Читать онлайн Роковой опал бесплатно

Дауэр Хаус

То, что меня окружает какая-то тайна, я почувствовала еще в детском возрасте: уже тогда у меня возникло ощущение какой-то отчужденности, которое потом не оставляло меня. Я была особенной, не такой, как все остальные в Дауэр Хаусе.

У меня вошло в привычку спускаться к небольшому ручью, который протекал между Дауэр Хаусом и Окленд Холлом, и подолгу смотреть в его чистые воды, как будто я надеялась увидеть там ответ на мучивший меня вопрос. То, что для своих размышлений я выбрала именно это место, как оказалось впоследствии, имело существенное значение. Как-то меня застала здесь Мэдди, которая была у нас служанкой и кем-то вроде няньки для меня, и мне никогда не забыть то выражение искреннего ужаса в ее глазах.

– Почему вы захотели пойти сюда, мисс Джессика? – взволнованно спросила она. – Если бы мисс Мириам узнала об этом, она бы вам не позволила.

Еще одна тайна! Что не так было с этой славной речушкой и красивым мостом, перекинутым через нее? Меня особенно тянуло сюда еще и потому, что на другом берегу вдалеке вырисовывались очертания серых стен величественного Окленд Холла.

– А мне здесь нравится, – упрямо ответила я. Запретный плод сладок, и ко мне это высказывание относится в первую очередь, потому что, узнав о существовании каких-то непонятных причин, по которым мне не следовало появляться на берегу этого ручья, я стала ходить туда еще чаще.

– Это неправильно, что вы так много бываете там, – настаивала Мэдди.

А мне ужасно хотелось узнать, почему это так. В итоге моя любознательность привела к тому, что Мэдди начала называть меня Мисс Что-Где-Почему.

– Это плохое место, так и знайте, – заявила она. – Я сама слышала, как это говорили мистер Ксавье и мисс Мириам. Плохое!

– Но почему?

– Ну вот, опять пошло-поехало! – воскликнула Мэдди. – Потому что! Плохое – вот и все, и нечего вам туда ходить.

– Там что, привидения водятся?

– Очень даже может быть.

Итак, я частенько ходила к той речушке и, сидя на ее берегу, размышляла о том, как она, извиваясь между холмами, плавно течет по всей стране, разливается вширь перед впадением в старушку-матушку Темзу, а потом уже вместе с этой могучей компаньонкой добирается до самого моря.

Ну что в этом может быть такого опасного? – спрашивала я себя. Если не шли проливные дожди, ручей был совсем мелким, с чистой прозрачной водой, так что я могла разглядеть даже гальку на его коричневатом от ила дне. На другом берегу к воде клонила поникшие ветки плакучая ива. О чем она плачет? – гадала я. – О чем печалится?

В общем, в те юные годы, приходя к нашей маленькой речке, я в основном думала о себе, и чуть ли не главной темой моих размышлений всегда было то, что у меня на самом деле очень мало общего с Дауэр Хаусом, что я здесь чужая.

Однако эта мысль не слишком беспокоила меня. Я была особенной, и меня это устраивало. Взять для начала хотя бы мое имя – оно было необыкновенным. Потому что в действительности звали меня Опал, Опал Джессика, и я часто задумывалась, каким образом моя мать когда-то могла назвать меня таким фривольным именем, ведь она была женщиной далеко не легкомысленной. Что же касается моего бедного отца, то его мнения, конечно, никто не спрашивал: над ним словно витала какая-то темная печальная туча, и порой мне казалось, что она же накрывала и меня.

Правда, именем Опал меня никто никогда не называл, поэтому я сама иногда использовала его, разговаривая сама с собой, что происходило со мной частенько. Объяснялось это, безусловно, тем фактом, что большую часть времени я проводила в одиночестве; именно таким образом я пришла к осознанию тайны, которая окружала меня, как облако тумана, за которым ничего не видно. Время от времени Мэдди проливала немного света в непроглядной пелене, но эффект получался обратным: от этих слабых проблесков все становилось только еще более запутанным и призрачным.

Во-первых, это странное имя. Зачем было меня так называть, если пользоваться этим именем не собирались? Моя мать казалась мне очень старой: когда она родила меня, ей было далеко за тридцать. Моя сестра Мириам была старше меня на пятнадцать лет, а брат Ксавье – почти на двадцать, но я никогда не относилась к ним как к сестре и брату. Мириам была для меня фактически воспитательницей, поскольку мы были слишком бедны, чтобы нанять для меня настоящую гувернантку. Вообще же тема бедности была самой болезненной темой в нашей семье. Мне пришлось бесчисленное количество раз выслушивать рассказы о том, что у нас было в прошлом и чего теперь нет, потому что мы постепенно скатились от роскоши до «состояния нужды», как называла это мама.

Мой бедный отец как-то весь сжимался, когда мама заводила разговоры о «лучших временах», когда их окружали толпы слуг, когда в их доме устраивались блестящие балы и элегантные приемы гостей. Тем не менее в Дауэр Хаусе не было недостатка в еде, у нас были Бедняга Джармен, ухаживавший за садом, миссис Кобб – наша кухарка и Мэдди в качестве служанки на все случаи жизни, так что, строго говоря, мы не были совсем уж безденежными. А поскольку мама всегда преувеличивала степень нашей нищеты, я подозревала, что то же самое происходило и с ее рассуждениями о нашем былом богатстве, а значит, все эти балы и банкеты были не такими впечатляющими, как она это рисовала.

Мне было лет десять, когда я сделала для себя одно важное открытие. Хозяева Окленд Холла устраивали у себя какой-то праздник: на другом берегу ручья царило оживление, и было шумно от веселых возбужденных голосов. Стоя у окна, я видела, как вся эта большая компания выезжает верхом на псовую охоту.

Мне ужасно хотелось оказаться в числе приглашенных, чтобы побывать в этом большом красивом особняке. Да, я видела его издалека и только зимой, когда лишенные листвы дубы уже не заслоняли его от нашего берега; и, хотя разглядеть мне удавалось только серые каменные стены, даже их вид уже завораживал меня. Подъездная аллея длиной с полмили была слишком извилистой, так что с ее начала рассмотреть дом тоже было невозможно, но я пообещала себе, что однажды наберусь смелости, переправлюсь на другой берег и подойду поближе.

Дело было в классной комнате, где мы с Мириам были вдвоем. Мириам была не самым вдохновенным педагогом, и я зачастую выводила ее из терпения. Это была высокая бледная женщина, а, поскольку мне было десять, стало быть, ей уже исполнилось двадцать пять. Она была вечно недовольной – как и все остальные, кто был не в силах забыть те пресловутые «лучшие времена», – и порой смотрела на меня с холодной неприязнью. Повторю: я никогда не воспринимала ее как свою старшую сестру.

В тот день, когда гости Окленд Холла с веселым шумом проехали по берегу верхом, направляясь на охоту, я вскочила и подбежала к окну.

– Джессика, – воскликнула Мириам, – что ты делаешь?!

– Я всего лишь хотела взглянуть на всадников, – ответила я.

Она схватила меня за руку, – не слишком нежно, нужно сказать, – и оттащила от окна.

– Они же могут увидеть тебя! – прошипела она, как будто это было верхом безумия с моей стороны.

– И что? – удивилась я. – Они и так видели меня вчера. А некоторые из них даже поздоровались и помахали мне рукой.

– Не смей больше с ними разговаривать, – строго сказала она.

– Но почему?

– Потому что мама рассердится.

– Ты говоришь о них, как о каких-то грубых дикарях. А я не возьму в толк, что плохого будет, если я с ними поздороваюсь.

– Ты просто не понимаешь, Джессика.

– А как я могу что-то понять, если мне никто ничего не рассказывает?

Поколебавшись немного, как будто раздумывая, насколько правильным будет это небольшое попустительство, которое тем не менее сможет уберечь меня от морального падения в виде доброжелательного отношения к гостям Окленд Холла, она все-таки сказала:

– Когда-то Окленд Холл был нашим. И этого нельзя забывать никогда.

– А почему он сейчас не наш?

– Потому что они его у нас забрали.

– Забрали? Каким образом? – Я немедленно представила себе эту картину: во время осады мама, воинственная и властная, командует членам нашей семьи лить на злобных врагов, пришедших отобрать наш замок, кипящее масло с зубчатых крепостных стен; Мириам и Ксавье подчиняются беспрекословно, тогда как папа пытается взглянуть на происходящее с другой точки зрения.

– Они купили Окленд Холл.

– Так почему же мы его продали?

Губы ее сурово сжались.

– Потому что мы больше не могли себе позволить жить там.

– О, – сказала я. – Все ясно, нужда. Так вот, значит, где прошли наши «лучшие времена».

– Не наши, ты тут вообще ни при чем. Все это произошло еще до твоего рождения. А вот я провела свое детство в Окленд Холле. И я знаю, что означает спуститься с небес на землю.

– Ладно, если я никогда не знала лучших времен, для меня ничего не поменялось. Но почему мы стали такими бедными?

Ответить на этот вопрос она не могла и поэтому сказала:

– Вот и пришлось нам продать его этим… варварам. Однако нам удалось сохранить хотя бы Дауэр Хаус. Это все, что у нас осталось. Теперь ты понимаешь, почему мы не хотим, чтобы ты уделяла столько внимания людям, которые отобрали наш дом.

– А они что, на самом деле варвары? В смысле – дикари?

– Они ничем их не лучше.

– А выглядят, как обыкновенные люди.

– Ох, Джессика, какой же ты еще ребенок! Если ты чего-то не понимаешь, оставь это для взрослых. Но сейчас, по крайней мере, ты уже знаешь, что мы когда-то жили в Окленд Холле, и поэтому сможешь понять, почему мы не хотим, чтобы ты таращилась на выходящих из этого дома людей, как какая-то деревенщина. А теперь пришла пора для урока алгебры. Если ты хочешь получить хоть какое-то образование, тебе следует больше внимания уделять своим учебникам…

Но как после такого поразительного открытия можно сосредоточиться на том, сколько будет (х + у)²? В итоге мне отчаянно захотелось узнать побольше об этих варварах, которые забрали себе наш дом.

Этот интерес положил начало моему расследованию, в ходе которого я начала действовать в свойственной мне энергичной – и, как мне казалось, утонченной – манере.

Решив, что от слуг будет больше толку, чем от членов нашей семьи, я первым делом принялась за Беднягу Джармена, который под бдительным надзором мамы содержал в образцовом порядке наш сад, летом пропадая в нем целыми днями, но также наведываясь туда и зимой. Бедняга Джармен! Он говорил мне, что самой Природе угодно, чтобы он был бедным, поскольку она каждый год дарит его жене нового ребенка.

«Так что бедный я из-за природы» – это было его любимое высказывание, которое лично я находила совершенно несправедливым по отношению к природе. Потому что под руководством Мириам своим каллиграфическим почерком обычно писала совсем другое, а именно: «Природа – наша кормилица». Но в отношении Бедняги Джармена она была уж слишком благосклонной. Это сделало его крайне робким, и он чрезвычайно почтительно кланялся практическим всем и каждому – за исключением меня. В общении со мной он обычно ограничивался фразами вроде: «Держитесь подальше от этих проклятых клумб, мисс Джессика. Если госпожа увидит, что они вытоптаны, винить в этом станет меня».

Целую неделю я ходила за ним по пятам в надежде выудить какую-то информацию. Я собирала цветочные горшки и складывала их в теплице, я терпеливо наблюдала, как он подрезает деревья и выпалывает сорняки.

– Что это вы, мисс Джессика, – однажды сказал он, – так внезапно стали интересоваться садоводством?

Я не стала объяснять ему, что на самом деле меня интересует прошлое моей семьи.

– Ты ведь когда-то работал в Окленд Холле, – притворно улыбнувшись, небрежно заметила я.

– О да. Вот это были времена!

– Лучшие времена, надо полагать, – вставила я.

– Какие там лужайки! – восторженно заявил он. – А трава! Лучший дерн во всей стране. А зверобой какой! Только отвернулся, а им уже все заросло – растет буквально на глазах!

– Все это щедрость природы, – сказала я. – К зверобою она так же щедра, как и к тебе.

Он подозрительно взглянул на меня – о чем это я сейчас говорю?

– Так почему же ты тогда ушел из Окленд Холла? – продолжала выспрашивать я.

– Переехал сюда с вашей матерью. Такая вот преданность госпоже. – Он оперся на лопату, и взгляд его затуманился. Воспоминания унесли его далеко в прошлое, когда щедрость природы еще не превратила его в Беднягу Джармена. – Да, славные были деньки. И что забавно, я думал, это никогда не закончится. А потом вдруг…

– Что? – быстро вставила я, стараясь его подтолкнуть.

– Госпожа послала за мной. «Джармен, – сказала она, – мы продали Холл. И теперь переезжаем в Дауэр Хаус». Я остолбенел – в тот момент меня можно было свалить с ног легким перышком. Кое-кто потом говорил, что видел – к этому все идет, но меня это известие застало врасплох. Тогда она и говорит: «Если ты поедешь с нами, то сможешь на нашем участке построить себе дом. А потом женишься». Так все и началось. Не прошло и года, как я уже стал отцом.

– Ты сказал, что ходили разговоры…

– Да, ходили. Кое-кто знал, что это должно случиться… по крайней мере, так говорили. Мол, в семье издавна есть пристрастие к азартным играм. Старый мистер Клаверинг очень любил это дело и, по слухам, проиграл приличную сумму денег. В итоге имущество начали закладывать – то одно, то другое. Для дома и хозяйства это очень плохо. А что плохо для дома, тем более плохо для тех, кто в нем работает.

– Выходит, они чувствовали приближение бури.

– Ну, мы все знали про какие-то проблемы с деньгами, потому что порой нам не выплачивали жалованье по два месяца. Конечно, есть семьи, где это вошло в привычку, однако Клаверинги никогда такими не были. А потом появился тот человек. И купил Холл. Какой-то рудокоп. Уж не знаю, на чем он заработал свое состояние, только приехал он из-за границы.

– А почему ты не остался работать у него?

– Так ведь я всегда служил у одних господ. К тому же здесь у меня есть свой дом.

У него было одиннадцать детей, следовательно, все это должно было происходить примерно двенадцать лет тому назад. В принципе можно было бы вести счет годам по детям Джармена, но, поскольку люди вечно путали, кто из них кто, запомнить, что произошло в год рождения каждого, было трудно.

– Все это случилось еще до моего рождения, – продолжала я, стараясь направить ход его мыслей в нужное мне русло.

– Да. Точно. Примерно за два года до этого.

Выходит, с тех пор действительно прошло уже двенадцать лет, считай, целая жизнь – моя жизнь, по крайней мере.

Это было все, что мне удалось выведать у Джармена: в случившемся виновато пристрастие моего отца к игре. Неудивительно, что мама относилась к нему с презрением. Теперь мне стало понятно истинное значение ее горьких упреков в его адрес. Мой бедный папа в основном отсиживался у себя в комнате, большую часть времени уделяя раскладыванию пасьянсов – единственной игре, где он не мог проиграть деньги своему оппоненту, но в то же время не утрачивал связь с картами, которые продолжал любить, несмотря на то, что они, видимо, стали причиной изгнания его семьи из мира богатых.

Миссис Кобб мало что могла мне сообщить. Как и члены моей семьи, она постоянно вспоминала «лучшие времена». Она тоже ушла с ними, когда они переехали в Дауэр Хаус, и не уставала повторять всем, кто был готов ее выслушать, что вообще-то она привыкла, чтобы в доме были горничные, судомойки на кухне и парочка лакеев.

Получалось, что служить в доме вроде нашего было для нее менее престижно, но себя она успокаивала тем, что, по крайней мере, работает на господ, которые, как и она сама, знавали «лучшие времена», а не на кого-то, кто вообще «в жизни ничего хорошего не видел».

Приближаться к моему отцу – постоянно раскладывающему свой пасьянс, читающему и уходящему на длительные прогулки в одиночестве – мне определенно не следовало. В любом случае он, похоже, и не обращал на меня внимания. А когда все-таки замечал, на лице его появлялось то самое выражение, что и в минуты, когда мама напоминала ему о его слабости, приведшей семью в плачевное состояние. Для меня он был почти пустым местом, – согласитесь, странное ощущение по отношению к собственному отцу, – но, поскольку он не проявлял ко мне ни малейшего интереса, мне было сложно испытывать к нему какие-либо чувства, кроме жалости во время очередного напоминания о его вине.

Что касается моей мамы, то она была еще более неприступна. Когда я была совсем маленькой, мы пели в церкви:

Может ли женщина перестать Нежно любить дитя, которое она носит?

Мое детское воображение рисовало мне мать-медведицу, которая горячо любит своего крошечного медвежонка; но когда я рассказала об этом Мириам, она была шокирована и объяснила мне истинный смысл этих слов[1]. Тогда я ответила ей, что нежная любовь моей матери ко мне никогда не прекратится только потому, что ее никогда не существовало. Мириам густо покраснела и заявила, что я – просто неблагодарный ребенок и что мне бы следовало быть признательной за то, что у меня такой хороший дом. Я возразила, что не понимаю, почему этот дом хорош для меня, тогда как все остальные его презирают, но была поставлена на место очередным упоминанием о том факте, что все они знавали «лучшие времена» – в отличие от меня.

Мой брат Ксавье был замкнутым романтичным молодым человеком, которого я почти не видела. Он приглядывал за тем, что нам удалось сохранить после продажи поместья Окленд, – одной небольшой фермой и несколькими акрами пастбищ. Когда же мы с ним все-таки виделись, он бывал добр ко мне, но проявлялось это отношение странным образом: как будто он признавал мое право находиться в этом доме, но не мог понять, как я здесь оказалась, а спросить – из вежливости – стеснялся. Я слышала, что он влюблен в леди Клару Доннингем, которая жила милях в двадцати от нас, но не сватался к ней, потому что не мог предложить ей той роскоши, к которой она привыкла у себя. Она, очевидно, была очень богата, тогда как мы, по выражению мамы, жили «в нужде». Как бы там ни было, но они с леди Кларой продолжали жить порознь, каждый сам по себе, хотя по данным миссис Кобб, которая была знакома с кухаркой в доме этой молодой дамы, та не ответила бы отказом, если бы мистер Ксавье сделал ей предложение. Но Ксавье был слишком горд, а леди Кларе поднять этот вопрос самой запрещали правила приличия, и это мешало им быть вместе. Ксавье в моих глазах был окружен романтическим ореолом: он был благородным рыцарем, стойко шедшим по жизни, лелея в душе тайную страсть, которую не смел открыть даме своего сердца из-за светских приличий. Касательно же моего расследования, он бы мне точно ничего не рассказал.

Мириам можно было бы склонить поведать мне что-то, но для доверительной беседы она не годилась. У нее тоже возникло «взаимопонимание» с одним молодым человеком, помощником нашего приходского викария, преподобного Джаспера Крея, однако пожениться они могли только после того, как тот займет место этого самого викария, а это, учитывая застенчивый характер ее избранника, представлялось весьма далекой перспективой.

Мэдди сказала мне, что, будь мы по-прежнему в Окленд Холле, у нас постоянно устраивали бы танцы, к нам приходили бы толпы гостей, и не пришлось бы мисс Мириам заглядываться на какого-то помощника викария. Да что говорить! Выбор у нее был бы совсем другой – сквайр Такой-то или сэр Такой-то, а может быть, даже какой-нибудь лорд. Ведь именно такого круга люди захаживали к нам в те грандиозные былые времена.

В общем, все беседы возвращались к излюбленной теме – нашему славному прошлому.

Поскольку миссис Кобб было не удержать от рассказов про ее собственные «лучшие времена», у меня оставалось мало надежды разговорить ее на тему о моей семье. Насколько я уже поняла, единственным человеком, который мог мне в этом действительно помочь, была Мэдди. Она жила в Окленд Холле. Еще одним аргументом в ее пользу было то, что она любила поболтать, а если я еще и клялась никому об этом не говорить, – что я делала с готовностью, – она иногда подбрасывала мне крупицы важной информации.

Мэдди было тридцать пять – она была на пять лет старше Ксавье, – и в Окленд Холл она пришла одиннадцатилетней девочкой работать нянькой.

– Там все было очень шикарно. А детские комнаты – так те и вовсе просто замечательные.

– Ксавье, наверное, был хорошим ребенком, – вставила я.

– О да. Он-то как раз не любил озорничать.

– А кто же тогда любил? Мириам?

– Нет, она тоже нет.

– Тогда почему ты сказала «он-то»?

– Ничего я такого не говорила. Что вы меня допрашиваете, как какой-то судья из магистрата? Что, да как, да почему… – Она плотно сжала губы, как будто наказывая меня таким образом за вопрос, который ее встревожил. И только намного позже я выяснила, почему это произошло.

Как-то я сказала Мириам:

– Забавно: ты родилась в Окленд Холле, а я – в Дауэр Хаусе.

– Нет, ты родилась не в Дауэр Хаусе, – немного поколебавшись, ответила она. – На самом деле… это было за границей.

– Как интересно! И где же?

Мириам выглядела смущенной, словно никак не могла понять, каким образом мне удалось спровоцировать ее на такую опрометчивую откровенность.

– Ты родилась, когда мама путешествовала по Италии.

Мои глаза округлились от возбуждения. Венеция, сразу подумала я. Гондолы. Пиза с ее падающей башней. Флоренция, где встретились Беатриче и Данте и полюбили друг друга так красиво и целомудренно – по крайней мере, так об этом рассказывала Мириам.

– Где же это было? – не отставала я.

– Это случилось… в Риме.

Я была в восторге.

– Юлий Цезарь, – сказала я. – «О, римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте!»[2] Но почему именно Рим?

Это вызвало у Мириам раздражение.

– Потому что тебя угораздило появиться на свет, когда они были там.

– Так папа был с нею? – удивилась я. – Но ведь это, наверное, весьма накладно? А как же наша нужда и все такое прочее?

На лице Мириам появилось особенное уязвленное выражение, свойственное только ей, и она чопорно ответила:

– Они там были – и точка.

– Они что, не знали, что я должна вот-вот родиться? Я имею в виду, они ведь не поехали бы так далеко, если бы…

– Такие вещи порой случаются. А теперь довольно. Что-то мы с тобой заболтались.

Она могла быть очень суровой, моя старшая сестра Мириам. Порой мне становилось даже жаль помощника нашего викария, – если, конечно, она когда-нибудь выйдет за него замуж, – а также унылых деток, которые могут у них родиться.

В общем, здесь было над чем подумать. Похоже, меня с рождения окутывает тайна! Вероятно, мне дали имя Опал как раз потому, что они в это время были в Риме. Я попыталась собрать какую-то информацию об опалах. После того как я заглянула в толковый словарь, у меня остались противоречивые чувства. Не очень лестно, когда тебя называют в честь «природного минерала, состоящего в основном из водосодержащего кварца»; что бы отсюда ни следовало, выглядело это абсолютно не романтично. Однако потом я выяснила, что этот камень бывает разных оттенков красного, зеленого, синего… фактически всех цветов спектра, и что он при этом переливается, меняя окраску, – и это уже звучало намного лучше. Но мне все равно трудно было представить себе, что моя мама в порыве легкомыслия, навеянного красотами итальянских небес, назвала своего ребенка Опал, даже если после было добавлено второе имя, Джессика, более пригодное для повседневного употребления.

Вскоре после того случая, когда я видела на другом берегу отправляющихся на охоту гостей, до меня дошли слухи, что хозяин Окленда на некоторое время уехал. В доме осталась только прислуга, и за ручьем уже не было слышно звуков шумного веселья, потому что в гости никто не приезжал; точнее, посетители там бывали, но приходили они к слугам, а это, конечно, совершенно другое дело.

Некоторое время жизнь наша продолжалась по-старому: отец был замкнут в своем одиночестве с пасьянсами, прогулками и чудесной способностью отгородиться от жалоб и упреков семьи; мама руководила домашним хозяйством, занималась делами церкви и заботилась о бедных, не забывая напоминать, что мы теперь тоже принадлежим к этой категории. Однако мы все-таки были относительно обеспеченными бедняками, поскольку раздавали милостыню, а не получали ее. Ксавье, без сомнения, был погружен в тихие мечты о недостижимой леди Кларе (хотя в отношении этой пары к моему прежнему сочувствию добавился привкус нетерпения, потому что на месте леди Клары я бы уже давно заявила, что создавать преграду их чувствам из-за ее денег – это полная чушь; впрочем, на месте Ксавье я сказала бы то же самое). Аналогично было и у Мириам с ее помощником викария. Ей светило пойти по пути Бедняги Джармена и произвести на свет множество детей. Мне казалось, что священники вообще плодятся довольно свободно, и чем они беднее, тем, похоже, плодовитее.

Шли годы, тайна моя оставалась неразгаданной, но мое желание раскрыть ее нисколько не уменьшалось. Постепенно я все больше и больше убеждалась в существовании веской причины, по которой чувствовала себя в этой семье чужой.

* * *

Каждый новый день у нас начинался с утренней молитвы, где должны были присутствовать все домочадцы – предполагалось, что там обязан был быть даже папа. Происходило все это в гостиной, поскольку, как часто холодным тоном заявляла мама, у нас теперь нет своей часовни. При этом она бросала укоризненный взгляд в сторону отца, а затем поворачивалась к Окленд Холлу, где столько лет до этого преклоняла колени, изображая смирение. Потом она переводила взгляд на присутствующих во время этого ритуала Беднягу Джармена, миссис Кобб и Мэдди и с горечью в голосе добавляла: «Вот и вся наша прислуга. А ведь в Окленд Холле слуг у нас было так много, что мы знали по именам далеко не всех, а только занимавших какие-то высокие должности».

Это была торжественная церемония под руководством нашей мамы, где она увещевала нас быть смиренными, благодарными и добродетельными, к чему призывал Господь. Но это всегда казалось мне лицемерием, поскольку сама она была очень далека от умиротворенности. Обращаясь к Нему, она произносила «Ты только взгляни на это…» или «не делай то…», как будто командовала кем-то из своих старших слуг, которые, должно быть, работали у нее в Окленд Холле. Я думала, что она немного обижала этим Бога.

Я всегда находила утреннюю молитву скучной, но церковные службы мне нравились, хотя и по своеобразным причинам. Церковь была красивая, и я очень любила изучать там витражи с их замечательными яркими красками. Это цвета опала, с удовлетворением отмечала я. Мне нравилось пение приходского хора, но больше всего я любила петь сама. «Христианин, ты видишь их?..» – приводил меня в трепет, и я даже оглядывалась по сторонам, почти ожидая увидеть там крадущееся войско мидийцев. О временах года я всегда думала через ассоциации с церковными гимнами. Прекрасное время сбора урожая и после – «Мы вспашем поля и засеем добрые семена…»; «Слушайте! Ангелы-вестники поют!» – это уже Рождество. Но больше всего я любила Пасху – «Аллилуйя! Христос воскрес в этот день». Пасха вообще замечательное время, когда появляются первые цветы нежных расцветок, белые и желтые, когда весна уже окончательно входит в свои права, и на подходе лето. К этому празднику Мириам обычно ходила украшать церковь. Интересно, думала я, составляет ли ей компанию помощник викария и ведут ли они в процессе этого печальные беседы о невозможности пожениться из-за бедности. Мне всегда хотелось сказать им, что народ в деревенских хижинах имеет меньше, чем они, но при этом выглядит вполне счастливым.

Как бы там ни было, но церковь у нас была красивая, и особенно на Пасху.

Там у нашей семьи по-прежнему была своя скамья, скамья Клаверингов. Занимала она два передних ряда, и вела туда отдельная калиточка, запиравшаяся на замок; думаю, что, когда мы заходили туда вслед за родителями, маме казалось, что вернулись добрые старые времена. Возможно, именно поэтому и ей тоже нравилось ходить в церковь.

В Пасхальное воскресенье после позднего праздничного завтрака мы всегда брали цветы и шли на церковное кладбище, чтобы возложить их на могилы родственников. Здесь тоже все было очень престижно, поскольку участок Клаверингов находился в самом удобном месте, и надгробья здесь были самыми лучшими на всем погосте. Мне доподлинно известно, что маму очень раздражал тот факт, что памятник на ее могиле после ее смерти будет менее красивым и изысканным, чем мог бы быть, если бы деньги на него не были в свое время проиграны за карточным столом.

В то памятное Пасхальное воскресенье мне было шестнадцать. Я думала, что расту, что скоро перестану быть ребенком, и гадала, какое будущее ждет меня впереди. Очень не хотелось бы состариться в Дауэр Хаусе, как Мириам, которой исполнился уже тридцать один год, а она была все так же далека от замужества за своим помощником викария, как и прежде.

Служба была прекрасная, и тема проповеди интересная – «Будь доволен и благодарен Господу за то, что Он дает тебе». Очень уместное наставление для Клаверингов, подумала я и заподозрила, уж не имел ли преподобный Джаспер Крей в виду именно их, когда писал эту проповедь. Как будто он хотел напомнить им, что Дауэр Хаус – вполне удобная и респектабельная резиденция по меркам всех окружающих, не считая хозяев Окленд Холла; что Мириам и ее священник должны быть довольны тем, что они есть друг у друга, и им следует пожениться; что Ксавье и леди Кларе необходимо сделать то же самое; нужно позволить моему отцу забыть, что это он довел нас до нашего нынешнего положения, а моей матери следовало бы просто радоваться тому, что у нее есть в настоящий момент. Что же касается меня самой, то я была в достаточной мере довольна судьбой, а если бы удалось получить ответы на некоторые мучившие меня вопросы, то вообще была бы вполне счастлива. Возможно, в глубине души я жаждала быть любимой, потому что до этого была лишена такого благословения небес. Мне бы хотелось, чтобы у кого-то при моем появлении зажигались глаза, чтобы кто-то немного переживал, когда я опаздываю домой; и не потому, что непунктуальность – это признак дурного тона, а из страха, что со мной могло случиться что-то нехорошее.

«Господи, – молилась я, – пусть же кто-нибудь полюбит меня».

Потом, правда, я смеялась над собой, поскольку, по сути, диктовала Ему, что нужно сделать, – в точности, как моя мать.

Когда наступило время идти на кладбище, я взяла корзинку с нарциссами и пошла вслед за Мириам и мамой. На участке Клаверингов был свой насос, с помощью которого мы набрали воды в стоящие на могилах кувшины и поставили туда свежие цветы. Здесь были похоронены мой дедушка, который первым начал растрачивать попусту семейное состояние, бабушка, прадедушка с прабабушкой, а также брат и сестра моего отца. Разумеется, мы не могли украсить могилы всех наших предков, но мне нравилось бродить среди заросших кустарником надгробий, похожих на открытые каменные книги, и читать выгравированные на них надписи. Там были памятники Джону Клаверингу, погибшему за своего короля в битве при Престоне в 1648 году; Джеймсу, павшему в другой битве, при Мальплаке во Франции; Гарольду, который был убит в Трафальгарском сражении. Мы были воинственным родом.

– Пойдем, Джессика, – наконец сказала мама. – Должна сказать, какие-то нездоровые у тебя интересы.

Оторванная от мыслей про пушечные битвы, я торжественно проследовала обратно в Дауэр Хаус. Только ближе к вечеру мне удалось через сад пробраться к берегу ручья. Я все еще размышляла о своих предках Клаверингах, отважно отдавших жизнь за свою страну; о Джоне, который сражался с «круглоголовыми» в безуспешной попытке сохранить престол для своего короля – борьба эта стоила королю не только его трона, но и головы; о Джеймсе и Гарольде, воевавших в армии, соответственно, герцога Мальборо и адмирала Нельсона. Да, мы, Клаверинги, внесли весомую лепту в историю этой страны, с гордостью думала я.

Следуя вдоль течения ручья, я добрела до конца садов Дауэр Хауса. Дальше шла полоска луга – площадью примерно с акр, – где трава была высокой и неухоженной. У живой изгороди росло похожее на крапиву растение – белая яснотка, бутоны которой только начали распускаться. Цветение ее длится до самого декабря, но летом вокруг ее цветков будет столько пчел, что к ним невозможно будет приблизиться. Сюда редко кто приходил, и место это называлось Пустырем.

Выйдя на эту лужайку, я вдруг случайно заметила букетик диких фиалок, стянутый белой ниткой. Я наклонилась поднять его, но, раздвинув траву, увидела, что дерн в этом месте немного приподнят. Это был вытянутый холмик длиной около шести футов.

«Похоже на могилу» – это первое, что пришло мне в голову.

Но откуда здесь взяться могиле? Вероятно, после посещения церковного кладбища с пасхальными цветами мысли мои просто были настроены на этот невеселый лад. Тем не менее я присела и, раздвинув траву уже более основательно, пощупала землю. Да, это определенно была насыпь. Значит, здесь и вправду находилась могила, на которую сегодня кто-то принес букетик цветов.

Но кто мог быть похоронен на Пустыре? Озадаченная, я села на берегу ручья и стала размышлять, что бы это могло значить.

Первым человеком, которого я встретила по возвращении домой, была Мэдди; теперь, когда нянька мне больше не требовалась, она выполняла у нас все виды домашней работы. В данный момент она стояла перед шкафом и перебирала постельное белье.

– Мэдди, а я сегодня видела могилу, – сказала я.

– Так сегодня ж Пасхальное воскресенье, что тут удивительного? – ответила она.

– Нет, не на кладбище. А на Пустыре. Я уверена, что это была могила.

Она быстро отвернулась, однако я успела заметить выражение ужаса, мелькнувшее на ее лице.

– Так чья это могила? – не отставала я.

– А почему вы меня спрашиваете?

– Потому что ты знаешь.

– Мисс Джессика, пора бы вам прекратить допрашивать людей. Уж больно вы любознательная.

– Это всего лишь естественная жажда знаний.

– А я называю это «совать свой нос, куда не следует». Хотя этому есть и другое название – докучливое любопытство.

– Но мне непонятно, почему я не могу знать, кто похоронен у нас на Пустыре.

– «Похоронен у нас на Пустыре», – передразнила она меня. Но себя Мэдди уже выдала – она была смущена и взволнована.

– Там был маленький букетик фиалок – как будто кто-то вспомнил про Пасхальное воскресенье.

– Ох, – растерянно отозвалась она.

– Я подумала, что кто-то мог похоронить там любимую собаку.

– Очень даже может быть, – с некоторым облегчением отреагировала она.

– Но для собаки могила слишком большая. Нет, все-таки, думаю, там какой-то человек… которого похоронили уже очень давно, но до сих пор помнят. Понятное дело, что помнят, раз кто-то так аккуратно положил туда цветы.

– Мисс Джессика, не путайтесь у меня под ногами.

Она торопливо ретировалась со стопкой простыней в руках, но покрасневшие щеки выдавали ее. Она знала, кто похоронен на Пустыре, но – увы – мне не говорила.

Несколько дней после этого я еще донимала ее вопросами, но добиться чего-либо так и не смогла.

– Ох, да перестаньте же! – в конце концов раздраженно воскликнула она. – Потому что однажды можете услышать что-то такое, чего вам лучше бы не знать.

Это загадочное заявление прочно отложилось в моем мозгу, но нисколько не остудило моего любопытства. И весь последующий год тайна той неизвестной могилы не давала мне покоя.

* * *

Я перестала думать об этом, только когда в Окленд Холле на другом берегу опять стали заметны признаки бурной деятельности. Я знала, что там что-то происходит, потому что в доме вдруг стали появляться какие-то мастеровые, и с моего наблюдательного пункта у ручья мне было слышно, как перекрикиваются слуги и выбиваются от пыли ковры, вынесенные из дома на улицу. Пронзительные женские голоса сменялись солидным басом дворецкого. Я видела его несколько раз, и всегда он вел себя так, будто Окленд Холл принадлежит лично ему. У меня почему-то сложилась уверенность, что его-то призраки «лучших времен» не донимают.

А затем наступил день, когда я заметила карету и, выскользнув из Дауэр Хауса, увидела, как она сворачивает на подъездную аллею Окленда. Поспешив обратно, я мигом перебралась на другой берег ручья, подкралась поближе к особняку и затаилась в кустах – как раз вовремя, чтобы увидеть, как из кареты на руках вынесли какого-то мужчину и усадили его в кресло-каталку. Лицо у него было очень красное, и он громко орал на окружающих – стены Окленд Холла в «лучшие времена» таких звуков, безусловно, не слыхали.

– Занесите меня в дом! – кричал он. – Давай же, Уилмот! Выйди и помоги Бэнкеру.

Мне бы очень хотелось рассмотреть его получше, но нужно было быть крайне осторожной. Можно себе представить, что он сказал бы, если бы увидел меня. Он явно был очень властной личностью, и я чувствовала острую необходимость тщательно прятаться от него.

– Занесите меня по ступеням, – скомандовал он. – Там я уже сам смогу. Покажи им, Бэнкер.

Наконец вся маленькая процессия скрылась в доме, и я со всеми предосторожностями отправилась обратно к мостику. По пути туда меня не покидало ощущение, что меня преследуют – наверное, это было связано с угрызениями совести из-за вторжения на чужой участок. Я просто бежала изо всех сил и не оглядывалась и, только перебежав на наш берег, все-таки остановилась и обернулась. Я была уверена, что заметила какое-то движение среди деревьев, но кто это – мужчина или женщина – сказать было невозможно. При этом меня не покидало странное чувство, что за мной наблюдают. Я стала переживать, что тот, кто меня видел, может пожаловаться моей маме. Если он – или она – сделает это, у меня точно будут неприятности. Тот факт, что я ступила на запретную территорию, был сам по себе уже достаточно предосудителен, а если меня там еще и видели… На мою голову могла обрушиться настоящая буря презрения и недовольства.

По дороге к себе в комнату я встретила Мириам.

– Хозяин Окленд Холла вернулся, – доложила я ей.

– Храни нас Господь! – воскликнула она. – Снова начнутся бесконечные развлечения, пирушки с попойками и прочие греховные непристойности.

Я радостно рассмеялась.

– Это будет весело!

– Это будет отвратительно, – отрезала она.

– Мне кажется, что с ним произошел какой-то несчастный случай.

– С кем?

– Ну… с тем, кто забрал у нас Окленд.

– Не сомневаюсь, что он это заслужил, – с удовлетворенной ухмылкой заявила Мириам.

Она тут же отвернулась от меня. Сама мысль об этих людях была ей неприятна, но мой интерес к ним возрос еще больше.

И я спросила о них у Мэдди, поскольку у меня давно сложилось впечатление, что она могла бы очень многое мне поведать, если бы удалось заставить ее нарушить обет молчания – что она, собственно, понемногу и делала, как будто ей самой хотелось об этом поговорить.

Итак, я сказала:

– Мэдди, вчера в Окленд Холл привезли какого-то человека в кресле на колесах.

Она кивнула.

– Да, это он.

– Тот, кто купил у нас дом?

– Он где-то заработал целое состояние, но к таким особнякам не привык. Он из тех, кого называют богачами-выскочками.

– Нуворишами, если по-французски, – важно проинформировала ее я.

– Можете называть его как угодно, – сказала она, – но только так оно и есть.

– Он инвалид?

– Несчастный случай, – кивнула она. – С такими людьми всегда случаются такие вещи.

– С какими такими?

– Он заработал огромные деньги, это правда; вот он и покупает Окленд Холл, а те, кто жил там бог весть сколько поколений подряд, вынуждены переезжать в другое место.

– Пока Клаверинги в карты играли, он тяжко работал, – ехидно заметила я. – Это как в той басне про муравья и стрекозу. И без толку его обвинять: все получили то, чего заслуживали.

– Ну при чем тут какие-то насекомые? Вы, мисс Джессика, сейчас сами как какой-то кузнечик – постоянно перескакиваете с одного на другое.

– Нет, это сравнение очень даже к месту, – возразила я. – И я очень хотела бы побывать в Окленд Холле. Он останется здесь жить?

– Все очень непросто, когда ты одноногий. Богатство-то он получил, но это стоило ему ноги. – Мэдди покачала головой. – Лишнее подтверждение тому, что деньги – это еще не все… хотя в нашем доме иногда думаешь иначе. Миссис Бакет считает, что он останется здесь.

– А кто такая эта миссис Бакет?

– Она там кухаркой.

– Какая замечательная говорящая фамилия – Бакет! Хотя она больше подходит для горничной. А кухарка должна была бы быть миссис Бейкер или миссис Стьюер[3]. Итак, ты знакома с миссис Бакет, я правильно тебя поняла, Мэдди?

– Вполне естественно, что мы с ней знакомы, учитывая, что она служила в Окленд Холле уже тогда, когда и я была там.

– Вы с ней время от времени видитесь?

Мэдди поджала губы. Я поняла, что она навещает миссис Бакет, и была рада этому. Еще немножко поднажать, и можно будет у нее что-то выведать.

– Я не из тех, кто задирает нос, проходя мимо человека, которого знает двадцать лет, только потому, что…

– Конечно, не из тех. Ты у нас образец…

– Нельзя винить за это миссис Бакет или того же мистера Уилмота. Здесь им места не нашлось. А отказываться от хорошей работы лишь из-за того, что…

– Я прекрасно все понимаю. Итак, он потерял ногу, и?..

– Вы опять перешли к своим перекрестным допросам, мисс. Я вас насквозь вижу. Но одно дело, если я время от времени перекидываюсь парой словечек с миссис Бакет, и совершенно другое, если это будете вы. Так что держитесь нашего берега речки и не задавайте столько вопросов относительно того, что вас не касается.

Я поняла: несмотря на тот факт, что Мэдди навещала миссис Бакет, больше никакой информации мне от нее не добиться.

* * *

Стоял жаркий июльский день, я сидела у нашего ручья и смотрела на другой берег, когда все это и произошло. Внезапно я заметила мужчину в кресле-каталке и вскочила на ноги, потому что он почему-то ехал прямо в мою сторону. Это был тот самый человек, который недавно приехал в карете, но на коленях у него лежал шотландский плед, так что не было видно, одна под ним нога или две. Пока я смотрела на него, кресло, похоже, начало набирать скорость, и тут мне все стало понятно: потеряв управление, он выкатился на пологий склон, ведущий к воде, и кресло разогналось. Еще несколько мгновений – и оно окажется в ручье, где обязательно перевернется.

Не мешкая ни секунды, я сбежала к ручью и перешла его вброд. К счастью, лето было засушливое, и воды было мало; поэтому, поднимая тучи брызг, я быстро перебралась на другую сторону и выскочила на берег как раз вовремя, чтобы схватить кресло-каталку, пока оно не свалилось вниз.

Все это время мужчина вопил:

– Бэнкер! Бэнкер! Ради всего святого, где тебя черти носят, Бэнкер? – пока не заметил меня. Я вцепилась в его кресло изо всех своих сил, и в какой-то момент мне даже показалось, что оно утянет меня в воду за собой.

Теперь мужчина улыбался мне, а лицо его было еще краснее, чем прежде.

– Здорово! – воскликнул он. – Вы сделали это. Такая малышка – а справилась!

Перед ним торчало что-то вроде рычага управления; он потянул его, и замедлившееся кресло повернуло и поехало параллельно берегу.

– Ну вот, – сказал он. – Так-то лучше. Я пока что не привык к этой ужасной штуковине. А теперь пришло самое время мне вас поблагодарить, не так ли? Если бы не вы, я бы точно опрокинулся.

– Да уж, – сказала я, выходя из-за спинки кресла и становясь сбоку. – Можно не сомневаться.

– А где вы были в это время?

– На другой стороне ручья… на нашем берегу.

Он кивнул.

– Мне крупно повезло, что вы оказались в нужном месте в нужное время.

– Я часто там сижу. Мне здесь нравится.

– Я никогда вас прежде не видел. Вы живете в том доме?

– Да. В Дауэр Хаусе.

– А вы, часом, не из Клаверингов?

– Да, из них. А вас как зовут?

– Я Хенникер.

– Должно быть, вы тот, кто купил у нас Окленд Холл.

– Да, он самый.

Я рассмеялась.

– Что в этом смешного? – спросил он довольно резким тоном.

– Просто забавно познакомиться через столько лет таким вот необычным образом, – ответила я.

Он тоже засмеялся. Я не смогла бы объяснить, что в этой ситуации могло так рассмешить нас обоих, но тем не менее.

– Приятно познакомиться, мисс Клаверинг.

– Как поживаете, мистер Хенникер?

– Хорошо, благодарю вас, мисс Клаверинг. Я собираюсь подкатить свое кресло немного вверх, здесь как-то неудобно разговаривать. Туда, под деревья… в тень. Давайте пройдем туда и познакомимся поближе.

– А вы не хотите… позвать Бэнкера?

– Уже нет.

– Вы ведь кричали ему.

– Это было до того, как я увидел вас.

Идя рядом с его креслом-каталкой, я думала об этом чудесном приключении и мысленно аплодировала его предложению отойти подальше, потому что очень не хотела, чтобы нас видели вместе. Добравшись до тени, он остановился, а я присела на траву. Мы сидели и внимательно изучали друг друга.

– Вы и вправду рудокоп? – спросила я.

Он кивнул.

– Золотодобытчик, я полагаю.

Он покачал головой.

– Опалы.

По телу моему пробежала внезапная дрожь.

– Опалы! – возбужденно воскликнула я. – А меня ведь так и зовут – Опал!

– Вот как? Значит, Опал Клаверинг? С моей точки зрения, звучит просто грандиозно.

– Только никто так меня не зовет. Обычно я просто Джессика. Несколько прозаично по сравнению с Опал, вы не находите? Я часто удивляюсь, зачем они дали мне такое имя, если не собирались им пользоваться.

– Более прекрасного имени вам не найти, – серьезно сказал он. Щеки его покраснели еще больше, а глаза на их фоне стали пронзительно-синими. – На свете нет ничего красивее, чем опалы. И даже не пробуйте рассказывать мне что-то про алмазы и рубины…

– Я и не собиралась.

– Вижу, вы не так глупы, чтобы заводить подобные разговоры со старым старателем.

– Кем-кем?

– Добытчиком опалов.

– А как это делается? Расскажите мне.

– Вы принюхиваетесь к земле, вы горите надеждой, вы мечтаете. Знаете, каждый старатель мечтает найти самые красивые камни на свете.

– А где вы их находите?

– Ну, они есть в Южной Австралии – в Кубер-Педи и в Андамуке, а также в Новом Южном Уэльсе и Квинсленде.

– Так вы из Австралии, – попробовала угадать я.

– Начинал я здесь, на родине, но там я нашел свой первый опал. Кто бы мог подумать, что Австралия богата на опалы? Мы там еще далеко не все обследовали. Можно себе представить, что было с теми, кто это обнаружил. Вообразите себе такую картину: какие-то тощие клячи ковыряют землю своими копытами, и вдруг… опал! Господи, вот это находка! В те времена мы считали, что все эти камни должны быть из Венгрии, никто и не думал искать их где-то еще. Там их добывали сотни лет, и камни те очень красивые, молочного оттенка… Но теперь я отдаю предпочтение черным австралийским опалам.

Он сделал паузу и взглянул в небо. Я почти уверена, что в этот момент он забыл обо мне. Мысли унесли его очень далеко, за много миль отсюда, на другой конец света, где он выдалбливал – или как там это правильно называется – свои черные опалы.

– Алмазы… пф-ф! – продолжал он. – Что такое алмаз? Холодный огонь, вот и все. Да еще и белый! А вот если взглянуть на опал…

О, я бы ужасно этого хотела, но сейчас лучшее, что я могла сделать, – просто слушать его.

– Австралийские опалы самые лучшие, – продолжал он. – Они тверже. Не так легко раскалываются, как некоторые другие. Это камень удачи. С давних времен люди верили, что опалы приносят везение. Вы знали, что императоры и богачи носили украшения из них, потому что считалось, что они защищают своих владельцев от покушений? Говорили, что опал может помешать врагам отравить вас ядом. А еще с его помощью лечили слепоту, хотя это уже другая история. Чего еще можно желать от камня?

– Ничего, – охотно согласилась я.

– Oculus Mundi – вот как их еще называют. Вы знаете, что это значит?

Пришлось признаться, что в своем образовании я еще не зашла настолько далеко.

– Око мира, – просветил он меня. – Носите его с собой, и вы никогда не совершите самоубийства.

– Опалов у меня никогда не было, но и покончить с собой мне как-то в голову не приходило.

– Вы еще слишком молоды. Так вы говорите, вас зовут Опал? И Джессика. А знаете – мне нравится. Джессика. Джесси. Звучит очень располагающе.

– По крайней мере, не наводит на мысли о лечении слепоты или защите в качестве противоядия.

– Точно, – подтвердил он, и мы оба прыснули от смеха. – А еще опалы наделяют даром предвидения, – продолжал он. – Предвидения и пророчества – во всяком случае, так говорят.

Он снял с мизинца кольцо и показал его мне. Я надела его на большой палец, однако оно все равно оказалось мне велико. Там был великолепный камень в золотой оправе. Как завороженная я смотрела, как он играет на свету. Темно-синий, он переливался красными, желтыми и зелеными бликами. Мужчина протянул руку за кольцом, и я поспешно отдала его, потому что в его жесте чувствовалось какое-то нетерпение, как будто он переживал, что слишком надолго расстался с ним.

– Он прекрасен, – сказала я.

– Новый Южный Уэльс… вот он откуда. Уверяю вас, мисс Джесси, однажды в тех краях будут сделаны великие находки… больше, чем сделали мы. Впрочем, я в этом уже не поучаствую. – Он похлопал ладонью по клетчатому пледу у себя на коленях. – Дело это рискованное, опасное. С этим приходится мириться. И думать о награде в случае успеха. Никогда не забуду тот день, когда это со мной случилось. Думал, что мне конец. Я собирал этих красавцев, их было много, они лепились к своду над моей головой, точно устрицы… да, именно, как устрицы. Я не мог поверить своему счастью. Представьте себе меня, выдалбливающего их без устали. Дело было в пещере глубоко под землей, а они прятались в пласте красноватой песчаной почвы… замечательные камешки. Внезапно раздался грохот, и свод пещеры обвалился. Прошло три часа, прежде чем меня смогли оттуда вытащить. Но свои опалы я все-таки добыл, причем один из них… это был настоящий красавец, который стоил того, чтобы из-за него потерять ногу – по крайней мере, я так себя успокаивал. Но, строго между нами, не существует ничего такого, ради чего следовало бы жертвовать собственными конечностями, даже если речь идет о такой красоте, как мой камень. Господи, это была настоящая большая награда. Я даже подумал, что нашел еще одно Зеленое Сияние. Хотя этот, конечно, был не совсем такой… тем не менее в нем тоже был замечательный блеск зеленого цвета, волшебного оттенка зеленого. Это было первое, что я увидел, когда пришел в себя. Мне еще долго пришлось проваляться в больнице, после того как мне отняли ногу. Это было необходимо. Гангрена и все такое. Прошло немало времени, прежде чем меня перевезли в Сидней, уже без ноги. Но первое, что я попросил, было: «Покажите мне мой зеленый опал». И вот он наконец лежал передо мной, на моей ладони, и, хотя я уже знал, что вместо ноги у меня пустое место, я все равно испытал великую гордость, которую вам трудно понять, увидев лишь эту милую безделушку в моей руке.

– Но он ведь должен был защитить вас от обвала скалы, – заметила я.

– Видите ли, когда скала начала рушиться, он мне еще не принадлежал. Я смотрю на это иначе: мне пришлось заплатить немалую цену за свои камешки.

– Было бы ужасно потерять ногу просто так.

– Я знал, что с моей прежней профессией покончено. Где это видано – одноногий старатель? Хотя, возможно, я снова вернусь к этому, когда научусь прилично ковылять. Но сначала мне нужно привыкнуть к своей деревянной ноге. Врачи сказали мне, что я нуждаюсь в длительном отдыхе, вот я и решил, что лучше всего для этого подойдет Окленд. И вот я здесь, стараюсь приучить себя к костылям, но пока полагаюсь в своих перемещениях на это старое кресло-каталку. Вы сами видели, что из этого вышло бы, если бы не одна проворная юная леди.

– Я очень рада, что увидела вас, но не только поэтому.

– А почему еще?

– Потому что таким образом я смогла с вами познакомиться и столько узнать про опалы.

– Между нашими семьями действительно существует некая вражда. – Он громко рассмеялся, и я засмеялась тоже. Меж нами словно установилась какая-то связь, заставлявшая нас вместе смеяться без какой-то особой причины: мы смеялись не из-за веселья, а просто от удовольствия, получаемого в обществе друг друга, а также из-за необычного характера нашего знакомства. Тогда я еще подумала, – а позже и убедилась в этом, – что ему нравилась идея лишний раз насмешливо поддеть наше семейство.

– Видите ли, я купил у них дом, – начал он, – который издавна принадлежал вашему роду. У них там в холле над камином прямо на стене был нарисован герб Клаверингов, вообще очень красиво. Генеалогическое древо, кто на ком женился и когда… Клаверинги жили в Окленд Холле с тысяча пятьсот седьмого года, а тут является этот неотесанный грубиян Хенникер и отбирает его у них, причем не огнем и мечом, не с помощью пороха и таранов для взлома крепостных ворот, а с помощью денег!

– Если бы Клаверинги действительно по-настоящему хотели сохранить этот дом, они бы его никогда не отдали. А что касается вас, мистер Хенникер, вы рисковали своей жизнью, чтобы добиться своего, и добились… я рада за вас.

– Странно слышать такие слова от Клаверинга, – заметил он. – Ах да – вы ведь все-таки Опал.

– Я понятия не имею, почему мне дали это имя, – знаю только, что родилась в Италии. Думаю, моя мама тогда была совсем другой.

– Люди меняются, – сказал мистер Хенникер. – То, что с нами происходит в жизни, часто может привести к развороту в обратном направлении. В половине пятого я ожидаю гостя, так что сейчас мне уже пора идти, но послушайте: нам нужно встретиться снова.

– О да, мистер Хенникер, конечно.

– Как насчет завтра? На этом же месте и в это же время.

– Замечательно.

– Думаю, нам нужно еще многое сказать друг другу. Итак, завтра в это же время.

Я смотрела ему вслед, пока он катил свое кресло в сторону дома, а затем в приподнятом настроении взбежала на мостик. Там я остановилась и оглянулась. Дом – его дом теперь – был скрыт за деревьями, но я живо представила себе там его: он громко звал Бэнкера и радовался, что подружился с одной из Клаверингов.

В голову пришла шальная мысль: «Он авантюрист. Как и я».

* * *

Я старалась скрыть радостное возбуждение, но Мэдди все равно заметила его; она заявила, что не может взять в толк, кого я ей сейчас больше напоминаю – собачку, виляющую сразу двумя хвостами, или кошку, стащившую на кухне сметану.

– Уж больно вы довольны собой, я бы сказала, – подозрительно щурясь, добавила она.

– Просто сегодня прекрасный денек, – беззаботно ответила я.

– Значит, в воздухе пахнет грозой, – проворчала Мэдди.

Это вызвало у меня смех. Да, действительно, атмосфера определенно могла стать штормовой, если бы стало известно, что я не только разговаривала с нашим врагом, но и договорилась с ним о следующей встрече.

Которой я уже не могла дождаться.

Когда я пришла туда, он уже был на месте. Он говорил – о, как он говорил! И как мне нравилось его слушать! Он рассказал мне о своей бедной юности, которая прошла в Лондоне.

– Лондон! – воскликнул он. – Что за дивный город! Его мне не забыть, где бы я ни был. Но с ним у меня связаны также и тягостные воспоминания. Мы были бедны… хотя и не так бедны, как другие, потому что в семье был только один ребенок – я. Моя мать не могла больше иметь детей, и в каком-то смысле тогда это было нашим благословением. Сначала я ходил на дом к одной учительнице, где научился читать, потом посещал школу для разных оборванцев, где понял, что почем в этом мире. К двенадцати годам с моим образованием было покончено, и я был уже готов к жизненным баталиям. К тому времени отец мой умер. Он был пьяницей, так что потеря была невелика. И тогда я начал обеспечивать матери тот уровень комфорта, к которому она не привыкла.

Я гадала, зачем он мне все это рассказывает. Он был своего рода актером, потому что, когда в своем повествовании он говорил от имени других людей, голос его и выражение лица соответственно менялись. Например, когда он рассказывал мне про уличного торговца печеной картошкой, лицо его вдруг сморщилось, и он хрипло прокричал:

– Подходим, красавицы! Вся картошечка горячая и рассыпчатая, по два пенни за штуку! Не только животики набьете, но и ручки согреете! Вот так-то, мисс Джесси, – продолжал он, выйдя из образа и снова став самим собой. – Сейчас вы можете решить, что я несколько вульгарен, но нужно учитывать, что я вырос на лондонских улицах. Вот это была жизнь! Ничего подобного со мной больше не было… никогда. Когда ведешь такое уличное существование, ничего особенного в этом не замечаешь, но забыть такое уже невозможно. Оно навсегда остается в твоей крови. От него можно уйти, но все равно останется любовь к той жизни, которая всегда будет тянуть в воспоминания о прошлом.

Он все рассказывал и рассказывал – о какой-то ярко-рыжей женщине, о продавцах булавок и иголок.

– Булавки-булавочки, большие и средние, в аккуратных пакетиках, по пять штук на пенни, – нараспев затянул он. Потом вспомнил о торговцах зеленью, предлагавших в основном водяной кресс-салат, который в те дни собирали в полях вокруг города, хотя сейчас все это уже находилось в черте Лондона. А тогда луга и леса подступали к самому Портленд-Плейс; но люди также держали и огороды, так что овощей на рынке было предостаточно.

– А кому во-одяной сала-атик? – задорно и певуче прокричал он. – Все свежайшее, только сорвано! Забавно, когда я говорю об этом, у меня все очень живо всплывает в памяти. Но лучше всего мне запомнилась Пасхальная неделя. Страстная пятница была для меня Днем сдобных булочек. Именно об этом были все мои мысли с утра в этот праздничный день: сегодня мой день булочек.

И он вдруг запел:

Булочки, булочки, горячие крестовые булочки![4] Пенни за штуку, а то и за две платите – Деток своих знатно угостите. Если ж деток у вас нет, Купите себе на праздничный обед.

В этот день мы ходили по улицам с подносами свежих булочек на голове и распевали эти незамысловатые слова.

Я была от него в восторге. Таких людей я никогда еще не встречала. Он все время говорил исключительно о себе, но меня это не беспокоило, потому что я охотно слушала его, стараясь заглянуть в мир, доселе мне неизвестный.

– Я был рожден, чтобы делать деньги, – заявил он. – У меня был редкий дар – «прикосновение Мидаса». Вы что-нибудь слышали об этом, мисс Джесси? По легенде все, к чему прикасался этот мифический царь, превращалось в золото. Практически то же самое происходило и со стариной Беном Хенникером. Например, если я брался играть на пирожки, то обязательно выигрывал. Игра, знаете ли, очень простая. Подходишь на улице к торговцу с подносом пирожков, подбрасываешь свой пенни, ловишь и накрываешь его ладонью. Тот говорит «орел» – они всегда выбирают орла. Мне, разумеется, остается решка. В итоге, угадав, я сохраняю свою монетку плюс получаю пирожок. Когда это проделывают другие, они каждый раз проигрывают. Но только не я. Тогда я был хорошим игроком, остался им и сейчас. Я понял, что путь к богатству идет через продажи. Нужно только найти то, что люди хотят получить, без чего они жить не могут, а потом предложить им это, но более высокого качества, чем у других продавцов, и по возможности дешевле. Улавливаете идею? Даже когда мне было всего четырнадцать, я уже умел хорошо продавать. Это могло быть что угодно: бараньи ножки, свиные ножки, морские моллюски, шербет, имбирное пиво, лимонад. Я всегда знал, где взять дешевле, и мог предложить лучшую цену. Одно время у меня была палатка, где я продавал кофе, но потом я занялся выпечкой имбирных пряников, и мне показалось, что я нащупал способ разбогатеть. Я додумался делать свои пряники самой разной формы – лошадки, собаки, арфы, девочки, мальчики… даже королева с короной на голове. Пекла их моя мама, а я продавал. Дело пошло хорошо, и у нас даже появился свой небольшой магазин на Рэтклифф-Хайвей – и очень неплохой магазин, нужно сказать. Бизнес разрастался, и жили мы в достатке. Но потом мама умерла. Это было неожиданно, как снег на голову. Она просто упала замертво на кухне, когда лепила свои замечательные пряники.

– И что же было после этого?

– Я завел себе подругу. Но ничего хорошего из этого не вышло. Красивая, как картинка, она обладала вспыльчивым характером. Пряники у нее не имели нужной формы, да и качество стало не то. Наш бизнес рассыпался, и она от меня ушла. Мне было семнадцать, и я нашел работу в доме одного джентльмена – присматривать за лошадьми. Как-то раз хозяева отправились навестить своих друзей в их усадьбе за городом. В мои обязанности входило ехать на запятках кареты, а когда она останавливалась, спрыгивать, открывать дверцу и помогать дамам выйти, чтобы они не испачкали своих юбок. О, в те годы я был очень красив. Видели бы вы мою ливрею, темно-синюю с серебряной тесьмой! Должен признаться, что все девушки заглядывались на меня. Так вот, однажды мы отправились в гости, и, как вы думаете, куда именно мы приехали? В деревню Хартингмонд. В поместье под названием «Окленд Холл».

– Так вы попали в гости к Клаверингам?

– Совершенно верно, но явился я туда в очень непрезентабельном облике. Я в таких домах еще никогда не бывал и решил, что это самое красивое место, какое я только видел в своей жизни. Мы с кучером сходили на конюшню и первым делом позаботились о наших лошадях, а потом за стаканчиком поговорили с местными конюхами из Окленд Холла; они там, хочу я вам сказать, были просто отменными.

– Как интересно! – воскликнула я. – Должно быть, это было очень давно.

– Да, задолго до вашего рождения, мисс Джесси. Мне тогда было лет семнадцать или восемнадцать – значит, действительно давненько. Как думаете, сколько мне лет?

– Вы определенно старше Ксавье, намного старше, но почему-то выглядите моложе его.

Мое замечание, похоже, ему очень понравилось.

– Человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Вот и весь ответ. Важно, не сколько годков вы прожили, а каким они вас сделали. И сейчас мне кажется, что свои годы я прожил славно. Получается, что впервые я увидел это место более сорока лет тому назад, и, знаете, я никогда уже не мог его забыть. Помню, я стоял в той конюшне и чуть ли не кожей чувствовал, какое здесь все старинное. Это мне и понравилось – все эти основательные каменные стены и ощущение, что люди живут тут уже сотни лет. Тогда я и сказал себе: «Когда-нибудь и у меня будет такой дом, как этот Окленд Холл, и ничто меня не остановит». А уже через полгода я был на пути в Австралию.

– В поисках опалов! – возбужденно воскликнула я.

– Нет. Тогда об опалах я даже не думал. Ехал я туда за тем же, за чем ехали все остальные – за золотом. Я сказал себе: я найду золото и не дам себе передышки, пока не добуду его целую кучу; а затем вернусь на родину и куплю себе такой дом. Ради этого я подался в Австралию. Какое это было приключение! За проезд я рассчитывался, работая на корабле. Того путешествия мне не забыть. Порой казалось, что мне конец. Мы попадали в страшные штормы, наше суденышко едва не опрокидывалось, и я уже думал, что вот-вот поступит команда «всем на помпы откачивать воду и спасать первым делом женщин и детей». Ступив на берег, я не верил, что все закончилось. А там… Это палящее солнце! Эти мухи! Ни с чем подобным я никогда не сталкивался, но что-то подсказывало мне, что это место как раз для меня. Там я поклялся себе, что не вернусь на родину, пока не буду в состоянии купить Окленд Холл.

– И вы сдержали слово, мистер Хенникер.

– Зовите меня Бен, – попросил он. – Когда вы говорите «мистер Хенникер», мне кажется, что речь идет о ком-то другом.

– А можно? Все-таки вы человек пожилой.

– Только не когда я с вами, мисс Джесси. С вами я чувствую себя молодым и веселым. Мне как будто снова семнадцать.

– Совсем как когда вы впервые ступили на австралийскую землю в Сиднее.

– Да, именно так. Я тогда был просто уверен, что разбогатею. Поэтому пересек весь Новый Южный Уэльс, добрался до Балларата и там начал мыть золото.

– И вы нашли его, заработав на этом состояние.

Он повернул руки ладонями вверх и задумчиво посмотрел на них.

– Взгляните сюда, – сказал он. – Немного грубоватые, вы не находите? Можно сказать, это не руки джентльмена, ведущего праздный образ жизни. Не очень-то они подходят хозяину Окленд Холла. Впрочем, как и все остальное во мне, что вы сейчас видите. Однако что-то внутри меня идеально соответствует этому месту. – Он похлопал себя по груди. – Есть у меня здесь что-то такое, что любит этот старинный особняк больше, чем все те важные дамы и джентльмены, которые здесь жили. Они относились к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся. А я его завоевал, поэтому особенно люблю его. Никогда не относитесь к чему-либо как к должному, мисс Джесси. В противном случае можете это потерять. Если вещь того стоит, любите и лелейте ее. И подумайте о том, как я выхватил у вашей семьи Окленд Холл.

– Уже думаю, – сказала я. – Итак, вы сколотили состояние.

– Все это произошло не в одночасье. На это ушли годы. Годы разочарований, крушений надежд – таков был мой жребий. Я постоянно переезжал с места на место, жил под открытым небом, столбя новые участки… Помню великий поход из Мельбурна. Толпы народу – вы сочли бы их армией оборванцев – упорно направлялись к земле обетованной. Мы знали, что кому-то суждено разбогатеть, а остальные так и умрут разочарованными. Но кто будет кем? Вперед на этом пути нас гнала надежда, и каждый считал себя избранником судьбы. У кого-то были тачки для пожитков, другие тащили все на своих спинах… Мы шли по равнинам Кейлор-Плейнс, через леса, где мелькающие среди деревьев огни бросали нас в дрожь, потому что мы знали, что это может для нас значить: в любой момент из зарослей могли выскочить разбойники и убить просто за кусок хлеба. По ночам мы разбивали лагерь. Ох, это было незабываемо… песни у костра… мы пели старые песни нашей родины, и я знаю, многие из нас были рады, что ночная тьма скрывает выступившие на глазах слезы. А потом был Бендиго. Там я жил в маленькой палатке из тонкой ткани. Все лето я изнемогал от зноя, мечтая о тех временах, когда наконец похолодает, но затем начались проливные дожди с непролазной грязью, и я снова стал грезить о солнце. Это были тяжкие дни – в Бендиго мне не повезло. Первую свою значительную находку я сделал в Каслмейне – этого было еще недостаточно, чтобы разбогатеть, но я воспрял духом. И сразу же открыл счет в мельбурнском банке. Я не тратил деньги на выпивку и женщин, как делали многие другие, а потом удивлялись, как быстро все закончилось. Это я уже проходил. Я не собирался покупать себе женщин. Любовь – это одно, а любовь за деньги – абсолютно другое. Не самый мудрый способ потратить с таким трудом добытое золото. Но мне не следовало этого говорить молоденькой девушке. Теперь вы сами видите, почему Клаверинги не хотят меня знать.

– Не все Клаверинги, – уточнила я.

– Что ж, я прихожу к выводу, что вы очень необычная юная леди. Так на чем я остановился?

– На ваших женщинах… и продажной любви.

– Это мы опустим. Затем был Хиткоут, а после – Балларат, где я был уже не бедным, хотя еще и не богатым. У меня было время, чтобы оглядеться по сторонам и задать себе вопрос – что дальше? Старательство, попытки отыскать то, что может предложить человеку матушка-земля, – штука забавная. Оно со временем становится частью тебя, твоей крови. В конце концов ты уже чувствуешь, что тебе просто необходимо узнать, что скрывается под твердью земной коры. И не только ради денег. Когда люди говорят о деньгах, они обычно думают о золоте. Золото! Это еще одно имя денег, можете сказать вы. Но я выяснил, что существуют вещи поинтереснее золота.

– Опалы! – воскликнула я.

– Да, опалы. Сначала это было делом случая. Я скопил немного денег в мельбурнском банке и подумывал двинуть в Новый Южный Уэльс – просто посмотреть страну, так сказать. Я шел через буш, разбивая лагерь по ночам… а потом встретился с одной компанией, которая искала опалы. О нет, это были не настоящие искатели драгоценных камней. Они это делали для забавы, их можно было бы назвать «старатели на уик-энд», – народ просто вырывался на природу в свои выходные, чтобы проверить удачу, ведь известно, что новичкам везет. «Что вы ищете, ребята?» – поинтересовался я, и они ответили: «Опалы». «Опалы», – повторил я, а сам подумал: нет, это не для меня! Я всегда старался реально оценить свои перспективы на рынке, шла ли речь о копченых колбасках и свиных ножках или о золоте и сапфирах. Но, пока суд да дело, я пошел с ними, чтобы немного поучаствовать в этом новом для себя занятии.

Из инструментов у меня была только кирка. А еще лопата, веревка и то, что мы называем «пауком»: это своего рода подсвечник, чтобы можно было работать в темноте. Конечно, нужна еще одна штуковина, вроде щипцов, чтобы скалывать матричный камень, внутри которого прячется опал. Ох, похоже, я слишком углубился в технические подробности, но с таким именем, как у вас, вам будет полезно знать об этом процессе все.

– Так вы нашли опалы?

– Ничего стоящего. Но я поучаствовал. И вошел во вкус. Я уже знал, что мне нужно продолжать в том же духе, и через месяц я стал хорошим старателем. Вот тогда и последовали мои первые настоящие находки. Держа в руках играющие на свету опалы, я уже знал, что это именно то, что я ищу. Знаете, забавная вещь: говорят, что в каждом камне скрывается своя история, картина, написанная Природой. Я мог бы вам кое-что показать… – Он взглянул на меня и рассмеялся. – Не так: я собираюсь вам это показать. Вы придете ко мне и увидите мою коллекцию. Мы же не намерены и впредь встречаться только здесь, не так ли?

– Похоже, тут удобнее всего, – ответила я, живо воображая себе, что может произойти, если я представлю его своим родителям или Мириам и Ксавье.

Он подмигнул мне.

– Мы найдем какой-то выход. Предоставьте это мне. – Он снова засмеялся. – Что это я все говорю и говорю? И только о себе. Интересно, что вы обо мне думаете?

– Я думаю, что вы самый необыкновенный человек из тех, кого я встречала.

– Ну вот! – воскликнул он. – Мне пора возвращаться. В следующий раз вы придете ко мне в гости, согласны? Я покажу вам некоторые из моих драгоценных опалов. Вы бы хотели взглянуть на них, не так ли?

– Да, конечно, хотела бы, но если они узнают…

– Как они могут узнать?

– Слуги проболтаются.

– В этом можно не сомневаться. Ну и пусть.

– И мне запретят это делать.

Он опять лукаво подмигнул мне.

– Что могут значить какие-то запреты для таких людей, как мы с вами? Мы ведь не позволим им остановить нас?

– Они могут запретить мне видеться с вами.

– Предоставьте это мне, – повторил он.

– Когда я увижу вас снова?

– Завтра не получится, поскольку я жду посетителей, которые пробудут у меня некоторое время. Бизнес, сами понимаете. Скажем, в следующую среду. Вы смело пройдете по аллее прямо к парадному крыльцу. Вас будут ждать и сразу проводят ко мне, а уж я устрою вам развлечение, достойное представительницы рода Клаверингов.

От охватившего меня возбуждения я даже забыла его поблагодарить.

Позднее я думала, что это будет конец, потому что мы никак не сможем держать мои визиты к нему в секрете. Но пока мне предстояла целая неделя ожиданий.

Окленд Холл

Эта неделя показалась мне удивительно долгой, мне не терпелось вновь послушать Бена Хенникера, который за наши две встречи открыл для меня совершенно другой мир, отчего моя собственная жизнь теперь представлялась мне скучной и бесцветной. Не могу сказать, что произвело на меня большее впечатление, – содержание его рассказов или же та манера, в которой это было подано, но, так или иначе, я очень живо могла представить, как я в тонкой полотняной палатке борюсь с нестерпимой жарой и назойливыми мухами, как с трудом пробираюсь по вязкой грязи, как терпеливо мою золото в ручьях. Я прочувствовала на себе горечь неудач и восхитительную радость успеха, которые сопутствовали этому нелегкому делу. Но то было золото, а я стану искать опалы. Я представляла, как со свечой заглядываю в разломы и трещины породы, а потом наконец извлекаю опал – прекрасный камень, переливающийся всеми цветами радуги, камень удачи, который наделит меня даром предвидения и расскажет свою историю, написанную самой Природой.

Я раз за разом мысленно поздравляла себя с тем, что оказалась у нашего ручья в тот день, когда кресло Бена Хенникера понесло на склоне берега, и мне удалось спасти его от несчастного случая, который – как я себя уже убедила – неминуемо закончился бы его гибелью. Мы могли бы понравиться друг другу уже благодаря одному этому факту: он – из чувства благодарности за спасенную жизнь, а я – из добродетельного великодушия. Но было между нами еще что-то, некое родство душ, что ли. Вот почему мне было так тяжело дождаться встречи.

Поэтому я усаживалась на берегу ручья в надежде, что он вдруг появится из-за деревьев в своем кресле. «Я знаю, что мы договаривались увидеться в следующую среду, – скажет он, – но, честно говоря, подумал, что уж очень долго ждать этого дня».

А потом мы посмотрим друг на друга и весело рассмеемся.

Но ничего этого не произошло. Я сидела и сидела на берегу, однако он не появился. Воспоминания о его рассказах продолжали пробуждать в моей голове один за другим живые образы: я думала, как он страдал под безжалостно палящим солнцем, думала о том, что было бы, если бы привалившая его скала оказалась немного тяжелее и раздавила его.

Тогда бы мы с ним никогда не познакомились.

Это навело меня на мысли о смерти, я вспомнила надгробья на церковном кладбище, а они, в свою очередь, напомнили мне о заросшем травой холмике земли на Пустыре. Был ли он на самом деле могилой? А если так, то чьей?

Без толку сидеть у ручья и пялиться на противоположный берег. Он не придет. У него сейчас гости – вероятно, это люди, которые приехали покупать или продавать опалы. Я представила себе, как они сидят за столом, пьют вино или виски и подливают себе из хрустального графина в бокалы, как только те пустеют (я почему-то была уверена, что Бен Хенникер любит выпить). Он относился к тому типу людей, которые все делают с особым вкусом. И вот сейчас они сидят там, болтают, много смеются и с удовольствием обсуждают опалы, которые нашли, купили или продали. А я должна маяться тут и ждать до следующей среды, а это еще ох как долго.

С грустью в душе я встала и побрела без всякой цели вниз по течению ручья. Как-то незаметно для себя я оказалась перед тем холмиком на Пустыре и присела рядом с ним.

О да, это точно была могила. Это стало совершенно ясно, когда я – сама не знаю, зачем и почему, – оборвала вокруг сорняки. И, судя по значительному размеру, похоронена здесь была не собака. А потом я сделала поразительное открытие. Из земли слегка выступал столбик, я взялась за него и потянула, и оказалось, что на нем есть табличка с именем. Когда я отряхнула землю и прочла, что там написано, то почувствовала, как по спине у меня струится ледяной пот: на табличке значилось мое собственное имя – Джессика. Просто Джессика Клаверинг.

Стоя на коленях, я внимательно изучала свою находку. Я уже видела такие таблички на церковном кладбище. Их ставили на могилы своих близких те, кто не мог позволить себе гранитных надгробий с крестами и ангелами, держащими в руках открытые книги с выгравированными именами усопших.

А в этой могиле лежала Джессика Клаверинг.

Перевернув табличку, я смогла разглядеть там еще одну надпись: «1880» и еще слово «Ию…» – последние две буквы стерлись.

От этого мне стало еще тревожнее. Я родилась 3 июня 1880 года, значит, та, кто здесь покоилась, не только носила мое имя, но и умерла в день моего рождения.

Я мгновенно забыла про Бена Хенникера, потому что не могла думать ни о чем другом, кроме своего удивительного открытия, теряясь в догадках, что это может означать.

* * *

Для меня было невозможно удержать все это в себе, и, поскольку самым очевидным собеседником в данном случае казалась Мэдди, я подстерегла ее по дороге на огород, куда она пошла срезать кудрявой капусты к обеду.

– Мэдди, – заявила я, решив сразу перейти к делу, – кто такая Джессика Клаверинг?

Она притворно ухмыльнулась.

– Ну, ее вам долго искать не придется. Это та самая особа, которая задает массу вопросов и никогда не бывает удовлетворена ответами.

– Нет, – с достоинством возразила я, – ты сейчас говоришь про Опал Джессику. А кто такая просто Джессика?

– О чем это вы толкуете? – Я начала замечать в выражении ее лица признаки смятения.

– Я говорю о той, кто похоронена у нас на Пустыре.

– Послушайте, мисс, мне работать нужно. Миссис Кобб ждет свою капусту…

– Ты сможешь ответить мне, пока будешь ее срезать.

– А с чего это вы мною командуете?

– Ты забыла, Мэдди, что мне уже семнадцать. И в таком возрасте с человеком уже нельзя обращаться, как с малым ребенком.

– Если человек ведет себя по-детски, то обращаться с ним следует соответственно.

– В том, чтобы интересоваться местом, где я живу, нет ничего от детской настырности. На могиле я нашла табличку, на которой написано «Джессика Клаверинг» и указана дата ее смерти.

– Все, не путайтесь у меня под ногами.

– Нигде я не путаюсь, я и близко к тебе не подошла. Но по тому, как ты себя ведешь, догадываюсь, что тебе есть что от меня скрывать.

Дальше разговаривать с ней было бессмысленно. Я ушла к себе в комнату и размышляла, кто еще мог бы знать что-то об этой загадочной Джессике, до самого обеда.

Трапезы в Дауэр Хаусе проходили весьма уныло. Разговоры, которые велись за столом, никогда не отличались оживленностью. Речь обычно шла о каких-то местных проблемах, о том, что было в церкви, да о людях из деревни. В светской жизни мы практически не участвовали, причем исключительно по своей вине, потому что, когда кто-то приглашал нас в гости, мы неизменно отвечали отказом. «У нас просто нет возможности ответить на чужое гостеприимство», – горестно причитала мама. «А ведь как оно бывало прежде! В Окленд Холле у нас всегда было полно гостей!» В такие моменты я переводила глаза на отца, который либо поднимал свою «Таймс», прячась за ней, как за щитом, либо находил какой-то повод, чтобы удалиться. Однажды я как-то заметила в ответ, что те, кто зовет нас в гости, совсем необязательно требуют что-то взамен.

– Отношения в обществе – это то, в чем ты ничего не смыслишь, – сказала мама, а затем с напускным смирением добавила: – Что неудивительно, учитывая, как мы тебя воспитали.

А я потом пожалела, что дала ей лишний повод упрекнуть моего отца.

Дауэр Хаус был построен в более поздний период, он был добавлен к Окленд Холлу в 1696 году, и над парадным крыльцом имелся лепной барельеф, подтверждающий это. Я всегда находила, что это очень красивый особняк и что скромным по размерам его можно считать только по сравнению с Холлом. Он был сделан из кирпича с отделкой натуральным камнем, а крыша с резным карнизом в сочетании с венецианскими окнами придавала ему особое очарование.

Итак, к обеду мы собрались за круглым столом в довольно симпатичной столовой. Столовая была небольшая, но очень величественная, а в просветы высоких окон была видна стриженая лужайка – гордость Бедняги Джармена.

Мы сидели за столом красного дерева с гнутыми ножками, который увезли с собой из Окленд Холла.

– У нас была возможность кое-что спасти оттуда, – тогда сказала мама, – но всю мебель вывезти было невозможно, так что многое пришлось оставить. – Говорила она об этом, как о великой жертве с нашей стороны, хотя я думаю, что мистер Хенникер за все это заплатил очень приличную цену.

Отец, сидевший во главе стола, практически все время молчал; мама, расположившаяся на другом конце, зорко следила за Мэдди, которая, помимо своих основных обязанностей, должна была еще и прислуживать нам во время еды – факт, который мама находила более огорчительным, чем сама Мэдди; по правую руку от мамы сидел Ксавье, а наши с Мириам места были с обеих сторон от отца.

Ксавье рассуждал, что летняя засуха плохо влияет на урожай, и сокрушался, что дождь, когда он нам по-настоящему необходим, никогда не идет.

Все это произносилось из года в год, и тем не менее каждый раз урожай благополучно собирали, а церковь нашу украшали огромные тыквы и снопы пшеницы, как бы в подтверждение того, что в очередной раз состоялось это парадоксальное чудо.

– Когда я думаю о том, сколько земли нам когда-то принадлежало… – горестно вздохнула мама.

Эта фраза послужила сигналом моему отцу, который прокашлялся и выдал яркую тираду насчет того, насколько в этом году меньше осадков по сравнению с предыдущим.

– Я хорошо помню, что в прошлом году это было настоящее бедствие, – заявил он. – Большинство полей в Ярроуленд оказались затопленными. – С его стороны это было ошибкой, поскольку ферма Ярроуленд находилась в поместье Доннингемов, а это напомнило маме о леди Кларе. Я искоса взглянула на Ксавье, чтобы проследить за его реакцией. Он и виду не подал, что как-то уязвлен, – хотя и не должен был, потому что относился к типу людей, которые считают дурным тоном показывать окружающим свои чувства. Я подумала, что, возможно, именно поэтому ему так трудно продемонстрировать леди Кларе, что он действительно хочет жениться на ней.

– Доннингемы могут легко выдержать любые напасти, – заметила мама. – Потому что они сохраняют свое богатство в течение многих поколений.

– Да, это верно, – смиренным тоном отозвался отец; было видно, что он уже жалеет, что открыл рот. Мне стало жалко его, и, чтобы сменить тему, я без подготовки выпалила:

– А кем была Джессика Клаверинг?

За столом мгновенно воцарилась мертвая тишина. Я заметила Мэдди, застывшую у буфета с блюдом кудрявой капусты в руках. Все взгляды устремились на меня, а на щеках мамы начал проявляться нервный румянец.

– Что ты имеешь в виду, Джессика? – с ноткой нетерпения в голосе спросила мама, но я знала ее достаточно хорошо, чтобы понять, что за этим нетерпением она пытается скрыть свое замешательство.

– Это что, шутка какая-то? – сказала Мириам, и ее губы, которые с каждым годом, казалось, делались все тоньше и тоньше, слегка выгнулись. – Тебе и так прекрасно известно, кто ты такая.

– Я – Опал Джессика. И меня часто удивляет, почему моим первым именем никто не пользуется.

У мамы, похоже, немного отлегло от сердца.

– Просто оно не очень удобно в повседневной жизни, – сказала она.

– Тогда почему вы меня так назвали? – не унималась я.

Тут вмешался Ксавье, который всегда по возможности старался прийти на помощь в сложной ситуации.

– Многим людям их имена не совсем подходят, хотя при их рождении казались родственникам вполне подходящими. Как бы там ни было, к именам привыкают. Я думаю, что Джессика – очень красивое имя, а мама к тому же говорит, что оно тебе идет.

Однако я не давала им уйти от интересующей меня темы.

– Кто такая Джессика, которая похоронена на Пустыре? – настойчиво повторила я.

– Похоронена на пустыре? – раздраженно переспросила мама. – О чем ты? Мэдди, капуста стынет. Подавай. – Мэдди засуетилась с блюдом, а я снова испытала горькое разочарование, как и много раз до этого.

Слово взяла Мириам:

– Я надеюсь, что нынче миссис Кобб проварила ее немного подольше. Тебе не показалось, мама, что в прошлый раз она была жестковата?

– Так оно и было, и я уже поговорила об этом с миссис Кобб.

– Вы должны это знать, – продолжала я. – Не может такого быть, чтобы кого-то похоронили рядом с вашим домом, а вы все пребываете в полном неведении. На могиле я нашла табличку с ее именем.

– Кстати, а что ты делала на этом, как ты выразилась, «Пустыре»? – вдруг поинтересовалась мама. Мне хорошо была известна ее тактика: оказавшись в затруднительном положении, она предпочитала переходить в наступление.

– Я часто хожу туда, – ответила я.

– Лучше бы делом занялась. Насколько я знаю, там собралась уже целая стопка тряпок для пыли, которым нужно подрубить края. Правда, Мириам?

– Да, мама, конечно. Работы много.

– Мне это кажется совершенно напрасным трудом, – проворчала я. – Подшивать тряпки для пыли? Как будто без этого они пыль собирать не будут. – Мне всегда было трудно устоять перед искушением озвучить какую-нибудь очевидную истину, даже если это было абсолютно неуместно.

Это дало моей матери желанный повод разразиться одной из ее проповедей о трудолюбии и о том, что мы должны отдавать бедным то же, чем пользуемся сами, поскольку эти самые тряпки для пыли, сделанные из старой, отслужившей свой срок одежды, разрезанной для этих целей на части, в дальнейшем раздавались как раз бедным. Если мы не могли позволить себе давать им рубашки и одеяла, то хотя бы таким образом старались придерживаться одной из привилегий высшего класса.

Пока подавали сыр и пока мы его ели, Ксавье слушал все это с очень серьезным видом – как и Мириам; отец, как всегда, просто молчал. А затем моя мать сразу встала из-за стола, не дав мне успеть вернуться к теме о таинственной могиле и табличке на ней.

После обеда я сразу отправилась в свою спальню, но, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала голоса родителей в холле.

– Она должна это знать, – говорил мой отец. – Рано или поздно ей все равно нужно все объяснить.

– Вздор! – резко ответила мама.

– Я не вижу, как нам…

– Если бы не ты, этого никогда бы не произошло.

Я понимала, что они говорят о могиле Джессики, и подслушивала без всякого зазрения совести.

Потом они перешли в гостиную, а я опять осталась в тупике. Похоже, все снова сводилось к тому факту, что мой отец проиграл фамильное состояние.

* * *

По мере приближения среды мое любопытство к могиле на Пустыре постепенно остыло, поскольку я была охвачена радостным возбуждением в связи с предстоящим визитом к Бену Хенникеру. Я вышла вскоре после обеда, и, когда уже сворачивала на подъездную аллею к особняку соседа, меня вдруг посетила странная мысль, что я сейчас окажусь гостьей в доме, который при других обстоятельствах мог бы быть моим собственным. Ох, дорогая моя, одернула себя я, ты сейчас рассуждаешь в точности как мама!

По обе стороны извивающейся аллеи росли дубы – могучие, горделивые и прекрасные. Тот факт, что дорога эта не прямая, в прошлом вызывал у меня некоторое раздражение, потому что отсюда мне не был виден дом; но сейчас – уже радовал. Это добавляло некой таинственности, а к тому же, пройдя первый поворот, я уже скрылась из виду – это было полезно в том смысле, что никто из наших не мог заметить меня здесь даже случайно.

Когда же я увидела сам дом, у меня дух перехватило от восторга. Он был просто потрясающим. Смотреть на него было интересно даже с нашего берега сквозь деревья, но видеть вот так, когда тебе ничего не мешает, – это было захватывающе. Теперь я даже могла понять и простить годами вынашиваемую ненависть моей матери к нашему соседу, потому что тому, кто жил в таком месте, естественно, крайне трудно с ним расстаться. Возведен он был в основном в стиле Тюдоров, но с тех пор несколько раз обновлялся и достраивался, так что кое-где здесь угадывалось влияние архитектуры восемнадцатого века. Но все же это прекрасное кирпичное здание было по сути своей творением времен царствования Тюдоров и не слишком изменилось с тех дней, когда Окленд Холл, по словам моей матери, как-то посетил Генрих VIII. Высокие мансардные окна, красивые эркеры и закрытые балконы могли быть достроены здесь позднее, но идеально вписались в общий ансамбль, своим изяществом отметая любую возможную критику. Величественные ворота с двумя башнями по бокам и еще одной, пониже, в центре, остались нетронутыми, и я застыла, с благоговением глядя на все это великолепие. Над воротами красовался щит с фамильным гербом. Нашим, надо полагать.

Пройдя через ворота, я оказалась во внутреннем дворе, где уперлась в массивную дубовую дверь, на которой был подвешен старинный колокольчик. Потянув за него, я с восторгом услышала громкий чистый звон.

Дверь открылась через какую-то секунду, и у меня возникло ощущение, что кто-то следил за моим приближением, уже ждал меня и был готов к этому. Этот «кто-то» оказался важного вида джентльменом, и я для себя сразу решила, что это тот самый Уилмот, о котором я уже слышала.

– Вы мисс Клаверинг, – констатировал он, прежде чем я успела что-то сказать; имя мое в его устах прозвучало очень величественно. – Мистер Хенникер ждет вас.

От этого я словно стала выше ростом. Я мельком заметила нашу фамилию над украшенным резьбой камином, а потом и еще в нескольких местах, и почувствовала здесь незримое присутствие Клаверингов; при этом я испытала приятное волнение сопричастности, как член семьи, которой когда-то принадлежал этот дом.

– Если вы соблаговолите последовать за мной, мисс Клаверинг…

Я мило улыбнулась ему в ответ.

– Разумеется.

Пока он вел меня через холл, я смотрела по сторонам: большой обеденный стол, длинный и узкий, со старинной оловянной посудой на нем; два комплекта рыцарских доспехов, по одному в противоположных концах комнаты; оружие, развешанное на стенах; небольшой помост, за которым начиналась лестница, куда мы и направлялись.

Мне показалось, что я слышу невнятное бормотание, приглушенный шепот и тихое шарканье ног. Уилмот бросил наверх короткий недовольный взгляд, из чего я сделала вывод, что за нами и вправду наблюдают.

Уилмот заметил, что я о чем-то догадываюсь, и, несомненно, решил, что было бы глупо игнорировать этот факт. Губ его коснулась легкая ироничная улыбка.

– Вы должны понять, мисс Клаверинг, мы впервые принимаем представителя вашей фамилии с тех пор…

– С тех пор как мы были вынуждены продать все это, – напрямик заявила я.

Уилмот немного поморщился, но согласно кивнул. Позже я осознала, что такую прямоту и стремление называть вещи своими именами многие считают дурным тоном. Можно было только удивляться, каким образом могут ладить между собой такие люди, как Уилмот и мистер Хенникер, но подумать над этим было некогда: я нетерпеливо впитывала новые впечатления, стараясь ничего не пропустить. Мы прошли по коридору и поднялись еще по одной лестнице.

– Мистер Хенникер примет вас в гостиной, мисс Клаверинг.

С этими словами он открыл тяжелую дубовую дверь с накладными панелями, обитыми собранной в складки тканью.

– Мисс Клаверинг, – громко объявил он, и я прошла вслед за ним.

Мистер Хенникер, сидевший в своем кресле, покатил мне навстречу.

– Ха! – со смехом воскликнул он. – Итак, вы все-таки пришли! Что ж, добро пожаловать в ваше родовое гнездо, дом ваших предков.

Услышав, как дверь за мной осторожно закрывается, я шагнула вперед, чтобы поздороваться с Беном.

Он все еще продолжал смеяться, и я присоединилась к нему.

– Нет, это все-таки очень забавно, вы не находите? – наконец сказал он. – Вы – и моя гостья. Мисс Клаверинг – мисс Опал Клаверинг.

– Это действительно звучит очень необычно: меня назвали Опал, и именно опалы принесли вам все это.

– Немного в этом поучаствовало и золото тоже, – напомнил он мне. – Не забывайте, что я в этом очень даже хорошо преуспел. Проходите и присаживайтесь. Дом я покажу вам позже. – Плечи его буквально содрогались от сдерживаемой радости.

– Я начинаю думать, что вы пригласили меня просто ради удовольствия показать одной из Клаверингов их фамильный особняк.

– Не только из-за этого. Мне очень понравились наши с вами встречи, и я подумал, что пришло время увидеться снова. Мы с вами обязательно выпьем чаю, но тоже потом. А теперь скажите, вы рассказали своим близким, что познакомились со мной?

– Нет.

Он ободрительно кивнул.

– Мудрая девочка. Знаете, что бы они вам сказали? Что вы не должны порочить себя, переступая его порог, равно как и ему – то есть мне – путь в ваш дом заказан. Короче говоря, лучше будет им этого не знать, согласны?

– Намного лучше.

– Это предотвратит множество споров и препирательств.

– А также убережет от кучи запретов и их нарушения.

– Да я вижу, вы бунтарь по натуре. Что ж, мне это нравится. Вы уже, наверное, поняли, что я испорченный вредный старик. Если же еще нет, то скоро поймете. Так что на ранней стадии нашей дружбы я могу сам вам в этом признаться.

Я рассмеялась, и рассмеялась от удовольствия. Выходит, это только первый этап нашего с ним сближения, и мне еще не раз предстоит наслаждаться его вдохновляющим обществом.

– Значит, вы позволили бы мне приходить сюда, даже если бы мои родители запретили мне это?

– Конечно, позволил бы. Вам полезно узнать кое-что о том, как устроен этот мир. Но из этого ничего не получится, если отворачиваться от тех или иных личностей, просто потому что лучше вам с ними дела не иметь. Вы должны познать и хороших людей, и плохих. Поэтому для вас важно познакомиться со мной. Я человек грешный, заработавший себе состояние и купивший дом, который не предназначен для таких, как я. Но это не беда. Я заработал его пóтом и тяжким трудом, своей киркой и мотыгой, своей лопатой и «пауком»… Я завоевал этот дом и считаю, что имею на него полное право. Он был для меня олицетворением мечты, цели в жизни. Это как самый красивый опал, когда-либо добытый из скалы. Лучший из всех опалов, Зеленое Сияние.

– А что это такое? – спросила я. – Вы и раньше упоминали об этом.

Взгляд его на миг мечтательно затуманился.

– Что, правда говорил? Да, Зеленое Сияние. Неважно. Я завоевал все то, о чем мечтал еще выряженным в ливрею парнишкой на запятках господской кареты, можно сказать, лакеем, впервые увидевшим ту жизнь, к которой он однажды придет. А вот вы… кто у нас вы? Вы как раз одна из них, понимаете? Мы с вами находимся по разные стороны этой стены. И все же вы не совсем одна из них. В глубине души вы ведь себя к ним не относите? Вы не закрываетесь в своем узком мировоззрении, не позволяющем видеть что-либо за его пределами. Вы свободны, мисс Джесси. Свои шоры вы сбросили уже очень давно. – Он подмигнул мне. – Поэтому мы и понимаем друг друга, поэтому и сошлись так стремительно, словно распространяющийся по бушу пожар. Я собираюсь пригласить вас в свое особое убежище. Должен сказать, что очень немногие бывали там с тех пор, как… В общем, я собираюсь показать вам нечто необыкновенное. У вас будет прекрасный повод порадоваться тому, что вас назвали в честь такой красоты.

– Вы хотите показать мне свои опалы?

– Это одна из причин, по которой я хотел, чтобы вы пришли сюда. А теперь прошу за мной.

В своем кресле-каталке он подъехал к углу комнаты, где стоял костыль; взяв его, поднялся с кресла. Затем он открыл находящуюся рядом дверь, и я увидела две ступеньки вниз, ведущие в еще одну комнату поменьше, с красивыми настенными панелями и витражными окнами. Распахнув стоящий у стены буфет с внушительным сейфом внутри, он покрутил колесики кодового замка, открыл стальную дверцу и извлек оттуда несколько плоских коробок.

– Присядьте за этот стол, – сказал он, – и я покажу вам некоторые из самых лучших опалов, когда-либо добытых из земных недр.

Он сел к круглому столу, а я подтянула второй стул, чтобы устроиться рядом с ним. Он поднял крышку первой коробки, где на бархатной подкладке в специальных углублениях лежали опалы. Я никогда в жизни не видела таких красивых самоцветов. В верхнем ряду расположились большие бледные камни, отливавшие синим и зеленым блеском; в следующем ряду – камни тоже приличного размера, но темнее – густо-синие, почти фиолетовые; и наконец в самом нижнем ряду были камни с почти черным фоном, но самые эффектные, потому что сверкали яркими красными и зелеными искрами.

– Вот они, ваши тезки, – сказал он. – Что вы о них скажете? Ясно. У вас пропал дар речи. Я так и думал. И даже надеялся на это. Что там бриллианты. Что сапфиры. Ничто на свете не затмит эти чудеса. Вы согласны со мной, не так ли?

– Я видела не так много бриллиантов и сапфиров, – призналась я, – так что утверждать не берусь. Однако ничего более прекрасного я себе представить не могу.

– Взгляните на него! – сказал он, аккуратно касаясь одного из образцов своим грубым пальцем. – Этот известен как Звезда Востока. Да, эти опалы имеют свои имена. Звезда Востока! Вы могли видеть ее на рассвете, когда восходящее солнце своими лучами еще не затмевает ее свет. Нечто подобное много-много лет назад, должно быть, видели в небе волхвы в Рождественскую ночь. Уверяю вас, она уникальна. Они все уникальны, эти опалы. Казалось бы, можно найти точно такой же, но потом присмотришься и увидишь, что ошибался. Они как люди: двух совершенно одинаковых не существует. Это одно из чудес мироздания… столько разных людей… столько разных опалов… а полностью одинаковых нет. Когда находишь нечто подобное Звезде Востока, невольно думаешь о перенесенных страданиях… ведь жизнь старателя – далеко не пикник… и вдруг понимаешь, что оно того стоило. Тому, кто владеет Звездой Востока, этот камень пророчит, что лучшее еще впереди; точно так же, как восхождение на востоке звезды Вифлеемской стало предвестником рождения младенца Христа.

– Значит, все лучшее у вас еще в будущем, мистер Хенникер?

– Вы должны звать меня Бен. Я ведь просил.

– Да, но к этому трудно привыкнуть, если вас всю жизнь приучали, что нельзя называть взрослых людей просто по имени.

– Здесь мы не будем обращать внимания на то, что кто-то считает наши действия неправильными, не объясняя причин. Нет. Мы делаем то, что правильно для нас, и раз так, то для вас я Бен, как и для всех моих друзей, поскольку я верю, что вы одна из них.

– Я тоже этого хотела бы… Бен.

– Вот и хорошо, вот и правильно. Будем исходить из того, что у меня, как у владельца Звезды Востока, лучшее еще впереди.

Я протянула руку и прикоснулась к дорогому камню.

– Правильно, – сказал он. – Коснитесь его. Вглядитесь, как он сверкает. Он ведь один такой. Но есть еще Гордость Лагеря. Прекрасный опал, вот этот. До Звезды Востока не дотягивает, но тоже отличный образчик. Родом он из района Белых Скал в Новом Южном Уэльсе. Там сейчас раскинулся большой и шумный лагерь. Началось с того, что в тех краях побывал один старатель и двинулся дальше; по его следам пришли те, кто копается в старых выработках, и стали рыскать вокруг, как они это обычно делают. И что же? Один из них находит камень, и не какой-то матричный опал без всякой игры света… о нет. Это был самый что ни на есть настоящий, драгоценный опал. Редкая находка для непрофессионала. И уже через какой-то месяц на этом месте вырос целый лагерь, где все рыли землю, как невменяемые. Это безумие захватило и меня. И мне повезло натолкнуться там на Гордость Лагеря.

– Вы продаете их? – спросила я.

На миг он задумался.

– Это может показаться главной целью, но порой в руки попадает такой камень, что ты просто не можешь его продать, сколько бы денег это тебе ни принесло. Ты проникаешься к нему особым чувством, он принадлежит тебе и только тебе. В итоге он дороже тебе, чем все деньги мира – в буквальном смысле этого слова.

– Означает ли это, что сейчас вы показываете мне камни, к которым относитесь, как только что описывали?

– Да, это так. Одни я ценю за их красоту, другие – по иным причинам. Взгляните на этот. Видите в нем зеленый огонь? Он стоил мне моей ноги. – Бен погрозил ему кулаком. – Ты обошелся мне дорого, мой красавец, – продолжал он, – и за это я берегу тебя. В этом тоже есть огонь, но это она. Вы только посмотрите на нее! Я ей безразличен, она как бы говорит: «О, возьми меня, если хочешь, но только не начинай высчитывать мою рыночную цену». Я зову ее Зеленая Леди, потому что так звали кошку, которая у меня когда-то была. Вообще я люблю кошек, в них присутствует какое-то высокомерие, которое мне импонирует. Вы когда-нибудь замечали, как грациозна кошка? Какая у нее изящная походка? Гордое животное, никогда не раболепствует. Мне это нравится. Кошку, которая у меня жила, звали Леди. Ей шло это имя, потому что она была настоящей леди среди котов. А глаза у нее были такие же зеленые, как вот эта ее тезка. Поэтому я и не расстаюсь с этой красавицей, хотя из-за нее в том числе я потерял ногу, и можно было бы подумать, что лишнее напоминание об этом в ее лице будет для меня тягостным. Лежит себе, мерцая при свете свечи… Я должен был заполучить этот камень, когда обвалившийся свод пещеры покалечил меня.

Взяв Зеленую Леди в руки, я внимательно изучила ее, а потом осторожно положила обратно в ее мягкое бархатное гнездо.

– А теперь посмотрите сюда, мисс Джесси. На этот кабошон[5] в форме сердца. Обратите внимание на цвет. Видите фиолетовый оттенок? Это у меня Королевский Пурпур. Он достоин королевской короны.

Я была зачарована, а он открывал все новые коробки с великим разнообразием этих редких минералов, от молочных с проблесками розоватого и зеленоватого до темно-синих и черных с целым набором гораздо более интенсивных красок.

Он рассказывал мне о каждом из них, отмечая их неповторимые качества и особенности, и я была полностью захвачена его энтузиазмом.

Одна из коробок оказалась пустой. Она была меньше остальных, потому что предназначалась для одного-единственного камня, а незаполненное углубление в центре подушечки из черного бархата выглядело укором хозяину. Мистер Хенникер несколько секунд удрученно рассматривал эту пустоту.

– Что здесь было? – спросила я.

Он обернулся ко мне. Губы его сжались, а выражение лица вдруг стало жестоким. Я удивленно смотрела на него, пораженная такой сменой настроения.

– Когда-то здесь лежало Зеленое Сияние на Закате.

Я ждала продолжения, но его не последовало. Он стиснул челюсти, и в разрезе плотно сжатых губ угадывалась злость.

– Это был какой-то особенно красивый опал? – рискнула спросить я.

Он поднял на меня горящие гневом глаза.

– Такой красоты еще никто и никогда не видел! – воскликнул он. – Второго подобного опала не существует во всем мире. Он один стоил целого состояния, но я бы с ним никогда в жизни не расстался. Чтобы поверить в это, нужно было его видеть. Если бы вы его увидели, то узнали бы сразу же. Его зеленое сияние… оно не было непрерывным. Его нужно было еще найти, поймать. Здесь было важно многое: освещение, угол падения света, то, как вы его держите. От вас самих это зависело не в меньшей степени, чем от камня.

– И что же с ним случилось?

– Его украли.

– Кто?

Он промолчал. Когда он снова повернулся ко мне лицом, глаза его были прищурены. Я видела, что потеря этого камня глубоко ранила его.

– Когда его украли? – повторила свою попытку я.

– Уже очень давно.

– Насколько давно?

– Еще до вашего рождения.

– И за все это время вы его так и не нашли?

Он покачал головой и вдруг резко захлопнул коробку. Положив ее обратно в сейф вместе с остальными, он закрыл стальную дверь на замок, обернулся ко мне и рассмеялся. Только на этот раз смех его был уже другим, в нем появились новые нотки.

– А теперь, – объявил он, – мы с вами выпьем чаю. Я приказал подать его ровно в четыре. Так что давайте перебираться отсюда туда. – Он показал рукой в сторону гостиной. – Вы можете разливать чай по чашкам и развлекать меня, что было бы в каком-то смысле правильно и уместно, учитывая, что вы Клаверинг.

На столе на спиртовой лампе уже стоял серебряный чайник в окружении блюд с бутербродами, ячменными лепешками и сливовым пирогом. Рядом с Уилмотом стояла служанка.

– Разливать чай будет мисс Клаверинг, – предупредил Бен.

– Как скажете, сэр, – изящно ответил Уилмот и удалился вместе с девушкой; я была рада, что они ушли.

– Очень уж тут все церемонно, – вздохнул Бен. – Признаюсь вам, я никак не могу привыкнуть к этому в полной мере. Иногда я не выдерживаю и кричу: «Довольно!» Можете себе представить, каково это для человека, который сам кипятил себе воду в котелке и пек пресные лепешки в золе походного костра. Но сегодня случай особый. Сегодня ко мне в гости впервые пришла представительница семейства Клаверингов.

– Боюсь, не самая важная представительница, – усмехнулась я.

– Наоборот, самая важная. Не стоит недооценивать себя, мисс Джесси. Если вы сами о себе невысокого мнения, окружающие будут думать о вас так же. В этом нужно находить разумную середину. Плохо, если вы слишком велики или слишком малы для ваших ботинок и вашей шляпы. Все должно быть впору.

Я поинтересовалась, какой чай он любит, после чего налила и подала ему. В ответ он одобрительно улыбнулся. Я поставила чашку с блюдцем на стол перед его креслом и, очень довольная собой, расположилась напротив него, по другую сторону от серебряного чайника.

– Расскажите мне про Зеленое Сияние на Закате, – попросила я.

Он помолчал немного, а потом спросил:

– Вы когда-нибудь слышали про зеленое сияние, мисс Джесси?

– Только сегодня от вас.

– Нет, я имею в виду не опал… а другое зеленое сияние. Говорят, что бывает такой короткий миг на заходе солнца – как раз перед его исчезновением, – когда небо озаряется вспышкой зеленого света. Такое встречается только в тропиках и только при определенных погодных условиях. Это редкое явление, прекрасное и захватывающее. Многие хотят его увидеть, но удается это далеко не всем. Можно просто не вовремя моргнуть и все пропустить – оно было и прошло, а вы так ничего и не заметили. Для успеха в этом деле необходимо не только оказаться в нужном месте в нужное время, но также смотреть в верном направлении и не зевать. Однажды мне повезло. Я плыл из Австралии обратно в Англию и, находясь на палубе как раз на закате дня, следил, как этот громадный огненный шар опускается в океан. В тропиках все это выглядит по-другому. Сумерки там совсем короткие, не то что у нас. Это было величественное зрелище – на небе ни облачка, и солнце парило так низко над горизонтом, что я мог смотреть на него, не щурясь. А затем оно пропало, и его исчезновение сопровождалось вспышкой зеленого света. «Я видел это! Я видел зеленое сияние!» – громко воскликнул я. Затем я пошел в каюту и посмотрел на свой опал. Он был очень ценным, лучшим из всех. Помню, что во время того путешествия домой я постоянно носил его с собой, да еще и периодически поглядывал на него, чтобы убедиться, что он на месте. Тот опал напоминает мне вспышку зеленого свечения, которую я видел в море. Когда любуешься его красотой, то видишь мерцающие в нем красные и синие искры. Через весь камень идет более темная полоса, напоминающая границу между морем и сушей, а отблески красного похожи на низкое солнце. Но, если смотреть на него в определенный момент, держать его под нужным углом и при правильном освещении, то внезапно все красное в нем исчезает, и вы видите зеленое сияние. Сначала я хотел назвать его Опал Заката, но после того, как увидел в море то чудо, понял, что ошибался. Имя у него может быть только одно – Зеленое Сияние на Закате.

– Вы любили его больше всех остальных ваших камней?

– Таких, как он, просто не было. Я никогда не слышал о зеленом сиянии в камнях до него. Это нужно было видеть. Явление редкое, и к нему нужно было быть готовым. Такого зеленого цвета больше нигде не увидишь, а если пропустил, другого шанса может не представиться.

– Вы пытались выяснить, кто это сделал?

– У меня были подозрения. На самом деле все указывало на него, на того молодого дьявола. Господи, мне бы только добраться до него, и уж тогда… – Казалось, в это мгновение у него просто не хватило слов, что было на него не похоже, и он, видимо, вообще забыл о моем присутствии. Подозреваю, что в мыслях он перенесся в тот злосчастный момент, когда, открыв свой сейф, обнаружил, что опал исчез.

Я подошла к нему, забрала его пустую чашку и подлила ему чаю; возвращая чашку обратно, я тихо спросила:

– Как это случилось, Бен?

– Он был здесь, в этом доме. – Мистер Хенникер рукой показал через плечо в сторону комнаты, которую мы только что оставили. – Я совсем недавно купил Окленд, очень гордился им и хотел показать гостю. Это был не просто дом, все дело в атмосфере, в том, как ты себя здесь чувствуешь. Я убежден, что ваша семья знала это. Что ж, их потеря – мое приобретение. Я часто приглашал к себе гостей, потому что мне хотелось сказать всем: «Посмотрите, что у меня есть. Вот что принесли мне все эти долгие годы лишений и разочарований. Вот наконец успех!» Некоторые из этих людей никогда в подобных местах не бывали. Это все гордыня, конечно. Не зря в народе говорят: дьявол гордился, да с неба свалился, гордыня до добра не доведет. А я… Посмотрите, что у меня есть. Посмотрите на мой особняк. Посмотрите на мои опалы. Нас было четверо. Мы зашли туда. – Он показал на дверь в кабинет. – Я вынес мои опалы так же, как сделал это для вас. Именно тогда я видел Зеленое Сияние на Закате в последний раз. Я положил его обратно в коробку и спрятал в сейф. Когда на следующий день я полез туда, футляр был на своем месте. На месте были и все опалы, за исключением одного – Зеленого Сияния на Закате.

– Так кто его украл?

– Тот, кто знал комбинацию замка сейфа. Должно быть, так.

– И вам неизвестно, кто это?

– Был тут один молодой человек. Потом он исчез, и я его больше никогда не видел, хоть и искал. Видимо, он и забрал Зеленое Сияние.

– Но это же низко!

– На свете есть немало людей, способных на такое. Никогда не забывайте об этом. Самое забавное, что на него я бы никогда не подумал. В нем чувствовалась целеустремленность и решимость, что почти всегда приводит человека к успеху. Но когда он увидел Зеленое Сияние, это стало его падением. Понимаете, другого такого нет, это король опалов. Вы бы лучше поняли, что я имею в виду, если бы сами пытались поймать миг и увидеть то сияние. Я потерял свой камень навсегда.

– Но ведь полиция, конечно, могла бы найти этого человека.

– Он сразу же скрылся. Иногда я говорю себе, что когда-нибудь обязательно отыщу его и верну Зеленое Сияние.

– Как думаете, он продал его?

– Это было бы очень нелегко. Такой камень узнал бы любой профессиональный дилер, и о сделке сразу было бы доложено. Так что, вероятно, он забрал его, чтобы оставить себе. Этот опал обладает страшными чарами, воздействующими на того, кто смотрит на него. Но невзирая на все выдумки про несчастья, которые он приносит, каждый, кто хоть раз видел его, страстно желает им обладать.

– Что это за выдумки, Бен?

– Ну, знаете, вокруг таких необычных вещей вечно крутится людская молва. Говорят, что этот опал несчастливый. У него была парочка владельцев, на которых обрушились беды. Ходят слухи, что Зеленое Сияние несет с собой смерть.

– Значит, вы нашли его не первым?

– О нет, боже мой, нет! До меня он прошел через много рук. Можно сказать, что я выиграл его.

– Как вам это удалось?

– Я всегда был игроком. Рискнуть иногда – это по мне. Но при этом я умел остановиться. Никогда в жизни я не проигрывался до последнего гроша, как некоторые. Мне нравилось быть богатым и порой поигрывать в азартные игры для удовольствия, если вы понимаете, о чем я говорю. Камень этот принадлежал старине Гарри Уилкинсу: тот показал его мне, и я сразу же захотел заполучить его себе. Можно сказать, что я попал под действие его чар и уже ничего не мог поделать со своим желанием. А бедолагу Гарри преследовали несчастья – поговаривали, что все из-за этого опала. Его сын, довольно бестолковый парень, однажды вечером ушел и больше не вернулся. Он всегда слишком много пил, и его нашли со свернутой шеей. Гарри от горя сломался и совсем упал духом. Он был чрезвычайно азартен, готов был биться об заклад по любому поводу. Например, падает на оконное стекло две капли дождя, и он тут же заявляет: «Держу пари на сотню фунтов, что правая из них доберется донизу первой». Просто не мог удержаться от такого. В общем, мне нужен был его камень, но это было практически все, что у него на тот момент оставалось, потому что его сын перед смертью обобрал его до нитки. Короче говоря, он поставил Зеленое Сияние против целой кучи денег. Я принял вызов и выиграл, а через несколько недель после этого он застрелился. Так что правильно говорили, что Зеленое Сияние приносит несчастье.

– А вас это почему не коснулось?

– Потому что я не верю в проклятья.

– А может быть, вы избежали невзгод как раз потому, что потеряли камень?

– Однажды он вернется туда, где ему положено быть.

– Вы говорите про Зеленое Сияние так, как будто это живой человек. Женщина.

– Именно так я к нему и относился. Я любил его – ее. В минуты грусти я вынимал этот опал и подолгу разглядывал него. Высматривая миг его сияния, я успокаивал себя: «Все еще изменится к лучшему, старина Бен. И ты найдешь свое счастье так же, как в свое время находил драгоценные камни». Вот что подсказывало мне мое сокровище.

Внезапно наступил момент, когда он, похоже, был больше не в состоянии обсуждать свою потерю и поэтому начал опять рассказывать мне про дни своей молодости, когда он, по его собственному выражению, «немного занимался изыскательством», и про то, как впервые испытал на себе соблазн поиска опалов. Потом он резко поменял тему, заявив, что я, наверное, хотела бы осмотреть дом, а поскольку сам он не может передвигаться так быстро, как ему хотелось бы, он попросит сопровождать меня кого-то из прислуги.

Мне не хотелось расставаться с ним, но как можно было не осмотреть дом? В итоге я застыла в нерешительности; сомнения мои ему, похоже, понравились, и он сказал:

– Не переживайте, вы еще придете сюда. Мы должны чаще встречаться, должны сделать эти встречи регулярными, потому что на данный момент мне ясно одно: мы приглянулись друг другу. Надеюсь, вы согласитесь с моими наблюдениями.

– О да. И если я еще смогу прийти к вам в гости, чтобы послушать вас, то сейчас все-таки с удовольствием осмотрела бы дом.

– Конечно, вы не только можете это сделать, но и должны. Чтобы представить себе, каково было бы прожить здесь всю свою жизнь. Что, собственно, и имело бы место в действительности, если бы в один прекрасный момент не явился какой-то внезапно разбогатевший выскочка и не заграбастал бы себе ваше родовое поместье.

– А я теперь рада этому обстоятельству, – заверила я его, и это понравилось ему еще больше.

Он дернул за шнурок колокольчика для вызова прислуги. Уилмот появился мгновенно.

– Мисс Клаверинг хотела бы осмотреть дом, – сказал Бен. – Кто-то из вас должен ей здесь все показать.

– Хорошо, сэр, – пробормотал Уилмот.

– Минутку! – воскликнул Бен, как будто его осенило. – Пусть это будет Ханна. Да, Ханна – это то, что надо.

– Как скажете, сэр.

Я подошла к сидевшему в своем кресле Бену и взяла его за руку.

– Благодарю вас. Мне все очень понравилось. Я действительно могу прийти к вам еще?

– В следующую среду. В то же время.

– Спасибо.

На какой-то миг на его лице появилось странное выражение. Будь это кто-то другой, я бы решила, что он готов расплакаться. Но это быстро прошло, и он сказал:

– Ну все, ступайте. Ханна вам все покажет.

* * *

Я задумалась, почему он выбрал именно Ханну: ведь она как раз интересовала меня больше всего. Это была высокая худощавая женщина с довольно суровым лицом и темными глазами, взгляд которых, казалось, сверлил меня насквозь. Она была явно довольна, что ее выбрали показать мне дом.

– Я служила в вашей семье пять лет, – сразу сообщила мне она, – а начала, когда мне было двенадцать. После вашего отъезда оказалось, что там для меня места не найдется, и я осталась здесь.

– Боюсь, что так получилось с большинством слуг.

– Может быть, мы начнем осмотр с самого верха, мисс Клаверинг, а потом будем спускаться вниз?

Я сказала, что идея кажется мне замечательной, и для начала мы по винтовой лестнице поднялись на крышу.

– Отсюда башенки видны лучше всего. Взгляните, какой прекрасный вид на местный ландшафт открывается здесь. – Она внимательно посмотрела на меня. – И на Дауэр Хаус тоже.

Я проследила за ее взглядом. И действительно, вот он, уютно устроился среди зелени деревьев. Отсюда наша обитель напоминала кукольный домик. Чистые линии его архитектуры были слишком незамысловатыми, а гладкая стриженая лужайка напоминала аккуратно вырезанный лоскут зеленого шелка. Я заметила также Беднягу Джармена, который трудился на цветочной клумбе.

– Нас вам видно намного лучше, чем вас нам, – прокомментировала я. – Летом Окленд Холл полностью скрыт от наших взоров.

– Я часто прихожу сюда, чтобы оглядеться кругом, – призналась Ханна.

– Тогда вы должны время от времени видеть нас в саду.

– О да, часто.

Я почувствовала себя немного неловко из-за того, что, оказывается, Ханна могла когда-то наблюдать за мной.

– Вам сейчас здесь больше нравится, чем когда тут жила моя семья?

– В некотором смысле да, – немного поколебавшись, ответила она. – Мистер Хенникер часто бывает в отъезде, и тогда мы предоставлены сами себе. Это даже кажется забавным – поначалу, по крайней мере, – но ко всему постепенно привыкаешь. На него легко работать. – «В отличие от моей матери – по-моему, именно это она сейчас имела в виду». – Мисс Мириам, когда жила здесь, была совсем еще девчушкой, – добавила Ханна.

– Это было давно. До моего рождения.

– Я уверена, мисс, им не понравится, что вы были здесь.

– Конечно, не понравится, – согласилась я и добавила: – Если они об этом узнают.

– Мистер Хенникер – очень странный джентльмен.

– Да, он не похож ни на кого из тех, кого я знаю, – снова подтвердила я.

– Подумать только, как он сюда попал. Кто бы мог представить, что такой человек, как он, будет владеть таким местом, как Окленд Холл.

Мы немного помолчали, любуясь пейзажем. Мои глаза прямо тянуло к Дауэр Хаусу. Бедняга Джармен выпрямился, потому что из дома вышла Мэдди и заговорила с ним. Мне нравилось, что я могу наблюдать за ними, оставаясь незамеченной.

– Ну что, пойдем, мисс Клаверинг? – предложила Ханна.

Я кивнула, и, спустившись по винтовой лестнице, мы вошли в первую комнату. Здесь меня сразу восхитили лепнина на потолке, отделанные деревянными панелями стены и резной камин.

– Таких комнат здесь множество, не сосчитать, – сказала Ханна. – Ими никто не пользуется, даже когда в доме принимают гостей.

– А часто бывают такие приемы?

– Да, обычно это джентльмены, которые приезжают к мистеру Хенникеру поговорить о делах. По крайней мере, так было раньше. Не знаю, как будет теперь, после этого несчастного случая.

– Думаю, они приезжают из-за опалов.

– Не только. Мистер Хенникер занимается разными делами. Он очень богатый джентльмен. И поэтому здесь на самом деле хорошо… для прислуги, я имею в виду. Нет никаких разговоров про экономию, жалованье выплачивают всегда вовремя, не то что…

– Не то что во времена, когда здесь жила моя семья.

– Похоже, в большинстве поместий имеются свои проблемы с финансами. Я разговаривала с прислугой из других домов, вроде нашего. Но такой человек, как мистер Хенникер… Он же как-то заработал деньги, чтобы купить такой особняк, так что вполне логично, что он может себе позволить достойно содержать его – в отличие от тех, кому поместье досталось по наследству, став со временем неподъемной ношей.

– Я вижу, что, по сравнению с нашей семьей, работать на мистера Хенникера намного приятнее.

– Это совершенно другое. Мистер Уилмот, например, всегда говорит, что это совсем не то, к чему он привык, и я думаю, что он хотел бы служить более почтенному хозяину. И все же приятно сознавать, что с жалованьем твоим все в порядке, и его выплатят, когда положено, минута в минуту. Здесь нет никаких проявлений скупости или прижимистости, он никогда не запирает на замок чай и прочие такие вещи, никогда не просит миссис Бакет показать ему счета и бухгалтерию. Но при этом я уверена, что, имей место какое-то жульничество, он узнал бы об этом очень быстро.

Между тем мы дошли до галереи.

– Когда-то, – продолжала Ханна, – здесь на стенах висели портреты членов вашей семьи. Мы их сняли, а свои портреты мистер Хенникер вешать не стал. Мистер Уилмот говорит, что галерея не галерея без картин с изображением членов господской семьи, но мы почти ничего не знаем о близких мистера Хенникера.

Галерея была великолепна: украшенные резьбой колонны, высокие узкие окна с витражными стеклами, от которых пол был покрыт разноцветными бликами света. На стенах через равные промежутки были развешаны портьеры из насыщенно-красного бархата. Они закрывают места, где отсутствуют панели, пояснила Ханна.

– Говорят, здесь водятся привидения, – сообщила мне она. – В таких домах, как этот, всегда есть особая комната. У нас это галерея. Правда, с тех пор как здесь появился мистер Хенникер, никто ничего подозрительного не видел и не слышал. Думаю, он отпугивает собой любого призрака. А прежде, говорят, здесь звучала музыка, мелодия, наигрываемая спинетом[6], который когда-то стоял тут. Мистер Хенникер отправил его в Австралию. Я слышала, что этот инструмент почему-то много значил для него. Миссис Бакет утверждает, что все это чушь, а мистер Уилмот верит в привидения и говорит, что считал бы ниже своего достоинства служить в доме, где нет семейного призрака.

– Но ведь сейчас он работает на мистера Хенникера.

– Да. И порой это очень болезненная для него тема.

Мы продолжили экскурсию. Как уже сказала Ханна, здесь было так много похожих комнат, что в них немудрено было заблудиться. Я надеялась, что если буду посещать мистера Хенникера достаточно часто, то смогу побывать здесь снова и на досуге продолжить свое обследование. Ханна была не самым приятным гидом, потому что, когда бы ни глянула на нее, я ловила на себе ее странный, как бы оценивающий взгляд. Я приписывала это тому факту, что я была членом семьи, в которой она когда-то служила. Однако теперь меня уже не покидала мысль о том, что она с крыши Окленда смотрела на Дауэр Хаус и следила за мной.

Меня восхитили резные камины, появившиеся здесь во времена правления королевы Елизаветы; на них были изображены библейские сюжеты. Я самостоятельно узнала Адама и Еву, а также жену Лота, превратившуюся в соляной столб, однако насчет всего остального мне пришлось ждать пояснений, и я почувствовала себя невеждой.

Я была в полном восторге от застекленной террасы, окна которой выходили на юг, а стены были увешаны гобеленами, несомненно, купленными мистером Хенникером у моей семьи. Я живо представила себе свою маму, расхаживающую взад-вперед тут и в галерее и рассуждающую о том, как им жить здесь дальше без нее.

Наконец мы спустились в холл и, пройдя через вестибюль, оказались в салоне, как назвала это место Ханна.

– В прежние времена, – объяснила она, – здесь принимали гостей. – В этой комнате с витражными стеклами на окнах стены тоже были отделаны деревянными панелями, в углу стояли рыцарские доспехи. – В другом конце холла, за ширмой, выход на кухню с кладовкой, буфетной и прочими подобными помещениями. Вам стоит посмотреть. Кое-что из этого появилось еще при первой постройке всего здания, а было это бог весть как давно.

Она провела меня обратно через холл к двери, которая вела в служебные помещения и которую она назвала Ширмой, и я оказалась в очень просторной кухне. Одну стену почти полностью занимал громадный очаг, где разместились печи для хлеба, большие котлы, вертела для поджаривания дичи. В центре стоял большой стол со скамьями по обе длинные его стороны и двумя креслами, широкими и резными, в торцах; позднее я узнала, что предназначены они были для миссис Бакет и дворецкого, мистера Уилмота.

Когда я вошла, на кухне послышался шепот: за мной откуда-то наблюдали. Затем на кухню вплыла крупная женщина в сопровождении трех служанок.

Ханна представила меня:

– Это мисс Клаверинг, миссис Бакет.

– Здравствуйте, миссис Бакет, – сказала я. – Много о вас слышала.

– Неужели? – довольно улыбнулась она.

– Мэдди, которая по-прежнему работает у нас, часто вас вспоминает.

– Ах да, Мэдди. Что ж, мисс Клаверинг, для нас это большой день – мы впервые принимаем у себя члена вашей семьи.

– Я очень рада побывать здесь.

– Что ж, может быть, это только начало, – сказала миссис Бакет.

Мне было довольно неловко под их изучающими взглядами. Может, они считают, что я не вполне истинная Клаверинг, раз воспитывалась в Дауэр Хаусе? В конце концов, я действительно не знала жизни в таком грандиозном доме, как этот.

– Никогда не забыть мне тот день, когда Семья объявила о своем отъезде. Мы тогда все выстроились в холле, даже мальчики с конюшни.

Ханна подавала миссис Бакет отчаянные сигналы, я же, наоборот, благословляла разговорчивость этой полной поварихи, которая уже не могла умолкнуть; увидев на своей кухне меня, представительницу Клаверингов, она ударилась в воспоминания и теперь была не в состоянии остановиться.

– Конечно, мы слышали все это и раньше. Деньги, деньги, деньги… Это действовало на всех нас угнетающе. Все эти сетования про подоходный налог и про то, как он буквально разоряет людей. Часть персонала на конюшнях уже сократили. А какие здесь были лошади, когда я впервые пришла сюда! А сады какие! С этого всегда и начинаются сокращения – сады и конюшни. Я сразу сказала мистеру Уилмоту – он подтвердит вам, если вы его спросите… так вот, я сказала ему…

– Все это давным-давно прошло, миссис Бакет, – перебила ее Ханна.

– А кажется, будто это было только вчера. Да, тогда, мисс Клаверинг, вы еще не родились. Когда мы узнали, что это место купил один джентльмен, приехавший из Австралии, мы ушам своим не верили. Хоть у мистера Уилмота спросите. Так оно и было на самом деле. А потом все поменялось: Клаверинги переехали в Дауэр Хаус, а про нас там речь вообще не шла. И вот теперь…

– Мисс Клаверинг познакомилась с мистером Хенникером, – твердым голосом вмешалась Ханна, – и он пригласил ее на чай.

Миссис Бакет кивнула.

– Вам понравились наши ячменные лепешки, мисс Клаверинг? Помню, мисс Джессика всегда…

Ханна, выкатив глаза, устрашающе уставилась на миссис Бакет – прямо как настоящая горгона Медуза. Я видела, что она всячески пытается заставить повариху закрыть рот.

Но я не могла этого допустить и поэтому быстро вмешалась:

– Мисс Джессика? А кто это?

– Миссис Бакет имеет в виду Мириам. Это она любила ее ячменные лепешки. Помните, миссис Бакет, как она приходила к вам на кухню, когда вы начинали их печь?

– Нет, она сказала «мисс Джессика», – настаивала я.

– Просто она иногда путает имена, правда, миссис Бакет? Мисс Джессика перед вами. А то были мисс Мириам и мистер Ксавье, и это они любили ваши лепешки. Думаю, что миссис Кобб в этом до вас далеко.

– В этом всем до меня далеко, – безапелляционно заявила миссис Бакет.

– Лепешки ваши были очень вкусными, – сказала я, продолжая раздумывать, почему все-таки она упомянула мисс Джессику.

Ханна постаралась быстро сменить тему, предложив мне осмотреть конюшни.

Но я отказалась: мне пришло в голову, что, хотя предполагалось, что мой визит сюда будет тайным, некоторые из слуг могли проговориться, и поэтому чем меньше народу здесь меня увидит, тем лучше. Можно было представить ужас моих родственников, если бы они узнали, что я завела дружбу с мистером Хенникером. Мне было всего семнадцать, я была самой младшей в семье, и мне приходилось в определенной степени слушаться старших, какой бы бунтаркой я ни была в душе. По этой причине нужно было максимально скрывать факт моих визитов сюда, и чем меньше людей будет об этом знать, тем спокойнее.

Признавшись, что мне было очень интересно, я также сказала миссис Бакет, что была рада с ней познакомиться, после чего удалилась, не забыв поблагодарить Ханну за то, что она показала мне дом.

Идя по подъездной аллее, я чувствовала на себе их взгляды и испытала определенное облегчение, когда дошла до поворота; хотя теперь меня уже было видно с дороги, и можно было только догадываться, что произойдет, если меня заметят мои родители, Мириам или Ксавье, случайно вышедшие из дому. Однако ничего этого не случилось, и я благополучно вернулась в Дауэр Хаус незамеченной.

Я продолжала думать о том, что миссис Бакет сказала про мисс Джессику и ячменные лепешки. Поэтому сразу же отправилась на Пустырь и отыскала там найденную мною табличку с надписью «Джессика Клаверинг, ию… 1880», которую в прошлый раз воткнула обратно в землю.

Должно быть, это была та самая Джессика, о которой говорила миссис Бакет.

* * *

Я посещала Окленд Холл весь тот жаркий август. Происходило это не только по средам, потому что Бен заявил, что ему не по душе какая-либо регулярность. Он любил неожиданности и поэтому мог внезапно сказать: «приходите в понедельник» или «приходите в субботу». А бывало, что, наоборот, я ссылалась на церковный праздник или какое-то подобное мероприятие, где меня могли хватиться. И тогда мы назначали нашу встречу на другой день.

У него, похоже, наметился прогресс в тренировках, и теперь ему было легче ходить, опираясь на костыль. Он подшучивал над протезом, называл себя Бен Деревянная Нога и утверждал, что очень скоро будет перемещаться на своей деревяшке не хуже, чем большинство людей на здоровых ногах. Обычно он опирался на мою руку, и мы с ним вместе прохаживались по галерее.

Как-то он сказал мне:

– Здесь должны висеть семейные портреты. Говорят, что галереи для того и существуют. Однако мое уродливое лицо вряд ли для этого подходит.

– У вас самое интересное лицо из всех, что я когда-либо видела, – заверила я его.

В ответ он поморщился. Под внешне суровым фасадом скрывалась очень сентиментальная натура.

Он всегда много времени уделял рассказам, а мое богатое воображение живо рисовало картины его жизни. Я четко видела улицы Лондона и парня с горящими, стреляющими по сторонам глазами, который всегда находил лучшие способы продавать свой товар и постоянно был на шаг впереди своих конкурентов. Он много говорил о своей матери, и голос его в такие моменты становился очень нежным. Было очевидно, что он ее горячо любил. Однажды я сказала ему:

– Бен, вам нужно было жениться.

– Я был не из тех, кто женится, – ответил он. – Забавно, но в нужный момент рядом со мной никогда не оказывалось подходящего человека. Своевременность играет в жизни важную роль. Шанс должен предоставляться тогда, когда ты в состоянии им воспользоваться. Не стану говорить вам, что у меня не было женщин. Это было бы ложью, а мы ведь хотим быть честными друг с другом, не так ли? Примерно год я жил с Люси, а когда уже начал подумывать, что пора бы узаконить наши отношения, что-то вдруг пошло не так, и все изменилось. Потом у меня была Бетти. Хорошая женщина, эта Бетти, но я знал, что с ней у меня тоже ничего не получится.

– Но так у вас могли бы быть сыновья и дочери, портреты которых висели бы в этой галерее.

– Ну, парочка детей у меня есть, – ухмыльнулся он. – По крайней мере, они называют меня отцом… точнее, начали называть, когда я разбогател.

Вот так мы и беседовали.

Я также подружилась и с прислугой. Миссис Бакет относилась ко мне очень сердечно. Ей нравилось выяснять, как миссис Кобб готовит разные блюда, и она меня подробно расспрашивала об этом. Пока я рассказывала, она с видом превосходства кивала, притворно улыбаясь; я была уверена, что она несправедлива к миссис Кобб.

– Старине Джармену лучше было бы остаться, – заявила она. – Ну что он получил в итоге? Крошечный домик и кучу детей, которые там уже не помещаются. Как по мне, ему бы остаться и подождать лет пять. Было бы на пять ртов меньше кормить сейчас.

Со временем Уилмот тоже смирился с моими визитами на половину прислуги. Пожалуй, он пришел к выводу, что я не истинная Клаверинг из Окленд Холла, потому что родилась на чужбине, а не в большом сводчатом зале, где впервые увидели свет все мои предки. Это в определенном смысле понижало мой статус, и, хотя относился он ко мне с уважением, но все же несколько снисходительно.

Меня это забавляло, и мы с Беном посмеивались над этим. Я уже не могла представить себе, как мне удавалось выносить монотонность моей жизни до знакомства с Беном.

Ближе к концу августа Бен вдруг встревожил меня. Мы совершали очередную совместную прогулку по галерее, и было очевидно, что он уже вполне свободно передвигается с помощью своего костыля.

– Если так пойдет и дальше, – сказал он, – то в следующем году я буду готов к путешествию. – Заметив мой мгновенный испуг, он поспешил успокоить меня: – Но это будет никак не раньше Рождества. Мне еще нужно много упражняться в ходьбе.

– Без вас мне будет очень тоскливо, – запинаясь, произнесла я.

Он похлопал меня по руке.

– До этого еще далеко. Кто знает, что может случиться к Рождеству?

– А куда вы хотите отправиться? – поинтересовалась я.

– Поеду в свой дом к северу от Сиднея… недалеко от опалового края, где, я уверен, будет сделано еще немало интересных находок.

– Вы хотите сказать, что вернетесь к старательству?

– Это навсегда в моей крови.

– Но после того несчастного случая…

– О, я не уверен, что снова возьмусь за кирку. Я не это имел в виду. У нас с партнером там есть прииски, и мы знаем, что получим отдачу. Мы уже наняли людей работать на нас.

– А что происходит со всем этим в настоящее время?

– О, за всем приглядывает Павлин.

– Павлин?

Бен расхохотался.

– Когда-нибудь вы познакомитесь с этим Павлином, – сказал он. – Это прозвище ему очень идет.

– Наверное, из-за его самомнения?

– Да, с самомнением у него все в порядке. Заметьте, я не говорю, что это его качество необоснованно. Вспомните перья павлина, этот неповторимый синий цвет, его ни с чем не спутать. Так вот, у него такие глаза. Очень редкого, глубокого темно-синего цвета. Господи, а как они у него сверкают, когда он приходит в ярость! В Компании нет человека, который посмел бы перечить Павлину. А это очень полезно для дела. Я спокоен, зная, что он обо всем позаботится, пока меня нет. Да что там говорить: если бы не Павлин, меня бы здесь не было. Не отважился бы бросить все. Но я должен вернуться. Никогда не знаешь, что там может стрястись.

– А вы можете доверять этому вашему Павлину?

– Полностью, учитывая наше близкое родство.

– Так кто же он на самом деле?

– Джосслин Мэдден. Которого все зовут просто Джосс или Павлин. Мы с его матерью были дружны. О да, очень дружны. Она была очень красивой женщиной, эта Джулия Мэдден, и не было в лагере такого мужчины, который бы не фантазировал на ее счет. А Джок Мэдден был простофилей, которому было не место среди нас. Он и работать не умел, и свою женщину удержать не мог. А мы с Джулией очень любили друг друга. И когда на свет появился Джосс, ни у кого сомнений насчет отцовства не возникало. Потому что старина Джок физически не мог иметь детей.

– Вы хотите сказать, что Павлин ваш сын?

– Именно, – рассмеялся Бен. – Никогда не забуду тот день. Ему было около семи. К тому времени я уже построил свои Павлины… лет за пять до этого, наверное. У меня на лужайке гуляли павлины, вот я и назвал свой дом в их честь. Джулия иногда заходила повидать меня. Подумывала бросить Джока и окончательно переехать ко мне. Но однажды ее конь на всем скаку споткнулся. Ее выбросило из седла, она упала и разбилась насмерть. Джок женился повторно. Его новая супруга была настоящим тираном, никто ее в лагере не хотел, несмотря на нехватку женщин. Вот она и взялась за Джока, который просто не умел сказать «нет». Тряпка, а не мужик, как раз то, что ей было нужно. Маленькому Павлину все это ужасно не нравилось. Поэтому он срочно собрал свои пожитки и в один прекрасный день появился на моей лужайке, шагая, как какой-то бездомный бродяга, и распугивая моих птиц. Его привели ко мне, и он с порога заявил: «С этого дня я буду жить здесь». Не «можно ли мне», не «разрешите», а «я буду тут жить»! Таким был Джосс Мэдден в семь лет, таким остается и по сей день. Он просто принимает решение, а дальше все должно идти так, как он задумал.

– Вы любите его, Бен. Заметно, что вы им восхищаетесь.

– Он ведь мой сын… мой и Джулии. Во многих отношениях он напоминает мне меня самого. И ничто не восхищает вас в людях так, как ваши собственные черты.

– Значит, он поселился у вас и стал таким высокомерным, что за это его прозвали Павлином. При этом он человек жесткий, и он ваш сын.

– Да, примерно так.

– А еще он один из тех, кто назвал вас своим отцом, когда вы разбогатели?

– Не думаю, чтобы в свои семь лет он задумывался о чьем-то богатстве. Наверное, он просто ненавидел собственный дом, и ему нравились павлины. Им он уделял больше внимания, чем мне, и часто важно разгуливал по лужайке, копируя походку этих величавых птиц. А потом его зачаровали опалы – особенно с такой расцветкой, как у павлиньих перьев. Они крепко заинтересовали его с самого начала, а если Джосс чем-то увлекается, это уже серьезно. Я знаю, что наше дело в надежных руках. Вскоре он сможет управляться с ним без моей помощи. Но меня все равно тянет туда. Порой мне снится, что я спускаюсь в шахту… ниже, ниже, в подземные пещеры… я стою со своей свечой, а на своде множество драгоценных камней… замечательные опалы переливаются красным, зеленым и золотым… а в самом центре этого скопления – еще одно Зеленое Сияние.

– Оно приносит несчастье, – сказала я. – Мне не хочется, чтобы с вами случилось что-то нехорошее. Вы богаты. У вас есть Окленд Холл. Зачем вам еще переживать о Зеленом Сиянии?

– После потери Зеленого Сияния я и так уже сделал одну чудесную находку, – тихо сказал он. – И эта находка – вы.

Некоторое время мы молчали, продолжая прогуливаться по галерее, но он уже заронил в мою душу дурные предчувствия, поскольку теперь я знала, что неминуемо настанет день, когда он уедет.

Иногда мне казалось, что времени катастрофически мало. Если Бен уедет, у меня не будет повода посещать Окленд Холл, а мне еще столько хотелось выяснить.

Я уже узнала немного про опалы и про то, как их добывают из недр земли. У меня сложилось свое представление о шумных лагерях старателей, о которых он мне рассказывал, и о том, как там живут люди. Я уже могла представить себе восторг, который испытываешь, найдя отличный камень. Но дело было не только в этом.

Миссис Бакет обожала, когда я приходила к ней на кухню, и я никогда не упускала такой возможности. Я поняла, как мало знаю о собственной семье; Мириам, Ксавье и мои родители казались мне смутными тенями, скользящими в полумраке плохо освещенной комнаты. Комнаты, свет в которой почти погас, после того как из-за проигрыша моего отца они потеряли Окленд Холл.

Особое удовольствие миссис Бакет находила в приготовлении специально для меня разных маленьких вкусностей, чтобы я могла сравнить их с тем, что подавала на стол миссис Кобб. Полагаю, миссис Бакет испытывала некоторые угрызения совести из-за того, что не ушла вместе с нами в Дауэр Хаус. Она очень любила вспоминать прошлое, и от нее я узнала, что Ксавье был «весьма одаренным мальчиком».

– Заметьте, что во время всех этих неурядиц он продолжал учиться. Ему нравилась моя стряпня, и он прозвал меня «наше Ведерко Деликатесов». – Она довольно фыркнула и покачала головой. – В этом не было ничего обидного или неуважительного. «Конечно, Ведерко Деликатесов, потому что никто не умеет так вкусно готовить, как ты», – пояснял он. А он любил поесть. Мисс Мириам порой бывала немного вспыльчивой и раздражительной. Когда она была маленькой, я не раз ловила ее на том, что она потихоньку таскает сахар. Когда ей было пятнадцать, она вдруг подошла ко мне и говорит: «Миссис Бакет, мы должны переехать из Окленда». А сама чуть не плачет – я, надо сказать, тоже. А тогда мисс Джессика…

Тут надолго повисло глубокое молчание, которое в конце концов прервала Ханна:

– Кстати, вы испекли ваши знаменитые булочки с изюмом к чаю, миссис Бакет?

– Кто такая Джессика? – решительно спросила я.

Миссис Бакет жалобно посмотрела на Ханну, а потом не выдержала:

– Ну сколько еще можно притворяться? Нельзя же вечно держать такие вещи в тайне.

– Расскажите мне, – сказала я довольно повелительным тоном, словно была не просто Клаверинг, но родом из Окленда. – Кем была эта Джессика? – повторила я.

– В семье была еще одна дочь, – почти вызывающе заявила миссис Бакет. – По возрасту – между Мириам и Ксавье.

– И звали ее Джессика? – продолжала я.

Ханна наклонила голову. Это был знак согласия.

– Тогда зачем вся эта секретность?

Опять наступила тишина, пока я не воскликнула:

– Все это довольно глупо!

– Вы сами все узнаете в свое время, – резко ответила Ханна. – И не нам…

Я умоляюще взглянула на миссис Бакет.

– Но ведь вы знаете. Так почему не могу знать я? Что случилось с той Джессикой?

– Она умерла, – сказала миссис Бакет.

– В совсем юном возрасте? – уточнила я.

– Сразу после того, как они уехали из Окленда, – сообщила мне Ханна, – так что мы мало что об этом знаем.

– Она была старше Мириам, а Мириам было пятнадцать во время переезда, – начала рассуждать я.

– Да, ей было лет семнадцать, – подтвердила Ханна. – Но все равно не нам… Миссис Бакет не следовало вам этого говорить.

– На своей кухне я поступаю так, как считаю нужным, – отрезала миссис Бакет.

– Ну при чем тут кухня? – возмутилась Ханна.

– Я была бы очень благодарна тебе, Ханна Гудинг, если бы ты не дерзила мне!

Я видела, что они готовы даже затеять ссору, лишь бы ничего мне не рассказывать. Но я собиралась все выяснить, несмотря ни на что, и была настроена очень решительно.

Покинув Окленд, я прямиком отправилась на церковное кладбище и обошла там все могилы. Среди них была только одна Джессика Клаверинг, и умерла она примерно сто лет тому назад в весьма почтенном возрасте – семидесяти лет.

Тогда я вернулась на Пустырь. Там все было по-прежнему: и могилка, и табличка с ее именем и датой смерти – ию… 1880.

– Почему они похоронили тебя здесь, Джессика? – тихо пробормотала я.

Письмо с того света

На следующий день я сидела у ручья, когда вдруг на противоположном берегу появилась Ханна с каким-то пакетом в руках.

– Я хотела с вами поговорить, мисс Джессика, – сказала она.

– Хорошо, Ханна. Я сейчас к вам перейду. – Идя по мостику, я обратила внимание на ее весьма торжественный вид.

– Я подумала, что пришло время передать вам вот это, – объявила она.

– А что это?

– Мне было велено отдать это вам, когда придет пора или когда вам исполнится двадцать один год – в зависимости от того, какое из этих событий наступит раньше. Я считаю, что сейчас самый подходящий момент, учитывая все, что было уже сказано.

Она сунула мне в руки пакет, и я начала его рассматривать.

– Что там? – повторила я.

– Там письмо, которое было написано вам, но передано мне.

– Когда это было? И кто вам его дал?

– Вы сами все поймете, когда прочтете. Надеюсь, что я поступила правильно.

На миг она замешкалась, испуганно наморщив лоб, а затем развернулась и поспешно ушла вверх по склону, оставив меня стоять с большим конвертом в руке. Открыв его, я извлекла оттуда несколько листков бумаги, исписанных аккуратным разборчивым почерком.

Я взглянула на первую страницу.

Первая фраза звучала так: «Дорогая моя Опал, милое мое дитя!»

И далее:

«Ты прочтешь это через много лет после того, как я пишу это, и надеюсь, что в результате ты не будешь обо мне слишком плохого мнения. Всегда помни, что я любила тебя, и то, что я собираюсь сделать, я делаю потому, что так будет лучше для нас всех. Я хочу, чтобы ты знала: последние мои мысли были о тебе…»

Мне трудно было понять, что все это означает, и поэтому я решила взять письмо с собой на Пустырь, куда почти никто не приходит, и уже там, у могилки Джессики, почитать в спокойной обстановке.

«Начну с самого начала. Я хочу, чтобы ты получше узнала меня, потому что только так ты сможешь понять, как это все произошло. Думаю, в каждой семье есть тот, кто выделяется на общем фоне, один из детей, который отличается от всех остальных. По-моему, их еще называют отщепенцами. Так вот, это обо мне. У нас был Ксавье – умный, способный в учебе, готовый всегда прийти на помощь каждому; и Мириам, которая была склонна к шалостям, но в основном, когда на это ее подбивала я. Мириам была очень податливой и могла принимать любой облик, порой превращаясь в образцового ребенка. Я же всегда была немного бунтаркой. Изображая привидение, я пробиралась в галерею и играла там на спинете, а потом пряталась, когда туда приходили посмотреть, что это за шум; таким образом, поползли слухи, что в галерее поселился призрак, и слуги перестали ходить туда поодиночке. Лестью я уговаривала миссис Бакет печь свои любимые лепешки, и она всегда готовила еще одну дополнительно – специально для меня. Я была папиной любимицей, чего не скажешь про отношение мамы. Папа учил меня играть в покер. Никогда не забуду выражение на мамином лице, когда она, зайдя в кабинет, застала нас с ним с картами в руках. Похоже, именно в тот момент я осознала, насколько напряженная обстановка царит в нашем доме. Она стояла в такой театральной позе, что я чуть не расхохоталась. «Играете на скрипке, пока горит Рим![7]» – едко заявила она, на что я ответила: «Скрипка тут ни при чем, мама. Это покер». «Как тебе не стыдно!» – воскликнула она и с этими словами схватила карты и бросила их в огонь. «Ну вот, теперь не Рим горит, а наши карты», – заметила я; мне всегда было сложно уследить за своим языком, и слова слетали с него сами собой, прежде чем я успевала их остановить. Тут мама взмахнула рукой и дала мне пощечину. Помню, я была шокирована – главным образом потому, что это демонстрировало, насколько она охвачена смятением. Обычно она сохраняла спокойствие, и все ее упреки были словесными. Папа тоже был в шоке. «Не смей поднимать руку на детей», – хмуро сказал он. И здесь маму прорвало. «А кто ты такой, чтобы указывать мне, как себя вести? Учишь собственную дочь быть такой же беспутной, как ты. Карты, азартная игра… все это ведет к долгам, из-за них мы сегодня находимся в таком тяжелом положении. Тебе, например, известно, что крыша нуждается в срочном ремонте? Что в галерею уже сочится вода? Что под половицами в библиотеке дерево разъедает грибок? Что слугам не плачено два месяца? И твой достойный ответ на все это – научить дочь играть в покер!»

Я стояла, держась за щеку, по которой она меня ударила. «Только не при Джессике, Дороти, прошу тебя», – умоляющим тоном сказал отец. Но она ответила: «А что? Почему бы и нет? Она все равно очень скоро все узнает сама. Узнает, как и все остальные, что ты проиграл свое состояние, а заодно и мое, и что мы больше не можем позволить себе жить, как прежде».

Я смотрела, как догорает в пламени камина дама червей. А потом мама ушла, и мы с отцом остались наедине.

Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. В действительности к делу это не относится. Но я и вправду хочу, чтобы ты, Опал, кое-что узнала обо мне и о том, как мы жили. Хочу, чтобы ты поняла, почему все случилось так, как случилось, поэтому и пишу все это. Возможно, я порву все, когда закончу. Возможно, я потом решу, что тебе незачем все это знать. Возможно, это просто поиск оправданий. Как бы там ни было, поначалу я запишу все, что приходит мне в голову, и эта сцена в отцовском кабинете представляется мне своего рода началом истории, когда необходимость продать Окленд Холл стала достоверным фактом; если бы не это, все пошло бы совершенно по-другому.

Вскоре подобные сцены стали делом обычным. Все постоянно упиралось в деньги, которые нужно было заплатить то за одно, то за другое. А денег не было. Я понимала, что папа был неправ. В нем проявилось наше семейное проклятье, порочная дьявольская черта. Он часто рассказывал мне об этом в нашей длинной галерее, когда показывал портреты своих предков и объяснял, чем они прославились. Там был живший триста лет тому назад Джеффри, который нас чуть не разорил. Был Джеймс, отправившийся в море и ставший пиратом: он грабил испанские галеоны, и на этом мы разбогатели. Был еще Чарльз, – тоже игрок, кстати, – живший во времена Карла I. Тогда началась война, и хотя мы, естественно, выступали за короля, нам каким-то непонятным образом удалось пережить смутный период Английской республики и дотянуть до Реставрации, после чего мы получили земли и богатство в награду за лояльность к монархии. Следующие сто лет мы жили вполне комфортно, а потом появился Генри Клаверинг – друг Георга, принца Уэльского, денди и транжира, а также самый заядлый игрок из них всех. После его выходок наш род так и не смог оправиться окончательно, хотя мы и пытались это сделать. Отец папы, мой дед, унаследовал эту семейную слабость, которая затем перешла и к моему отцу. Два поколения картежников подряд – это было уже слишком, и Окленд Холл этого не выдержал. Так и получилось, что в сложившейся ситуации у нас был только один выход – мы должны были продать свое родовое поместье.

Тогда мне было шестнадцать. Обстановка была угнетающая, папа был так несчастен, что я даже боялась, что он может наложить на себя руки, а мама продолжала едко причитать, что этого не должно было случиться. Однако мы были вынуждены продать не только сам особняк, но и многие ценные вещи – например, мои любимые гобелены, часть столового серебра и мебели. Потом мы переехали в Дауэр Хаус. Ксавье без устали повторял, что это очень красивый дом, но мама и слышать этого не хотела и все время ворчала. И то ей не так, и это. Я ненавидела то, как она своими упреками третировала отца при первом же удобном случае. Все и без этого было достаточно плохо!

Казалось, мы все изменились. Ксавье как-то притих: отца он открыто не винил, но стал совсем отстраненным. У нас осталась ферма, которой он управлял, однако это никак нельзя было сравнить с большим имением, которым мы владели до этого. Мириам было пятнадцать, когда мы уволили гувернантку, так что мама взялась учить ее сама. Я считалась уже достаточно взрослой, чтобы освободить меня от уроков. Мама сказала, что мы должны помогать на кухне, учиться консервировать фрукты и варить варенье, потому что те молодые люди, за которых мы могли бы выйти замуж теперь, очень отличались от тех, на кого мы могли бы рассчитывать, если бы нерадивость нашего отца не лишила нас родового гнезда. Мириам разделяла мамину язвительность, я – никогда. Я понимала то неодолимое влечение, которым был одержим мой отец. Оно было и во мне, только не к картам, а к самой жизни. В моем характере было импульсивно следовать своим побуждениям, сначала действовать, а уж потом рассуждать, насколько это было разумно. Надеюсь, дорогая моя Опал, что по своей натуре ты другая, потому что это может довести тебя до беды.

Окленд купил некто по имени Бен Хенникер, заработавший состояние в Австралии. Человек он был, казалось, приветливый и однажды заглянул к нам в Дауэр Хаус. Не забуду, как Мэдди ввела его в гостиную, где мы пили чай.

«Что ж, мэм, – сказал он маме, – я подумал, что раз мы с вами соседи, то и вести себя следует по-соседски. У меня на следующей неделе намечается одно мероприятие, приедут гости, вот я и решил, что, возможно, вы захотите к нам присоединиться». Моя мама была способна заморозить человека одним только взглядом; свой талант она с успехом оттачивала на наших слугах, и это безотказно работало как в Окленд Холле, так и в Дауэр Хаусе. Никому из прислуги не позволялось ни на минуту забывать, что мы – Клаверинги, как бы ни истощились наши финансы.

«Мероприятие, мистер Хенникер? – переспросила она таким тоном, будто речь шла о какой-то римской оргии. – Боюсь, что об этом не может быть и речи. Мои дочери еще не выезжают в свет. К тому же в указанное вами время мы определенно будем заняты».

И тут я возьми и скажи: «А я могла бы пойти, мама». От маминого леденящего взгляда слова буквально застыли у меня на губах.

«Ты никуда не пойдешь, Джессика», – холодно отрезала она.

Лицо мистера Хенникера стало пунцовым от гнева, и он сказал: «Я все понял, мэм: на следующей неделе вы заняты и будете заняты всякий раз, когда я буду иметь дерзость пригласить вас к себе. Не переживайте, вы в полной безопасности… вы и ваша семья. Вас больше никогда не пригласят в Окленд Холл, пока он принадлежит мне». С этими словами он удалился.

Я ужасно злилась на маму за ее грубость: в конце концов, человек просто пытался вести себя дружелюбно по отношению к соседям, и, с моей точки зрения, было абсурдным обижать его только за то, что он купил у нас Окленд Холл. Ведь это мы выставили его на продажу. Мы искали покупателя. Я выскользнула из гостиной и побежала за ним, но догнала уже на середине аллеи, ведущей к Окленду. «Я хотела сказать вам, что мне очень жаль, что так получилось, – запыхавшись выпалила я. – И мне стыдно, что моя мама так разговаривала с вами. Надеюсь, вы не будете из-за этого думать плохо обо всех нас».

Его пронзительно-синие глаза сверкали гневом, но, посмотрев на меня, он постепенно остыл и начал улыбаться. «Скажите на милость, – произнес он. – А вы, надо полагать, юная мисс Клаверинг».

«Джессика», – уточнила я.

«Вы определенно пошли не в свою мать, – заметил он. – И это лучший из комплиментов, который я мог бы отпустить в ваш адрес».

«У нее есть свои положительные качества. Просто их довольно сложно выявить», – ответила я.

Он расхохотался; было в его смехе что-то заразительное, отчего не присоединиться к нему было невозможно. Потом он сказал: «Мне понравилось, что вы догнали меня таким вот образом. Вы хорошая девушка, мисс Джессика, правда хорошая. Вы должны прийти ко мне в гости в ваш прежний дом. Что скажете? – И опять чуть не задохнулся от смеха. – В конце концов, она ведь говорила только за себя. Приходите познакомиться с моими друзьями. Они хорошие люди – по крайней мере, некоторые из них. Это станет для вас откровением, мисс Джессика. Подозреваю, что вы всю свою жизнь прожили в клетке. Сколько вам лет?» Я сказала, что семнадцать. «Замечательный возраст, – вздохнул он. – Возраст, когда самое время отправляться в путешествия. Наверное, вам и самой этого хочется. Навещайте меня иногда… если, конечно, посчитаете это возможным и пристойным. Не кажется ли вам, что ваша прежняя жизнь была несколько унылой и скучной?»

Я заявила ему, что не считаю свою жизнь скучной, что у меня множество интересов. Что я люблю ездить в гости, и что мы делали это часто, пока жили в Окленде. Как помещики-землевладельцы мы должны были заботиться о благополучии наших арендаторов. Дни наши были строго расписаны: учебные занятия по утрам, потом разные дела в деревне, рукоделие, беседы, шитье каких-то нарядов, уроки танцев, которые понадобятся нам, когда мы начнем выезжать в общество. Правда, сейчас наши возможные выезды остались в прошлой жизни, в Окленд Холле. Однако я сама никогда не считала свое существование унылым, и только мистер Хенникер открыл мне глаза: я поняла, какой ничем не примечательной и лишенной событий была моя жизнь прежде. И каким счастливым бегством от нее стали мои посещения Окленд Холла…»

Сделав паузу в чтении, я внимательно посмотрела на могилу передо мной, не в силах избавиться от странного ощущения, что моя жизнь катится по тому же сценарию. Что случилось с Джессикой, происходит и со мной. Одновременно хотелось и дочитать побыстрее, и посмаковать сам этот процесс. Я чувствовала, что для меня очень важно получше узнать эту Джессику и посмотреть, как разворачивалась ее жизнь. Ведь и она тоже хотела этого, потому и описывала все в таких подробностях.

Итак, я продолжила читать.

«Конечно, я обманывала свою семью, хотя Мириам в определенной степени все-таки доверилась. Мне хотелось взять ее с собой в Окленд Холл, но при этом я сознавала, что в случае разоблачения разразится грандиозный скандал, и не хотела ее втягивать: она была младше, и я чувствовала ответственность за нее. Мириам и правда была очень податливой. Находясь со мной, она была готова озорничать – в определенных пределах. В прежние времена у нас была гувернантка, довольно властная дама, втайне исповедовавшая буддизм; в какой-то момент возникла реальная опасность, что Мириам под ее влиянием также ударится в эту религию. Когда Мириам оставалась с мамой, она становилась снобом и презрительно отзывалась об отце, «пустившем нас по миру». Я называла ее Хамелеоном из-за подобного умения менять окраску в зависимости от окружающего фона. Поэтому я засомневалась насчет того, чтобы брать ее с собой, решив удовлетвориться рассказами о своих похождениях, когда мы будем укладываться спать. Она увлеченно слушала меня и даже аплодировала, но я знала, что, если мама осудит меня за мои поступки, сестра мгновенно с ней согласится. Это нельзя было назвать неискренностью – просто она была не в состоянии иметь свою собственную точку зрения. Когда я смотрела, как миссис Кобб замешивает тесто для каравая, булок или крестьянского хлеба, я думала, что с Мириам точно так же: ей можно придать любую форму по своему желанию. Ксавье был совсем другим, но как было довериться ему? Он очень переживал по поводу резкого изменения нашего материального положения и считал это позором семьи. Он любил Окленд и воспитывался с ощущением, что все это, естественно, однажды будет принадлежать ему. Поэтому он, конечно, был возмущен, когда у него это отняли, хотя, в отличие от мамы, никогда не оскорблял отца – просто погрузился в печаль и отчужденность. Мне было жаль Ксавье, но я, разумеется, никогда не была с ним так близка, как с Мириам.

Я постоянно отвлекаюсь, откладывая описание того, что произошло, но я на самом деле хочу, чтобы ты меня поняла. Прошу тебя, не вини меня или Десмонда. Я познакомилась с ним на одном из приемов у мистера Хенникера. Я стала часто бывать у него в гостях, и вскоре Окленд начал казаться мне даже в большей степени родным домом, чем Дауэр Хаус, где жизнь стала просто ужасной – в основном из-за того, что мама без устали третировала отца. Порой я думала, что он может ее ударить. Он вел себя так тихо и скрытно, что, казалось, он вынашивает против нее какие-то планы, и как бы в подтверждение этого я иногда замечала странные взгляды, которые он бросал на нее. В доме ощущалось тягостное напряжение, и как-то раз я сказала Мириам перед сном: «Что-то должно случиться. Я чувствую, как это висит в воздухе. Как будто сам Рок готовится нанести свой удар». Мириам испугалась, да и я тоже. Но я и не догадывалась, откуда может последовать этот удар судьбы.

Я все чаще бывала в Окленде, становясь все более беспечной. Мистер Хенникер был неизменно рад мне. Однажды, когда мы с ним были в галерее, я рассказала ему о том, как играла здесь на спинете и пугала прислугу. Это немало позабавило его, и с тех пор он просил меня поиграть для него. Он любил сидеть там, слушая в моем исполнении вальсы Шопена. Я привыкла к мысли, что так будет вечно, что мистер Хенникер всегда будет здесь, а у него в доме будут собираться разные интересные люди. А потом я узнала, что все это не так, что мистер Хенникер приехал сюда ненадолго. В Новом Южном Уэльсе у него была некая «недвижимость», как он это называл, а Окленд Холл – это для него всего лишь каприз, «проявление безрассудства, если хотите». Побывав здесь еще в молодости, он поклялся, что однажды станет тут хозяином, а это был не тот человек, который бросает слова на ветер. Трудно тебе передать, как он заинтересовал меня. Я таких людей еще никогда в жизни не встречала».

Как раз этого она могла бы мне не объяснять: я ее прекрасно понимала, потому что сама пережила тот же опыт.

«Поскольку я была старше Мириам, перед нашим отъездом из Окленд Холла широко обсуждался мой предстоящий выход в свет. У нас служила миниатюрная Минни Джобберс, которая шила, и у меня уже появилось несколько очень симпатичных нарядов. В частности, два красивых бальных платья. Помню, когда мы уже знали, что покидаем Окленд, мама взглянула на них и заявила: «Они теперь никогда тебе не понадобятся». Одно из этих платьев, самое красивое, было из шелка вишневого цвета с отделкой из хонитонских кружев; шея и плечи у меня были красивыми, и платье это было сшито с целью показать их в самом выгодном свете. «Бедные мои плечики и шейка, теперь вам не покрасоваться, никто вас не увидит», – горестно причитала я.

С мистером Хенникером можно было говорить о чем угодно, вот я и рассказала ему про свое платье. Как это ни странно, – он ведь старатель, а они народ, по идее, грубый, – он всегда мог понять меня, чего бы это ни касалось. И он сказал так: «Вы обязательно должны надеть свое вишневое платье. Зачем лишать мир возможности взглянуть на ваши обворожительные плечи и шею только из-за того, что ваш отец был игроком? Мы устроим бал, а вы украсите его своим присутствием в вишнево-красном наряде». Когда же я сказала, что не посмею сделать этого, он ответил: «Кто не рискует, тот не выигрывает, риск – дело благородное, как говорится. Никогда не бойтесь дерзать». Затем он засмеялся и заявил, что чувствует себя испорченным человеком, который уводит соседскую дочку с узкой прямой дорожки. Он потом еще долго посмеивался над своими словами. «Узкий прямой путь ограничивает человека, мисс Джессика. Простор открытого пространства вдохновляет гораздо больше», – пояснил он свою мысль.

Ну вот, я снова отвлеклась, хотя и не хотела. Сначала я думала, что это будет короткое письмо, но как только взялась за перо, почувствовала необходимость писать подробно. Я должна осветить тебе все. Не хотелось бы, чтобы у тебя сложилось впечатление, что я была просто распутной. Потому что это совершенно не так.

Как-то раз в Окленде принимали гостей, у Бена Хенникера такое бывало часто. В основном люди приезжали к нему по делу, привозя какие-то особенные камни. Он иногда покупал их, иногда продавал. Здесь всегда было много разговоров про опалы. Постепенно я получила некоторое представление о том, как их добывают и как ими торгуют, и находила все это захватывающим.

Он сообщил мне, что в этот раз состоится бал, на который я должна явиться как одна из гостей. Я была возбуждена и взволнована, но понимала, что не могу надеть свое лучшее платье и выйти в нем из дому; поэтому Бен предложил, чтобы я заранее тайком принесла свой вишнево-красный (как он его называл) наряд в Окленд Холл, а уже в день бала переоделась в него прямо на месте. Со своей стороны он попросит одну из горничных помочь мне. На том и порешили.

Это был знаменательный вечер – тогда я впервые увидела Десмонда. Я должна тебе его описать. Нужно сказать, что все ошибались насчет того, что произошло впоследствии, и мне хотелось бы, чтобы ты в первую очередь поняла именно это. Все было не так, как выглядело со стороны.

В галерее Окленд Холла было очень красиво: она была украшена цветами из теплиц, а в дальнем ее конце расположились музыканты. Словом, получился идеальный бальный зал, освещенный мерцающим светом свечей в канделябрах. Мистер Хенникер хотел обставить все, как бал моего дебюта в обществе. Он как-то сказал мне: «Я не испытываю угрызений совести, что отобрал Окленд у вашего отца: тут все честно – он сделал ставку и проиграл. Но я рад отобрать его у вашей матери, потому что она заслуживает того, чтобы его потерять. Порой мне больно смотреть на вашего брата, который выглядит очень печальным; но он еще молод и должен сам подумать, что можно сделать, чтобы вернуть свое поместье или приобрести нечто подобное. Что же касается вас, мисс Джессика, то здесь я действительно очень сожалею. И поэтому мы устроим вам настоящий бал». И вечер получился просто чарующим. У меня такого никогда не было и не будет.

Десмонд был молод, ненамного старше меня, но тогда двадцать один год казался мне уже очень приличным возрастом. Бальная зала не была переполнена, потому что мистер Хенникер умышленно не пригласил никого из соседей, объяснив, что все они знают меня, и из-за этого могут возникнуть неприятности. Это должен был быть исключительно мой бал – «бал божественных плеч и шеи на фоне вечернего платья цвета спелой вишни», как он выразился. Поэтому там были только те, кто приехал туда на несколько дней; в Окленде множество комнат для гостей, и в то время народу там было довольно много. Десмонд выделил меня среди всех остальных с самого начала и сразу пригласил на танец. Жаль, что ты не видела нашу галерею в тот вечер. Там было так красиво… и так романтично. Думаю, что за несколько столетий там проходило немало балов, но уверена, что такого еще не было. Он был высокий и светловолосый – на самом деле волосы его попросту выгорели на солнце. А еще у него были «австралийские глаза», как я это называю, – полуприкрытые с очень густыми ресницами. «Это все из-за солнца, – объяснил он мне. – Там оно намного ярче и жарче, чем здесь, и ты инстинктивно щуришься от света. А такие ресницы, наверное, природа просто создала для дополнительной защиты». Об опалах он рассуждал в точности, как Бен Хенникер, и был таким же их фанатом. Он рассказал мне, что уже нашел и что еще надеется найти.

«На свете нет ничего прекраснее Зеленого Сияния на Закате, – сказал он. – У Бена есть этот камень, и вы должны его попросить как-нибудь показать его вам». Но я не заинтересовалась Зеленым Сиянием, потому что в тот вечер меня интересовал исключительно Десмонд. Большинство гостей были старше нас. И мы с ним целый вечер танцевали и все разговаривали, разговаривали…

Он сообщил мне, что собирается через две-три недели вернуться в Австралию. Он рвался обратно, потому что нашел земли, где, по его словам, должно было быть большое месторождение опалов, и ему не терпелось поскорее обследовать его. Бен и еще несколько предпринимателей также были заинтересованы в этом проекте, для разработки которого требовались значительные инвестиции. Некоторые из опытных старателей посмеивались над ним, называли этот участок Десмондс Фенси[8], но он верил в успех, говорил, что испытывает особое чувство. И собирался заработать на Фенси целое состояние.

«Я чувствую это, Джесси». (Он всегда называл меня именно Джесси.) «Это страна опалов. Буш… сухая равнина… где растет лишь жесткая трава солончаков, а из деревьев встречается только местная разновидность акации да ее подлесок. Расположено все это в низине с выжженной растрескавшейся землей и давно пересохшими руслами рек. Я сказал себе: Эти края говорят сами за себя. Здесь обязательно что-то есть – может быть, золото или вольфрам, олово или медь… Но что-то подсказывает мне, что здесь есть опал… драгоценный опал». Говорил он об этом очень возбужденно, – совсем как Бен Хенникер, – и его энтузиазм передался мне.

Мы все говорили… боже, как мы с ним говорили! Время пролетело незаметно, и я очнулась только тогда, когда часы во внутреннем дворе пробили полночь. Когда бал закончился, Ханна помогла мне переодеться в дневное платье. Это была одна из служанок, которая осталась в Окленде, когда мы уехали оттуда. Она служила у нас давно, была примерно моего возраста и, наверное, поэтому относилась ко всему с пониманием. Мэдди тоже помогала мне. Она спустилась по лестнице Дауэр Хауса и впустила меня в дом. Без помощи этих двух девушек мне было бы очень сложно. На следующий день Ханна должна была принести мое вечернее платье к ручью, чтобы я потом улучила момент и незаметно пронесла его домой. Теперь мне оставалось только заручиться молчанием Мириам. Это было легко, поскольку она хотела только одного – чтобы я подробнее рассказала ей про бал. Она была полностью на моей стороне и, как и я сама, считала это удивительным приключением.

Когда я на следующий день забрала у Ханны свое платье возле ручья и принесла его домой, там была записка от Десмонда. Он писал, что должен увидеть меня во второй половине дня. Разумеется, я пришла. Мы с ним гуляли по парку в Окленде и снова бесконечно разговаривали. А вечером я опять отправилась в Окленд к ужину. Я знала, что слуги рады мне. Ханна рассказывала, что в нашей семье они больше всего любили меня и что всем им нравится работать на мистера Хенникера; поэтому все были очень довольны тем фактом, что я подружилась с их новым хозяином. Ханна добавила, что на половине прислуги у них сейчас только обо мне и говорят. «А еще они говорят про вас и мистера Десмонда Дерхэма и считают вас прекрасной парой».