуть – о да, для этого на Capitol Records появилось еще больше юристов, – и Леннон стремился закончить все как можно быстрей.

Несмотря на все предупреждения о Леви, Джон был от него просто в восторге. Временами его наивность не знала границ. Леви – человек с характером, сказал он. И верно, тут не поспорить. Записав требуемые песни, Джон был так рад завершить пластинку, что отправил Леви несведенную копию всех пленок. И это была его очередная большая ошибка.

К тому времени он и Йоко уже пятнадцать месяцев как разошлись. Мэй вспоминала: когда жена предложила развестись, Джон согласился. Но Йоко, вернувшись из провального сольного тура по Японии, сказала, что звезды не благоволят, – она к тому времени увлеклась астрологией. Мне она тоже смутно рассказывала о разводе, по телефону, но насколько серьезно она, да и Джон подходили к этому вопросу, невозможно сказать, – столь искушенными они были в своих совместных играх, когда распространяли слухи, а потом опровергали их. Трудно судить и о том, насколько Мэй верила их словам.

Однако в квартире у Ист-Ривер, где они теперь жили с Мэй, появился новый Джон Леннон. Приглашая гостей к себе, он был сама любезность и общительность – чего не наблюдалось много лет. Да, квартирка была невелика, но в том же квартале жила Грета Гарбо, и вряд ли можно было сказать, что он не подходил им по статусу. Пол и Линда появились у них в первый же вечер. «Мы провели вместе пару-тройку вечеров, – позже вспоминал Джон. – Поболтали о старых временах. Вспомнили Гамбург, Ливерпуль… Было здорово». На огонек заглядывал и Мик Джаггер – как он признался Мэй, теперь, когда не нужно было сперва вести переговоры с Йоко, ему было намного легче. Он всегда приносил с собой бутылку хорошего вина. Как-то раз, на выходных, он пригласил Джона и Мэй в дом Энди Уорхола, который они вместе с женой Бьянкой снимали в Монтоке на Лонг-Айленде. Гостил у них и Элтон. Джон в такие дни был сама гостеприимность.

А однажды в пятницу вечером, выйдя на террасу на крыше, Джон узрел НЛО над Ист-Ривер. Он позвал Мэй – посмотреть на этот «то ли черный, то ли серый объект… с мигающими огнями», пролетевший мимо здания ООН и двинувшийся вниз по реке. Она его тоже видела. Оба настолько уверились, что Джон был невероятно рад, когда на следующий день телевизионщики брали у него интервью и он, нацепив свою кепку с козырьком, тыкал пальцем в небо и рассказывал о пережитом. Он знал, что слывет наркоманом, и некоторых не удивило, что он верил в летающие тарелки. Он, конечно, не верил в них, когда о тех упоминали сектанты-предвестники – в Дании, в 1970 году. Но увидеть – значит поверить. Он настаивал: ничего я в тот день не курил – и как бы то ни было, до конца жизни оставался убежденным, что видел то, чего не мог объяснить.

В 1974 году, на День благодарения, Элтон в разгаре своего американского тура напомнил Джону про обещание спеть «Whatever Gets You Thru The Night» и попросил присоединиться к нему на сцене в «Мэдисон-сквер-гарден». Он не настаивал. Джон мог и не соглашаться, если чувствовал, что ему не хочется. Но Джону хотелось.

За ночь до выступления он по глупости смешал шампанское и кокаин и чувствовал себя препогано, когда, готовясь к шоу, облачился в черный костюм и надел драгоценный кулон – подарок Элтона. Лимузин Элтона отвез их с Мэй в Медисон-сквер-гарден, и когда они прибыли, то увидели, что Йоко прислала каждому из певцов большую белую гардению. Джон прикрепил цветок к лацкану. Затем, когда шоу началось и Элтон стал исполнять свои хиты, Джон и Мэй ждали за кулисами, пока тот объявит выход.

Дальше воспоминания о вечере и последующих событиях начинают расходиться. Йоко позже сказала, что Джон понятия не имел, что она посетила шоу, и Джон с этим согласился. Но Мэй вспоминала иначе: по ее словам, Йоко попросила ее приобрести билеты ей и ее спутнику, гитаристу Дэвиду Спинозе, и Джон прекрасно знал, что она там будет.

Слухи витали среди публики весь день, и когда Элтон наконец повернулся к аудитории и сказал: «Итак, сегодня День благодарения, и мы подумали, что в этот вечер подарим вам немного радости, пригласив кое-кого к нам на сцену…» – Джон вышел, и публика была готова взорваться. Леннон был поражен. «Это было похоже на битломанию… Я не слышал такого со времен Beatles», – позже расскажет он Дэвиду Шеффу из Newsweek.

Сразу же Джон и Элтон перешли к «Whatever Gets You Thru The Night», затем настал черед «Lucy In The Sky With Diamonds». Но самый большой отклик был еще впереди. «Мы пытались придумать, какой песней закончить, чтобы я поскорее слинял отсюда и проблевался, – пошутил Джон, – и мы подумали: исполним-ка песню моего старого женишка по имени Пол, с которым мы нынче в разлуке… Это старая битловская песня, и мы все ее вроде как знаем». И затем, немного подразнив публику, когда соло-гитарист Элтона сыграл вступление к «I Feel Fine», они перешли к «I Saw Her Standing There».

Это был умный выбор. Элтон предлагал «Imagine», но позже Джон говорил: «Я не хотел являться, точно Дин Мартин, и играть свою классику. Я хотел оторваться и забацать рок-н-ролл». И они выбрали песню, которую Пол написал практически один. Джон впервые исполнял ее как ведущий вокалист, но Элтон подпевал в знакомой гармонии, и Леннон строил фундамент моста обратно к Полу, не зная, достроит ли когда-нибудь сам мост.

Йоко, сидевшая в зале, позже сказала, что Джон выглядел одиноким. Но Мэй, стоявшая за кулисами, думала, что он потрясающий, и ей казалось, тот вечер будет началом чего-то нового.

После шоу Джон взял Мэй на прием в отель Pierre. Йоко была там, и в усеченной версии событий, на которой позже сошлись они с Джоном, оба взглянули друг другу в глаза – и это случилось. Их роман возгорелся опять, и они снова были вместе.

На самом деле ничего там не возгорелось и вместе они не были.

Джон пошатался от стола к столу, немного поболтал с Йоко, поглазел на то, как Ури Геллер гнет ложки, а потом отвез Мэй домой, в Саттон-плейс.

59. «Эй, а если мы опять будем писать вместе? Я и Пол?»

Рождественские дни 1974 года были хорошим временем для Джона. Его выступление с Элтоном имело немалый успех, у него была хитовая пластинка и сингл на вершине чартов, он снова виделся с Полом и жил на Манхэттене, в центре города, с обожавшей его подругой. Возможно, не любил ее так сильно, как она его, но он провел с ней полтора года и, несмотря на другие увлечения, всегда быстро возвращался к ней. Их отношения, уютные, домашние, без вмешательства посторонних – Мэй всегда сама нанимала автомобили и садилась за руль, договаривалась о встречах и устраивала приемы с друзьями, – должно быть, имели массу достоинств.

Однако его жизнь была такой же сложной, как всегда: вдруг оказалось, что на нем клином сошлись четыре проблемы из прошлого. Первой был разрыв с Beatles. На ее решение ушло четыре года и пять команд юристов, но теперь, когда законники показали ему условия – они с Мэй в тот миг сидели в постели, в стиле Джона-и-Йоко, – ему требовалось время. Он должен был обо всем поразмыслить. По причинам, связанным с уплатой налогов, было важно подписать документы до конца года, но Джон не решался.

Был и второй момент, скорее благо, чем проблема: его сын Джулиан, вину перед которым он чувствовал годами, приезжал к ним с Мэй на Рождество.

Еще была Йоко. Неужели она и правда «думала, не пустить ли его обратно», как теперь сказала Мэй? Он не знал. И не знал, хочет ли обратно. Он был счастлив и не ведал такого счастья много лет.

Наконец, оставался Джордж. Тот явно счастлив не был. Он отправился в тур по сорока городам Америки, но получал плохие отзывы, и редеющая публика негодовала, не желая слушать сорок минут индийской музыки Рави Шанкара, прежде чем на сцене появлялся бывший битл. Джордж обратился к Джону за помощью – и не получил ее. И лишь когда тур достиг Нью-Йорка, в канун Рождества, Джон отправил Джорджу весточку – предлагал помочь всем чем сможет. Но было уже слишком поздно.

Разве, с горечью спрашивал Джордж, я не делал для тебя всего, о чем ты просил? Причем годами? И не поддержал ли я тебя, когда ты просил о назначении Клейна? Но где ты сам, когда ты так нужен? Негодование, долго сдерживаемое внутри, вырвалось наружу и кипело: Харрисон снова чувствовал себя «битлом второго сорта». Джон понимал это. Никто, кроме этих четверых, не мог понять, что они пережили. Это была почти семейная ссора, ибо во многом битлы были семьей. И Джордж чувствовал, что его бросили, – а потому резко сказал, что сам начал этот тур и сам его закончит.

Вечером, когда Пол, Джордж и Джон собирались встретиться в отеле Plaza и подписать документы о роспуске группы, Джон так и не появился. Он лежал в постели в своей квартире в Саттон-плейс. «Мой астролог сказал, день неподходящий, вот я и не подписал», – поведает он позже. Все в первый раз слышали о том, что у него есть астролог. Но у Йоко он был. В конце концов Леннон послал им белый воздушный шарик. Пол и Джордж были в ярости.

В таких вот расстроенных чувствах ему, должно быть, стало легче, когда он увез Мэй и Джулиана во Флориду, в Диснейленд, и там, в их спальне в отеле Polynesian, наконец-то прислушался к голосу здравого смысла и подписал соглашение о роспуске. Вот так во владениях Микки-Мауса формально завершился творческий путь группы Beatles – почти двадцать лет совместного пути и тринадцать лет официального юридического партнерства.

Напряжение схлынуло. Все были счастливы, и дома в Саттон-плейс Джон, Мэй и Джулиан встречали Рождество с елкой и подарками. Затем была поездка в Монток, и Джон показал сыну дом, который приметил, когда приезжал туда с Миком Джаггером, и подумывал купить. «Там и поселишься в будущем году», – сказал он сыну. И стало еще лучше, когда Джулиан вернулся в Лондон, а Пол и Линда пригласили Джона и Мэй, и закончился вечер в студии у Дэвида Боуи, где из джем-сейшена родилась песня «Fame»…

Однако почти сразу же возникла новая проблема, когда стало известно, что Моррис Леви – по мнению Джона, «человек с характером» – решил проявить свой характер и продавать несведенные пленки с пластинки «Rock’n’Roll», прежде присланные Джоном, задешево, через телепочту. А ведь Леннона предупреждали. Способность судить о людях никогда не была его сильной стороной.

Снова пришлось звать адвокатов, хотя на этот раз за счет Capitol Records, – ведь это была их пластинка, и это их грабил Леви. На Морриса наложили судебный запрет, и ему почти не удалось продать экземпляры своей версии альбома, названной «Roots».

Тем временем Джон, работавший в своем офисе, Lennono Music, под лейблом Capitol Records, на Шестой авеню, вместе с Мэй, приступил к финальному сведению материала. Как вспоминала позже Мэй, он с головой ушел в работу и ликовал. Еще не завершив «Rock’n’Roll», он уже подбирал материал для новой пластинки и играл Мэй новые песни. Затем позвонил Пол: он собирался записывать следующую пластинку в Новом Орлеане. Не пожелают ли Джон и Мэй составить ему компанию?

Не пожелает ли он? А может, и правда? Его снова вращал вихрь жизни, и как-то за ужином, не совладав с искушением, он рассказал о приглашении Арту Гарфанкелу. Тот считал, что Джону стоит поехать, да и песню вместе записать, если Пол того попросит. Все еще забавляясь с идеей, Джон спросил у Мэй:

– Эй, а если мы опять будем писать вместе? Я и Пол? Как тебе?

– Ты шутишь? – ответила восхищенная Мэй.

Хоть Джон к тому времени писал намного меньше писем, чем прежде, но он по-прежнему любил время от времени поддерживать связь со старыми друзьями, и в одном типичном письме Дереку Тейлору, уже давно оставившему пост пресс-атташе Apple, напечатал с нарочитыми ошибками: «Боуи пишет “Universe” (“Да будет битл!”). Сабираюсь туда (по просьбе, канешна). Патом, новерное, паеду в Новый Арлеан к Мокартни».

По сей день Мэй убеждена: если бы Джон поехал к Полу в Новый Орлеан, они бы непременно начали снова работать вместе. Она была в восторге.

А потом позвонила Йоко.

Она сказала, что нашла новый способ бросить курить. Очень эффективный. С помощью гипноза. И поскольку Джон, сколько себя помнил, скуривал за день по две пачки французских сигарет, он очень хотел попробовать. Сеанс гипноза, сказала Йоко, пройдет в «Дакоте». Мэй просила взять и ее – ей тоже хотелось бросить, – но Леннон отказал.

Как позже напишет Мэй, Йоко две недели раз за разом меняла время сеанса, – звезды не сходились. Джон тем временем сочинял песни для новой пластинки. Одна, которая особенно нравилась Мэй, называлась «Tennessee».

Йоко позвонила в пятницу 31 января 1975 года. Звезды встали как надо.

– Мэй, созвонимся, – сказал Джон и отправился в «Дакоту», на гипноз.

60. «Я словно плавал с Синдбадом и со всеми чудищами бился»

Когда Джон не вернулся из «Дакоты» к десяти вечера, Мэй заволновалась и позвонила Йоко, попросив поговорить с ним. Джон спит, ответила Йоко. Лечение было очень трудным, сообщила Йоко, он позвонит завтра. Он этого не сделал. В субботу Мэй снова позвонила Йоко. Джон измотан и все еще спит, сказала та.

Наступило и прошло воскресенье. От Джона не было и слова. Картина начинала проясняться. Этого Мэй и боялась.

В понедельник утром ей нужно было идти на осмотр к дантисту. Она забронировала два приема, для себя и для Джона, и, когда вышла из кабинета, увидела его – он ждал своей очереди. Она ходила у дверей, пока он не вышел. Затем они вместе вернулись в их квартиру.

Когда они добрались туда и остались наедине, он рассказал ей то, о чем она уже догадалась. Йоко «позволила» ему сходить домой, сказал он. Он вернулся только затем, чтобы забрать пару вещей. «Никто не виноват. Просто так вышло». Затем он закурил. Похоже, лечение не сработало.

По словам Мэй, он выглядел ошеломленным и потерянным. Может, просто пытался скрыть смущение? Стыд? Чувство вины в трудный миг? Или была другая причина, к чему склонялась сама Мэй? Но этого нам уже не узнать.

– И как прошло лечение? – со слезами спросила она, глядя, как он собирает вещи.

– Ужасно, – сказал он. – Как первичная терапия… Я все время блевал. Чуть кишки не выблевал. Засыпал, а когда просыпался, они снова делали это со мной.

Удивительное дело: Джон, всегда готовый высказаться практически о любом моменте своей жизни, так никогда и не признался, что же случилось с ним на сеансе гипноза. Он ничего не рассказывал о гипнотизере, о его – или ее – квалификации и методиках. Но судя по тому, что ему стало так плохо, вероятно, гипноз строился на некой разновидности аверсивной терапии, или терапии отвращением.

Пластинка «Rock’n’Roll» была почти готова к выпуску, оставались финальные штрихи, и Мэй продолжила работу как его ассистентка, после чего они возвращались в квартиру и ложились в постель. После Джон принимал душ – и отправлялся домой к Йоко. Хоть он и сказал Мэй, что Йоко позволила ему продолжать их любовную связь, вскоре жена передумает, и его свидания с возлюбленной станут все чаще происходить украдкой. На публике Джон и Йоко предстанут как воссоединившаяся пара, очень любящая друг друга. Но вдали от «высшего света» Леннон время от времени ускользал повидаться с Мэй, еще полтора года прикрываясь визитами к другу в больницу. К Полу в Новый Орлеан он так никогда и не поехал.

С самого начала Мэй считала, что столь знаменитые мужчины, как Джон, никогда не выбирали таких женщин, как она, и не крутили с ними романов. Что ж, роман с ним у нее случился, но теперь ее просто отодвинули на второй план. С годами они виделись все реже.

Но почему Джон внезапно вернулся к Йоко, когда казалось, что все так хорошо, когда он предвидел совершенно другое будущее, в котором он вполне мог опять работать вместе с Полом? Неужели ему стало скучно с молодой любовницей? Очевидно, нет: он продолжал видеться с ней тайком. Или в глубине души он всегда был влюблен в Йоко? По крайней мере, именно эту линию они потом изберут. Он в шутку назовет свой роман, длившийся полтора года, «потерянным уик-эндом», с намеком на фильм Билли Уайлдера об алкоголике. «Разлука не удалась», – скажет он. Может, и так.

Возможно, есть и еще одно объяснение. Что, если Джон просто бежал от своих внутренних демонов, с которыми там, в Калифорнии, порой не могли справиться ни он, ни Мэй? Да, Йоко, выбрав Мэй на роль любовницы, любезно велела той заботиться о ее муже и беречь Леннона от неприятностей, но временами эта задача была невыполнимой. Мэй не принимала наркотики, мало пила и знала, что алкоголь и кокаин превращают ее возлюбленного начальника в зверя. Но стоило ему упереться рогом, и он их смешивал, а она не могла его остановить.

Может, Джон осознал, что, как бы ни было ему приятно и уютно в Нью-Йорке с Мэй, могут прийти и другие времена, когда он, возможно, будет не столь счастлив, не столь склонен к общению, когда его, как он когда-то волновался, «смогут поиметь»? Может, его песня «Scared» на пластинке «Walls and Bridges» отражала его страх перед самим собой? Может, он чувствовал, что ему нужен кто-то с железной волей? Никто никогда не сомневался в силе воли Йоко или в том, на что она способна пойти ради своих желаний. Еще во времена Beatles Леннон написал песню «I Want You (She’s So Heavy)»^[159] для пластинки «Abbey Road». Речь шла о Йоко, и те, кто был склонен его критиковать, нарочито неправильно поняли текст и издевались как могли. Но Джон знал, о чем говорил. Он видел Йоко «тяжелой» в метафорическом смысле – интеллектуально и артистически значимой. И она по самой своей природе в необычайной степени контролировала обстановку вокруг себя.

А может, было еще и другое. В тот день, когда Джон вернулся в «Дакоту» на выходные для гипноза, – что испытал он, увидев просторные, богатые, шикарные апартаменты, которыми владел здесь, на седьмом этаже, по модному адресу: Западная 72-я улица, дом 1? То место, где были почти все его вещи, все кусочки его жизни? Может, он чувствовал, что пришло время прекратить странствия и вернуться домой, к упорядоченной жизни, в родную гавань, под крыло? Может, так просто было легче? Может, он понимал, что Йоко, эксцентричная, властная, могла дать ему самое необходимое – безопасность? Это ли его влекло? Неужели Йоко каким-то образом убедила его, а прежде – себя, что только она одна сумеет его защитить? Или сама жизнь и столь долгая слава истощили его душевные силы? «Я словно плавал с Синдбадом и со всеми чудищами бился», – так он выразил это в письме Питу Хэмиллу спустя несколько дней по возвращении домой.

За свой затянувшийся «уик-энд» он не только бился с монстрами. С Мэй ему было хорошо, он увлеченно работал, очень многое создал и завершил большое дело. К сожалению, лишь его внутренние демоны захватили газетные заголовки. И во всем этом неизменно чувствовалась какая-то мимолетность.

Теперь, когда Beatles наконец уладили разногласия и проблема с визой стала менее тревожной – ведь Никсон ушел в отставку и Белый дом очистили от его разношерстной команды, – может, Джон просто искал себе гнездышко, место, где мог бы без всяких забот свернуться калачиком и отдохнуть?

Йоко была требовательной, с ней бывало трудно, но, пока он не расстраивал ее и не ставил под сомнение ее огромное эго и желание поровну разделить с ним славу, она могла позаботиться обо всем – и о звонках, и о персонале. Все время, пока Джон оставался с Мэй, он подчеркивал, что не хочет ничем расстроить Йоко. Нет, это не означало, будто он непременно продолжал пламенеть романтической любовью к жене, – но он проявлял к ней должную заботу и уважение. Их отношения были симбиозом. Она нуждалась в нем из-за его славы и статуса, которым эта слава наделяла ее, из-за его денег и лимузинов. А его влекли ее шутовские выходки, ее ум и доступ в мир авангарда. С ней он смог почувствовать себя умным, а не просто рокером. И теперь, когда она управляла апартаментами и персоналом в «Дакоте» и заняла его место в совете директоров Apple, она, казалось, предлагала навести порядок в его жизни. Если Йоко бралась устроить все, до чего у него в жизни не доходили руки, – так зачем ему волноваться? Он мог отдохнуть. Она была для него более чем женой – скорее матерью. Она больше походила на мать. Может, именно поэтому он стал называть ее мамой.

Пластинка «Rock’n’Roll» вышла весной. Джон знал: она разочарует фанатов. Она и создателя-то разочаровала. Обилие ревербераций и эха перекрыло его голос, аккомпанемент был каким-то вычурным и нервным, и они с Филом Спектором так и не сумели передать ту волнительную простоту изначальных хитов, которыми некогда так наслаждались. Кавер на Джина Винсента – «Be-Bop-A-Lula» – вышел неплохим, хоть и слишком быстрым, и все же – если не брать в расчет дань уважения Бадди Холли, первому композитору и поэту, повлиявшему на Леннона своим хитом «Peggy Sue», – пластинка звучала так, словно Джон просто перестарался. Он гораздо лучше исполнял классические рок-хиты еще в далеком 1963-м, когда пел «Money» и «Please Mr. Postman» вместе с битлами.

61. «Я благословлен, мне дали второй шанс»

Джон бросил. Вот просто бросил, и все. Нет, студент мог бросить колледж ради рок-н-ролльной группы. Это было бы модно. Но Джон перевернул все с ног на голову. Он бросил рок-н-ролл и свои две дюжины гитар ради дома и роли отца. Доктор Уинстон О’Буги, как он эксцентрично называл себя в дни «потерянного уик-энда», был изгнан, и ему на смену явился воскресший из пепла тандем Джон-и-Йоко. Леннон снова все изменил, снова начал с нуля и даже говорил о своей жизни до «Дакоты» как о «предыдущем воплощении». И естественно, вместе с новой жизнью его в самом скором времени ждали и новые безумства.

«Дорогой Рэй, – писала мне Йоко на открытке весной 1975 года. – Вам будет непросто это осознать… Джон и Йоко не просто снова вместе, у них родится малыш – в октябре!»

Это был сюрприз… и в том числе для Джона. Два года тому назад, на одной из редких встреч с Синтией, он сказал ей, что сомневается в своей способности снова стать отцом, ибо обилие наркотиков, которыми он так наслаждался, сделало его бесплодным. Оказалось, он ошибался. Но у Йоко проблемы были.

«У нее было слишком много выкидышей, – объяснит позже Джон. – В дни ее юности противозачаточных таблеток еще не было, оттого и столько выкидышей с абортами. У нее живот был, наверно, как лондонские сады Кью, – живого места не было… Но один китайский акупунктурщик в Сан-Франциско сказал: “Вы вести себя хорошо, не принимать наркотик, правильно кушать, не пить… И у вас быть ребенок…”»

Йоко облекла зачатие в романтический фантик. «Когда Джон вернулся, у нас был восхитительный секс, и я забеременела», – улыбалась она интервьюеру, а Джон уверенно называл дату – 6 февраля, через шесть дней после того, как он оставил Мэй. Как и его отец, он тоже был уверен, что знает точный момент начала жизни сына.

Спустя годы Йоко признает, что изначально не была уверена, хочет ли в свои сорок два ребенка, и подумывала об очередном аборте, – но решила не прерывать беременность, только когда увидела, насколько сильно Джон хочет снова стать отцом.

А он был в восторге. Он работал над песнями к новой пластинке и довел ее почти до середины, но, когда беременность подтвердилась, отложил их в сторону. С Джулианом он почти не почувствовал, что значит быть отцом, – рождение сына пришлось на разгар битломании. «Я уже потерял одну семью, а что я сделал? “Сержанта Пеппера”?» – пренебрежительно писал он о знаменитейшей пластинке Beatles. На этот раз все будет иначе. «Я благословлен, мне дали второй шанс», – говорил он. Никаких внешних обязательств у него не было, и Леннон бросился в отцовство с тем же пылом, какой охватывал его всегда, когда он начинал новый проект. А этот проект подразумевал, как предписывала Йоко, очищение тела от алкоголя и переход на макробиотическую диету, а также – отказ от гитары. Возникнет острая потребность припомнить, что такое рок-н-ролл, так место найдется – «черная комната» «Дакоты», где Джон хранил свой музыкальный автомат, набитый рок-н-ролльными пластинками. Впрочем, особо ему это не требовалось. Он отменил свою подписку на журнал Billboard и уже не пытался идти в ногу с поп-чартами, хотя и следил за творчеством Bee Gees, Боуи и Элтоном Джоном, а радио на кухне настроил на попсовую волну. Впрочем, именно на тех частотах он мог иногда услышать битлов.

Он вел дневник, пока был с Мэй, вдали от Йоко, – писал о своей повседневной жизни, когда «просыпался в незнакомых местах или читал в газетах о своих странных поступках, половину которых и правда совершал, а половину – никогда». Теперь они с Йоко торжественно сожгли этот дневник, вновь подтвердив свои брачные обеты, и Леннон, начавший жизнь с нуля в ожидании рождения ребенка, завел новый, болезненно личный дневник, где отмечал все, что делал или думал каждый день. Он писал, как часто желает, чтобы вся их слава исчезла в один миг, – и они могли «наслаждаться по-настоящему частной жизнью». Но он знал, что это тщетное желание, – и, безусловно, пользовался финансовыми преимуществами мировой славы. Пользовалась ими и Йоко, причем в еще большей степени. Однако он сделал все, чтобы не давать интервью следующие четыре года.

Он всегда любил писать письма, и теперь, лишившись публики, писал их десятками (точнее, печатал на машинке, ибо беспокоился, что его почерк не разобрать) – родным и друзьям, оставшимся дома, в Великобритании. В основном это была веселая болтовня, но в некоторых письмах Джон Леннон раскрывался совершенно с иной стороны, отличной от его недавнего образа для широкой публики. Он проявлял внимание к родным, просил их переслать ему свои последние фотографии и снимки их детей, а еще упрашивал Мими прислать ему старый школьный галстук. Да, он любил говорить, что оставил прошлое позади, что только настоящее и будущее имеют значение, но детство не покидало его никогда.

Его любимицей всегда была кузина Лейла. Она стала врачом и в письме распекала его за образ жизни, а он быстро написал ей ответ, где по-доброму назвал сестренку «старой калошей-командиршей» и сказал, что она, возможно, «немного наивна» в суждениях, а потом слегка поворчал насчет Мими. Он писал, что подумывает брать уроки игры на фортепиано, ведь умеет «играть лишь восемью пальцами… сам выучился, звучит паршиво… Мими никогда не давала мне поставить пианино в дом… говорила, это для простаков», – и добавлял, что тетя по-прежнему уверена, будто у него «нет таланта» и ему «просто повезло». На самом деле Мими так не считала, но шрамы от их давних перепалок, о которых знала вся семья, все еще оставались. «Она всегда жаждала всех кастрировать (хоть мужчин, хоть женщин) и положить их яйца в яблочный пирог!» – так весело он закончил свою маленькую жалобу.

А вот среди тех, кому Джон, наверное, не писал, был Майкл де Фрейтас, все еще известный газетам под «революционным» именем Майкл Икс. Однако Леннон добавил свою подпись к петиции, призывающей к помилованию, после того как в суде Тринидада де Фрейтаса признали виновным и приговорили к смертной казни за убийство. Джон, давний противник смертной казни, не оставил человека, которому когда-то доверял и который, как считал сам Леннон, мог перемениться, – но который обманул его на тысячи фунтов еще до того, как совершил убийство. Де Фрейтас не был помилован. 16 мая 1975 года его повесили в Порт-оф-Спейне.

Беременность Йоко протекала тяжело, и Джон проявил себя заботливым, внимательным и любящим, пока она по указаниям врача большую часть времени лежала в постели. А когда в конце сентября ее забрали в госпиталь в Нью-Йорке на две недели раньше срока, он пошел с ней и «спал на полу», о чем позже напишет Джулии, своей единоутробной сестре.

Его проблема с американской визой тянулась уже четыре с лишним года – он окопался еще глубже и не позволил себя экстрадировать. В октябре, в больнице, он услышал добрые вести. С преимуществом в два к одному Апелляционный суд США постановил, что его обвинение в хранении марихуаны в Лондоне в 1966 году было несправедливым по стандартам американского законодательства, – и рекомендовал Службе иммиграции и натурализации действовать по своему усмотрению в отношении его визы. На горизонте впервые замаячил просвет.

Ближайшим будущим был их с Йоко ребенок. Есть различные противоречивые теории о том, почему Шон Оно Таро Леннон появился на свет через кесарево сечение 9 октября, в день рождения Джона. Может, Йоко, как многие в Японии и в странах Дальнего Востока, верила в то, что сын, родившийся в один день с отцом, наследует душу отца, когда тот умрет? Джон позже отрицал, что причиной стало именно это, но Йоко не чуждалась разных причудливых убеждений, и в том, что касается личных дел, ни ее словам, ни словам Джона всецело доверять нельзя. Как бы там ни было, ребенок две недели пробудет в реанимации, и лишь потом Йоко сможет забрать его домой. В сочетании с хорошими новостями от Леона Уайлдса, иммиграционного адвоката, пришло время двойного праздника. Элтон Джон стал крестным. Джон в шутку скажет, что Элтона выбрали за бездетность (в то время), благодаря чему Шон мог унаследовать все его деньги.

Няни у Леннонов сперва не было, о чем Джон напишет своей единоутробной сестре Джулии – родственники, должно быть, криво усмехнулись, читая это в Ливерпуле, где мало кто мог позволить себе няню; у Синтии, растившей Джулиана, няни точно не было. Но, хотя Джон и ворчал, что не может нормально поспать, пока Йоко кормила грудью и требовалось быть с ней рядом каждые четыре часа, он и правда радовался своей новой роли.

Еще до рождения Шона Йоко сказала: когда у нее ребенок родится, разделение труда в их доме будет не таким, как в обычных семьях. Растить малыша предстояло Джону – как в прошлом воспитывал Кёко ее второй муж, Тони Кокс. Решили, что взамен, в отсутствие Аллена Клейна и кого-либо еще, Йоко уделит больше внимания делам Джона. Опыта в бизнесе у нее не было. Но чего ей всегда хватало, так это уверенности в себе. В конце концов она станет его менеджером и возьмет под контроль финансы. Да он, в общем-то, и сам не проявлял особого стремления вести активную карьеру. «Как-то меня не колышет, буду ли я вновь записывать песни», – напишет он в 1978 году. Тем более что теперь, когда им дали доступ к фондам Apple, ему и не нужно было ничего записывать: деньги от роялти на его песни и пластинки текли рекой.

И пока Йоко раздавала повеления все увеличивавшемуся персоналу «Дакоты» из офиса на первом этаже, названного ею лично «Первой студией», – Джон был только счастлив уйти в тень и перейти к написанию писем, развлекая старых знакомых своими по-прежнему искрометными шутками. В письме ко мне той осенью он упомянул Джорджа как «Джорджа (един я с Богом) Харрисонга», который был в Нью-Йорке и которому выпала «безграничная честь» повстречаться с «невероятно красивым и умным Шоном Оно Ленноном», а закончил он так: «P. S. Bay City Rollers – геи (ой, сенсация!), но один притворяется. И куда только катится мир!»

Еще одно письмо, написанное в том же году, только раньше, он отправил бывшему гастрольному администратору Beatles Мэлу Эвансу. Мэл планировал написать мемуары, основанные на дневниках, которые он вел, работая на битлов, но хотел начать только с благословения Джона. Джон был обеими руками за. «Деньги-то делай, да только не марайся…» – посоветовал он.

Мэл всегда был ему близок. Тяжеленный и рослый, в шесть футов четыре дюйма, милый великан и телохранитель Beatles своими огромными размерами, любезными манерами и очками в роговой оправе останавливал любого, кто мог причинить им вред. Как и Нил Эспинолл, Мэл был на всех концертах и на каждой студийной записи. Он был не просто сотрудником. Он был верным другом. Он не вставал ни на чью сторону, но был всегда готов помочь, и битлы настолько его ценили, что после того, как Аллен Клейн уволил его, Мэл уже на следующий день узнал, что возвращен на работу общим решением Beatles.

Когда Beatles распались, заняться ему было особо нечем, и Мэл, уже не связанный с Badfinger – группой, которую он сам же и открыл, – решил уйти и пробиваться самостоятельно как автор песен и музыкальный продюсер. Он просто хотел спокойно и без лишнего шума получить и свою капельку славы. А Джон советовал трудяге – гастрольному менеджеру отдохнуть и развеяться.

Наверное, то был не лучший совет. Сам по себе, без Beatles, Мэл плыл, что говорится, без руля и без ветрил. Он развелся с женой, оставил ее и двоих детей в Англии и поддался соблазну уехать в Калифорнию. Badfinger с песней, которую он продюсировал, попали в Америке в первую десятку, но больше хитов у него не будет никогда.

4 января 1976 года, спустя два года после разрыва с женой и детьми, в своей квартире в Лос-Анджелесе Мэл впал в депрессию и взял пневматическую винтовку, из которой временами палил по ящерицам. Увидев ружье, подруга, с которой он жил, позвонила в полицию и проорала: «У моего мужика винтовка! Он нажрался валиума, у него крышу сорвало!»

Полиция примчалась и велела Мэлу бросить оружие. Позже в отчете полицейского департамента Лос-Анджелеса будет указано, что он в ответ навел винтовку на офицеров.

Его застрелили мгновенно. Четыре пули попали в цель.

Ему было сорок.

Только потом полицейские выяснили, что винтовка была пневматической и даже без патронов.

Джон, как и все битлы, был убит горем. Мэл мухи бы не обидел – телохранитель, который в жизни не дрался; бывший телефонный механик Центрального почтамта… он и с битлами-то связался лишь потому, что однажды, перекусив бутербродами на Пир-Хед, шел обратно к себе на работу и из подвала в закоулке вдруг услышал музыку, «звучавшую, как Элвис». С того момента его судьба была предрешена.

Мэла кремировали в Лос-Анджелесе через три дня. Никто из его семьи не присутствовал, хотя Гарри Нилссон пришел на краткую церемонию прощания, после чего прах отправили в Англию жене Эванса, Лил. Она так его и не получила: урну потеряли на почте. Реплика Джона, когда тот об этом услышал, стала самой печальной из скорбных шуток, какие он когда-либо отпускал. «В невостребованных письмах смотрели?» – горько спросил он.

Контракт Джона с EMI и Capitol Records закончился в феврале 1976 года. Его просили продлить договор, но он отказался. Его не соблазнило даже лучшее предложение от Columbia. Он больше не хотел обременять себя созданием музыки. Маккартни вертелся как белка в колесе, от пластинки к пластинке, но Леннон, наблюдая за ним, уже не желал участвовать в этой гонке. Муза ушла, когда он вернулся в «Дакоту». Он всегда утверждал, что под давлением пишет лучше всего, но теперь сам ушел от этой возможности. Ни давления, ни музы.

Впрочем, часто забывают: альбом забирает у автора-исполнителя не меньше года жизни, ведь песни нужно и сочинить, и записать, а пластинку потом – еще и раскручивать. Джону все это наскучило. Он стал много читать, по нескольку книг сразу – ведь его не покидала мысль о том, что он не учился в университете и не получил желанного образования. Еще он ходил с Шоном гулять, катал сына в коляске по Центральному парку, что был через дорогу, и пытался держаться своей макробиотической бессахарной диеты.

Ближе к концу минувшего года Леннон попросил Нила в лондонском офисе Apple связаться с отцом, с которым поступил так жестоко, вызвав его в 1971 году в Титтенхёрст-парк. Он долго жалел о своем поведении в тот день и теперь хотел все исправить.

Нил все передал, но Фредди не хотел примиряться. И не хотел иметь ничего общего с сыном. В этом была своя ирония. Фредди считал, что Джон его бросил.

А в начале 1976 года в Apple позвонила Полина. У Фредди нашли рак желудка. Теперь тот снова хотел поговорить с сыном. На следующий день Джон позвонил отцу в больницу, и они помирились. Не зная, насколько болен отец, Джон сказал, что с нетерпением ждет, когда тому станет лучше и он приедет в Нью-Йорк. Но спустя несколько недель после операции Фредди умер.

Помимо Полины на похоронах Фредди был только один человек – тот самый журналист, который убедил его записать песню. Он вспоминал, как доставили букет цветов, размером больше самой могилы, – «от Джона, Йоко и Шона».

Прошло несколько дней, и Полина отправила Джону неизданную автобиографию Фредди, где тот излагал свою версию событий, предшествовавших его исчезновению, – «дезертирству» от пятилетнего сына, как об этом всегда говорила Мими. Фредди писал, что виноват не во всем. Наверное, Джон уже и сам это понял.

По совету Леона Уайлдса, адвоката, Джон весь год «полировал» свой образ, с энтузиазмом принимал участие в благотворительных мероприятиях и даже спел «Imagine» на сцене в телевизионном трибьюте, чтобы почтить Лью Грэйда, председателя совета директоров ATV Music, чья компания теперь владела Northern Songs. Это сработало. После прослушки телефонов, после федеральной слежки, выступлений в суде, заявлений, апелляций, отсрочек и показаний знаменитых свидетелей, 27 июля 1976 года долгая борьба с визовыми проблемами наконец завершилась – в Нью-Йорке, в небольшом кабинете на четырнадцатом этаже Службы иммиграции и натурализации. Джон победил – или, по крайней мере, победила его команда юристов. Теперь он мог подать заявку на грин-карту. Его пребыванию в Соединенных Штатах ничто не угрожало.

«Как прекрасно снова стать законопослушным», – с улыбкой сказал Джон перед лицом журналистов и телекамер, выходя из здания. Но в тот миг, когда он наконец-то обрел безопасность в США, он не смог удержаться – и бросил последний камешек сарказма в огород своих былых мучителей: «И я хотел бы поблагодарить Иммиграционную службу за то, что они наконец прозрели и увидели свет». Это был истинный Джон Леннон. Последнее слово всегда должно было остаться за ним.

62. «Желание творить меня не покидало»

За четыре следующих года – ну, большую их часть – Джона редко видели в свете. Да что там в свете, его и старые друзья-то не видели. Йоко проводила все больше времени в офисе, вела бизнес, а он, в теории, должен был приглядывать за Шоном. Да, он любил проводить время с ребенком, но, когда чувствовал, что это слишком тяжело, отдавал того гувернантке, которую наняла Йоко, и прятался в спальне, где читал и смотрел телевизор. Это было не в новинку: он всю свою жизнь любил целыми днями сидеть в спальне – что-то корябал, рисовал комиксы, писал рассказики или тексты песен, а иногда тихонько по старинке покуривал марихуану. Так он писал в письме Дереку Тейлору: «Сам пару лет решал, быть или не быть… Тоска зеленая. Все спрашиваю себя: сколько там слабых долей…» В новинку было то, что он редко отваживался отходить далеко от дома, разве что гулял по кварталу до японского ресторана или до кофейни La Fortuna на Коламбус-авеню. Для человека, каждый день которого прежде был заполнен до предела, этот «анабиоз» – как выразился его ассистент в «Дакоте» Фред Симен, когда рассказывал о новом образе жизни своего босса, – был непостижим. И еще он вгонял Джона в депрессию.

Бизнес его утомлял, но теперь, когда Йоко из своего офиса управляла всеми и каждым, все непрестанно крутились, вертелись, сновали вокруг… Апартаменты в «Дакоте» – а их теперь было несколько – стали центром всех его интересов: домашних, рабочих, денежных… За внимание его жены, ловя каждое ее слово, бились повара, массажисты, уборщики, акупунктурщики, бухгалтеры, юристы, строители, экстрасенсы, дизайнеры интерьеров, арт-дилеры и декораторы, а также телохранитель Шона (но не Джона).

Однако Йоко была не только управителем дел Джона. Казалось, она видела себя в роли его опекуна и стража, и за год по его возвращении стала разводным мостом меж ним и внешним миром, а потому теперь, усадив за коммутатор телефонистку – фильтровать звонки и переводить их ей, а не мужу, – именно она решала, с кем Леннон хотел говорить, а с кем не хотел.

Так проходили месяцы. Он почти не показывался в свете. Неизбежно пошли слухи о том, что он превратился в отшельника, заперся в мрачных башнях «Дакоты», не видится ни с кем, кроме Йоко и Шона, отказывается выходить поиграть с друзьями и не отвечает на их звонки. Ему казалось, это звучит глупо, но в этом была доля правды. Да, его пару раз навещали Пол и Линда; гостил Пит Шоттон, товарищ по детским забавам; но даже Мик Джаггер жаловался, что никак не может ему дозвониться, а вскоре и пытаться перестал. А тех, кто мог вернуть его на прежние бунтарские пути – например Кита Муна или Гарри Нилссона, – в его жизни больше не приветствовали. «Йоко заперла его на все замки», – говорил Мик Джаггер. Но он ошибался. Ничто не удерживало Джона в «Дакоте». Он мог выходить в любое время. Трудность заключалась в том, что после того, как он отказался от своего музыкального офиса Lennono Music в студии Capitol Records и ушел из музыки, ему нечего было делать, некуда идти и не с кем видеться. Помимо знаменитых попыток печь хлеб и просмотра с Шоном мультиков «Дамбо» – когда малыш превратился в мальчонку, – амбиции Джона испарились, как замечала Мэй на их все более редких тайных встречах.

Минует несколько лет, и он назовет те годы «временем домохозяина». Но то было просто оправдание. Он был мультимиллионером, и легион прислуги исполнил бы любое поручение по дому, только кивни или махни рукой. Там, в «Дакоте», глядя на проезжавшие по улице автомобили, он просто коротал время. Он тревожно следил за диетой – на фотоснимках видно, что он исхудал, словно больной анорексией; он уверился в том, что ФБР все еще прослушивает его звонки; он проводил свои дни, посылая помощников за книгами, пластинками и дорогой печенкой для трех его кошек. Как и Мими, он обожал своих кошек – Сашу, Мишу и Черо. Но казалось, будто он сбежал от одной жизни, которая, возможно, порой пугала его в дни «потерянного уик-энда», и не нашел подходящей альтернативы. Подобная депрессия угнетает многих профессионалов, которые слишком рано уходят на пенсию с яркой, интересной работы. Но обычно эти пенсионеры бывают несколько старше.

Йоко давно интересовалась оккультизмом, Таро и нумерологией, а из этого следовало, что вокруг астрологических прогнозов и конфигураций планет вращалась не только их с Джоном повседневная жизнь, но и весь бизнес. Трудно не представить себе, как более юный Джон Леннон, циничный ливерпулец, издевательски отвергает всё это очковтирательство, но нынешний Джон соглашался со всем, что говорила Йоко. Он что, правда верил в это? Наверное… в какой-то степени… когда хотел. Верил же он в Алекса-волшебника и в Махариши.

И снова он носил на себе отпечаток последнего сильного человека, который завладел его волей. А Йоко была сильнейшей личностью из всех, с кем он когда-либо встречался.

Много лет он говорил Мими: как только ему дадут грин-карту, он возьмет Шона и Йоко в Великобританию, чтобы познакомить мальчика со своей тетушкой и семьей. Но он этого не сделал. Из США он впервые выехал в Гонконг, один, по указанию Йоко и ее карт Таро. Он впервые был где-то один с тех самых пор, как в 1960 году вернулся в Ливерпуль из Гамбурга. Цель путешествия, похоже, состояла в том… чтобы просто попутешествовать.

В следующем году, пройдя восьминедельный интенсивный курс японского языка в языковой школе Berlitz, он взял Йоко, Шона и небольшую свиту из гувернантки и ассистентов в трехмесячный отпуск в Японию – встретиться с большой семьей Йоко. Ему там как-то не понравилось. Да, Япония давала сравнительную анонимность, которой он не мог ожидать в Великобритании или США, но ему стало скучно, и вскоре Йоко пригласила своего друга Эллиота Минца – чтоб повеселил. Именно в Японии Джон узнал, что Элвиса Пресли нашли мертвым в его доме в Мемфисе. Элвису было сорок два. Леннон задумался. По крайней мере, он-то не тусовался в белом костюме по Лас-Вегасу, распевая свои старые хиты. Но вот что он будет делать, он не имел ни малейшего представления.

Джон был рад, когда настало время вернуться домой, но не учел, что и тут Йоко не обойдется без карт Таро и нумерологии. Числа сказали, что ей лучше возвращаться в Нью-Йорк восточной дорогой, а Джону и остальной свите, включая Шона и его гувернантку, предстояло лететь на запад, в Гонконг, в Дубай, а затем домой в США через Франкфурт-на-Майне. Некоторые мужья сочли бы, что это глупость и сумасбродство, возможно, но Джон, похоже, просто принял все как обычные мелкие странности «мамы». В Нью-Йорке его все равно не ждала работа, так что торопиться было некуда.

Вот так, странно и почти без событий, близились к финалу семидесятые годы. Джон наблюдал, как Шон растет, делает свои первые осторожные шажки, идет в детский сад, снова проводит время в Японии с родней… По любым стандартам Шон воспитывался в весьма своеобразном доме: его отец мог десять дней молчать, а иногда мог принимать наркотики, мать же регулярно полагалась на советы экстрасенсов… Зато денег было с лихвой. «Шон должен получать все, что захочет», – приказывала Йоко сотрудникам. И наказывали его очень редко.

Однажды на Рождество единокровный брат Шона, Джулиан, которому исполнилось пятнадцать, остановился у них, когда Ленноны отправились во Флориду, в Палм-Бич. Старший мальчик не мог не заметить, что отец предан Шону так, как никогда не был предан ему. И это было больно. В другой раз Пол и Линда, которых Йоко называла «свойственниками со стороны Джона», нежданно позвонили в дверь, распевая рождественские колядки. Но если Пол смутно надеялся на восстановление дружбы Леннона и Маккартни, как всегда надеялась Линда, этого не случилось. Момент был упущен, когда Джон вернулся к Йоко.

А Йоко, похоже, нашла свое призвание. Не выпуская из рук телефонной трубки, она управляла оживленной империей Леннона, и в этой империи астрологическую фразу «Меркурий в ретрограде» слышали столь же часто, как некогда – слово «авангард». Она считала себя хорошим дельцом – возможно, потому, что ее отец провел всю жизнь в банковской сфере, а сестра, Сецуко, строила карьеру во Всемирном банке. Иные считали, что ей просто везло, а с ее бесконечным притоком доходов от роялти с песен и пластинок можно было играть в любые игрушки.

Она с головой окунулась в искусство, даже покупала картины Ренуара, а еще стала одержима древними египетскими артефактами, отчего они с Джоном полетели в Каир, – и в разговоре с кузиной Лейлой, дочерью египтянина, Леннон пошутил: «Глядишь, откопаю родню твоего папаши». Но свои самые прозорливые приобретения она сделала в сфере недвижимости. Еще столетие назад Марк Твен советовал: «Покупайте землю. Ее больше не делают». В конце XX века это оказалось ближе к истине, нежели когда-либо. И Йоко добавила к их апартаментам в «Дакоте» фермы на севере штата Нью-Йорк, стадо голштино-фризских коров и, наконец, дом у океана на северном побережье острова Лонг-Айленд – Кэннон-хилл.

Минует время, и Джон будет рассказывать в интервью, как наслаждался годами «домохозяйства», но то, сколь часто он ярился от незначительных повседневных мелочей, подсказывает, что ему не слишком подходил тот долгий период безделья, который он же себе и навязал. В минуты встреч с Мэй, всегда радостной при его появлении, он казался встревоженным и хрупким. Он говорил с ней о музыке. В отличие от Йоко Мэй была его фанаткой, а не только возлюбленной, и однажды, в декабре 1978 года, она спросила, не хочет ли он вновь сочинять песни.

«Конечно, хочу. Желание творить меня не покидало», – ответил он, но ничего не сделал.

Он не дописал книгу – «Балладу о Джоне и Йоко», которая, как ему когда-то казалась, могла лечь в основу бродвейского мюзикла. И даже не предложил издателям несколько рассказов, которые войдут в его посмертную книгу «Skywriting by Word of Mouth»^[160] – видимо, они ему просто не нравились. Он продолжал вести новый дневник, начатый после разрыва с Мэй, и даже стал наговаривать на магнитофон свои ранние воспоминания о Ливерпуле. Но казалось, он просто проводит дни на краю мира, которым Йоко управляла без него. Его песни прекрасно обеспечивали всю деятельность, что творилась в доме, но возможно, его собственное присутствие там иногда ощущалось бесполезным.

Затем, в 1980 году, наметились перемены, и, словно по воле Провидения, с ними был связан Пол. В январе того года, когда Пол, Линда, их дети и его группа Wings приехали в Японию на концертный тур, Маккартни арестовали в аэропорту Токио, обвинив в приобретении наркотиков. Многие фанаты любят заговоры, и сразу же пошел слух, будто Йоко назло Полу предупредила японские власти, что у того в чемодане очень сильная трава. Это, конечно, был вздор – я про подсказку. Трава у него была. Но даже Йоко, будь у нее хоть десять колод Таро, не могла такого устроить. Пола ненадолго отправили за решетку, а Джон позлорадствовал: хоть он и послал открытку с пожеланиями удачи, весь этот случай очень его повеселил. Но что более важно, он снова стал думать о Поле, а через несколько недель услышал новый сингл «Coming Up» – и отправил ассистента за пластинкой. По сей день Пол считает, что успех его суперхита, возможно, вернул Джона к музыке, ибо снова пробудил в нем дух соперничества.

А вот у Йоко была проблема. Она пристрастилась к героину, в чем призналась писателю Филипу Норману. Ей требовалось время, чтобы тайком «захолодить индюшку» и справиться с ломкой, и она отправила Джона, Шона с его японкой-гувернанткой и Фреда Симена, помощника, в их пляжный домик Кэннон-хилл.

Из дома открывался великолепный вид на океан, который притягивал Джона словно магнит. Вода всегда влекла его – возможно, потому, что он вырос в порту, а его отец и дед ходили в море. Он покатался с Сименом на моторке, а потом решил купить яхту и научиться ходить под парусом. Он быстро усвоил основы и захотел, как и всегда, когда увлекался чем-то новым, испытать себя в более сложном деле – например в настоящем морском путешествии. Сказано – сделано: в Ньюпорте, штат Род-Айленд, на июль зафрахтовали 43-футовую шхуну, «Меган Джей».

Между тем Йоко, оправившись от проблем с героином, тоже подыскала мужу новое занятие. Пришло время совершить новую поездку – на сей раз в Южную Африку. Иным могло показаться, будто она все время пыталась от него избавиться, но он сделал так, как ему велели, и, прилетев в Кейптаун, позвонил Мэй, которую не видел больше года. Сперва он просил прощения за то, что так долго не звонил, – сказал, что где-то спрятал свою тайную телефонную книжку и забыл, где именно. Они, как всегда, говорили о музыке, решили снова, как получится, встретиться в Нью-Йорке, проговорили часа полтора, смутно распланировали будущее, и он вернулся домой. «Меган Джей» уже ожидала.

Был собран экипаж из четырех опытных моряков, и оставался лишь один вопрос: куда им плыть? Джон фантазировал, не пройти ли им через Атлантику в Англию, а затем вверх по Темзе или Мерси, но это было непрактично. Как обычно, Йоко консультировалась со своей колодой Таро, и карты сказали, что лучше всего плыть на юго-восток. Единственным местом на юго-востоке от Ньюпорта были Бермуды – они и стали местом назначения. Этот душевный порыв обещал им немало трудностей, но Джону наконец-то выпал шанс на приключения после стольких лет духовного удушья. И 4 июня 1980 года он поцеловал на прощание Шона и отправился в океанское плавание на 630 миль.

Опыта у него конечно же не было, да и настоящие моряки, без сомнения, видели в нем просто богатого пассажира, так что самый полезный вклад Джона заключался в готовке еды на камбузе. Впрочем, ему даже дали постоять за штурвалом – под присмотром. Два дня держалась прекрасная летняя погода, они шли под парусом, и он радовался от души, рассказывал экипажу забавные истории из своего времени с Beatles и расспрашивал об их жизни. А затем прогноз погоды начал предсказывать нечто совершенно другое – шторм силой в восемь баллов.

Вскоре все, кроме Джона и капитана, бывшего рок-промоутера по имени Хэнк Хальстед, седого, сурового, точно скала, заболели морской болезнью и слегли по койкам. Хальстед простоял у руля 48 часов, в самый яростный шторм, а Джон был рядом, и наконец измученный капитан передал штурвал неопытному коку.

До смерти испуганный, пристегнутый к поручням, Джон подчинился. Позже он расскажет об этом в интервью журналу Playboy: «Я вел корабль шесть часов, держа курс. Я был погребен под водой… волны били мне в лицо шесть, мать его, часов! Такое никогда не забудешь. Передумать уже нельзя – поздно. Это словно на сцене: как только вышел, обратно никак. Пару раз меня швырнуло волной на колени. Я просто висел, держась за штурвал… и то был лучший момент в моей жизни! Я орал морские песни и клял всех богов! Я был как викинг… как Ясон, добывший золотое руно!»

К тому времени, как они добрались до Гамильтона, столицы Бермуд, после недели в море, Хальстед и экипаж взглянули на своего звездного пассажира совершенно иными глазами. Никто даже не предполагал доверить ему яхту, но справился он на удивление хорошо.

И что еще более важно, Джон иными глазами взглянул на себя. Ему нравилось то прекрасное чувство контроля, когда он вел шхуну сквозь волны и шторм. Он мог это сделать. Много лет он зависел от других. За него все делали другие. Мэй была рядом день и ночь. Йоко направляла всех, кто на него работал. Но теперь он отвечал сам за себя; он ни от кого не зависел; он снова стал самим собой. Неделя в море подарила ему больше уверенности в себе и в собственной ценности, нежели пять лет затворничества в «Дакоте».

Сойдя на берег, он, ликуя, позвонил в Нью-Йорк и попросил Фреда Симена привезти ему на Бермуды гитару. Предстояла работа.

Впервые за пять лет Джон Леннон был готов творить новые песни.

63. «Это было восхитительно… Там, на пляже, я просто… играл на гитаре и пел»

Его голова внезапно оказалась полна песен, и он просто влюбился в Бермудские острова – так он будет рассказывать позже. Когда туда добрался Симен, его встретил совершенно другой человек. Исчезла бледность пленника «Дакоты». Симен напишет, что Джон «лучился здоровьем и жизненной силой» и был счастливее, чем когда-либо.

Йоко осталась в Нью-Йорке, но с Сименом приехали Шон и гувернантка. Вскоре для семьи отыскался большой дом, «Вилла Андерклифф». Вежливые, спокойные туристы, регги по радио, дух беззаботного счастья – эта маленькая субтропическая британская колония идеально подходила для прорыва творческой силы, которую он так долго подавлял. И теперь, поиграв с Шоном на пляже, Джон днями и вечерами напролет, на простейшем оборудовании, купленном в местной лавке, делал демозаписи на кассеты, – музыка снова лилась рекой. Одной из первых песен стала «Borrowed Time» с аранжировкой в стиле регги.

«Это было восхитительно. Я был там, на пляже, записывал песни… просто… просто играл на гитаре и пел», – восторженно расскажет он в интервью. К счастью, на «Вилле Андерклифф» нашлось пианино, а когда из Нью-Йорка ему отправили цифровую драм-машину, стало еще лучше.

У него всегда были обрывки песен, то незавершенные, то наполовину записанные на кассетах, оставшихся в «Дакоте», и в дни романа с Мэй он сочинял песню с рабочим названием «Tennessee». И название, и первоначальный текст теперь сменились на «Watching The Wheels»^[161] – ответ тем, кто считал, что он сошел с ума, сидя дома и больше не катаясь на каруселях славы. Она была ничуть не хуже, чем любая песня с альбома «Imagine». Затем появилась остроумная «Nobody Told Me», где упомянуто, как они с Мэй видели НЛО. «Beautiful Boy (Darling Boy)» – гимн родительской преданности, который любой отец или мать могут спеть своему ребенку, завершающийся печальной сентенцией «Жизнь – это то, что случается с вами, пока вы заняты другими планами»^[162]. Эту мысль он придумал не сам. Он прочел ее в журнале, но заимствовал – и в сознании публики стал ее автором. Еще одна «кража» – это строки «Grow old along with me, the best is yet to be…»^[163], которые он взял у поэта Роберта Браунинга^[164] для песни, обычно известной как «God Bless Our Love» (или по первой строке «Grow old along with me»). Если он и крал намеренно, то по крайней мере крал у лучших, и, в отличие от песен Чака Берри, стихи Браунинга давно не подпадали под закон об авторском праве. И еще была «Woman», как будто бы виноватое «спасибо» в адрес Йоко за то, что научила его «тому, что значит успех», – но эта песня, как и все его лучшие творения, была универсальной.

В конце концов, несколько раз изменив свои планы, Йоко навестила его на Бермудах, но осталась только на выходные. Джон, как сказал мне потом Фред Симен, расстроился и рассердился. Он с нетерпением ждал ее приезда и хотел сыграть ей новые песни. Те должны были ей понравиться. Для него это было важно. Ему всегда требовалось одобрение. Но у нее были дела, и она скоро уехала. Что держало ее в Нью-Йорке все эти недели, кто ее держал – все это только домыслы и слухи. Но, как позже признал Джон, когда он как-то раз не смог ей дозвониться с Бермуд, он сел за пианино и сочинил блюзовую песню «I’m Losing You»^[165]. Может, Йоко и показала, что совершенно свободна от романтических волнений и ревности, когда сама свела его с Мэй, но он-то никогда не переставал быть пленником этих чувств.

Леннон покинул Бермудские острова и вернулся в Нью-Йорк 29 июля, по расписанию, составленному Йоко в согласии с раскладами Таро. И он уже знал, как назовет свою новую пластинку – «Double Fantasy»^[166], в честь желтой фрезии, которую увидел, гуляя с Шоном в ботаническом саду на Бермудах.

Сперва он планировал, что пластинка, знаменующая его возвращение, станет сольной, и у него наверняка хватило бы песен. Но Йоко убедила его, что тоже должна там быть, причем каждая ее песня должна следовать за его песнями, словно разговор. Он знал: ни одна звукозаписывающая компания такого не пожелает. Но этого хотела Йоко, поэтому в конце концов он тоже этого захотел.

Музыканты, выбранные для новых сессий в «Дакоте», провели пару вечерних репетиций, и 8 августа запись началась. Продюсером выступил Джек Дуглас на студии Hit Factory в центре Манхэттена. Всего девять дней ушло на то, чтобы записать 22 песни, и для «Double Fantasy» выбрали 14 – семь от Джона, семь от Йоко. Джон закончил со своими быстро – все аранжировки были продуманы заранее. Йоко потратила больше времени. Она никогда не была ни профессиональным музыкантом, ни певицей, и ей было труднее.

Джон жаждал контролировать каждую мелочь, ради этого он оплатил все издержки производства, и, лишь когда работа полностью завершилась, они занялись поиском звукозаписывающей компании, которая будет издавать и распространять пластинку. С этим предстояло справляться Йоко, и она выбрала новую компанию Дэвида Геффена, бывшего импресарио Crosby, Stills & Nash и многих других крупных рок-звезд. Говорят, тот согласился на сделку, не прослушав ни одной песни.

«Йоко – жесткий клиент. Никому не понять, что у нее на уме», – услышал Симен обрывок беседы Геффена и Джона.

Энтузиазм глав других лейблов, по слухам, поутих, когда им сообщили, что Джон исполняет только половину песен на пластинке, – но он и думать не желал о том, чтобы сократить число дорожек Йоко ради добавления своих. Предвидел, что его ждет домашний скандал? Или просто проявлял лояльность жене? С тех самых пор, как они встретились, Йоко мечтала выйти на сцену как рок-звезда. Она пыталась сделать это и в Нью-Йорке, и в Японии, пока Джон был с Мэй, но потерпела неудачу. Теперь он собирался ей помочь, хотя знал, что многие фанаты просто поднимут звукосниматель, когда зазвучит песня Йоко, и переместят его на следующую дорожку, где будет петь он. Его отношения с Йоко на том этапе были сложными, иногда противоречивыми, часто непонятными… и это еще мягко говоря.

Долгие годы Джон идеализировал в своих песнях их роман, но Симен, не раз слышавший их ссоры, замечал, что на деле все совсем иначе. Конечно, ни намека на это нет в бурном потоке их совместных интервью, которые они начали давать для продвижения пластинки, как только контракт с компанией звукозаписи был подписан.

«У нас отношения “учительница – ученик”, – говорил Джон в интервью Playboy. – Она учит, я учусь». А репортеру Newsweek он признался: «Рядом с Йоко я обретаю цельность. Не хочу петь, если ее нет рядом». Они ни разу не упоминали о напряженности в браке. Для них смысл всех интервью заключался в том, чтобы продавать пластинки, и ради этого они возвращались к публичной идиллии, облику бессмертной любви Джона-и-Йоко.

Пока ждали выхода альбома, Джону 9 октября исполнилось сорок, а Шону в тот же день – пять. Чтобы отпраздновать двойной праздник, Йоко наняла биплан, и тот написал в безоблачном синем небе над Центральным парком: «С днем рождения, Джон и Шон. С любовью, Йоко». Шон был очень взволнован и видел все это с крыши «Дакоты» вместе со своей гувернанткой и несколькими сотрудниками. Джону было неинтересно, он просто лег спать. Йоко тоже не смотрела.

Сингл с новой пластинки «(Just Like) Starting Over» выпустили на последней неделе октября – так, публику подразнить. Песню намеренно делали в стиле «Элвиса/Орбисона» и, по словам Джона, выбрали не потому, будто она была самой сильной, – а просто и название, и тема отражали миг возрождения карьеры Джона. Песня мгновенно вошла в десятку лучших – но все же ее приняли с неким разочарованием. Как и пластинку, вышедшую через три недели.

Джона волновали не прохладные отзывы, а продажи. Для Йоко они тоже были на первом месте, и она решила, что если хочет привлечь интерес к своему первому синглу «Walking On Thin Ice» – песне в стиле диско, продюсером которой выступил Джон, – то нужно действовать. Для сопровождения пластинки она запланировала видеоролик, который сняли 26 ноября в студии в манхэттенском Сохо, где фотографы Аллан Танненбаум и Этан Рассел направили камеры на диван-кровать у окна, сквозь которое сиял искусственный солнечный свет.

Некогда Йоко обнажалась, стремясь привлечь внимание, и достигала цели. Теперь ей вновь предстояло призвать на помощь испытанное средство. Они с Джоном сняли кимоно, легли голыми на кровать и четыре часа притворялись, что занимаются любовью, а Йоко указывала операторам, под каким углом снимать. Несколько недель тому назад, в интервью журналу Playboy, Леннон высмеял мысль о том, что «Джон и Йоко сделают все для славы». Но видео «Walking On Thin Ice», похоже, предполагало иное. Получал ли Джон удовольствие от этой съемки, знал ли он, чего от него ожидают, прежде чем пришел в студию, неясно. В любом случае он согласился.

Близилось Рождество. Было много дел: доделать сингл Йоко, работать над продажами альбома, – но Джон был особенно доволен, когда в субботу 6 декабря британский диджей Энди Пиблс и команда BBC прибыли в студию Hit Factory – взять у него интервью для радио. Джон уже девять лет жил в США и, несмотря на свои обещания Лейле и Мими, которым он звонил тем утром, не приезжал в Великобританию ни разу за все это время. Никто из семьи, за исключением Джулиана, его тоже не видел. Мими позже винила себя в том, что не съездила к нему в Нью-Йорк, но у Симена сложилось впечатление, что стоило Мими заговорить об этом, для Джона и Йоко время всегда оказывалось неподходящим.

Трудно понять, почему Джон никогда не возвращался на родину. Скорей всего, он был слишком горд. Он не хотел появляться как былая диковинка из шестидесятых. Он желал приехать с хитом номер один. Для того ему и требовались и визит BBC, и возможность раскрутить пластинку.

Интервью длилось три часа, и Джон с радостью вспоминал тех, с кем работал, когда Beatles в ранние годы десятки раз выступали на радио BBC. Он был в хорошем настроении, рассказывал, как шутит со старыми друзьями из Англии: те спрашивают, почему он не тоскует по дому, а он отвечает, что Англия никуда не денется и все равно будет там, где и сейчас, когда он решит вернуться. А потом, завершая беседу, он объяснил, что это Йоко «продала» ему Нью-Йорк, когда он, покинув Лондон, чувствовал, как ему трудно выйти из-под гнета внимания к Beatles – и конечно же Джон, как всегда, немного приукрасил.

«Мы не могли пройти по кварталу… не могли пойти в ресторан… – говорил он. – Йоко сказала мне: “Здесь ты сможешь гулять… ты сможешь пройти по улице”. Но я был как на иголках, я шел и все время ждал, когда кто-нибудь что-нибудь или скажет, или прыгнет на меня, и потребовалось два года, чтобы расслабиться… Теперь я могу выйти вот прямо из этой двери и пойти в ресторан… Я имею в виду, люди, конечно, подходят, просят автограф или говорят “привет”, но они тебя не лапают, понимаете?»

Утром в понедельник 8 декабря Джон позавтракал в кафе La Fortuna на Коламбус-авеню, после чего у него была стрижка. Уже много недель он носил длинные волосы, словно битл образца 1966 года, а до того годами то делал «конский хвост», то отращивал лохмы с бородой. Теперь он хотел, чтобы его подстригли коротко, почти «под школьника, как в 1958-м» – для фотосессии в журнале Rolling Stone. Позже утром Энни Лейбовиц должна была приехать фотографировать его.

Среди всей этой суеты Йоко позвонила мне в Лондон и настоятельно попросила немедленно приехать и сделать интервью для Sunday Times, которое я предлагал несколько недель тому назад, – и мы договорились, что я сяду на ранний авиарейс завтра утром.

Энни Лейбовиц знала о съемке в обнаженном виде, которую Джон и Йоко сделали двенадцать дней назад для промовидео, и уже представляла, какую сделает фотографию, когда приехала в «Дакоту». Она предложила обоим раздеться. Джон спокойно согласился, но Йоко на этот раз почему-то обнажаться не желала, и Энни просто попросила ее оставить все как есть, – на Йоко были черные брюки и черный свитер. Обнаженный Леннон свернулся калачиком, словно обвил бесстрастную жену, прикрывшую глаза, и казался младенцем-переростком, цепляющимся за мать. Эта фотография брала за душу и, возможно, стала еще пронзительней, когда Джон воскликнул: «Вы верно уловили наши отношения!»

Интервью шли быстрым потоком. Уделив время репортерам с радио RKO, чуть позже в тот же день пара покинула «Дакоту» и отправилась в студию грамзаписи Record Plant, где Джону предстояло доработать новый сингл Йоко.

Они вышли на улицу со служебного входа. На углу 72-й улицы и Сентрал-парк-Вест в это время, как обычно, ошивалась в надежде увидеть кумира небольшая толпа поклонников. Новая пластинка снова привлекла к нему внимание публики, и фанатов было немного больше, чем обычно.

Когда Джон вышел на тротуар, пухлый юноша в очках протянул ему копию «Double Fantasy» для автографа. Джон подписал, пробормотал что-то вроде: «Это все, что вы хотели?» – и машина команды с радио RKO, любезно предложившей подбросить обоих к студии, увезла его от улыбающегося фаната.

Сведение сингла заняло большую часть вечера. Йоко была в восторге и не понимала, почему не выпустить пластинку прямо сейчас, но Дэвид Геффен, приехавший к ним, настоятельно просил подождать до января. Рождество ведь на носу, какой тут выпуск?

Они закончили где-то в половине одиннадцатого. Джон был в хорошем настроении и доволен проделанной работой. Он напомнил продюсеру Джеку Дугласу, чтобы тот на следующий день приехал «с утра пораньше» – заканчивать сведение, – и они с Йоко, отбросив мысль о ресторане или кафе, решили ехать сразу домой, сели в ожидавший лимузин и отправились обратно – вверх по Сентрал-парк-Вест.

В 22:54 автомобиль припарковался у тротуара рядом с «Дакотой». Они выбрались из машины и пошли к кабинке охранника у въездной арки – главного входа в здание. Йоко держалась слегка впереди, когда Джон, несший несколько кассет с итогами их вечерней работы, вдруг услышал голос, прозвучавший в нескольких шагах за спиной: «Мистер Леннон?»

Он на ходу оглянулся посмотреть, кто его окликнул. Грянули выстрелы. Ему в спину попали четыре пули. Он зашатался, пытаясь дойти до кабинки охранника, и на пороге, выронив пленки, повалился внутрь. Истошно кричала Йоко. Молодой охранник судорожно давил на тревожную кнопку. Джон лежал на полу будки, и у него изо рта и груди хлестала кровь.

На улице, у входа в «Дакоту», пухлый юноша, которому Леннон чуть раньше подписал копию «Double Fantasy», бросил пистолет на землю. Он не пытался убежать, просто стоял там, а потом, достав книгу в мягкой обложке – роман Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи», – принялся читать.

Его звали Марк Чепмен, и он только что исполнил свою мечту: стал знаменитым.

64. «Не верю я в мертвых героев»

Кровь была везде. Патрульная машина приехала к «Дакоте» через пару минут, – но пули нанесли непоправимые повреждения. Полицейские всё прибывали, на стрелка надели наручники, а двое офицеров занесли Джона в свою машину и помчались в ближайшую больницу имени Рузвельта. «Вы знаете, кто вы?» – спросил один из офицеров. Половина мира знала, кто он.

Врачей в реанимации уже предупредили. Те были наготове, когда Джона внесли, но никто уже не мог ничего сделать. О смерти Леннона объявили в 23:15. Официальной причиной стал шок, вызванный обильной кровопотерей. Джон просто истек кровью.

Йоко, которую отвезли в больницу на следующей полицейской машине, узнала об этом сразу. К ней в больницу вызвали Дэвида Геффена, а потом, уже одну, отвезли в «Дакоту» и пропустили в здание со служебного входа.

Новости об убийстве Джона снова и снова звучали всю ночь на радио и телеканалах, и «Дакоту» окружали толпы. В Лондоне тем временем уже настало 9 декабря. Ранним утром я отменил свой полет в Нью-Йорк и писал некролог, о котором Джон спрашивал десять лет тому назад. В тот час это казалось бессердечным, и было тяжело. Но такова работа журналиста.

Йоко потом рассказывала, как позвонила Мими и обо всем ей сообщила. Пол, привыкший отключать телефон на ночь, не знал ничего до тех пор, пока Линда не отвезла детей в школу и не вернулась обратно в их дом в Сассексе, – ей рассказали матери у школьных ворот. Синтия, когда услышала это, гостила у бывшей жены Ринго, Морин. Йоко попросила ее не ехать в Нью-Йорк. Синтия отнеслась с пониманием. Но Джулиан и Ринго поехали.

Почти все, кто был в те дни достаточно взрослым, сумеют вспомнить, где они были, когда услышали, что Леннон погиб. Дело было не просто в том, что умерла знаменитая рок-звезда. Джон был чем-то большим. Он стал символом своего времени, символом музыки, символом шестидесятых, символом людей, не скрывавших своих мыслей, символом своего поколения. В то время Америке, к сожалению, были знакомы убийства знаменитых – так погибли Джон Ф. Кеннеди, его брат Роберт, Мартин Лютер Кинг и Малкольм Икс. Но все эти убийства в той или иной мере имели политическую подоплеку. А Джон, как узнает весь мир через несколько дней, умер просто за то, что был так знаменит.

Много дней «Дакоту» осаждали тысячи фанатов. Радиостанции по всему миру играли песни Джона и Beatles. Газеты публиковали спецвыпуски. Телеканалы спешно монтировали документальные фильмы. И как часто бывает в подобных случаях, альбом «Double Fantasy» ворвался на вершины чартов, а «Imagine» выпустили повторно.

Похорон не было, не будет и надгробия. Через 36 часов после смерти тело Джона увезли на катафалке в крематорий Хартсдейл, штат Нью-Йорк, и быстро, без гостей и прощальной церемонии, предали огню. По возвращении в «Дакоту» Йоко спросила только что приехавшего Джулиана, не хочет ли тот подержать еще теплую урну с пеплом отца.

В воскресенье в Ливерпуле начались демонстрации, и хор фанатов кричал: «We love you, yeah, yeah, yeah…» То же самое творилось через дорогу от «Дакоты», в Центральном парке, в месте, ныне известном как Земляничные поляны. Фанатам прочли обращение Йоко, где та говорила, что Джон молился за всех. Сама она смотрела из окна.

Несомненно, она хотела как лучше. Конечно, тем, кто его знал, трудно представить себе Джона в молитве за человечество. Но словно откликаясь на некий общий эмоциональный запрос, его образ сразу же начали отбеливать, а память о нем канонизировать. В жизни он был шутником и бунтарем. В смерти его видели мучеником. В этом крылась ирония. С первых своих дней на мировой сцене он не скрывал, что не верит в почитание умерших звезд. «Не верю я в мертвых героев, – однажды сказал он мне, и это же повторил в интервью журналу Playboy всего за несколько недель до гибели. – Не одобряю, когда поклоняются мертвому Сиду Вишесу, или мертвому Джеймсу Дину, или мертвому Джону Уэйну… Для меня это все чушь. Я преклоняюсь перед теми, кто выживает». И он не оценил бы поклонение мертвому Джону Леннону, – но именно его и обрел.

Хотя миллионы, не знавшие его, любили его всем сердцем, – тем, кто знал его близко, он нравился далеко не всегда. Прирожденный лидер, столь легко ведомый другими, хамелеон в собственных глазах, талантливый острослов, вспыльчивый комедиант, язвительный прозорливец, гений, подвластный порывам, – он выдерживал бремя вины, сочетал морали и нотации с репликами, исполненными злобы и насмешки, был легковерен и хвастлив, настойчивость его переходила в резкость, верности он не хранил, мог всей душой отдаться мимолетной страсти или замкнуться в себе, судил обо всем откровенно и смело, ревновал, завидовал и иногда бывал жесток, но также мог быть добрым, благородным и щедрым. Конечно, он не был святым, но его любили друзья. А прежде всего – он был абсолютно уникален.

Послесловие

«…Я не мог пристрелить его просто так. Мне был нужен его автограф»

Марк Чепмен

Кто же мог совершить столь безумное преступление? Только безумец. Историю о том, как Марк Чепмен в свои двадцать пять стал одним из самых одиозных убийц XX века, по-иному и не расценить. Пять лет, почти вплоть до самой своей гибели, Джон вел жизнь затворника. Но Марк Чепмен стремился к противоположному. Позже он скажет, что надеялся, убив Джона, заполучить часть его славы – той самой славы, в которой Джон часто видел лишь бремя.

Чепмен в юности был поклонником Beatles, но затем, став «возродившимся христианином», восстал против песни «Imagine» и строки «Представьте, что нет рая; попробуешь – легко…». Песня звала отказаться от насилия; она проповедовала мир, где нет ненависти, навязанной религией или политикой, и большинство слушателей именно так ее и восприняло. Но Чепмен понял песню превратно – и совершил акт абсолютного насилия над ее творцом.

Но кем был Марк Чепмен до своего злодеяния? По-видимому, в детстве он был довольно одаренным ребенком, но вскоре стал «трудным». Родился он в 1955 году в Техасе, где его отец служил военным летчиком, а рос в Джорджии, и ему было всего девять, когда в Америку пришла битломания. Он любил Beatles, а еще любил смотреть по телевизору «Волшебника страны Оз». Но в четырнадцать Чепмен стал принимать наркотики… «Все, кроме героина», – признается он позже.

Затем, в шестнадцать, он внезапно переменился, стал христианином и теперь злился на Джона Леннона, сказавшего когда-то в своем злосчастном интервью, что Beatles «популярней Иисуса».

К двадцати годам Чепмен работал в YMCA^[167]. Какое-то время он провел в Бейруте, а когда в Ливане началась гражданская война, его эвакуировали в США. Он достиг успеха, работал с беженцами из Вьетнама, заботился о них и был довольно популярен – впрочем, недолго. Работа кончилась, девушка с ним рассталась – и началась депрессия. Чепмен бросил учиться и устроился на работу охранником. Стрелял он мастерски. И его преследовали мысли о самоубийстве.

Затем он снова резко изменил свою жизнь и в 1977 году отправился на Гавайи. Там он часами беседовал с сотрудниками телефона доверия, отговаривавшими его от суицида. Один раз он и впрямь пытался покончить с собой, но не вышло, и он поехал в кругосветное путешествие – сперва по странам Дальнего Востока, а следом в Индию, Иран и Швейцарию.

Вернувшись на Гавайи, Чепмен женился на Глории Абэ, американке японского происхождения, – сотруднице турфирмы, организовавшей его путешествие. И жить бы им долго и счастливо… но к лету 1980 года он все сильнее нервничал, хотел даже сменить имя на Холден Колфилд – так звали главного героя повести «Над пропастью во ржи». По крайней мере однажды он расписался как «Джон Леннон».

К тому времени, по некоторым сведениям, Чепмен порой сидел голым возле своего магнитофона и сводил воедино причины убить Джона Леннона, выискивая их в песнях Beatles, в «Волшебнике страны Оз» и «Над пропастью во ржи», и все твердил, что хочет избавить мир от людей, которых Холден Колфилд называл «фальшивками».

Он занял у тестя пять тысяч долларов, отправился в Гонолулу, совершенно законно приобрел в оружейной лавке револьвер 38-го калибра, сел на самолет, прилетел в Нью-Йорк и тщательно разведал окрестности «Дакоты» и прилегающих улиц. Но у него не было патронов, в Нью-Йорке он их купить не мог, а потому полетел в Джорджию и добыл пять экспансивных пуль с полыми наконечниками – тех, что расширяются, оказавшись в теле жертвы, и наносят максимальные повреждения.

Он вернулся в Нью-Йорк, но все еще не был уверен, что убьет именно Джона. Он думал, что Леннон может оказаться слишком сложной целью. Однако на этот случай у него был список других знаменитостей, среди которых были Джеки Кеннеди и актер Джордж Скотт.

Затем он снова передумал. По его словам, с ним говорил Бог. Джону дали отсрочку. Чепмен вернулся в Гонолулу, рассказал обо всем жене и уверил ее, что выбросил пистолет в реку.

Он солгал. 6 декабря он опять приехал в Нью-Йорк, к «Дакоте». Ту ночь он провел в общежитии YMCA и ушел на следующее утро, ибо, как он поведал позже, в соседней комнате трахались геи и его чуть не стошнило. Он снял номер в ближайшем отеле Sheraton и купил экземпляр альбома «Double Fantasy», а затем, поскольку именно это совершил в книге Сэлинджера Холден Колфилд, Чепмен позвонил в службу эскорта и вызвал в номер проститутку – так, просто поговорить. Той даже не пришлось снимать одежду, и в три часа ночи, обогатившись на 190 долларов, она уехала.

На следующее утро, прежде чем выйти за порог, он выложил старое письмо от начальника из YMCA с похвалами его работе в лагере для беженцев, и свои фотографии с вьетнамскими детьми, а за ними пристроил плакат из «Волшебника страны Оз» с Трусливым Львом и Джуди Гарленд в роли Дороти. Он делал все сознательно – хотел, чтобы все эти вещи нашли.

Потом он пошел к дому Леннонов и стал ждать – с заряженным пистолетом в кармане, с пластинкой и книжкой в руках. Днем, когда пара вышла из здания, он увидел Джона в первый раз, вложил ему в руки пластинку, и Леннон оставил на ней свою подпись.

«Я был на седьмом небе, – позже, уже в тюремной камере, скажет Чепмен. – Часть меня кричала: “Почему ты его не застрелишь?” Но я не мог пристрелить его просто так. Мне был нужен его автограф».

К тому времени, как Джон и Йоко вернулись из студии, Чепмен ждал их у «Дакоты» уже более двенадцати часов. И его время пришло. Он прицелился и выстрелил в упор.

Когда Джона увезли в больницу, Чепмен ждал, пока его арестуют. «Простите, что заставил вас волноваться, – извинялся он перед полицейскими, оказавшись в наручниках. – Не делайте мне больно. Пожалуйста, не делайте мне больно».

На момент написания этих строк, спустя тридцать восемь лет после совершенного им злодейства, он продолжает отбывать наказание в тюрьме штата Нью-Йорк Аттика.

Что стало с ними после смерти Джона

Йоко Оно Леннон. Джон однажды описал свою жену как «самую знаменитую неизвестную художницу в мире: все знают ее имя, но никто не знает, чем она занимается». Начиная с песни «Walking On Thin Ice» – последней, спродюсированной для нее Джоном, – Йоко переключилась на танцевальную музыку. Она продолжает записывать новые композиции, и некоторые из них доходили до первого места в танцевальном хит-параде США. В 2015 году в нью-йоркском Музее современного искусства (MoMA) состоялась ретроспективная выставка ее ранних авангардных работ. После смерти Джона у Йоко начались отношения с дизайнером интерьеров Сэмом Хавадтоем, венгром по происхождению. Роман продолжался восемь лет. Замуж она больше не выходила. Утратив связь со своей дочерью Кёко в 1971 году – когда Тони Кокс, второй муж Йоко, увез восьмилетнюю девочку неведомо куда, – Йоко не видела ее до 1994 года. Потом Кёко сама связалась с ней, и теперь они поддерживают отношения.

Шон Леннон. Шон одно время учился в частной школе в Швейцарии, а позже ушел из Колумбийского университета и занялся авангардной музыкой. Певец, композитор и поэт, он играет на гитаре, барабанах, фортепиано и клавишных и живет в Нью-Йорке со своей подругой Шарлоттой Кемп Мул.

Джулиан Леннон. Заядлый коллекционер памятных вещей Beatles, Джулиан сперва пытался стать автором и исполнителем песен, но сейчас больше интересуется фотографией и документальным кино и живет в Монако.

Синтия Леннон. После развода с Джоном Синтии пришлось нелегко. Она пыталась заняться бизнесом, но потерпела ряд неудач, и ей пришлось продать на аукционах множество вещей из времени их с Джоном совместной жизни. Она еще три раза выходила замуж и умерла в своем доме на Мальорке в 2013 году. Рядом с ней были Ноэл, ее четвертый муж, и сын Джулиан. Ей было семьдесят пять лет.

Мими Смит. За несколько дней до смерти Джон позвонил тете, сказал ей, что тоскует по родине и с нетерпением ждет возвращения в Англию. После его смерти Мими ожидало еще одно потрясение: она узнала, что дом, который Джон купил ей в графстве Дорсет, в Сэндбэнкс, оставался записанным на его имя и теперь перешел в собственность Йоко Оно. Она умерла в нем в 1991 году, после чего дом быстро продали и снесли.

Сэр Пол Маккартни. Пол – один из самых успешных авторов песен всех времен. Он продолжает сочинять песни, выпускает альбомы и гастролирует по всему миру. Он был женат уже трижды, и у него пятеро детей. Его первая жена Линда умерла от рака груди в 1998 году.

Джордж Харрисон. Всю жизнь Джордж любил создавать музыку и после распада Beatles строил успешную сольную карьеру, прежде чем в 1988 году войти в супергруппу Traveling Wilburys, в которой помимо него играли Джефф Линн, Рой Орбисон, Боб Дилан и Том Петти. Джордж и Патти развелись в 1977 году, а в следующем году он женился на Оливии Ариас, родившей ему сына Дхани. Харрисон умер от рака легких в 2001 году в возрасте пятидесяти восьми лет.

Ринго Старр. Единственный из битлов, с кем остальные трое играли и после распада группы. В восьмидесятых у Ринго были проблемы с алкоголем, но он справился и с тех пор начал новый виток карьеры – как участник группы Ringo Starr & His All-Starr Band. В 1975 году он развелся с первой женой Морин, с которой у него было трое детей, и теперь живет в Калифорнии со своей второй женой, актрисой Барбарой Бах. Морин умерла в 1994 году в возрасте сорока восьми лет.

Пит Бест. Изгнанный из Beatles в 1962 году, Пит целых сорок пять лет не общался ни с кем из битлов. В середине шестидесятых, в глубокой депрессии, он пытался покончить с собой. Его обнаружили брат Рори и мать, Мона, после чего она устроила ему, по словам Пита, «самый яростный и здравый разнос, какой я когда-либо выслушивал в жизни». Потом он двадцать лет проработал на государственной службе в Ливерпуле, а в 1988 году вернулся за барабаны и иногда гастролирует с группой Pete Best Band.

Мэй Пэнг. После того как в 1975 году Джон ее оставил, Мэй продолжала общаться с Полом Маккартни, Синтией Леннон и Фридой Келли, секретарем фан-клуба Beatles. В 1989 году она вышла замуж за продюсера Тони Висконти. В 2000 году пара развелась. У них двое детей. Сейчас Мэй живет в Нью-Йорке.

Нил Эспинолл. Начав с работы гастрольным администратором, Нил оставался с Beatles на самых разных ролях, прежде чем стал главным исполнительным директором их компании Apple Corps, из которой в 2007 году ушел на пенсию. Он умер от рака легких в 2008 году.

Сэр Джордж Мартин. Джордж работал до восьмидесяти с лишним лет. Среди звезд, продюсером которых он был, – группы America и Cheap Trick, Селин Дион, Нейл Седака, Элтон Джон и сотни других. За свою карьеру он получил шесть премий «Грэмми» и «Оскар». Он умер в возрасте девяноста лет в 2016 году.

Пит Шоттон. После ссоры с Джоном из-за требований Йоко Пит стал соучредителем сети британских ресторанов Fatty Arbuckle, а впоследствии продал свою долю за пять миллионов долларов. В 1997 году он вошел в новый состав The Quarry Men и с удовольствием продолжал играть на стиральной доске и гитаре. Он умер от сердечного приступа в 2017 году. Ему было семьдесят шесть.

Гарри Нилссон. Человек многих талантов, от программиста до композитора, поэта и певца с диапазоном в три с половиной октавы, Нилссон так и не достиг успеха и славы, которых заслуживал. Глубоко переживая смерть Джона Леннона, он позже присоединился к организации Coalition to Stop Gun Violence (Коалиция по прекращению насилия с применением огнестрельного оружия), участвовал в концертах для сбора средств в фонд этой организации, а также жертвовал роялти с продажи своих пластинок. Его стихи к песне «1941» вдохновили создателей фильма «Настанет день»^[168]. Гарри был трижды женат, имел семерых детей и умер в 1994 году от сердечного приступа.

Фил Спектор. Возможно, Фил Спектор и был блестящим продюсером, но была у него и темная сторона. В 2009 году его приговорили к девятнадцати годам тюрьмы за «использование огнестрельного оружия при совершении преступного деяния» после того, как в его доме в Лос-Анджелесе нашли застреленной актрису Лану Кларксон.

Благодарности

Эта биография – итог многих десятилетий моих репортерских хроник о Beatles, и я в долгу перед многими, кто помог мне на этом пути. Среди них Пит Бест, Тони Брэмуэлл, Питер Браун, Тони Колдер, Морин Клив, Род Дэвис, Хантер Дэвис, Лил Эванс, Энтони Фосетт, Билл Хэрри, Ронни Хокинс, Фрида Келли, Марк Льюисон, Майк Маккартни, сэр Пол Маккартни, Тельма Макгауф, Барбара О’Доннелл, Йоко Оно, Мэй Пэнг, Дэн Рихтер, Фред Симен, Мими Смит, Ринго Старр и Полина Сатклифф. К сожалению, некоторых уже нет с нами, но мы все помним их с любовью: Нил Эспинолл, Тони Барроу, Рэй Коулман, Мэл Эванс, Дик Джеймс, Синтия Леннон, Линда Маккартни, сэр Джордж Мартин, Гарри Нилссон, Дерек Тейлор и конечно же Джон Леннон.

Библиография

Aronowitz Al. Dylan and the Beatles. Authorhouse, Indiana, 2004.

Badman Keith. The Beatles Off The Record. Omnibus Press, 2008.

Baird Julia, Giuliano Geoffrey. John Lennon – My Brother. Grafton Books, London, 1988.

Barrow Tony. John, Paul, George, Ringo And Me. Andre Deutsch, London, 2011.

Braun Michael. Love Me Do – The Beatles’ Progress. Penguin Books, London, 1964.

Brown Peter, Gaines Steven. The Love You Make. New American Library, New York, 1983.

Burger Jeff. Lennon On Lennon. Chicago Review Press, 2017.

Coleman Ray. John Winston Lennon. Sidgwick & Jackson, London, 1984.

Idem. John Ono Lennon. Sidgwick & Jackson, London, 1985.

Connolly Ray. The Ray Connolly Beatles Archive. Plumray Books, London, 2016.

Davies Hunter. The Beatles – The Authorised Biography. William Heinemann, London, 1968.

Davies Hunter. The Quarrymen. Omnibus Press, UK, 2001.

Davies Hunter. The John Lennon Letters. Weidenfeld & Nicolson, London, 2012.

DiLello Richard. The Longest Cocktail Party. Alfred Music, USA, 2014.

Doggett Peter. You Never Give Me Your Money. The Bodley Head, London, 2009.

Epstein Brian. A Cellarful of Noise. New English Library, London, 1998.

Fawcett Anthony. One Day At A Time. New English Library, London, 1977.

Giuliano Geoffrey, Giuliano Brenda. The Lost Beatles Interviews. Virgin Books, London, 1995.

Giuliano Geoffrey. Lennon In America. Robson Books, London, 2000.

Goldman Albert. The Lives Of John Lennon. Chicago Review Press, 1988.

Graustark Barbara. The Real John Lennon // Newsweek, 1980.

Hamill Pete. Long Night’s Journey Into Day // Rolling Stone, 1975.

Harry Bill. The Encyclopaedia Of Beatles People. Blandford, London, 1997.

Henke James. Lennon Legend. Weidenfeld & Nicolson, London, 2003.

Hopkins Jerry. Yoko Ono. Sidgwick & Jackson, London, 1987.

Hutchins Chris, Thompson Peter. Elvis Meets the Beatles. Neville Ness, London, 2016.

Lennon Cynthia. A Twist Of Lennon. Star, London, 1978.

Lennon Cynthia. John. Hodder & Stoughton, London, 2005.

Lennon John. In His Own Write. Jonathan Cape, London, 1964.

Lennon Pauline. Daddy, Come Home. Angus & Robertson, London, 1990.

Lennon Yoko Ono. Grapefruit. Simon and Schuster, New York, 1970.

Lewisohn Mark. The Complete Beatles Recording Sessions. Hamlyn, 1988.

Lewisohn Mark. The Beatles – All These Years. Vol 1. Tune In. Little, Brown and Co., London, 2013.

Macdonald Ian. Revolution In The Head. Fourth Estate, London, 1994.

Miles Barry. John Lennon – In His Own Words. W. H. Allen, London, 1981.

Miles Barry. Paul McCartney – Many Years From Now. Secker and Warburg, London, 1997.

Norman Philip. John Lennon. HarperCollins, London, 2008.

Norman Philip. Paul McCartney. Weidenfeld & Nicolson, London, 2016.

O’Dell Chris, Ketcham Katherine. Miss O’Dell. Touchstone, New York, 2009.

Pang May, Edwards Henry. Loving John. Corgi Books, London, 1983.

Peebles Andy. The Lennon Tapes. BBC, London, 1981.

Richter Dan. The Dream Is Over. Quartet Books, London, 2012.

Riley Tim. Lennon. Virgin Books, 2011.

Rosen Robert. Nowhere Man. Soft Skull Press, USA, 2000.

Seaman Frederic. Living On Borrowed Time. Xanadu, 1991.

Shotton Pete, Schaffner Nicholas. John Lennon/In My Life. Gronet, London, 1983.

Spitz Bob. The Beatles – The Biography. Little, Brown and Co., New York, 2005.

Taylor Derek. As Time Goes By. Faber & Faber, London, 1973.

Taylor Derek. It Was Twenty Years Ago Today. Bantam Press, London, 1987.

The Beatles Anthology. Cassell, London, 2000.

Turner Steve. Beatles ’66 – The Revolutionary Year. Ecco, London, 2016.

Wenner Jann. Lennon Remembers. Talmy, Franklin Ltd, UK, by arrangement with Straight Arrow Publishers Inc, 1972.

Williams Allan, Marshall William. The Man Who Gave The Beatles Away. Coronet, London, 1975.

Womack Kenneth. Maximum Volume, The Life of Beatles Producer George Martin. Vol. 1. Chicago Review Press, 2017.

Дополнение к русскому изданию

Книги о Джоне Ленноне и Beatles на русском языке

The Beatles. Антология / Пер. с англ. У. Сапциной. М.: Росмэн, 2002.

Альберт Голдман. Джон Леннон / Пер. с англ. В. Григорьева. М.: Молодая гвардия, 2004.

Буркин Юлий, Фадеев Константин. Осколки неба, или Подлинная история The Beatles. СПб.: Амфора, 2014.

Веннер Ян. Джон Леннон: Леннон вспоминает / Пер. с англ. В. Григорьева. Екатеринбург: Гонзо, 2014.

Винер Джон. Вместе! Джон Леннон и его время / Пер. с англ. О. Алякринского. М.: Радуга, 1994.

Дэвис Хантер. The Beatles: Единственная на свете авторизованная биография / Пер. с англ. С. Калининой, А. Грызуновой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019.

Дэвис Хантер. Джон Леннон. Письма / Пер. с англ. Д. Ускова. М.: СЛОВО/SLOVO, 2012.

Дю Нойе Пол. John Lennon: история за каждой песней / Пер. с англ. А. Беляева. М.: АСТ, 2017.

Котт Джонатан. Рядом с Джоном и Йоко / Пер. с англ. Е. Щербаковой. М.: Corpus, 2014.

Леннон Джон. Испалец в колесе / Пер. с англ. А. Курбановского. М.: МИФ, 2011.

Леннон Джон. Пишу как пишется / Пер. с англ. А. Курбановского. М.: МИФ, 2010.

Леннон Синтия. Мой муж Джон / Пер. с англ. Р. Валиулина. М.: КоЛибри, 2009.

Оно Йоко. Память о Джоне / Пер. с англ. Т. Шабаевой, М. Малкова. Екатеринбург: У-Фактория, 2007.

Тернер Стив. The Beatles. Полная иллюстрированная дискография / Пер. с англ. А. Бессонова. М.: АСТ, 2018.

Шефф Дэвид. Джон Леннон: Все, что я хочу сказать / Пер. с англ. В. Ильинского. Екатеринбург: Гонзо, 2014.

Примечания

Глава 1

«…зачали… на кухонном полу…» – Pauline Lennon. Daddy, Come Home // Полина Леннон. Папочка, вернись домой (книга, основанная на неизданных воспоминаниях Фредди Леннона).

Подробности романа родителей Джона – Hunter Davis. The Beatles. The Only Ever Authorised Biography // Хантер Дэвис. The Beatles: Единственная на свете авторизованная биография.

«…поведал им совершенно другую историю…» – Письмо автору от Чарли Леннона, дяди Джона, 1982 г.

«…ни “повышенных тонов”, ни сцен вроде “скажи, кого ты больше любишь!”» – Mark Lewisohn. The Beatles – Tune In // Марк Льюисон. The Beatles: На одной волне.

«Каждый ребенок имеет право на спокойный и счастливый дом». – Реплика Мими Смит, тети Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«…совершила очень дурной поступок». – Об этих словах Мими упоминала Синтия Леннон в беседе с автором в 2005 г.

Глава 2

«Я был миленький, чистенький мальчик из пригорода». – Джон (Х. Дэвис. Указ. соч.; позже, с вариациями, в разговорах с автором и других интервью).

«Говорили, он очень смышленый и сообразительный». – Мими Смит в беседе с автором.

«Я обожал “Алису в Стране чудес”…» – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.; также в беседах с автором и других интервью).

«Я и сам подумывал стать журналистом…» – Джон в беседе с автором.

«…одно из лучших мгновений… мне подарили первую гармонику». – Джон в интервью Кену Зелигу.

«Тихоня в уголку – нет, это не про него». – Джимми Тарбак, интервью для Guardian, 2009 г.

«Внимания хотелось, вот я и злобствовал». – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

Глава 3

«Джон отчаянно нуждался в поддержке. И тот, к кому он сильней всего в то время тянулся…» – Воспоминания Пита Шоттона (Pete Shotton, Nicholas Schaffner. John Lennon: In My Life // Пит Шоттон, Николас Шеффнер. Джон Леннон: В моей жизни).

«Чем промышляла моя банда? Так, тырила в лавках по мелочи…» – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«…а он уже прославился в округе как “ох, этот Леннон!”» – Род Дэвис в беседе с автором.

«Это так похоже на Джона… Он всегда вставал на сторону слабых». – Мими Смит в беседе с автором.

«Вот как сейчас вижу его в саду – привязал к дереву Пита Шоттона и пляшет кругом…» – Реплика Мими Смит (R. Coleman. John Lennon // Рэй Коулман. Джон Леннон).

«…пятеркой сильных женщин». – Джон в беседе с автором.

«…Фредди “порушил” свою жизнь…» – Воспоминания Фредди Леннона о письме Мими (Полина Леннон. Указ. соч.).

Глава 4

«…я или гений, или безумец…» – Джон в беседе с автором для лондонской Evening Standard, а также во множестве других интервью.

«По дороге в Дамаск огненный пирог…» – Воспоминания Джона о школьном сочинении (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«Я оказался прав. Они ошибались, а я был прав». – Джон в беседе с автором для Evening Standard и в ряде других интервью.

«Он все время получал “черные метки”…» – Род Дэвис в беседе с автором.

«Мы со смертью – старые знакомые». – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

Глава 5

«Он показал мне имя “Элвис Пресли”…» – Там же.

«Я днями напролет думал об этом в школе. О лейблах на грампластинках». – Там же.

«Никто не дрался, не плясал в проходах…» – Там же.

«Я был очень не уверен в себе». – Джон, интервью для журнала Playboy, 1980 г.

Глава 6

«В жизни не был крутым уличным парнем». – Реплика Джона для журнала Rolling Stone. Также в книге Jann Wenner. Lennon Remembers // Янн Веннер. Леннон вспоминает.

«Я глаз от него отвести не могла». – Воспоминания Мими Смит (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Я многому научился у Пола». – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

«И что вы собираетесь с ним делать?» – Воспоминания Мими (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«У этого молодого человека в течение многих лет отмечались проблемы с дисциплиной…» – Уильям Побджой, директор школы «Куорри-Бэнк» (Х. Дэвис. Указ. соч.).

Глава 7

«…Те, кто познакомился с ним тогда, вспоминали, что Джон выглядел как тедди-бой…» – Билл Хэрри, Тельма Макгауф (Thelma McGough) в беседе с автором.

«Он был таким простым, но в то же время сложным…» – Майк Маккартни в беседе с автором.

О размолвках и примирениях Джона и Барбары – Philip Norman. John Lennon // Филип Норман. Джон Леннон.

«Вот это-то в прошлом и печально – оно прошло…» – Джон в интервью Говарду Косэллу (Howard Cosell), радио ABC.

О юношеском романе – Там же.

Глава 8

«Мы сказали Джорджу: эй, давай к нам! Он просто знал до черта аккордов…» – Джон в беседе с автором.

«Джордж казался даже младше Пола… Младше Пола! С этой своей мордашкой Пол выглядел лет на десять!» – Там же.

«Джон, пришел твой маленький дружок!» – Воспоминания Пола Маккартни в беседе с Барри Майлзом (Barry Miles. Many Years From Now // Барри Майлз. Дела давно минувших дней).

«Но если мама живет не с тобой…» – Там же.

Об отношениях Мими и Майкла Фишвика – М. Льюисон. Указ. соч.

О том, как Джон случайно застал мать с Бобби Дайкинсом – П. Шоттон, Н. Шеффнер. Указ. соч.

«С тем же успехом можно было в парашютную секцию меня записать…» – Джон в интервью для Rolling Stone и в множестве других.

«Да, на что только люди не идут, лишь бы в армию не взяли!» – Тельма Макгауф о Джоне в беседе с автором.

«Все это было в прихожке у какого-то парня, не студия, а одно название…» – Джон, интервью для журнала Rolling Stone.

Глава 9

«Я обернулся и увидел, как она подлетела…» – Воспоминания Найджела Уолли (М. Льюисон. Указ. соч.).

«Коп подошел к двери… спросил, являюсь ли я ее сыном…» – Джон (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«Дочерям Джулии… сказали, что мама в больнице…» – Julia Baird, Geoffrey Giuliano. John Lennon – My Brother // Джулия Бэрд, Джеффри Джулиано. Джон Леннон – мой брат.

«Теперь я не могла покинуть Джона. У него была только я». – Реплика Мими (Р. Коулман. Указ. соч.).

Глава 10

«А внутри тлела тайная злоба… давно… вот она тогда и разгорелась…» – Джон в интервью для Rolling Stone.

«Если у тебя мать умерла, нечего срываться на мне!» – Тельма Макгауф, воспоминания о разговоре с Джоном в беседе с автором.

«И хоть остановка была не моя, забрал барабаны, вышел из автобуса и ушел прочь». – Реплика Колина Хэнтона (Hunter Davies. The Quarrymen).

«Стюарт был “самым славным из всех друзей Джона”». – Реплика Мими Смит (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Мы смотрели, как он играет, смотрели на его пальцы. Это было нечто…» – Воспоминания Пола Маккартни (Б. Майлз. Указ. соч.).

Глава 11

«Эй, никакой похабщины, с нами мисс Пауэлл!» – Реплика Джона (Cynthia Lennon. A Twist of Lennon).

«Что-то со мной было не в порядке…» – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«Это было ужасно. Я дышать не мог без нее». – Там же.

«Джон был не лучшим. Но и не худшим». – Синтия Леннон в беседе с автором, интервью для Daily Mail.

«Мими просто ни одну девушку не сочла бы достаточно хорошей для своего мальчика…» – Там же.

Глава 12

«Пол мог пойти в универ». – Джон в беседе с автором.

«Да на “басухе” любой дурак сможет. Четыре долбаных струны, что тут играть?» – Там же.

«Я нарочно написал его Beatles – так, в шутку». – В личной беседе с автором и других интервью.

«Мы с Джорджем всегда немного ревновали Джона к другим его друзьям. Он был старше… и когда появился Стюарт… нам пришлось отойти на второй план». – Пол Маккартни (Б. Майлз. Указ. соч.).

«Мы переглянулись. Каждый четвертый…» – Там же.

«Говорили Стю, мол, не смей с нами сидеть». – Джон в интервью для Rolling Stone и в ряде других.

Глава 13

«Волшебно, Джон. Чем планируешь заняться?» – Реплика Мими Смит (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Мог долго в одном ритме долбить…» – Джон о Пите Бесте в интервью для Rolling Stone.

Глава 14

«Ели и пили прямо на сцене». – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.; также в ряде интервью).

«Родился-то я, может, и в Ливерпуле, но вырос я в Гамбурге». – Джон в интервью для Rolling Stone и в ряде других.

«Самые сексуальные письма по эту сторону от Генри Миллера». – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

Глава 15

«Какой быть женщине? Развратной и неслышной». – Шутка Джона во многих интервью.

«Я думал, смогу заболтать его… развести… типа мы можем добыть девчонок». – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.; также с вариациями в ряде интервью).

Глава 16

«А оно мне надо? Ночные клубы? Похабщина?..» – Джон в беседе с Эллиотом Минцем, другом Йоко, в 1976 г.

«Все деньги спустил на свою бандитскую мочалку». – Cynthia Lennon. John // Синтия Леннон. Мой муж Джон.

О выступлении Beatles в литерлендской ратуше 27 декабря 1960 г. – По воспоминаниям Билла Хэрри.

Об избиении Стюарта – по разным источникам, включая личную беседу автора с Полиной Сатклифф; также: Х. Дэвис. Указ. соч.; Ф. Норман. Указ. соч.; М. Льюисон. Указ. соч.

«Краткая и увлекательная история сомнительного происхождения Beatles» – заголовок в газете Mersey Beat.

Глава 17

«Были такие особые девушки… сейчас их назвали бы “групи”…» – Джон в интервью для Rolling Stone.

«Это было ужасно. Тони Шеридан пел, а мы просто блямкали на фоне. Это мог кто угодно сделать» – Джон (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Я вообще не хотел этого делать… Он повесил на меня этот бас…» – Пол Маккартни (Б. Майлз. Указ. соч.).

Глава 18

«Париж… Романтика… все эти поцелуи и объятья…» – Джон, интервью для журнала Playboy, 1980 г.

«У них будет больше шансов с богемными красотками на Левом берегу…» – Реплика Юргена Фольмера (М. Льюисон. Указ. соч.).

Глава 19

«Кем нам казался Брайан? Богатый, деловой такой. До него мы лишь мечтали…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Да, поздно. Но он придет очень чистым» – Джордж Харрисон (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«У нас был выбор: либо наконец чего-то добиться вместе с ним, либо продолжать жрать курицу на сцене». – Джон, интервью для Rolling Stone.

«У Пола есть шарм. А Джон – это лидер» – Brian Epstein. A Cellarful Of Noise // Брайан Эпстайн. Подвал, полный шума.

«Блошиный цирк». – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

«Я думала, единственным местом, куда Джон пойдет, станет биржа труда». – Реплика Мими Смит (Р. Коулман. Указ. соч.).

Глава 20

О том, как Синтии велели держаться подальше от «Кэверн» – Синтия в беседе с автором.

«Леннон называл это “спаззи”». – Джордж Харрисон («Антология The Beatles»).

«Брайан был влюблен в Джона. Я в этом уверен…» – Пол Маккартни (Б. Майлз. Указ. соч.).

«Я к Брайану был ближе всех…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«У вас неплохая лавчонка в Ливерпуле…» – Якобы реплика Дика Роу из студии Decca, обращенная к Брайану Эпстайну (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«Брайан возвращался из Лондона и не мог нам в глаза смотреть…» – Джон (Р. Коулман. Указ. соч., также с вариациями во многих интервью).

«Я спросил: а у них уже выходили пластинки?» – Джим Фой, сотрудник компании Ardmore & Beechwood, в беседе с Марком Льюисоном в 1987 г. (М. Льюисон. Указ. соч.).

Глава 21

«Я восхищался Стю. Я полагался на то, что он всегда скажет мне правду…» – Реплика Джона (Х. Дэвис. Указ. соч.).

«Решай сама, чего хочешь: умереть или жить». – Реплика Джона, обращенная к Астрид Кирхгерр (Р. Коулман. Указ. соч.).

О «порнографических» любовных письмах Джона – воспоминания Синтии Леннон в беседе с автором.

О биографии Джорджа Мартина – из интервью Джорджа Мартина автору для Daily Mail.

«Рок-н-ролл был мне чужд». – Там же.

Глава 22

«У них была харизма…» – Из интервью Джорджа Мартина, данного автору для Daily Mail.

«Мы должны пожениться…» – Синтия Леннон. Указ. соч.

«Плохие новости, Пит…» – Пит Бест, воспоминания об увольнении в беседе с автором в Daily Mail.

«Мы сподличали, как жалкие трусы…» – Воспоминания Джона о Пите Бесте в беседе с автором.

Описание свадьбы – Синтия Леннон. Указ. соч.

Глава 23

«Джон встречался с моей подругой, и я смерть как хотела сказать ей, что он женат…» – Фрида Келли в беседе с автором.

«Как грязная работенка…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Сочините хоть что-нибудь столь же хорошее, – разрешу записать…» – Джордж Мартин в беседе с автором, интервью для Daily Mail.

«Роль агента при авторах песен давала ему пятую часть с гонораров…» – Peter Doggett. You Never Give Me Your Money // Питер Доггетт. И не даешь ты мне денег.

«Я на него орал: раскрой варежку и пой…» – Джон в беседе с автором.

«Брайан приглашал рок-звезд, уже отошедших от дел…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Мы, черт возьми, были там лучшей группой…» – Джон в беседе с автором (Radio Times).

О биографии Дика Джеймса – из личных бесед с автором.

Глава 24

«Ни минуты…» – Джордж Мартин отвечает на вопрос, думал ли он, что «Please Please Me» – песня о сексе. Личная беседа с автором, интервью для Daily Mail.

О Хелен Шапиро: «Она… должна была продолжать петь и улыбаться». – Плам Балмфорт, фанатка Beatles, 1963 г.

«Мы все паршивые песни отдавали Джорджу или Ринго…» – Джон в беседе с автором.

«Я чуть не умер… Глотну, так кажется, что ем наждак…» – Джон в разных интервью.

«Мы пели двенадцать часов, почти нон-стоп…» – Джон во многих интервью.

О песне «From Me To You»: «Блюзово как-то получалось, едва не бросили на полдороге…» – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

Глава 25

«Я смотрел, как Брайан пялится на мальчиков, и мне нравилось выставлять это в “голубоватых” тонах…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Слышь, Пит, а хочешь на ночку женами махнуться?» – П. Шоттон, Н. Шеффнер. Указ. соч.

«Наверно, в глубине души я боялся: а вдруг я и правда гей, вот и накинулся так на него [Боба Вулера]». – Джон в беседе с Энди Пиблсом на радио BBC, 1980 г.

Глава 26

«…еще сига, и пойду дрыхнуть…» – Michael Brown. Love Me Do – The Beatles’ Progress // Майкл Браун. Love Me Do: Странствие The Beatles.

«Мы были внизу, в погребе… и у нас родилась строка “Yeah, you got that something”…» – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

«О субмедиантовых модуляциях и пандиатонических кластерах…» – Из обзора музыкального критика Уильяма Манна, посвященного музыке Beatles, в Times, 1963 г.

Глава 27

«Это не шоу-бизнес. Это нечто иное». – Джон о битломании; различные публикации в прессе.

«Это казалось чьей-то шуткой. Нелепой шуткой… Это было просто нереально…» – Джон в интервью для журнала Playboy, 1965 г.

«Суп подавали в ночных горшках, а булка напоминала член…» – Джордж Харрисон («Антология The Beatles»).

Глава 28

«В Ливерпуле все мнят себя комедиантами…» – Джордж Харрисон («Антология The Beatles»).

«Такого не будет еще миллион лет…» – Реплика Джона; статьи в прессе о том, как Америка приветствовала Beatles в 1964 г.

«Эй, покажи что можешь!» – Статьи в прессе о вечере в британском посольстве в Вашингтоне.

«Потом какое-то тупое животное отстригло волосы Ринго…» – Джон, много лет спустя в беседе с автором.

Глава 29

«Комикс по мотивам реальных событий…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Это явно не походило на счастливое воссоединение…» – Репортер Дон Шорт о встрече Джона с отцом в беседе с автором.

«Не будь я битлом, и не подумал бы эту хрень публиковать». – Джон в программе «Tonight» на BBC-TV, собеседник – Клифф Мишельмор, 18 июня 1965 г.

«Да ни о чем. Нравится вам – значит, нравится. Нет – значит, нет». – Там же.

Глава 30

«Образ звезды рок-н-ролла мне подходил. И по талантам, и по характеру». – Джон, с вариациями, во многих интервью.

«…словно “Сатирикон” Феллини…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

О встрече Beatles и Дилана. – Al Aronowitz. Bob Dylan And The Beatles // Эл Ароновиц. Боб Дилан и The Beatles.

«Часть меня подозревает, что я неудачник…» – Джон в беседе с автором.

«Ну да, у Пола тенорок…» – Возмущенный Джон в беседе с автором.

Глава 31

«Мы были как короли джунглей. Как цезари». – Джон, интервью для Rolling Stone.

«…такие люди казались “столь безусильно идеальными”…» – Синтия Леннон о встрече с Дадли Муром и Питером Куком (Синтия Леннон. Указ. соч.).

«…наивной девочкой, которой просто повезло…» – Там же.

«…песня об интрижке Джона с женой друга-фотографа». – Джордж Мартин в беседе с автором.

«Деньги приходят, деньги уходят». – Джон в беседе с автором.

«Ему просто пахать не приходилось…» – Реплика Мими (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Иногда я хожу к Джону поиграть в его игрушки…» – Ринго в беседе с автором для Evening Standard.

«И мы ни разу не сработали вхолостую». – Пол Маккартни в беседе с автором для Daily Telegraph.

О песне «Yes It Is»: «Та же гармония, те же аккорды и не слова, а хрен знает что!» – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

О песне «Help!»: «У меня тогда был период “жирного Элвиса”». – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

«И Джон на первый взгляд был жестким – очень, очень жестким». – Пол Маккартни (Б. Майлз. Указ. соч.).

«Мы были в гостях у какого-то модного дантиста…» – Джон в беседе с автором.

Глава 32

«Когда вы подключаете инструменты и начинается этот ор…» – Джон репортерам после выступления на стадионе «Шей».

«Разослали бы четыре манекена себя самих…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«…был в Штатах единственным, с кем мы и правда хотели повидаться…» – Джон об Элвисе в интервью Крису Хатчинсу и другим репортерам.

Детали встречи Beatles и Элвиса – см.: Chris Hutchins. Elvis Meets The Beatles // Крис Хатчинс. «Элвис встречает The Beatles». Также Пол Маккартни в беседе с автором.

«То был рай». – Синтия Леннон в беседе с автором.

Глава 33

О песне «Girl», где Beatles фоном пели скрытое «tit… tit… tit…». – Джон, беседа с автором для Sunday Times.

О песне «In My Life»: «Только чистая правда. Ни психоделики, ни абракадабры…» – Джон, беседа с автором. Там же.

О песне «We Can Work It Out»: «Пол был оптимистом, всегда хотел все проработать, а вот ему самому не терпелось, и он вечно куда-то спешил…» – Джон о том, чем они с Полом отличаются друг от друга, в беседе с автором.

«…низкорослого щуплого мужчину с прилизанными седыми космами и плешью» – Первое впечатление Синтии о Фредди Ленноне (Синтия Леннон. Указ. соч.).

Глава 34

«Мы популярней Иисуса». – Джон в беседе с Морин Клив, интервью для Evening Standard.

«Секс – единственное физическое действие, которое мне все еще не наскучило». – Там же.

«Реальность оставляет большой простор для воображения». – Одна из частых шуток Джона о наркотиках.

О песне «For No One»: «То была одна из достойных вещей Пола…» – Джон в беседе с автором, Sunday Times.

Глава 35

«Как будто мы четверо уродцев, которых вывозят показать народу…» – Джон, интервью для Rolling Stone, 1970 г.

«Такое могло прийтись по душе лишь тупицам». – Джордж Харрисон («Антология The Beatles»).

«Они пихали нас и пинали, снова и снова…» – Рассказ о происшествии в аэропорту Манилы, Питер Браун и Тони Барроу в беседе с автором.

Глава 36

«…он не сравнивал Beatles с Христом…» – Морин Клив, Evening Standard.

«…если хотите, чтобы я извинился, если это вас осчастливит, тогда ладно, извините». – Джон на пресс-конференции в Чикаго, 1966 г.

«Нам грозили расправой, потом кто-то швырнул петарду… И тут как жахнет!» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Нужно унизиться в высшей мере, чтобы стать тем, во что превратились Beatles». – Джон, беседа с автором для Evening Standard; также интервью для Rolling Stone.

Глава 37

«Я ждал, что будет оргия, но мы просто встретились. Все было тихо». – Там же.

«А если я вам понарошку дам пять шиллингов и вгоню понарошечный гвоздь?» – Джон в беседе с автором и многими другими журналистами о первой встрече с Йоко Оно.

«Взбейте свой мозг с помощью пениса, пока не загустеет». – Инструкция из книги Йоко Оно «Грейпфрут».

Глава 38

«“Strawberry Fields Forever”… Это про меня, и у меня тогда были трудные времена…» – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

«…самой большой ошибкой в его карьере…» – Джордж Мартин в беседе с автором о том, почему на пластинку «Sgt. Pepper» не попали песни «Penny Lane» и «Strawberry Fields Forever».

О песне «Lucy In The Sky With Diamonds»: «…никакого тайного посыла». – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

«Я был настолько наивным, что вывел Джона на крышу студии». – Джордж Мартин в беседе с автором.

«Я в половине песен не догоняю, о чем там поют Джон и Пол». – Ринго в беседе с автором, интервью для Evening Standard.

«У нас дома не было проблем…» – Синтия Леннон в беседе с автором.

Глава 39

«…споем-ка “All You Need Is Love” – немного порекламируем Бога». – Джордж Харрисон («Антология The Beatles»).

«А слыхал, Мик Джаггер носит гульфик на сцене?» – Озорная реплика Джона в беседе с автором.

Глава 40

«Леннон отправил ему цветы и послание: “Ты знаешь, я люблю тебя…”» – Peter Brown. The Love You Make // Питер Браун. Любовь, творимая тобой.

«Это я показал Брайану таблетки…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Тогда я понял: мы в беде…» – Джон, спустя много лет в беседе с автором.

Глава 41

«…никто из них не мог найти копию хоть одного подписанного ими контракта или документа». – П. Браун. Указ. соч.; П. Доггетт. Указ. соч.

Съемки фильма «Magical Mystery Tour» – по личным впечатлениям автора-очевидца, статьи для Evening Standard.

О песне «I Am The Walrus»: «Ну, могла быть “миска с пудингом”. Какая разница? Это все чушь собачья». – Джон в эфире у Энди Пиблса на радио BBC.

«Джон, кажется, успел перетанцевать со всеми, кроме меня». – Воспоминания Синтии (Синтия Леннон. Указ. соч.).

«Ну, для доброй сказки в День подарков мы реально облажались». – Пол Маккартни в беседе с автором для Evening Standard.

Глава 42

«Береги задницу… в Брайтоне…» – Шутка Джона в письме к отцу, Hunter Davies. The John Lennon Letters // Хантер Дэвис. Джон Леннон: Письма.

О песне «Across The Universe»: «Это одна из моих лучших песен…» – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

«Когда мы зашли в гостиную, я увидела, что в углу в кресле…» – Воспоминания Синтии (Синтия Леннон. Указ. соч.).

«Он рано вставал и сразу уходил из комнаты. – Там же.

«Йоко писала эти сумасшедшие открытки». – Джон в беседе с автором.

О песне «I’m So Tired»: «Ее бы в кампанию против курения». – Джон в беседе с автором для Sunday Times.

О Ришикеше: «…походил на “Батлинз”». – Ринго в беседе с автором для Evening Standard.

«Ну, если уж Джордж в нем усомнился, тут явно что-то неладно…» – Джон в беседе с автором и другими.

«Знаешь, Син, у меня ведь были и другие женщины». – Реплика Джона (Синтия Леннон. Указ. соч.).

Глава 43

«По ходу, я Христос». – Реплика Джона (П. Шоттон, Н. Шеффнер. Указ. соч.)

«Пит, сюда бы женщину». – Там же.

«Нужно побывать в такой ситуации, чтобы понять, как это ужасно…» – Синтия Леннон в беседе с автором.

Глава 44

Детали биографии Йоко Оно в ее изложении – в беседе с автором для Evening Standard; см. также: Jerry Hopkins. Yoko Ono // Джерри Хопкинс. Йоко Оно.

«Бог всегда за всем наблюдал…» – Йоко Оно в беседе с автором для Evening Standard.

«Мой первый муж был очень добр». – Там же.

Глава 45

«Мы оба были так счастливы найти друг друга…» – Реплика Йоко (Ф. Норман. Указ. соч.).

«…едва узнавал в Джоне человека, с которым был знаком последние пять лет». – Тони Барроу, беседа с автором.

«У нас тут на две пластинки песен…» – Джон, открытка для Ринго.

«Стоило задуматься о новой строчке…» – Пол Маккартни в беседе с автором для Evening Standard.

«Я боялся, что прекрасное музыкальное партнерство будет разрушено». – Там же.

«Меня тошнит от этих агрессивных хиппи». – Джон, интервью для Rolling Stone.

Глава 46

«Я не нанимался стирать тебе подштанники и складывать трусы твоей девчонки!» – П. Шоттон, Н. Шеффнер. Указ. соч.

«Я никогда не изменяла тебе, и ты прекрасно это знаешь». – Реплика Синтии (Синтия Леннон. Указ. соч.).

«Фредди озаботился женитьбой на Полине». – Полина Леннон. Указ. соч.

«Я на нее глянула…» – Реплика Мими о встрече с Йоко (Liverpool Echo).

«Это так, особо ни о чем…» – Джон про «Revolution 9» (Р. Коулман. Указ. соч.).

«Там ведь жил Джими Хендрикс, и бог его знает, что мы могли найти в коврах». – Джон в беседе с автором.

«Она рассказала, как в то время, пока он был в Индии, поехала в Париж, там ей на вечеринке предложили героин…» – Дж. Хопкинс. Указ. соч.

«Я никогда не кололся… Просто нюхал. Ну, вы понимаете». – Джон, интервью для Rolling Stone.

Глава 47

«Признаю, я был слегка в шоке…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Ах, это Йоко, девушка, снявшая “Задницы”, уговорила Джона на такое…» – Йоко в беседе с автором, интервью для Evening Standard.

«…выставляет себя на обозрение…» – Мими Смит в беседе с автором.

«Он составил для нее список всех своих мимолетных увлечений…» – Джон в беседе с автором.

«Джон боялся, что, если я останусь в студии, где много других мужчин…» – Шутка Йоко в беседе с автором.

«Мы намеренно не делали красивое фото…» – Джон, интервью для Rolling Stone.

«Люди хотят видеть меня милым и приятным. Но я в жизни таким не был. Даже в школе меня звали “ох, этот Леннон!”». – Джон в беседе с автором; также, с вариациями, во многих других интервью.

«Там сорокатрехфунтовая индюшка…» – Ф. Норман. Указ. соч.

Глава 48

«Мою душу греет мысль сделать это в дурдоме». – Реплика Джона, купюра из фильма «Let It Be».

«Есть только два пути…» – Реплика Пола Маккартни во время съемок «Let It Be» (The Ray Connolly Beatles Archive // The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

О фильме «Let It Be»: «…самые жалкие сессии…» – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Так, Джордж, на этот раз нам не нужен твой дерьмовый продакшен». – Джордж Мартин рассказал автору об этой реплике Джона в интервью для Daily Mail.

«Ты что, еще ничего не написал?» – Реплика Пола Маккартни на звуковой дорожке к фильму «Let It Be» (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Видно, нам нужен большой папочка…» – Купюра из фильма «Let It Be» (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«По ходу, вы совсем кукухой поехали. Оба». – Реплика Ринго (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Спасибо всем большое, надеюсь, мы прошли прослушивание». – Джон, звуковая дорожка к фильму «Let It Be».

Глава 49

«То изначально был воздушный замок…» – Реплика Джона (Р. Коулман. Указ. соч.).

Об Аллене Клейне: «Он не только знал мои работы и мои стихи. Он понимал их…» – Джон в беседе с автором и другими журналистами.

«Она… гадала, а нужно ли ей это?» – Ф. Норман. Указ. соч.

«Продавай, продавай, продавай… Хочешь мира – продавай его публике, как продают мыло». – Джон в интервью автору для Evening Standard.

«Это Йоко меня изменила… Заставила стать авангардным…» – Джон в интервью автору для Evening Standard.

Глава 50

О кровати, которую вкатили в студию на Эбби-роуд для Йоко. – Джордж Мартин в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Джон и Йоко снова подсели на героин…» – Dan Richter. The Dream Is Over // Дэн Рихтер. И кончилась мечта.

«Я закурил в пятнадцать, хотя и ненавидел этот запах…» – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

«Я начал понимать: мы сумеем вернуться к хорошей музыке…» – Пол Маккартни в беседе с автором для Evening Standard.

Глава 51

«А теперь я – костыль для прокаженных мира». – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

«Ваше Величество, я возвращаю свой орден, ибо протестую…» – Свое письмо королеве Джон зачитал автору по телефону.

О Джоне и Йоко в Канаде – Впечатления автора как очевидца событий.

«Я оставил Beatles». – Слова Джона автору (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

Глава 52

«Там один божился, будто был на летающей тарелке». – Джон в беседе с автором.

«Подождите, она наркоманка!» – Джон о Йоко в лондонской клинике. Воспоминания автора.

«У меня на битловских пластинках в жизни не было женских голосов!» – Пол Маккартни в беседе с автором для Evening Standard.

«Коннолли, ну ты же журналист!» – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Beatles – это я и Пол. Мы писали песни». – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Всегда хотел быть эксцентричным миллионером, и вот я им стал». – Джон в беседе с автором, интервью для Evening Standard.

Глава 53

О Джоне, Йоко и Артуре Янове – Джон в беседе с автором для Evening Standard; также интервью Джона для Rolling Stone и Ф. Норман. Указ. соч.

«Последнее, чего ему не хватало, – это записать на пленку, как он кричит до одури, корчась на полу у психотерапевта». – Об этом автору рассказал сам Джон.

О пластинке «John Lennon/Plastic Ono Band»: «…мое осознание себя». – Джон в беседе с автором, интервью для Evening Standard.

«Когда-то я говорил, что не буду петь “She Loves You” в тридцать…» – Там же.

«Как-то неохота умирать, когда мне стукнет…» – Там же.

О том, как Фредди Леннона вызвали в Титтенхёрст-парк. – Полина Леннон. Указ. соч.

«Выметайся из моего дома! Не будет тебе больше денег!» – Там же.

«Не я бросил его. Он меня бросил». – Джон о своем отце в беседе с автором для Evening Standard.

Глава 54

«Джон хотел быть крутым, хотел, чтобы с ним считались». – Дэн Рихтер. Указ. соч.

О съемках фильма «Fly» – воспоминания Дэна Рихтера, Мэй Пэнг и Джерри Хопкинса.

«Ясное дело… вы возненавидите полицию, вы станете бояться ее как природного врага…» – Интервью для газеты Red Mole, собеседники – Тарик Али и Робин Блэкберн.

«По правде, мой радикализм – фальшивка. Рожден виной… Я – хамелеон». – Джон в беседе с Дэвидом Шеффом, интервью для журнала Playboy.

О похищении и тяжбе из-за Кёко – статьи в прессе и воспоминания Дэна Рихтера.

Глава 55

О записи «Imagine». – Дэн Рихтер. Указ. соч. Дальнейшие детали – из документального фильма «The Making Of Imagine» («Как создавался “Imagine”») и разговора автора с Джоном, когда тот ставил альбом.

«Я всего лишь парень, что пишет песни». – Реплика Джона («Как создавался “Imagine”).

«Какой тут к черту мир душе?» – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Джон разрывался на части». – О ссоре в Нью-Йорке по поводу концерта для Бангладеш: Ф. Норман. Указ. соч.; Дж. Хопкинс. Указ. соч. Также Мэй Пэнг в беседе с автором.

Глава 56

«Америка – это Римская империя, а Нью-Йорк – это Рим». – Джон в беседе с автором для Evening Standard; также во многих других интервью.

«Мне даже петь не нужно… И приглашения приходят каждый день». – Джон в беседе с автором для Evening Standard.

О выставке Йоко в Сиракузах – впечатления автора, бывшего очевидцем событий.

«Ты похожа на шалаву, на чертову шлюху!» – личные воспоминания автора.

«Зачем мне работать с Маккартни, когда у меня есть Йоко?» – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

О том, что телефоны Леннона прослушивает ФБР, автору рассказал сам Джон в телефонном разговоре.

О долгих битвах с Иммиграционной службой – Ф. Норман. Указ. соч.; Bob Spitz. The Beatles – The Biography // Боб Спиц. Биография The Beatles. Также об этом говорили на шоу Дика Каветта и писали в газетных статьях.

Глава 57

«На вечеринке Джон упился в хлам. Там была девушка…» – Йоко Оно в телефонном разговоре с автором.

«Послушай, Мэй, мы с Джоном в разладе…» – Диалог Йоко и Мэй Пэнг. Автору об этом рассказала Йоко Оно. Дальнейшие детали – из книги May Pang. Loving John // Мэй Пэнг. Любить Джона, а также из бесед с самой Мэй Пэнг.

«Меня приучили верить, что такие мужчины, как Джон… никогда не выбирают таких женщин, как я». – М. Пэнг. Указ. соч.; также эта реплика звучала в беседах Мэй Пэнг с автором.

О «потерянном уик-энде» Джона, растянувшемся на полтора года, повествуют газетные статьи; Р. Коулман. Указ. соч.; Дэвид Шефф в Newsweek.

«Идем к дракону в пасть…» – М. Пэнг. Указ. соч.

«Слушай, Фил, хочешь убить меня – убей…» – Там же.

Глава 58

«Ему придется потрудиться…» – Пол Маккартни о возвращении Джона к Йоко (Б. Майлз. Указ. соч.).

«Я словно очнулся посреди всего этого и подумал…» – Джон в интервью для Newsweek.

«Это старая битловская песня…» – Джон на сцене с Элтоном Джоном в Медисон-сквер-гарден.

Глава 59

Правда ли Йоко «думала, не пустить ли его обратно»? – М. Пэнг. Указ. соч.

«Эй, а если мы опять будем писать вместе? Я и Пол?» – Реплика Джона в беседе с Мэй Пэнг (М. Пэнг. Указ. соч.).

«Боуи пишет “Universe” (“Да будет битл!”)». – Письмо Джона Дереку Тейлору (Х. Дэвис. Джон Леннон: Письма).

О звонке Йоко, в котором та сообщила о правильном положении звезд для сеанса гипноза. – М. Пэнг. Указ. соч.

Глава 60

«Лечение было очень трудным». – Реплика Йоко, обращенная к Мэй Пэнг (М. Пэнг. Указ. соч.).

«Никто не виноват. Просто так вышло». – Реплика Джона, обращенная к Мэй Пэнг. – Там же.

«Ужасно. Как первичная терапия». – Реплика Джона о гипнозе, обращенная к Мэй Пэнг. – Там же.

«Я словно плавал с Синдбадом…» – Реплика Джона в интервью Питу Хэмиллу для Rolling Stone.

Глава 61

«Джон и Йоко не просто снова вместе…» – Открытка от Йоко Оно, присланная автору.

«У нее было слишком много выкидышей…» – Джон в интервью для журнала Playboy, 1980 г.

«Когда Джон вернулся, у нас был восхитительный секс, и я забеременела». – Реплика Йоко (Ф. Норман. Указ. соч.).

«Я просыпался в незнакомых местах или читал в газетах о своих странных поступках…» – Реплика Джона в интервью Питу Хэмиллу для Rolling Stone.

«У моего мужика винтовка!» – Сведения о смерти Мэла Эванса получены из газетных статей, бесед с Нилом Эспиноллом и интервью, взятого автором у Лили Эванс для Daily Mail.

«…безграничная честь…» – Из письма Джона автору (Х. Дэвис. Джон Леннон: Письма).

«У Фредди нашли рак желудка». – Полина Леннон. Указ. соч.

«И я хотел бы поблагодарить Иммиграционную службу…» – Джон в заявлении для прессы, 1976 г.

Глава 62

«Я сам решал пару лет, быть или не быть…» – Письмо Дереку Тейлору (Х. Дэвис. Джон Леннон: Письма).

«Йоко его закрыла на все замки». – Реплика Мика Джаггера в интервью для Observer.

О покупке дома на Лонг-Айленде – см.: Fred Seaman. On Borrowed Time // Фред Симен. Время взаймы.

«Желание творить меня не покидало». – Реплика Джона, обращенная к Мэй Пэнг (М. Пэнг. Указ. соч.).

О том, как Джон звонил Мэй Пэнг из Южной Африки – см.: М. Пэнг. Указ. соч.

«Я был как викинг… как Ясон, добывший золотое руно!» – Джон в интервью для журнала Playboy, 1980 г.

Глава 63

«Это было восхитительно… Там, на пляже, просто… играл на гитаре и пел». – Джон в интервью для журнала Playboy, а также, с вариациями, в интервью для Newsweek, BBC и в других.

«Йоко – жесткий клиент…» – Эту реплику из разговора Дэвида Геффена с Джоном случайно услышал Фред Симен (Ф. Симен. Указ. соч.).

«У нас отношения “учительница – ученик”…» – Джон в интервью для журнала Playboy.

«Йоко говорила: “Здесь [в Нью-Йорке] ты сможешь гулять”». – Джон в эфире у Энди Пиблса на радио BBC, 1980 г.

«Вы верно уловили наши отношения!» – Реплика Джона, обращенная к Энни Лейбовиц, Rolling Stone.

«Это все, что вы хотели?» – С этими словами Джон якобы обратился к своему будущему убийце, Марку Чепмену, когда давал ему автограф (новостные заметки в прессе).

Глава 64

«Пол не знал ничего, пока Линда не отвезла детей в школу и не вернулась…» – Пол автору в интервью для Daily Telegraph.

«Не верю я в мертвых героев». – Джон в беседе с автором (The Beatles: Архив Рэя Коннолли).

«Не одобряю, когда поклоняются мертвому Сиду Вишесу…» – Джон в интервью для журнала Playboy.

Послесловие

О биографии Марка Чепмена – новостные заметки и статьи в прессе.

«…Я не мог пристрелить его просто так. Мне был нужен его автограф». – Марк Чепмен – полицейским.

«Простите, что заставил вас волноваться». – Марк Чепмен – полицейским.

«Вы верно уловили наши отношения!» – сказал Леннон фотографу Энни Лейбовиц, снявшей их с Йоко для журнала Rolling Stone. Съемка состоялась за несколько часов до гибели Джона