Читать онлайн Я уеду жить в «Свитер» бесплатно

Глава 1

Как кентавр

Я сразу поняла, кто у нас в гостях: по запаху и по сабо на огромной деревянной платформе. Такие носит только он. Они стояли в прихожей рядом с моими домашними тапочками. Удивительно, что он их вообще снял, я раньше думала, что эти сабо – неотъемлемая часть его сущности. Как копыта у кентавра.

– Кажется, Юлькин пришла! – слышится из кухни радостный мамин голос. – Юлькин, иди сюда! Смотри, кто к нам прилетел!

Будто я не знаю кто.

Вообще-то так говорят про птиц, когда они садятся на подоконник: «Смотри, кто прилетел!» Или, например, про ангелов. Но у мамы вообще такая странная манера выражаться. Да и сдается мне, что он для мамы с папой и есть что-то наподобие ангела. Ну, как минимум, небожитель.

Я иду на кухню, и запах по пути становится устрашающим. Такими духами, густыми и вязкими, как мед, обычно пахнет от старых бабушек интеллигентного вида. Ну и еще от него. Кажется, меня уже тошнит – я всегда была очень чувствительной к запахам.

– Евгений Олегович, смотрите, как она вытянулась! – волнуясь, кричит папа.

Мне становится за него неловко. Папа вечно из всего делает драму, даже из моего роста.

– Здравствуйте, Евгеолегыч, – вежливо здороваюсь я, но он не удостаивает меня ответом.

Такие заурядные вещи, как я и мой рост, ему совершенно неинтересны.

– Ваши котлеты, Людочка, это симфония ля-бемоль Рахманинова! – не говорит, а поет Евгений Олегович, грациозно взмахивая длинной, как у павиана, рукой. Другой он не менее грациозно отправляет в рот большой кусок котлеты на вилочке. – Особенно в композиции с этим вот острым соусом! Белиссимо!

– Да?! – как ребенок, радуется мама. – Это потому, что я в фарш кабачки и сахар добавляю! Юль, ты что замерла? Бери стул, садись за стол!

Но на моем стуле уже сидит Евгений Олегович, поэтому я говорю:

– Спасибо, я не голодна. Можно, я пойду к себе?

– Не глупи, – говорит папа.

Он хватает меня в охапку, целует в макушку и усаживает к себе на колени, как будто мне десять лет. Евгений Олегович морщится и двигает вверх-вниз усами. Они у него, как щетка для чистки обуви, выцветшие и жесткие.

– Вы не представляете себе, друзья мои, какое у меня давление! – как в театре, говорит он, потрясая благородной шевелюрой. – На протяжении вот уже полугода!

– Какое?! – ужасается мама.

– Сто пятьдесят на девяносто! И это после непременного дневного сна!

– Какой ужас, – сокрушается папа.

– А все интриги! Да-да, друзья мои, интриганы и завистники, все они. – Евгений Олегович печально качает головой. – Как внутри коллектива, так и далеко за его пределами. Дошло до того, что мне сорвали весенние гастроли! Первая скрипка, этот бездарь и симулянт, от которого отказались все приличные оркестры страны, сказался больным за день до выезда! Слыханное ли дело? – На лице Евгения Олеговича отражается такая горечь, что он громко запивает ее маминым компотом из слив.

Родители сочувственно кивают. Мама подливает ему компот, а папа подкладывает на тарелку новую порцию котлет. Еще чуть-чуть, и они разобьются для него в лепешку, а если понадобится, снимут с себя собственную шкуру. И не потому, что он маэстро, заслуженный деятель искусств России и дирижер от бога, совсем не поэтому. Просто они вот у меня такие, не от мира сего. Ради друзей готовы на все – уникумы из доисторических времен. Таких больше не производят.

– А Селиверстов, этот мелкий человечишка и плебей, так вообще заявил, что моя трактовка «Кармен» банальна! Каково, а? Не-е-ет, в таких условиях совершенно невозможно работать! Вы поймите, ведь меня же нужно беречь как зеницу ока! Ведь нас по пальцам перечесть можно: Тимерканов, Плетнев, Спиваков и я! А ведь есть еще и Америка!

– А что Америка? – интересуется папа.

– Она меня зовет! По контракту! На пять лет! – Евгений Олегович снова размахивает вилкой и чуть не попадает папе в глаз. Наверное, он думает, что это дирижерская палочка и он на пульте. – Уеду! Уеду к такой-то бабушке, а квартиру – подарок мэра – запишу на мать! Как вы со мной, так и я с вами!

Я замечаю, что у него дергается правый глаз.

В этот неподходящий момент наш кот Фенимор Купер решает проявить характер. Он кусает маэстро за щиколотку, и тот с криком: «А-а-а! Что это?!!» – как подкошенный рушится на пол.

Мама с папой бросаются ему на помощь, а мне становится до такой степени смешно, что я не могу сдержаться и хохочу. Я знаю, что над гостями, особенно такими дорогими, смеяться неприлично, и тем не менее я продолжаю хохотать, пока они подбирают его с пола и снова усаживают на стул. От смеха у меня уже колет живот.

– Что тут смешного? – взвизгивает Евгений Олегович. – Женя, Люда, уймите вашу дочь! Бескультурье какое-то!

Папа смотрит на меня, изо всех сил сдвинув брови, как будто он сердится. Но я-то вижу, что внутри у него все от хохота просто клокочет.

– Извините, – говорю я. – Мне пора делать уроки. – И ухожу в свою комнату.

– У вашей дочери отвратительные манеры, – доносится из кухни. – Моя Вероника ходит по струночке, как шелковая. Людочка, я могу у вас вздремнуть?

– Конечно, Евгений Олегович.

– Постелите мне тогда в детской.

Мы редко приходим с мамой в «Свитер». Не потому, что ей там не нравится, наоборот. Она там просто расцветает, распускается, как бутон тюльпана. Особенно когда одна знакомая бариста при виде нас с улыбкой включает Синатру. Мама от него кайфует – странное выражение, но она сама так говорит.

– Мм, я кайфую от старины Фрэнка! Возьми нам по кусочку вон того вишневого пирога!

В этом вся мама моя. Неисправимый жизнелюб она и любитель «понежиться». Это тоже ее фирменное выражение.

Особенно ей нравится нежиться в «Свитере», но есть одно но. Это моя территория, моя и моих друзей. Поэтому я привожу сюда маму в самых редких случаях, когда ей уж совсем невтерпеж.

Вишневый пирог куплен, латте – для мамы, капучино – для меня. Садимся за столик у окна. Трогаю рукой кирпичную кладку – она шершавая, теплая – солнце ее нагреть успело. «Свитер» утопает в нем, в солнце; огромные окна от пола до потолка – чувствую себя рыбой. Мне так хорошо в этом солнечном, согретом лучами аквариуме! Главное, душевно. Далеко не везде себя чувствуешь так – места ведь все разные. Но в «Свитере»… Одним словом, атмосфера. Она живая, я чувствую ее кожей, впитываю ее, пью кофе маленькими глотками, слушаю приглушенную болтовню посетителей, рассматриваю их лица. Высокий старик в одиночестве читает газету, хмурится. У него красивый лоб, говорят, такой был у древнего философа Сократа. А рядом на диване – две женщины с грудничками. На столике у них большая бутылка молока, забавно. Интересно, им зачем? И еще та девочка, я ее сразу заметила, как только вошла. Ей лет десять, а пришла одна. Сидит, сосредоточенно жует чизкейк, в ушах – наушники. Вот бы услышать, что у нее внутри играет!

– Наблюдаешь? – спрашивает мама.

Я киваю.

– Наблюдай. Впитывай момент. Смакуй. Наслаждайся. Для этого мы и живем. – Она улыбается. Отправляет в рот вишенку и щурится от блаженства. – Не спеши.

«Никуда не спеши». Она все время мне это повторяет, как мантру.

Хорошо, когда с мамой можно вот так поговорить. Без лишних слов. Мы с ней родственные души, я это давно поняла, еще в детстве.

Мой взгляд цепляется за кофейник. Он маленький, из блестящей нержавейки, и в нем сейчас показывают небо. Голубой прямоугольник окна, а внутри – облака. Они плывут за моей спиной, проплывают мимо, но я-то их вижу.

Я думаю иногда, что мысли – как облака. Они быстры и переменчивы, они в движении постоянном, а небо – нет. Оно глубоко и бездонно; я сейчас – небо.

Хорошо, когда небо в голове, и живешь ты тогда не мыслями-облаками, а чувствами. Ощущениями.

По-настоящему живешь.

На природе это легко понять – в лесу или у озера на закате. А еще есть «Свитер» с маленьким кофейником и отраженным в нем кусочком голубого неба.

Глава 2

Тугая струнка

О том, что умерла тетя Света, мне сказала мама. И еще она сказала, что Верка будет жить теперь у нас.

– Не поняла. Почему у нас? У нее же отец есть.

– Ну да. – Мама как-то виновато кивает. – Но ты знаешь, Евгений Олегович все время ведь на гастролях. У него график на два года вперед расписан, и потом…

– Понятно. – Я чешу ссадину под рукавом. Это меня Мишка толкнул, я об стенку вчера локтем ударилась. – В общем, я против. Чтобы она у нас жила.

– Юльк.

Вот эти ее «Юльк» меня больше всего из себя выводят. Скажет «Юльк», главное, и молчит. Смотрит на меня, как Фенимор Купер, только еще хуже. У Фенимора по породе глаза такие – в них глубочайшая вселенская тоска, а у мамы по настроению. Сейчас у нее настроение, понятное дело, дрянь. Тетя Света же умерла.

До меня вдруг доходит.

– Подожди. Умерла? Ты серьезно?

Ну конечно же она серьезно! Никто про такие вещи не шутит, в смысле, про смерть. Разве что какие-нибудь законченные идиоты. Но просто я не могла этого понять: я тетю Свету видела на прошлой неделе, в филармонии. Да, в тот четверг. Она нормальная была, только из Питера утром прилетела. В смысле, когда человек при смерти, он же не ходит на концерты? Пускай даже собственного мужа. Тетя Света болтала с мамой в антракте, а потом повела меня в буфет – там свежие эклеры продавали.

– Мам, ей же всего тридцать лет!

– Тридцать четыре. Она болела, Юль. Просто никому про это не говорила.

– Чем она болела?

Да какая разница чем? Я сажусь на диван и чувствую, как в груди набухает облако. Нет, целая туча. Сейчас, наверное, разревусь. Начинаю вытягивать рот в тугую струнку, мне это иногда помогает, и думать о чем-нибудь веселом. Платье в фиолетовую полоску с зелеными корабликами – она его все время носила летом и осенью. Мне кажется, у нее одно это платье только и было. Ну или, может, она его так сильно любила, не знаю.

– Юльк, не плачь. – Мама присаживается рядом и обнимает меня. – Вернее, поплачь конечно. Если хочется.

Обними меня покрепче, мамочка! Держи меня, не отпускай!

– У нее редкое заболевание было, красная волчанка. Ну, в общем, надо было лечиться, но Света все время откладывала. Ты же ее знаешь.

– Знаю. – Я вдруг начинаю злиться. – Это из-за него она не лечилась, понятно же. Из-за этого вашего маэстро распрекрасного.

– Юля!

– Ладно, – говорю. – Пускай живет.

– Ты про Верочку? Значит, ты согласна?! – Мама так искренне радуется, как будто от моего согласия-несогласия действительно что-то зависит. Они все уже без меня решили, я же знаю.

– Только не в моей комнате, да? – Я смотрю на маму своим фирменным взглядом «а-ля рентген».

Она молчит.

– Здорово вы это, конечно, придумали, ничего не скажешь.

Я встаю и иду в ванную умываться. И высморкаться надо.

Историческая встреча

Я прекрасно помню, как впервые увидела Веронику. Наверное, потому, что нас в тот самый момент сфотографировал папа на свой новенький крутой «Кэнон». Чтобы запечатлеть эту историческую встречу, сфотографировал!

Я достаю альбом и разглядываю ту фотку. Две семилетки в нарядных платьях, с капроновыми бантами на хвостиках. В руках – букеты разноцветных гладиолусов. Стоим. Глядим друг на друга исподлобья. На заднем плане – наша классная руководительница Лилия Семеновна с перекошенным лицом. Рот у нее куда-то в сторону уехал. Она, видимо, кого-то из старшеклассников в это время отчитывала – не знала, что ее тоже фотографируют. А то бы улыбнулась.

Первое сентября. Меня первый раз в жизни привели в школу. Так страшно. Сейчас будет торжественная линейка, а потом нас поставят с Веркой в пару, велят взяться за руки и следовать за Лилией Семеновной в класс, на второй этаж. Рука у Верки горячая и сухая, как у старушонки. И сама она вся какая-то морщинистая, шершавая и конопатая, пахнет от нее чем-то… Не пойму чем, но мне неприятно. Мы придем, и нас без спроса посадят за одну парту (первую в третьем ряду), и будем мы сидеть за ней целых два года и тихо друг друга ненавидеть. И никому про это не говорить. И сами даже не понимать, что между нами такое происходит.

А потом Верка улетит в Питер, и я наконец заживу! У меня появится настоящая подруга! Любимая моя подруга Маша, которая сядет со мной за парту, и в жизни моей настанет белая, счастливая полоса! Потому что не будет в ней больше непонятной мне Вероники Волковой, человека с другой планеты. Не будет ее громкого эксцентричного папы-дирижера, которому необходимо все время улыбаться и угождать, как это делают мои родители. Не будет невыносимо скучных симфонических концертов в филармонии! Вернее, будут, конечно, но уже не так часто.

Еще много радостных лет всего этого не будет.

Глава 3

В пригороде Вены

– И как теперь жить? Она же дикая. Странная вообще.

– А вы разве не подруги? – Лева сидит за ноутбуком и в кого-то стреляет из пулемета.

Я фыркаю. Просто он мужчина. Поэтому ничего в жизни не смыслит.

– Я же говорила: у нас матери – подруги. Вернее, были раньше. Просто они нас за собой везде таскали – то на концерты, репетиции, то в гости к ним летали. Я же не могла с ней не общаться, когда вот так, постоянно, нос к носу…

– Ну да.

– Знаешь, мне реально с ней страшно наедине оставаться. Мы один раз у них ночевали – родители опять допоздна музицировали, – а там мебели же нет…

– Мм? – Лева издает заинтересованный звук.

– Ну да, у них пусто, кровать и то одна на всех. Ни диванов, ни кресел, вообще ничего, кроме рояля и сервировочного столика. Что тут, что в Петербурге. Хоть бы коврик какой-нибудь постелили для уюта, я не знаю. Евгений Олегович все время копит. Папа говорит, он хочет эмигрировать в Австрию, там купить квартиру или дом в пригороде Вены.

– А, понятно.

– Ну и вот, мы в спальники залезли с Веркой, я думала, поболтаем немного и будем спать. Решила спросить у нее про того парня. Она все с кем-то переписывается из Ярославля. А она такая: «Он в сумасшедшем доме сейчас лечится, я ему туда пишу. У него раздвоение личности. Виктор считает себя пумой».

«Серьезно? А от этого разве можно вылечиться?» – спрашиваю.

«Только током высокой частоты. К голове специальные присоски приделывают и пускают электричество», – говорит. А потом как давай трястись! Выпучила глаза – они у нее и так чуть-чуть навыкате, – пальцы скрючила, спальник ходуном ходит! И, главное, представь, молчит при этом. Трясется в темноте – и молчит.

Лева что-то мычит в ответ.

– В общем, я как представлю, что мне с ней теперь жить в одной комнате… Хоть из дома беги. Лев, ты меня слушаешь вообще? – спрашиваю я у этой равнодушной квадратной спины с капюшоном.

Мне иногда кажется, что Лева любит свой пулемет куда больше, чем меня. Что он меня вообще не любит, еще иногда кажется.

Лева жмет на паузу и поворачивается.

– Юль, ну чего ты? Это же не навечно. – Он улыбается мне своей шикарной улыбкой – хоть фотографируй ее и посылай в журнал. – И вообще переезжай ко мне!

– Сейчас, разбежался! – говорю, а у самой все аж запело внутри от радости. Но я ему не показываю, конечно.

– А что? Будем у меня жить, родители тебя боготворят. А твои пусть с этой Волкодавовой возятся, раз им так приспичило.

– Она Волкова. Я подумаю, – говорю, – над твоим заманчивым предложением.

– Подумай, подумай. – Лева опять включает игру.

Тут в комнату стучится его мама и зовет нас кушать чебуреки с бараниной. Я быстренько придумываю, что мне надо готовиться к контрольной, и сматываюсь.

Не люблю заседать с чужими родителями. Чувствую себя при этом, как на выставке экспонат.

На потолке

– У меня есть Чика.

– Что?

Она все время меня вот так огорошивает. Подойдет сзади и выдаст что-нибудь вроде этого, если не хуже.

– Чика, – почти ласково повторяет Верка. – Она живет в моей комнате. Спускается с потолка.

Я смотрю на Волкову и, как всегда, не понимаю: она серьезно или нет?

Верка какое-то время молчит, а потом начинает хохотать. Знаете, как старая гиена, у которой двухсторонний бронхит. У меня от этого смеха мурашки по коже. Потом она уносится на стадион, а я возвращаюсь в класс. Я сегодня дежурная, надо подготовить доску для Лилии Семеновны. Стереть, что там мальчики накалякали.

Той же ночью мне снится кошмар. Что-то такое темное, какая-то тихая, вкрадчивая гадость притаилась в углу на потолке. Прямо над моей кроватью, где прикручен стеклянный ночник.

Я смотрю на нее, на эту штуку, и не могу пошевелиться. Руки у меня, кажется, связаны веревками, и ноги тоже. Хочу вскочить и убежать к родителям в спальню. Через коридор, дверь открыть и – ура – спасение! Заберусь между ними под одеяло, и сразу станет нестрашно. Будет хорошо.

Но у меня так не получается. Ножки мои, бедные, совсем одеревенели! А мерзкая сущность уже собралась прыгать – я же вижу, как она там всем телом напряглась, приготовилась меня атаковать. Сейчас она отцепится от потолка и свалится мне прямо на голову, со всеми своими склизкими щупальцами!

Я просыпаюсь, откидываю одеяло и убегаю к родителям.

Теперь по милости Верки в моей комнате тоже живет Чика.

Мордочка из ворсинок

Мы ждали их целый день. Всю субботу я дома из-за нее просидела! А Лева, между прочим, звал в «Свитер» в кои-то веки. Четыре сообщения подряд прислал! Это его личный рекорд.

Рейс из Питера должен был прибыть еще в полдевятого утра, папа поехал их встречать. Но потом вернулся. Сказал, что Евгений Олегович ему позвонил и сообщил, что они вечерним прилетают. Не мог раньше позвонить? Папа через весь город, между прочим, ехал в аэропорт, а потом обратно. В пробках стоял. Сейчас вот опять уехал – встречать вечерний.

Тетю Свету хоронили в Санкт-Петербурге, не у нас. Она ведь оттуда родом, хотя умерла в барнаульской больнице. Отпевали ее в старинном соборе. Верка после похорон две недели жила у бабушки, пока Евгений Олегович был в Германии. Просто ее не к кому было больше привезти. У бабушки давление, и она глухая. Глуховатая. А у второй, кажется, что-то с почками, ей недавно делали операцию.

Как по мне, так хоть бы они совсем не прилетали, эти Волковы.

Я села на кровать и в очередной раз осмотрела свою комнату.

Только она теперь не моя. Разве этого я хотела от жизни? Я хотела на летних каникулах сделать ремонт своими силами, обои переклеить. А теперь все желание пропало.

Две кровати. Вернее, кровать и раскладушка. Два шкафа, два письменных стола. Две настольные лампы, две тумбочки. Палата в пионерском лагере, а не комната! Комиссионный магазин! Папа хотел еще второе кресло поставить, из гостиной, чтобы Вере было где отдыхать, но я сказала: «Либо второе кресло, либо я». На потолок его, что ли, ставить? Такими судьбами я уже готова к Леве переехать и есть бараньи чебуреки круглый год.

Плакаты мама попросила тоже снять. Чтобы они не давили на Веркину психику.

– Комната должна быть нейтральной, понимаешь? Верочке нужно помочь освоиться.

А чем 5 Seconds of Summer может давить, я не понимаю? Объясни мне, мама, пожалуйста. Хорошо хоть, совсем меня из квартиры не выселили. Куда-нибудь к соседям.

Ой, кажется, звонок.

Мне стремительно становится тоскливо. Аж затошнило меня.

Мама сломя голову несется из кухни открывать. Она весь день жарила котлеты, варила харчо и резала салаты. Даже отгул взяла на работе на четыре дня. Вере нужно помочь устроиться, со школой договориться и все такое.

Побуду-ка я тут. Я решаю оставаться в комнате до последнего. Как капитан тонущего корабля. Я буду наблюдать за ними из-за двери, она застекленная.

– Какие люди! – во все горло кричит мама и с распростертыми объятиями кидается в коридорчик. – Евгений Олегович! Верочка! Проходите! Проходите! Мы вас уже заждались!

Ну.

Вот.

И.

Все.

Приехали, значит. В глубине души я все-таки надеялась, что это соседка с четвертого этажа пришла за яйцом. Она все время к нам ходит за разными продуктами. Я надеялась, что кто-нибудь угонит их самолет, какой-нибудь находчивый смельчак. И приземлятся они не в нашем городе, а где-нибудь в Калифорнии. В Санта-Барбаре, например. В нашей непростой ситуации это подошло бы абсолютно всем: и Верке, и мне. Всем.

– Людочка! Милая! Вы все хорошеете и хорошеете! Вам сколько лет? Двадцать пять? Аха-ха-ха!

– Аха-ха-ха! – вторит Евгению Олеговичу мама. Она его просто обожает.

– Так, мои тапочки еще живы? – игриво строжится Евгений Олегович.

– А как же! Вот они, прошу! – Папа, красный и белый с мороза, ныряет в кладовку и выуживает на свет велюровый мешочек с тапочками. Он у нас специально для Евгения Олеговича там лежит. Персональные тапки маэстро, на небольших каблучках.

– Верочка, что же ты стоишь? Раздевайся, солнышко! Юля, Верочка приехала! – кричит мне мама. – Ты слышишь?

Не слышу, мам. Я оглохла. Меня вообще тут нет. А Верка, кстати, еще ни слова не сказала, даже не поздоровалась. Как же не хочется к ним туда выходить! Просидеть бы тут, в комнате, месяца три, пока все это не кончится.

Я вдруг снова вспоминаю, что моя комната больше не моя. Мне даже спрятаться теперь негде! Личное пространство отобрано.

– Юля! – гремит папа. – Где ты, дочка?

Ладно, пора выходить. Интересно, какая Верка стала? Я ее вообще узнаю? Мы последний раз года три назад виделись, когда на «Спящую красавицу» в Мариинский ходили. Наверное, она сейчас еще более уродливая и морщинистая, чем раньше. Мне почему-то так кажется. Все-таки много лет уже прошло – у людей со временем морщин только прибавляется.

Я открыла дверь и вышла к ним. Я, честно говоря, думала, что ее не узнаю. Но узнала: она ни капельки не изменилась. Только стала почему-то красивая. Высоченная, худющая, с длиннющими блондинистыми волосами. Стоит и ухмыляется. Королева. Нет, усталая фотомодель с обложки Vogue.

Я себя сразу гномиком почувствовала, причем толстым. Хотя мне тоже пятнадцать, я младше ее всего на два месяца, кажется.

– Здравствуйте, Евгений Олегович, – вежливо сказала я. – С приездом.

Ей я ничего не сказала. Только кивнула: мол, привет и все дела.

Она тогда опять ухмыльнулась и стала стягивать мокрые сапоги. Прямо на ковре, все, главное, вокруг заляпала.

– А ты все такая же пигалица, – сообщил мне Евгений Олегович с присущей ему беспардонностью. – Тебя что, не кормят?

– Она у нас худеет, – горестно доложила мама.

– Что-то незаметно, – хмыкнула Верка, и обе задушевно рассмеялись.

– Юль, займись Верочкой, покажи, где и что… – попросил меня папа и зачем-то подмигнул.

Знаю я, зачем он подмигивает. Не унывай, мол! Прорвемся!

Мне вдруг жутко захотелось как следует пореветь. Рухнуть на кровать, в подушку уткнуться и порыдать от души с полчасика.

Рухнешь тут, как же!

Я поспешно извинилась и убежала в туалет.

Я там просидела не знаю сколько. Может, десять минут, а может, целый час. Мама пару раз стучалась ко мне, а потом, я услышала, как она сказала что-то про переходный возраст. И про то, что внимания на меня не стоит обращать. Выкрутилась, как могла, в общем. Предательница.

А я сидела на унитазе и мрачно разглядывала дверь. Жизнь как-то вдруг резко кончилась. Папа ее несколько раз перекрашивал, в смысле дверь. К ней ворсинки от кисточки прилипли, а он их потом сверху опять закрасил. Получилась мордочка. Я ей говорю:

– Лучше бы не тетя Света, а…

Ладно. Не буду рассказывать, что я ей говорила. Это личное. Плохое. Такие вещи нельзя говорить даже мордочкам из ворсинок на туалетных дверях. Про такие вещи подло даже думать.

Но все-таки этот разговор мне помог. Я кое-что для себя решила тогда: не буду я тряпкой. Не дождешься, дорогая моя Вера. В детстве, может, и была я тряпочкой, которой с доски вытирают, но с тех пор многое изменилось. Так что.

Я зашла к ним на кухню – они все за столом уже сидели, пили чай – и говорю:

– Пойдем, Вер, я тебе комнату покажу.

Она посмотрела на меня без всякого выражения и говорит:

– Пошли.

Глава 4

Не Питер, а Петербург

Верка сразу плюхнулась на раскладушку, бросила рядом рюкзак.

– Ты на кровати будешь спать, – я ей говорю. – Это твой шкаф, там плечики, все такое. Если не хватит, я тебе еще дам.

– Да у меня шмоток мало, – говорит Верка и зевает. Руки под голову засунула, развалилась, как у себя дома. Простота нравов. А еще в петербургской женской гимназии воспитывалась – правда, ее оттуда выгнали.

– Стол вот этот твой будет, у окна. И тумбочка. Я фен тебе положила. Полотенца, белье тоже.

– Понятно.

– А где твой чемодан? – спрашиваю. Стою, главное, посреди ковра, как пальма в горшке, куда девать руки? Как будто это не моя комната, а ее. Как будто это я к ней в гости без спроса заглянула.

– Я без чемодана. Папа сказал, он мне здесь все купит, что нужно. В провинции все намного дешевле.

– Ясно.

Помолчали. О чем с ней говорить? Мы сто пятьдесят лет не виделись, чужие друг другу люди.

– Ты все-таки на кровать переляг, ты же гость.

Просто я знаю, что у Верки скалиоз. Ей на мягком нельзя спать, мне мама говорила.

– Да мне тут нормально. – Верка отвечает. Достала айфон, эсэмэску кому-то пишет.

Я пожимаю плечами. Мне же лучше. Ей же хуже. Сажусь за стол и беру из вазочки остро заточенный карандаш. Начинаю колоть себя в пальцы, поочередно, во все подушечки – мне это нравится. Успокаивает.

– Как там Питер?

– Не Питер, а Петербург, – морщится Верка. – Нормально.

– Как бабушка?

Просто я ее бабушку немного знаю, Викторию Петровну. Мы жили в ее квартире на Литейном несколько дней, во втором классе.

– Бабушка нормалек. Чего ей сделается?

– Слушай, мне очень жаль… Ну что тетя Света умерла…

– Заткнись.

– Что?

– Что слышала.

– Прости, я не.

– Ну можешь ты хоть минуту помолчать? – Верка приподымается на раскладушке и злобно на меня глядит.

– Извини. Я не хотела тебя расстроить.

– Да закроешь ты свой рот или нет?!

– Вера! Ты.

– Завали пасть, дура!

Я в ужасе. Она сейчас на меня накинется, как в тот раз.

Мне становится так страшно, что я вскакиваю из-за стола, выбегаю из комнаты, хлопаю дверью и замираю посреди коридора.

Дальше-то мне куда бежать?

Сильно старше

Мы с Веркой сидим во дворе на перилах под старыми тополями. Мама с тетей Светой готовятся к празднику. У Евгения Олеговича круглая дата – сорок лет. Нас выпроводили погулять, чтобы мы под ногами не мешались. Праздновать решили у нас, конечно, – это из-за мебели. У нас есть стулья, диваны, кресла и раздвижной стол. Рассядется почти весь оркестр – та его часть, с которой Евгений Олегович не враждует.

– Твоя мама раньше моей умрет, – ни с того ни с сего заявляет Верка.

– Что?

В этом вся Верка, понимаете? Вот кто еще такие вещи может вслух сказать? Или даже думать об этом. Я больше никого не знаю, кто так может.

– Тетя Люда моей мамы сильно старше.

– Ну и что из этого? – говорю. – Это еще ничего не значит.

– Конечно же значит. – Верка смотрит мне в глаза и улыбается.

Я отвожу взгляд. Зачем она мне это говорит?

– Люди в старости в основном умирают. Поняла? А моя мама молодая.

– Моя тоже! – кричу. Я вскакиваю с перил. – Дура, она не умрет!

– Все умирают. Успокойся и сядь.

Я подчиняюсь. Снова усаживаюсь рядом. Некоторое время мы молчим.

Я замечаю, что Верке на голову падает тополиная почка. Прилипает к волосам. Я протягиваю руку, чтобы ее убрать, Верка вдруг размахивается и бьет меня по лицу. Со всей силы ладошкой.

Потом она убегает за гаражи, где курят взрослые мальчишки. А я поднимаюсь домой и с ревом рассказываю все маме.

Через час приходят гости, начинается праздник.

Глава 5

Цифровой детокс

– Что, прямо так и сказала?

Маша, кажется, мне не верит. Она вообще такой природный уникум: верит исключительно в доброе и светлое. Всех людей вокруг считает ангелами небесными, как минимум. На нее один раз наехала машина, там за рулем какой-то парень оказался. Без прав, еще младше нас, кажется. Он решил на папиной машине покататься, а тут Маша идет.

В общем, она ногу сломала, когда от этого безумца отпрыгивала в сугроб. А когда дело дошло до суда, Маша позвонила его родителям и сказала, что претензий не имеет. Я чуть с ума не сошла! Представляете, она не имеет! Хотя сама три месяца в гипсе проходила, мы его всем классом расписали фломастерами. Красиво получилось.

Мы идем с ней по Ленина. В «Свитер» направляемся, там наши уже заждались, наверное.

– «Заткни рот», представь! У меня в доме сидит, главное, и «заткни рот»!

– Слушай. – Маша в задумчивости останавливается. – У нее все-таки мама умерла. Я представляю, каково ей сейчас.

– Маш, я тоже прекрасно представляю. – Я так волнуюсь, что не знаю, какие слова лучше подобрать, чтобы Маша меня поняла. – Ну то есть… Ты знаешь, она всегда такой была. Всю жизнь, сколько я ее помню. Мама тут совершенно ни при чем!

– Не знаю. – Машка шмыгает носом. – Мне кажется, это все-таки травма у нее. Психологическая. Может, ее к психологу сводить?

– У меня мама психолог! Вернее, психиатр. Куда ее еще вести?

– Вот видишь. Тебе надо просто потерпеть. Она оттает.

А почему я должна терпеть? Почему именно мне это нужно делать? Мне так горько. Меня лучшая подруга не понимает, чего от родителей-то ждать? Или я просто злой человек…

Нет, нормальный. Как все я.

Выключаем телефоны, кладем их в карманы. Все уже на веранде, сидят посиживают. Вечер сегодня теплый, а посетители все равно внутри кофейничают.

– Привет!

Маша взбегает по деревянным ступенькам и сразу в Борькины объятия! Тот подхватывает ее на лету, как птичку, и кружит, кружит. У нее голова, наверное, сейчас оторвется.

Не оторвалась, слава богу. Машка с Борькой целуются и лопочут друг другу нежности. Как будто они не виделись пятьсот тысяч лет. Они вообще такие у нас – шумные люди, любвеобильные. Им все остальные до лампочки, могут прямо на перемене взасос целоваться. Прямо в коридоре, рядом с учительской – им все равно.

Я сажусь на перила рядом с Ксюшей. Вижу Мишку. Кто его опять позвал? Я лично – нет.

Но мы же знаем, ради кого он тут обитает, ради кого на автобусе через весь город сюда пилит.

Все наши рядом живут, в одном районе. И учатся в одной школе, только мальчики на год старше, они из десятого. Ксюша, Маша и я – мы лучшие подруги. И мы – круты! Нет, правда. С Зайцевым, Зыбаревым и остальными из класса мы не общаемся. Не почему-то там, а просто они маленькие. Я не про рост, а про поведение – они сильно от нас в развитии отстают. Честно говоря, я даже не в курсе, где мальчики из нашего класса собираются. Наверное, нигде – дома сидят, каждый у себя. Печалька «ВКонтакте».

Это Маша придумала – всем вместе удалиться. В смысле из «ВКонтакте» и прочих инстаграмов. Такой синхронный антифлешмоб. Только она по-другому назвала – цифровым детоксом. Это временный отказ от интернета и гаджетов. Маша говорит:

– Раньше люди умели общаться. А теперь только друг у друга репостят. Из головы даже уже никто не пишет. Это обезличивает, понимаете?

Наши поняли. Не сразу, конечно. Но им Машина идея понравилась, особенно Борьке. Типа мы элита. Родоначальники нового тренда и все такое. У нас теперь даже телефоны под запретом. Если собираемся в «Свитере» – все, никаких девайсов. Маша называет это «общением глаза в глаза».

Поначалу жутко было, если честно. Трудно. Никто не знал, о чем разговаривать. Мы обычно тут собираемся, на веранде, а когда холодно – внутри сидим. Приколы из «Лепры» обсуждаем, фотки друг у друга лайкаем и все такое. Беседа льется рекой, если смартфон перед глазами. А нет его?

Первые две недели «флешмоба» мы вообще слушали тишину, образно выражаясь. Оказалось, в нашем коллективе всего один оратор от природы. Ну да, это Маша. Даже Мишкино знаменитое остроумие куда-то резко улетучилось. Он ведь с нами решил расконтачиться, хотя опять же ему никто приглашения не высылал. А Беляев из десятого «Б», наоборот, смылся. Сказал, что ему без айфона не комильфо. Зря он шестой, что ли, покупал? На веранду больше не ходит.

Ну и ладно. Мало-помалу мы разговорились – это Маша придумала как. Она придумала брать друг у друга интервью, по очереди. Вопросы можно было любые задавать, а отвечать – не задумываясь. Сразу выяснилось, кто у нас тормоз что ни на есть. Нет, не я. Я много художественной литературы читаю, поэтому особых проблем с самовыражением у меня не возникло. А вот у Ксюши – да. Но я все равно ее люблю.

Ксюха, я тебя люблю!

– Кем ты видишь себя через десять лет? – Маша спрашивает у Борьки. Перчатку кожаную сняла и держит перед собой – это вроде бы у нее микрофон.

Борька нас уложил наповал.

– Антрепренером, – говорит.

Антрепренером! Я это слово только с третьего раза выговорила.

– Кем-кем? – хихикает Ксюша. Она сразу почему-то решила, что это что-то не совсем приличное.

– Частным предпринимателем в сфере искусств. Как отец.

У Борькиного папы картинная галерея в старом доме напротив бассейна. Мы у него иногда багетные рамы заказываем для маминых натюрмортов.

– То есть ты хочешь пойти по стопам своего отца? – Маша в роли журналистки очень даже хороша.

– Нет. Это он хочет. Семейный бизнес чтобы у нас был.

– Ну а ты? – не отстает Маша.

– А я… – Борька медлит. Задумался. – Мне нравится одна передача. «Вокруг света», знаете? Хочу ее вести. Ездить по разным странам, с интересными людьми встречаться, с туземцами, с альпинистами. На Эверест еще забраться хочу.

Маша после этого признания еще больше в Борьку влюбилась, по-моему.

Мишка говорит:

– Давай, спрашивай теперь у меня!

Вечно он поперек батьки в пекло лезет.

– Теперь Юлина очередь спрашивать. – Маша говорит и передает мне микрофон. То есть перчатку. – Юля?

А я не знаю, что у него спрашивать. Мишка мне совсем не интересен. Как личность и вообще. А если я начну у него что-то спрашивать, он себе еще чего-нибудь вообразит.

– Как твою кошку зовут?

– Так нельзя, – сразу прерывает Маша. – Нужно, чтобы у человека была возможность развернуто ответить. Чтобы завязался диалог, понимаете?

Ладно, думаю. Ладно.

– Миш, ты зачем сюда ездишь? – говорю. – За тридевять земель в тридесятое царство? Ты ведь не из нашей школы. У тебя там что, друзей совсем нет?

Все сразу напряглись. Вообще-то Мишку наши любят. Считают, он веселый, хохмач и все такое, хотя я так не думаю. Он мне однажды жвачку на дубленку прилепил. Изо рта вынул и вдавил, прямо в меховой манжет. Это разве нормально? А еще один раз. Ладно, потом расскажу.

– Есть, – отвечает, – у меня друзья.

И все.

Вот и поговорили, наладили диалог. И главное, в телефон теперь не уткнешься.

– Да к тебе он ездит, к тебе! – Ксюша говорит. – Это и ежику понятненько.

– Ко мне не надо! – Я вдруг как заору.

Просто я на Ксюшу разозлилась, зачем она встревает? Мне еще не понравилось, что Мишка промолчал. Стоит, главное, и молчит. И все его жалеют, я же вижу. Я чувствую!

Но что, я виновата, что другого люблю?!

В общем, Мишка потом ушел все-таки. Сказал, что ему пора на тренировку. Откланялся. Он карате занимается.

Ну и вот. Возвращаемся в настоящий момент. Про Верку я им все рассказала, естественно. Уже без всяких интервью. Наши ею сразу заинтересовались, решили почему-то, что она неимоверно крута. Все, кроме Ксюши. Она сама высокая блондинка, понимаете? А Димочка Изюмов – Борькин лучший друг, он тоже из десятого – говорит:

– Приводи ее в следующий раз. Познакомимся.

Хм. Я ему сказала, что подумаю.

Конечно же никого я никуда не поведу. Достаточно того, что меня из собственной комнаты уже выселяют. Своих друзей я с ней делить не намерена.

Золотые бантики

В Питер мы полетели на зимние каникулы во втором классе. Все вместе, вчетвером. Мама хотела гостиницу заказать, но тетя Света сказала, что будем экономить. Поживем у ее мамы, она будет только рада.

Я первый раз ходила по такому большому городу. По огроменнейшему! Таких широченных улиц я никогда еще не видела! Таких домов! Они были похожи на пирожные. На торты. Все в завитушках и в золоченых розочках! Я шла по Невскому проспекту, держа за руку маму, и в ушах у меня сверкали бантики.

Нам с Веркой прокололи уши! Сначала ей, потом мне. И бантики нам мамы купили одинаковые, чтобы было не обидно. А потом они купили нам карамельные яблоки, прямо на мосту, в лотке. Я старалась отгрызать от своего яблока малюсенькие кусочки, чтобы мне его надолго хватило. Чтобы оно не кончилось прежде, чем Верка съест свое. Но она еще медленней грызла, какими-то микроскопическими укусиками! Как фруктовая муха. Поэтому в тот раз она опять выиграла. Она всегда побеждала в наших негласных соревнованиях, и я казалась себе никчемной.

– У меня бантики золотые, – сказала Верка.

– У меня тоже.

Мы плыли по какому-то глубокому каналу с темной и мутной водой. На маленьком деревянном кораблике. Все в воде отражалось вверх ногами. Купола, чугунные лошади, гранитные шары, колонны с решетчатыми балконами. А по черной поверхности канала плыли чайки и бумажный мусор.

– У тебя позолоченные. Твоей маме денег не хватило.

– Неправда.

– Папа мне из Америки шкаф с одеждой для Барби привезет. Такой только там можно купить, по каталогу.

– У нас такие тоже продаются.

– Что ты все время врешь? Еще не надоело?

Верка демонстративно от меня отворачивается. Она отламывает кусок от длинной булки и швыряет чайкам. Те с криками накидываются на подачку.

– Нельзя чаек хлебом кормить! – Мне хочется Верку ударить. Врезать ей прямо в опухшее ухо!

Я прочитала это, уже не помню где. Про чаек.

Вечером, засыпая в обнимку с мамой в чужой постели, я спрашиваю:

– Мама бантики? Они из чистого золота?

Мама улыбается в темноте:

– Из чистого. Тебе же ушки только что прокололи. Из нечистого пока нельзя носить.

– А Верка говорит…

– Спи, котик. Завтра на «Щелкунчика» пойдем, надо пораньше встать.

Глава 6

Пятая симфония

Он был все еще тут, Евгений Олегович. Решил задержаться у нас на пару-тройку дней, отдохнуть, отоспаться. Это ничего, что родители теперь на полу, на надувном матрасе отсыпаются, правда?

– Юльк, ты вернулась? – На пороге меня встречает мама. – А Верочка разве не с тобой?

– Нет. – Я расшнуровываю мокрые ботинки.

– А где она?

– Мам, откуда я знаю? Она мне не докладывает о своих передвижениях.

– Просто я думала, вы вместе погулять пошли. Ой, подожди, не раздевайся! Сбегаешь в магазин? Евгению Олеговичу ряженки захотелось.

– Вот сам пускай и сбегает, – говорю. – Мне уроки надо к понедельнику делать.

– Ладно, я тогда сама схожу. – Мама делает такое невообразимо грустное лицо, что я сразу сдаюсь.

– Спасибо, Юльк! – Она протягивает мне деньги. – Купишь вам с Верой чего-нибудь вкусненького, да?

– Ряженку только в зеленом пакете! Данке шон! – нараспев кричит из гостиной Евгений Олегович.

Я вижу голые ноги в голубых тапках на нашем диване. На них спит Фенимор Купер. Вот предатель.

– Нищт цу данкен, – сквозь зубы говорю я и чиркаю молнией на куртке.

На лестнице темно, а лампочку папа из принципа не меняет. Просто сейчас очередь соседей, они ее уже три раза пропускали. Мы с ними в состоянии холодной войны теперь из-за лампочки, как две супердержавы. Носами будем об стены биться впотьмах, а штуку, которая стоит три рубля, ни за какие коврижки не вкрутим! Это сумасшествие уже вторую неделю длится.

Ладно. Знаете, что я иногда еще думаю? Что деятелем искусства быть невыразимо великолепно, с какой стороны ни посмотри. Конечно, если ты достиг при этом каких-нибудь высот. Взять, к примеру, маэстро Волкова. Этого прекрасного небожителя в деревянных сабо. Этого превосходного ценителя ряженки в зеленых пакетах. Этого не знаю кого, но с непременной приставкой пре! Ведь никто не знает, каков он есть на самом деле. Ну не совсем никто, конечно, но от силы пять-шесть человек, включая ближайших родственников. Ведь в быту с маэстро мало кто сталкивается, к сожалению. Для абсолютного большинства жителей нашей планеты он – гениальный дирижер, музыкант от бога, редкостный талант, блистательный трам-пам-пам! А для меня, увы, редкостный жмот и эгоист. Я его насквозь вижу.

Но кто я в масштабах космоса? Жужелица. Разве для мирового искусства имеет какое-то значение мое мнение? Или то, что он, например, когда просматривает партитуру, конфеты ест килограммами, а фантики бросает под кровать. Под мою, а не под чью-то. Евгений Олегович, когда отдыхает у нас на даче, всегда в моей комнате останавливается – там можно ставни закрыть и будет прохладно. Или что он никогда не платит за себя в буфете? Это с превеликим удовольствием делает мой папа. Потому что мой папа – обыкновенный архитектор, а никакой не маэстро. Он проектирует многоквартирные дома, в которых живут миллионы людей в разных городах нашей страны и зарубежья, но разве он небожитель? Разве какая-то панельная девятиэтажка в Бийске сравнится с гениальной аранжировкой Пятой симфонии Бетховена, которой рукоплескал Ла Скала?

Обидно.

Не папе, а мне.

Все-таки я злая, наверное.

Я покупаю ряженку, коробку «Рафаэлло» и пакетик «Кошачьего лакомства» для одного изменника Родины. Возвращаюсь домой. В подъезде я понимаю, что подниматься в квартиру совсем не хочется. Сажусь на подоконник и открываю коробку с любименькими кокосиками.

Таким людям, как Маша и мой папа, гораздо проще на свете жить. Они не думают про такие вещи, как я. А я – постоянно. Горюшко от ума.

Внизу пищит домофон. Кто-то цокает вверх по лестнице подкованными каблучками. Отворачиваюсь к окну и засовываю в рот очередной кокосик. Пусть я буду жирная.

– Ты что тут сидишь? – слышу за спиной Веркин противный голос. Не такой уж он и противный, а все равно ничего отвратительней я в жизни не слыхивала.

– Хочется, – говорю, – и сижу.

Я даже не повернулась к ней. Пускай дальше топает.

– Ну раз хочется… – усмехается Верка.

Снова стук проклятых каблуков.

Звонок.

Лязганье замка.

– Ой, Верочка! Раздевайся скорей, сейчас будем кушать! Ты Юлю, случайно, не видела? Она в магазин убежала, что-то долго ее нет.

– Не видела, теть Люд. А что у нас сегодня на ужин? Я такая голодная! Аха-ха-ха!

– Аха-ха-ха!

Занавес.

И почему мне так плохо?

Я угощаю

Расскажу про Мишку. Ну чтобы понятно стало, что он за личность.

Я запомнила его спиной. Вот это ощущение неясной угрозы, от него исходящей, тревожные флюиды. Знаете, когда на затылке кожа холодеет и съеживается? Ну вот.

Иду я со своим тогдашним парнем под руку, с Данилом – мы вместе учимся в музыкальной школе, – а сзади Мишка. Мы тогда с ним в первый раз повстречались.

Он крикнул:

– Булкин! Это кто с тобой такая?

Булкин – Данина фамилия.

Ну мы, конечно, дальше идем. Не реагируем.

– Булкин, говорю! Ты язык проглотил?

А Данил – творческая личность. Понимаете, он скрипач. Он не знает, как себя в подобных ситуациях вести. Теряется от таких уличных хамов, как Гусев. Я повернулась тогда и говорю:

– Юля меня зовут. Теперь ты от нас отстанешь?

А Мишка:

– В кофейню пойдешь со мной? Я угощаю!

Вот такой наглый, да.

Понятное дело, ничего я ему не ответила. Данила под руку взяла, и мы ушли.

Это было три года назад. Я думала, Мишка ко мне охладеет со временем. Но нет.

Гусев однолюбом оказался.

Чужая колбаса

На ужин мама приготовила пиццу. По моему рецепту, кстати, я в сети один классный нашла. Там главное – корж основательно томатным соусом смазать, соуса не жалеть! А сверху побольше старого сыра! Тогда объедение получается.

Евгений Олегович ел пиццу и, как всегда, нахваливал маму:

– Людочка, ваша пицца подобна праздничной, искрящейся музыке Рихарда Штрауса! Звучание вот этих вот грибков маринованных в унисон с вот этой копченой колбаской – божественно!

Надо отдать ему должное: на комплименты Евгений Олегович горазд.

– Верочка, а ты почему не ешь? – волнуется мама.

– Я не ем мясо, – поясняет Верка, разглядывая свои алые ногти. – Я вегетарианка.

Меня обдает жаркой волной.

Вот вр-руша! Я собственными глазами вчера видела, как она эту самую колбасу прямо на столе у нас резала! Даже доску не подложила! Тоненькими пластиками! Все спали, а Верка резала! А потом ела ее, наверное. Хотя этого я уже не видела – я в туалет зашла.

– Вероника! – Евгений Олегович грозно сдвигает косматые брови и трясет шевелюрой. – Не забывай о манерах, дочь!

Верка закатывает глаза к потолку. Нет, эти двое друг друга стоят.

– Хорошо, папа, не забуду, – говорит она через какое-то время гробовым тоном. – Я буду есть чужую колбасу. Я буду пить кипяченую воду из чайника. Я буду умывать лицо жидкостью для рук. Спать на раскладушке. Смотреть каждый вечер тупые сериалы по телевизору. Слушать Адель…

Я смотрю на родителей. Они притихли, просто прижухли, как какие-то кролики!

А Адель, интересно, ей чем не угодила?

– …Я все буду делать, как ты скажешь, дорогой мой папа. Только пожалуйста, только ради бога свали отсюда уже куда-нибудь подальше, а? Умоляю! Хоть в Иркутск! Потому что, если ты не свалишь…

Верка вдруг вскакивает из-за стола и убегает. В мою комнату, конечно. Куда же еще.

Вот, называется, и покушали пиццу в теплом семейном кругу.

Некоторое время все молчат. Фенимор Купер трется о мою ногу – ему, в отличие от Верки, очень хочется сегодня колбасы. Выковыриваю кусочек из теплого сыра и незаметно сую руку под стол. Мама не любит, когда я кота прикармливаю.

– Это ничего, – говорит она. – Это ничего. Это стресс, Евгений Олегович.

– Вы, пожалуйста, Евгений Олегович, не волнуйтесь, – подхватывает папа. – Мы все прекрасно понимаем, все!

– Женя, я не знаю, как с ней быть. После кончины Светланы она совершенно вышла из повиновения! – Маэстро трагически вскидывает руки, словно собирается тут нами дирижировать.

А вот мне всегда было интересно: почему он – Евгений Олегович и на «вы», а мой папа – на «ты» и Женя? Они, между прочим, ровесники.

– Юльк, сходи, посмотри, как там Вера, – просит мама.

Это она намекает, чтобы я убралась куда подальше. Оставила их одних для серьезного взрослого разговора.

«Сходи, посмотри, как там Вера». Я бы с большим удовольствием в клетку к тигру сходила, посмотрела бы лучше, как он там.

– Может, я доем все-таки?

По маминому красноречивому взгляду я все понимаю. Я-то пока не вышла из повиновения.

Встаю, забираю тарелку и иду в гостиную. Из моей комнаты доносятся чужеродные звуки. Тяжелый немецкий рок. Ага, могла бы и наушники надеть. Адель ей, видите ли, не нравится.

Падаю на диван и врубаю телевизор. Буду сейчас тупой сериал смотреть. По крайней мере это куда приятней, чем сидеть в одной клетке с тигром.

Мужчина по имени Дафна

Ночью Верка плакала. Я проснулась от ее сдавленных всхлипываний и больше не могла уснуть. Лежала под одеялом, словно мышь, и слушала, как она там надрывается. Аж раскладушка под ней трясется. А я даже пошевелиться боялась, честно говоря.

Жалко Верку все-таки. Без мамы человек остался. Тетя Света была хорошая, печенье пекла – «Мазурку». Я такого больше ни у кого не пробовала.

Начинаю думать про печенье, а потом про тот день. Даже не знаю, почему он мне запомнился.

«В джазе только девушки» – смотрели такой фильм? Ну Джозефина, Дафна, а Мерилин Монро там играет Душечку? Мама с тетей Светой повели нас с Веркой в старый кинотеатр «Первомайский». Его должны были снести, и мама сказала, что это наш последний шанс увидеть «эту прелесть» на большом экране.

Мне фильм очень понравился! Особенно тот момент, когда миллионер Филдинг, влюбленный в Дафну, говорит в конце: «У каждого свои недостатки!» Просто Дафна на самом деле была мужчиной – контрабасистом Джерри. Это, если вы не смотрели фильм, я поясняю на всякий случай.

А потом мы вышли из кинотеатра, и мама купила нам по эскимо. Верка лижет свое, лижет, как кошка, чтобы мороженое подольше не кончалось. А я взяла и откусила чуть ли не половину сразу! Надоело мне с ней соревноваться. Тогда Верка рассмеялась и тоже так сделала. И за руку меня взяла.

Мы к ним пошли пить чай с «Мазуркой», а потом весь вечер Верка учила меня на своем велосипеде кататься. Я на двухколесном тогда еще не умела. Он высокий, но без рамы, поэтому было не так страшно. Верка сбоку бежала, держалась за руль и орала:

– Давай, давай! Ногами работай!

Я работала. И еще я думала, пока мы по их двору круги нарезали, что Верка, оказывается, ничего такая. Нормальным человеком может быть.

Сейчас на месте «Первомайского» супермаркет. Я покупаю там «Кошачье лакомство».

А Верка больше не ревет. Заснула, наверное. На велосипеде она в тот раз меня все-таки научила кататься.

Глава 7

Черная глыба

Евгений Олегович наконец-то «свалил». Вернее, улетел на гастроли в Южную Корею. В самую несчастную страну на Земле. Нет, правда. Как-то раз проводили соцопрос, так вот, в Южной Корее больше всего людей, которые чувствуют себя несчастными. Хоть какая-то польза будет от маэстро – красивая музыка делает людей счастливыми. Правда, ненадолго.

Смотрю на остывающую овсянку, потом на Верку и ощущаю себя южным корейцем.

– Кушайте, девчонки. Нам скоро выходить. – Мама прихорашивается у маленького зеркала на подоконнике.

Она вчера подстриглась. Очень коротко – стала на тетю Свету похожа. Такая же худенькая и рыжая. Она еще и перекрасилась.

– Вам идет. – Верка говорит и залпом допивает кофе.

– Правда? – радуется мама. – Спасибо, Верочка. Не слишком коротко?

– В самый раз, тетя Люда.

Утю-тю, какие между нами нежности.

Я встаю из-за стола и демонстративно выскребаю остатки каши Фенимору в миску.

– Кс-кс-кс!

– Так, ну вы готовы? Одеваемся и на выход! – командует мама.

Мы спускаемся на улицу, переходим через дорогу, ждем автобуса, садимся в него, мама покупает билеты, едем, выходим через три остановки и идем гуськом по заиндевелым лужам. Они трескаются под ногами и хрустят. За голыми деревьями маячит школа. Вот и кончились каникулы. Вдоль обочины дворняга бежит, сосредоточенно внюхиваясь в смерзшийся мусор. Остановилась и лапу задрала на черную глыбу снега, воздвигнутую дворником.

– Вспоминаешь, Вер? – спрашивает мама.

– Ну да, – небрежно бросает Верка.

Ну да. Наш город – это не Санкт-Петербург. Уж простите.

Я вдруг понимаю, что Верка нервничает. Волнуется! А я думала, что она человек-скала. Что у Вероники Волковой вместо нервов железобетонные конструкции.

Вот и хорошо. Пускай понервничает. Она в нашей школе шесть лет не была. За это время многое переменилось, включая завуча и директора. Я вообще не понимаю, кому приспичило ее обязательно в эту школу устраивать? Походила бы в ту, что рядом с домом. До лета всего несколько месяцев осталось, не растаяла бы.

Просто у нас очень хорошая школа. Я просто не уверена, что Верку к нам возьмут.

Мы вешаем пальто в гардеробной, и мама говорит:

– Пожелай нам ни пуха ни пера! – Она вся просто светится от предвкушения. Как будто не Верку привела в школу устраивать, а победителя каких-нибудь международных олимпиад.

– Ни пуха, – вяло говорю я и иду к парадной лестнице. Наш класс на третьем этаже.

– К черту! – кричит вдогонку мама.

Стеклянная пудреница

Маша уже в классе. Она всегда самая первая приходит. Я сажусь рядом, вынимаю из рюкзака учебник и тетрадь. Сейчас будет математика, которую я просто обожаю, в кавычках.

– Как ты? – спрашивает Маша и касается моей руки.

– Мама к директору ее повела.

Маша кивает.

– Значит, все-таки тут Вера будет учиться?

– Я не знаю, Маш. Она же троечница. Не знаю даже, как ее возьмут.

В класс влетает Ксюша. Остальной народ тоже потихоньку подтягивается.

– Всем привет! У вас кто-то умер? – Ксюша падает за соседнюю парту впереди.

– Никто у нас не умер.

– А что такие хмурые?

Только мы не успеваем ответить, потому что Ксюша сразу начинает докладывать про вчерашний поход в кино. Не со Змеевым – Виталя у нас теперь в прошлом. На каникулах Ксюша познакомилась с неким А., которому, на минуточку, двадцать два года.

– Представьте, он не на джипе приехал, как в прошлый раз, а на-а… ну, на-а… Короче, не помню, желтенькая такая, двери еще вверх у нее открываются. Так вжик!

– «Ламборджини», – подсказывает с первой парты Зыбарев. У него слух, как у дельфина.

– Все-то ты знаешь, Толенька! – хохочет Ксюша. – А теперь быстренько отвернись!

Зыбарев ее слушается и утыкается в учебник. Вот он у нас как раз победитель олимпиад и все такое.

– Какой фильм смотрели? – спрашивает Маша.

– Ой, да никакой! – отмахивается Ксюша.

– В смысле?

Мы с Машей переглядываемся. Честно говоря, не нравятся нам походы Ксении в сопровождении великовозрастных мужчин.

– Мы весь сеанс в кофейне на первом этаже просидели. Общались.

– Интересно, на какую тему? – с ехидцей спрашиваю я.

Я просто не представляю, о чем с Ксюшей два часа – или сколько там длится фильм – можно разговаривать? У меня самой с этим, если честно, иногда проблемы возникают.

– О жизни. – Ксюша вдруг становится серьезной. – У него, знаете какая увлекательная и насыщенная жизнь? Ахмад исколесил полмира!

– Ахмад? В смысле, как чай? – спрашиваю я и делаю над собой колоссальное усилие, чтобы не прыснуть.

– Сама ты как чай! – злится Ксюша.

– А он откуда? – спокойненько так спрашивает Маша.

– Ну-у я так и не поняла, если честно. – Ксюша лезет в рюкзак и достает стеклянную пудреницу. – И вообще какая вам разница? Я счастлива наконец, и это главное! Он, смотрите, что мне подарил, Chanel!

Мы сидим притихшие. Хорошенькая такая, конечно, пудреница.

– Нет, ну вы можете за подругу хоть немного порадоваться?

Я открываю рот, чтобы выразить словами все, что я об этом думаю, но Маша наступает мне на ногу под партой.

– Что-то Галины Петровны долго нет, – меняет она тему.

– Ой! Я же забыла! – взвизгивает Ксюша. – Я ее в коридоре встретила, она к директору шла. Галечка сказала, чтобы мы без нее урок начинали. Так! Все внимание! Открываем учебники на странице восемьдесят пять и решаем первую задачу!

– Что это ты, Бесчастных, раскомандовалась? – волнуются в классе.

– Меня Галечка попросила немножечко вами покомандовать. А ты против, что ли, Царькова?

Царькова хочет что-то ответить, но потом решает с Ксюхой не связываться. Себе дороже.

– Получается, ее в наш класс хотят пристроить… – осеняет меня ужасная догадка.

– Кого ее? – не понимает Ксюша.

– Волкову. Слушайте, за что мне это все, а?

И главное, мама ничего мне не сказала. У нас четыре девятых класса в школе! Четыре: «А», «Б», «В» и «Г»! Почти на все буквы алфавита! Почему ее нужно устраивать именно в наш?

– Спокойствие, только спокойствие, – хором говорят мне подруги.

Мы всегда так друг друга успокаиваем, если что. Знаете, голосом Карлсона. Сразу становится как-то повеселей.

И тут дверь открывается, и в класс заходят по очереди: директор, Галина Петровна, мама и Верка. У всех четверых такой вид, словно они только что в Филях заседали. Да уж. Чует мое сердце.

– Здравствуйте, ребята! Садитесь! – говорит директор и подергивает плечами. У него нервный тик, мне кажется. Он когда на сцене выступает, плечами дергает и раскачивается всем телом. Вот сейчас опять. – Мы только на минуточку. Галина Петровна, вы сделаете объявление, да?

– Разумеется, Виктор Дмитриевич. – Галечка откашливается и говорит: – Ребята, в вашем классе будет учиться новая девочка, Вера Волкова. Она приехала из культурной столицы нашей Родины, Санкт-Петербурга!

Все молча смотрят на Верку.

А вот у Салиха Боза с последней парты другая, например, родина. Зачем так обобщать?

За руку Верку держит моя мама. Верка вдруг высвобождается и принимает независимый вид. Наверное, именно так выглядят коренные санктпетербурженки, по ее мнению. Вверх подбородок задрала, щеку языком подперла. Только я-то вижу, каково ей. Я-то знаю.

– Ребята, Верин папа – очень известный человек, – продолжает Галина Петровна. – Великий, я не побоюсь даже так выразиться…

Верка моментально багровеет.

– Известный во всем мире музыкант, дирижер.

– Может, не надо, а? – сквозь зубы бормочет Верка.

Мне прямо жалко ее.

– Хорошо, я тогда быстро подведу итог. – спохватывается классная. Кажется, она тоже не в своей тарелке. – Так, ребята. Словом, недавно в Вериной семье произошла трагедия, скончалась ее мама.

Ой, ну а про это-то зачем сейчас рассказывать? Сами бы потом узнали, если кому-то интересно.

Тут Верочке на помощь приходит моя мамочка. Как всегда.

– Галина Петровна, давайте, наверное, про это не будем. Пусть Вера лучше садится сейчас за парту.

Мама у меня психиатр, я, кажется, уже говорила. Она знает, когда дело надо в свои руки взять. Классная у меня мама.

– Да? – Галина Петровна вопросительно смотрит на директора. Тот передергивает плечами и кивает. – Хорошо. Тогда, Вера, садись за парту с Юлей. Маша, ты пересядешь? Вот, рядом Ксюшей Бесчастных свободное место. Да?

Нет.

Нет, нет и нет. Люди, вы что, издеваетесь?

Я смотрю на Машу. Вид у нее растерянный.

– Сиди, – говорю. – Не вставай.

– Девочки, давайте не будем никого задерживать, – с нажимом говорит классная. – Маша Солнцева, пожалуйста, уступи место Вере.

И Маша конечно же уступает. Она собирает рюкзак и пересаживается за парту вперед, к Бесчастных. Рядом со мной садится Верка.

Клетка захлопывается.

– Ну вот и хорошо, – сладко улыбается Галечка. – Так, Виктор Дмитриевич, мы тогда начинаем урок, если вы позволите? Или у вас еще какие-то вопросы?

– Нет-нет, Галина Петровна, приступайте.

Мама с директором уходят, и мы встаем, чтобы их торжественно проводить.

В дверях мама оборачивается и подмигивает. Только не мне, а Верке.

Глава 8

Человек мира

На большой перемене мы с девочками идем в столовую. Покупаем салат и сок, садимся за дальний столик. Честно говоря, мне булку с какао зверски хочется – это из-за нервов. Но я Ксюше клятвенно обещала питаться правильно, чтобы похудеть. Ну или не толстеть по крайней мере.

– Не такая уж она и красавица, как ты ее расписала, – говорит Ксюша. Она режет салат на малюсенькие кусочки и очень медленно ест. Истинная француженка наша Ксюша. – Я-то думала, фотомодель, а у нее внешность самая примитивная.

Не хочу я Верку обсуждать. Тем более ее внешность. Человек не выбирает, каким ему рождаться.

– На географии ко мне пересядешь, – говорю я Маше. – Пусть Верка с Зыбаревым за первую садится.

– Юль, нет, – отвечает Маша.

– В смысле «нет»? – Я даже есть перестала. Положила вилку на стол.

– Не хочу я с Галечкой конфликтовать. Она же все равно узнает рано или поздно.

– Да не нужно ни с кем конфликтовать, – говорю. – Пересядешь, как раньше, и все. Никто ничего не заметит.

– Нет.

– Да ладно тебе, – встревает Ксюша. – Пусть Машуня теперь со мной посидит маленько. Да же, Маш?

Меня вдруг пронзает острая неприязнь к Бесчастных.

– Молчи, Ксения, я с Машей сейчас разговариваю.

– Юль, ну все. Это больше не обсуждается. Давайте доедайте скорей, а то меня Боря ждет.

– Ничего, подождет твой Боря, не растает, – говорю. – Слушайте, вы на чьей вообще стороне? Такое ощущение, что все просто сговорились!

Нет, правда. У меня такое ощущение.

– Я больше не буду. – Ксюша отодвигает тарелку с салатом. Она к нему еле притронулась. – Объелась!

– Пойдемте тогда. – Маша встает из-за стола. – Юль, ты как, с нами?

– Нет.

Никуда я не пойду с ними.

Девчонки уходят. А я встаю в очередь и покупаю две булки с сахаром. И какао с пенкой. Возвращаюсь за столик, открываю книжку и пытаюсь сосредоточиться. Я читаю «Хорошо быть тихоней» Стивена Чбоски. Фильм я уже посмотрела, еще давно. Эмма Уотсон там здорово играет. Хочу быть, как она: красивой, дерзкой и чтобы все в меня влюблялись по уши.

– У тебя не занято?

Поднимаю голову и вижу Верку.

– Занято, не видишь?

Верка усмехается и падает рядом. Разворачивает фольгу – у нее там бутербродик. Какая прелесть.

– А где твои подружки?

– Слушай, давай не будем друг друга доставать? Ладно? И пересекаться будем по минимуму. Ну чтобы жизнь еще больше не осложнялась – твоя и моя.

– А разве я тебя достаю? – Верка с аппетитом откусывает от своего бутерброда. – Я, может, с тобой сблизиться хочу. Как раньше.

Сблизиться? В смысле, куда уж больше? Может, нам зубную щетку одну на двоих завести? Или общую пару сапог на платформе?

Но я молчу. Я чувствую, Верка к чему-то ведет. И мне это совсем не нравится. Она просто так любезной не бывает.

– У нас следующий какой урок?

– Английский. – Я отщипываю от булочки.

– А я немецкий в гимназии учила. Прогуляю, пожалуй.

Нет, она мне нравится. Первый день в школе и – «прогуляю, пожалуй».

– Дело, конечно, твое. Но я бы тебе не советовала. За прогулы у нас отчисляют.

Верка снова ухмыляется. Откидывает за плечи волосы – это типа грива у нее, львиная.

– Знаешь, в чем твоя проблема?

– И в чем же?

Сейчас она мне что-нибудь выдаст. Так и есть.

– Скучная ты. Слишком какая-то правильная. Так что в музыкалку можешь больше не ходить, я тебе разрешаю.

– А при чем тут музыкалка?

– Из таких, как ты, не музыканты вырастают, а офисные работники. Бухгалтерши какие-нибудь или маркетологи. Человечки без ума и фантазии.

– Да? А из таких, как ты, кто вырастает, интересно?

Верка молчит с полминуты, а потом говорит:

– Путешественники. Люди мира. Свободные творческие личности. Хиппи. Словом, никто. Нам ярлыки не нужны, улавливаешь?

А, ну да. Благотворное влияние маэстро чувствуется во всей красе.

– Слушай, зачем же ты у нас поселилась тогда? – говорю. – Раз мы такие угрюмые человечки. Путешествовала бы, хипповала себе на здоровье, раз обстоятельства таким удачным образом складываются…

Я осекаюсь. Понимаю, что сморозила, идиотка.

Верка бледнеет. Потом она медленно встает из-за стола и уходит молча.

Ну вот зачем она меня все время провоцирует? Вернее, зачем я на ее провокации поддаюсь? Мне ведь уже не девять. Я допиваю остывшее какао и поднимаюсь на четвертый этаж.

На английском Веркина творческая личность, разумеется, не появляется.

Никудышная актриса

После шестого урока выхожу на улицу, а там – Лева. Стоит возле ворот, главное, с букетом! Я чуть с ума не сошла. Он никогда за мной в школу не приходил, тем более с цветами. Сам он еще в прошлом году школу окончил, не нашу, правда, другую.

Я сунула нос в нарциссы и нюхаю их, нюхаю. Улыбку до ушей прячу.

– Нравится? – Лева спрашивает.

– Я нарциссы обожаю. Мои любимые цветы!

– Я про куртку. – Лева руки в карманы засунул, плечи у него широченные. Так люблю его!

– Классная, – говорю. – Новая? Цвет такой интересный.

– Мне посылка только сегодня пришла. Кроссовки еще, джинсы и очки те, помнишь, показывал? Я прямо с почты, очередь огромную отстоял. Цветочки вот купил у бабушек.

Ясненько. Лева одежду по каталогу выписывает. У него очень тонкий вкус, это все сразу замечают. Я тоже обратила внимание в свое время. Думаю, кто это там сидит? Мне он сразу понравился на вечеринке.

– Пойдем? – Лева берет меня за руку.

– Подожди, с нашими попрощаюсь.

Честно? Не очень-то мне и хотелось с ними прощаться после нашей беседы задушевной в столовой. Я поэтому побыстрей и ушла, пока Маша с Ксюшей у зеркала красились. Да, удалилась незаметненько, как француз. Но теперь мне надо было, наоборот, чтобы нас со Львом заметили.

Они его критикуют. Особенно Маше Лева не очень нравится. Говорит, он себе на уме человек. Ну а я, может быть, от Бореньки ее не в восторге, от этого потомственного антрепренера. Но я уважаю Машин выбор, в отличие от. Она ведь моя подруга.

Они уже вышли как раз, на крылечке околачиваются. Все наши из «Свитера» – и Борька с остальными из десятого тут. Заметили, смотрят.

– Слушай, обними меня? И потом закружи на месте, только быстро, а? – говорю я Леве.

– Не вопрос! – Мы с Левой друг друга с полуслова понимаем иногда.

Он подхватывает меня на руки, как перышко – у Левы в спортзал абонемент, он очень сильный, – и кружит. И кружит! У меня аж голова кругом пошла, как в романах. Я откидываю ее так, чтобы волосы по плечам красиво рассыпались, и хохочу. Хочу, чтобы выходило громко и заливисто, как в кино, но у меня так не получается. Актриса из меня никудышная, увы и ах.

На крылечке начинают громко и заливисто ржать.

– Ну хватит, отпускай. – Я Леве говорю.

И вот он ставит меня на землю прямо в лужу. Не специально, конечно, просто так получается.

Ноги у меня насквозь теперь мокрые! Все ботинки замарала.

– Прелесть, – говорю. На наших мне даже глядеть больше не хочется. – Ладно, пошли.

Я беру Леву под руку, и мы удаляемся.

– Юля, подожди! – слышу Машин крик.

– Не останавливайся. Пойдем скорей.

Мы убыстряем шаг.

– Ну что, к тебе или ко мне? – спрашивает Лева.

У него сегодня выходной, нерабочий день. Он работает в киоске «Русский холод», продает мороженое. Только не надо смеяться, это временно.

– Ко мне нельзя, там же Верка будет.

– Вот и познакомишь нас. – Лева улыбается.

Приехали. И он туда же?

– Нет, – говорю, – Лев Валерьянович, вам такая участь не грозит.

– Да ладно, я же пошутил.

Этот шутник очень любит знакомиться, особенно с женским полом. Он в центре внимания любит быть, знаете ли. По-моему, он и в «Русский холод» устроился из-за этого. Чтобы весь день быть на виду и женщинам эскимо продавать. Просто мороженое чаще всего именно женщины покупают.

Настроение у меня окончательно испортилось. А еще в музыкальную к трем, совсем забыла.

– У меня сегодня сольфеджио.

Лева, я чувствую, недоволен. Но вида не показывает. Я из-за него один раз целую неделю школу прогуливала, никто про это не узнал. Он теперь считает, что это в порядке вещей, наверное.

Ладно. Распрощались мы у подъезда, и я пошла домой.

Открываю дверь своим ключом, а она не открывается. С той стороны кто-то ключ вставил. Ну я сразу догадалась, кто эта гениальная личность. Я тогда позвонила и жду. Но Верка не спешит открывать. Интересно, где мама?

Но потом все-таки открыла Верка. С таким видом недовольным, как будто это я к ней в гости пришла, причем без приглашения. Открыла и сразу в комнату, и все молча. Видимо, сближаться со мной уже передумала. Вот и замечательно. Вот и великолепно. Я пошла к папе в кабинет, села за пианино и открыла ноты.

«Лунная соната» Бетховена. У меня академический концерт на носу. А бухгалтершей пусть Верка сама становится.

Скрипка Траливали

В первом классе мы с Веркой ходили в продленку – оставались в школе на шестой урок. А после этого тетя Света забирала нас к себе – она раньше мамы с папой работу заканчивала, ну и. Мы ужинали рыбным супом и шли в Веркину комнату готовить уроки. В прописях писать. У Верки была дисграфия или что-то в этом роде, поэтому иногда за нее писала я. Никто про это не знал, я никому не говорила.

Верка уже тогда занималась музыкой с педагогом из музучилища, играла на скрипке. Он в квартире напротив жил (в их доме вообще жило какое-то неимоверное количество музыкантов, потому что филармония через дорогу). Евгений Олегович мечтал, что этот педагог от бога сделает из Верки гениальную скрипачку. У нее были пальцы какой-то невероятной длины с очень мягкими подушечками. Знаете, как у лягушки, мне так всегда казалось. Евгений Олегович верил в эти пальцы, как туземец в деревянный тотем. У него, кстати, у самого были точно такие же. Он так в них верил, что совершенно игнорировал одну простую вещь: у Верки не было слуха… Абсолютно. Kein Gehor[1]. Она простую Happy birthday не могла мне подпеть, какая там скрипка!

Сама Верка обо всем этом прекрасно знала конечно же. Ей педагог однажды рассказал. Поэтому скрипку Верка ненавидела всей душой и телом. Так в Веркиной комнате и появилась Чика. Страшная сущность, благополучно перекочевавшая из ее кошмаров в мои.

Однажды мы вернулись из продленки, поужинали и сели за уроки. Я быстренько разделалась с задачкой и стала ждать маму. Она вот-вот должна была прийти. А Верка начала играть.

Это было, как всегда, ужасно. С куда большим удовольствием я бы послушала отбойный молоток, которым пользуются дорожные ремонтники. Я сидела, незаметно заткнув уши, и молила, чтобы за мной поскорее пришли. И еще я думала, как здорово, наверное, иметь родную бабушку. Многих из школы забирали бабушки, а не чужие мамы. Хотя тетя Света, конечно, не была мне чужой. Только Верка.

Наверное, на моем лице была так красноречиво написана мука, что Верка вдруг остановилась. Она перестала играть свои чудовищные гаммы, убрала скрипку в футляр и в очередной раз доверительным шепотом поведала мне про Чику. С упоением описав мне ее во всех деталях, Верка заявила, что точно знает, зачем Чика к ней является.

– Она хочет мою скрипку.

– Зачем ей твоя скрипка,? – удивилась я.

– Это волшебный инструмент старинного мастера Траливали. Единственный уцелевший на нашей планете после всех войн и катаклизмов.

Что-что? Как-то не очень мне во все это верилось. Но я продолжала слушать и вникать. Чика ведь ко мне теперь тоже приползала, и я хотела знать, как от нее избавиться. А у Верки как раз был план.

– Все просто. Нужно отдать ей скрипку. Тогда она не будет больше нас мучить.

– Ты что? Тебе же от папы влетит. – Я хорошо знала Евгения Олеговича и пару раз видела его в неистовом гневе. Нет, уж лучше пусть Чика ходит.

– Подумаешь, – фыркнула Верка. – Мне все равно. Ты мне поможешь?

Я раздумывала несколько дней. Я взвешивала все «за» и «против». Но потом я все-таки согласилась.

Скрипку мастера мы отнесли на мусорку в соседний двор. Положили аккуратно возле бака, прямо в футляре. Когда мы вернулись через два часа, скрипки уже не было. Чика ее забрала.

– Больше она не вернется, вот увидишь, – сказала Верка, и я ей почему-то сразу поверила.

Мы обнялись.

Не поверил Верке только Евгений Олегович. Когда он узнал об исчезновении скрипки, то пришел в натуральное бешенство. Мне было очень жалко Верку, особенно когда ее хлестали изо всей силы по щекам. Я пыталась объяснить, что это Чика. Я пыталась до него достучаться. Именно Чика вот уже несколько месяцев, почти целый год, если быть точнее, охотилась за скрипкой мастера Траливали и не давала нам спокойного житья. Но Евгений Олегович мне тоже не поверил. Хорошо хоть, не избил.

– Где инструмент, я тебя спрашиваю?! – кричал он, потрясая над головой кулаками. – Я его из Италии привез! Эта скрипка бешеные тысячи стоит! Ты неблагодарная свинья!

Я не могла это больше слушать, и мама тоже. Она увела меня домой. А тетя Света сидела на кухне и плакала все время.

После этого случая к Верке больше не приходил педагог. Она бросила музыку, несмотря на свои исключительные пальцы.

На какое-то время Чика пропала, она больше не спускалась ко мне с потолка лунными ночами. Правда, это длилось недолго. Когда я пошла в музыкальную, Чика вернулась.

Наверное, за моим новеньким пианино.

Глава 9

Жизнь после апокалипсиса

– Ну, как прошел первый день в школе? – с энтузиазмом интересуется мама.

В ее короткой рыжей стрижке определенно что-то есть. Папа тоже так думает, судя по всему. Вот уже несколько дней он смотрит на маму с гордостью и любовью. Хотя, может, дело тут совсем не в стрижке.

– Нормально, – говорю я и всасываю в себя спагетину.

Соус «болоньез» брызгает на футболку. Хорошо, что она синяя, а не белая.

– А можно какие-нибудь шокирующие подробности? – просит папа.

Вообще он школой и моей учебой в частности мало интересуется. Постольку-поскольку. Папа считает, что современная школа с ее «унифицированной системой оценивания знаний» – источник всех наших будущих комплексов, страхов и фобий. И что мне на домашнее обучение давно пора переходить. Только, я думаю, поздно уже на него переходить. Все-таки девятый класс, все «страхи и комплексы» я себе уже заработала – хватит на всю оставшуюся жизнь. Но папина позиция мне все равно нравится по одной простой причине: за оценки меня никогда не ругают. И не хвалят, что тоже немаловажно. Оценки в нашей семье обесценены, в отличие от всех других знакомых мне семей.

Шокирующие подробности, значит, ему подавай. Может, рассказать, что их любимая Верочка в первый же день четыре урока прогуляла?

Ладно. Галина Петровна сама как-нибудь расскажет.

– Все нормально, пап, – говорю. – У Натальи Викторовны теперь новый нос.

Это наша англичанка. Она сделала недавно, еще до каникул, пластическую операцию. Теперь вот вышла после больничного.

– Серьезно? – удивляется мама. – Ну и как?

– Хороший такой нос, вот как у Веры, примерно такой же.

– Вер, понравилась тебе Наталья Викторовна? По-моему, она превосходная англичанка! – Мама говорит. – Она, кажется, в Оксфорде какое-то время училась. У нее оксфордский акцент, да, Юль?

– Кембриджский, тетя Люда, – на голубом глазу отвечает Верка. – Наталья Викторовна – прекрасный педагог. Вашей школе с ней необычайно повезло!

– Ты так считаешь? – радуется мама. – Тебе сыра в макароны потереть?

А спинку тебе повидлом не помазать? Не могу это слушать уже! Она же над ними издевается.

– Потрите, тетя Люда, пожалуйста.

– Сыр в холодильнике. Возьми и сама потри, – говорю. А чтобы лишнего не ляпнуть, снова втягиваю в себя макаронину.

– Юля… – Мама смотрит на меня с укором.

– Мама, Вера в нашем доме не гость, а член семьи, вы сами говорили. Я просто хочу, чтобы она не стеснялась и чувствовала себя как дома.

Следующая макаронина – чпок!

Верка демонстративно встает и открывает холодильник. Недолго думая она берет сок, гранат и коробку с пирожными. Все это она кладет на разделочный стол, достает из шкафчика тарелку, нож и режет гранат. Вскрывает пакет и наливает себе сока, распечатывает пирожные. Возвращается за стол.

Один – один, Вера. Один – один.

Папа решает немного разрядить атмосферу.

– А давайте на выходных поедем в лес! Погуляем, бутербродов с кофе с собой возьмем!

– Прекрасная идея, дядя Женя, – говорит Верка, вгрызаясь в гранат. – Только у меня обуви подходящей нет. Одни сапоги на каблуках. Я, наверное, не поеду.

– Да какие проблемы, Вер? Съездим в субботу в магазин, купим все необходимое.

– Ой, что вы! Мне неудобно.

– Вера, послушай меня, – говорит папа и берет Верку за руку. – Ты теперь наша семья, правильно Юля сказала. Ни о каких «неудобно» не может быть и речи. Поняла?

– Поняла, – кивает Верка и приступает к пирожным.

Два – один в пользу Вероники Волковой.

Я судорожно соображаю, что бы еще сказать. Ну почему у меня не получается так элегантно парировать, как у Верки? Вечно я торможу. Как бы ее на чистую воду вывести, самой не утонув?

– Представляете, – говорю, – к нам сегодня детский писатель на урок приходил.

– Да ты что? А что же вы молчите? – Папа любит все, что касается детской литературы. Он сам рассказы пишет, один даже в «Мурзилке» напечатали в прошлом году. Папа полтиража скупил, кажется. – Детский писатель, надо же! Ты автограф взяла?

– Ну он не совсем детский, в жанре young-adult fiction работает.

– В смысле? – Папа английские термины не любит.

– Пишет для подростков. По-моему, неплохо. Хотя до Джона Грина ему, как до звезд, конечно.

– Здорово! – подхватывает мама. – А о чем он пишет?

– О жизни после апокалипсиса. Он нам отрывок читал из своей новой книги про атомную войну, а потом в дневниках у всех расписывался. Книжек на всех не хватило, и поэтому учительница разрешила. Зыбарев чуть с ума не сошел от счастья. Показать?

– Конечно! – волнуется папа. Такой смешной.

Я выхожу в коридор, а потом возвращаюсь с дневником.

– «Умнице Юле, которая поразила меня в самое сердце! С приветом от автора!»

– Ничего себе! Чем это ты его поразила? – удивляется папа.

– Да так. Он брейнсторм на уроке устроил, в смысле мозговой штурм, для стимуляции нашей творческой активности. На одну интересную тему. Ну я просто больше всех решений ему предложила, больше даже Зыбарева. Так что…

– Супер! – радуется папа. Он иногда так мною гордится, что неловко. – Вер, а тебе что написали, покажешь?

– Ой, Вер, да, покажи! – подхватывает мама.

Ха! Ха-ха.

Интересно, как Верка выкручиваться теперь будет? Наверное, соврет, что дневник потеряла в первый же день.

– Сейчас.

Верка преспокойно удаляется. Значит, не потеряла.

Точно, заходит с дневником. Папа – само волнение, открывает его чуть ли не дрожащими руками.

– «Замечательному, сильному и честному человеку Вере Волковой. Всегда будь собой. Все пройдет, даже это. С уважением, автор».

Что? Замечательному? Сильному и честному?

Что пройдет?!

Я вырываю у папы Веркин дневник. Она и почерк подделала!

– Какие слова хорошие, – говорит мама и долго смотрит на Верку. Та молчит, сама скромность и достоинство.

– Да это!.. Да она!..

– Юльк, – останавливает меня мама. – Не надо. Пожалуйста.

И я сажусь за стол. И я втягиваю в себя ледяную и деревянную уже макаронину.

Чпок!

Три – один в пользу сильного и честного человека.

Сердце Кая

Знаете, я в сказке про Снежную королеву, в том моменте, когда она стучит об пол посохом, и все вокруг становится ледяным, включая сердце Кая.

У меня с сердцем все в порядке, а вот ноги окоченели, хоть и в сапогах на меху. В Петербурге минус тридцать восемь градусов. Нынешняя зима бьет рекорды века. А в нашем городе иногда бывает минус пятьдесят, и ничего. Я такие сосульки в жизни не видела,! Но никогда так не мерзла! Это из-за влажности, мама говорит. Из-за того, что рядом Балтийское море.

Деревья похожи на огромные стеклянные капсулы. Еще на дикобразов – мне их так жаль! Их как будто взяли и вставили в ледяные чехлы – деревьям больно, мне почему-то кажется. Уж точно тяжело. А вокруг пар, как в ванной! Он идет у нас изо рта, от канализационных люков столбами поднимается. Дома вокруг словно закрашены старой белой краской, чуть тронешь – она осыплется. Это иней. Все кругом под толстенным слоем инея, даже бродячие собаки. Как они ночевали, где? Бедные.

– Пойдемте, наш трамвай! – поторапливает тетя Света.

На ней цигейковая шуба и вязаная шапочка – мы с ней как сестры-близнецы, большая и маленькая. А Верка в огромной шапке из рыжего меха похожа на льва.

Залезаем в звенящий от холода трамвай. Тут еще хуже, чем в морозильнике. Стоим приплясываем, сесть не решается никто.

Куда мы едем,? В Мариинский театр, конечно! Смотреть «Щелкунчика,»!

Приехали.

Раздеваемся в гардеробе, прячем в карманы железные номерки. Наши места в ложе, на балкончике, – Евгений Олегович это устроил. Смотрю на тяжелый седой занавес – на нем нарисована рождественская елка. Нет, кажется, вышита стеклярусом. Интересно, что там за ней?

Я никогда не была на балете, тем более в Мариинке. Только на симфонических концертах в нашей филармонии, я их терпеть не могу. Балет – это другое дело! Это шуршащие платья, кринолины, корсеты, грациозные балерины в коронах со стразами, удивительные декорации, которые двигаются сами. А оркестр в яме сидит! Только дирижерская макушка оттуда торчит, смешно.

Евгений Олегович не шевелится, стоит, как пугало огородное, к нам спиной.

И вдруг он взмахивает палочкой, и в театр на цыпочках вбегает волшебство. Вступают скрипки. Сердце мое стучит сильнее от радости узнавания первых нот. Моя любимая увертюра, я наизусть ее знаю!

Занавес взмывает вверх.

– Рот закрой, деревня, – шепчет мне Верка на ухо.

Русский холод

После ужина я все-таки пошла в «Свитер». Не дома же с волками сидеть. Думаю, Машу с Ксюшей я великодушно прощу. Они не виноваты, что все так.

Выключила телефон, захожу. Все тут, конечно, – расположились на диванах в дальнем углу. И Михаил свет Батькович, разумеется, в эпицентре. Что-то очень смешное, судя по всему, рассказывает. Наши на всю кофейню ржут.

– Ну и вот, подхожу я к нему…

– Всем привет!

– Ой, Юль, я думала, ты не придешь! – Маша очень обрадовалась, когда меня увидела. Сразу стало на душе хорошо. – Ты эсэмэски мои получила? А почему не ответила?

– Прости, не успела.

– А где твой Лев Лещенко? – спрашивает Изюмов и зачем-то пихает Мишку в бок.

– На работе, – говорю. – А почему ты, Дима, интересуешься?

– Да так. Забавно он тебя сегодня в лужу уронил, – и опять Мишку толкает.

– Никто. Никого. Никуда. Не ронял, – говорю. – Ладно, пойду за капучино. Кому-нибудь чего-нибудь взять?

Не хочется мне сегодня на Димкины провокации поддаваться. И обижаться тоже. Я же знаю, он не со зла. Просто наши Леву не любят, повторяю. У них Миша – свет в окошке, а Лева, наоборот, беспросветная тьма.

Чувствую себя вдруг жутко уставшей, как будто вагоны разгружала полдня. Верка всю энергию из меня высосала, как старый вампир.

Встаю в очередь. Передо мной пожилая пара. Долго выбирают десерт, при этом держатся за руки.

– А с черникой маффинчиков вы нам не наколдуете, барышня?

На обоих супругах одинаковые шапки и пальто, все ярко-желтого цвета. Забавные. Мне нравятся эксцентричные старики. Я такой сама в старости буду.

– А знаете, где он у нее работает? А в киоске! Пирожки продает!

– Да ладно, Ксюх.

– Честное слово!

Щеки у меня вспыхивают, а сердце начинает бешено где-то в шее стучать. Они думают, что мне не слышно. Что ж, ошибаетесь, дорогие мои друзья.

– Что будете заказывать?

– Пирожки! Кому горячие пирожки! – паясничает Изюмов. – Я-то думал, он крут, как кипяток, не побоюсь этого слова.

– Ну он нормально так одевается, да? Сама бы никогда не сказала.

– Девушка, вы что-нибудь берете?

– Люди, может, хватит уже?

– Да ладно, Маш, чего ты психуешь сразу?

– Девушка, я у вас спрашиваю!

– Простите.

Я бросаюсь к вешалке, хватаю куртку и…

Нет, дорогая Ксюша, пирожки – это уже перебор, не так ли?

Вешаю куртку обратно и возвращаюсь в логово. Мне кажется теперь, что это вражье логово, а не наши старые, добрые уютные диванчики.

– Ой, а где твой капучино? – как ни в чем не бывало улыбается мне Ксюша.

Остальные молчат.

– Ты ошиблась, Ксения. Пирожки тут совершенно ни при чем.

У Ксюши стремительно меняется лицо. Не ожидала.

– Лева продает мороженое. Ты чувствуешь разницу?

– Я лично нет, – сразу докладывает Изюмов.

– Молчи, Дима. Я не с тобой сейчас разговариваю.

– А что я такого сказала? – взвизгивает Ксюша. – Это же правда! В чем дело-то?

– Любая работа почетна в нашей стране, – подливает масла в огонь Борька.

Ведь важно не то, что они говорят, а как. Понимаете? Каким тоном.

– Лева – мерчандайзер компании «Русский холод»! – чуть не плача, кричу я.

Наши прыскают. Люди за соседними столиками начинают на нас оборачиваться.

– Он же не виноват, что родители у него… – Я осекаюсь.

– Ал-ка-ши, – шепотом и по слогам договаривает за меня Борька.

Все! В бешенстве я хватаю куртку, чуть не опрокидывая на пол эту их глупую вешалку, и выбегаю из «Свитера» к чертовой бабушке. Какой-то дядя на меня орет:

– Смотри, куда прешь!

– Извините!

Бегу, бегу. Потом ныряю в темную подворотню, вижу лавку и бросаюсь к ней, как будто она – остров, а я – утопающий с только что погибшего корабля.

Села и сижу. Обидно так, что слезы сами из глаз выдавливаются. Как она могла, Бесчастных? Она же сама все прекрасно понимает. Она в своей жизни уже любила, как я!

– Юль.

Поднимаю голову и вижу Мишку.

– Ты телефон выронила. Он разбился.

Чистить планету

Идем по пустынной аллее. Темно, а фонари почему-то не зажигают. Хорошо, что звезды зажгли. Ноги у меня скользят, поэтому я взяла Мишку под руку и крепко за него держусь. Держи меня, Мишка, только аккуратно!

– Понимаешь, это Маша Ксюше с Борькой рассказала. Только она знает, что Лева мороженым торгует. И про родителей.

– Ну торгует, – равнодушно замечает Мишка. – И что такого? Не прохожих же грабит. Я вот на каникулах двоюродному брату помогал – он на мусоровозе работает. Мы с ним бачки каждое утро разгружали, чистили планету.

– Да?

– Отличное дело, между прочим, полезное. А многие брезгуют. Большинство. А по мне так лучше мусорщиком быть или вот мороженое продавать, чем, допустим, быть президентом.

– Ты серьезно? – Я удивлена. Как-то не ожидала таких откровений от нашего Мишеньки.

– Ну да. В политику же идут ради амбиций, определенный сорт людей, понимаешь? Очень редко там нормальный человек оказывается, который по-честному хочет что-то изменить, послужить людям. Тем, кто реально людям помогает, политика обычно до лампочки.

– И что тогда делать? Мы же не можем совсем без правителей жить. Тогда все развалится.

– А и так все разваливается, мир – на маленькие кусочки. Представь, как бы здорово было жить без границ, без государств, без разных религий. Без войн. Один огромный мир для всех.

– Ну ты загнул, утопист.

– Я пацифист. Как в песне Леннона, помнишь?

– Угу.

– Я считаю, что человек живет на планете, а не в государстве.

– Да?

– Правда, это не я так сказал. А Виктор Цой. – Мишка улыбается. – А если серьезно, без правителей, конечно, человечество не справится. Не все же такие сознательные личности, как я. Но я уже придумал, как с этим быть.

Нет, он мне нравится.

– И как? Поделишься?

– Их выбирать надо не из тех, кто сам в президенты с министрами лезет, а из обычных людей. Из волонтеров, например, защитников окружающей среды, даже пускай из мусорщиков. Главное, чтобы тебе не все равно было, понимаешь?

– Ну а если они не захотят президентами становиться? Может, их и так все устраивает.

– А ты бы сама не захотела? Хоть ненадолго? На годик, максимум два. Больше и не надо, хороших и честных людей на свете много.

Да. Миша, оказывается, не так прост, как я всегда о нем думала. Я вдруг понимаю, что еще ни разу с Мишкой нормально не общалась, все какими-то урывками. И чаще в компании, а так, чтобы с глазу на глаз…

– Ты из-за телефона, что ли, расстроилась?

– Маленько.

Экран треснул, а телефон почти новый. Родители мне на день рождения в прошлом году подарили. Но из-за Маши я, честно говоря, больше переживаю. Я ей по секрету про Леву рассказала, а она.

– Просто день сегодня идиотский, с самого утра. Пойдем домой, уже поздно.

Мишка проводил меня до подъезда.

– Пока, – говорю.

– Пока.

Он развернулся и пошел к остановке.

Почему-то даже не спросил, увидимся мы завтра или нет. Ладно.

Глава 10

Божий одуванчик

С Левой мы только в четверг увиделись. Он позвонил и сказал, что встречаемся на нашем месте. Значит, дома опять невесело. Зимой мы чаще у него сидим (март в нашем городе – еще глубокая зима). Ко мне редко Лева заходит, только когда родители на работе. Папа его на дух не переносит, а почему, толком мне не может объяснить.

Стою у ЦУМа, уже замерзла, а его все нет. Минут пятнадцать прождала, смотрю – идет мой Лев. Так люблю его – не могу.

Купили в ЦУМе орешков, шоколад, сока апельсинового и идем, обнимаемся. Ни дать ни взять молодая супружеская пара.

– Вот школу закончишь, поженимся, снимем квартиру и заживем. – Лева мне говорит.

– Какой у тебя подробный план, целых четыре пункта. – Я смеюсь.

Я пока не могу Леве объяснить, что замуж не хочу. Вернее, хочу, но попозже, хотя бы после университета, а лучше – после двадцати пяти лет. За Леву, разумеется. Мне больше никто не нужен.

Заходим в подъезд многоэтажки на Песчаной. Это единственный подъезд в нашем районе, в котором нет домофона. Поэтому он наш любимый, почти что дом родной.

Поднимаемся на лифте на двенадцатый этаж, выходим и садимся на ступеньки. Тепло, на подоконниках кактусы уже распустились. Самое главное – никого нет. Последний этаж, и всего одна квартира на площадке. Не знаю, кто в ней живет, наверное, какой-нибудь одинокий дедушка. Я из-за кактусов так думаю.

Лева аккуратно разворачивает шоколадку, протягивает мне.

– Как там папа? – спрашиваю.

Я же вижу, что Лева какой-то мрачный. Лучше уж сразу спрошу, чего тянуть?

– Как обычно. – Лева шмыгает замерзшим носом.

Ясно. Отец у Левы сразу после новогодних праздников закодировался, и мама тоже. Левка такой радостный весь месяц ходил. Дома чисто, красиво, чебуреки, тишина! Мы съездили с ним в «Мегу» и купили Марине Максимовне шелковую блузку, на собеседования ходить. Она на работу устраивается.

А теперь «как обычно», значит.

– Лев, им же ампулы с чем-то там вшили. Можно же умереть.

– Да что им сделается! Сколько раз уже вшивали. Ладно. Как у тебя с Верой?

– Прости.

Я обнимаю Леву, мне очень его жалко. И я хочу помочь, правда. Только я не знаю как. Может, с мамой поговорить? Она все-таки в психоневрологическом диспансере работает. Хотя, если они узнают, что Левины родители алкоголики, то… Ничего хорошего, в общем, не будет.

– У Верки, кажется, булимия. Или как это называется?

– В смысле?

– Она по ночам все время ест. За ужином, главное, фифа фифой: это не хочу, то не буду! А ночью идет на кухню и все сметает из холодильника. Я сама видела. Стоит и от колбасы откусывает, как зверь, огромные такие куски, ужас какой-то. Родители не знают, я пока им не говорила.

– И не надо. Это у нее от нервов. – Лева со знанием дела говорит.

– Если от нервов, то лечиться надо. А не по чужим холодильникам шарить.

Злюка я. Но просто мне надоело уже, что Верку вечно все защищают.

У Левы звонит телефон. Рингтонит на весь подъезд.

– Але! А, привет. Слушай, я не могу сейчас…

Так. Кажется, женский голос. Ладно, я не ревнивая.

На самом деле все наоборот. Я его жутко ревную!

Вдруг дверь на площадке открывается, и из нее выглядывает крошечная какая-то старушка. Как куколка. Еще и в парике сиреневом.

Значит, ее кактусы.

– Ой, ребятки! А я думаю, что там за музыка играет? Вы ведь ко мне?

Это даже не вопрос, а утверждение, полное надежды.

Лева отключается и говорит:

– Вообще-то нет. Вы извините, мы сейчас уйдем. Мы только погреться зашли.

– Ой, да что вы! Заходите-ка, заходите, ребятки. – Старушка начинает суетиться. – Нечего в подъезде сидеть, у меня погреетесь!

Мы с Левой переглядываемся. Так неудобно. В смысле к незнакомому человеку в гости идти. А отказать – еще хуже, кажется. Но я-то сразу поняла, зачем она нас зовет. От одиночества, конечно.

– Спасибо, но мы торопимся.

– Вообще-то не очень. – Я Леве говорю и смотрю на него долго.

– Вот и хорошо! Проходите, ребятки, разувайтесь.

Мы заходим в квартиру. Пахнет тут чем-то сладкоострым, не могу понять чем.

– Меня зовут Елена Сергеевна, можно просто баба Лена. Вешайте куртки сюда.

Мы тоже говорим ей, как нас зовут, и проходим в комнату. Она тут всего одна, и еще кухня. Все такое крошечное – как раз старушке по размеру. Я как будто в коробочку вошла. Столик, диванчик, коврик на стенке, часики. Уютно и жарко.

– А я как знала, что вы придете. Пирог испекла! – докладывает баба Лена.

– Спасибо, мы не голодные, – начинает Лева, но я наступаю ему на ногу.

– Сейчас будем чай пить. Или вы кофе пьете? Старбах!

– «Старбакс». – Я улыбаюсь. Такая классная старушенция. В ушах у нее жемчужные сережки покачиваются.

Баба Лена уходит на кухню и звенит там чашками. Слышу: закипает чайник.

Мы сидим на диванчике и держимся за руки, как в кино попали. Какое-нибудь старое французское или итальянское. Тут у нее и картина с видом на Елисейские Поля, и, кажется, патефон. Или что это такое?

– Имбирный пирог с яблоками! – объявляет баба Лена и вносит в комнату блюдо с пирогом. Водружает его на стол. – Лев, вы не принесете чайник и остальное?

– Конечно, разумеется.

Лева у нас иногда сама галантность. Он умеет хорошее впечатление произвести, когда захочет. Особенно на женщин.

Мы садимся вокруг столика, я разливаю чай. Такое ощущение, что нас правда тут ждали, что я здесь уже когда-то была.

Баба Лена, хотя никакая она не «баба», а Елена Сергеевна, ей так гораздо больше идет, начинает рассказывать. Пожилые люди словоохотливы, я это давно заметила. И я не против совсем, мне нравится слушать, если интересно рассказывают. Я откусываю от пирога – внутри, кроме яблок, оказывается жареный бекон. Ничего себе, вкусно!

Елена Сергеевна раньше была не актрисой, как я сначала подумала, а почтальоном. Работала на главпочтамте всю жизнь, разносила людям письма и газеты. И вот однажды, это было в семидесятых годах, попалось ей одно письмо. Оно было из Франции, отправитель жил в Марселе, в регионе Прованс. А где жил получатель, Елена Сергеевна не могла разобрать. Потому что адрес размылся, а потом почти стерся. Там только город было видно, что наш. И фамилию, имя адресата.

И вот Елена Сергеевна, вместо того чтобы отправить это письмо обратно в Прованс, решила найти этого Васильева Николая Ивановича. Она сразу почувствовала, что это какое-то важное письмо. Их не так много в наш город из-за границы приходило.

И она стала искать. Их оказалось восемьдесят шесть человек, Васильевых Николаев Ивановичей. И Елена Сергеевна обошла почти всех, в нерабочее время, конечно. На это ушло несколько месяцев, а точнее, девять. И вот восемьдесят первым Васильевым Николаем оказался именно тот, которому было адресовано письмо. Она его нашла!

Елена Сергеевна была так рада, что сразу же рассказала Николаю, как долго она его искала и все прочее. И они подружились. А потом полюбили друг друга и решили пожениться. Правда, похоже на кино? Но самое интересное не это. А то, что случилось потом.

Оказалось, что Николая разыскивал один марсельский нотариус. В связи с тем, что ему досталось наследство от какого-то дальнего родственника, которого Николай даже не знал никогда. Нотариус точно не написал, что это за наследство, потому что он мог это рассказать только с глазу на глаз. Николаю нужно было лететь в Марсель. Но это было непросто в те давние времена из-за всяких бумаг и разрешений. И он смог полететь туда только через полтора года или даже больше. А вернулся обратно баснословным богачом.

У Васильева Николая теперь был замок, прислуга, лошади, своя река. Я слушала Елену Сергеевну и удивлялась: надо же! Случаются же на свете чудеса! И еще я кое о чем думала, но все стеснялась спросить. Но потом Лева сам спросил:

– А почему вы здесь живете, не в Марселе? Что произошло?

Ой, как неловко!

– Николай встретил другую женщину, – сказала Елена Сергеевна и зачем-то улыбнулась.

– В Провансе? Так я и знала!

Прямо возненавидела я этого Васильева мгновенно! Ведь если бы не Елена Сергеевна, не было бы у него никакой реки! Неблагодарный бесчувственный пень!

– У него во Франции большая семья, четверо детей, внуки, – чуть ли не с гордостью сообщила нам Елена Сергеевна.

Настоящий божий одуванчик.

– И вы его простили? Я бы ни за что! – Я даже пирог перестала есть. Хотя уже третий кусочек на тарелку положила.

– Да тут и прощать нечего. Если любишь человека.

Странно. Я этого не понимаю.

– Коля иногда мне пишет. И картину прислал после кончины супруги. – Елена Сергеевна с любовью посмотрела на свои Елисейские Поля. – Хоть глазком бы Николая увидеть, какой он стал?

– Зачем на него после всего, что он сделал, глядеть? Не понимаю, – буркнула я.

А Лева промолчал.

Мы допили чай, попрощались и ушли. Лева сказал Елене Сергеевне, что мы теперь к ней часто заходить будем. Раз в неделю, как минимум.

Я его так люблю иногда, аж в сердце колет.

Спина дирижера

Государственная филармония Алтайского края. Если зайти на ее сайт, там пометка стоит «6+». Правильная такая пометка, по-моему. Когда я была маленькая, ее еще не придумали, к несчастью. Потому что водить маленьких детей в филармонию на симфонические концерты – это равносильно тому, что читать им на ночь «Войну и мир». Вы меня понимаете?

А вот мои продвинутые родители почему-то нет. Конечно, из всяких правил есть свои исключения. И я могу предположить, что на свете существует кучка моцартов, которые просто обожают сидеть, задрав голову, в первом ряду и два с половиной часа рассматривать спину дирижера, искренне наслаждаясь притом и отлично разбираясь в многочисленных смыслах Четвертой симфонии Альфреда Шнитке.

Я не маленький Моцарт, хотя и побеждаю на городском конкурсе юных пианистов уже два года подряд. Мой педагог Ольга Владимировна считает, что из меня получится великая пианистка. Папа тоже так думает, а я не знаю. Может, и получится. Только я-то не хочу пианисткой быть. У меня на жизнь совсем другие планы, пускай и смутные пока. В конце концов мне всего пятнадцать, почему я должна становиться кем-то там лишь потому, что так хочется кому-то там?

Но три часа в день игры на инструменте мне все равно никто не отменял. Это дома, помимо занятий в музыкалке. Я музыку люблю, только вот странное дело: моя любовь к ней с каждым годом куда-то улетучивается. Ведь невозможно любить из-под палки, с извечным метрономом перед глазами. Побеждать – да, но не любить. И я сейчас не только про музыку, а про все вообще.

Любовь так не работает.

Смышленые собаки

Родители так и не узнали, что Верка прогуляла первый день в школе. Галина Петровна им почему-то не позвонила. Уж не знаю почему.

Но Верка после этого больше не пропускала уроки. Настоящей паинькой всю неделю была. Руки на парту сложит аккуратно и глядит на доску. Со мной не разговаривает, что радует. Пятерки на нее сыпались, как из рога изобилия, но мы-то знаем почему. Кому хочется связываться с человеком, у которого трагедия в семье произошла? Никому. Пускай этот человек и плевать хотел на новые знания. Он тут все равно ненадолго, ЕГЭ ему в нашей великолепной школе не сдавать. Показатели не портить. Так что какая разница?

Пятерка – это вообще такая штука… По-моему, она хуже двойки даже. Сейчас попробую объяснить. Вот, например, заводите вы себе собаку и хотите быстренько ее воспитать. Поскорее, чтобы она не успела сгрызть все ножки у вашего стола. Поэтому вы с собакой предельно строги. Написала на ковер? На тебе по морде тапком – садись, два! Опять написала назавтра? Хорошо, у нас в запасе имеется поводок. Когда им по попе бьешь, становится очень больно. Это я про единицу, если вы еще не поняли. А пятерки с четверками – это как по шерсти собаку погладить, когда до нее наконец дошло. Знаете, не от души так, а с усилием, чтобы глаза на лоб вылезли.

Только ведь до нее и так дойдет рано или поздно, до собаки. Чем смышленее, тем раньше. А ведь все собаки разные, да? Кто-то соображает быстро, кто-то помедленнее. Кто-то всю жизнь щенок, зато весел и счастлив без предела. По шкале от одного до пяти всех не измеришь.

Это мама мне про собак рассказала и про то, что они с папой против оценок в школе. Я теперь тоже против, только это все равно ничего не меняет. Хоть запротестуйся. Вот в Англии, например, учатся дети без оценок, и нормально. Дурачками не вырастают. А мы, судя по репликам нашей классной, ими как раз и вырастем. Если не возьмемся в ближайшее время за ум.

Но вот парадокс: ум в нашем классе есть только у Зыбарева. Галина Петровна нам сама это давно внушила.

Что-то я расфилософствовалась. Расскажу лучше, как мы на шопинг ездили в субботу.

Шерочка с машерочкой

За завтраком папа торжественно объявил:

– Поедем в «Мегу». Не волнуйтесь, барышни, я гуляю всех!

В том смысле, что он за всех платит. Аттракцион просто-таки неслыханной щедрости. У Верки вообще-то есть свой папа, и не конструктор, а мировая величина, между прочим.

Ладно.

Сели в машину, поехали.

Подъезжаем к торговому центру, а там уже столпотворение. В нашем городе приличный уик-энд невозможен без субботней поездки в шопинг-мол и похода в блинную. Обычно просто людям больше заняться нечем. Не дома же сидеть у телевизора.

– Тетя Люда, а Мяк Mara тут есть? – спрашивает Вероника Волкова. Этот человек без стыда и совести.

– Нет, Верочка, – начинает оправдываться мама. – Это надо в бутик на Ленинский ехать, там, кажется, есть маленький отдел.

– Вот и заедем на обратном пути, – обещает папа.

Просто он в таких прозаических вещах, как бренды, не разбирается. Ему что Max Mara, что SELA – все едино.

– Папа у нас сегодня подпольный миллионер. Его фамилия Корейко, – говорю. – Ладно, я в кофейню. Мне книжку надо дочитать.

Только не поймите меня неправильно, я люблю шопинг. Но не таким составом, не в многочисленной компании родных и не очень.

– Юль, ну чего ты? – сразу начинает стонать мама. – Вместе же день решили провести.

– Так мы и проводим вместе, под одной крышей. – Я смотрю под потолок, там все шариками и флажками увешано.

– Юльк…

– Ладно, – говорю. – Идите, я за вами. Только в туалет зайду.

Мне правда надо было. Я три чашки чая выпила за завтраком, пока папа вспоминал про то, как они с Евгением Олеговичем ездили в Казахстан и там их чуть не застрелили.

Мы договорились у фонтана через десять минут встретиться.

Слава богу, очереди в туалет не было. Захожу я в кабинку и приступаю к делу. Извините, что в таких подробностях рассказываю, но это действительно важно. Можно сказать, эта кабинка стала точкой бифуркации всей моей дальнейшей жизни (и не только моей). А про точку бифуркации при желании можно погуглить.

Так вот. Я уже собралась выползать на свет божий, как вдруг слышу, заходят двое. Я их сразу узнала, дорогих моих подруг. Их родные до боли голоса. Маша закрылась в кабинке слева от меня, а Ксюша – справа. А я, получается, оказалась посередине, как в сэндвиче ветчина. Слышимость тут была великолепная, гораздо лучше, чем в государственной филармонии.

– Я все-таки куплю то платье. – Ксюша говорит. – Душа мне велит.

– Сиреневое?

– Да нет. Которое я предпоследним мерила, с коротким рукавом.

– А, хорошее. Тебе идет. – Маша говорит, а я думаю: значит, без меня теперь по магазинам ходите, да? Ладно. К сведению принято.

А Маша как будто мои мысли прочитала, прямо через стенку туалета:

– Все-таки надо было Юлю позвать.

– Да она бы все равно не пошла. – Ксюша говорит. – Я же знаю.

Да? Почему бы это я не пошла, интересно? Просвети меня, Ксения, пожалуйста.

– Или Волкову с собой потащила бы. Они же теперь не разлей вода. Шерочка с Машерочкой.

Ах, вот оно что. Кажется, у Ксюши помутнение рассудка в последней стадии. Это они теперь не разлей вода с Машей. И вообще при чем тут Волкова? Я – отдельно, Верка – отдельно. Как мухи с котлетами.

– Не знаю, неудобно как-то. Ладно, я ей вечером позвоню.

– Только не говори, что мы в «Меге» были. А то Юлька взбесится.

А, боишься, значит. Это хорошо.

– Она последнее время немного того, с приветом. До сих пор на меня волком смотрит из-за своего Левушки драгоценного.

– Не надо было вообще эту тему поднимать. – Маша выходит из кабинки и включает воду. – Сама виновата.

– Я? Ну не знаю! Пусть спасибо скажет, что я про Левины приключения с Маринкой помалкиваю. Как настоящий партизан, хотя меня уже распирает.

Маша на это ничего не говорит. Ксюша тоже выходит из кабинки и моет руки. Жужжат электросушилки.

– Ну давай, платье сейчас купим и в кофейню, ага?

Последнее, что я слышу из Ксюшиных уст.

За ними захлопывается дверь.

Я сижу на унитазе еще несколько минут. А может, лет, я не знаю.

Маринка.

Маринка.

Это из одиннадцатого которая? Или другая? Не знаю никакую Маринку.

Ксюша врет. С другой стороны, зачем ей врать? Она же не знала, что я тут, в кабинке, заседаю.

А Маша какова? Промолчала. Ей ведь наверняка тоже что-то известно.

У меня так сильно стучит сердце, что я прижимаю его рукой к ребрам, чтобы не выпрыгнуло.

Через некоторое время я все-таки выхожу из туалета. Все вокруг какое-то не такое. Не могу нормально объяснить. Взять хотя бы шарики под потолком – они, оказывается, уже почти сдулись, а я сначала не заметила. А у людей, которые тут гуляют, почти у каждого в ухе наушник. Они как будто разговаривают с воздухом.

Подхожу к фонтану – наших, естественно, нет. Достаю из кармана треснувший свой телефончик. Что там? Пропущенная эсэмэска.

«Мы в кофейне. Ждем тебя на чизкейк».

Сердце начинает прыгать, только теперь уже от радости. А потом я замечаю то, что сначала не заметила.

Это не Маша мне отправила эсэмэску, а мама.

Это мама с папой и Веркой меня в кофейне ждут.

Глава 11

Ванна с пачули

Еще две недели назад все в моей жизни было прекрасно и замечательно. Лучше не придумаешь, я счастливая была. Правда, тогда я этого почему-то не замечала. А теперь вот заметила, правда, поздновато.

У меня был парень.

У меня были две лучшие подруги.

Своя компания, в которой хорошо.

И комната, в которой тоже хорошо.

Теперь всего этого у меня больше нет. Взамен появилась Верка. Спасибо тебе большое, Вселенная!

После похода в «Мегу» все так сильно и быстро изменилось – вот как будто меня взяли и вынули из моей милой и уютной жизни. Засунули в чью-то чужую. Такие у меня странные ощущения.

Папа был очень щедр – настоящий мизантроп. Вернее, филантроп, я все время путаю. Он купил нам с Веркой кучу всего, а потом повел в кинотеатр. Классное кино, кстати, мне понравилось. Называется «Отрочество». Там про одного парня, его зовут Мейсон. И вот в фильме показано, как он идет в школу, – это в начале. А в конце – он уже студент и поступил в колледж, ему там семнадцать лет. Ну а в середине – вся его жизнь между школой и колледжем, понятное дело. У него сестра была и мама. И отец, но он с ними не жил. Мама Мейсона несколько раз выходила замуж. Это длинный фильм, он часа три идет. Но самое интересное – Мейсона играет один и тот же актер, а не разные. Это кино двенадцать лет подряд делали – ждали, когда актер вырастет и можно будет следующий эпизод снимать.

Верке фильм не понравился, разумеется. Она же мой антипод во всех смыслах. Если попробовать поискать в мире самого непохожего на меня человека, с которым у меня ну абсолютно ничего общего, лучше Верки кандидата не найти.

Разве что джинсы ей такие же, как мне, купили. И ботинки. И юбку. Но это чтобы никому обидно не было.

Так вот, я продолжаю. В воскресенье я набрала себе ванну с маслом пачули и настоятельно попросила, чтобы меня не беспокоили. Я взяла с собой блокнот и ручку, включила Хойзера и залезла в горячую пену. Это мой домик на ближайшие два часа, как минимум.

Когда в твоей жизни рушится все и вся, тебе нужен четкий план. Желательно короткий – не более трех пунктов. Потому что, когда доходишь до четвертого, как правило, жизненные обстоятельства меняются, и приходится составлять новый план.

Первым пунктом у меня шла некто Маринка. Сначала я попыталась ее самостоятельно вычислить: кто это может быть? Разумеется, кто-то из наших общих знакомых, раз ее персона и Маше, и Ксюше известна. Проблема только в том, что я знаю одну-единственную Марину – Пасечник, из одиннадцатого «Б». И как-то мне сложно представить, что Лева пускался с Пасечник в какие-то приключения. Не могу себе этого представить, они очень разные люди. Очень – и внешне, и внутренне.

Ладно. Тогда я решила позвонить и навести справки. Только вот кому звонить? Левины друзья, даже если они и в курсе Марины, мне его не выдадут. Ксюше позвонить? Или Маше? Тогда придется сознаться, что вчера я в туалете сидела… Нет. Мы сейчас в состоянии холодной войны, как выясняется. Поэтому любая информационная утечка будет использована против меня. Уж Ксюшей-то точно.

Оставалось два варианта: звонить Леве и выводить его на чистую воду либо не звонить.

Я выключила Хойзера и набрала Левин телефон.

– Привет, Юль.

– Привет, чем занимаешься?

– Да так.

Краткость – сестра таланта. В трубке слышатся какие-то нервные шебуршания. Так бывает, когда, знаете, на том конце пытаются микрофон рукой прикрыть. Чтобы слышно не было, чего тебе не надобно слышать.

– А ты сейчас где?

– Дома. А ты?

Врет. И не краснеет.

– Я тоже, в ванной вот лежу.

Зачем я это сказала? Надо быка за рога брать, и все!

– Слушай, Юль, давай я тебе попозже перезвоню? Я тут… немного занят.

– Давай, – говорю. – Пока.

И отключаюсь. Я тряпка, я это прекрасно знаю. Ко всему прочему я ужасно ревнивая, хотя в этом никому и ни за что не признаюсь, даже под пытками. Сейчас моя ванночка, наверное, закипит от переполняющих меня эмоций. А потом взорвется и вышибет дверь.

– Я – Снежная королева, – говорю себе. Это у меня такая мантра, для поднятия самооценки. – Я – Снежная королева! Беру и выжигаю холодом людские сердца, а потом разбиваю их вдребезги.

Хватаю в одну руку Бесчастных – прямо за шею ее беру, а в другую – уродскую Марину и трясу их, трясу. Я большая и сильная, а эти две – крошечные, как не знаю кто. А потом я швыряю обеих с глаз долой куда подальше!

Я – Снежная королева. Была бы у меня третья рука, Верка бы туда же улетела.

Так, выполнение первого пункта откладывается на неопределенный срок.

Приступаем ко второму. Набираю Машу.

– Привет.

– Ой, привет, Юль! А ты почему вчера трубку не брала? Я тебе звонила.

– Да? Пропустила, наверное.

Просто не хотелось мне вчера с ней разговаривать. Не возникало такого желания.

– Что делала в субботу? – спрашиваю.

– Мы вечером с родителями в суши-бар ходили. Отмечали папино повышение.

– Понятно. А до этого?

– Да ничего особенного! С Борькой встретились, потом проект заканчивала. Ты, кстати, доделала? Завтра же биология.

Это она мне зубы заговаривает, меняет тему. Ну-ну.

– Давно, – говорю, – доделала. А мы в «Мегу» ездили всем составом.

– А-а-а…

– В кофейне посидели, потом в кино пошли.

– Понятно.

Что-то скисла наша Маша. Наверное, обдумывает, видела я их в «Меге» или нет.

– Ну ладно, завтра увидимся, – говорю.

– Подожди, а ты.

– Чао-какао!

Жму отбой. Никакого облегчения на душе, еще хуже только стало. Не работает мой план.

Смотрю на третий пункт: «Поговорить начистоту с Веркой. Расставить все точки над i». Вырываю из блокнота страницу, сминаю ее и подбрасываю к потолку. Бумажный комок беззвучно приземляется в воду (или приводняется?) и плывет по направлению к крану.

Нет, иногда нужно все-таки не логикой руководствоваться, а слушать свою интуицию. Она не просто так женщине дарована.

Роюсь в записной книжке телефона: где-то он тут у меня, кажется, был… Ага, нашла.

Один гудок и на том конце хватают трубку:

– Приве-е-ет! Круто, что ты позвонила! Я, кстати, ждал. Прямо предчувствие с самого утра!

– Серьезно? – Лицо мое растягивает какая-то дурная и счастливая улыбка.

– Клянусь! Слушай, я так рад твоему звонку! Подожди, сейчас до потолка только подпрыгну!

Я смеюсь. Хохочу на всю ванную, как сумасшедшая. А когда успокаиваюсь, спрашиваю:

– Ты что поделываешь сегодня, Миш? Может, погуляем?

Иностранные имена

У моей мамы день рождения. Ей – тридцать три, а мне – восемь. Дом полон гостей, родители мои обожают пирушки. Но у нас тут еще кое-кто, между прочим, родился – щенки у нашей Чапы. Целых три! Я на, звала их Бонифаций, Брунгильда и Барбара. По-моему, им очень идут эти иностранные имена, хотя мои родственники их никак не запомнят.

Гости мне неинтересны, как и еда, которую целый день для них готовили. У меня есть дела посущественнее, чем за столом со взрослыми сидеть и слушать их скучные разговоры. И тосты особенно – тамада у нас, конечно, Евгений Олегович.

– Пойдем в комнату, я тебе покажу, – говорю я Верке.

Правда, ну хватит уже лопать.

Заходим в спальню, Чапа на нас рычит.

– Чего это она? – спрашивает Верка.

– Таков материнский инстинкт, – поясняю я. – Она потомство защищает.

– А она не укусит? – Кажется, Верка побаивается Чапу.

– Хочешь одного подержать? – предлагаю.

Верка соглашается.

– Чапочка, мы возьмем на минутку Брунгильду, ладно? Ты не бойся, мы тебе ее обратно сразу отдадим.

Чапа на взводе, она нервно облизывается, но все-таки разрешает мне взять свою дочь. Потому что она мне доверяет. Подношу Брунгильду к лицу – такая крохотулька, еще слепая, а пахнет как! Весь день бы сидела и нюхала.

– Держи, – протягиваю щенка Верке.

Та аккуратно принимает его и тоже нюхает.

– Фу-у-у! Такая вонючая.

– Сам, а ты вонючая. Ладно, давай сюда.

Я возвращаю щенка на место, к теплому Чапиному животу. Та сразу начинает вылизывать щенка – наверное, устраняет Веркин запах.

Мы возвращаемся к гостям, так как настало врем, я торта. Тетя Света взахлеб рассказывает, как принимали Евгения Олеговича в Копенгагене. Как купали его там в овациях и все такое. А потом на лимузине повезли в какой-то дворец на аудиенцию к какому-то королю, только я не поняла к какому.

Съела я торт, смотрю, а Верки нет. Куда она делась?

Мне как-то нехорошо на душе сразу стало. Что-то я такое почувствовала, услышала, как там Чапа надрывается, и побежала в спальню.

Верка кружилась по комнате с каким-то пакетом в руках. Кружилась и смеялась, а пакет с ней по комнате летал. А Чапа прыгала вокруг Верки, истерично лая.

– Ты что делаешь?!

Я подбежала к Верке и вырвала у нее пакет.

– Дура несчастная! Ты!

Я вынимала щенков из пакета и не понимала, живые они или нет уже?! Они же слепые, так сразу и не разберешь. Чапа крутилась рядом, залезала мне на колени, выла и царапалась: проверяла, как там ее дети.

Все с ними в порядке. Успокойся, Чапа.

Смотрю на Веркино раскрасневшееся от смеха лицо.

Ненавижу.

– Юль, что тут у вас происходит? – В комнату вошла мама.

– Ничего, тетя Люда, – быстро ответила за меня Верка. – Мы просто играем.

Просто. Играем.

Я почему-то часто вспоминаю этот случай. И все не могу понять, зачем Верка это сделала. Наверное, никогда уже не пойму.

Кран с ледяной водой

Наверное, я сама отстранилась от Маши с Ксюшей. Не знаю. Просто я никак не могла им «Мегу» простить. Согласна, глупо. Девчонки пытались наладить со мной контакт, я видела, они старались. Особенно Маша чувствовала себя виноватой, да и Ксюша ходила вокруг да около с поджатым хвостом. Но я же Снежная королева, помните? Мне хотелось, чтобы они помучились, пострадали, сидя передо мной за своей парточкой, как две голубицы.

Просто я ревновала. Маша была моей подругой в первую очередь, а уже потом Ксюшиной. Всегда так было, и всем было хорошо.

Но теперь-то все по-другому. Я смотрела, как они вдвоем выходят из класса, куда-то идут (интересно куда: в столовую или в туалет?), шепчутся, смеются, и сердце мое разрывалось от горя. Нет, наверное, все-таки от злости и жалости к себе оно разрывалось. Так будет гораздо честнее сказать.

И главное, Верка все это видела и чувствовала. Она понимала, что со мной творится, и ходила с этой своей вечной ухмылочкой. Ничего мне не говорила, только всем видом демонстрировала, как ее все это неописуемо забавляет. Все переживания мои.

Но однажды произошло вот что. Честно говоря, я такого от Верки не ожидала.

Это на химии случилось. Учительница вызвала меня к доске и стала диктовать формулы. Я в химии не очень разбираюсь, вернее, совсем не понимаю ее. Для меня это темный лес. Но вы не знаете нашу химичку. Она, назовем ее Кларой Ивановной (на одно ее имя у меня страшная аллергия), – почетный работник образования, заслуженный учитель страны, неоднократный победитель олимпиад, гордость школы, района и тому подобное. Ей что-то около шестидесяти лет, но на пенсию ее не отпускают. Так вот, Клара Ивановна почему-то меня ненавидит. Вернее, я знаю почему. Я же химию не люблю, и она это всеми фибрами души чувствует.

Я стояла за кафедрой и позорилась. Формулы сыпались на мою бедную голову, а я понятия не имела, как изобразить их на доске. Клара Ивановна наслаждалась моим позором, но этого ей было мало. Она сказала:

– Садись, два. Стыд и срам, Филимонова.

Она даже фамилию мою никак не может запомнить.

Я развернулась и пошла к своей парте.

– Стой, – вдруг сказала Клара Ивановна. – А ну вернись!

Я повиновалась.

– Что это у тебя на лице?

– Где? – Я аж испугалась.

– Краска! Помада! Нет, вы полюбуйтесь. Пугало огородное! Намалевалась, как не знаю кто! Стыд и срам! – Это любимое выражение Клары Ивановны.

– А ну живо к раковине! Умывайся! И чтобы я такого больше не видела на своих уроках. Придут разукрашенные, как прости господи! Не школа, а…

Я стояла посреди класса и мечтала поскорей умереть. Понимаете, у нас все девочки в классе красятся, абсолютно. Ну, кроме Элоны Давыдовой. А у меня только пудры немного на носу и блеск для губ. Все. Разве это криминал?

Так обидно, и главное, ничего ей не возразишь. Она ведь почетный работник и так далее. Наши молчали, как на похоронах. Я даже посмотреть на них не могла, только чувствовала, как все на меня пялятся.

– Что ты встала, Филимонова? Умывайся, сказала!

Я подошла к раковине и включила кран с ледяной водой. Другого тут не было.

– Извините, а можно вопрос? – вдруг услышала я Веркин насмешливый голос.

– Сначала встань из-за парты. Что ты хотела, эээ… Волкова?

– Да ничего особенного. Просто хочу спросить: это правда, что от вас муж ушел? Кажется, к соседке или что-то в этом роде?

О-о. Я прямо спиной почувствовала, как Клара Ивановна начала звереть там у себя за кафедрой. Хотя она молчала.

– Просто я новенькая, всего еще досконально не знаю. А слухи разные по школе ходят.

Гробовая тишина. Но Верка не сдавалась:

– Нет, вы если не хотите отвечать, я не настаиваю. Это ваше право. Как и право Филипповой пудриться, краситься, наголо побриться, язык проколоть, если ей так приспичит. Вы меня понимаете, Клара Захаровна?

– Ивановна! – взвизгнула химичка.

Она побелела, как мертвец, – это я уже своими собственными глазами увидела, умываться я на тот момент передумала и закрутила кран. А потом Клара Ивановна вскочила со стула, уронила его на пол и, как ошпаренная, выбежала из класса.

Что после этого началось, не передать словами. Все орали, как сумасшедшие, ржали так, что стекла в шкафчиках тряслись и звякали колбы. Главное, чтобы что-нибудь не взорвалось!

– Верка, молодчага! – кричали наши мальчики.

– Сила вообще!

– Супервуман ты, Волкова!

– Просто Верочке легко говорить. Ей ведь не в нашей школе потом учиться, вот ей все и по барабанчику, – в своем репертуаре вставила Ксюша.

– Юль, ты в порядке? – спросила у меня Маша, когда я вернулась за парту.

Щеки у меня горели до сих пор, как будто меня по ним отхлестали. Я не успела ответить Маше, потому что в класс вошел директор. А следом – химичка конечно же.

И тогда началось самое смешное.

Здравомыслящий человек

– Меня в школу вызывают! – радовался за ужином папа. – Какая прелесть! Первый раз в кабинет директора войду, хоть познакомимся.

– Пап, ты только там без фанатизма, – попросила я. – Не хочу, чтобы еще из-за тебя у меня проблемы с Кларой возникли. Их и так через край.

– Дорогая моя дочь, я тебе клятвенно обещаю: проблемы будут. Но не у тебя, а у Клары Ивановны.

– Пап, не надо, правда! Я тебя прошу.

– Юля, ты не волнуйся, – говорит мама. – Твой папа здравомыслящий человек. Это он только тут хорохорится.

– Кто хорохорится? Я хорохорюсь?! Знаете, дорогие мои женщины, что я на свете больше всего не люблю? Когда вот такие заслуженные педагоги с черствой коркой вместо сердца детям жить и радоваться спокойно не дают. Моим, заметьте, детям, собственным! – Папа смотрит сначала на меня, потом на Верку. – И вы хотите, чтобы что? Чтобы я ей это спустил? На том простом основании, что она орденоносец или кто-то там?

– Дядя Женя, только за меня не надо заступаться, ладно? – Верка говорит.

– Ты, Вера, конечно, палку перегнула немного, – замечает мама. – Не стоило этого говорить. Повторять чужие сплетни.

– Я знаю. – Верка хмуро тычет вилкой в салат.

– Это с одной стороны, Люда. А с другой… Она за друга вступилась, когда его линчевали у всех на глазах!

Папа у меня любит напыщенно выражаться. Друг. Линчевали. Как в шекспировских пьесах.

– И потом Вера уже осознала свой поступок. Я это невооруженным глазом вижу.

Правда, у Верки такой мрачный вид, что мне тоже кажется: она уже сто раз пожалела, что ляпнула.

– Может, все-таки я в школу схожу? – дружелюбно предлагает мама.

– Кого вызвали? Меня. Вот я и пойду, – отрезает папа. – Слушайте, да не переживайте вы так, все будет в порядке.

– Я конфеты открою? – Верка говорит. – А то сладенького захотелось.

Глава 12

Лучшее изобретение человечества

Не хотела я с Левой встречаться. Но потом все-таки встретилась.

– Ты можешь нормально объяснить, что случилось?

– Ничего, говорю же. – Я иду себе потихонечку. За него не держусь, хоть и скользко на дороге.

– Я вижу, что-то происходит. – Лева так волнуется, что мне становится приятно. Значит, я ему все-таки дорога, невзирая на различные приключения.

– Тебе это только кажется, Лева. Все нормально, правда.

Я решила серьезный разговор отложить на потом, все-таки сейчас не самое время.

Заходим в подъезд, вызываем лифт, двери сразу открываются.

– Ты меня любишь? – спрашиваю. Просто вдруг захотелось от него это услышать.

– Нет, – говорит мне Лева и смеется. – Я тебя просто обожаю!

Мне не нравится его ответ. Шуточки эти вечные. Обожают плюшевых медвежат с пищиком внутри. Блины с вареньем тоже обожают, кататься на коньках. Море в шторм обожают некоторые. А любимую девушку любят. Разница большая. Тем более если она твоя будущая жена, по ощущениям.

Ксюша говорит, что женятся в основном на покладистых и надежных. То есть на таких, как я, а не она. Таким, как Ксюша, дарят огромные букеты по триста роз – ей однажды такой подарили. Мы с ним всем классом фотографировались по очереди, я девочек имею в виду. Даже наша практикантка по физике щелкнулась и тут же выложила фото в «Инстаграм». Еще таких, как Ксюша, везде водят и катают на классных машинах всю жизнь. Ну не всю, конечно…

– Приехали. – Лева говорит.

Выходим на площадку, и он нажимает звонок. Ждать не приходится, дверь открывается почти моментально.

– Ой, здравствуйте! А я думаю, кто это ко мне на ночь глядя? А это вы, ребятки! Я так рада!

Раздеваемся в крошечной прихожей. Лева вешает куртку на крючок, и я выпадаю в осадок.

На нем костюм с галстуком, оба в полосочку.

Вот это новости. Лева одергивает пиджак и приглаживает волосы. Они у него, как всегда, чем-то намазаны и пахнут приятно.

– А я как будто знала, что вы придете. Сбегала утром в магазин, купила тортик! – порхает вокруг нас Елена Сергеевна.

Сегодня она без парика, и ей так гораздо лучше. Люблю седые короткие стрижки, сама потом буду такую носить.

Проходим в комнату, а Елена Сергеевна – на кухню, готовить чай.

– Что это ты так вырядился? На собеседование ходил?

Просто Лева сейчас пытается на другую работу устроиться.

– Да нет. Ну да. – Лева подозрительно краснеет.

И сразу меня обуревает страшная ревность. Где это он был весь день в наглаженном костюмчике, интересно? Спокойствие, только спокойствие, голосом Карлсона говорю я сама себе. Сейчас не время для семейных сцен.

Возвращается Елена Сергеевна, и мы пьем чай. Торт – шоколадный «Наполеон», мой любимый. А я даже крошечку не могу проглотить от переживаний, но никто этого не замечает.

Лева рассказывает Елене Сергеевне, как в прошлом году он участвовал в горнолыжных соревнованиях и чуть не победил. Он бы абсолютно точно победил, если бы ногу не вывихнул, когда прыгал с трамплина. Ночью был снегопад, и трамплин с утра плохо почистили, а Лева первым прыгал – ну и. Я эту историю сто пятьдесят раз уже слышала. Лева почему-то любит ее рассказывать.

– Какой вы, Лева, смелый! – как маленькая, восхищается Елена Сергеевна. – А я вот высоты боюсь больше всего на свете, хоть и живу на двенадцатом этаже. Хорошо, что у меня балкона нет.

– А интернет у вас есть? – вдруг спрашивает Лева.

– Ой, вы меня насмешили! – отмахивается Елена Сергеевна. – У меня и компьютера-то никогда не было! Такой я доисторический уникум!

– Тебе зачем? – спрашиваю. – У тебя же смартфон.

Лева меня игнорирует.

– Вы знаете, – говорит, – по-моему, интернет – это лучшее изобретение человечества. Он связывает людей из разных уголков мира.

К чему это он клонит, думаю. При чем тут уголки?

– Взять скайп, к примеру, – продолжает Лева. – В нем любого человека можно за минуту найти и с ним созвониться.

– Ну уж не любого и не за минуту. Это ты сильно преувеличил, – говорю. – Но позвонить можно кому-нибудь в другой стране, это да. Главное, бесплатно и с видео.

– Это правда?

Я вдруг замечаю, что губы у Елены Сергеевны дрожат.

И потом до меня вдруг доходит, что Лева у нас тут затеял.

– Вы же хотите с ним встретиться? – спрашивает.

– Очень хочу!

Неловко мне на Елену Сергеевну сейчас смотреть, так она взволнована.

– Спасибо вам, ребятки, – говорит. – Правда. Я, знаете, честно говоря, и не надеялась, что вы опять заглянете. Думала, ну из вежливости к старухе ребята зашли, посидели. А вы… Спасибо, Лева. Спасибо, Юлечка. Я ведь одинокая, у меня кто был из родных, все уже давно на том свете. А я все тут околачиваюсь. Иногда сижу и думаю, когда меня Господь отпустит? Так одиноко бывает, знаете. Стоишь у подоконника, слушаешь, как часы идут. Или пироги вон сама себе печешь, чтобы тоска отступила. Но разве ж она отступит, если не нужен ты никому в целом свете?

– Извините, – говорю, – я на минуту выйду. Мне надо там.

Не могу я этого слушать. Серьезно. Мне очень ее жалко, Елену Сергеевну. Так жалко, что в сердце закололо. Но что я могу? Разве один звонок по скайпу что-нибудь изменит?

Но Лева прав. Даже если никакого Васильева Николая мы в скайпе не обнаружим (а мы его там точно не найдем, я на 99,9 % уверена), мы сделаем хоть что-то. Понимаете? Хоть пальцем пошевелим, как говорится.

– Юль, ты чего там заперлась? – Лева ко мне стучится.

Я просто в ванной закрылась на щеколду и воду включила.

– Уже выхожу.

Он стоит в коридорчике и смотрит на меня, как провинившийся щенок. А я ему сразу все вместе прощаю: маринок всех этих, недомолвки.

Какая разница? Он вон что для Елены Сергеевны придумал, хотя она ему никто. А я, если честно, про нее ни разу за всю неделю не вспомнила.

Порочный круг

Весь день я репетировала, как не знаю кто. Как папа Карло. Просто завтра городской конкурс, и он будет не в нашей школе проходить, а в концертном зале музучилища. Я как только об этом подумаю, волосы на голове начинают шевелиться. Там сцена громадная, гигантский трехэтажный зал, акустика! Тихий ужас, в общем.

Я не знаю, может, я одна такая ненормальная? Ночью, например, перед концертом я совершенно не могу спать. А до этого весь день не ем. И на следующий. Понимаете, какой это стресс для моего организма?

Я именно поэтому музыку разлюбила. Все просто и прозаично. У меня боязнь сцены в самой ее тяжелой форме, наверное. Все, понятное дело, перед выступлением волнуются. Поголовно. Но таких трусих, как я, свет еще не видывал, мне кажется.

Спасаюсь я только тем, что усиленно репетирую, оттачиваю мастерство с утра до ночи. Просто потому, что больше ничем не могу заниматься. Наверное, поэтому я и побеждаю так часто. Никто так больше не выкладывается, как я. Это правда. И это не я так думаю, а Ольга Владимировна и другие педагоги говорят.

Получается замкнутый круг. Чем больше я боюсь, тем лучше играю.

И я не думаю, что дело тут в каком-то необыкновенном моем таланте, как считает папа. Нет. Дело именно в страхе. Но знаете, невозможно ведь всю жизнь в страхе жить и заниматься делом, которое ты ну, как минимум, не любишь. А скоро, пожалуй, и возненавидишь. Это я о том, что папа пророчит мне карьеру мировой знаменитости.

Нет, папа, нет. Не стать мне международно признанной пианисткой, увы и ах.

Ладно. Пойду еще раз проработаю этюд. У меня там пальцы посередине немного заплетаются.

Как же мне вырваться из этого порочного круга?

Тарелка с сырниками

Ночью мне явилась Чика. Не во сне, а наяву – я ведь не спала.

Она, как всегда, с потолка спустилась, села на краешек кровати и вздыхает. А я под одеялом даже пошевелиться боюсь: вдруг она сейчас просунет под него свой щупалец, схватит меня за ногу и…

– Ты чего не спишь?

Я даже не поняла сначала, кто это спросил. Чикин голос я себе как-то по-другому всегда представляла, хотя ни разу с ней не разговаривала.

Но это не Чика сидела рядом, а Верка.

– Мандражируешь?

– Мандражирую.

Мне как-то сразу спокойнее стало: хоть не одна я этой ночью не сплю.

– Пошли поедим? – предложила Верка.

– Пошли. – Я согласилась, сама не знаю зачем. Есть мне сейчас меньше всего хотелось, если честно.

Мы тихонько прошли на кухню, чтобы родителей не разбудить, и включили нижний свет. У нас в плинтус такие хорошенькие лампочки встроены – самое то для ночных посиделок.

Верка по-хозяйски открыла холодильник и скептически осмотрела его содержимое.

– Колбаса кончилась.

– Ты же ее вроде не ешь.

Верка ничего мне не ответила.

– О! Сырники! Ты будешь?

– Это на завтрак, мама всегда мне перед концертом печет.

– Да ладно, ты все равно не съешь. – Верка взяла тарелку с сырниками, варенье, пакет молока, водрузила все это на стол и принялась трапезничать.

– Ты, главное, знаешь что? – с набитым ртом говорила она. – Ты, когда завтра на сцену будешь выходить, скажи про себя: «Плевала я на вас с высокой башни! Вы все равно голые!»

– Что?

– А что? Прием проверенный, действует безотказно. Только несколько раз повтори для убедительности. Просто представь, что в зале все – и жюри, и зрители – голые сидят, и вуаля! Папа всегда так делает.

– А он что, боится сцены?

Как-то неожиданно это для маэстро со стажем.

– Еще как!

– Я даже не знаю. У меня, наверное, не такое богатое воображение, – сомневаюсь я. – Это трудно себе представить.

– О’кей. – Верка говорит. – Давай тогда потренируемся!

– В смысле?

– Ну вот представь, что я перед тобой голая сижу.

Ничего себе заявочки, думаю.

– Хватит смущаться. – Верка говорит. – Давай.

Ладно. Попробую.

Смотрю я на нее, смотрю, – как она с аппетитом мамины сырники наворачивает. Рот, главное, весь в варенье и твороге, пальцы слипаются уже. Верка пакет с молоком открыла и пьет прямо из него. Ну я и представила, что голая она. И мне вдруг так сразу смешно почему-то стало. Я аж прыснула, не удержалась.

– Представила? – догадалась Верка.

– Угу. – Я прыснула опять.

– Вот сейчас запомни, как ты это сделала, а завтра на сцену выйдешь – и повторишь. Поняла?

– Поняла, – говорю. – Слушай, оставь мне один сырник.

Приступайте

В тот раз мы полетели в Санкт-Петербург втроем: Евгений Олегович, папа и я. Жили мы у Волковых целых восемь дней. Инструмента у них в квартире не было (впрочем, как и кроватей), поэтому заниматься я ходила в детский сад напротив дома. Евгений Олегович там договорился, и я играла на плохо настроенном пианино. А спала на раскладушке.

Это была папина идея, конечно, – отправить меня в интернат. Ничего плохого только не подумайте, это интернат для музыкально одаренных ребят, которые потом будут поступать в консерваторию.

Мне было десять, и поэтому у меня не спрашивали, хочу я туда поступать или нет. Просто Ольга Владимировна, мой педагог по специальности, сказала:

– Это было бы чудесно! У Юлечки есть все шансы!

Все. Остальное закрутилось с такой скоростью, что я опомниться не успела, как оказалась у Верки в Питере.

Все было здесь точно так же, как в их барнаульской квартире. Минимум мебели, спартанский шик. Евгений Олегович все еще копил на дом в Вене, поэтому тете Свете с Веркой приходилось как-то выкручиваться. Спать на раздвижных креслах, вешать одежду на веревочки, натянутые вдоль стен, и так далее.

Зато у них теперь была собака. Она меня в самое сердце поразила, Багира! Она была настоящей пантерой, а никакой не немецкой овчаркой. Огромная, черная, грациозная! Я ее сразу полюбила, и Верке это понравилось. Она гордилась своей «зверюгой» и единолично занималась Багириным воспитанием. Ходила с ней на площадку, тренировала по «Руководству собаковода» и требовала от нее абсолютного подчинения. Багира подчинялась с удовольствием, она была великодушной собакой.

– Сидеть! – командовала Верка, и овчарка мгновенно повиновалась. – Лежать! Она еще команду «апорт!» знает, во двор выйдем, покажу, – сообщила мне Верка.

Но вместо прогулок с Багирой я шла в проклятый детский сад и занималась там музыкой до потери пульса. По вечерам Евгений Олегович с папой подолгу засиживались на кухне и мечтали. Они мечтали о том, как будет здорово, если меня возьмут в интернат. Если меня примут, то папа с мамой тоже со временем переедут в Питер. Годика через два или три.

Для них два-три годика были пустяком, делом житейским, видимо. А для меня целой жизнью! Страшной одинокой жизнью без мамы в каком-то жутком месте.

Этого я допустить не могла.

Когда мы приехали к педагогу на прослушивание, он был несказанно рад. Ведь я к нему попала не с улицы, а по рекомендации самого Волкова!

– Ну-с, – сказал мне бородатый педагог. – Я о вас наслышан, юная леди. Что будете исполнять?

– Этюд Черни, – выдавила я еле слышно.

– Приступайте.

И я приступила.

Уж я приступила.

Я играла так, как не играла еще никогда… Чудовищно, одним словом. Пальцы у меня были деревянные, я долбила по клавишам, словно забивала в них гвозди, и думала: «Что я творю? Зачем я это вытворяю?»

Я чувствовала, что папа с Евгением Олеговичем на меня смотрят. Что они просто в ужасе от того, что тут происходит. У них там, наверное, волосы на голове шевелятся сейчас… Но ничего я с собой поделать не могла.

Просто я не хотела жить в интернате три годика!

Когда я закончила, Евгений Олегович не своим голосом сказал:

– Рудольф Моисеевич, девочка сильно волновалась. Давайте она исполнит что-нибудь… Что ты еще готовила?

– «Бурный поток» Майкопара, – пискнула я в ответ.

– Евгений Олегович, право слово… – замялся бородач. – Вы нас не оставите на минуточку? – обратился он к моему раздавленному в лепешку папе.

– Конечно, конечно.

Мы с папой вышли в коридор. Мы не сказали друг другу ни слова, пока они там секретничали. А что было говорить?

– Это позор! Она меня опозорила перед самим Т.! – жаловался Евгений Олегович тете Свете вечером на кухне. – Ты знаешь, скольких нервов мне стоило договориться о прослушивании в середине года,?!

Я лежала на раскладушке в комнате и все прекрасно слышала, что он там говорил. Хорошо, что папа не слышал. Он как раз вышел перед сном прогуляться.

Я лежала на раскладушке и знала, что завтра мы летим домой. Что никакой интернат мне больше не грозит. Но радостно мне от этого почему-то не было, наоборот.

Мне так жалко было папу.

Глава 13

С прямым позвоночником

Не буду рассказывать про конкурс, все было как всегда. Сидели три часа, тряслись, потом пять минут агонии – и вуаля, первое место! Диплом в рамке, букет, конфеты и куча растраченных впустую нервов.

Лучше расскажу, как папа к директору ходил. Это было что-то с чем-то.

У нас была алгебра. Сидим, решаем уравнения. Тут дверь открывается, входит завуч и говорит:

– Юля Филиппова, пройди к директору, пожалуйста.

– Прямо сейчас? – спрашиваю.

– Да, сейчас. – И она ушла.

А я знала, что папа в школу сегодня придет, просто не знала, тут он еще или уже ушел. Честно говоря, в кабинете у директора я ни разу не бывала. Просто повода не было. А теперь, значит, появился.

Я пока спускалась на второй этаж, каким-то закоренелым хулиганом себя чувствовала. Злодеем натуральным. Отца в школу вызвали, теперь вот меня на ковер. Да уж. Жизнь моя становится все прекрасней и прекрасней день ото дня. Я надеялась, что папа поведет себя разумно и все обойдется. Но чует мое сердце, что не все так радужно.

Когда я вошла в кабинет, то первой, кого увидела, была Клара Ивановна. С прямым позвоночником она восседала в кресле. Ручки у нее лежали на коленочках – так деток в садике фотографируют. За огромнейшим мамонтоподобным столом сидел Виктор Дмитриевич, а на стуле рядышком – мой папа. Он улыбался, как какой-то сумасшедший крокодил, показывая чуть ли не все свои зубы сразу. Директор с химичкой, наоборот, были хмурые. Вернее, это Виктор Дмитриевич хмурился и подергивал плечами, а Клара Ивановна выглядела очень печальной. Даже чересчур. Как будто она играла в театре немую сцену и всем своим видом пыталась донести до зрителя вселенское горе свое.

– Здравствуй, Юля, проходи.

Я послушалась. Встала посередине кабинета и стою, сесть тут абсолютно не на что. Не на ручки же Кларе Ивановне залезать.

– Как ты знаешь, я в курсе досадного эпизода, который произошел на уроке Клары Ивановны.

– Извините, но…

– Подожди, Юля, не перебивай, – попросил директор. – Это очень неприятное происшествие, из ряда вон выходящее, я бы даже сказал.

О-о. Меня что, теперь из школы исключат за помаду? Нет, страшно мне как раз не было, тут же папа мой сидел. В его присутствии химичка больше не посмеет меня унижать.

– Наша школа среди передовых, – завел свою любимую шарманку Виктор Дмитриевич.

Кажется, я наизусть знаю, что он там дальше скажет. Сейчас начнет распространяться про то, что безукоризненная дисциплина среди учащихся нашей великолепной школы – это основа основ. Именно благодаря строжайшему соблюдению дисциплины учащимися у нашей школы такие прекрасные показатели. Но некоторые несознательные ученики с напудренными носами, такие, например, как я, их портят, эти божественные показатели! Мало того, они подрывают драгоценное здоровье старейшего учителя нашей школы, этого уважаемого педагога и.

– Клара Ивановна, – громко сказал директор, и меня вышвырнуло из мыслей обратно в кабинет. – Я думаю, будет уместно и в данной ситуации единственно верно, если вы извинитесь перед учеником.

Перед каким учеником? Я сначала и не поняла, что речь обо мне идет. От такой неожиданности.

Вот это Виктор Дмитриевич придумал, фантазер! Да она скорее на пенсию уйдет, чем извинится. Клара Ивановна – человек старой закалки, она скорее цианид калия проглотит натощак, чем скажет мне «извините»!

Я посмотрела на папу, и он мне тут же подмигнул. Весело ему. А мне почему-то нет. Сейчас опять начнутся унижения, я так и знала.

– Юлечка, – сказала вдруг Клара Ивановна ангельским голоском, но прозвучало это, как взрыв атомной бомбы.

Во-первых, потому, что она никогда и никого из нас не называет по имени. Даже Зыбарева, а он ее любимчик.

И во-вторых, она и фамилию-то мою запомнить никак не может, а тут вдруг «Юлечка»!

Фантастика. Папа, что ты им наговорил?

– Юлечка, – повторила Клара Ивановна своим новым кротким голосом и поднялась с кресла. – Извини меня, пожалуйста. Я превысила свои полномочия и за это прошу у тебя прощения.

Лицо у Клары Ивановны как-то странно подергивалось, пока она говорила. Словно каждое слово, которое она произносила, отдавалось в ней жуткой зубной болью.

И все равно это произвело на меня колоссальное впечатление. Я смотрела на нее и не видела больше монстра, который не давал мне спокойно жить уже несколько лет. Он исчез, этот монстр. Передо мной стояла несчастная одинокая старушонка, у которой на свете ничего больше и нет, кроме школы. Понимаете? Кроме нас, кроме меня. И вот она так за все это держится усердно, прямо из последних сил вцепилась и держится, что хочет вдолбить в нас эту проклятую химию всеми правдами и неправдами. Просто по-другому она не умеет, не получается у нее. Не видит Клара Ивановна, что можно с нами по-другому.

– Ничего страшного. Я на вас не в обиде, правда, – быстренько пробормотала я и добавила: – Спасибо, – сама не знаю зачем.

Просто мне неловко стало, что пожилой человек передо мной стоит и извиняется.

– Садитесь, Клара Ивановна, – сказал ей директор. – Что ж, я думаю, на этом досадный инцидент исчерпан. Все присутствующие сделали соответствующие выводы, да, Клара Ивановна?

– Разумеется, Виктор Дмитриевич! – тут же откликнулась химичка. – И еще, позвольте, я кое-что добавлю. Вы знаете, Евгений Анатольевич, у вашей Юлечки к химии большие способности!

Папа даже не нашелся, что на это ответить. Так это неожиданно прозвучало.

– Да, да! Поверьте мне, – с жаром принялась рассказывать Клара Ивановна. – Я в этом кое-что смыслю, аха-ха-ха! Просто, видите ли, в чем дело, Юлечке необходимо дополнительно заниматься. С репетитором.

– Зачем? – не понял папа.

– Ну как же? – Клара Ивановна сделала брови домиком. Театр одного актера, да и только. – Я же говорю, у вашей Юли талант. И я, в свою очередь, готова с ней позаниматься, чтобы в конце года по химии у нее была твердая пятерка. Результат я вам гарантирую, можете не сомневаться.

Тут папа сразу стал морщиться – после словосочетания «твердая пять». И я подумала, как бы опять чего не вышло, но все-таки папа сдержался.

– Благодарю вас, Клара Ивановна, но у Юли другие планы. Она занимается музыкой. Ей химия не пригодится в жизни, вы меня понимаете? Нам совсем не нужно, чтобы из нее делали Менделеева, правда. Мы вам будем признательны, если вы сфокусируетесь на ком-то более одаренном. – Тут папа очаровательно Кларе Ивановне улыбнулся. – За оценками в табеле мы не гонимся.

– Позвольте с вами не согласиться! – начала было химичка, но директор ее перебил:

– Я думаю, мы отпустим сейчас Юлю. Пожалуйста, возвращайся в класс.

– Извините, до свидания, – сказала я и юркнула за дверь.

Ну папка у меня дает! Гениальный у меня родитель. Мне хотелось его сейчас взять и обнять хорошенько, чтобы все косточки у него хрустнули.

На следующий день была химия, и шла я на нее, признаться, как на каторгу. Я-то знала, что Клара Ивановна затаила на меня зло. Не затаить она не могла.

Но опасения мои оказались напрасными. На том уроке впервые в жизни Клара Ивановна поставила мне пять и при всех назвала умницей. Клянусь! Это при том, что тему я только на перемене пролистала.

Глава 14

Как у курицы

В «Свитере» я больше не появлялась. Во-первых, никто меня туда в последнее время не звал. Маша с Ксюшей теперь вдвоем везде ходят, я не у дел. Во-вторых, у меня и поинтересней сейчас дела имеются, да-да. И в-третьих, я с Мишкой не хотела встречаться. После того моего воскресного звонка и нашей прогулки он что-то себе вообразил, наверное. А я не хочу никого обнадеживать, это нечестно. У меня же Лева есть.

Тема Маринки мной так и не была затронута. Не стану я чужие сплетни слушать, буду слушать собственное сердце. А оно мне говорит, что Лева меня любит больше жизни. Так что не надо грязи, дорогая Ксюша Бесчестных.

Но вообще сейчас речь не обо мне, а о Верке. Вернее, об ее дневнике.

Я не знала, что она, оказывается, ведет дневник. При мне Верка никогда ничего не писала. Обычно она где-то гуляет после школы, а потом валяется на раскладушке и слушает свой рок. Не знаю, когда она уроки делает, если делает вообще.

А в тот раз она его на столе забыла, дневник. Оставила, главное, раскрытым – лежит себе дневничок, читай кто хочет!

Я бы в жизни его не стала читать, если бы не тот случай. Просто когда я увидела Веркин дневник, я сразу все вспомнила. Тот позор, и как я потом два дня рыдала.

Конечно, я не стану никому уподобляться и демонстрировать ее каракули (у Верки почерк, как у курицы, если не хуже) всему классу. Я на это не способна.

А вот прочитать чужой дневник, оказывается, могу.

Я ходила вокруг стола полчаса, наверное, если не больше. Как Фенимор Купер вокруг миски, когда мама ему горяченького положит. Меня терзали сомнения: читать или не читать? Почти как Гамлета. Но это была не совесть, а именно сомнения: просто я боялась прочитать о себе что-то такое, отчего я точно с Веркой не смогу больше жить. Все и так между нами натянуто до предела, до краешка обе наши чаши терпения наполнены.

А потом я решила, что: первое) это знак свыше; второе) лучше горькая правда, чем сомнения с подозрениями; и третье) Верка сама виновата – не надо дневники где попало раскрытыми оставлять.

В общем, уселась я за стол и стала читать. И волосы на моей голове горемычной почти сразу зашевелились. Потому что там было такое, чего я вообразить себе не могла.

Друг мой Кузя

Дневник я начала вести в семь лет, где-то в середине года первого класса. Я тогда обучалась на дому из-за порока сердца, и мне было немножко одиноко. Вот я и завела себе дружка. Звали его Кузя. Знаю, идиотское имя, но, напоминаю, мне на тот момент было семь. Так что.

С Кузей я делилась всеми своими радостями и горестями. Ровно два года он был мне лучшим другом, хранил мои тайны, радовался моим победам и страшно горевал, когда моя черепаха Тортилла упала с балкона четвертого этажа и разбилась насмерть.

А потом я его сожгла, моего Кузю.

И все из-за Верки, из-за кого же еще?

Не знаю, зачем я в тот день взяла Кузю с собой. Уже не помню, да это и не важно. Важно то, что на большой перемене, пока я ходила в столовую, Верка залезла ко мне в рюкзак, намыла там Кузю и без зазрения совести стала читать.

Когда я вернулась с обеда, Верка уже дошла до Кости П. Он учился в нашем третьем классе, и я была в Костю П. влюблена. Никто об этом не знал, ни одна душа живая! Я хранила свою любовь к Косте П. как зеницу ока. Как Кощей Бессмертный иглу в яйце! Это было непростительной ошибкой – принести Кузю в класс, потому что ему-то было о Косте все известно.

А теперь и Верке.

– Отдай! – крикнула я и попыталась выхватить у нее дневник.

Но у меня не вышло. Верка вскочила на парту и стала размахивать Кузей в воздухе.

– Служи! Служи! – командовала мне Верка, как собаке.

– Быстро отдавай! – орала я. От злости и обиды все у меня перед глазами поплыло.

– А что там,? Дневник? – сразу заинтересовались одноклассники.

– Знаете, как его зовут? Ку-у-узя! Вот умора! – сообщила во всеуслышание Верка. – Сейчас я вам тут кое-что прочитаю…

– Не надо, пожалуйста! Отдай!

Я знала, что именно она собиралась прочитать.

– Вот тут, слушайте! Слушаете? «Я лежу в кровати и долго не могу уснуть. Я думаю про Костю П. Представляю его глаза, они такие голубые, как озера! Еще мне нравятся его волосы, что он их не стрижет. У всех мальчиков в нашем классе короткие одинаковые стрижки, а у Кости П. черные локоны. Мне так хочется их понюхать!..» Поню-юхать! – нараспев повторила Верка. – Слушайте, держите меня, а то я сейчас свалюсь отсюда!

Я больше выносить этого не могла. И я сделала ужасную вещь. Я решила убить Верку, и я это сделала. С размаху я ударила ее кулаком по ноге, а потом толкнула изо всех сил – и Верка полетела с парты.

Она упала на пол с каким-то ужасным звуком. Хрясь! Потом оказалось, что при падении она ударилась зубами о спинку стула и выбила целых два.

Я не убила Верку, сами понимаете. И зубы у нее потом зажили, уж не знаю, как там их ей обратно вставили.

Тем вечером после музыкалки я зашла в какой-то незнакомый двор, положила Кузю в урну и подожгла. Он горел вместе с остальным бумажным мусором, странички у него чернели, сворачивались в трубочки, а потом крошились и улетали.

Больше я никогда не записывала свои мысли на бумагу. Никогда. Я пробовала, но каждый раз перед глазами у меня вставал Костя П. Он стоял и краснел и смотрел на меня, как на какую-то прокаженную.

Хорошо, что он через два месяца в другой район переехал.

Филипок

Про Веркину жизнь в Петербурге я из принципа не стала читать. Она меня не касалась, я не имела права о ней даже знать. Поэтому я сразу на середину пролистнула…

Сначала там все шло про тетю Свету. Как неожиданно ее госпитализировали во время гастролей Евгения Олеговича в нашей филармонии. А Верка же в Питере была. Ей еще два дня ничего не сообщали, оказывается. Она не знала, что мамы ее уже нет. А потом, когда узнала, сразу решила сюда лететь, но бабушка ее не отпускала. И Верка тогда стащила карточку с пин-кодом из бабушкиного кошелька, взяла такси и поехала в аэропорт покупать билет. Но как раз в это время позвонил Евгений Олегович и сказал, что тетю Свету привезут в Питер хоронить.

Я когда это читала, все думала: это же кошмар. Это же самое ужасное, что только может случиться с человеком. И как такое пережить? Как такое все люди во всем мире переживают?

Я не знаю.

Потом Верка долго ничего не писала. До тех самых пор, пока к нам не переехала. И вот тогда началось.

НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. ВСЕХ!!! Зачем, спрашивается, было тащить меня обратно в эту Тмутаракань, если они да, же комнату освободить не могли? А у них их четыре, между прочим. Картинки везде, диванчики, шторки с вазочка, ми, коврики – тошнит от этого провинциального мещанства! Я тут у них задыхаюсь в этом барахле!!

Удивительно, что отец еще не у своей в Иркутске. Сидит у Филипповых уже три дня, как будто медом ему здесь намазано. Стыдно ему, сказал. Повиниться решил перед любимой дочерью в кои-то веки, покаяться во всех грехах. Поздно, папа, каяться. Еще и прощения просил, чуть ли не на коленях ползал. Бог тебя простит, папочка, а не я!

Нет, тетя Люда с дядей Женей – нормальные. Чудаки, конечно, но хоть не злые. С ними проблем у меня никаких, как с травоядными. Другое дело – Филипок. Меня она не столько бесит, сколько забавляет, если честно. На днях, например, она сорок минут мне воодушевленно рассказывала, как заплетать французскую косу самой себе. А потом предложила сделать друг другу прически, как в детстве. Чувствую себя Фаиной Раневской: та всю жизнь дураков побаивалась. Понятия не имела, как с ними разговаривать, не скатываясь на их уровень. Вот у меня похожие ощущения. Я на планете розовых единорогов, которые кушают радугу и какают ба, бочка, ми.

В общем, это еще цветочки из того, что писала Верка. Больше не хочу даже пересказывать, противно. Меня аж затошнило, когда я все это читала. Особенно про Филипка. Помню, она звала меня так в первом классе. Больше никто, только Верка. Эта мудрая просветленная личность, живущая в комнате моей. Для которой я, оказывается, некое подобие инфузории туфельки. Прелестно!

Ладно. Другого, в принципе, я от Волковой не ожидала. Вот только про Иркутск было непонятно. Какая такая «своя»? И за что Евгений Олегович прощения просил? Странно. Я стала читать дальше, надеясь, что Верка это прояснит.

И тогда-то я и увидела ту запись про первый день, когда мы в школу пошли.

В маленькой короне

Вы слышали когда-нибудь про шесть рукопожатий? Нет? Сейчас я вам расскажу. Есть теория, согласно которой любые два человека на Земле разделены пятью уровнями общих знакомых. То есть каждый человек опосредованно знаком с любым другим жителем планеты через цепочку из пяти друзей. Так вот, к чему я об этом?

Евгений Олегович, как вы уже поняли, эксцентричная личность. Это если мягко выражаться. Он гений, а гениям простительно все, как выясняется. Однажды маэстро попал на рождественский прием к английской королеве. Его туда пригласили, в Букингемский дворец. А на этих королевских приемах очень четко соблюдают протокол – все об этом знают, включая президентов из разных стран. Они там тоже, наверное, были, некоторые в тот раз. Ну и Евгений Олегович с другими музыкантами мировой величины.

И вот представьте себе такую картину: стоят все эти достойные люди в строю, нарядные, и ждут, когда к ним выйдет королева. Она выходит – в красивом платье, маленькой короне и на каблучках. Елизавета II уже старенькая, но наряжаться страсть как любит, она очень хорошо для своего возраста выглядит! Мой личный идеал! Королева подходит к каждому гостю, здоровается с ним за руку, обменивается любезностями, улыбками и кивками и продвигается дальше. Кто там следующий? Герцог де Бо Фор (это я к примеру)? Здравствуйте, герцог, рада вас видеть!

И вот настает очередь Евгения Олеговича. Его переполняют разные чувства, в большинстве своем положительные. Меня бы тоже переполняли, еще как! Королева жмет Евгению Олеговичу руку, спрашивает, как он поживает, и вместо того, чтобы ответить: «Спасибо, хорошо!», маэстро вдруг говорит на ломаном английском:

– Великолепно, ваше величество! Вы знаете, а ведь мы с вами, можно сказать, знакомы!

Королева приподымает брови.

– Вы слышали о теории шести рукопожатий? – На голубом глазу продолжает Евгений Олегович.

– Нет. – Королева слегка ошеломлена.

Маэстро вкратце пересказывает ей теорию и, немного волнуясь, сообщает:

– Недавно я был на приеме у проктолога Герцена Людвига Марковича, он передавал вам большой привет! Это потрясающий специалист! Золотые пальцы, не правда ли?

Занавес. Без аплодисментов.

И в этом весь Евгений Олегович – не добавить, не убавить.

Елизавета улыбнулась маэстро, кивнула и дальше вдоль шеренги пошла. Вот что значит королевские манеры!

Евгений Олегович потом признался, что просто сильно переволновался. И что его случайно понесло. С ним такое часто происходит – творческая же личность.

А Людвиг Маркович на самом деле королеву консультировал. Правда, еще в восьмидесятых, за ним специальный самолет из Англии в СССР посылали.

Комната с видом на небо

Вы не забыли ту историю? Ну когда к нам на урок приходил писатель, а потом в дневниках расписывался? Верка еще его подпись подделала, чтобы родители не узнали, что она сбежала с уроков.

Так вот, ничего она не подделывала. Это правда его подпись была!

Верка, оказывается, познакомилась с писателем, назовем его Игорем Юрьевичем, когда он из школы уходил.

Она сидела на крыльце детского дома – он напротив нашей школы, – а тут Игорь Юрьевич как раз выходит. Ну Верка к нему подошла и познакомилась. Это в ее репертуаре. Уж не знаю, что она там ему сказала, в дневнике про это не было написано. Но получилось так, что они весь тот день вместе провели. Сначала по городу гуляли, разговаривали, а потом Верка проголодалась, и писатель повел ее в «Свитер».

Представляете себе?! Я смутно. Честно говоря, я подумала сначала, что Верка врет. Вернее, сочиняет – она про все это в дневнике написала. Но нет. Это была правда.

И самым ужасным (ну, на мой взгляд) оказалось то, что Верка в писателя влюбилась! Не знаю точно, сколько ему лет, но на вид я бы дала лет тридцать – тридцать пять.

Старик. Хотя внешне он вполне себе ничего, высокий. Правда, с залысинами. Нос у него красивый и подбородок.

Верка про Игоря Юрьевича в таких выражениях писала, что я диву давалась. Не представляла, что она, оказывается, такая тонкая, романтическая натура. А я думала, циник до мозга костей, а не барышня-крестьянка. Просто другими глазами я на Верку посмотрела! Она Егором называла его, писателя.

И еще, только не смейтесь, медвежонком. Ага, мне самой смешно. Он правда чем-то на бурого медведя похож, и голос у него очень низкий.

…Просто Егор умеет слушать. Он сидит напротив меня за столиком, пьет чай маленькими глотками и смотрит так, что все ему хочется рассказать. Я знаю, он поймет. Я это чувствую. Егор все понимает и принимает во мне. Он никуда не торопится, он присутствует здесь и сейчас. Ни с кем и никогда я не чувствовала такого единения, как с этим человеком. Забавно, я даже книгу его когда-то читала, еще в детстве. Помню, поймала себя на мысли: вот бы с ним познакомиться! С этим человеком, который книгу написал. А теперь мы друг напротив друга сидим, беседуем. Это чудо. Оно все-таки существует на свете. И счастье тоже есть.

Счастье – глубинная радость от того, что ты живой. Единственное нормальное состояние человека, в котором можно прожить свою жизнь интересно, увлекательно и глубоко. Так сказал Егор, вернее, написал в «Комнате с видом на небо». Кажется, ничего прекрасней я не слышала за всю свою жизнь.

Глава 15

Как два сыча

Я поднялась на третий и сразу их увидела. Они стояли у окошка и увековечивали себя в селфи на новый Ксюшин айфон с моноподом. На обеих были одинаковые серые юбочки и белые гольфы. Прически у Маши с Ксюшей тоже были одинаковые, какие-то сложные конструкции из кос. Они явно в салон к Ксюшиной маме ходили, я там однажды была – она замечательно плетет косы. Мы втроем в «Ормандо» целый день тогда провели, так было здорово! Массаж, педикюр, маникюр, потом нам подали чай и сэндвичи на маленькой этажерке, а после этого мы в сауну с бассейном пошли. Лучший день в моей жизни, наверное! В шикарном месте с любимыми подругами.

Мне вдруг стало жутко одиноко. Стою у лестницы, смотрю, как они там рожицы в камеру строят, и понимаю: все. Мы теперь чужие друг другу люди.

Маша. Ксюша. И я.

Мы всегда были не разлей вода, считай, с четвертого класса. Неужели они по мне не скучают? Просто я надеялась, что все-таки да. Но сейчас, стоя в нашем школьном коридоре, я отчетливо поняла: я им больше не нужна.

– Погоди, в «Инстаграм» только скину! Угу, есть!

– Ксюш, а ты точно в субботу в «Свитер» не придешь? Все-таки у Бори день рождения.

– Я постараюсь. Просто мы с Ахмадиком на фотовыставку собрались. У него там две работы будут представлены, открытие как раз в шесть. Но слушай, мы оттуда сразу к вам, договорились?

Они громко разговаривали, мне все было слышно. До единого словечка.

Значит, вот как обстоят дела в современном мире. Ахмадик, Борин день рождения. Как же сильно я отстала от жизни.

Я кашлянула и направилась в класс, мимо них продефилировала – даже не кивнула. Не посмотрела в их сторону, хотя мне очень хотелось. Просто увидеть, кивнут они мне или нет.

Я прошла за парту и опустилась рядом с Веркой. Та в наушниках сидела и была не здесь, а где-то. Впрочем, как всегда. Чиркала что-то в «молескине».

С того дня, как я прочла Веркин дневник, прошла почти неделя. Да, это было в прошлую пятницу, а сегодня уже четверг. Сначала я хотела Верке сказать, что я теперь все знаю. Про Филипка, травоядных и так далее. Я даже подумывала взять Веркин дневник и принести его в школу, но это была, конечно, глупость. Сгоряча я так подумала, просто, когда читаешь о себе такие вещи… В общем, сами понимаете. Разумеется, ничего я никуда не принесла, мы же не в третьем классе. Нам не по девять лет.

Месть моя будет куда более изощренной.

Я пихнула ее локтем в бок:

– Вер!

Верка вздрогнула и удивленно на меня уставилась. В школе мы с ней практически не разговариваем, сидим за партой, как два сыча, помалкиваем. Мало у нас общих тем для разговоров.

– Чего тебе? – Верка вынула наушник и посмотрела на меня, как король глядит на лягушонка.

– У тебя какие на сегодня планы? – спрашиваю.

– Да так. А что?

– Может, в кофейню сходим? Там капучино классный варят, атмосфера хорошая, посидим.

– Это что, свидание? – спрашивает Верка и с наглой улыбкой глядит мне в самые глаза.

Я мило ей улыбаюсь. Очень смешно ты шутишь, Вера.

– Ну ладно. – Она вдруг пожимает плечами. – Пойдем. Мне сегодня все равно делать нечего.

Тут в класс заходят Маша с Ксюшей. Они смеются и перешептываются, как две заговорщицы. Смотреть мне на них тошно, господа.

– Супер! – громко говорю я на весь класс. – Значит, сразу после уроков идем, договорились? – Я улыбаюсь Верке во все свои тридцать два зуба, как какая-то сумасшедшая лошадка.

Девочки замедляют шаг и удивленно на нас глядят. Таких теплых и дружеских чувств между мной и Веркой они явно не ожидали. Я смотрю на Машу, она сразу отводит взгляд. А я со своей фальшивой улыбочкой наклоняюсь над Веркиным «молескином»:

– Слушай, ты так здорово рисуешь! У тебя очень похоже получается!

– На кого? – быстро спрашивает Верка и с хлопком закрывает блокнот.

– Это же тот писатель, – говорю. – Да? Я сразу его узнала. Замечательный портрет!

Пятно

Стоим мы в маечках и трусиках на резиновом коврике и трясемся. В медкабинете холодно, а врач уже очень долго слушает сердце Элоны Давыдовой. Элона большая, и сердце у нее, наверное, такое же. Поэтому так долго. Я четвертая в очереди, сразу за Веркой. Врачей я не боюсь, но вот этого доктора почему-то немного. Мне не нравится его красное, все в морщинах лицо. Он похож на синьора Помидора из книжки, которую мне читает мама. Не хочу, чтобы он слушал, что там у меня внутри делается. Может, сказать, что меня тошнит, и отпроситься домой?

Но я стою в очереди и жду участи своей. Я покорная, и руки у меня ледяные.

– Как тебя зовут? – спрашивает синьор Помидор, он улыбается в усы.

– Волкова Вероника, – громко сообщает Верка.

– Ух, какая ты резвая, Вероника,! Посмотри-ка сюда! Так. А теперь сюда. Молодец!

Синьор Помидор водит вокруг Веркиной головы каким-то молоточком. Мне кажется, сейчас он ее стукнет по носу. Но нет. Он стучит по Веркиным коленкам, и ноги у нее резко сгибаются.

– Превосходно, – радуется синьор Помидор. – Давай мы теперь тебя послушаем, встань и маечку приподними.

Верка задирает майку, и я вдруг вижу пятно. Оно огромное, бордовое – почти во всю Веркину спину. Я даже не понимаю сначала, что это. Мне так страшно! Наверное, это из-за того, что он ей по коленкам стучал! Верке плохо стало, и на спине у нее выступило пятно! Она сейчас умрет прямо у меня на глазах, это же очевидно!

Меня охватывает такая паника, что я не могу слова вымолвить. Стою и смотрю на ужасное пятно, глаз от него отвести не могу.

– Повернись, – командует врач.

Верка разворачивается ко мне лицом. Синьор Помидор преспокойно прикладывает фонендоскоп к ее спине. Он что, может быть, ослеп? Он ничего не видит?!

Когда я вечером в постели рассказываю про этот ужас маме, она говорит:

– Юль, это просто родимое пятно. Такое у некоторых людей бывает.

– Да? – все еще сомневаюсь я. Никогда я ни о каких родимых пятнах не слышала.

– Что-то вроде большой родинки, вот как у тебя на ручке. Только у тебя маленькая. – Мама целует меня в ладошку.

– Ну ладно, – говорю я. – Ты «Чиполлино» почитаешь?

Мама одна знает, как меня успокоить. Я так ее люблю!

Клянусь своей селезенкой

Мы взяли по милкшейку с чизкейком и сели за столик у окна. Как все-таки уютно здесь, в «Свитере»! Сидишь, вдыхаешь кофейные запахи, прислушиваешься к приглушенным голосам и смотришь в окно. Хорошо, если на улице дождь. Капли медленно ползут по стеклу, а по мокрой улице быстро бегут люди под разноцветными зонтами. Кто-то в одну сторону, кто-то – в другую. Мне почему-то хорошо на душе от этого их бега становится. Ощущение, что сидишь не за стеклом, а в центре Вселенной, в самом ее пупочке. И все вокруг тебя вертится, и ты на белом свете не одна. Даже если ты на самом деле одна пришла, а еще хуже – с таким вот человеком, как Верка.

Не из моей Вселенной этот человек, такая штука.

– У нас в Питере похожее место есть. Я туда часто с мамой хожу… Ходила.

Я киваю. Потягиваю сладкое молоко через трубочку.

– Мы однажды пришли, кучу всего назаказывали, мама кошелек открывает, а денег нет. Представь?

Очень даже представляю. Это типичная ситуация для семьи маэстро.

– Мама так смутилась и спрашивает: «Вы уже чек пробили, да? Ой, как неудобно, я просто деньги выложила…» Я говорю: «Пошли, мама, ладно», а бариста такая: «Воспользуйтесь услугой «Отложенный кофе – традиция добра».

– Что еще за традиция? – Я у Верки спрашиваю.

– Ну когда кто-то оплачивает заранее кофе, а другой человек приходит, и у него, например, денег нет. Какой-нибудь бедный человек или бездомный, которому кофе вдруг захотелось, понимаешь? В Австрии, отец рассказывал, так даже покупки в супермаркете оплачивают.

– Понятно. Прикольно.

– Вообще-то это классная идея. Люди друг другу помогают просто так, а не почему-то там. Не за спасибо, чувствуешь разницу?

Я киваю.

– Но просто мне стыдно было самой в этой ситуации оказаться, еще и с мамой. Мы же не какие-нибудь бездомные.

Верка надолго замолкает. Думает о чем-то своем.

А я о своем. Но потом я все-таки говорю:

– А я сюда почитать прихожу. Вот сейчас как раз одну интересную книгу читаю.

– Какую?

Достаю из рюкзака «Комнату с видом на небо». Я ее после уроков в школьной библиотеке взяла. После того как писатель у нас побывал, библиотека сразу несколько его книг закупила – такое он хорошее впечатление на всех произвел.

– Читала? Я только начала.

Веркино лицо каменеет на секунду. Становится непроницаемым, и я не понимаю, что она сделает в следующий момент. Вырвет у меня книжку и убежит? Или по голове меня ею треснет? От Вероники Волковой все что угодно можно ожидать.

– Жаль, что тебя на встрече с автором не было. Он удивительный человек, – продолжаю я как ни в чем не бывало. – И такой, знаешь, внешне очень даже ничего. На одного актера похож, который…

– Знаю! – резко обрывает меня Верка.

– В смысле? – Делаю вид, что я страшно удивлена.

– Я знакома с Е… с Игорем Юрьевичем. – Верка нервно ломает ложечкой свой бедный чизкейк. – Мы как раз в тот день познакомились, когда он в школу приходил.

– Нет, правда? – Я само любопытство.

И тут Верка начинает рассказывать. Все-все, что я в дневнике у нее читала. Как она подошла к нему во дворе, попросила автограф, а он спросил, почему она не на уроках, и Верка взяла и сказала, что у нее мама умерла. Сама не знает, зачем сказала, а потом разревелась. И писатель тогда взял ее за руку, а потом отпустил и сказал: «Пойдем, я тебя домой провожу. Нечего тут мерзнуть».

– Только ведь домой, в смысле к вам, рано было. Тетя Люда же не работала в тот день. Я сказала, что ключа у меня нет, и тогда мы сюда зашли.

– А дальше?

– А дальше я ему про отца рассказывала, про маму тоже, как она в детстве один раз меня в магазине потеряла, а я – ее. Вообще про жизнь. Ему легко рассказывать, он умеет слушать. Не просто сидит, а слушает, понимаешь? Как будто ему действительно интересно, что там у кого-то в жизни происходит…

– Писателям все интересно, – говорю. – Ты не знала? Они специально с разными людьми знакомятся и слушают их, истории собирают. А потом пишут по ним книги. Потому что из пальца же не высосешь хорошую историю.

– Ты-то откуда знаешь? – сразу напрягается Верка.

Я спохватываюсь:

– Не знаю, конечно. Мне просто так кажется.

– Нет, Егор другой.

Верка снова задумывается.

– Ты никому не скажешь? Этим своим ксюшам особенно?

– Во-первых, они не мои. И вообще о чем ты?

– Сначала поклянись своей селезенкой, что не скажешь никому.

Это мы в детстве так говорили: «Клянусь своей селезенкой!» Как барон Мюнхгаузен, только он треуголкой клялся.

– Клянусь своей селезенкой, – говорю.

– У нас с ним отношения, с Егором.

– Что?! Ему же. Сколько ему лет?

В принципе, мне из дневника было ясно, что Верка к писателю неравнодушна, но чтобы отношения.

– При чем здесь возраст? Мы с ним родственные души.

– То есть вы что, встречаетесь?

– Нет. Пока нет. Он. Понимаешь, он. В общем, все сложно. Я ему сказала, что писательницей мечтаю стать. И он согласился мне помочь.

– Понятно, – говорю.

У меня отлегло от сердца немного. Просто Верка сумасшедшая. Писатель, наверное, уже сам не рад, что до дома ее вызвался проводить.

Ладно. Больше мне не хотелось слушать ее признания, хватит с меня и дневника. Я раскрыла «Комнату»:

– Вот это место мне понравилось, слушай: «…но именно благодаря Элис я понял одну простую вещь: то, против чего мы боремся, усиливается. То, чему мы сопротивляемся, преследует. Но есть другой способ справляться с душевной болью: заключить с ней мир и действовать из другого состояния – гармонии сознания. Из спокойствия. Не воевать против. Но жить за…» Правда, здорово?

– Знаешь, а он на самом деле такой. Пишет, как дышит, – сказала Верка. – Все это правда. – Она кивнула на книжку.

И тогда я наконец спросила:

– Познакомишь меня с ним?

Глава 16

Знакомый вызов скайпа

– Подождите! Я только. губы накрашу, – сказала Елена Сергеевна.

– Да не волнуйтесь вы так, все будет хорошо.

Лева сидел перед ноутбуком, я стояла рядом и тоже, честно говоря, переживала.

Все-таки они не виделись почти сорок лет. Что-то около того. Интересно, они вообще узнают друг друга или нет?

Лева гений, я вам еще не говорила? Он нашел Николая Васильева чуть ли не на следующий день после того разговора. На это, правда, ушли целые сутки. Лева всю субботу из смартфона не вылезал – рассылал сообщения всем, кто более-менее подходил на роль нашего Николая Ивановича.

И вуаля, как говорят французы! Он нашелся, хотя мне до сих пор в это не верится. И не просто нашелся, а так обрадовался Левиному появлению на горизонте, что немедленно потребовал соединить его с Еленой Сергеевной! Но Лева ему популярно объяснил, что он не внук (Васильев почему-то сразу подумал, что он Елены Сергеевны внук), а просто знакомый. И что на следующей неделе, когда мы к ней придем, то сразу наберем его.

Но Николай Иванович не желал ждать целую неделю. Вот, собственно, поэтому мы тут, хотя мне надо быть на сольфеджио в четыре тридцать.

Елена Сергеевна его, между прочим, гораздо дольше ждала, и ничего.

Ладно.

Она сегодня была нарядная, в шелковом платье с кружевным воротником и в бусах. Ей все это очень идет.

– Я готова, – с глубоким вздохом говорит Елена Сергеевна и поправляет паричок.

– Звоним? – Лева уступает ей стул перед ноутбуком.

– Одну минутку! – Старушка вдруг куда-то убегает.

Возвращается она в облаке терпкого аромата. Какого-то знакомого.

Я еле сдерживаю улыбку. У них сегодня первое свидание как будто. Интересно, он там, в Провансе, волнуется хоть капельку? Почему-то у меня к этому Васильеву немного враждебный настрой. Даже не немного.

– Все, я звоню. И так уже на пятнадцать минут опаздываем. – Лева говорит.

– Вот и хорошо, – вставляю я. – У леди принято немножко опаздывать.

Подумаешь, какие нежности. Сам-то Лева у меня не слишком пунктуальный.

Звучит знакомый вызов скайпа, на экране всплывает фото какого-то красивого замка. Интересно, это тот самый, который ему в наследство достался?

Гудок.

Еще один.

И третий.

И восьмой.

Мы ждем довольно долго, но никто не отвечает.

Прелестно. А я ради этого француза музыкалку прогуляла.

– Странно, не берет, – бормочет Лева.

На двадцать пятом гудке Лева отключается (я про себя считала, чтобы поменьше нервничать).

Елена Сергеевна озадаченно на него смотрит, на Леву. Знаете, как Фенимор Купер, когда ему пообещали дать окунька, а потом отвлеклись и забыли.

Васильев, видимо, тоже отвлекся и забыл про нашу договоренность. Хотя он сам время назначил. Наверное, к нему в замок приехали новую хрустальную люстру вешать на железный крюк или…

Я не успеваю додумать свою обиженную мысль, потому что в этот момент ноут начинает трезвонить.

– Это он! – вскрикивает Елена Сергеевна и тут же жмет на зеленую иконку с камерой.

Мы с Левой отпрыгиваем в разные стороны, чтобы нас не было видно. Окошко разворачивается, и сначала мы видим только черноту и белое колесико посередине.

А потом появляется Николай Васильев, и мне чуть дурно не становится.

* * *

Не помню точно, зачем в тот раз мы полетели в Питер. Кажется, на очередную какую-то премьеру Евгения Олеговича. Это была лучшая поездка за всю мою жизнь! Серьезно. Во-первых, было лето. Во-вторых, белые ночи! И, в-третьих, мы снимали старую дачу под Петергофом и с утра до ночи рассекали с Веркой на велосипедах. Как сумасшедшие! По сосновому лесу, по широким песчаным дорогам! Едешь ты, а в лицо тебе – теплый ветер. И запахи, как из кондитерской, – такой кругом аромат стоит! Едешь, едешь, подъезжаешь к реке, велик на берегу бросаешь – и в воду! Мы прямо в шортах с майками купались, такая стояла жара!

Здорово. Но потом мы вернулись в Петербург – нас в гости пригласили. К одному пианисту очень известному, как впоследствии оказалось, хотя я раньше не слышала о нем никогда. И вот мы приехали в гости к нему, а жил он в старинном доме, очень красивом, на последнем этаже. Только лифта у того пианиста не было, пришлось высоко подниматься.

У него была большая семья, и все – музыкально одаренные личности. И жена его, и дети. Мне они сразу понравились, веселые такие, простые и улыбчивые. Но еще больше мне их жилище понравилось, по-другому его и не назовешь. Не квартира это, не городская уж точно. Но и не дом. Они сразу на двух этажах жили, как-то хитро пианист переделал чердак, убрал лишние потолки и обустроил концертный зал! Я когда зашла, сразу те рояли увидела: один белый, другой черный – они на разных этажах стояли, один над другим. Просто стен у пианиста не было, вместо стен ажурные решетки и мостики из одной комнаты в другую. Как в Венеции, наверное!

После ужина взрослые пошли музицировать, а мы в детскую поднялись – в «Монополию» Верка предложила сыграть. Окна комнаты выходили на Петроградскую набережную. Я отдернула занавеску и сразу увидела ее – «Аврору». Вернее, его, это же все-таки крейсер. Даже не знаю, чем он мне так сразу понравился. Может, даже просто одним своим названием: крейсер «Аврора». Вслушайтесь, сколько в нем красоты! И еще тем, что я в учебнике про него читала и мне он всегда казался героем, но таким, очень скромным. Молчаливым и мудрым, которому все гораздо видней, чем людям…

Я потом еще не раз вспоминала «Аврору» на фоне той удивительной белой ночи в Петербурге. До сих пор вспоминаю. Папа предлагал мне сходить на экскурсию, но я отказалась. Я подумала, что лучше уж любоваться на героев со стороны. Издалека. Не знаю, почему я так подумала.

Человек-бог

С экрана нам улыбался человек-бог. Знаете, вроде тех, которых снимают в рекламах разных дорогих парфюмов. Такие люди-боги крадут с роскошных свадеб чужих невест или приезжают за дамами на мотоциклах, снимают шлем и устало произносят что-нибудь по-французски. Какое-нибудь: «На площади Святого Марка вы обронили свой шарфик, мадемуазель!» Потом они томно нюхают этот самый шарфик и уезжают в багровый закат вместе с радостной мадемуазелью.

Вот именно такого молодого человека показывал мне сейчас скайп. У него даже рубашка была как в рекламе – белая и небрежно расстегнутая, и галстук-бабочка – он тоже был небрежно развязан. Еще у этого бога была целая копна черных кудрявых волос (как у Кости П.!) и белоснежная улыбка, уж простите за штамп, но такова реальность.

– Фур-мур-мур-бур-фур-вуле? – вопросительно произнес молодой человек с экрана.

– Ой, я ничего не понимаю. Кто это? – Елена Сергеевна растерялась.

Лева, кажется, тоже был немного озадачен. Он стоял и молчал, соображал, что делать дальше.

– Здравствуйте! – громко сказала Елена Сергеевна. – Мне бы с Николаем Ивановичем поговорить!

Она так кричала, как будто решила, что от этого француз ее лучше поймет.

– Фур-фур-фур Николя? Мур-мур-мур! – обрадовался божественный француз.

– Что он говорит? Я не пойму, – расстроилась Елена Сергеевна.

– Наверное, это какой-нибудь его родственник, – догадался Лева.

– Ви гаварити пё-рюсськи? – вдруг сказал человек-бог, и я моментально в него влюбилась.

– Да, да! – обрадовалась Елена Сергеевна. – А вы, видимо, сын Николая Ивановича? Вы на него очень похожи!

Парень заливисто рассмеялся, запрокинув голову назад. О боже!

– Ньеть! – отсмеявшись, наконец сказал он. – Я внюк Николя. Мьенья зовьют Оливье!

– Вну-у-ук?! – удивилась Елена Сергеевна. – Такой уже большой! Ай-яй-яй, как годы-то летят!

Оливье опять рассмеялся. А я не накрашенная в гости к Елене Сергеевне пришла.

– Николя сьейчьяс подойдьет! Он тут… Уже ньедальеко. Николя! Excuzes-moi! – Он извинился и вышел из поля нашей видимости.

– Странный тип, – сказал Лева и поморщился.

– Кто? Николай Иванович?

– Да нет, салат этот с колбасой.

Все понятно с тобой, Левочка. Мне так сразу приятно стало, что он ревнует. Заметил, наверное, как я на Оливье смотрела во все глаза.

А мы продолжали пялиться в экран – там такие красоты показывали. У них там утро еще, из распахнутого окна до пола доносились соловьиные трели. Я отчетливо их слышала. А еще мне картина на стене понравилась – с каким-то вельможей. Вернее, не сама картина, а рама – золотая, резная, а по верху – херувимы. Красивая!

И тут появился наконец наш Николя Иванович. Он был жутко запыхавшийся, весь красный и потный, как будто кросс бежал с нашим школьным физруком! У Николя Ивановича были короткие седые волосы, белая борода и красивое лицо, только в морщинах.

– Леночка! – сказал Николя Иванович. – Прости меня, ради бога! Я опоздал! Не поверишь, но я в пробке застрял – сорок минут намертво стояли. Я потом уже от отчаяния машину на трассе бросил и бегом сюда!

Значит, и правда бежал. Я почувствовала, что моя антипатия к Васильеву резко улетучивается.

– Ну здравствуй, Коля, – тихо сказала Елена Сергеевна и сразу заплакала. – Сколько лет мы с тобой не виделись, а ты совсем не изменился.

– Леночка, дорогая моя! Ты все такая же красавица! Ты… Ты…

Я поняла, что Николя Иванович с минуты на минуту тоже расплачется. Я дернула Леву за рукав: мол, пойдем на кухню. Он сразу понял, и мы ушли. Я чайник на плитку поставила.

Пусть люди спокойно разговаривают. Им, наверное, многое надо друг другу сказать.

Очередная гипербола

Уже поздно вечером, вернувшись домой, я стала свидетелем еще одного полудраматического разговора по скайпу. На сей раз – между папой и Евгением Олеговичем. Я стояла за дверью папиного кабинета (она застекленная) и все прекрасно слышала. Превосходно!

– Как я вам завидую! – восклицал мой папа, глядя в айфон. – Флоренция! Пьяццы, палаццы, статуя Давида, наконец!

– Женечка, дорогой! Какой Давид, я тебя умоляю! Мне Рыбников вторую репетицию подряд срывает! Только представь себе, этот провокатор назвался смертельно больным и заявил, что…

Тра-ля-ля-ля!

Просто к делу это не относится, и еще я не люблю, когда злословят. Поэтому пусть лучше будет тра-ля-ля-ля.

Папа понимающе кивал и периодически вскрикивал:

– Согласен, Евгений Олегович, это бардак!

– Сочувствую и, не побоюсь этого слова, соболезную!

– Ах-ах-ах! Немыслимое дело! Да что вы?!

– Представить себе такое невозможно! Неужели сам Марис Янсонс?

– Мир не без добрых людей, вот что я вам скажу, любезный Евгений Олегович!

Ну и так далее. Мне стало скучно, и я уже решила пойти укладываться спать, как вдруг папа сказал:

– Евгений Олегович, я понимаю, вам сейчас совсем не до этого. Но все-таки хотелось бы обсудить с вами один вопрос.

– Что такое? – сразу насторожился маэстро. – С Вероникой, надеюсь, все в порядке?

– Да, Верочка умница у нас. У вас. Проблем с ней никаких не возникает.

Ну это папа слишком преувеличил. Преуменьшил, вернее.

– Рад слышать, Женечка. Так о чем ты хотел поговорить?

Папа мнется. Я вижу через стекло, как ему неловко.

– Евгений Олегович. Даже не знаю, с чего начать.

– Да говори, Женя, не томи!

– Мы Верочке купили тут кое-что – одежду верхнюю, обувь, телефон она попросила, как у Юли. Нам это, конечно, не в тягость, даже в удовольствие. Она так радуется всему, так благодарит…

Хм, очередная папина гипербола.

На том конце скайпа гробовое молчание.

– Но дело не в этом, – суетится папа. – Они в конце мая в Новосибирск едут всем классом на три дня, там экскурсия в Академгородок запланирована, посещение оперного театра, зоопарка.

– Так-так? – Евгений Олегович неспеша прочищает горло.

– Поездка не дешевая, конечно, но девочкам очень хочется.

– Женя, не ходи вокруг да около! Говори, в чем дело?

Папа тоже откашливается:

– Дело в том, Евгений Олегович, что за поездку нужно заплатить деньги. Разумеется, мы заботимся о Вере в меру сил.

– Женя, все! Не продолжай! Я обещал тебе, что буду вам помогать с Верой?

– Э-э, ну да.

– И я буду! В следующем месяце я переведу тебе на карту, сколько там за поездку требуется?

– С проживанием и питанием десять тысяч, – виновато мямлит папа.

– Вот десять тысяч и перечислю! Женя, ты извини, мне нужно бежать. Тут эти безумные итальянцы на меня наседают! Ну до скорого! Я отключаюсь!

Папа сидит в кресле и еще какое-то время рассеянно глядит в телефон. Потом он встает и направляется к двери – я быстренько убираюсь в комнату.

Глава 17

Иголка в сердце

Мишка ждал меня у подъезда. Я во двор захожу, смотрю – стоит, руки в карманах.

– Привет, ты что тут делаешь?

– Тебя жду, давно не виделись, я соскучился. Привет.

Мишка какой-то не такой. Не знаю, как объяснить. Обычно он энергичный, даже чересчур, на мой вкус, а тут… Как будто его в кисель окунули.

– Понятно, зайдешь?

Вообще-то мне не очень хотелось принимать гостей, это я из вежливости предложила. Но Мишка все равно отказался.

– Давай здесь постоим.

– Давай.

– Ты почему в «Свитер» больше не приходишь?

– Я прихожу. Только немного в другое время, – говорю.

– Нам тебя не хватает.

– Кому это – «нам»?

– Ну мне. – Мишка так пристально глядит себе под ноги, словно там маленькая тарелка с инопланетянами только что приземлилась.

– Миш, понимаешь, все сложно. Во-первых. – Я умолкаю. – Ладно, не важно.

Не хочу я ничего объяснять. Всем и так все понятно. Кончилась наша дружба с Машей и Ко. Кончилась, такое бывает.

– Это из-за Льва, да? – спрашивает Мишка и тут же с извечной своей улыбочкой добавляет: – Вот же имя человеку досталось, а? Не повезло.

– Имя как имя, – говорю. – И совсем не из-за Левы. Он тут вообще ни при чем, и потом у нас свободные, доверительные отношения.

– Ладно, я понял. Но на день рождения-то ты придешь?

– К Боре? Меня никто не приглашал. – Чувствую, как в сердце аж иголка шевельнулась.

Задело меня это, оказывается. Причем сильно.

– Я тебя приглашаю. – Мишка говорит. – Приходи, я буду счастлив.

– С какой стати? Или ты тоже у нас именинник?

– Юль, приходи, правда. Все будут рады, вот увидишь.

Если б эти все были рады, мне бы телефон уже сто раз про это сообщил. Я вдруг начинаю на Мишку злиться: он что, вздумал меня жалеть? Может, еще и взять шефство над изгоем общества?

– Никуда я, Миша, не пойду. Извини, мне пора. – Я разворачиваюсь и набираю код домофона. Папа сегодня дома работает.

– Зря ты так, Юлька, правда. Ладно, пока, – говорит Мишка и уходит.

Мне становится так больно и обидно, что словами не передать. Я аж код неправильно набрала от злости – в чужую квартиру попала.

– Да? – слышу из динамика старческий голос. – Вам кого?

– Никого. Извините!

«Ладно, пока» – это звучит так сухо, что плакать мне хочется.

Фотографией или живописью

Сижу разбираю новый этюд. С трудом мне это сегодня дается, с превеликим. Через месяц опять городской конкурс, как вспомню, так вздрогну. Ну за что мне такие муки?

Музыка. Музыка. Музыка.

Меня уже от одного только слова тошнит! Оно злое, оно уродливое.

Что со мной не так, а?

В кабинет заглядывает Верка:

– Ужинать через пять минут, закругляйся.

Нет, мне она нравится.

Вот почему, например, Верке можно шататься где-то после школы, неизвестно где, а мне нет? Почему ей позволительно разбрасывать шмотки по всему дому, а меня за это, как Фенимора Купера, носом в сырую землю тычут?

Почему Верке можно все, о чем я даже помыслить не смею?! Быть свободной, быть самой собой – слушать рок на всю катушку, лопать конфеты по ночам, кататься на троллейбусе в другой конец города, состричь волосы наполовину и проколоть нос (это вообще отдельная история: вчера Верка явилась с бритым виском и пусетой в левой ноздре) и так далее и тому подобное? Скоро она, вот помяните мое слово, заявится под утро с цветной татуировкой на лбу в сопровождении какого-нибудь байкера в коже и заявит моим блаженным родителям что-нибудь вроде:

– Это мой муж, мы обвенчались вчера в Лас-Вегасе. Любите его и жалуйте, как меня!

Нет, серьезно. Это вполне в ее репертуаре. И я не говорю, что мне всего этого хочется, нет. Мне хочется одного. Одной простой и понятной вещи – свободы.

Бросить музыкалку к чертовой бабушке и вздохнуть легко! Так, как дышат все нормальные люди в пятнадцать лет! Заняться фотографией или живописью, мне всегда хотелось попробовать! Чем-нибудь еще, хоть пусть танцами! Почему нет? Я бы все тогда попробовала, клянусь! Я бы сложа рученьки не сидела, это точно. Все студии, секции, мастер-классы и так далее в нашем городе обошла – я бы искала! Себя!

От одной только этой мысли фантастической у меня аж мурашки по коже! Быть свободной, искать, находить, разочаровываться, снова искать! Вот это настоящая жизнь! Почему же мой продвинутый папа и моя образованная мама этого до сих пор не поняли? Как же им объяснить?

– Слушай, ты идешь или нет? – спрашивает Верка. – Там все уже остыло.

– А я на день рождения завтра собралась, – внезапно говорю я. – Пойдешь со мной?

Такие правила

Одна я туда ни за что не пошла бы. А с Веркой… Вот знаете такое выражение «держи врагов поближе к себе»? Я примерно так себя чувствовала, когда мы в «Свитер» шли. Только, честно, я уже сама запуталась, кто мне враг, а кто друг.

Все более-менее ясно было только с Мишкой, но никому от этого не легче.

Я их заметила еще с улицы: они четыре столика вместе сдвинули и сидели прямо у окна, а не где обычно. Там все шариками было украшено, гирляндами – прямо детский утренник в садике, а не пирушка брутального антрепренера.

Зашли. Я сразу помахала им рукой, как белым флагом. Там все были: Боря, Маша, Ксюша, Мишка, Изюмов и остальные. Девять человек, а не десять как всегда.

– О-о-о! Какие люди! – Дима Изюмов сразу закричал. – Вы оказали нам большую честь, дорогие дамы!

– Перестань паясничать, – оборвала его Маша и улыбнулась как-то виновато.

– А мы как раз мимо идем, смотрю – вы заседаете, – начала я нести какой-то бред. – Думаю, зайдем, поздравим именинника.

– Вы уж поздравьте! – сразу засиял Боря. – Только огромная просьба: за уши меня не дергайте, ладно? А то они у меня скоро оторвутся.

– Ты с подругой нас познакомишь? – это Изюмов спросил.

Он с Верки просто глаз не сводил. И главное, он в школе ее сто раз уже видел. Вот подошел бы сам и познакомился.

– Вы разве не знакомы? – говорю. – Это Вера, а это Дмитрий Изюмов… – И я стала перечислять всех по именам, кто не из нашего класса.

Верка стояла и даже не улыбалась из вежливости, как любой нормальный человек. У нее иногда такой вид, словно она уже тысячи лет живет на белом свете и все ей смертельно надоело. Реально все – как египетской пирамиде.

Ксюша наклонилась к Маше и что-то прошептала ей на ухо. Мне это жутко не понравилось, ну ладно.

– Присаживайтесь, девушки, – суетился вокруг Верки Изюмов. Он притащил нам два стула из-за соседнего столика. – Подвинься, Мишка, я хочу, чтобы Верочка рядом села.

Верка проглотила «Верочку» и невозмутимо уселась рядом с Димкой, а я – с Гусевым.

– Привет, – сказал Мишка. – Молодец, что пришла.

– Мы правда просто мимо проходили, – начала я зачем-то оправдываться.

– Ну да, с подарком?

– Ой, Боря! – опомнилась я и протянула ему наш сверточек. – Это тебе! С днем рождения! Расти большой, не будь лапшой и все такое. Это от нас с Верой.

Мы с ней вместе книги выбирали, их было две. Я решила подарить Борьке «Дающего» Лоис Лоури. Я знаю, он кино смотрел и говорил, что ему понравилось. Пусть теперь книгу почитает, она мощней. А Верка купила «Комнату с видом на небо», хотя, на мой взгляд, это женская проза. В смысле, она для девушек больше подходит, чем для парней.

Борька поблагодарил нас за подарок, и тут подошел официант. Все сразу воодушевились, уткнулись в меню, и я немного расслабилась. Просто я себя, признаюсь, не в своей тарелке чувствовала. Это из-за Маши с Ксюшей – все остальные, кажется, мне были рады. А Верка среди наших мальчиков вообще фурор произвела своим независимым видом и полубритой головой. Все наперебой расспрашивали у нее, что она будет есть, что пить, как там погода в Питере да как ей у нас живется и все такое. Верка на все вопросы отвечала односложно и, кажется, еще больше интриговала этим наших парней. Особенно Изюмов из кожи вон лез, чтобы на Верку произвести впечатление. Он чуть ли не на ушах вокруг нее ходил. Я, честно, думала, Верка его ударит, но тут, слава богу, принесли пиццу.

– Ой, слушайте, я сегодня на улице такую собачку видела! – принялась рассказывать Ксюша. – Розовую, вообразите! Королевский пудель это был, кажется, но только весь розовенький с головы до пяточек! Такая прелесть! Ахмадик сказал, что купит мне такого на Новый год.

– А где он, кстати? – спросил Борька. – Ты же с ним собиралась прийти вроде бы.

– Ну… У него там делишки появились… На выставке. Кстати! Его в утренних новостях будут по телевизору завтра показывать! Всем смотреть в обязательном порядке, понятненько?

– А он что у тебя, диктор на телевидении? – спросил с ухмылкой Мишка.

– Нет, Мишенька, не диктор. Это будет интервью про его путешествия и фотографии, ясненько?

Мишка улыбнулся и предложил мне попробовать его пиццу. Но я отказалась.

– Вера, а у тебя есть собака? – продолжала светски щебетать Ксюша. – Кажется, Юля что-то такое рассказывала про Мальвину.

– Багиру, – поправила я.

– А, ну да!

– Она в Питере осталась, – мрачно сказала Верка.

– А с кем же она? – Ксюша озабоченно сделала брови домиком. Мне это нравилось все меньше и меньше.

– Ни с кем. Она сама по себе.

– Как? Вы что, оставили собаку одну?!

– Она самостоятельная личность, понимаешь? – Верка посмотрела на Ксюшу, как на лилипутика. Свысока так, знаете. – Багира даже дверь умеет сама открывать.

Это, кстати, чистая правда. Верка ее научила – на задние лапы встаешь, а передними жмешь на ручку.

– Ну ничего себе! – присвистнул Изюмов. – Вера, ты меня все больше и больше поражаешь. В самое сердце.

– Кстати говоря, красить собак в розовый цвет или какой угодно – это кич. По меньшей мере. Тебе бы самой понравилось, если бы тебя в голубой, скажем, покрасили?

– Вообще-то я не собака, – вспыхнула Ксюша.

– А это не имеет значения, – хмыкнула Верка.

Она отодвинула в сторону тарелку и вынула из кармана смартфон. Начала кому-то сообщение набирать. Видимо, это стало последней каплей.

– Убери телефон! – вскрикнула Ксюша так, что несколько человек за соседним столиком одновременно обернулись. – Ты что, ей не сказала? – Это она уже мне.

– Вер, спрячь, пожалуйста, – попросила я. – Просто мы девайсами тут не пользуемся.

– В каком смысле? – Верка была очень удивлена.

– В прямом! – опять крикнула Ксюша. – У нас такие правила! Маша, скажи?

– Слушай, только не нервничай. Телефон я все равно не уберу, не взирая.

Все сидели молча и почему-то не вмешивались. Даже Маша, хотя на нее это вообще не похоже. Я подумала, что Ксюша сейчас накинется на Верку и та ее съест в один присест, фигурально выражаясь.

– Девочки, не ссорьтесь! – примирительно сказал Изюмов. – У нас впереди еще целый торт и много всего прекрасного!

– Пусть она уйдет! – негодовала Ксюша. – Либо уйду я, выбирайте сами! Вам кто дороже-то?

Я сидела и понять не могла, как так быстро все закрутилось? Верка просто мастер по выводу людей из себя. Виртуоз с нервами из кованого железа. Мне даже жалко Ксюшу стало, несмотря на.

Верка продолжала невозмутимо пялиться в смартфон.

– Слушай, мы лучше пойдем, наверное, – сказала я Мише, а потом уже громче Верке: – Пошли, Вер, давай, вставай.

– Вот и идите! Скатертью дорожка! – Нет, Ксюша явно была не в себе. Я такой ее еще ни разу не видела. – Проваливайте!

Верка сразу встала – мне даже уговаривать ее не пришлось – и начала одеваться. Пальто ее тут, на спинке стула висело.

– Я вас провожу, девочки, – сразу подскочил Изюмов.

– И я. – Мишка тоже засобирался.

– Товарищи, вы чего? Никуда я вас не отпускаю, – запротестовал Боря. – Маш, ты-то что молчишь?

Машка сидела красная вся и ничего не говорила. Чудеса – у нашей Маши дар речи пропал.

– Извини, Боря, – сказала Верка и пошла на выход, ни с кем даже не попрощавшись.

И я пошла за ней. Хотя вообще-то мне хотелось подойти к Маше и крепко ее обнять.

* * *

Год назад это было, осенью. Я дома сидела, читала «Жутко громко, запредельно близко» Фоера. Там про одного мальчишку, у него погиб отец во время теракта в Нью-Йорке одиннадцатого сентября. Я почему-то запомнила, что именно эту книгу, хотя я вообще-то много читаю. По ней еще фильм сняли с Томом Хэнксом, посмотрите, классное кино. Но книга все-таки лучше. Впрочем, как всегда.

Ну и вот, лежу я, значит, на диване и тут слышу, в дверь звонят. А уже часов девять было, довольно поздно для визитов. Слышу, папа пошел открывать. Ну я тоже высунулась из-за двери. А потом вообще в коридор вышла, потому что мне интересненько стало.

Это была полиция. Двое полицейских в форме стояли на нашем пороге, такие суровые личности. Они представились, показали нам удостоверения и спросили потом:

– Что у вас произошло?

– А что у нас произошло? – растерялся папа.

– Зачем вы полицию вызвали?

– Мы?! – Папа очень был удивлен. – Мы никого не вызывали.

– Хм, странно. Вы уверены, что у вас все в порядке? – настаивал полицейский, который был молодой. Он все пытался в квартиру заглянуть через папино плечо широкое.

– В полнейшем, – заверил его мой смелый папа.

Потом они попрощались, папа извинился за недоразумение, и они ушли. А я пошла книжку дочитывать, мне маленько оставалось.

Но скоро в дверь позвонили опять. На сей раз открыла я, интуиция мне подсказала, что лучше самой это сделать.

На площадке стоял врач. Я по халату это поняла, он сразу стал бахилы натягивать, чтобы внутри пройти. Даже не поздоровался.

– Вы к кому? – Я у него спросила.

– К вам! – с вызовом сказал доктор «скорой помощи», отодвинул меня в сторону и направился внутрь. – Где у вас руки можно помыть?

Тут папа с мамой из комнаты вышли, начались выяснения отношений. Не отношений, вернее, а вообще, что, собственно, происходит?

Оказалось, кто-то вызвал на наш адрес «скорую», и вот… Папа опять стал рассыпаться в извинениях, врач был жутко недоволен. Негодовал. Даже пригрозил нам: мол, что за хулиганство? Но потом ушел.

А минут через десять снова раздался звонок. Я даже не удивилась, я примерно уже представляла себе, кто там на сей раз. Так и есть: пожарные, двое в униформе. Это я потом увидела, сначала я выглянула из окна и заметила пожарную машину, прямо у нашего подъезда.

В общем, родители кое-как замяли эту ситуацию. Пришлось объяснять, что мы стали жертвой телефонного хулигана. Даже какой-то протокол оформили по этому поводу.

Вы еще не догадались, кто был этой гениальной личностью, которая вызвала мне на дом полицию, «скорую» и пожарных разом? А я почти что сразу догадалась, честно говоря. А потом, когда я опять из окна выглянула, догадки мои подтвердились.

Они там просто по земле валялись, эти недоразвитые личности. Мишка и его дружки, я их не знаю. Смешно им было! Такие придурки все-таки.

А еще в сознательные личности себя записал.

Хотя это же год назад было. А за год человек сильно меняется. Да что за год, за один час может до неузнаваемости измениться. Это правда.

Глава 18

Двадцать миллиардов

Мой план работал. Верка подпускала меня к себе все ближе и ближе. Словно ежик, разворачивалась она из колючего клубка и вот-вот должна была подставить мне брюшко. Только вот чесать я его не собиралась. У меня свои иголки имеются.

– У Егора автограф-сессия в «Мире книги», – как-то в конце апреля сказала мне Верка. – Хочешь, вместе пойдем?

Это был мой шанс. Возможно, единственный.

– Здорово! Конечно, хочу.

И на следующий день мы пошли.

Верка выглядела сногсшибательно, чего уж говорить. Кажется, она впервые за все это время накрасилась, уложила волосы, надела юбку и каблуки. Честно говоря, я ее даже не узнала, а папа вообще выпал в осадок.

– Куда это вы собрались, такие… Гламурные?

– Папа! – Я закатила глаза.

Только не это. Сейчас он начнет нам рассказывать, как в юности работал фотомоделью. Это, кстати, тоже чистая правда. Он случайно в ту студию попал, потому что был влюблен в самую красивую девушку нашего города (маму он на тот момент еще не встретил и не знал, что это она самая красивая). А она как раз была моделью, ну и. Это как раз-таки «гламурная» история, единственная в его арсенале, поэтому он ее часто рассказывает моим подругам.

– Мы спешим, дядя Женя. На встречу с автором, – отрапортовала Верка и потянула меня за руку к двери.

Больше папа не успел ничего спросить.

В магазине было не очень много народу, я думала, будет больше. От силы человек тридцать – тридцать пять. Егор, вернее, Игорь Юрьевич, сидел за столом перед выключенным микрофоном и ждал, когда все рассядутся.

У него была борода. А в прошлый раз, когда он в школу приходил, бороды не было – только легкая небритость, которая ему, кстати, очень шла. А тут целая борода – она ему лет десять прибавляла, не меньше. Я глянула на Верку, она сидела рядом и не сводила с писателя глаз.

Да уж.

– Раз, раз, меня хорошо слышно? – включился микрофон. – Ну и замечательно. Здравствуйте, дорогие люди, и спасибо, что нашли время прийти сюда и поговорить о… Так, о чем мы сегодня с вами будем говорить?

– О любви! – кто-то выкрикнул из импровизированного зала.

– О счастье!

– О творчестве!

– О чудесах!

– Прекрасно. Давайте, – сразу подхватил Игорь Юрьевич и рассмеялся. У него был хороший смех и такая же улыбка. – Отличные темы для разговора, просто отличные. Я чувствую, тут многие присутствующие читали «Комнату», я прав?

– Да-а-а!

Наверное, не лишним будет сказать, что на встречу с писателем пришел исключительно женский пол. Почти все читательницы были нашими ровесницами, может, чуть постарше. И наверное, все поголовно были в него влюблены, кроме меня, разумеется.

– Замечательно, – в очередной раз просиял писатель. – И как раз к слову о чудесах… Мне один случай вспомнился. Я тут экспериментирую, отказался от кофе и чая, пока на месяц, а там поглядим. Словом, люблю я работать в одной кофейне, хожу туда почти каждый день. Но прийти и усесться с ноутбуком на пару-тройку часов, не заказывая кофе-чай, мне, естественно, неудобно. В общем, стою я, разглядываю, какие чаи у них есть, может, какие-нибудь травяные? Ничего подобного. И вдруг я замечаю эту надпись: «Подвешенный кофе». И дальше там написано на доске, что можно оплатить кофе для кого-нибудь, кто придет, и у него, допустим, нет сейчас денег, или дома человек кошелек забыл. Короче говоря, я подвесил сразу несколько чашек и договорился, что мне будут цикорий заваривать. Но главное, друзья! Сейчас внимание! Никогда я этой классной штукой раньше не пользовался и не замечал ту надпись. Вот это отличный пример обыкновенного бытового чуда. Стоит немного сменить угол зрения – и…

Мы с Веркой переглянулись. Я сразу ту ее историю вспомнила с тетей Светой и забытым кошельком. Интересное совпадение.

– Ну давайте, что там дальше у нас?

– Счастье! – напомнил кто-то.

– Отлично! – Писатель хлопнул себя по коленям. – Я сегодня импровизирую, так что. Ага! Вот вам одно наблюдение. Даже, наверное, открытие, если хотите. Много лет тому назад довелось мне общаться с одним известным писателем, и он мне сказал странную, как мне показалось тогда, фразу: «Самое главное в нашей работе – быть счастливым человеком». Никаких других указаний и советов по мастерству он мне не дал, и это меня сильно озадачило. Я ничего не понял, если честно, но эта фраза всегда оставалась со мной – таким маячком. Просто потому, что он – удивительный человек, добрый, мудрый, и книги у него потрясающие. То есть я просто взял и поверил ему на слово. У меня на тот момент был очень критический взгляд на мир, ироничный, окружали меня такие же люди в основном. А потом все стало постепенно меняться, и толчком стали – только не смейтесь сейчас – детские книги. Я читал их запоем, записался в разные детские библиотеки, а мне уже глубоко за двадцать тогда было. И вот по прошествии некоторого времени я стал замечать, что меня больше не занимают вещи, которые раньше казались интересными: новости, например, политика, какие-то светские сплетни. Весь этот шум, помехи на экране жизни. У меня на тот момент был паблик в соцсети, в котором мы обсуждали критические статьи по литературе, новости из писательского мира, новые книги, мнения о них. Комментарии были открыты, и каждый день я их читал и мониторил. Много было ругани, споров, переходов на личности. Я сидел и думал: «Люди, ну мы же книжки обсуждаем, вы чего?» Я себя чувствовал Гераклом, который Авгиевы конюшни разгребает, вместо того чтобы заняться делом. И как-то интуитивно я стал менять темы на странице, публиковать статьи о природе, иллюстрации, вдохновляющие цитаты о радости бытия – все это напрямую не имело ни малейшего отношения к литературе, но разницу я ощутил буквально сразу. Ругани больше не было, мои книголюбы стали писать какие-то хорошие слова, проявлять благодарность, знакомиться друг с другом. Небо и земля. И я задумался о том, что «подобное притягивает подобное», это уже не была пустая фраза, это реально работало. Со временем я совсем закрыл комментарии, решил попробовать на вкус тишину. Честно говоря, опасался, что люди начнут уходить, все-таки мы – социальные создания. Особенно те, кто в сети сидит. И, знаете, результат был удивительный – поток людей к нам утроился. Люди просто стали приходить за тишиной и красотой – оказывается, многим нужно именно это для счастья. Глоток чистого воздуха, так мне часто пишут. Информационный детокс…

На этой фразе я Машу тут же вспомнила, с ее идеей отказаться от телефонов в «Свитере». Хм.

– Ты живешь насыщенной жизнью, и у тебя не остается времени на виртуальную болтовню. Понимаешь, что без нее можно спокойно обойтись. Потому что такое общение ничего не дает, это просто слив времени…

Он еще много разных историй рассказывал, в основном из своей жизни. Его интересно было слушать, потому что он эмоционально говорил, видно, что искренне, и шутил все время. Я даже понемногу начала Верку понимать, почему она в него влюбилась. Харизматичная он личность.

Когда писатель закончил выступать, все сразу к его столу ринулись с книгами, с блокнотами за автографом. Мы с Веркой не спешили, наоборот – пристроились спокойно в очередь, в самый конец.

Постепенно толпа поклонниц рассосалась, и писатель заметил нас. Вернее, он Верку увидел, а меня, кажется, даже не узнал.

– Вера, привет! Рад тебя видеть. Как ты?

– Хорошо, спасибо, Игорь Юрьевич.

Ага, значит, все-таки не Медвежонок.

Так необычно было видеть, как Верка стушевалась сразу. Она просто сама не своя стояла перед ним – тихая, скромная, ангел, а не человек.

– Молодец, что зашла. А это подруга твоя? Лицо мне ваше смутно знакомо, – это он мне уже сказал.

Ну я ему напомнила, что он к нам в класс приходил. Про мозговой штурм и так далее.

– Точно! Слушай, у меня на лица хорошая память, а на имена никудышная.

– Меня Юля зовут.

– Юль, ты можешь отойти на минутку. – Верка вдруг попросила.

– Ладно. Пойду пока книжку куплю…

И я ушла. Купила «Комнату» для мамы и еще одну новую его – «Двадцать миллиардов». Это история любви парня и девушки из будущего. Они жили в эпоху перенаселения Земли – кажется, это грустная история. Я из аннотации так поняла.

В общем, оплатила я у кассы покупку и иду назад. Но потом я увидела, что там у них происходит, и сразу спряталась за колонну.

Он ее ладонь в своей держал. Представляете? Это же о многом говорит, наверное. Во всяком случае, мне. Я сунула руку в сумку и нащупала Веркин дневник. Он меня обжег как будто!

Но я все-таки решила, что сделаю это. Сердце у меня прямо в ушах уже стучало. Или сейчас, или никогда.

Я вышла из-за колонны и подошла к ним. Писатель, когда меня увидел, сразу руку с Веркиной убрал. Кажется, даже немного смутился.

– В общем, ты меня поняла, Вера, да? Надеюсь на это.

Верка молча кивнула. Вид у нее был мрачней, чем на собственных похоронах.

– Так, Юля, теперь давай с тобой разберемся. Тебе книгу, наверное, подписать?

– Да. Подпишите моей маме, пожалуйста. Ее Люда зовут. А вот эту – Льву.

– Лев! Какое имя царское! Это твой папа?

– Нет, это мой парень.

Рука у меня снова в сумке оказалась. Только я никак не решалась вынуть дневник наружу. Но потом решилась – просто вспомнила про Костю П. и…

– Еще вот тут. – Я плюхнула дневник на стол. Он был раскрыт прямо на том развороте, где про Медвежонка и так далее – я специально так страницу замяла.

– А что это? – спросил писатель.

– Ну вы почитайте и узнаете.

Верка стояла рядом, но смотрела куда-то в сторону. Кажется, она ничего пока не поняла.

Игорь Юрьевич погрузился в чтение. Я следила за его лицом, как оно меняется, как бледнеет, как нервно он потер кончик носа, а потом моргнул. Я следила и ждала: когда же, когда я прочувствую победу, вот это злорадное удовольствие от того, что я отомщена.

Ну когда?

Ничего подобного не чувствовала я. Наоборот. Все было совсем по-другому! Совсем!

– Отдайте! – крикнула я и попыталась вырвать у него дневник, но Верка меня опередила.

Она прижала тетрадь к себе, как будто это ее щенок или ребенок, и теперь стояла передо мной ужасно жалкая. Жалкая.

Наверное, целую вечность после этого мы молчали. Игорь Юрьевич тоже ничего не говорил, а потом пришла уборщица и объявила, что ей нужно мыть пол. И чтобы мы уходили.

Молча

Мордочка, милая моя мордочка из ворсинок от кисточки на двери! Ты одна меня понимаешь! Даже Кузя не способен понять всей любви моей необъятной, которая переполняет сердце при мыслях о Косте П.!

Милая мордочка, выслушай меня, как ты умеешь. Улыбнись мне, мордочка, и, пожалуйста, кивни. Я вижу, я знаю, что ты на моей стороне. Даже когда я злая. Даже когда я несчастная, жестокая и несправедливая. Ты всегда готова мне помочь, выслушать молча историю мою, тихонько улыбнуться, прищуриться и сказать:

– Я с тобой. Обнимаю тебя. Я здесь именно для тебя. Всегда.

Ты настоящий друг мне, мордочка. Ведь ты делаешь именно то, что делают все преданные, любящие друзья. Ты слушаешь. Ты не перебиваешь. Ты не оцениваешь. И не даешь советы. Ты даешь мне лучшее, что есть у тебя: любящее внимание.

Мне ничего больше не нужно от тебя, мордочка.

Глава 19

Фея-Крестная

Мне было стыдно. Не перед Веркой и даже не перед писателем, а перед самой собой. Я обдуманно, целенаправленно, все заранее спланировав и тщательно подготовив, сделала человеку гадость. Подлость настоящую. И пусть это не самый распрекрасный человек на белом свете, а тот, который отравляет мне жизнь вот уже много лет, все равно теперь выходит, что я-то еще хуже, понимаете? И как с этим жить?

В последнее время я только тем и занимаюсь, что делаю собственную жизнь невыносимой. Своими руками, а не чьими-то. Не Веркиными. Не Ксюшиными. Не Машиными и не Левиными, а своими.

Ладно.

Я хотела с ней сразу поговорить, тем же вечером, дома. Но Верка сказала, что нет, она сейчас не хочет, и надела наушники. А на следующий день у меня уже настроение пропало. Сложно было собраться с духом и как-нибудь понятно ей объяснить, зачем я все это устроила. Про Кузю с Костей П. Верка, наверное, вообще не помнит.

А потом мы перестали разговаривать. Это незаметно произошло, само собой. На уроках помалкивали, домой в разное время возвращались – я к выступлению с Ольгой Владимировной готовилась, мы играли в четыре руки. У Верки тоже были дела. Ужинала она одна перед телевизором, мама с папой пытались несколько раз вернуть ее за стол, но не получилось. Мы только спали с Веркой в одном помещении, а в остальном – вращались на разных орбитах.

Лева теперь часто бывал у Елены Сергеевны, почти что каждый день ее навещал. А я из-за концерта нет, хотя он звал постоянно. Честно, я не понимала, зачем Лева все время к ней ходит. Не могла этого понять. Может, из-за родителей? Ему дома так плохо? Но ведь он не друзей выбирает, а чужого, постороннего, можно сказать, человека.

Но в среду мы вместе к Елене Сергеевне пошли. У нее звонок с Провансом был запланирован, а я, если честно, надеялась, что снова увижу Оливье. Я не говорила, что он мне привет передавал? Передавал! Он, оказывается, успел меня разглядеть и заявил Николя Ивановичу, что я Une tres jolie fille, что значит «очень красивая девушка». Да, я была польщена, а Лева опять разозлился.

Мы пили чай с конфетами, когда просигналил скайп. Елена Сергеевна сразу бросилась к ноутбуку, а Лева на кухню меня потянул. Не хотел, наверное, чтобы я с Оливье случайно встретилась.

Так и есть. Он уселся на подоконник и молчит, как бука. Ну и я помалкиваю, чаек попиваю. Молчал, молчал, а потом и говорит:

– Что, французский принц понравился, да?

– Ты о ком?

– Об Оливье, о ком еще.

– Ну, во-первых, он не принц никакой. А во-вторых, я его и разглядеть-то толком не успела.

– Зато он тебя успел.

– Лев, ты что? – Мне его прямо жалко стало. – У тебя дома все в порядке?

– Дома? – говорит. – При чем тут вообще дом? Я же видел прекрасно, как ты ему глазки строила.

Люди, слушайте, мне от этого заявления так обидно стало! Я так вдруг разозлилась на него! Сам, значит, с разными непонятными Маринами прохлаждается, а я уже и улыбнуться кому-нибудь с экрана не могу? И тогда я собралась наконец-то с духом – а я уже целый месяц собиралась – и сказала ему:

– Лева, мне все известно про Марину. – И молчу. Потому что ничего же мне на самом деле не известно.

– Что? Про какую Марину?

– Про ту самую.

– Юль, ты мне зубы не заговаривай, пожалуйста. Ты не видишь разве, как я для тебя стараюсь? Для нас с тобой? – Он вдруг на шепот перешел.

О чем это он, думаю. Я что-то ничего опять не поняла. Но тут на кухню ворвалась Елена Сергеевна. Не вошла, а именно ворвалась, как апрельский ветер. Она чуть ли не пританцовывала от счастья!

– Ребята, как я вас люблю! Как же я люблю тебя, мир!

– Елена Сергеевна, что с вами?

– Ребята, я еду во Францию! Мой бог! Подождите, дайте я сяду. Я никак не могу этого осознать!

– Так он вас в гости пригласил? – догадалась я. Вот это да! Вот это здорово! Мне так радостно за Елену Сергеевну стало.

– Юлечка, дорогая, Коля меня к себе зовет. Насовсем, понимаешь?

– В смысле замуж?!

Елена Сергеевна кивнула и рассмеялась, как маленькая. А потом сразу расплакалась.

– Отличные новости! – сказал Лева. – Просто замечательные! А как же с документами? Вам паспорт нужно оформлять, визу… У вас есть загранпаспорт?

– Да что ты, откуда? Я никогда за рубежом не была.

– Ну это ничего. Я вам помогу, у отца брат в УФМС работает, мой дядя. Он без очереди вам все сделает в лучшем виде.

– Спасибо, Левушка! Что бы я без вас делала, ребята? Вы мне всю жизнь перевернули с ног на голову! В хорошем смысле. В замечательном смысле!

Когда мы уходили, меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, я, конечно, радовалась за Елену Сергеевну безмерно, а с другой… Как-то все это… не знаю, слишком неожиданно, что ли? Как в сказке про Золушку. И Феей-Крестной тут, кажется, был Лева. Только не понимала я, как такое получилось.

Ошейник для Багиры

В тот вечер Верки снова не было дома. Не знаю, что она делала и где прохлаждалась. Может, у писателя? Но это вряд ли. Кажется, совсем он не такой, каким я себе его вообразила, читая Веркин дневник. Он. Честный какой-то – да, это подходящее для него слово. Человек чести, если высокопарно выражаться. Такой не станет охмурять юных поклонниц, это все Верины фантазии. Во всяком случае, я на это очень надеялась.

Я лежала на кровати и читала книгу – ту самую, «Двадцать миллиардов». Просто оторваться от нее не могла, даже в туалет сбегать пришлось себя заставить.

Я вышла из комнаты и направилась в уборную, как папа ее называет. И вот тогда я и услышала их беседу. Хотя родители старались тихо разговаривать, чуть ли не шепотом. Дверь-то на кухню была открыта.

– Ребенку уже два месяца, понимаешь?

– Слушай, подожди. Мне переварить все это надо.

– И разумеется, Света знала. Думаешь, почему она такая была в последнее время? И болезнь тут даже ни при чем, она обо всем догадывалась давно.

– Люд, может, я не знаю, в Иркутск позвонить? Я себя, честно говоря, совершенно в дурацком положении сейчас чувствую.

– Ну позвонишь ты, и что дальше?

– Вероника – его дочь в конце концов!

– Кстати, ты знаешь, что Багиру в приют отдали? Вера думает, она у бабушки. Мы позавчера после врача в зоомагазин с ней заглядывали, она там ошейник присматривала. Ох… Ситуация еще та, конечно…

«Интересно. Значит, они по магазинам уже вдвоем ходят, – отмечаю я про себя. – И почему после врача? После какого?» Я не успеваю додумать эту мысль, потому что папа говорит:

– Слушай, я все-таки позвоню ему.

– Подожди. Не надо пока. Не беги впереди паровоза.

– Ну не может же Вера у нас вечно жить! Тем более если диагноз подтвердится. Это полнейший нонсенс, на мой взгляд, при живом отце и двух бабушках… И потом, ты не видишь, как Юлька мучается? У них же совсем взаимопонимания нет, никакого. Обитают, как на разных полюсах, только что в одной комнате.

– Жень, я все вижу. Все. Только мы же сразу решили, что это для Юли прежде всего нужно. Для нашей Юли. Вот эта ситуация вся. непростая.

– Непростая? Давай уже называть вещи своими именами, ладно? Для твоей дочери это трагедия! Она страдает, а у меня сердце кровью обливается, между прочим.

– Страдания для того и даются, чтобы через них расти. Ты же знаешь. Сколько мы с тобой обо всем этом говорили, и не раз. Особенно в таком юном возрасте. И она растет, неужели ты еще не заметил? Что с твоей дочерью происходит? Я сейчас не про что-то там, а про глубинный уровень говорю. Про сострадание, милосердие, душевную теплоту, которые в ее сердце, как ростки, сейчас потихоньку проклевываются.

– Слушай, но, может, уже хватит страданий, а? Как ты считаешь, психиатр мой любимый?..

Больше я не слушала, потому что и так мне все было ясно. И про ребенка в Иркутске, и про Багиру, и вообще.

Верка. Как же тебе больно сейчас, наверное.

Прости меня, Верка.

Красивая семья

С Левой мы встретились в «Свитере», но вообще он не любит туда ходить. Избегает встреч с нашими, хотя они ничего плохого ему не сделали. Просто мне хотелось вдвоем с Левой побыть сегодня – посидеть нормально, кофе попить. Не подумайте, ничего против Елены Сергеевны я не имею, наоборот. Она фантастический человек. Я ее уважаю и даже, наверное, успела полюбить. Но через день туда ходить – это как-то слишком. Тем более у нее есть новенький айфон со скайпом – Николя Иванович подарил. Представляете, он каждый день букеты из Франции ей шлет! Не из самой Франции, конечно, – их тут делают в «Лавке флориста» и приносят Елене Сергеевне домой. С ума сойти, такая романтика, правда?

– Вкусный штрудель? – Лева спрашивает.

Я отламываю кусочек и протягиваю ему на ложечке.

– Ам!

Лева сосредоточенно жует, а потом хохочет. Обожаю его смех!

– Попробуешь у меня тирамису?

Люди, так мне хорошо! Когда мы вдвоем, все у нас по-другому.

Лева держит меня за руку, а я смотрю, как в золотом свете, льющемся из окна, плавают крошечные пылинки. Солнце подсвечивает темные Левины волосы и кажется, что вокруг него ореол. Мне тепло с ним рядом. Держи меня, Лева, не отпускай никуда! Если есть в мире идеальное место и время, то это прямо сейчас, прямо здесь. В «Свитере» в конце мая.

– Юль, я хотел с тобой поговорить. – Лева все-таки убирает руку.

– О чем? Мм, какой вкусный тирамису! Ням-ням.

– Послушай, Юль, это серьезно.

Чувствую, как внутри, словно стрижик перевернулся – чирк! Знаете, как они в небе ныряют, стрижи?

– В общем, вчера я был у Елены Сергеевны.

– И?

– Она девятнадцатого июня улетает. Уже билеты взяли.

– Так быстро? Ничего себе!

– Ну да. Дядя Сережа очень помог с документами, все быстро оформили.

– Надо будет обязательно проводы устроить, – говорю. – Закатим пирушку, ага?

– Это само собой. Но сейчас я о другом хотел поговорить.

– Лева, ты не тяни. Ты меня пугаешь.

– В общем, Елена Сергеевна хочет завещание оформить у нотариуса.

– Что? В смысле завещание?

– На квартиру.

– А у нее родственники есть? Она же вроде бы говорила, что совсем одна осталась. Еще в первый день, помнишь? Никого у нее нет.

– В том-то и дело. Она на меня завещание оформляет.

– На тебя?! С какого перепугу? Не поняла.

Лева некоторое время молчит, а потом говорит так злобно:

– А ты что, думаешь, я этого не достоин? Я два месяца вокруг нее уже на цыпочках бегаю, между прочим. Лева, подай, Лева, принеси! Пока некоторые прохлаждаются.

– Ты сейчас меня имеешь в виду? Я, что ли, прохлаждаюсь? – Мне кажется, я что-то все еще не улавливаю.

– Юль, ты правда думала, что я вот это все в благотворительных целях делаю? Поиски гражданина Васильева и так далее?

– А разве нет?

Вот теперь до меня начало доходить. Помаленьку. Потихонечку. Сразу костюм с галстуком в полосочку почему-то вспомнился.

– Типа шефство над старушенцией взял, да? В исключительно благородных целях. Волонтером заделался, из программы «Жди меня»? Делать мне больше нечего. Только не надо на меня так смотреть, ладно? Я, между прочим, не для себя стараюсь, а для нас обоих.

– Это как?

– А где мы с тобой через два года будем жить? Уж точно не у тебя, твой отец меня на дух не выносит. А ты от моих родителей сама нос воротишь, интеллигентка! Ты просто на облаке живешь, понимаешь? А я на земле обеими ногами стоять хочу, крышу над головой иметь. Бабке эта квартира все равно не нужна больше, она скоро в замке будет жить, станет баронессой. Да она меня умоляла подарок принять, я для нее такое сделал!

– Хватит, Лева. Я все поняла. Я не могу это больше слушать.

Меня трясет, как будто в прорубь окунули и вынули. Я смотрю на Леву и его не вижу. Какой-то чужой человек напротив меня сидит, со злым лицом, со злыми глазами. Я не знаю, кто это. Я сегодня увидела его, оказывается, в первый раз. По-настоящему.

– Что ты там поняла? И вот только уходить сейчас не смей, слышишь? – тихо говорит Лева, наблюдая за тем, как я встаю и надеваю плащ. – Потому что если ты сейчас уйдешь, то все. Между нами все будет кончено, ясно?

– Ясно.

Мне все теперь ясно. Не знаю, почему раньше не было.

Я выхожу из кафе и дышу. Дышу. Вдыхаю теплый майский воздух. Почему-то даже не больно внутри. Интересно почему?

Мимо меня на большой скорости проносится семья на велосипедах, все трое одеты в одинаковые голубые трико и шлемы. Я провожаю их взглядом – красивая семья.

* * *

«Да тут и прощать нечего, если любишь». Кажется, так сказала Елена Сергеевна в тот раз.

Если любишь. Это ключевые слова.

Глава 20

Руками человеческими

В очереди в Эрмитаж стояли сплошь иностранцы. Они на каком-то непонятном языке разговаривали, не на английском уж точно. Тетя Света потом сказала, что это финны. А я думала, инопланетяне какие-то – так они смешно воркуют.

Мы разделись в гардеробе и пошли наверх. Тетя Света сказала, чтобы мы не спешили – за день в любом случае не успеем все обойти. Чтобы осмотреть всю экспозицию Эрмитажа, знаете, сколько времени нужно? Примерно пять с половиной лет, представляете? Сколько вещей! Таких удивительных! Я подобной красоты, наверное, в жизни не видела! Особенно мне зал с часами понравился. Они там стояли на столах такие изящные, золотые, с разными камнями драгоценными, под блестящими стеклянными колпаками. Мне так и хотелось снять один колпак и попробовать. А вдруг это не часы, а вдруг это торт?! Нет, правда. Особенно одни меня поразили – в виде гигантского дерева. Оно ветвистое все, с золотыми листиками, а на каждой ветке птица сидит! И все птицы, главное, разные: соловьи, попугаи, павлины, фазаны! А выглядят как живые. Тетя Света на свои часы посмотрела, на наручные, и говорит:

– Побродим тут еще минут двадцать. В двенадцать кое-что начнется.

А я сразу подумала: «Интересно что?»

Еще там одни часы мне понравились в виде целого старинного города. С разными башнями, улицами, мостами, пешеходами, каретами и крошечными бегущими собачками! Я не знаю, ну как можно такую красоту сотворить? Руками человеческими?! Не понимаю этого.

Мама подошла ко мне сзади, обняла и спрашивает:

– Любуешься?

– Любуюсь.

– Красота нужна человеку так же, как воздух. Как вода, знаешь?

Я ничего маме не ответила. Но я ее, кажется, поняла.

А потом я увидела, что та собачка, которую я разглядывала, вдруг побежала по мостовой. И сама мостовая тоже куда-то двинулась! И прохожие зашагали, и кареты поехали. А из центральной башни часов вылез человечек в колпаке, с трубой и стал играть! На этой маленькой золотой трубе!

И еще вокруг все как будто ожило, задышало, запело на разные голоса! Это часы играли, праздновали полдень. Очередной прекрасный солнечный полдень в моей наполненной чудесами жизни! И мне тут же самой захотелось петь, и трубить, и славить этот мир! Обнять его крепко-крепко, этот мир, со всеми его инопланетными финнами, с тетей Светой, строгой бабушкой-смотрительницей, сидящей в углу, вместе с Веркой. Просто душа моя пела, вторя этим часовым перезвонам. Не знаю, как это объяснить… Но я вдруг почувствовала, что живу. Я живая! Я – это звон. Я – это свет из высокого створчатого окна. Я – это мир вокруг и его красота необыкновенная. И да, я тоже красивая! Мама всегда мне говорила, что я такая, но я ей не очень-то и верила. А теперь вдруг почувствовала, что да! Я красивая! Не почему-то там, а потому что ничего другого в этом мире нет. Здесь все – красота. Просто не всегда получается это увидеть почему-то.

Но у меня получилось в тот раз, в Эрмитаже. И у Верки тоже, я это потом уже поняла.

Лучшие в мире гематологи

Мама подошла ко мне и сказала:

– Юльк, ты знаешь, Вера заболела.

И наверное, я в ту же секунду все поняла. Почувствовала, что это с тетей Светой как-то связано. В общем, мама потом усадила меня и рассказала, что так и есть. У Верки красная волчанка, системное заболевание крови, оно по наследству передается – от родителей. Я стала расспрашивать, что это значит? Верка что, умирает? Или как это проявляется, эта болезнь? Но мама сама толком ничего не знала, хотя они, оказывается, уже две недели ходили по врачам. У мамы есть друг – врач-гематолог, они со студенческих времен еще дружат. И вот он сказал, что Верке надо в больницу. Ее нужно обследовать и все такое, пока не поздно.

– Мам, Верка умрет?

– Ну что ты. Не говори так, все будет нормально. Организм же молодой, а гематологи в нашем крае одни из лучших в мире. К нам даже из Америки лечиться приезжают. Так что…

– Мам, но она же здорова. В смысле бодра, весела. Я не понимаю, честно.

И тогда мама рассказала мне про пятно, и я сразу все вспомнила. Хотя давно забыла про тот наш поход на медосмотр. Верка поворачивается ко мне спиной, и я его вижу – пятно.

«Дыши! – командует доктор. – А теперь не дыши!»

У него лицо как у синьора Помидора и над губой маленькие усики растут.

– Понимаешь, это из-за болезни, у тети Светы такое же было, только на груди. Она всю жизнь его прятала.

И Верка прячет, ведь я ни разу больше ее не видела, эту страшную отметину. Хотя сто раз Верка при мне переодевалась.

А потом мама сказала, что скоро, видимо, приедет Евгений Олегович. Заберет Веру в Петербург, но это еще не точно. Потому что лично мама думает, что Вере у нас пока будет лучше – ну из-за врачей и вообще. Что не надо ее пока никуда увозить.

– Ты как считаешь? – Мама долго на меня смотрит, как будто пытается понять, что у меня в голове происходит.

А я сама не знаю. Если бы мне неделю назад сказали, что Верка от нас уедет, я бы до потолка подпрыгнула от счастья. Несколько раз! Много-много раз! Потому что. Да просто потому, что я бы наконец стала счастливой! Все бы сразу вернулось в свою колею.

А сейчас. Я не знала, что маме ответить. Да и потом, разве от моего решения что-нибудь зависит?

– Понимаешь, от твоего решения очень много на самом деле зависит, – словно прочитав мои мысли, говорит мама. – Гораздо больше, чем ты думаешь. И это даже не Веру в первую очередь касается.

– А кого?

– Тебя.

Меня? Не знаю точно, что имеет в виду мама, но интуитивно чувствую, что она права.

– Мам, пусть Верка остается. Не надо, чтобы он прилетал. Вот вылечат ее наши гематологи, и тогда пусть приезжает.

Зеркалить интонацию

Утром в субботу, когда Верку собрали и папа повез их в больницу, позвонила Ксюша.

Я чуть со стула не упала, когда увидела ее имя на экране. Мы ведь с самого Бориного дня рождения словом не обмолвились. Я подождала, пока телефон семь раз позвонит – на удачу, – и ответила:

– Але?

– Привет, как дела?

Голос у Ксюши был какой-то непонятный. Я не могла по нему определить, зачем она позвонила: помириться или поругаться. Какой-то постиранный с отбеливателем голос.

– Все нормально, а у тебя? – таким же безликим тоном ответила я. У меня здорово получается зеркалить интонацию собеседника.

Ксюша помолчала немного, а потом сказала:

– Слушай, я не знаю, что произошло, но я хотела…

– Я была в туалете, в кабинке сидела, я все слышала про Маринку, вообще весь ваш разговор, – вдруг выпалила я, как из пулемета.

Само собой так получилось: раз! – и опрокинула на нее все это. И сразу, сразу мне на душе стало легче, просто моментально.

– В какой кабинке, я не поняла? – озадаченно спросила Ксюша.

– В «Меге». Помнишь тот раз, когда вы с Машей меня не позвали?

Ксюша молчала – соображала, видимо, о чем это я. Но потом вспомнила.

– Ты слышала про Верку?

– Угу.

– И все остальное?

Я кивнула в трубку, но Ксюша меня и без слов поняла.

– Теперь ясно. А ты не могла мне об этом раньше сообщить? Подошла бы и сказала: «Ну и свинья ты, Бесчастных». К примеру.

– Значит, не могла.

– Знаешь, я вообще-то думала, это Верка тебя против настроила. Я же вижу, она меня презирает. Обидно так. Все-таки были подруги, а выходит, она тебе дороже…

Ксюша мне долго еще рассказывала, что она чувствует и как переживает из-за того, что мы в ссоре и что я так странно себя веду. И что Маша переживает, только она думает, что нельзя людям навязываться, если они сами того не хотят. И что они обе по мне скучают, и остальные тоже. Что в «Свитере» без меня «как-то не так» и что Изюмов даже недавно сказал, что меня ему не хватает, потом заржал, конечно, но не суть.

Я слушала ее, слушала и думала про то, какие мы обе все-таки разные и одинаковые одновременно. И чувства у нас такие же, вообще у всех людей, если разобраться. И если бы мы не боялись говорить об этих чувствах, то поняли бы это гораздо быстрей. Что люди не враги друг другу вообще-то. Враги они только в головах, а на самом-то деле, если приглядеться, в природе их не существует. Враг – всего лишь слово из четырех букв, и от меня зависит, пользуюсь я им или нет.

Про все это я успела подумать, пока Ксюша болтала и хохотала на том конце телефона, у нее очень здоровский смех. А потом она сказала «Маринка», и я вернулась в реальность.

– Понимаешь, она мамина приятельница, они работают вместе. Вообще-то она тетя Марина, ей сорок с чем-то лет. Но она все молодится, просит ее Мариной называть, а мне неудобно. В общем, она в тот раз к нам в гости зашла, мы кофе пили, и она стала рассказывать, просто взахлеб, как ее молоденький мороженщик клеил, по имени Лев. Звал отправиться в путешествие по дальним странам, пока она у него пломбир покупала для своего семейства многочисленного. Ну я сразу поняла, о ком речь. Я не знаю, что ты там себе нафантазировала в туалете, но…

– Ксюш, спасибо, что рассказала. Но, правда, сейчас это уже не имеет значения.

– Да? Почему?

– Мы с Левой расстались.

– Ну ты даешь, подруга! Слушай, у тебя хоть один человек в радиусе пяти метров остался в живых? Я из друзей имею в виду, – со свойственным прямодушием спросила у меня Ксюша.

Я подумала, что, наверное, нет. Что нет у меня сейчас такого человека.

– Как там у Маши дела? – Я сменила тему.

– Ой, слушай, у Машки такая история приключилась. Не поверишь…

Вкладываться

Номер Егора я у Верки в телефоне нашла, еще давно. Вернее, не Егора, а Игоря Дмитриевича, просто он так у нее записан. Я позвонила ему и сказала, что надо встретиться. Потом я ему хотела объяснить, зачем и почему, целую речь приготовила – даже на бумажку ее записала, но он сказал:

– Давай. Через сорок минут в Центральном парке, у ворот. Успеешь?

Вот так просто. А он все-таки писатель, известный в городе и за его пределами человек.

Когда я подъехала на троллейбусе к парку, Игорь Дмитриевич там уже стоял. Пил кофе из стакана «Старбакс».

– Хочешь? – Он протянул мне второй. – Я не знал, какой ты любишь, взял капучино.

– Ой, спасибо большое. – Я смутилась. Вообще неловко было перед ним после всего, что произошло.

– Да пустяки, ну, пойдем погуляем?

– Пойдемте.

Мы зашли в парк и медленно побрели вдоль центральной аллеи. Слева и справа к небу тянулись старые тополя, все в сережках и молодой листве. Люблю я май, особенно самое его начало. В мае такое чувство, что все только начинается, что все самое хорошее еще впереди. Никогда не замечали? Правда, сейчас меня совсем другое чувство обуревало.

– Игорь Дмитриевич… – начала я.

– Зови меня Егором.

– Да мне как-то неудобно.

– Хорошо. Тогда я тебя буду Юлией Батьковной звать, договорились?

Я рассмеялась. Он таким забавным писклявым голосом это сказал: «Юлия Батьковна».

– Уж лучше давайте по-вашему. Сейчас, только немного привыкнуть надо.

– Привыкай, а я тебе пока одну историю расскажу.

– Давайте.

– Это в Индии было, один профессор решил поставить эксперимент. Он купил десять компьютеров и привез их в деревенскую школу, а местные ребята в жизни до этого компьютеров не видели. Не умели ими пользоваться совсем. И вот профессор все подключил, установил и уехал. Ничего он никому не объяснил и инструкций не оставил. И вот возвращается профессор через месяц, а школьники уже на всю катушку компьютеры освоили, представляешь? И печатать научились, и какие-то игры скачали, обнаружили интернет. Он подивился на это и решил дальше пойти в своем эксперименте. Установил им какую-то сложную обучающую программу по биологии и опять уехал. Приезжает через месяц, а ребята приуныли – не смогли они разобраться с биологией. И тогда профессор пригласил в школу одну деревенскую женщину, пожилую. Перед ней он поставил единственную задачу: когда у ребят будет что-то получаться, она должна их хвалить от всего сердца. И вот он снова возвращается – еще один месяц прошел. И как ты думаешь, что произошло?

– Они разобрались с программой?

– Совершенно верно! Освоили от и до! – обрадовался Егор. – А как ты догадалась?

Я пожала плечами.

– Понимаешь, похвала колоссальную силу имеет на самом деле. Но только если она от чистого сердца идет. Срабатывает так называемый «феномен бабушки». Вот у тебя есть бабушка?

– Нет.

– Очень жаль. И у меня нет.

– А зачем вы мне про это рассказали?

– Да просто так, захотелось. Классная же история?

– Угу. – Мне она правда понравилась. Но я совсем про другое хотела поговорить с ним, если честно, но никак не могла расслабиться.

Егор вдруг сказал:

– Ты молодец, что позвонила. Я рад – это мужественный поступок, хотя ты не мужчина, конечно. – Он улыбнулся. – Немногие на это способны.

И мне сразу, просто моментально легче стало. И я тогда сказала:

– Простите меня. Это было глупо, показывать вам дневник. Я это сделала из мести. Ужасно стыдно теперь.

– А я знаю, Вера мне рассказала про Костю Т.

– Правда? – Мне аж жарко стало. – Я думала, она не помнит про тот случай.

– Еще как помнит, ты уж мне поверь. Ее, вот как тебя сейчас, совесть тоже мучает. Только уже гораздо дольше, чем тебя.

Честно? Я поверить в это не могла. Верку мучает совесть? Ну и дела.

– Она что, на меня совсем не злится?

– Нет, по-моему. – Писатель пожал плечами. – Думаю, вам стоит друг с другом поговорить. Без посредников, как считаешь?

Я улыбнулась. Так с ним легко, с Егором. Я как будто сто лет его уже знаю или двести.

– Только он не Т., а П.

– Что, прости?

– Костя П. – Я опять улыбнулась.

– А-а. Слушай, Вера говорила, ты на фортепиано играешь виртуозно?

Она так говорила? Прямо не верится.

– Играю. Только я музыку ненавижу.

– Ну и зря. Музыка, живопись, скульптура, литература – это ведь одно и то же, по сути. Самовыражение. Творчество. Как, впрочем, и кулинария, например. Или глотание шпаг. Да зачем далеко ходить – мытье посуды может быть творчеством, если вкладывать в него душу. Знаешь буддийскую поговорку: моешь чашку – думай о чашке? Вот ты думаешь?

– О чашке?

Егор улыбнулся:

– Я о музыке сейчас.

Хм. Я паузу взяла. О чем я думаю, когда занимаюсь? Да о чем угодно! О том, когда же закончатся уже сорок минут, или о том, что там наши в «Свитере» поделывают. О разном, обычно куча всяких мыслей в голове. Только они совсем не об этом все, не о музыке.

– Вот знаешь, у меня довольно длинный период в жизни был, когда я думал, что я не на своем месте. Когда официантом в ресторане работал, дворником потом, электромонтером. Где я только не работал, что мне жизнь не подсовывала! А я ходил и думал: нет, опять не мое! Я же писателем хочу быть, с детства мечтаю! Вот стану, и тогда будет мне счастье. А потом я одного парня встретил – он мне резину менял в шиномонтажке. Ты понимаешь, он так ее менял, как будто, я не знаю, лилии сажал в королевском парке! Как будто ракету в космос запускал, ей-богу! С таким азартом, с такой энергетикой безумной, с улыбкой! Советы мне давал, какие-то истории рассказывал. В общем, всю душу он в эти шины вложил, понимаешь? И вот тогда я подумал: жизнь-то вон какая, оказывается, мудрая штука. Она нам столько всего дает с лихвой – бери не хочу, а мы нос воротим. Не мое! Все твое, все, что в жизни тебе подворачивается, – не просто так, а для чего-то. Если бы я сторожем в зоопарке год не проработал, то и писателем, возможно, никогда не стал бы. А может, и стал – только совсем другим, ты улавливаешь?

– Да, кажется. И что делать?

– Вкладываться. С огоньком все делать, что тебе мир на блюдечке преподносит. И дальше двигаться по линии судьбы. Там у тебя еще столько всего интересного будет. Ну а пока – музыка. Не самый, кстати, худший вариант. Ты потом это сама поймешь, попозже.

– А как же поиск себя? Я, может быть, хочу фотографом стать, а совсем не пианисткой.

– Вот и замечательно, значит, станешь. Что тебе мешает? Бери камеру. Есть у тебя?

– Есть.

– Ну вот. Бери ее, и вперед, к звездам! Музыка тебе тут совершенно не помеха. Главное ведь – не бояться ничего, это самое главное – бесстрашие. Ты даже представить себе не можешь, какие сюрпризы и возможности открываются, когда не трусишь. Когда позволяешь потоку жизни вести тебя. Знаешь, ведь мир гораздо мудрей, чем мы с тобой воображаем. И если он что-то дает, всегда лучше сказать ему «да», чем «нет». Все в рамках разумного, конечно.

Я не нашлась сразу, что ему ответить. А потом я про Верку спросила, за что ей все это, как он думает? Почему это случилось именно с ней: мама умерла, папа вон теперь в Иркутске? Это ведь несправедливо, что столько всего и сразу на одного-единственного человека свалилось.

– Юль, все люди периодически страдают. Абсолютно, кого ни возьми. И возможно, это то, что происходит в твоей жизни прямо сейчас. Или в Вериной. Просто нужно взять и довериться, понимаешь? Попробовать воспринять это с точки зрения очищения, увидеть благо и заботу о себе. Во всем, даже в смерти близкого человека. Я, может быть, непонятно объясняю, но ты со временем сама во всем разберешься. Я вижу.

Мы еще потом с ним долго говорили про разное и, в частности, про Леву, уже даже стемнело на улице. Я шла и понимала: вот он, известный многим людям писатель, идет сейчас рядом и вкладывается в меня. Ведь он запросто мог сказать по телефону: «Извини, некогда» – или вообще на мой звонок не ответить. Ведь, в сущности, я ему никто, просто одна знакомая школьница. Но он выбрал сказать мне «да». И Верке в тот раз тоже. Удивительно, ведь нам обеим это действительно было нужно.

Глава 21

Белый сарафан

На улице теплынь! Сегодня так жарко, что решила я надеть белый сарафан – он легкий и воздушный. Если покрутиться немного, то юбка у него встанет колокольчиком. А потом зазвенит! Шучу; мне мама из Испании привезла его в прошлом году.

Выхожу на улицу – птицы поют, просто заливаются! Так им хорошо весной, а мне-то как здорово! А почему, не знаю. Не могу себе толком объяснить.

Подхожу к остановке, Мишка уже ждет. В руках букет разноцветных тюльпанов и, кажется, тортик. Вот чудак! Как будто мы на день рождения собрались.

Итак, мы садимся в автобус, и ехать нам предстоит довольно долго. Минут сорок добираться до Горы. Автобус почти пустой – через огромные, чисто вымытые окна его заливает солнце. Мы пробираемся с Мишкой в самый конец и устраиваемся на заднем сиденье. Молчим. Но приятно от этого молчания нам обоим, я чувствую.

– Ты что так смотришь? – спрашиваю у него и смеюсь.

– Ты красивая сегодня.

– А обычно, значит, некрасивая? – Я опять смеюсь. Мне как будто смешинка в рот попала и целый день щекочет меня изнутри.

– Прямо светишься вся.

– Слушай, я все тот наш разговор вспоминаю, – меняю я тему, чтобы окончательно не смутиться.

– Какой?

– Ну, про президентов и мусорщиков.

– А, ну да.

– А ты бы сам? Хотел стать президентом?

– Я?.. – Мишка задумывается. – Да нет. Нет. Мне это неинтересно – интриги всякие, вранье, крысиные бега, как папа выражается. Уж лучше улицы буду с братом подметать.

– Вот поэтому ты и подходишь! – воодушевляюсь я. – До меня только сейчас дошло, понимаешь? Выбирать надо из тех, кто не хочет быть выбранным, так?

– Какая ты мудрая девушка, – улыбается Мишка. – И красивая при всем при том.

Мы проболтали с ним целый час, наверное, автобус очень медленно ехал. А время, наоборот, летело быстро – с Мишкой интересно общаться. Кажется, я это уже говорила.

Мы вышли на остановке «Городская больница» вместе с несколькими дачниками. Загорелыми людьми в панамах и с тяжелыми сумками в обеих руках.

Больница стояла в лесу, за старыми соснами – мы пошли в ее направлении по извилистой песчаной тропе. Мишка шел впереди, и я внимательно рассматривала его спину. Хорошая такая спина, широкая. Сильная. Я почему-то раньше на это внимания не обращала.

В дверях нас встретил охранник. Он спросил, есть ли у нас халаты с бахилами или нет. У нас все было, мне мама с собой дала. Я набрала Верке и сказала, что мы внизу, у лифта. А она сказала, что сейчас спустится сама, что ей разрешили. Так что бахилы нам не понадобились и халаты тоже.

Она спустилась через пять минут, вышла из лифта и стоит. А я ее даже сначала не узнала. Верка и раньше была худенькой, а теперь… Еще и в этом спортивном костюме в облипку. Хотя всего-то неделя прошла с тех пор, как ее в больницу увезли.

– Пойдемте на улицу, тут душно, – не здороваясь, сказала Верка и направилась к выходу.

Мы уселись на лавочку под соснами и стали разговаривать. Вернее, это Мишка без умолку болтал. Рассказывал, как позавчера чуть в полицию его не забрали. За то, что они с приятелями занимались вандализмом, – рисовали на доме граффити.

– Замазывайте, говорят, свою лошадь, к такой-то бабушке! Ну я им попытался объяснить, что это не лошадь, а единорог – символ трансмутации и свободы познания. А эти: «Я тебе покажу трансмутанс! В отделение проедем, и сразу покажу! Мало не покажется».

Мишка смешно умеет рассказывать – в лицах, на разные голоса, – у него здорово получается. Даже Верка хохотала. Ну а потом он сказал:

– Ладно, пойду прогуляюсь по лесочку, сморчки к ужину соберу. А вы тут пока цветы нюхайте, пробуйте тортик, а то вдруг отравленный? А я минут через тридцать вернусь – проверю, живы вы или нет.

И он ушел. Верка его взглядом проводила.

– Классный парень, – говорит. – Зря ты с ним так.

– Как это – так?

– Сама знаешь. Твой драгоценный Лева мизинца на Мишкиной руке не стоит, если хочешь мое мнение услышать.

– Он не мой и не драгоценный.

И вообще откуда она это взяла? Верка Леву в глаза, между прочим, не видела.

– Правда? – удивляется она. – Ты меня все больше и больше радуешь, подруга.

Это кого Верка сейчас подругой назвала? Меня?!

– Я знаю, ты про Егора поговорить хочешь. Но боишься, да?

– Не боюсь. Просто… Да, боюсь. Если честно.

Верка хмыкнула, а потом сказала:

– Ты, конечно, отвратительно сделала, что мой дневник прочитала. Но я сама виновата. Ты не думай, я же все помню: и про Костю, и про щенков. Понимаешь, трудно быть адекватным с человеком, которому завидуешь всю жизнь.

– А ты мне разве завидуешь? – Я так удивилась, когда это услышала. – Почему?

– По кочану. У тебя же нормальная семья всегда была, понимаешь? Собаки, сейчас вон кот – такой королевич. Комната классная, главное – своя, подруги, компания, парень. Стабильность, в общем. А у меня этого никогда не было, я всю жизнь либо в спальном мешке, либо на раскладушке, как недоделанный турист.

Я просто ушам своим не верила. Серьезно? Я про это вообще никогда не задумывалась! Я, можно сказать, Верке сама немного завидовала: что в Питере живет, что папа у нее – мировая знаменитость.

– И главное, с мамой у тебя все в порядке, а моя… Я же знала, что у нее болезнь. И что у меня она рано или поздно проявится. Мне бабка рассказала, когда мне лет шесть еще было. Все всё прекрасно знали и помалкивали, жили в разных норках от гастролей до гастролей, лишь бы папу лишний раз не травмировать. Вдохновения его не лишать, мы же музы – мама и я! Нам порхать полагается, а не болеть. Раньше по крайней мере ими были. А теперь новые у него музы, похоже. Меня больше некуда девать, в кладовку ведь не впихнешь, я же не раскладушка.

Я слушала Верку и понимала ее теперь, наверное, даже больше, чем себя. Она мне вдруг перестала чужой казаться – была, была и перестала. Не с другой она планеты человек, а с моей. Она так искренне мне все это рассказывала, ничего не тая и не стесняясь горечи своей, обиды. Я видела, ей это нелегко дается, и мне хотелось ее поддержать. Только я не знала как.

– Вер, ты меня прости. За дневник.

– И ты меня. За все хорошее. – Верка улыбнулась краем губ. – Я знаю, ты с Егором недавно встречалась. Он мне эсэмэски периодически шлет. Смотри.

Верка вынула из кармана телефон, открыла сообщения.

«То, что нам нужно, – не всегда то, чего мы хотим. То, что нам кажется бедой, оказывается благом. То, что нам кажется страданием, оказывается очищением. То, что нам кажется предательством, оказывается заботой. То, что нам кажется катастрофой, оказывается дверью к новым возможностям, которую заботливо открыли для нас», – прочитала я.

– Здорово, да?

Я кивнула. Потом перечитала еще раз, чтобы хорошенько запомнить.

– Кстати, он собирается навестить меня на днях. Его жена в нашей больнице, между прочим, работает. Врачом.

– А Егор женат? Я не знала.

– Ну да. Я тоже, как ты могла заметить.

Я хотела взять ее за руку и крепко-крепко сжать. Или даже обнять, сказать ей что-нибудь очень хорошее, от всего сердца, вложиться, но почему-то не смогла. Постеснялась, наверное. Феномен бабушки – этому еще надо поучиться.

Я обязательно научусь!

Про болячки я не стала Веру расспрашивать. Да и она, я видела, не хотела об этом говорить. И еще я хорошо запомнила те слова Егора, которые он мне в парке сказал. Про любящее присутствие. У него мама болела раком, и вот все навалились на нее – родственники, знакомые, все с разными советами. К какому врачу ехать, в какой стране лечиться и лечиться ли вообще, а может, лучше соду попить. Егор сказал, что они на самом деле не ей помогали, а себе. Чтобы совесть осталась чиста, если что. Ведь я же ей советовал, а она?.. А человеку в такой ситуации больше всего покоя хочется, тишины и любви. Не советов с расспросами, вовсе нет. И вот Егор сказал, что всю энергию, которую хочется направить в суету и переживания за больного человека, направлять нужно на помощь и поддержку. На спокойствие, мудрость и доверие Миру. Все всегда будет только так, как должно быть.

– Может, тортик попробуем? – предложила я и похлопала по коробочке.

– Давай. А чем будем есть?

– Миша тут ложечки в пакетик положил, заботливый наш друг.

Торт оказался вкусный – весь в грибочках и ягодках, как из детства. Я такие люблю. Мы сидели с Веркой под соснами, ели торт прямо из коробки, слушали, как там птицы наверху заливаются, и я впервые чувствовала, что Верка совсем не плохая. Наоборот, она очень хорошая, хоть и совсем не похожа на меня. Просто мы разные, в этом все дело.

А потом Верка сказала про Чику, что она специально ее в детстве придумала, чтобы меня запугать. Не было ее на самом деле, не снилась Верке Чика никогда.

– А мне до сих пор снится, – призналась я.

– Больше не будет, – усмехнулась Верка. – Ты уж мне поверь, я с ней разобралась.

И тут я увидела ту машину серебристую – какую-то суперкрутую, наверное, я в них не разбираюсь. Машина подъехала к зданию больницы, припарковалась, и из нее вышел Мишка. Я чуть с лавочки не упала! А за ним – Маша с Ксюшей и еще какой-то светловолосый симпатичный парень.

– Ахмад, букетик из багажника достань! И журнальчики! – сказала Ксюша и принялась разглаживать невидимые складки на юбке.

– Сколько у меня гостей сегодня, аж самой не верится, – по всегдашней своей привычке сыронизировала Верка.

И мне не верилось, если честно. Что девчонки приехали, гостинцы привезли. Получается, они просто взяли и вложились в почти чужого им человека? Не ожидая ничего взамен?

Главный принцип счастья, сказал Егор, отдавать ради того, чтобы отдавать. Вернее, написал в «Комнате с видом на небо». Это лучшее, что я когда-нибудь читала – у него и вообще.

Ребята подошли к нам, и Мишка сказал:

– Иду я, значит, по лесу, с кукушкой беседую, она как раз сообщает, сколько мне лет осталось жить. Смотрю – крейсер «Аврора» навстречу выплывает с Ксенией и Марией на борту!

– Мы к тебе заехали сначала, Юль, и твоя мама сказала, что вы в больницу направились. Ну мы быстренько в магазинчик заглянули, и вот! Знакомьтесь, это Ахмад, а это Юля. Это Вероника, она, между прочим, из Питера.

– Вера, – сказала Верка и даже улыбнулась. Питер на Петербург она не стала почему-то исправлять.

– Просто у Ахмадика мечта – уехать жить в Питер, – продолжала щебетать Ксюша. – Да же? Он почти весь мир исколесил с фотокамерой, а Петербург у него все равно самый любимый. Городские пейзажи там шикарно получаются. Но лично я Нью-Йорк больше люблю. И еще Барселону.

– А мне наш город больше всего нравится. Я, наверное, из него никуда не уеду, – сказала Маша и улыбнулась мне.

И я ей в ответ улыбнулась и сразу вспомнила почему-то про Елену Сергеевну.

Нужно будет обязательно ей позвонить. Скайп-то я ее теперь знаю.

Литературно-художественное издание Для среднего и старшего школьного возраста Серия «Линия души»