Читать онлайн Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе бесплатно

Серия «Профессия: врач. Невыдуманные истории российских медиков»

Фото на обложке: Студия 8bit

Фотографы Павел Кулиш и Марк Торпан

В коллаже на обложке использованы иллюстрации TopStudio, Medicine-R / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Ефременко С. В., текст, 2019

© Давлетбаева В. В., разработка макета, 2019

© Мегерян А. Л., фото, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Воскресение в воскресенье

Какого черта его понесло на ЛЭП-500, то ли «белочка» (она же белая горячка, она же derilium tremens, она же алкогольный делирий), то ли весеннее обострение тоски и депрессии – это теперь известно лишь ему самому да Господу Богу. Нам же, глядя на его полностью обгоревшее тело, со слов жены и бригады скорой помощи было известно, что этот здоровенный бугай под два метра ростом и весом килограммов этак сто двадцать вечерком, как обычно, поколотив жену и погоняв соседей по бараку, внезапно изменил свой ежевечерний распорядок развлечений. Яростно крича и истошно матерясь, он внезапно понесся в сторону линии электропередачи высокого напряжения, мгновенно взлетел на одну из опор и кинулся на провода. Со слов очевидцев, горел он синим, неестественным пламенем, продолжая поносить отборным матом собравшихся зевак. Снимали его долго. Вначале пришлось обесточить линию, затем электрики совместно с пожарниками спустили обгорельца с опоры, и только спустя три часа после горения он был доставлен к нам в госпиталь.

Зрелище было страшным даже для нас, видавших и не такое. Обугленное, покрытое черным струпом тело было похоже на картинки «инопланетян», хранящихся на одной из баз ВВС США. Запах гари и жареного мяса, агональное дыхание и истошный вой супруги обгоревшего порождали чувство абсолютной безысходности и неотвратимости смерти.

Мы начали осторожно перекладывать пострадавшего на операционный стол в реанимационном зале.

Ожоговый струп трескался под нашими ладонями при каждом прикосновении к телу обожженного – перчатки в те времена были страшным дефицитом. Обнажавшиеся мышцы были коричнево-красными, но кровотечения не было. Кровь просто запеклась в сосудах. Мы все же успели перевести бедолагу на искусственную вентиляцию легких, закатетеризировать центральную вену и начать противошоковую терапию. Он умер через тридцать минут после поступления. Звали его Вася Беркутов, и было ему от роду всего сорок два годочка.

Параллельно в операционную поступил молодой практикант-пэтэушник из трамвайного депо. По неосторожности получил в лоб несильный удар бревном. Парень был в сознании, без неврологических расстройств, но при этом имел линейный перелом лобной кости справа. Рану на лбу обработали, и парня из операционной перевели в реанимацию под наблюдение, опасаясь проявления различных осложнений, будь то внутричерепные гематомы или судорожный припадок. Короче, как говаривали отцы-учителя – лучше перебдеть, чем не добдеть. Тем более травма у молодого пацана еще и производственная. Звали мальца Петр Соколов, и было ему шестнадцать лет.

Остаток ночи прошел в пустых хлопотах: одно ножевое ранение в область живота, но не проникающее, один повешенный, но без витальных нарушений… Но все это требовало времени и внимания, так что к восьми утра в воскресенье наша бригада была вымотана донельзя.

Нас меняли легендарные герои анестезиологи-реаниматологи, Витя Шмит и Вова Рваев. Витя – маленький, плюгавенький, похожий на Иудушку Головлева, с приплюснутым черепом и жиденькими волосиками, в очках на минус пять и вечно висячей соплей из одной (именно из одной) ноздри. Тридцати пяти лет от роду, всегда неряшливо одетый и непременно в шерстяных, вязаных носках во все сезоны, был он выпускником Одесского медицинского института и всегда любил повторять:

– Пацаны, когда вы еще садились первый раз за студенческую скамью, я уже отвозил своих первых пациентов на старое еврейское кладбище.

Как он был неопрятен внешне, так же он был неопрятен и небрежен профессионально. Но зато постоянно на одесских понтах. Звали его все просто Кузя.

Агональное дыхание обгоревшего и истошный вой его жены порождали чувство абсолютной безысходности и неотвратимости смерти.

Вова Рваев, выпускник Семипалатинского медицинского института, лет сорока, видно, был сильно опален последствиями испытаний на близлежащем ядерном полигоне. Он всем походил на героя русских народных сказок Иванушку-дурачка: выходец из народа, интеллигент в первом поколении, он был смешон и постоянно попадал в дурацкие ситуации из-за своего желания казаться грамотным, начитанным и высокообразованным. Вова таскал с собой портфель с книгами по философии, математике, астрономии, также учебник грузинского языка (на фиг это нужно анестезиологу-реаниматологу). Однажды, подобрав ключик к его портфелю, мы выложили эти занятные книженции и положили вместо них два кирпича. Вова мужественно таскал этот груз недели две. И однажды, придя утром на работу, застал его в ординаторской, стоящего посередине и державшего по кирпичу в каждой руке с явным намерением дать мне по башке этими красными кубиками.

– Вова! – закричал я. – Ты делаешь сразу две ошибки! – Я выскочил из ординаторской, захлопнув за собой дверь, удерживая там разъяренного Рваева. – Вова, ошибка первая – ты убиваешь абсолютно невинного! – продолжал орать я. – Вова, ошибка вторая – тебе дадут срок, и ты не сможешь вегетарианствовать на зоне, а также читать своих любимых авторов. Вова, одумайся!

Естественно, ни Вова, ни Кузя не испытывали ко мне симпатий. Но и между ними были не очень теплые отношения. Вова – единственный из врачей нашего отделения, кто запирал свой ящик в столе, храня там всякую дрянь и, конечно же, предметы гигиены. А на гигиене Вова был очень помешан: пил только из своей кружки, больничную пайку ел только из своей посуды. Витя же, наш одесский раздолбай, никогда не носил с собой ни зубную пасту, ни мыло, а потом перестал носить и зубную щетку. Брезгливым человеком Витя не был, поэтому просто подобрал ключик к Вовиному ящичку и стал пользоваться и его зубной пастой, и его зубной щеткой. Халявная гигиена длилась для Кузи года полтора, и, естественно, все мы об этом знали. Знали, но не молчали, а всякий раз хохотали по утрам после Кузиных дежурств, наблюдая, как Вова, наш сын трудового народа, тщательно перебирает предметы в своем ящичке, сетуя на влажность, не позволяющую высохнуть его зубной щетке. Когда Вова узнал о том, что вечно сопливый Кузя пользовался его щеткой, его бритвой, он слег и болел целую неделю. И еще месяц не разговаривал с нами.

Реанимация – это обитель горя и печали, из которой хочется побыстрее вырваться на волю, особенно в воскресенье.

И вот эти герои нас меняли. Воскресным утром мне страшно хотелось побыстрее покинуть нашу богадельню, наш приют для сирых и убогих, наш оазис горя и печали… Кузя тогда дежурил по реанимации, Вова по анестезиологии, хотя это деление было условно, ибо при поступлении в операционную более одного пациента в работу включался тот врач, который стоял на реанимации. И, наоборот, в писании дневников в реанимации всегда помогал анестезиолог. В реанимации на тот момент было десять пациентов: пятеро были в коме и на искусственной вентиляции легких, но стабильны, остальные же готовились к переводу в отделения. Я доложил Кузе о прошедшей ночи, о летальном исходе, о том, что все документы на погибшего оформлены, родственники оповещены, труп отправлен в судебно-медицинский морг. Кузя, слушая вполуха и отпуская цинично-дебильные комментарии по ходу моего доклада, умудрялся при этом смотреть телевизор, читать газету и попивать чаек. Усталый и раздраженный донельзя, я, также попивая чаек, решил немножко привлечь внимание своего визави и как бы случайно, как бы не видя, наклонил свою кружечку – чаек весело понесся на Кузину промежность. Заорав, Шмит вот уж воистину обратил на меня все свое внимание. Матерясь и проклиная мою полоротость, он вскочил и кинулся к раковине замывать следы чайной катастрофы, остужая место попадания горячего (но, поверьте, не очень) чая. Под веселый аккомпанемент его проклятий и пожеланий я выскочил из госпиталя на волю.

Несмотря на весеннюю, солнечную погоду, я проспал, провалялся весь день на диване, смотрел телевизор и читал какую-то простую, не отягощающую литературу. Утром же, бодренький и готовый к новым подвигам, я явился в родной госпиталь.

Черная «Волга» начальника КГБ у входа в приемное отделение – это предвестник неприятностей.

Что-то было не так. У приемного отделения стояла черная «Волга» нашего начальника КГБ, рядом стояли люди в черном. Мужчины в черных костюмах и черных рубашках, женщины в черных платьях с накинутыми на голову черными платками – вся эта публика резко отличалась от обычных жителей нашего города, шахтеров и работяг с заводов, своей неприкрытой элитностью и эмоциональной сдержанностью. Я поспешил в приемное отделение.

– Что это к нам с утра такая торжественная делегация? – спросил я ехидно у дежурной сестры. – Ктой-то нас покинул из мира сильных и отчего же это мне, начальнику реанимации-анестезиологии, не сообщили о столь значимом событии в жизни нашего госпиталя и, судя по присутствию машины начальника КГБ, полковника Шедырбанова, может быть, и всего Советского Союза.

– Ой, Артем Сергеевич, так вы же сами схоронили мужчину, сгоревшего на проводах. Это все по поводу его собрались.

Ба, чудны твои дела, Господи. Этот забулдон, этот люмпен, живущий в грязном нищем бараке, оказался-то королевских кровей! Ну, слава богу, там все было ясно, и ни один из судебных не кинет в нас камень. Ожег ста процентов тела третьей степени мог привести только к одному исходу.

«Тьфу, пронесло», – подумал я про себя.

Но, войдя в ординаторскую, понял – не пронесло, радовался я рано. На диване, как два суслика, сидели Вова и Кузя. На их лицах читались ужас и полное отрешение от реальности. Зато мой друг, толстяк и весельчак Богдан Ступка, сын репрессированных украинцев-западенцев, ржал, как конь, и приговаривал:

– Ну что, допрыгались-долетались? Готовьте сухарики, чемоданчики деревянные. Сейчас вас повяжут под белые рученьки, и на Колыму… – Увидев меня Богдан продолжил: – И начальничка нашего тоже повяжут из-за вас, придурков лагерных. Но его по блату отпустят. Он же друг гэбистского начальника, он же его сосед. А вам, хлопцы, кирдык, все.

Хлопцы уже чуть ли не рыдали. И было странно смотреть на этих больших дядей, находящихся в состоянии, близком к обморочному, как после глубокого нокдауна.

– Богдан, прекрати, что случилось? – заорал я.

– Что случилось? А ты спроси у этих придурков.

– Я у тебя спрашиваю, кончай дурить.

– Тема, ты похоронил обожженного?

– Ну и что, там все было ясно, сто процентов нулевой исход.

– А может, ты скажешь, как его фамилия?

– Ну, Беркутов, ну откуда мне знать, что он с такими родственниками.

После этих слов Богдан еще пуще зашелся в смехе, а суслики на диване уже чуть не рыдали.

– Тема, вчера в девять утра, после твоего ухода, один из этих уродов сообщил по телефону родственникам пацана-практиканта, что тот помер от несовместимой с жизнью травмы. Они раз пятнадцать перезванивали и переспрашивали про Соколова Петра, и эти мудаки все время отвечали, что тело и то, что от него осталось, можно завтра забирать и хоронить.

– Артем Сергеевич, хочу официально заявить, что я в это время был в операционной и никому ничего я не отвечал. Все вопросы не ко мне, – промямлил Вова, сын трудового народа.

– Ах ты, крыса, – опять заржал Богдан, – сдаешь подельника.

– Ни фига, вместе на Колыму, вместе.

Теперь мне все стало понятно. Раздолбай Кузя проассоциировал Беркутова с Соколовым и, конечно же, все перепутал. Да, дела…

– Знаешь, кто родной дядя Петрухи Соколова оказался? – Богдан продолжил уже серьезно: – Замначальника КГБ Беларуси. Он сразу же вылетел в Москву, а оттуда к нам. Сейчас он с твоим друганом-сатрапом у начальника госпиталя. Представляешь, за сутки до нас добрался, шесть тысяч верст. А мой батька шесть месяцев ехал в «столыпинском». Начальника трамвайного депо уже арестовали. Памятник, могилу и гроб уже подготовили. Вот так, Тема, держись. Но самое главное: ни родители, ни дядя, ни начальник госпиталя не знают о том, что малой жив. Так что дуй в административный корпус, а я тут этих преступников посторожу. А то или повесятся, или смоются, уроды.

Откуда мне знать, что у этого умершего такие родственники.

Я, конечно же, пошел. Я попросил секретаршу тихо вызвать из кабинета полковника Шедырбанова и объяснил ему, что произошло. Он вначале оторопел, затем побледнел, затем покраснел и вдруг зашелся в тихом истерическом хохоте. Тут уже побледнел я. Но Витя, отхохотавшись, махнул стакан воды и, ничего не говоря, вошел в кабинет к начальнику госпиталя. Через пятнадцать минут к нему зашел я. В кабинете сидело трое – двоих я знал хорошо, третий был дядей мальца (в гражданском костюме, но, судя по всему, генерал-майор) и выглядел он удрученно-счастливо и торжественно. Я представился, мы пожали друг другу руки.

– Я все понимаю, – тихо сказал он, – будем считать это досадным недоразумением, никаких организационно-штатных мероприятий проводить не будем. С негодяями, я думаю, вы с начальником госпиталя сами разберетесь. А сейчас я вас очень прошу встретить мою сестру, маму Петруши, и проводить ее к сыну.

Я выскочил из кабинета, понимая, что все выше сказанное не есть индульгенция и что логика чекистов столь непонятна простым смертным и столь извращена, что неизвестно, чего ждать.

Маму мы проводили к ребенку. Я боялся, что она от радости сойдет с ума. Но все обошлось. Нас не тронули. Начальник госпиталя не тронул меня, я же не тронул наших придурков, ибо боялся за их рассудок. При выбывании двух бойцов анестезиологов-реаниматологов в нашей сибирской глуши замену было бы найти трудно. Короче, воскресение в воскресенье.

Я не хочу умирать

Пронзительный детский крик из примыкающего к реанимации приемного отделения с шоковой палатой и экстренной операционной: «Мама, мамочка!!! Я не хочу умирать…» вырвал меня из сна. Взглянув на часы, а время было половина пятого, я понял, что удастся поспать еще часа два-три. Светлое раннее июльское утро окутывало волнами нежного, мягкого сна. «Хорошо, что дежурю по реанимации, а не по анестезиологии…» – подумал я, проваливаясь в нирвану.

Но поспать удалось только до шести. В кабинет заведующего отделением, где я спал, ворвалась анестезистка и, крикнув: «Срочно в операционную!», исчезла. Благо я всегда спал в операционной пижаме и через минуту уже стоял в операционной.

В трепанационное отверстие выбухал, лопаясь, синюшный мозг. Нейрохирург Володька Крянцфельд стоял в стороне от операционного стола, подняв руки в перчатках, с накинутыми на них марлей, как в молитве. Анестезиолог Серега Пансков (похожий на Арамиса из «Трех мушкетеров» или же артиста, его игравшего) по прозвищу Белогвардеец за утонченность манер, внешний вид и золоченую оправу очков, имитирующую пенсне, в это время проводил непрямой массаж сердца и командовал анестезистке:

– Адреналин, атропин, хлористый, преднизолон. Все как обычно при реанимации.

«Твою-то, Данила, мать. Влетели», – подумал я.

Я включился в работу, и совместными усилиями через двадцать минут нам удалось завести сердце. Операцию заканчивали на адреналине (и бригады, и постоянном введении его ребенку). Для ушивания трепанационного отверстия пришлось удалить часть мертвого правого полушария головного мозга, которое выбухало в рану и не давало закончить операцию. Ребенка удалось снять со стола живым (если это можно было назвать жизнью) и практически в терминальном состоянии перевести в реанимацию.

Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и по-настоящему увидел Смерть.

К восьми часам утра ситуация несколько стабилизировалась. Нам удалось вырвать ребенка из цепких когтей Смерти, но она все еще стояла рядом и злорадно смеялась мне в лицо.

Это был первый раз, когда я явственно не только ощутил, но и увидел Смерть. И если ранее я ее всегда чувствовал в критических ситуациях, то в тот момент я впервые увидел ее. Увидел каким-то странным, необъяснимым зрением, не глазами, а всеми своими чувствами. Впоследствии я всегда чувствовал и видел ее приход, но та, первая наша встреча запомнилась мне на всю жизнь.

Спустя много лет она впервые пришла ко мне вне работы. Я проводил ночь у подружки, и вот, оказавшись на вершине блаженства, я вдруг увидел ее – Смерть. Она тихо вошла в спальню, неожиданно нежно окутала меня своими щупальцами (на пальцы это точно не было похоже) и медленно начала погружать в черный, теплый сумрак. Я не сопротивлялся, мне было хорошо и спокойно, и я понимал, что умираю. Но вдруг она отпрянула и мгновенно исчезла. Одурманивание моментально прошло, сознание стало абсолютно ясным. А на следующий день подружка рассказала мне, что ее бывший ухажер – известный криминальный авторитет, – зная о нашей встрече, послал бригаду киллеров, чтобы порешить нас. Они стояли на балконе и наблюдали за нашими любовными утехами. Сделав несколько снимков (интересно, как у них получилось через окно… или форточка была открыта?), они приготовились стрелять. Но, видимо, авторитета пробило на слезу, и он, позвонив браткам на сотовый, отменил приказ всего за мгновение до нажатия на курки. На следующий день сентиментальный авторитет приехал к своей бывшей – моей нынешней – возлюбленной и показал ночные фото, рассказав о возможном сценарии развития ночных событий.

Разбор операции на утренней конференции был тяжел и страшен. Антошка, семи лет от роду, катаясь на велосипеде, упал, набил шишку на темечке и, придя домой, конечно же, никому из родителей ничего не сказал. Часов в одиннадцать вечера он проснулся от страшной головной боли, переходящей в рвоту. Испуганные родители, не понимая причину происходящего, сразу же вызвали скорую. Врачи детской бригады быстро выяснили истину и, поставив диагноз «закрытая черепно-мозговая травма», предложили родителям немедленную госпитализацию в специализированную травматологическую клинику. Антошке к тому времени стало значительно лучше. Головная боль практически прошла, рвота прекратилась, и перспектива попасть в руки врачей его совсем не радовала. Тем более что завтра с пацанами они собирались покатить на дальние пруды. Антошка начал умолять родителей никуда его не везти и оставить дома. Он обещал быть послушным, выполнять все указания мамы и врачей, но только чтобы его оставили дома. Он обещал с завтрашнего утра начать читать книжки, заданные на летнее чтение, прополоть грядки на огороде у бабушки и еще много чего… Уговоры прокатиться на машинке до больницы его абсолютно не заинтересовали, и он категорически отказывался от всех вариантов. Всех, кроме варианта остаться дома. Наконец, когда и папа, и мама пообещали, что поедут с ним и не бросят его одного, он согласился. В клинике у ребенка не нашли никаких неврологических расстройств, однако на рентгенограммах черепа определялся вдавленный перелом правой теменной кости. Опасность наличия внутричерепной гематомы и вдавленного перелома являлись абсолютными для этого показаниями для экстренной операции. Сочетание клиники начала заболевания и рентгенологических данных сподвигло Володьку Крянцфельда принять это нелегкое решение. Рыжий и голубоглазый, он с немецкой педантичностью объяснял родителям о крайней необходимости экстренной операции. Володька понимал, что сама операция банальна, не калечащая, но спасительная для малыша в случае наличия у него внутричерепной гематомы. Компьютерных томографов в то время в клинике не было.

Банальное падение с велосипеда обернулось страшным диагнозом «закрытая черепно-мозговая травма».

Родители, обезумевшие от страха операции на головном мозге Антошки, своего ребенка, с трудом дали согласие на операцию. Мать, стоя на коленях и целуя Володьке руки, умоляла спасти единственного сына. Отец, находясь в другом кабинете, бледный и с синими кругами под глазами, качал заснувшего сорванца на руках.

По анестезиологии дежурил Белогвардеец. Манерный флегматик, любимец всех и вся, прекрасный теоретик, он был крайне бестолков в практической анестезиологии. Частые ошибки, осложнения, то, за что иных бы могли выкинуть с работы, прощались ему как-то легко и незаметно. Его любили все вокруг, кроме врачей нашего отделения, – мы-то знали истинную цену Арамиса.

Как только анестезистка повезла Антошку в операционную, я услышал тот разбудивший меня крик: «Мама, мамочка! Я не хочу умирать…»

Кошмар встречи с родителями мальчика. Как объяснить, что операция, проходившая как обычно, окончилась трагедией.

Все начиналось обычно и спокойно. Вводный наркоз, интубация трахеи, аппаратная вентиляция легких. Но после наложения фрезевого отверстия и вскрытия твердой мозговой оболочки нейрохирург увидел выпирающий наружу сине-черный мозг, одновременно почернела кровь в ране. Пансков, очнувшись от дремы, попытался нащупать пульс – его не было. Артериальное давление не определялось. Остановка. Пансков с анестезисткой начали закрытый массаж сердца, и только лишь тогда обнаружили, что аппарат искусственной вентиляции легких отсоединен от интубационной трубки. То есть ребенок попросту задохнулся от банальнейшей причины – шланг отсоединился. И если бы не нейрохирург, то еще вопрос, когда бы обнаружили смерть ребенка. Теперь-то мне стало понятно, отчего был такой сине-черный мозг, отчего было вспучивание мозга и некроз коры правого полушария.

Кошмар только начинался: предстоял разговор с родителями. Как им объяснить, что произошло с малышом? Пансков, пребывая в своей непробиваемой флегме и абсолютно не чувствуя своей вины, что-то блеял о тяжести травмы мозга. Его никто не слушал. Решили, что беседовать с родителями будут Крянцфельд и я. Они молча вошли в кабинет. Наши ровесники, лет двадцати восьми. Мама, с большими карими глазами и русыми волосами, подстриженная под Мирей Матье. Папа, высокий, ростом под сто девяносто, спортивный, с голубыми глазами и шапкой черных кудрявых волос, похожий на цыгана. После первых наших фраз о тяжести травмы, особенностях развития вилочковой железы и аллергических реакциях они все поняли. Мама начала сползать по стенке на пол в беззвучном крике. Отец, схватившись руками за голову и раскачиваясь, тихо-тихо запричитал:

– Антошенька, Антошка, сынок…

Антошка умирал долго и мучительно. Его еще несколько раз брали в операционную, удаляя расплавленный мозг. Родители не выходили из больницы практически ни на час. За месяц они стали всем нам близкими людьми. И все мы чувствовали свою вину за преступление, совершенное Пансковым. Белогвардеец же спокойно ушел в отпуск и избежал всего того, что пришлось пережить нам в течение месяца медленного умирания Антошки. Его мать рассказала мне, что мальчик родился здоровым, но у нее в послеродовом периоде развился эндометрит с сепсисом, в результате чего ей удалили матку. Больше детей у нее не будет никогда. Антошка, ее единственный и любимый, умирал у всех на глазах, и ничего поделать с этим мы не могли. Отец мальчика за месяц похудел килограммов на двадцать и превратился в сутулого, седого старика с выцветшими глазами.

Антошка умер. Его родителей я больше не видел. Они не подали в суд. А администрация больницы, избегая лишнего скандала, ограничилась лишь строгим выговором Панскову. Со временем Пансков уехал в другой город, стал руководить отделом реанимации-анестезиологии в крупной клинике, защитил докторскую. Но в сорок шесть лет его поразил рассеянный склероз, и он тихо ушел на пенсию по инвалидности. Что это, рок или расплата за содеянное, – известно лишь одному Создателю.

Боль

– Поставь, поставь же наконец-то мне кубик морфия, умоляю, поставь… – орал он жене, корчась от боли в верхней половине живота.

Боль была дичайшей и разрывала его всего, начиная с живота и кончая каждой клеточкой его измученного тела. Обострение язвы двенадцатиперстной кишки мучило его уже третий месяц, и ночные боли, достигающие апогея к середине ночи, измотали его напрочь. Он с ужасом думал, что два флакона морфия сульфата по 50 миллиграммов могут когда-то закончиться, и тогда ужас болей не позволит ему не только работать, но и жить. Жена категорически отказывалась делать ему инъекцию, чем приводила его в бешенство.

– Ты что, не понимаешь, что я сейчас загнусь, дура?! Дай мне немедленно морфий, я сам уколюсь!

Жена же, проявляя непонятную ему тупость, пыталась его успокоить.

– Милый, любимый мой, я сейчас позвоню Виталию Николаевичу, пусть он приедет и разберется, в чем дело. Что, если у тебя наступает перфорация или пенетрация язвы, и морфием ты смажешь всю клинику? И тогда – перитонит, ты это хоть понимаешь?..

Но он ничего не хотел понимать – боль, становящаяся все более невыносимой, превращала его в существо, теряющее разум. Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет. Дикая внутренняя дрожь заставляла хаотично метаться по постели. Самым сильным сейчас было желание с диким криком убежать в ночь, на улицы темного города.

Разрывающий черепную коробку телефонный звонок был как удар электротока по обнаженным зубным нервам. Его пробило холодным потом.

– Любимый, звонят из клиники…

Собрав последние силы, он взял в руки телефонную трубку.

– Тарас Николаевич, доставили ребенка пяти лет, с травмой селезенки, прооперировали – удалили селезенку. Но через два часа после операции он скинул давление и дал остановку. Мы завели сердце сразу же и срочно подали его в операционную. Сейчас начинаем релапоротомию, за вами выслали машину.

– Хорошо, еду.

Он присел на краешек кровати, и слезы медленно покатились по щетинистым впалым щекам. Иссиня-черные круги под глазами делали его похожим на труп. Сердце бешено стучало, руки и ноги были ватными и не слушались его. Жена начала молча подавать одежду. Сама надела ему носки. Он, как в замедленной киносъемке, облачался в брюки, майку, вязаный свитер. Его мутило, тошнило. Периодически сознание уплывало в ночь. И он, с ненавистью глядя на жену, думал, что такого бессердечия, жестокости и предательства он ей никогда не простит. Вместо того чтобы сказать коллегам, что он тяжело болен и не может даже двигаться, она посылает его в морозную, зимнюю ночь, при этом не сделав спасительной инъекции. Нет, такое не прощается. А ведь она тоже врач, и как ей не понимать все происходящее с ним.

Он с ужасом думал, что очередного болевого приступа ему не пережить – сойдет с ума или просто умрет.

Машина пришла довольно быстро. В полушубке и валенках он спустился во двор. У подъезда стояла больничная «санитарка». Сесть в кабину он отказался, выбрав холодный грузовой отсек. Как ни странно, с каждой минутой боль потихоньку отпускала, и, когда он входил в операционную, мысли были абсолютно ясными. Только слабость периодически вызывала легкое головокружение и тошноту. Все, как всегда, было банально и трагично. В первые часы после операции с корня удаленной селезенки слетела лигатура, массивное кровотечение, остановка сердца. К моменту его прибытия ситуация оставалась еще нестабильной. Благо дежурный реаниматолог моментально уловил все нюансы происходящего – его правильные и грамотные действия спасли ребятенка. В животе у ребенка было около семисот миллилитров крови. Артериальное давление стремилось к нулю и с трудом удерживалось на фоне высокого темпа введения растворов и применения кардиотоников и вазопрессоров. Хирургам наконец-то удалось перевязать ножку удаленной селезенки. У анестезистки оказалась одинаковая группа и резус крови с ребенком, так что пятьсот миллилитров свежей и теплой крови полностью стабилизировали ситуацию. Операцию заканчивали уже при устойчивом давлении и нормальном пульсе. К восьми часам утра ребенок пришел в сознание, но продолжал находиться на искусственной вентиляции легких. Все должно было закончиться благополучно.

А далее – обычный рабочий день, плановые наркозы, работа в реанимации и много-много черного кофе. В пять часов вечера, когда он уходил домой, ребенок дышал сам, был в ясном сознании и держался за руку сидевшей рядом с его кроваткой матери.

Дома он попросил у жены морфий и молча при ней вылил его в унитаз. Теперь-то он смог реально оценить все, что с ним произошло.

В декабре в составе команды из своего госпиталя он двадцать дней работал на землетрясении в Армении. Они работали совместно с бригадой врачей из Сиэтла. И когда американцы уезжали, они оставили им массу медикаментов, в том числе и флаконов десять морфия сульфата по 50 мг в каждом. Он забрал себе два. Тяжелейшая (и физически, и морально) работа, а также простуда подкосили его в последние два дня до завершения спасательных работ. У него страшно разболелись зубы. Армянские стоматологи, не мудрствуя лукаво, удали два верхних коренных зуба. Но боль не только не утихла, но и еще более нарастала. Алкоголь и наркотики придушили ее лишь немного. И только по прилете, в родной клинике, ему поставили наконец-то верный диагноз: невралгия тройничного нерва. Иглоукалывание и специфические препараты сняли симптомы через неделю, но обострилась язва. Тогда он стал потихоньку подкалывать внутримышечно по кубику морфия на ночь. Но к вечеру язвенные боли обострялись – самолечение морфием затянулось на месяц.

Превозмогая страшную боль, он ехал глухой морозной сибирской ночью спасать маленького человечка.

В ту ночь жена все поняла. И неизвестно, как бы все закончилось, если бы не тот ночной вызов. Он просто переломался на сухую.

Кот

На переговоры в один из крупнейших банков Москвы (по поводу открытия кредитной линии на поставку химикатов в Африку) я решил поехать с Димкой. Мы вместе служили последние пять лет после московской академии, вместе увольнялись, вместе пришли в корпорацию. Он отвечал за техническую сторону сделки, я, как всегда, за финансовую схему – простую и старую, как мир. Сумма контракта была семь миллионов долларов США.

Африканцы выставляли нам аккредитив в любой из указанных нами банков, и, при выполнении поставки на условиях FOB, деньги автоматически становились нашими. При всех удачных слагающих мы зарабатывали около семнадцати процентов. Деньги проводились через нерезидента, так что после шести процентов налога в стране резидента и вычета всех слагающих (взятки африканцам и нашим чиновникам) мы получали порядка миллиона двухсот тысяч. Правда, было одно большое «но»: мы не могли воспользоваться деньгами на аккредитиве. Своих оборотных в таком объеме у нас, естественно, не было. А посему на время прохождения товара нам был нужен технический кредит на 28 банковских дней. Предварительные переговоры с банком были проведены, документы поданы в кредитный комитет, и нас пригласили на последнюю беседу с руководителем кредитного отдела.

Из-за стола переговоров встал человек, безумно похожий на Аркадия – бравого майора, с которым я не раз пересекался в своей капитанской молодости лет пятнадцать назад. Он был храбр, умен, в совершенстве знал химию и, конечно же, химзащиту. Аркашка был бы первым кавалером гарнизона, если бы не изумительной красоты жена – вся ему под стать. А еще он был дипломатичен до тошноты и, видимо, поэтому и ушел от нас в военно-дипломатическую академию, или иначе ГРУ. Да, это точно был он. Но, господи, что делают с людьми годы и беды. Из статного красавца, с черной копной непокорных волос и отличной выправкой, Аркадий превратился в сутулого банковского червя с глубокими залысинами и печальными, как у бассета, глазами.

Бывшие офицеры на гражданке все равно что братья. И порой их теплые взаимоотношения непонятны гражданским «пиджакам».

Он моментально узнал меня, и мы молча сошлись в объятии. У Димона отвисла челюсть. Это была «пруха», это было то, что называют удачей на всю жизнь. Судьба кредита уже не представлялась проблемной. Аркадий усадил нас за стол, я представил ему Димку. Разговор сразу же стал конкретным и теплым. Бывшие офицеры на гражданке все равно что братья. И порой эта теплота во взаимоотношениях некогда служивших вместе и встретившихся впервые за долгое время людей непонятна гражданским «пиджакам».

Пройденный путь, гарнизоны, командировки, войны и лишения объединяли иногда сильнее, чем кровное родство. Офицеры в гражданской жизни часто чувствуют себя инородными телами и, конечно же, тянутся к подобным. Их прямота и четкость мыслей, обрубленность фраз, непременное «есть» в конце разговора гражданским часто представляется скудоумием и ограниченностью.

– Аркадий Львович, как вы живете, как вас занесло на такие высоты? – спросил я, подчеркнуто обращаясь по имени и отчеству. Аркадий вдруг моментально помрачнел, весь скукожился и начал свой рассказ.

Аркадию было необходимо прооперироваться, но он пока не мог лечь в больницу, не мог уйти из дома.

Десять лет назад при выполнении спецзадания, будучи уже полковником, Аркадий был контужен. Провалялся в коме два месяца – сперва в ростовском госпитале, затем в 3-м госпитале в Москве. Реабилитировался год назад и был комиссован по инвалидности. Жена с детьми ушла через год после увольнения из армии, и Аркадий стал жить один. Он каждый день буквально вытягивал себя за волосы из постели, заставляя работать над собой, – так постепенно восстановилась речь, прошел парез в левой руке. Ребята из ГРУ отправили его на курсы банкиров, и вот уже восемь лет Аркадий Львович служил верой и правдой в этом, не чужом для его спецслужбы, банке.

– Но, понимаете, ребята, – медленно и нудно продолжил Аркадий, – у меня подозревают рак предстательной железы. Через неделю я должен лечь в госпиталь для проведения операции… – Слеза медленно катилась по его желтоватой морщинистой щеке. – Вы, как мужчины, конечно же, поймете меня…

Наступила пауза. И тут, вместо речи о возможной потери потенции после такой операции, мы неожиданно услышали:

– Понимаете, со мной живет четырнадцатилетний кот – последний год он страдает сахарным диабетом и вот-вот умрет. Мне приходится каждый вечер делать ему инъекции инсулина. Я не могу лечь на операцию, я должен, я должен… – И слезы покатились уже ручьем из его глаз – когда-то ярко-лучистых, а ныне выцветших и погасших голубых глаз. – Я должен проводить моего дружка в мир иной, должен…

Мы с Димоном, видавшие много смертей, страшных и нелепых, буквально оторопели. Слезы душили меня. Я схватил открытую бутылку минералки и залпом выпил ее до дна.

Спустя сорок минут мы покинули банк. Аркадий пообещал, что последнюю свою банковскую операцию он посвятит нам и во всем поможет. Он умер на сутки раньше своего кота.

Сашка

Поверь, в этом нет никакого ерничества, это действительно и жалостливая и одновременно страшная история. Короче, слушай.

Я – молодой доктор анестезиолог-реаниматолог, усталый и измотанный ежедневной работой и десятью-двенадцати ночными дежурствами (хотя тогда я абсолютно не чувствовал себя усталым и тем более измотанным).

Я постоянно был на подъеме. У меня, молодого врача, было всего два года после интернатуры за плечами, но я уже возглавлял всю анестезиологическо-реанимационную службу нашего маленького стотысячного городка, утопающего в тайге среди гор и речек. Без сельского района, но зато в окружении зон и воинских частей, раскиданных в горной Шории и Хакасии. Зона ответственности – район в радиусе трехсот-четырехсот километров.

Вместе со мной в отделении работали еще четыре анестезиолога-реаниматолога. Первый был тихим алкоголиком в стадии деградации. Другой – сумасшедшим, уже двадцатый год собирающим самолет, постоянно меняющим жен, при этом переезжающий с квартиры на квартиру и каждый раз перетаскивающим с нашей помощью пианино и мотор от «Ан-2». И все почему-то переезжал он с пятого этажа на пятый, конечно же, в разных домах, а лифтов в нашем городке отродясь не было. Следующим был парень старше меня на два года, абсолютный пофигист и страшный лодырь. Его жена была завмагом, и посему он принадлежал к элите городка. На работе он старался не париться. Мало дежурил и все чаще брал больничные по причине подорванного здоровья неуемным жранием колбасы и тушенки (продуктов, которые в те времена считались страшным дефицитом и делили общество на классы способных и неспособных их доставать). Четвертым был Ваня… Не знаю, что про него сказать, – он был никакой. И сейчас, по прошествии лет, я не могу что-либо вспомнить об этом полудебильном, тихом, сером тридцатипятилетнем парне, единственном выходце из алкогольно-трудовой семьи в высшее образование. Вот такая славная команда была доверена мне на второй год после окончания интернатуры. Мне было всего двадцать четыре, и, очевидно, выбор руководства местного здравоохранения пал на меня от полной безысходности.

Проводя основную часть своей молодой жизни в больнице, я настолько вошел в этот график постоянного в ней пребывания, что редкие выходные казались страшно тревожными и неуютными. И каждый экстренный вызов на работу приносил облегчение и успокоение. Те годы сейчас ассоциируются у меня со сплошной ночью, кричащими детьми, пьяными мордами избитых и резаных местных жителей, ночными операциями, но все это – на моем физическом и духовным подъеме. Порой, проведя всю ночь в операционной и поспав всего пару часов утром, я как ни в чем не бывало шел в операционную на плановые наркозы, в палаты реанимации. Вечером шел домой, спал часов семь и опять, по новой, на полтора суток. Вот силы-то было немерено. Сейчас в это просто трудно поверить, но это истинная правда.

В начале карьеры редкие выходные казались страшно тревожными и неуютными. Поэтому экстренные вызовы на работу приносили облегчение и успокоение.

Промозглая осень, октябрь, короткий день и длинная ночь, холод собачий, покрытые облаками горы, со всех сторон окружающие городок, грязь и серость, темные неосвещенные улицы… И бесконечное дежурство, переходящее из дежурства в стационаре в дежурство на дому. В тот вечер, вернувшись домой после очередного «марафона» (так мы называли двух с половиной суточное пребывание на работе), отупевший от недосыпания и слабо воспринимающий окружающих, я попытался заснуть. Но чувство тревоги, чувство какого-то «гона» не проходило. Уже тогда я стал слышать внутри тонкий, надсадный звон струны, как предвестник надвигающихся экстремальных событий. В то время я еще не осознавал, что значит этот звук, словно кто-то зажал одну ноту. Только спустя несколько лет я понял, что это предзнаменование, и посылающий его мне еще ни разу не ошибся. Сон упорно не шел, и звонок в дверь оказался окончанием недосказанности ситуации.

– Артем, тебя с работы, – сказал сосед дядя Миша. Мне поставили служебный телефон только спустя три месяца после этих событий – до этого связь со мной осуществлялась посредством домашних телефонов соседей или посылкой скорой.

– Артем, привет. – В телефоне звучал голос главного хирурга Володи Гаштыкова.

– Привезли четырехмесячную девочку с тяжелой черепно-мозговой травмой, твои мудаки уже час не могут поставить подключичный катетер, а девочку надо срочно брать в операционную. Короче, я послал за тобой машину, и не хрен вылеживаться, когда тут такие дела. Хорошо?

Изумительный хирург – хирург от Бога – Володя имел лишь один недостаток. Он был страшным матерщинником. И странно было видеть его, всегда безупречно одетого в цивильный костюм или в операционную форму, со строгими, интеллигентными чертами лица, в очках в тонкой золотой оправе, и при этом слышать от него отборный мат, органично вписывающийся в его речь.

Десять минут по темным, дождливым улицам – и вот я в родной стихии. Вокруг реанимационной койки стояла вся дежурная бригада – главный хирург, заведующий детской хирургией, заведующий травматологией. Ситуация была критическая.

Две четырехмесячные девочки-близняшки остались дома с папой, в то время когда мама выбежала в магазин за продуктами. В магазине была очередь, папа был с похмелья, а девочки громко плакали. Папа, раздраженный головной болью, постоянной бедностью на грани нищеты, желанием покоя и выпивки пытался успокоить крошек, качая и матерясь. Но затем его терпение лопнуло, и он, схватив одну из близняшек за ноги, хлопнул ее головой об стол. В это время в квартиру входила мать девочек, наконец-то купив кой-какой снеди. Последние мгновения трагедии разворачивались на ее глазах. Девочка сразу же успокоилась, перестала кричать и вообще двигаться. Мама в то же мгновение потеряла сознание и рухнула у входа в комнату. Папашка, моментально протрезвевший, кинулся поднимать жену. Она очнулась и со слезами бросилась к малышке. Девочка еще дышала, но без признаков сознания. Мать с криком ринулась к соседям, вызвали скорую. Их всех троих привезли в больницу – мать побоялась оставлять вторую близняшку с извергом-папашей. И вот теперь крошка лежала перед нами с признаками нарастающей дислокации головного мозга на фоне, по всей видимости, внутричерепной гематомы. Нужно было срочно делать трепанацию черепа.

Отец, схватив крошку за ноги, ударил ее головой о стол.

Через пять минут я поставил крошке подключичный катетер, и мы поехали в операционную. Осторожно заинтубировав трахею и начав искусственную вентиляцию легких, я боялся остановки сердца в любое мгновение. Но Бог миловал и девочку, и меня, и мы благополучно проскочили самый трудный момент – момент вводного наркоза. На операции действительно была обнаружена гематома левого полушария, которую успешно удалили. Гемодинамика во время операции не колыхнулась, кровопотеря была незначительной. Потом мы опять оказались в реанимации. Предстояли новые этапы в лечении нашей крошки – интенсивная терапия и выхаживание, – на любом из которых мы могли ее потерять. Все осложнялось тем, что девочка была из двойни – рождена с весом два килограмма, пять баллов по шкале Апгар, находилась на искусственном вскармливании с первого месяца. И, конечно же, в свои четыре месяца она отставала по развитию месяца на три. Бедная, замученная мамочка встретила нас с рыданиями. В свои неполные тридцать лет она выглядела на все пятьдесят и казалась не матерью, а бабушкой близняшек. Но девочка была розовенькой, спала в наркозе, аппарат искусственной вентиляции легких мерно работал, и ее мама постепенно успокоилась. Через три-четыре часа после операции мы отправили ее со здоровой дочкой домой на скорой. К этому времени ее супруг уже сидел в каталажке и превращался в «опущенного», о чем не преминули нам сообщить ребята из горотдела.

Девочку звали Саша. Мне пришлось провести с ней еще двое суток, не выходя из отделения. На третий послеоперационный день Сашка пришла в сознание. Стала самостоятельно дышать, и мы отключили ее от аппарата искусственной вентиляции легких. К счастью, никаких грубых неврологических расстройств у девочки не было. Она вовсю двигала ручками и ножками, гукала, сосала соску и восстанавливалась просто по часам.

Ее мама, увидев, что девочка окружена достаточным вниманием и находится среди нормальных людей, наверное, впервые за многие месяцы отоспалась и приняла более-менее нормальный вид. Она каждый день приходила со второй близняшкой и по нескольку часов проводила в палате рядом с Сашкой.

На десятые сутки пребывания в реанимации она пришла ко мне на беседу.

– Доктор, а может быть, если все обошлось, не будем сажать Кольку, мужа моего?

Я оторопел.

– Доктор, ну как я справлюсь одна с двумя-то малышками? А он-то хоть какие-никакие деньги, но приносит. Давайте, доктор, напишем, что Сашка сама слетела с кроватки. Я уже поговорила в милиции.

Я моментально набрал телефон следователя горотдела. В городке все врачи, учителя и милиционеры знали друг друга.

– Никита, ты что, хочешь отпустить нашего детоубийцу?

– Опустить? Так мы его давно опустили, с первых часов на «хате».

– Извини, Никит, а то тут сердобольная жена ересь порет, что вступила с вами в сговор. Хочу заметить, не вполне законный, а где-то даже и преступный.

– Так, Артем, щас мы и ее примем за клевету и за преступный сговор с мужем в истязании детей. Так ей и передай.

Я объяснил не в самых лестных фразах этой замученной и олигофреничной женщине, чем грозят ей последующие ходатайства о спасении мужа и какая она после этого мать. Из благодарной и счастливой женщины она моментально превратилась в затравленного зверька и смотрела на меня так, будто это я разрушил ее семейную идиллию (если она знала это слово), покалечил дочь и посадил мужа. На следующий день мы перевели Сашку в детскую неврологию.

Мать больше к ней не приходила. Через два месяца она написала отказ от ребенка в связи с трудным материальным положением и невозможностью одной воспитывать двух девочек, одна из которых инвалид.

Сашка умерла в возрасте года и двух месяцев в детском доме от прогрессирующей гидроцефалии и атрофии коры головного мозга.

Два вертолета

Навеяло

Знаешь, наверное, к старости… Сегодня по дороге домой, в машине, под незамысловатый какой-то шансон-блатной мотивчик вспомнил конец восьмидесятых, начало девяностых. То ли февраль, то ли декабрь, короче, нудная, высасывающая все жилы гнусная кузбасская зима с угольно-снежными метелями, постоянными перебоями в отоплении и занесенными дорогами. В одиннадцать утра в ординаторскую зашла Леночка.

– Артем, звонили из Междуреченска, в морг привезли некого Алякрицкого. Ты его знаешь? – тихо спросила она.

Я, одуревший от бесконечных дежурств, беспросветного реанимационного горя и хронического невысыпания, уже одной ногой стоявший в другой жизни и готовый к прыжку в эмиграцию, заорал:

– Ленок, послушай, я что, всех гондурасовцев должен знать и хоронить?! Ты что, совсем сбрендила…

Потом – вызов в шоковый зал. Привезли несчастного с двумя пулевыми ранениями. Одно в голову, другое в грудную клетку. Юный герой реаниматолог Серёнька Сугробов своими неумелыми ручонками пытался попасть в подключичную вену. Пытался, да не допытался. При всем своем «красном» дипломе, гоноре, зашкаливающем все разумные пределы, и папе, герое-бригадире проходческой бригады, Серёнька был катастрофически неталантлив. И ручонки у него росли явно для продолжения шахтерских традиций и отбойных молотков, но никак не для спасения людей. Я смотрел на этого урода и думал: вот я, старик тридцати трех лет от роду, скоро покину эти края, и останется этот придурок самовлюбленный нанизывать и взрослых, и детей на длинную, самопально сделанную иглу для катетеризации подключичной вены. Сколько плевральных полостей проколет, скольких отправит на тот свет?

– Пошел на хрен, урод. Учись, пока я еще здесь.

Морда Сереньки, и так поросячья, превратилась в злобное свинячье рыло. Он меня уже не боялся. Он знал, что я через несколько недель покину эту страну и буду ему совсем нестрашен. Но пока он еще только тихо и угрожающе хрюкал, не более. Я попал в первую вену сразу и потом во вторую, с другой стороны. Затем интубация трахеи, начало искусственной вентиляции легких. Струйно понеслись в вены кровь, физиологический раствор, плазма, полюглюкин. Одновременно с этим травматологи дренировали плевральную полость, а нейрохирурги эхоэнцефалоскопом пытались что-то там высчитать и высмотреть. Начинать решили с головы. Вскоре я передал бедолагу одному из бойцов одной из бригад (не шахтерской) своему другу и напарнику Володьке Хмаре, сыну ссыльного бандеровца, для проведения наркоза, и они покатились в операционную.

И будет этот самовлюбленный врач нанизывать и взрослых, и детей на длинную иглу для катетеризации подключичной вены. Скольким повредит легкие, скольких отправит на тот свет?

Я грустно смотрел на Володьку и думал: а ведь ему оставаться здесь еще черт знает сколько времени. Да, конечно, только он займет мое место и будет возглавлять реанимационную службу безопасности нашего славного шахтерского края, находившегося на передовой начавшейся бандитско-гражданской войны. Уголь, кровь, японские бусы в виде всяческого ширпотреба и авто разделили все население на стреляющих и убегающих. И, наверное, только мы, врачи, были посередине.

Я очень часто вспоминал этот путь до морга, он часто снился мне и будет сниться до конца жизни.

Но не всегда. Я помню, как несколько месяцев назад тихой летней ночью я вышел на улицу покурить. И вдруг какое-то движение теней, вспышка выстрела, маты и крики. Я быстро вернулся в приемное отделение. Но через пять минут туда же ворвались человек восемь, и все со стволами. Антонина, сестра приемного отделения, ростом под два метра и весом под центнер, моментально забилась под маленькую кушетку. Я, уже убегая по коридору в операционную с двумя сестрами, удивился ее цирковым способностям. Мы бежали втроем по длинному коридору, и я, как в замедленной съемке, представлял красное многоточие на белых халатах, прочерчивающее наши спины. Мы влетели в операционную живыми. Но через две минуты ворвались неизвестные нам бойцы, содрали с операционного стола несчастного и тут же пристрелили его.

И вот мой друг, Володька, оставался. Я не знал тогда еще, что через полгода Хмара рванет к своим родичам в Канаду, и мы больше с ним не увидимся. А сейчас я смотрел и думал:

«Володька, ну как ты справишься с такими недоумками, как Сугробов, без меня, без Юрца, без тех, кто уже покинул наш край, ссыльный и тюремный?»

Конечно, Сугробову уезжать было не резон, и я все гадал, когда он бросит анестезиологию с мать ее реанимацией и подастся в бандиты. Тут мои мысли прервались – меня позвали к телефону в приемное отделение.

– Артем, это я, Марина.

Маринка, жена моего старого корефана из Междуреченска, ныне успешного коммерса, но все равно оставшегося прекрасным парнем, Мишки Акимовского.

– Привет, Мариш, как дела, как успехи?

– Артем, Миша у тебя.

– Марин, где – у меня? Дома, что ли? Лариса в Москве с детьми…

– Артем. – Голос ее был ледяным. – Артем, Миша у вас в морге, тебе два часа назад должны были передать…

В эфире повисла тяжелейшая пауза. Я вспомнил, как два часа назад Леночка что-то говорила об умершем земляке в морге.

– Мариша, перезвони через час, я сейчас разберусь.

Словно во сне, я побрел, не переодеваясь, по сугробам в морг. Мороз был под сорок, день солнечный и тихий. Я потом очень часто вспоминал этот путь до морга, он часто снился мне и будет сниться до конца жизни. Громадное белое поле, вдалеке сараюшка морга, и я, бредущий по этому полю, в белом халате и белом колпаке, в сандалиях на голые ноги.

Морги российские, морги русские. Сараюшка морга была завалена покойниками. Они лежали голые и в одежде, мужчины, женщины и дети, все вперемешку, на дощатом полу. Мишку долго искали, перебрасывая тела других покойников, и наконец нашли. Но я не понял, что это был он. Я не узнал его, хотя знал, что это он. Мишку вскрывали на грязном секционном столе с замерзшими потоками крови – видимо, после предыдущих секций. Судебный медик, одетый в шубу с накинутым на нее халатом, дрожа от холода и периодически согреваясь спиртом, все сделал быстро и точно. Мишка умер от перелома всех ребер, от разрыва легких, средостения, разрыва селезенки и печени, множественного разрыва кишечника и множественных переломов костей таза. Шансов у Мишки не было никаких. Его убили.

Я не поехал на похороны. Не смог. Это была первая моя потеря в той гражданско-криминальной войне – первая, но не последняя.

Радостная история

Ты сегодня спросила меня:

– Отчего ты помнишь только печальные истории с ужасным концом? Нельзя жить только в мире теней. Неужели все в твоей жизни так мрачно? Сплошное горе, сплошные смерти…

Что мне сказать тебе, мой друг, конечно же, нет. Только те, кто выжил, те, кто выздоровел, их большинство. А те, кого я провожал в последний путь, они в моем сердце, они боль моя и моя печаль. Ибо в каждом фатальном случае я чувствую свою вину. Чувствую свою несостоятельность и как врача, и как человека. Это мой постоянный бой со смертью, мой путь.

И сразу же после нашего разговора я вспомнил о той грандиозной битве со смертью. Той, что во многом определила мою судьбу.

Итак, слушай. Я совсем молодой врач, первый год после интернатуры, возглавляю анестезиологическо-реанимационную службу сибирского городка со стотысячным населением в тайге среди гор и речек. В моем подчинении четыре врача и тридцать сестер. До ближайшего крупного центра триста пятьдесят километров.

Лето было в разгаре. Прекрасное сибирское лето – жаркое, но не очень, с теплыми ночами и без дождей. Сидя в ординаторской, увешанной фоторепродукциями еще мало тогда известного Эшера, слушая на катушечном магнитофоне «Wish You Were Here» и покуривая самые «фирменные» тогда сигареты «БТ», я мечтал о спокойной ночи и маленьком краткосрочном ночном адюльтере, то ли с милой гинекологиней Настенькой, то ли с Валентиной, операционной сестрой (старше меня лет на пятнадцать, но красивой и статной). И тут – звонок телефона, как всегда, противный и тревожный:

– Артем Сергеевич, вызывают в роддом, на ручное отделение плаценты, машина уже выехала.

«Началось… Ну да ладно, это минут на тридцать-сорок», – подумал я и начал собираться.

Был я тогда метр девяносто роста при весе семьдесят пять килограммов и сорок восьмом размере джинсов, с громадной копной кудрявых волос а-ля Анджела Дэвис и носил деревянные сабо на высокой платформе.

Через пятнадцать минут мы с моей анестезисткой уже были в родильном зале роддома. Молодая первородка из глухой сибирской деревни лежала на гинекологическом кресле и готовилась к ручному отделению плаценты. Полчаса назад она родила девочку-крепышку (в девять баллов по шкале Апгар) и была усталой, но безмерно счастливой и спокойной, с улыбкой сибирской мадонны.

Теперь, спустя много лет, я понимаю, что смерть уже стояла за нашими спинами, но и Бог распростер свою длань над нами: я до сих пор не могу понять, ну что, что меня сподвигло на катетеризацию центральной и периферических вен в ситуации, которая не предвещала абсолютно ничего плохого.

Нельзя жить только в мире теней. Неужели все в твоей жизни так мрачно? Сплошное горе, сплошные смерти…

Акушер-гинеколог, милая и мудрая врач, принявшая роды, наверное, у половины женщин нашего городка, не дергала меня и не торопила. Я начал внутривенный наркоз. Акушеры пошли на ручное отделение – и тут все началось. При удалении плаценты обнаружилась ретроплацентарная гематома, и одномоментно в таз ухнуло не менее двух литров крови. Мир сразу же перевернулся. Артериальное давление у пациентки скатилось до нуля, но сердце еще билось. Губы у молодой мамы стали синими, вокруг глаз легли черные тени. Маска смерти легла на ее божественный лик. И если бы не две вены, одна из которых была центральная, через пару минут смерть была бы неизбежна. Растворы лились в вены струей, я нагнетал их с помощью груши от аппарата измерения давления. Первые минуты мы с ней выдержали, но ситуация оставалась критической. Я заинтубировал трахею и начал искусственную вентиляцию легких. Милая девочка чуть-чуть порозовела, но смерть еще плотно держала ее в своих объятиях. Надо было решать, что делать. Роддом был на частичном ремонте, а нужно было идти на большую операцию и удалять матку с перевязкой сосудов. Работающая операционная находилась в другом корпусе. И вот я, качающий дыхательный мешок, анестезистка, держащая две капельницы, молодая мамочка в наркозе на носилках, которые несут санитарки, и женщины врачи-акушеры медленно двинулись из родовой. Спустились осторожно на первый этаж по скрипучей деревянной лестнице, прошли метров пятьдесят по улице, зашли во второй корпус. Благо операционная была на первом этаже. К этому времени я уже знал, что у меня наготове три донора – двое из состава дежурной бригады и один едет из города. Начали операцию под переливание первых капель донорской крови. Дальше все пошло спокойно и плавно. Наша мадонна порозовела, чернота с глаз и синева с губ исчезли, артериальное давление стабилизировалось. Матку убрали быстро и технично. Я уже вовсю шутил, отпускал игривые замечания в адрес коллег. Все предвещало хороший конец.

И вдруг кровь в ране стала мгновенно черной. Я схватился за пульс – не прощупывается. Трубкой сердце – сердца нет. Все, остановка, клиническая смерть. Дальше уже как машина – закрытый массаж сердца, внутривенно адреналин, атропин, сода, гормоны, кислород на сто процентов. Сердце стояло пять минут, но я продолжал массаж. Десять минут – сердца нет. Что чувствует врач, когда проводит реанимационные мероприятия? Для меня это и тогда, и сейчас катарсис, ощущение того, что вступаешь в потусторонний мир, ощущение полной сюрреальности. И порой, проводя массаж сердца, ощущение того, что ты наблюдаешь сам себя и умирающего со стороны. И всегда с одной точки, в метре от грудной клетки пациента и чуть-чуть сбоку, слева.

Рано радовались – сердце молодой матери остановилось.

Качая сердце, я вдруг осознал, что если сейчас его не заведу, то брошу медицину, и это решение ослепило меня, как вспышка молнии. Я знал, что так и будет. На двадцать пятой минуте клинической смерти сердце мы завели. Но зрачки у нашей пациентки были широкими, и это после столь длительной остановки сердца говорило лишь об одном: смерть мозга. Операцию мы все же закончили. Мы понимали, что причиной остановки стала тромбоэмболия. И то, что сердце завели, было чудом. А дальше опять – носилки, санитарная машина и перевозка чуть живой девочки в реанимацию на основную базу.

Вечер явно не гармонировал с происшедшим. Тихий и ясный закат, палаты реанимации, залитые солнцем, мерно работающий аппарат искусственной вентиляции «РО-2» и молодая мама, которая уже вряд ли когда-нибудь насладится своим материнским счастьем.

Главный хирург на вечернем обходе поднял ее веки, заглянул в ее глаза и, увидев широченные зрачки, цинично заметил:

– Да, если выживет, то будет полной дурой.

Мне хотелось врезать ему в морду, но он был прав, и все это понимали. Всю ночь я не отходил от нее. Я отдавал ей каждую каплю своей души, я молил Бога, я умирал вместе с ней. К утру неожиданно она вдруг подняла руку и попыталась вытащить интубационную трубку из горла. Затем открыла глаза, и ее зрачки при этом были нормальными. Я ничего не понимал, я думал, что меня начинает глючить после бессонных суток и пережитого. Но это было наяву.

К утреннему обходу главного хирурга моя красавица была в ясном сознании, самостоятельно дышала и, конечно же, абсолютно не догадывалась, что мы с ней вместе пережили. Она только спросила Володю Гаштыкова:

– Доктор, а почему вы меня дурочкой обзывали?

Она осталась жива, а я остался в медицине.

Встреча

Мой бывший коллега из Москвы попросил меня выяснить ситуацию с его родственником, который был на излечении в университетской клинике Дюссельдорфа. Коллегой был не кто иной, как профессор Скобенеев, а для меня по-прежнему Сашка Скобенеев, выпускник Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова, классный парень, шутник, балагур и прекрасный абдоминальный хирург. Он уже давно закончил служить в армии и сейчас возглавлял кафедру факультетской хирургии в Москве.

– Артем, привет! Ничего, что звоню тебе? Артем, ребята сказали, что ты живешь недалеко от Дюссельдорфа, и я очень прошу, если это возможно, выясни, что случилось с дядей моей жены. Она очень переживает, а мы, к сожалению, не имеем никакой информации. Я тебя очень прошу помочь нам. Все расходы я оплачу.

Эмиграция в Германию меняет и представление об отношениях между людьми, и твое собственное отношение к ним.

Звонок из России, тем более звонок из Москвы, и просьба от глубокоуважаемого мною человека была абсолютно не в тягость. Через несколько лет проживания в Германии, при постоянной искренности в отношениях между людьми, при ненаигранном сопереживании и постоянной доброжелательности окружающих людей, ты постепенно оттаиваешь и становишься таким же чутким и искренне сопереживающим. Это становится нормой жизни. Правда, мне многие из эмигрантов говорили, что я идеализирую ситуацию и что здесь, в Германии, все волки, рядящиеся в шкуры овец и баранов, готовые моментально сбросить эти одежды и сожрать тебя. Но со временем я понял категорию людей, живущих в этих представлениях. В основном это были, конечно же, не немцы, а так называемые «эмигранты по визе вины». То есть те, которых с Германией не связывало ничего, кроме памяти о концлагерях и памяти об ответственности немецкого народа перед ними. И вот они, имея выбор для эмиграции – Израиль, США, Германия, – выбрали именно Германию. Их логика мне абсолютно непонятна до сих пор: ненавистная нация, отсутствие родственников, земля, удобренная пеплом жертв нацизма… Но, как объясняла мне одна из моих любимых дочерей народа гонимого, мотивации были следующими:

– Дорогой мой, ты должен понять, что основная причина нахождения евреев в Германии – экономическая. Нигде нет такого комфортного перехода в новую жизнь с материальными и социальными благами, как в Германии. В Америке каждый второй избранный, в Израиле все свои – и там не споешь песню страдальца, а пойдешь работать, и еще как работать. Из учителей музыки – в подсобные рабочие на стройку, из директоров заводов – в таксисты. У нас же есть яркий пример, твой учитель – Виталик. Он начал с нуля в пятьдесят лет, после эмиграции в США. К шестидесяти годам он стал уважаемым профессором и авторитетным врачом с мировым именем. Но ведь не все такие талантливые и умные. А вот в Германии мы вечное напоминание греха немецкого народа и вечное его искупление. И отношение к нам такое, что можно прожить, не зная языка, не работая, сидя на социале, и при этом путешествовать по миру. Германия – это для умных, но неталантливых евреев. Где ты в Германии видел великих еврейских врачей, политиков, музыкантов? Конечно, есть исключения, но они редки. Все талантливые евреи в Штатах, честные и искренне любящие свой народ – в Израиле.

А в Германии, дорогой мой, как сам понимаешь, собрались не самые лучшие дети нашего народа…

– Послушай, Соня, а к кому же ты себя относишь? – спросил я.

– Дорогой мой, я отношу себя к части умных и хитрых. Мой муж – немец, пахарь, каких свет не видел. Я не работала в Германии ни часа и не собираюсь и впредь. Я полностью посвятила себя семье. Знаешь ли, четверо детей, это такая радость, и поверь, никакого подвига в этом нет, особенно в Германии, где все для семьи и все для детей. И потом, я перешла в Евангелическую конфессию, и нисколько об этом не жалею. При этом я продолжаю любить свой богоизбранный и несчастный народ. Но дети мои истинные немцы, и знаешь, я люблю Германию.

– Сонечка, а по какой же еще причине евреи имигрируют в Германию?

– Ты не поверишь, дорогой мой, но это месть.

– Как это – месть?

– А так! Это месть немцам за изгнание, за поругание и уничтожение нации во времена нацизма.

– Соня, ты с ума сошла! Что связывает современных немцев с нацизмом? Бред какой-то.

– Ах, любимый мой Артемушка, я-то понимаю этот бред, но поверь: часть эмигрантов руководствуются именно чувством мести. Но ты сам понимаешь, умные евреи – в Штатах.

Как могли немцы, пройдя Первую мировую войну, пройдя революции и экономический кризис двадцатых годов, как могла эта нация Баха и Бетховена, Гёте и Шиллера скатиться в нацизм?..

К своему счастью, я уже через год жизни в Германии полностью отошел от эмигрантской тусовки и волею судеб оказался среди истинных арийцев, немцев в сотых поколениях. И когда я стал вхож в их семьи, стал узнавать их без лакировки профессионального и социального этикета, стал наблюдать их в повседневной жизни, я понял, насколько это прекрасная нация, насколько эта нация искренняя, доброжелательная и сентиментальная.

Конечно, я до сих пор не понимаю и не принимаю нацизм. Как могли немцы, пройдя Первую мировую войну, пройдя революции и экономический кризис двадцатых годов, как могла эта нация Баха и Бетховена, Гёте и Шиллера скатиться в нацизм?..

Но при этом я также не понимаю, как великая американская нация уничтожила миллионы индейцев и до шестидесятых годов двадцатого столетия преследовала людей за цвет кожи. Как скатился русский народ в ужас сталинизма с репрессиями миллионов своих же соотечественников, почему украинцы жестоко преследовали евреев и поляков… А мракобесие католицизма с кострами по всему миру? Наверное, нет ни одной нации без грехов, но сегодня я вижу одно из самых правильных и истинно гуманных государств – это Германия. И я еще раз повторяю, что эмигранты, которые не интегрировались в нормальную жизнь этой страны, не полюбили и не поняли немцев, – и есть те волки, которые не смогли изменить свою сущность, исковерканную жизнью в России.

Но вернемся к моей истории.

– Саша, ты что! – ответил я своему знакомому. – Какие деньги, немедленно дай мне информацию по дяде Лены. В каком отделении лежит, фамилию, имя и возраст, и – если известно – диагноз и контакты лечащего врача.

Контактов врача у Саши, к сожалению, не было, но данные пациента я получил – Лоренц Игорь, 58 лет. Сначала я очень удивился, услышав немецкую фамилию, думая, что Лена носила в себе немецкие корни. Но Саша объяснил, что Лоренц – это фамилия второй жены Игоря, а настоящая была чисто русская – Аксенов.

«Где вы были 3 сентября 1993 года?»

От Бонна до Дюссельдорфа была прекрасная, но в вечных бауштелях, то есть ремонтах, дорога – автобан А3. Я мотался по Германии уже несколько лет, но все равно не переставал наслаждаться окружающими пейзажами: вечнозеленые поля, голубое небо, чистейшие обочины и, конечно же, пасущиеся коровки и лошади – все это Германия.

Через полтора часа я входил в палату.

Игорь Аксенов, он же Лоренц, лежал в отдельной палате, больше похожей на гостиничный номер, со своей туалетно-ванной комнатой, рабочим столом, компьютером и телевизором на стене. О том, что ты находишься в больнице, напоминала лишь функциональная кровать и прикроватный столик.

– Здравствуйте, меня зовут Артем, – представился я. – Ваша племянница Лена просила навестить вас. Я сам врач и, надеюсь, смогу помочь вам в каких-либо непонятных ситуациях.

Игорь медленно поднялся с кровати. Это был высокий, под метр девяносто, брюнет, с голубыми глазами. Он был одет в стильный спортивный костюм «Puma», подчеркивающий его спортивное телосложение. На левой его руке были видны хорошо знакомые мне часы «Konstantin Wascheron». Внимательный взгляд, заостренные черты лица и восковая бледность кожи о многом мне говорили: все это было характерно для онкобольных. Диагноз стал мне понятен еще до беседы с пациентом и с коллегами.

Игорь продолжал внимательно смотреть на меня. Протянул мне руку для приветствия – пожатие было крепким, без намека на слабость.

– Игорь. Игорь Лоренц. Он же – Аксенов, – с некоторой иронией и улыбкой на губах представился он. Внезапно, он еще раз внимательно на меня посмотрел, и спросил: – Артем, где вы были 3 сентября 1993 года?

Я опешил. Неожиданный и, казалось бы, абсолютно абсурдный вопрос. Как можно было вспомнить события двадцатичетырехлетней давности? Но, как ни странно, я помнил этот день. Помнил, как вчерашний. Но откуда мог об этом знать Игорь? И потом, если даже мы встречались третьего сентября тысяча девятьсот девяносто третьего, неужели меня можно узнать? Пауза затягивалась.

Третье сентября, третье сентября… третье, мать его, кровавое и страшное третье сентября девяносто третьего года. Серое, дождливое и холодное утро не предвещало ничего хорошего. Медикаменты были на исходе, перевязочный материал уже делали из простыней, наволочек и рубашек. Двадцать восемь раненых, из них двое в коме, на интубационных трубках. И самое страшное, что из этих двадцати восьми при отступлении нам могли помочь – и вообще передвигаться самостоятельно – только трое. Мы несколько суток ждали помощь, но ее не было. Наше расположение уже не было секретом ни для хорватов, ни для мусульман-бошняков.

Полевой госпиталь, двадцать пять лежачих раненых, и наше местоположение известно врагам.

В шесть утра, под нудный аккомпанемент мелко моросящего дождя, с врачами и медсестрами начали обход нашего полевого госпиталя.

Я молчал и старался придумать какой-либо вразумительный ответ. Понятно было, что вопрос Лоренца не был праздным – Игорь наверняка знал правильный ответ. Неужели мы пересекались в то проклятое утро? Да, я знал, что в отряде были русские – такие же, как мы с Юрцом, командированные якобы в туристическую поездку, без паспортов и иных документов для идентификации личности (на случай попадания нас живых или наших тел в руки хорватов или бошняков-мусульман).

Поговаривали также, что очень известный писатель из России воевал в соседнем отряде простым бойцом. Но насколько близко к нам был этот соседний отряд и насколько были правдивы слухи про писателя, мы не знали. Мы были никем. В случае попадания живыми в руки врагов сценарий был следующим. Мы были уже давно уволены из армии, вычеркнуты из списков частей и подразделений и находились на гражданской службе. Мы просто решили заработать шальных денег, поработать наемниками.

На самом же деле мы уезжали осознанно и, конечно же, не по причине материальной. Я просто видел, какой беспредел творился в бывшей Югославии, какая вопиющая несправедливость торжествовала и как цинично и безжалостно уничтожалось православие. Эта ситуация мне представлялась похлеще гонения на евреев в нацисткой Германии, и, как мне казалось, мировое сообщество негласно поддерживало этот геноцид. Я решил, что не смогу стоять в стороне. Сейчас это выглядит сумасшествием, но тогда я верил, и верил искренне. Я слушал свое сердце.

Сейчас эта мальчишеская мотивация может казаться смешной и глупой. Но возвращаясь раз за разом к тому времени, я еще ни разу не пожалел о своем решении. Сейчас бы точно не поехал. А тогда – молодость, идеалы, книги, война в Испании, Хемингуэй… Нет, не жалею. Только скорблю.

Подготовка к командировке была недолгой: беседы в штабе округа, затем был разговор с женой.

– Я уезжаю в командировку на конгресс в Англию, а сразу оттуда на специализацию в Германию. Я уезжаю на три месяца. Так что ждите подарков и крутых шмоток с Запада! Да, сама понимаешь, связь дорогая, так что писать и звонить буду нечасто. Но ты не волнуйся, время пролетит быстро, и вернется твой сокол совсем ученым и богатым. Ну а потом, ты же понимаешь, после такой специализации только один путь – в Москву, в Главный госпиталь. Так что потихоньку готовься к переезду и началу новой жизни в столицах.

Жена, умная и проницательная женщина, с тоской во взгляде, понимая неизбежность предстоящего, тихим спокойным голосом ответила:

– Артем, я все понимаю. Я в курсе твоих устремлений, но, может быть, ты будешь строить свой карьерный рост более приемлемым для семьи путем? Нашим детям по одиннадцать лет. Ты подумал, что мы будем делать в случае твоего невозвращения из командировки? Как жить? Я понимаю, что уже ничего не изменить и ты все равно поедешь в так называемые Англию и Германию. Но вспомни, каким полуинвалидом ты вернулся из Армении.

Молодость, идеалы, книги, война в Испании, Хемингуэй… Нет, не жалею. Только скорблю.

Она тихо заплакала и ушла на кухню. И в ее плаче, в ее взгляде была такая вселенская тоска – тоска, вместившая тоску всех вдов и одиноких женщин мира.

– Послушай, родная… Ты о чем? Я что, на войну собираюсь? Я еду в просвещенную Европу, в Англию и Германию. Я еду затем, чтобы мы наконец-то вырвались из наших руд сибирско-бандитских в столицу. Мы же всегда мечтали об этом! И перестань меня хоронить. Я неубиваемый, ты же знаешь. Я вечный.

И я верил, что я вечный. Я не испытывал никакого страха перед самыми тяжелыми и самыми опасными командировками, во мне всегда сидел какой-то кураж, и малейшая заварушка с опасностями и погонями всегда приводила меня в возбуждение. Во всех этих поворотах судьбы я видел только приключения, что, несомненно, раскрашивало мою жизнь в яркие тона.

Я обнял жену за плечи, повернул ее заплаканное лицо к себе и нежно поцеловал. Я начинал прощаться. Дети спали.

– Когда улетаешь?

– Завтра в шесть утра придет машина. Едем вдвоем с Юрцом.

– О господи! А Юра-то куда лезет? Анютке еще года нет. Идиоты вы подлые, только о себе и думаете, никакой ответственности и совести. Карьеристы безголовые!.. – И слезы опять покатились из ее прекрасных зеленых глаз.

– Прекрати нас хоронить. Немедленно прекрати.

Собирались молча. Не забыли положить в чемодан, кроме всего необходимого, черный парадный гражданский костюм-тройку, белые рубашки и, конечно же, черные туфли.

Утром, поцеловав спящих детей и коротко простившись с заплаканной и не спавшей всю ночь женой, я выскочил к полковому «газику», где уже сидел Юра. Судя по его лицу, ему тоже досталось в последнюю ночь.

В Москву летели транспортником. В Чкаловске нас встретил парень в гражданском и отвез в какую-то квартиру, обычную, двухкомнатную, со всем нужным для жилья. На кухне в холодильнике был запас необходимых продуктов и даже четыре бутылки пива.

– За вами приеду в шесть утра. Будьте готовы к этому времени.

Инструктаж только для нас двоих проходил в каком-то глубоко казенном здании без вывески. Три дня нам рассказывали, что и как делать в полевых госпиталях в отрыве от основных баз обеспечения в глубоком тылу противника. Рассказывали про специфику и характер ранений, про аналоги русских медикаментов. Мы постарались запомнить минимальный набор слов сербского языка, во многом схожего с украинским, тем не менее понятным и не требующим переводчика.

Нам рассказали о ранениях и медикаментах, а еще о том, что будет, если мы попадем в плен или погибнем.

Конечно, мы обсудили вопросы, касающиеся конфиденциальности, подписки о неразглашении военной тайны, с соответствующими параграфами и перечислением кар при нарушении. В случае нашей гибели семья обеспечивалась пожизненной пенсией по потере кормильца при выполнении правительственного задания. В случае попадания в плен один из сценаристов спокойно и четко изложил алгоритм поведения.

– Не надо строить из себя героев. При современных методах фармакологии и искусстве пыток вы все равно все расскажете. Так что сразу идите на сотрудничество, открывайте все, что вы знаете и не знаете. И главное, – пытайтесь выйти на публичное представление мировому сообществу, как свидетелей вмешательства Российского правительства в войну в Сербии. Вот при таком раскладе вас точно не казнят, а мы все сделаем, чтобы вас вытащить. Но все же лучше в плен не попадаться. – Он кинул на стол пачку фотографий. На фото были не только трупы, но и все мерзости, которые совершались с пленными от начала пыток до их смерти.

– Так что, парни, лучше пуля в висок, чем то, что вы видите, – сами понимаете. От вас не требуется ведения каких-либо дневников и записей. Вы едете врачевать, а не выполнять разведзадания. Документацию за вас в госпитале будут заполнять наши сербские коллеги. Поменьше говорите по-русски – и вообще поменьше говорите. Контактировать с остальными членами отряда тоже следует только по крайней необходимости. Вы напрямую подчиняетесь начальнику госпиталя и с ним решаете все вопросы. Он для вас непосредственный начальник, и все приказы командования отряда через него. Только через него.

Ну вот и все. Теперь мы точно никто. Солдаты, точнее, врачи удачи.

Вылетали рано утром из Шереметьево-2 с обыкновенными туристическими путевками до Белграда. С собой – только по сумке с нательным бельем и необходимой одеждой, без всяких белых рубашек, галстуков и костюмов.

В Белграде, в аэропорту, который был точной копией новокузнецкого, еще до прохождения паспортного контроля нас встретила высокая, симпатичная девушка, с прекрасным русским языком, черными как смоль волосами, подстриженными под Мирей Матье, заостренными чертами лица и карими глазами.

– Вы едете с нами? – игриво спросил я.

– Нет, я только провожу вас через границу до машины.

Она действительно без проблем провела нас через погранцов и таможню до армейского тентованного грузовика, стоящего недалеко от выхода из здания аэропорта. В кузове кроме нас оказалось еще десять человек. Все в армейской, полевой форме, без знаков отличия. Тент закрылся, и машина тронулась. Высокий, похожий на цыгана (и, видимо, старший в этой группе) боец молча протянул нам упакованную форму с американскими берцами. Мы тут же переоделись. Форма была в самый раз – видимо, наши размеры были хорошо известны, – и теперь мы мало чем отличались от бойцов, сидящих рядом с нами. Через минут двадцать после начала движения машина остановилась. Старший взял наши сумки и протянул их кому-то по ту сторону тента, после чего мы двинулись дальше. Да, забыл сказать, что все наши документы остались у девушки. Ну вот и все. Теперь мы точно никто. Солдаты, точнее, врачи удачи.

Ехали все время с закрытым тентом и, судя по всему, по горным дорогам. Пару раз останавливались справить нужду. Пейзаж был впечатляющий, но чем-то напоминающий горную Шорию и Хакасию. В дороге командир молча протягивал нам бутылки с водой, еды не было. Дорога прошла в тишине, лишь изредка кто-нибудь переговаривался по-сербски.

Через пять часов мы наконец приехали на какую-то лесную поляну. Вокруг стояли палатки, проходили бойцы, вооруженные «АКМС» и «М-16». Все подтянутые, в прекрасно сидящей полевой форме, в классных берцах или кроссовках. Наш приезд не вызвал никакой сумятицы или оживления. Мы выпрыгнули из машины – к нам тут же подошел невысокий, но спортивного телосложения мужчина, лет сорока пяти, с чеховской бородкой и очень добрыми глазами в позолоченной оправе очков.

– Иван.

Он протянул нам руку – пожатие было крепким и дружеским, это сразу почувствовалось. От него исходили дружелюбие и теплота, и я как-то сразу мысленно стал называть его «Чехов».

– Артем, Юра, я начальник нашего полевого госпиталя и ваш командир. Я изучал русский язык в школе и в военно-медицинской академии в Белграде. Помимо того что я начальник госпиталя, я еще и хирург-травматолог. Сейчас я покажу вам вашу палатку, а затем мы пройдем в госпиталь, и я представлю вас нашим коллегам, познакомлю с вашими рабочими местами.

Началась рутинная врачебно-полевая жизнь. Наша задача заключалась в оказании первой врачебной помощи и подготовке раненых к дальнейшей эвакуации. Операционная и реанимационная палатки были оснащены на удивление прекрасно, гораздо лучше, чем в нашем окружном госпитале. Немецкие наркозные аппараты, импортные транспортные мониторы и четыре аппарата ИВЛ[3] – воистину невиданное для российской глубинки оснащение (да и в столице не в каждой больнице такое было). Аптека была также на уровне: фторотан, фентанил, кетамин, миорелаксанты на любой вкус и цвет, одноразовые эпидуральные наборы, маркаин, лидокаин, самые современные антибиотики, ящики с инфузионными средами, ящиков двадцать рингер-лактата и ящиков десять альбумина. Мы попали в рай – рай анестезиолога-реаниматолога.

Потом нам представили наших помощниц, сестер-анестезисток – да уже ради этого стоило ехать сюда. Их было четыре: Драгана, Любица, Гордана и Валерия. Я как сейчас помню их, стоящих перед реанимационной палаткой, в прекрасно подогнанной под их модельные фигурки полевой форме, в легких кроссовочках, с сияющими и смеющимися лицами.

Стоял июль. Сухая теплая погода, без изматывающей жары днем и приятной прохладой по ночам. Чистейший воздух и прекрасная кухня. Говорили, что наш повар со своей командой прибыл из одного из лучших ресторанов Белграда. Курорт. В день нашего прибытия эвакуировали последнюю партию раненых. Так что работы на сегодняшний день не было.

Вечером в госпитальной палатке все собрались за одним столом. Ужин больше напоминал встречу старых друзей в ресторане на открытом воздухе. Вино было, но пили все мало, не больше бокала за весь вечер. Операционные сестры Миряна и Радойка были под стать нашим анестезисточкам, так же красивы и молоды. Невероятная концентрация красоты на столь малой площади.

С первой минуты было понятно, что ангелы-амурчики уже вовсю кружатся над нашим столом, и стрелы из их волшебных амурных луков наверняка уже были пущены. Мое сердце точно было поражено. Я понимал, что это неприлично, но не мог отвести взгляда от Драганы. Белокурая, с голубыми глазами на половину лица, нежными, чуть припухлыми губками, она являлась реинкарнацией Лопухиной с известной картины Боровиковского, только еще красивее и милее. Она несколько раз удивленно смотрела на меня, и я осознавал всю свою нетактичность и русскую развязность, но, поверьте, ничего не мог поделать. Ужин закончился, и все начали расходиться по своим палаткам. Мы с хирургами спали в одной палатке, наши сестрички в двух соседних.

Курорт закончился под утро. В пять утра пришел грузовик с ранеными и убитыми. Один из наших отрядов нарвался на засаду хорватов – из сорока человек уйти на своих ногах посчастливилось лишь шестнадцати. С собой им удалось вытащить двух погибших и четырех тяжело раненных. Они дошли до ближайшего опорного пункта, постоянно отстреливаясь на ходу. Через два часа подошло подкрепление, но хорваты исчезли в ночи. Наших же солдат погрузили в грузовик, санинструктор оказал первую доврачебную помощь, и через четыре часа после ранений их доставили к нам.

Расклад был невесел: два проникающих огнестрельных ранения в брюшную полость у двух бойцов, пулевое ранение нижних конечностей у третьего и минно-взрывное ранение в голову у четвертого.

Первая машина с ранеными пришла в пять утра. Мне пришлось работать на два стола.

Чехов моментально произвел сортировку:

– Раненного в голову – в реанимацию, в наркоз и на ИВЛ. Раненного в конечности – в реанимацию и на предоперационную подготовку. Раненных в живот – на операционные столы. Оперируем в две бригады. Артем на наркозах. Юра в реанимацию. Да, и срочно вызываем вертолет, если возможно. Если начнет ухудшаться раненный в голову, берем на стол после животов. Конечно, после операционной стерилизации.

У первого раненого пули прошили кишечник, у второго – печень, желудок был задет у обоих. Кровопотеря литра два у каждого. Группа крови у обоих известна. В отряде были доноры, которых тут же отправили на забор крови, которая тут же живительно понеслась в вены моих подопечных.

Я работал на два стола, со своими ангелами-анестезистками, Горданой и Любицей. Помимо неземной красоты, они были еще и прекрасными специалистами, ничуть не уступающими в знаниях и умениях врачам. Свежезабранная от доноров кровь буквально оживила наших бойцов, и через четыре часа двое раненых были переведены в реанимационную палатку в стабильном состоянии, правда, еще в наркозе. Я надеялся, что они были готовы к эвакуации на следующий день.

Драгана и Валерия были так же восхитительны в реанимации, как и их подружки в операционной. Раненный в голову был абсолютно стабилен, даже без вазопрессоров, и если бы не наркоз, то и не в коме. Раненный в конечности был абсолютно готов к операции – он был взят на первичную хирургическую обработку и стабилизацию переломов. Нашим бравым хирургам-травматологам не составило труда собрать две голени и бедро бедному бойцу.

Дежурить в реанимации решили так: по двенадцать часов врачи-анестезиологии и по шесть часов одна сестра-анестезистка и две палатные сестры. Прибытие вертолета ожидалось в восемь утра. Я заступил на смену первым в шесть вечера. Остальные пошли ужинать и отдыхать. Я был счастлив. Первый день боевого крещения удался – мы с Юрцом показали себя профессионалами. И как награда, со мной в смену попала Драгана.

«Вот поперло-то», – подумал я.

Да, но это не госпиталь в России, и здесь даже немножко война, так что на ночной роман рассчитывать не приходилось. Но радость переполняла меня от того, что Драгана, моя прекрасная Драгана, была рядом. Я чувствовал ее малейшее движение, ловил с надеждой ее взгляд и мечтал, мечтал, мечтал…

При такой аппаратуре и при таких медикаментах работать было одно удовольствие. Первого бойца, раненного в печень, мы перевели на спонтанное дыхание и экстубировали часам к девяти вечера, второго, раненного в живот, примерно к одиннадцати. Так что к моменту ухода моей любимой Драганы трое пациентов дышали сами, раненный в голову был стабилен. Сестрички, сдав смену напарницам, потянулись к своим палаткам. Я поблагодарил каждую из своих помощниц и, прощаясь с Драганой, спросил:

– Ja hy те одвести у шатор?[4]

Драгана, внимательно заглянув в мои глаза, тихо ответила «да».

Смешно, но до палатки Драганы было идти метров пятьдесят. А вокруг были лес, горы, ночь, яркая луна… Дойдя до входа в палатку, я медленно и очень нежно повернул Драгану к себе и легонько прикоснулся к ее губам. Она неожиданно вскинула руки и, крепко обняв меня, поцеловала в губы страстно и глубоко. Затем она меня оттолкнула и быстро скрылась в палатке.

Я, словно оглушенный, медленно побрел в свою реанимацию. Мир переворачивался. Мир летел в неизвестность. Я уже не мог представлять свою жизнь без Драганы. Это была радость, но и катастрофа. А как же моя зеленоглазая, моя любимая жена, а как же мои дети?

Идиот, уже полностью соткал новую жизнь. Первый раз видишь девушку, ничего о ней не знаешь и уже готов предать свою жену и своих детей. Но я ничего не мог поделать. Ничего. Меня несло, и потоком срывало все плотины рассудка и совести.

Но дежурство продолжалось. Все раненые были абсолютно стабильны, мониторы прекрасны, аппарат искусственной вентиляции безупречен, ночь нежная, а сестрички надежные. Я даже пару раз прикорнул, сидя за письменным столом и созерцая слаженную работу во всех звеньях нашей полевой реанимации. Кофе по-сербски вообще оказывал чудодейственный эффект, так что спать особо и не хотелось. Через полчаса меня должен был сменить Юрик, и тогда можно было заснуть под птичий хор, который становился все громче и громче. Но без десяти минут шесть к палатке приемного отделения подъехало два тентованных армейских грузовика. Это была очередная партия раненых.

Вот и поспал, вот и отдохнул.

Я успел размечтаться, но дежурство продолжалось, и растекаться мыслями времени не было.

Поступило сразу двенадцать бойцов. Чехов, тут же оказавшись на поляне, приказал развернуть козлы, на которые установили все двенадцать носилок, и началась сортировка. Естественно, весь личный состав нашего госпиталя был на ногах. Пять бойцов были с ранениями черепа и головного мозга, все пять в коме и на спонтанном дыхании. Четверо с проникающими ранениями в брюшную полость. Трое бойцов с сочетанными минно-взрывными ранениями: грудная клетка, брюшная полость, конечности. Давность ранений приблизительно около трех часов. Очередной ночной налет хорватов на нашу комендатуру в одном из сербских сел. Здесь, как я понял, все сражались до последнего патрона и до последней для себя гранаты. В плен практически не попадали – ни хорваты, ни бошняки, ни сербы. И, естественно, за каждый сербский дом, каждую сербскую семью сражались или до победы, или до смерти.

– Пять с ранениями в череп немедленно в реанимацию. Артем остается в реанимации, Юра – с нами, в операционную.

Моя задача была определена, и стало внутренне спокойно: я знал, что делать. Тут же на носилках – пять подключичных катетеризаций. По очереди заинтубировал троих, оставшимся двоим произвел интубацию трахеи и перевел на свободные три аппарата искусственной вентиляции. Конечно, вентилировать нужно было всех. Но у меня с ночи один на аппарате и трое новых, а аппаратов всего четыре. Где же долбаный вертолет? Когда я вышел из своей реанимационной палатки, Юрик уже разобрался с остальными. У всех стояли подключичные катетеры, всем лились растворы, и все были стабильные. Двое с ранениями в брюшную полость уже были на операционных столах. Пять бедолаг на носилках тоскливо смотрели на ясное голубое небо, и в глазах их читались одинаковые мысли: «Как же не хочется умирать в такую прекрасную погоду…»

Живые раненые ждали вертолет, мертвых увозил в основной лагерь армейский джип.

Но смерть не стояла возле них. Рядом с каждым была медсестра, всем фиксировались частота дыхания, артериальное давление и пульс. Я еще никогда не работал в столь слаженной команде профессионалов. Может быть, только в Армении, с бригадой из Сиэтла. Но в Армении, по сравнению с сегодняшним днем, был просто отпуск.

В операционной же была напряженка. У первого раненого, молодого парня 18 лет, пуля со смещенным центром тяжести в брюшной полости произвела эффект мясорубки: от кишечника практически ничего не осталось, так же как, впрочем, и от мочевого пузыря. Как он дотянул до нас с трехлитровой кровопотерей – непонятно. Растворы, свежая донорская кровь неслись струей в две центральные вены. Но кровотечение продолжалось, по всей видимости, уже развилась гипокоагуляция. Короче говоря, он умирал.

Второму бойцу повезло больше: у него были ранения толстой кишки с начинающимся каловым перитонитом. Ревизия, промывание брюшной полости антисептиками, выведение стомы. Однако при таких антибиотиках и таком чистом горном воздухе у него были все шансы на выживание.

Я вернулся к своим подопечным в реанимационную палатку. Отключил двоих самых стабильных от аппаратов вентиляции и подключил тех, которым аппараты не достались. Так и решил вентилировать всех по очереди – мы ждали вертолет и машины для транспортировки раненых на очередной этап эвакуации.

Первый раненый умер на операционном столе. Его молча выкатили на каталке из операционной и накрыли черной простыней. Каталку поставили за палатки. Минут через пятнадцать подъехал открытый армейский джип. Четверо бойцов с мрачными лицами погрузили труп в машину и сразу же на высоком газу рванули в сторону основного лагеря.

Очередные двое пошли в операционную. Бойца же с ранением толстой кишки Юрик перевел на самостоятельное дыхание сразу же после окончания операции, так что аппарат вентиляции ему не был нужен, и я поместил его в простую палатку под наблюдение наших сестричек.

Захотелось чего-то кофейского, черного, крепкого, сербского. И даже уже и поспать. А было лишь начало одиннадцатого утра. Где же наши спасители, наши спасатели, где обещанные вертолеты и санитарные машины… Спросить было не у кого, и инциативу в свои руки не возьмешь: ты в гостевой командировке, и здесь не покричишь, здесь не покомандуешь, товарищ военврач.

Я сел за столик в нашем реанимационном зале и прикрыл глаза. Дранка нежно тронула меня за плечо. Я тут же вскочил на ноги, подумав, что все проспал. Но нет, я выпал из реальности всего минут на пять. Но ощущение было, что проспал целую вечность.

– Доктор, вас зовет Иван в операционную.

С тяжелой, как гиря, головой и такими же тяжелыми веками я встал за спиной у оперирующего Ивана.

– Артем, ситуация тяжелая. Вертолет не может к нам прорваться: хорваты и бошняки стреляют из «Стингеров» и зенитных пулеметов с соседних гор. Первый конвой с четырьмя санитарными машинами сейчас принял бой в двадцати километрах от нас. Радован послал еще две санитарные машин в сопровождении бронетранспортеров и двух танков. В самом лучшем случае мы сможем эвакуировать первых и самых тяжелых раненых часам к восьми вечера. Кстати, конвой доставит нам новую партию медикаментов, кислород и расходные материалы, в этом у нас проблем нет. И, конечно, поблагодарим Господа нашего за то, что Радован бывший врач, и он, как никто, понимает наши заботы и нужды. Я понимаю, что ты не спишь вторые сутки, но держись и спасай наших братьев.

Иван. Редко в своей жизни я встречал таких людей, как он. Наверное, их можно пересчитать по пальцам одной руки. Таких людей я всегда называл светлыми, ибо тепло и свет исходили от них, и это было их естеством.

Я вернулся в реанимационную палатку. На моем столике реанимационного врача, который олицетворял ординаторскую, стояла тарелка с омлетом, большой бокал с кофе, круассан с маслом и вареньем, нарезанная ветчина, козий сыр и оливки.

Постепенно тяжесть в голове и веках ушли, солнце уже не раздражало, а наоборот – ласково припекало и опять опрокидывало в сон. «Стоять, – одернул я себя. – Ты что, первый раз не спишь по несколько суток? Работать, товарищ капитан медицинской службы, работать».

Мы дотянули до вечера. Были прооперированы все бойцы. Благо у солдат с минно-взрывными травмами не было проникающих ранений, так что и им и нам просто повезло. Мои раненные в голову были также стабильны, и никто не собирался помирать. Итак, пятнадцать раненых, и наш коечный фонд вот-вот будет исчерпан.

Я решил узнать, возможно ли направлять пострадавших в другие места, поэтому спросил у Чехова:

– Иван, а кто координирует поступление раненых в наш госпиталь? Наверняка есть еще подобные полевые больницы – может, очередных раненых отправлять к соседям?

– Артем, – спокойно начал отвечать Иван, – конечно, есть командование, начальник штаба, есть начальник медицинской службы, которые координируют ситуацию. Но ты пойми, по своей сути мы не регулярная армия – мы практически партизанское движение. И, конечно же, Белград нам всячески помогает, но, к сожалению, эта помощь торпедируется всем западным миром – впрочем, как и помощь России. Самое главное – нет прямой линии соприкосновения с противником, поэтому координировать поступление раненых практически не представляется возможным.

– А что известно по нашей ситуации?

– Я думаю, что в течение двух-трех часов в нашем распоряжении будут двенадцать санитарных машин. Но колонна в сопровождении бронетехники и солдат начнет выдвигаться не ранее шести утра. Документы я все подготовил. Так что проверьте реанимационные карты. Отправим всех сразу.

Юрик заступил на дежурство в реанимации. Все шестеро раненных в голову вентилировались аппаратами, всех удалось разместить в нашей реанимационной палатке. Остальные бойцы (их было девять) находились в простых госпитальных палатках под контролем наших медсестер. Из палаток постоянно слышались смех и веселая речь. Я понимал ребят – еще несколько часов назад им всем грозила смерть, а вырвавшись из ее объятий, парни вновь ощущали радость жизни, тем более в окружении таких прекрасных ангелов, как наши сестрички.

Координировать поступление раненых при ведении партизанской войны практически не представляется возможным.

Конвой с шестью санитарными машинами и двумя тентованными грузовиками, приспособленными для перевозки носилочных больных и раненых, подошел к двенадцати ночи. Машины были классные – санитарные «Mersedes» c аппаратурой, в каждой по врачу и фельдшеру. Все машины были, по всей видимости, из Белграда. По дороге конвой нарвался на засаду – потеряли три санитарные машины, шесть человек из медицинской бригады погибли. Раненых – четверых бойцов и двух врачей – отправили на одной машине обратно в Белград или иной базовый госпиталь, благо ранения были не тяжелыми.

Дежурный отвел всех бойцов из конвоя в отрядную столовую. При общем обходе (где-то в начале второго ночи) мы передали своих подопечных бригадам санитарных машин, совместно с протоколами операций и реанимационными картами. Нам, штатным врачам госпиталя, было приказано продолжать дежурство, а эвакуационную бригаду отправили отдыхать. На сон им было дано три часа. В реанимации было спокойно, состояние раненых в госпитальных палатках стабильно, и меня также отправили на покой.

Все же перед сном я решил пойти в наш госпитальный душ и смыть с себя всю накопившуюся усталость вместе с потом.

Душ состоял из пяти душевых кабин, каждая с автономным доступом. Стены, потолок и пол были из белого пластика, стояла хорошая сантехника. Я стоял под струями теплой воды и наслаждался прекрасным ароматом шампуня неизвестной мне фирмы. Да, все же Запад – это совершенно другая цивилизация. Так комфортно оборудовать в горах, в лесу не только лечебный блок, но и быт… Нет, нам такое, наверное, никогда не увидеть.

Практически засыпая на ходу, я побрел к своей палатке. И вдруг меня пронзила мысль – а ведь я ни разу в течение дня не подошел к Драгане, ни разу даже не взглянул на нее. Да, видно, доминанта реанимационная перебивает сексуальный порыв. Совратил девку почти, а на следующий день и бросил. Нет, надо исправлять ситуацию. Я не мог сообразить, на смене Драгана сейчас или спит. Глубоко озаботившись судьбой своих подопечных, я вернулся в реанимацию. Юрец удивленно уставился на меня.

– Ты что? Что-то случилось? Везут кого, что ли?

– Расслабься, капитан, – снисходительно ответил я, – просто перевозбудился, напился кофе днем, сейчас еще раз взгляну на своих бойцов и пойду спать.

– Артем, кончай козлить. Знаю я твою заботу. Точно на охоту вышел. Никого из сестер даже на пять минут не отпущу! Ты что, нас опозорить хочешь, мало тебе приключений? Уймись, многодетный отец.

Драгана была на смене. В операционной пижаме цвета морской волны, в глубокой ночи, под шум равномерно работающих аппаратов вентиляции и монотонные попискивания мониторов, она казалась посланницей небес, доброй феей и ангелом. Она была серьезна и сосредоточена, периодически подходя то к одному, то к другому пациенту и занося данные наблюдения в реанимационные карты. Она мельком взглянула на меня и продолжила свою работу. Я понял – не время и не место. Здесь все по-другому, и никто не путает «Бебеля» с «Гегелем», по крайней мере моя возлюбленная уж точно. Юрец с ехидной улыбочкой проводил меня до выхода из палатки и произнес нашу традиционно-реанимационную фразу:

– Спи спокойно, тофарищщщ…

Время приближалось к пяти, и я решил просто прилечь на свою походную койку. Но, закрыв глаза, я сразу улетел в беспамятство без снов и картинок. Проснувшись, я машинально посмотрел на время: час дня, ничего себе. И никто не разбудил на эвакуацию.

На соседних койках спали Юрик, Иван и наш болгарский друг Ангел – его и правда так звали. Если он и был ангелом, то очень мощным: под два метра ростом, больше похожий на турка с крючковатым носом, карими глазами, черными, кудрявыми волосами и большими мощными кистями рук.

– Ангел, если попадем в плен к бошнякам, тебя за своего примут, – частенько смеялись мы. Но при своем росте и чертовско цыганской внешности Ангел был флегматичен и очень добр.

– Братушки, вы сильно не волнуйтесь, если попаду в плен, я успею всегда сделать это. – И он показал на гранату, которая всегда висела у него на поясе.

Впрочем, как и у нас с Юрцом. Это был наш пропуск в бессмертие без пыток и унижений. Мы все это знали и относились к этому абсолютно спокойно. За время нашей командировки мы не раз видели, что было сотворено бошняками с сербами и хорватами. Так что нашим кураторам в Москве точно не надо было беспокоиться за сохранность государственной тайны – крепкая печать в виде гранаты на поясе обеспечивала ее сохранность.

В Москве точно не надо было беспокоиться за сохранность государственной тайны – крепкая печать в виде гранаты на поясе обеспечивала ее сохранность.

Все в палатке спали. Пение птиц не было столь громким, как во время рассвета, и умиротворенно-убаюкивающе действовало на спящих коллег.

«Нет, ну какие же они все же молодцы, – подумал я. – Дали мне поспать и без моей помощи отправили раненых на эвакуацию. Настоящие други».

Тихо одевшись, взяв полотенце и все свои туалетные принадлежности, я вышел из палатки и увидел сидящих за деревянным столом, накрытым белой клеенчатой скатертью, наших сестричек.

Они сияли на солнышке своими черно-рыже-белыми головками, сверкали голубо-карими глазками и, тихо пересмеиваясь, о чем-то оживленно чирикали. Стол стоял под сенью могучего бука с раскидистым шатром листвы, через который пробивались лучи света и солнечными бликами играли на лицах сидящих фей. Все это уже было в красках Клода Моне и в музыке… Ну, скажем, в арии для скрипки Джованни Баттиста Перголезе.

Я медленно побрел к душу, стараясь не спугнуть эту стайку фей-ангелочков.

Тщательно выбрившись и помыв голову, стоя под прохладными струями, я пребывал в состоянии, наверно, знакомом каждому врачу, когда после нескольких бессонных и не напрасно проведенных ночей ты ощущаешь себя приближающимся к нирване. Полное равновесие, физическое и душевное. А по существу – момент счастья.

Дальше потекла рутинная военно-полевая медицинская жизнь. Иногда раненых не доставляли к нам по двое суток, а иногда одномоментно могло поступить до двадцати человек, с различными степенями тяжести ранений. Но что поражало, так это безупречная организация работы всех служб нашего отряда. Мы вообще не испытывали перебоев с медикаментами, расходными материалами, кислородом, операционно-реанимационным бельем. Регулярно получали по утрам новые трусы, майки, постельное белье. К сожалению, больше такой классной организации работы полевого госпиталя я не видел ни в Чечне, ни в Дагестане, ни в Ингушетии.

Шар-солнце-лето катилось по нашим горам, и мы уже потихоньку начинали готовиться к отъезду. Мы должны были покинуть наш отряд числа десятого сентября. Но впереди был еще целый месяц. Впереди – расставание с коллегами, расставание с Драганой…

Ах, Драгана, Драгана! Она прекрасно понимала, что я скоро уеду и что у меня жена и двое детей далеко в России, в Сибири. Она понимала, что наша любовь обречена на безысходность. Но ни разу она не упрекнула меня, ни разу не попросила о изменении ситуации.

Была война, и мы любили друг друга, не думая о будущем.

Родителей Драганы убили в Сараево, убили хорваты. Но мы старались не говорить об этом. Потому что я знал, что смерть их была страшна и мучительна. Об этом мне рассказал Иван после начала моей любовной истории с Драганой.

Когда она сообщила мне о том, что беременна, мое смятение не имело границ. Ну почему женщины единолично принимают решение? Как я буду помогать ей и ребенку из нищей России, с офицерской зарплатой и двумя детьми? Как мне жить с тем, что где-то в Сербии живет мой сын, чем-то болеет, может, плохо спит или ест, а я за тысячи километров? Драганка, моя любимая Драганка, повесила на мою совесть камень вечной тоски. И путей разрешения этой проблемы просто не было.

– Любимый, не мучай себя, – однажды сказала она мне. – Это не ты выбрал меня, это я выбрала тебя. Когда ты выпрыгнул из грузовика, я сразу поняла, что ты мой. Мой, и только мой. И это мой Богом посланный выбор. Я рожу от тебя сына и уеду в Белград, там у меня живет тетя – она тоже врач. И мы с ней воспитаем отличного мальчика, и я назову его твоим именем. Будь спокоен, твой сын вырастет достойным своего отца, и тебе не будет стыдно ни за него, ни за меня. Просто я буду любить тебя всю свою жизнь. Я выбрала тебя. И еще, ты никогда не предашь свою жену и своих прекрасных детей. Ты воспитаешь их. А потом мы познакомим их с моим сыном. И я попрошу прощения у твоей жены. Я скажу ей, что выбрала тебя, что была война, и она простит меня. Наверное, она никогда не простит тебя, но все равно будет так же, как и я, любить тебя вечно. Потому что не любить тебя невозможно.

Наверное, она никогда не простит тебя, но все равно будет так же, как и я, любить тебя вечно. Потому что не любить тебя невозможно.

В конце августа стало совсем плохо. Нас постепенно окружали: с одной стороны хорваты, с другой – бошняки. Хотя они не были большими союзниками и периодически покалачивали друг друга, но в борьбе с нами они были едины.

Все пути к нашему лагерю были отрезаны. Конвои иногда прорывались – в основном на лошадях с боеприпасами и едой, но уже никак не с медикаментами. Радован организовал воздушный путь, и периодически транспортные самолеты по ночам сбрасывали в районе нашего лагеря контейнеры с лекарствами и расходкой. Каждый раз во время пролета транспортников враги пытались атаковать нас и отбить принадлежавшее нам – надо сказать, иногда у них получалось. Конечно, все понимали, что лагерь нужно срочно сворачивать и отряд должен перебазироваться. Но наш госпиталь с тридцатью абсолютно не транспортабельными ранеными можно было эвакуировать только на повозках или машинах, или воздушным путем. Основная часть отряда уже давно ушла на новые места. Оставались только мы, наши пациенты и мощная группа защиты нашего госпиталя, сформированная из самых профессиональных бойцов (их было человек сто). Но, даже взяв по одному раненому на спину, они не смогли бы вырваться из этого адского места. Иван рассказывал, что Радован пытался договориться и с хорватами, и с бошняками о коридоре только для раненых. Но переговоры оказались тщетными. Враги жаждали крови. Им даже был предложен обмен пленных бошняков и хорватов взамен на пропуск наших раненых, но ответ был опять – «нет». Всех нас ждали невеселые дни.

Мы не могли вывезти раненых своими силами, не могли договориться с врагами, не могли дождаться вертолетов.

Сразу после начала блокады я поговорил с Иваном – рассказал ему о беременности Драганы и попросил его под благовидным предлогом эвакуировать ее на «большую землю» при первом удобном случае. Но случая не представилось. Раненых было много, и Иван не собирался решать проблемы за счет ухудшения помощи раненым. Драгана осталась. Мало того, Иван сказал, что получен приказ на эвакуацию в первую очередь с первой возможной партией раненых меня, Юрика и Ангела. И этот приказ обсуждению не подлежал.

…Медикаменты были на исходе, перевязочный материал уже делали из простыней, наволочек и рубашек. Двадцать восемь раненых, из них двое в коме, на интубационных трубках. И самое страшное, что из этих двадцати восьми при отступлении нам могли помочь – и вообще передвигаться самостоятельно – только трое. Мы несколько суток ждали помощь, но ее не было. Наше расположение уже не было секретом ни для хорватов, ни для мусульман-бошняков.

В шесть утра, под нудный аккомпанемент мелко моросящего дождя, с врачами и медсестрами начали обход нашего полевого госпиталя…

Звуки пулеметных и автоматных очередей, взрывы снарядов разорвали серое утро. Все, наступление. Выстрелы и взрывы неслись со всех сторон и не имели четкой доминации по направлению. Однако ни одного взрыва на территории госпиталя не было.

Мы собрались в штабной палатке. Иван спокойно доложил, что началось деблокирование нашего лагеря со стороны самого лагеря и со стороны сконцентрированных групп извне. Сейчас по намеченному плану, при благоприятном стечении и успешности боевой операции, подойдут шесть грузовиков, приспособленных под транспортировку носилок, – и после загрузки мы поедем в Белград. Иван, усталый и абсолютно спокойный, четко объяснил нам порядок выезда и распределения по машинам:

– В первую машину – раненный в голову, с ним еще трое раненых, доктор Артем и операционная сестра Миряна. Во вторую машину – второй раненный в голову, Юра, Радойка и еще трое раненых. В третью машину – Ангел, Драгана и шесть раненых. В четвертую машину – я, Валерия и еще шесть раненых. В пятую – Любица, три сестры и четыре раненых, в шестую – Гордана, две сестрички и четыре раненых. Начинаем подготовку к эвакуации.

На расставленных козлах установили носилки с ранеными, с эвакуационными карточками, прикрепленными в области груди. Работали, несмотря на пальбу и канонаду, спокойно и ровно.

Примерно через час после начала боя к эвакуационной площадке лихо подъехал БРДМ, и за ним потянулись шесть армейских грузовиков. На погрузку ушло не более десяти минут. Перед посадкой в машины мы все встали вокруг Ивана.

– Коллеги, всем спасибо, – коротко сказал он. – Встретимся на «большой земле». Берегите себя. По машинам.

Я обнял Драгану, затем медленно опустился на колени и нежно поцеловал своего сыночка, глубоко спрятавшегося в ее животе. Ему было уже пятьдесят два дня.

Колонна тронулась. Выстрелы были уже вдали.

«Все, кажется, проскочили», – облегченно подумал я.

Но через десять минут пулеметные очереди разорвали тент нашего грузовика, взрывы, стоны и крики раненых. Наш грузовик, взревев, рванул вперед и помчался на предельной скорости по горной лесной дороге. Я увидел, как сзади полыхает авангардно шедшая впереди нас БРДМ, завалившаяся набок в глубокий кювет. Я видел, что машина Юрика не отстает от нас. А дальше был дым, и более ничего не было видно. Опять какофония выстрелов и взрывов.

Пулеметные очереди разорвали тент нашего грузовика, взрывы, стоны и крики раненых.

Мы, кажется, вырвались, если нас опять не поджидает очередная засада. Через минут тридцать бешеной скачки, сумасшедшей гонки мы остановились.

Подъехала машина номер два, затем машина номер четыре, машина номер шесть.

Я не буду рассказывать о том, что со мной происходило после того, как Иван рассказал, что две наши подбитые машины, третья и пятая, остались на дороге догорать, что им на выручку бросились бойцы из двух шедших в арьергарде грузовиков, что перед эвакуацией все получили приказ не останавливаться и прорываться вперед, что подбитые машины будут защищать бойцы из арьергарда…

Погибли все – и Драгана, и Ангел, и раненые, и бойцы из арьергарда. Живым в плен никто не сдался. Гордана с простреленными ногами взорвала себя гранатой.

Через шесть часов, уже в Белграде, мы сдали своих раненых. Все наши доехавшие были живы. Но был ли жив я? Последние сутки для меня превратились в сон, и сон был страшный. Я просто не мог проснуться.

* * *

И вот, спустя двадцать четыре года я смотрел на Игоря и все пытался вспомнить его. Он, видя мои мучения, улыбнулся краешком губ, и улыбка эта была так чиста и так светла, как будто человек видел сокровенное, и при этом глаза его чуть с прищуром испускали лучики добра и теплоты.

– Артем, дорогой, не мучайтесь. Я был тогда с бородой и постоянно в темных очках. Вы могли видеть меня, когда я сопровождал Радована при приезде к нам в отряд. А при утренних построениях я всегда стоял по правую руку командира или иногда замещая его.

И тут меня пробило. Я все вспомнил. Я еще тогда восхищался красавцем-сербом, с отличной офицерской выправкой и изумительно сидящей формой без опознавательных знаков. Он, с идеальной стрижкой и ухоженной бородой, был запредельно похож на Высоцкого, того Высоцкого, что играл в фильме «Высота». Но я даже представить не мог, что этот «серб», красавец-командир – мой соотечественник. Теперь все стало понятно.

Игорь, верно, не знал о перипетиях моей любовной истории, а если и знал, то меня об этом уж точно ни разу не спросили на родине.

Странно, мы вообще по результатам командировки не писали отчетов, рапортов, ничего. И никто с нами по приезде в Москву, а затем в госпиталь не разговаривал. Просто было исполнено обещание, и мы с Юриком были переведены в Главный госпиталь, в Москву.

– Знаешь, Артем, я рад, что в оставшиеся дни я увидел тебя. Я гордился своими соотечественниками, которые работали, как боги, в нашем госпитале. Я не мог к вам подойти, поговорить с вами, ты знаешь, какая была конспирация. Я знал, что вы вышли третьего сентября живыми. Третьего сентября после вашего отъезда из лагеря я еще два дня держал оборону, а затем мы… – Игорь сделал паузу. – Ну, короче, теперь я здесь. Я уже взрослый мальчик, и так же, как ты, видел и знаю много. А вскоре, надеюсь, узнаю все. Я не ропщу. Значит, так предначертано. Я прожил столько разных жизней, что, поверь, помирать абсолютно не страшно.

Когда я узнал об этом, после обследования спросил доктора: «Сколько мне осталось жить?» Он спокойно ответил: «С химиотерапией – год, без химиотерапии – максимум полгода».

Смерти я не боюсь. Я был рядом с ней и уважаю ее как противника.

Игорь рассказал, что, пока болевой синдром не выражен, он справляется ибупрофеном. Но мы оба знали дальнейший сценарий развития болей. Скоро в ход пойдут наркотики, потом они перестанут работать, и затем до самого конца Игоря ждет бесконечная и страшная пытка болью, с поломкой воли и превращением в ноющую интеллектуальную развалину.

– Помню, как на заре своей юности, совмещая учебу в институте с работой санитаром в отделении кардиологии, я наблюдал, как в нашем отделении умирал красивый, но уже изможденный болезнью мужчина, – продолжал он. – К нему приходила молодая жена с мальчиком лет пяти. Этот пациент был знакомым нашей заведующей и лечился у нее в непрофильном отделении. Как бы сейчас сказали, получал хосписную помощь, – усмехнулся Игорь. – Перед их приходом медсестры ставили мужчине тройную дозу морфия, и только это ненамного приглушало его боль. Через месяц он неожиданно умер. По прогнозам, ему предстояло жить еще два-три месяца, но, как говорится, Господь прекратил его мучения. Или он ушел на передозировке морфия. Я не знаю, он умер не в мою смену. Но вот образы его жены с сыном преследовали меня на протяжении всей моей жизни. И я, где-то на самом дне своего подсознания, боялся и, кажется, даже предвидел аналогичный конец для себя. И смотри-ка – не ошибся. – Он тяжело вздохнул. – Только вот умирать-то я буду один – старшие дети далеко, родителям не скажу ни слова, а младшего сына ко мне не отпустит вторая жена…

Но я, всю жизнь свою служа Родине в самых горячих точках, смерти не боюсь. Я был рядом с ней и уважаю ее как противника. Думаю, она не забудет, как периодически я вступал с ней в переговоры и просил не забирать моих бойцов. Многие считали, что те, кто должен был умереть, выживали, но я-то знал, что это был наш со Смертью договор. – Повисла пауза. – И вот теперь я чувствую ее ауру, ее энергетику, она где-то рядом и вскоре примет меня в свои объятия… Я не врач, но понимаю – все потуги и старания безнадежны и являются лишь мучительным продлением нескольких ужасных месяцев оставшейся жизни. Поэтому я не буду проходить курсы лучевой и химиотерапии – при моей опухоли и метастазах прогноз очевиден. И я осознанно иду на это. Лишь одна надежда, что Смерть не заставит себя долго ждать и наблюдать за моими мучениями, а по старой дружбе все сделает правильно. На это я точно надеюсь.

Иллюзии

Я опять выпустил его из своего поля зрения на долгие годы. Хотя для меня эти годы пролетели как один день. Банальная фраза стала для меня не банальной. Я как будто нырнул в реанимационную жизнь в последние годы прошлого столетия и вынырнул из нее только сейчас. Я вдруг увидел Стинга, вдруг увидел Roxett и Сюзи Кватро, Де Ниро и Аль-Пачино, Клинтона и Крис де Бурга – и не узнал этих людей. Неужели эти старики и старушечки и есть те славные герои, которые почему-то постоянно были рядом и, как я думал, в неизменном виде? Теперь, глядя на них, я вдруг стал осознавать свой возраст. Хотя все мое естество не могло, да не только не могло, но и не хотело воспринимать эту ужасную действительность. Ведь у меня был маленький сын, молодая жена, друзья в основном в возрасте моих старших детей. И когда я встречал очередного пациента своего возраста, то не мог поверить, что это мои ровесники или ровесницы. Я смотрел на этих старичков с грустью и сожалением, ведь я был абсолютно другим. Я был молодым, но, может быть, чуть более зрелым, но никак не похожим на них. Мои сотрудники, мои друзья и родственники всем своим поведением и отношением со мной никогда не акцентировали неравенство в возрасте. Я был своим среди этих молодых, умных и бодрых людей, и, соответственно, себе казался таким же.

В кругу ровесников я был самым молодым и, возможно, повидавшим больше всех.

И вот я встречаю седого пожилого мужчину и не узнаю в нем своего бывшего сослуживца, с которым прослужил в госпитале целых восемь лет и с которым всегда был в прекрасных отношениях. А ведь Илья Зельц был гораздо младше меня.

– Артем Сергеевич, дорогой! Вы ли это? Без единой сединки, волосы красите? Вы вообще не меняетесь! Может быть, душу дьяволу продали за сохранение молодости? Сколько мы не виделись? Все по телефону да по телефону. Кажется, последний раз лет десять назад… Да, точно! Нет, это необъяснимо!

Его восхищенно-удивленная тирада не несла в себе ни капли лести и лилась бальзамом на мою душу. И я еще раз убеждался в верности своей теории продления молодости и жизни в целом. Много лет работая в реанимации, я постоянно сталкивался с ситуациями, когда молодые люди превращались в глубоких стариков в течение нескольких недель на фоне различных критических состояний. Даже если они и выживали, то никогда не возвращались к своему прежнему внешнему виду до начала болезни или травмы и в последующей жизни выглядели значительно старше своих лет. Этот механизм старения не объяснялся банальными сентенциями вроде «болезнь ни кого не красит» или танатогенез, или митохондриальное истощение. Мне, жесткому прагматику и последователю теории функциональных систем Анохина, всегда хотелось понять, с какого этапа жизни биологической системы начинается старение и что можно сделать для предотвращения или замедления этих процессов. И, кажется, я нашел этот ключик.

И имя ему соматотропный гормон. Ведь это он, вырабатываясь в гипоталамусе, регулирует практически все обменные процессы в организме, в то же время являясь регулятором иммунной системы – именно с момента начала падения уровня соматотропного гормона в организме и начинается старение. Следовательно, поддерживая в организме постоянный уровень соматотропного гормона, можно замедлить этот процесс. И периодическое введение этого гормона поможет если не сохранить, то продлить молодость. Так я думал, по крайней мере. При этом было широко известно о применении соматотропного гормона в спортивной медицине как мощнейшего анаболика.

Правда, из-за неконтролируемого использования применение соматотропного гормона как анаболика стало приравниваться к распространению наркотиков. Несистемный подход к применению давал только временный эффект, а введение сразу же большого количества гормона приводило к нарушению естественного его синтеза и в последующем к самым непредсказуемым последствиям. Применять же гормон с заместительной целью для продления молодости и предотвращения старения никто не догадывался. Это считалось неоправданным и неэффективным. Я перерыл массу литературы о применении соматотропной терапии в медицине критических состояний и действительно обнаружил поток публикаций, где-то до середины 90-х годов прошлого века. А затем – ничего, красный стоп-сигнал. Мало того, в последних статьях утверждалось о вреде применения гормона при черепно-мозговых травмах и иных реанимационных ситуациях. Тем не менее я начал применять соматотропную терапию у практически безнадежных пациентов, обосновывая целесообразность применения гормона лабораторными показателями, указывающими на критическое снижение его уровня в организме. При этом у всех пациентов развивался вторичный иммунодефицит, в основном Т-клеточный. И что? А то! Ни один пациент из группы самых тяжелых черепно-мозговых и сочетанных травм не умер на фоне применения соматотропного гормона. Более того, пациенты, которые находились в глубоких комах, восстанавливали сознание. Иммунитет также постепенно приходил в норму, что подтверждалось отчетливой динамикой восстановления уровня Т-лимфоцитов. Эффект соматотропной терапии был похлеще глубокой магнитной стимуляции мозга и набирающей популярности ультразвуковой стимуляции.

Но вернемся к молодости. Периодически употребляя в микродозировках соматотропный гормон в течение жизни, я должен был подтвердить верность теории или ее порочность. Но было еще одно «но». Соматотропный гормон мог стать активатором опухолевых процессов, запустить механизм неконтролируемого митоза и поспособствовать возникновению атипичных, то есть опухолевых клеток. Но что моя жизнь – постоянные командировки на Кавказ, лечение разных авторитетов в сфере политики, криминалитета и бизнеса могли гораздо раньше прервать мою жизненную кривую. И тогда я решил начать. Решил, правда, довольно поздно, лет в 35, но к своим 55 годам понял – не ошибся.

Так что слова Ильи Зельца были доказательством моей, как порой мне казалось, безумной теории. Я же, не показывая своего глубочайшего, как говорят, удовлетворения, отвечал ему то, что он, наверное, и хотел услышать от меня:

– Илюша, дорогой, но ты и сам вообще не меняешься – в холодильнике по ночам спишь, наверное…

Но Илюша Зельц все понимал и прекрасно знал истинную точку своего положения в этом трехмерном графике времени, внешнего вида и возраста. Он всегда обладал аналитическим взглядом на жизнь, и если и жил в своем мире иллюзий, то эти иллюзии касались лишь его медицинско-научных воззрений, но отнюдь не сферы прагматики и социальной адаптации.

Наверное, более интеллигентного и воспитанного человека в своей жизни я не встречал. Мы познакомились, когда я начал служить в Главном госпитале главным анестезиологом-реаниматологом. Илья Евгеньевич – так его, несмотря на возраст, почтительно называли даже старшие по званию коллеги – был главным терапевтом и профессором кафедры терапии университета. Он обладал поистине энциклопедическими знаниями и способностью экспромтом выдавать самые невероятные диагнозы из области чуть ли не казуистики и подкреплять их, казалось бы, неоспоримыми данными. Чем не раз ставил в тупик утренние обходы или конференции, заставляя всех судорожно бросаться к справочникам и интернету. Его фишкой и где-то даже манией были болезни, связанные с мочеполовой сферой. Ибо в причинах многих заболеваний, начиная от гипертонии со стенокардией и заканчивая радикулитом, он зачастую винил обострение уроинфекции. Этим самым Илья Евгеньевич вызывал иногда смех, а иногда и праведный гнев, особенно со стороны нейрохирургов. Он пытался замахнуться на священный хлеб, сделал попытку загубить это благодатное поле, кормящее не одно поколение российских нейрохирургов, а именно – лечение остеохондрозов оперативным путем. А что может быть более оскорбительным для нейрохирурга (да, впрочем, и любого хирурга), чем отнятие у него заработка путем разрезания человеческого тела и появление возможности исцеления с помощью снадобий, трав или – в современном мире – с помощью таблеток. Нет, такого кощунства не смог бы потерпеть ни один хирург. А что касается нейрохиругов, то это вообще было посягательство на их заработок (и какой заработок!).

С появлением первых компьютерных и магнитно-резонансных томографов на нейрохирургов обрушилась манна небесная. Практически у каждого человека, даже абсолютно здорового и не жалующегося на что-либо – и тем более боли в спине, – вдруг при выполнении томографии обнаруживались изменения в позвоночнике. Это были протрузии, грыжи межпозвонковых дисков без всякой симптоматики, сужения спинномозгового канала и много разных вещей, ранее незаметных при простых рентгенограммах. Эти визуальные доказательства прорвали плотину – на пациентов обрушилась волна новых всевозможных диагнозов и предложений оперативных вмешательств. И логика была железная: есть боль в спине – есть изменения в позвоночнике, без операции не спастись; есть изменения в позвоночнике – значит, будет симптоматика. Надо заранее предупредить осложнения, поэтому чем быстрее в операционную, тем лучше.

Появление компьютерных томографов резко подняло количество операций на позвоночнике, а вместе с ним и пополнило карманы хирургов.

Корпорация понимала, что, напрямую изымая денежные средства у пациентов посредством банального удаления грыжи диска позвоночника, много не заработаешь. Да и опасно так напрямую вымогать. Поэтому, благодаря величайшим теоретикам-бизнесменам от спинальной хирургии, были придуманы некоторые алгоритмы убеждения пациентов в необходимости оперативных вмешательств на позвоночнике. Итак, происходил примерно такой диалог:

– Удаление межпозвонковой грыжи диска позвоночника приводит к временному успеху, и спустя некоторое время боли и неврологические нарушения, будь то слабость в ногах или неконтролируемое мочеиспускание, возобновятся, – говорил врач совершенно безразлично или, наоборот, с акцентом на последних словах, в зависимости от таланта убеждения и интеллекта пациента. – Представляете, вы будете парализованы, и писать, и какать будете тоже под себя!

Пациента охватывал ужас, и он начинал осознавать, что это величайшее счастье, что он попал к этому ангелу в белом халате, начинал думать, что только он может спасти его (или ее) от столь страшного, описанного так красочно этим посланником Бога развития событий. Пациент не замечал, однако, в это время, как дьявол корчит рожи из-за спины этого якобы ангела.

Видя ужас на лице уже готового к самому худшему, несчастного больного, доктор предлагает вполне достойную альтернативу или даже две.

– У вас два варианта. Первый: после удаления межпозвонковой грыжи диска нестабильность позвоночника не будет ликвидирована, опасность рецидива грыж останется крайне высокой, и вы, возможно, вновь обратитесь к нам за помощью, и понадобится повторная операция и, может быть, даже не одна. Однако мы можем поставить вам металлическую конструкцию на позвоночник, которая более не позволит позвонкам стирать диск. Есть масса самых различных металлоконструкций и различных фирм, но выбирать, конечно, вам. Как вы понимаете, чем дороже конструкция, тем надежнее. Но я бы рекомендовал вам одну из, например, этих трех. О, нет-нет – мне за конструкцию платить ничего не надо. Есть несколько фирм, где вы можете купить металлоконструкцию по цене изготовителя.

«Хе-хе, а ты, доктор, получишь свои 15–50 % отката», – скалит зубы дьявол, выглядывая из кармана этого благородного служителя Гиппократа.

– Но мы можем пойти еще дальше, – вдохновенно продолжает доктор. – Мы можем поставить протез на место удаленного диска! Он защитит поверхности позвонков от стирания после операции. И этот протез вы тоже можете купить в нашем чудном магазинчике металлоконструкций!

И опять гнусная рожа Сатаны вставляет очередную реплику, конечно же, неслышную для нашего пациента:

«Хе-хе, а хозяйка-то магазина жена или неоднофамильная родственница одного твоего партнера».

– Доктор, но неужели вы ничего не возьмете за свои праведные труды? – восторженно восклицает страдалец.

– Дорогой пациент, это наш долг – спасать болящих, и я просто не вправе что-то с вас брать. Но если вы сочтете нужным отблагодарить мой труд хотя бы половиной средств, затраченных вами на металлоконструкции (ведь вы понимаете, что металл не сравнится с теплом и умением рук человеческих), то я буду оперировать вас лично. Несмотря на свою страшную занятость, я сам возьмусь за вас вне всякой очереди, даже если это будет в позднее вечернее время. Потому что, как вы понимаете, при такой заболеваемости среди населения пациенты своей очереди ждут месяцами, а оперируют их молодые неопытные доктора.

Все. Пациент понимает, что его спасение в его же кошельке, в чудном магазинчике металлоконструкций и, конечно же, в руках этого всадника света и гуманизма, этого ангела от медицины.

После умно продуманного диалога пациент понимал, что все корни спасения – в его кошельке.

И тот факт, что во всем просвещенном и гуманном мире истинной медицины давно широко и успешно применяется микрооперация по удалению грыж позвоночника с минимальными разрезами и минимальным по продолжительности послеоперационным периодом, никоим образом не подходил для корпорации, взращенной в последние два десятилетия и гордо именуемой «российская нейрохирургия». Правда, наш главный хирург госпиталя, полковник Войнович (абдоминальный хирург от Бога), говаривал, иронично смотря на очередные устремления нейрохирургов-металлистов: «Друзья мои, да ведь, по сути, мануальный навык в нейрохирургии минимален – по сравнению с теми же операциями на желудке, кишечнике или на диафрагме и трахее. Это раньше нейрохирург должен был хорошо владеть ручной дрелью и кусачками, отлично знать неврологию для постановки правильного диагноза и умело пользоваться отсосом. А сейчас и этого не надо. Дрели стали автоматическими, отсосы заменили на ультразвуковые дезинтеграторы, неврологию они вообще не знают по причине наличия различных томографов… Вы посмотрите, коллеги, чем в основном занимаются большинство из них. Шлепают, по показаниям и без, титановые металлоконструкции на позвоночники по цене платиново-золотых с бриллиантовыми стразами. А в случае смерти несчастного умудряются снять эти металлоконструкции с трупа и вновь продать очередному пациенту. Куда катится мир!»

Но даже Войнович, хирург, поучаствовавший во многих военных операциях и обладающий громадным авторитетом, не пытался что-то изменить. Ибо каждый здравомыслящий человек знал, что посягательство на интересы корпорации нейрохирургов погубит его моментально.

Параллельно просвещенный медицинский мир захватывала новая волна, пришедшая из Соединенных Штатов. И эта волна называлась «Центры лечения боли». Я думаю, что это направление в медицине было рождено в результате компромисса нейрохирургов и анестезиологов, а в последующем присоединившихся к ним онкологов и других специалистов. Суть была в следующем. Часть операций по удалению грыж межпозвонковых дисков не приносила ощутимых результатов, и больные продолжали мучиться со своими проблемами и досаждать оперирующим их врачам, что влекло за собой потери драгоценного времени нейрохирурга, являлось источником постоянного раздражения и, конечно, несло репутационные потери (зачастую послеоперационные осложнения не оплачивались страховыми кассами, то есть нейрохирург продолжал мучиться с пациентом абсолютно бесплатно).

И тут какому-то умному, а может, и гениальному анестезиологу пришла в голову уникальная мысль. Раз нейрохирурги не могут справиться с проблемами послеоперационных болей, значит, причина этих болей не только в самой грыже, а в очаге воспаления в этой зоне (по типу артрита). Эту проблему решила анестезиологическая техника введения обезболивающих и противовоспалительных препаратов в очаг воспаления. А компромисс заключался в следующем: нейрохирурги оперировали пациентов, в случаях продолжающихся болевых синдромов передавали их анестезиологам, при этом первые просили вторых включить работу по проведению блокад в перечень услуг, входящих в страховку. Таким образом, у всех была работа, и никто никому не переходил дорогу. Анестезиологи Соединенных Штатов пошли дальше. Они стали проводить лечебные блокады при любых болевых синдромах, вне зависимости от причин их развития. И конечно же, ведущее значение стало придаваться лечению боли при онкологических заболеваниях.

Волна докатилась и до России, стали открываться первые центры лечения боли. Но так как в России страховая медицина является страховой только по названию, то ни о какой оплате страховыми кассами выполняемых процедур и речи не шло. И вся ценовая нагрузка ложилась на плечи несчастных пациентов.

Ах эта российская страховая медицина! В чем ее отличие от бесплатной, мы очень быстро поняли. Работая в медицине Советского Союза, а затем и в армейской, мы никогда не задумывались о бюджете и норме выделенных средств на одного пациента. Иные были заботы и печали, но только не бюджет.

Я вспоминаю начало восьмидесятых годов, когда заведовал отделением реанимации-анестезиологии в маленьком сибирском шахтерском городке. У меня в отделении было все, что нужно для лечения пациентов. Я регулярно получал сводку с аптечного склада области о наличии препаратов и заказывал все, что необходимо. Понятия дефицита в снабжении отделения не было. У нас было все, все что имелось в арсенале медицины Советского Союза. То же самое было и во время армейской медицинской службы в госпиталях.

Но пришла эра страховой российской медицины. В цивилизованном мире страховая медицина является двигателем прогресса и надежной защитой пациента от медицинского произвола. В цивилизованном мире – но только не в России, которая по уровню развития здравоохранения стоит в мировом рейтинге где-то на 123-м месте. В российской действительности появление страховой медицины означало следующее: постоянная нехватка необходимых медикаментов, препаратов для питания и – самое кощунственное – полное отсутствие химиопрепаратов для борьбы с опухолевыми процессами – и так в каждой специализации. При этом главные врачи, директора институтов и профессора, возглавляющие клиники, твердили нам: «Лечите тем, что есть. И не вздумайте хоть слово сказать о нехватке медикаментов родственникам больных».

Это приравнивалось к преступлению, и врач мог лишиться не только работы, но и получить черный билет негласного запрета на профессию или даже уголовную статью за вымогательство. Вместо эффективных антибиотиков нам выдавали суррогаты из Китая или Индии, подделки псевдофармакологов. Появилась масса ненужных и даже вредных, но зато очень дешевых препаратов. И нам говорили: импортных лекарств нет, но ведь есть прекрасные отечественные, которых даже на Западе еще нет! Как мы прекрасно понимали – их там никогда и не будет.

По поводу новых российских медицинских препаратов, неведомых остальному цивилизованному миру, проводились помпезные конгрессы. Для их рекламы приглашали самых именитых российских профессоров и академиков.

По поводу новых российских медицинских препаратов, неведомых остальному цивилизованному миру, проводились помпезные конгрессы.

Я никогда не забуду, как на одном из съездов неврологов целая секция была посвящена применению отечественного препарата и как почтенные профессора с жаром доказывали, что применение этого волшебного препарата цвета лимона несет пользу, и не могли сойтись лишь в одном: в каком количестве его капать внутривенно и в какое время, и каждый до вспышек праведного гнева отстаивал правоту своих алгоритмов. Но абсолютно всем, сидящим в зале, было понятно, что энтузиазм этих троих апологетов «желтой воды» питается из одного источника под названием «фирма-производитель», а гонорар должен быть отработан. Всем было немного стыдно и неудобно за этих вроде бы уже во всем успешных профессоров, которые так грубо и некрасиво пели дифирамбы препарату-пустышке. Но самым преступным во всем этом спектакле было то, что этот псевдопрепарат был включен в стандарты лечения различных неврологических заболеваний даже на этапе оказания экстренной медицинской помощи.

Илюша находил у пациентов расстройства в мочеполовой сфере и уверенно принимался за лечение.

Но не будем отвлекаться на грусть и безысходность. Мы с Илюшей для восполнения и преувеличения своего достатка начали подрабатывать в одном из только что открывшихся центров лечения боли. Он – терапевт, доктор наук, профессор, – являлся знаменем центра и его научным «красным фонарем» в ночи, на свет которого летели пациенты, привлекаемые столь громким титулом. Я же выполнял блокады различных нервных сплетений. В центре внедрялись альтернативные хирургическим путям методики лечения остеохондроза.

Авторитет Илюши был неоспоримым и в глазах пациентов, и в глазах, конечно же, руководства частного медицинского центра. Его прибытие в медицинский центр напоминало шествие Иисуса по воде. Его библейская внешность, легкая картавость, ореол профессорского звания и некоторая неподдельная отстраненность от мира сего завершали образ идеального врача, целителя и спасителя. Очередь к нему была нескончаема, и прибыль медицинского центра росла пропорционально Илюшиной популярности среди болящих и страждущих.

Но случилось одно «но». Наш посланник библейский вдруг «схватил звездочку». И ввиду полной безнаказанности и отсутствия вокруг компетентных коллег решил воплощать свои идеи в подходах к терапии боли с позиций своей же теории: «Причина всех болезней – расстройство в мочеполовой сфере».

У пациентов с ярко выраженными болевыми синдромами и клиникой межпозвонковых грыж он предполагал иные причины развития заболеваний и предлагал абсолютно иное, отличающееся от мировых алгоритмов, лечение. Беседуя с пациентами, Илюша преображался. В его взгляде уже не было видно никакой отрешенности и потусторонности, он превращался в доктора с четкой речью и горящим взглядом, убежденного в своих знаниях и в своей миссии спасения сидящего перед ним пациента.

Он, конечно же, находил у каждого попадавшего к нему признаки нарушений в мочеполовой сфере. После этого Илюша переходил к воплощению своей идеи нового пути спасения пациента от болевого синдрома. Он очень убедительно и красочно рассказывал сидящему перед ним больному или больной об истоках его бед и причинах болей, которые, по его мнению, заключались в хронических воспалительно-инфекционных заболеваниях (пиелонефрит, аднексит, простатит) с внедрением инфекции в «илеосакральное сочленение» или «крестцово-подвздошные суставы» и развития так называемого «микробного сакроилеита», то есть воспаления – артрита. Именно инфекционные воспаления, а не изменения в межпозвонковых дисках, остеохондроз, по его мнению, являлся истинной причиной всех бед пациента.

С авторитетом Илюши убедить пациентов не составляло труда. И тогда назначалась терапия. Обычно наш пророк назначал курс трех-четырехнедельной антибиотикотерапии с нестероидными противовоспалительными препаратами. Наконец-то Илюше никто не мешал, наконец-то он низверг порочную систему лечения остеохондрозов нейрохирургами и открыл новую эру в медицине.

Я с ужасом наблюдал за происходящим. Да, несомнено, среди его пациентов встречались люди с инфекционными заболеваниями, но, по тем же данным литературы, их должно было быть не более 0,1 % из всех обращавщихся с клиническими проявлениями остеохондроза. По версии же профессора Зельца, остеохондрозу не было места в нашем центре лечения боли. И громадный поток пациентов проходил мимо нас, анестезиологов, к первооткрывателю новых методов лечения.

Первоначально он отдавал нам для проведения блокад некоторых пациентов, что уже лишало заработка нас, а хозяев центра – доходов. Ибо прием у профессора Зельца стоил гораздо меньше, чем проведение блокад. И если при большом потоке людей это было незаметно, то спустя некоторое время пациентов стало приходить к нам за помощью все меньше и меньше. И «красный фонарь» нашего гения уже не прельщал новых пациентов. Соответственно, доходы всего центра стали падать, и он потихоньку становился нерентабельным.

Помимо славы гениального врача Илюша решил прославиться и своими идеями, которые наконец-то получили бы практическое воплощение.

– Представляете, – говорил нам он, мечтательно приподняв чуть вверх свою голову с кудрявой шевелюрой и устремив взгляд своих карих, несколько навыкате глаз в вечность. – Скольких людей мы избавим от ненужных операций, сколько пациентов вернутся к нормальной жизни. Вы представляете, каков будет экономический эффект? Не надо будет оперировать, не надо будет госпитализировать, не надо будет брать больничные…

И мы все понимали, да, что это открытие Ильи Евгеньевича тянет не меньше, чем на Нобелевскую премию.

– Вы думаете, отчего поток пациентов уменьшился? Да просто все уже избавлены от болей, и им более нет нужды к нам обращаться…

Профессор даже решил напечатать статью о своем открытии в нескольких мировых медицинских изданиях, классом не ниже Lancet. Для объективизации были разработаны специальные карты-опросники, и руководство центра дало задание секретариату обзванивать всех пролеченных в центре пациентов и на основании опроса провести сравнительный ананлиз полученных результатов лечения болевых синдромов по методу профессора Зельца и рутинных методик блокад, выполняемых нами, анестезиологами. Илюша уже давно подготовил теоретическую часть статьи и с нетерпением ждал триумфальных и неоспоримо доказательных цифр, чтобы ставить их в текст и отправлять его в печать.

В пятницу вечером, придя на работу в центр, мы неожиданно увидели хозяев центра. Он был закрыт для пациентов, а всех врачей собрали в большом и красивом холле. Илюша весь светился и уже мысленно примерял венок триумфатора или даже нимб святого.

Хозяева центра были в прошлом (далеком прошлом) врачами, то есть в медицине они что-то понимали. Их было двое, двое суровых мужчин лет сорока – талантливых бизнесменов с дипломами врачей-гигиенистов.

Они молчали. Слово взяла их помощница. Как и положено помощнице таких парней, высокая блондинка с модельной внешностью, глазами цвета стали и таким же стальным характером. Она без всяких предисловий зачитала нам данные анкет по эффективности лечения в нашем центре лечения болей.

Эффективность блокад, проводимых анестезиологами, достигала 85 %. То есть 85 % пролеченных нами больных полностью избавились от болевых ощущений и в последующем лечении не нуждались в течение года. У 10 % из пролеченных анестезиологами сохранялся невыраженный болевой синдром, требующий периодического обращения с целью проведения повторных блокад. 5 % были прооперированы вследствие неэффективности наших анестезиологических методик.

Мы, переглядываясь с коллегами, понимали: мы молодцы. Результаты были просто прекрасны. Не 100 % легло под скальпель, а всего лишь 5. Это достижение. Это просто высочайший пилотаж. Ура!

Стальная блондинка тем не менее продолжала:

– Пациентов, пролеченных по методике профессора Зельца, было в семь раз больше, чем тех, кто попал к анастезиологам.

Мы мысленно перевели эти впервые услышанные нами цифры в денежный эквивалент, заработанный Илюшей, и вздрогнули.

– К сожалению, среди опрошенных эффективность методики профессора Зельца не была подтверждена ни одним пациентом. У всех 100 % пролеченных профессором Зельцем болевой синдром сохранялся и даже усиливался. Что, естественно, заставляло их после неоднократных посещений профессора Зельца в нашем центре и у него в госпитале… – Тут все поняли: левак! – …обращаться за помощью в другие лечебные учреждения. Там они получали крайне негативные отзывы о методиках, применяемых в нашем центре, и 95 % из них были прооперированы в отделениях нейрохирургии. Мало того, у 63 % пролеченных по методике профессора Зельца развился дисбактериоз и иные осложнения необоснованно назначенной антибиотикотерапии. Некоторые пациенты хотят обратиться с исками к нам по поводу неправильно проведенного лечения. В связи с вышеизложенным и невосполнимыми репутационными потерями, а также нерентабельностью мы считаем в дальнейшем невозможным существование нашего центра лечения боли и с сегодняшнего дня объявляем его закрытым. Все свободны. Финансовые вопросы будут решаться с каждым сотрудником индивидуально.

Профессор Зельц в глубине своих мыслей мечтал о Нобелевской премии.

* * *

Я помню встречу на конгрессе по анестезиологии-реаниматологии в Брюсселе с Витей Суслопаровым. Он заведовал отделением реанимации в одном из самых знаменитых лечебных учреждений в стране. Он был профессор, он был умничка, он был прекрасный «ручник» – и при всем этом он был глубоко порядочен. Редчайшее сочетание в наше время. При всех своих профессорских регалиях Витя в первую очередь был реаниматологом и все время проводил в своей реанимации, у постели очередного пациента, если не консультировал очередного больного за пределами своей больницы. Его постоянно вызывали на консультации в самые разные города и селения необъятного бывшего Советского Союза. Авторитет его был не раздут научными званиями и административным ресурсом, а заслужен и доказан результатами его блестящей работы. Витя, конечно, не отказывался от гонораров, но всегда на первое место ставил степень своей нужности в спасении пациента. Его странная на первый взгляд философия лежала в плоскости заповеди «отказ от консультации пациенту сравним с неоказанием помощи врачом». И поэтому, иногда проведя все выходные на выезде в маленьком городке у постели пострадавшего в автотравме, он мог просто ничего не получить, кроме искреннего: «Спасибо, доктор».

Он был пахарь, трудяга, и, конечно же, он был инородным телом в окружающем его враждебном мире серых и корыстных посредственностей. Но его не ели – боялись. Он лечил и многих реальных, обладающих властью людей из мира криминала, и «рыцарей без страха и упрека с холодным умом и горячими сердцами», и политический бомонд. И те понимали, что этого парня нужно всегда держать в поле зрения, на всякий случай, для страховочки. Поэтому и терпели, скрипя зубами. Но периодически покусывали и ждали момента, когда «Акела промахнется».

Но при кажущейся на первый взгляд его некой одержимости своей профессией, Виктор был разносторонним человеком. Он увлекался театром, живописью и литературой, он прекрасно играл на фортепиано и гитаре и очень любил оперу. Благодаря своим профессиональным качествам он был вхож в богемную тусовку столицы, зная при этом лично многих артистов и режиссеров. Его можно было увидеть на самых громких и ярких театральных премьерах и в выставочных залах новых экспозиций. Это было его естество, это не было наигранно, это была его жизнь. Разве что в семейных отношениях он не был особенно счастлив: через двадцать пять лет совместной жизни и при двух взрослых сыновьях жена Виктора настояла на разводе, а сам он продолжить жить на съемной квартире, оставив все жене и детям. В его жизни мало что изменилось, лишь работа теперь была в шаговой доступности, что позволяло ему еще больше времени заниматься своим любимым делом.

Много лет наблюдая за Виктором со стороны и находясь с ним приятельских отношениях, я всегда восхищался им. Что касаемо дружбы, то он по сути своей был одиночка, и я не знал, кого он мог бы назвать своим другом. Наверное, он не нашел в своем окружении людей, которые полностью соответствовали бы его взглядам на жизнь. Однако при всем моем перфекционизме и критическом отношении к окружающим меня людям, Виктор Суслопаров был для меня примером и неким жизненным ориентиром.

И вот я однажды узнаю – Виктор пропал. Он уволился и исчез, никому ничего не сказав и не оставив никаких контактов. Версий произошедшего было много, но ни одна из них не находила реального подтверждения.

Я случайно встретил его в аэропорту Брюсселя через несколько лет после его исчезновения, когда возвращался в Москву. Узнал я Витю лишь по характерной уверенной походке и пронизывающему взгляду серых глаз. Это был другой человек.

Сострадание к больному, к его родственникам уничтожено и приравнивается современными псевдоцелителями к преступлению.

Загоревший, с короткой стрижкой, в элегантном спортивном костюме с красно-голубым принтом и белых кроссовках. С модным рюкзаком на одном плече и черным кожаным дипломатом в другой. Это был человек из другого мира. Он явно помолодел лет на пятнадцать, а то и двадцать. От него веяло спокойствием, уверенностью и нескрываемым счастьем. У нас было время – мы засели в одной из аэропортовских кафешек, и Витя рассказал мне свою историю.

– Ты знаешь, Артем, я, конечно, не против Горбачева, перестройки, новых реалий. Но помимо свободы эта эпоха принесла в нашу жизнь не очень хороших людей – и в первую очередь это коснулось медицины. Ты понимаешь, когда негодяй в бизнесе, это нормально. Но когда общество благоволит негодяям во власти, педагогике и медицине, это общество обречено. Оно скоро перестанет быть жизнеспособным. Так вот, последние лет десять-пятнадцать я находился в постоянном стрессе неразрешаемых вопросов. Как лечить? Кому сегодня дать лекарство, которое необходимо для лечения четверых, если в наличии только для лечения одного? И эта проклятая система делала тебя невольным палачом и вершителем судеб человеческих. Эта постоянная нагрузка на мозг, на совесть вызывала у меня и моих врачей жесточайшие депрессии, она деформировала наши личности. Многие врачи стали уходить из профессии, некоторые старались вырваться за границу, некоторые спивались… Но я видел, что основная масса современных отечественных лекарей смирилась с ситуацией, заткнула рты и совесть и превратилась в банду невольных убийц.

Витя сделал паузу и продолжил:

– Я думаю, в последние годы развития российской медицины происходит истребление честных врачей. Выросло дикое племя мизантропов и убийц, охваченных одной лишь целью – целью наживы. А в виртуально-телевизионном мире они представали святыми бессребрениками и воплощением любви к человечеству. Они спасали детей в далекой Африке, неслись сломя голову в горячие точки (при этом точно знали, что с ними ничего не случится, и были ох как далеки от границ реальных опасностей).

Сострадание к больному, к его родственникам было уничтожено и приравнивалось современными псевдоцелителями к преступлению. Я знал врачей, которые не молчали, были честными и преданными своему призванию. Но их было не так много, и они жесточайшим образом изгонялись захватившим власть поколением нелюдей, жестоких и подлых, облаченных в белые халаты… Я прекрасно понимал, что судьба моя предрешена, и я уже знал, кого хотят поставить на мое место. Я все просчитал и решил, что год у меня еще есть. Больше года я не выдержу. Или сорвусь, или меня просто уберут – не на профессиональном поле, так подставят на уголовке, от взятки до изнасилования медсестры.

Я пошел на курсы дайверов и за год получил международный сертификат мастера дайвинга с возможностью международного трудоустройства. Сочетание моих медицинских регалий и опыта реаниматолога сразу же дало мне необъятный простор для выбора места работы на просторах теплых морей и океанов, от Мальдив до Майами.

И я начал с Мексики, устроился по годовому контракту на Юкатане, в один из самых фешенебельных отелей. Я стал свободным и счастливым человеком. Тебе этого не понять, пока ты находишься в этом аду. Ты не представляешь, что это такое – перестать прогибаться перед мерзостью, каждый день по независящим от тебя причинам вступать в сделку с дьяволом, унижаться, прося что-либо для своих больных. Ты пока не понимаешь, что это такое – вставать утром и делать все по совести, и при этом не бояться быть подвергнутым остракизму и презрению.

Дослушав приятеля, я не мог не спросить:

– Вить, а ты не боишься, что мать наша, реаниматология, покарает тебя за отступление от служения жизни и смерти? Что выход из нашего ордена стоящих на границе между жизнью и смертью может закончиться печально? Ты же знаешь, как это было со многими, кто уходил из реанимации…

– Ты знаешь, Артем, – отвечал Виктор, – я много думал об этом, и я по-настоящему боюсь этого. Но надеюсь, что и ее величество Смерть, и ее величество Жизнь простят верного слугу своего, отдавшего тридцать лет служению благородной войне между ними. Но даже если и придется страдать, то два последних года, прожитых на свободе, окупят все мои страдания. Я готов ко всему. Хотя, если честно, то теперь я хочу жить. Жить хочу, как никогда. У меня молодая жена, тридцатишестилетняя мексиканка. Кстати, врач-офтальмолог, закончившая Гарвард, оперирующая и успешная. Год назад у нас родилась дочка. Так что я в пятьдесят начал новую жизнь. И жизнь в России, поверь, сейчас кажется адом постоянного унижения и уничтожения собственного «я».

Нужно было идти на посадку. Мы начали прощаться.

– Успехов тебе, Артем, – тепло сказал мне Витя. – У каждого свой путь. Пусть тебе повезет. Я знаю, ты настоящий, иначе бы не сидел бы с тобой сейчас. Береги себя.

Мы обменялись визитками и расстались.

Иллюзия триумфа

Я вспомнил Суслопарова очень скоро. В клинике, где я работал после ухода из армии, каждый второй пациент умирал от гнойно-септических осложнений после плановых операций из-за нарушения элементарных норм санитарии. В реанимации, где я работал заведующим, не проводилась генеральная уборка на протяжении последних восьми лет. При этом не хватало элементарных медикаментов, а сама клиника становилась бактериальной бомбой не только для Москвы, но и для всего населения страны (микробы, взращенные на поле несоблюдения санитарных норм и при бесконтрольном применении антибиотиков и их пародией, были неубиваемы никакими лекарствами).

В этом хаосе антисанитарии проводились порой уникальные операции на мозге, что, естественно, не всегда спасало пациентов. Но было желание мастеров-рукодельников показать миру свое оперативное мастерство, не уступающее мастерству зарубежных нейрохирургов. При этом судьба пациента волновала операторов лишь в том случае, если операция была заранее проплачена или пациент стоял на высокой ступеньке в криминально-олигархическо-административной лестнице. Но зачастую от беды пациента не спасали ни власть, ни деньги. Система была построена так, что при всем желании возможности нормального функционирования были резко ограничены.

Двадцать восьмого декабря к нам поступил один из вершителей судеб российской государственности. Мужчина сорока с небольшим лет, спортивного телосложения и без вредных привычек. Но случилась беда: у него была аневризма одного из сосудов головного мозга, эта аневризма разорвалась. Кровь излилась в ткань мозга левого полушария и мозговые оболочки – инсульт. Его привезли прямо с работы. Через десять минут после его поступления примчался министр здравоохранения Москвы со своей свитой и все руководство института. Они с надеждой смотрели на руководителя клиники, нашего академика, и видели в нем спасителя не столько пациента, сколько своего административно-материального положения. Ведь, в случае смерти пациента, все могло обернуться непредсказуемыми последствиями для каждого из них. От «ничего не будет» до неожиданного снятия с должности. Как говаривал мой командир, «наказание невиновных, поощрение непричастных и награждение виноватых».

Смерть нового пациента грозила начальникам в сфере здравоохранения неопределенными последствиями.

Пациент был в сознании, с правосторонним параличом и выраженными нарушениями речи, с критически высоким уровнем артериального давления. После проведения компьютерной томографии и прямой ангиографии диагноз не вызывал сомнений – разрыв аневризмы. Состояние больного стремительно ухудшалось, и он был переведен прямо из приемного отделения ко мне в реанимацию. Через пятнадцать минут после перевода я вынужден был принять решение о срочном начале искусственной вентиляции легких. Времени на обсуждение и согласование столь ответственного решения не было – пациент мог просто погибнуть. Телефон руководителя нашей клиники был недоступен (видимо, большой «хурал» во главе с министром решал стратегические задачи), и поэтому решение принимал я единолично.

Все прошло удачно: после погружения в наркоз, перевода на аппаратное дыхание и струйное введение манитола состояние пациента несколько стабилизировалось, но я прекрасно понимал, что это передышка короткая и что без операции мужчина погибнет. Внутричерепное кровоизлияние, внутримозговая гематома вызывали критические изменения кровообращения, нарастание отека мозга. Гематома, по всей видимости, увеличивалась в объеме – это неминуемо приводило к смерти мозга, а затем и самого пациента.

Нейрохирургов, принимающих решение о проведении операции, рядом не было, и мы ни до кого не могли дозваться. Все боссы заседали в кабинете академика, как докладывали его клевреты, а принимать какие-либо решения без «шефа» никто не мог. Ситуация вот-вот могла сорваться в необратимое.

Да, предновогодние деньки не задались не только для пациента, но и для нас. Я понимал, что, если сейчас или в ближайшее время пациент умрет, до подхода в реанимацию академика и иже с ним, во всем обвинят меня. Я также знал, что у академика на завтрашнее раннее утро запланирован отлет в страну горнолыжных чудес и что билеты, отели и всякое иное проплачены заранее. Неужели отменит?

Они ворвались в отделение стремительной походкой – министр, директор института и академик. Свита осталась у входа в отделение. Не глядя на нас, они подошли к постели пациента – на их лицах промелькнул просто кинофильм с детективным оттенком.

Министр явно думал о том, что теперь этот «зарвавшийся академик, друг и спасатель российской элиты» получит очередную пулю. Она, конечно, его не сразит, но ударит по репутации, и что в клинике нейрохирургии Академии наук все было бы по-другому. А тут не успели привезти, и – бац! – на аппарат.

Академик завтра улетает в отпуск. Неужели отменит?

Директор института думал о том, что теперь этот «зарвавшийся академик, друг и спасатель российской элиты», неудачный претендент на место директора института получит очередной щелчок по носу и на время умерит свои амбиции.

Академик же явно думал, что его «прикроют» сверху, и этот случай никак не повлияет на его реноме. И, в конце концов, он завтра улетал в отпуск, а приказ уже подписан директором института, так что, может быть, и лучше, что все так быстро закончится.

Я стоял у постели и созерцал этот сериал в лицах, ожидая продолжения в вербальном варианте.

– Что произошло, доложите, пожалуйста, – обратился ко мне академик холодным, вкрадчиво-угрожающим голосом. Зная его повадки, я понимал, что меня не ждет впереди ничего хорошего. Жертва избрана, причина неудач указана. Все трое смотрели на меня глазами опытных царедворцев и мысленно придумывали для меня наказание.

Но, по большому счету, мне было по барабану – я думал не об административных последствиях, а просто смотрел на монитор и думал, сколько времени нам удастся продержаться вместе с пациентом до развития запредельной комы.

– Состояние пациента после поступления в отделение реанимации резко ухудшилось, и нам пришлось срочно погрузить его в наркоз и перевести на аппаратное дыхание, параллельно с катетеризацией центральных вен и периферической артерии, для обеспечения постоянного и устойчивого доступа к центральным сосудам и для контроля центральной гемодинамики и параметров газообмена.

Министр, сам бывший военный врач, внимательно и понимающе посмотрел на меня, и в его глазах я неожиданно увидел искреннее сочувствие и поддержку. Так смотрят на жертв несправедливого приговора, которых жалко, но невозможно ничем помочь.

Академик же продолжал блиц-допрос своим угрожающе холодным тоном, при этом не повышая голос и, даже наоборот, чуть не переходя на шепот – больше похожий на змеиное шипение.

– Почему? Почему вы единолично приняли столь ответственное для судьбы пациента решение, которое несомненно повлияет на результат его лечения. Что? Побыстрее в наркоз, чтобы не беспокоил вас и ваших сотрудничков в преддверии праздников? Молчит пациент, аппарат работает, и вам никакой печали. Скажите, как мы можем сейчас оценить сознание пациента и динамику его состояния при том, что вы ввели в него лошадиную дозу наркотиков и седативных препаратов? Позовите, пожалуйста, доктора Зендрикова.

О, доктор Зендриков, знаменитый доктор Зендриков – восходящее светило отечественной реаниматологии, нейрохирургии и неврологии, вместе взятых. Герой виртуальных баталий местного разлива и виртуальных побед российского здравоохранения. Доктор Зендриков был воспитанником нашего академика, его научным ставленником и наместником у нас в реанимации. Ставя безумные эксперименты на наших больных, ради печати псевдоисследований в журналах, он позиционировал себя лидером отечественной реанимации. Зендриков Петр Петрович, впитавший в себя массу литературных источников, умело жонглировал полученными знаниями, обязательно подтверждая каждый свой тезиз ссылкой на источник, чем не мог не вызывать доверия у основной массы окружающих его коллег, но не знающих его в повседневной рутинной практике.

С лохматой шевелюрой и косичкой сзади, а иногда и дредами, с браслетиками на запястьях и голенях, с серьгой в мочке правого уха – так он выглядел в повседневной жизни. Небольшого росточка, но с выраженным животом, он тем не менее был очень подвижен и шустр.

– Как сперматозоид, – смеялись врачи нашего отделения реанимации.

В состав научной «зондеркоманды» входили подобные ему по духу, которых никогда не волновала судьба пациентов.

Жабоподобной внешности Валерия Степановна, с мерзким характером и вследствиие этого – крайней неуживчивостью в любом коллективе, маниакально и безжалостно выполняющая задания своего бога Зендрикова.

Еще один воспитанник его, Степан Николаевич Петрушин, ни часу не проработавший практическим врачом, а сразу же ушедший в научный мир. Он также продал свои душу и совесть дьяволу ради успешной защиты кандидатской и докторской диссертаций в кратчайшие сроки. Он был под метр девяносто, но, несмотря на молодой возраст, уже обрюзгший, сутулый и седой. Малейшие трудности мгновенно заставляли его голос дрожать, а лицо – покрываться яркими красными пятнами. Порой казалось, что он вот-вот заплачет или сорвется в истерический визг.

Петрушин заходил к пациентам ненадолго и всегда с брезгливостью на лице.

Я поражался его рабочим распорядком. Приходя на работу к семи часам утра и сопровождая нас на утренних обходах руководителя клиники, он затем запирался в своем кабинетеке без окон и мог просидеть там весь рабочий день. Изредка он заходил в палаты, чтобы снять показания с датчиков и в крайнем случае произвести какие-либо замеры. Но обычно эту черную работу он поручал кому-либо из моих врачей, прикрываясь якобы приказом академика. К пациентам он подходил с чувством нескрываемой брезгливости и всегда максимально быстро пытался выскочить из реанимационного зала.

Степа был как бы заряженным контрольной пулей пистолетом у моего виска, пистолетом, который держал академик. Когда мои противоречия с ним на обходах или утренних конференциях заходили в тупик, он говорил: «Фас!» этому туповатому дылдастому ученому по имени Степан Николаевич. Тот же в угоду академику начинал высказывать прописные истины, указывающие, по его мнению, на мою некомпетентность и подтверждающие правоту академика. При этом было видно, как ему было невероятно страшно и как он опасался моего отмщения…

Я думаю, времени практически не осталось. Надо принимать правильное решение.

Мне кажется, Зендрикова не успели даже позвать, как он, с выражением лица «чевось изволите, барин», оказался рядом. Как черт из табакерки. Видно, мерзавец стоял за углом и подслушивал.

– Петр Петрович, – начал академик, – коллеги советовались с вами по поводу тактики лечения больного? К вам обращались за помощью? Как так получилось, что не успел пациент поступить в реанимацию, его моментально погрузили в наркоз и перевели на искусственную вентиляцию легких? Петр Петрович, я сколько раз вам говорил, что вы – мой представитель и научный руководитель этого отделения, и все важные вопросы должны решаться только с вашим непосредственным участием. Почему вы не контролируете ситуацию?

Зендриков с нескрываемым злорадством отвечал, преданно смотря в глаза академика:

– Владлен Владимирович, я был в отделении, находился в своем кабинете, и поверьте мне, ни один человек не удосужился доложить мне о происходящих событиях! Я, конечно же, никогда бы не позволил совершить подобный, вредящий пациенту тактический ход. Вы же знаете, сколько раз я говорил нашему заведующему о его чрезмерном применении наркотиков и седативных препаратов у пациентов с повреждениями головного мозга. И я не раз показывал ему и всем врачам отделения реанимации статьи о повреждающем воздействии седативных препаратов и опиоидов на когнитивные функции пациентов, перенесших травмы и заболевания головного мозга при выходе их из критических состояний.

«Только до выхода из критических состояний нужно еще дожить», – подумал я.

Но возражать что-либо в этой ситуации было бесполезно. Да и привык я к этим наскокам академика и его подельников.

– Многоуважаемые коллеги, – начал я свою речь, – я думаю, времени у нас практически не осталось, и, если в ближайшие минуты не будет принято решение об оперативном вмешательстве, в первую очередь о декомпрессии головного мозга, мы потеряем пациента.

Все встрепенулись. Роковая фраза была вброшена, и наступало время принятия правильного решения.

Если после операции больной выживает – ура! Академик опять доказывает свою гениальность и невероятное мастерство хирурга, директор института показывает слаженную работу всей команды, а министр вновь демонстрирует свою блестящую прозорливость, правильно выбрав лечебное учреждение, где спасли пациента.

Ну а если после операции больной умрет, то академику ничего не будет, директору института могут припомнить пенсионный возраст и поставить черную метку. Ну а для министра это может оказаться катастрофой, ведь все уже знали имя следующего.

Но можно было сказать, что риск операции крайне превышает риск консервативной терапии. И так для всех было бы спокойнее, так все бы покинули зону карающего административного огня. Но заведующий реанимацией испортил весь пасьянс и сказал то, чего никогда бы не сказал умный и смотрящий далеко вперед руководитель. Кроме того, он не посоветовался с руководством, да и слова ему никто не давал.

Академик показал отменную реакцию:

– Да, мы немедленно берем пациента в операционную. Я принимаю это решение как руководитель клиники, несмотря на все риски, и тем самым даю ему минимальный шанс на благополучный исход.

При этом он проницательно посмотрел в глаза и директора института, и министра. Они моментально согласились с мнением корифея от нейрохирургии, но легче им от этого не стало. Дамоклов меч продолжал раскачиваться над их головами.

– К сожалению, коллеги, я не смогу прооперировать пациента сам – через несколько часов у меня встреча, которую я никак не могу отменить… Думаю, профессор Аванес Акопович Гелашвили проведет блестящую операцию. Он уже в курсе и через несколько минут приедет в институт.

Аванес, или, как мы его звали, Ваня, был классным парнем, любителем выпить и покутить. Был он из семьи потомственных нейрохирургов, После окончания университета подался было в бандиты, но вовремя спохватившийся папа, очень уважаемый нейрохирург, предвидя скорую посадку сыночка или гибель в бандитских разборках, неведомо каким чудом уговорил Ваньку начать работать в команде восходящей звезды отечественной нейрохирургии, будущего академика Владлена Владимировича Плавникова. Ванька, с ярко выраженными бандитско-бойцовскими качествами, быстро занял ведущие позиции в стае и стал верным и преданным сотрудником. При этом Ваня Гелашвили неожиданно оказался прекрасным оператором, и, сочетая в себе многие достойные качества, был допущен даже к некой самостоятельности при получении гонораров за свои операции (правда, с непременным отчислением процента академику).

Оперировал он, конечно, лучше академика, но для наглядной статистики Владлен Владимирович всегда ставил его на проведение операций самым тяжелым, безнадежным больным. Так что послеоперационная летальность академика приближалась к нулю, а у Гелашвили, при множестве выполненных операций, она была очень уж высока. Что позволяло академику в кругу друзей и руководства по-свойски язвить об успехах Вани:

– Хороший он парень и рвется в бой, только вот кладбище послеоперационное у него слишком уж велико.

Тем самым академик пресекал малейшие попытки возможного конкурента приблизиться к сиянию своей славы.

Может быть, после этого орден Горбатого получишь или премию Ленинского Мухомора, а может, бесплатную путевку на просторы Сибири или Колымы…

Все, все точки над «i» были расставлены, и понеслась обычная работа: бритье головы, осмотр пациента анестезиологом, и не просто анестезиологом, а профессором Мустафиным, руководителем отделения анестезиологии. Он сам решил пойти на наркоз, правда, подстраховавшись вторым анестезиологом, Пашей Сеновым, умничкой и рукодельником, штатным анестезиологом нейрохирургической операционной.

В отделение ворвался Гелашвили. Ваньку, видимо, только что вырвали из постели очередной поклонницы нейрохирургии и кавказского темперамента – вокруг него витал аромат приятных духов, сигарного дыма и дорогого коньяка. Высокий, спортивный, с длинными волнистыми и черными как смоль волосами, в костюме от Бриони и белоснежной крахмальной рубашке, с платиновыми запонками и в часах Брегге, он выглядел среди нас как аристократ, нечаянно залетевший со светского приема на какую-то конюшню с холопами и навозной вонью.

«Только ты можешь его спасти. Остальным это не под силу».

Дослушав с выпученными глазами доклад о состоянии пациента, Ванька начал буквально орать:

– Блин, вы что, охренели, что ли? Ведь у него Хант-Хесс 5, ведь он умрет у меня – если не во время операции, то после! Вы понимаете, на что меня толкаете, уроды? Вы понимаете?! Кто тот безумец, что решил, что нужно оперировать? Артем, козляра, твоя затея, признавайся?

– Ваня, пошел ты на хрен! И лучше обратись к Владлену Владимировичу, отцу нашему и благодетелю. Он просто решил тебя осчастливить и доверил тебе оперировать такого важного для страны пациента. Может быть, после этого орден Горбатого получишь или премию Ленинского Мухомора, а может, бесплатную путевку на просторы Сибири или Колымы, – отвечал я Ваньке со смехом. – Но если серьезно, Вань, то только ты можешь его спасти. Ты же понимаешь, остальным это просто не потянуть – ни академику, ни его ученикам. А так у пациента есть минимальный, но шанс. А если еще пару часов мы с тобой будем это обсуждать и бодаться, то тогда уж точно операция не понадобится…

– Артем, блин, ты понимаешь, что у нас сейчас в институте свежих клипс для клипирования аневризы нету. А среди трупных может не оказаться нужного размера. И что тогда?..

Он повернулся и молча побрел на доклад к академику. Просить его благословления и защиты в случае неудачи.

Что касается трупных клипс, то история эта такова. Аневризмы сосудов головного мозга клипируются специальными зажимами-клипсами различных размеров. Делают их за рубежом, стоят они не очень дорого, но все же. Их не закупали поштучно, а сразу большими партиями и на большую сумму. Но так как в условиях страховой медицины денег никогда не хватало, то закупали их редко, а оперировать нужно было часто. Поэтому после операций, если пациент умирал с клипсами в голове, в морг отправлялся лечащий доктор или ординатор, который забирал эти самые клипсы и отдавал нейрохирургам для повторного использования. Я видел, как Ваня бережно обращался с чашечкой Петри, в которой среди формалиновых зерен лежали снятые с трупов клипсы. Каждый нейрохируг собирал свои клипсы и сам их, как мог, стерилизовал.

Операция прошла успешно. Ваня сделал все красиво и изящно, с минимальной кровопотерей и очень быстро. Все же Ванечка еще раз показал свою виртуозную технику и талант. Академик наблюдал за ходом операции по громадному монитору в своем кабинете. Это означало его участие в операции, и в случае успеха в протоколе операции на первом месте будет стоять заметка «оперирующий хирург академик Плавников», а только потом «ассистент профессор Гелашвили». В случае неудачи на первом месте окажется профессор Гелашвили в единственном числе.

Академик вместе с Ваней, министром и директором института зашли в реанимацию, подошли к постели пациента.

– Артем Сергеевич, после столь успешной операции вся ответственность за жизнь пациента теперь лежит на вас и вашем коллективе, – сообщил Плавников. – К сожалению, я и доктор Зендриков уже в отпуске, но о состоянии больного вы будете докладывать мне каждый вечер по телефону. Профессор Гелашвили на время моего отсутствия будет исполнять обязанности руководителя клиники.

Это означало одно – дежурство во все праздничные дни и громадное моральное давление на протяжении этого дежурства. Правда, были две новости, скрашивающие эту мрачную картину. Первая – Зендриков укатил со своими мальчишками, такими же, как он, в феньках и серьгах, в Хургадинск, и не будет капать на мозги. Вторая – руководителя замещает Ванька, а это просто очень хорошо. По крайне мере, он полностью доверял мне, и я не буду тратить время на споры по выбору тактики лечения.

Пациент провел сутки в легком наркозе, нам удалось отойти от введения вазопрессоров, и к утру тридцатого числа он полностью стабилизировался. Он открыл глаза, начал выполнять элементарные команды. Движения в руках и ногах были в полном объеме. Академик в далекой горнолыжной стране слушал меня и не мог поверить в происходящее. Раз пять звонил Ване и еще парочке своих соглядатаев. Но факт оставался фактом: состояние пациента не ухудшалось.

Тридцатого, к 10 часам утра, пациент открыл глаза, начал выполнять элементарные команды. У пациента не отмечалось парезов и параличей конечностей. И это было чудо. Вторым чудом было то, что у пациента не развились критические осложнения и реакции сосудов мозга приближались к нормальным значениям. Режим вентиляции легких был самый щадящий, и аппарат лишь незначительно помогал самостоятельному дыханию пациента, хотя, по идее, после такого кровоизлияния и такой операции пациент должен был находиться в глубокой коме.

Хирург сотворил чудо. Это был настоящий триумф.

Ваня ходил гордый и счастливый. Он был победителем. И теперь, что бы ни случилось с пациентом, в дальнейшем всем было бы понятно, что хирург ни при чем. Мало того, хирург сотворил чудо. Министр и директор на совместном обходе в два часа дня привели супругу больного с собой и гордо показывали ей ее любимого мужа. Жена внешне казалась двойником актрисы Ксении Раппопорт. Если кто видел Ксению Раппопорт, тот может себе представить. И больше к ее образу мне нечего было добавить. Ее звали Фаина Наумовна, и была она строга, вежлива и крайне неэмоциональна. Пациент сразу же узнал супругу и попытался с ней заговорить. Но, конечно же, ему помешала трубка в горле.

Это был триумф, триумф всех, и в том числе и мой. Я думал, что бы сейчас сказал Зендриков по поводу наркотиков, седации и когнитивных функций.

Я уж думал, что третью ночь отстою – и домой. Как раз к новогоднему столу. Ох, рано музыка играла… К вечеру у пациента резко поднялась температура до 42 градусов по Цельсию, обвалилась гемодинамика с падением артериального давления, и ему пришлось подключить адреналин для его поддержки.

По данным датчиков, внутричерепное давление также стало приближаться к критическим цифрам – отек мозга. Срочное КТ и измерение спазма сосудов головного мозга не показали никаких причин такого состояния. В это же время лейкоцитоз взлетел до 40 000 с выраженным сдвигом влево, провалились тромбоциты до 40 000. Все указывало на развитие септического шока. В отделении, как всегда, были только китайские и индийские антибиотики, то есть бесполезные. А нужны были фирменные и из групп резерва. Но в ночь с 30 на 31 декабря где их достать? Впрочем, как и в другие ночи.

Серьезный и грустный Ваня сидел у меня в кабинете и сочувственно ждал моего решения.

– Ваня, ты прекрасно понимаешь, что у пациента септический шок, – начал я. – И сейчас его спасение в антибиотиках резерва. Нам нужны антибиотики из трех групп. Но в институте их точно нет. У меня в сейфе, в заначке на сегодня есть шесть грамм меронема, но нужно еще два антибиотика. Где мы их возьмем? Спрашиваю у тебя, как у временного руководителя клиники.

Ваня ошалело смотрел на меня. Он начинал понимать, что хорошо оперировать – это еще не все для руководителя клиники.

– Ты что, спятил? Рожу я их, что ли? Ты реаниматолог, ты и доставай. Я клипсы достал, вот и ты достань свои антибиотики.

В это время на телефоне высветилось имя академика. Я коротко доложил ему ситуацию. После минутной паузы на меня обрушился шквал обвинений.

– Вы понимаете, что натворили?! Своей безалаберностью, своей армейщиной вы убили человека. Вы выдумываете самые разные причины, а я думаю, что все было проще. Вы начали праздновать Новый год, бросили больного без наблюдения, и он просто отключился от аппарата вентиляции. Вы ответите, вы за все ответите!

– Мне нужны для спасения пациента антибиотики резерва, у меня их нет. Владлен Владимирович, где взять антибиотики? – повторял я.

– Какие антибиотики, прекратите искать отговорки! Вы убили больного, а теперь ищете причины свалить все на плохую организацию работы клиники, института и всего нашего российского здравоохранения.

Срочно требовались фирменные антибиотики, а в институте их не было.

Он сбросил звонок, и тут же раздался звонок у Ивана. Ваня доложил нейрохирургическую ситуацию, а она была идеальна. Так что причина была в одном – в работе реаниматологов. После разговора с академиком Ваня помолчал минуты три, а затем тихо произнес:

– Пипец тебе, Артем. И, поверь, при всем уважении – не помогу я тебе, просто не смогу.

Ваня пошел к себе в отделение. Пациент не улучшался. Шесть граммов меронема, которые оставались у меня в заначке, несколько стабилизировали ситуацию. Температура уменьшилась до 40 градусов, артериальное давление не держалось, и адреналин вводился в той же дозировке плюс подключили и норадреналин. Рядом с пациентом стоял дефибриллятор и все необходимое для реанимации.

Это самые неприятные и страшные моменты, когда ты ждешь смерти пациента и обставляешься амулетами спасения, хотя понимаешь, что вероятность спасения крайне низка.

Надо было что-то решать и доставать проклятые фирменные антибиотики. Время приближалось к полуночи. Я взял в руки сотовый и набрал номер министра. Он моментально ответил.

– Слушаю, Артем.

«О, имя мое запомнил и телефон записал, – подумал я. – Теперь меня помнит не только министр МВД, министр обороны, но и министр здравоохранения Москвы».

– Петр Андреевич, разрешите доложить. – Я знал, что он ушел в отставку, как и я, полковником. – У пациента неожиданно развился септический шок, ситуация критическая, необходимы антибиотики резерва. В отделении и институте таковых нет. Нужна ваша помощь.

– Сейчас тебе позвонит мой зам, скажешь, что еще нужно, помимо антибиотиков, и через час у тебя все будет. Ты должен продержаться этот час. Все, в случае смерти сразу звони мне. В другом случае позвонишь в два часа ночи. Понял?

– Есть!

– Выполняй.

Через час было все, мы продержались. По моей просьбе привезли даже набор иммуноглобулинов, тромбомассу. На время я почувствовал дежавю, будто я опять находился в госпитале, в котором всегда и все было.

На фоне терапии в новом качестве ситуация к утру стабилизировалась. Но клиника септического шока сохранялась. Пациент был опять в глубоком наркозе, на полностью управляемом аппаратном дыхании, давление поддерживалось вазопрессорами. 31 декабря в девять утра начался обход министра, директора института профессора Гелашвили и еще человек тридцати. Я доложил обстановку, о состоянии пациента всем было уже известно. Но оставались открытые вопросы. Источник сепсиса? Дальнейшая тактика?

Мы продержались и дождались нужных препаратов. Но причины септического шока так и не выяснили.

Факт развития септического шока сомнения ни у кого не вызывал, его лечение тоже не обсуждалось, но вот источник заражения крови нужно было срочно найти. Ибо без ликвидации очага воспаления, или по крайней мере его верификации, успех лечения и прогноз оставались сомнительными. Вариантами были: плохие зубы пациента (немедленно призвать стоматолога), простатит (немедленно трансректальное УЗИ и позвать уролога), тромбофлебит (немедленно флеболога и УЗИ вен голеней и бедер), плохой аппарат вентиляции (немедленно поменять), аспирация желудочного содержимого в легкие (снимок легких, бронхоскопия). При повторном консилиуме через три часа было доложено, что причин не найдено. Пролистали всю медицинскую карту кремлевской поликлиники. По ней было видно, что пациента до поступления в клинику в целом, кроме кариозных зубов, ничего не беспокоило.

– Я не верю, что септический шок не имеет причины. – Министр говорил четко и предельно лаконично. – Поэтому Артеменко и Гелашвили под руководством директора института продолжают диагностический поиск и лечение пациента. Мне докладывать каждые три часа, в случае ухудшения – немедленно. Докладывать будет Артеменко. Завтра консилиум в девять утра. Сегодня на помощь приедет главный специалист по сепсису в стране, хорошо известный вам профессор Финкельштейн.

Знаменитый академик Финкельштейн, славный переводчик и популяризатор всех современных мировых исследований по сепсису, периодически выдававший их за свои научные изыскания, был под хорошим шофе, краснолик и краснобаен. Он бесконечно шутил и хохотал, сидя у меня в кабинете и попивая «Хеннесси» с лимончиком вприкуску.

– Не расстраивайтесь, коллеги, – подбадривал он нас с Ваней. – С нашей отечественной неубиваемой больничной микрофлорой ваш больной мог схватить сепсис на каком угодно этапе, даже на скорой. Но, по всей видимости, сепсис более похож на катетерный. А именно – только прямой контакт источника инфицирования с кровью может привести к такому септическому шоку. Вы, коллеги, катетеры поменяли? Венозный и артериальный? Да, и датчик внутричерепного давления, который вы устанавливали, я надеюсь, ранее не был в употреблении?

– Что касается датчика внутричерепного давления, то его я отдал в операционную сам, из упаковки, и серийный номер датчика и даже упаковка были сохранены, – отвечал я. – Что касается смены катетеров, то десять часов назад были поставлены новые. Старые катетеры были взяты на бактериальное исследование.

– Тогда, коллеги, будем считать, что у пациента криптогенный сепсис (то есть неустановленной причины), и вы все делаете абсолютно верно, и ругать или хвалить вас мне нет причин, так как выполнение профессиональных обязанностей с должной прилежностью и знаниями не требует похвал и поощрений.

– Шутник он был, Борис Львович Финкельштейн. Но этими шутками он, конечно же, прикрывал нас от возможных обвинений и судилищ в последующем. Махнув полстакана коньяка на прощанье и подмахнув подпись под записанную мною его консультацию, он полетел, весело насвистывая, по своим новогодним делам.

В районе семи часов вечера 31 декабря, когда уже все нормальные люди подтягивались к праздничным столам и елочкам, мы стояли с Ваней у постели пациента. И когда все покинули реанимационный зал, Ваня с тоской посмотрел на меня и начал печальную песню об очередном сорванном праздновании Нового года, о том, что под марку спасения важного пациента он хотел свалить от своей любимой жены на праздник к своей новой возлюбленной актрисе, о том, что он сделал свое дело, он даже клипсы достал, и он ничего не мыслит в этом шоке септическом, и поэтому не хочу ли я отпустить его и прикрыть, когда за ним в десять часов вечера приедет его любимая героиня сериалов с клятвенным обещанием вернуться к шести, ну в крайнем случае семи часам утра.

Клипсы, клипсы, клипсы…

– Ваня, а как ты стерилизовал клипсы? – прервал Ванькину песню я. Ваня проявил отменную реакцию, словно боксер, и с уже абсолютно серьезным лицом ответил мне угрожающим тоном:

– Я их не стерилизовал, я взял новый стерильный набор у академика, когда ходил к нему перед операцией. Ты понял?

Я-то понимал, что это вранье. И оно подтвердило мои догадки об источнике беды у пациента. Академик, даже имея в запасе набор клипс, никогда бы не отдал их, во-первых, Ване, а во-вторых, не отдал бы их за просто так. Значит, так и есть – Ванька врет, а клипсы были грязные.

До Нового года оставалось пять часов, а мы все стояли у постели пациента.

Шутки кончились. Передо мной стоял не рубаха-парень Ваня, а жестокий и беспринципный враг. Ваня понял, куда пошла волна, чем это могло быть в действительности. Ибо трупные клипсы стерилизовались абы как. Иных же причин не было найдено, но про ранний менингит никто и не мог подумать. Хотя, вполне вероятно, и сама операционная рана вследствие инфицирования могла быть источником сепсиса.

– Ваня, не заводись. Нужно проверить и выполнить люмбальную пункцию. Вдруг у пациента развился менингит не по причине плохо стерилизованной клипсы, а по причине развития на фоне кариеса септического поражения оперированного мозга.

После моих слов Ванька взвыл:

– Если ты найдешь менингит у пациента, то ты покойник. Ты меня понял? На первом месте в протоколе операции стоит академик, а у него менингитов просто по определению не бывает и не может быть! И если ты найдешь ранний менингит после его операции, то, я повторяю, ты покойник.

– Ваня, ты все понял? То, что там будет менингит, я не сомневаюсь. То, что там трупная клипса, знаешь только ты, операционная сестра и академик. Я ничего не докажу. Да и не стану доказывать. А вот инфекция от плохих зубов – это классная версия. Тогда мы хоть лечить начнем более адекватно и спасем пациента. Возможно…

Ваня вышел из кабинета. Я, немного посомневавшись, но понимая прекрасно, что сейчас уже везде, куда ни глянь, не просто клин, а веревка, намыленная для моей шеи, набрал номер министра.

– Петр Андреевич, позвольте для дальнейшего поиска источников сепсиса выполнить люмбальную пункцию, для исключения менингита. Пациент длительно страдал кариесом, и у него масса несанированных зубов, как вы помните по докладу стоматолога. И, вполне вероятно, что на фоне хронической инфекции ротовой полости и ослабления иммунитета развился одонтогенный сепсис.

В моей практике не было ни одного праздника без срочных вызовов или дежурств.

Пауза затягивалась. Наверняка все наши разговоры прослушивались. И министр, прекрасный клиницист и блестящий в прошлом военный травматолог, моментально оценил ситуацию и понял – наверняка я обладал какой-то важной информацией, и мой бред про одонтогенный сепсис и менингит нужен только для построения правдоподобной версии и оправдания возможно уже случившейся катастрофы.

– Я буду в течение часа, все обсудим на месте, – прозвучало в трубке. Голос его был напряжен.

Новогодняя ночь в реанимации стремительно превращалась в карнавал с песнями и плясками, а визит министра был некой «цыганочкой с выходом». Один из моих учителей говаривал нам, молодым врачам анестезиологам-реаниматологам:

– Вы – реаниматологи, привыкайте, теперь всю жизнь будете праздники справлять, как свадебные лошади – «голова в цветах, жопа в мыле».

Его слова сбылись, и не было, пожалуй, в моей реанимационной жизни ни одного праздника без тревожных звонков (в лучшем случае), дежурств и срочных вызовов из дома, из-за праздничного стола. Всю жизнь.

Перед Новым годом нейрохирурги, выполняя план перед предпраздничными долгими выходными, оперировали все, что только могли, и, конечно же, заполнили все реанимационные койки, так что в случае экстренных поступлений пришлось бы переводить пациентов в другие реанимации или недолеченных больных в простые отделения.

Я много раз пытался говорить с академиком по поводу его маниакального желания прооперировать сразу всех перед каждым праздником и максимально загрузить реанимацию. Ведь и ему, и мне было абсолютно ясно, что все эти операции можно было выполнить после праздников, не в аварийном режиме, когда основная часть служб в институте функционирует в ограниченном функционале. И самое главное, что при жесточайшей нехватке антибиотиков и растворов, особенно обострявшейся в эти дни, успех операций становился еще более сомнительным.

Но академик всегда имел в кармане пару джокеров непробиваемых аргументов:

– Я все понимаю, Артем Сергеевич. Вы со своими реаниматологами хотите в праздники отдохнуть и ничего не делать на работе, а только пить пивко и обжиматься с медсестрами, хотя получаете зарплату вы за лечение пациентов круглые сутки (и при этом он всем видом показывал, что реаниматологи – люди второго сорта, сомнительно носящие звание врача, и что главное предназначение их – обслуживать небожителей – нейрохирургов. Когда вы наконец поймете, что пациенты ждут операций месяцами и что минимальная отсрочка может закончиться для них фатально.

Мы приступим к люмбальной пункции, как только получим подтверждение, что пациент во время нее не умрет.

На самом деле мы-то все знали, что пациенты могли лежать месяцами при самых острых показаниях к операциям. Просто они или их родственники еще не созрели до правильных шагов для ускорения лечебного процесса. Перед праздниками же наступало озарение (часто не без помощи доброго совета лечащего доктора или медсестры). Но, конечно же, академиком двигали только гуманистические помыслы, только его любовь к людям. Как говорила одна героиня известного мультфильма: «Без-воз-мезд-но».

Реанимация была заполнена до отказа, пациенты практически все были на аппаратном дыхании, и, разумеется, ни о каком новогоднем застолье и речи быть не могло.

Министр прибыл в отделение в восемь вечера, один. Директор института тоже, оказывается, укатил в страну горнолыжных чудес. Я тут же вызвал профессора Гелашвили. Ваня не появлялся с момента нашего последнего разговора в отделении. Мы сели втроем в моем кабинете.

– Ваше мнение, профессор Гелашвили, по поводу соображений о причинах сепсиса, изложенных доктором Артемом Сергеевичем?

– Петр Андреевич, я переговорил с академиком Плавниковым, и он считает, что все версии в данной ситуации имеют место быть, и надо исключать все, даже маловероятное. Поэтому мы можем очень осторожно, учитывая высокое внутричерепное давление, выполнить люмбальную пункцию.

– А лично ваше мнение, профессор?

– Петр Андреевич, я абсолютно солидарен с мнением Владлена Владимировича. И считаю, что его опыт, его клиническое предвидение являются определяющими – я согласен полностью с его мнением.

– Когда вы выполните люмбальную пункцию?

– Если реаниматологии скажут, что пациент не умрет во время выполнения люмбальной пункции, то прямо сейчас.

– Что скажете, Артем Сергеевич?

– Коллеги, мы готовы.

Министр остался в кабинете, а мы с Ваней пошли к пациенту. Все для выполнения люмбальной пункции было готово, перевязочная сестра стояла рядом с манипуляционным столиком и ждала нашей команды.

Спинномозговая жидкость рванула из иглы струей. Ликвор был мутный, со всеми визуальными признаками гнойного воспаления, так что диагноз стал понятен еще до проведения анализов.

– Ваня, надо ставить люмбальный дренаж, – тихо сказал я Гелашвили.

– Знаю, – коротко ответил Ваня.

Благо в отделении были стандартные фирменные наборы для катетеризации спинномозгового пространства, и при Ваниных золотых руках все было готово через десять минут. Помимо установки дренажа, после сброса небольшого количества ликвора в спинномозговой канал были введены антибиотики. Состояние больного стабилизировалось практически сразу. Температура снизилась до 38 градусов по Цельсию, артериальное давление поддерживалось на нормальных цифрах при минимальном введении вазопрессоров, внутричерепное давление стало нормальным.

Министр, покидая отделение, сказал мне:

– Проводи меня.

Мы шли по коридорам, и он тихо говорил на ходу:

– Артем, мне все ясно – что-то случилось во время операции, менингит этот неспроста, и менингит чисто операционный. Подходит по времени развития и глубине септического шока, есть прямой контакт источника инфицирования с кровью… Но сейчас мы не будем гадать, и только прошу тебя, нет, приказываю: молчи и больше никому ни слова. Все, причина найдена, это одонтогенный менингит. И еще: если спасешь пациента, то я до следующего раза тебя спасу и не дам на растерзание академику. Но тебе советую – потихоньку подыскивай себе новое место. Я тебе помогу. Но если только спасешь этого парня. Понял?

– Так точно, Петр Андреевич. Все понял.

– Ну так исполняй и выходи на связь в любое время, а планово доложишь завтра в десять утра. С наступающим Новым годом, полковник.

– Спасибо. И вас, товарищ полковник, с Новым годом.

Ваню я отпустил, конечно же, по случаю стабилизации состояния пациента и для того, чтобы его морда бандитская не портила встречу Нового года. В полночь мы коротко собрались дежурной бригадой в столовой: я, два врача-реаниматолога, четыре сестры и две санитарочки. Коротко махнули по пластиковому стаканчику шампанского, на ходу закусили тортиками и оливье. Быстро поздравили по телефонам родных и близких – и опять к станкам, в палаты к пациентам. А их было аж восемнадцать, и все на аппаратах вентиляции. Праздник, вечный праздник реанимации.

Первого января в десять часов министр был уже у меня в отделении. Пациент стабилизировался, хотя ликвор продолжал оставаться гнойным, но наметился явный прогресс в состоянии. Терапия стала приносить свои результаты, и это говорило о правильности выбранной тактики и адекватности антибактериальной терапии. Второго января я уже был дома. Хорошо, что не третьего, как в 1995 году. Уходил на новогоднее дежурство 31 декабря 1994 года в мирное время, а вернулся домой уже с войны, 3 января 1995 года. Но это другая история из другой жизни.

Десятого января прилетел академик, Зендриков вернулся из Египта. Начался очередной рабочий год. Состояние главного больного тем не менее оставалось по-прежнему крайне тяжелым. Он постепенно вышел из комы и уже был доступен элементарному контакту, однако в ликворе сохранялись все признаки воспаления и высевались зловредные микробы.

«Да, при таком сценарии возможно страшное осложнение. Формирование абсцесса в зоне инфицированной клипсы, затем разрушение абсцессом клипированного сосуда, новое кровоизлияние и тогда – неминуемая смерть пациента», – мрачно думал я.

Но сделать я уже ничего не мог. Мое отделение, по причине крайнего гуманизма академика («как вы смеете предлагать прекратить оперировать, мойте лучше руки и обрабатывайте отделение на ходу») и невозможности закрыться на несколько дней для генеральной уборки, с фильтрами вентиляции, не менявшимися за восемь лет ни разу, при регламенте раз в полгода, превратилось в очаг бактериально-грибкового поражения, как после применения бактериологического оружия. В этом очаге нашему главному пациенту выздороветь было невозможно. Я это понимал прекрасно и думал, что надо что-то предпринимать.

Интересно, как российские спецслужбы могли отпускать вас, полковника с боевым опытом и носителя государственных тайн, в страну НАТО на учебу?

Самое лучшее было, конечно, отправить его в Германию, к моим друзьям, и пролечить его в нормальной реанимации. Но разве позволит академик, партия и правительство отдать слугу государевого для лечения супостатам зарубежным. В очередной раз провожая министра после проведения очередного консилиума, я выложил ему все, что думал, по поводу дальнейших перспектив и опасностей, поджидающих пациента на очередном витке рецидива сепсиса и менингита. Опытный царедворец сразу все понял и тихо посоветовал мне переговорить с супругой, которая раз в три-четыре дня навещала своего мужа. Тем более у нее были родственники и в Израиле, и в Германии. Я так и сделал – в очередной визит Фаины Наумовны я вскользь прошелся по зарубежной теме. Жена пациента была очень умна и, внимательно посмотрев на меня своими карими глазами, спросила:

– Вы уверены, что там Николаю помогут? Хотя что я вас спрашиваю, это и так понятно, просто мне надо было это сделать еще раньше… Вы думаете, он перенесет полет? И какую клинику вы рекомендуете? Я вам сразу скажу, только не в Израиль. Я там все знаю, и этот случай не для моих одноплеменцев. Лучше Германия или Штаты. Я знаю, вы учились в Германии и Америке. Что вы мне посоветуете?

– Фаина Наумовна, поймите меня правильно, что тема заграницы ни в коей мере не должна исходить от меня. Сами понимаете, политический момент. Далее, ваш муж абсолютно транспортабелен – мало того, я сам буду сопровождать его на специальном самолете со своей бригадой и с вами. Я рекомендую клинику в Кельне, я там стажировался, и там лечился не один тяжелый пациент из России. Я знаю, как работают тамошние врачи, они выше нас по классу и по организации лечебного процесса. Прошу вас решать все очень быстро, времени у нас осталось совсем мало. В принципе, к вылету мы готовы уже завтра.

Следующее утро началось с большого шухера. Академик был вне себя. От злости его тонкие ехидные губки стали еще тоньше и, казалось, совсем исчезли. Он с ненавистью смотрел на меня, понимая, откуда дует ветер. Понимал, но ничего не мог сделать, ибо команда пришла сверху, с самого верху, и обсуждать ее академику было просто опасно.

– Артем Сергеевич, вам поручено организовать транспортировку пациента в нейрохирургический и реабилитационный центр города Кельна. Да, кстати, не там ли вы проходили стажировку, еще когда служили в армии?

– Там, Владлен Владимирович.

– Понятно. Интересно, как российские спецслужбы могли отпускать вас, полковника с боевым опытом и носителя государственных тайн, в страну НАТО на учебу?

– Владлен Владимирович, так я же не просто был полковником медицинской службы, а еще и полковником спецслужбы.

После моего издевательского ответа академик со взглядом, обещавшим мне множество интересного на очередном этапе моей жизни, не произнеся более ни слова, покинул отделение вместе с толпой своих учеников.

В плане транспортировки это был не самый тяжелый пациент. Тем более мы сами готовили его к полету. Деньги за самолет Фаина Наумовна принесла сама – это была немалая сумма. Мы с моим напарником заранее установили всю реанимационную аппаратуру на борту бизнес-джета, превратив его тем самым в настоящую реанимационную палату. Набор оборудования не отличался по качеству от нашей реанимации, только вся аппаратура была компактной и приспособленной для использования в ограниченном пространстве, она работала на батареях в течение трех-четырех часов. Для нас с моим коллегой и напарником это была рутина, и за эту рутину мы получали очень хорошие деньги.

В палату к пациенту заходили в защитных костюмах, которые потом сжигались.

Фаина Наумовна решила прилететь в Кельн позже. И это еще более облегчило нам задачу.

Дальнейшие события развивались без драматического накала. Антибиотики для лечения суперинфекции должны были быть из пяти групп. Одного антибиотика не было в Германии, и через два дня его доставили из Англии. Сам пациент был бактериальной бомбой, новым российским биологическим оружием, так как распостранение резистентных микробов по клинике грозило ее закрытием. Поэтому в палату к пациенту заходили, облачаясь в подобие противочумных костюмов, и при выходе через тамбур эти костюмы снимались, упаковывались в мешки и в последующем сжигались.

Но пациент выздоровел. У него оставался легкий правосторонний паралич, но при этом интеллектуально он был полностью сохранен и вернулся к своей любимой работе.

Это был очередной триумф академика Плавникова. Он блестяще спас пациента, он вовремя отправил его на реабилитацию после завершения блестяще выполненного этапа нейрохирургического лечения, и как результат – еще одна спасенная академиком душа. Естественно, что нас, простых смертных, в сиянии лучей славы академика никто не вспоминал ни плохим, ни добрым словом. Кроме самого Владлена Владимировича, для которого я стал злейшим врагом. Он прекрасно знал, что был единственным из его команды, кто знал подноготную его побед, и единственным, кто его не боялся.

Предательство

Как всегда, в пятницу утром, и как всегда, неожиданно, я узнал, что исполняющий обязанности руководителя клиники готовит подарок мне и моему отделению. Наш молодой гений нейрохирургии улетел в Приволжск и там прооперировал сына крупного госчиновника-бизнесмена. Сейчас талантливый врач и трудяга (каких мало встретишь в наше время) Александр Кирш вместе с бригадой МЧС готовился транспортировать к нам в клинику (и, соответственно, во вверенное мне отделение) плод своих гениальных рук.

Мальчику девятнадцати лет страшно не повезло. Он неудачно нырнул, при этом поломал шейный отдел позвоночника, потерял сознание и захлебнулся. Его вытащили практически сразу, и тут же грамотно оказали ему первую помощь. Он пришел в сознание, начал сам дышать, но ни руки, ни ноги у него не работали, он перестал чувствовать свое тело.

Александр Кирш прооперировал парня. Операция была жизнеспасающей Нужно было стабилизировать позвоночник, иначе поломанные и нефиксированные позвонки продолжали бы травмировать спинной мозг, что привело бы к отеку, который перешел бы на ствол головного мозга, и тогда – смерть. Фиксация была выполнена качественно, но при операции был обнаружен разрыв спинного мозга. Началась борьба за жизнь парня.

Я знал, что самое страшное впереди, и это «впереди» должно было происходить в моем отделении. Все было готово к приему, однако вылет задерживался. Над Москвой носились черные тучи, подгоняемые шквалистым ветром, периодически обрушивая водопады на землю, превращая улицы и скверы в море.

В пять вечера, оставив все инструкции дежурной бригаде, я поехал домой. Конечно, я должен был сам встретить пациента, исходя уже только из политеса (прогнуться перед и. о. – запомнит и оценит, прогнуться перед папой-олигархом – больше заплатит), но не мог.

Через четыре часа предстояла тяжелая транспортировка раненного в голову джигита – его везли с гор Приэльбрусья в славный город Мюнхен. Раненый член крупного и богатого семейного клана занимал высокий пост в силовых структурах маленькой, но очень гордой кавказской республики. И хотя республика не была на слуху, в ее котле варились еще те страсти и интриги. Молодой полковник был подстрелен двое суток назад, находился в коме и лежал в центральной республиканской больнице, чем-то до боли напоминающей центральную районную больницу в маленьком провинциальном городке – во всей ее нищете и убогости.

Гордые джигиты не жалели денег на личные самолеты и супердорогие автомобили, на громадные особняки в Москве и Италии, но не хотели ни копейки тратить на больницу, гордо носящую имя Республиканской клинической больницы, в которую периодически попадали их близкие, друзья и порой они сами. Они надеялись, что можно нанять «белого хабиба» из Москвы, который за двадцать копеек прилетит на их самолете и отвезет несчастного или в Москву, или, что вероятнее, в Германию, Швейцарию, или в Израиль.

При этом они очень любили рассказывать на эту тему анекдот.

Встречаются два джигита, и один говорит другому:

– Слушай, Мага, вчера отдал врачу целую тысячу рублей, чтоб вылечил, и он вылечил.

– Вах, Арсен, а я вчера отдал судье сто тысяч долларов, чтобы не посадил, и он не посадил.

– А почему, Мага, такая разница? А потому, что мы любим свободу больше, чем жизнь.

Из всего Кавказа только в Чечне все проходило по другому сценарию. Несколько лет назад умными чеченскими парнями было принято решение уменьшить свою зависимость от федералов не только в политических и финансовых вопросах, но и в социальных. Каждый год пятьдесят лучших студентов Грозненского университета посылали в университеты Германии на обучение по различным специальностям, в том числе и медицине. Мой друг возглавлял отбор этих студентов для обучения на медицинских факультетах и рассказывал, что никакие деньги и никакой блат не могли помочь соискателям – только их мозги. Такова была воля президента Чечни и премьер-министра. Республика оплачивала все – и проживание, и обучение, и стипендии. После окончания немецких университетов ребята должны были отработать десять лет в республике по выбранной специальности. Но если они решали остаться в Германии, то должны были выплатить всю сумму, потраченную на них, плюс процент, как за банковский кредит. Гарантией выполнения контракта была ментальность нации и громадное чувство ответственности перед оставшимися родственниками. Мало того, больницы Грозного и Гудермеса стали оснащаться медицинской техникой на высшем для этого региона уровне. Прилетая теперь в эти города, не нужно было везти с собой целый воз и маленькую тележку оборудования и медикаментов. Я думаю, лет через пять-десять весь Кавказ будет лечиться в Чечне. И тогда ой как много московских врачей почувствуют это на своем кошельке. Но все это – в будущем, а сейчас мне нужно было лететь за нашим джигитом: никак я не мог встретить доктора Кирша и его пациента.

Гордые джигиты не жалели денег на свой комфорт, но на местную больницу не тратили ни копейки.

Да, еще три года назад это было бы немыслимо – покинуть отделение при поступлении такого тяжелого и важного пациента, но сегодня это стало возможно. Последние три года после перехода на «гражданку» я создавал отделение буквально из пепла. Прошлая бригада, трудившаяся на этой ниве, полностью покинула сие богоугодное заведение после моего прихода. Причина была чисто идеологическая – московские и немосковские мажоры видели свое предназначение не в спасении несчастных, а в собственном пиаре и заколачивании денег.

Если больной казался им «неперспективным», то они могли его вполне спокойно отключить от аппарата вентиляции легких, прикрываясь дымом пустых и красивых фраз об эвтаназии, прекращении мучения, гуманизме, западноевропейских примерах… Но для меня они были фашистами, или, если ближе к российской терминологии, – «Бесами», в том самом смысле, который вкладывал в это слово Достоевский.

Внешне они выглядели очень и очень пристойно: интеллигентный вид, отточенно правильные фразы, слащавая вежливость и врачебная невозмутимость. Во время беседы с родственниками несчастных, с коллегами из других отделений и других больниц они казались воплощением ума, благородства и совести. Но на самом деле им было наплевать на судьбу пациента, на страдания его близких, их интересовало одно – деньги и слава. Они собирали семинары, проводили мастер-классы и на всю страну декларировали свою исключительность и значимость, свои виртуальные успехи. Все это делалось ради саморекламы и привлечения богатых клиентов. Естественно, что и медсестры подбирались ими со специфическими наклонностями. Но самое интересное, что в основном это были даже не сестры, а «братья». Все они обращались к врачам на «ты», носили серьги в ушах и не вынимали из них же наушники от плееров.

Как вы понимаете, вскоре от прошлой команды не осталось никого. Со мной пришел костяк из четырех врачей и пары медсестер, потом набрали новых. И вот спустя три года отделение заработало как часы. В нем находились отличные доктора и сестры, добрые не по принуждению, а по убеждению, любящие больных и ответственные. Но для меня эти три года были тяжелыми – ни одного выходного, сокращенные отпуска и постоянное напряжение. Однако все это было не зря, ведь цель оправдывала средства: больных умирать стало ровно в три раза меньше.

Так что я спокойно мог покинуть родное отделение и был уверен, что Кирш со своим пациентом будет встречен достойно. И не потому, что папа – олигарх, а потому что одним из лозунгов моего отделения был следующий: кто не может лечить пациентов бесплатно, тот не может лечить их и за деньги. Отношение к богатым и бедным родственникам было одинаково, ибо перед тяжелой болезнью все были равны. А страдающий был ни в чем не виноват, он заслуживал внимания и заботы.

Что касается родственников, то я всегда говорил своим врачам и сестрам, что если вас благодарят, то не вздумайте отказываться – значит, вы заслужили, – но при этом не вздумайте вымогать.

Короче, я полетел. Перед вылетом отзвонился мой дежурный врач и доложил, что мальчика, пациента Кирша, довезли нормально, на аппарате искусственной вентиляции легких, движения ни в руках, ни в ногах не было, как и чувствительности ниже плечевого пояса, одно было хорошо: артериальное давление держалось без медикаментозной поддержки. Из особенностей – папа пациента, который ворвался в отделение, пинком распахивая двери, по-хамски общаясь с врачами и сестрами. Персонаж из 90-х. Я, стиснув зубы от злости, попросил дежурных врачей перетерпеть до моего приезда. В понедельник я разберусь с этим…

Вот лозунг моего отделения: кто не может лечить бесплатно, тот не может и за деньги.

Мы с напарником встречались в маленьком аэропорту для больших дядь и для их маленьких собственных самолетов. Таких вокруг Москвы было пять или шесть. Широко не обозначенный, с виду скромный, но предельно удобный и чистый, с вышколенной «прислугой»: начиная с носильщиков и заканчивая пограничниками и таможенниками, – такой аэропорт являлся образцом гуманного отношения к пассажиру, но пассажиру особенному. Пассажиру, имеющему возможность содержать собственный самолет или в крайнем случае арендовать. А также к пассажиру с большим политическим весом в государстве. Мелочовки и шелухи здесь не водилось. Кроме нас, конечно, но в данный момент к нам относились, как к вершителям судеб. По выполнении задания для основной массы заказчиков мы опять превращались в многоликое российское ничто. Хотя могу сказать, с малой толикой из них, кто был дальновиден и прозорлив, у нас сложились постоянные, не дружеские, но деловые отношения, построенные на взаимоуважении и реальной оценке друг друга. При этом у нас был один принцип: «Никогда у них ничего не проси… Только в самом, воистину самом крайнем случае».

Мы вместе с оборудованием быстро загрузились на борт маленького реактивного самолета. Экипаж был знакомый – с этими двумя летчиками и стюардессой мы перевезли не одного тяжелого больного. Приятно было то, что обратно из Мюнхена мы полетим «пустыми» и будет возможность отдохнуть и поспать. Сейчас же нужно было сосредоточиться на встрече с пациентом.

Стюардесса, славненькая и красивая Машенька (с которой мы в недалеком прошлом пережили краткосрочный роман, а теперь оставались добрыми друзьями), после взлета принесла нам кофе и плюшки.

От Минеральных Вод до Приэльбрусья ехать на машине три часа. Пока летели, перепроверили все оборудование и решили, что все берем с собой. Так как в этом городке мы бывали не раз и знали уровень оснащения республиканской больницы, вся надежда была только на собственный ресурс.

По прилете прямо у трапа начался, как мы это называем, «танец с саблями». К нашему самолету подъехало около десяти машин (прямо на поле), сплошь «мерсы», «БМВ», джипы и тому подобное, с парнями, обвешенными оружием, как елки на Новый год. Нас посадили в «круизер», и под вой сирен с «мигалками» мы помчались по горам и долам. Через два с половиной часа подлетели к больнице. Стояло ранее утро, около четырех часов, на улице проливной дождь, темно. Вокруг входа – молчаливая толпа мужчин и женщин в черных одеяниях, с суровыми выражениями лиц. По темным, еле освещаемым коридорам, со стойким запахом канализации, отваливающейся штукатуркой на стенах и бетонным полом, мы стремительно подошли к дверям реанимации. Там стояла другая группа таких же суровых и молчаливых людей.

Мы хорошо знали местную больницу, поэтому все оборудование везли с собой.

У постели больного нас встречали главный врач, заведующая реанимацией и дежурный реаниматолог. Нам еще раз, уже в подробностях, рассказали, что произошло.

Двое суток назад на молодого полковника во время прогулки на лошадях по одному из горных ущелий было совершенно покушение. Стреляли из снайперской винтовки, но издалека. Пуля пробила папаху, вошла в череп в области левой теменной кости, прошла весь мозг и остановилась, потеряв силу, в правой височной доле. При падении с лошади парень получил ушиб грудной клетки, перелом ребер и ушиб легких. Его сразу привезли в республиканскую больницу. При поступлении ему сделали компьютерную томографию черепа и головного мозга, после чего взяли его в операционную. Операция была недолгой – обработали входное и выходное отверстия, – и пациента отправили в реанимацию. Лечение в этом заведении не поддавалось никакой критике и было абсолютно алогичным. Короче, все делали неправильно и все делали не так.

Господи, но почему же у народов России, не важно, в каком ее регионе, полностью исчез инстинкт самосохранения? Почему люди не спрашивают своих врачей: чему вы обучались шесть лет в институтах и два года в ординатурах? Как, имея свободный доступ к мировому разуму, то бишь интернету, ваши знания остаются на уровне научно-популярных передач?

Я видел лишь два варианта: или они освобождали землю Российскую от старого населения для новых избранных, или проводили селекцию новой, устойчивой к заболеваниям и травмам, нации.

Что же касается нашего молодого полковника, то коллеги делали все возможное, чтобы он больше не смог командовать, и тем самым помогали снайперу. Самая главная ошибка местных гиппократов состояла в том, что через два часа после операции парня отключили от аппарата искусственной вентиляции легких, показывая родственникам, мол, смотрите, какие мы молодцы, народные целители – он дышит сам. А то, что дышал он не просто плохо, а, я бы сказал, наихреновейше, их не волновало. Главное – удачная иллюзия. Такое самостоятельное дыхание убивало оставшиеся живые клетки мозга раненого нехваткой кислорода.

Помимо головы у нашего пациента пострадали еще и легкие, и вот в результате изысков наших коллег на вторые сутки эти самые легкие превратились в сплошной пневмонический очаг. На этом фоне начало страдать сердце, развилась нестабильность артериального давления, и через пару часов такого лечения снайпер мог получить весь гонорар сполна.

Быстро оценив ситуацию, мы поняли, что времени у нас и у парня совсем мало. Теперь предстояло важное па-де-де нашего ночного балета – беседа с ближайшими родственниками и теми, кто платит. Иван остался с раненым, а я пошел на беседу. Меня проводили в кабинет главного врача. Антураж кабинета резко выпадал из контекста интерьера больницы: дорогая мебель, громадный ковер на полу, куча оргтехники у секретарши в предбаннике, да и у самого главного врача ее было немало. На полу лежал дорогущий паркет, стеклопакеты окон, сделанные из натурального дерева, занимали почти всю стену. Много цветов, много света. Посередине кабинета накрыт стол, на котором стояли чай, конфеты, фрукты. За столом сидело четверо мужчин. Главный врач стоял в стороне, потупив взор.

Следующим важным шагом была беседа с теми, кто платит за операцию и уход.

Ну, что ж, поехали. Я описываю ситуацию, ничего не тая, но при этом – ни одного плохого намека в сторону местных врачей, я рассказываю лишь наши планы. Сумма гонорара была уже оговорена в Москве, так что о деньгах тоже ни слова. Только о пациенте и его спасении.

Мужчины, сидящие за столом, были представителями одной семьи, но стоящими на разных ступенях социальной иерархии. Самый представительный из них, седовласый, лет этак пятидесяти пяти – шестидесяти, в дорогом, хорошо скроенном и отлично сидящем костюме, с дорогими часами, был тем, кто вел разговор. У него был выраженный акцент и довольно-таки несвязная речь, и я догадался, что это господин Кутухов Магомед Пархуевич. Сын крупного сельскохозяйственного бонзы времен Советского Союза, закончил после окончания школы ПТУ, работал трактористом у себя в селе. Но потом, как это бывает, парню несказанно повезло, и он стал возглавлять маленькое подразделение сельхозтехники, потом более крупное, потом самое крупное в республике. Попутно он окончил университет, заочно и с отличием. И вот теперь Магомед Кутухов был одним из самых богатых и уважаемых людей республики. По данным из интернета, он являлся совладельцем нескольких магазинов в Испании, там же имел особняк, а в Москве у него были дом и квартира.

Напряжение вокруг росло. Мы приступили к своей обычной работе.

Его правой рукой и управляющим всеми делами за границей являлся Григорий Залман, бывший карточный шулер, отсидевший в заключении восемь лет. И, кажется, Залман тоже присутствовал за столом, отличаясь своим видом от остальных. Он сидел за столом, потупив взор, в своем сереньком костюмчике с короткими рукавами, в кроссовках, и постоянно шмыгал носом. Двое других мужчин были одеты попроще, но весь их суровый вид демонстрировал безграничное достоинство. Кутухов, глядя на меня, как на своих слуг, задавал труднопонимаемые, односложные вопросы и, не слушая ответа, отвечал, что вылетать можем в одиннадцать утра. То есть выезжать из больницы надо было в восемь – восемь тридцать.

– Есть. Позвольте выполнять.

– Выполняйте.

Вернувшись в реанимацию, я посмотрел на Ивана. Он стоял, склонившись над пациентом, лицо его было пунцово-красным, а медицинская пижама промокла от пота на груди и спине. У больного стремительно стали ухудшаться показатели оксигенации, артериальное давление не поднималось и даже стало снижаться. Я ловил взгляды местных коллег, в которых читалось: «Ну что, получили. У нас все было нормально, до вашего приезда. Вы сейчас не деньги заработаете, а по пуле в лоб, мажоры московские».

«Хрен вам на всю вашу деревню», – посылал я красноречивые взгляды в ответ.

Напряжение нарастало.

А дальше просто работа, без эмоций и переживаний. Обычная и многократно повторяющаяся джазовая композиция, в различных вариациях исполняемая нашим дуэтом (иногда трио) на вечную тему «Спасение больного».

Катетеризировать лучевую артерию и затем центральную вену, перевести пациента на искусственную вентиляцию легких. Затем подключить препараты, поддерживающие работу сердца и тонус сосудов, под контролем прямого измерения артериального давления. Далее, при стабилизации артериального давления, выполнить санационную фибробронхоскопию (процедуру очищения легких с помощью оптоволоконной техники). И все это – на фоне вливания растворов в центральную вену. При этом наш дуэт играет только на своих (привезенных с собой) инструментах. Через два часа раненый полковник, погруженный в лечебный наркоз, уже глубоко спал, аппарат искусственной вентиляции дышал за него ровно, артериальное давление стабилизировалось на фоне проводимой терапии. Мы были готовы к продолжению – увертюра заканчивалась, начиналась основная часть композиции под названием «Полет»…

Итак, впереди было три часа езды на реанимобиле по горам и долам и затем четыре часа полета до Мюнхена. Ровно в восемь утра мы осторожно и плавно переложили нашего пациента с кровати на носилки. Пауза.

Отлично, все показатели оптимальные, и мы с Богом выдвинулись в путь.

Новости о неудаче покушения достигли всех, поэтому при транспортировке нас могли ждать сюрпризы.

Как обычно, вся площадь перед входом в больницу была заполнена людьми, мужчинами и женщинами в форме и в гражданской одежде, многие были с оружием. Все были молчаливо сосредоточенны, готовы помочь и выполнить любые наши указания. В неестественной тишине, контролируя все соединения, все катетеры и аппараты, мы плавно занесли пациента в реанимобиль, произвели контрольную оценку всех показателей жизнедеятельности нашего полковника и начали движение.

Мы и не заметили, как стало абсолютно светло. Правда, утро было серое, пасмурное, слезливо-дождливое, как настроение провожающих.

Выстроилась колонна. Все понимали, что весть о том, что покушение не удалось в полной мере и полковника могут спасти, уже не была секретом ни для друзей, ни для врагов. А значит, в горах нас могли ждать разные сюрпризы – и очень даже не радостные. Что ж, нам оставалось лишь уповать на Бога и охрану.

Колонна двинулась. Движение было медленным и монотонным, оберегающим раненого от тряски и ускорений. Нудное пикание монитора и жужжание аппарата вентиляции неумолимо клонило ко сну (особенно учитывая тот факт, что мы не спали уже двое суток). И только неровности дороги и крутые повороты на серпантинах периодически взбадривали нас.

Взрыв и беспорядочные автоматные очереди прозвучали уже перед самым выездом в долину. А дальше – рывок машины и бешеная гонка. Мы навалились на пациента, чтобы его не смело с носилок (несмотря на хорошую фиксацию) и не вылетели все наши катетеры и аппараты. Тряска продолжалась не более трех-пяти минут, затем движение вновь стало плавным и спокойным. Мы не могли видеть происходящего вокруг, окна в салоне были непрозрачные, да и не до любопытства было – не потерять бы раненого. Двое бойцов, что сидели в кабине шофера, заглянули к нам в салон.

– Не волнуйтесь, доктора, все нормально. Как наш родственник? Мы не сильно трясли его?

– Все хорошо, пациент в полном порядке.

– Ну и хорошо, доктор. Скоро будем в аэропорту.

Я вспомнил аналогичную ситуацию в Ингушетии. Тогда мы эвакуировали тяжело раненного из Назрани в Москву. Колонна двигалась по узкой дороге, из Назрани в аэропорт Магас. Вдруг боковым зрением, как в замедленной съемке, я увидел, что по перпендикулярной к основной трассе дороге на наш реанимобиль мчится белая «девятка» с полностью тонированными стеклами и явным намерением врезаться в бок нашей машины. В тот же момент из колонны сопровождения вырвался громадный черный внедорожник и протаранил эту «девятку». Затем клубы пыли, и мы проносимся дальше, оставляя в неизвестности все происходящее. Да, грамотные были в сопровождении бойцы.

Ровно в десять сорок пять мы подъехали к борту «Howker-800». Мы медленно, со всей работающей аппаратурой, выгрузились из реанимобиля на летное поле, проверили все катетеры и состояние пациента, после чего так же медленно и аккуратно погрузились в самолет.

Вдруг в салон вошли господин Кутухов и Гриша Залман.

– Мы летим с Анваром (так звали пострадавшего полковника), – поставил нас перед фактом господин Кутухов. В принципе, вполне обычная ситуация – мы всегда брали на борт родственников пострадавших (одного или двух). Но сейчас дело принимало неожиданный поворот. Самолет был не из самых больших, так что, помимо двух летчиков, стюардессы, раненого, врачей и жены Анвара, два лишних человека были явным перебором.

– Господин Кутухов, конечно же, вы летите с нами, но, поверьте, господин Залман будет лишним – нам будет очень трудно работать в такой тесноте.

– Слушай, я сказал – Залман летит с нами. Все.

Обстановочка тихо накалялась. Это тебе не бойцы и не бандиты. Здесь абсолютно другой расклад.

«Баран, упертый и тупой, одуревший от своих денег и власти, решил – значит, так и будет», – подумал я, сразу же «прокачал» ситуацию и понял: будем спорить – все сорвется. И наплевать было Кутухову на здоровье своего родича, если его «я» будет ущемлено какими-то докторишками, которым он платит. Именно он, такой великий и значимый.

– Господин Кутухов, где сядет господин Залман? – спросил Иван.

– Не волнуйтесь, молодой человек, – издевательски-ерническим голосом ответил Залман. – Я найду себе место и никому не помешаю.

Тут нашего Ивана прорвало.

– Послушайте, я вам не молодой человек, во-первых, я – врач, и для вас я – Иван Кириллович, а во-вторых, я старше вас, так что оставьте такой тон для своих слуг. Где вы будете располагаться?

– Дорогой Иван Кириллович, – запел Залман елейным голоском, – я сяду в туалете и никому не буду мешать. Думаю, что четыре часа все потерпят.

Гаденыш явно ждал наших промахов и оплошностей.

Туалет находился в конце салона, и, сидя там, Залман действительно никому не мешал. Полет прошел как по нотам, без всяких импровизаций. Жена Анвара сидела в черном платке, погруженная в свое горе, и не замечала никого вокруг. Лет двадцати пяти, в длинном черном платье и черных туфельках без каблучков, она была похожа на загнанную горную козочку. Господин Кутухов проспал все четыре часа, не беспокоя нас. Залман, как верный сторожевой пес, не смыкал глаз и, сидя на унитазе, при открытой двери, четко фиксировал каждое наше движение. Мы же неотрывно следили за показаниями мониторов, аппарата ИВЛ и работой автоматических шприцев.

Периодически в салоне появлялась Машенька, подкрепляя наш тонус крепким, прекрасно сваренным кофе. Но было не до Машеньки – напряжение не оставляло нас ни на минуту, в том числе благодаря Залману. Гаденыш явно ждал наших промахов и оплошностей, чтобы потом доложить своему хозяину.

Но все завершилось благополучно. На летном поле нас уже ждали немецкие врачи. Как обычно, перед передачей пациента и его выгрузкой из самолета коллеги поднялись на борт, сверили все наши записи с трендами монитора и аппарата искусственной вентиляции легких и лишь после этого приступили к выгрузке больного.

Наступило время прощания с Кутуховым. После заправки самолета мы сразу же улетали в Москву. Сумма гонорара была оговорена при получении заказа, и поэтому мы ждали завершающего аккорда. Но тут начались импровизации. Мы получили на руки ровно две трети от причитающихся нам денег. Я опешил.

– Господин Кутухов, вы не ошиблись?

– Тебе что, мало? У нас врач такие деньги получает за год. Ты что, не видишь – горе у нас, а ты нажиться хочешь. Ты шакал, что ли?

Господин Кутухов, верно, забыл, что деньги, которые он заплатил за самолет, врач в республике смог бы заработать лет за сорок.

– Господин Кутухов, мы не на базаре, и мы с вами оговаривали цену нашей работы еще в Москве. Мы первый раз за много лет работы на Кавказе сталкиваемся с подобной ситуацией. Вы знаете, будет очень некрасиво, если о вашем поступке узнают наши общие знакомые.

– Ты что, собака, меня пугать вздумал? Ты сначала с людьми научись говорить! Ты что творишь? С Залманом вы как разговаривали? Ты хоть знаешь, кому ты сейчас угрожаешь? Только ради Анвара я прощу тебя, собака. Бери, что дают, и убирайся, а то в Москве тебя воспитают. Пошли вон!

В это время Залман, стоя несколько в стороне, в почтительном полупоклоне всем своим видом выражал полнейшее одобрении слов своего хозяина.

Мы обговорили цену еще до начала работы, а теперь получили две трети от нужной суммы.

В его взгляде явно читалось: «Теперь-то вы поняли, кто из нас в сортире?»

Да, конечно, мы все поняли: и то, что Кутухов прекрасно управлялся Залманом, и то, что не видать нам наших денег в полном объеме.

– Хорошо, господин Кутухов, у нас нет к вам претензий. Спасибо вам за оказанное нам доверие и простите нас, если мы чем-то вас обидели.

Кутухов с Залманом, не замечая нас, сели в машину обслуживания аэропорта и покатили с поля.

Плюнув этим козлам вслед, мы с Иваном вспомнили нашу поговорку: Бог видит, кто честного реаниматолога обидит…

* * *

Когда мы вернулись на борт, самолет уже заправили горючим, и мы начали потихоньку собирать свои причиндалы. В Мюнхене было четыре часа пополудни, в Москве шесть вечера, спать хотелось неимоверно. После набора высоты Машенька накрыла нам «поляну». И, поверьте, немногие рестораны могут похвастаться столь изысканными блюдами и напитками, какие подают на рейсах бизнес-авиации. Выпив по стакану виски и плотно пообедав, мы с Иваном провалились в сон. И что же мне снилось…

Ну, конечно же, мне снилась Она. Опять, несмотря на время, прошедшее после ее смерти, мне снилась именно Она. Наверное, потому, что на высоте одиннадцать тысяч метров я приблизился к небесам, где Она пребывает. И куда мне после смерти, конечно же, не попасть. Ибо не место таким отъявленным грешникам, как я, рядом с ангелами. Может быть, за мои заслуги на поприще реанимации и поселят на небесах, но если только на самых нижних этажах. Я думаю, я надеюсь, что рай не однороден и имеет некую иеархию. А если нет, то лучше о других вариантах и не думать.

Она тихо подошла к моему изголовью, нежно погладила по голове. И это было абсолютно реально, это не было сном.

– Послушай, ты же умерла? Это что, была фальсификация? Ты осталась в живых? Но я же сам был на твоих похоронах и видел тебя в гробу.

Слезы медленно катились по моему лицу.

– Что такое смерть, любимый? Это не то, что люди представляют. Никто не умирает. И я, мой хороший, всегда рядом с тобой. Ты разве этого не чувствуешь?

– Настенька, ты что, все забыла? Как я предал тебя? Ты разве не помнишь, почему ты умерла?

– Любимый мой, дорогой и любимый, ты зря мучаешь себя. Я знала, что ты не можешь поступить иначе. Я знала, что ты никогда не бросишь своих детей и свою жену. И что ты меня бесконечно любишь. Я просто разрывала твое сердце и твой разум, и выхода для нас двоих из этой ситуации не было. Я очень, очень хотела жить с тобой, каждое утро провожать тебя, каждый вечер встречать тебя. Я очень-очень хотела родить тебе мальчика и девочку. Я даже знала их имена… Но это было недостижимо для меня. И я видела, как ты мучился. Я просто не могла больше выносить все это. Я не могла допустить продолжения твоих страданий. Я решила просто уйти. Любимый, мой любимый, я не умерла, я рядом, и мне хорошо. Потому хорошо, что ты успокоился. Потому, что ты постоянно вспоминаешь меня. Не волнуйся, мне хорошо…

Я проснулся, все лицо было мокрым от слез.

– Ты что ревешь, денег жалко? – Иван хохотал на весь салон. – Да заработаем мы еще, а эти бараны пусть подавятся нашими кровными…

Я медленно возвращался в действительность, хотя возвращаться мне в нее ой как не хотелось.

В аэропорту все прошло штатно. Выгрузка, пограничники, таможня. На все про все – тридцать минут. Машины нашей фирмы уже ждали нас. Загрузив оборудование, мы помчались по домам.

Мне приснилась Она – наверное, потому, что в полете я приблизился к небесам.

Нет, конечно же, в воскресенье я не поехал в госпиталь. Проснулся в десять утра, разбитый и усталый. Долго не мог встать с постели и все думал, вспоминал. Ну почему, ну зачем ты мне вчера приснилась, Настенька?.. Только немного утихла боль, только-только стала заживать рана и потихоньку успокаиваться совесть – и вот, все сначала. Я вспоминал бесконечные мотания на стыке тысячелетий между Рязанью и Москвой. Я жил тогда вне времени, я не ощущал расстояний и реальности. По первому твоему зову я после работы срывался в эту сумасшедшую гонку по раздолбанной дороге, с вечными пробками на въезде и выезде в Москву. Сквозь снег, дождь, засыпая за рулем, я мчался к тебе… Я до сих пор не могу восстановить в хронологическом порядке события тех лет, я не помню абсолютно никаких деталей. Помню только одно – неземное желание тебя видеть и то, что постоянно крутилась пленка Митяева. Максимум два часа в Рязани и опять обратно, в Москву. Домой я приезжал в районе трех-четырех часов ночи. Короткий сон, подъем в шесть утра, на работу и затем опять – ожидание встречи. Сколько это продолжалось? Я не могу сказать. К чему эти скупые цифры, которые все равно не объяснят моего состояния? Я просто жил в ином, неземном измерении. И жизнь в этом измерении не поддавалась описанию, или просто я не нашел слов для этого.

Я собирался жениться на тебе. Я собирался развестись со своей женой, оставить ей все, и начать с тобой новую жизнь. Я понимал, что каждая минута, прожитая без тебя, превращает мою жизнь в ад. Наверное, что-то подобное испытывает наркоман при отлучении от дозы. Через некоторое время без тебя у меня начиналась ломка. Я терял рассудок, я мог сорваться ночью, вскочить в машину и кружить вокруг твоего дома, мысленно призывая выйти тебя на улицу. Свято веря, что вот-вот ты появишься рядом. Но наступало утро, и я видел тебя, выходящую из подъезда с мужем. Я ехал за вами на своей машине и встречал тебя уже у ворот больницы. Ты смеялась, говорила, что я сумасшедший и что мне надо лечиться. После этого я готов был каждую ночь проводить подле твоего дома и ждать твоего появления утром. Я не знаю, сколько времени это продолжалось.

Моя бедная жена, она всегда безгранично верила мне. И я до сей поры не понимаю, как она не замечала происходящего со мной в то время. Просто она была женой реаниматолога, и ее жизнь была полностью подчинена моей работе, моей карьере. Она всегда безгранично верила мне. Все мои ночные и дневные исчезновения она ассоциировала только с моей работой, героической работой в реанимации. Я с ужасом думал, что скоро мне придется ей сообщить о том, что я ухожу из семьи и что я полюбил другую. Я прекрасно осознавал, что это предательство, и боялся, что этим могу убить ее. Моя любимая жена была безупречна во всем, она была изумительной женщиной. На протяжении всей семейной жизни она всегда на час раньше меня вставала утром, готовила завтрак. Каждое утро меня ждали свежие носки, свежая рубашка. Я был полностью освобожден от быта. Наши дети все время были окружены ее любовью. И вот я представлял, как за все это я ей отплачу. Конечно же, я должен был давно уйти к Настеньке, но страх за жену не позволял мне решиться на поступок. И еще, конечно же, страх оказаться подлецом. В такой двойной жизни я прожил несколько лет. Убегая от самого себя, я с радостью летал в командировки в Чечню, в Дагестан, в Ингушетию. Но я был словно заговорен – со мной ни разу ничего не произошло. Наверное, я тогда интуитивно искал смерти, как избавления от своей бытовой трусости и нерешительности в выборе между двумя дорогими мне женщинами.

Ребенок умирает, а ты, врач, который должен был поставить диагноз и спасти сына, оказался его косвенным убийцей.

А потом пришел ужас: заболел сын. И диагноз был с девяносто девяти процентным прогнозом смертельного исхода. Наступило страшное протрезвление. Жена, черная от горя и потихоньку подвывающая по ночам. Мое ощущение бесконечной вины: промотался, упустил начало заболевания. Не видел, что у ребенка начинается смертельная болезнь, которую можно было остановить на ранних стадиях. Не видел потому, что занят был только собой и своей любовью. И вот она, расплата. Ребенок умирает, а ты, врач, который должен был поставить диагноз и спасти сына, оказался его косвенным убийцей. И нет тебе пощады.

Затем – полтора года рядом с сыном, полтора года борьбы за жизнь. Полтора года я запрещал себе даже думать о тебе. Ибо я дал клятву Богу, что, если он не отнимет у меня сына, я больше никогда не буду видеться с тобой. И я думал, что болезнь сына – это Божья кара за мой блуд, за мое беспутство, а ты просто ведьма, и была послана мне Сатаной. Мой сын выздоровел. Это было чудо, и я до сих пор не могу в это поверить. Но, каждый день боясь рецидива заболевания, я строго соблюдал обет, данный мною Богу – обет не встречаться с тобой.

Но я нарушил клятву и встретился с тобой через два года после начала болезни моего сына. И встреча эта состоялась на твоих похоронах…

В тот день, когда я сказал тебе, что мы расстаемся, ты ушла от мужа и два месяца жила у подруги. Мы периодически видели друг друга – все-таки мы работали в одном госпитале, – но я упорно не замечал тебя. Затем ты вернулась к мужу, а через год я перевелся. Сын продолжал выздоравливать. Я практически ничего не знал о тебе.

И вот страшная весть – ты умерла. Нелепая смерть. Автокатастрофа. Ты была за рулем, одна в машине и, по всей видимости, заснула. Шансов выжить при лобовом столкновении не было ни одного, и ты погибла моментально.

Я узнал о твоих похоронах за два часа до погребения. Я успел, я увидел твой гроб – он был закрыт, но я чувствовал, что там была ты. И это был не сон, не фальсификация. Я стоял в отдалении, стараясь не попадаться на глаза нашим общим знакомым. Что было потом, я помню смутно. Окончательно я очнулся поздним вечером, сидящим на корточках возле твоей могилы.

Автокатастрофа. Лобовое столкновение. Ты погибла моментально.

Но ужас не кончился. Через два дня твоя лучшая подруга принесла мне письмо от тебя. Галина рассказала мне, что ты продолжала любить меня до самого последнего дня. Ты никогда не винила меня за то, что мы расстались. Ты была уверена, что так сложились обстоятельства и что я бросил тебя ради спасения моего сына. Письмо состояло всего из нескольких строчек:

«Любимый, когда ты прочтешь это письмо, я буду очень далеко. Милый, любимый мой, благодарю тебя за те дни, что мы были вместе, и за то, что ты подарил мне самое прекрасное на свете – ЛЮБОВЬ. Я так люблю тебя, мой дорогой, мое солнышко, что просто не могу больше жить без тебя. Прости, мой ненаглядный, за мою слабость, но я боюсь, что сойду с ума, и поэтому ухожу. Береги себя, береги свою семью. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ».

Груз предательства, ощущение запредельной подлости и гнусности по отношению к самому себе все эти годы давили постоянно. И, к сожалению, лекарства не было. Ошибка, совершенная мною и приведшая к смерти любимого человека, перевернула всю жизнь. Четыре года я зализывал рану. Четыре года депрессии. Четыре года антидепрессантов.

Метафора «Романса о влюбленных» превратилась в мою реальную жизнь. Резкий переход от цветного, яркого фильма к серой документалистике черно-белого кино.

Я не запил лишь потому, что просто не переносил алкоголь. На самую маленькую дозу спиртного у меня начинала страшно болеть голова, до рвоты, до полуобморочного состояния. Я не стал употреблять наркотики лишь потому, что страшное головокружение и неукротимая рвота сопровождали даже внутримышечное введение минимальных доз. Я оставался беззащитным, и порой депрессия тихонько подталкивала меня к пропасти самоубийства. Но я, будучи православным грешником, знал, что грех самоубийства страшнее всех грехов. Или нет, наверное, я просто боялся.

На пятый год боль потихоньку ушла. Но каждое напоминание о тебе на несколько дней выбивало меня из колеи обыденной жизни. Я больше никогда ни заходил в кофейню, где мы так любили сидеть, я больше ни разу не был в зале импрессионистов Пушкинского музея. Я всегда объезжал то место на Чистых прудах, где мы четыре часа простояли в «пробке» в твоей занесенной снегом машине во время того знаменитого снегопада. И это были одни из самых счастливых четырех часов моей жизни…

Но закончим предаваться печальным воспоминаниям. На следующее утро после нашей с Иваном поездки на Кавказ и в Мюнхен я уже стоял у постели несчастного парня, того самого, что неудачно сиганул с обрыва. Все было ясно – если выживет, то останется инвалидом, с неработающими руками и ногами, не чувствующим своего тела ниже уровня ключиц. Естественно, он не сможет при этом контролировать работу тазовых органов, со всеми вытекающими из этого последствиями. А именно – постоянный катетер для удаления мочи и непроизвольное отхождение кала. В принципе, при громадных средствах его отца, можно было предпринять ряд мер для адаптации парня к новым условиям. Современные западные реабилитационные центры возвращали к активной жизни даже таких инвалидов, которые в России были обречены на смерть. Компьютерные системы жизнеобеспечения, интегрированные с предметами обихода и средствами передвижения, возвращали пациентов, подобных нашему, к относительной свободе передвижения не только в доме, но и на улицах города, позволяли выполнять интеллектуальную работу, зарабатывать себе на жизнь и быть минимальной обузой окружающим. Например, в Швеции я встретил одну женщину – знаменитого профессора математики, полностью парализованную с семилетнего возраста, – неудачно упала с дерева. Так вот, она не только преподает в университете, читает лекции и пишет монографии, но и путешествует по миру. Это при полной парализации.

На Западе к активной жизни возвращали пациентов, которые в России могли быть обречены на смерть.

Так что, отправив парня в современный западный реабилитационный центр, отец нашего пациента мог бы всего этого достичь, правда, отдав громадные деньги за лечение.

Но до этого нужно было дожить. Впереди предстояло несколько месяцев искусственной вентиляции легких и масса разных предвиденных и непредвиденных осложнений.

В одиннадцать часов мимо моего кабинета прошли три человека, ни на кого не обращая внимания. Я понял – пришел папа пациента. Да, это был он. Высокий, в дорогом костюме, в блестящих лаковых ботинках и в сопровождении двух халдеев бандитского типа.

– Господа, одну минуту! – резко остановил их я. – Вы куда?

Папа, презрительно на меня зыркнув, прошипел сквозь зубы:

– Я к сыну, и они со мной.

– Извините, я заведующий отделением, пройдите ко мне в кабинет. Пожалуйста.

– Я к тебе зайду потом, подожди. Сейчас поговорю с сыном и зайду.

От ярости мое лицо перекосило:

– Если вы сейчас же не остановитесь, то через несколько минут у вас начнутся большие проблемы. Мне кажется, у вас их и так достаточно. И, поверьте, я знаю о вашем статусе и прекрасно отдаю себе отчет в том, что я вам обещаю. Так что для предотвращения лишних недоразумений зайдите ко мне в кабинет.

Медленно развернувшись, троица двинулась по направлению ко мне. Охранники уже мысленно представляли, как делают из меня отбивную котлету.

– Мне нужен только отец пациента, – повторил я. – А вы, молодые люди, постойте здесь, пожалуйста, мне нужно сообщить вашему начальнику очень важную и очень личную информацию о состоянии ребенка.

Папа взглядом показал охранникам остановиться и молча зашел в мой кабинет.

Закрыв плотно дверь, я начал разговор:

– Геннадий Сергеевич, я все про вас знаю, но, поверьте, сюда периодически захаживают люди, к которым вы вползаете в кабинеты на коленях. И если вы того желаете, то я непременно позвоню одному из них. Я думаю, ни вам, ни мне скандал ни к чему. Мы с вами должны думать о спасении вашего сына. Так что впредь прошу вас – слушайтесь меня на территории вверенного мне подразделения, где я являюсь командиром, то бишь заведующим отделением.

Полный перерыв спинного мозга на высоком шейном уровне, воспаление легких. Реальная угроза жизни.

Волчье лицо папы вдруг неожиданно превратилось в лисье. Чиновническое подобострастие перед более высоким по рангу превратило злобного хищника в затравленного зверька, плохо скрывающего оскал своих зубов. Геннадий Сергеевич был опытным чиновником, обладал хорошей интуицией и инстинктом чиновничьего самосохранения. Он сразу прочувствовал, что я не блефую.

– Доктор, что вы, все нормально. Вы же видите, какое у меня горе. Вы не будете обижены. Я заплачу, и даже очень хорошо. Только спасите моего мальчика. Он должен обязательно выздороветь. И тогда вы будете вознаграждены. Я вам обещаю.

– Дорогой Геннадий Сергеевич, вопрос о благодарности оставляю на ваше усмотрение, – ответил я. – Сейчас же я хочу рассказать о состоянии вашего сына. На сегодняшний день у мальчика полный перерыв спинного мозга на высоком шейном уровне. У него воспаление легких, после того, как в них попала вода. Мальчику проводится искусственная вентиляция легких. Сейчас вопрос стоит о реальной угрозе его жизни. И вот с этого момента прошу вас быть внимательным. В нашем богоугодном заведении, при всех регалиях и славе его, практически нет лекарств. Поэтому я сейчас вам напишу список медикаментов, которые необходимы для лечения вашего сына, и, будьте добры, помогите нам и своему сыну – приобретите указанные мною лекарства.

Геннадий Сергеевич встрепенулся, встал в стойку и спросил меня:

– Доктор, можно я позову своего помощника, он сейчас все запишет и организует?

Через пару минут его помощник, полубандюга-полумент, ковыряя зубочисткой в зубах и смотря на меня с наглой улыбочкой, взял список лекарств, а папа со своими подельниками направился в палату к мальчику.

Через два часа раздался звонок директора нашей клиники.

– Господин полковник, что за парень по фамилии Грымкалов лежит у тебя с травмой шейного отдела позвоночника?

Так, директор не знает о VIP-пациенте? А Кирш на пятиминутке распалялся, как он выполнял приказ Родины, спасая мальца, и что руководство клиники, и лично сам директор контролируют ход лечения парня.

– Энвер Мехмедович, так Кирш сказал, что по вашему приказу и доставил мальчика в клинику. И папа этого мальчика – знаменитый чиновник из Северной губернии. У сына Грымкалова, Геннадия Сергеевича, и впрямь очень тяжелая травма, перелом позвоночника с перерывом спинного мозга на шейном уровне. Полный паралич рук и ног. Плюс ко всему пневмония. Парень может погибнуть.

– И что, нет никаких шансов?

– Жизнь мы ему спасем, может быть, но вот полная парализация – это навсегда. Кирш видел перерыв спинного мозга, и это подтвердилось при магнитно-резонансной томографии. Кстати, папа пациента ведет себя крайне неадекватно, хамит персоналу и очень трудно управляем. Я пытаюсь наладить контакт, но все очень тяжело. Да, еще я попросил его помочь сыну с медикаментами.

– Артем, ты что, не полковник, что ли? Гони его в шею и, если будет дергаться – вызывай охрану, – отвечал мне Энвер Мехмедович. – Тут звонил один из бывших замов Лужкова, жаловался на тебя, говорил, что ты требуешь лекарства, неучтив с этим козлом. Так вот, мой приказ, если не будет тебя слушаться – вызывай охрану и гони его прочь.

Я поблагодарил директора за поддержку и подумал о том, какой же все-таки подлый жмот этот Кирш.

Жизнь, может, и спасем, но он останется парализован.

Вот подставил так подставил. Ну ладно, главное, мальчика спас на первом этапе своими искусными руками хирурга. Конечно, кассу он снял – и, видно, немалую. Но посмотрим, ведь еще есть наш непосредственный руководитель, профессор Крайнов. А вот он точно не простит утаенных денег. Но может так статься, что Кирш не увидел своего гонорара, а получил только обещания.

Ближе к вечеру появился папаша. Я попросил его зайти в кабинет. Грымкалов зашел с видом затравленного и ничего не понимающего шакала. Видимо, ему уже что-то объяснили. Но он все равно не мог понять до конца, что происходит и почему я до сих пор еще в своем кабинете.

– Геннадий Сергеевич, я знаю о ваших звонках разным людям. И, как видите, я еще на месте. Мало того, я имею все полномочия выставить вас из отделения при вашем хамском отношении ко мне и моим сотрудникам. Так что я еще раз предлагаю вам перейти к сотрудничеству ради спасения вашего сына.

Геннадий Сергеевич, будто не слыша моих слов, спросил:

– Доктор, лекарства сейчас привезут. Просто их очень много. Кому передать?

– Сегодня дежурит моя старшая сестра, медикаменты можно передать ей. А я завтра распишусь в приемном листе.

На том и порешили.

Однако ни вечером, ни на следующий день медикаментов не привозили.

На третий день я все же дождался Геннадия Сергеевича.

– Послушайте, господин Грымкалов, вы обещали привезти лекарства еще три дня назад. Все эти дни ваш сын не оставался без лечения. Мы брали взаймы все необходимое у других больных, которым лекарства приносят родственники. Но я больше не возьму у них ни таблетки и буду лечить вашего сына тем, что есть в клинике по государственным закупкам. А вам, как человеку, занимающему высокий пост в своей губернии, хорошо известно, что это значит ничем.

– Доктор, обещаю, – пролепетал Грымкалов, – завтра утром все будет. Не могли собрать в моей губернии быстро. Завтра все будет.

«Ах, жлобина ты этакая. У тебя денег немерено, у тебя сын умирает, а ты все пытаешься пролезть на халяву… И такой урод руководит громадной областью нашей страны», – думалось мне в тот момент.

Ну а Иван Грымкалов, наш пациент, был явно не в отца. Он прекрасно понимал, что с ним случилось. Умничка, отличник, студент одного из самых интеллектуальных университетов страны, выдающийся математик и шахматист, он за эти дни просчитал все варианты. И он догадывался, что его ожидает.

Через три недели нам удалось восстановить у Ивана самостоятельное дыхание, но паралич по-прежнему сковывал его тело. На данном этапе реальное спасение было в реабилитационной программе на Западе или в Израиле. Я постоянно твердил Грымкалову, что у парня появился шанс и его надо использовать. Отец соглашался, но Иван продолжал лежать у меня в отделении. Странно было и то, что я не видел матери парня в первые две недели.

Однажды Геннадий Сергеевич появился в отделении в сопровождении очаровательной блондинки модельной внешности и еще более очаровательной девчушки лет трех.

– Моя жена Элла и моя дочь Анжелика, – представил он своих спутниц.

Элла явно по возрасту не тянула на мать Ивана, разве что на старшую сестру. Мои вездесущие медсестры вскоре прояснили ситуацию: жена Грымкалова погибла в автокатастрофе три года назад, а вдовец недолго мучился и уже через три месяца женился на Элле, которая вскоре и обрадовала Грымкалова рождением прекрасной дочки.

Можно и в России найти приличный дом для инвалидов: это дешевле, а исход не изменится.

Ситуация становилась все более понятной. Зачем тратить громадные деньги на лечение Ивана за границей, когда он и так лежит в самой лучшей больнице страны? Все равно, лечи его, не лечи, он пожизненно останется инвалидом. Мало того, всю оставшуюся жизнь он будет нуждаться в уходе. А молодой жене Грымкалова явно не хотелось превращать дом в больницу. Это же не ее сын, ей свою дочку нужно воспитывать – на это тоже нужно много денег. Ведь можно было и в России найти для Ивана какой-нибудь приличный дом инвалидов. Это, конечно, тоже деньги, но не такие громадные, как при лечении за границей.

Иван же, по всей видимости, просчитал все это еще в самом начале и понимал, что отец может бросить его в любую минуту. Парень чувствовал это, но держался мужественно. Правда, иногда в его взгляде проскальзывала вселенская тоска… Иван понимал, он обречен, и дух смерти постоянно витал у его изголовья.

Наш дорогой и любимый профессор Крайнов наконец-то вышел из отпуска. На первом же обходе он предложил перевести мальчика в коечное отделение, мол, нечего занимать место в реанимации. Видно, Кирш что-то не так донес профессору или же вовсе не донес, а может быть, и нечего было доносить. Теперь я был практически уверен, что Грымкалов по своей жлобской сущности просто ничего не заплатил нейрохирургу за спасение своего сына. В тот же день я предложил Грымкалову подойти к профессору, представиться, поговорить.

Во-первых, это нужно было для соблюдения всех правил приличия, во-вторых, для налаживания контактов. Ведь Ивану, судя по всему, предстояло лежать у нас еще ой как долго. Конечно, перевести парня в коечное отделение можно было, но опасность его возвращения в реанимацию была крайне велика. Стабилизация состояния была очень зыбкая – вспышка пневмонии или мочевой инфекции в любую минуту могла погубить все, что было достигнуто за это время.

Пребывание в нашей реанимации становилось для Ивана личным адом.

Пребывание Ивана в нашей реанимации постепенно превращалось в его личный ад. Он, находясь в ясном сознании, лежал в палате, где кроме него лежали еще семь человек в коме. День и ночь орали тревоги аппаратов вентиляции легких, мониторов, автоматических шприцов. Постоянно включенный свет. Периодически кто-то умирал, кому-то проводились малые операции и перевязки. Про то, что пациенты иногда испражнялись, и тогда некоторое время становилось невозможно дышать, даже говорить не хочется…

К началу пятой недели в реанимации Иван со слезами на глазах умолял меня перевести в любое другое место.

Наконец наступил момент: я принял решение о переводе мальчика. Но я хотел перевести его в отдельную палату, с индивидуальным постом. На что профессор Крайнов ответил категорическим отказом.

«Получается, отец так и не удосужился подойти к профессору», – подумал я про Грымкалова и решил схитрить.

Узнав, что освободилась одноместная палата в коечном отделении и что профессор в этот день был в однодневной командировке, я позвонил заведующему коечного отделения и сказал, что буду переводить Ивана и что перевод согласован с профессором.

Никанор Степанович Амбарцумян заведовал этим отделением двадцать пять лет и сумел выжить на этой должности, несмотря на смену государственных формаций, форм правления и постоянной смены руководителей. Он сразу же спросил меня, в какую палату класть мальчика.

– Степанович, вы что, нюх потеряли? Разве не знаете, кто папа у мальца и как он попал к нам в клинику?

Никанор, конечно же, знал, но все равно уточнил:

– Мне что, его в одноместную палату класть?

– Нет, положите его в коридор, – предложил я.

И тут старый лис купился.

– Понял, переводите в одноместную. А шеф в курсе?

– Послушайте, дорогой, что я делаю без ведома шефа?

Я, конечно же, согласовал перевод, но вот в какую палату – не уточнял. Иван был переведен в одноместную палату с индивидуальной сиделкой. Но через час раздался звонок шефа. Профессор, как всегда, был зловеще вежлив и подчеркнуто корректен.

– Вы перевели Грымкалова в палату?

– Да, конечно, как и было обсуждено с вами.

– Вы перевели его в одноместную палату, не правда ли?

– Андрей Петрович, я перевел его в отделение, а палату мне указал Амбарцумян.

– Я разговаривал с Амбарцумяном, и он передал мне суть вашего разговора. И я прекрасно знаю вас и ваши методы. Но вы также должны понимать, что одноместная палата одна на все коечное отделение. Так вот, в эту палату в ближайшее время должен поступить пациент от директора. Так что я вас очень прошу – заберите Грымкалова обратно в реанимацию.

В одноместную палату ждали пациента от директора, а значит, Ивана нужно было вернуть в реанимацию.

Крайнов говорил ровным и спокойным голосом, но я чувствовал, что он в ярости и быть мне в опале ближайшие несколько недель.

«Господи, каков все-таки негодяй этот Грымкалов, – подумал я. – Ну, что, трудно ему было подойти к профессору в кабинет и побеседовать? Теперь придется возвращать парня в наш ад».

С такими мыслями я поплелся в коечное отделение. Да, молод я был еще для обмана Амбарцумяна. Видимо, после нашего разговора Степанович подстраховался и позвонил профессору.

Я зашел в палату. В ней было уютно и тихо, свежо и солнечно. Иван радостно поприветствовал меня.

– Ваня, нужно вернуться в реанимацию, – сказал я.

Иван ошарашенно посмотрел на меня:

– Зачем?

– Возникли небольшие проблемы с анализами, и мне нужно срочно вернуть тебя в отделение.

Иван все понял. Мне иногда казалось, что он умеет читать мысли. Он начал рыдать. Ситуация была ужасная. Я чувствовал себя последней тварью, но помочь парню не мог.

В реанимации Иван лежал с закрытыми глазами, ни с кем не разговаривал, отказывался принимать пищу.

Я позвонил Геннадию Сергеевичу.

– Господин Грымкалов, вы не удосужились подойти к профессору Крайнову. Ваш сын более не нуждается в реанимационной помощи. Таким образом, завтра вы должны решить вопрос о переводе вашего сына в больницу вашей губернии. Мы подготовим документы к выписке.

Ничего не ответив, Грымкалов бросил трубку.

На следующий день на утреннем обходе профессор, не замечая меня и обращаясь к моему заместителю, предложил перевести мальчика в одноместную палату. Я понял – Грымкалов все-таки навестил профессора.

После двухнедельной обструкции со стороны профессора моя опала, конечно же, прошла. Мальчик продолжал лечиться в коечном отделении. По-прежнему не работали ни руки, ни ноги, он не чувствовал своего тела ниже уровня ключиц.

Однажды, просматривая новости в интернете, я вдруг встретил знакомые имена.

Следственный комитет России извещал нас, простых смертных, об очередных успехах в борьбе с коррупцией. Так вот, Геннадий Сергеевич Грымкалов, занимая высочайший пост в Северной губернии, умудрился мошенническим путем через подставные фирмы присвоить себе около пятидесяти миллионов рублей из бюджетных средств и из средств пожертвований простых граждан, выделенных на строительство детских домов, детских садов и школ.

Через некоторое время Ивана Грымкалова забрали из нашей больницы и перевели в так называемую реабилитационную клинику, где-то на севере страны. На самом деле парня перевели в банальную местечковую больницу с индивидуальным уходом. Еще через полгода я узнал, что Иван скончался от пролежней и пневмонии в областной больнице Северной губернии.

Сон

Звонок от него, как всегда, был не вовремя, но в то же время, как всегда, заманивал многообещающими финансовыми перспективами. Он (а я его не видел никогда и общался с ним только по телефону), по всей видимости, был или руководителем системы, или человеком с таким авторитетом и именем, что информация о несчастьях в здоровье у богатейших людей страны сразу же поступала к нему. В дальнейшем он определял алгоритм спасения страдающего олигарха или же приближенных к нему. Однажды, несколько лет назад, он позвонил мне на сотовый и, представившись Николаем Ивановичем, попросил проконсультировать пациента в одном из отдаленных городков области. После моего согласия машина с шофером уже через полчаса стояла у ворот госпиталя.

В городке, стоящем на федеральной трассе, в замухрышной больничке, вонючей, грязной и нищей, лежал один из лидеров бизнес-сообщества страны. Осень, мерзкий снег с дождем, убогий городок, всепоглощающая русская тоска и безысходность – все как обычно. Но только пациент был уже из новой, непонятной и неведомой нам жизни.

Он пострадал сутки назад в автоаварии, когда возвращался из Северной Пальмиры в столицу нашей Родины, и был доставлен в ближайшую больницу. Ему сразу же прооперировали голову и живот. Он потерял около трех литров крови и сейчас находился в коме, на аппарате искусственной вентиляции. К моменту моего прибытия во дворе этой лекарни с хлюпающей грязью и мерзким запахом помойки стояли шикарные «Гелендвагены», «семерки» «БМВ» и два «мерседесовских» реанимобиля, как предвестники прекрасного будущего нашей страны. Вокруг страдающего тела суетились коллеги реаниматологи, хирурги и нейрохирурги из ЦКБ, Института нейрохирургии и «Склифа».

В этой славной компашке не хватало только меня. Решался вопрос о транспортировке. Все откровенно трусили принимать такое решение. Ибо времена были лихие, жизнь стоила очень мало, а жизнь врача тем более. Совсем недавно убили личного врача премьер-министра, и никого не остановило то, что «врач всегда в законе» и что это был врач второго человека в государстве. Его взяли и убили. А уж про нас, простых смертных, и говорить было нечего. Суровые парни с бандитскими рожами из окружения новорусского миллионера заставляли всех лишний раз подумать при принятии того или иного решения.

Времена были лихие, жизнь стоила очень мало, а жизнь врача тем более.

А вопрос был непростой. Рафинированным, зачастую небрежным по отношению к больным, столичным лекарям сейчас приходилось напряженно просчитывать каждый шаг, обдумывать каждое слово. В то же время они выпячивали собственную значимость для получения хороших гонораров.

Появление военного врача-реаниматолога воспринялось ими как возможность переложить всю ответственность на меня, снимая с них все ненужные риски. Короче, отрабатывайте свои денежки. Я понял – решение принимать мне.

Я осмотрел пациента. При всей тяжести произошедшего пострадавший был стабилен. Да, в коме, да, на искусственной вентиляции, но при стабильных показателях сердечной деятельности и артериального давления. Кровь переливалась свежая, взятая у здоровых «быков» из охраны. Здесь я впервые узнал, что в охрану подбирались абсолютно здоровые парни, с теми же, что и у хозяина, группой и резус-фактором крови. И что раз в три месяца они проходили полный лабораторный контроль чистоты крови от всяких венерических и инфекционных напастей. Так что при экстренных ситуациях независимый банк свежей крови был всегда рядом.

После осмотра я понял – риски не так велики. Мы перевозим наших раненых бойцов с Кавказа в гораздо худшей ситуации и при более скромном медицинском обеспечении. После осмотра реанимобилей я полностью был готов к принятию решения об эвакуации.

«Мерседесовские» реанимобили представляли собой современнейшую палату реанимации, напичканную самым лучшим оборудованием. Поэтому поездка в такой машине представляла собой не только транспортный, но и лечебный момент. В любом случае при нетранспортабельности больного я бы переложил его в реанимобиль и продолжал терапию в нем. Оснащение местной реанимации было столь убогим, а антисанитария настолько вопиющей, что каждая минута пребывания нашего больного в ней несла реальную угрозу всеобщего заражения организма. Короче, я спокойно довез болезного до ЦКБ, получил свои деньги из рук одного из охранников и в дальнейшем изредка стал получать прекрасно оплачиваемые заказы от своего невидимого телефонного благодетеля.

Опять осень, опять всепоглощающая тоска, опять непрекращающийся поток раненых из Чечни и опять спасительный при хроническом безденежье звонок Николая Ивановича.

– Надо лететь в маленький городок в Средней Азии, через Ташкент. Там сейчас работает бригада из ЦКБ – я очень прошу вас заменить ребят и отработать дней пять. Пожалуйста, назовите сумму вашего гонорара.

Это было что-то новое в наших взаимоотношениях. Обычно сумму озвучивал он, и никогда она не казалась мне малой. Но здесь, видимо, было что-то очень важное.

– Николай Иванович, можно я вам перезвоню через десять-пятнадцать минут? Мне нужно решить несколько организационных вопросов, Вы же знаете, что я офицер.

– Хорошо, жду вашего звонка.

Так. Времечко не фонтан. Ждали очередных «бортов» с Кавказа, и смыться незаметно не получалось. Что ж, придется отпрашиваться, придется делиться. Первый визит был к главному хирургу. Разговор был коротким:

– Артем, пошел ты… Иди служи. Все, разговор закончен.

– Есть, товарищ полковник.

Да, шабашка, кажется, накрывалась, а деньги были так нужны. Что же делать? Ладно, вперед к главному анестезиологу-реаниматологу.

Непрерывный поток раненых с Кавказа исключал всякую возможность покинуть госпиталь.

Григорий Владимирович был безумно принципиален и педантичен. Маленького росточка, худенький, весь какой-то скукоженный, с неуемными амбициями. Вполне возможно, что в детстве его постоянно колотили и унижали. На должность главного анестезиолога он попал по воле нелепой и слепой игры случая. Во время организации частных клиник и перспектив ломать большие деньги многие полковники, они же доктора и кандидаты наук, ринулись вон из армии. Ушел и наш профессор, доктор наук, полковник и зять одного из немногих маршалов Советского Союза. Стали тогда отцы-командиры выбирать, кого же поставить на этот пост. И тут все вспомнили скромного, тихого и молчаливого Григория. Все вдруг подумали, какая глыба, какой талантище, как он многозначительно молчит. А как много знает! И Гришу, скромного выходца из белорусского Полесья, судьба неожиданно вознесла. Но когда Гриша, обалдевший от неожиданного счастья и осознания своего величия, заговорил, все вокруг поняли – это жопа. Но только говорящая жопа. От его слов несло такой вонью, какой пахнет только неимоверная глупость. Не имея ни одной диссертации, ходивший в вечных троечниках, он вдруг стал поучать офицеров с кандидатскими и докторскими, имеющих опыт, который ему и не снился. Поначалу хотели убрать дурака, но затем командованию госпиталя этот придурок резко понравился. Он никогда не лез на рожон, не конфликтовал с командованием и по приказу начальников готов был удушить хоть мать родную. И вот сейчас, добившись высот по службе, оставаясь при этом все тем же униженным мальчишкой, он при каждом удобном и неудобном случае «раздувал щеки», делаясь при этом еще смешнее и несуразнее. Я сразу же пошел в лобовую атаку.

– Товарищ полковник, мне нужно покинуть страну на шесть-семь суток. Ваши триста баксов.

– Пятьсот, Артем, пятьсот. И ты свободен.

– Товарищ полковник, главный хирург не отпускает. Я у него отпрашивался уже.

– Да пошел он… – отвечал Гриша. – Кто твой непосредственный начальник? Я. Вот меня и слушайся. А этому козлу Муикину я найду что сказать. И тебя при случае у начальника госпиталя прикрою. Так что – пятьсот баксов, и ты свободен, кормилец наш.

– Есть, товарищ полковник, спасибо вам.

А про себя я думал, что вообще ничего не заработаю при таком раскладе. Поэтому, когда я набрал Николая Ивановича, то попросил немного бо́льшую сумму.

– Я готов, когда вылетать? Да, мой гонорар за пять суток две тысячи долларов США, деньги перед вылетом.

– Хорошо, Артем, сегодня к вам приедет человек, привезет деньги и билеты до Ташкента и обратно. Он также расскажет вам обо всех особенностях. До свидания.

Я обалдел. Я думал, он скажет тысяча, или пошел вон. И я бы согласился на эту тысячу с радостью. А тут такие бабки! Это был громадный гонорар в девяносто шестом году для офицера Российской армии.

Я был с дежурства, спать хотелось страшно. Всю ночь прокувыркался у постели молодого летехи. Парня прошило очередью из «АКМ» в районе Гудермеса. Спустя двадцать пять суток его доставили к нам через этапы госпиталей в Ханкале, Моздоке, Ростове. Продолжающийся перитонит, крайнее раневое истощение, сепсис в разгаре и постепенно надвигающаяся смерть. Я чувствовал, что все наши усилия бесполезны. Смерть стояла рядом у его изголовья и была в этот раз абсолютно уверена в своей победе. Она с усмешкой наблюдала за нами всю ночь, за тем, как мы пытались хоть на толику, хоть на мгновение продлить парню жизнь.

В четыре утра раненый закровил из сосудов брюшной полости, разрушенных раневой инфекцией, – не сильно, но монотонно. Хирурги помочь ничем не могли, наши лекарства не действовали. Мы переливали кровь, плазму, а он все кровил и кровил. Его и так заостренные черты лица стали еще острее, а сам он начинал сереть. Мы сдавали смену самим себе, так как после дежурства продолжали работать. Парня я все же дотянул до четырех часов вечера. Но, уходя, я знал, что живым я наверняка его больше не увижу. Парень двадцати двух лет, выпускник Рязанского училища ВДВ, был родом из Тамбовской глубинки. Его мать, то ли доярка, то ли скотница, была просто раздавлена горем. Она не причитала – она потихоньку скулила, и уже иссушенные от слез глаза превратились в два черных, бездонных колодца, полных тоски и печали. В свои сорок два года она выглядела на все шестьдесят пять. Она все понимала на бессознательном уровне, как олениха, как медведица, теряющая своего детеныша. И скорбь ее была ужасна и безутешна. Она не смотрела на врачей, она просто сидела у входа в реанимацию, как у входа в ад, и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Как и у большинства наших героев кавказской кампании, попадающих в наш госпиталь, у летехи отца, по всей видимости, не было. Да, Аники-воины, безотцовщина… До дома я доехал чуть живой. Метро, электричка, автобус – в этот раз мне относительно повезло, я был в пути всего два часа двадцать пять минут. Спать, страшно хотелось спать. Тут раздался звонок на сотовый.

– Артем, я от Николая Ивановича. Я у вашего подъезда.

Скорбь ее была ужасна и безутешна. Она не смотрела на врачей, она просто сидела у входа в реанимацию, как у входа в ад.

В квартиру вошел абсолютно ничем не приметный парень и вручил мне пакет. Две тысячи баксов и два билета – один туда, другой обратно. Вылетать нужно было из Внуково через четыре часа, первым классом. Обалдеть, я ни разу не летал первым классом. Самое лучшее – экономом, или в общем отсеке с десантурой. А тут только одни билетики стоили полторы штуки. Идиоты, лучше бы мне наличными дали, я бы в грузовом отсеке полетел. Ну да фиг с ними. Тревожный чемоданчик был всегда готов, и, простившись с женой и детьми, оставив им самое ценное, что у меня на тот момент было (две тысячи баксов), я тронулся в путь. Прощание было радостным – я летел не на войну, летел почти на Родину, летел лечить, летел с комфортом. До аэропорта спал как убитый. В полудреме прошел VIP-контроль. Потусовался тридцать минут в VIP-зале, при этом треснув на халяву рюмку коньяка и практически продолжив спать на ходу. На посадку нас повезли в отдельном автобусике симпатичные и ласковые девушки. Если бы не постоянное желание сомкнуть глаза, я бы, конечно, искупался в гордости за себя, но сейчас мне хотелось только одного – спать. Спать, и ничего более. Как только я опустился в роскошное, широченное кожаное кресло и накрылся пледом, то моментально погрузился в сон. И был мой сон крепок. Все попытки стюардесс разбудить меня в полете для принятия напитков, поедания изысканного ужина или просто милой беседы были безуспешны.

Во сне родители повторяли: это еще не конец, мы ждем встречи с теми, кого встретили на своем пути.

Мне снился сон, странный сон: серо-коричневые тона, проблемы с машиной, и вдруг ощущение того, что мы умерли… Мы, это я – то ли маленький мальчик, то ли наблюдающий за маленьким мальчиком, мои родители и кто-то еще рядом. Явно близкий мне человек, я не видел его, но чувствовал его постоянное присутствие. Я поднялся на пригорок и увидел свой дом еще на стадии строительства. Зимний сад с еще не застекленными окнами. Мои родители (плавно превращающиеся в дедушку с бабушкой), сидящие в саду за круглым столиком в плетеных креслах, маленький мальчик (а может быть, и я) у кучи с песком и три букета подзасохших цветов… И я вспоминаю, что это букеты с наших похорон. Да, вокруг тихо, абсолютно, и нет птиц. Я осознаю, что умер. И родители мысленно говорят, что есть здесь не надо. И мальчик (или я в мальчике) говорит, что только иногда он чуть-чуть пьет. Я думаю – это конец. Но родители опять мысленно говорят мне: мы здесь в ожидании. Затем встречи с людьми, которых ты забыл, напоминание всего хорошего и плохого, как просмотр кинофильма. Отчет о твоей жизни. И только затем – определение твоего дальнейшего пути. И все это умиротворенно, не пафосно и в то же время торжественно.

Я проснулся только в Ташкенте, когда все пошли на выход из самолета. Ну, здравствуй, земля родная. Здравствуй, Средняя Азия. Здравствуй, Ташкент. Яркое солнце, летняя погода, тепло, исходящее от земли, запах полыни, нежное дуновение ветерка – именно так встречала вырастившая меня земля. Да, я не рос в Ташкенте, но в детстве я очень часто бывал в этом городе. Сейчас, в разрушенном Союзе, он был для меня как дорогой и близкий родственник. Я не был в родных краях целых десять лет. Волне сентиментальности не удалось накрыть меня полностью – серьезные люди в строгих костюмах повели меня на паспортный контроль. По пути я пересекся с парнями из ЦКБ, которых менял. Они смотрели как-то мимо меня. Речь их была быстра, невнятна, и они явно спешили свернуть разговор. Я ничего не понимал. И только в конце разговора они промямлили, что у клиента было две остановки сердца, но сейчас он несравненно лучше, и мне будет легче, чем им. И они, конечно же, уверены в благополучном исходе и желают мне всего хорошего. Прощаясь со мной, они посмотрели на меня с такой тоской, что мне стало не по себе. Как в старом фильме про обмен разведчиков на мосту, они поспешили в зал вылета, а меня повели на выход из аэропорта. Вспомнилась старая поговорка: «Жадность фраера погубит». Я ехал с серьезными парнями в громадном джипе неизвестно куда и не знал, вернусь ли обратно, – теперь это зависело от уже дважды умершего пациента. Я начинал понимать несравненную щедрость Николая Ивановича. Какой же я молодец, что взял деньги авансом и оставил дома. Рванули мимо «УЗ-ДЭУ» в сторону Казахстана. Ясно, верно, больной лежит в Южно-Казахстанской области.

За всю дорогу серьезные казахи в строгих костюмах не произнесли ни слова. Радио не играло, но и сон пропал напрочь. Через три часа приехали к входу областной больницы. На вывеске сохранились названия на русском языке. У входа стояло человек пять хмурых, тревожных казахов – от них веяло дорогим парфюмом, и, как и мои сопровождающие, они были в классных европейских костюмах. И это все среди убогости и вопиющей нищеты. Ну, что же, вперед, праздник кончился. Вот тебе и доллары, вот тебе и первый класс. Высокий казах представился:

– Джолдас. Я брат Серика. Десять дней назад Серик упал с крыши, и вот теперь мы все спасаем его. Доктор, мы вас проводим.

Говорил Джолдас спокойно, но с металлом в голосе. Зайдя в реанимацию, я почувствовал себя в подмосковной больничке, типа Клина или Серпухова. Старые машины ИВЛ, полное отсутствие мониторов и нормальной лаборатории, облезлые стены с зияющими дырами штукатурки, серые простыни на матрасах с пятнами застиранной мочи и крови. В реанимационных палатах – жара несусветная, и даже открытые окна не спасали. Наш пациент был не просто плох, он умирал. Серые кожные покровы, заостренные черты лица, дыхание рваное. Я нащупал пульс – он не просто был учащен, он еле поддавался подсчету в силу высокой частоты. А при измерении давления пульс поднялся и у меня – давления у парня было всего-то 60 на 0. В легких – какофония из различных хрипов. Мочи у парня не было уже двое суток. Я вспомнил тех двух козлов из ЦКБ, молодцы, вовремя слиняли.

Ситуация принимала не просто тревожный оборот, а становилась смертельно опасной. Эти «гаврики» напели, что они все сделали «файн». Если сейчас, после моего приезда, он помрет, то с ним, наверное, помру и я. Видимо, смотрели они на меня в аэропорту не с сожалением, а прощаясь навсегда.

«Блин, если выживу, набью морды уродам. Если выживу, – подумал я. – Ну, что ж, вперед. Арбайтен, доктор».

За эти шесть часов я уменьшил частоту сердечных сокращений, поднял артериальное давление до 90 на 20. Но мочи не получил. Стало немного легче. Местные доктора и медсестры были предельно вежливы, но энтузиазма в помощи мне не проявляли, хотя все делали четко и правильно. Нормальные с виду врачи, они явно побаивались родственников болящего и абсолютно не комментировали ни прошедшие этапы лечения, ни мои действия. Они просто выполняли все, что я им говорил.

Если после моего приезда пациент умрет, то с ним умру и я.

Я отошел первый раз от Серика только через шесть часов в туалет, – но за эти шесть часов я сделал маленькое чудо.

Я вошел в ординаторскую глотнуть чая, но тут нарисовался Джолдас:

– Доктор, давайте съездим пообедаем. Здесь недалеко.

Меня валило с ног, хотелось спать и жрать, но не было никакой уверенности, что у пациента не будет очередной остановки сердца, поэтому я был вынужден отказаться от предложения Джолдаса. Крепкий чай и сигарета в ординаторской – и опять к больному. Через десять часов мы получили мочу, наступила минимальнейшая стабилизация в состоянии пациента. Но я, конечно же, не питал иллюзий, я знал, что он умрет. Моя задача была проста – он должен был умереть после моего отъезда. Иначе шансов умереть вместе с ним было у меня ой как много…

Наш Серик неудачно упал с крыши, поломав себе все ребра – и справа и слева, разорвав оба легких, печень, и потерял около шести литров крови во время операции, после чего он впал в кому и больше уже из нее не выходил. Как я понял, Серик был наркоман и забулдыга, но зато его родные братья были парни что надо. Старший был начальником областной милиции, средний владел несколькими пивоваренными заводами в Казахстане и еще каким-то производством в Германии. Про среднего мне тихонько шепнул один из анестезиологов: торговля пивом – это лишь легальное прикрытие торговли наркотиками на Западе, и крови на руках обоих братьев было немерено… Вот она, настоящая мафия.

Шансов у Серика не было, и я только надеялся, что умрет он после моего отъезда.

С младшим братишкой им явно не повезло, и это была его не первая травма, но в этот раз явно последняя. Несмотря на забулдыжность Серика, он был самым любимым в семье, которая делала все возможное для его спасения. Лекари из ЦКБ прилетели на вторые сутки после травмы, но в тот момент у Серика уже отлетели почки и дважды останавливалось сердце. Так что мне уж точно после всего этого ловить было нечего.

В шесть утра Джолдас все же решил вывести меня поесть. Поехали на громадном красном джипе по узким улочкам с саманными домиками куда-то в махалю. В скромном по внешнему виду доме внутри оказались просто шикарные хоромы. Дорогущие мебельные гарнитуры, все в зеркалах, камин и кондиционеры, ковры. Посередине одной из комнат стоял накрытый стол с мантами, лагманом, лепешками, зеленью и прочими яствами. Конечно, в Казахстане лагман готовить не умели, впрочем, как и в Узбекистане. Настоящий дунганский лагман с джусаем готовят только в Киргизии. Но все равно было вкусно.

Подавали еду девочки фотомодельной внешности, их было трое. Одна явная славянка, вторая кореянка, а третья – то ли казашка, то ли узбечка. Красавицы отменные. Но мне было не до забав и утех. Беседа с Джолдасом во время приема пищи была ни о чем. На меня смотрели если не как на слугу, но и не как на равного. Восточная сдержанность не настраивала на дружескую беседу.

К концу раннего завтрака (а заодно обеда и ужина) у Джолдаса зазвонил телефон. Он моментально поднялся, жестко сообщил:

– Срочно в больницу, Серику стало плохо.

Мы за пять минут домчались до больницы, влетели в палату, но Серик не ухудшился, просто медсестре показалось, что что-то произошло. Она тоже боялась за свою жизнь. Когда мы вышли в ординаторскую, я решил поговорить с Джолдасом откровенно.

– Джолдас, все, так дело дальше не пойдет. Или мы работаем нормально, или не работаем.

Он зыркнул на меня своим волчьим взглядом, напрягся и спросил:

– О чем ты, доктор, о чем? Не забывайся, фильтруй базар.

– Джолдас, пойми меня правильно. Для успешной работы, для спасения Серика необходимы простой реанимационный монитор и нормальный аппарат искусственной вентиляции легких. – Я говорил умиротворенно, как дрессировщик с тигром или львом на арене цирка.

Напряжение последних дней прорвало восточную ментальность, и Джолдаса понесло.

– Почему ты раньше молчал? Откуда мне знать, что нужно? – закричал Джолдас. – Я все достану. И эти врачи из Москвы, что были до тебя, почему не сказали? Я вам всем плачу такие бабки, и только сейчас узнаю, что что-то еще надо… Послушай, я не лох и умею спросить за свои деньги. И я спрошу… Сколько дней потеряли… – Слезы стояли у него в глазах, и кажется, начиналась истерика.

– Так, Джолдас, надо действовать. Все это есть в Ташкенте. И монитор, и аппарат для вентиляции легких. Можно взять напрокат – в Институте кардиохирургии или в Институте травматологии.

Джолдас сразу же очнулся и по-казахски начал что-то говорить своему референту, стоящему чуть в отдалении. Затем повернулся ко мне и сказал:

– Через четыре часа все будет на месте. Еще что-нибудь надо? Думай быстрее, доктор.

Я ответил, что на этом этапе этого было достаточно. Я пошел к больному, Джолдас пошел на выход из реанимации, а двое серьезных парней с мордами уголовников постоянно держали меня в поле зрения.

Ситуация оставалась критической. Почки и легкие у Серика работали еле-еле. Артериальное давление удавалось поддерживать на фоне постоянного введения вазопрессоров. Кома продолжала оставаться глубокой и вот-вот могла перейти в атоничную, как признак смерти мозга.

До конца срока моего пребывания в славном городке оставалось двое с половиной суток. Я забыл, когда спал. Меня шатало, меня начинало уже глючить. Я зашел в ординаторскую, сел в кресло, вытянул ноги на соседний стул и провалился в черную яму сна. Проснулся от нежного трепетания по плечу – разлепив глаза, увидел стоящую надо мной медсестру.

– Доктор, у нас все хорошо. Но сейчас приедет Джолдас Курбанбекович, привезет аппаратуру.

– Чон рахмат, эже, – сказал я и медленно поднялся. Я проспал ровно четыре часа. Класс. Я полностью восстановился и вновь был готов к бою.

Состояние Серика за четыре часа не изменилось. Все было на прежнем критическом уровне. Несмотря на октябрь, жара в Казахстане стояла несусветная, градусов под тридцать пять. Дурак, надо было заказать еще кондиционер в палату, потому что нам приходилось постоянно окутывать тело Серика мокрыми, холодными простынями, чтобы хоть как-то уменьшить лихорадку и воздействие жары.

Мы или работаем нормально, или не работаем вовсе. Нам нужно оборудование.

Когда мы подключили Серика к монитору и перевели его на новый, фирменный аппарат вентиляции легких, дышать стало легче не только ему, но и всему персоналу: теперь все функции сердца и дыхания отражались на экране. Но в сознание Серик не приходил. Что это, что? Закрытая черепно-мозговая травма, инсульт или гипоксический отек головного мозга. Ответ можно было получить только при выполнении компьютерной томографии головного мозга. Но этого не смог бы сделать даже Джолдас – нельзя доставить и установить компьютерный томограф за двое-трое суток. А остальное было уже не важно.

Да, парадоксы. В этом нищем городе живут пивные короли, короли наркомафии, ездят на шикарных машинах, содержат бордели высочайшего класса и не могут сделать одну маленькую больничку на самом современном уровне хотя бы для себя. Вот и готовы сдохнуть в грязи, как свиньи, как и все их сограждане, на равных условиях. Им не хватает мозгов понять, что вечную жизнь не купить ни за какие деньги.

«Я прошу тебя остаться. Ты должен до конца вылечить Серика».

Я вспомнил недавнюю командировку в один российский городок, где в состав службы безопасности руководства металлургического комбината входил главный врач маленькой лекарни при комбинате. Но когда я посетил сию лекарню, то будто очутился в лучшей клинике Запада. И самое главное, что эта больница располагалась на частной территории комбината, и городские власти не имели к ней ни малейшего отношения.

В режиме коротких перебежек от работ с пациентом ко сну, который длился от силы пару часов, прошло еще двое суток. За это время я подружился с медсестрами и врачами отделения. Они еще смотрели на Москву с уважением, они еще продолжали жить многими ценностями Советского Союза. Но уже наметилась глубокая борозда, как на треснувшей льдине, разделяющая нас. Они были здесь, а я там.

Самолет мой должен был улетать через десять часов. Пора было приступать к тяжелому разговору с Джолдасом.

– Джолдас, я военный врач, и мне нужно скоро улетать. Ты знаешь об этом. Я прошу тебя отпустить меня. Я честно выполнил свой долг.

– Я прошу тебя остаться, – попросил меня Джолдас, его лицо потемнело от всего пережитого напряжения. – Ты получишь любую сумму. Ты должен до конца вылечить Серика. Я тебя очень прошу.

– Извини, Джолдас, извини, но я не могу. Я отпросился только на пять дней. И это не зависит от меня. Джолдас, я должен улететь.

Он помолчал несколько минут, что-то обдумывая, и наконец произнес:

– Хорошо, доктор. Ты улетишь в срок. Через три часа тебя отвезут в Ташкент, в аэропорт.

Я мысленно перекрестился.

Через три часа подъехал черный джип, и в сопровождении охранников я двинулся в обратный путь. Ехали мы по ночной степи, в кромешной тьме. Я сразу же заснул. Очнулся от криков, стрельбы, воя и причитания. Джип стоял в ночи, а вокруг него – несколько машин. Взрослые мужики рыдали и выли, стреляя при этом из пистолетов и автоматов в небо. Я все понял. Серик умер. Бессонная неделя вымотала меня настолько, что мне было абсолютно все равно. Я только подумал: «Пристрелили бы сразу меня, чтобы не мучился». Охранник грубо дернул меня за руку и приказал выйти. Ну, вот и все. Приехал.

Однако меня не расстреляли – просто пересадили в драные «Жигули», и какой-то казах, похожий на чабана, сразу же куда-то меня повез. Я опять провалился в сон.

Очнулся от тычка в бок – за окном машины была светлая площадь. Казах, похожий на чабана[5], открыл двери машины и жестом показал на аэропорт. Я пошел, не оглядываясь. Обратно я опять летел первым классом, только ничего не видел. Я спал.

Заказов от Николая Ивановича я больше не получал.

Лох

– Послушай, что ты все ноешь? Ну, поссорился с женой, ну наорал на нее, ну не разговаривает она с тобой целых два дня. Какая на фиг хрень! Уже сегодня вечером будет твоя Анхен лелеять и кохать тебя в теплой постельке… – говорил мне он. – Кстати, ты помнишь нашего полкового лекаря, Антона Коваленко? Так вот, умер наш «склифосовский» недавно… И, что самое интересное, я встретил его случайно за месяц до смерти. В тот вечер по дороге домой мне до чертиков надоело болтаться в пробке – я вышел из машины и сказал Андрею, что пойду прямо по маршруту пешком, а когда пробка рассосется или я устану, то сяду обратно. Короче, на телефоне…

Я не знаю, что помутнило мое сознание, но я уже лет десять не ходил по московским улицам просто так. Из машины в контору, из конторы в машину. Ну, иногда театр или ресторан. А тут, как Гарун аль-Рашид, решил пройтись по Новому Арбату. Машины тупо стояли в глухой пробке, а я, окунувшись в народ, шел и пристально вглядывался в идущих навстречу. Я моментально влюблялся в идущую навстречу красотку лет двадцати пяти, и тут же забывал ее, ибо, рассекая толпу, в мою сторону плыла уже иная принцесса в окружении шлейфа восторженных взглядов. Мужики тоже были весьма колоритны и забавны, но, конечно же, более блеклые по сравнению с дамами. Короче, вечер даром не пропадал.

Подходя к Садовому кольцу, я вдруг почувствовал пронзительный взгляд высокого мужчины в дорогом и стильном кашемировом пальто. Модная оправа очков слегка скрывала его глаза, поэтому я не сразу узнал его. Мы оба замедлились и машинально протянули друг другу руки. И только при соприкосновении наших ладоней я узнал его. Это был Антон. Мы обнялись и на секунду замерли. В то же мгновение я вспомнил всю нашу недолгую совместную службу.

В живых не остался никто – ни караванщики-духи, ни их ослы, ни верблюды.

Мы оба попали в Афган в 1985 году. Впрочем, как и ты. Помнишь, каков красавец он был? Как он с нами ходил в поиск? Я никогда не забуду, когда два бойца подорвались и лежали, истекающие кровью, среди скал, а нам надо было продолжать идти на перехват каравана за перевал. Он не побоялся и остался ждать «вертушку» до утра, колдуя над бедолагами… Командир не мог оставить с ним ни одного бойца, потому как при потере уже даже этих двоих вся операция была под угрозой.

Антохе оставили тройной боезапас (его и подорванных), медикаменты, воду. Скала надежно защищала его тыл, а из валунов соорудили что-то наподобие крепостной стены. Мы уходили, не оставляя ему даже рации, одна была взорвана, другая – нам. Он спокойно работал с ранеными. Три автомата, подсумки с рожками, гранаты и пистолет вряд ли спасли бы его от духов, но нервы бы он им попортил. Короче, мы ушли. Что касаемо меня, так я точно при прощании не смотрел ему в глаза. Через семь часов марша, в шесть утра, за перевалом на горной тропе, мы накрыли караван. В живых не остался никто – ни караванщики-духи, ни их ослы, ни верблюды. Взорвав караванный груз, мы по рации вызвали вертушки. К восьми часам подлетели два «крокодила»: один патрулировал над нами кругами, а другой, зависнув, принял всех нас на борт. Потом мы полетели за Антохой.

Шансов у Антохи и бойцов было ноль.

Подлетая к дислокации нашего доктора и раненых, вертолеты, вдруг сделав крутой вираж, понеслись на базу. Командир что-то орал через ларингофон экипажу, но через час мы все оказались на базе. Как сообщили нам уже на земле, по данным разведки, после нашего расстрела каравана духи со «Стингерами» оседлали окружающие вершины и ждали, когда мы прилетим за своими бойцами. Один вертолет из другого звена при попытке эвакуировать ребят был подбит. Все прекрасно понимали – шансов у Антохи и бойцов ровно ноль. О ситуации узнал командующий армией. Он был в ярости и приказал любой ценой вытащить наших. Тогда еще бойцы «невидимого фронта» нефтью и газом не торговали, а посему толк в своей работе знали очень неплохо. Короче, в обмен на трех полевых командиров нам разрешили прилететь и забрать Антоху с ранеными. На все про все ушло меньше суток. Когда мы прилетели, Антоха орал на нас как сумасшедший. Он материл и нашу армию, и компартию, и отцов-командиров, и чуть не дал в морду одному майору из штаба, прилетевшему с нами. Наш доктор хоть и был из семьи глубоко интеллигентной, но матерился, как пьяный матрос и извозчик, вместе взятые. Да, сейчас вспоминаешь об этом со смехом, но тогда…

Под пристальными взглядами наблюдавших за нами через бинокли «духов» мы – точнее не мы, а Антоха – устроили, балаган, «цыганочку с выходом». Патронов у Антохи практически не осталось, и наготове уже был пистолет для «почетного» ухода из жизни. Ибо при ином раскладе… Мы видали, что творят враги с нашими пленными.

Оба бойца были живы, и даже очень ничего. Антоха всегда таскал с собой американские медикаменты, отбитые у «духов»: целительное действие морфия и антибиотиков, а также переливания американских растворов в вену через американские же пластиковые капельницы (чудо, невиданное в Союзе еще лет десять), ну и, конечно, профессионализм нашего «Пирогова» сотворили сказку.

Пролетели два года, и мы больше не виделись.

После Афгана Антоха закончил академию, служил в Москве, в каком-то госпитале. Поговаривали, что в Бурденко. Но я, как человек здоровый и приписанный к кремлевской поликлинике, к врачам не обращался. Да и потом, мало ли с кем мы служили.

И вот – встреча. Антоха. Чуть пополневший, солидный, в дорогом и стильном прикиде. И тогда я нарушил свой установленный порядок. При моем положении даже самые мало-мальски знакомые и давно забытые люди пытались сразу же при случайных встречах затащить меня в рестораны, домой, в баню. Я всегда вежливо отказывался и старался с ними больше не пересекаться. Но тогда, при встрече с Антохой, я просто сошел с ума.

– Антоха, братан, мы же двадцать три года с тобой не виделись!.. Все, немедленно в ресторан. Никаких отговорок, немедленно.

Я смотрел и не мог насмотреться на бывшего сослуживца и видел его все тем же молодым лейтенантом медицинской службы Антоном Коваленко. Время будто сместилось, и я вновь ощущал себя молодым и неприкаянным, какими мы и были все в то время.

Антоха неожиданно быстро согласился на мое предложение. Я не люблю рестораны вокруг Арбата, поэтому мы решили поехать в «Кавказскую пленницу», на проспект Мира. Путь предстоял долгий, по глухо стоявшей в пробке Москве. Но спешить уже было некуда. Я позвонил жене и сказал, что срочно возвращаюсь на работу.

Антон все про меня знал, но при моей публичности это было неудивительно. Он же после Ленинградской академии попал в Москву, в госпиталь, и служил там анестезиологом-реаниматологом. Дослужился до подполковника, был начальником отделения, постоянно мотался в Чечню, Дагестан, Ингушетию. Защитил кандидатскую диссертацию. И все было неплохо, но война закончилась. В госпиталь, овеянный славой, стремились попасть не только военные, но и российская знать. А должность начальника реанимации стала приносить ощутимый материальный достаток и повышала социальный статус. Резко расширялся круг знакомства с разными полезными людьми из власти и бизнеса. Антоха стал мелькать на экранах телевизоров. И тут вдруг подрос молодой и бесконечно талантливый молодой капитан, сын одного из замов начальника наградного отдела президентской администрации. И пришел этот сын к папе, и сказал:

– А хочу я, папа, стать начальником реанимации и очистить «авгиевы конюшни» от коррумпированного и на всю голову контуженного подполковника Коваленко.

Папа очень любил свое чадо, тем более год назад он помогал начальнику госпиталя в получении ну очень престижной награды. И тогда ему, отцу талантливого ребенка, начальник госпиталя говорил о своем патронаже и всяческой протекции подрастающего гения медицины.

Антоха поднял все свои связи. Антохе все и все обещали. Но папа оказался сильнее. Антоху вызвал начальник госпиталя и показал тому заявление от одного из родственников лечившегося у него больного. Родственник ярко и в красках обрисовывал, что Коваленко Антон Владимирович вымогал у него взятку в размере трех тысяч долларов США. Антохе было предложено тут же написать рапорт об увольнении в присутствии начальника отдела кадров и юриста. Антоха, понимая, что его защучат если не в этот, так в другой раз, матерясь и проклиная всех сидящих в кабинете, рапорт написал. Через неделю он был гражданским человеком. Его сразу же взяли в московскую клинику – там он возглавил отделение реанимации. Клиника была знаменитой, но, по сути дела, работала как простая городская больница. Круглосуточно, ежедневно, ежечасно и ежеминутно.

После увольнения Антон возглавил отделение реанимации в московской клинике.

Мы доехали до ресторана и засели в тихом уютном уголке. Под спокойные и красивые грузинские мелодии Антоха продолжал рассказывать о своем житье-бытье:

– Знаешь, Артем, вылетая из армии, я принял твердое и окончательное решение – минимизировать свою зависимость от любимого государства и всегда иметь пути для отступления. Ведь никто не может дать гарантию того, что через несколько лет очередной сынок крупного государственного деятеля не позарится на мое место, или очередной главный врач не захочет срубить денег за продажу места заведующего отделением очередному самородку из Ростова или Еревана. А посему, параллельно с государственной службой, я организовал медицинскую фирму совместно с одним доктором, также вылетевшим со мной из армии. Мы начали консультировать, оказывать помощь больным и немощным по всей стране – это не запрещено законом. За время, проведенное на Кавказе, мы стали как родные для местных докторов и местной элиты. Нас хорошо знали, нам верили, также знали, что мы не боимся ни смерти, ни поездок даже в самые дальние горные селения. Потихоньку мы завязали отношения с Германией и Израилем и на взаимовыгодных условиях переправляли наиболее достойных граждан нашей страны на лечение за границу. Представляешь, Артем – работа в больнице, работа в фирме. Времени свободного вначале просто не было. Поток тяжелых больных в реанимации был нескончаем. Ты даже не представляешь, как отличается гражданская медицина от военной. И главное отличие – это полное отсутствие понятия об организации. Хаос, некомпетентность и воровство – вот что лежит в основе организации гражданской медицины. В клинике могут работать прекрасные профессора, отличные врачи и профессиональные медсестры, но все эти достоинства нивелируются тупыми администраторами. Запаса медикаментов просто не было – из полагающихся мне на неделю ресурсов отпускалось в лучшем случае двадцать процентов от требуемого. То есть восемьдесят процентов лекарств и расходных материалов покупали родственники. При этом существует негласный приказ – даже если родственник может купить лекарства, а их нет в отделении, то пусть лучше пациент умрет, но лекарств у родственников не просить. Согласиться с такой фашистской концепцией я не мог, поэтому, прикрывшись согласием профессора Исаева, я обеспечивал недостаток лекарств за счет родственников. А для того чтобы родственники несчастных больных видели, как относится персонал к лечебному процессу, я разрешил свободное посещение. И это была бомба – первое отделение реанимации, где родственники не унижались, покупая возможность увидеть своего близкого, свободно, в указанное время могли посещать больных. Процесс пошел. Первые два года я не видел ни выходных, ни отпусков, ни праздников. За это время я раз десять чуть не вылетел с работы, но и не получил ни одной жалобы от больных и их родственников. При этом снизил число умирающих ровно в два раза. Да, я прекрасно понимал, что, если бы не «крыша» профессора Исаева, меня бы давно «сожрала» местная администрация. Но Исаева администрация боялась, ненавидела, но терпела. Еще бы, он спас дочь самого богатого и влиятельного человека России и проводил теперь с этим человеком все праздники. Но даже этот человек не мог сделать Исаева главным врачом и руководителем нашей богадельни, что было мне абсолютно непонятно. Но ты-то, Артем, как опытный царедворец, это можешь понять?

Будь ты хоть самым распрекрасным специалистом, классным хирургом или терапевтом, но если ты чем-то не подходишь администрации, то жизнь твоя превратится в ад.

Я не стал объяснять Антохе все превратности административных каверз и тонкостей, он бы все равно их не понял. Как, впрочем, и многие нормальные люди. Коваленко продолжал:

– Ты знаешь, вдруг жизнь, при всей своей напряженности и тяжести, заиграла новыми красками. Конечно, деньги играли в этом не последнюю роль. Ну, во-первых, я построил дом в пятнадцати километрах от Москвы по Новой Риге – не дом, а сказка, проект жены, каждая мелочь интерьера радовала мою душу. У каждого в семье по машине. Я давно перестал заглядывать в карман своим пациентам и их родственникам. Шок и неуверенность после увольнения из армии к пятому году гражданской жизни постепенно прошли. Но, представляешь, Артем, не было того ощущения полета и свободы, правильности жизни, что ли, как во время офицерства. Не хватало четких приказов и чувства своей абсолютной нужности. В гражданской медицине ценность каждого отдельного специалиста, врача, определяется его лояльностью к руководству клиники. Будь ты хоть самым распрекрасным специалистом, классным хирургом или терапевтом, но если ты чем-то не подходишь администрации, то жизнь твоя превратится в ад. Тебя по любому ничтожному поводу (например, опоздал на пять минут на обход главного врача) могут отстранить от операций на три месяца, а в это время к тебе выстроится очередь – именно к тебе, а не главному врачу или его замам – на целых полгода. В конце концов, ты, понимая, что, оставшись без работы, просто умрешь, идешь на компромиссы через унижение собственного достоинства, преломляя и ломая себя.

Ты прекрасно понимаешь, что такие ситуации возникают не только в твоей больнице; что большинство руководящих постов в медицине занимает банда чиновников-мизантропов. Им абсолютно не нужны профессионалы и Люди с большой буквы. Ибо тогда им придется отвечать за античеловеческую организацию медицины, умерить свои воровские утехи и, в конечном счете, уйти с поста или сесть в тюрьму. Поэтому они будут биться за свои интересы, мелькать на экранах телевизоров и создавать легенду о величии и славе ведомой ими медицины.

В гражданской медицине ценность специалиста определяется его лояльностью к руководству клиники.

Про оснащение гражданских больниц я уже говорил, оно плачевное, – продолжал Антон. – Впрочем, основная масса людей, имеющих деньги, давно уже облюбовала себе западные клиники, где и поправляет свое здоровье. Самое печальное, что во время командировок мне постоянно приходится видеть, как можно нормально и классно работать, что и делают наши коллеги из Европы…

Вот так, дружище, внутренний конфликт все растет, адаптация к ситуации у нормального врача, да и просто человека просто невозможна, и тогда приходит время депрессии – постоянной, со спадами и подъемами, но непреходящей. Все бросить и послать куда подальше? Но нормальный врач ведь, кроме как врачевать, и делать-то ничего больше не сумеет. Да, я уже финансово и морально подошел к этой черте. По сути дела, моя зарплата в клинике – всего лишь малая толика от того, что я зарабатываю в своем деле. Но как представлю, что все, что сделал за эти годы, рухнет…

И вот, посмотри, Артем – вроде уважаемый человек, прекрасная должность, свое дело, хороший достаток, и в то же время – непроходящее чувство тоски и неразрешенности ситуации. Жена в это время абсолютно тебя не понимает. Года два-три назад я вдруг перестал делиться с женой происшедшими событиями на работе. Да, дети стали жить отдельно, дом громадный, и мы вдруг перестали разговаривать. Как-то в постели я пытался приобнять родную – она интуитивно и, мне показалось, с некоторой брезгливостью отдернулась от меня. Я все понял, и больше не пытался повторять… С тех пор мы спим вместе, но раздельно.

Мы махнули по очередной стопке. Я смотрел на Антоху и думал, что нужно срочно заканчивать этот разговор. Какого лешего я нарушил свои принципы? Чаще будешь встречаться с такими неудачниками, скоро окажешься среди них. Но Антоха продолжал. И я понял, что он уже не столько со мной, сколько сам с собой разговаривал.

– Несколько месяцев назад, в воскресенье, я сидел в кабинете, печатал годовой отчет. Дело в том, что последние субботы были заняты командировками, и времени на текучку просто не оставалось. И наконец – свободные выходные. Я приклеился к компьютеру и доделывал недоделанное. Жена несколько раз молча заглядывала в кабинет, а затем пошла во двор и начала очищать от снега стоянку, дорожки. Так же демонстративно оделась теща и начала помогать ей. Я выскочил на веранду и заорал что-то непристойное и злое… Крышу сорвало полностью. Вечером состоялся разговор. Короче, развод. Представляешь, это мне – развод?! Мне, который жил ради жены и детей, развод! Я всю жизнь, как специально выведенная порода собак, жил для семьи. Понимаешь, в основе моего несносного характера лежит профессиональная деформация. Тридцать лет войны со смертью, находясь в постоянном стрессе, – вот и деформировался. А мои близкие видели только приятное от моих профессиональных достижений, и никто из них не подумал, что надо быть ко мне хоть чуть-чуть снисходительнее. И если женщина, прожившая с тобой 30 лет, не поняла этого… – Антон горько вздохнул. – После последней командировки в Карабек вообще чуть с ума не сошел. Вот так.

– А что было в Карабеке?

– В маленькой кавказской больничке лежал раненый – после нашего приезда, при перестановке трахеостомы, мы получили глубочайшую гипоксию с брадикардией, практически клиническую смерть. Местные лекари, которые безуспешно лечили больного до нашего приезда двое суток, не заметили самого главного – что проводимая ими искуственная вентиляция легких не эффективна по причине негерметичности трахеостомической трубки, и через час-два они похоронили бы его. Готовя раненого к перелету в Москву, я взялся переставлять трахеостому и чуть не получил остановку сердца. Все удалось, но какой ценой. Вокруг стояла толпа, и я знал, что, если сейчас этот пациент умрет, мне конец. Я так остро это почувствовал. И ты понимаешь – ни один из членов моей семьи ни разу не сказал «хватит, не уезжай». Я, конечно, не послушался бы и полетел, но сам факт…

– А может, они были не в курсе, что все так рискованно?

– Да, да, не в курсе… Все и все знают. Ведь поездки в Чечню и Ингушетию, Дагестан – это как слетать на Лазурный Берег, – усмехнулся Антон. – Понимаешь, раньше всегда сдерживали дети, а сейчас детям наплевать. А раз так, то тогда кому я на фиг нужен?..

Мы молча махнули по очередной рюмке. После небольшой паузы Антоха продолжал:

– Это еще не весь ужас. Представляешь, при всей моей любвеобильности, воистину я любил только свою жену. Я не знаю, как это сочеталось друг с другом, но это именно так. Короче, некоторое время назад мы сотрудничали с одной из крупнейших частных медицинских корпораций. Мы выполнили несколько труднейших транспортировок тяжелейших больных – кого из регионов в Москву, кого в Германию. Одна из пациенток с геморрагическим инсультом оказалась матерью хозяина корпорации. Мы забирали ее из маленького городка на Урале. Она была в коме, на искусственной вентиляции легких. Сын, прекрасно зная уровень отечественных клиник, сразу же поставил нам задачу: довезти матушку в целости и сохранности в Швейцарию, в Цюрих. Мы решили эту задачу, решили быстро и профессионально. Нам заплатили вдвое больше от выставленного счета.

Чем чаще встречаешься с неудачниками, тем скорее окажешься среди них.

Хозяин, и он же сын, которого звали Михаил Исаакович, пригласил нас на обед в ресторан. Нас – это меня и моего компаньона Никиту. В означенное время мы подъехали к ресторану. Место было весьма помпезное: с плавающими рыбками под стеклянным полом и услужливыми до приторности официантами, одетыми под матросов. Войдя в камерный зал, я увидел за столом Михаила, благодетеля нашего, Исааковича и очень симпатичную брюнетку лет тридцати двух с пронзительно голубыми глазами, в стильном, дорогом, но не пошлом черном костюме и белой блузке. Серьги и колье ее явно тянули на пол моего дома – по цене.

«Да, Исаакович моих лет, а красотку оторвал обалденную, наверное, моложе его детей», – подумал я.

– Элла, – представил Исаакович девушку. – Моя дочь и руководитель клиники эстетической медицины, что на Старом Арбате.

Это было уже интереснее. Обед протекал сдержанно, произносились дежурные фразы о благодарности и о профессионализме. Видно, Исаакович очень сильно любил матушку и решил выйти из рамок обычного финансового протокола. Я оценил его поступок. Мне всегда было приятно, когда за нашей классной работой заказчики видели не только коммерческий интерес, но и медицинскую, профессиональную составляющую. Во время обеда я невольно останавливал свой взгляд на Элле, и уже в мыслях прокручивал различные варианты. Однако во время обеда выяснилось, что Элла в браке, у нее дочь и прекрасный муж – пластический хирург.

«Хе-хе, – подумал я, – здесь, старина, тебе ничего не светит, – так что расслабься и получай удовольствие от созерцание красотки, и не более».

Обед закончился, при прощании я поцеловал ручку Элле, и вдруг почувствовал какую-то волну, какой-то импульс. Мы посмотрели в глаза друг другу. Мы посмотрели и увидели то, что каждый хотел…

Элла была крайне сдержанна в эмоциях, но отдавалась мне всегда самозабвенно, как в последний раз. Наши встречи были не так часты и абсолютно не тяготили меня и мою совесть. Но потихоньку процесс стал набирать обороты.

«Мы посмотрели в глаза друг другу. Посмотрели и увидели то, что каждый хотел…»

Однажды Элла принесла мне приглашение на конференцию в Ницце, с билетами и резервацией в гостинице. Пять дней в начале мая на Лазурном Берегу, с прекрасной и умной дамой были просто невероятны. Мы наслаждались утренним бризом, сидя за завтраком на веранде. Мы гуляли по набережной. Мы мотались в Монако, мы ужинали в Вентемилье, играли в казино в Ментоне. И, конечно же, любовь, любовь, любовь…

Ночью, проснувшись в громадной постели Эллы, я думал: «Интересно, какую цель ты преследуешь, красавица? Я же еще не в той степени маразма, чтобы верить в твою льстивую белиберду. У тебя все нормально, моя прекрасная олигархочка: ты умница, у тебя за плечами Гарвард и МВА, ты красива, успешна, богата (по-настощему богата, а не как я); у тебя муж, дети и куча поклонников. Я, конечно, парень ничего, но все же мы на разных уровнях. Абсолютно.

А может – паранойяльная идейка – ты агентша (ФСБ, ЦРУ, ГРУ, БНД, МОССАД – нужное подчеркнуть) и просто сладкая приманка? Но уничтожить меня при моих командировках проще простого. Компрометировать – так на мне пятна ставить негде. Тогда зачем ты, зачем рядом, зачем эта грубейшая лесть с придыханием… Как говаривал один Великий – НЕ ВЕРЮ!

Возвращаясь в Москву, я вдруг подумал, что это капитальный путь к предательству жены. И подумал, что хватит, пора завязывать. И потом, Исаакович – парень серьезный, да и муж Эллы не простой перец. А то найдут хладное тело мое в одной из подворотен Москвы…

После свиданий на Лазурном Берегу с Эллой мы не виделись месяца два. Нет, перезванивались, болтали в скайпе, но воочию встретиться было все как-то недосуг. Однако перед моим отпуском – а я собирался с женой на машине прокатиться по Скандинавии – она позвонила с просьбой увидеться.

«Десять недель. Я решила рожать».

Тон ее был очень серьезный, и я уже предугадывал тему разговора. Видно, наступила пора прощания: она наверняка поблагодарит меня за прекрасно проведенное время, попросит меня не обижаться, но больше ее не беспокоить. Я изображу горе, в моем взгляде блеснет слезинка, и… мы радостно расстанемся. Все, наш кратковременный роман умер. Да здравствует новый роман!

Элла, как всегда, была безумно красива и изящна. И я уже подумывал, как отыграть ситуацию обратно и продолжить наш роман, но вдруг прозвучало:

– Антон, я беременна, десять недель…

Ревизор, немая сцена.

– Надо полагать, отец – я?

– А кто же еще? Кроме тебя, у меня уже год никого не было.

Так, еще одна вводная. Значит, я стал единственным мужчиной в ее жизни.

– Что будем делать? Ты с кем-нибудь советовалась?

– Ты же понимаешь, что я могу обсуждать это только с тобой. Не с мужем же мне об этом говорить.

Я молчал. Проносились вихрем мысли о разрушенной моей семье и золотой клетке нового брака. В душу закрадывался ужас.

– Ты знаешь, любимый, я решила рожать. Пусть у Сонечки будет брат. Что родится мальчик, я просто уверена. Что касается тебя, то, как ты понимаешь, это полностью мое решение, и оно тебя ни к чему не обязывает. Я буду рожать в Швейцарии. Мой муж готов принять моего ребенка, но я все равно с ним разведусь. Вот так, мой милый. Что же ты молчишь?

Повисла пауза.

– Элла, ты же понимаешь, что это решение должно быть обоюдным. Десять недель – еще не срок. Так что давай подумаем.

– Я твердо решила, что этот ребенок будет жить. Я не позволю его убить.

– Хорошо, тогда дай подумать мне. Я позвоню.

На том и расстались.

Я медленно брел по улице и думал: «Тварь я последняя, что же я натворил?»

И это не было игрой артиста для своего внутреннего театра, это были мысли правдивые и горькие. Наверное, я был так честен с собой в первый раз.

«Доигрался. Как дальше жить? Как перенести все это? Я сам разрушил свой внутренний, гармоничный мир, испепелил его… И теперь – как жить? Господи! Как? Вокруг не останется ни близких, ни друзей… Я всех предал сам, а они еще не знают об этом, они даже не догадываются, что я предал их, что я убил самое дорогое, что было у меня. Как дальше жить в этом грязном, вонючем болоте обмана и подлости, моей подлости? Господи! Скольких людей, которые любят и обожают меня, я предал! Сколько страданий и болей я им принесу… Но самое главное – я убил свою душу, я убил и предал самого себя…»

Я шел и прекрасно понимал: все то, что свершилось, – это безвозвратно и окончательно. То, что я совершил, не имеет сроков давности. Я просто перечеркнул всю свою жизнь. У меня не осталось более ничего. Ничего не осталось.

«Я не представлял жизнь без супруги. Да и Элла продолжала жить с мужем».

Я понимал, что, как настоящий «мэн», я должен взять красотку в жену. И тогда моя жизнь превратится в сказку. Но зачем мне эта сказка, зачем? Денег у меня достаточно. Можно и больше, но только не такой ценой.

Я с ужасом представлял жизнь без моей любимой супруги. Нет, вернее, я не представлял. Оторвать руку без наркоза, пожалуй, было бы менее больно, чем бросить Ленку.

Но ребенок, мой ребенок! С этим как жить? Мой ребенок – иудей… Ибо будет рожден иудейкой. Как же тогда мое православие?

И тогда я решил просто отдаться течению. Пусть будет, как будет. Самое важное – мой ребенок не должен страдать из-за отца-негодяя. В тот же вечер я позвонил Элле и сказал, что принимаю ее решение. И что ни под каким соусом от нашего дитяти не откажусь. На следующий день, сидя в ресторане, мы уже обсуждали имена возможных мальчиков и девочек. Элка была в приподнятом настроении, прекрасна, как мадонна. Она вся светилась изнутри.

С мужем она пока решила не разводиться.

Оставшиеся восемь месяцев пролетели, как пуля. Элла родила Иосифа, Иоську в Цюрихе. Иосифа Эдуардовича Капернаума, по записи в свидетельстве о рождении. Сразу же по возвращении в Москву, через три недели после рождения сына, она пригласила меня к себе в Барвиху. Муж ее был отправлен в Италию по каким-то делам клиники. Так что двое суток я был полностью отцом. Вставал по ночам, перепеленовывал, кормил.

Я просто уже ничего не понимал. Ничего. Элла продолжала жить с мужем. И в то же время я постоянно был рядом. Сын был до неприличия похож на меня, якобы чужого дядю. И уже Михаил Исаакович, дедушка Иосифа, несколько раз как бы внезначай спрашивал Эллу, когда она в последний раз видела прекрасного реаниматолога Коваленко. Хотя наверняка охрана доложила ему уже все про мои визиты. Исаакович спрашивал, но в ситуацию не вмешивался. Пока не вмешивался.

А на днях я узнал, что моя любимая жена уже год как «плотно» дружит с одним из руководителей фирмы, в которой работает. Все. Это конец.

Вот так, Артем. Вот так я и живу. Пока живу. Хотя в этой ситуации для всех, абсолютно для всех было бы лучше, если бы я умер.

Мы выпили по последней и расстались, обменявшись телефонами и клятвами о вечной дружбе…

– Представляешь, Саня, а через месяц после нашей встречи Коваленко не стало. Нелепый случай. По всей видимости, после очередного полета и нескольких бессонных ночей, возвращаясь из аэропорта на своей машине, за рулем заснул и выскочил на встречку.

Знаешь, что я скажу тебе, друг мой, Печорины должны умирать в молодости, и лучше на войне. Погиб бы Антоха тогда в горах, вечно бы помнили его как героя и на каждой встрече поднимали бы за него стаканы. А так, прости меня, Господи, запутался по жизни, затрахался и погиб по ерунде. Жаль, конечно, жаль… Ну да ладно, попилили и хватит, сегодня у нас встреча с премьером, нужно успеть просмотреть материалы.

Убийство священного врача

– Ну вот, ты, рассказывая мне о своей жизни анестезиолога-реаниматолога, полной самопожертвований и страданий, с невероятными победами над смертью, о своих глубоких и искренних переживаниях, горьких минутах отчаяния и ощущения собственного бессилия при гибели больного или раненого, нарисовал образ идеального, безупречного врача, вся жизнь которого была посвящена служению жизни и борьбе со смертью. Но все же, скажи, только честно – проработав столько лет в анестезиологии и реанимации, постоянно видя множество смертей на протяжении тридцати с лишним лет, неужели ты спишь спокойно и тебе не в чем себя упрекнуть?

Если это так, то ты, наверное, действительно идеальный врач и человек. Но как-то не верится мне в человеческую идеальность. Ведь, как бы там ни было, работая на грани между жизнью и смертью, – и эта грань, позволю себе заметить, не твоя, а пациентов, которых ты должен спасать, – нельзя быть безупречным.

Какие бы причины ни приводили к этому, но по твоей вине, или же с твоим невольным участием, умирали люди, которые могли бы выжить. А если это так, то в этом случае ты являешься убийцей.

И пусть до этого и после ты спас множество людей, которые тебе благодарны, но по законам Божьим ты все же нарушил заповедь «Не убий» – даже одна загубленная по твоей вине жизнь перечеркивает всю твою святость и идеальность. Я думаю, что «убийца» в белом халате, которому доверили жизнь, даже страшнее, чем обыкновенные насильники и бандиты. Потому что от насильника или бандита жертва еще может как-то пытаться защититься, а перед врачом она – полностью беззащитна.

Ты, надеюсь, не сомневаешься, что я люблю тебя и восхищаюсь тобой. Но эти вопросы, что я задала, всегда мучили меня, человека далекого от медицины и сугубо гуманитарно-литературного. Мне хотелось понять, что творится в душе человека, который посвятил свою жизнь медицине, спасению людей, после осознания им собственных ошибок, приведших к гибели человека. Как он живет с этим дальше, как продолжает лечить пациентов, понимает ли он, осознает ли, что он убийца. Наверное, это страшно…

Осознание себя преступником, убийцей, несомненно, должно привести или к сумасшествию, или к самоубийству.

Я пыталась найти ответы в мировой литературе, но, знаешь, не нашла ни одного произведения, которое бы мне помогло. Может, фильм «Убийство священного оленя» – («The Killing of a Sacred Deer») Йоргоса Лантимоса вновь заставил меня обратиться к теме «врач и убийство». В этом фильме врач-убийца не сам осознает совершенное им преступление – он вынужденно принял этот факт. Принял и понес кару. Но, как мне кажется, герой этого фильма, врач-убийца, не принял до конца своей вины. Вот так, мой милый, еще раз прости, и, конечно же, ты можешь не реагировать на мои литературно-психологические фантазии…

Он внимательно посмотрел на нее своими серо-голубыми глазами. В его взгляде она вдруг ощутила каким-то шестым чувством отражение вселенской печали и тоски, вечности или даже смерти. Она раньше никогда не видела его в таком состоянии. Практически всегда иронично-жесткое выражение его лица, скрывающее истинные эмоции, полностью исчезло, и она поняла, что, по всей видимости, затронула самые глубинные и потаенные уголки его сознания, или, может быть, не сознания, а совести и души.

После длительной паузы он ровным, абсолютно спокойным тоном, без всяких эмоциональных оттенков начал свой монолог:

– И, поверь, за многолетнюю свою медицинскую службу я никогда не обсуждал эту тему с коллегами и не слышал, чтобы кто-нибудь из них поднимал эти вопросы. Я, опять-таки, не могу говорить обо всех врачах, но честно и откровенно расскажу о своих ощущениях и своем глубоко личном взгляде на эту проблему. Самую, наверное, страшную проблему профессии врача. Ты совершенно права, эта тема – табу для обсуждений. И не потому, что кто-то искусственно запрещает. Нет, я думаю, что это механизм внутренней самозащиты мозга от разрушения психики, ибо осознание себя преступником, убийцей, несомненно, должно привести или к сумасшествию, или к самоубийству. Но это может происходить только у врачей, которые пришли в медицину не ради карьерного роста или обогащения, а для истинного служения гуманизму. К сожалению, я знаю многих врачей, для которых профессия является способом удовлетворения собственных амбиций, достижения славы и богатства. Обладая хорошими знаниями, мануальными навыками, добившись успеха при лечении тяжелых больных, некоторые врачи получают ощущение безграничной власти над жизнями пациентов и собственной непогрешимости. Они порой сами не осознают того, что у них формируется синдром Бога. Неуспех в диагностике или в лечении больного они рассматривают не с позиций трагедии в судьбе конкретного человека, а как удар по авторитету.

Чтобы понять, о чем я веду речь, маленькая иллюстрация. Знаменитый врач, известный как один из лучших в стране, обладающий виртуозной техникой операторского мастерства, внушал на утренней конференции своим врачам:

Чтобы добиться истинного успеха, недостаточно просто оперировать больных.

«Вы, дорогие коллеги, не собрали материалы и не подготовили доклады для международной конференции. Вы объясняете всем нам, что в последние две недели поступали очень тяжелые пациенты и было много трудных операций, которые вы не могли доверить молодым коллегам. Ну что же, вам кажется – это подвиг и это оправдывает вас. Получается, что работа в операционной и реанимации для вас важнее участия в конференции. А теперь ответьте, пожалуйста, кто узнает о вас, как о великом хирурге или реаниматологе? Ну хорошо, пациент, спасенный вами, его родственники, сарафанное радио. И все. Узок круг этих людей. Я понимаю, если бы это были медийные личности, политики, крупные предприниматели – тогда ваш успех, несомненно, стал бы достоянием, не побоюсь сказать, миллионов граждан, вы бы прославили и себя, и нашу клинику и, наконец, меня, как вашего руководителя. И тогда честь вам и хвала. Это, несомненно, было бы оправданием вашего неучастия в научной работе. Но, в ваших случаях, это простые люди. Они вам даже коробки конфет не принесут.

Запомните: больные будут поступать к нам всегда, что бы ни происходило. Но чтобы добиться истинного успеха, надо писать много статей, делать доклады на конференциях и крупных симпозиумах, и тогда, поверьте, вы станете авторитетом. Вы все знаете отличного хирурга, абсолютного виртуоза, Виктора Михайловича Милорадского – он работает заведующим отделением в дружественной нам клинике. Но скажите, пожалуйста, кто еще знает, что он великолепный хирург? Мы, его коллеги, спасенные им пациенты, их родственники. Но в этой же клинике работает профессор Эльдаров. Как оператор Эльдаров просто никакой. Но к нему больные едут со всей страны и хотят, чтобы именно он их прооперировал. Он, конечно же, проводит операции, но ассистирует ему всегда кто? Правильно, Виктор Михайлович. И, как вы понимаете, операции проходят великолепно. Эльдаров даже в отпуск идет одновременно с Милорадским. Виктор Михайлович, видите ли, считает, что его работа в операционной гораздо важнее, как он говорит, никому не нужных статеек, переписок с западных исследований. А вот профессор Эльдаров, благодаря своей дальновидности и научному таланту, добился всеобщего признания в стране и стал известен за рубежом. К сожалению, время берет свое, и совсем скоро Милорадский станет менее активным, в силу возраста его проводят на пенсию и забудут. А вот профессор Эльдаров будет трудиться до тех пор, пока сам не захочет покинуть свой пост. И на его труды еще будут долго ссылаться и цитировать. Так что делайте выводы.

За срыв научного плана этот «врач» на две недели отстранил проштрафившихся коллег от операций, пообещав, что при повторе ситуации со ними расстанутся без всякого сожаления. По моему мнению, для таких врачей не существует морально-этических проблем при смерти пациента по их вине или по вине врачей, которыми они руководят. Они считают эти смерти закономерными, платой за дальнейшее развитие науки и прогресса. Одна потерянная жизнь во имя научных изысканий спасет много десятков других. Эта категория врачей, на мой взгляд, самая опасная. К сожалению, их становится все больше.

Я расскажу о своих преступлениях и о том, как с ними живу.

К сожалению, доминация подобных врачей становится все более очевидной.

Яркие, отлично срежиссированные презентации на телевидении, в социальных сетях, съезды и научные конференции породили новую генерацию шоуменов от медицины. Говоря правильные слова, демонстрируя свою эрудицию и тонкий юмор, они становятся крайне популярными в массах. А когда приходится сталкиваться с реальным больным и с реальной больничной жизнью, результат оказывается плачевным.

В то же время врачи с плохими знаниями так же опасны. А главные врачи и заведующие отделениями, когда они не соблюдают в должной мере санитарно-гигиенические нормы, не обрабатывают в полной мере реанимационные отделения и операционные, разве они не становятся причиной смерти многих больных от гнойно-септических осложнений, тем самым превращаясь в серийных убийц? А нехватка медикаментов в стационарах и поликлиниках, отсутствие препаратов для лечения онкологических больных, централизованная закупка некачественных дженериков, разрушение системы медицинского образования – не превращает ли все это руководство Министерства здравоохранения уже не в серийных убийц, а в участников геноцида? Как ощутить эту тонкую грань, чтобы повально не обвинить всех причастных к современной российской медицине в соучастии в преступлениях?

Ну а теперь мы подошли к самому страшному для меня.

Нет, я не считаю себя святым. Я расскажу тебе о своем комплексе вины и своих преступлениях. И как я с этим живу.

Ты помнишь, что моя карьера врача анестезиолога-реаниматолога начиналась в маленьком сибирском городке. Жили там в основном шахтеры. Вокруг города – глухая тайга, со множеством лагерей для заключенных и воинскими частями. Наша центральная городская больница обслуживала порядка ста пятидесяти тысяч жителей города и прилегающих к тайге поселений. Наше отделение реанимации-анестезиологии состояло из заведующего, четырех врачей и тридцати сестер-анестезисток и сестер реанимационных палат.

Мы обслуживали не только наш стационар, но еще и роддом, и детскую инфекционную больницу. И на все это пять врачей анестезиологов-реаниматологов. Одним из них был воспитанный и интеллигентный парень, Алексей, который все время мечтал перейти в рентгенологическую службу и только ждал момента, когда освободится ставка рентгенолога. По договоренности его тещи с нашим главным врачом, место ему было гарантировано, так как теща Алексея Семенчихина была директором самого большого продуктового магазина нашего городка, а по важности занимаемого ею поста в иерархии элиты города она стояла на одной ступеньке с первым секретарем горкома КПСС. Алексей же был неплохим парнем – он заканчивал интернатуру по анестезиологии-реанимации в Томском университете. В интернатуру проходили или те, кто на протяжении лет четырех-трех посещал СНО (студенческое научное общество) по анестезиологии, имел хороший средний балл, или по блату. Алексей наверняка был блатной, тем не менее знания он получил хорошие, да и мануальные навыки у него были в порядке. Поработав несколько лет в нашем городке практически без выходных, в окружении, мягко говоря, странных коллег, он понял, что повышенная зарплата анестезиолога-реаниматолога ни в коей мере не компенсирует адское напряжение и бесконечное число бессонных ночей. Рентгенология была самая крутая профессия, и попасть туда могли только избранные. Алексей, женившись удачно, по любви, попал в круг избранных. Мечта о рентгенологии стала осязаемой. Я же, закончив интернатуру, распределился в самый лучший и самый красивый город Хакасии и Горной Шории. По причине того, что я мечтал о многопрофильной работе анестезиолога-реаниматолога, я решил поехать со своей женой и детьми в этот славный город шахтерской славы и горнолыжного спорта.

Заведующий нашим отделением, Вячеслав Станиславович Лешковский, был невероятно эрудирован, талантлив – профессионал высочайшего уровня. Он обладал прекрасной памятью, энциклопедическими познаниями в патофизиологии, анатомии, биохимии, да практически во всех фундаментальных основах нашей специальности, прекрасной техникой всех анестезиологически-реанимационных манипуляций и операций. Ему тогда было уже за сорок. Ростом Вячеслав Станиславович был метр шестьдесят, невероятно худой, с орлиными чертами лица и светлой, вечно взъерошенной шевелюрой – он носился по стационару как заведенный и практически жил в отделении.

Дальше нашего города ссылать врачей некуда.

К нам он приехал из Новокузнецка, где работал на кафедре анестезиологии-реаниматологии в Институте усовершенствования врачей. Причина такой резкой смены места работы была самая распространенная – запойный алкоголизм. Слава, как мы его звали, вне запоев был нормальным человеком. Он прекрасно играл в шахматы, знал и любил художественную литературу, музицировал на скрипке. Зная свое интеллектуальное и профессиональное превосходство, он был резок в своих мнениях и не терпел тупых аргументов, но к обоснованным возражениям прислушивался. Хотя последнее слово оставлял всегда за собой. Сын сосланных поляков, он ненавидел советскую власть. Но начмеда и партийного секретаря нашей больницы, Аду Тихоновну Меркурьеву, он уважал и, наверное, только ей беспрекословно подчинялся. Она была настоящим врачом, любила больных, уважала коллег. Постоянно находясь в курсе всех событий, происходящих в нашей больнице, она никогда не повышала голос и очень грамотно решала все проблемы. Внешне и манерами поведения она была очень похожа на нынешнюю Ангелу Меркель.

Главный врач, общий хирург по специальности, по фамилии Шевчук, был полной противоположностью Ады Тихоновны. Высокий, худощавый, с вечно недовольным лицом, он разговаривал с врачами высокомерно, и, невзирая на возраст, всегда обращался ко всем на «ты». Его не любили, и его боялись. Конечно, дальше нашего городка ссылать врачей уже было некуда, но перевести, например, травматолога или хирурга на месяц-другой врачом на «Скорую помощь» он мог спокойно. А еще – объявить выговор, не дать защитить категорию, лишить премии – все это тоже было в его власти.

Ада Тихоновна всеми силами пыталась нивелировать его негодяйство, но, к сожалению, не всегда удавалось. Слава же, при своей сбитой алкоголем планке самосохранения, мог один позволить себе прервать речь главного врача на утренней пятиминутке или на его обходе фразой вроде: «Товарищ Шевчук, прекратите нести бред, вы совсем не ориентируетесь в данном диагнозе и патогенезе развития патологии у этого больного». Далее Слава читал короткую лекцию о симптоматике, диагностике и тактике лечения конкретного пациента. Шевчука от ненависти и злобы, казалось, в этот момент разорвет на части. Но с этим конкретным подчиннным он ничего сделать не мог. Слава был велик, и только благодаря ему, при острой нехватке анестезиологов, город не знал проблем с анестезиологическо-реанимационной службой. Тем более у Славы были прекрасные связи с учеными Кемерова и Новокузнецка. Короче, Шевчук его боялся. И наверняка ждал случая, чтобы уничтожить.

Я начал работать со Славой в августе, сразу после окончания интернатуры и переезда в городок. Конечно, порой Слава был невыносим и очень жесток. Он не прощал мне малейших промахов в работе, что заставляло меня постоянно читать книги по анестезиологии, вновь вгрызаться в патофизиологию и биохимию. На остальных наших коллег он практически не обращал внимания, понимая, что время для их исправления и обучения безвозвратно утеряно и что все они – случайные люди в самой интеллектуальной профессии. По утрам, на разборе полетов прошедших суток, Слава постоянно унижал их, обзывая придурками лагерными или дебилами, и предрекал всем им тюрьму или лишение диплома. Семенчихина он ненавидел, как своего идеологического и классового врага. Во-первых, Алексей предал профессию, а во-вторых, являлся представителем партийно-номенклатурной элиты. Но Алексей, надо отдать ему должное, воспринимал Славу как алкогольного деграданта и понимал, что тот только словами портит ему жизнь. Алексей был терпелив и ждал своего места в рентген-отделении.

Слава был очень жесток, унижал коллег, но при этом великолепно учил.

Прошли мои первые месяцы самостоятельной врачебной деятельности. Постоянные дежурства, иногда по двое, трое суток подряд, с непрекращающимся потоком раненных в драках, отравленных и утопших, травмированных в шахтах, обожженных детей и взрослых. А еще был роддом. Кесаревы сечения, отслойки плаценты, криминальные аборты… Было очень тяжело, приходилось постоянно читать, ординаторская превратилась в научную библиотеку. Я видел, что Слава был очень этим доволен. Но при этом он по-прежнему крайне сурово относился ко всем моим даже минимальным промахам. Слава был величайший учитель, и я не обижался на него, хотя иногда готов был врезать ему в челюсть.

И вот наступил июнь. Пришла пора отпусков. Первым ушел в отпуск Коля, наш сумасшедший самолетостроитель. Решили, что в отпуске будет один человек, остальные четверо в поле. Дежурили по двое, мотаясь из реанимации в роддом и обратно. Потом мы шли домой, как могли, отсыпались, а утром – вновь на полутора суток. Чтобы хоть немного уменьшить нагрузку и сделать паузы для отдыха более длинными, мы решили, что одна двойка будет дежурить с пятницы утра до понедельника. В пятницу плановые операции практически не проводились, экстренных поступлений было не так много, так что появлялась минимальная возможность отдохнуть. А вторая двойка полноценно отдыхала дома целых трое суток. Это было блаженство.

В пятницу появлялась возможность отдохнуть.

Слава решил, что с алкоголиком Пилатовым будет работать он, а я буду нести вахту вместе с Алексеем.

Июнь стремительно несся к своему завершению. В очередной понедельник мы заступили на смену. Плановых операций было мало, и к двенадцати часам дня мы отпустили коллег по домам. Алексей сегодня дежурил условно по анестезиологии, я был реаниматологом и отвечал за роддом.

Больных, к величайшей нашей радости, было немного. Один мотоциклист в коме, с тяжелой черепно-мозговой травмой, на искусственной вентиляции легких. Девочка пяти лет, прооперированная по поводу инвагинации, была абсолютно стабильна и находилась под присмотром не только наших сестер, но и мамы. Мы уже тогда, в те далекие годы, спокойно разрешали родственникам навещать пациентов, а уж мамы всегда лежали с детьми. Лежали два шахтера со множественными переломами костей таза, бедер. Их привезли после обвала породы в шахте в субботу, сразу же прооперировали, и теперь они были оба в ясном сознании, самостоятельно дышали. Слава умудрился поставить им эпидуральные катетеры для постоянного обезболивания, что значительно облегчило уход и избавило травмированных от сильнейших болей. Эта методика длительного эпидурального обезболивания пришла в страну только через десять-пятнадцать лет. Слава все же был гением.

Наша маленькая ординаторская находилась между экстренной операционной и реанимацией. В нее, как всегда, в хорошем настроении вошел заведующий хирургическим отделением Володя Башлыков. Владимиру Васильевичу было тридцать восемь лет. Он происходил из семьи потомственных врачей, у него было глубоко интеллигентное лицо с добрым взглядом, среднего роста – он всем своим видом располагал к себе. Его любили все, от санитарочек до сотрудниц отдела кадров. И даже Шевчук, мне кажется, испытывал некую симпатию, что для этого мизантропа было практически невозможно. Но был за Владимиром Васильевичем один грех. Несмотря на благородное происхождение, Башлыков был страшным матерщинником. Каждую операцию он начинал со знаменитой фразы «ну, понеслась… по кочкам. Поехали… твою мать». Во время операции он называл операционных сестер «старыми потаскушками», а ассистентов «членами моржовыми». Но было это абсолютно не обидно. Порой, в самые напряженные моменты операции, его бодрый мат помогал всем успокоиться и найти верное решение. Башлыкова любили, им гордились, и не было человека в городе, который бы не знал фамилию Башлыкова.

Конечно же, его любили не за мат.

– Парни, кто из вас сегодня с нами в операционную? – спросил он тогда нас с Алексеем. – Короче, поступил солдат из железнодорожной части, стройбатовец-защитничек. И еще родом он из столицы нашей Родины, города-героя Москвы, но, как всякий член стройбата, страдает легкой степенью олигофрении, как мне сообщил полковой врач. Наверное, поэтому не взяли парня с такими прекрасными физическими данными в десант или Кремлевский полк… – Башлыков прервался на мгновение и продолжил: – Клиника острого живота, то ли спаечная болезнь, то ли прободная язва, или высоко расположенный аппендикс. К животу не дает притронуться, орет, корчится от боли. Даже если это прободная язва или перфорация аппендикса, то времени прошло всего два часа – перитонит не успел развиться. Парень под два метра ростом, хорошо упитанный, так что готовить его не надо, берем сразу в операционную. В анализах крови и мочи тоже все спокойно. Алексей, займись бойцом.

Ребята покинули ординаторскую, а я, занавесив шторы, решил хоть немного поспать, в преддверии неизвестно какой предстоящей ночи.

Но спать мне пришлось недолго – вскоре в ординаторскую заглянула санитарочка Валечка, которая, заглядевшись на мое распластанное двадцатичетырехлетнее, богатырское тело на диване, сказала, что Башлыков зовет меня в операционную.

Башлыков стоял подле операционного стола со своим ассистентом и, бросая грозные взгляды в сторону Семенчихина, обратился ко мне:

– Артем, помоги нам. Этот недоделок, видите ли, забыл вставить зонд, и теперь мы уже полчаса не можем войти в брюшную полость. Живот дует так, что я боюсь, сейчас желудок разорвется. А напарник твой, конченый… не может провести зонд. Выручай.

Алексей нарушил основную заповедь анестизиологии: освободи желудок пациента, чтобы содержимое не попало в легкие.

Я молча отстранил Алексея от головы пациента. В то время пластиковых зондов еще в помине не было. Работали зондами из красной резины, многократно прошедшими стерилизацию и без малейшего намека на жесткость[6].

Алексей совсем, наверное, голову потерял от желания стать рентгенологом и нарушил основную заповедь анестезиологии – идя на операцию, освободи желудок, вставь зонд, чтобы содержимое желудка во время интубации трахеи или во время операции не попало в легкие.

Я пытался исправить ситуацию. Я удалил тампон из ротовой полости и с помощью ларингоскопа попытался провести зонд в пищевод. Смена зондов, попытки провести зонд с помощью длинного карцанга и с помощью ларингоскопа оказались безуспешными. Все это сопровождалось потоком мата в сторону Семенчихина, а потом и в мою. Володя был в ярости. Он обзывал нас жопорукими, Алексею грозил изнасилованием в извращенной форме, но это не помогало. Алексей заинтубировал трахею трубкой десятого размера, которая сдавливала пищевод и не давала зонду пройти в желудок. Сейчас бы эта проблема решилась в течение нескольких минут с помощью фиброгастроскопа. Но тогда, в 1984 году, мы и не слышали о подобной технике.

В то время каноны анестезиологии были прописаны с учетом максимального предотвращения различных осложнений. Выполнение этих правил позволяло избегать множества опасностей.

Сейчас, в нашей ситуации, было нарушено основное правило. Надо было что-то предпринимать.

– Владимир Васильевич, я не смогу провести зонд в желудок, – сказал я. – Интубационная трубка десятого размера, и она перекрывает частично пищевод. Может быть, вы войдете в брюшную полость, осторожно вскроете желудок через небольшой разрез и выпустите воздух? После этого вы спокойно продолжите операцию.

– А может быть, ты, Артем, не будешь меня учить? Ты своим куриным мозгом подумай, что через этот разрез выйдет не воздух, а польется все дерьмо – в брюшную полость. Тогда парню точно лечиться от перитонита. Но самое главное – мы не знаем, что у него в животе. Может быть, уже сейчас развивается катастрофа.

– Владимир Васильевич, судя по показателям, в брюшной полости ничего катастрофического не происходит.

– Вызывай Славика, – скомандовал Башлыков. – Он точно во всем разберется. А вы… валите оба в рентгенологи. Мне с такими… работать нет никакой радости.

Я тихо спросил Алексея:

– Ты точно опорожнял желудок перед операцией?

– Ну конечно, я перед вводным наркозом заставил его проглотить зонд, желудок был пуст.

Я думал о том, что если приедет Слава, то он меня смешает со всей грязью Хакасии и Горной Шории и потом еще растрезвонит на всю область, какой я осел. Обязательно расскажет на кафедре и подтвердит правильность решения не оставлять меня в Кемерово. Нет, надо было самому выходить из ситуации и принимать решение.

Анестезистке Надежде и Семенчихину я тихо сказал приготовиться к переинтубации. Все было готово. Я увеличил кислород до ста процентов, пять минут повентилировал и начал экстубацию. Но как только я вытащил интубационную трубку, из трахеи и из желудка фонтаном хлынул поток застойного, зловонного содержимого, полностью заполнив ротовую полость. Отсос не справлялся с таким количеством рвотных масс, пациент начал синеть. Времени уже точно не было. Я с первой попытки провел зонд в желудок, заинтубировал трахею. Провентилировав несколько минут чистым кислородом, мы начали санацию и лаваж легких[7] раствором соды. Естественно, живот опал. Володя спокойно начал ревизию брюшной полости. Мы не следили за ходом операции и были полностью поглощены попыткой предотвратить развитие одного из самых страшных осложнений в анестезиологии, а именно синдрома Мендельсона. Ситуации, когда кислое содержимое желудка попадает в щелочную среду трахеи и бронхов и вызывает спазм капилляров и более крупных сосудов легких. При этом кислород прекращает поступать в организм, а углекислый газ накапливается и не выводится. Человек умирает от недостатка кислорода на фоне блока легких. Попытки размыть легкие раствором соды, введение больших доз гидрокортизона и преднизолона несколько выровняли ситуацию.

Настроение Башлыкова стало абсолютно спокойным, он уже по-доброму шутил, обещал не насиловать Алексея, хотя и продолжал обзывать всякими словами. Меня хвалил и говорил, что упоминание Славика действует на меня магическим образом и что теперь он знает, как вдохновлять меня на подвиги: он будет постоянно носить с собой портрет Славы, и как только ему что-то не понравится в моем поведении, он будет совать эту карточку мне в лицо.

В животе ничего не обнаружили. Володя еще раз промыл брюшную полость и начал послойно ушивать.

– Артем, у вас все нормально? Кровь в ране темновата.

У нас было все плохо. Несмотря на промывание легких, развивался синдром Мендельсона[8]. Стало снижаться давление, появился тотальный цианоз. Подключили адреналин, повысили дозу гормонов… Остановилась моча – начали отказывать почки. Артериальное давление продолжало снижаться.

– Ребята, у парня, наверно, была какая-то спайка, но мы ее не обнаружили, – сообщил Башлыков. – Видно, при входе в брюшную полость мы ее ликвидировали. Так что парень через десять дней после снятия швов вернется в часть. Повезло.

У нас все плохо, парень сейчас в критическом состоянии.

На нас не было лица. Я прекрасно понимал, что наш несчастный солдатик погибает.

– Владимир Васильевич, у нас все плохо. Мы получили аспирацию желудочного содержимого в легкие при переинтубации. Развился синдром Мендельсона с блоком легких. Парень сейчас в критическом состоянии, и мы пока не справляемся с ситуацией.

Башлыков стал сразу серьезным.

– Моя помощь вам нужна? Что мы можем сделать?

– Делаем все, что можем. Но пока все безрезультатно.

– Так, хорошо. Вы сможете снять его со стола и перевести в реанимацию?

– Да, сможем.

– Если что нужно из медикаментов, говорите. Я сегодня дежурю с вами. Сейчас найду Лешковского, он вам поможет.

Мы перевели солдатика в реанимацию. На аппарате искусственной вентиляции ему не становилось лучше. На предельных дозах адреналина систолическое артериальное давление выше 60 не поднималось. Почки не работали, моча не выделялась. Кожные покровы были резко цианотичные. Тахикардия постепенно перешла в брадикардию.

Через два часа после операции наступила первая остановка сердца. Через 20 минут реанимационных мероприятий сердце удалось завести.

Я не отходил от солдатика и прекрасно понимал, что моя ошибка привела, как теперь выясняется, практически здорового парня к смерти.

Это был первый случай моей фатальной ошибки. Весь ужас был в том, что я просто убил его. Стоя над ним, я молил Бога, чтобы он взял мою жизнь, а парня оставил в живых. Но видно, мои молитвы не доходили до Бога.

За ночь было еще пять остановок сердца, и в четыре утра произошла последняя, шестая. Закрытый массаж сердца, атропин, адреналин не возымели никакого эффекта. Я ничего не видел перед собой и продолжал исступленно закрытый массаж сердца. Я уже был вне этого мира, и казалось, что вместе с моим несчастным сам сейчас поднимусь в небеса. Я хотел только одного: чтобы он выжил, а если и умер, то только со мной.

Кто-то тронул меня за плечо.

– Артем, прекращай, ты уже час проводишь реанимацию. Парень умер. Оставь его.

Башлыков смотрел на меня сострадательно и без намека на упрек.

Мы зашли в ординаторскую, закурили. Уже расцвело, было начало шестого.

Хотелось выть от безысходности и понимания своего преступления.

– Артем, ты знаешь, я не нашел Славика. Он умотал к кому-то в гости. Я понимаю, как тебе тяжело. Но пойми, это наша жизнь, и такие страшные случаи встречаются в жизни каждого врача. Это надо пережить.

Но от его слов утешения мне становилось только хуже. Мне не было страшно отвечать за свою ошибку, мне было страшно ощущать себя убийцей. Как бы меня ни утешали, я осознавал, что по моей вине погиб молодой парень.

Такое случается в жизни каждого врача. Это надо пережить.

Утром я, Лешковский и Башлыков сидели в кабинете Ады Тихоновны. Владимир Васильевич рассказал о произошедшем. Все были серьезны и сосредоточены.

– Я понимаю, что Семенчихин полный идиот, и он совершил непростительную ошибку, пошел на наркоз без зонда, не очистил желудок. Но ты, ты как мог сделать такую глупость? От тебя, если честно, я не ожидал.

Я не стал оправдываться и объяснять всем, что мерзавец Семенчихин просто нагло меня обманул. Он, как потом я выяснил у анестезистки, не вставлял зонд в желудок перед началом анестезии. Если бы он действительно очистил желудок перед операцией, то ничего бы не произошло. Аспирация бы не случилась, и парень сейчас был бы жив. Но это был бы разговор в пользу бедных, и ни в коей мере не умалял степени моей вины. Мне не нужны были оправдания. Мои амбиции и самонадеянность, мой гонор, страх стать посмешищем для коллег привели меня к этому роковому для несчастного бойца шагу.

Ада Тиховна, наша мудрая мама, сидящая с непроницаемым лицом, начала спокойно говорить.

Она сказала, что сейчас мы сообщим в воинскую часть о случившемся, но стоял вопрос об официальной причине смерти. Слово взял Лешковский.

– Ада Тихоновна, гадать много не надо. На вскрытии мы увидим легкие в стадии печеночного окоченения, что типично для синдрома Мендельсона. Но, думаю, патологоанатомы не найдут следов желудочного содержимого в легких. Артем провел тщательнейшую санацию и очистил легкие полностью. Поэтому мы все будем трактовать смерть как выраженную аллергическую реакцию на один из введенных препаратов. Тем более проводимая Артемом терапия полностью идентична терапии анафилактического шока. Это будет наша точка зрения – и, поверьте, никто не сможет ее опровергнуть или доказать обратное. Что касается Семенчихина, то его я заткну так, что он даже теще родной не расскажет. А расскажет – я первый его обвиню в преступной халатности.

На том и порешили. Никто за время нашего совещания ни в чем не упрекнул меня. Наоборот, на меня все смотрели с жалостью и сочувствием. Я ждал от Славы дальнейшего разноса, но он больше ничего не сказал. Мы сидели с ним в его кабинете, курили и пили крепкий чай.

– Артем, ты только не вздумай в петлю прыгнуть. А то, глядя на тебя, не поймешь, кто умер: солдат или ты. Это твой первый случай, но, скорее всего, и не последний, и ты должен понять, что иногда мы совершаем ошибки. Конечно, лучше без них, но вряд ли так у кого-то получается. Ты можешь стать хорошим анестезиологом, и я понимаю, что это было не преступление, а ошибка, именно досадная ошибка и отсутствие опыта. Ты, конечно же, был должен послать Башлыкова куда подальше, и пусть бы он входил в брюшную полость без твоих импровизаций. Я уверен, ты в тот момент думал не о больном, а о своих амбициях. Вот и получил труп молодого парня. Запомни на всю свою жизнь: в некоторых моментах мы стоим по разные стороны баррикад с хирургами, и тебе нужно отстаивать свое мнение. Большинство хирургов, как дети, и, кроме ножа, ничего не видят. Сразу скажу, к Башлыкову это не относится, он умничка. И если бы ты объяснил ему всю опасность переинтубации, я уверен, он бы все понял. А так – ты захотел быть и великим и добрым.

В некоторых моментах мы стоим по разные стороны баррикад с хирургами, и нужно отстаивать свое мнение.

К сожалению, легче не становилось. В морге мне уже просто хотелось выть. Он представлял собой несколько комнат в здании сарайного типа, со сваленными как попало трупами в сенях, заменяющих холодильник. Грязная секционная комната с патологоанатомическими столами со старыми потоками засохшей крови и иных человеческих выделений была похожа на преддверие ада.

Как и предсказывал Слава, легкие были в стадии печеночного окоченения, некрозы в почках и миокарде. Патологоанатом Володя Шубников, выпускник нашего института, на курс меня старше, согласился с нашей концепцией диагноза. Военный врач не возражал. Все вышли на улицу, покурили. Я медленно побрел домой. Время было около двух часов дня. А завтра опять на полутора суток. Дома никого не было. Дети в садике, жена на работе. Напряжение не отпускало. Я принял душ, лег в постель. Сон не шел. Мысленно представлял, как завтра родители моего пациента получат телеграмму о смерти своего сына, как зайдутся в рыданиях мать, бабушка и, может, отец… Когда пришла жена с детьми, я не вышел к ним, продолжал лежать в кровати и просил меня не тревожить. Жене я ничего не стал рассказывать, отвернувшись, лежал и продолжал кружиться в хороводе своих черных мыслей. В ту ночь я не заснул. Утром отвел детей в детский садик и, как на Голгофу, побрел на очередное дежурство.

На следующее утро после пятиминутки Слава завел нас с Семенчихиным в кабинет и еще раз провел жесткий инструктаж о режиме молчания и что он сотворит с болтунами.

Алексей с абсолютным безразличием слушал угрозы Славы. Он прекрасно понимал, что основным виновником в смерти солдата был я. А он всего лишь допустил ошибку, но не фатальную.

Началось дежурство. Я не спал к тому времени уже третьи сутки, но и спать не хотелось. По старой зэковской традиции, пил крепкий чай в перерывах между наркозами. Периодически мысленно прокручивал события вчерашнего дня. Картина лежащего на грязном секционном столе солдата постоянно всплывала в моем сознании. Только поток больных и работа в операционной, наверное, не дали мне сорваться, нужно было спасать остальных.

Как я с этим жил? Прошло уже много лет, но, как ты видишь и слышишь, я прекрасно помню все, как будто это было вчера. И горечь содеянного, поверь, не проходила всю мою жизнь.

Слава был прав – это была первая смерть по моей вине в моей врачебной практике, но не последняя. Их было немного, еще три случая за всю многолетнюю работу. Но все – страшны и ужасны. Но я помню каждый и понимаю ответственность за них. Только я знаю о этих смертях по моей вине, и только я понимаю всю свою ответственность.

Я думаю, нет, я абсолютно уверен, что врачи, особенно врачи, которым действительно принадлежит главная роль в спасении пациентов и от которых зависит напрямую жизнь пациентов, окружены ореолом личных несчастий и трагедий. Несмотря на внешнее благополучие и успех. Страшнее всего, что расплата за содеянное падает не только на самого врача, но и на тех, кем он более всего дорожит и любит. Как бы мы ни оправдывали различными обстоятельствами причину совершенных нами ошибок, факт остается фактом.

Мы вершим судьбы людей и порой обрекаем их на гибель. А себя – на страшные испытания.

Много лет работая врачом-реаниматологом, я убедился и предупреждал своих коллег и моих студентов о опасности выбранного нами пути. Ибо, ежедневно верша судьбы человека и порой обрекая его на гибель, осознанно, неосознанно или по неразумению своему, мы тем самым обрекаем самих себя на страшные испытания. И затем, получив эти испытания, мы ищем причины наших горестей и бед, и сами того не осознаем, что к этим горестям и бедам мы шли сами.

Порой мня себя Богом, вершителем судеб, врач может преступить ту невидимую черту, которая отделяет благие намерения от дороги в ад. И именно от путей, ведущих прямиком в объятия Сатаны и в ад, я хочу вас предостеречь, как, впрочем, и себя.

Если вы не любите людей той всеобъемлющей любовью без всяких условий, если вы не любите и не сострадаете им и их родным и близким, то это прямая дорога в ад. В ваш личный ад. Когда вы начинаете высокомерно разговаривать с родными и близкими страдающего, который лежит на реанимационной койке, тем самым принося им еще большие страдания и горе, помните – вы разрушаете себя как врача, несущего милосердие, и убиваете в себе Человека, открывая тем самым душу свою Сатане. Не вы судья, и не вам судить о том, кто перед вами и как он низко пал или высоко вознесся. Помните, что перед вами всегда Человек, он пришел к вам со своим горем и скорбью, и он, этот Человек, в какой-то мере в вашей власти.

Если вы не подготовлены к профессии, если ваши знания скудны, то помните, что вы вступаете на еще более опасный путь. Вы становитесь потенциальными убийцами. Но этот потенциал становится реальностью, когда ваши незнания или неумение приводят к смерти полностью незащищенного Человека, которого вы, обладая необходимыми знаниями, могли бы спасти. Убийство – один из самых страшных грехов. И даже смерть одного человека по вашей вине приведет к непоправимым последствиям в вашей судьбе. Я много видел врачей анестезиологов-реаниматологов – алкоголиков, наркоманов. Я много видел врачей, прекрасных и успешных с виду людей, но у которых с какого-то момента жизнь превращалась в ад. Дочери становились проститутками или теряли способность к деторождению, сыновья становились наркоманами или убийцами, жены теряли рассудок, мужья превращались в неподвижные колоды после перенесенных инсультов. И поверьте, если вы приглянетесь и узнаете больше про личную жизнь своих коллег, то вы найдете много примеров, подтверждающих мои слова. Ибо плата за грех убийства настигает убийцу еще при жизни его на этом свете.

Господь или иные высшие силы не делают скидок на добрые намерения, которые превратили тебя во врача-убийцу. Серийного убийцу.

Подлость

Жена посетила его, как всегда, в сопровождении одного из офицеров и шофера – здоровых и крепких собровцев, каким совсем недавно был ее муж. Оба под метр девяносто, в прекрасно подогнанной полевой форме, с наградными колодками и холодными, пронизывающими взглядами познавших все мудрости жизни людей. За сто двадцать восемь суток пребывания нашего полковника в госпитале это был ее пятый визит. Хотя жила она всего в трехстах километрах от госпиталя, в столице одной из близлежащих областей.

Полковник же был доставлен в наш госпиталь на вторые сутки после ранения в голову. При выдвижении колонны в районе Аргуна они попали в засаду. Выскочив из грузовиков и слетев с брони бэтээров, приняли бой. Одного из бойцов ранило при попытке сменить позицию, и он оказался под перекрестным огнем. Полковник, уже раненный в правое плечо, ринулся вытаскивать его, но пуля догнала и его. Пробив каску, она прошила череп, весь головной мозг от виска к виску, и осталась лежать на противоположной стороне от входного отверстия в мозговом веществе. Боец погиб, а полковника, в состоянии, близком к клинической смерти, доставили сначала в госпиталь в Северном, прооперировали, на следующий день на вертолете – в Моздок, а затем транспортником – в Москву.

Мы приняли пациента в глубочайшей коме, на искусственной вентиляции легких, и дальнейший прогноз после выполнения компьютерной томограммы сделался еще пессимистичней. Весь мозг был нафарширован металлом и костными обломками, желудочки мозга разбиты, наблюдался выраженный отек головного мозга. Изо дня в день мы боролись за его жизнь, один раз он перенес клиническую смерть. Ситуация обострилась с развитием огнестрельного гнойного менингоэнцефалита, пневмонии и тяжелейшего сепсиса. С первого дня его нахождения в госпитале командир СОБРа, Антон, появлялся у нас практически через день, за исключением командировок на Кавказ. Он делал все, что считал возможным и невозможным, для спасения своего зама и друга.

Антон, командир СОБРа, был сыном известного киноартиста, под два метра ростом, подтянутый, изящный в своей полевой форме и с лицом не бойца, а доброго учителя. Но, как говорили его подчиненные, не было в мире бойца коварнее и жестче к врагам, чем Антон.

Мы приняли пациента в глубочайшей коме, на искусственной вентиляции легких, и прогноз для жизни был крайне пессимистичен.

О ранении знал министр и держал все под контролем, о ранении знали депутаты Госдумы и губернатор области. Все понимали, что спасти полковника шансов нет, но для спасения делалось все. Жена появилась через неделю после ранения, и это уже было первой странностью. Мы видели тысячи раненых бойцов, и если родственники узнавали о ранении близких, то они всегда приезжали, даже из самых глухих уголков России, и проводили рядом с пострадавшим все время до разрешения ситуации – перевода к месту жительства, выписке из госпиталя или же смерти. Здесь же все было как-то не так. Жена, лет на пятнадцать младше Степана (так звали нашего раненого полковника), с внешностью провинциальной фотомодели, с холодным взглядом серо-голубых глаз, была сосредоточена и безэмоциональна. Она не рыдала, а речь ее была правильной – слишком правильной, до театральности.

– Вы все должны сделать для спасения Степы, все, абсолютно все, – сухо произносила она. – Степа на контроле у министра. У Степы двое маленьких мальчиков. Мы все так переживаем, так переживаем. Но, к сожалению, я не могу ездить часто. Теперь мне надо много работать, чтобы прокормить семью. Я пройду к нему?

– Да, конечно.

Она молча постояла у его постели. Степан, весь окутанный датчиками, трубочками, шлангами и капельницами, был в глубокой коме. Осторожно погладив его руку, она тихо вернулась в ординаторскую.

– Хорошо, я здесь пока не нужна, но я всегда рядом с ним, в мыслях… Я буду приезжать, я буду звонить.

Тогда ее холодность мы приняли за высочайшее внутреннее напряжение и силу воли этой несчастной молодой женщины, которая вот-вот могла стать вдовой.

Борьба за жизнь полковника продолжалась. Серия операций на головном мозге по удалению металла и костных фрагментов, искусственная вентиляция легких в течение четырех месяцев, самые современные методы лечения – и вот мы практически на пороге окончания реанимационного периода. Степан пришел в сознание, стал нас узнавать и контактировать с нами, пока еще плохо, часто невпопад, но интеллект начинал восстанавливаться не по дням, а по часам. Менингоэнцефалит был излечен, явления сепсиса практически были купированы. Степан дышал самостоятельно через трахеостому, поэтому не мог говорить, но в полном объеме двигал левой ногой и рукой, начинал питаться уже не через зонд, а через рот. Но это уже, конечно, был не бравый полковник, а человек, перенесший жесточайшую болезнь, с парализованной правой половиной тела. Он часто беззвучно плакал. Но мы-то знали – если он проскочил долину смерти, то в будущем все могло прийти в норму. По крайней мере, хоть и парализованный, но это будет интеллектуально сохранившийся Степан, отец своих детей и муж жены-красавицы.

Когда думаешь, что умрешь, всего лишь инвалидность – подарок судьбы.

Скольких раненых в тяжелейшем состоянии за эти годы выходили, вынянчили их жены, матери. И не было случая, ни разу, чтобы кто-то воспринимал инвалидность после ранения как рок. Наоборот, выжившие бойцы с тяжелыми увечьями воспринимались родными как подарок Бога, как знак судьбы в благодарность за их любовь. Пускай инвалид, пускай израненный, пускай не совсем в своем рассудке, но живой. Живой.

Мы ждали очередного появления супруги с гордостью. Мы сделали это, мы спасли парня. И теперь наступало время терапии любовью и нежностью близких – жены и детей.

Она вошла в ординаторскую в сопровождении тех же, с кем прибыла в первый свой визит. Но что-то было не так. Какая-то черная аура сопровождала делегацию, отчуждение и досада, непонятное молчание в ответ на наши восторги. Мы прошли к Степе. Он сразу же оживился, пытался приподняться, протянул левую руку к супруге, и слезы покатились по его щекам. Наталья неожиданно отдернулась от него, словно обожглась, а затем она истерично взвизгнула и ринулась в ординаторскую. Мы в недоумении помчались за ней. Наталья же, подскочив к сопровождающему ее офицеру, истерично зашипела.

– Это все антоновские фантазии, это он все мне уши прожужжал – Степа нормальный, Степа выздоровеет. Где он нормальный?! – сорвалась она в крике. – Он же идиот! Он же полный инвалид! Нет, я не смогу взять его домой. Ему надо в дом инвалидов. Мы только вчера с детьми вернулись из санатория, и там младший увидел инвалида-афганца без ноги, так с ним случилась истерика. А что будет с детьми, когда я заберу его домой?

Ее трясло, она в злобе смотрела на врачей. Я подумал о том, что эта женщина, почти вдова Героя России с соответствующим пенсионом, почетом и уважением, превращается, благодаря этим врачам-недоумкам, в жену-терпимицу, несущую тяжкий крест в виде мужа, глубокого инвалида. А она еще такая молодая, такая красивая и вот…

После ее ухода Степан неожиданно вновь затемпературил и погрузился в глубочайшую печаль. Слезы ручьем катились по его щекам.

Паранойя

Ты знаешь, что в моей жизни очень часто происходило много необъяснимого рационально. Оглядываясь назад, я постоянно ощущаю дыхание кого-то за своей спиной. Кто это? Поверь, я не знаю. Может, это мой Ангел, может – мое второе «я», а может – это посланники Сатаны. Я не знаю. Но все же, я думаю, что это доброе начало – то, что меня охраняет, предупреждает и не дает упасть раньше времени. Поверь, это не паранойя, не бред и не шизофрения.

Утром, в шесть часов, когда я уже выехал из гаража, раздался звонок. Звонил профессор Крутов, знаменитый и всеми уважаемый профессор Крутов.

– Артем, доброе утро. Вы уже встали?

Да, профессор, я уже еду в госпиталь.

– Артем, когда вы будете на месте?

– Я думаю, минут через сорок.

– Если вы не возражаете, к вам сейчас подъедет Мария Николаевна Нестерова и расскажет вам о своих печалях. Я очень надеюсь, что вы сможете помочь ей в ее горе и принять нужное решение. После разговора с ней позвоните мне, пожалуйста. И если вы не возражаете, коллега, я дам ей номер вашего сотового телефона.

За лаконичным диалогом выстраивался абсолютно понятный контекст. К профессору обратилась очередная «крутизна» с большими финансовыми возможностями, и у этой «крутизны» наверняка большие проблемы со здоровьем. Нужна была качественная помощь с соответствующим материальным вознаграждением. Профессор, естественно, не мог разговаривать о земном, то есть о деньгах. Поэтому и раздавался его звонок одному из верных ему врачей. Попасть в круг доверенных врачей профессора Крутова было практически невозможно. Но за много лет сотрудничества мне это удалось. И сейчас я отвечал за анестезиологическо-реанимационную составляющую направления деятельности профессора.

Ровно в семь двадцать я был в своем кабинете. А в семь тридцать мне позвонила на сотовый Мария Николаевна и попросила аудиенции. В кабинет вошла яркая, с модельной внешностью, женщина. На вид ей было лет двадцать восемь. Сказать, что она была прекрасна, значит не сказать ничего. Это была женщина из другого мира. Мира достатка, счастья, мира небожителей. Высокая, под метр семьдесят пять, в идеально скроенном и идеально сидящем на ней сарафане, в стильных босоножках, подчеркивающих красоту ее ног, с модной стрижкой на пепельных волосах и с большими голубыми глазами. Я онемел.

– Артем?

– Да. А вы, как я понимаю, Мария Николаевна.

Она протянула мне руку, и я вдруг неожиданно нежно поцеловал ее кисть. Мир тихонько начинал переворачиваться. Все стало казаться каким-то убогим, неустроенным и неестественным.

– Слушаю вас, Мария Николаевна.

Машенька, так сразу же я стал называть про себя Марию Николаевну, начала свое грустное повествование. И тут я подумал, что она является воплощением набоковской Машеньки. И это воплощалось не только в ее внешнем виде, но и в том внутреннем, что наполняло ее. Ее аура была нежная и теплая. Аура феи, доброй нежной феи.

История была печальная и трагичная. Двоюродная сестра Машеньки отдыхала на своей даче, километрах в ста пятидесяти от Петербурга, и упала с велосипеда. Муж сразу же привез ее в первую попавшуюся сельскую больницу, а уже оттуда в одну из больниц Питера. Сейчас, на четвертые сутки после травмы, она лежала в реанимации, в крайне тяжелом состоянии. Сестру Машеньки звали Ольга. Сейчас в Питере рядом с Ольгой находились брат и муж. Генрих, родной брат Ольги, держал свой самолет во Внуково-3, и на этом самолете нас прямо сейчас могли доставить в Питер.

– Да, еще, – Машенька достала из пакета компьютерные томограммы черепа и головного мозга, – посмотрите, Артем, пожалуйста.

На компьютерных томограммах от вчерашнего дня ничего страшного не наблюдалось. Умеренно выраженный отек головного мозга, но при этом желудочки мозга были свободны. Зоны ушиба второй-третьей степени в базальных отделах височных костей. Банальная травма при падении с велосипеда. Настроение мое резко улучшилось, и я уже мысленно перекрестился. Успех, выздоровление Ольги, почет, слава, деньги и, конечно же, любовь Машеньки. Ура. Мы победили.

Дальнейший алгоритм действий был прост и понятен.

– Машенька… извините, Мария Николаевна, дайте, пожалуйста, номер телефона клиники, где лежит Ольга.

Но после разговора с заведующим реанимацией питерской клиники мне стало не по себе.

Ольга, не рожавшая женщина тридцати лет, была доставлена в реанимацию клиники в атоничной коме на искусственной вентиляции легких, при крайне нестабильных показателях артериального давления, с трудом поддерживаемого на фоне постоянного введения громадных доз кардиотоников, гормонов и сосудистых препаратов. Таковым состояние пациентки остается и на данный момент. По решению консилиума, местные врачи решили брать пациентку на операцию на головном мозге через пару часов. Но, мало того, у женщины обнаружилась беременность около шестнадцати недель. И это было открытием для родственников.

Нестабильное состояние, необходима операция на головном мозге, и беременность, о которой родственники не знали.

Это была засада. Абсолютно ничего непонятно. Падение с велосипеда – и при этом не столь значимые повреждения головного мозга и черепа. Откуда атоничная кома? Какая на фиг операция? Они там что, с ума сошли?

– Мария Николаевна, давайте все сначала. Расскажите, как произошла травма, кто видел падение Ольги и как развивались события до момента госпитализации в питерскую клинику. И еще, почему Ольгу не госпитализировали, при ваших возможностях, ни в Поленовский институт нейрохирургии, ни в клинику нейрохирургии Военно-медицинской академии?

– Хорошо, все по порядку. Ольга выехала на прогулку на велосипедах со своим мужем. На велосипеде мужа якобы соскочила цепь, и, пока он занимался ремонтом, Оля покатила дальше. Он обнаружил ее в километре от того места, где порвалась цепь. Она лежала перед мостом в кювете без сознания рядом со своим велосипедом. Со слов мужа, он вытащил Ольгу на обочину. И тут неожиданно появилась машина, в которой сидел фельдшер.

– Какой фельдшер? – изумленно спросил я.

– Фельдшер сидел за рулем машины. Просто фельдшер. У него оказалась сумка с медикаментами, и он оказал Ольге первую помощь. Они погрузили Олю в машину и отвезли в ближайшую сельскую больницу. Тут же приехала и Ольгина начальница, Элла. Они вместе работали в представительстве одной крупной иностранной инженерной компании, и в тот день она приехала отдохнуть к нам на дачу.

– Хорошо, а сколько по времени Ольгу везли до сельской больницы и в каком состоянии она была?

– Артем, я сейчас соединю вас с мужем Ольги, и он вам все подробно расскажет.

Судя по интонациям, муж Ольги был сильно подавлен. И мне казалось, что на том конце сотовой связи разговаривал раздавленный горем маленький старичок.

– Доктор, вы знаете, Оленька стонала, когда мы везли ее с фельдшером. Он несколько раз останавливал машину и вводил ей лекарства. Мы довезли Оленьку до лечебницы, и мне кажется, она пыталась мне что-то сказать. Но потом, когда начали работать местные врачи, меня вывели из реанимации, и я видел ее уже только на капельнице и аппарате вентиляции легких.

Из дальнейшего разговора с мужем Ольги я узнал, что ехали они примерно сорок-пятьдесят минут и что по приезде в больницу она могла шевелить руками и ногами. Теперь я вообще ничего не понимал. Сорок минут транспортировки пациентка дышала сама, пыталась разговаривать, и у нее не было даже явных параличей. Что же произошло? Я решил еще раз расспросить Машеньку. Она ответила, что к больнице сразу же подъехала Ольгина начальница, которая начала организовывать дальнейшую помощь. Она позвонила в Питер своим знакомым врачам, и через три часа приехала реанимационная бригада. Они сутки готовили Ольгу к транспортировке, затем ее перевезли в Питер. Питерские врачи объясняли, что Ольга не транспортабельна и нужно ее подготовить к столь длительной перевозке. И они, по словам Марии, связывались с Военно-медицинской академией и Институтом нейрохирургии имени Поленова, но там объяснили, что они на летних каникулах и их клиники не принимают больных. Поэтому Ольгу и перевезли в другую больницу.

Это уже попахивало бредом. Какие каникулы в военных госпиталях, какие, к черту, каникулы в Институте нейрохирургии? Какой абсурд!

Мне это начинало активно не нравиться. Как-то это все начинало попахивать большими неприятностями и проблемами.

С женщиной произошло что-то трагичное, но мы пока не могли понять что.

Я связался по сотовому с профессором Крутовым и объяснил ему ситуацию. Через несколько минут он зашел ко мне в кабинет вместе с главным нейрохирургом госпиталя Михаилом Викторовичем Князевым. Они были серьезны и сосредоточены. Я коротко доложил ситуацию. Показал компьютерные томограммы. Крутов сразу же набрал телефон заведующего нейрохирургией той клиники, где лежала наша пациентка. Разговор был краток.

– До приезда нашего реаниматолога никаких оперативных действий не предпринимать. Операция в настоящее время не показана. Проводить только реанимационные мероприятия. Да, можете записать это как мою консультацию по телефону. Все, коллеги, я буду на связи.

Мы сели и стали обсуждать ситуацию. Травма при падении с велосипеда не могла привести к критическому состоянию пациентки. Это было понятно по механизму самой травмы и по данным компьютерных томограмм. С женщиной произошло что-то трагичное, но мы пока не могли понять что. Судя по всему, на каком-то этапе развилась гипоксия, или вследствие остановки дыхания, или вследствие, например, рвоты и попадания содержимого желудка в легкие. Пациентка могла захлебнуться. Это не распознали сразу, поэтому случилась остановка дыхания и, возможно, сердца. Были проведены реанимационные мероприятия. Сердце завели, но мозг мог погибнуть. Не весь, конечно, а кора головного мозга и жизненно-важные центры. И вот результат. В этой ситуации операция может только усугубить уже практически безнадежное состояние пациентки.

– Ну, что, Артем, лети разбирайся. – Князев похлопал меня по плечу.

– И позвоните сразу же по прилете, – сказал Крутов. – Мы будем ждать вашего звонка.

– Есть.

Князев связался с нейрохирургической клиникой академии. Как я и предполагал – никаких каникул у них не было, никто на связь по поводу пациентки не выходил и о такой пациентке никто из врачей не знает. Машенька побледнела и сразу же набрала номер на своем сотовом.

– Генрих, как дела? Генрих, послушай, никого больше к Ольге не пускай до нашего приезда, никого! Только местных докторов. Никаких больше Эллиных консультантов. Ты меня понял? Мы вылетаем с доктором-реаниматологом, жди нас.

Через пять минут я уже сидел рядом с Машенькой на заднем сиденье «Гелендвагена» с затонированными стеклами, наслаждался ароматом ее духов. Мы долетели до аэропорта в одно мгновение. В дороге Машенька еще несколько раз связывалась с Генрихом и своим нежным, но твердым голосом уточняла время нашего прилета и нашу встречу.

«Хоккер» для индивидуальных путешествий был уже готов. Отделанный дорогим деревом салон с золотыми инкрустациями, милая стюардесса (правда, Машенька была гораздо красивее), удобные кожаные кресла. Но все, как всегда, не в кайф, когда летишь по таким случаям. Одна радость – Машенька напротив.

А что Машенька, Мария Николаевна? Она будто и не видела меня. Я был для нее всего лишь одним из винтиков громадной империи ее семьи. Мне хорошо платили, я хорошо работал, впрочем, как и весь экипаж этого самолета, и летчики, и стюардесса. Так что свободен, доктор. Эта птичка не для вас, сэр.

Падение с велосипеда не могло привести к таким последствиям!

В Пулково нас встречал Генрих. Высокий, статный, стильно одетый, он был строг и серьезен. Искренняя печать тоски и глубокого горя лежала на его лице. Мы быстро прошли к джипу. По пути к машине я увидел знаменитого питерского певца с чехлом гитары на плече. Он был в джинсах, в простой футболке и один, без менеджеров и продюсеров, без поклонников и поклонниц. Видать, у парня проблемы. Но это все на ходу, мимолетно. У джипа остановились, закурили. Охранники нервно переговаривались по рациям. Явно кого-то ждали. Стремительной походкой к нам подлетела высокая, строго одетая женщина. Я сел рядом с шофером. Перед нами, завывая и мигая, тронулся милицейский «Форд», мы за ним. В этот момент на мой сотовый пришла эсэмэска: «Артем, не разговаривайте о ситуации при Элле. Она начальница Ольги. Все разговоры только со мной и Генрихом». Детектив продолжался.

До больницы имени то ли Пинхуса, то ли Бахуса, одного из лидеров революции, мы домчались минут за сорок. У входа в реанимацию стояло несколько человек. По виду родители и еще кто-то. Мы же зашли в реанимационное отделение, в кабинет к заведующему – парень моего возраста, он был спокоен и подчеркнуто вежлив. В его глазах читалось, что видал он этих московских ухарей, что он и без них знает свое дело и что ему после моего отъезда продолжать тащить этот тяжелый случай. Мы поздоровались.

– Да, коллега, ситуация критическая. Пациентка безнадежна – атоничная кома, все признаки смерти мозга. Так что сейчас ждем специалистов из центра трансплантации тканей и органов, и после несомненной констатации смерти мозга произведем забор донорских органов.

Мороз пробежал у меня по коже после его слов. Вот так. От падения с велосипеда до забора органов. Женщина – идеальный донор. До травмы ничем не болела, занималась спортом, все органы сохранены. Сюжет принимал страшные обороты. После изъятия органов адекватность судебно-медицинской экспертизы была проблематична.

– Коллега, вы позволите осмотреть пациентку? – попросил я.

– Да, никаких проблем, пройдемте.

При наличии прекрасных клиник в городе, при неограниченных возможностях родственников более отстойной, в самом худшем понимании этого слова, больнички для лечения Ольги было трудно найти. В реанимации стояли ужасная духота и вонь, тучами летали мухи, бродили медбратья с маньячными взглядами, под ногами хлюпали грязь и моча. На окнах висели простыни непонятного цвета, явно заменяя кондиционеры. Мониторы не работали. Аппараты для вентиляции легких словно из музея истории медицины.

«Поберегись, полковник. Подумай лучше о своей семье».

Ольга лежала на серых простынях. Даже в момент неотвратимо надвигающейся катастрофы она была прекрасна. Маска смерти не обезобразила строгие и красивые черты лица, а только подчеркивала их. Тело ее было идеально женственным. Но она умирала. Зрачки были запредельно широки и не реагировали на свет, мышечный тонус отсутствовал полностью, кровообращение поддерживалось на фоне постоянного введения сердечных и сосудистых препаратов. Когда мы вернулись обратно в кабинет, заведующий покровительственно спросил:

– Ну что, коллега, все понятно, я думаю? Все вопросы исчерпаны?

– Извините, коллега, не все.

Дальше я спросил его о паре важных моментов. Во-первых, почему, зная о ситуации, они решили пойти на трепанацию черепа? Во-вторых, как соотнести данные компьютерной томографии и состояние, в котором находилась женщина? В-третьих, что послужило причиной развития атоничной комы при таком механизме травмы и незначительных повреждениях мозга? И, в-четвертых, не боялись ли мои питерские коллеги пойти на забор органов при известном статусе родственников пациентки?

Все изменилось мгновенно. Злоба и ненависть мелькнули в глазах заведующего реанимацией, но он быстро взял себя в руки.

– Полковник, не зарывайтесь. А то и на вас найдутся начальники. На первый и второй вопросы тебе, полковник, ответят наши нейрохирурги. Что касается третьего вопроса, так мне доставили пациентку уже – я повторяю – уже в таком состоянии. И то, что она до сих пор жива, это моя заслуга. Что касаемо родственников, так знай, полковник, что по приказу Минздрава родственники не извещаются о факте донорства. И вообще, поберегись, полковник, поберегись. Подумай лучше о своей семье. Я скажу родственникам пациентки, что ты гений нейрореанимации, и ты честно заработаешь свои фантики. Сейчас я приведу нейрохирургов, а ты попей чайку и подумай о том, что я тебе сейчас сказал.

«Поберегись, полковник. Подумай лучше о своей семье».

Говорил он все это жестко и убедительно. В его словах чувствовались абсолютная защищенность и сила. И он явно не был сумасшедшим отморозком. При этом он прекрасно знал, какое ведомство я представляю. Это могло означать только одно – что за ним, заведующим реанимацией, стояли очень серьезные люди.

Изменить я ничего уже не мог. Ольга практически умерла. И я не знал, что стояло за всеми этими событиями, но знал одно – мне надо очень быстро выходить из этой ситуации. Реальная угроза нависла не только надо мной, но и над всей моей семьей.

В кабинет зашли вместе с заведующим четверо в белых халатах. Начали говорить, как я понял, двое местных нейрохирургов. Были они оба ни рыба ни мясо, говорили невнятно и скомканно. Трепанацию они хотели сделать по настоянию родственников, как последний шанс для спасения пациентки. Тяжесть травмы закономерна при падении с ускорением, с высоты. В разговор вступил третий, представившись неврологом. Он сказал, что консультировал женщину в сельской больнице, что на момент приезда питерской бригады она уже находилась в атонии, что сюда женщину госпитализировали потому, что это одна из лучших скоропомощных больниц города. Четвертый же ничего не спрашивал и ничего не говорил. Я понял – это был смотрящий. Все все понимали. Я, конечно же, сказал «коллегам», что полностью согласен с избранной ими тактикой, что работают они прекрасно и что, конечно же, я очень рад был с ними познакомиться. Невролог на прощание тихо произнес:

– Низко кланяйтесь от нас профессору Крутову и, конечно же, полковнику Князеву…

Я вышел из реанимации, несмотря на родственников Ольги. Я, как мог, объяснил ситуацию Машеньке и Генриху. Генрих молча сжал лицо своими большими руками и беззвучно затрясся в рыдании. Я стоял и нервно курил. Через несколько минут он сунул мне в руку пакет с деньгами и посадил в машину вместе с Машенькой. Он больше не произнес ни слова и молча побрел к входу в больницу. Обратно в Пулково мы ехали без кортежа. В Москву летели тем же самолетом. Машенька рассказала еще одну маленькую деталь из жизни Ольги. Последние четыре месяца она находилась под следствием вместе со своей начальницей за передачу секретных данных за рубеж. Следствие вела «контора».

Меня довезли до госпиталя. Там я пересел в свою машину и в районе двенадцати ночи подходил к своему подъезду. Напротив стояла черная «Волга» с тонированными стеклами. Из машины вышел коренастый малый и, подойдя ко мне, спросил:

– Вы передали приветы профессору Крутову и полковнику Князеву?

Я все понял. Я умный доктор.

Жуть

Девочка, 21 год, умерла. Умерла неожиданно и страшно. Умерла, когда никто не ожидал. Умерла на третьи сутки пребывания в нашем «богоугодном» отделении. Поступила она в пятницу с неясным диагнозом, на фоне нарушения сознания и генерализованных судорог с клиникой нарастающего отека головного мозга. При компьютерной томографии головного мозга ничего не нашли. При исследовании крови и мочи на отравление ядами и лекарственными препаратами ничего не нашли. Состояние девочки, несмотря на всю терапию, ухудшалось. Развились глубокая кома, нарушение дыхания. Ее перевели на искусственную вентиляцию легких, но диагноз был абсолютно не ясен. В воскресенье я мельком увидел мать девочки, она беседовала с нашим дежурным доктором. Обычно я сам беседую с родственниками тяжелых пациентов, но здесь что-то оттолкнуло меня, какая-то чернота вокруг матери, какое-то странное поле, которое хотелось обогнуть.

Диагноз был абсолютно не ясен.

Тем не менее я произнес несколько дежурных фраз: «Мы делаем все возможное», «Крепитесь» и т. д.

В понедельник утром над диагнозом думала уже вся клиника. Заподозрили энцефалит и решили выполнить ядерно-магнитную томографию головного мозга. На «магнит» поехал опытный врач с медсестрой. Это было все в потоке текущих дел отделения – обычная, заурядная процедура у больных в коме для уточнения диагноза.

В час дня – звонок на сотовый. Звонил доктор, сопровождавший девочку на томографию.

– Шеф, у нас остановка…

Я и еще пару врачей рванули в отделение томографии. Девочка была синяя, зрачки широченные.

Массаж сердца, искусственная вентиляция легких, адреналин, атропин, гормоны, хлористый кальций, дефибрилляция – все было без толку. Худенькое, стройное тело подлетало вверх даже от слабого разряда дефибриллятора, но эффект был нулевым. Сердце не удалось завести ни разу. Через полтора часа реанимации констатировали смерть. Во время реанимации я думал только об одном: что я скажу матери девочки? Где и на чем мы пролетели? Неужели во время томографии ребята не уследили за аппаратом вентиляции легких, произошло разъединение, и девочка просто задохнулась?

Я не смог спуститься на беседу с матерью умершей. Мне нечего было сказать.

Наступили отупляющая пустота, горечь и смятение, хотелось все бросить и любым способом отключить свое сознание. Аппаратура была нормальной, запись в мониторе четко показала момент остановки сердца, и причина была не в технических ошибках.

Доклад руководителю клиники, доклад главному врачу… И ощущение полной своей ущербности и несостоятельности.

Через два часа позвонила мать девочки. Я не в силах был спуститься на беседу к ней. Мне нечего было сказать, и я послал кого-то из врачей.

На вскрытие пошли, как на Голгофу. Прекрасное, юное тело на секционном столе – самое страшное несоответствие жизни. Результаты патологоанатомического исследования не внесли ясности в причину смерти. Небольшие очаги ишемии в стволе головного мозга, подозрение на энцефалит. И все. Собрались все ведущие специалисты патологоанатомии и судебной медицины, профессора, доценты, еще раз подробно обсудили полученные результаты. Взяли ткани на гистологическое и электронно-микроскопическое исследования. Диагноз оставался неясным. В заключении все же написали «стволовой энцефалит неясной этиологии».

Жизнь продолжалась. Родственники девочки молчали. Но почти каждый день я ждал продолжения этой страшной и непонятной истории. И вот в один из дней мне позвонили.

– Доктор, я мама девочки, она умерла у вас месяц назад. Могли бы вы побеседовать с нами?

Я шел в приемное отделение и, кажется, был готов ко всему. К истерике, к ругани и, более того, к самому непредсказуемому развитию событий.

Мама девочки и мужчина среднего возраста (как я потом понял, отец) ждали меня у диспетчерской. Я попросил их подняться к себе в кабинет. Они начали свой рассказ.

Аня росла чрезвычайно талантливым ребенком. Она прекрасно рисовала, играла на фортепиано, с отличием закончила школу и так же с отличием закончила экономический факультет университета. Она работала в большой иностранной компании менеджером среднего звена, руководила коллективом из пятидесяти человек, имела хороший оклад. Она была спортивна, не курила и тем более не пила. Писала стихи и на свои же стихи сочиняла музыку. У Ани был молодой человек, начинающий дипломат из семьи потомственных дипломатов. Она прекрасно водила машину, «Ауди А-4», которую приобрела сама, на свои деньги. В двадцать один год она была самостоятельной и состоявшейся личностью. Ее любили все, с кем ей приходилась общаться даже пять минут.

За шесть месяцев до смерти ей пришлось ехать в метро с подружками, что в последнее время она делала крайне редко, ввиду наличия авто. Вдруг Аня увидела, что женщина лет пятидесяти, сидящая напротив, в платке, одетом наподобие хиджаба, вдруг неистово стала перебирать четки, что-то невнятно бормотать и при этом пристально смотреть на нее. Аню охватил животный страх, и она с подружками выскочила из вагона метро на следующей станции. Но странная женщина выскочила вслед за ними и, продолжая перебирать четки, все твердила какое-то непонятное заклятие. Девчонки, конечно же, убежали, но с тех пор в Аню поселился страх. Она не верила в мистику, но этот страх был выше ее рассудка, он сидел глубоко в ней, и она ничего не могла с этим сделать. За месяц до смерти Анечка съездила отдохнуть в Мексику со своим другом, но темнота внутри нее не стала меньше. И ужас происходящих с ней событий заметила мама. Они сходили в церковь, они молились, но облегчения не наступало. За пять дней до поступления в клинику Анечка сказала матери:

– Мамочка, я скоро умру. Не плачь, это неотвратимо. Я буду ждать тебя там и буду помогать тебе оттуда. Милая и моя самая любимая мамочка, нужно смириться… Это неотвратимо.

Анечка, имея бешеный график работы, в своем ежедневнике написала на дате поступления в клинику: «Я не выйду на работу».

А в день своей смерти: «Меня больше не будет…»

Смерть друга

В ординаторской к концу дня было шумно, весело и просто хорошо. Декабрьский вечер, неотличимый от ночи. Зимне-сказочный госпитальный парк, освещаемый нежным сиянием фонарей и лунным светом. Хороший кофе, легкий треп обо всем и ни о чем. Смена была сдана. Можно было расслабиться и не торопиться в холодные машины. Как всегда, кстати, в ординаторской образовался Юрец. Когда он появлялся со своими вечными шутками-прибаутками, ехидными и колкими замечаниями, всем становилось еще лучше. Работая, аки негр, еще на ста работах, помимо госпиталя, не ночуя дома неделями, он всегда сохранял необычайно позитивный настрой и бодрость духа. Мало кто видел его в дурном расположении или раздраженным. Всегда приветливый, умеренно саркастичный, он был любимцем среди своих. Даже недруги относились к нему с какой-то благожелательностью и уважением. Для нас он вообще был святой, ибо в своем стремлении добиться благосостояния семьи он отрицал все наши пьянки-гулянки и каждую свободную минуту старался посвятить своей любимой дочери Настеньке. Я же, зная его со студенческой скамьи, прекрасно осознавал, чего ему это стоило.

Он женился, по сравнению с нами, довольно-таки поздно, в тридцать два года, еще будучи врачом в Сибири. Брак этот был абсолютно непонятен и неожидан, по крайне мере, для тех, кто работал с ним. Его избранница была полной противоположностью ему. Младше на десять лет, абсолютно не красавица, при этом она обладала настолько тяжелой аурой, что нахождение рядом с ней более десяти минут становилось тягостным и невыносимым. Хотелось быстрее выскочить из комнаты, будто с тобой рядом находилась нечистая сила. Тяжелый взгляд ее абсолютно черных глаз из-под черных густых бровей буквально прожигал тебя насквозь. Ее вечная угрюмость, сквозившая в каждом ее слове, каждом ее движении, заставляла окружающих постоянно чувствовать себя в чем-то виноватыми. Но, как ни странно, Юрец нашел в этой абсолютно непонятной (по крайней мере, мне) девушке свое счастье. Конечно же, на свадьбу к Юрцу никто из самых закадычных друзей не попал. Нет, мы хотели, мы страшно хотели устроить веселый балаган, но… Несмотря на женитьбу, Юрец остался таким же, каким и был – своим «в доску» парнем, таким же веселым и ехидным, простым и открытым. И даже в своих маленьких житейских хитростях он был прозрачен, и все его задумки постоянно отражались на его лице. Остренький носик, очочки и хитрый прищур глаз выдавали все его намерения еще на фазе их задумок и осмысливания. Его шутки и шутки над ним обычно не оставляли равнодушным весь госпиталь.

Юрец был всегда приветлив, в хорошем расположении духа, всегда шутил.

Однажды в студеную зимнюю пору, на дежурстве, он поспорил с дежурным травматологом, что покажет ему обалденный эротический спектакль. Надо учесть, что в то время у нас не было ни видаков, ни порнофильмов. Слава, будучи умудренным опытом мужчиной, страстным любителем хорошего коньяка, поразмыслил, что ежели спектакль не удастся, то Юрец выставит ему бутылку отличного армянского коньяка (что в то время также было величайшим дефицитом), в противном случае он посмотрит обещанный сексуальный сеанс и затем разопьет коньячок из своих запасов вместе с Юрцом. Итак, поздний вечер, Сибирь, мороз. Двое в валенках и полушубках, с торчащими из-под них белыми халатами, молча пробирались сквозь глубокие сугробы к окнам административного корпуса, неся с собой деревянную лестницу. Одиноко светящееся окно главного врача госпиталя говорило о непрекращающейся плодотворной работе нашего кормчего на благо всего мирового здравоохранения и сибирского в частности. Потом Славик под дружный хохот всей ординаторской рассказывал, как он, старый балбес, купился на эту шутку. Как он тащился по сугробам, аки тать в ночи, с этим молодым придурком, проклиная свою любовь к халяве и коньяку в частности. Как они с трудом поставили лестницу на уровне окон кабинета величайшего из главных врачей сибирской современности и неуклюже, в валенках, по очереди взбирались наверх, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться вниз. Как они наблюдали сквозь неплотно закрытые шторы за чудным спектаклем любви двух тюленей: главного врача, под сто двадцать килограммов веса, и нашей начмедицы, ростом под сто восемьдесят и весом чуть менее, чем у главного. Хохот потрясал ординаторскую при описании нижнего белья главврача – нелепо болтающихся на голой заднице драных кальсон с коричневыми полосами и носками с дырками на пятках. Но еще больший хохот потряс нас, когда Славик рассказал, что, когда он достал из заветных закромов бутылку отличнейшего армянского коньяка и, думая, что после столь необычайной прогулки по морозу и сугробам, после всех переживаний и опасностей они вкусят волшебный напиток, он получил громадный облом и величайшее разочарование. Юрец, ехидненько улыбаясь, сказал ему, что коньяк им выигран и сейчас он не расположен к питию. И что этот коньячок он унесет домой и, может быть, когда-нибудь они со Славой, при удобном случае, вместе выпьют его. Слава, давясь слюной и понимая, что это эфемерное «когда-нибудь» ждать ему, как пришествия коммунизма, все дежурство умолял Юрца внять зову разума, угрожал ему всяческими напастями, обзывал его жмотом и сволочью, чтобы тот отдал коньяк. Но Юрец был непоколебим в своей правоте – сладенько улыбаясь, он мило отбивался от всех Славкиных посягательств на коньячок и таким образом выдержал оборону до утра. В этом был весь Юрец.

Самыми яркими качествам Юрца были любовь и внимательность к больному.

Но помимо шуточек, он был прекрасным врачом, врачом от Бога. Он страстно любил всех своих больных, независимо от возраста и положения. Он вкладывал в них всю свою душу и мастерство. И это качество было определяющим в его жизни – любовь к больному.

Потом родилась Настенька, наступила перестройка. Период всеобщего дефицита достиг границ, за которыми начинались хаос, голод и разруха. Но вместе с тем наступило время дикого, бандитского рынка. Город и при советской власти был страшно криминализован, но эта криминализация была больше бытовая – с вечными пьяными разборками неимоверно пьющих шахтеров, дурных гоп-стопов по пьяни, бытовых убийств и членовредительств. В новых же условиях на шахты вдруг повезли импортную бытовую технику, японские легковые машины. У директоров шахт, их родственников и прочей советской элиты появились первые магазины. Город, окруженный «зонами» для заключенных, большинство из которых и вышло из шахтеров, стал просто криминальной столицей. «Качки» с характерными рожами за копейки, а порой и просто за удар в лицо экспроприировали неожиданно свалившиеся на голову работяги счастье в виде импорта.

Вечное недовольство супруги Юрца превратилось в остервенелое ожесточение. Она, видя, что шустрые пацаны ее возраста и младше, которые еще вчера были шпаной подзаборной, «третьим ОРСом»[9], стали превращаться в крутых парней с иномарками и импортной техникой в доме, поняла, какая жесточайшая ошибка случилась в ее жизни. Выйдя замуж за врача, символ успеха и стабильности при советской власти, она рассчитывала на достойную жизнь в рамках той системы. Но сейчас, смотря на этого вечно не унывающего юродивого и сравнивая его со своими одноклассниками-бандитами, она вдруг все поняла. Поняла, что этот ни к чему не приспособленный, кроме своей профессии, докторишка в новой жизни просто никто. Соответственно, и она, его жена, и так не вовремя родившаяся дочь – тоже никто. Жизнь Юрца вне работы превратилась в ад. И только безмерная любовь к дочери заставляла его после бесконечных дежурств, с помощью которых он пытался хоть на йоту приблизить существование своей семьи к нормальному, приходить домой неунывающим и доброжелательным. Жена же его воспринимала это как еще более страшное издевательство и потихоньку начала прикладываться к «горькой».

Но наша команда не стояла в стороне от великих дел страны. Мы начали лечить и жертв рэкета, и самих рэкетиров, и милиционеров. И тем самым как бы стали над «схваткой». Иногда к нам в реанимацию врывалась вооруженная автоматами и пистолетами «братва», иногда плача, иногда умоляя, иногда угрожая растерзать нас и наши семьи, с единственной просьбой – спасти «братку», подстреленного этими «козлами» из конкурирующей бригады. Эти картинки, с расставленными вдоль стены врачами и сестрами под дулами автоматов и позерски рыдающими близкими подельниками усопшего, сейчас вспоминаются со смехом, но тогда всем было отнюдь не весело. Юрец, попадая даже в такие ситуации, находил место для своего тонкого философского юмора.

Однажды в перестрелке застрелили очередного лидера одной из группировок. Вся эта бандитская шобла, как всегда, с воплями и криками ворвалась в реанимационный зал и, истерично лязгая затворами всех своих стволов и наводя их на медперсонал, стала требовать немедленного спасения своего братана. Но Юрец, дежуривший в эту ночь, видел, что парень уже мертв, по крайней мере минут тридцать. Скажи он об этом в те минуты – и схлопотал бы пулю от какого-нибудь малахольного запросто. Юрец хладнокровно заинтубировал покойника, подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких, сымитировал постановку капельницы и вывел успокоившихся «братков» в приемное отделение. Он спросил, кто из них самый главный, отвел его в сторону и начал разговор. Он объяснил, что травма смертельная, но парня может спасти только один препарат – тут Юрец назвал один из самых современных антибиотиков, который появился только в стране. Этот препарат был в областном городе, до которого на машине было езды часа четыре. Юрец спокойно объяснил «быку», что времени у ребят мало, и если они не достанут препарат, то, извините, сами нам не помогли.

Юрец мог не только пошутить к месту, но и найти выход из довольно пугающих ситуаций.

Первые бандиты были как дети-олигофрены – тупы и доверчивы. Оставив пару бойцов у дверей реанимационного зала, вся эта кодла ринулась на поиски заветного эликсира жизни. Через пятнадцать минут они подняли на ноги главного аптекаря города, Фельдмана, и он, прощаясь с жизнью, думая, что вот и он дожил до переживаемого всеми его предыдущими поколениями погрома, поехал в одних трусах и майке в центральную аптеку. Там он наконец понял, что погром откладывается, но жизнь оборваться может в любую секунду. Названное лекарство он нашел только на областном аптечном складе. И вот, срывая тормоза внедорожников, гоп-компания ринулась в областной город. Главарь же вернулся в госпиталь.

Через четыре часа Юрец, со «страдальческим» лицом вытирая пот со лба, вышел к «браткам» – лекарства не достали, помер ваш товарищ. Дикие рыдания и крики, разрывание тельняшек на груди были уже не опасны. Братва обступила окоченевший труп, взяли его на руки и вынесли прочь из госпиталя в ночь, при этом даже не удосужившись вытащить интубационную трубку изо рта. Утром Юрец со смехом рассказывал, как он «направил энергию атома в мирное русло». Правда, Фельдман с тех пор с нами не здоровался и вскоре улетел в Израиль.

А нам уезжать было пока некуда. И мы решили всей командой приобщиться к благам наступившего капиталистического завтра. Первым делом мы открыли счет в банке. Государственном, сберегательном. Открыли на мое имя, но по Юркиным связям.

Мы стали оказывать шахтерам дополнительные услуги – нет, конечно же, ничего эксклюзивного, но добрая беседа и многозначительность убеждали новых рабочих лидеров (потом ставших акулами капитализма) в необходимости данного вида услуг. И не было лучше переговорщика при заключении контрактов, чем Юрец. Скромный костюмчик, очки, доброе лицо и искренняя улыбка творили чудеса – деньги рекой потекли на наш счет. Обналичка тогда ничего не стоила, налоги не платились – деньги снимались, привозились в отделение и раздавались по ведомости всем сотрудникам. Мало того, мы стали торговать углем. Шахты отпускали нам уголь по сверхнизким ценам, мы его продавали в Центральную Россию, Москву, на Украину. Ординаторская превратилась в биржу. Часть людей с утра шла на наркозы, часть работала в реанимации, а мы с Юрцом мотались по шахтам, вели переговоры по телефону, отправляли факсы из приемной главного врача (платя тому крайне смешные для нас деньги). Мы регулярно стали летать в Москву, несколько раз мотались за границу на всевозможные стажировки по специальности и конгрессы. Но, как всегда полагается в нашей родной стране, всему хорошему приходит конец. И приходит он неожиданно и быстро. Вдруг страшно взлетели цены на железнодорожные перевозки, и наш уголь, за который билось полстраны, за Уралом стал в одночасье никому не нужен.

Тогда и начался настоящий крах. В стране, где железные дороги, как артерии, несли потоки грузов по всему громадному организму, эти артерии вдруг просто перевязали громадными ценами. Экономические связи рухнули в тот же момент. Я думаю, что более гнусной диверсии придумать было трудно. Шахты стали вставать одна за другой. Уже не до наших услуг. Какое там, на фиг, здоровье, работу бы сохранить. Все начало лететь в тартары.

И тут мы решили – пора валить. Тем более местные мафиози начали приглядываться к нам все пристальнее и пристальнее. Авторитет врача уже не спасал. Короче, нужно было сматываться. Но куда? За рубеж, но мы там уже были и первыми поняли, что сказки о том, что нас везде ждут – полная чушь. Оставалось одно направление: Москва. На том и порешили.

Местные мафиози начали приглядываться к нам все пристальнее и пристальнее.

Первым рванул я, через полгода приехал Юрец – купил небольшую квартирку и начал работать со мной в одном госпитале. Но все деньги, заработанные нами в лихие денечки, моментально улетучились. Надо было все начинать сначала. По приезде Юры в Москву я был у него на квартире всего один раз. Его благоверная стала еще страшнее и стервознее. Зло и зависть неисчерпаемым потоком лились из нее. Меня она ненавидела, как, впрочем, и всех, кто был хоть чуть-чуть успешнее. Мужа она продолжала презирать и орала, что Москва ей не нужна и что «теперь они с голоду сдохнут в этой проклятой столице». Дура просто не понимала, что, оставаясь в Сибири, могла просто сгинуть в тайге.

Юрец же работал как оглашенный. Он постоянно заглядывал в свою записную книжечку и смотрел, куда ему сегодня ехать дежурить – в роддом, наркологию или в госпиталь. Но жизнь потихоньку налаживалась и в Москве. Он начал присматривать себе машину, появились какие-то деньги. Дома все так же ждала любимая дочка и не ждала любимая им, но ненавидящая его жена.

И вот появился в ординаторской наш Юрец. В этот раз он был серьезен и печален. Я подумал – опять жена достала. Но он вдруг тихо произнес:

– Ребятки, мне кирдык. Все. Приехал. Теперь я почти точно знаю свою запись в книжке Судеб. Родился двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, умер в две тысяча первом году… Вот только число и месяц не знаю. Но, судя по картинкам, это будет где-то в апреле.

Он молча всунул в негатоскоп компьтерно-томографические снимки грудной клетки, живота, малого таза. Воцарилась зловещая тишина. Всем сразу все стало ясно: печень, легкие, селезенка были усеяны метастазами. Юрец печально продолжал:

– Рак сигмы с метастазами. Ребятки… это конец.

Слезы медленно покатились по его щекам. Все, зимняя сказка моментально превратилась в кошмар. Смерть неслышно и плавно заскользила вокруг нас.

В этот вечер мы все вместе поехали к Юрцу домой, устроили тихую пьянку, и все понимали – это прощание. Завтра он ложился в госпиталь, и его ждала операция, химиотерапия и все прелести онкологии. Все больше молчали. Наливали водку в стаканы, молча выпивали, кое-как закусывали и опять молчали. Юрец просил только об одном:

– Ребята, не бросайте жену и дочь. Умоляю, не бросайте их.

Мы все, конечно же, клялись в том, что не бросим, что не надо себя хоронить заранее и мы еще повоюем. Но и Юрец, и мы понимали – все слова, пустые и ничего не значащие.

В этот вечер я приплелся домой, и меня прорвало. Я рыдал так, как рыдал только при известии о смерти деда. И это были не пьяные слезы. Это были рыдания о невозвратности судьбы и ее жестком выборе.

Юрца прооперировали, но это было бесполезно. Он умер у меня на руках шестого апреля.

В ожидании апокалипсиса

Звонок моего бывшего пациента, проживающего ныне в Чикаго, разбудил меня глубокой ночью. Андрей много лет назад во время первой Чеченской войны подорвался на мине. Точнее, не он, а бронетранспортер, на броне которого сидел молодой капитан Андрей Ханин со своими подчиненными. К нам в госпиталь он был доставлен в глубокой коме. Помимо тяжелого ушиба мозга, Андрей получил множественные осколочные ранения ног. В течение двух месяцев я был его лечащим врачом. Капитан прошел все циклы большого круга «советской медицины». А именно – многонедельная искусственная вентиляция легких, пневмония, сепсис, тромбоз глубоких вен бедренной вены, тромбоэмболия легочной артерии, временный кава-фильтр. Но Андрей выжил. Мало того что он выжил, у него полностью восстановилось сознание без признаков нарушений интеллекта с восстановлением движений в полном объеме во всех конечностях. За время его лечения я очень близко познакомился с его супругой и родителями. И, как часто бывало в моей реанимационной жизни, мы стали практически родными людьми. После выписки из госпиталя Андрей демобилизовался и спустя нескольких лет эмигрировал в США, где у него проживало много родственников. Но это другая история.

Сейчас Андрей звонил мне с просьбой о помощи. Нет, помощь нужна была не ему, а его другу, у которого родной племянник находился в одной из клиник Тбилиси. Андрей просил моего разрешения дать мой номер телефона, я согласился.

Позвонила Этери, сестра пациента. Голос ее был пронзительно печальный, но при этом очень приятный. Очаровательный грузинский акцент и изысканно литературная речь подчеркивали ощущение огромного горя, упавшего на плечи всей семьи.

Очередная трагедия. Молодой человек, сын благородных родителей, отец восьмилетней девочки и муж настоящей грузинской княгини необыкновенной красоты, стал жертвой стечения невероятно мистических обстоятельств и сейчас находился в приватном госпитале с клиникой смерти мозга.

Звиада нашли в запертой изнутри машине, неподвижного, с синюшным лицом.

Обстоятельства, приведшие этого молодого человека к последней черте, отделяющей жизнь от смерти, были непонятны и прикрыты вуалью недоговорок.

Со слов сестры Звиада, ее брат отмечал день рождения одного из своих друзей в шумной и веселой компании в ресторане, недалеко от центрального стадиона. Собрались лишь одни мужчины. Звиад был членом старинной и знаменитой семьи с истинно дворянскими корнями и сейчас возглавлял одно из подразделений крупной финансовой компании.

Как рассказывали в последующем друзья, конечно же, основное внимание было приковано к имениннику, поэтому уход из-за стола Звиада вначале не был замечен. Мало ли куда отлучился, покурить или в туалет. Но спустя приблизительно час все спохватились. Это не в грузинских традициях – уходить по-английски. Тем более что пиджак и галстук Звиада висели на вешалке. В здании ресторана его не нашли. Тогда один из друзей, служивший в органах безопасности, мгновенно соориентировался и метнулся в кабинет охраны. Показывая свои корочки офицера спецслужбы, он вместе с охранниками восстановил маршрут пропавшего. Звиад вышел через дверь, ведущую к стоянке автомобилей. К сожалению, видеокамеры отслеживали только въезд и выезд со стоянки, так что дальнейший путь был неизвестен. Друзья моментально бросились к новому «Мерседесу», на котором приехал Звиад, и увидели его в запертом изнутри салоне, на водительском кресле, с синюшным лицом и следами обильной рвоты на шее, груди и белой рубашке. Он не двигался и вообще производил впечатление умершего. Терять нельзя было ни минуты, и друзья разбили заднее окно и вытащили Звиада из салона. Уложили на асфальт, как могли, очистили ротовую полость от рвотных масс, начали проводить закрытый массаж сердца.

Скорая реанимационная бригада прибыла минут через пятнадцать. Все это время друзья продолжали реанимационные мероприятия. К моменту приезда «Скорой помощи» сердечная деятельность не определялась. Зрачки были широчайшие. Врачи-реаниматологи, понимая, что это конец, все же продолжили реанимацию для снятия накала страстей. Они вставили интубационную трубку в трахею, подключили аппарат искусственной вентиляции со стопроцентной подачей кислорода в дыхательной смеси, адреналин, дефибрилляция. Но вдруг случилось чудо.

По самым скромным подсчетам, остановка сердца была не меньше тридцати минут. Но тем не менее на экране монитора появилась характерная кривая ЭКГ. С истошным воем сирены через двадцать минут пациент оказался в недавно открывшейся частной клинике, с прекрасным современным оборудованием, врачами и медицинскими сестрами, прошедшими стажировку в различных клиниках Европы и Америки.

Руководитель реанимации и главный нейрохирург были уверены, что Звиад погиб: мозг умер.

Сразу же после поступления Звиада в отделение реанимации ему была выполнена бронхоскопия. Из легких удалили большое количество содержимого желудка. Артериальное давление поддерживалось невероятно высокими дозами кардиотоников и вазопрессоров. Но случилось второе чудо. На третьи сутки нахождения в реанимации артериальное давление стабилизировалось.

С момента поступления в госпиталь Звиад пребывал в запредельной коме, с отсутствием всех рефлексов. На томографии мозга все ожидали увидеть «Big Black Brain», термин знаменитого нейрохирурга России Александра Потапова, характеризующий тотальную ишемию мозга. Картина оказалась не так ужасна и страшна. На фоне стабилизации гемодинамики восстановления нормального газового состава крови и отсутствия картины тотальной ишемии мозга у родственников появилась надежда. Надежда на спасение и милость Господню, что Господь пожалеет прекрасного сына, отца, мужа и брата.

Однако руководитель реанимации и главный нейрохирург госпиталя были безапелляционно уверены и убеждали родственников в том, что Звиад погиб. То есть его телесная оболочка еще жива, но мозг безвозвратно умер. Клиническая смерть в течение получаса и атоническая кома на протяжении пяти суток подтверждали правоту их слов. Тогда родственники позвонили Андрею в Чикаго, надеясь на американскую чудесную медицину.

Через час после звонка Этери я получил выписку из истории болезни, эпикриз, протоколы исследований. Передо мной были поставлены несколько вопросов, а именно: возможна ли транспортировка Звиада в клинику США или Германии, наша оценка состояния пациента и прогноз на восстановление сознания, прогноз на выживание. Я попросил дать мне паузу – мы договорились, что я позвоню сам, как буду готов.

В глаза бросались явные несоответствия и нестыковки. Длительность клинической смерти более тридцати минут, и при этом натрий плазмы более 156 ммол/л не поднимался, лактат плазмы все время был в пределах, близких к норме, при описываемой столь массивной аспирации рвотных масс в легкие газовый состав крови был на оптимальных цифрах, признаков дистресса легких не отмечалось. Диурез был также нормальным. Энцефалограмма, записанная абсолютно некачественно, тем не менее не показывала изолинию и, наоборот, была похожа на псевдоальфа-ритм. Пациенту не вводились седативные и наркотические препараты в течение последних трех суток. Кома, по описанию, сохранялась запредельной. Непонятно было, почему не проводили церебропротекцию, то есть защиту мозга.

Я подготовил краткий эпикриз на основании полученных документов и провел консилиум с профессором Берлитом, с которым меня связывало более чем десятилетнее сотрудничество по лечению моих пациентов. Профессор Берлит помимо высочайшего профессионализма обладает качествами Человека с большой буквы – честью, достоинством, добротой и истинным гуманизмом. Он только что стал главным неврологом Германии и переехал в Берлин, чем осиротил нашу Рейн-Вестфалию. Но я поддерживал с ним связь, и мы продолжали сотрудничать.

Профессор уделил мне тридцать минут после ознакомления с присланными материалами по истории болезни Звиада. Он также сразу заметил все несоответствия и нестыковки, и его резюме было следующим. Либо нам представляют недостоверную информацию, а конкретно лабораторно-инструментальные данные обследований, либо пациенту продолжают проводить цереброплегию, возможно, опиатами, нейролептиками или барбитуратами, а возможно, всем вместе. Ситуация не поддавалась какому-либо логическому анализу.

Что касается транспортировки, то профессор Берлит был полностью согласен со мной – пациент транспортабелен и может продолжать лечение в Германии. И это, конечно же, давало некий шанс для положительного прогноза на выживание. О характере и глубине поражения функций мозга пока никто судить не мог, а учитывая историю трагедии, можно было предполагать, что могло развиться вегетативное состояние. Но! Если только нам честно рассказали о причинах случившегося и о длительности остановки сердца. Возможно, на празднике произошло то, о чем друзья не хотят правдиво говорить, и остановки сердца как таковой не было.

Естественно, в вечернем разговоре с Этери я не стал делиться всеми сомнениями и предположениями. Первый ответ на вопрос о возможности транспортировки Звиада в Германию был положителен. Но что касаемо вопросов о шансах на спасение жизни и шансов на восстановление сознания, то здесь мои ответы были не столь однозначны и радостны. Я честно сказал, что мы можем гарантировать качественное лечение в Германии, которое пока недостижимо на всем постсоветском пространстве. В остальном же все было крайне неопределенно. Звиад может выжить, но, исходя из представленной на сегодняшний день информации, он вряд ли сможет вернуться к нормальной жизни с восстановленным интеллектом. Вопрос о цене транспортировки и тратах на длительное лечение перед семьей не стоял. Маме, братьям, сестре, жене важно было знать лишь одно: можно ли спасти жизнь дорогого им человека. Но, к сожалению, я и на этот вопрос не смог дать четкого ответа.

Мы сошлись на мнении, что можем гарантировать качественное лечение в Германии, которое пока недостижимо на всем постсоветском пространстве.

Была организована скайп-конференция, в которой участвовали все члены семьи. Величайшая скорбь, без намека на игру или неискренность, объединяла этих прекрасных людей. Наш разговор был очень конкретный и откровенный, без эмоциональных взрывов и истерик. Только мама нашего пациента, Гиули Вахтанговна, периодически выходила из комнаты и возвращалась вновь с покрасневшими глазами и набухшими веками. Свою скорбь и печаль, свои слезы она прятала ото всех и не хотела, чтобы эмоции помешали столь важному разговору. Два ее сына, оба старше Звиада, были глубоко погружены в горе под стать матери, но они сохраняли полный контроль над своими переживаниями. Жена Звиада, хрупкое, нежное создание, которой можно было от силы дать не более двадцати лет, с голубыми глазами и точеными чертами лица, не произнесла за все время нашей конференции ни одного слова. Она все время внимательно смотрела на меня, и в ее глазах отражался страх осознания надвигающейся катастрофы. Этери сидела рядом с Гиули Вахтанговной.

К вопросу о переводе в Германию родственники решили вернуться через неделю.

После обсуждения было принято решение, что в течение нескольких дней мы понаблюдаем за состоянием Звиада и после дальнейшей стабилизации в состоянии переводим его в Германию. Родственников можно было понять. С одной стороны, грузинские врачи твердили о терминальном состоянии и о том, что транспортировка ускорит наступление смерти пациента. С другой стороны, представители немецкой клиники говорили о том, что транспортировка выполнима, – по их мнению, это была самая легкая часть задачи по спасению Звиада. Но при этом они не давали никаких гарантий ни на выздоровление, ни на восстановление интеллекта.

В таких ситуациях я всегда полагался только на решение, принятое родственниками. Я абсолютно и максимально непредвзято высказал свои аргументы в пользу быстрейшего перевода пациента в немецкую клинику. Но самое главное решение должны были принимать родные.

И они приняли это решение: ждем в течение недели, постоянно находимся на связи и через неделю вновь возвращаемся к вопросу о переводе.

За неделю в состоянии нашего пациента каких-либо кардинальных изменений не произошло. Запредельная кома, стабильная гемодинамика, нормальные показатели газообмена. Я вновь провел консультацию о состоянии пациента с профессором Берлитом и с заведующей реанимацией Анитой Шмидтке. Она была рождена в России и прекрасно говорила по-русски. Сочетание красоты, ума и невероятной харизмы при первой встрече с Анитой повергло меня в состояние мгновенной влюбленности. Каждая минута общения с ней приносила тихий восторг и радость.

Анита по моей просьбе созвонилась с родственниками Звиада и с врачами госпиталя в Тбилиси. Получив необходимую информацию, она попросила меня срочно встретиться с ней. Ситуация была ей непонятна.

– Дорогой коллега, я думаю, что мы можем принять решение только после очной консультации. Нам всем непонятно, что происходит с пациентом. К сожалению, моя беседа с лечащими врачами пациента не прояснила ситуацию. Я посмотрела последние компьютерные томограммы головного мозга и легких и не нашла катастрофических изменений. Мне кажется, дорогой мой, что для общего понимания картины и принятия верного решения ты должен полететь в Тбилиси и разобраться во всем на месте. Родственники пациента прониклись к тебе полным доверием и также просят тебя прилететь.

Так, ситуация приняла неожиданный оборот. Я с радостью бы полетел в Тбилиси, но… Моя жена уже третий месяц находилась в клинике с тяжелейшим заболеванием, и мое даже кратковременное отсутствие в Германии рождало много неразрешаемых, или практически неразрешаемых, проблем. Непосещение ее даже в течение короткого периода могло вновь привести к резкому ухудшению в ее состоянии и нивелировать все достигнутые положительные результаты лечения. С кем оставить нашего сына, кто будет водить его в школу? Что же делать? Я точно не мог улететь.

«Вы, как отец, должны нас понять. Пожалуйста, прилетайте».

И вот раздался звонок. Из Грузии звонил старший брат Звиада, Шалва. – Доктор, я прошу вас от всей нашей семьи помочь нам и прилететь в Тбилиси. Ради нашей мамы, ради сына Звиада, ради всех нас – я по-мужски прошу вас помочь нам. Вы и так уже много времени занимаетесь нашей проблемой. Но если вы не прилетите, я боюсь, что матушка не перенесет это горе и будет до конца жизни корить себя, что она не все сделала для спасения Звиада. Вы, как отец, должны нас понять и, пожалуйста, прилетайте.

Я не смог отказать. Я согласился.

– Я прилечу. Только поймите меня правильно, мне нужно трое суток, и 12 апреля я прилечу в Тбилиси.

Я назвал трое суток абсолютно спонтанно, на подкорке. Хотя не знал, успею ли я за это время подготовиться к полету. Но обратного пути не было. Я обещал.

Руководительница интернационального отдела фрау Шерман в течение часа забронировала мне билеты в Тбилиси. Вылет 12 апреля в 6.15 из Дюссельдорфа. Пересадка в Стамбуле. Между рейсами час двадцать минут. В Тбилиси я буду в 15.40. Обратно 13 апреля, вылет в 4.50 утра. Пересадка в Стамбуле. И вечером 13 апреля я приземляюсь в Кельне. Таким образом, я смогу уже 13 апреля вечером навестить супругу в больнице. Один день моего отсутствия она может даже и не заметить. Насчет сына пришлось звонить теще в Мюнхен. Софья Петровна, после часа уговоров и обещания хорошей денежной компенсации за поездку и за двухсуточное пребывание с внуком, скрепя сердце согласилась на мое предложение. Бедный Иван Юрьевич, кто же ему компенсирует разлуку с любимой женой? Пришлось пообещать тестю новую рубашку. Хорошо, когда у тебя есть любящие тесть и теща.

Так все проблемы были решены. Билеты взяты, сын пристроен, можно лететь.

Наступило одиннадцатое апреля. Мне позвонил военный врач и мой дорогой друг Олег Вихров. Мы с ним были постоянно на связи. Недели не проходило, чтобы я или он не позвонили друг другу. Дружбе нашей было более двадцати лет. Мы с ним вместе прошли времена перестройки, первую и вторую Чеченскую войны, командировки в Дагестан, Ингушетию. После того как я ушел из армии и стал гражданским врачом, а затем уехал в Германию, Олег продолжал служить военным врачом и стал главным анестезиологом-реаниматологом крупнейшего военного госпиталя в Москве.

– Привет! Как там у вас в Неметчине дела? Готовитесь?

– Привет, дружище! К чему мы должны готовиться? Ко Дню космонавтики?

– Ты что, не в курсе? У вас там молчат? Ты знаешь, что коалиция – США, Англия и Франция – объявила, что в ближайшие дни они нанесут удар по военным базам сирийских войск. После химической атаки. Этот удар может быть нанесен по российским войскам, дислоцированным в Сирии. Наши ответили, что в случае нападения Запад получит моментальный ответ. Ты что, новости не смотришь? В России все каналы обсуждают возможные варианты развития событий. У нас все войска приведены в боевую готовность. Мы уже практически на боевом дежурстве.

Я, конечно, смотрел и слышал о химической атаке в Сирии – в применении химических отравляющих веществ обвиняли войска Асада. Я думал, что это очередная провокация одной из множества заинтересованных в свержении Асада сторон. Кстати, немецкое радио и телевидение не было склонно к пропагандистским истериям, и данная информация преподносилась довольно нейтрально. Констатация факта о применения отравляющих веществ и различные версии о виновниках: Асад, Россия, Израиль, войска оппозиции, Исламское государство, спецслужбы США. Но то, что ситуация будет развиваться по сценарию мирового конфликта, я даже представить не мог.

Звонок Олега моментально вырвал меня из мира больных, врачей, спорных диагнозов и организации лечения моих больных, проблем с больной супругой и опрокинул меня в мир войн и катастроф.

Прорицательница Ванга еще много лет назад говорила, что утонет «Курск» и очередная мировая война начнется с конфликта мировых держав в Сирии. Тогда, в девяностых годах, это приняли за бред и кликушество больной старушки. Я вспомнил о Ванге, когда затонула подводная лодка «Курск». Сирия же в те времена еще была страной стабильности и покоя. Я, будучи там в командировке в 2004 году, и представить не мог, что война придет в Сирию. Война не из-за перманентного конфликта с Израилем, а война между мусульманами, настоящая гражданская война. Ввод российских войск, американский контингент, турки и иранцы превратили гражданскую войну в интернациональный военный конфликт. Все чаще я стал вспоминать Вангу. Ситуация стала развиваться по сценарию разгорающегося мирового пожара.

Звонок Олега опрокинул меня в мир войн и катастроф.

После разговора с Олегом стало действительно очень тревожно. Я позвонил моему бывшему пациенту, а ныне крупному государственному деятелю Михаилу Полуянову. Несмотря на высоту своего положения, Михаил всегда помнил, что когда-то много лет назад я совершил «победу реанимации над разумом» и спас его после тяжелейшей травмы. Он был в те далекие времена страстным байкером и попал под грузовик. Я тогда служил в госпитале Бурденко, и по просьбе его отца командование отправило меня проконсультировать пострадавшего в Сергиев Посад и по возможности перевести в наш госпиталь.

Михаил лежал в реанимации. Сознание его было спутанным, он был полностью неадекватен, метался по кровати, что заставило местных лекарей привязать его к койке. Бросался в глаза цианоз лица, ногтевых лож. Пульс был в районе 140 в минуту. Артериальное давление зашкаливало. Парень лежал с давлением 220 на 100. Он ухудшался на моих глазах. Его мать и отец были в палате, рядом с ним. Отец нашего мотоциклиста, генерал-лейтенант в отставке, был одним из помощников Ельцина. Но даже его высочайшее положение не придало ума и старания врачам отделения.

Были как раз наиболее тяжелые времена для медицины, 1994 год. Зарплата у гражданских врачей приближалась к нулю при уровне инфляции тех лет. Особенно в провинции. Поэтому более или менее способные и толковые врачи ринулись в столицу, где зарплата была в два, а то и в три раза выше благодаря московскому благодетелю – Юрию Лужкову-Батурину.

Итак, пострадавший мотоциклист. Асимметрия грудной клетки при дыхании явно указывала на возможный пневмоторокс. На мой вопрос о состоянии легких полутрезвый дежурный врач молча сунул мне в лицо рентген-снимок, сделанный при поступлении. На снимке все было хорошо. Но сейчас, при аускультации фонендоскопом, дыхание над правым легким не выслушивалось, синюшность кожных покровов стала переходить в черноту. Пострадавший затих, артериальное давление стало стремительно снижаться, развилась брадикардия. Я заорал.

– Немедленно родителей из палаты! Мне спирт, скальпель, карцанг и одноразовую систему. Приготовьте набор для интубации и аппарат для искусственной вентиляции легких.

Пока все это несли, я толстой иглой типа Дюфо вошел в грудную полость на уровне второго межреберья по срединно-ключичной линии. Из иглы со свистом начал выходить воздух. Буквально на глазах парень стал оживать, открыл глаза. Кожные покровы стали превращаться из сине-черных в бледно-розовые. Дальше уже было хорошо и мне, и моему подопечному. Я спокойно дренировал правую плевральную полость. Судя по состоянию кожных покровов, нормализации артериального давления и пульса, а также по уменьшению отхождения воздуха через дренаж плевральной полости, легкое расправлялось. Я облегченно вздохнул и обернулся. Отец мотоциклиста не покидал палату и мужественно наблюдал все происходившее с его сыном. Через час парень уже был абсолютно стабилен. После контрольного снимка грудной клетки стало ясно, что пневмоторокс разрешился. Причиной же травмы легкого были неумело-корявые ручонки полутрезвого дежурного врача. Он при поступлении травмированного пытался катетеризировать центральную вену, но не смог. А вот легкое правое проткнуть сумел. Приехал бы я тогда минут на десять позже, погиб бы мой нынешний высокий покровитель и государственный деятель.

В дальнейшем парень был сопровожден мною на реанимобиле в наш госпиталь, где и продолжил лечение. Вначале у меня в реанимации, затем в отделении торакальной хирургии. У Миши была диагностирована ишемия миокарда. По всей видимости, гипоксия во время развития пневмотрокса привела к повреждению сердца. Но парня подняли на ноги. Через месяц он выписался из госпиталя и пошел по жизни, строго следуя в фарватере государственного корабля своего папы. Ну а затем и сам встал на капитанский мостик после ухода батюшки на заслуженный покой. С тех пор по всем медицинским вопросам Михаил обращался ко мне. Иногда мы посещали совместно рестораны, бани, но, в силу занимаемого им поста, Полуянов просил не особенно афишировать наши с ним отношения. Я продолжал консультировать Михаила и его родственников, которых он присылал на лечение в Германию под мою опеку. Сам же он регулярно раз в год проходил диспансерное обследование в самом лучшем медицинском центре Германии, возглавляемом моим хорошим знакомым и коллегой профессором Баумгартом.

Итак, я набрал номер Михаила. Он был очень серьезен. Он не боялся прослушки по причине того, что, наверное, сам определял – кого слушать, а кого нет. Я прямо задал ему вопрос о ситуации, и вот что он ответил:

– Доктор, ты знаешь, может быть, вам с семьей на время уехать подальше из Бонна? В России все спецслужбы и войска приведены в боевую готовность. Многие старшие офицеры отправляют свои семьи в Беларусь, в Сибирь – подальше от Москвы, Питера и крупных городов. Правительственные чиновники действуют по этому же плану. Президент вместе с министром обороны и остальными членами Совета безопасности сегодня уже в командном пункте, подземном. Я тоже сейчас в безопасном месте. Ты знаешь, доктор, все, чего я достиг, так это благодаря тебе. Ты спас меня, и я помню об этом всегда. Возможно, это последний наш разговор. Если коалиция ударит, то было принято решение отвечать. Погибнут все, понимаешь? Одни раньше, другие, такие как мы, в бункерах, через несколько лет. Но все равно, прошу – уезжай из Бонна подальше. Рядом с Бонном американская военная база, поэтому вы стоите как основная цель. Ракеты долетят до вас минут за двадцать из Калининграда. Я все сказал, крепко обнимаю тебя, твоего сыночка и целую нежно ручки твоей супруге.

Он не боялся прослушки по причине того, что, наверное, сам определял – кого слушать, а кого нет.

После работы я заехал в клинику к жене. Сегодня она пребывала в сквернейшем расположении духа, поэтому встреча наша не затянулась. Я с нежностью и глубокой внутренней тоской смотрел на нее и мысленно прощался. Может, действительно надо было взять супругу, сына, сесть в машину и рвануть в леса или горы, подальше от крупных городов… Но никто бы не разрешил мне забрать ее из клиники. Меня самого бы тогда упекли в психиатрию. Еще раз взглянув на супругу, я вышел из палаты.

Мой сыночек был уже дома. Няня, бывшая учительница, старая немка Эльза, забрала его из школы и уже покормила. Мой ангел беззаботно подбирал какую-то мелодию на пианино и, как всегда, был в хорошем настроении. Я не мог насмотреться на него. Постоянно подходил к нему, обнимал, целовал. Он со смехом вырывался и не мог понять, отчего папа сегодня такой нежный. Я рассказал ему, что улетаю в командировку в Грузию и что его любимая бабушка сейчас приедет к нам.

Воспользовавшись ситуацией и видя прилив нежных чувств у отца, он начал расспрашивать, что я ему привезу в подарок из Грузии.

– Родной мой, все, что ты пожелаешь.

Он традиционно попросил новый набор Lego, и я клятвенно пообещал привезти выбранный подарок. К шести часам вечера явилась родная бабушка. Генрих был в восторге. Он очень любил свою бабушку Белку (так он ее называл) и теперь не отходил от нее ни на минуту. Тут же потащил ее к пианино и сыграл все новые выученные им пьесы, особенно ему нравилось «Утро» Грига. Все же, несмотря на мою любовь и всю мою нежность, Генриха всегда больше тянуло к женской ласке матери и бабушек. Я не ревновал. Я знал, что любовь к матери – это особенный природный дар, данный всем детям, и никогда любовь отца, каким бы прекрасным он ни был, не сможет заменить ребенку материнскую любовь.

«Неподалеку американская военная база. Ракеты долетят сюда за двадцать минут. Уезжайте».

Сынок заснул. Я рассказал Софье Петровне о состоянии ее дочери. Что болезнь протекает волнообразно, что, к величайшему сожалению, за последние месяцы новых результатов не достигнуто и что новые схемы химиопрепаратов пока ощутимого эффекта не принесли. Софья Петровна смотрела на меня спокойно, без всякого сочувствия. Впрочем, я и не ждал от нее поддержки. Спасибо, что хоть сегодня приехала помочь. Во всех бедах, обрушившихся на ее дочь, она, конечно, винила меня. Болезнь, смертельный недуг, поразивший мою супругу, по ее мнению, был не чем иным, как наказанием за измену первому мужу. Властная, не терпящая возражений, Софья Петровна была царицей в семье. Развод ее дочери с прекрасным зятем и отцом первого ее внука расколол семью Нестеровых. Эдита, моя супруга, мать Генриха, была истинной дочерью своей мамы и унаследовала непростой характер. Она всегда была безапелляционна, амбициозна и крайне деспотична. Первый муж Эдиты – Иосиф находился полностью во власти этих двух женщин и беспрекословно выполнял любые их капризы. Впрочем, как и муж Софьи Петровны, Иван Юрьевич, который проработал все время на руководящих постах вплоть до эмиграции.

Высокий и красивый, он наверняка в молодости пользовался успехом у женщин. Я никогда не мог понять, как такой красавец мог жениться на жабоподобной Софье.

В начале семидесятых Иван Юрьевич служил в Благовещенске, в рядах славной Советской армии. Он был призван на воинскую службу уже после окончания института в звании лейтенанта. Благодаря своему росту и прекрасному владению баскетбольным мячом службу новоиспеченный офицер проходил в спортроте. Лейтенант, красавец, спортсмен, он сразу же стал вхож в лучшие дома Благовещенска. Папа Софьи, Петр Исаакович, был руководителем всей торговли Амурской области. Юная Софья купалась в безграничной любви родителей, была окружена негой и заботой. Она не знала слова «нет». Все ее просьбы исполнялись. Когда она впервые увидела красавца Ваню в Доме офицеров, все вокруг для нее перестало иметь значение. Все мысли юной Софьи были посвящены только Ивану. Но красавец-лейтенант, естественно, и в страшном сне не мог представить себя рядом с этой толстой и неуклюжей студенткой Благовещенского медицинского института. Я не знаю, как развивались события в те времена, но знаю только результат – Софья стала женой Ивана. И родилась у них прекрасная дочка, слава богу, похожая на папу, и назвали ее в честь знаменитой певицы тех времен, Эдитой.

Теща же всегда говорила об Иване Юрьевиче с некоторой брезгливостью и нескрываемым презрением. Периодически напоминала ему о его алкогольной зависимости и потаскушном характере. Эдита рассказывала мне, что папаша ее под влиянием алкоголя начинал гонять свою супругу, матеря и проклиная тот день и час, когда встретил и ее, и Петра Исааковича, когда продал свою душу и всю жизнь золотой Мамоне.

А первого зятя Софья Петровна очень сильно любила и уважала. Она и сейчас поддерживала с Иосифом прекрасные отношения. Тем более что первый внук жил с отцом. Соответственно, надо понимать, какие чувства при этом она испытывала ко мне. Но перед лицом надвигающейся катастрофы все казалось несущественным. Семейные скелеты, бывшие мужья и бывшие жены, ссоры и примирения – все было просто детскими забавами, по сравнению с предстоящими испытаниями.

Все неслось в пропасть. Но мир пребывал в блаженном неведении надвигающегося конца.

Трамп вещал с экрана телевизора о неотвратимом возмездии, которое обрушится в ближайшие часы на головы сторонников Асада и всех тех, кто встанет на защиту этого злодея. Корабли коалиции выстроились в боевые порядки и в любую минуты были готовы нанести ракетные удары. Воздушные ракетоносцы и бомбардировщики барражировали воздушное пространство над Сирией и Ливаном. Русские дипломаты грозили, что если хоть один русский пострадает в результате предстоящих атак, то Запад получит в ответ страшный удар. Все неудержимо неслось в пропасть. Ночью я так и не заснул – впадал в полудрему и тут же просыпался. Карусель мыслей обо всем сразу: Генрих, родители, старшие дети, болезнь супруги, война, атомные грибы над Европой…

Мир пребывал в блаженном неведении надвигающегося конца света. А Всадник апокалипсиса, закутанный в черный плащ, с балахоном, закрывающим голову, уже мчался на своем страшном черном коне с горящими красными глазами и был готов уничтожить человечество.

Перед выходом из дома я прижался губами к щечкам моего спящего ангелочка, и опять в голове пронеслась страшная мысль – вдруг в последний раз…

Четыре утра. Небо еще темное, но вот-вот начнет светать. Изумительная тишина, нежное дыхание ветерка. Чистая, аккуратно-сказочная улочка с домиками-игрушками. Господи, неужели это все может сгореть в огне ядерных взрывов? Мои тревога и глубочайшая тоска так не гармонировали с этой утренней идиллией, а от бессилия и страха потерять самое дорогое и самое беззащитное существо на свете, моего сына, мне хотелось выть. Я не боялся смерти уже давно. Я не боялся за взрослых детей и остальных родственников. Но мой сынок, ангелочек, за что ему это? Утешало лишь одно: смерть от ядерных ударов будет мгновенной и вряд ли кто-нибудь будет страдать.

А ветерок был нежным, а птичий, утренний хор веселым и радостным. Но не лететь я не мог. Если будет война – погибнут все. И лучше мне быть далеко и не видеть страдания моих близких. Я, прошедший несколько войн, еще ни разу не ощущал такую высочайшую степень опасности, как сейчас. Может, жизнь в спокойной и благополучной Германии и отсутствие ежедневного стресса сделали меня более уязвимым и чувствительным.

«Неужели мизантропы и сатанизм победили? – думал я. – Кто они, эти идиоты, чьи ручонки тянутся к красным кнопкам? Нет, это только страшилки, ну не решится никто взорвать мир. Я надеюсь…»

Подошла машина. Мой водитель Фридрих был спокоен, в прекрасном настроении. Он со смехом отверг все мои мысли о возможной мировой войне. Блаженны незнающие, ибо ничто не омрачает путь их во мраке… Больше темы войны мы не касались.

Я дремал всю дорогу до Дюссельдорфа. В самолете я сразу же провалился в сон и не просыпался до самого Стамбула. В Стамбуле я был несколько раз. Последний раз мое посещение Стамбула было связанно с транспортировкой тяжелого обожженного турецкого рабочего, пострадавшего при взрыве на стройке завода в Екатеринбурге. Пострадавший был в коме, на искусственной вентиляции легких, но мы отлично справились с задачей и передали его турецким коллегам без ухудшения за время транспортировки. Ровно десять лет прошло, а было как будто вчера.

Я прошел несколько войн, но еще ни разу не ощущал такую степень опасности.

Время до рейса в Тбилиси было очень мало. Благо я был без багажа – бежать пришлось в хорошем темпе, и я успел как раз к началу посадки. За то время, пока бежал и стоял в очереди на посадку, успел посмотреть на айфоне новости. Война пока не начиналась, но поток взаимных угроз не прекращался. Полет до Тбилиси проходил недалеко от границы с Сирией. Так что если что, то «грибы» будут хорошо видны.

В аэропорту Тбилиси меня встречали Этери со старшим братом Шалвой. Через пятнадцать минут мы уже были в реанимации. Абсолютно новый, месяц назад открывшийся госпиталь был еще неуютным и необжитым. Но был один несомненный плюс – в нем не было внутрибольничной инфекции. Заведующий реанимацией и заведующий нейрохирургией явно по старой советской привычке с трудом скрывали раздражение и всем своим видом показывали абсолютное нежелание к сотрудничеству. Такое поведение было присуще амбициозным и дрожащим за свой авторитет врачам и всегда показывало степень неумности. Я давно отвык в Германии от такого арогантного стиля коллегиального общения.

Но вот мне принесли утренние анализы Звиада, и они были идеальны. Как у здорового человека. И клинический анализ белой и красной крови, и биохимические показатели. В неврологическом статусе – атония. Полное отсутствие рефлексов и умеренно расширенные зрачки. За два часа до моего появления в реанимации Звиада прооперировали, наложили трахеостому. После операции гемодинамика стала нестабильной, вновь были подключены вазопрессоры и кардиотоники, правда, в небольших дозировках. Я попросил выполнить свежий анализ крови. Заведующий реанимацией вышел и через две минуты вернулся с анализами, сделанными двадцать минут назад. И опять показатели были оптимальными. Я попросил показать последние исследования томограмм мозга. Коллеги не возражали и отправили меня с родственниками к руководителю отделения лучевой диагностики. С нами они демонстративно не пошли.

В отличие от нейрохирурга и реаниматолога, профессор Кипиани оказался милейшим человеком, контактным и очень профессиональным. Он с удовольствием показал мне динамику изменений томографических исследований мозга. На снимках не отражалась картина тотальной ишемии мозга, мозговой кровоток при контрастировании был сохранен.

Дальнейшее обсуждение состояния Звиада было совместным с врачами клиники, мамой, братьями и сестрами Звиада. Да, еще присутствовала женщина, крайне неприятная и постоянно пытающаяся вмешаться в ход обсуждения, – подруга семьи. Аура у нее была точно черная, и я интуитивно старался не стоять с ней рядом и минимально вступать в контакт.

Ситуация оставалась непонятной. Пациент в атонии. Гемодинамика нестабильная. Лабораторные показатели в норме. Ясности никакой. Врачи клиники продолжали утверждать, что у пациента смерть мозга. Но когда я спросил у них про выполнение протокола диагностики смерти мозга, оказывается, они его не знали. Я опять подтвердил, что пациент транспортабелен, но судить об окончательной степени повреждения мозга можно только после выполнения рутинных для любой немецкой клиники тестов – к сожалению, данный госпиталь не обладал соответствующей аппаратурой. Поэтому необходимо было обратиться в институт нейрохирургии, где имеется все необходимое для постановки точного диагноза. Все были согласны.

Аура у нее была черная, и я интуитивно старался не стоять рядом и минимально вступать с ней в контакт.

Мы вышли из клиники. В небольшом скверике перед госпиталем мужественная мама Звиада, Гиули Вахтанговна, спросила меня:

– Доктор, у нас есть хоть маленькая надежда? Доктор, прошу вас, скажите честно.

Я был абсолютно честен.

– Сейчас пациент стабилен. Да, Звиад может выжить. Но я не могу ничего сказать о степени поражения мозга. Только дополнительные методы исследований смогут нам помочь понять происходящее.

Видя состояние матери, я понимал, что одно неосторожное слово и малейшая фальшь могут убить эту сильную и гордую женщину. Ситуация была очень сложная. Я прекрасно понимал, что шансы восстановления интеллекта практически равны нулю. В то же время я ощущал во всем происходящем со Звиадом влияние неких неизвестных мне сил. Возможно, кто-то хотел скрыть истинную картину происшедшего с Звиадом и активно вмешивался в процесс его лечения. Неясность причин, приведших к остановке сердца, нереальность длительности клинической смерти и последующей довольно быстрой стабилизации в состоянии, поведение лечащих врачей, диссонанс лабораторных данных и клинической картины – все это указывало, по моим ощущениям, на криминально-мистический характер происходящих событий. Или же то были мои параноидальные фантазии. Сейчас же Гиули Вахтанговне нужно было сказать правду и в то же время не убить ее этой правдой.

– Дорогая Гиули Вахтанговна, сейчас, глядя вам в глаза, я могу сказать абсолютно искренне: ваш сын на сегодняшний день стабилен. Звиад пережил острейший период, и наметилась четкая положительная динамика в его состоянии. Что касается мозга и прогнозов на восстановление сознания, то мне непонятна картина происходящего. После проведения намеченных нами исследований мы сможем уже более предметно говорить о степени и глубине поражения мозга и прогнозах. Мой опыт реаниматолога, много лет занимающегося пациентами с травмами мозга, не позволяет сейчас делать ни пессимистических, ни оптимистических прогнозов. Но если вы спросите, были ли в моей практике случаи восстановления сознания после столь длительной комы, то я отвечу вам – да. Такие случаи были. Не всегда наши прогнозы и наши умозаключения верны. Ибо! Есть высшая сила – и это Господь, который в конечном итоге и определяет судьбу каждого человека.

Гиули Вахтанговна поверила мне. Она подошла ко мне, нежно обняла и поцеловала в щеку.

– Спасибо, доктор. Я вас поняла и благодарна вам за вашу искренность.

До вылета из Тбилиси оставалось шесть часов. Я опять вернулся в мир грядущей катастрофы. Но сейчас родственникам Звиада было не до мировых катаклизмов, они переживали свой апокалипсис. Новостная лента продолжала выдавать крайне противоречивые сведения. Но напряжение не снималось. Вот-вот должен был наступить час X. Я был уверен, что в случае войны Грузия останется в стороне. Славу богу, она не вступила в НАТО и на ее территории не было ядерных баз. В случае ядерного конфликта некоторое время здесь будет островок безопасности. И я в принципе уже просчитывал, как буду добираться до Германии, если все вокруг полыхнет.

Я ощущал во всем происходящем с этим пациентом влияние неизвестных мне сил, может, криминально-мистических.

Братья Звиада и еще несколько близких родственников попросили меня перед отлетом посетить один ресторан Тбилиси и вместе с ними преломить дружеский хлеб. Конечно же, я не смог отказать, несмотря на неэтичность данного поступка. Один из лучших ресторанов Тбилиси, на берегу Куры, с прекрасными грузинскими песнями и самой лучшей в мире кухней. Но всем было не до веселья. Вновь и вновь обсуждались различные варианты дальнейшего развития болезни и лечения Звиада. Поднимались тосты за его здоровье, за здоровье и мужество его мамы, за сплоченность и дружбу родственников. Естественно, прозвучали слова благодарности в мою сторону и в сторону моих коллег из Германии. Все было искренне и грустно. Без пафоса и экзальтации.

Удар коалиции должен был вот-вот состояться. Мой самолет могли отложить или отменить.

Нет, наверно, на свете более благородной и искренней нации, чем грузины. Лермонтов был прав, когда воспевал благородство двух народов Кавказа – чеченцев и грузин.

В аэропорт мы ехали по ночному Тбилиси. Город ночью был похож на сказку или на картины Шагала, на Париж и немного на Бейрут. Прощание в аэропорту было выдержанным и спокойным. Судя по новостям в интернете, удар коалиции должен был вот-вот состояться. Если все станет серьезным, то, естественно, все полеты в направлении Стамбула будут отложены. Первый тревожный звоночек – рейс откладывался на двадцать минут. Народ, ожидающий посадки, был спокоен, работники аэропорта также не проявляли никакого волнения. Совпадение или уже началось? Совпадение, очередь медленно поползла в чрево самолета.

В громадном аэропорту Стамбула я на бегу просматривал новости. Коалиция нанесла удар по целям в Сирии. Но это была пародия, ни одной российской базы не пострадало. Мир вздохнул облегченно. Кризис миновал. Человечество не перешагнуло черту самоуничтожения.

В четыре дня я приземлился в Кельне. Любезная теща ждала меня на пороге, держа ключи от машины в руках. Она дежурно поцеловала своего младшего внука, сказав, что все было нормально, что он милый ребенок. И упорхнула, улетев на крыльях любви к своему Ивану.

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Позвонил Шалва.

Звиад умер сегодня утром.

За чертой

Вечный вопрос для живых: что там, за чертой, отделяющей жизнь и смерть? Что ждет каждого из нас в ином мире? И есть ли он, мир иной? Или же смерть – это окончательная точка, и ничего уже более нет? Моя работа в реанимации на протяжении тридцати пяти лет, страшных лет борьбы, нет, не со смертью, а борьбы за жизнь пациентов, сформировала во мне четкое убеждение, что смерть не является конечной стадией нашего движения в абсолютно непознанном нами мироздании.

Я убежден в том, что мы продолжаем существовать после смерти в какой-то иной форме материи (квантово-волновой, например) или духа, но, надеюсь, с сохраненными индивидуальными чертами. Это мое убеждение носит интуитивно-аналитический и абсолютно недоказуемый характер, опирается на личные жизненные переживания, сны, литературные источники и религиозные мотивы.

Почему сны? По моему мнению, именно во сне открываются шлюзы, связывающие наше сознание с глобальным информационным полем или, как принято сейчас говорить, Мировым Разумом, который, возможно, и олицетворяет то, что мы называем Всевышним или Господом Богом. Не Иисусом Христом, не Аллахом, или Буддой, а именно Богом, Отцом. И наверняка сейчас каждый из читающих эти строки вспомнит из своей жизни случаи, подтверждающие мою мысль. Возможно, кто-то вспомнит, как во сне говорил со своими усопшими родственниками или знакомыми. Кто-то вспомнит пророческие сны, предвещающие неожиданные смерти или страдания. А кто-то вспомнит сны-предупреждения, позволившие избежать несчастий.

Конечно, это все носит мистический характер. И я уже вижу смеющихся скептиков, объясняющих мне, бестолковому врачу, теорию и физиологические основы снов и сновидений. Но, поверьте мне, и мои слова подтвердят реаниматологи, что все наши теории и научные доказательства рушатся перед абсолютно непонятными, невероятными даже случаями из практики. Когда пациент со смертельным диагнозом и находящийся длительное время в коме неожиданно и по непонятным причинам выживал и благополучно выписывался из больницы. Или, наоборот, когда пациент с банальным заболеванием умирал от непонятных причин, и никакие результаты посмертных исследований не открывали тайны и причины смерти.

Я убежден в том, что смерть – это не конечная точка, и после мы продолжаем существовать в какой-то иной форме материи.

Нет, нам непонятны тайны мироздания. Как непонятна нам роль в мире каждого из нас в этом мире. Кто мы на самом деле, для чего явились на этот свет, какие силы управляют нашими желаниями, нашими эмоциями? Что заставляет нас делать тот или иной выбор? Нам непонятны механизмы гениальности великих поэтов и выдающихся ученых, великих композиторов. Ничем не объяснимая гениальность простого крестьянского парня Есенина, грандиозность романов человека без образования Шолохова, талант Пушкина, Высоцкого и многих других. Эти люди, как я считаю, при рождении получили возможность контактировать с мировым информационным полем, или с Мировым Разумом.

Но может ли обычный человек стать избранником этого самого «разума», общаться с ним? Чтобы ответить на этот вопрос, я хочу рассказать вам, мои дорогие читатели, одну историю. Вы можете воспринимать это как фантазию, как бред воспаленного разума автора, но это случилось в реальности, и для меня открытие этой реальности стало страшным и неприятным знанием.

Как-то раз я проснулся посреди ночи.

Итак.

Я проснулся где-то в середине ночи. Было абсолютно темно. Но его я увидел сразу. Он сидел за письменным столом напротив моей кровати, и, несмотря на абсолютную темень, я отчетливо видел каждую черточку его лица и его проницательный и в то же время устало-добрый взгляд. Он был спокоен, несколько бледен и окружен тихой печалью. Странная формулировка «тихая печаль», но именно так я это ощущал.

Я был с ним знаком очень хорошо, но мы не были близкими друзьями, не встречались на семейных празднествах и не проводили вместе отпуска. Тем не менее что-то тянуло нас друг к другу, и мы с ним, пересекаясь на общегоспитальных конференциях, консилиумах, общих банкетах, всегда находили время уединиться от всех и поговорить на самые откровенные, одинаково волнующие нас темы.

Довольно часто мы звонили друг другу, обращаясь за профессиональными советами, а порой и просто болтали. Я считал его прекрасным врачом и эрудитом. Общение с ним доставляло мне всегда, помимо профессионального интереса, чисто эстетическое удовольствие. Как от прочтения хорошой книги или посещения выставки импрессионистов.

Он умер неожиданно для всех – замолчал на полуслове, побледнел, откинул голову.

Но он умер, и смерть его была неожиданна для всех. Он возвращался с работы на машине. За рулем был его ординатор, а он сам сидел на заднем сиденье со своим замом. Стояла чудесная летняя погода, день прошел замечательно – прекрасно проведенные операции, довольные пациенты, довольные родственники. Шла веселая оживленная беседа со смехом, шутками, анекдотами. Внезапно он оборвал свою речь на полуслове – мертвенная бледность разлилась по его лицу, он откинул голову назад, глаза были полуоткрыты. Его зам, сидевший рядом, сразу понял, что наступает катастрофа. Машину остановили моментально. Его уложили на брошенные на асфальт куртки и сразу же приступили к реанимационным мероприятиям. Коллеги все делали грамотно и четко. В течение часа, совместно с подъехавшей реанимационной бригадой скорой помощи, проводились реанимационные мероприятия, но он умер. На вскрытии ничего не обнаружили. Я тогда был в отпуске за границей и не присутствовал на похоронах.

И вот теперь, спустя несколько месяцев после смерти, он сидел в ночи передо мной. Я понимал, что это не сон и не мои галлюцинации. Первая мысль – он пришел за мной.

Он улыбнулся, в его взгляде читались спокойствие и мудрость.

– Нет, я пришел не для того, чтобы забрать тебя, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Я просто пришел поговорить с тобой. Тебе, конечно, кажется, что я галлюцинация. Но это не так. Не пугайся, пожалуйста, и найди для меня немного времени. Хорошо?

Я ответил согласием и извинился за то, что не смог проводить его в последний путь. Я очень скорбел после его смерти, поэтому мне нужно было это сказать. Но меня мучило не только чувство вины, но и некоторые вопросы.

– Кстати, от чего ты умер? Ты, наверное, знаешь, что вскрытие ничего толком не показало…

– Просто пришел мой срок. Смерть же, если говорить медицинским языком, наступила от коронароспазма, по типу Принц-Металла, без формирования зоны инфаркта. Но основная причина – пора. Пришла моя пора покинуть ваш и бывший мой мир.

– То есть если ты сейчас сидишь здесь, значит, смерти нет? Мы будем продолжать жить, покинув этот мир?

– Мне трудно ответить на твой, казалось бы, простой вопрос – тем более если ты видишь меня перед собой и разговариваешь со мной. Но мой ответ не может быть понятен тебе сейчас. Как, например, нельзя было объяснить первобытному человеку, что существуют электромагнитные поля, радиоволны, радиация.

– Ну, скажи, тебе хорошо там?

– Я расскажу тебе… Не было для меня никакого колодца, трубы, тоннеля со светом в его конце. Сначала я абсолютно ничего не понял. Почему меня вытаскивают из машины, зачем начинают массаж сердца. Я ощущал, как было больно, чувствовал, как трещат мои ребра. Мне хотелось орать от боли. Но я не мог. В это же время кто-то из моих врачей начал дышать мне рот в рот. И это было очень противно. Изо рта его пахло пищей и какой-то кислятиной. Затем интубация трахеи. Понимаешь ли ты, что такое интубация трахеи на живую? Я все чувствовал, меня разрывало от боли, а вокруг все орали, что я умер. Дефибриллятор, бесконечное количество разрядов. Я не понимал, за что мне такие мучения? Неужели я так прогневал Господа, что он так меня принимает? Наконец все успокоились. Констатировали мою смерть. На реанимобиле меня повезли в морг. Интубационную трубку вынули из трахеи, тело накрыли простыней. Бригада скорой отпустила пару циничных шуток в мой адрес. Типичный черный медицинский юмор. Затем они уже всю дорогу обсуждали, где будут ужинать, какие-то бытовые проблемы, и я был им абсолютно не интересен. Короче, жизнь продолжалась. А я, как считали, умер. Но я же был там, с ними. Я все слышал, я видел кусок простыни. Я ждал, когда закончится этот кошмарный сон, но он все продолжался…

Меня мучили равно и чувство вины, и вопросы. От чего он умер?

Потом, как я понял, меня привезли в морг и занесли в полуподвал. Переложили на носилки морга. Полупьяные санитары с сигаретами в зубах, под присмотром регистратора раздели меня догола. Описали все вещи. Мерзкие грязные носилки морга, жуткая вонь от лежащих рядом трупов… Ужас разрывал мой мозг.

И это называется смерть? Нет, это ад. Со слов санитаров и регистратора я понял, что в силу моей важности судебно-медицинское вскрытие будет завтра утром. А посему пусть мое тело лежит вместе со всеми трупами, ибо холодильных камер мало, а до утра я не загнию. Это была самая страшная в моей жизни – и теперь и смерти – ночь.

Я принял ситуацию: я умер. Но как же страшна смерть! Я лежал голый на носилках, стоящих на полу среди подобных мне. Время тянулось неимоверно медленно.

Утром меня подняли в секционный зал и снова накрыли простыней. И тут я понял, что пришли жена и сыновья. Простыню откинули с моего лица, и я увидел сквозь щелочку не до конца сомкнутых моих глаз заплаканное лицо своей любимой жены и строгие лица моих взрослых сыновей.

Это страдание моих близких сделало мой ад еще страшней. Если бы я мог умереть еще раз! Но я же уже умер… Неужели мои мучения – это только начало?

Да, по всей видимости, это и было начало.

Началось вскрытие. Взвизгнула циркулярная ручная пила, и на мою черепную коробку обрушилась страшная боль. Я не мог кричать, я не мог умереть. Мой мозг удалили и бросили на весы для взвешивания. Далее все по протоколу.

Я не буду тебе описывать, что я вынес, когда вскрывали грудную клетку и брюшную полость. Этот ужас просто нельзя описать: нет еще определения всему тому, что я перенес.

Наконец вскрытие закончилось, и, уложив на носилки, меня отправили в холодильную камеру. Теперь я знаю, что такое смертельный холод. Так я пролежал в яснейшем сознании и с полностью сохраненной чувствительностью в этом ужасе дни, превратившиеся в века.

В день похорон меня привели в надлежащий вид, одели, уложили в гроб и повезли в церемониальный зал прощания, затем – в церковь и на кладбище. Я никогда не любил пафос похорон. Рыдание жены, плач детей, родителей – вот что было искренне. На остальное я не обращал внимания.

Страдание близких сделало ад еще страшней.

Я с ужасом думал о том, как меня будут закапывать и как меня будут жрать черви; как я буду лежать в тесном гробу в темноте и одиночестве и продолжать все чувствовать. Ужас, проникший в каждый уголок моего сознания, продолжался. И вот – грохот опустившейся крышки гроба и артиллерийские взрывы молотков, забивающих гвозди. Стук земли, падающей на гроб…

Я тихо и медленно входил в теплую, темную воду бесконечного океана. Над головой раскинулся Южный Крест в обрамлении звездной бездны с ярким полумесяцем. Было абсолютно понятно, что звездное небо и океан суть одной материи в различных измерениях. Плавное покачивание волн погружало меня в состояние, подобное легкому наркотическому трансу. Я растворялся в стихии океана и звездного неба и становился частичкой этого бесконечного пространства. Наверное, это и была Нирвана – освобождение. Не было ни ненависти, ни горя, ни страданий, лишь умиротворение и равновесие в легком покачивании волн бесконечности.

За всю прошедшую жизнь, полную самых различных ощущений, я не испытывал такого блаженства. И уже никакие блага прошлой жизни не могли меня заставить вернуться назад. Я понимал, что возвращение навсегда отнимет у меня то, чего я сейчас достиг.

Первым заговорил дедушка:

– Ну, вот и встретились, внучек, я давно ждал тебя и постоянно смотрел за тобой. И ты знаешь, я гордился тобой. Хотя все мы были там, и все совершали ошибки, доставляли много горя окружающим нам людям, и в первую очередь больше всего обижали тех, кто больше всего любил нас.

Ты, конечно, спросишь, отчего я не охранял тебя и не предостерегал от всех тех горестей и страшных мук, которые ты перенес? Но знаешь, в этом и есть величайшая истина. Приход сюда – навсегда, и здесь ты вспомнишь всю свою жизнь до мельчайших подробностей, и, конечно же, осознаешь вместе со всеми нами истину, но для этого нужно еще немного времени. Ты вошел сюда, и мы все бесконечны рады, что ты обрел наш мир и стал нашей частью.

Я вдруг увидел всех. Это было непонятно и непостижимо. И они подхватили меня, и я парил вместе с ними в их мыслях, их доброте, их легкости, и это ощущение также было абсолютно мне незнакомо, и описать его было невозможно. Это чувство было сравнимо в одной миллионной части с ощущением подводного парения в акваланге или свободного полета.

Бабушка нежно смотрела на меня, и меня подхватила и плавно понесла новая волна бесконечного счастья.

– Внучек, вот и я дождалась. Не спрашивай, почему ты не пришел к нам раньше. Мы знали, что придет час нашей встречи, и ты будешь с нами. Истина в том, что каждому из нас надо было пройти свой путь. И этот путь столь ничтожен и микроскопичен по сравнению с тем миром, в который ты сейчас пришел.

Я видела все твои страдания, все твои ошибки. Мы видели все: и твоих друзей истинных, и твоих врагов. Но отсюда мы смотрели на тебя, как на плачущего новорожденного ребенка, которого мы любим и защищаем, но горечь и слезы которого мы не способны облегчить. Родной мой, ты понял, о чем я?

Мне улыбался мой друг. Он рано попал сюда, ему не было еще и тридцати восьми. И я вдруг понял, что я не вижу ни дедушку, ни бабушку, ни друга, а я воспринимаю их, как самого себя, и ощущаю их, и как бы нахожусь в них. Я нахожусь в них, и они все находятся во мне. Новое ощущение многогранного и многообъемного восприятия.

– Успокойся, все хорошо, – сказал мне друг. – Хотя я и достиг полного спокойствия и умиротворения, я все равно благодарен тебе за все то, что ты сделал для моих после моего ухода.

Я ощутил бескрайнее счастье. Наверное, эндорфины мириад окружающих меня звезд вошли в меня.

Неспасенные более счастливы – они обрели упокоение и спокойствие.

Все мои умершие больные… Я вспомнил всех по именам со всеми подробностями их болезней и моего участия в них. Все они были рядом, все они были во мне, и я был во всех. Я понял, что, наверное, более несчастны те, которых я спас, как я считал от смерти. Потому что не спасенные мною достигли этого мира гораздо раньше и обрели здесь свое упокоение.

Бесконечный, нежный полет в окружении волн любви и безграничного счастья продолжился.

Океан воссоединился со зведной бездной.

Вот и все. До свидания, мой друг. Я не знаю, почему я сейчас с тобой. Но я рад видеть тебя, и, как в прежние наши времена, я надеюсь, что ты поймешь меня. До встречи.

Жена мирно спала рядом. Я понимал, что это был не сон.

На часах было почти пять утра.

Больше я не уснул.