Читать онлайн Саботаж бесплатно

Arturo Pérez-Reverte

Sabotaje

* * *

Памяти Лоренсо Переса-Реверте, солдата Республики, который в шестнадцать лет ушел на войну, в девятнадцать вернулся и умер, не дожив до двадцати двух.

Зло, как и добро, имеет своих героев.
Ларошфуко, «Максимы»[1]

Картина – это совокупность ее разрушений.
Пабло Пикассо

Роман основан на исторических событиях, но сюжет и все персонажи вымышлены. Следуя законам беллетристики, автор позволил себе изменить некоторые второстепенные исторические детали.

1. Ночи Биаррица

Под навесом, в глубине темной веранды виднелись пять белых пятен и красная точка. Белели манишка и воротник сорочки, манжеты и платочек в верхнем кармане смокинга. Красным мерцал уголек сигареты во рту неподвижного курильщика.

Изнутри приглушенно доносились голоса и музыка. Сияние убывающей луны мостило серебристую дорожку на черной воде, споря со вспышками маяка справа и тусклыми огнями в верхней части города – слева.

Стояла тихая, теплая, совсем безветренная ночь, какие бывают в середине мая.

Прежде чем бросить сигарету и растереть ее подошвой, Лоренсо Фалько в последний раз затянулся. Снова обвел взглядом море и берег, особенно внимательно всмотревшись в самую гущу тьмы, где в эту минуту трижды вспыхнул и погас фонарь. Приняв сигнал, Фалько прошел внутрь ресторана, пересек пустой, отделанный хромом и лакированными пунцовыми панелями зал, всей своей стройной элегантной фигурой неспешно отражаясь в больших зеркалах, украшенных светильниками в стиле ар-деко[2].

В игорном салоне, однако, было людно, и он оглядел тех, кто толпился у восемнадцати столов. В последнее время в казино появилась совсем иная публика. От эпохи автомобильных гонок и джазовой лихорадки, испанских грандов, английских миллионеров, роскошных кокоток и русских аристократок-эмигранток в Биаррице ныне осталось немного. Во Франции пришел к власти Народный фронт, рабочие добились оплачиваемых отпусков, и теперь за перипетиями баккара или «тридцать и сорок», покусывая кончик гаванской сигары или вытягивая шею, обвитую ниткой жемчуга, завороженно следили представители среднего класса, в буквальном смысле локтями расталкивающие прежнюю элиту. Никто уже не говорит о закрытии сезона в Лоншане, о зиме в Санкт-Морице или о последней эскападе Скиапарелли[3] – теперь обсуждают рост цен на говядину, войну в Испании, угрозы Гитлера Чехословакии, выкройки в «Мари Клэр», по которым можно самой сшить платье.

Фалько без труда отыскал глазами того, кто был ему нужен: осанистый седогривый господин в великолепно сшитом смокинге не отходил от стола, где играли в баккара. Время от времени он наклонялся к своей спутнице – судя по всему, жене – и что-то тихо говорил ей, перебирая груду фишек на зеленом сукне. И кажется, проигрывал чаще, чем выигрывал, но Фалько знал, что Тасьо Сологастуа может позволить себе такое. Впрочем, еще и не такое, ибо этот человек был одним из первых богачей в Негури, фешенебельном квартале Бильбао, где издавна обосновалась верхушка баскской буржуазии.

Фалько перевел взгляд на соседний стол. Там среди наблюдавших за игрой стояла Малена Эйсагирре и издали послеживала за супругами. Фалько, встретившись с ней глазами, незаметно для остальных прикоснулся к циферблату часов на левом запястье, и она кивнула. Фалько как бы между прочим, не привлекая к себе внимания, переместился и встал рядом. Малена, тридцатилетняя пышечка с правильными чертами лица, короткими, завитыми по моде волосами и большими черными глазами, была довольно привлекательна, чему в немалой степени способствовал ее вечерний туалет от мадам Гре – белое шифоновое платье в стиле античной туники.

– Сидят как пришитые, – сказала она.

– Да уж вижу… Жена тоже много проиграла?

– Как обычно. Фишки по пятнадцать тысяч франков – одна за другой.

Фалько усмехнулся. Эдурне Ламбарри де Сологастуа обожала баккара, равно как драгоценности, норковые шубы и вообще все, на что можно было потратить деньги. Обе ее дочери – Изаскун и Аранча, хорошенькие и легкомысленные басконки, – удались в маму и сейчас, должно быть, как всегда, веселятся в дансинге отеля «Мирамар». Фалько снова взглянул на часы – двадцать минут двенадцатого.

– Думаю, скоро уйдут, – сказал он.

– Все остается в силе?

– Я не так давно звонил, а только что видел сигнал, – и долгим взглядом обвел весь игорный салон. – Охрана здесь?

Малена движением головы показала на затянутого в тесноватый смокинг здоровенного парня – чернявого, узколобого, с перебитым боксерским носом. Прислонившись к колонне, охранник стоял чуть поодаль и не сводил с патрона глаз, светившихся собачьей преданностью.

– Только этот. Второй, наверно, снаружи, с шофером.

– Две машины, как всегда?

– Как всегда.

– Ну и прекрасно. Больше народу – больше веселья.

Малена, сохраняя самообладание, чуть раздвинула губы в улыбке:

– Ты всегда такой задира? Всегда и во всем?

– Не всегда. Не во всем.

Улыбка, чуть вымученная, но решительная, обозначилась явственней. Решимость эта объяснялась тем, что 25 сентября на борту плавучей тюрьмы «Кабо Килатес», ошвартованной в гавани Бильбао, красные казнили отца и брата Малены. Она, барышня из богатой семьи, издавна симпатизировавшей карлистам[4], после мятежа сразу же приняла сторону восставших и начала оказывать им важные услуги, доставляя из Памплоны в Сан-Себастьян тайные послания генерала Молы[5]. Теперь она участвовала в операции, которую проводил Фалько. Славная девчонка, подумал он. Надежная, основательная, храбрая.

– Уходят, – шепнула она.

Фалько взглянул на стол. Тасьо Сологастуа и его жена поднялись и направились к кассе обменять фишки. Близилась та минута, когда чета после ужина в ресторане «Лё пти ватель» и нескольких партий в казино возвращалась на виллу в Гаракоиц. Тяжеловес в смокинге, расслабившись, отлепился от колонны и двинулся следом. Фалько двумя пальцами мягко прикоснулся к руке Малены.

– Пора и нам, – сказал он.

Малена взяла его под руку, и они с непринужденным видом пошли в гардероб.

– По ним часы можно проверять, – заметила Малена, бордовой шерстяной шалью окутывая обнаженные плечи. – Каждый вечер в одно и то же время.

Она была довольна, что все развивается точно по плану. Когда Фалько после краткого и тайного пребывания в Каталонии, где выполнял спешное поручение адмирала, вернулся в Биарриц, Малена уже целый месяц следила за супругами. Вместе с дочерьми те пересекли границу, когда в прошлом году войска франкистов готовились взять Ирун. Тасьо Сологастуа, видный функционер Баскской националистической партии, католик и консерватор, хоть из тактических соображений и был связан с правительством Республики, оставался едва ли не главной опорой автономного правительства Эускади. Из золотой клетки Биаррица, где скромнейшая трапеза обходилась втрое дороже ужина с шампанским в любом хорошем ресторане франкистской Испании, магнат воздействовал и влиял на круги националистов, сосредоточенных в юго-западной части Франции, и, благо капиталы в британских и швейцарских банках позволяли, закупал и отправлял в баскские порты крупные партии оружия. Фалько, некогда промышлявший контрабандой и не утративший старых связей, выяснил, что Сологастуа предоставил баскам 8 артиллерийских орудий, 17 минометов, 22 пулемета, 5800 винтовок и полмиллиона патронов, а также зафрахтовал два рыболовецких баркаса для вспомогательного баскского флота. И все это отнюдь не было невинным коллекционированием оловянных солдатиков. А потому контрразведка Франко имела все основания озаботиться похищением или убийством Сологастуа. Именно такова была первоочередная задача, поставленная перед Лоренсо Фалько.

Ожидая, когда валет подгонит их машину, они остановились под ярко освещенным стеклянным навесом у входа в казино. Оттуда им было видно, как один автомобиль Сологастуа – элегантный «линкольн-зефир» – выруливает со стоянки, а другой – более скромный «форд» – с зажженными фарами и включенным двигателем ждет на эспланаде. Супруги погрузились на заднее сиденье первого, а охранник, закрыв за ними дверцы, направился ко второму. Хрустя шинами по гравию, машины одновременно взяли с места, меж тем как у входа остановился «пежо-301», специально выбранный для этой операции за вместительный салон и мощный двигатель. Малена привычно села за руль, а Фалько, сунув чаевые валету и швейцару, занял правое кресло и захлопнул дверь.

– Готова? – спросил он.

Малена включила первую передачу. Фонари над входом в казино горели так ярко, что свет проникал и в салон, а потому Фалько заметил, как для удобства вождения его спутница сбрасывает туфли и поднимает подол вечернего платья до самых бедер.

– Вполне готова, – ответила она.

Кивнув, Фалько с удовольствием снова задержался взглядом на ее оголенных ногах.

– Ну что же, тогда начнем охоту.

Машина тронулась, и, прежде чем огни казино остались позади, Фалько успел заметить на лице своей спутницы все ту же напряженную улыбку. Они издали следовали за «фордом», чьи фары на поворотах высвечивали головной «линкольн». Пустынными и полутемными улицами поднялись до Аталайи и площади Клемансо и сразу же спустились на прибрежное шоссе, тянувшееся в сторону Сен-Жан-де-Люз.

– Отлично, – сказал Фалько. – Как каждую ночь.

– Да… – Профиль Малены становился виден в полутьме, когда свет фар отражался от какой-нибудь стены. – Баски верны своим привычкам.

– А привычки бывают гибельны.

Она негромко рассмеялась:

– Да. Похоже на то.

Фалько отметил, что голос ее звучит спокойно. Машину она вела уверенно и умело, держа достаточную дистанцию, чтобы не потерять добычу из виду, но и не обнаружить себя. Они уже выбрались из предместья и неслись теперь по прямому, обсаженному пиниями шоссе: слева поблескивало в лунном свете море.

– Осталось два километра, – предупредила Малена.

Фалько достал из перчаточного ящика увесистый сверток. Развернул и ощутил под пальцами холодную сталь 9-мм «браунинга FN» и удлиненного цилиндрика глушителя. Положив оружие на колени, ощупью вытянул из рукояти обойму, убедился, что она полностью снаряжена, со щелчком вогнал обратно, дослал патрон в ствол и поставил пистолет на предохранитель. Потом привинтил глушитель к стволу.

– Сейчас будет поворот направо, а сразу за ним – мост, – сказала Малена.

На этот раз в ее голосе сквозило явное напряжение. Она чуть отпустила педаль газа, и «пежо» замедлил ход. Впереди метрах в ста замерли габаритные огни двух машин.

– Пограничный пост, – сказал Фалько, по-прежнему держа пистолет на коленях. – Тормози потихоньку.

Они медленно приблизились к передним машинам и пристроились за ними. В свете фар впереди стал виден шлагбаум перед каменной будкой с надписью «Жандармерия» в сине-бело-красном круге. С обеих сторон к «линкольну» подошли двое в форме, высокий и низкорослый, и второй наклонился к окошку водителя. На сиденье «форда» обозначились силуэты охранников.

– Не глуши мотор, – приказал Фалько.

Он открыл дверь. Держа пистолет в опущенной руке, чтобы не бросался в глаза, вылез наружу. Сделал три глубоких вдоха, большим пальцем сдвигая рычажок предохранителя. Неторопливо прошел между машинами до обочины, заходя с левой стороны, держа в поле зрения водителя «форда» и его напарника, но одновременно краем глаза следя и за жандармами. Поравнявшись с автомобилем, слегка постучал костяшкой указательного пальца в окно водительской двери. При этом улыбнулся, всем видом своим показывая, будто хочет о чем-то спросить. И в тот миг, когда шофер опустил стекло, выстрелил ему в лицо.

Хотя у «браунинга» не сильная отдача, он подскочил в руке, словно ужалившая змея. И потому пришлось снова наводить его, чтобы прицелиться в парня с приплюснутым носом – того самого охранника, что был в казино: сейчас он, отчаянно барахтаясь на сиденье, силился высвободиться из-под убитого водителя, всей тушей навалившегося ему на плечо, и что-то нашаривал под смокингом – пистолет, разумеется, что ж еще?

– Нет!.. – раздался умоляющий вскрик. – Нет!

В свете фар Фалько успел рассмотреть широко открытые глаза, в ужасе скошенные на трубку глушителя, но тут «браунинг» снова подпрыгнул, а на груди сорочки появилось отверстие величиной с монету. Охранник еще пытался открыть дверцу. Ему это наконец удалось, но Фалько снова нажал на спуск, и тело головой вперед наполовину вывалилось из машины.

Фалько взглянул на «линкольн»: ситуация там слегка изменилась. Передняя дверь была открыта, и приземистый жандарм вытаскивал из машины застреленного шофера. Его напарник с фонарем в руке держал под прицелом Тасьо Сологастуа и его жену, ошеломленно следивших за происходящим. Подоспевший Фалько рванул дверцу и приставил удлиненный глушителем ствол ко лбу магната.

– Выйдите из машины… Один. Она остается.

Фонарь долговязого жандарма давал достаточно света, чтобы разглядеть искаженные лица баска и его жены. Она вдруг закричала. Пронзительный громкий вопль задрожал в воздухе. Фалько, продолжая держать Сологастуа под прицелом, наклонился, ударом левого кулака в висок оглушил женщину, и она без чувств откинулась к противоположному окну.

– Вылезайте, – спокойно повторил он. – Не то мы убьем и ее тоже.

Финансист повиновался. Фалько прижал его к борту автомобиля, чтобы проверить, нет ли оружия, и почувствовал, что Сологастуа дрожит всем телом. Тем временем Малена начала разворачивать «пежо» на шоссе в обратном направлении. Фары на миг выхватили из темноты труп шофера с перерезанным от уха до уха горлом.

– Что происходит? – выговорил наконец Сологастуа.

– Ничего особенного – вас арестовали националисты.

Тот помедлил, пытаясь осознать сказанное. А когда осознал, негодование едва ли не пересилило страх.

– Это разбой! Мы находимся во Франции!

– Верно подмечено, – признал очевидное Фалько. – В Ипарральде.

– Что вам нужно от меня?

– Чтобы вы прокатились с нами.

– Куда?

– Сюрприз.

C этими словами Фалько, не отводя ствол от головы Сологастуа, ухватил того за шиворот и толкнул к «пежо». Жандармы тем временем убрали остальные машины с шоссе, спрятав их среди деревьев.

– А моя жена?

– Не беспокойтесь. Ей ничего не грозит.

Сологастуа, еще не отойдя от ошеломления, покорно повлекся к автомобилю, но когда увидел открытый Маленой багажник, резко остановился.

– Сволочи! – воскликнул он.

Фалько сильно пихнул его в спину. Малена тем временем широкой лентой лейкопластыря скрутила Сологастуа по рукам и ногам. Он пытался сопротивляться, пока от бесцеремонного тычка под ложечку не упал на колени.

– Если дело в деньгах, я могу… – заговорил финансист, когда смог глотнуть воздуха.

Малена, не дав договорить, двумя витками пластыря заклеила ему рот. Сологастуа вздернули в воздух и засунули в багажник. После этого Малена порылась под передним сиденьем, достала склянку с хлороформом и большой клок ваты, смочила ее, задержав дыхание и отвернувшись, а потом прижала к лицу пленника. Через полминуты тот обмяк. Когда Фалько, накрыв бесчувственное тело одеялами и положив сверху чемоданы и корзину для пикника, захлопнул крышку багажника, Малена снова сидела за рулем.

– Что там с мадам миллионершей? – спросил он по-испански жандармов, которые уже оттащили трупы в кювет и убрали передвижной шлагбаум.

В слабом сиянии ущербной луны Фалько видел, как они проворно сняли мундиры и забросили их в кусты на обочине.

– Все еще без чувств, – сказал маленький.

Фалько удовлетворенно кивнул:

– Когда очнется, ее – если, конечно, она не водит машину – ждет славный моцион.

Послышался смешок:

– Так и так придется размять ноги – мы прокололи шины и перерезали шланг бензонасоса. Славно, а?

– Замечательно.

– Расчет на то, что когда она доберется до дому или до телефона, вы уже будете в Ируне.

Фалько достал портсигар, серебряную зажигалку «паркер-бикон» и закурил.

– Справились отлично, – одобрительно сказал он, выпуская дым.

– Девчонка эта твоя тоже показала себя молодцом, – кивнул маленький.

– Да.

– Большим молодцом.

Фалько поднес огонек зажигалки к циферблату часов.

– Пора сматываться, – заметил он. – Тебе нужно что-нибудь?

– Нет. Все в порядке.

– Тогда счастливого пути.

– И тебе того же, прелесть моя.

Прежде чем погасить зажигалку и двинуться к автомобилю, Фалько еще успел заметить лягушачьи глаза и жестокую улыбку Пакито-Паука.

До границы оставалось двенадцать километров. После Сен-Жан-де-Люз шоссе запетляло меж сосновых рощ вдоль крутых обрывов, под которыми поблескивало гагатом серебристо-черное море. Фалько и Малена молчали с той минуты, как отъехали от жандармского поста. Он раскурил две сигареты – ей и себе.

– Хочешь, сменю тебя?

– Нет. Я не устала.

На лице ее дрожали отблески фар. Она держала руль обеими руками, зажав сигарету в зубах.

– Я никогда прежде не видела, как убивают, – сказала она.

Снова наступило молчание. Фалько курил и смотрел на освещенное фарами полотно дороги, на убегающие назад бело-красные столбики ограждения.

– И даже представить себе не могла, что это происходит так.

– Как «так»?

– Так обыденно. Всегда думала – чтобы решиться на убийство, нужен какой-то порыв, страсть… А оказалось почти бюрократической процедурой.

Она чуть сбросила скорость, лихо вписываясь в закрытый поворот. Взвизгнули шины, и Фалько подумал, что Сологастуа, наверно, сильно растрясет в багажнике. Если, конечно, он еще не очнулся.

– А ты был так спокоен… Ты всегда такой?

– Нет.

– Не верю, что отца и Иньиго, моего брата, тоже убили подобным образом. Мне легче представить себе разъяренный сброд… Орду коммунистов… И всякое такое.

– Может быть, – кивнул Фалько. – По-разному убивают.

– Поглядев на тебя, каждый скажет, что ты знаешь все способы убийства.

Последовала новая пауза. Повернувшись к девушке, Фалько с интересом принялся рассматривать ее.

– А ты бы смогла в случае надобности?.. Спустила бы курок?

– Наверно… – Она пожала плечами, укрытыми шалью. – В конце концов, я монархистка.

Снова помолчали.

– Республика сумасшедших и убийц ввергла страну в хаос. Марксисты готовили свою революцию, а мы – свою и опередили их… Ты где был восемнадцатого июля?

– Не помню. Тут где-то околачивался.

На этот раз голову повернула Малена, стараясь определить, всерьез он говорит или это сарказм. Потом вновь уставилась на дорогу. Опять взвизгнули шины на очередном повороте. Слава богу, покрышки новые, подумал Фалько, ухватившись за поручень над окошком. Удалось по случаю поставить мишленовские.

– На этой войне я солдат, – проговорила она минуту спустя. – Как и ты… Как и два этих товарища, переодетые жандармами.

Фалько усмехнулся про себя. Тот, кто называет Пакито-Паука товарищем, совсем плохо знает эту личность. Пакито, благоухая брильянтином и розовой водой, приехал на юго-запад Франции неделю назад, когда операция вступала в завершающую фазу. Праздных и лишних вопросов не задавал и готов был выполнять приказы.

– Может быть, и мне когда-нибудь доведется, – сказала Малена задумчиво.

– Убивать? – спросил Фалько и услышал ее негромкий смех.

Сигарету она держала двумя пальцами, обхватив руль левой рукой, а правой переключала скорости.

– Умирать.

Фалько глубоко затянулся. Малена время от времени поглядывала на него, продолжая внимательно следить за дорогой. Шоссе теперь шло под уклон и больше не петляло. Обрывистые склоны остались позади, свет фар скользил по соснам, четко выделявшимся на фоне лунного сияния.

– Я не мстить пришла, – пробормотала она после долгого молчания.

Покрутив ручку, приспустила стекло. Выбросила сигарету, и поток воздуха рассыпал по салону сноп искорок.

– И примкнула к тем, кто готовил восстание, задолго до казни отца и брата. Для меня это крестовый поход против безбожных марксистов и сепаратизма.

Фалько безразлично кивнул. Показались первые дома Андая и дорожный указатель с названием городка.

– Сознание того, что ты причиняешь им вред, сильно помогает, – произнес он без выражения и как бы подводя итог.

– Сознание того, что ты причиняешь вред… – повторила Малена, хлопнув по ободу руля. – Звучит неплохо. А когда ты убиваешь, совесть потом не мучает? Или ты слишком много убиваешь? И можно ли убивать слишком много? Такое вообще бывает?

Фалько помолчал несколько секунд, делая вид, что раздумывает. На самом деле думать ему было не над чем.

– Можно, – сказал он наконец.

– А неприятные воспоминания бывают?

– Иногда.

– Я спрашиваю себя, как ты несешь бремя такого…

Фалько погасил сигарету в пепельнице на дверце и выбросил окурок.

– Легко несу.

Малена заговорила не сразу.

– Странный ты тип, тебе это известно? – со вздохом произнесла она. – Вселяешь тревогу, точнее говоря. Думаю, мне лучше не работать с тобой.

– Тебе предстоит еще одна нелегкая процедура.

– О чем ты?

Фалько показал вперед – туда, где фары в этот миг высветили надпись по-французски: «Таможня». Потом вытащил из ящика «браунинг», проверил, дослан ли патрон в казенник, и сунул оружие обратно.

– Приехали.

Слева от шоссе рядом с зажженным фонарем стояла жандармская караульная будка. Справа точно такой же освещал белое здание таможни. В нескольких метрах за красно-белым опущенным шлагбаумом тянулся темный и прямой «Всемирный мост», а на другом конце виднелись в отдалении огни испанской таможни.

– Мотор заглушишь, только если прикажут, из машины не выходи, – распоряжался Фалько. – Возникнут сложности – жми на газ, сноси шлагбаум и дуй без оглядки на ту сторону.

– А ты?

– Это не твоя забота. Если что пойдет не так – сделаешь, что я сказал, со мной или без меня… Поняла?

– Поняла.

Жандарм возле караулки помахал фонарем, и Малена затормозила метрах в десяти от шлагбаума. Фалько насчитал рядом еще троих жандармов: один стоял у шлагбаума, двое – в дверях таможни.

– Погаси фары и опусти стекло.

Малена повиновалась, не выключая мотора. Жандарм подходил слева. Фалько, пока горели фары, успел различить сержантские шевроны.

– Добрый вечер, – сказал жандарм по-французски. – Ваши документы.

Перегнувшись, Фалько подал в окошко два паспорта. Вымышленные имена, несуществующие адреса в Сан-Себастьяне, но фотографии настоящие. Паспорта не новые, со всеми печатями и штампами и подозрений вызывать не должны. Сеньор и сеньора Уррутиа. Хорошо одетая, подкатившая на хорошем автомобиле респектабельная буржуазная пара. Им явно нечего скрывать.

– Припозднились, – заметил жандарм по-испански, при свете фонарика проверяя документы. – Откуда следуем в столь неурочный час?

– Из казино в Биаррице, – невозмутимо ответил Фалько.

И, не отводя глаз, встретил пронизывающий взгляд из-под козырька кепи.

– Сопутствовала ли вам удача? В выигрыше или продулись? – спросил жандарм.

По-испански он говорил с заметным акцентом, картаво произнося «р».

– Всякая удача относительна, как сказал бы Эйнштейн, – пожал плечами Фалько.

– Вас интересует Эйнштейн?

– Даниэль Дарьё[6] – больше.

Фалько удовлетворенно отметил, что ждал именно такого обмена репликами. Луч фонарика скользнул по ногам Малены, все еще открытых выше колен. Потом пошарил по салону автомобиля и наконец уперся в лицо Фалько.

– Есть что задекларировать?

Фалько очень естественно покачал головой:

– У нас с собой корзина для пикника и чемоданчик с личными вещами.

– И все?

– Все.

– Заглушите мотор.

Малена повернула ключ в замке зажигания, и едва ощутимое подрагивание «пежо» прекратилось.

– Будьте добры, откройте багажник.

Голос жандарма был деловит и сугубо официален. Фалько, избегая тревожного взгляда Малены, вылез из машины, поднял воротник пиджака. От близкой реки Бидасоа и с моря тянуло холодной сыростью.

Хотя все вроде бы шло, как было предусмотрено, он внутренне подобрался. Напрягся, приготовившись драться, или убегать, или к тому и другому по очереди. Быстро оценив обстановку, отметил, как сонливы и расслаблены двое жандармов у дверей таможни и третий у шлагбаума. Однако у каждого на плече висела винтовка. Если что пойдет не так и Малена, исполняя его приказ, рванет отсюда, шансов добежать до испанской заставы у него мало. Хотя на мосту темно, вполне могут свалить выстрелом в спину. Пули, как известно, дьявол направляет.

Он поглядел на металлическое ограждение моста и на темные купы деревьев слева от караулки. Все это было тщательно рассмотрено при свете дня. Один вариант – найти спасение там. А другой, попроще – не сопротивляться аресту, и пусть все идет своим чередом. Если Малена сумеет смыться, французы мало что смогут предъявить ему: незначительный инцидент, обычная история на границе с воюющей Испанией. Проблема, которую с легкостью разрешит вмешательство консула и толика денег, сунутых кому надо.

Он подошел к корме «пежо», остановился рядом с жандармом. Отпер багажник, медленно поднял крышку, чувствуя, как застучала кровь в висках, и холодно прикидывая, куда бить жандарма, если сейчас кое-что обнаружится.

Луч света прошелся по корзинке, по чемодану и по неподвижным одеялам. На виду больше не было ничего. Сологастуа, с облегчением убедился Фалько, не шевелился и не хрипел. Его словно бы и вообще не было. Хлороформ продолжал оказывать свое благотворное действие.

– Все в порядке, – заключил жандарм и погасил фонарик.

Он даже ни к чему не прикоснулся. Фалько мягко прихлопнул крышку, меж тем как сердце забилось в прежнем нормальном ритме. Трое других жандармов не тронулись с места. Действительно, все было в порядке. Пятьдесят тысяч франков, которые два дня назад Фалько самолично вручил в префектуре Андая, оказались превосходным смазочным материалом. Дело упрощалось еще и тем, что среди жандармов было много бывших членов «Огненных крестов» – политической французской группировки фашистского толка.

– Можем ехать? – спросил он.

Жандарм вручил ему оба паспорта, дунул в свисток, приказывая напарнику поднять шлагбаум.

– Разумеется, сеньор. Счастливого пути.

Автомобиль неспешно въехал на мост – на нейтральную территорию.

– Получилось! – воскликнула Малена, словно еще не веря, что все позади.

Фалько промолчал. Прижавшись головой к холодному стеклу, он ждал, когда адреналин, выброшенный в кровь несколько минут назад, начнет медленно рассасываться. Переход из одного состояния в другое, от напряженной готовности к схватке к последующим минутам спокойствия, – дело непростое, нескорое и малоприятное.

– И оказалось легче легкого, – продолжала Малена.

Фалько взглянул направо – туда, где за быками железнодорожного моста в самом широком месте реки мерцал в лунном блеске серебристо-черный клин. На темном берегу разрозненно светились огни Ируна – редкие и тусклые, потому что несколько месяцев назад красные сожгли город.

– Мы уже почти в Испании.

Голос Малены подрагивал от волнения. Жар патриотизма, подумал Фалько. «За бога, за родину, за короля». Отважная девушка торжествует победу. Сегодня ночью она в известном смысле отомстила за отца и брата.

– Хорошо себя вела, – сказал он.

– А ты – просто превосходно.

«Пежо» был уже на середине моста. Впереди в свете фар белело здание испанской таможни.

– Дай знак, – сказал Фалько. – Пусть знают, что это мы.

Малена дважды моргнула фарами.

– После этого мы расстанемся, – сказала она. – Я так полагаю.

– Разумеется.

Девушка на миг задумалась. Включив другую передачу, сбавила скорость.

– Для меня было честью работать с тобой… Мне понравилось быть сеньорой Уррутиа.

– Это для меня честь.

Поколебавшись, Малена добавила:

– Редкий случай – ты не приставал ко мне. Хотя возможностей было в избытке.

– Надеюсь, тебя это не обидело.

– Да нет, конечно! – Она рассмеялась. – Наоборот. Ты мне сделал величайшее одолжение – относился ко мне как к товарищу.

– Каковым ты и была.

– Да… Старалась.

Оставались последние метры моста. «Испания» – возвестили буквы на щите. Фары высветили шлагбаум меж двух каменных колонн, обозначавших территорию националистов. Несколько человек неподвижно стояли в зыбком свете фонаря и ждали.

– Не знаю, что еще тебе сказать… – добавила Малена.

– Ну, может быть, скажешь, когда и если судьба снова нас сведет.

– Может быть… – не сразу ответила она.

Шлагбаум поднялся, и машина, проехав еще несколько метров, остановилась перед высоким крыльцом таможни. Ожидавшие придвинулись, сомкнув кольцо мундиров, плащей, лакированных треуголок. Фалько опустил стекло и зажмурился от ударившего в лицо слепящего луча.

– Опаздываешь, как всегда, – раздался глуховатый суровый голос адмирала.

2. Внешность не обманчива

В Сан-Себастьяне было еще довольно далеко до полудня, но солнце стояло уже высоко и било в окна отеля «Мария-Кристина», освещая блеск лакированной мебели, сияющий глянец сапог, перетянутые ремнями френчи военных и дорогие костюмы штатских. Переполненный офицерами и состоятельными беженцами город, космополитичный и роскошный, в полной мере использовал свою удаленность от всех фронтов. Гул голосов в баре был даже гуще, чем облака табачного дыма, от которого перехватывало дыхание. У задней стенки бара между шеренгами бутылок стояли образ Пречистой Девы Короанской в рамке, красно-желтый флажок, а из приемничка в галенитовом корпусе доносился голос Кончи Пикер[7], певшей «Зеленые глаза».

Под соболезнующим взглядом бармена Лоренсо Фалько – он был в коричневом твидовом пиджаке и фланелевых бежевых брюках – отставил, так и не попробовав, коктейль, положил три песеты на прилавок, подтянул узел галстука, взял с соседнего табурета шляпу и направился к дверям, где за миг до этого возник адмирал.

– Слушай, – сказал он, воздев палец, когда Фалько подошел вплотную.

Тот растерянно заморгал, оглядываясь по сторонам:

– Что?

Адмирал не опускал палец. Вид у него был хмурый.

– Не что, а кого. Пикер.

– И что Пикер?

– Не разбираешь слова? Она только что спела: «И у дома моего появись в конце недели».

– Ну, так что?

– А то, что раньше всегда было: «И у дома моего появись – я жду в постели».

Фалько насмешливо улыбнулся:

– Значит, крепнет наша мораль, господин адмирал. «Постели» больше не допускаются.

– А-а, черт. Порой я сильно сомневаюсь, что нам стоит выигрывать эту войну.

Начальник Национальной информационно-оперативной службы был, как всегда, в штатском: серый костюм, шляпа и зонтик вместе с подстриженными седыми усами придавали этому галисийцу сходство с англичанином. Он оглядел бар поверх плеча Фалько и показал на вестибюль:

– Давай-ка пройдемся.

– Боюсь, он вам сегодня не понадобится. – Фалько показал на зонтик. – Погода великолепная.

Адмирал пожал плечами:

– Я же галисиец, забыл? А это значит – родному отцу не доверяю. Одной предосторожностью больше – одной неожиданностью меньше. А уж в наши времена… Уловил?

– Уловил.

Два глаза, искусственный и здоровый, прочертили сходящиеся трассы и уперлись в лицо Фалько:

– Не слышу!

– Так точно, господин адмирал, уловил! – улыбнулся Фалько, надевая шляпу.

– Вот это уже лучше. Ну а теперь шагай. Пойдем подышим воздухом.

Они вышли на улицу, и стоявший под навесом швейцар при виде Фалько снял фуражку.

– Я две недели торчу здесь, а этот идиот в упор меня не видит, – посетовал адмирал. – Ты же два дня назад приехал, и он тебе в пояс кланяется.

– Что ж поделать, господин адмирал? Природное обаяние.

– И чудовищные чаевые.

– Ну-у… не без того.

– Ага, а потом наш бухгалтер проверяет твои счета и вопит как резаный. И житья мне не дает.

– Объясните ему, что это инвестиция в «public relations», как говорят англичане. Чтобы шестеренки и маховички крутились во славу и на благо нашей отчизны, я их смазываю. Под этим углом и смотрите на мои расходы.

– Смотрю как смотрится, а вижу только твою плутовскую рожу. И в данном случае внешность не обманчива.

Они удалялись от гостиницы по левому берегу Урумеа, к последнему мосту. На стене висел плакат «Одна страна, одно государство, один вождь», и небо на нем было почти фалангистской голубизны. Ну да, ну да, с сарказмом подумал Фалько, как-нибудь на днях Господь продемонстрирует, на чьей он стороне.

– И что там наш Сологастуа? – поинтересовался он.

Адмирал, поглядев на него искоса, молча сделал еще несколько шагов и наконец высказался довольно уклончиво:

– Сотрудничает.

– Образумился, значит?

– Да. Хотя поначалу доставил кое-какие хлопоты, упирался… Отказывался говорить на христианском наречии, отвечал только по-баскски. Euskal gudari naiz, то есть «я баскский солдат», и всякое такое.

Фалько состроил гримасу участия и сочувствия:

– Но сейчас, вероятно, развязал язык?

Адмирал недобро улыбнулся:

– Отвечает, только поспевай спрашивать… И ему еще много есть чего рассказать. Так что мы не торопимся. Потом, когда завершим наши доверительные беседы о сокровенном, передадим его, как некогда выражались инквизиторы, светским властям.

– В военный трибунал?

– А куда ж еще? Он думал, его побегушки через границу и обратно сойдут ему с рук. Не учел только, что мир разведки и контрразведки – нечто вроде луна-парка: вход-то стоит дешево, да аттракционы дороги.

– Мне ли того не знать…

Адмирал помахал зонтиком.

– Другим пример будет, – сказал он. – Чтобы в Бильбао уразумели, что ждет их, когда пресловутый «Железный пояс» разлетится в пыль. Эти тупоумные сепаратисты дорого заплатят за январскую резню.

Некоторое время шли молча. НИОС была осведомлена, что 4 января, после того как франкисты подвергли город бомбардировкам, ситуация в автономии вышла из-под контроля властей. Ополченцы из Всеобщего союза трудящихся и Национальной конфедерации труда, которых направили в тюрьмы охранять пленных, при полном невмешательстве баскских солдат устроили над ними расправу – двести человек были казнены в десяти минутах ходьбы от резиденции правительства.

– Мы уже расстреляли нескольких баскских священников, чтобы неповадно было, – продолжал адмирал.

Эти слова вызвали у Фалько улыбку:

– Пусть Ватикан не думает, будто монополию на убийства духовенства взяли красные, да?

– Именно! Ты вовсе не такой дурак, каким прикидываешься.

Они прошли еще немного, разглядывая реку и – на другом ее берегу – здание курзала, ныне превращенное в казарму волонтеров.

– Эта девица… как ее? Малена?.. кажется, хорошо себя показала в Биаррице, – сказал адмирал.

– Очень хорошо, – подтвердил Фалько. – Барышня основательная и отважная. Еще один активный штык.

– Да, знаю. Буду иметь ее в виду, хотя эксперты уверяют, что женщины не годятся в полевые агенты. Говорят, будто в состоянии стресса слишком часто дают волю эмоциям. – Он скосил на Фалько здоровый глаз. – Но мы-то с тобой знаем, что в важных делах эксперты со своими оценками неизменно садятся в лужу.

– Она еще здесь?

– Да. Мы ее поселили в «Эксельсиоре».

– На улице Гетария?

– Там.

– Н-да… Отельчик-то захудалый…

– Естественно. Она ведь не такая звезда, как ты. Да и потом, из-за войны отели переполнены. И еще хотелось держать ее подальше от тебя.

В молчании сделали еще несколько шагов. Адмирал продолжал искоса глядеть на своего спутника.

– Надеюсь, у тебя ничего с ней не было, – вымолвил он наконец.

Фалько прижал правую ладонь к сердцу.

– Черт возьми, господин адмирал! – возмущенно воскликнул он. – Я же был на задании. Профессиональная этика не позволяет мне…

– Не смеши меня, а то, не ровен час, я подавлюсь усами. Твоя этика годна исключительно на подтирку.

– «Профессиональная этика», я сказал.

– Да никакой у тебя нет! И женщин ты делишь на две категории: те, кого уже заволок в постель, и те, кого еще только собираешься. От твоей сутенерской улыбочки они чувствуют себя принцессами или кинозвездами, а на самом деле тебе интересно лишь то, что ниже пояса.

– Вы мне наносите незаслуженную обиду, господин адмирал. То, что выше, – тоже.

– Да-да. До грудей включительно. Иди-ка ты…

На верандах кафе рябило в глазах от разнообразия мундиров, звенело в ушах от женского смеха. Фалько заметил группу немцев с офицерскими звездами на пилотках, какие носили только летчики легиона «Кондор». И полуобернувшись к адмиралу, спросил пытливо:

– А правда то, что говорят о Гернике?

– А что говорят о Гернике?

– Что ее не красные сровняли с землей, а мы разбомбили. – Фалько показал на немцев: – Они, если точнее. Эти славные белобрысые молодцы.

Адмирал скользнул безразличным взглядом по лицам летчиков, словно говоря, что и сам их не замечает, и другим не советует.

– Не надо верить всему, о чем здесь болтают. Особенно – людям нашей профессии, где ложь возведена в степень искусства.

– Да я и не верю. Но ходят слухи о тысячах погибших под германскими бомбами.

Адмирал пожал плечами:

– Преувеличивают. Когда в город вошли наши войска, было обнаружено всего около сотни убитых… И те пали жертвой астурийских подрывников.

Фалько еще раз мельком глянул на немцев, уже оставшихся позади. И прищелкнул языком:

– Вот ведь гады марксистские!

Но адмирал, не оставив его издевку без внимания, гневно сверкнул единственным глазом:

– Не зарывайся, а то зарою. Понял? Будешь дерзить – узнаешь почем фунт… Не лиха, так мяса. Как Шейлок.

– Шейлок Холмс?

– Ну что ты за клоун такой?! Помалкивай лучше.

Фалько прикоснулся двумя пальцами к полю шляпы. Из-под нее улыбались его глаза – серые, как стальные опилки.

– Есть помалкивать!

– Я не шучу с тобой! Уяснил?

– Так точно, господин адмирал.

– На этой войне есть кое-что посложней убийств и похищений, которыми занимаешься ты. И позамысловатей твоих постельных забав. Иной раз приходится и мозгами шевелить.

Они повернулись спиной к мосту и к реке, свернув налево, к Аламеде, которая после того, как франкисты отбили город, стала называться проспектом Кальво Сотело[8]. Адмирал, сурово нахмурившись, помахивал зонтиком. Потом вскинул его на плечо, как саблю или карабин.

– Красные ведь не в первый раз устраивают такое, как в Гернике, – вдруг сказал он, покуда они пропускали трамвай. – Вспомни Ирун. Вспомни, как они сжигали церкви вместе со священниками и причетниками. Это варвары. Уверен, что и это их рук дело.

– Ну, если вы так говорите…

– Да, говорю. – Адмирал задумался на миг и опять стал помахивать зонтиком из стороны в сторону. – Но это вовсе не помешает мне через какое-то время, если сочту нужным, утверждать совершенно другое.

Фалько повернулся к нему и посмотрел внимательно. Здоровый глаз адмирала искрился лукавством. Верный признак – в голове у него что-то варится. И он, Фалько, имеет к этому отношение. Или будет иметь.

– Понимаю, – сказал он осторожно.

– Черта лысого ты понимаешь, – раздраженно фыркнул адмирал. – Ни черта ты не понимаешь.

Позади остался парк Альберди-Эдер, где в газетном киоске продавали «Вос де Эспанья» и «Диарио Баско» с одинаковыми шапками на первой полосе: «На севере наши войска потеснили красных». Пляж Ла-Конча был залит солнцем, и открытый отливом золотистый песок играл перламутровыми бликами. Высокие здания полукругом окаймляли прибрежный бульвар. Примостившийся под горой Ургуль старый город остался справа. На пляже резвились дети, праздно прогуливались парочки, как будто никакой войны не было и в помине. Адмирал окинул их осуждающим взглядом.

– Машинистки, которые читают Гвидо да Верону, и приказчики, которые шлют признания в любви Клодетт Колбер[9]… – с желчным смешком процедил он сквозь зубы. – Уверены, что жизнь очень увлекательная штука, а того, кретины, не понимают, что увлекательна она только для таких циничных наглецов, как ты.

Фалько тоже в задумчивости оглядел гуляющих.

– Меня удивляет не хаос, а наоборот, порядок.

Адмирал мрачно рассмеялся:

– Меня тоже. Однако народу ирония незнакома.

Повесив зонтик на перила балюстрады, он принялся раскуривать трубку. И лишь выпустив первые клубы дыма, заговорил снова:

– Я до сих пор не получил твой письменный рапорт об операции в Биаррице. Равно как и о том, что было в Барселоне.

Фалько улыбнулся про себя. Формула «о том, что было в Барселоне» ничем не хуже любой другой годилась для подведения итогов. Полторы недели назад ему по срочному приказу адмирала пришлось на четыре дня прервать выполнение задания в Биаррице и отправиться в Барселону, где штурмгвардейцы и коммунисты вели уличные бои с анархистами и троцкистами из ПОУМ[10], и сделать так, чтобы в общей неразберихе и сумятице исчезли из пейзажа фигуры двух итальянских анархистов, Камилло Бернери и Франческо Барбьери. Об этом попросили коллеги из итальянской контрразведки, и адмирал не мог им отказать. И потому Фалько, получивший кожаный плащ, мотоцикл «нортон» и поддельные документы на имя высокого чина республиканской полиции, оказался в столице Каталонии, с помощью двоих подручных инсценировал арест и, едва итальянцы вышли на улицу, застрелил обоих в упор, пустив пули в спину и в голову. Потратив на инфильтрацию всего двенадцать часов, он вскоре уже был в безопасности по ту сторону французской границы. А двух итальянцев добавили в многосотенный список анархистов, которых в эти бурные дни арестовывали, пытали и расстреливали в подвалах каталонских ЧК.

– Не успел, господин адмирал. Надо же напечатать, оформить и прочее… И тщательно взвесить, что писать, а о чем умалчивать. Сами понимаете.

– Да чего уж тут не понять… – Адмирал мрачно взглянул на него. – Вечно одна и та же песня. Делопроизводство – явно не твой конек.

– Как только будет свободная минутка, немедленно представлю. Слово чести.

– Чего-чего слово?

– Чести. Моей незапятнанной чести.

– Вот бесстыжие твои глаза. Немногим удавалось добиться того, в чем преуспел ты: казаться именно тем, кто ты есть, и быть таким, как кажешься.

Последовала новая пауза. Адмирал как будто больше был занят своей трубкой, нежели продолжением разговора.

– Ты что-нибудь слышал о Лео Баярде? – вдруг спросил он.

Прежде чем кивнуть, Фалько взглянул на адмирала с удивлением. Разумеется, он знал, кто это. Имя Баярда, интеллектуала-коммуниста, часто появлялось на страницах газет. Француз, гражданин мира, успешный писатель, летчик и искатель приключений. Сторонник Республики.

– Он воюет в Испании, не так ли? Командует эскадрильей, которую сам же сформировал из добровольцев и наемников и частично финансирует.

– Воевал – так будет точнее. – Адмирал пососал трубку. – Сейчас его там уже нет.

– Вот как? Не знал.

– Это произошло совсем недавно. Последний раз они бомбили наши войска, штурмовавшие Малагу… Его эскадрилья прежде действовала почти автономно, на свой страх и риск, но сейчас по приказу из Москвы коммунисты пытаются навести порядок. Сначала, говорят, победа в войне, а потом уж революция. Так или иначе, стиль Панчо Вильи[11] больше не в моде. И потому на троцкистов и анархистов идет охота, и расправляются с ними без пощады.

– Я думал, Баярд – коммунист.

– Всего лишь сочувствующий. Он не член партии, насколько мне известно. По их терминологии – попутчик. Близкий друг, однако взасос с ним не целуются. Пусть даже он и уверен, что решение всех европейских проблем зовется Иосиф Сталин.

– Отчего же он уехал?

– Баярд в самом деле – личность выдающаяся: интеллектуал, литератор, всякое такое… и оттого несколько высокомерен. Немножко позер, уж не без этого. В Испании искал приключений и командовал эскадрильей, ведя свою личную войну. И когда оказался в прямом подчинении у своего соотечественника Андре Марти, это для него стало тяжким ударом. Так что он сдал командование и вернулся во Францию.

Фалько при упоминании имени Марти вздернул бровь:

– Это тот самый? Политкомиссар интернациональных бригад?

– Тот самый. Человек грубый, жестокий, подозрительный, из тех, кому под каждым кустом мерещатся фашисты. Своих истребил больше, чем наших. Нечто вроде полковника Лисардо Керальта, но в большевистской версии. Кто их всех звал сюда? Явились курить наш табак, жечь наши дома и готовить из нас фрикасе в маринаде… Сидели бы у себя, так ведь нет – здесь это делать легче. Мы – праздник для всей Европы.

– Итальянцы и немцы тоже вносят свою лепту.

Адмирал полоснул его яростным взглядом:

– Ты, знаешь, говори да не заговаривайся!

– Да я и не…

– Они – наши соратники в священной борьбе. Ясно тебе?

Фалько, не обманываясь тоном собеседника, наклонил голову. За напускным цинизмом адмирал скрывал горестную память о сыне, убитом красными прошлым летом, когда по кораблям прокатилась волна бессудных расправ.

– Ясней некуда, господин адмирал.

– Колбасники и макаронники, сияя в небесах яркими звездами, возвещают пришествие нового дня.

– Прямо сняли у меня с языка.

Адмирал по-прежнему глядел на него сурово:

– Ты хоть во что-нибудь веришь, щенок?

– Верю, что если сунуть клинок в пах, артерию никаким жгутом не зажмешь, кровь не остановишь.

Негромкий смех адмирала был больше похож на урчание.

– По пальцам одной руки могу я пересчитать шпионов и авантюристов, которые годам к пятидесяти не хотели бы стать провинциальными аптекарями или муниципальными чиновниками.

– У меня еще тринадцать лет в запасе. И я непременно сообщу, когда меня обуяет такое желание.

– Сомневаюсь, что успеешь. Тебя, как и тех, кто мне в этом признавался, – расстреляют. Чужие или свои.

Фалько в ответ снова кивнул, а потом спросил:

– Где сейчас Лео Баярд?

Адмирал еще мгновение пристально рассматривал его и лишь потом снизошел до ответа:

– В Париже.

– И в каком же качестве?

– В качестве героя войны – дает пресс-конференции, пишет статьи и, распуская павлиний хвост, кичится тем, как в недавнем прошлом сражался за свободу… Собирается выпустить книгу и снять фильм о своих испанских впечатлениях. Еще давит всеми средствами на правительство Блюма[12], побуждая его не оставаться в стороне, а поддержать Республику.

Фалько ненадолго задумался.

– А какой картой мне сыграть на этот раз?

– Той же, что и всегда… Баярд намерен поиметь нас, а твоя задача – помешать этому и, наоборот, воткнуть ему.

– И каким же образом?

– Есть еще время придумать что-нибудь затейливое, в стиле Фу-Манчу[13].

Адмирал взял зонтик, и они снова двинулись вдоль балюстрады. Фалько знал, что шеф предпочитает о предметах деликатных говорить на свежем воздухе, вне стен, у которых, как известно, есть уши. Друзья из абвера держали адмирала в курсе последних достижений в науке прослушки, и тот, даже выходя из кабинета, старался не говорить всего в одном и том же месте. И неустанно внушал Фалько, что неподвижную мишень легче поразить. И союзников им приходилось остерегаться больше, чем противников.

– В прошлом году, когда я узнал, что Баярд собирается приобрести партию истребителей «девуатин» для сопровождения своих бомбардировщиков – тихоходных и потому уязвимых, – мне в голову пришла одна идея… Он собрал деньги во Франции, а потом мигом оказался в Швейцарии, где вел переговоры о сделке с одним посредником, который сотрудничает с нами.

– Я его знаю?

– Знаешь. Пауль Гофман. Ты с ним работал в свои золотые юношеские годы, когда торговал оружием Василия Захарова. И, если память мне не изменяет, вы с ним продали в Южной Америке пять тысяч польских винтовок и двести пулеметов. Думаю, ты его вспомнил.

– Разумеется вспомнил. Прыткий малый… Бонвиван, большой любитель дорогих шлюх.

– Да ты не про себя ли говоришь? Все сходится, включая дорогих шлюх.

– А Гофман тут при чем?

– А при том, что я начинаю кроить саван для Баярда. А ты… – Адмирал остановился и упер в грудь Фалько мундштук трубки. – Ты его сошьешь.

Они еще постояли немного, глядя на бухту. День был все таким же погожим. Мимо острова Санта-Клара медленно скользил серый силуэт военного корабля с флагом франкистов на корме. Адмирал посасывал трубку, Фалько снял шляпу, подставив голову ласке солнечных лучей.

– Завтра сядешь в скорый Андай – Париж, – сказал адмирал. – Отныне тебя зовут Игнасио Гасан, ты отпрыск славного и очень богатого испанского рода, осевшего в Гаване. Симпатизируешь Республике, коллекционируешь произведения искусства. Обо всем прочем узнаешь позднее.

Фалько растерянно заморгал:

– Искусства?

– Его!

– Моих познаний в искусстве хватит минут на десять разговора. А то и меньше.

– С очередной пассией, знаю-знаю… Но мы это уладим. По белу свету ходят оравы миллионеров, страстно любящих живопись, но понятия не имеющих, кто такой Кандинский.

– А кто такой Кандинский? – нагло улыбнулся Фалько.

Адмирал смерил его взглядом убийцы:

– Даже самое громадное невежество можно прикрыть чековой книжкой. А у тебя она будет – и очень пухленькая.

Улыбка Фалько стала шире.

– Звучит как музыка. Мне начинает нравиться это задание.

– Особенно не увлекайся. Дашь отчет за каждый потраченный франк.

Фалько надел шляпу – как всегда, слегка набекрень.

– Но почему все же коллекционер? Как это вяжется с Баярдом?

– Потому что в Париже тебе предстоит двойная работа. С одной стороны, должен будешь подобраться к нему вплотную, проникнуть в его ближний круг… – Адмирал критически оглядел Фалько с головы до ног. – С твоими повадками элегантного сутенера, с твоим бесстыдством и с деньгами, которыми тебя снабдят, это будет совсем нетрудно.

– И сколько же времени вы мне даете?

– Недели две.

Фалько с бесстрастием истого профессионала спросил, что-то прикинув в уме:

– Я должен его ликвидировать?

– Не совсем так.

Адмирал некоторое время молча созерцал корабль вдалеке. Потом вытряхнул пепел, постучав трубкой о перила, и спрятал ее в карман:

– На самом деле тебе надо будет устроить так, чтобы его убили.

– Я правильно понял – устранить чужими руками?

– Правильно.

– А как?

– С изяществом и талантом. Того и другого у тебя в достатке. Даже в избытке.

Неторопливо двинулись дальше. За водолечебницей «Жемчужина», у щита с рекламой фильма «Жизнь бенгальского улана»[14] им навстречу попались несколько фалангистов в кожаных куртках, голубых рубашках, красных беретах. С ними под руку шли девицы в синих накидках военно-медицинской службы. Один офицер опирался на палку, у другого рука была на перевязи. Наступление на Севере стоило франкистам большой крови.

– Поначалу ни за что не желали надевать эти береты, – заметил адмирал. – Еле уломали. Карлисты, твердят, это одно, фалангисты – совсем другое, и все мы наособицу. Декрет об установлении единообразной военной формы по образцу Фаланги для них был как пинок по яйцам.

– Их можно понять: монархические фалангисты – это жареный лед.

– Еще бы… – Адмирал понизил голос, хотя поблизости никого не было: – То же самое, что перемешивать масло с водой. Да еще месяц назад ввели общее для всех воинское приветствие – теперь надо вскидывать руку, что не по вкусу никому, кроме фалангистов. Но каудильо и ухом не повел – ему нет до этого никакого дела. Особенно сейчас, когда Хосе Антонио[15] зарыт в Аликанте… Красные, называющие Франко фашистом, пальцем в небо попали. На него что ни напяль – голубую рубашку фалангиста или хитон Иисуса Назареянина, – он все равно останется воякой, начисто лишенным воображения. И желаний у нашего каудильо только три – выиграть войну, упрочить свою личную власть и чтоб остальные под ногами не путались. Он дал понять это с предельной ясностью и выбора никому не оставил: кто против – к стенке! Улавливаешь?

– Ответ утвердительный, господин адмирал.

– Так что имей это в виду. И делай все, что надо будет. Включая и древнеримский салют.

– Сделаю все, что смогу.

– Да уж, будь так добр, постарайся. Тут у нас все жестоко соперничают – кто проявит больше рвения, истребляя себе подобных… У моста через Амару и на пустырях людей по-прежнему расстреливают почем зря.

– Сейчас-то вроде бы уж можно было уняться? Ситуация ведь не та, что прежде.

– Все наоборот, мой мальчик. Оппортунисты, которые вступили в Фалангу из трусости или желания загладить былую вину, а также гражданские гвардейцы нашего дорогого Керальта расстреливают без устали… Идет какое-то дьявольское состязание – кто перебьет больше народу. Сейчас в ходу словечко «чистка». А родственникам казненных запрещают носить по ним траур. Чтоб не так бросалось в глаза.

Одна из чаек, круживших на бухтой, пролетела совсем близко, едва не задев их, и адмирал проводил ее взглядом.

– Мир полнится яростью этих идиотов, – мрачно прибавил он. – У нас в Испании идет генеральная репетиция… Вернее, пролог к новым кровопролитиям, и они уже близко.

Фалько смотрел на чаек с отвращением. Он не любил этих птиц с тех пор, как однажды, когда плыл в Нью-Йорк на «Беренгарии», у него на глазах чайка ударом клюва едва не оторвала кисть поваренку, чистившему на палубе рыбу. Слишком алчны они, на мой вкус, подумал он. Слишком похожи на людей.

– Вы, кажется, сказали, что в Париже меня ждет двойная работа.

– Не кажется. Сказал.

– И какова же будет вторая часть? Впрочем, я хорошо знаю и вас, и чего от вас ждать, а потому спрошу иначе: в чем будет заключаться менее симпатичная сторона этого дела?

– Это ты у нас симпатичный. И этим пользуешься, поскольку не только симпатичный, но и бессовестный.

– Итак, я весь внимание.

– Расскажу вечером, когда поужинаю. – С этими словами адмирал вытащил из жилетного кармана часы. – Точнее, тебе расскажут.

– И где же?

– В Морском клубе, – и адмирал показал зонтиком в конец бульвара, откуда они пришли. – Наверху, в салоне для привилегированных членов. Ровно в одиннадцать.

Остановившись, он снова взглянул на часы. Глаз стеклянный и глаз живой смотрели со злой насмешкой. Потом слегка похлопал зонтиком по руке Фалько.

– Вот что я тебе скажу… Будь осторожен с барменом из «Марии-Кристины».

– Это рыжий такой, что ли?

– Он самый.

– Это Блас, он вполне сносно смешивает хупа-хупа. Чего я должен опасаться?

Здоровый глаз недобро сощурился:

– Он полицейский осведомитель и уже донес, что ты не встал, когда по радио выступал каудильо. Все встали, а ты остался сидеть. И такое было несколько раз.

– У каждого бармена должна быть хорошая память.

– Этот, судя по всему, не жалуется. Сегодня утром мне доложили о его информации.

– А вы что?

– Послал подальше.

Фалько достал портсигар, вытянул «плейерс», постучал кончиком по черепаховой крышке. С угрозой сузил глаза, как ястреб, заметивший добычу.

– Паскудный мир, господин адмирал.

– Уж мне-то можешь не рассказывать!

Фалько, наклонившись и прикрывая от ветра огонек, прикурил.

– Никому… – сказал он, выпустив дым. – Ну никому доверять нельзя. Даже барменам.

3. О волках и ягнятах

Мостовые затемненного города поблескивали от измороси как лакированные. Фалько, стоявший у памятника адмиралу Окендо возле отеля «Мария-Кристина», поднял воротник плаща и смотрел из-под поля шляпы, как из тьмы соседней улицы, гремя, звеня и рассыпая искры, надвигается, приближается и вот замирает на площади светлое пятно.

– Здравствуй, котик.

Пакито-Паук спрыгнул с подножки трамвая и направился к Фалько. Трамвай со звоном двинулся дальше, а щуплая неторопливая фигурка обрела более четкие очертания, и во влажном воздухе повеяло знакомым запахом розовой воды и бриллиантина.

– Спасибо, что откликнулся.

Окутанные сумраком, они стояли рядом. Фалько мельком подумал, что это в точности соответствует их причудливым отношениям: хотя место Паука в иерархии спецслужбы гораздо ниже, время от времени они действуют плечом к плечу, и бóльшая часть их жизни проходит вот на таких тайных встречах и в опасной полутьме. На свету они провели гораздо меньше времени.

– Ну о чем ты говоришь…

– Да вот о том и говорю. – Пакито выжидательно помолчал. – Ну что – пойдем в кафе какое-нибудь? В неприметное место?

Фалько взглянул на отель, потом огоньком зажигалки осветил циферблат часов. Красноватый отблеск отразился в выпуклых глазах Пакито, глядевших из-под узкого поля элегантной английской шляпы. Скользнул по дугам выщипанных в ниточку бровей, по жестокой складке маленького розового рта. Руки Паук, как всегда, держал в карманах пальто, и, как всегда, было неизвестно, что за смертоносную штуковину он достанет оттуда в следующую минуту.

– У меня поблизости будет дельце небольшое… – Фалько погасил зажигалку. – Так что поговорим лучше здесь.

– Как хочешь. Может, прогуляемся до реки?

– Пошли.

Пересекли площадь и вышли на проспект возле Урумеа. Противоположный ее берег тонул в темноте. Слева, в самом широком месте, на фоне еще не окончательно почерневшего неба четко вырисовывались силуэты моста и курзала.

– Люблю затемненные города, – заметил Пакито. – А ты?

Фалько закурил.

– Ничего особенного.

– А меня прямо завораживают… Полумрак так хорош для преступления и греха.

Немного помолчали, уставившись на черное полотно реки. Слышно было, как у ног плещет о камни вода.

– В Биаррице, как я понял, все хорошо кончилось, – сказал Пакито.

– Смотря для кого.

Послышался негромкий свистящий звук – Паук засмеялся сквозь зубы.

– Замели следы, машины привели в негодность. Когда уходили, сеньора начала приходить в себя… Прогулялась на славу.

– Четко сработали.

– Сейчас из него, наверно, вытряхивают последние крошки?

– Вероятно.

– А девочка?

– Какая девочка?

– Дурака не валяй! Которая с тобой была, пышечка такая.

– А-а… Да в порядке она. Тоже где-то здесь.

Снова послышался свистящий смешок.

– Что ж, надеюсь, Вепрь остался доволен. Поздравления никогда до меня не доходят.

– Считай, получил.

– Замечательно.

Еще немного помолчали, глядя в ночь. Сзади проехал автомобиль, и от его наполовину прикрытых фар на землю легли их тени. Одна другой была по плечо. Потом вновь воцарились тьма и тишина.

– У меня к тебе маленькая просьба.

– Да? И какого же рода?

– У моего… гм… дружка неприятности.

– Политические?

– Да.

– Близкий дружок?

– Ближе некуда.

Во влажном воздухе сигарета в пальцах Фалько отсырела. Он поднес ее к губам, затянулся в последний раз и швырнул в реку. Пакито тем временем рассказывал: очень славный и хорошенький мальчик, работает наборщиком в типографии, в бурные времена, как водится, был сумасбродом и обзавелся членским билетом Всеобщего союза трудящихся, участвовал в двух, не больше, политических манифестациях, где всего лишь ораторствовал, ничего другого. Мятеж националистов был для него как гром среди ясного неба, и он предпочел стать не к стенке, а в ряды Фаланги. Успел даже повоевать немного на фронте, под Сомосьеррой, пострелять из окопа. Однако его кто-то узнал, вспомнил, а дальше все пошло как по писаному. И теперь его, несомненно, ждет прогулка в один конец в компании людей с карабинами.

– И где он сидит?

– В Бургосе, в городской тюрьме… Можно что-нибудь сделать?

– Попробуем.

– На моем уровне ничего не вышло. Я нужен, только когда надо нож кому-нибудь сунуть. И потом, дело это такое… сам понимаешь… интимное.

– Да уж понимаю.

– Мальчишка уж больно славный…

– Верю тебе на слово.

– Меня никто слушать не хочет, говорю же. Эти, мол, ваши гомосячьи дела нас не касаются… Наша новая Испания стала до тошноты правильная и мужественная. Но ты – дело другое, не чета мне, другого, как говорится, поля ягода. Звезда отечественного шпионажа, правый глаз адмирала. Тебе довольно улыбнуться, чтоб любое дерьмо фиалками запахло.

Фалько на миг задумался. Снова щелкнул зажигалкой, поднеся пламя к циферблату.

– Попробую. Постараюсь.

– Спасибо тебе, прелесть моя! Мне приказано вернуться в Саламанку. Вот тут я записал имя и все детали.

Паук протянул вдвое сложенный листок, и Фалько спрятал его в карман. Потом они развернулись и пошли назад, на площадь.

– Прости, дела у меня, – сказал Фалько.

Оставив Пакито в темноте и не простившись, он направился к угрюмому зданию отеля.

Ждать пришлось недолго. Он еще раньше изучил здание и без труда нашел застекленную будку возле служебного входа в отель «Мария-Кристина», а в ней – вахтера.

Вахтер, отставной штурмгвардеец, обрадовался обществу Фалько: пара английских сигарет – и пошел душевный разговор о войне, о трудных временах, о постояльцах, что останавливались тут во времена иные и благополучные; минут десять они болтали при свете керосиновой лампы и смеялись анекдоту про чудесного красного бойца Ремихио, у которого – единственного на всей подводной лодке – был парашют за спиной. Элегантный такой господин и говорливый, сказал бы вахтер, если бы его спросили. Обходительный и видно, что хорошей породы. И больше ему решительно нечего было бы рассказать, разве только добавить, что, когда, окончив смену, один из барменов, рыжий Блас, в пальто и берете прошел коридором на улицу, симпатичный незнакомец распрощался, улыбнулся, потрепал вахтера по плечу и вышел следом – разумеется, простое совпадение. Чистая случайность.

Фалько следовал за темной фигурой, стараясь оставаться незамеченным, но при этом не терять ее из виду. Бармен шел скорым шагом, явно торопясь оказаться наконец дома после того, как десять часов кряду смешивал и сбивал коктейли, наливал коньяки и варил кофе. Так шли они друг за другом, пока не миновали мост Санта-Каталина. В разрыве черных туч, заволакивавших небо, появилась луна, заиграла бликами на поверхности воды и на влажных перилах моста, отчетливей обрисовала человеческую фигуру впереди.

Пройдя площадь Басконии, бармен сразу же свернул направо. Улица была узкая, и густая темнота копилась здесь на каждом углу. Тогда Фалько расстегнул плащ для большей свободы движений, прибавил шагу и бесшумно, потому что ступал сначала на пятку, а потом на носок, догнал Бласа.

– Добрый вечер.

От неожиданности тот вздрогнул и отпрянул. В скудном лунном свете, проникавшем меж козырьками крыш, стал виден разинутый рот, побелевшее лицо. Фалько левой рукой достал зажигалку, щелкнул ею, обозначив в красноватом пламени улыбку, которая сделала бы честь акуле.

– Это я – тот, кто не встает, когда каудильо выступает по радио.

– Не понимаю, о чем вы.

Фалько убрал зажигалку.

– Я так и предполагал, – сказал он.

И правой рукой ударил Бласа по лицу. Не слишком сильно, но точно и отчетливо – скорее оплеуха, чем затрещина. И цель ее была не столько причинить боль, сколько вызвать у бармена ярость, спровоцировать его. На поясе у Фалько висел пистолет в кобуре, но он и не думал пускать его в ход. Незачем убивать в темноте ошеломленного и безоружного человека. Незачем, хотя, может, и стоило бы. Но в конце концов, это же не по работе, а для развлечения.

– Вы с ума сошли? – вскрикнул бармен. – В чем дело?

Фалько ударил снова и на этот раз сильнее. Бармен был ниже ростом, но широк в плечах, с крепкими руками. Фалько обратил на них внимание, глядя, как за стойкой тот вертит и встряхивает никелированный шейкер. Надо было вывести его из равновесия, разозлить всерьез, чтобы уравнять шансы.

– Что вам нужно от меня?

Голос его подрагивал, но откуда-то изнутри уже явно поднимались пузырьки вскипающей ярости. Фалько снова ударил – на этот раз кулаком, не очень сильно, но болезненно. Бармен засопел, придя наконец в бешенство, и бросился на обидчика.

– Ах ты сука!

Полезно бывает время от времени подраться, подумал Фалько. Полирует кровь. Потом он перестал думать, действуя автоматически, отдавшись во власть рефлексов, приобретенных тренировкой и практикой. Доверившись затейливой хореографии боевой схватки. Исполняя таинственный первобытный ритуал, где чередовались удары и паузы, инстинктивный поиск уязвимых точек и упорство в стремлении поразить их, не столько слыша, сколько ощущая собственное дыхание, от которого закладывало уши, и сдавленное покряхтывание противника – такое близкое и по-звериному свирепое. Бармен, не в силах согласовать агрессивный напор и защиту, наносил удары наобум, вслепую, а получал – точно в цель. На самом деле все было очень просто: противник Фалько, охваченный яростью, казавшейся естественной и потому важной, колебался между стремлением сломить врага и неспособностью воспринять насилие как законную и немаловажную сторону жизни. Это свойственно подавляющему большинству двуногих тварей. Ничем тебе не помогут ни широкие плечи, ни крепкие руки, если на деле ты оказываешься ягненком, а не волком.

Фалько отступил на два шага, сделал неестественно глубокий вдох и завершил этот раунд ударом ноги в пах, так что бармен, скорчившись от боли, отлетел к стене, а потом повалился наземь. Фалько присел над поверженным противником на корточки. С интересом естествоиспытателя он слушал, как тот хрипловато постанывает, силясь перевести дыхание. Потом похлопал его по щекам и почувствовал на ладони теплую кровь. Бармен, вероятно, при падении разбил себе нос.

– У меня жена… Дети… – доносился сбивчивый лепет. – Прошу вас… У меня трое детей…

Фалько, не поднимаясь, понимающе кивнул. У каждого из нас есть тыл, подумал он. То, что делает нас уязвимыми или позорит. Внезапно он впал в изнеможение. Заныли кулаки, предплечья, грудь. Навалилась нежданная глубокая усталость.

– Да, – сказал он.

И сел на землю рядом, привалившись спиной к стене. Покуда сердце выравнивало ритм и кровь все тише стучала в правый висок, он с наслаждением втянул влажный свежий воздух ночи. Потом поднял голову и взглянул на слабое свечение над коньками крыш. И, не глядя на часы, определил время.

– Да… – повторил он негромко.

Распахнул плащ, расстегнул пиджак, достал из кармана портсигар и вытащил две сигареты. Одну сунул в рот бармену. Потом щелкнул зажигалкой.

– А знаешь, что самое скверное, товарищ? От твоих коктейлей блевать тянет.

«Если ты испанец – говори по-испански», возвещал красно-желтый плакат в вестибюле.

Единственная примета дурновкусия, отметил Фалько. В остальном Морской клуб Сан-Себастьяна с честью носил свое изысканное имя. Он был отделан по последней дизайнерской моде – пустые поверхности, квадратные столы, плетеные стулья со стальными причудливо изогнутыми ножками. За баром лестница вела в особый салон, отделенный от общего зала раздвижной панелью из матового стекла. Когда Фалько вошел, официанты как раз убрали со стола, оставив на скатерти чашки кофе, стаканы, сифон, вазу со льдом, бутылку виски «Уайт Лейбл» и две пепельницы с клубной эмблемой. Перед адмиралом лежал его старый кожаный портфель, неизменно внушавший Фалько страх. Вепрь, подобно зловещему фокуснику, ничего хорошего не извлекал оттуда никогда.

– Это мой агент, – отрекомендовал он Фалько. – А это – сеньор Губерт Кюссен.

Третьего сотрапезника – а за столом, не считая шефа НИОС, сидело двое мужчин, черноволосый и седой, – он не представил. Брюнет поднялся и, протягивая Фалько руку, чуть щелкнул каблуками. Полноватый, в хорошем сером костюме, по типу лица он напоминал уроженца Балкан. Усы подстрижены на английский манер. Легко представить, подумал Фалько, как он играет в гольф где-нибудь в Лозанне или из ружья «Пёрди» стреляет косуль в Тироле и между делом, легко переходя с одного языка на другой, заключает сомнительные сделки. В его внешности не было бы ничего примечательного, если бы не уродливые глубокие морщины, слева от подбородка до затылка покрывавшие истонченную, пергаментную, как у древнего старца, кожу.

– Просто Гупси, – сказал он на приличном испанском. – Меня все зовут Гупси… Гупси Кюссен, к вашим услугам.

– Вы немец? – по акценту догадался Фалько.

– Боже упаси, – елейно и старательно улыбнулся тот. – Австриец.

Фалько перевел взгляд на дальний конец стола, где безмолвно сидел седой: судя по всему, он был невелик ростом. Темный двубортный костюм, галстук в полоску. На вошедшего он смотрел со спокойным интересом.

– Хочешь скотча? – спросил адмирал, когда все расселись.

Фалько отказался, доставая из кармана пузырек с кофе-аспирином – недавнее напряжение схватки еще давало себя знать. Потом налил из сифона воды и, разжевав таблетку, проглотил. В таком виде желудок принимал ее охотней.

– Начнем без прелюдий, – сказал адмирал. – Эти сеньоры уже знают, кто ты таков.

Фалько время от времени поглядывал на седого, но тот сидел неподвижно и молча, рассматривая новоприбывшего светлыми глазами. Правильным чертам его лица, быть может, немного не хватало резкой определенности. Откуда-то я его знаю… где-то видел, подумал Фалько, но вспомнить не смог.

– Мы слышали о вас много хорошего, – подал голос черноволосый.

Он улыбался с покоряющей, почти обольстительной любезностью. С такой улыбкой хорошо на восточном базаре торговать коврами.

– Не похожи вы на австрийца, – сказал на это Фалько.

Улыбка расползлась вширь:

– Австрия прежде была очень велика.

– Понимаю.

Фалько откинулся на спинку стула, поправил узел галстука, закинул ногу на ногу, постаравшись не измять стрелки на брюках. Сидевший напротив седой не сводил с него глаз, храня на лице выражение учтивого любопытства. Фалько повернул голову к черноволосому, разглядывая жуткую отметину у него на шее. Известно, откуда берутся такие рубцы. Кюссен, без сомнения, привычный к подобным взглядам, чуть кивнул, подтверждая его умозаключения, и безразличным тоном произнес:

– Август восемнадцатого, Аррас.

– Граната?

– Огнемет.

– Ого… Вам повезло.

– Да уж… Из всех, кто был тогда в блиндаже, выжил я один.

Они помолчали, глядя друг на друга. Фалько отметил, что глаза у этого уютного толстячка жесткие и умные, с затаенной хитрецой.

– Дело Баярда, о котором я говорил тебе нынче утром, повернулось новой стороной, – произнес адмирал. – Ради этого мы здесь и собрались.

Достав кисет, он принялся набивать трубку и тщательно утрамбовывать табак большим пальцем. Казалось, это занимает его всецело, но наконец он сказал, не поднимая глаз:

– Сеньор Кюссен – маршан, то есть покупает и продает произведения искусства. У него обширные связи, и в том числе с парижским окружением Лео Баярда. Среди прочего занимается работами британской фотохудожницы Эдит Майо… Тебе говорит что-нибудь это имя?

Фалько напряг память.

– Не она ли напечатала в «Лайфе» репортаж про оборону Мадрида?

– Она. Она самая.

– Близкие зовут ее Эдди, – сказал Кюссен. – Работала манекенщицей у Шанель. Потом была любовницей фотографа Мана Рэя[16].

– Сейчас – подруга Лео Баярда, – прибавил адмирал. – Красная… левая… дальше некуда.

– При этом весьма недурна собой, – уточнил Кюссен.

– Познакомились они полгода назад в Испании.

– И оба – мои близкие друзья, – сказал австриец.

Фалько взглянул на него с новым интересом:

– Насколько близкие?

– Часто видимся в Париже.

– Сеньор Кюссен любезно согласился ввести тебя в этот круг. Это сильно упростит тебе задачу.

– Упростит? – недоуменно спросил Фалько.

– Да, в том и замысел.

Фалько снова покосился на седого, продолжавшего молчать, и снова попытался вспомнить, где мог его видеть.

– А с какого боку тут герр Кюссен?

– Гупси, просто Гупси, – обворожительно улыбнулся тот.

– С какого боку тут Гупси?

Адмирал достал из коробка спичку, чиркнул ею и раскурил трубку.

– Сеньор Кюссен, – сказал он, выпуская облачка дыма, – антифашист, известный на всю Европу. Демократ с безупречной репутацией. Покинул Австрию после аншлюса. Кроме того, как человек обеспеченный и филантроп, он помогает тем, кто бежит от нацистов. Есть подозрение, что в его жилах течет толика еврейской крови и что он в поле зрения гестапо.

Может быть, сказывалась мигрень, но при упоминании слова «гестапо» настроение у Фалько испортилось. Выходит, он не забыл курс полицейской техники, пройденный в прошлом году в Берлине, куда его послал адмирал. За три недели Фалько получил много полезных навыков и связей, приобрел обширный опыт по части допросов и ликвидаций, благо сырье для них не переводилось в берлинских казематах. По сравнению с мясниками, обитавшими на Принц-Альбрехтштрассе, инструкторы, наставлявшие его в румынском тренировочном лагере в Тыргу-Муреш, казались просто какими-то телятами.

– Не складывается картина, – сказал он, вконец сбитый с толку. – Что здесь делает филантроп-антифашист?

Кюссен, продолжая невозмутимо улыбаться, не проронил ни слова. Адмирал переглянулся с седым. Потом скорчил Фалько гримасу, которую с натяжкой можно было принять за выражение приязни.

– Это легенда, – пояснил он. – Легенда прикрытия. И несомненно, очень удачная. На самом деле этот сеньор давно уже сотрудничает с германскими спецслужбами.

Фалько поднял брови. Потом с подозрением сощурил серые холодные глаза:

– СД?

– Да бог с вами! – Кюссен взглянул на седого и лишь после этого расхохотался, но так весело, что смех показался натужным. – Служба безопасности и моя контора вещают, так сказать, на разных частотах.

– Он сотрудничает с абвером, – уточнил адмирал.

– Сотрудничает с – или работает в? Это тоже разные частоты.

Адмирал снова переглянулся с седым.

– Сотрудничает. На регулярной основе.

Фалько наконец уразумел, что к чему. Следовало понимать так, что Кюссен достоин доверия. Германская военная разведка была гарантией. Она играла ключевую роль в поддержке, которую оказывал Рейх испанским националистам.

Он вдруг вспомнил. Снова взглянул на седого и ясно понял, почему это лицо показалось ему знакомым. В свой предпоследний приезд в Берлин он видел, как этот человек шел по коридору штаб-квартиры абвера, кивая встречным офицерам, которые вытягивались перед ним. Только тогда он был в адмиральском мундире, и перед ним на поводках семенили две таксы.

Ну конечно, это адмирал Канарис, глава абвера, понял Фалько, но постарался ничем не показать, что узнал.

– Я покупаю произведения искусства – главным образом, у беженцев из Рейха, евреев и политэмигрантов, – продолжал Кюссен. – Щедро помогаю организациям, которые переправляют их из Австрии и Германии. Благодаря этому обретаю влияние и связи. И, разумеется, обрастаю полезными знакомствами. Деньги переправляю в Швейцарию, сведения – в Берлин.

– Отлично поставлено дело, – восхитился Фалько. – Двойная прибыль.

Австриец улыбнулся так, словно услышал удачную шутку. Взглянул на седого и похлопал себя по левой стороне груди:

– Грех жаловаться.

Седовласый Канарис все так же молчал и слушал. Фалько успел уже понять, что к чему. Германский моряк, пользующийся уважением Гитлера, легендарная фигура в мире тайных операций, во время Первой мировой войны служил в Испании и обзавелся здесь друзьями, в их числе – адмиралом и братьями Франко. Насколько было известно Фалько, эти личные связи весьма пригодились организаторам мятежа 18 июля и оставались тесными до сих пор. Было известно, что Канарис часто наведывается сюда.

– Друзья сеньора Кюссена очень помогают нам в операции с Баярдом, – сказал адмирал. – А на завершающей и самой деликатной стадии окажут поддержку и тебе.

– Каким же образом?

– Он сведет тебя с объектом и отрекомендует. Не забудь, что в Париже ты превратишься в Игнасио Гасана, богатого испанца из Гаваны. Ты вкладываешь средства в произведения искусства, а сеньор Кюссен тебя консультирует.

– И куда же я, к примеру, вкладываю?

– В одной парижской галерее выставлены работы Эдди Майо. Ты страшно заинтересуешься и купишь одну-две фотографии.

– Сюрреально-транссексуальное искусство – так она называет этот жанр, – пояснил Кюссен.

Фалько, улыбнувшись, почесал за ухом:

– Да? Звучит заманчиво.

– Отставить шуточки, – заворчал адмирал. – В столь поздний час я к ним не склонен.

– Я имел в виду «сюрреально».

– Молчать, я сказал!

– Есть молчать!

Воцарилась тишина. Слышно было лишь, как адмирал посасывает трубку. Потом он обратился к Канарису, кивнув на своего подчиненного:

– Ну, что скажете?

Светлые глаза благожелательно остановились на Фалько.

– Мне кажется, подойдет, – ответил немец. – Годится.

Он говорил неторопливо и очень вежливо, с почти незаметным акцентом. В свою очередь адмирал с деловитым беспристрастием уставил на Фалько стеклянный глаз:

– У меня какая-то извращенная слабость к этому прощелыге… Оттого, наверно, что он никогда не притворяется, будто действует из высоких побуждений. И имеет то неоспоримое достоинство, что производит приятное впечатление как на мужчин, так и на женщин… И, как вы сами видите, наделен этаким нагловатым шармом сорванца-гимназиста.

– В самом деле, есть некоторое сходство, – кивнул Канарис.

Его светлые глаза потеплели: он улыбкой показал, что согласен с такой характеристикой. Что же, отметил Фалько, отличную маску придумал себе этот человек – один из трех-четырех самых могущественных людей в нацистской Германии. Сплетенная им паутина шпионской сети опутала весь мир.

Адмирал окутался дымом, потом хмуро оглядел чашечку, проверяя, равномерно ли горит табак, и показал на Фалько мундштуком:

– А когда прочухаются и наконец смекнут, как действует этот механизм, – поздно: он их уже обул или вот-вот обует.

– Обует? – заморгал Канарис.

– Капут им придет.

– А-а, понимаю.

– Он владеет ремеслом, как хозяйка преуспевающего борделя.

Фалько переводил глаза с одного собеседника на другого, словно следил за партией в теннис.

– Позвольте, господин адмирал, мне…

– Нет, черт подери! Не позволю!

Повисла пауза. Кюссен, Канарис и адмирал смотрели на Фалько. Тот, чтобы сохранить бесстрастие, принялся считать кольца на портьере. Старый трюк. Когда дошел до четырнадцати, адмирал вытащил трубку изо рта.

– Значит, познакомишься с Баярдом, сделаешь вид, что подпал под его обаяние и готов выписать чек-другой для благородного испанского народа и все такое… Ни один борец за свободу не станет противиться. Парочка примет тебя с распростертыми объятиями.

– А потом?

Потом, отвечал адмирал, Фалько сыграет с Баярдом злую шутку. Сплетет ажурное кружево интриги с тем, чтобы дискредитировать героя-авиатора и, если получится, убрать, причем руками его собственных единомышленников. Излагая все это, адмирал рылся в портфеле и наконец извлек оттуда большой и туго набитый конверт из плотной желтоватой бумаги.

– Все детали найдешь здесь. Инструкцию по прочтении уничтожишь, – он по столу подтолкнул конверт к Фалько. – Здесь же и все остальное, то есть необходимое – документы, чековые книжки… В Париже спрячешь в надежное место, пока не понадобятся. Пока не придет час вбить гвоздь в гроб Баярда.

– Каким кодом мне работать?

– «Сория-8» – он новый, и красные его еще не взломали. Шифровальной книгой будет «Влюбленная большевичка» Чавеса Ногалеса. Держи. Повестушка тридцатого года. Читал?

– Нет.

– Ну, вот и пригодится для препровождения времени.

Фалько поглядел на дешевое издание в бумажной обложке: такие обычно продаются на вокзалах. И спросил себя, намеренно или случайно адмирал после истории с Евой Неретвой в Танжере выбрал книжку с таким названием. Глаз здоровый и глаз искусственный прочертили к его лицу сходящиеся трассы, и Фалько почудились в них искры злорадства.

– Еще получишь билет в спальный вагон первого класса на утренний поезд в Париж.

Фалько посмотрел на Канариса. Потом, пряча книжку в конверт, на Кюссена:

– Мы поедем вместе?

Австриец покачал головой:

– Я лечу «Люфтганзой». Увидимся в Париже.

– Должен буду остановиться в каком-то определенном отеле?

– Вам забронирован номер в «Мэдисоне», на бульваре Сен-Жермен, – сказал Канарис. – Маленький, но удобный и очень стильный.

– Именно такой снял бы себе кубинский миллионер с хорошим вкусом, – добавил Кюссен.

– И очень недешевый, – проворчал адмирал. – Восемьдесят, мать их, франков в сутки.

Кюссен улыбнулся Фалько. Светская милая улыбка вообще не сходила с его лица, контрастируя с ужасающими рубцами.

– Подходит?

– Вполне. Но если в Париже мне придется бывать в людных местах, меня может узнать какой-нибудь республиканский агент.

Канарис нахмурился. Его явно что-то вдруг обеспокоило.

– Вы много где бывали в последнее время?

– Мало.

– Можно узнать, где именно?

– Нет.

– Ах вот как… Понятно.

– Я веду довольно замкнутый образ жизни, но от случайностей никто не застрахован.

– Ну, если что, будете действовать по обстоятельствам, – сказал Канарис после недолгого раздумья.

И перевел взгляд на адмирала, как бы возлагая ответственность на него.

– Он парень дошлый, – заметил тот не без яда. – Такого в море брось – жабры отрастут. И плавники.

Канарис покивал с таким убежденным видом, словно долго изучал Фалько и в словах адмирала не сомневается.

– У Кюссена уже подготовлен план, – сказал он.

– Разумеется. Через два дня мы встретимся как бы случайно в ресторане «Мишо», рядом с отелем… Я буду там обедать с Баярдом и Эдди Майо. В час дня там большой наплыв посетителей, и надо ждать, когда появится свободное место. Мы поздороваемся как давние знакомые, и я вас приглашу за свой столик. Ну, и с этой минуты игру вести вам, хотя я, конечно, буду рядом.

– Тебя что-то смущает? – спросил адмирал.

– Пока нет, – ответил Фалько.

Под седыми усами снова мелькнула сардоническая ухмылка. Адмирал пододвинул ему сифон:

– Прими-ка еще таблеточку аспирина, мой мальчик, она тебе понадобится… Потому что сейчас мы поведаем тебе вторую часть этой чудесной истории.

Стало жарко. Погасив свет, открыли одно окно и вчетвером постояли перед ним молча и неподвижно, наслаждаясь ночным бризом. За погруженным в сумрак песчаным полукругом простиралось темное пространство бухты, по которому ветер и луна плавно тасовали серебристые блики.

– Изысканный город, – сказал Канарис.

И он, и Кюссен с наслаждением попыхивали ароматными сигарами. Адмирал, чуждый красотам природы, обернулся к Фалько:

– Что-нибудь слышал о Всемирной выставке в Париже? – спросил он неожиданно.

– Кое-что слышал.

– Открывается в начале июня, и красные хотят, чтобы Республика была представлена достойно… Поручили создание павильона двоим своим архитекторам и собираются разместить там большое полотно, воспевающее борьбу благородного испанского народа с фашизмом и все такое.

Снова задернув шторы, зажгли свет и вернулись за стол.

– Картину заказали Пикассо.

Фалько поглядел на него удивленно и повернулся к Канарису. Тот безмятежно кивнул. Кюссен улыбался, словно кот перед тем, как сожрать мышь, адмирал же раздраженно грыз черенок трубки.

– Не знаю, какого… они все находят в Пикассо, – процедил он. – Но это мировая знаменитость.

Канарис продолжал разглядывать Фалько.

– Вполне заслуженно. А вам он нравится?

– Да как вам сказать… – Фалько скривил губы, показывая безразличие. – Это не для меня.

– Хорошо знакомы с его творчеством?

– Более или менее… Ну, впрочем, он, конечно, ни на кого не похож. Оригинальный художник.

Адмирал чуть не подскочил на стуле:

– Оригинальный?! Эта красная сволочь?

– О вкусах не спорят, господин адмирал.

– В самом деле, – примирительно высказался Канарис.

– Да ведь я его не расхваливаю. В наше время есть и похуже.

Фалько откинулся на спинку стула. Таблетка уже оказала свое благотворное действие, он соображал теперь отчетливо и быстро, и в душе при этом царило беспричинное ликование. Новое приключение осторожно постучалось в дверь. Сейчас он был в форме.

– Как ты, наверно, знаешь, – продолжал адмирал, – а не знаешь, так я тебе говорю: этот самый пачкун и мазила Пикассо обитает в Париже. Там одна из его студий. Симпатии его к Республике известны, равно как и дружеские связи, так что распространяться об этом не стану. Тут важно лишь, что заказ он принял и уже несколько дней над ним работает.

– А сюжет какой?

– Вот, вопрос правомерный. И уместный. В самом деле – на какую тему будет картина?

Адмирал замолчал и уставился на погасшую трубку. Достал спички и поднес огонек к чашечке.

– …А тема эта, по всему судя, – бомбардировка Герники.

С этими словами он сквозь облачко табачного дыма вперил в Фалько пронизывающий взгляд. Канарис по другую сторону стола безмятежно кивал, покуда Фалько силился уразуметь сказанное.

– Да ну?

– Вот тебе и ну, – ответил адмирал. – Это еще не все. Другой шут гороховый, Сальватор Дали, тоже предложил свои услуги: хочет расписать стену, поскольку, видите ли, в прошлом году уже делал что-то на пользу Республики… Как видишь, все так и рвутся наперегонки. Вероятно, Сталин забрал еще не все золото Банка Испании.

– «Мягкая конструкция с вареными бобами», – неожиданно произнес Кюссен.

– Что-что, простите? – непонимающе заморгал Фалько.

– Это картина Дали. Второе название – «Предчувствие гражданской войны». Однако посольство отдаст предпочтение Пикассо. – Австриец выпустил плотное, повисшее в воздухе колечко дыма. – Он известней.

Адмирал прищелкнул языком:

– Красные устроили большую шумиху, но это пока еще цветочки. Основоположник кубизма – ни больше ни меньше! – таким способом выражает свою поддержку Республике. Можешь себе представить?

Фалько кивнул. Это он представить мог.

– Журналы, кинохроника, полторы тысячи убитых – и все ради пропаганды, – адмирал заворочался на стуле. – Много, много типографской краски извели. И не к нашему благу.

– Как бы то ни было, Гернику разнесли красные подрывники. И Ирун тоже. Так вы сказали мне утром. Или это не так? – Фалько взглянул на Канариса.

Тот двусмысленно улыбнулся. Его светлые глаза казались совсем прозрачными.

– Нельзя исключать и иную версию, – сказал он мягко.

Фалько вспомнил о германских летчиках, которых видел утром в кафе, о «юнкерсах» и «савойях» с франкистскими эмблемами на фюзеляжах возле хвоста. Легко было догадаться, что Испания становилась сценой, где шла генеральная репетиция гораздо более грандиозных и ужасных событий. Под эту мрачную музыку отпляшут свое многие и многие другие.

– Вы сами-то какого мнения? – спросил Канарис.

– Относительно чего?

– Относительно Герники.

Фалько, еще немного подумав, ответил:

– Смотря по тому, чья это работа.

– Ну, давайте на минуту предположим, что это был налет вашей авиации.

– То есть итальянской и германской.

Здоровый глаз адмирала метнул молнию:

– Не забывайся, щенок!

Фалько продолжал, словно размышляя вслух и обращаясь к Канарису:

– Полагаю, что бомбежка – примета и символ цивилизации. Доказательство – в том, что вас, уже успевших цивилизоваться, никто ведь не бомбит.

Канарис, не теряя благодушия, расхохотался. Он был любезен и терпелив. Или хотел казаться таким.

– Мне нравится испанский юмор. Когда вы шутите, выходит по-настоящему смешно… Народ с таким трагическим мировоззрением, как у вас, не станет смеяться над всякой чушью.

С этими словами он вновь с любопытством уставился на Фалько:

– Иными словами, кто бомбит, тот и цивилизован?

– Да. Сейчас, по крайней мере.

– Однако и вы времени даром не теряли… Вспомните Риф[17]. Там в ход пошел даже иприт.

– В ту пору и мы вели себя как цивилизованная нация. Как ведут себя сейчас итальянцы в Абиссинии.

Кюссен с сигарой в зубах укоризненно покачал головой:

– Никто никогда не будет бомбить рейх.

Фалько пожал плечами:

– Ловлю вас на слове. Хотите пари? Проигравший заказывает ужин в берлинском «Хорхере».

Принимая игру, Кюссен улыбнулся с добродушным лукавством:

– Канар а-ля руанэз[18] и «Мутон-Ротшильд» тридцать второго года?

– Тридцать пятого.

– Идет.

Фалько перевел взгляд на Канариса, которого явно забавлял этот разговор:

– Впрочем, под бомбежку попадет и «Хорхер».

Канарис, внезапно посерьезнев, посмотрел на него пристально и пытливо. Потом засмеялся:

– Мне нравится ваш агент, дорогой адмирал. У него есть характер.

– Говорят. Мне дорога ваша похвала, потому что моему агенту придется работать вместе с вашим, – адмирал показал на Кюссена. – И пока они не будут пренебрегать женами или любовницами, все будет хорошо.

– Я холост и не завожу долговременных связей, но тоже буду об этом помнить, – рассмеялся Канарис.

– Что же касается Герники, нас напрочь не волнуют версии этой истории. Важно то, что Пикассо малюет для павильона на Выставке. – Адмирал ткнул в Фалько черенком трубки: – К тебе это имеет прямое отношение.

– Ко мне?

– Да. И вот этот господин сейчас, не сходя с места, объяснит тебе почему.

И Кюссен – ибо именно его адмирал подразумевал под «господином» – объяснил. Он дружит с Пикассо и видел первые эскизы к картине. Художник работает над ней с начала мая. Это огромное полотно будет выставлено в павильоне Испании на Всемирной выставке. По сведениям из надежных источников, атташе по культуре, некто Ауб, уже выплатил Пикассо 150 000 франков. Заплатили и одной из его любовниц – Доре Маркович, или Доре Маар, – за то, что будет фотографировать все стадии работы. Окончить ее планируют к началу июня.

– Взялись за дело, как видишь, засучив рукава, – заметил адмирал.

Фалько кивнул, осмысляя слова австрийца.

– Да… Однако я все равно не возьму в толк, при чем тут я.

– Пикассо и Лео Баярд – близкие друзья. Они регулярно встречаются, а Эдди Майо даже позировала Пикассо.

– И?.. – выжидательно сказал Фалько.

– Я введу вас в их круг, а это откроет вам доступ к Пикассо. Как вам мой замысел?

– Замечательно. Обожаю, когда меня вводят в круги.

– Вы коллекционер и, значит, купите что-нибудь – какой-нибудь пустячок, причем сумму за него отвалите непомерную. Деньги откроют вам все двери… Тесно свяжут вас с этими людьми и помогут войти к ним в доверие.

Фалько вытащил из кармана портсигар. Очень медленно, продолжая размышлять, с какой все же целью это затевается.

– По-прежнему не понимаю, как я буду связан с картиной.

Адмирал нетерпеливо хлопнул ладонью по столу:

– Но это же так ясно! Что ты придуриваешься?! В Париже у тебя будет двойная миссия. Помимо того, что тебе предстоит выдать Баярда за нашего агента и устроить так, чтобы его ликвидировали свои же, ты должен помешать Пикассо.

Фалько, уже доставший сигарету, замер, не донеся ее до рта. Он переводил глаза с одного на другого, с другого на третьего, пока не остановился на приятно улыбавшемся Канарисе:

– Что-что? Я не расслышал, наверно.

– Все ты расслышал, дурачка из себя не строй, – зарычал адмирал. – Надо повредить картину, сжечь ее, изрезать… Смотря по обстоятельствам. Красным надо преподать хороший урок… Ты должен уничтожить эту мазню, прежде чем ее доставят на Выставку.

4. Коммунист и тореро

Поезда, думал Фалько, где беспрестанно мельтешит разношерстный народ, – прекрасное место для охоты, но и самому легко стать дичью. А если человек его беспокойного ремесла желает, чтобы железные дороги не причинили вреда здоровью, он обязан неукоснительно соблюдать правила. Постоянно быть настороже, не зевать и не расслабляться, глядеть в оба, а ушки держать на макушке. Много неприятностей может случиться, когда внезапно оказываешься во тьме туннеля или в полночном безлюдье вагонного коридора. Впрочем, те же неприятности ждут не только тебя, но и твоего противника. Как бы то ни было, в поездах действовать по наитию и на авось не следует: необходимы и навык, и отточенная техника, надо помнить график поездов, длину перегонов, очередность станций и время стоянок на каждой, число вагонов в составе, манеры проводников, привычки и обыкновения пассажиров. Учитывать все сложности и выгоды.

Фалько размышлял обо всем этом, покуда перед зеркалом в туалете своего одиночного купе завязывал шелковый галстук с этикеткой «Шарве – Париж». Затем оправил воротник кремовой сорочки, застегнул жилет на все пуговицы, кроме нижней, надел пиджак от твидового костюма «Донегаль», где в переплетении разноцветных нитей преобладали охристые тона. Провел ладонями по чуть напомаженным волосам, зачесанным вверх и разделенным высоко слева пробором, положил чемодан в багажную сетку, убедился, что пистолет и документы надежно спрятаны под раковиной умывальника, и вышел в коридор, когда звон колокольчика в руке проводника пригласил очередную смену в ресторан.

Во всю ширь вагонного окна расстилалась бескрайняя зеленая равнина, разлинованная телеграфными столбами, стремительно убегавшими назад. Фалько помедлил у дверей из тамбура в межвагонный переход, где грохот и лязг состава вполне могли заглушить и крик, и даже выстрел, и, оглянувшись, окинул бдительным взглядом закрытые двери, пустое служебное купе и оставшийся позади коридор. Однако не обнаружил ничего такого, что внушало бы подозрения или угрозу: все вроде бы обстояло благополучно. Тогда, сменив профессиональную настороженность на спокойно-приветливое выражение, он толкнул дверь в вагон-ресторан.

Через тридцать пять минут официант убрал последнюю пустую тарелку, а Фалько закурил и рассеянно поглядел в окно, за которым тянулся благодатный французский пейзаж – перелески, мосты, реки, – прежде чем развернуть и перелистать экземпляр «Ла Пресс», лежавший на скатерти. Потом с любопытством покосился на двух женщин, чересчур громко разговаривавших за соседним столиком.

Разговор шел по-английски, с явственным американским акцентом. Фалько отметил, что они едва прикоснулись к цыпленку по-беарнски, но приступили уже ко второй бутылке бордо. Не боясь ошибиться, всякий бы сказал, что это заокеанские туристки, обследующие Старый Свет. Одна была белокурая, круглолицая и чересчур, на вкус Фалько, корпулентная. Не красавица, но и не дурнушка. Прекрасные зубы. Живые бледно-голубые глаза, светлые волосы, причесанные на прямой пробор, подстрижены и завиты по моде. Одета со вкусом – в удобный костюм от хорошего портного, фасоном напоминающий мужской. Ее худенькая нескладная спутница казалась скорее тощеватой, нежели стройной. Она сидела к Фалько спиной, и он видел ее собранные в пучок темные волосы.

– Но это же просто абсурд, моя дорогая! Совершеннейший абсурд!

Блондинка говорила нараспев, тоном, накрепко усвоенным теми, кто положение занимает, а деньги – нет: своих в избытке. Такие женщины, подумал Фалько, – сущая божья кара для обслуги фешенебельных отелей, капитанов трансатлантических лайнеров и – если они замужем – для секретарш своих мужей. Вторая в ответ только кивала: речь, судя по всему, шла о том, что не удалось снять номера в парижском «Ритце» и пришлось довольствоваться «Георгом V».

В этот миг бледно-голубые глаза блондинки случайно встретились с глазами Фалько. Тот улыбнулся почти инстинктивно, благо обладал драгоценным свойством, столь нужным всякому авантюристу и бродяге, – умением легко заводить разговор с любым незнакомцем, особенно если тот принадлежал к противоположному полу.

– «Георг V» вовсе не плох, – очень естественно сказал он по-английски и взглянул на бокалы с вином, стоявшие перед дамами. – Современный, в стиле «джаз» – вы знаете, конечно? Шеф-повар Монфакон просто чудо, там подают необыкновенную «кулибьяку а-ля рюс», богатый погреб с великолепной коллекцией вин из О-Бриона и Шамбертена.

– Да вы просто ходячий путеводитель, – сказала блондинка.

– Совершенно верно, – Фалько слегка поклонился, представляясь: – Луи Коломер, издатель «Гида Мишлена», к вашим услугам.

– Вот как… Бывают же такие совпадения!

– Это счастливый случай.

В дамах проснулся интерес к новому знакомому. Темноволосая повернулась к нему, и на довольно простеньком лице обнаружились очки в железной оправе, придающие ей вид провинциальной гувернантки. Одета она была в серую юбку и кашемировый джемпер. Быстрым и наметанным взглядом Фалько определил, что она рассматривает его руки, а блондинка – рот. Так что той и досталась вторая его улыбка.

– Меня зовут Нелли. А это Мэгги.

Фалько снова учтиво наклонил голову.

– Вы впервые в Европе?

– Ну, что-о вы, – все так же певуче прозвучало в ответ. – На этот раз мы за две недели объездили все побережье – от Бреста до Бордо. Теперь возвращаемся в Париж.

– Туризм, как я понимаю?

– Правильно понимаете. – Блондинка продолжала оценивающе рассматривать его и, кажется, осталась довольна. Затем открыла сумочку, подмазала губы и показала на свободный стул: – Не хотите ли кофе пить с нами?

– С большим удовольствием.

Он пересел, устроившись с ней рядом и лицом к лицу – рано увядшему или, может быть, утомленному – к темноволосой. За сорок, определил Фалько, вероятно, старше своей спутницы. Несомненно, в юности была очень недурна, пока годы и тяготы жизни не иссушили. Блондинка, гораздо более свежая и сочная, была говорлива и подвижна, вела себя самоуверенно и непринужденно до степени развязности, как порой свойственно путешествующим за границей американкам из хороших семей. «Старыми деньгами» пахло от нее явственней, чем духами «Макс Фактор», и за ними угадывались лето в Новой Англии, зима на Лазурном Берегу, а меж одним и другим – каюта первого класса на «Куин Мэри». В сопровождении подруги и компаньонки в амплуа «бедной родственницы». На скатерти перед ней лежала книга. Обручальных колец Фалько не заметил ни у той, ни у другой.

– Вы в самом деле издаете «Гид Мишлена»?

В улыбке Фалько было не меньше тридцати восьми градусов тепла по Фаренгейту.

– Нет… Я вам бессовестно солгал. На самом деле я испанский идальго. И на досуге – тореро.

– Тореро?

– Естественно, – отвечал он не моргнув глазом.

– И коммунист в придачу?

– Конечно. У нас в Испании все такие. То быков бьем, то друг дружку.

– Да вы сумасшедший! – залилась смехом Нелли.

Мэгги серьезно смотрела на него сквозь стекла очков. От темных кругов под глазами лицо ее казалось скорбным. Фалько не удивился бы, узнав, что втайне, наедине с собой она пишет стихи. Наверняка пишет, решил он. Ну, или весьма вероятно. Боковым зрением он заметил название книги – «Гранд-отель»[19].

– Какой там ужас в Испании творится… – печально заметила Мэгги.

Фалько, сделав знак официанту, достал портсигар и открыл его перед соседками.

– Да уж, – ответил он.

Он вернулся в свое купе, приятно скоротав часок в непритязательной болтовне и легком флирте с Нелли – чтобы инструменты не тупились, это средство было не хуже любого другого. Повесил пиджак на вешалку, отстегнул запонки, закатал рукава сорочки и умылся холодной водой, предварительно убедившись, что пистолет лежит в тайнике и все в порядке. Потом опустил откидной столик, выложил на него сигареты и зажигалку и погрузился в чтение досье на Лео Баярда.

Француз, сорок два года. На Первой мировой был офицером; успешный журналист и писатель – романы «Нечего рассказать» и «Забытый окоп», получивший Гонкуровскую премию, упрочили его репутацию левого интеллектуала. Сторонник и почитатель Советского Союза, посвятивший ему на съезде писателей пламенный панегирик. По мнению безвестного составителя досье, Баярд не столько разделяет коммунистическую идеологию, сколько увлечен практической стороной вопроса: этот деятельный, энергичный, страстный человек восхищается сталинским режимом, в котором, не замечая недостатков, видит одни достоинства – видит и воспевает. Первые бои в Испании подали ему идею создать авиачасть, сражающуюся на стороне Республики. И через полгода в состав Народной армии вошли двенадцать самолетов его эскадрильи, в которой числилось пятнадцать пилотов и восемь механиков – людей разных национальностей. Боевые вылеты совершал и сам Баярд, что весьма укрепляло его легенду. Сейчас в Париже он пожинал лавры, писал резонансные статьи в поддержку республиканцев и метил в кресло министра культуры в правительстве Леона Блюма.

В досье имелись фотографии, и Фалько принялся обстоятельно их рассматривать. На одной Баярд с трибуны произносит речь перед московскими писателями. На другой сидит в парижском кафе «Дё маго» в компании советского кинорежиссера Сергея Эйзенштейна. Третья сделана на авиабазе: высокий сухопарый Баярд снят во весь рост: руки в карманах, сигарета во рту, пилотская куртка на плечах, волосы взлохмачены ветром, глядит в объектив – и на весь мир – с аристократической надменностью. Фалько невольно улыбнулся, вспомнив, как аттестовал адмирал воздушного паладина Республики – «свиристелка самовлюбленная».

Досье содержало еще кое-какие полезные сведения, и Фалько тщательно изучил все. Потом часть сжег в унитазе и смыл пепел, а часть спрятал. За окном уже совсем стемнело; за окнами погромыхивающего состава пролетали тени, подрагивали на широкой черной ленте Луары далекие огни. Звон колокольчика пригласил первую смену на ужин, но Фалько есть не хотелось. Надев пиджак, он вышел размять ноги в коридор, покуда проводник, подняв диван, стелил постель.

Фалько покуривал у окна, прислонившись плечом к раме опущенного стекла, подставив лицо ветру, пропитанному мельчайшей угольной пылью, когда в коридоре показался какой-то человек. Он был среднего роста, с непокрытой головой, и в притушенном свете вагонных ламп заметны стали подстриженные усы и редеющие волосы, курчавые и черные. Фалько инстинктивно принял оборонительную позицию – напряг мышцы, втянул живот, уводя его от возможного удара ножа, высвободил правую руку: несколько лет назад, в экспрессе Париж – Бухарест, был у него неприятный опыт подобного рода, – однако незнакомец всего лишь по-французски попросил прикурить и, поймав кончиком самокрутки огонек зажигалки, прошел дальше.

Фалько уже собирался вернуться в свое купе, как появились американки. Болтая и пересмеиваясь, они шли из вагона-ресторана и обрадовались, увидев попутчика. Особенно Нелли.

– Без вас нам за ужином не елось, не пилось.

– Сожалею… Ну, простите – аппетита не было.

Он вытащил сигареты, и все трое закурили. Обе дамы дышали на него хорошим вином. Особенно Нелли. Глаза у нее так и сияли.

– Вы обмолвились, что везете бутылку настоящего бурбона из Кентукки…

При этих словах Фалько, не теряя самообладания, улыбнулся:

– И опять я вам солгал. Заманивал вас в ловушку.

– Мы обожаем ловушки… Правда, Мэгги?

Все трое переглянулись. Фалько смотрел весело, Нелли – выжидательно, подруга – серьезно.

– Но это дело поправимое… – сделал ход Фалько.

– Это было бы чудесно… Мы обожаем бурбон.

– Мы ведь в Европе, не забывайте… Скотчем удовольствуетесь?

– Сойдет!

Фалько поднял указательный палец в знак того, что просит подождать, открыл дверь в свое купе и нажал кнопку, вызывая проводника, который не замедлил явиться. Через десять минут возник снова, неся бутылку «Олд Ангус», сифон и три стакана. Когда он расставил все это на столике, Фалько сунул ему в карман тужурки двадцать франков и пригласил дам войти.

– Ах, да ведь вам уже постелили… – мягко запротестовала Нелли.

– Пусть вас это не беспокоит, – Фалько запер дверь на задвижку. – Уместимся как-нибудь…

– Боюсь, мы тут все изомнем.

Серо-стальные глаза Фалько сузились в пленительной волчьей улыбке. Он откупорил и разлил виски по стаканам. Потом коротко пшикнул в каждый из сифона.

– Я люблю измятые постели, – сказал он, когда подруги принялись целоваться.

Фалько не принадлежал к числу тех, кто довольствуется лишь наблюдением. Это было ему – в буквальном смысле – не по нраву, это противоречило его взгляду на мир и на жизнь. И присутствие двух полураздетых женщин, ласкавших друг друга в сумраке купе, имело бы для него смысл лишь в том случае, если бы он деятельно вмешался в ход событий и направил их в нужную и естественную сторону.

Впрочем, было очевидно, что по крайней мере Нелли этого от него и ждет. И потому, предварительно окинув беглым и спокойным взглядом предстоящее, чтобы уяснить и наилучшим образом использовать склонности, предпочтения, подчинения и доминирования, равно как и прочие полезные подробности, он неторопливо глотнул виски с водой, поставил стакан на столик, снял с запястья часы и опустился на колени перед диваном, заняв позицию, удобную для поцелуя, благо Нелли уже topless и со вздернутой выше бедер юбкой довольно жадно тянула к нему губы.

– Свинья, – сказала американка.

Сказала, разумеется, по-английски: Dirty pig – так это звучало. Вот, значит, какая это дамочка, сделал вывод Фалько. Вот какие у нее вкусы и чисто технические предпочтения. Послушно, как исполнительный самец, легко принимающий любые правила игры, и усердно, как истый тореро-коммунист, он немедленно приступил к тому, чего, судя по краткой прелюдии, от него ждали. Нелли, оказавшись к нему так близко, предъявила прелести, скрываемые до этой минуты, – теплую, пышную, отзывчивую на ласку плоть, напрягшуюся и затрепетавшую от возбуждения. И прозвучавшие два слова внятно подсказывали, как именно Фалько следует заниматься ею…

– Сорра[20], – через какое-то время сменив дислокацию, прошептал он ей в самое ухо.

Произнес на звучном и чистом испанском языке. Не зная, поняла ли она значение этого слова или нет, но, вероятно, по тону догадалась безошибочно, потому что часто и прерывисто задышала, затряслась всем телом сверху донизу, так что Мэгги высвободила голову, зажатую меж бедер Нелли, и с удивлением взглянула на обоих, словно спрашивая себя, ее ли стараниями подруга пришла к такому благополучному финалу.

– Сучки, – повторил Фалько, на этот раз – из чистой учтивости – во множественном числе.

Мэгги продолжала смотреть на него с любопытством. Очки ее куда-то исчезли, пучок растрепался. Затуманенные глаза, влажные набухшие губы вдруг оживили увядшее лицо, смягчили его, сделали привлекательно-женственным. Кроме того, под распахнутой блузкой предстало нечто упругое и манящее. Кто бы мог подумать, сказал про себя Фалько, вспоминая, какой неказистой и замороженной показалась Мэгги ему в вагоне-ресторане. Кто бы мог подумать. Внезапно он ощутил прилив сил: почувствовал неподдельную радость бытия и уверенность, что никто не оборвет ее на полпути. Впереди еще много километров. Прежде чем приступить чуть погодя к очередному номеру программы, он медленно стянул с себя одежду и затем в спокойной и напряженной готовности проник в горячее тело Нелли, заскользил по нему, не оставляя своими заботами и Мэгги, а та немного отодвинулась, прижалась спиной к стенке, подрагивавшей от вагонной тряски и от ритмичного грохота вагонных тележек, и одновременно открыла ему прежде спрятанный меж черных чулок доступ к своим непостижимым недрам.

– Прелесть, – по-испански же сказал Фалько.

Ночь будет долгой, подумал он с удовольствием. А диван – узким.

В Париже уже цвели каштаны. Не жарко и дождя нет, с удовлетворением отметил Фалько, когда вышел из отеля, пересек бульвар, миновал средневековый фасад Сен-Жермен-де-Пре и, свернув на улицу Жакоб, вскоре оказался на углу Сен-Пер.

Ровно в час дня он был у ресторана «Мишо», где в дверях и в вестибюле толпились люди. Сняв шляпу, непринужденно пробрался ко входу и заглянул внутрь. Гупси Кюссен сидел в глубине зала у окна в компании еще двоих – черноволосого мужчины и светло-русой девушки. Заметив Фалько, австриец поднял руку. Изобразил радостное удивление. Сотрапезники обернулись, а Фалько, игнорируя неодобрительный взгляд метрдотеля, через весь зал без колебаний направился к столику. Кюссен бросил салфетку на скатерть и встал ему навстречу:

– Начо Гасан, какими судьбами?! Что ты делаешь в Париже? Позволь тебя познакомить… Лео Баярд, Эдди Майо… Ищешь свободное место? Ты один? Садись с нами!

Кюссен, как и было условлено, с уверенной светской обходительностью представил его как своего старинного приятеля, испанца, обосновавшегося в Гаване. Фалько протянул руку поднявшемуся Баярду, поклонился его спутнице, меж тем как официанты подали стул и прибор.

– Вот так сюрприз! – ликовал Кюссен, продолжая вести свою партию. – И какой приятный сюрприз!

Лео Баярд – Фалько, предвидя оперативную необходимость, всегда внимательно рассматривал новых знакомых – оказался рослым и худощавым. Элегантным, с несколько томными манерами. Привлекательное лицо с резкими, острыми чертами, с крупным орлиным носом вполне заслуживало определения «аскетичное» и казалось моложе от густой челки, упавшей – точнее говоря, уроненной – на высокий патрицианский лоб. Короче говоря, перед Фалько был человек примечательный, человек заметный. Что называется, породистый. Эдди Майо – хорошенькая белокурая англичанка с нежным личиком и ледяными синими глазами – была в шерстяном мужском свитере и широкой синей юбке, носила прическу в виде шлема à la Луиза Брукс[21], то есть модную лет десять-пятнадцать назад, однако у такой женщины воспринимавшуюся как нечто более чем современное.

– Ваше полное имя Игнасио? – с суховатой учтивостью уточнил Баярд.

– Ради бога, без церемоний! – улыбнулся Фалько. – Для вас – просто Начо: так зовут меня друзья.

– Да, – подтвердил Кюссен, в меру излучая радость. – Мы все зовем его так.

Им еще не принесли основное блюдо, и Фалько поспешил сделать свой заказ – антрекот с соусом беарнез – и не отказался от предложенного ему бокала вина: на столе стояла откупоренная бутылка «Шато-Латур» 1924 года.

– Вы из Испании?

– Боже упаси, – Фалько, уже поднесший бокал к губам, раздвинул их в холодной улыбке. – Это не моя война. Я из Лиссабона через Биарриц.

Баярд рассматривал его задумчиво и внимательно. Глаза его, беспокойные, как у птицы, не знающей, на что решиться, то перебегали туда-сюда, то вдруг замирали, уставившись на что-то или кого-то.

– Не ваша война? – переспросил он наконец.

– Совсем не моя. – Фалько, довольный, что так скоро вошел в нужную тему, оперся накрахмаленными манжетами о ребро стола и, чуть подавшись вперед, сказал, словно по секрету: – Я уже восемь лет живу в Гаване.

– У вас там бизнес?

– Да, семейная фирма в Вуэльта-Абахо. Мы производим сигары.

– Лучшие на Кубе, – вовремя вступил Кюссен. – А еще Начо и его родня увлекаются искусством. При моем посредстве кое-что недавно приобрели.

В глазах Баярда появился интерес:

– И что же именно?

– Несколько превосходных эротических гравюр Фудзиты[22]. Еще мы говорили о покупке работ Мана Рэя. – Кюссен, поглаживая усики, повернулся к Эдди Майо, словно его внезапно осенила новая идея: – Кстати! Начо будет очень интересно посетить твою выставку.

Эдди в первый раз взглянула на Фалько прямо. Тот оценил безмятежную красоту этой женщины. И теперь, разглядев ее получше, вспомнил, откуда ему знакомо ее лицо. Несколько лет назад оно не сходило с обложек модных журналов – Эдди представляла коллекции высокой моды. Тогда она выглядела совсем юной. Более хрупкой, что ли, более невинной. Сейчас ей уже за тридцать, и красота ее стала зрелей, завершенней, ярче.

– Вы экспонируете свои работы? – спросил он любезно.

– Да… В галерее «Энафф».

– Это в двух шагах отсюда, – подоспел Кюссен.

– Вы художница?

В ответ прозвучало безразличное:

– Фотограф.

Кюссен гнул свое и продолжал изображать уместное удивление. От хлопотливой мимики натягивалась и опадала под челюстью обезображенная рубцом кожа:

– Да неужто ты не видел фотографии Эдди?

– Не повезло, – улыбнулся Фалько. – Очень сожалею.

– Ты будешь в восторге.

– Не сомневаюсь.

– Мы могли бы, если хочешь, сегодня и отправиться, – вдохновенно предложил Кюссен. – Это поразительно смело и дерзко. По сравнению с работами Эдди гравюрам Фудзиты место в монастырском пансионе.

– А еще мне хотелось приобрести что-нибудь Пикассо, – сделал смелый ход Фалько.

Кюссен с похвальной быстротой реакции устремился в брешь:

– Конечно. Ты ведь мне говорил в прошлый раз.

– Вот это уже мужской разговор, – засмеялся Баярд. – Пикассо стоит подороже, чем Эдди Майо.

Подали основные блюда. Орудуя ножом и вилкой, Баярд не переставал наблюдать за Фалько. Наконец подался вперед и спросил любезно и доверительно:

– Можно задать вам вопрос личного свойства, сеньор Гасан?

– Пожалуйста, называйте меня Начо, просто Начо…

– Хорошо, благодарю вас… Итак, Начо, вы позволите?

– Разумеется.

Баярд на миг замялся. Аристократическое лицо с падающими на лоб непокорными прядями словно вдруг отуманилось.

– Как может испанец заявлять: «Это не моя война»? Как можно чувствовать себя посторонним тому, что там происходит?

Кюссен был настороже и вмешался немедля:

– Лео был в Испании, – объяснил он. – Одно время он там даже…

– Я отлично знаю, что кабальеро делал в Испании, – не дал ему договорить Фалько. – Я, как и все, читаю газеты. Знаю и восхищаюсь. А правда ли, – обратился он к Баярду, – что вы принимали участие в воздушных боях?

Тот типично французским, но чересчур размашистым движением кисти дал понять, что это сущие пустяки.

– Иногда приходилось.

– Но это же огромный риск, – поднял брови Фалько. – Очень опасное дело.

Со своих олимпийских высот Баярд одарил его снисходительным взглядом:

– Жизнь вообще опасное дело.

– Ну да, конечно… И я восхищаюсь, что вы отыскали в ней самую опасную сферу. Признаюсь вам, что всегда завидовал людям действия.

Баярд принял очередной комплимент невозмутимо, однако высокомерия в его потеплевшем взгляде стало чуть меньше.

– Бывают такие моменты в истории, когда бездействие – преступно.

– Согласен с вами и симпатизирую вашим усилиям… Однако у каждого из нас свои резоны видеть происходящее так, как видит.

– И каковы же они у вас?

Фалько положил нож и вилку на край тарелки и слегка откинулся на спинку стула. Он делал вид, что с большим трудом подбирает слова.

– Сердце мое – с Республикой. Однако насчет моих земляков иллюзий не питаю. Монархию они уже свергли, первую республику разрушили, загубят и нынешнюю… Скажу вам честно – дикие мавры Франко и наемники из Легиона страшат меня не больше, чем малограмотные уголовники, которые называют себя кто анархистами, кто коммунистами. По обе стороны фронта у меня остались могилы расстрелянных родственников и друзей.

– Вы были в Испании после переворота? – спросил Баярд.

– Нет.

– С тех пор многие ошибки удалось исправить.

– Ну, вот когда исправят все, я и переменю свое мнение… А до тех пор предпочитаю наблюдать издалека.

– Начо кое о чем умолчал, – не растерявшись, пошел импровизировать Кюссен. – Он вовлечен в испанские дела куда сильней, чем говорит.

И движением бровей укорил Фалько за ложную скромность.

– Это к делу не относится, Гупси.

– Еще как относится. Не в его привычках бахвалиться, но несколько недель назад он внес очень щедрый вклад в дело Республики.

– Ну, довольно, довольно…

– Санитарные машины, – торжествующе произнес Кюссен, словно это все разъясняло. – Выделил значительную сумму на покупку санитарных машин!

Баярд взглянул на Фалько с внезапным одобрением. Слова австрийца удивили его и обрадовали.

– Вот как… Это делает вам честь, – сказал он и обернулся к Эдди: – А? Как ты считаешь, дорогая?

– Разумеется.

Фалько взял свой бокал и приподнял его, глядя на Баярда:

– Как я уже говорил, мне известно, чтó вы делали в Испании. Известно и про знаменитую эскадрилью, и про ваше героическое участие в борьбе испанского народа. И я вас благодарю от всего сердца. Надеюсь, у нас еще будет случай об этом поговорить.

– С удовольствием.

– Если смогу быть вам чем-нибудь полезен, я – с радостью…

Фалько выпил под одобрительным взглядом Кюссена, и следом выпили все.

– Превосходно, – сказал австриец, слегка похлопывая себя по животу. – Мы можем сегодня ближе к вечеру посмотреть работы Эдди… Они прекрасны, они скандальны, они невероятны.

Теперь Фалько глядел на женщину. Та по-прежнему молчала, не сводя с него изучающих синих глаз, которые ничего не выражали, но все же что-то как будто таили в самой глубине.

– Ни минуты не сомневаюсь.

Фалько нравилась залитая весенним сиянием Сена, где по набережным прогуливались фланёры и покачивали бедрами женщины, впервые в этом сезоне надевшие светлые платья, нравились бульвары под сенью платанов. Простившись с новыми знакомыми – договорились встретиться в шесть вечера в галерее «Энафф», – пройдясь немного в оживленной толчее по левому берегу вдоль ларьков букинистов, торговавших старыми журналами, книгами и гравюрами, он поглядел на часы и вошел в «бар-табак», купил у кассирши жетон и набрал телефонный номер.

– Это месье Жибер?

– Вы ошиблись номером.

– Я договорился о встрече с ним в половине пятого, – настаивал Фалько.

– Повторяю – вы не туда попали.

– Простите.

Дал отбой, снова взглянул на часы, вышел на улицу и неторопливо зашагал на угол улицы Юшетт, где возле книжного магазина Жибера Жёна находилось кафе. По дороге несколько раз переходил с одной стороны улицы на другую, спустился на станцию метро «Сен-Мишель» и снова вышел наружу, пока не убедился, что слежки за ним нет. И наконец, добравшись до кафе, где в этот час было не слишком людно, занял столик в глубине террасы под полотняным навесом, сев спиной к стене. Так ему были видны улица и прохожие.

Связник появился в условленный час – в 16.10 (Фалько, назначая встречу, подразумевал, что она произойдет на двадцать минут раньше названного времени). И оказался человеком средних лет: утомленное лицо, тонкие усики, зачесанные назад волосы с глубокими залысинами. Лихорадочно блестящие воспаленные глаза. Изысканные манеры противоречили непрезентабельному облику – он был в мятом коричневом костюме в полоску, с шейным платком вместо галстука. Без шляпы. На вид – конторский служащий невысокого ранга. Он уселся на плетеный стул за соседним столиком, вытянул ноги и заказал кофе. И оказался так близко к Фалько, что они едва не соприкасались плечами. Тесно стоявшие столики в парижских кафе облегчали негласные контакты.

– Вы «Голуаз» курите? – спросил Фалько.

– Нет, «Житан».

– Как к вам обращаться?

– Меня устроит «Санчес».

– Хорошо.

Назвавшийся Санчесом выложил на столешницу синюю пачку сигарет и коробок спичек. Пальцы левой руки у него пожелтели от никотина. Фалько взял сигарету, прикурил, а спички спрятал в карман. И стал рассеянно наблюдать за прохожими. Через мгновение сосед произнес негромко:

– Там телефонные номера и адреса контактов. Кроме того, мне приказано подготовить несколько боевых ребят, причем непременно французов.

– Это необходимое условие, – лаконично сказал Фалько.

– А почему не испанцев, позвольте полюбопытствовать? Тут есть наши. Толковые парни. Умелые и надежные.

– Надо постараться, чтобы никто не связал франкистов с тем, что мы готовим.

– А что мы готовим? Я ведь даже не знаю, чем вы тут заняты. Я не жалуюсь, поймите… Выполняю приказы. Но я не ясновидящий – так уж вышло.

– Понимаю. Но подробности смогу сообщить лишь дня через два.

Санчес ненадолго задумался.

– Ну, есть один подходящий… Ветеран войны, требует, чтобы к нему обращались «майор Вердье». Руководит парижской группой кагуляров[23].

– Слышал о таком, – кивнул Фалько.

– Тогда можно не объяснять, что это за птица.

Фалько в самом деле знал об этой тайной организации ультраправых радикалов и антисемитов. Эта остервенелая публика не гнушалась самой тяжкой уголовщиной и люто ненавидела Народный фронт и Испанскую Республику.

– Вердье в случае надобности сможет нас поддержать, – добавил Санчес. – Он это делал уже не раз. И все оставалось шито-крыто. Кагуляры нас время от времени, так сказать, прикрывают. Только неизменно просят не слишком это афишировать.

– И чем же мы расплачиваемся за их содействие?

– Итальянским оружием, которое ввозим через Марсель. Надо будет – и сейчас сделаем им выгодное предложение. Они знают, что мы держим слово.

Они замолчали, когда к ним приблизился официант с подносом, на котором стояли кофе с молоком и стакан воды для Санчеса и бутылочка минеральной для Фалько.

– Как обстоят дела сейчас? – спросил тот, когда официант ушел.

Санчес собрался было ответить, но тяжко закашлялся. Справившись с приступом, прижал к губам платок и сейчас же спрятал его в карман. Слишком поспешно, отметил Фалько.

– Для нас довольно благоприятно, – наконец ответил Санчес. – Переезд республиканского правительства в Валенсию привел к отставке их посла и всех его людей. Вся сеть красной разведки в Париже развалилась.

На вкус Фалько, французская сигарета была слишком едкой. Он погасил ее в пепельнице с логотипом Дюбонне.

– Восстановят скоро?

– Не думаю. Так или иначе, она и раньше работала отвратительно.

– Да уж знаю…

– А теперь и совсем из рук вон, – продолжал Санчес. – Посол смылся, оставив стотысячную дыру в бюджете миссии и не заплатив своим французским и испанским агентам. Разведчики, работавшие под дипломатическим прикрытием, денег не считали, швыряли их направо и налево, благо не свои, а казенные. Платили огромные суммы за сведения, которые легко найти в любой газетенке за пятнадцать сантимов. В посольство валом валили все проходимцы и жулики Европы, предлагая недостоверную информацию и сомнительные поставки оружия и урывая за это самые лакомые куски из секретных фондов.

Уму непостижимо, что там творилось… Недавно посольство выложило круглую сумму за досье некоего эксперта по Чехословакии. – Он юмористически покосился на Фалько: – Ну вот растолкуйте мне, какой интерес для Республики может представлять Чехословакия?

– Прелестно, – чуть заметно улыбнулся Фалько.

– Кроме того, – продолжал Санчес, – были там в немалом числе и такие, которые крутили махинации открыто, без стеснения. Например, каталонские полицейские, прикомандированные к посольству, недавно открыли напротив вокзала д’Орсэ лавочку по скупке и продаже ювелирных товаров, а деньги на обзаведение вывезли из красной зоны вместе с реквизированными у жертв ЧК драгоценностями.

Здесь ведь так: кто не крадет, тот ворует, – добавил Санчес, прихлебывая кофе. – Даже сын Негрина[24] пользуется золотом, вывезенным из Банка Испании, да еще имеет открытый счет в Лондоне… Франция переполнена лжеизгнанниками, которые живут на разные субвенции и сражаются за Республику в парижских кафе.

Фалько оглянулся: обыватели с газетами, старушки с собачками, американские туристы в желтых ботинках, брюках гольф и разноцветных носках. Если на свете и бывает война, то где-то там, за тысячу километров отсюда. Или, по крайней мере, подумал он со злой усмешкой, здесь все так полагают.

– А мы?

Санчес неопределенно повел плечами:

– Мы постепенно начинаем действовать заодно с людьми из Второго бюро[25] и с правыми политическими силами. Наша контора в отеле «Мёрис» выдает паспорта, и радиоцентр на юге Франции работает исправно. Денег у нас меньше, чем у красных, день войны обходится нам в шесть миллионов песет, а потому приходится действовать с умом. И нашими стараниями поток оружия и добровольцев для Республики сильно обмелел…

Он снова закашлялся. На этот раз, когда он прятал платок, Фалько заметил на ткани несколько розоватых пятнышек. И понял, почему Санчес так и не выкурил ни одной сигареты из пачки, которую принес как опознавательный знак.

– Неделю назад, – продолжал связник между тем, – мы перехватили курьера, который вез из Марселя в Париж новый шифр. Посольство его потеряло, можете себе представить, и затребовало копию в консульстве.

– Перехватили?

– Конечно. Но оказалось, что он у нас и так имеется… Уже полгода. Итальянская книжка, замусоленная почище романа Хоакина Бельды[26].

– Я так понимаю, надежность связи оставляет желать лучшего?

– Да… И у нас, и у них. Но мы все же совершенствуемся – обзавелись шифровальной машиной «Норд» и защищенной телефонной линией… Так что и здесь, как и там красные, хоть у них иные ресурсы, остаются позади.

С этими словами Санчес выпил воду и прищелкнул языком с таким видом, словно и его самого приводила в уныние безалаберность противника. И угрюмо улыбнулся, как человек, со стороны наблюдающий за неким зрелищем, столь же удручающим, сколь и непристойным.

– Иногда мне кажется, что там собрались просто слабоумные, – вдруг сказал он. – Вообразите – они шпионят друг за другом и передают нам информацию, чтоб нагадить сопернику! Уму непостижимо, какие идиоты приезжают покрасоваться-поблистать сюда, где не свистят пули… Как они ненавидят друг друга, как стараются подставить друг другу ножку… Видели бы вы анархистов в Барселоне…

– А я видел.

Санчес уставился на него:

– Вы так говорите, словно в самом деле видели.

Перед глазами Фалько вновь возникли объятые хаосом улицы, в ушах загремела пальба. Вспомнились итальянцы, которых ему было приказано ликвидировать. И выражение их лиц, когда стало понятно, что люди, приставившие им стволы к затылкам, – не из полиции.

– Видел. Вблизи.

– Если бы не русские и не те, кто в комбинезоне и альпаргатах, с винтовкой в руках подставляет грудь под пули, там все давно бы рухнуло.

Две молоденькие гризетки присели за соседний стол и спросили лимонаду. Они выставляли напоказ стройные ножки в скверных чулках и туфлях за полсотни франков и время от времени поправляли косметику. Не переставая щебетать, бесстыдно и выжидательно постреливали глазами в мужчин. В надежде, что какой-нибудь художник пригласит их позировать ню или еще какая-нибудь нежданная удача избавит от прилавка. Фалько рассеянно наблюдал за ними. В этом городе, не в пример прочим, предложение неизменно опережает спрос.

– Необходимо будет сделать несколько фотографий, – сказал он.

– Чьих?

– В ближайшие дни у меня будут встречи с одним господином… Так вот, надо заснять меня с ним, причем незаметно для него.

– Это нетрудно. А о ком идет речь?

– О Лео Баярде.

Санчес негромко присвистнул.

– Ого…

– Вот именно. Возникнут сложности?

– Никаких, – ответил тот, немного подумав. – Будет сделано.

Санчес помедлил еще миг, словно хотел что-то добавить и не знал, надо ли. Но наконец решился:

– Вы сказали, что будете встречаться с Баярдом.

– Собираюсь.

– Помните, я упомянул майора Вердье?

– Да. И что же?

– Мне пришло в голову, что может выйти недоразумение… Его люди стали плотно следить за Баярдом, едва тот вернулся из Испании. Если вас заметят в его обществе… сами понимаете.

– Не исключено.

– А люди эти, как я уже сказал, опасные. Во избежание… их лучше будет предуведомить…

Фалько задумался и ответил не сразу:

– Ответ отрицательный. Возможна утечка, рисковать нельзя.

– Как угодно. Вам решать.

– Это продлится всего несколько дней.

– Все равно, будьте осторожны. И чуть что – дайте мне знать. В спичечном коробке найдете номер телефона для экстренной связи.

Фалько молчал, разглядывая людей, проходивших мимо кафе.

– И второе, – сказал он наконец. – Что вы можете сказать мне о Всемирной выставке?

Санчес уставился на него с удивлением и любопытством:

– Вас это интересует?

– Как видите.

– Красные развили бешеную деятельность. Павильон Испании должен стать визитной карточкой, витриной Республики. Создать благоприятный образ, который заставил бы позабыть, сколько там перебили священников. А потому продемонстрируют церковную утварь и прочее имущество и фотографии ополченцев, которые охраняют соборы и памятники истории… Все будет очень трогательно.

– А Пикассо?

Санчас не сводил с него пытливых глаз. Потом двумя пожелтевшими пальцами потер нос.

– Если спрашиваете, значит, вам известно, что ему заказали огромное полотно…

– Да, известно.

– Огромное полотно, которое послужит той же цели – возвысить Республику в глазах мирового сообщества. Работает он в студии, которую ему купили на улице Гранз-Огюстэн, семь. Уплатили, по достоверным сведениям, миллион франков.

– Недурно.

– Как видите, фирма с затратами не считается.

– Пыль в глаза пускают…

– Верно. Главное – произвести впечатление… Вы позволите?

Он показывал на бутылочку минеральной воды, которую Фалько даже не откупорил. Рядом стоял пустой стакан с ломтиком лимона внутри.

– Конечно.

Санчес налил до краев и выпил залпом, не переводя дыхания. Потом откинулся на спинку стула. Потрогал сигаретную пачку, повертел ее. И спрятал в карман.

– Рассчитывали открыть испанский павильон еще в этом месяце, но не уложились в срок. Подготовка к открытию самой Выставки отстает от графика.

– И намного ли?

– Прилично. Французское правительство, спасаясь от критики справа, пытается снискать симпатии в обществе и потому поддерживает культуру. Думали, что открытие состоится первого мая, но ничего не получилось. Из сорока четырех павильонов готовы только советский, германский, итальянский и еще один какой-то. Освещение не работает, дорожное покрытие не отремонтировано. Бардак, одним словом. Так что Пикассо успеет.

– Если ему не помешают.

– Разумеется. – Санчес снова взглянул на него с любопытством. – Если ему не помешают.

5. Романы и шпионы

Галерея «Энафф» помещалась на улице Фюрстенберг в небольшом кокетливом особняке: с улицы через большое окно было видно почти все, что находилось внутри. На стенах в застекленных рамах висели работы Эдди Майо. Брутальная красота обнаженных тел, снятых в вычурных неестественных ракурсах сверхкрупными планами и с резкой, контрастной светотенью. Секс и плоть.

– Великолепно, – подвел Фалько итог своим впечатлениям.

Об искусстве фотографии, равно как и обо всех иных видах и родах искусства, он имел лишь самые начальные понятия, сводившиеся к перелистыванию иллюстрированных журналов. Однако разглядывая эти снимки, он будто вступал в увлекательный лабиринт человеческого тела, который сулил открытия и тайны и побуждал одни – совершить, другие – разгадать. Фалько не знал, к какому разряду отнести талант Эдди, но присутствие его было несомненно. Он снова посмотрел на нее и словно окунулся в стылую синь устремленных на него глаз – ему показалось, что она все это время следила за его реакцией.

– Сюрреалистическая транссексуальность, – довольным тоном продавца, расхваливающего достоинства своего товара, изрек Кюссен.

Фалько наклонил голову, не отводя взгляда от Эдди. Эти глаза так видят мир, подумал он. Посредничают между живой, бурно дышащей реальностью и ее образами, замороженными в солях серебра. Впрочем, эти же глаза или она сама придавали им телесную, плотскую чувственность. Возбуждающего свойства.

– Мне очень нравится, – сказал он.

Женщина продолжала смотреть на него, не отвечая на лестный отзыв, и Фалько подумал, что окутывающий ее полярный холод таинственно противоречит жару страсти, которым веет от ее работ. Наконец она слегка кивнула с насмешливой благодарностью. Больше всех был доволен и почти горд Лео Баярд.

– Это необыкновенная женщина. И лучшее тому доказательство – ее работы.

В устах Баярда похвала прозвучала со снисходительностью наставника. Обняв Эдди за плечи, он притянул ее к себе, и она скорее безразлично, чем покорно, подалась, положив светловолосую гладко причесанную голову ему на плечо. Фалько, наблюдая за парой, подумал, что в этой демонстрации близости сквозит нечто показное, предназначенное для окружающих и подчиняющееся светским правилам.

– Никто так не видит мир, – категорически, как о собственном достижении, заявил Баярд.

– Вы хотите сказать – «ни один мужчина»? – негромко произнес Фалько.

Баярд, двумя пальцами отбросив падавшие на глаза пряди, взглянул на него с интересом, к которому примешивалось обычное высокомерие. Судя по всему, он не привык к возражениям.

– Простите, не вполне вас понял…

– Так видят все женщины… Иное дело, что не все способны это выразить. Нашей очаровательной хозяйке, – он показал на Эдди, – удается.

– И на чем же основывается ваша уверенность?

Фалько простодушно пожал плечами. Обаятельная, тысячу раз опробованная улыбка придала его словам значительности.

– На столетиях безмолвия. Мужчинам никогда не сравниться с ними в умении молчать… Полагаю, оно берет начало в биологии. И это сообщает их взгляду зоркость.

– Любопытно, – признал Баярд.

Арктическая синева вновь коснулась лица Фалько – Эдди Майо подняла голову и чуть отстранилась от Баярда.

– Похоже, вы разбираетесь в том, как по-разному умеет женщина молчать…

– Едва-едва.

– Но формулируете вполне прилично.

– Немного здравого смысла. – Фалько на миг задумался. – Я становлюсь перед ней и просто смотрю.

– Становитесь?

– Именно так.

– И смотрите?

– И смотрю.

Льдистая синева, казалось, чуть-чуть подтаяла.

– Просто смотрите – и все?

– Не всегда. Бывает, еще улыбаюсь.

– Смотрите и улыбаетесь?

– Да.

Эдди показала на ближайшую фотографию:

– И что же вы видите вот здесь, например?

Фалько повернулся и взглянул на снимок. Там на крупнейшем из крупных планов был запечатлен женский рот, впившийся в дольку апельсина. Зубы размалывали мякоть, струйка сока стекала на подбородок.

– Если я правильно понял, вы работали с Маном Рэем?

– Да, – сказала она как о чем-то само собой разумеющемся. – Я была его моделью и любовницей.

– А-а.

– И училась у него искусству фотографии.

– Понятно.

– Но это не имеет отношения к тому, о чем я спрашивала. – Эдди снова показала на снимок. – Что вы видите здесь?

– Секс.

– Это на поверхности. Что еще?

– Вызов. Уверенность… Опасность.

– Какого рода?

– Опасно оказаться слишком близко к этому рту, опасны последствия этого сближения… Опасно даже на миг забыть, что мир враждебен.

– И это тоже вызывает у вас улыбку?

– Иногда.

Легкое дуновение злорадства тронуло ее губы:

– Наверно, потому что вы богаты и живете на Кубе, среди табачных плантаций и сигарных фабрик, где мир не враждебен.

– Наверно.

– А на самом деле?

– Простите, вы о чем?

– О мире. Вы же сами сказали… Мир – враждебен. Разве нет? Опасное место.

Баярд и Кюссен с интересом внимали этому диалогу и хранили молчание. Фалько молча посмотрел на Эдди. Слишком далеко зашли, понял он. Женщина бросила наживку, и он клюнул. По неведомой причине она не доверяет ему. Впрочем, в ее поведении не чувствуется агрессии. Но держит дистанцию и ограничивается наблюдением. А почему – неизвестно. Но в любом случае это затрудняет его действия. Та же мысль наконец дошла и до Кюссена. Встревоженные глаза австрийца беспрестанно посылали Фалько сигналы тревоги.

– Я понимаю вас, – неожиданно нарушил затянувшееся молчание Баярд, и Фалько вздохнул с облегчением.

– Ты просто обязан купить одну из этих работ, – воспользовался моментом Кюссен. – Упустишь – век себе не простишь.

Фалько кивнул, признавая очевидное:

– Ты прав.

И стал разглядывать висевшие вокруг фотографии, пока снова не остановился на той, где губы и зубы впивались в мякоть плода.

– Вот эту, наверно. – Он перевел взгляд на Эдди: – Если она еще не продана.

Она показала на красную точку в углу рамы:

– Продана, но это неважно. Я все устрою. Она останется за вами.

Эдди произнесла эти слова без улыбки и безучастно, как будто ей не было никакого дела, купит кубинец Игнасио Гасан одну из ее работ или нет.

– Прекрасно, – сказал Кюссен. – Тебе это обойдется в две тысячи франков.

– Однако…

– Уверяю тебя, это почти даром.

Фалько, воздержавшись от дальнейших комментариев, достал из кармана вечное перо «Шиффер-Баланс» в яшмовом корпусе и чековую книжку «Лионского Кредита», переданную ему адмиралом в Сан-Себастьяне. С невозмутимым видом выписал чек и протянул Кюссену.

– Колоссаль! – просияв, тот помахал листком в воздухе, чтобы поскорее просохли чернила. – Теперь надо выпить, отметить покупку.

На улице Фалько обнаружил, что в нескольких шагах за ним, не скрываясь, следует какой-то человек в кепке – приземистый и коренастый, с приплюснутым боксерским носом. Баярд улыбнулся успокаивающе:

– Не беспокойтесь. Это Пти-Пьер, мой шофер.

– И телохранитель, – уточнила Эдди.

– Он был со мной в Испании, служил механиком в моей эскадрилье. А до этого воевал в Африке. Славный малый, предан как пес.

– Даже чересчур, – добавила она.

Они пришли на Монпарнас, в «Дом». Присели у стойки бара, потому что терраса бурлила посетителями, как жаровня с картофелем фри, заказали коктейли «Бостон-флип»[27] и стали пить, покуривая и оживленно болтая, меж тем как Пти-Пьер остался у дверей. Кругом звучал многоязыкий говор, и Фалько с усмешкой подумал – впечатление такое, будто это вавилонское столпотворение организовано каким-нибудь американским PR-агентством, чуждым расовых или политических предрассудков. Словно камешки, перекатываемые бурным потоком, здесь с туристами перемешались беженцы со всей Европы, на время бросившие оружие и оказавшиеся вдалеке от проволочных заграждений и спорных границ. Фалько всегда нравилась разношерстная публика парижских кафе, где с одинаковым успехом можно и остаться незамеченным, и – через минуту – отыскать множество знакомых. Нравилась не меньше, чем строгая элегантность французских гарсонов в безупречных, как и их манеры, длинных передниках.

– Я почти ничего не знаю про кубинские сигары, – заметил Баярд. – Редко их курю. У вашей семьи крупная плантация?

– Порядочная, – не моргнул глазом Фалько. – Под Сан-Луисом. Это к юго-западу от Гаваны. Выращиваем табак, который идет на сорт «вегас-финас».

– Почва имеет значение?

– Разумеется. Листья для сигары, что виноград для вина.

Баярд проявил непритворный интерес:

– А вы производите какую-нибудь известную марку?

Фалько, ощущая на себе обеспокоенный взгляд Кюссена, улыбнулся:

– Мы не выпускаем сигары определенной витолы[28] или, если угодно, бренда. Состоим в родстве с семейством Менендесов и кооперируемся с ним – поставляем табак для сорта «Монтекристо».

Австриец, снова встревожившись, часто заморгал. Он думал, что Фалько вступил на зыбкую почву, и уже раза два пытался сменить тему, но Баярда интересовали сигары. Или их производитель Начо Гасан.

– И какие же «гаваны» вы бы порекомендовали?

– Если нашего производства, то, конечно, «казаки B» или «пирамиды № 2», – к удивлению Кюссена, Фалько без заминки полез во внутренний карман, извлек оттуда толстую сигару и протянул ее Баярду. – Вот такого типа. У них приличное сепо.

– Сепо?

– Профессионалы так называют толщину. А у «пирамиды» – конец заостренный.

Лео принял сигару, сказал «спасибо» и, не понюхав и не помяв, сунул ее в нагрудный карман. Фалько повернулся к Эдди:

– А вы курите сигары?

– Иногда.

– Как вы знаете, затягиваться не надо. Только смаковать вкус и аромат.

– Разумеется.

Фалько достал вторую сигару – «казак B» и, предварительно проткнув кончик зубочисткой, протянул Эдди со словами:

– Надеюсь, вам понравится. Мягкий вкус, и величина подходящая.

Девушка, не поблагодарив, поднесла зажатую в зубах сигару к протянутому ей огоньку зажигалки.

– А правда ли, что работницам, пока они их скручивают, читают вслух? – спросила она, выпустив первые облачка дыма.

Фалько улыбнулся, пряча зажигалку. Всем своим видом Кюссен выражал безмолвный восторг.

– Правда.

– И они, как Кармен у Мериме, скручивают их на голом бедре?

– Вот это, боюсь, легенда.

– Неужели?

– Тем паче что не каждое бедро заслуживает внимания.

– Даже так?

– Именно. И среди наших работниц преобладают дамы средних лет. От пятидесяти и старше.

Эдди несколько секунд вглядывалась в его лицо:

– Какое разочарование.

– Еще бы.

Она взглянула на дымящуюся в пальцах сигару:

– Это напрочь лишает курение всякого романтизма.

– К сожалению, – согласился Фалько. – Но, впрочем, всегда можно вообразить подходящую женщину.

– А вы каких женщин воображаете?

– У меня скудная фантазия, – он сделал постное лицо. – Просто я слишком часто вижу, как скручивают сигары – не на бедре, а на самом деле.

После этого Фалько отпил глоток и повернулся к Баярду. Пришло время, решил он, действовать на этом фронте. И подобраться к жертве поближе.

– Я восхищаюсь тем, что вы делали в Испании.

– Спасибо.

– Как же вы решили отправиться туда?

Баярд воспринял вопрос с напускным безразличием. Держа бокал в руке, облокотился о стойку – в изяществе каждого его движения сквозила надменность. Стало известно, сказал он немного помолчав, что на стороне Франко воюют итальянские и германские пилоты-наемники. Чтобы помочь законному правительству, Баярд решил набрать летчиков, которые сражались бы за республиканцев. Французские власти не могли сделать это официальным путем – а он мог. Пользуясь хорошими отношениями с министром авиации в кабинете Блюма, привел в действие кое-какие связи, раздобыл денег и создал эскадрилью добровольцев: в ней были французы, англичане, один русский и один немец.

– Кое-кто был убежденным антифашистом, других привлекли деньги… Ну и организовано все было неплохо.

Фалько слушал, не шевелясь, чуть приоткрыв рот. Не слушал, а внимал. На лице застыл едва ли не религиозный восторг.

– А правда, что вас сбивали?

– Да, однажды. Мы нарвались на фашистский истребитель, который обстрелял нас, вывел из строя наш «виккерс», так что пришлось идти на вынужденную посадку в Гредос. Сели довольно жестко.

– Боже милостивый.

– Лео был ранен, – сказала Эдди.

Баярд жестом стоика показал, что это безделица, не стоящая упоминания.

– Пустяк. Отделался ушибом колена. А вот наш стрелок, итальянец Джакопини, погиб.

– Соболезную, – сказал Фалько.

– Что поделать – издержки профессии. Местные крестьяне проявили себя с наилучшей стороны… Помогли нам, чем могли, хотя у самих ничего не было. Бедняки… – Он взглянул на Фалько. – Испанцы – удивительный народ, правда?

– Чистая правда, – ответил тот, посасывая сигару.

– Вы бы видели, как они вели себя, когда хоронили Джакопини: люди подымали кулаки, женщины плакали… Трогательно было.

– Еще бы, – заметил Кюссен, должным образом затуманившись.

– Вы с Эдди познакомились в Испании? – осведомился Фалько.

– Она там делала фотографии для «Лайфа». А встретились мы в Альбасете, где была наша авиабаза, на ужине в отеле «Регина». Эдди тогда только что вернулась с фронта под Гвадаррамой.

– В самом деле? – Фалько взглянул на женщину: – И как же там было?

– Тяжко и холодно, – легко ответила она.

– Эдди сделала о нас репортаж и потом уже далеко не отходила, – пояснил Баярд. – Уезжала, возвращалась, а вскоре совсем осталась с нами. Мы много с ней спорили о войне и о политике, о новом обществе – каждый понимал это по-своему.

Фалько продолжал смотреть на Эдди:

– Вы тоже решили летать?

Она покачала головой:

– Нет. Фотографировала летчиков. Потом поездила по фронтам… Мы виделись под Мадридом, в Валенсии или на авиабазе.

– Она жила собственной жизнью, – сказал Баярд. – И продолжает.

Эдди открыла изящную сумку из мягкой коричневой кожи, достала оттуда папку и положила на стойку, рядом с бокалом Фалько. На «моментальной» фотографии с зубчатыми краями стояли перед самолетом семеро мужчин и среди них она, в брюках, куртке и кепке. Остальные тоже были частью в гражданской одежде, частью в пилотском обмундировании. Возвышаясь надо всеми, Баярд с сигаретой во рту смотрел в объектив насмешливо и беззаботно. Руки он сунул в карманы, на борту серебристой пилотки виднелись эмблема республиканской авиации и две подполковничьи звездочки.

– Крайний слева – Джакопини, – Эдди показала на кудрявого, широко улыбающегося юношу. – И еще двоих из тех, кто стоит здесь, уже нет на свете.

– Да. Вот это Уборевич, его сбили над Теруэлем. А это Муссинак: его – в боях за Мадрид.

Эдди, зажав в зубах сигару и щурясь от дыма, убрала фотографию в сумку и сказала скупо:

– Отважные люди были.

– Собираетесь вернуться в Испанию? – спросил Фалько. – За новым репортажем?

– Может быть… – Она неопределенно пожала плечами. – Сейчас я работаю вместе с Лео над его проектами… И, как вы могли видеть на выставке, продолжаю свое дело. Да, живу собственной жизнью.

– А вы всегда симпатизировали левым? Еще до того, как познакомились с ними?

Эдди пососала сигару и медленно выпустила облачко дыма.

– Я, видите ли, жила и не особенно задумывалась над некоторыми вопросами… Лео показал мне то, чего я раньше не замечала.

– Так и было, – улыбнулся Баярд. – Мы стали говорить о Достоевском, о Фолкнере…

– И о Сервантесе. Он заставил меня прочесть «Дон Кихота».

– Который привел ее в восторг. Хитроумный идальго стал ее любимым персонажем.

– Не просто персонажем. Лео чем-то похож на этого странствующего рыцаря, это меня и привлекло. Вот только он вовсе не печального образа… Веселый, постоянно шутил, умел заражать всех своих подчиненных каким-то юношеским энтузиазмом. И мне очень нравилось, какой компанейский дух царил у него в эскадрилье… Братство по оружию, общность людей, спаянных одним делом.

Баярд кивал в такт ее словам, соглашаясь или, по крайней мере, не возражая. Так учитель музыки слушает любимую ученицу, чистенько исполняющую трудный пассаж.

– Она была, с позволения сказать, неотшлифованным алмазом. Редкостно красивая, избалованная барышня из консервативной семьи… мятежница, модель, муза многих художников… Искала достойное себя дело, за которое стала бы сражаться. И нашла его в Испании.

– Но вы ведь не коммунистка? Или я ошибаюсь?

Синева глаз вновь оледенела:

– Не ошибаетесь. Всего лишь, как это называется, сочувствующая. Да и Баярд не состоит в партии.

– Разумеется, – засмеялся тот. – У меня нет партбилета. Я для этого слишком свободный человек. Но считаю, что Сталин – единственный, кто на самом деле помогает Республике. А спасет ее только хирургическая операция.

– Значит, у вас с советскими сложились добрые отношения, так надо понимать?

– Мало сказать. Великолепные отношения! – Баярд чуть помедлил, словно раскаиваясь в том, что утерял обычную сдержанность. – Которые строятся, разумеется, на взаимном уважении.

Они выпили еще. Эдди Майо очень непринужденно курила сигару, лучащийся благодушием Кюссен как мог создавал подходящую обстановку. Улучив момент, он перевел разговор на искусство и вскользь упомянул Пикассо. Фалько заявил, что ему бы хотелось посетить его мастерскую.

– Нет ничего проще, – сказала Эдди. – Он же наш друг.

Баярд рассмеялся:

– «Наш»? Твой прежде всего. Этот сатир давно глаз на тебя положил.

– Глупости какие.

– Это не глупости. – Баярд подмигнул Фалько. – Наш Пабло обожает женщин, а Эдди – первоклассный экземпляр.

– Как грубо.

– Он всегда с тобой кокетничает. Надежды не теряет. И это при том, что мы отлично знаем его нынешнюю жену Мари-Терезу.

– И нынешнюю любовницу Дору, – добавила Эдди.

Кюссен воспользовался случаем. Сперва с задумчивым видом облокотился о стойку, подперев ладонью изуродованную рубцами челюсть, а потом, словно в озарении, воскликнул:

– А давайте прямо сейчас нагрянем к нему! Позвоню, узнаю, есть ли у него что-нибудь подходящее на продажу.

– Прекрасная мысль, – поддержал его Фалько.

– Лучше завтра днем, – предложила Эдди.

Но Баярд покачал головой:

– Я не смогу. У меня важная встреча с Андре Жидом и Мориаком.

– Отправимся без тебя. Мы с Гупси проводим нашего гостя, – Эдди повернулась к Фалько: – Вы не против?

– Я – всецело за.

– Потом поужинаем и выпьем, а ты, Лео, к нам присоединишься.

Баярд погрузил нос в бокал, ехидно скосив глаза на Фалько:

– Берегитесь Пикассо и Гупси… Это сочетание просто гибельно. Выжмут вас как апельсин.

– Я не допущу, – пообещала девушка.

Заказали еще по коктейлю. Дружелюбная, умело изображающая легкую растерянность улыбка Фалько скрывала острое профессиональное любопытство. Он приехал сюда ликвидировать этого человека, и чем лучше узнает его, тем лучше будет для дела. Потому что Пикассо и его картина – только половина поставленной двойной задачи. Всему свое время.

– А почему вы уехали?

Баярд взглянул недоуменно:

– Вы о чем?

– Об Испании, разумеется.

Баярд поглядел на свой бокал и только потом осушил его. Потом перевел глаза на Эдди и вздохнул, словно примиряясь с неизбежным.

– Ваши соотечественники – люди очень недоверчивые, – сказал он. – Испанские летчики на нас смотрели косо, потому что мы, по их мнению, слишком много зарабатывали. Потом стали чересчур часто вмешиваться в наши дела, так что я счел за благо бросить эту затею… Говорю же, я не создан подчиняться. Однако борьбу не прекратил – веду ее на свой манер.

– Лео завершает работу над фильмом, – сказал Кюссен, всегда готовый погнать быка на пикадора.

– Да. Будет называться «Испанские небеса». Основан, разумеется, на собственном опыте. Я во всеуслышание заявлю, что западные демократии, боясь конфликта с Гитлером и Муссолини, вот-вот бросят Республику на произвол судьбы.

Эдди стряхнула пепел с сигары.

– «Политика невмешательства» – это подлость космического масштаба.

– Вопиющее бесстыдство! – с готовностью подхватил Кюссен.

– Конечно, – веско заметил Баярд. – Не понимают, что расчищают место для другой войны, стократ ужаснее.

– Как бы то ни было, ты ведь никогда раньше не снимал фильмы, – сказала Эдди.

– И что? Мало ли чего я никогда не делал? Я и самолет водить не умел, а стал командовать эскадрильей. Думаешь, съемки трудней, чем воздушный бой?

– «Испанские небеса» могут обернуться неудачей.

– Сомневаюсь. Но даже если и так, это будет блистательная неудача. Из разряда тех, что дороже иных побед.

Он по-прежнему взирал на Фалько немного свысока. Со снисходительным великодушием.

– Возможно, вам интересно было бы принять участие в съемках фильма? – произнес он медленно.

Фалько сдержанно кивнул, не выказывая чрезмерного воодушевления. Всему свой черед. Подойти к цели окольным путем. Не тащить силком в расставленные силки, а мягко, потихоньку подманить к ним жертву – и пусть шагнет в них сама.

– Вполне возможно, – сказал он.

– Вы серьезно?

– Разумеется.

– Что ж, тогда прекрасно.

Баярд хлопнул ладонью по стойке, как бы подводя итог разговору. Которым, кажется, остался доволен.

– Когда думаю об Испании, мне всегда на память приходит одна цитата, – сказал он несколько театрально. – «Поразительно, что представители рода человеческого, которым отпущен столь краткий век, так стараются причинить друг другу столько страданий». Это написал Сомерсет Моэм. Не случалось читать?

– Кое-что. Кроме того, мы с ним однажды плыли на одном пароходе и играли в карты. Он мне даже подарил свою книгу с дарственной надписью.

– Да что вы говорите?!

– Но я ее потерял.

– Неужели?

– Роман про шпионов. Сказать по правде, я был не в восторге.

«Сильно рискуешь, – прочел он во встревоженном взгляде Кюссена. – Недаром адмирал меня предупреждал держать с тобой ухо востро». Баярд так заинтересовался, что даже заморгал:

– Вы любите шпионские романы?

– Терпеть не могу, – Фалько сделал глоток. – Они для меня слишком затейливы.

В этот миг Эдди Майо что-то углядела в толпе у дверей и воскликнула:

– Ну вот, упомяни о черте… Угадайте, кого принесло на разговоры об Испании и романах!

Баярд взглянул в ту же сторону и сморщил лоб под непокорной челкой:

– Господи, вот только зануды Гейтвуда нам тут не хватало.

Фалько слышал про него. Американец, журналист, писатель. Новоприбывший заметил Эдди и Баярда и, бесцеремонно прокладывая себе дорогу в толчее, двинулся к ним – огромный, с растрепанной черной шевелюрой и неухоженными усами.

– Здорово, ребята, – запросто поздоровался он, опершись о стойку.

– Здравствуй, Гэт, – ответила Эдди.

Баярд ограничился каким-то невразумительным приветствием. Американец, не обращая внимания на Кюссена, подозрительно оглядел Фалько сквозь очки в железной оправе. У него была широкая улыбка, здоровенные ручищи, могучие боксерские плечи, распиравшие серый пиджак из чертовой кожи. Фланелевые брюки неглажены, рубашка без галстука – в пятнах от вина.

– Я бы выпил бренди, – сказал он.

– Закажи себе что хочешь, – ответил Баярд.

Американец обратился к бармену так, словно знал его всю жизнь. Потом снова воззрился на Фалько, покосился на Эдди с сигарой во рту, опять перевел глаза на Фалько, показал на его галстук и спросил, явно щеголяя осведомленностью:

– «Британские гвардейцы»?

– «Маринелла». Неаполь[29].

Сморщившись, американец обратился к Баярду и Эдди:

– Я не знаю вашего друга.

Он произнес эти слова не очень дружелюбно, обдав сидящих сильным винным перегаром. Баярд неохотно произвел церемонию знакомства:

– Гупси Кюссен, Игнасио Гасан.

Гейтвуд, вложив в пожатие слишком много чувства, чересчур сильно, до боли стиснул руку Фалько.

– Испанец? Я только что из Испании. Возвращаюсь в Штаты писать роман. У меня билет на «Нормандию», но задержусь на несколько дней в Париже. Интервью всякие и все такое.

– Ну, как там дела? – спросил Баярд.

– За то время, что тебя не было, пошли чуть повеселее. Я знаю историю с твоей эскадрильей… Обиделся, что тебя сняли с должности командира, так ведь?

– Нет, не так. Никто меня ниоткуда не снимал. Переформирование, вот и все.

– Ну да, – американец лукаво усмехнулся. – Как бы то ни было, подтянуть дисциплину всегда полезно. Слышал, наверно, какую взбучку задали в Барселоне анархистам и троцкистам?

Баярд кивнул:

– Они сами напросились. Прежде чем устраивать революцию, надо выиграть войну.

– А ты как – думаешь вернуться?

– Да. Будем снимать фильм. Видел что-нибудь интересное в последние дни?

– Ничего нового. Мадрид держится стойко, мы наконец-то взяли Санта-Мария-де-ла-Кабесу.

– Так-таки и мы?

– Да, черт возьми!

Баярд насмешливо прищурился:

– И ты, значит, тоже брал?

– Сам знаешь, что я хочу сказать.

– Да уж знаю…

Гейтвуд в два глотка выпил коньяк и сейчас же заказал еще порцию.

– Эти гражданские гвардейцы хоть и фашисты, а дрались неплохо. Не сдались. Полегли все до единого, но не сдались. Не обделались…

На этот раз он обращался главным образом к Фалько, меряя его взглядом сверху донизу. И, кажется, остался недоволен тем, что увидел. Обернулся к Эдди Майо:

– В отель «Флорида» угодила бомба, чуть не убила Дос Пассоса и еще несколько человек… В последний раз мы с тобой там виделись… Помнишь?

– Еще бы не помнить… Ты ломился ко мне в номер.

– Ну, логично! К кому же еще ломиться, как не к тебе? – расхохотался американец. – Ты была на этой вечеринке самая хорошенькая.

– А как же твоя новая подружка, беленькая такая? Как ее звали?

– Но ее же там не было.

Брови у Эдди вздернулись. Синие глаза метнули ледяные молнии.

– Какое же ты дерьмо, Гэт, – она выпустила дым ему в лицо. – Был дерьмом и остался. Фанфарон дешевый!

Гейтвуд обернулся к Баярду, ища у него поддержки:

– Лео, она меня оскорбляет!

– У нее есть на то основания, – засмеялся француз. – А я ей не гувернер. Она вольна оскорблять, кого ей вздумается.

– Она обозвала меня дерьмом!

– Да, я слышал.

Гейтвуд повернулся к Фалько. Исчезла уже и вторая порция коньяка. Американец, сняв очки, протирал их грязным носовым платком.

– А вы, амиго[30], тоже считаете меня фанфароном?

Фалько спокойно выдержал его взгляд.

– Я не располагаю необходимой информацией для подобных суждений, – ответил он весело.

– Вы что – сговорились? Сорок пять дней на войне – это мало, по-вашему?!

– И вероятно, участвовали в боевых действиях?

Гейтвуд надел очки и заказал третий коньяк.

– Кое в каких побывал.

– Его влекут битвы, – саркастически заметила Эдди. – И он не проиграл ни одной. И постоянно ищет новых и новых, разных и всяких.

Американец зло поглядел на нее:

– Зачем ты это ему рассказываешь?

– Он же тебя не знает… Это может показаться невероятным, но, представь, Гэт, на свете есть люди, которые тебя не знают.

Гейтвуд взглянул на Фалько, словно только что увидел:

– Вы ведь испанец, Педро?

– Начо.

– Ну, пусть будет так. Я ослышался, значит. Показалось – Педро. В Испании многие носят это имя.

– Да, я испанец, хоть и живу не в Испании.

– Испанцы – великолепные ребята, – Гейтвуд прищелкнул языком. – Нигде не встречал таких храбрецов. Правда, многие оружия в руках не держали. Через одного приходилось обучать азам.

– Что стало бы с Республикой без тебя! – заметила Эдди.

Она снова выдула струю сигарного дыма ему в лицо, но на этот раз американец успел отдернуть голову.

– Слушай, Лео, чего она бесится? У нее что, критические дни?

– Пошел ты в задницу, Гэт, – сказала она.

Баярд рассмеялся:

– Да нет, не дни, а отношение к тебе.

– Не пойму, старина, что она в тебе нашла. Ты даже не настоящий коммунист.

– Зато я выше тебя ростом.

– И красивей, и элегантней, – добавила Эдди.

– И лучше пишу.

– Лучше-лучше, – поддержала Эдди.

Гейтвуд снова достал платок и трубно высморкался. Потом поглядел на Фалько:

– А вы какого мнения на сей счет, амиго? Кто из нас двоих лучше пишет?

– Понятия не имею. Я вообще предпочитаю кино смотреть.

– Как бы то ни было, я – известней.

– Только не во Франции.

Гейтвуд с вызовом придвинулся к Баярду почти вплотную. Невероятно, подумал Фалько, сколько же спиртного способен заглотнуть этот американец. И, если бы не пьяно блестевшие глаза за стеклами очков, по нему не скажешь.

– Все твои самолетики, Лео, – это чистая хрень. Настоящие мужчины дерутся на земле, лицом к лицу.

– Учту, как пойду в следующий раз драться, – сказал Баярд и, полуобернувшись к Эдди, добавил: – Напомни мне, пожалуйста, вдруг забуду.

– Непременно.

– Давно заметил, бабы почему-то с ума сходят по летчикам, – процедил Гейтвуд. – Твари.

– А тебе не дают, – сказала Эдди.

– Спокойно, спокойно, – вмешался Баярд.

– Да я очень спокоен.

Американец глубоко вздохнул, огляделся и наконец заметил Кюссена:

– А вы-то откуда такой взялись?.. Турок, что ли? Не люблю турок.

Тот слегка прищелкнул каблуками:

– Австриец, с вашего разрешения.

– Да ну? Правда австриец?

– Точно так. К вашим услугам.

– А известно вам, сколько осколков австрийской шрапнели вытащили из меня в Италии, а?

– Двести, – скучливо проговорила Эдди. – И столько же раз ты об этом рассказывал.

– Двести двадцать семь!

Он похлопал себя ладонью по ноге, как будто она все еще болела.

– А на войне в Испании решающее сражение было в Гвадалахаре, – вдруг вспомнил он. – Я там был. И не могу забыть тела несчастных итальянцев, припорошенные снегом… Эту битву будут изучать в военных академиях, вот увидите. Для итальянцев это был разгром почище, чем под Капоретто[31], – он с ненавистью взглянул на Фалько. – Я там тоже был.

– Да где ты только не был, – презрительно вставила Эдди и раздавила в пепельнице окурок.

– Не понимаю, как в такое время испанец может быть не в Испании и не на фронте.

Фалько примирительно улыбнулся:

– Ну, не всем же быть героями, верно ведь?

– Да уж вижу, что не всем.

– Отстань от него, – вмешалась Эдди.

– Каждый испанец должен быть героем. Случаются такие моменты в истории, когда проявить героизм просто необходимо. Будь я испанцем, я бы постыдился в такое время сидеть в парижском баре.

Он с тоской огляделся. Как будто жалея, что находится сейчас в «Доме», а не в траншее под Мадридом, среди вшей и косматых ополченцев.

– Завтра у меня выступление в книжном магазине Сильвии. Придете?

– Я занят, к сожалению, – деловая встреча.

Гейтвуд заказал очередную порцию. Потом снова вскинул глаза на Фалько:

– А зря. Вам, Педро, особенно полезно было бы послушать. Усвоили бы кое-что насчет Испании.

6. Антиквар с улицы Мондетур

Политические преследования, эмиграция, голод, лотерея жизни и смерти на баррикадах, зверство геррильи, бесчеловечная ампутация своего женского начала и, наконец, всепоглощающая, целиком захватывающая работа по медленному сотворению нового мира на основе власти Советов.

Лоренсо Фалько, без пиджака, в сорочке, перекрещенной подтяжками, с распущенным узлом галстука, с дымящей в углу рта сигаретой, в пятый раз перечел последний абзац, вглядываясь в подчеркнутые карандашом слова. Потом тщательно выписал получившийся результат – цепочку букв и цифр – на лист почтовой бумаги с грифом отеля, проверил и удовлетворенно стер резинкой все карандашные пометки. Бритвенным лезвием отрезал логотип отеля в верхней части листа и прочел окончательный текст:

H3A11B4W-Y5TR709-R4E-94TS9M3-2OAS-D3P8SI1OE

Вроде бы все правильно. В порядке и готово к передаче в штаб-квартиру НИОС в Саламанке, где ждет новостей адмирал. Фалько погасил сигарету в пепельнице, где уже лежало пять окурков, поднялся и потер ноющую поясницу. Уже давно чувствуя, как пульсирует болью правый висок, он дошел до бюро, взял трубочку с таблетками кофе-аспирина, лежавшую рядом с «браунингом» и бумажником, вытряс одну, разжевал и, запив водой, проглотил горький порошок, после чего застыл на мгновенье, сунув руки в карманы и глядя на книгу, оставленную рядом с шифровкой. И лицо его скривилось в гримасе, одновременно глумливой и выражающей покорность судьбе, потому что книга была не просто книга, а ключ к шифру, который он использовал в этой командировке.

Сволочь вы, господин адмирал, думал он. Черт бы вас драл с вашим типично галисийским язвительным остроумием, помноженным на собственное, единственное в своем роде извращенное злорадство. Вот ведь гад. Аспид ядовитый, жалости не ведающий.

«Влюбленная большевичка, или Любовь в красной России» – так называлась эта книжка: дешевый бульварный романчик в неполную сотню страниц, который – Фалько был в этом совершенно уверен – адмирал выбрал не случайно. Вепрь ничего не делал просто так. Белокурая, коротко стриженная, большеглазая женщина, смотревшая прямо на читателя с обложки, где на фоне сельского пейзажа замерла в объятии русская пара, напомнила Фалько другую большевичку, вполне реальную, из мяса и костей, которую он знал – и слишком даже хорошо знал – под именем Евы Неретвы. Сходство в самом деле было удивительное, и выйди эта книжонка на семь лет позже, можно было бы подумать, что на ней во всю обложку изображена именно Ева.

Фалько спрятал книгу и шифровку в ящик бюро и стал заводить часы, рассеянно глядя в окно и ожидая, когда подействует болеутоляющее, чтобы потом почистить зубы и пойти спать. Через железные перила французского окна он видел, как темнеет меж уснувшей листвы бронзовая статуя не то философа, не то писателя по фамилии Дидро – Фалько никогда его не читал, – а дальше, на другой стороне бульвара, неяркий свет фонаря обозначает в полумраке колокольню церкви Сен-Жермен с высоким шпилем, теряющимся в темноте.

Он думал о Еве Неретве – она же Луиза Гомес, она же Ева Ренхель и черт знает кто еще. В наше время, не в пример временам минувшим, выживают только самые умные, упорные, сильные духом женщины. Им суждены небывалые испытания. История, ускоряя свой ход, производит естественный отбор, и женщина, без сомнения, становится новой героиней века. Женщины делают такое, что было немыслимо прежде, и обнаруживают при этом больше жестокости, больше дисциплинированности, больше веры, чем мужчины. Оттого, быть может, что отступать им некогда и некуда, и они это знают. Для них поражение равносильно гибели. Таких роскошеств, как слабость или милосердие, они себе позволить не могут. И, быть может, те, кто выживет и увидит, как рассвет сменяет черную ночь, простершуюся над Европой и всем старым миром, станут в конце концов настоящей высшей расой. Будущим.

Он представил, что сказал бы адмирал, если бы услышал эту мозговую жвачку, и невольно хмыкнул сквозь зубы. Взгляд серых глаз, суженных циничным прищуром, стал жестче. Для тебя, говаривал адмирал, женщины делятся на два типа – те, которых ты уже оприходовал, и те, кого еще не успел. И тут Вепрь был неправ. Оказалось, что есть и третий, и Фалько потратил известное время, анализируя его.

Все так же неподвижно стоя у окна, он с беспокойством отметил, что на слишком много вопросов пока не нашлось ответов: осталась ли Ева в живых или погибла после провала миссии в Танжере и потери «Маунт-Касла»; решил ли ее судьбу вызов в Москву, разделила ли она участь бесчисленных жертв сталинских чисток, выкосивших в том числе и многих закордонных разведчиков; пожертвовал ли Евой ее шеф Павел Коваленко, подставив под топор ее голову вместо своей; пощадил ли НКВД своего агента; пришел ли ей конец в лубянском подвале или сибирском лагере?

Слишком много непостижимого для столь позднего часа, сдаваясь, сказал себе Фалько. Мигрень почти унялась, и он, приготовив пижаму, принялся развязывать галстук. В этот миг позвонил телефон.

– Слушаю.

Он ничего не услышал в трубке, кроме щелчка разъединения. Связался с коммутатором, и телефонистка сообщила, что звонили из города. Мужской голос попросил номер Игнасио Гасана. Звонивший не назвал себя.

– Спасибо.

В задумчивости он медленно опустил трубку на рычаг. Потом, повинуясь профессиональному рефлексу, выключил в номере свет, подошел к окну и выглянул наружу. И не заметил ничего подозрительного. За кронами деревьев стояли два припаркованных автомобиля, вдоль бульвара скользил свет фар. Да, все вроде в порядке, но инстинктивное и до совершенства доведенное чутье на потаенную угрозу подало сигнал тревоги. Фалько только что вступил на непонятную территорию, которая рано или поздно станет территорией вражеской, и в течение нескольких минут холодно разбирал все «за» и «против», риск вероятный и возможный, обоснованные гипотезы и опасные случайности.

Вот теперь и начнется игра, подумал он. Или, по крайней мере, теперь есть с кем играть.

Убедившись, что ключ в двери, метнулся к бюро, взял пистолет и, оттянув ствол, дослал патрон. Потом открыл ящик, куда положил книгу и шифровку, и спрятал их на второе дно своего чемодана рядом со спичечным коробком, полученным днем от Санчеса, конвертом с деньгами и глушителем. Закурил и сел на кровать в темноте, так и эдак осмысляя сигнал тревоги, не умолкавший в голове. Он ловил малейший шорох из коридора, но слышал только тиканье будильника на прикроватном столике. Спустя несколько минут поднялся, прошел в ванную, почистил зубы, прополоскал рот «Листерином». Потом вернулся к кровати и, не раздеваясь, не снимая башмаков, повалился на нее. Пистолет сунул под подушку.

Шаги он услышал прежде, чем в дверь постучали. И к этому моменту был уже на ногах, собран и напряжен. Жалюзи были подняты, свет в номере выключен, и глаза Фалько, успевшие привыкнуть к темноте, отчетливо различали в номере очертания предметов. Большим пальцем он сдвинул предохранитель, бесшумно, ступая на пятки, выбрал наилучший угол для стрельбы, а потом, готовый к любым неожиданностям, спросил:

– Кто там?

– Полиция.

– Одну минуту.

Он торопливо осмыслял ситуацию. Приход полиции спутал ему карты. Впрочем, может быть, это никакая не полиция. В любом случае от ночных визитов ничего приятного ждать не приходится. Если все же это полиция, пистолет тут явно лишний и осложнит дело. Если же нет, остаются иные пути. Он снова поставил «браунинг» на предохранитель, сунул под матрас и снял колпачок с авторучки. В умелых руках острое золотое перо, молниеносно вонзенное в глаз, в ухо или в горло, становится оружием не менее смертоносным, чем, например, стилет. Точно так же, как другие безобидные предметы обихода, – на самом деле все зависит от желания и умения причинить ими вред. Даже ключ от двери может сослужить нужную службу. И потому, повернув ключ в скважине, Фалько вынул его и зажал в правой руке, головку уперев в ладонь, а бородку высунув между пальцами наружу.

– Что вам угодно?

За дверью оказались двое в шляпах. Один был в длинном черном непромокаемом плаще, второй – без. Он-то и шагнул вперед, а его спутник, оставшись в коридоре, прислонился спиной к стене. В том, как они вели себя, не было – или, по крайней мере, не чувствовалось – ни угрозы, ни напряжения.

– Не могли бы вы проследовать с нами? – спросил вошедший.

– Зачем?

Второй посмотрел на ключ, торчавший из кулака Фалько, и поверх его плеча тотчас метнул быстрый взгляд в полутемный номер.

– Обычная полицейская процедура. Проверка. Пустяковое дело.

– Странное время выбрали.

– Вы совершенно правы.

Сказано было любезным тоном. Вошедший – он был черноволосый, низкорослый, бородатый – сунул руку за отворот пиджака и достал служебное удостоверение – но не полицейского агента, а сотрудника Второго бюро. Фалько хорошо знал, как выглядят документы управления французской контрразведки – трехцветная полоса фоном и специальная печать в углу. Ему и самому однажды пришлось предъявлять такое – только поддельное. Это вот выглядело настоящим, хотя – кто может сказать наверное?

– Вам необходимо проехать с нами.

– Куда?

– В нашу контору, на Ле-Аль.

Он сказал не «управление», а «контора». Фалько продолжал вопросительно смотреть на него:

– Зачем?

– Просто поговорить… На кое-какие темы, представляющие взаимный интерес.

Он говорил все так же любезно. Фалько взглянул на его напарника в коридоре, стоявшего, как и прежде, у стены, руки в карманах плаща. Держался миролюбиво и, несмотря на явно имеющийся в кармане пистолет, не угрожающе.

– Мы на машине, – проговорил маленький и бородатый. – Отвезем вас и назад привезем с удовольствием. Займет час, не больше… Ну, полтора от силы.

Фалько про себя вздохнул. Выбора у него не было. Он повернулся, включил свет, надел жилет и пиджак, подтянул галстук, рассовал по карманам свой обычный скарб и, завинтив колпачок, спрятал вечное перо. Агенты наблюдали за ним из коридора.

– Я к вашим услугам, – сказал Фалько.

Прежде чем закрыть за собой дверь, взял шляпу и, надевая, нащупал за лентой лезвие «жиллетт». Не забыл и трубочку с таблетками. Совсем не исключено, что сегодня ночью они ему понадобятся.

От влажного воздуха с реки набережные окутывались легким туманцем, блестел асфальт мостовых, расплывались, теряя четкость очертаний, желтые нимбы фонарей. Машина – «ситроен-7» – переехала Сену по мосту Пон-Нёф. За рулем сидел агент в плаще. Второй устроился с ним рядом, так что Фалько было вольготно одному на заднем сиденье. И это обстоятельство сильно успокоило его, хотя он по-прежнему оставался настороже.

– Сигарету? – оборачиваясь к нему, спросил бородатый.

– Нет, спасибо.

– У меня «Капораль».

– Тем более… Их под силу курить лишь нерядовым мужчинам[32].

Агент засмеялся и, чиркнув спичкой, прикурил.

– Остроумно! Слыхал, Марсель?

– Слыхал.

Салон наполнился запахом крепкого дешевого табака. Фалько смотрел в окно. В этот поздний час машин было мало, хотя по мере приближения к Ле-Аль поток постепенно густел. На подъездах к ней стали попадаться пароконные подводы, фургоны, грузовики с мясом, фруктами, овощами, зеленью и всем прочим, что с рассвета будет заполнять ненасытное чрево Парижа.

– Приехали, – сказал агент.

Автомобиль затормозил. Они оказались уже не в фешенебельном квартале, а на улице более чем плебейского вида. Свисавшие с фасадов старинные железные фонари – некогда газовые, а теперь переделанные в электрические – едва освещали вывески: «Оптовые поставки мяса», «Гостиница «Бо Нуар»», «Пти Бистро». Заваленная мусором мостовая, закрытые киоски, ларьки, нагромождение мешков и ящиков. Пахло соответствующе. Из стоявшего перед складом фургона человек десять в рабочих халатах, выпачканных кровью, выгружали и, взвалив на плечи, вносили внутрь расчетверенные говяжьи туши. В дверях бара усатый жандарм в пелерине, засунув большие пальцы за ремень, беседовал с пышногрудой огненно-рыжей проституткой.

Перешли на другую сторону. Сопровождающие шагали впереди и как будто не обращали на Фалько внимания. Так добрались до углового дома, и Фалько машинально отыскал глазами табличку с названием улицы – «Мондетур». Агенты остановились у лавки под вывеской «Антикварные товары». Металлические шторы были подняты и приглашали войти.

На контору, какой бы смысл ни вкладывать в это слово, было непохоже. Так что Фалько, стоик по складу характера и роду деятельности, снял шляпу, глубоко вздохнул, тронул пальцами лезвие за лентой и ступил за порог, напрягшись так, словно готовился встретить удар ножа.

Первое, что он увидел, была огромная коллекция стеклянных пресс-папье всевозможных видов, форм и размеров. Их были десятки – может быть, сотня. И оттого, что они стояли на столе, придвинутом к зеркалу, казалось, что они множатся до бесконечности. Рядом горел торшер ар-деко, и свет его причудливо играл и переливался на них, словно открыли ларец с какими-то диковинными сокровищами.

– Добрый вечер, – произнес человек, сидевший в кресле под торшером.

Фалько с шляпой в руке, не отвечая, вгляделся в него. Очень худое лицо, седые волосы подстрижены на военный манер ежиком – ан бросс, как говорят французы. По виду – далеко за пятьдесят. Шерстяной пиджак поверх сорочки с крахмальным воротником, галстук, повязанный крупным широким узлом, сильно поношенные вельветовые черные брюки. У ног, обутых в домашние плюшевые туфли, дремал золотистый кот.

– Прошу садиться.

Костлявая рука указала на кресло-качалку. Фалько огляделся. Те двое, что привели его сюда, исчезли. В полумраке, с которым не справлялась лампа, угадывались старинные картины, мраморные статуи, вазы, фарфор, бронза и еще множество мелочей в витринах. Из приемника «Филипс», выглядевшего здесь вопиюще неуместно, доносилась классическая музыка – размеренная, торжественная мелодия. Наверно, Бетховен, подумал Фалько. Или Вагнер. Но точно – немец. Один из этих.

– Можете курить, если угодно.

Фалько вытащил было портсигар, но остановился, услышав свистящее дыхание хозяина. Сухую, свистящую, старческую одышку. Сидевший в кресле понял причину заминки и жестом предложил продолжать.

– Не беспокойтесь, закуривайте. Мне это не мешает.

Фалько поглядел на него с интересом. Он умел отличать дыхание астматика или чахоточного от тех звуков, которые издают легкие, продырявленные горчичным газом. И не впервые слышал это прерывистое дыхание. Почти всегда – оказываясь рядом с ветеранами Великой войны. Разумеется, с теми, кто выжил. Те, кому повезло меньше, давно уже не дышат никак.

– Не буду ходить вокруг да около, – сказал хозяин.

– Не представляете, как я вам благодарен.

– Мы знаем, как вас зовут и что вы делаете в Париже. Не знаем только, с какой целью и за чей счет вы тут оказались.

Фалько, выигрывая время, наконец уселся и закурил. Он старался освоиться в столь неожиданной компании. Понять, что к чему.

– «Мы»? И кто именно?

– Это к делу не относится. – Седой не сводил с него давяще-пристального взгляда. – Вы по национальности испанец и, кажется, только что прибыли из Гаваны. Ну, по крайней мере, утверждаете так.

Произнеся все это, он продолжал молча сверлить Фалько глазами, как будто ожидал от него признания по всей форме, однако тот оставался нем и бесстрастен. Слева от него на столике стояла гипсовая пепельница, бутылка «Курвуазье» и бокал. Хозяин показал на коньяк, но Фалько покачал головой.

– Помимо этого, знаем, что вы общаетесь с нежелательными людьми.

Ухватив кончик интриги, Фалько впервые позволил себе улыбнуться:

– Кому же это они не желательны?

– Тем, кому дорого достоинство Франции.

– Ох, ради бога, не надо…

– Вы что – коммунист?

Полной нелепостью было бы отвечать на это. И Фалько, состроив скептическую гримасу, выжидательно поднес сигарету к губам.

– Я чувствую, как от вас несет смрадом простонародья.

Этот выпад не произвел на Фалько впечатления – он расхохотался:

– Вы меня привезли сюда, чтобы поговорить о народной гигиене?

Свистящий звук сбил дыхание его собеседника. И золотистый кот, будто по сигналу, отошел от плюшевых хозяйских туфель, приблизился к Фалько и принялся тереться о манжету его брючины.

– Лео Баярд – опасный большевик, лишенный малейших понятий о совести. Во главе шайки наемников он убивал ваших соотечественников-испанцев… А вы с ним якшаетесь. Причем – едва успев приехать в Париж.

Фалько хладнокровно кивнул:

– И с ним, и с другими.

– Это мы знаем… С австрийским маршаном Кюссеном, которого рано или поздно мы тоже кое о чем спросим. И его спросим, и с него. С одного из тех беженцев, что научились извлекать выгоду из преступного попустительства нынешних, с позволения сказать, французских властей.

– Я коллекционирую произведения искусства.

– Дегенеративного искусства! – Тени играли на остроугольном костлявом лице, придавая ему зловещий вид. – Мерзкие еврейские извращения!

Фалько снова рассмеялся, на этот раз язвительно. Как бы показывая, что его терпение на исходе.

– У подружки Баярда нет ни капли еврейской крови.

Седой хотел что-то сказать, но новый свист в груди не дал. Кот смотрел на хозяина, словно сочувствуя. Переведя дыхание, тот начал сначала:

– Нет, я попросил доставить вас не за тем, чтобы толковать об этой красной англичанке, – желчно выговорил он наконец. – Нас интересует сам Баярд, а также дела, которые вы затеваете с ним. Мы не знаем ваших намерений.

Неприятный поворот, заключил Фалько. И решил разыграть праведный гнев. Самый момент разъяриться на облыжные обвинения.

– Послушайте-ка, вы, не знаю, как вас там и кто вы такой…

– Можете обращаться ко мне «майор».

– Я никак не желаю к вам обращаться! – Фалько в ярости отпихнул кота ногой. – И не понимаю, почему должен вам что-то объяснять! Только потому, что один из ваших людей сунул мне под нос удостоверение Второго бюро? Да, это серьезная организация… Но, тем не менее…

– Мы – везде и всюду, – оборвал его хозяин.

– Вы по-прежнему говорите о себе во множественном числе.

– Это фигура речи.

– Пусть так, – Фалько с досадой взглянул на кота, который опять примостился у ноги. – Но, насколько я вижу, вы действуете не официально, а в порядке частной инициативы. А потому – доброй вам ночи.

И, спугнув кота, рывком поднялся, обозначив намерение уйти. На самом деле – желая увидеть, какая последует реакция. Однако «майор» даже бровью не повел.

– Мы в контакте с представителями генерала Франко в Париже, – произнес он. – С испанскими патриотами. И мы осведомлялись у них по вашему поводу.

Фалько стоял со шляпой в одной руке, с сигаретой в другой и смотрел на него с удивлением – не вполне наигранным. И, как от внезапного озарения, ему все стало ясно. Настоящее озарение, прилив непреложной уверенности, и он проклял себя за глупость, которую мог бы совершить. Ведь человек, назвавшийся Санчесом, предупреждал его в кафе на бульваре Сен-Мишель о кагулярах. Ну конечно! Тайная профашистская организация. Да провалиться ему на этом месте, если человек, перед которым он стоит сейчас, – не майор Вердье, руководитель парижской секции и ветеран Первой мировой.

– Вы справлялись обо мне?

– Разумеется. И отзыв наших друзей нас удивил.

– В самом деле? – Фалько медленно опустился в кресло. – Ну, так удивите поскорей и меня тоже. Сижу как на иголках.

– Сказали нам так: «Забудьте о нем. Не вмешивайтесь».

– Так и сказали?

– Этими самыми словами. И добавили: «Оставьте его в покое».

– Похоже, вы разговаривали со сведущими людьми.

– Весьма сведущими.

Фалько притворился растерянным, хотя в притворстве не было никакой необходимости.

– А что я тут делаю ночью? Вот вопрос.

– А у меня другой вопрос: с какой стати нам оставлять вас в покое? И этот вопрос я задаю вам.

– Они вам не объяснили?

– Нет. – В груди у него снова засвистело. – Только попросили нас держаться в сторонке.

– Должно быть, потому что я не представляю опасности.

– Или как раз наоборот.

Фалько, стараясь не терять спокойствия, стремительно соображал, как поступить. Забытая сигарета, догорев, обожгла ему пальцы. Он ткнул окурок в пепельницу.

– Ну, так что? – спросил он, выигрывая время.

– Я надеюсь, это вы мне скажете – чтó?

– К сожалению, ничем не могу вам помочь. – Фалько глянул на кота, снова подбиравшегося к его ногам. – Не знаю, чем руководствовались эти ваши друзья – ваши и Франко, – когда говорили такое. Не знал даже, что они вообще подозревают о моем существовании… Может быть, вы спросите еще и у тех, у республиканцев?

– У нас с ними разные подходы, да и взгляды тоже.

– Я испанец по происхождению, но у меня кубинский паспорт. Он настоящий и в порядке.

– Да, мы проверили. Как будто в порядке.

– Я обеспеченный человек и законопослушный гражданин! – Фалько слегка повысил голос, притворяясь оскорбленным. – И оставляю за собой право общаться с кем пожелаю… Приехал сюда по личным делам, которые намерен сделать, несмотря на книжечки секретных агентов, вашу коллекцию пресс-папье и этого проклятого кота, от которого у меня вся штанина в шерсти!

Вердье – если это и вправду был он – взглянул на кота и щелкнул пальцами, крючковатыми и тонкими, как когти.

– Поди сюда, Пуалю[33].

Тот бросил на Фалько укоризненный взгляд, задрал хвост и занял прежнее положение у хозяйских туфель.

– А то, что происходит в Испании, вас не волнует? – вопросил Вердье.

Фалько пожал плечами:

– То, что там происходит, никак не связано с моим приездом в Париж. Я, как уже было сказано, коллекционирую искусство и произвожу гаванские сигары.

– Но Баярд…

– Баярд – человек знаменитый и примечательный. А его подруга – известнейшая фотохудожница. Они мне понравились. И понравилось выпивать с ними в баре. И там же я познакомился с неким Гейтвудом.

– Американский журналист?

– Да.

– Еще один красный выродок.

– При этом большой любитель французского коньяка, насколько я заметил.

Собеседник Фалько взглянул на него недоверчиво. И не без возмущения:

– Вам что, в самом деле понравилась эта марксистская шваль?

– Одни больше, другие меньше. Но с ними забавно. И занятно. А Эдди Майо – просто красотка.

Вердье с отвращением дернул головой. Взор его горел огнем патриотизма. Фанатичным и опасным.

– Франция находится на краю пропасти. Понимаете? У власти – левое правительство дураков и демагогов, а общество трусливо, апатично, неспособно действовать. Возродить Европу может лишь крепость новых идей. Демократии прогнили. Выход один – железной рукой установить порядок и дисциплину, беспощадно отсекая зараженные члены. Вот спасение! В Германии, в Италии, в Испании это средство уже применили.

– Мне-то что до этого?

– Вы читали Шпенглера?

– В руках не держал.

– В критические моменты Истории, пишет он, всегда найдется взвод солдат, который спасет западную цивилизацию.

– Ну и хорошо… Рад за нее. Но меня втягивать не надо. Я вне политики, – в этом месте Фалько решил исполнить веронику[34]. – И на Шпенсера[35] вашего мне – тьфу и растереть.

– Шпенглера.

– Один черт.

Свист в легких. Мрачное молчание и снова свист.

– Надеетесь, наверно, что вас спасут деньги? Произведения искусства и гаванские сигары, говорите?

– Сумасшедший. – Фалько поднялся и сказал самым своим неприязненным тоном: – Идите вы к дьяволу.

– Нас не проведешь. Мы все равно выясним, кто вы, что и зачем. Будьте покойны, выясним.

Угрозу высказали всерьез. Фалько с напускным безразличием надел шляпу – фатовски, чуть набекрень. Надвинув на правую бровь.

– Ну, раскопаете такое, чего я не знаю, – не забудьте рассказать. Теперь я хотел бы вернуться к себе в отель, потому что устал, а утром мне предстоит снова якшаться с большевиками и другими врагами Запада… Ваши головорезы обещали доставить меня обратно. Это в силе?

– Не беспокойтесь, доставят.

– Да я не беспокоюсь, я благодарю. Искать такси в такой час – удовольствие небольшое.

7. Клиент салона Шарве

Первую половину дня Лоренсо Фалько посвятил банкам. Оделся очень строго, в серый костюм и такую же шляпу «трильби». И прежде всего отправился на Итальянский бульвар в банк «Лионский Кредит», затем на Елисейские Поля в «Креди Коммерсиаль» и на улицу д’Антэн в «Парижский Банк». В каждом со счетов, принадлежащих Игнасио Гасану, он переводил крупные суммы в американский банк Моргана на площади Вандом, а оттуда все целиком – 100 000 франков – в цюрихское отделение этого банка, на номерной счет, за немалые комиссионные открытый Паулем Гофманом, давним партнером Фалько по торговле оружием. Затем он куда-то позвонил из бара «Ритц», выпил там стакан теплого молока, после чего вошел в галерею Шарве, поглядев предварительно на витрину, где были выставлены галстуки, воротнички и манжеты, а заодно и убедившись, что слежки за ним нет.

– Добрый день, Кристоф.

– О-о, сеньор Монтес, какой приятный сюрприз… Добро пожаловать.

Здесь Фалько знали как Себастьяна Монтеса, промышленника из Валенсии. Эту маску он носил уже лет десять. Преувеличенно элегантный продавец – высокий видный малый с мушкетерской бородкой и жемчужной булавкой в галстуке – поклонился ему в пояс, едва не коснувшись лбом витрины. Они поздоровались за руку.

– Мне нужны полдюжины сорочек. Срочно.

– Насколько срочно, позвольте узнать?

– Через неделю.

Обычно, как знал Фалько, заказ выполнялся в течение месяца. Продавец, морща лоб, что-то быстро подсчитывал. И наконец разогнулся с улыбкой:

– Для вас – сделаем. Хотя, сами понимаете, это обойдется дороже.

– Понимаю.

Кристоф отошел к своему коллеге – такому же неимоверно франтоватому юноше – и полистал книгу заказов. Вот он остановился, уткнув палец в записи, и с довольным видом поднял глаза на Фалько:

– Размеры не изменились?

– Нет, насколько я знаю.

– А предпочтения?

– Остались прежними.

– В таком случае все в порядке. – Продавец что-то пометил в книге и закрыл ее. – Цвет – белый, материал – американский хлопок, воротник классический английский с перламутровыми косточками, манжеты двойные…

– Все верно.

– Монограмму вышивать нигде не будем?

– Нигде.

– Будут готовы в понедельник.

– Спасибо, Кристоф.

Тот оглядел одежду Фалько, и на лице его появилось выражение учтивой укоризны:

– Галстук вы носите наш, а вот сорочку – нет.

– В самом деле, – улыбнулся Фалько. – Куплена в «Бургосе», в Мадриде, на Пуэрта-дель-Соль.

– А-а, знаю-знаю… Уважаемая фирма… Какой ужас творится там, в Испании, не правда ли?

– Правда. Настоящая трагедия.

– И что сталось с нашими коллегами? Магазин еще существует?

– Не знаю. Давно там не был.

Кристоф значительно покивал:

– Понимаю.

– Думаю, почти всю их клиентуру расстреляли, – сказал Фалько. – И «Бургос» теперь шьет комбинезоны из синей пролетарской парусины.

– Бо-оже мой… Неужто там такое происходит?

– Такое и еще гораздо хуже.

Фалько рассматривал пестрое разнообразие галстуков на стендах.

– Угодно что-нибудь особенное? – спросил Кристоф.

Фалько показал на синий шелковый галстук в красную крапинку – в самом деле очень красивый.

– Вот этот хорош.

– Да, разумеется… – Кристоф очень бережно взял его в руки, показывая изнанку. – Канонический seven folder[36], «семь сложений», и сложены точно под углом в сорок пять градусов. Ни на один больше или меньше.

Фалько погладил податливый шелк. Даже прикасаться к нему было приятно.

– Беру. Пришлите вместе с сорочками. – Он показал на другой галстук, бледно-лилового цвета: – И вон тот.

– Конечно-конечно. Где остановились на сей раз?

– «Мэдисон».

– Весьма фешенебельный отель. В понедельник все будет доставлено.

Покуда он выписывал счет, Фалько открыл чековую книжку и отвинтил колпачок авторучки.

– Я уплачу сейчас.

– Как вам будет угодно.

Убедившись, что второй продавец отошел в другой угол магазина, Фалько вытащил еще и бумажник.

– Вот что, Кристоф…

– К вашим услугам.

– Меня сейчас зовут Гасан, – сказал Фалько и вместе с чеком незаметно всунул ему в руку стофранковую купюру. – Игнасио Гасан.

Деньги мгновенно исчезли. Кристоф спрятал их с неуловимым проворством, которое сделало бы честь профессиональному шулеру.

– Конечно, сеньор. Клиенты Шарве носят те имена, какие им нравятся.

Выйдя от Шарве, Фалько взглянул на часы и неторопливо двинулся по улице де ла Пэ, мимо ювелирных и парфюмерных магазинов и салонов мод. Пребывая в добром расположении духа, он, подражая Тино Росси[37], напевал себе под нос «Все хорошо, прекрасная маркиза». У входа в «Пакэн» с удовольствием оглядел двух красивых манекенщиц, которых беспрерывно фотографировали прохожие, а на углу бульвара Капуцинок задержался возле магазина дорогих автомобилей, где в витрине сверкала лаком новинка – последняя модель американского «крайслер-империала», стоившая 21 000 франков, то есть 27 000 франкистских песет и втрое больше – республиканских. Затем пошел дальше, с кривой усмешкой представляя, что сказал бы Лео Баярд, знай он, что в швейцарском банке на его счету, о существовании которого и понятия не имеет, хотя в номерном коде обозначен бенефициаром, лежат деньги на четыре таких автомобиля. Или на самолет для проклятьем заклейменных голодных и рабов: они полетят на нем в последний и решительный бой.

Усмешка еще блуждала по его лицу, когда, присев за столик в кафе напротив здания Оперá, он купил «Фигаро», «Юманите» и «Депеш» и принялся их перелистывать. Не спеша выпил заказанный «Том Коллинз»[38] под сигарету. Взглянул на часы и стал смотреть, как течет по мостовой особенно плотный в этот час поток автомобилей, а параллельно ему по тротуарам – прохожих, отмечая в очередной раз, что нигде в мире нет женщин красивее, чем в Париже. Потом снова взглянул на часы, положил газеты на столик, поднялся и под рев моторов и гудки клаксонов прошел через площадь ко входу в метро.

Жизнь тайного агента, как и всякого подпольщика, требует таланта, хладнокровия и способности к выживанию. А также умения импровизировать на ходу, применяться ко внешним обстоятельствам и окружению, ухватывать целое через мелкие детали. Фалько был привычен к этому, а потому остановился у лестницы, делая вид, будто ждет кого-то, а на самом деле проверяя, нет ли слежки. Решать – тебе, думал он, а не врагу, который, быть может, следует за тобой по пятам. Таков был еще один базовый принцип в совершенном владении ремеслом. Чтобы выделить из толпы возможного преследователя, его надо заставить сделать выбор. Проявиться.

Оглядевшись, он подошел к кассе и купил за семьдесят сантимов билет во второй класс, миновал турникет и двинулся в толпе под тянувшимися под потолком проводами, под лампами, лившими с бетонного зенита скудный и мрачный свет, по переходам, выложенным белой кафельной плиткой и оклеенным рекламными плакатами, в густом запахе человеческих тел, в грохоте поездов.

Спустился на платформу, откуда отправлялись поезда по ветке Порт-де-ла-Виллет – Порт д’Иври, и еще издали заметил Санчеса, который сидел на скамейке под рекламой «Овомальтина» и делал вид, что читает газету. Агент был все в том же измятом костюме, без шляпы, но на этот раз при галстуке. Фалько прошел мимо, не глядя, остановился там, где должна была начаться посадка в его вагон. Санчес продолжал сидеть.

Прибыл поезд, открылись двери, одни пассажиры вышли, другие вошли, а с ними и Фалько, однако за три секунды до того, как послышалось шипение пневматических дверей, он выскочил наружу. Поезд уехал, а он остался на платформе, дожидаясь следующего и краем глаза отметив, что Санчес поднялся и, будто случайно, подошел поближе – свернутая газета теперь торчала у него из правого кармана пиджака. Это означало, что все в порядке. Они – каждый через свою дверь – сели в подошедший поезд, а потом прошли в конец вагона.

– Ночью меня возили в Ле-Аль, – негромко произнес Фалько. – Антиквар: на вид лет пятидесяти, стриженный ежиком, кашель окопника.

Санчес посмотрел на него с беспокойством. Утонченные манеры по-прежнему не вязались с потрепанным костюмом, и Фалько, решив, что этот контраст создан намеренно, спросил себя: а чем занимался этот человек до мятежа 18 июля? Вид у Санчеса был такой же утомленный, как и в первую их встречу.

– Вердье, – сказал он, встопорщив ус. – И его кагуляры.

– Я так и понял.

Санчес с досадой дернул головой. И, чтобы сохранить равновесие, схватился за поручень. Воротник рубашки у него был потерт и грязен. Глаза воспалены, как и в прошлый раз: Фалько предположил, что у него жар.

– Ах, скоты.

– Явились ко мне с удостоверениями Второго бюро.

– Неудивительно. У них повсюду свои люди. И там тоже.

– Этот субъект сказал, что вы попросили его оставить меня в покое.

– Попросил.

– Напрасно.

– Для вашего же блага.

– Я умею справляться сам.

Они продолжали разговор вполголоса. В эту минуту поезд прибыл на станцию «Пирамид».

– Кроме того, – добавил Фалько, – этот самый Вердье вроде бы не намерен выполнить вашу просьбу. Любопытство не дает ему покоя.

– Вы ничего лишнего не сказали?

В ответ Фалько только глянул на него, и Санчес так же молча извинился.

– У нас с ними добрые отношения, – добавил он погодя. – Но приказывать им мы не можем. Скорее наоборот… Это, так сказать, их угодья, их делянка… Вы хотите, чтобы мы предприняли какие-нибудь шаги?

Двери закрылись, поезд тронулся. В вагоне сидели и стояли дамы в шляпах, с сумками и корзинками, мужчины с газетами и книжками. Двое туристов с «кодаками» на шее разговаривали по-английски. Рядом не было никого.

– Да нет, лучше не вмешивайтесь, – сказал Фалько. – Пусть все идет своим чередом. Резкие движения могут поломать всю игру.

– Не опасаетесь, что они вам создадут проблемы?

– Не знаю… Да нет, не думаю. Но если и создадут, я их решу.

– Зато стало ясно, что Баярд и его окружение у них на мушке.

– Да. Но и это может сыграть нам на руку.

Санчес был явно сбит с толку:

– Не понимаю…

– Потом поймете. Сейчас это всего лишь замысел. Некое добавление к первоначальному плану… Снимки еще не сделали?

– Сделали. Я принес несколько штук.

– А негативы?

– И негативы.

Воспользовавшись тем, что вагон на изгибе колеи тряхнуло, а их прижало друг к другу, Санчес сунул ему конверт, который Фалько спрятал в карман.

– Утром совершил несколько транзакций в Цюрих, – сказал он. – На общую сумму сто тысяч франков.

– Мы тоже послали. Сорок тысяч.

Они заговорщицки улыбнулись друг другу.

– Недурно – и это всего за один день.

– А неужели нельзя было как-нибудь попроще? – спросил Санчес. – Мы могли бы убрать Баярда без стольких приготовлений и таких расходов… Взять хоть тех же кагуляров – они счастливы будут даром всадить в него четыре пули.

– Замысел иной. Баярда надо представить не мучеником, а предателем.

Санчес задумался, с сомнением теребя усы: его явно не убедили эти слова.

– Сколько времени отпущено на последнюю фазу?

– Около недели. Потом кладем сыр в мышеловку – и останется только наблюдать.

– Любопытно, кто сунется первым.

– Трудно сказать пока. Занимаюсь этим.

Санчес снова задумался.

– Хорошо бы, чтоб Республика, – сказал он наконец.

И, одолевая приступ кашля, выхватил из кармана платок, поднес его ко рту. Потом, пряча в карман, с тревогой взглянул на Фалько:

– Вместе с новым послом Республики приехал человек из Главного управления безопасности, будет наводить здесь порядок. Некто Эмилио Навахас.

– Что о нем известно?

– Твердокаменный коммунист. Был шахтером, вступил в партию, когда там числилось полтора человечка. С августа по декабрь руководил ЧК в Адоратрисес, в Картахене. Был в России раза два по меньшей мере.

– Известно о нем такое, что могло бы нам пригодиться? Взятки берет?

– Не думаю. Сторонник жесткой линии, людей казнил направо и налево. Для таких, как он, фашизм, анархизм и демократия – одно и то же.

– Вот он мог бы заняться Баярдом, – вслух прикинул Фалько.

Санчес поглядел на него с надеждой:

– Да? Вы думаете? Мне казалось, вы имели в виду французских коммунистов, ну, или русских.

– Я и сейчас имею их в виду. Если русские, получится отчетливей и чище.

Санчесу понравилась такая возможность:

– Слушайте, это было бы просто превосходно. Прямой приказ Сталина… Просто шедевр!

Поезд остановился на станции «Пале-Рояль», и Фалько собрался выйти из вагона.

– Надеюсь, вы будете ходить за этим Навахасом по пятам?

– Разумеется. Да и он с нас глаз не спустит.

– Держите меня в курсе дела.

– Обещаю.

Двери разъехались прямо напротив плаката, сообщавшего о премьере фильма «Пепе ле Моко»[39]. С афиши, стоя рядом с волоокой мавританкой, суровым гангстерским взором оглядывал жизнь и любовь Жан Габен. Фалько он нравился: сразу было видно, что не дурак выпить и подраться. И сильно напоминал Пако Гуаша, сутенера из китайского квартала Барселоны, который девять лет назад научил Фалько приемам бокса без правил и ножевого боя.

– Возвращаясь к Вердье… – сказал Санчес. – Если почувствуете, что ситуация с ним осложняется, сразу же дайте нам знать.

– Буду иметь в виду.

– Кагуляры – народ опасный…

Уже выходя на платформу, Фалько повернулся вполоборота. На лице его застыла наглая кровожадная гримаса:

– Да мы тоже не овечки.

Улица Гранз-Огюстэн делает небольшой изгиб, а потом прочерчивает прямую до левого берега Сены. Как и было условлено, они втроем – Эдди Майо, Фалько и Гупси Кюссен – встретились во второй половине дня у дома № 7. Гупси толкнул дверь под аркой и торжественно провозгласил:

– Добро пожаловать в храм искусства. Верховный жрец ждет вас.

Фалько, сняв шляпу, пропустил вперед Эдди и следом за ней пересек мощеный дворик; Кюссен замыкал процессию. Очень хороша, в очередной раз подумал Фалько, поглядев на высокую белокурую англичанку, изящную, как манекенщица или модель: она, впрочем, не так давно оставила эти профессии. В покрое ее костюма сразу чувствовался стиль Скиапарелли – черные широкие брюки мужского фасона, короткий жакет-болеро в шотландскую клетку. Никаких украшений.

На другом конце внутреннего дворика возникла еще одна арочная дверь, а короткий скудно освещенный коридор за ней привел к узкой полукруглой лестнице. Через три марша появилась массивная дубовая дверь. Она была открыта.

– Маэстро?! – позвал Кюссен, нажимая кнопку звонка.

Мужской голос, отозвавшийся где-то в отдалении, внутри квартиры, пригласил зайти. Миновав прихожую, в окна которой лился пыльный свет, они прошли в комнату, заполненную всяким хламом и закрытыми полотном холстами, и сразу же по винтовой лестнице поднялись в просторную светлую студию: голые стены, облицованные плиткой… деревянные балки под потолком… огромные окна, выходившие на крыши и трубы. В мастерской стояли несколько калориферов и узкая печь с очень длинной трубой, диван, несколько ободранных стульев и еще какая-то мебель, заваленная деревянными манекенами, фигурками из картона, проволоки, глины, гравировальными досками, изрисованными листами бумаги, газетами, пепельницами с окурками. Мольберты, подрамники, разноцветные склянки, тюбики масляной краски, кисти, чистые и наполовину исписанные холсты. Сильный запах скипидара, краски и табака.

Навстречу им вышел низкорослый коренастый человек с седеющими редкими волосами, зачесанными так, чтобы прикрыть обширную плешь. Мешковатые штаны, старый свитер, заляпанный краской, грязные сандалии на ногах. Примечательней всего в его облике были большие, черные, пронзительные глаза. Очень живые и пристальные, они оставались серьезны, даже когда хозяин, поцеловав руку Эдди Майо, широко улыбнулся гостям.

– Хороша как всегда, – сказал он. – Как поживает твой Лео?

– Хорошо как всегда… Сходит с ума по Испании.

– Он отличный парень, – художник обращался к ней, но при этом с легким недоверием поглядывал на Фалько. – Скоро ли увидимся?

– Скоро. Он шлет тебе привет.

– Возвращаться не надумал?

– Нет пока.

– Я уже успел сказать тебе, что ты очаровательна?

– Дурак ты.

В ответ Пикассо польщенно улыбнулся, словно в устах такой женщины и это слово звучало похвалой. Он говорил с явственным испанским акцентом, рокочуще произнося «р». Фалько знал Пабло Пикассо по фотографиям, но ни одна не передавала его сути: избыточная уверенность в собственной значительности и чуть снисходительное превосходство сквозили во всем, от пронизывающего взгляда до самого пустячного движения. Апломб человека, который вот уже тридцать лет – Фалько изучил и его досье тоже – вызывает преклонение и восторг. Кюссен знал, о чем говорил, когда назвал его «верховным жрецом».

– Познакомьтесь, дорогой маэстро, – сказал Кюссен. – Это Начо Гасан, коллекционер и наш добрый друг.

– Испанец?

– Из Гаваны.

– Очень приятно.

Рука с въевшейся под ногти краской была сильная. Пожатие – крепкое.

– Большая честь для меня, сеньор Пикассо…

– Зовите меня просто Пабло. Или, если предпочитаете церемонии, – маэстро, как Гупси.

«Не очень он мне нравится, – подумал Фалько, пристраивая шляпу на спинку стула. – В его благодушии нет, пожалуй, ничего, кроме снисходительности». Тут он поднял глаза и в глубине студии у окна увидел огромное, во всю стену, полотно. Пока еще не живопись – кое-какие куски еще только прорисованы углем, другие тронуты серым и черным. Он различил коня, голову быка и причудливо спутанный клубок человеческих фигур, замерших в мучительно изломанных позах.

– Пожалуй, «маэстро», если не возражаете, – произнес Фалько.

И улыбнулся лучшей своей улыбкой – самой обворожительной, самой чарующей, самой располагающей. Краем глаза убедился, что Эдди Майо смотрит на его губы и что Пикассо это заметил.

– Да как угодно, – ответил художник.

Фалько оглянулся по сторонам, ища полотно, предназначенное для Всемирной выставки, но не увидел ничего, что имело бы хоть какое-нибудь отношение к войне. К стене одна на другой были прислонены несколько больших картин на сложенных подрамниках – может быть, среди них и находилось искомое. Или вот эта – на подрамнике, закрытая грязной простыней.

– Впечатляет… – проговорил он, стараясь, чтобы выражение лица не противоречило высказыванию.

Минуты две текла и журчала беседа обо всем и ни о чем – живопись, выставка фотографий Эдди Майо, коллекционерские предпочтения Начо Гасана. Кюссен, как обычно, ведя свою партию, упомянул о том, что тот желал бы приобрести какую-нибудь картину маэстро. Он не может покинуть Париж, не присовокупив к своей коллекции Пикассо.

– Да у меня сейчас нет ничего на продажу.

– Меня устроит любое ваше произведение.

Художник, пожав плечами, показал в угол мастерской, где у стены стояли несколько картин, а стол был завален рисунками и набросками:

– Там все, что осталось. Выбирайте сами.

– Нет-нет, – возразил Фалько. – Доверяю выбор вам.

Темные глаза Пикассо буквально пробуравили его.

– И сколько предполагаете потратить? – спросил он в упор.

– Сколько нужно будет.

– Как вы знаете, Гупси берет десять процентов комиссионных.

– Ну, разумеется… Он моя персональная пиявка.

Все рассмеялись, причем Кюссен – громче всех, и подошли к столу. Там лежали коллажи из газет, наброски, сделанные карандашом или тушью, и эскизы, написанные маслом, – натюрморты с фруктами, головы и птицы, абстрактные композиции. Все – разъятые на части, неистово контрастирующие друг с другом, разбитые путаницей линий на фрагменты. Кое-что Пикассо брал в руки и пренебрежительно отбрасывал.

– Ну, Эдди, что мы порекомендуем нашему гостю? Ты вроде бы лучше знаешь его вкусы.

– Да не сказала бы.

– Начо купил ее замечательную работу с выставки в галерее «Энафф», – вставил Кюссен. – Ту, с апельсином во рту.

Пикассо смотрел не на Фалько, а на Эдди. Смотрел с упреком:

– Помню эту фотографию… Собирался даже поменять ее на что-нибудь мое… Что-нибудь стоящее, я хочу сказать.

– Промедлил – опоздал – потерял.

– Очень жаль… С тобой я вечно опаздываю.

– Похоже на то. Расскажи об этом Доре, когда придет.

– Кто такая Дора? – прикинулся непонимающим Фалько.

– Его последняя любовница, – непринужденно ответила Эдди. – Наш маэстро стал двоеженцем. Впрочем, всегда таким был. Даже троеженцем, или как там это называется.

– Ради тебя я бы всех бросил, ты же знаешь.

– Конечно. Часа на два.

Пикассо грубо расхохотался. Теперь он смотрел на Фалько:

– Лео вытянул счастливый билет… Вы видели фотографии Эдди, которые сделал Ман Рэй?

– Кое-какие.

– Пабло, это лишнее, – проговорила она скучающим тоном.

Но Пикассо уже показывал Фалько на стену над столом. Там были приколоты репродукции классических и современных картин – Фалько узнал веласкесовских «Менин» – и вырезанные из журналов фотографии.

– Никогда не видел композиций красивей, чем те, где она позирует Рэю обнаженной, – сказал художник. – Должно быть, вы и эту тоже не видели… Взгляните. Моя любимая.

Фалько подошел поближе. На снимке, вырезанном из «Вога», были запечатлены в профиль три ослепительно элегантные модели в шляпках cloche[40], какие были в моде лет десять назад. В одной, самой изящной и красивой, он узнал Эдди Майо.

– Я была тогда совсем девчонкой, – сказала она. – Только что приехала из Англии.

Фалько еще минуту смотрел на фотографию. Потом начал разглядывать на столе картоны с набросками. Выбрал один среднего размера – чуть тронутый серым, голубым и пурпурным цветом профиль женщины, у которой был прямой греческий нос, а оба глаза расположены рядом.

– Что скажете об этом эскизе, Эдди?

Она кивнула одобрительно:

– Прелестный детский рисунок.

– В юности я мог писать, как Рафаэль, – сообщил Пикассо. – Но потом всю жизнь учился рисовать, как рисуют дети.

Усмехнувшись про себя, Фалько представил, что сказал бы адмирал, увидев такое. Как вытянулось бы у него лицо при виде каракулей на листе. Как вознегодовал бы он, узнав, что за них его агент собирается платить из секретных фондов правительства.

– Пятнадцать тысяч, – сказал Пикассо.

– Слушай, имей совесть! – возмутилась Эдди. – Начо – наш друг.

– Ладно. Раз друг – двенадцать.

– Да никогда в жизни! Семь! Семь, Пабло, а то мы не возьмем.

– «Мы»?

Она покровительственно взяла Фалько под руку:

– Здесь мы заодно. И я хочу, чтобы ты оставил о себе хорошее впечатление. И не показался ему алчным брюзгой, каков ты есть на самом деле. В конце концов, это твой земляк.

Пикассо снова рассмеялся. Взял картон и красным карандашом поставил в углу свою подпись. Потом передал его Кюссену, а на Фалько устремил свой неистовый взгляд. Судя по всему, он мало-помалу смягчался. Может быть, из-за упоминания Испании.

– Давно оттуда?

– После переворота не бывал.

– Какая трагедия, а?..

– Несомненно. А вы не собираетесь на родину?

– Не знаю… Вряд ли… – Пикассо пожал плечами. – Меня настойчиво зовут приехать. Снимок со мной в обнимку кое-кому может сильно пригодиться. Я-то, само собой, придерживаюсь глубоко левых взглядов. Но думаю, здесь буду полезней.

– Понимаю вас.

Художник на минутку задумался. Потом воздел испачканный в краске палец:

– Идите-ка сюда. Кое-что покажу вам.

Фалько пошел за ним к другому, не менее захламленному столу. Стаканчики с кистями, склянки с растворителем, тюбики с краской, груды листов с эскизами углем, черной тушью, карандашом. Некоторые Пикассо ему показывал: человеческие фигуры с лошадиными и бычьими головами, лампа, нарисованная скупыми простыми линиями, стоящая у подножия лестницы мать с мертвым ребенком на руках. Все нарисовано размашистыми энергичными штрихами – порой столь яростными, что грифель или перо прорывали бумагу. Фалько заметил, что эти рисунки как-то соотносятся с фигурами на огромном холсте в глубине студии. И Пикассо подтвердил:

– Цвета не будет – не хочу отвлекать внимание смотрящих… Все – в черно-серой гамме. Воздвигну монумент разочарованию, отчаянию, разрушению. Врежу затрещину совести человечества.

Фалько невольно вздрогнул. Тускнеющий дневной свет, преломляясь в оконных стеклах, покрывал огромный холст красноватой патиной, как будто еще не написанная картина начала медленно кровоточить. И внезапно все обрело смысл.

– Будет называться «Герни́ка», – сказал Пикассо.

Лео Баярд присоединился к Эдди, Кюссену и Фалько в кафе «Дё маго». Он появился ближе к вечеру в накинутом на плечи пиджаке, с дымящейся в пальцах сигаретой. Вид у него был усталый: орлиный нос на изможденном лице, казалось, заострился, под глазами набрякли мешки.

– Андре Жид и Мориак – просто идиоты, – сказал он, пристроив шляпу на вешалку и усевшись. – Упорно требуют выступить с политическим заявлением по поводу московских процессов и репрессий в Испании. Я, разумеется, категорически против. Целый вечер доказывал им, как это будет несвоевременно, как важно сейчас поддержать Сталина в борьбе с Гитлером и Муссолини… Все прочее – успеется.

– Кое в чем они правы, – возразила Эдди. – Так долго замалчивать темную сторону тоже ведь нельзя…

– Испания тысячу раз заслуживает это молчание, – резко и раздраженно прервал ее Баярд.

И взглянул на Фалько и Кюссена, будто призывая их в свидетели. Он не собирается вонзать нож в спину коммунизму. Он слова не скажет о процессах в Москве и чистках в Барселоне. Он не за то воевал в Испании, чтобы немедля предать самого себя.

Эдди мотнула головой. Взметнулись и вновь гладко прилегли к щекам светлые прямые пряди.

– Ты ведь знаешь, Лео, я не согласна. Для тебя истинно лишь то, что идет на пользу партии, и ложно все, что может ей повредить.

– Партии, в которой я даже не состою.

– Неважно! Ты оправдываешь все! Ты безоговорочно доверяешь Сталину.

Она, словно в порыве внезапной ярости, подалась вперед, опершись о стол. Но полярная синева глаз оставалась безмятежно спокойной. Фалько рассматривал ее руки – в самом деле очень красивые: проворные, точеные, длинные пальцы с алым лаком на ногтях. Она и на этот раз не надела ни колец, ни перстней, ни браслетов, ни даже часов.

– Тебя послушать, так любое его насилие оправданно и необходимо.

Баярд откинул со лба волосы. Он был, казалось, уязвлен.

– А что тут дурного? Бывают тяжелые моменты, а Сталин – выдающийся вождь, лидер настоящей демократии. Он – символ, если хочешь, и это самое важное.

Эдди не сдавалась:

– Лео, в Москве и в Барселоне идут процессы… Подсудимых обвиняют в том, что они фашисты и агенты Гитлера.

– Может быть, среди них есть и такие.

– Ради бога, Лео! Не говори ерунды!

Баярд в последний раз затянулся и резко ткнул окурок в пепельницу.

– Не будем больше об этом! Как инквизиция не осквернила достоинство христианства, так и эти процессы не компрометируют коммунистическую идею!

Эдди откинулась на спинку стула, давая понять, что отказывается от дальнейшего спора.

– Скажут, что ты на жалованье у Коминтерна. Уже говорят.

– Плевать мне. Я знаю, кто я такой, и ты знаешь. Испании мы помогаем не только ради нее самой. Идет первое крупное сражение долгой войны, которая только еще разгорается.

– Ты поступаешь в точности, как многие здесь – неважно, на чьей они стороне… Они верят в зверства врага и отрицают преступления своих.

– Преувеличиваешь, моя милая. Как-то странно для подданной британской короны.

– Для моих соотечественников реки крови в Испании значат меньше, чем вчерашний футбольный матч.

– Потому-то я люблю тебя, а не их.

– Это глупо! Глупая снисходительность!

Она повернулась к Фалько, и синие глаза, казалось, чуть-чуть потеплели:

– Вы, наверно, умираете со скуки, слушая наши споры?

Она сменила тон – голос ее звучал теперь мягче.

– Вовсе нет. Очень интересно, – светски успокоил ее Фалько.

– Да что вы говорите? – шутовски изумился Баярд. – Быть не может. Гавана слишком далеко.

– Ближе, чем вам кажется.

Подошел гарсон, и Баярд заказал минеральную воду с ломтиком лимона. Потом обернулся к Кюссену:

– Ну, как вас принял Пикассо?

– Прекрасно. Пригласил Начо заходить, как захочет. Может быть, потому что продал ему очень милый цветной набросок. Женский портрет.

– Чей?

– Понятия не имею. Но Эдди удалось сбить цену вдвое.

– Правда?

– Да вот представь себе. Маэстро вцепился было, как собака в кость, и отдавать не хотел.

Баярд злорадно ухмыльнулся:

– Твои комиссионные похудели, Гупси.

– Яволь! Еще бы! Но нельзя же вечно оставаться в выигрыше.

– И сколько же он запросил вначале?

– Пятнадцать тысяч.

– Вот же бессовестный! От алчности ни о чем, кроме денег, думать не может… Ну а как подвигается его картина для Всемирной выставки?

– Медленно. Даже слишком медленно.

– Плохо… Это просчет. – Баярд осуждающе прищелкнул языком. – Публика к этому не готова. Его не поймут. Батальное полотно – оно и есть батальное полотно. А вот его картина могла бы значить немало.

– Он надрывается на этой работе.

– Надрывается? Ты слишком легковерна. Ему представление устроить – что суп посолить. Жуликоват он малость.

– Пабло – художник огромного масштаба, – возразила Эдди.

– Ну разумеется. Кто спорит? Крупнейший из всех, кого я знаю, а таких немало. Но вместе с тем – жулик. И циник. Половина образов этой картины были задуманы для других работ. Он назовет ее «Герника», а мог бы – «Лиссабонское землетрясение».

– А ты бы взял да и сказал ему об этом.

– А я и сказал. Он рассмеялся мне в лицо и ответил, что в историческом материализме я, может, и разбираюсь, а вот в искусстве не смыслю ни уха ни рыла.

– И был прав. – Эдди взглянула на Фалько. – Как по-вашему, Начо?

– Ты у нас – произведение искусства, – сказал Баярд. – Шедевр.

Эдди подавила зевок:

– Который умирает с голоду. – Потом просияла. – А поедем в «Мовэз фий»? – Она снова повернулась к Фалько: – Знаете это место?

– Нет.

Ему принялись объяснять. Клуб на площади Пигаль, он теперь в большой моде. Там найдется все что угодно, на любой вкус, сделан под берлинское кабаре, при том, что в самом Берлине теперь все не так, как раньше. Там, конечно, бывают американцы, но все же он пока не стал обязательным пунктом туристского маршрута, по которому они ходят стадами. И потому место сохранилось в первозданности. Более или менее. И отличное название, подчеркнул Баярд. «Скверные девчонки».

Фалько огорченно показал на свой серый шевиотовый костюм и коричневые башмаки-броги:

– Мне надо будет зайти в отель и переодеться.

– Мы тоже не в вечерних туалетах. Это не имеет значения, тем более что сейчас тепло, – Эдди дотронулась до своего болеро. – Там неформальная обстановка: иди в чем хочешь.

– Я вас всех приглашаю, – добавил Кюссен.

– Как же иначе? – сказал Баярд. – Надо же немного растрясти твой комиссионный куш.

Они уже собирались встать из-за стола, когда Фалько увидел в дверях кафе своих американских попутчиц – Нелли и Мэгги. Те тоже заметили его, и первая радостно ему помахала.

– Простите… Одну минуту.

Поправляя узел галстука, он направился к ним.

– Ой, Мэгги, смотри, кто пришел! Какой приятный сюрприз! Наш тореро-коммунист.

Белокурая Нелли улыбалась и явно радовалась неожиданной встрече. От нее все так же приятно пахло. На ней был красивый костюм, розовый в голубой горошек, и соломенная летняя шляпка, очень изящная, но еще не вполне по сезону. Серенькой мышкой смотрелась рядом с ней долговязая угловатая подруга, все такая же серьезная и чопорная. Кто бы мог подумать, снова подумал Фалько, глядя на нее и вспоминая ее без очков, растрепанную, голую и бесстыдную. Время от времени освещаемую огнями станций, мимо которых пролетал, не останавливаясь, экспресс.

– Ну, как тебе в Париже, дорогой? – спросила Нелли.

– Грех жаловаться.

– Да уж я вижу, – она показала глазами на его спутников за столом. – Твои друзья? Я вроде двоих где-то видела раньше.

– Вполне возможно.

– В кафе ты, красавчик, смотришься еще лучше, чем в купе… – Немного наклонившись, она опустила ладонь на его руку ниже локтя. – Какие планы?

– Да я ведь говорил уже… Дела и заботы испанского идальго.

– Долго еще пробудешь в Париже?

– Несколько дней.

– А мы – еще две недели. Нам все же удалось вселиться в «Ритц».

Фалько послал ей лучезарную улыбку номер пять. Обозначавшую: «Разумеется, как же, как же, при первом удобном случае». Только еще не хватало!

– Рад за вас.

– Приятно слышать. Правда, Мэгги? Замечательно было бы продолжить знакомство. Как-нибудь на днях. Там, где будет чуточку больше простора. Во всех смыслах.

Фалько раздвинул губы в улыбке номер шесть – много более интимной.

– И где бы так не трясло на поворотах?

– Вот именно. – Нелли засмеялась, притворяясь, будто смущена, что вышло у нее неважно. – Хоть я и не понимаю, что ты имеешь против тряски.

– Мало что может доставить мне большее удовольствие.

– Так что имей в виду… – Она протянула ему позванивающую браслетами руку, облитую очень дорогой кремовой перчаткой. – Телефон «Ритца» есть в путеводителе.

Ожидая, когда Пти-Пьер подгонит машину, они стояли на тротуаре под фонарем. Баярд – руки в карманах, шляпа на затылке – склонился к Эдди и шептал ей на ухо, наверно, что-то смешное, потому что оба смеялись. Потом взглянули на Фалько.

– Вы правда знаете эту белобрысую американку?

Фалько немного смешался от неожиданности:

– Ну конечно… Ее зовут Нелли. Мы познакомились в поезде.

– А фамилию свою она вам не назвала?

Он добросовестно напряг память.

– Да нет, не назвала… А я не спросил.

– Вот как… И какого же рода это знакомство?

– Шапочное.

К обочине, сияя хромировкой и темно-красным лаком, притерся автомобиль – четырехскоростной «воксхолл-туринг». Фалько и Баярд разместились на удобном кожаном сиденье сзади, а Эдди – между ними. Кюссен сел впереди, рядом с шофером. Красивая машина, подумал Фалько. Не скажешь, что сталинистская. Или скажешь?

– Это Нелли Минделхайм, – сказала Эдди.

Фалько удивился совершенно непритворно. Это имя было известно всякому, кто заглядывал в колонки светской хроники.

– Та, из Нью-Йорка?

– Ну да, наследница, – ответил Баярд. – Большая любительница искусства. Пикассо месяца два назад выдоил ее на славу. Верно, Гупси?

– Верно.

– Содрал с нее огромную сумму за натюрморт со скрипкой и яблоками. Или там помидоры?

– Яблоки, яблоки.

– Помимо живописи, увлекается красивыми молодыми людьми, – продолжала Эдди. – Коллекционирует картины и возлюбленных. Причем, как я понимаю, не только мужского пола.

– Нимфоманка-би, – уточнил Баярд.

Пти-Пьер вел машину молча, аккуратно пропускал трамваи на перекрестках и был непроницаемо безразличен ко всему, кроме дорожной обстановки. Сперва повторяли маршрут, которым третьего дня костоломы майора Вердье везли Фалько в антикварную лавку на улицу Мондетур. Но миновали Ле-Аль и оказались среди огней и светящихся реклам улицы Монмартр.

– Мы с Эдди познакомились с ней в доме общих друзей… Она обожает Европу и готова оставить тут фамильный капитал. Собирается открыть картинную галерею на проспекте Монтеня, ни больше ни меньше.

Эдди прикоснулась к плечу Кюссена:

– Слышала, что ей пришлось продать свой дом в Венеции. Правда, что ли?

– Правда. На одной вечеринке в палаццо Грасси, немного подвыпив, она сообщила графу Чиано, зятю Муссолини, что, по ее наблюдениям, у дуче проблемы с эрекцией. Представляете себе? В ту же ночь местные чернорубашечники устроили ей под окном такую серенаду, что пришлось спешно покидать Венецию.

– А вторую – вон ту, с постным личиком – не знаю, – сказала Эдди. – Кто это?

– Подруга, – ответил Фалько. – Компаньонка. Сопровождает в поездках и занимается, так сказать, ее логистикой.

– Ну да, чем же заниматься с ней, как не логистикой, – насмешливо проговорила Эдди.

Уличные огни и фары встречных машин время от времени выхватывали из темноты ее лицо, и тогда глаза светились ярче. Автомобиль, чуть покачиваясь на превосходных рессорах, мягко мчал по асфальту. Чем ближе к площади Пигаль, тем многолюдней становилось на тротуарах и на террасах кафе.

– Вам бы стоило завести дружбу с этой американкой, – глумливо сказал Баярд. – Большое будущее может открыться.

Фалько засмеялся:

– Большое спасибо, но мое будущее определено.

– Она еврейка, – вскользь заметила Эдди.

Она глядела на Фалько с задумчивым любопытством. Только женщине дано вложить столько злого умысла в два слова, подумал он и улыбнулся этой мысли. И понял, что его улыбка не осталась незамеченной. Он хотел спровоцировать девушку и преуспел в своем намерении.

– Pecunia non olet, – глубокомысленно изрек Кюссен. – Деньги не пахнут.

8. Хорошего человека редко встретишь

Клуб «Мовэз фий» был почти полон, и это «почти» обещало очень скоро исчезнуть. Заведение, нечто среднее между американским баром, французской таверной и немецким кабаре, было разделено на две половины. Ближе ко входу – бар со стойкой и высокими табуретами, подвешенные к потолку бутылки, неоштукатуренные кирпичные стены. В глубине – основное помещение: штук тридцать столиков вокруг полукруглой танцевальной площадки, приглушенный свет, эстрада, на которой играл модные композиции маленький джаз-банд.

– Ну, как вам тут? – спросил Баярд, пока прибывшие рассаживались.

– Очень мило, – ответил Фалько.

Заказали коктейли и легкий ужин – черепаховый суп, фуа-гра, шампанское: цены, с первого взгляда определил Фалько, были заоблачные, – закурили и стали осматриваться. Звенели бокалы, плавали облака табачного дыма, царило оживление. Дресс-код здесь не соблюдался – смокинги и вечерние платья запросто соседствовали с пиджаками, джемперами и рубашками без галстуков. Гул разговоров о деньгах, о политике, о туризме, о богемных развлечениях.

– Обожаю этот клуб, – сказала Эдди Майо.

– Убранство довольно скромное, – заметил Фалько.

– Тут главное – публика… Кинозвезды, художники, бизнесмены.

– Ну и как это сочетается с пролетарской моралью? – шутливо спросил Фалько.

– Прекрасно сочетается, – ответил Баярд. – Кесарю кесарево.

– Надо отделять мух от котлет, – хладнокровно высказался Кюссен.

– Ради бога, Гупси! За столом! Где тебя воспитывали?!

– Это наша австрийская поговорка.

– Да я так и думала. Но она будет стоить тебе еще одну бутылку «Поммери».

– Яволь!

В этот миг в настороженном мозгу Фалько прозвучал сигнал тревоги. Еще не понимая, в чем дело, он почувствовал едва ощутимую дрожь в затылке и в паху. Признак опасности. Он знал, что здесь, в Париже, уязвим больше, чем где бы то ни было, и пребывал в постоянной напряженной готовности. Хотя внешне был безмятежно и благостно спокоен. И потому, едва лицо мелькнуло в толпе, сработала система защиты. Узнал он этого человека лишь в следующее мгновение. Когда тот обернулся к нему и удивленно поднял брови.

– Простите, я на одну минуту.

Фалько положил салфетку на скатерть, поднялся и неторопливо, но не давая опередить себя, направился к человеку в смокинге – черноволосому, сухопарому, с выстриженными в ниточку усиками и острыми клинышками баков. Жесткий воротничок и черный галстук-бабочка сдавливали заметный кадык, ходивший вверх-вниз под костлявым меланхоличным лицом. Над высоким лбом иссиня-черные волосы были зализаны с бриллиантином так гладко и плотно, что казались одним блестящим куском антрацита.

– Вот так встреча, сеньор…

И, наткнувшись на взгляд Фалько, осекся, не назвал имя – тоже, впрочем, не настоящее. Заморгал оторопело. Полосатый смокинг, совершенно явно – от хорошего портного, сидел на нем как влитой. Всем своим видом этот человек напоминал кинозлодея. Который грабит и растлевает сиротку.

– Сеньор Гасан, Тони, – сказал ему Фалько приглушенно. – Меня зовут Игнасио Гасан.

Тот замялся на миг. Потом расплылся в широкой лучезарной улыбке, сияние которой лишь чуть-чуть портил блеск золотого зуба. Фалько знал, что благодаря этой улыбке – вкупе с другими, более существенными дарованиями – ее обладатель в ту пору, когда звался еще не Тони Акажу, а Ариф Кажулян и был просто турецко-армянским жиголо, прибывшим в Берлин в 1931 году, сумел получить доступ в спальни нескольких влиятельных дам, состоявших в браке с местными магнатами и политиками, и открыть кабаре «Блаунахт», которое сразу же снискало успех. Всякий раз, бывая в столице Германии, Фалько посещал это заведение – в приятном обществе или в поисках такового, – вместе с щедрыми чаевыми оставляя там благодарную память по себе у кельнеров, оркестрантов, цветочниц, швейцаров и гардеробщиков. Раза два он оказал Акажу кое-какие негласные услуги, и тот, судя по всему, о них не забыл.

– Разумеется, сеньор Гасан… Сколько лет…

– Да не так уж много, – Фалько сердечно пожал ему руку. – И не лет, а месяцев.

– С тех пор чего только не произошло…

– Что делаешь в Париже?

Тони левой рукой – на запястье блестел серебряный браслет, на пальце перстень с огромным рубином – описал круг, как бы охватывая все помещение. В этот самый миг джаз на эстраде грянул первые аккорды композиции из «Цилиндра»[41].

– Как тебе тут?

– Отличный клуб.

– Это мой.

– Вот как… А клуб в Берлине?

– Закрылся. – Смуглое лицо Акажу еще больше потемнело. – Берлин стал вреден для здоровья.

– А твой партнер Ганс?

– Ты ведь знаешь, наверно, в Германии не дают житья евреям, коммунистам, социал-демократам и гомосексуалам.

– И что с того?

Снова вспыхнуло во рту золотое сияние. Тони улыбнулся печально и насмешливо, как старый пес:

– А Ганс – не еврей, не коммунист и не социал-демократ.

– Кто он, я знаю.

– Вот и они тоже знают. И потому отправили его в концлагерь Лихтенбург в Саксонии.

– Ух ты… Бедный Ганс. Жалко его.

– У нас там все как-то очень густо пошло, сеньор…

Акажу замолк, припоминая новое имя Фалько.

– Гасан, – подсказал тот.

– Да-да… Сеньор Гасан. В Берлине, помнится, вы были Ортисом, да? Хуаном Ортисом.

– Так то в Берлине.

– Ну вот, говорю, дела в Берлине не очень… А я не из тех, кто крестится, лишь когда гром грянет. Значит, после того как Ганса посадили в лагерь, с моей подружкой Бритте, у которой на диво длинный язык, что, согласитесь, хорошо не во всех житейских ситуациях, свел близкое знакомство некий обергруппенфюрер СС, убежденный национал-социалист, натуральный блондин, истинный ариец и настоящая мразь. Понимаете, о чем я?

– Чего ж тут не понять.

– Так что я, услышав, что уже погромыхивает, продал клуб, собрал барахлишко и умотал в Париж. Здесь у меня имеются понимающие люди, так что открыть это заведение труда не составило… Как видите, антураж похож на берлинский.

– Все же «Блаунахт» был местечком более злачным, мне кажется.

– Выше головы не прыгнешь… Здесь нет ни голых девок, ни проституток, ни наркотиков. Ни трансов, без которых в Берлине никуда. С тем, конечно, не сравнить… разумеется, пока эти скоты в коричневых рубашках не загадили все.

Фалько кивнул, со светлой грустью вспомнив клуб на Ягерштрассе – танцующие пары лесбиянок, трансвеститы, которых приходилось разнимать, чтобы в спорах не вцепились друг другу в волосы, каморки с кокетливыми упаковками презервативов и кастрюльками, чтобы кипятить шприцы. А вокруг эстрады, где под громовую музыку и хлопанье шампанских пробок плясали полуголые girls, – вечерние костюмы, шелка и жемчуга, египетские сигареты, норковые манто, всегда готовые распахнуться, чтобы продемонстрировать чулки и черные подвязки своих хозяек, не ведавших – по крайней мере, по опыту Фалько, или Хуана Ортиса, – слова «нет». Ну, или почти никогда.

Меланхолически вздохнув, Тони, которого, кажется, обуревали схожие чувства, взглянул туда, где сидели Баярд, Эдди и Кюссен.

– Вижу, вы в хорошей компании. Подойду, с вашего разрешения, поздороваюсь… Ну, вы понимаете. Пиар, как говорят американцы.

– Конечно, Тони, иди, – Фалько дружески похлопал его по плечу. – Только помни: я – Игнасио Гасан.

Тот взглянул так, словно предупреждение Фалько тяжко оскорбило его:

– Ну, разумеется, а то кто же? – Золотой зуб блеснул успокаивающе. – Дон Игнасио был и есть. Так и скажу Марии и Мелвину.

– Они тоже здесь? – спросил Фалько с неподдельным удивлением.

– Где ж им быть? Вы разве не видели афишу на входе?

– Не обратил внимания.

– Это душа наших «Скверных девчонок». – Акажу глянул на часы. – Выступление Марии через полчаса.

Фалько повел Эдди Майо танцевать. Джаз-банд заиграл slow[42], и Фалько решил, что такой момент упускать нельзя. Он пригласил ее, оставив церемонии, почти в шутку, и она, поправив макияж, поднялась из-за стола; Баярд курил, а Кюссен, следуя своей неизменной роли, пересказывал парижские сплетни.

– Лео не танцует? – спросил Фалько, обхватив ее талию.

– Никогда.

– Забавно. И почему же?

– После того как он посидел в окопах, видеть, как люди вертятся под музыку, кажется ему невыносимым легкомыслием. А уж после Испании – особенно.

– Он так считает? В самом деле?

– Да.

– Но вы ведь тоже были на войне.

– Я становлюсь легкомысленной, когда мне это надо, – уклончиво ответила она.

На площадке было тесно. Фалько – он хорошо танцевал – двигался ловко и свободно, и партнерша повиновалась ему изящно и легко. От нее едва уловимо веяло тонким ароматом духов, каких – Фалько не мог определить, а синие глаза поверх его плеча равнодушно смотрели на другие пары. Время от времени она переводила взгляд – такой же безучастный, но внимательный – на Фалько. Лица их были совсем близко.

– Чего вы, в сущности, добиваетесь? – вдруг спросила она.

Фалько, не останавливаясь, сделал еще два шага и лишь после этого ответил с притворной растерянностью:

– Вы о чем?

– Ну, вот своего Пикассо вы получили… Что теперь?

– Еще получил вашу фотографию. Сюрреально-транссексуальную.

– Да, получили. Но зачем вы здесь?

Фалько обвел взглядом площадку:

– Здесь? Где «здесь»?

– Вы поняли, о чем я.

– Нет, клянусь вам. Не понимаю.

Пауза. Музыка. Они двигались очень медленно, обняв друг друга. Эдди еще за столом сняла болеро, и шелковая блузка с завязывающимися крест-накрест на спине полами обрисовывала протяженные линии торса. Правой рукой, мягко обхватившей тонкий стан, Фалько чувствовал тепло ее тела.

– Вы понравились Лео, – пробормотала она.

– А он – мне.

– Да… Похоже на то.

На лице Фалько заиграла спокойная улыбка – испытанная, привычная улыбка славного малого:

– А вам?

Эдди как будто задумалась на миг.

– Я немного сбита с толку… У вас есть средства развернуться в Париже. Создается впечатление, будто у вас тут множество знакомых, и держитесь вы очень уверенно. – Она смотрела с подозрением. – Зачем мы-то вам понадобились?

– Вы мне помогли выйти на Пикассо.

– Прекрасно обошлись бы и без нас, – она снова сильно тряхнула головой, взметнув гладкие стриженые волосы. – У вас имеется Гупси.

К этой минуте Фалько был уже в полной готовности. Он успел вырыть окопчик и юркнуть за бруствер.

– Послушайте меня, Эдди, – сказал он безмятежно. – Я восхищаюсь Лео. То, что он совершил в Испании, просто невероятно.

– Ну, кажется, до Испании вам мало дела.

– Тут вы ошибаетесь. Вспомните-ка… Что сказал Гупси в нашу первую встречу?

– Да-да, санитарный транспорт… – перебила она. – Помню. На Лео это произвело впечатление. Он сказал, что вы хороший человек.

– Я хочу помочь ему, – настойчиво продолжал Фалько, нащупав твердую почву под ногами. – Знаю, у него есть некие проекты. Книга… фильм… Я никогда не имел дела с кинематографом, но, может быть, сейчас пришло время попробовать?

Вот теперь Эдди проявила искренний интерес:

– Хотите принять участие? Вложиться?

– Не исключено.

– Лео обрадуется… О какой сумме идет речь?

– Пока не знаю… Зависит от нескольких факторов. Но для начала мог бы вложить тысяч двести-триста франков. Я молчал, потому что не знал, как подойти… Боюсь обидеть его.

Впервые за все время их танца она рассмеялась:

– Уверяю вас – если предложить человеку субсидировать его фильм, он не обидится.

– Вы сняли камень у меня с души.

Оркестрик смолк, и на эстраду вышла женщина. Танцевавшие остались на площадке в ожидании и предвкушении. Она была очень высока ростом, и казалось, от ее тела, затянутого в жемчужно-серое длинное платье с треугольным декольте, похожим на ножевой разрез, исходит какая-то завораживающая первобытная сила. В ушах блестели серебряные обручи серег. Было очевидно, что кровь, струящаяся под шелковистой темной кожей, ни единой каплей не принадлежит к белой расе. Курчавая голова, остриженная очень коротко, почти обритая, венчала длинную стройную шею, над чернейшими глазами изгибались тонкие дуги выщипанных бровей.

– Но ведь не только Лео, – после паузы произнесла Эдди.

Фалько прослушал, потому что засмотрелся на певицу, и Эдди это поняла. На эстраду вышел трубач – тоже чернокожий, в лиловом бархатном смокинге – и стал рядом. Он весь был – сплошные зубы, губы и глаза. Зализанные назад волосы с прямым пробором, тонкие, изящные, очень проворные руки. Прежде чем поднести мундштук к губам, он обменялся с певицей профессиональной улыбкой.

– Не только Лео, – повторила Эдди.

– Нет, конечно, – вновь включился Фалько. – Вы тоже вызываете у меня чрезвычайный интерес.

– Ложный вызов, – скаламбурила она. – Попала в Париж совсем юной. Потом вошла в мир высокой моды, потом появился мой друг Ман и все прочее. Поездила по свету, пожила, вот и все.

Негритянка под аккомпанемент трубача и джаза начала «Сент-Луисский блюз»[43], отлично справляясь без микрофона. Я ненавижу закат, пела она. Я ненавижу смотреть, как садится солнце.

I hate to see the evenin’ sun go down
Hate to see the evenin’ sun go down…

– А почему вы увлеклись этим жанром? – спросил Фалько.

Эдди пожала плечами – какая, мол, разница?

– Я, видите ли, не из тех, кого называют пуританами.

Она податливо вступила в кольцо его рук, и пара снова плавно заскользила в танце среди других пар.

– Вы никогда не будете спать со мной, Начо.

Фалько с большим хладнокровием заглянул ей в глаза, благо они придвинулись совсем близко:

– Да это и не входило в мои намерения.

– Знаю. Вы даже не обозначили их, в отличие от очень многих.

Певица продолжала чувственно и спокойно выпевать с легким акцентом слова блюза. Звук ее глубокого и красивого голоса отчего-то напоминал прикосновение горячего песка.

– Вы настоящий джентльмен, – продолжала Эдди.

В этой реплике сквозила ирония. Фалько принял ее бесстрастно.

– А вы – женщина необыкновенной притягательности и отлично об этом осведомлены, – сказал он с полнейшим спокойствием. – И не заметить это я не могу. Мне хорошо. Я рядом с вами. Я танцую с вами.

Она глядела на него задумчиво и ничего не отвечала. Фалько чуть пожал плечами:

– Понимаю… вы храните верность Лео. Такой человек достоин этого.

Под ладонью его правой руки чуть выгнулась и напряглась ее спина. Пальцы, лежавшие на левой, дрогнули и слегка сжались.

– Я не храню верность, – произнесла она живее, чем обычно. – По крайней мере, не всегда. Время от времени у меня бывают другие мужчины. И Лео это знает. И тоже иногда встречается с другими женщинами. Не о том речь.

– А о чем?

– Лео – хороший человек. И этого, наверно, достаточно, но он еще и честен… насколько позволяют обстоятельства.

– Я в этом убежден.

– И еще он отважен.

– И в этом я не сомневаюсь. И элегантен. Я слышал, что даже в Испании, совершая боевые вылеты, неизменно был при галстуке. Это правда?

Взгляд Эдди внезапно обрел пристальность.

– Что-то такое в вас… – сказала она. – Что-то странное. Темное.

– Не пугайте меня, ради бога.

– Вы знаете, что я говорю серьезно. И понимаете, о чем я.

– Ошибаетесь. Не понимаю.

Чернокожая певица завершила первый номер. Кое-кто из танцующих вернулся за столик, их место заняли другие. Эдди и Фалько стояли посреди площадки в ожидании. Баярд, делая вид, что внимательно слушает Кюссена, не сводил с них глаз. И вдруг послал им улыбку.

– Поездила по свету, пожила, – сказала она. – Поглядела людей, а теперь снимаю их.

– А какое отношение это имеет ко мне?

– Вы располагаете к себе, – сказала она, чуть замявшись. – И очень привлекательны. Ваша улыбка обезоруживает, и вы умеете ею пользоваться. Но такие глаза я видела раньше. У других мужчин и в других странах.

– И что же там, в глазах этих?

– Там жестокая шутливость.

Оркестр сыграл вступление к блюзу «A Good Man Is Hard to Find», трубач подхватил, и певица через несколько секунд начала. Густой глубокий голос произносил английские слова с едва заметным акцентом – смесью французского и немецкого:

My heart is sad and I’m all alone
My man’s treating me mean…[44]

Фалько хорошо знал этот голос и эту песню, лившуюся очень медленно под металлическое рыдание трубы. В последний раз он слышал Марию Онитшу меньше года назад, в берлинском «Блаунахте». И там ей тоже аккомпанировал Мелвин Хэмптон. Воспоминание теплой волной хлынуло в душу, и на миг он перестал понимать слова Эдди Майо.

– Когда я увидела, как вы беседуете с Лео, я вдруг усомнилась, что он сильней, – меж тем говорила она. – Мне это не понравилось. И теперь иногда я даже боюсь, что…

Она не сказала, чего боится. Фалько в преувеличенном, театральном недоумении поднял брови. Однако забеспокоился. И внезапно почувствовал, что надо срочно принять меры предосторожности. Он готов был вступить на зыбкую почву.

– Да вы шутите.

– Вовсе нет.

В медленном танце они оказались у самой эстрады. Взгляд певицы случайно упал на Фалько. Она смотрела на него сперва с удивлением, а потом, не нарушая ни ритма, ни звука, улыбнулась ему. «На веру мой совет возьмешь, и будет парень твой хорош», – сообщила она с нежной многозначительностью. Тогда Фалько подмигнул ей, сделал несколько шагов влево так, чтобы их с Эдди заслонили другие пары. Издали поглядывая на певицу, он видел, что она провожает его взглядом, а трубач, которому она, вероятно, успела подать незаметный знак, наблюдает за ним, улыбаясь глазами. Это не осталось незамеченным, понял он, посмотрев в лицо Эдди, однако та промолчала.

– Не могу себе представить, чтобы кто-то был крепче Баярда, – сказал Фалько. – Тверже его и его убеждений.

Эдди снова повела головой. Взглянула на певицу, потом на него:

– Я знаю, что говорю.

– Надеюсь, вы поделитесь своими выводами с Лео, – несколько фатовато сказал Фалько. – Любопытно будет послушать, что он-то думает по этому поводу.

– Поделилась уже.

– И что же?

– Он очень смеялся.

Они сделали еще несколько па. Эдди двигалась с прежней непринужденной легкостью, но тело ее словно одеревенело и отодвинулось от партнера.

– Все же удивительно дурацкая у вас, у мужчин, уверенность в своей правоте, – неохотно процедила она сквозь зубы. – И ваша круговая порука регулярно ставит вас в глупое положение.

Фалько промолчал. И стоически выдержал вонзившиеся в него без жалости синие клинки глаз.

– Вам не стоит больше с нами видеться, – неожиданно добавила она. – Я бы даже попросила вас об этом.

– Что же, попросите.

– Не вижу смысла… Знаю, что вы все равно не послушаетесь.

– Да, потому что иначе не смогу видеть вас.

Эдди замерла и вдруг отшатнулась от него, резко высвободив – почти вырвав, – руку из его руки.

– Да подите вы к черту.

Назад он с ними не поехал. Сказал, что возьмет такси, и остался на тротуаре, сунув руки в карманы и глядя вслед «воксхоллу». И простоял так довольно долго, с отрадой вдыхая свежий ночной воздух, рассматривая улицу – пустынную, если не считать вереницы такси, ожидавших клиентов, – цепочку фонарей, протянувшуюся до угла площади Пигаль, и горевшие в отдалении неоновые огни.

Внезапно в вышколенном мозгу вновь зазвучал сигнал тревоги. В темноте на противоположной стороне улицы Фалько заметил еще одно такси и, когда мимо проехал автомобиль, в свете его фар сумел даже разглядеть внутри два силуэта.

Париж, сказал он себе, обычное дело. Город наводнен машинами, где сидят личные водители, таксисты, любовники, друзья, полицейские, агенты и мало ли кто еще. И, разумеется, среди посетителей «Мовэз фий» найдется немало таких, кого ведут или охраняют. Автомобиль может ждать кого угодно, но Фалько был обучен не доверять случайностям и относить их к факторам риска. Слишком часто случайности приводят человека на эшафот или подставляют под нож в темной подворотне. А в его ремесле, где жизнь собственная и чужая зависит от того, орел выпадет или решка, городской пейзаж может стать неоценимым союзником или неумолимым противником. Секрет – в соблюдении правил. В том, чтобы не утратить навыки обороны и нападения: они помогут выявить опасность и действовать по обстановке.

Фалько вглядывался во тьму. Учитывай все способы, которыми враг может уничтожить тебя, вспомнился ему давний совет инструкторов. А когда переберешь все, отбрось их и подумай о том единственном, не учтенном тобой и непредвиденном, ибо именно им тебя и попытаются убрать. В один прекрасный день жизнь обрывается, и никто не знает, когда придет этот день. Или эта ночь.

Десять секунд он размышлял, насторожившись, как травленый волк, а потом решил не приближаться к подозрительной машине. Тем более что «браунинг» в номере отеля, а бритва за лентой шляпы – в клубном гардеробе. И потому ничего не остается, как быть настороже и никого не спугнуть. Он очень спокойно принял это обстоятельство как данность: делать нечего, приходится в бездействии стоять на тротуаре, обдумывая новый фактор – пока еще маловероятный, но возможный: и эта машина, и два силуэта в ней вступили в задуманную им игру. И по этой причине Фалько в ночной тишине, казавшейся такой мирной, старался привести мысли в порядок и выработать тактику.

Все сильно осложняется, подвел он итог. Слишком сильно.

Затем мысли его обратились к Эдди Майо: ее подозрения прибавили операции «Баярд» риска. Флирт с ней в таких обстоятельствах едва ли возможен и, более того, едва ли будет выглядеть искренним. А положение Фалько будет ухудшаться с каждой минутой. Легенда Игнасио Гасана сохранит правдоподобие еще лишь несколько дней. А ведь предстоит решить и вторую задачу – картина Пикассо. Адмирал, давая ему инструкции, не назвал приоритеты. В Сан-Себастьяне объяснили – то и другое одинаково важно.

Он снова принялся незаметно наблюдать за автомобилем. В самом деле, можно ли сражаться на стольких фронтах – тут тебе и кагуляры майора Вердье, и коммунист Навахас, и другие красные агенты в Париже, и Лео Баярд с Эдди Майо, и Пикассо. Многовато, тем паче что время ограничено. Но более всего раздражала Фалько не возможная активность противника, а ее отсутствие. И потому он почти с облегчением воспринял появление этого подозрительного автомобиля. Хуже нет бездействия и черепашьего шага минутной стрелки. И наоборот – когда угроза становилась реальна, Фалько просто захлестывало счастье: подобный эффект он получал, запив глотком коньяка две таблетки кофе-аспирина. Он чувствовал себя древним воином, который идет под небесами, где нет богов, готов к бою и не нуждается ни в чем и ни в ком. Его изводило ожидание, необходимость бесконечно тасовать карты, не сдавая. Но именно поэтому, подумал он, нехорошо усмехнувшись, именно поэтому, когда наконец все карты будут сданы, он сметет их со стола одним взмахом руки; когда все начнет рушиться, кто-то очень дорого заплатит за мучительное ожидание и тягостную скуку этих дней – кто-то, но не он.

– Вам угодно такси, месье?

К нему почтительно приблизился клубный швейцар, дюжий усач в фуражке с серебряным позументом и в ливрее, напоминающей парадный адмиральский мундир.

– Нет, спасибо. Я еще постою здесь.

– Всегда к вашим услугам.

Фалько достал портсигар, где оставалось всего несколько штук, предложил швейцару закурить, и они завели разговор о том о сем – о квартале и клиентуре. Швейцар сообщил, что он русский эмигрант, бывший офицер царской армии: Фалько подумал, что других он в Париже не встречал еще ни разу, и каждая русская дама здесь тоже непременно оказывалась впавшей в ничтожество графиней. Фалько с удовольствием вел эту неспешную беседу, которая прерывалась время от времени, потому что швейцар должен был подгонять такси посетителям клуба.

– Как вас зовут? – спросил Фалько.

И сунул ему в карман бумажку в пятьдесят франков. Швейцар поблагодарил по-военному – взял под козырек и вытянулся:

– Юрий, месье, к вашим услугам. Юрий Скоблин.

– Рад познакомиться, Юрий. Когда закрывается клуб?

– Через двадцать минут.

– Спасибо. Вот что, Юрий, можете оказать мне одну услугу?

– Разумеется, месье.

– Последите вон за той машиной, только незаметно. – Фалько показал на автомобиль, стоявший в отдалении. – Если тронется или из нее кто-нибудь выйдет – дайте мне знать. Я буду в баре.

– Положитесь на меня.

– Ни к чему нам встречи с ревнивыми мужьями, верно?

Швейцар хохотнул в усы и снова вскинул ладонь к околышу:

– Святая правда.

Фалько вернулся в «Мовэз фий». Бегло полюбезничав с гардеробщицей, купил пачку «Крейвен» – его обычных сигарет не оказалось – и присел у стойки. Из большого зала доносился джазовый свинг, однако Мария Онитша свою программу завершила, а трубачу явно не хватало виртуозного мастерства Мелвина Хэмптона. Фалько заказал хупа-хупа – не такой, как в Саламанке, а настоящий, правильный, с чудесной водкой «Корчагин-Амбассадор», которую бармен, не скупясь, плеснул в миксер, – и, сидя на высоком табурете, остужал губы о холодный бокал, а сам тем временем разглядывал выходящих посетителей.

Он распечатывал пачку сигарет, намереваясь переложить их в портсигар, когда по стойке заскользила, приближаясь, чья-то тень. И Фалько, еще не успев вскинуть глаза, по запаху узнал, кто это. Ни от одной белой женщины так не пахнет, и дело тут не только в духах, тем более что – ему ли того не знать? – одинаковая эссенция на разной коже дает разный аромат. Этот вот, исходя от сбитого, сильного тела, вплетался в слабый запах корицы, пота и сигаретного дыма, оставшийся на черной коже великолепной женщины – это она недавно пела на эстраде, а теперь в элегантном кремовом костюме держала в длинных пальцах с отполированными ногтями серебряную сумочку и широко улыбалась Фалько с высоты примерно ста восьмидесяти пяти сантиметров.

– Давно не виделись, Хуан… – сказала она.

9. Черный янтарь и серая сталь

Усевшись на высокие табуреты в углу бара, они потягивали коктейли и покуривали. Бармен со своим помощником перетирали стаканы по другую сторону стойки. Музыка оборвалась, последние посетители тянулись к выходу. Смолкал гул голосов, и в клубе постепенно становилось тихо.

– Так вот это все и было, – сказала Мария.

Фалько понимающе кивнул. То, что он услышал, дополнило собственные воспоминания и сведения, доходившие из столицы Третьего рейха. Мария и сама была частью его. Родившись тридцать четыре года назад в Юго-Западной Африке, в одной из тогдашних германских колоний, она в 1934 году переехала в Берлин, а уж остальное сделали ее исключительные физические данные и великолепный голос. Особенно ей удавались блюзы и французские шансонетки, и, поработав в «Дориане Грее» и «Гогенцоллерне» – двух кафе для лесбиянок на Бюловштрассе, – она перешла в изысканный ночной клуб Тони Акажу, где повстречала трубача-виртуоза Мелвина Хэмптона и его джаз.

– Я была звезда, как ты знаешь, – сказала она. – Публика валом валила в клуб, чтобы послушать меня. Но в последнее время эти скоты-нацисты вконец разнуздались, стали вести себя совсем непотребно – писать на дверях «Блаунахта»: «Вон евреев и негров», «Долой музыку вырожденцев» и прочую гнусь. Тони стирал эти надписи, а они появлялись снова. Я спросила себя, почему должна все это терпеть…

Она замолчала на миг – локоть на стойке, дымящаяся сигарета меж пальцев. Одновременно первобытная и утонченная, она подкрашивала только глаза – два штриха подчеркивали черноту глаз и дерзкий очерк высоких скул.

– Знаешь про нашего совладельца? – спросила она.

– Знаю. Тони поведал.

– Его чуть было не схватили во время облавы на гомосексуалов в кафе «Адонис»… Тогда ему удалось ускользнуть, он убежал в «Блаунахт», вот там его и арестовали… измолотили на глазах у всех. Потом отправили в концлагерь.

Мария снова замолчала. Слегка покачала головой. В ушах у нее уже не было крупных серебряных серег. Красивое африканское лицо осунулось от усталости. Она глядела прямо на Фалько, но иссиня-черные глаза, испещренные на белках крошечными кровяными жилками, помутнели и смотрели словно невидяще.

– Забавно, что полицейский, который больше всех усердствовал, был, как они говорят, «извращенец» и завсегдатай нашего кабаре.

– Бедный Ганс.

– Он скулил, как замученный щенок… На следующий день мы с Мелвином решили уехать в Париж. «Я – негр и гомосексуал, – сказал он мне. – Жив еще и на свободе только потому, что у меня американский паспорт». Тони согласился, он и сам был перепуган… Расторг с нами контракт без неустойки… А потом продал кабаре и подался следом. Когда открыл здесь «Мовэз фий», мы пошли работать к нему.

– Он хороший парень.

– Еще бы… Да! Совсем забыла, Мелвин велел кланяться. Заметил тебя, когда ты танцевал, но ему надо было уйти пораньше. Надеется, ты еще заглянешь.

– Как у него дела?

– Да как всегда. Он счастлив от своей трубы, от своей музыки и от своей публики.

– По-прежнему один?

Она раздавила сигарету в пепельнице и вздохнула:

– Один и в печалях… Единственный знакомый мне американский негр-меланхолик… Сам знаешь, он любит невозможное и мечтает о несбыточном, но у него есть я. Он заботится о Марии, Мария заботится о Мэле.

– Как же вам удалось выбраться из Германии? В последнее время это стало совсем непросто.

Палец с длинным отполированным ногтем скользил по ободку бокала. Чувственный рот, с мясистыми, как экзотические плоды, губами приоткрылся в пренебрежительной усмешке, показав белоснежные зубы.

– Да этот твой приятель… Комиссар полиции. Пришел и помог нам.

– Тёпфер?

Она взглянула на него с неожиданной яростью:

– Он самый.

Фалько кивнул. Как только в 1933 году нацисты пришли к власти, Рольф Тёпфер стал начальником важнейшего отдела в Государственной тайной полиции – знаменитом гестапо. Они сдружились еще с конца двадцатых годов, когда Тёпфер был всего лишь полицейским инспектором с хорошими связями, которые сильно облегчали выгодные сделки, – вот, например, продали двести пистолетов «штайр-хан» и тридцать ручных пулеметов «MP-18» группам крайне правых боевиков. Почти десять лет кряду Тёпфер и Фалько иногда встречались в Берлине. Немец обожал ночную жизнь, для которой в тогдашнем Берлине, где представлены были все виды пороков и любые забавы, настал тогда поистине золотой век. И приятели вместе таскались по злачным местам – от роскошных кабаре до притонов самого низкого пошиба.

– Да он неплохой малый, этот Тёпфер.

– Неплохой, неплохой… Ограничился тем, что содрал с нас полкило золота и даже не попытался переспать со мной. Лишь заставил меня взять за щеку, – уточнила она. – У себя в кабинете.

Фалько снова кивнул понимающе:

– Ну да… Но все равно – бывают и хуже.

– Такой же гад, как и ты… – Мария затянулась сигаретой и добавила, как бы объективности ради: – Ну, может, чуточку гаже.

– Разве что самую чуточку.

– Пожалуй.

В наступившей тишине они допивали свои коктейли. Девушка из гардероба, еще не сняв накрахмаленной наколки, но уже в рабочем халате, подметала вестибюль. Люстры в зале погасли, свет теперь горел только в баре.

– Часто тебя вспоминала, – сказала Мария.

Взгляд ее смягчился и стал почти ласков.

– А я тебя.

– Врешь ты все.

– Правду говорю.

– Ты даже не знаешь, что это такое… Не забудь, с кем разговариваешь. Я ведь тебя немного знаю, белый мальчуган. А ты помнишь только себя самого.

Фалько беззастенчиво и неторопливо оглядел ее наряд, задержавшись на круглом вырезе, где глубоко в ложбинке меж темных тугих грудей посверкивала золотая цепочка. «Мария Онитша, – подумал он, – самая красивая женщина из всех, кого я знавал в жизни. Красота вызывающая, красота дикого животного». Певица сидела на табурете, скрестив безупречные ноги, обтянутые шелком, и креповая ткань подробно и точно обрисовывала все совершенство ее тела. За минутное обладание им, подумал Фалько, множество мужчин и немалое число женщин продали бы душу дьяволу.

– Замечательное платье, – хладнокровно отметил он. – Очень элегантно. Ты в нем просто божественна… «Ланвен»?[45]

Она взглянула на него пристально, почти забавляясь и не порицая за льстивую избыточность комплимента.

– Сюзанн Тальбо[46].

Фалько улыбнулся. А потом, поднеся бокал ко рту, – еще раз.

– Я не забыл, в чем ты была, когда мы познакомились. В белом, помнишь? В белоснежном, так что контраст с твоей кожей бил просто наповал.

– Да, ты так и сказал тогда… Ты говорил о моей темной коже с такой чу́дной естественностью… никому и никогда прежде это не удавалось.

– Ты пела еще в «Адонисе», кажется. Это уж потом Тони подписал с тобой контракт и ты познакомилась с Мелвином.

– Хорошая у тебя память.

– Не жалуюсь, – он рассмеялся счастливому воспоминанию. – Было весеннее утро, и ты смотрела на витрину дорогущего обувного магазина на Фридрихштрассе – такая высокая, красивая, в этом легком платье, с фигурой богини… Когда я увидел тебя, у меня даже пересохло во рту.

– Ничего у тебя не пересохло, потому что ты снял шляпу и очень самоуверенно ко мне подкатил! С этой своей подлой улыбкой, которую натягиваешь в случае надобности.

– Ты все это помнишь?

– Еще бы! «Не знаю, что за чудесный сон я вижу, но просыпаться не хочу. У меня тут дело совсем рядом, буквально минут на десять, никак не больше… И если, окончив его, я выйду и вас здесь не застану, то пойду прямиком вон в ту оружейную лавку напротив, куплю там револьвер и застрелюсь». И еще добавил: «Умоляю вас, зайдите пока в обувной и накупите себе туфель, каких и сколько хотите. Я вам их преподношу».

– Верно, все так и было. И я пошел по своему делу, и постоянно оборачивался, и потому натыкался на встречных. А когда вернулся одиннадцать минут спустя, нашел тебя там, где оставил, – ты стояла с сумочкой в руках и в соломенной шляпе, от которой твои глаза делались как гагаты. И улыбалась.

– Я не улыбалась, я помирала со смеху.

– И до сих пор не объяснила, как у тебя хватило терпения дождаться меня.

– Объяснение простое. Я в жизни еще не видала таких красавчиков.

Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Черный янтарь против серой стали. Сияние улыбки постепенно гасло у нее на губах.

– Ну а ты чем был занят все это время?

– Сам не знаю… – Фалько пожал плечами. – Всем понемножку. Ездил туда-сюда.

– А Испания?

– А что Испания?

– Там, я слышала, продолжается война.

– А-а, ну да. Продолжается. И это чудовищно.

– А ты не участвуешь? Не воюешь?

– Да не очень, как видишь.

– Я никогда не могла понять, что ты делал в Берлине, особенно в последнее время. И что у тебя общего с этим Тёпфером и ему подобными.

– Бизнес.

Он произнес это слово, не глядя на нее, не отводя бокал ото рта. Мария протянула руку – ладонь была светлей тыльной стороны – и взяла его за предплечье:

– Ты за кого?

– За себя самого, ты же знаешь. Я всегда за себя самого.

Она медленно убрала руку.

– А кто эта худосочная блондиночка, с которой ты танцевал? Я уже несколько раз видела ее здесь с разными знаменитостями.

Сказано это было совсем иным тоном – безразличней и холодней. Фалько поставил бокал на стойку.

– Приятельница. Подружка приятеля.

– Когда это тебя останавливало?

– Ну, сейчас не тот случай.

Мария с сомнением покачала головой. Провела кончиком розового языка по верхней губе, и та заблестела, словно ее мазнули влажной мягкой кистью.

– Восемь месяцев прошло с того раза, как… Ты на несколько дней приезжал тогда в Берлин. Провел со мной две ночи.

В голосе ее не звучало упрека. Просто констатация факта. Да, когда Фалько в последний раз был в Берлине на стажировке в гестапо, он провел две ночи с Марией. И показал себя не в полном блеске, потому что перед свиданием четыре часа просидел на допросе шестнадцатилетнего паренька – члена антинацистской студенческой организации, раскрытой в Гейдельбергском университете.

– Да, по-дурацки получилось, – сказал он. – Но это были трудные дни.

Теперь уже он протянул руку и кончиками пальцев чуть дотронулся до ее шеи. Темный атлас от этого прикосновения едва заметно покрылся гусиной кожей. Дрогнули и полузакрылись веки с густыми ресницами.

– В ту ночь в Берлине мы все больше разговаривали, – произнесла Мария. – Лежали голые в темноте и говорили… Ну то есть я слушала, а говорил ты. Курил и говорил.

– Не помню, – солгал Фалько.

– И ты сказал тогда… Вдруг сказал такое, чего я не забыла: «Может быть, у мужчин, державших в объятьях многих женщин, в смертный час решимости больше, а страха – меньше». Ты по-прежнему так думаешь?

– Не знаю, – снова солгал он. – Не помню, чтобы говорил такое.

Он помолчал немного. Потом добавил, наклонив голову:

– А ты мне сказала в ту ночь: «Знаешь, почему негритянки такие ласковые?» И очень удивила меня своим объяснением: «Потому что было время, когда наших мужчин продавали в рабство или убивали, и ни одна не знала, сколько времени ей отпущено быть с ним».

Блеснули два отливающие синим гагата, на темном лице ослепительно сверкнули белоснежные зубы. Мария смеялась.

– Мне нравится, что я черная.

– И мне.

Она потрогала узел его галстука.

– Ты всегда оставляешь женщинам добрую память по себе?

– Не знаю, – ответил он, задумавшись в самом деле или притворно. – Наверно, нет, не всегда.

Новый высверк белых зубов. Новый блеск черных янтарей. Она снова рассмеялась.

– Наверно, все же почти всегда, – поправила она его. – И кажется, я знаю почему.

Одним движением гибкого тела, как красивое дикое животное, которому захотелось потянуться, Мария слезла с винтового табурета. Она была так высока, что ее губы оказались вровень с глазами Фалько.

– Устала… И день у меня сегодня не из лучших. Но все равно – я хочу удостовериться, что мы, негритянки, все так же ласковы. Что скажешь?

Встал и Фалько. И медленно, задумчиво кивнул. «У кого-то жизнь еще хуже, чем у меня, – подумал он. – Пусть идет как идет». Потом без капли смущения приподнялся на цыпочках и с улыбкой прикоснулся к губам Марии быстрым нежным поцелуем.

– Скажу, что это удачная мысль.

Швейцар Юрий пригнал им такси. Потом снял фуражку, распахнул перед ними дверцу и, принимая чаевые, движением головы показал на машину, которая по-прежнему стояла в конце улицы, у обочины. Их там двое, сказал он, не выходили. Остерегайтесь ревнивых мужей. Через мгновение, когда такси уже спускалось по бульвару, Фалько незаметно обернулся и убедился, что машина тронулась и следует за ними на расстоянии.

– Где ты живешь? – спросил он у Марии.

– Очень приятный отельчик на улице Бреге… Одна беда – хозяйка не разрешает приводить гостей в такое время.

Фалько, мысленно представив себе план города, почти безотчетно принялся выстраивать тактические схемы и двигать себя как шахматную фигуру по точным траекториям атак и контратак – хорошие углы, плохие углы, прямые и кривые, возможные ловушки и прочее. Он умел это делать. Мелькнула мысль – сбросить балласт, то есть завезти Марию в ее отель, а самому в одиночку отправиться в «Мэдисон», но тогда пришлось бы объясняться, а это не ко времени. Кем бы ни были преследователи – кагуляры, красные или франкисты, – они не особенно таились и вели обычную демонстративную слежку. Так что нечего стрелять из пушек по воробьям. Тем более что близость женщины, сидевшей совсем рядом с ним, вдруг вызвала в его организме интересные явления, которыми грешно было бы не воспользоваться. Разумеется, если и небеса, и обстоятельства прояснятся. Если он останется жив и цел. Потому что если прихлопнут, подумал он с саркастической усмешкой, организму будет не до явлений.

– Едем ко мне, – решил он.

Ради того, чтобы сократить вероятность неприятных неожиданностей – скажем, засады на узкой улице, – Фалько велел таксисту ехать в Сен-Жермен через бульвар Себастополь и мост Сен-Мишель: на таком маршруте легче наблюдать за действиями преследователей. Время от времени поворачивался к Марии и всякий раз в полумраке такси встречал ее влажные, радушно приоткрытые губы удивительного вкуса. Он целовал их, чувствуя, как многообещающе льнет к нему все это изобильное анатомическое диво, но успевая еще краем глаза взглянуть в зеркало заднего вида и убедиться, что фары, не отставая, летят за ними по скудно освещенным и почти пустынным улицам.

Уже рассветало, когда он, стоя на коленях и упершись руками в изголовье кровати, напрягшись, как до предела сжатая стальная пружина, в последний раз вонзился почти жестоко в горло Марии и молча изошел, прекратил долгую борьбу с самим собой, сдался наконец, перестал сдерживаться. И уступил изнеможению, неизбежному после двухчасового марафона ласк, снял с себя ответственность хорошего любовника и обмяк, расслабленно простерся на обнаженном женском теле, и это знаменовало конец битвы.

«Вот сейчас меня можно было бы запросто убить», – машинально подумал он, смыкая утомленные глаза. Эта мысль неизменно посещала его после секса, когда он, неподвижный и опустошенный, ждал, когда вернутся просветление и силы. «Вот если вломится сейчас кто-нибудь с пистолетом или ножом, я даже рукой не шевельну для защиты». И он дал бы себя убить в эту минуту блаженного вялого безразличия ко всему на свете. «Старинная история о Далиле – или как там ее звали? – которая отрезала волосы Самсону и, тем самым лишив силы, предала его филистимлянам, – чистая брехня. Дурацкая отговорка. Его, беззащитного и насытившегося, взяли в постели, на женщине, как взяли бы любого из нас. И я, как последний идиот, стал бы такой же легкой добычей».

Мария нежно и спокойно поглаживала его спину. Когда женщина гладит тебя по спине после того, как ты кончил, сказал однажды Фалько его дядюшка и крестный Маноло Гонсалес-Осборн, элегантный многоопытный волокита, значит, пришло время смываться, потому что скоро начнутся проблемы. Так что если настал такой момент, как бы ни была она хороша и умна, и особенно в последнем случае, и даже если ты чувствуешь, что вот-вот влюбишься в нее или уже влюбился, мой тебе совет: оденься не спеша, улыбнись, поцелуй ее – и проваливай. Навсегда, я хочу сказать. Такие, как мы с тобой, Ченчито – крестный всегда звал его так, – с потерей женщины, которая гладит их по спине, даже не догадываются, сколь многое приобретают.

И всю жизнь Фалько пунктуально следовал совету дядюшки Маноло. Однако от Марии, хоть она и поглаживала его сейчас по спине, убегать не было необходимости. Он хорошо знал ее или, по крайней мере, был уверен в этом. В том, что хорошо ее знает. И сейчас, припав к этому анатомическому совершенству – округлые эбеновые формы свели бы с ума скульптора или живописца, – Фалько чувствовал на щеке ее мерное дыхание, а под собой – теплое тугое тело, увлажненное испариной длительного усилия, которое сплело их воедино.

Он поднял веки и тотчас же увидел ее глаза: они оказались так близко, что в сероватом рассветном полумраке иссиня-черные радужки на белой, чуть покрасневшей роговице виделись ему нечетко. Мария смотрела на него пристально и задумчиво.

– Ты единственный мужчина, чье семя я глотаю, – пробормотала она.

Глубокий голос ее звучал чуть хрипловато. Потом африканские губы, созданные природой такими избыточно, вызывающе пухлыми, раздвинулись в широкой улыбке. И Фалько наградил их скользящим быстрым поцелуем. Он не знал, правду ли она говорит, да это и не имело значения. В любом случае сказано было к месту.

– Спасибо, – тоже вполголоса ответил он.

– Нет, мой милый, – улыбка стала еще шире. – Это тебе спасибо.

– Делаю, что могу.

– И отлично получается.

Фалько не без труда и с легкой меланхолической расслабленностью оперся ладонями о кровать, приподнялся, медленно отстраняясь от теплого тела женщины. Потом перекатился на край, посидел немного в неподвижности, огляделся и наконец поднялся на ноги. Он уже вновь обрел власть над своим телом и рефлексами. И главное – ясность мысли: он снова осознал реальность угрозы и нашел способы защититься от нее, представил точно, где находится, расставил опасности по степени их близости или удаленности. И, разумеется, мысли его немедленно обратились к машине, следовавшей за ними от клуба. И к тем, кто сидел в ней.

Как был, голый, он подошел к окну, раздвинул жалюзи и взглянул на улицу. Все, казалось, было спокойно. И безобидно. Над бульваром уже постепенно набирал силу пепельный свет, вытесняя ночные тени, стирая темные пятна вдоль обочин. Двое дворников шагали по мокрому асфальту, волоча длинный шланг. Бронзовый писатель или философ – этот самый Дидро – словно подремывал в свежей листве каштанов. Ни в одном из пяти припаркованных автомобилей, которые удалось разглядеть Фалько, он не узнал машину, преследовавшую его ночью.

Фалько быстро охладевал к женщинам и не помнил об их существовании, пока при новой встрече его не охватывало новое вожделение. Он усвоил себе этот навык – никто не должен надолго занимать его мысли или оставаться в памяти. Только одна, одна-единственная из всех, не подпала под общее правило, но сейчас она слишком далеко – если, конечно, вообще на этом свете, – и дорогам их едва ли суждено пересечься вновь.

Размышляя об этом, он подошел к бюро, открыл портсигар и закурил. И стоял с сигаретой, не присаживаясь и любуясь тем, как разливающийся по комнате свет усиливает контраст между темнокожим телом и белизной смятых простынь. Потом подошел поближе. Мария спала, и Фалько слышал ее дыхание – ровное, размеренное, спокойное. Она лежала на спине, чуть приоткрыв рот, глубоко уйдя стриженой головой в подушку. Крупные груди с очень темными ареолами, казавшимися на шоколадной коже угольно-черными, упруго колебались, чуть склонясь под собственной тяжестью в разные стороны, между слегка раздвинутыми бедрами под курчавым лобком не столько открывалась, сколько угадывалась все еще влажная расщелина.

Да, снова признал Фалько, какое мощное, какое крупное и совершенное тело у этой женщины. Мария происходила из племени гереро, обитавшего некогда в Юго-Западной Африке и почти полностью истребленного немецкими колонизаторами, устроившими там геноцид, сравнимый со зверствами турок в Армении. Не сводя с нее глаз, он думал о том пути, что привел ее сначала в Берлин, а потом в Париж. Тридцать лет назад племя восстало против колонизаторов, обративших их в рабство, и в результате шестьдесят тысяч человек были уничтожены солдатами генерала фон Троты: мужчин перебили, а женщин и детей, предварительно отравив колодцы, изгнали в пустыню на верную смерть от голода и жажды. Мария, оставшаяся сиротой, выжила чудом благодаря одному сострадательному горному инженеру, который вывез ее в Германию, где она сперва прислуживала его жене, а потом стала его любовницей.

Фалько опять пришел на память дядюшка Маноло. Что бы он сказал, а верней, как бы одобрил племянника, увидев его в Париже или где угодно в столь близком соседстве с этой дивной женской особью. С этой или с любой другой. Его дядя по матери, щедрый и элегантный бонвиван, объездивший весь свет, старый холостяк, игрок и гуляка, человек воззрений столь старомодных, что стрелялся на дуэли из-за юбки, Мануэль Гонсалес-Осборн скончался в Хересе спустя всего несколько дней после того, как его племянник и крестник ударил преподавателя, капитана третьего ранга, с женой которого крутил роман, и был исключен из Военно-морской академии. Дядюшка слег с двусторонней пневмонией, ясно предвидел ее исход, но относился к нему примерно так: «Прощайте, отдаю концы, это ясно, но что мы в жизни сплясали – то наше. Счастливо оставаться». И еще успел напутствовать Фалько, искренне горевавшего у его постели, ласковым пожеланием, где довольно точно объединил их истории: «Ченчито, милый мой племянничек, я в своей жизни пропустил немного поездов, а уж тебе завещаю вскакивать даже в товарные».

10. Ложь самой высокой пробы

Небо налилось свинцовым цветом и грозило пролиться дождем, но день был теплый, так что Фалько неторопливо шагал по бульвару Сен-Жермен, перекинув плащ через руку. Дважды задерживался у витрин, проверяя, нет ли слежки, но не заметил в прохожих ничего подозрительного. Войдя в кафе «Клюни», пристроил плащ и шляпу на вешалку и поглядел по сторонам. Народу было немного. Подальше от окон в глубине зала ждал его Гупси Кюссен, одиноко сидевший за кофе с бриошью. И вид у него был озабоченный. На столе перед ним лежал «Гренгуар», открытый где-то посередине. Усевшемуся напротив Фалько он показал заголовок: «Непростительные проволóчки».

– Газетка-то весьма правых взглядов, – сказал он. – Но от этого не легче. Начата очень жесткая и совсем не голословная атака на правительство Блюма. Подготовка ко Всемирной выставке идет очень медленно. Большинство павильонов еще не готовы. Организовано все из рук вон скверно.

Фалько бросил быстрый взгляд на газету:

– А для нас это хорошо или плохо?

– Как посмотреть… – Кюссен развел руками. – С одной стороны, у вас будет больше времени, чтобы заняться картиной. С другой – все может осложниться… Каждый лишний день в Париже увеличивает риск того, что вас опознают.

– Сегодня утром я встречаюсь с Пикассо.

Австрияк обрадовался этой новости. Откусил бриошь, запил глотком кофе и тщательно вытер пальцы салфеткой. Потом улыбнулся в усы.

– Вы говорили с ним?

– С секретарем. После одиннадцати могу прийти.

– Колоссаль! Хотите, пойду с вами?

– Да нет, справлюсь и один. Хочу еще раз осмотреть студию и полотно.

– Поосторожней там… – Кюссен оглянулся по сторонам и понизил голос: – Пабло хитер как лис. И очень подозрителен.

– А я – клиент, которому деньги жгут карман. Не беспокойтесь.

Подошедшему гарсону Фалько заказал стакан подогретого молока. Кюссен не сводил с него пытливого взгляда.

– И вы уже придумали, как это осуществить?

– В процессе.

– Надеюсь, дом поджечь не собираетесь?

– А что? Это вариант.

Кюссен взглянул с еще большей тревогой. Он явно пытался понять, всерьез говорил Фалько или в шутку, и наконец сказал:

– Это надо сделать как можно чище.

– Ну разумеется. – Фалько рассмеялся. – Все будет чище, чем помыслы младенца.

Кюссен ткнул пальцем в газету:

– Действия против Баярда тоже могут затянуться.

– И над этим мы тоже работаем.

– Я подумываю… устраниться, отойти в сторонку, если вы не против… Понимаете? Дистанцироваться. Большую часть своей роли я отыграл, теперь ваш выход. Разумеется, я буду невдалеке… Если понадоблюсь.

Фалько понимающе кивнул:

– Шаг в сторону – это разумный шаг.

Он сказал это вполне искренно. Вполне естественно, что австрияк отстраняется, чтобы не влипнуть, если положение и впрямь обострится. В конце концов, он должен беречь свою легенду прикрытия, а также репутацию, которая, помимо всего, еще и недурно кормит. В сравнении с этими доходами деньги абвера – сущие пустяки.

– Под личиной Игнасио Гасана вы можете оставаться считаные дни, – Кюссен так понизил голос, что он был теперь еле слышен. – А потом, как я говорил вашему начальству, ни за что нельзя будет ручаться… Мои связники думают так же. Или, точнее говоря, я передаю вам то, что думают в Берлине.

– Какое совпадение. А у меня имеется кое-что для вас, то есть для передачи в Берлин.

Фалько взял со стола газету и, делая вид, что перелистывает, всунул меж страниц конверт, незаметно извлеченный из кармана, а потом вновь положил ее на стол.

– Это фотографии, – сказал он. – Мы с Баярдом, и разве что не в обнимку.

Гарсон подал молоко, Фалько поднес стакан ко рту. Кюссен посматривал на газету, но пока не прикасался к ней. Посматривал не без опаски.

– Да что вы?

– И вы там тоже хорошо получились. И Эдди Майо.

– И давно они у вас?

– Со вчерашнего дня.

Кюссен, наконец решившись, незаметно сунул конверт в карман.

– Кто снимал? Я думал, вы работаете в одиночку.

– Ну, теперь видите, что не совсем.

– Говорите, там есть ваше лицо?

– Говорю. И ваше тоже.

Австриец погрузился в задумчивость. Он аккуратно расправился с бриошью, сделал еще глоток кофе. Потом в задумчивости погладил уродливо стянутую кожу под челюстью.

– Как бы нам с вами это боком не вышло, когда дойдет до финала…

Фалько откинулся на спинку стула и с профессиональным безразличием ответил:

– У меня такое впечатление, что и вашим шефам, и моим на это в высокой степени наплевать. Лишь бы само дело вышло, а уж как оно выйдет нам – боком или еще как – безразлично.

– Во мне они нуждаются. Мое лицо с этих снимков сотрут… – сказал Кюссен без особой уверенности в голосе и взглянул на собеседника. – Постараюсь, чтобы и ваше тоже.

– Было бы недурно, – Фалько подчеркнуто улыбнулся. – Но на всякий случай свое лицо я уже стер.

Кюссен заморгал:

– Это же не согласовано с вышестоящими…

– Христос призывал всех быть братьями, но – братьями, а не идиотами.

– Рано или поздно вашу личность все равно установят.

– Само собой: Игнасио ли Гасан или любое другое имя. Мы предвидели это, а моему шефу все равно, погорю я на этой операции или на другой какой-нибудь… Но и подставляться, то есть облегчать им задачу, не хочу. При моей смазливой роже обойдусь им подороже.

– Любопытный вы человек, – почти с восхищением улыбнулся Кюссен. – Вы на мушке у всех, а вам вроде бы и горя мало. С фотографиями или без них, в решающий момент все поймут, кто вы и зачем. Тем более что операция вступает в самую опасную фазу.

– Ничего, мы привычные. Жить вообще опасно, Гупси.

Тот снова погладил рубцы, и Фалько вспомнил про огнемет и блиндаж под Аррасом, представив, каков был его собеседник двадцать лет назад – худощавый, в зеленовато-сером обмундировании, в стальной каске над матово-смуглым, южного типа лицом. Впрочем, оно таким и осталось. И вообще, несмотря на свой сугубо цивильный вид и блестяще изображаемое легкомыслие, Кюссен не производил впечатление человека безобидного.

– Вы ведь тоже рискуете, – сказал Фалько для затравки. – Рано или поздно ваши клиенты-евреи и их друзья антифашисты обнаружат, что вы наци и что вдобавок, как тот ласковый теленок, двух маток сосете.

Но Кюссен, сделав безразличное лицо, разыгрывать гамбит не стал.

– Меня к тому времени здесь уже не будет, – только и сказал он в ответ.

А будешь ты в Берлине, подумал Фалько. Или на вилле на берегу озера Леман. Каждый, конечно, ловчит как может, и ты выбрал не худший путь, ставя одну свечку дьяволу, а другую – своему банкиру. Он на миг попытался вообразить, что будет с ним самим через несколько лет, если, конечно, он их проживет. На берегу какого озера окажется? Однако представить не смог. И пришел к выводу, что и это тоже не слишком-то важно.

– Фотографии будут в штаб-квартире абвера завтра утром, – зашептал Кюссен. – А в руках русских – немедленно.

– Нескромно с моей стороны спросить, каким образом?

– Это секретные сведения.

– Ох, не крутите вы мне мозги, Гупси. Сейчас мы играем за одну команду.

– В штаб-квартире абвера на Тирпицуфер есть двойной агент, – поколебавшись немного, все же начал Кюссен. – Его зовут Áмбар. Работал на русских, его раскрыли и предложили выбор – стать к стенке или выбраться на верную дорогу… И сейчас его используют очень эффективно – предоставляют ему подлинную информацию, пусть и в небольших количествах, а он передает ее дальше. В Москве им очень довольны. И вот уже месяц он информирует их о деле Баярда. Понемножечку. Мелкими-мелкими порциями.

– Понимаю. Подогревает интерес.

– Вот именно. Сейчас его попросили сделать побольше. – Кюссен дотронулся до конверта в кармане. – И эти фото – ответ на их запрос.

– А следующий ответ будет о швейцарских счетах, не так ли? На которые я перечислю средства для фильма, задуманного Баярдом?

– Именно так. Материал собран и готов к отправке. На самом деле Москва спит, как говорится, и видит, чтобы подтвердились ее подозрения. Этот независимый интеллектуал, который в полной мере проявил в Испании своеволие и отказывается вступать в компартию, давно у них как бельмо на глазу. Они мечтали бы объявить его раскольником или платным агентом Франко и пристегнуть к московским процессам. При мысли, что и его можно будет пропустить через эту мясорубку, у них слюнки текут.

– То есть вы полагаете, там клюнут?

Кюссен посмотрел так, словно ответ был более чем очевиден:

– Абвер – серьезная организация, уж простите за нескромность. Не чета испанским спецслужбам, которые… ну… – он помедлил, отвел глаза и договорил с извиняющейся улыбкой: – работают, скажем так, несколько иначе.

– Спасибо за деликатное иносказание.

– Я не хотел вас обидеть, но вы же понимаете, о чем я… Операция в умелых руках, каналы надежны. Весь пакет документов окажется в НКВД дня через два. И тогда возникнет альтернатива: Баярдом займутся либо русские, либо мы – с тем, чтобы потом передать его опять же русским.

– Или республиканцам.

– А, ну да. Или им.

Фалько вынул портсигар, открыл, протянул Кюссену, а когда тот молча отказался, достал сигарету сам и постучал по черепаховой крышке.

– Ваше «мы» относится, вероятно, ко мне?

– Ну, вы сами знаете и предысторию, и подоплеку. Ваше начальство затеяло эту комбинацию. Думаю, хочет выиграть очко у абвера. Не исключаю и принципа «око за око», потому что Баярд воевал в Испании. Нечто вроде символического сведения счетов.

– Символического… – протянул, задумчиво заведя глаза, Фалько.

Беседа продолжалась. Щелкнула зажигалка, и пламя лизнуло сигарету с того конца, где была напечатана марка. Фалько размышлял об адмирале, о том, как он сводит счеты, о мастерском ходе, в результате которого Баярд с мишенью на груди попадет в руки своих обожаемых большевиков. Потом не без тревоги вспомнил взгляд, которым одарила его Эдди Майо в последнюю их встречу, – взгляд, необъяснимо и неожиданно ставший жестким и подозрительным. Что-то, не поддающееся логическому осмыслению, беспокоило его в этой женщине. Тем более что для осмысления этого не нашлось времени и случая не представилось. И это было скверно. У людей его профессии так бывает: если не сведешь концы с концами, те порой сами стягиваются, причем на горле.

– В любом случае, – сказал Кюссен, – физическая ликвидация Баярда будет сопровождаться массированной газовой атакой в прессе с обширными публикациями документов. В доказательство того, что он все это время был фашистским агентом.

Фалько затянулся.

– Разветвленный преступный заговор, свивший себе гнездо в международном левом движении.

– Вот именно, – австриец слегка похлопал по столешнице. – Миф будет развенчан. А Баярд и самая память о нем – уничтожены.

«Да, сейчас этот самый Кюссен не похож на маршана. На того симпатичного Гупси, который вился вокруг Пикассо, Баярда и Эдди Майо, – услужливого, любезного, всегда готового сделать что-нибудь приятное, скостить сумму комиссионных или уплатить по счету, если промедлишь вытащить бумажник. Я его явно недооценивал», – подумал Фалько. Сейчас он чувствовал в Кюссене столь знакомую холодную сноровку специалиста и узнавал хищника своей же породы, пусть шкуры у них разные, да и мотивы тоже. Что ж, подумал он со смешком, это отчасти утешает – знать, что помимо тебя по свету бродит еще бесконечное множество разнообразных мерзавцев. Это облегчает бремя ответственности или угрызения совести, если, конечно, таковая наличествует. Во всяком случае, как бы сильно ни отличались они друг от друга, оба знают правила – безжалостные нормы поведения, которые большей части человечества удобней игнорировать.

– Позвольте вопрос, – сказал Фалько.

– Прошу вас.

– Что вы чувствуете, когда выпиваете с Баярдом и Эдди?

Под английскими усиками чуть заметно, намеком, обозначилась улыбка.

– Вы хотите знать, не чувствую ли я себя предателем?

– Хочу.

– Я думаю о рейхе.

– Кюссен… Обойдемся без пафоса.

– Серьезно вам говорю, – Кюссен показал ладони, словно в доказательство их чистоты. – Я патриот.

– Вы австриец, а вдобавок по виду – вылитый левантинец.

Кюссен показал на свой ожог:

– Австрия – часть рейха.

– Пока еще нет.

– Это вопрос нескольких месяцев.

Оба замолчали, уставясь друг другу в глаза. Смутная улыбка, бродившая под усами, неожиданно превратилась в вызывающий оскал.

– А вы, сеньор Гасан – по крайней мере, сейчас это ваше имя, – вы что чувствуете, когда улыбаетесь Пикассо, крупнейшему из ныне живущих художников, собираясь при этом уничтожить его работу? Или когда чокаетесь с Баярдом и танцуете с Эдди? Что чувствуете, глядя ему в глаза и зная, что, может быть, вы же его и убьете?

Фалько невозмутимо созерцал дымящую в пальцах сигарету. Потом затянулся и неторопливо выдул струйку дыма:

– Я тоже думаю о рейхе.

Грянул хохот. Другой Кюссен – тот, кого Фалько минуту назад въяве увидел перед собой за столиком кафе «Клюни», – по-прежнему сидел напротив и исчезать не желал. И впивался в него глазами с насмешливым вызовом, словно угадывая его мысли. Тогда Фалько еще раз взглянул на рубцы под челюстью и слегка склонил голову, безмолвно воздавая ему должное. Непрост, совсем непрост был его приятель Кюссен. Вероятно, некогда отличался отвагой. И, быть может, она живет в его душе и теперь, когда он стал продажным, опасным, коварным, мутным во всех смыслах слова гаером. Который, наверно, ликует, что не родился одним из тех евреев, у которых покупает картины и на которых потом доносит в гестапо.

Пикассо принял его без особенного радушия, но и не враждебно. Привык, надо полагать, что к нему в любое время кстати и некстати могут нагрянуть гости. И вот и сейчас он был не столько раздосадован, что ему помешали, сколько безразличен.

– Выпить хотите? – спросил он. – Вчера мне прислали испанский вермут.

– Спасибо, с удовольствием.

Длинной кистью художник указал на стол, где, полускрытые среди флаконов с растворителем и тюбиков с краской, стояли бутылки и стаканы.

– Наливайте себе сами. Только смотрите не перепутайте и не хватите ненароком скипидару.

– Будьте покойны, я сперва понюхаю.

Пикассо рассмеялся:

– Так оно, конечно, надежней.

Фалько подошел к столу, взял стакан – относительной чистоты – наполнил его до половины и поднес ко рту. И вкус хорошего вермута сразу напомнил ему мраморные стойки в лужицах пролитого вина и афиши, приглашающие на корриду с участием Хоселито и Бельмонте. Он стоял у окна и потому бросил взгляд на ближайшие крыши. Уже десять минут – как только вошел в студию Пикассо на улице Гранз-Огюстэн – он непрестанно изучал место будущих действий. Проводил рекогносцировку.

– Мне привозят его прямо из Барселоны, – сообщил Пикассо. – Каталонский вермут и оливковое масло из Хаэна… Разве это не чудо? Вкус Испании.

Стоя спиной к посетителю, он писал на огромном холсте, занимавшем всю стену под массивной потолочной балкой. В свободной руке у него была незажженная «монтекристо», которую вручил ему Фалько, следуя своей легенде. Он принес в подарок еще двадцать штук в нарядной коробке, лежавшей сейчас на старом диване с продранной обивкой, откуда лез конский волос.

– Вы в самом деле не собираетесь на родину, маэстро?

– В Испанию? Да я ведь говорил уже – не знаю пока. Хотя друзья очень настойчиво зовут. Меня даже назначили почетным директором Прадо. Noblesse oblige, как говорят здесь. Положение обязывает… Но сейчас у меня очень много работы. Может быть, попозже, через несколько месяцев.

– Все говорят, в Мадриде очень опасно. Бомбят постоянно.

– Да, слышал… Свиньи фашистские… Убивают женщин и детей. – Он показал на стену, где были прикноплены два десятка фотографий из журналов: – Видите? Но мадридцы героически сопротивляются.

– Героически, – убежденно повторил Фалько.

– Это классовая война… Если мы победим, во всем мире борьба за народное дело усилится.

Фалько, услышав это «мы», язвительно усмехнулся про себя. Пикассо не был в Испании уже много лет и вроде бы не собирался. С берегов Сены легко побеждать в борьбе за народное дело.

– Они не пройдут! – сказал он вслух.

И ограничился улыбкой единомышленника. Художник энергично и решительно вздернул голову:

– Разумеется нет! Напорются на тысячи штыков!

Фалько взглянул на фотографии – погибшие под бомбами дети, плачущие женщины в трауре, бегущие горожане, разрушенные дома. И подумал, что человек, повесивший эти снимки на стену, никогда в жизни не видел ни войны, ни насилия и должен вдохновляться образами, которые у других людей навеки отпечатались на сетчатке. А ведь есть такое, чего фотопленка зафиксировать не может, – смрад искромсанных тел, жужжание мушиных полчищ, металлический привкус крови во рту. Он внезапно понял, что Пикассо при всей своей гениальности в иных аспектах ничему не в силах его научить.

– Это грандиозно, маэстро.

– Что именно?

– Ваша картина. Ваша работа.

– Делаю, что могу.

Пикассо отступил на два шага и критически оглядел только что написанный кусок. И кажется, остался им не слишком доволен.

– Чтобы всколыхнуть массы.

Он сунул кисть в склянку с растворителем, вытер руки о свитер, отгрыз и выплюнул кончик «монтекристо», словно это была низкосортная дешевка, и снова сунул сигару в рот. Потом, прежде чем Фалько успел поднести ему зажигалку, чиркнул спичкой и раскурил «гавану», вертя ее в пальцах, выпачканных красками.

– Это же враг всего человечества, а? Разве не так? – спросил он, выпустив дым. – Поди-ка воплоти его в одном образе. Он слишком универсален и преступен.

Фалько внимательно разглядывал огромное полотно. А размышлял над тем, каким бы универсально-преступным путем его уничтожить.

– Мне кажется, у вас еще много работы, – сказал он, отпив вермута. – Думаете успеть к открытию Выставки?

– Да лучше бы успеть, – вздохнул художник. – Лучше для меня и для Выставки.

– Можно задать один вопрос?

– Если ответ меня не затруднит – пожалуйста.

– А что означает вот этот круг, похожий на солнце, вот с этим…

И остановился, не зная, как обозначить остальное. Пикассо, заинтересовавшись, сморщил лоб:

– Вы имеете в виду вот это, наверху? Ну и как по-вашему, что это?

– Зажатая в кулаке морковь?

Художник, в ошеломлении открыв рот, смотрел на него с дымящейся в пальцах сигарой. Потом мельком глянул на свое творение – раз и другой.

– Вот в этом рисунке углем вы увидели морковь?

Волна жара захлестнула Фалько до самой шеи. «Ох, что же это я ляпнул-то», – подумал он. От ужаса померещилось, что галстук удавкой перехватил горло.

– Я совсем не то хотел сказать…

– Но сказали именно то.

– Я просто неудачно выразился.

– А что, черт возьми, вы хотели выразить?

Фалько, поборов желание распустить галстук, глотнул вермута.

– Ну… На самом деле, мне показалось, что это означает…

– Да плевать мне, что это означает, – неприязненно оборвал его Пикассо. – Я уберу.

Он в раздумье рассматривал свое творение. Подошел вплотную, вгляделся и вновь отступил на два шага. Казалось, он уязвлен. Пепел с сигары упал на обшлаг брючины.

– Ваша морковь приговаривается к смерти.

– Поверьте, у меня и в мыслях не было…

– Помолчите, а? Меня не интересует, что там у вас было и чего не было.

Пикассо продолжал изучать полотно. Потом рукой с сигарой показал куда-то:

– Это же керосиновая лампа! Рука, держащая светоч.

– Ну конечно, конечно! – поддакнул Фалько.

– Светоч разума и справедливости. Отрицание зла… Ведь это же бросается в глаза!

– Несомненно, маэстро.

Пикассо повернулся к нему и взглянул сурово. Неистово-черные глаза вонзились в лицо Фалько, словно острые грани оникса.

– Вы любите искусство и тратите на него деньги, – сказал он чуть погодя. – Зачем вы покупаете картины? Чтó вам в картине? Что она для вас такое, черт возьми?

Фалько лихорадочно раздумывал над уместным и незамедлительным ответом на этот трудный вопрос. И внезапно вспомнил, что вычитал когда-то про любовь в дешевом романчике.

– Картина – это ложь самой высокой пробы.

Пикассо заморгал, силясь уразуметь сказанное. Потом взглянул на гостя с любопытством:

– И художник длит эту ложь, пока она не превратится в правду. Вы это хотите сказать?

Фалько с облегчением проглотил слюну, а следом еще немного вермута.

– Это самое.

– Вот как… – Пикассо снова поморгал. – Блестяще… Надо как-нибудь это использовать… Ложь самой высокой пробы. Да, вот именно. Мне нравится этот подход. – Он стиснул сигару зубами, повернулся к полотну и задумчиво договорил: – Это применимо к искусству как таковому.

– Или к любви, – добавил Фалько в робком порыве искренности.

Но Пикассо как будто не услышал. Он все смотрел на свою картину, словно сию секунду обнаружил там такое, что было неведомо даже ему самому.

– Вы умный человек, сеньор… Э-э… Простите, как, вы сказали, вас зовут?

– Игнасио Гасан, маэстро.

– В самом деле, вы верно ухватили суть, дружище. Картина – это совокупность ее разрушений. Нечто живое, понимаете? Она меняется, умирает и воскресает в процессе своего появления на свет, пока художник не скажет: «Довольно». Только тогда она завершается. И умирает взаправду.

– Картины умирают, когда их перестают писать? – Сделав вид, что потрясен этим откровением, переспросил Фалько: чего не сделаешь, чтобы расположить к себе собеседника.

Пикассо кивнул. Значительно и благосклонно.

– Ну, для своего создателя – да, умирают. – Он ненадолго задумался. – Оконченная работа – мертвая работа. И с той минуты живет лишь в глазах зрителя. Публики. Художник не бывает удовлетворен, потому что картине никогда не достичь совершенства замысла, не сравняться с ним. Но происходит вот что – картина, прежде чем умереть, дает потомство. Приносит плоды, понимаете? – Он ткнул пальцем себе в голову.

– Кажется, да.

Пикассо набрал дыму и выпустил его и изо рта, и из ноздрей разом. Потом взял Фалько за плечи и перевел чуть ближе к окну, чтобы он увидел картину с другой точки.

– Солнце превратится в электрическую лампу. Под колпаком. Голова коня поднимется, пока не окажется рядом с ней… А рядом раскинет крылья смертельно раненная голубка мира.

Фалько, сколько ни всматривался, никакой голубки не увидел.

– Голубка?

– Да.

– Где?

Пикассо рукой обвел холст, но это движение могло относиться к самой картине, к студии, к Парижу, к Гернике и к целому миру.

– Там.

Широко расставил ноги, руки упер в бока и застыл в такой позе, не сводя глаз с полотна.

– Мой «Плот «Медузы»[47], – добавил он немного погодя. – Понимаете?

Фалько осторожно кивнул:

– Кажется…

– Я спрашиваю себя, что сказал бы Жерико.

– Я тоже.

Внезапно и порывисто, словно сию минуту спохватившись, что забыл нечто важное, Пикассо смял сигару, не выкуренную и до половины, в жестянке из-под сардин, набитой окурками. И кивнул на дверь:

– Ну а теперь, с вашего разрешения…

Фалько, еще по дороге в мастерскую и когда вошел, все примечал и запоминал – дворик и лестницу, тип замка и расположение комнат. И даже все, что может стать препятствием, – мебель, груды холстов, подрамники и все прочие предметы, находящиеся в мастерской, по которой ему придется двигаться в темноте. Но ему надо было оставить себе возможность прийти сюда еще раз, если понадобится. Нужен предлог. И он поднял руку, как школьник на уроке. Чтобы завершить дневные труды «пасо де печо» – эффектным приемом корриды.

– Я хотел бы купить еще какую-нибудь вашу работу, маэстро.

Пикассо мотнул головой:

– Я же сказал – нет ничего подходящего. Только картоны и наброски, которые вы видели в прошлый раз. А тот, что вы купили, и вправду хорош. Лучший из всех.

– Может быть, вы нарисуете что-нибудь специально для меня?

– Что, например? – безразлично осведомился художник.

– Не знаю… Портрет?

– Ваш? – Безразличие сменилось ленивым любопытством. – Вы хотите, чтобы я написал ваш портрет?

– Возможно…

– Это будет стоить очень дорого.

– «Дорого» – это мне по силам.

Пикассо сжал кулак, словно собирался боксировать. И дружески ткнул им Фалько в грудь.

– Какой-то вы… не знаю… заковыристый парнишка… Но симпатичный.

– Спасибо.

– И к тому же приятель Эдди Майо.

– Чудесная женщина! – сказал Фалько.

– И очень красивая, – художник подмигнул понимающе. – Вы по виду – из тех, кто разбирается в красавицах. И в дурнушках тоже.

Он взял со стола большой лист бумаги. Там несколькими незамысловатыми карандашными штрихами изображена была рука, сжимающая сломанную шпагу. Пикассо посмотрел рисунок на свет с обратной стороны и снова положил на стол. Потом, оглядев Фалько, взял его за подбородок и резко развернул ему голову вправо:

– Замрите!

Еще мгновение очень внимательно, будто впиваясь глазами, проникающими до самого нутра, всматривался. Выхватил из облупленного кувшинчика карандаш и принялся покрывать неистовыми штрихами чистое место на листе – сначала медленно, а потом все быстрее. Слышны были только его дыхание и шорох грифеля. Окончив рисунок, поставил внизу дату и подпись и протянул лист Фалько. Линии пересекались в разных направлениях, складываясь в почти правильный геометрический узор. «Но, – подумал Фалько, – пусть с меня заживо сдерут кожу, если это не мое лицо. Если на нем я не вижу все, что знаю о себе, и еще кое-что такое, чего не знаю».

– Держите свой портрет, сеньор Гасан, – сказал Пикассо. – Бесплатно. За счет заведения.

Ему предстояло зайти в банк Моргана на площади Вандом и перевести последний транш для Баярда. Было пасмурно, но по-прежнему тепло. Времени оставалось еще много, и Фалько, оставив портрет в отеле, решил с плащом на руке пересечь Сену через Пон-дез-Ар.

На левом берегу было, как всегда, людно – многочисленные туристы и зеваки прогуливались мимо лотков с книгами. При входе на мост Фалько принял всегдашние меры предосторожности – остановился и слегка похлопал по шляпе, сбивая с фетра невидимые пылинки, а под этим предлогом оглянулся и проверился. Ничего подозрительного не заметил и по ступеням поднялся на пешеходный деревянный мостик и по правой стороне двинулся вдоль балюстрады, с которой люди разглядывали Сите и далекие шпили Нотр-Дам. Примерно на середине моста с картузом в ногах бородатый длинноволосый скрипач в очках с толстыми стеклами выводил какую-то печальную мелодию.

Всего лишь на миг, вернее, на пять секунд Фалько отвлекся на рев сирены с баржи, шедшей вниз по течению. И это была его единственная ошибка.

Он не увидел нападавших и не понял, как они сумели подобраться так близко, оставшись незамеченными. Да, конечно, эти профессионалы в совершенстве владели своим ремеслом, что, впрочем, не имело значения – они были уже почти рядом.

«По мою душу», – сообразил он.

А сообразил потому, что, оторвав наконец взгляд от баржи и ругая себя за ротозейство, обернулся и увидел две быстро нагонявшие его фигуры. Успел лишь различить две шляпы, коричневый плащ с капюшоном, измятый костюм более светлого оттенка. И две угрюмые решительные физиономии. Поняв, что их заметили, Плащ отделился от своего спутника и по дуге стремительно зашел к Фалько слева, отрезая ему путь, меж тем как по деревянному настилу все громче топали подошвы второго. Под распахнутым плащом блеснуло на миг лезвие ножа.

«Что ж я за идиот, – подумал Фалько. – Подпустил вплотную».

Однако подобными сетованиями шкуру свою не спасешь. А иных способов было немного. Пистолет остался в отеле. Если снять шляпу и начать шарить за лентой, доставая спрятанную бритву, Плащ получит прекрасную возможность пырнуть его ножом. Не говоря уж о том, что и второй, в светло-коричневом костюме, вышел на дело не с пустыми руками – наверняка припас чего-нибудь колюще-режущего или огнестрельного. И Фалько инстинктивно сделал то единственное, что подсказывал ему в этих обстоятельствах опыт: если есть возможность, героя из себя не строй, а беги. Плащом, переброшенным через левую руку, он прикрыл живот, правой сгреб в кармане пиджака мелочь и изо всей силы швырнул всю пригоршню меди в лицо противнику, до которого было уже не больше метра. И когда Плащ остановился и вскинул руку к лицу, а клинок второго – да, он тоже оказался с ножом – с леденящим душу шорохом рассек пиджак, на миллиметр не дотянувшись до поясницы Фалько, тому не оставалось ничего другого, как, опершись о перила, перемахнуть их и прыгнуть в реку.

11. Рокамболь в отеле «Мёрис»

– Нет, – сказал Санчес. – Это не кагуляры. По крайней мере, Вердье божится, что нет.

– Тогда остается только один вариант, – ответил Фалько.

– Красные?

– Да.

Они проходили мимо пруда в Люксембургском саду. А встретились двадцать минут назад перед кафе «Клозери де Лила» у памятника маршалу Нею. Время от времени Фалько доставал платок и сморкался. У него текло из носу и болела голова. Купание стоило ему легкой простуды, которую он лечил кофе-аспирином и коньяком.

– Могут быть и нацисты, – заметил Санчес, немного подумав. – Свою игру ведут. Или итальянцы – кто еще так халтурит?

– Возможно, – согласился Фалько. – Но маловероятно.

И покосился на своего спутника. Сегодня тот был без шляпы и без галстука, но с шейным платком и в кепке, которая вместе с усами добавляла его по обыкновению утомленному виду неуместно пролетарское обличье.

– Вам видней, – сказал Санчес. – Вашу шкуру попортить хотели… Лица их рассмотреть удалось?

– У того, кто напал спереди, – да. Среднего роста, лицо небритое, зеленовато-бледное.

– Похож на испанца?

– Может, и испанец… Хотя в Париже нетрудно кого угодно подрядить на такую работу. А ножи гражданства не имеют.

– Вам все-таки крупно повезло.

– Да уж.

В самом деле, повезло, подумал Фалько. Клинок, вспоровший ему сзади пиджак, лишь чуть задел кожу, перила оказались рядом, а в момент прыжка под мостом не проходила баржа, не то он гарантированно переломал бы себе кости.

– Крупно, – добавил он.

Он прыгнул прямо в Сену и с плеском погрузился в холодную мутную воду, от которой на миг перехватило дыхание, а потом, слегка оглушенный, вынырнул на поверхность и поплыл по течению к ближайшей набережной, меж тем как люди на мосту и на берегу тыкали в него пальцами и звали на помощь. Двоим жандармам, которые вытащили его из воды, дали ему глотнуть водки и принесли одеяло, он сообщил, что сверзился с моста по собственной глупости – слишком сильно перегнулся через перила, чтобы сделать фотоснимок. Ажаны оказались любезны – угостили сигаретой, проводили на патрульный катер, где сняли показания, а потом на такси доставили до отеля. По крайней мере, с этой стороны все обошлось.

– Есть одно объяснение, – сказал Санчес.

– Одно? У меня их несколько.

– Это самое правдоподобное. В республиканском посольстве у нас свой человек – очень ценный агент, с доступом к кодам их шифровальной машины «Криа-Маркони»… Так вот, он считает, что вас установили.

– Под каким именем?

– Имен никаких, кроме Игнасио Гасана, не называли. Но подозревают, что вы не тот, за кого себя выдаете, и, может быть, работаете на нас.

– Ишь ты… Быстро они обернулись. Я здесь всего несколько дней.

– Может быть, вас кто-то опознал. Возможно, этот самый Навахас, новый резидент в Париже.

Фалько задумался. Повадился кувшин по воду ходить, сказал он про себя и себя же имея в виду. Санчес внимательно наблюдал за ним:

– Вы не отсылали корреспонденцию обычной почтой? Во французской почтовой службе мощная коммунистическая ячейка, и они перлюстрируют письма, адресованные в Испанию.

– Не отсылал. Никогда.

Фалько продолжал размышлять, однако ему нездоровилось, и это не давало сосредоточиться. Першило в горле, лило из носу. Чертыхаясь, он в очередной раз достал из кармана платок.

– Не может этого быть, – сказал он, высморкавшись. – Слишком скоро… Странно это…

– В наше время все странно. Может быть и совпадением.

– Вот в это я не верю. В нашем деле вера в случайности и совпадения слишком дорого обходится. И опасней их ничего нет.

Санчес дернул головой. И от смешка, подавленного в самом начале, закашлялся.

– Они опасней даже, чем удар ножа на Пон-дез-Ар, например? – иронически проговорил он.

– Да, опасней.

– Тут ясно только одно – они вас вели. Боюсь, вы стали неподвижной мишенью. Надо бы поскорее покончить с делом Баярда.

– Близится к завершению.

– Отрадно слышать.

Незаметно оглядевшись, Санчес придвинулся еще ближе и протянул Фалько газету, желтым прокуренным пальцем ткнув в страницу, словно показывал заголовок статьи.

– Здесь конверт с новыми фотографиями – вы, он и эта англичанка в дружеской беседе… Еще потребуются?

– Нет. С этими будет достаточно.

– Думаю все же, что дело в Баярде. Кто-то, образно выражаясь, начал прогревать моторы и засек вас рядом с ним.

– Так скоро? – Фалько снова высморкался. – Вот это мне и удивительно.

– А мне удивительно другое. Если это красные и они вас заподозрили, почему не предупредили Баярда?

Фалько покачал головой. Красные или германский абвер. Да и самого адмирала со счетов сбрасывать нельзя. Кусать, а не лаять – это вполне в его духе. Вепрь к особой щепетильности не склонен. С него очень даже станется устроить утечку и пустить собак по следу своего агента, ибо он уверен, что тот с ними справится.

– Может быть, еще анализируют, кумекают над ситуацией?

– Ничего себе анализ – чуть не зарезали.

– Это лучше, чем пуля в затылок.

Санчес улыбнулся ему не без язвительности:

– Простите, если лезу не в свое дело, но мне кажется, что все это вас забавляет… Я ошибаюсь?

– Каждый видит событие по-своему.

– Вас пытались убить, вы славно искупались в Сене, вас вот-вот разоблачат, кто-то держит вас на мушке… Это ведь не комедия с Гарольдом Ллойдом[48].

– Наше дело такое…

– Да. Полагаю, что так.

Они помолчали, глядя на детей, игравших на берегу пруда. Санчес снова закашлялся, поднес ко рту платок, и хотя, скомкав, быстро спрятал, Фалько, как уже бывало не раз, успел заметить розоватые пятнышки.

– Как вас занесло в нашу среду? Вы ведь военный, не правда ли?

Тот потеребил ус:

– Неужели так заметно?

– Нет, не очень. Ну, может, только по манере носить одежду. Думаю, она, будь то мундир, сутана или сетчатые чулки проститутки, формирует характер.

Санчес снял кепку, провел ладонью по лбу с глубокими залысинами. Вид у него вдруг сделался еще более усталым.

– Восемнадцатого июля я был в казармах Монтанья. Когда ворвался этот сброд и начал убивать без разбору всех офицеров и сержантов, я уцелел потому, что переоделся и замешался в толпу сдавшихся рядовых. Солдаты меня уважали. Никто не выдал.

– Вот как? Это просто чудо.

– В полном смысле слова. – Он снова надел кепку и взглянул на Фалько предостерегающе: – Чудо… Вы верующий?

Фалько, не отвечая, сделал вид, что всецело занят выбором сигареты. После невольного купанья уже просохли и портсигар, и зажигалка, и все прочее содержимое карманов. А вот наручным часам вода причинила ущерб непоправимый – они погибли, как и уплывшие по течению плащ со шляпой.

– Я сумел добраться до улицы Кастельо, где жил мой брат, врач по профессии, – продолжал Санчес. – Прятался у него три дня, пока на нас не донесла консьержка. За нами пришли ночью. Брата увели, а я опять спасся – ушел по крышам. Перебрался к нашим в Гуадарраму… Я знаю английский, французский, немецкий, а мой племянник – секретарь графа де лос Андес. Меня направили сперва в Сан-Хуан-де-Люс, а потом сюда.

С третьей попытки Фалько смог прикурить.

– А что сталось с вашим братом?

– Его отправили в ЧК, а оттуда препроводили на кладбище… Когда моя невестка пришла требовать его освобождения, ее изнасиловали.

Санчес произнес все это холодно и отстраненно. Медленно и монотонно. Потом снова безразлично уставился на играющих детей.

– Я часто мечтаю, что когда возьмем Мадрид, я эту консьержку найду, – вдруг добавил он. – Ну не смешно ли? Сами посудите – сколько красных, так ведь? Сотни тысяч. И многие среди них – убийцы. А я хочу разыскать только ее.

Он пожал плечами. Потом склонил голову набок, погрузившись в думы и воспоминания.

– Леокадия Гаррон Эспехо ее зовут. Не забуду.

Они прошли еще несколько шагов в молчании. Санчес не без труда подавил очередной приступ кашля. Потом губы его скривила мрачная улыбка.

– И надеюсь, что доживу до встречи, – договорил он.

Сигарета не доставляла Фалько удовольствия. Казалась ему – от простуды, наверно, – безвкусной, и он выбросил ее, не докурив: дым раздражал нос и гортань.

– Относительно вас и республиканского посольства, – другим тоном проговорил Санчес. – Не знаю, что еще сказать. Это уже не в моей компетенции. Я пешка и вижу только свой кусочек доски.

– Все мы пешки.

– Да нет, вы скорей уж слон или конь… Я продолжаю получать инструкции максимально оберегать вас. И еще попросили о прямой связи с вами.

– Саламанка?

– Да.

– Неожиданно…

– В отеле «Мёрис» мы оборудовали телефонный узел для особых случаев.

– Вот как? Надежная линия?

– Вроде бы да. Обходится очень дорого, мы ее используем в случаях крайней необходимости. Нас просили устроить сеанс связи сегодня в четыре.

– С кем?

– Узнаете. – Санчес снова угрюмо улыбнулся. – Я в данном случае всего лишь курьер.

У «Липпа» подавали лучший в Париже «джин-физ», так что Фалько с ходу заказал себе порцию. Лео Баярд и Эдди Майо уже сидели под большим зеркалом в глубине зала: неизменный Пти-Пьер у стойки не спускал с них бдительных глаз. Был час аперитивов, и кафе заполняли посетители буржуазного вида, которые вели себя вполне непринужденно. В зеркале отражались гарсоны в черных пиджаках и длинных фартуках, сновавшие по залу с бутылками вина во льду и блюдами с «дарами моря». Голоса сливались в ровный гул.

– Ну, мы уже слышали о вашем купанье в Сене, – весело сказал Баярд. – Теперь желаем знать подробности.

Фалько подчинился беспрекословно. Он замечательно владел искусством живого и занимательного рассказа, а природный артистизм скрашивал даже самый банальный анекдотический случай. Последнее происшествие позволяло блеснуть мастерством и, слегка преувеличивая степень своей неуклюжести, вышучивая себя самого – в этом он тоже был большой мастер, – описать, как перегнулся через перила, потерял равновесие, бухнулся в воду и как потом жандармы выуживали его оттуда на манер тунца.

– Они сказали, что недели не проходит, чтобы оттуда не сиганул какой-нибудь самоубийца. Чаще всего топятся модистки от несчастной любви и кассиры-растратчики, но те и другие выбирают для этого безлюдье и ночную темноту. А я им на это ответил, что теперь тоже хотел бы утопиться, но со стыда.

Баярд смеялся, Эдди улыбалась, но поглядывала на Фалько задумчиво, а потом сказала:

– Вот бы не подумала, что вы так неловки.

Она была сегодня очень хороша – золотистые волосы гладко охватывали голову, как шлем, а серый костюм, в котором несомненно узнавалась рука Шанель, с белой сорочкой и галстуком, придавали ей порочную прелесть двуполого существа.

– О-о, вы бы удивились, узнав, до чего же неловок я бываю порой, – ответил Фалько.

Облокотившись о стол и держа дымящуюся сигарету на весу, возле подбородка, она произнесла с той же надменной улыбкой:

– Сомневаюсь.

– Начни я рассказывать…

Фалько достал платок и, извинившись, приглушенно высморкался.

– Попробуйте устрицу, – посоветовал Баярд.

Устрица оказалась выше всяких похвал. Фалько, уже допивший свой коктейль, сопроводил ее глотком шабли. К столику подошли какие-то знакомые Баярда, он встал и, отойдя на несколько шагов, вступил с ними в беседу, меж тем как Эдди и Фалько продолжали свой поединок взглядов.

– Пикассо сделал мой портрет, – сказал Фалько. – Я очень доволен.

– Пикассо – грубиян и сумасброд.

– Со мной он держался любезно.

– Понравились, видно. – Она замолчала на миг; улыбка медленно гасла у нее на губах. – Как и всем… Вы всегда так падаете?

– Как «так»?

– По-кошачьи, на четыре лапы.

– Делаю, что могу.

– Действительно… Делаете. Вы замечательно говорите. У вас талант к этому.

– А у вас – к молчанию.

Эдди бросила на него непроницаемый взгляд:

– Надеюсь, это был комплимент?

– Ну разумеется. Я вот только не знаю, понравился ли он вам.

Температура взгляда упала градуса на два:

– Вы и здесь делаете, что можете?

– В меру сил стараюсь.

Она помолчала и, не выпуская из пальцев сигарету, оперлась подбородком на ладонь.

– А я бы тоже хотела сделать ваш портрет… Вас не слишком затруднит попозировать мне?

Фалько не ожидал такого и потому секунд на пять промедлил с ответом. Да ни за что на свете, подумал он. Еще не хватало, чтобы его снимок появился в чьем-то фотоархиве в образе кинолюбовника. Он злорадно представил, как бы высказался адмирал, наткнувшись на изображение своего агента, например, в «Харпер Базар».

– Чем же меня это может затруднить?

– В самом деле… – задумчиво продолжая изучать его лицо, сказала она. – Чем же?

Баярд попрощался со своими знакомыми и вернулся за стол. Он, казалось, был разом и обеспокоен, и обрадован.

– Мои друзья, журналисты из «Сё Суар» и «Юманите»… Рассказали, что тяжелый крейсер «Дойчланд», стоящий на рейде Ибицы, был атакован республиканской авиацией… Двадцать два человека убито, семьдесят три ранено.

– Ух ты, – высказалась Эдди, затянувшись сигаретой.

Фалько очень хорошо сознавал всю серьезность случившегося. В эти минуты телефонные линии и телетайпы, должно быть, раскалились докрасна. Без сомнения, произошел самый значительный международный инцидент с начала войны.

– Намеренный налет? – спросил он.

Баярд развел руками:

– Неизвестно пока. Республиканцы заявляют, что произошла ошибка, но разве можно с чем-нибудь спутать такой крупный боевой корабль?

– Не сомневаюсь ни минуты, что это никакая не случайность, – сказала Эдди.

– Может начаться большое веселье… После такого Германии придется отбросить притворство и разговоры о невмешательстве. Гитлер не сможет проглотить подобное оскорбление. Непременно ответит чем-нибудь, вынудив Англию и Францию тоже не сидеть сложа руки… А? Какого вы мнения, Начо?

– Не исключено, – уклончиво ответил Фалько. – Я в этом не очень разбираюсь.

– Война вполне может принять международный характер.

Эдди не согласилась:

– Сомневаюсь, чтобы Сталин сейчас открыто выступил против Гитлера с Муссолини. По крайней мере, пока.

– Да, наверно, – сказал Баярд. – Как бы то ни было, Республика сделала сильный ход. Это настоящий… Черт, вылетело из головы. Ну? Как говорят у вас карточные игроки, когда все ставят на кон?

Он взглянул на Эдди, а потом, не получив ответа, обратился за помощью к Фалько.

– Ордаго[49], – подсказал тот.

– Да! Спасибо. – Баярд взял у Эдди сигарету и с наслаждением вдохнул дым. – Скажу честно – я завидую. Ведь и моя эскадрилья могла бы отбомбиться по германскому крейсеру!

– Ты бы за это жизнь отдал, – сказала Эдди.

– Не моргнув глазом.

– Для вас Испания – какое-то увлекательное приключение, – заметил Фалько.

– Так и есть, – с непритворной застенчивостью улыбнулся Баярд. – Это лучшее, что было у меня в жизни – хорошие товарищи, настоящая работа и правое дело… Что еще нужно человеку?

– Жалеете, что пришлось это оставить?

Лицо Баярда омрачилось.

– Не очень. К нам начали прибиваться люди, которым доверять нельзя… Темноватые личности… Интернационалисты неясных мастей… И эскадрилья потеряла свою первозданную чистоту, если понимаете, о чем я. А я потерял к этому вкус, вот и решил помогать Республике иначе. И сейчас делаю, что могу.

Фалько понял, что более удачного случая не представится. Не спеши только, одернул он себя. Достал трубочку с кофе-аспирином, вытряс две таблетки, разжевал и запил горечь глотком вина.

– Как идет финансирование ваших «Испанских небес»?

– Плохо идет. Через пень-колоду, – с досадой ответил Баярд.

– Я думал об этом и намерен спонсировать ваш фильм.

– Правда? Вы решились наконец?

– Решился. Если, конечно, вы не возражаете.

Баярд был ошеломлен. Спадающая на глаза челка придавала что-то юношеское его изумленному лицу.

– Это потрясающая новость, – с трудом выговорил он. – Даже не знаю, что сказать.

Фалько очень непринужденно, словно речь шла о чем-то маловажном, вытащил из кармана аваль банка Моргана, оформленный сегодня утром на площади Вандом, и положил на стол. На первой странице бросалась в глаза цифра – 100 000 франков.

– Каждый должен помогать чем может.

Прочитав поручительство, Баярд провел ладонью по лицу. Нос у него заострился, глаза счастливо заблестели.

– Дорогой друг, вы человек удивительного благородства! – сказал он, показывая документ Эдди. – Ты согласна?

– Разумеется, – ответила она, но смотрела при этом не на бумагу, а в лицо Фалько. – Редкостный человек.

Баярд, все еще не опомнившись от радостного потрясения, простер к нему руки:

– Уверяю вас, вы не пожалеете.

– Надеюсь.

– Даю вам слово. Там будет все – и Эйзенштейн с его «Броненосцем», и немецкие экспрессионисты… Кино – современнейшее из искусств. Недаром наци, которые умеют лгать как никто, уделяют ему такое внимание. Книгу прочтут тысячи, а фильм посмотрят – сотни тысяч…

Фалько в очередной раз высморкался, и Баярд замолчал. Потом ласково положил ладонь чуть ниже локтя Эдди.

– Кино, товарищ Начо, – продолжал он. – объединяет в себе всю совокупность цивилизации: комедии в капиталистических странах, батальные ленты в странах фашистских, трагедийные эпосы – у коммунистов… Вот этот жанр – наш.

– Но Франция пока не коммунистическая страна, – возразила Эдди. – Да и вашей Испании еще предстоит тяжкий путь.

Баярд не снимал ладони с ее руки.

– Она его свершит, дорогая. И моя картина немного ей поможет.

Эдди высвободила руку, чтобы взять бокал. Поднесла его к губам, поверх ободка продолжая смотреть на Фалько.

– Когда намереваетесь начать съемки? – осведомился тот.

– Не позднее августа. Я покажу вам сценарий, он уже почти готов. Там будет тридцать четыре эпизода. Мой испанский друг Луис Бунюэль сейчас его редактирует. Вы не видели его фильмы?

– Один, кажется, видел. Тот, где бритвой режут глаз[50], – это его?

– Его.

– Съемки пройдут в Испании?

– Да, в местах боевых действий. Играть будут не актеры, а настоящие ополченцы, крестьяне, женщины-антифашистки… Правительство – и центральное, и каталонское – обещало мне содействие.

Облокотившись о стол, подавшись вперед, Баярд говорил горячо и взволнованно. Но вдруг остановился, вздохнул и откинулся на спинку стула.

– Только вот денег у них нет. Деньги доставать должен я. И потому ваше сегодняшнее предложение было так важно для меня и так меня тронуло…

– Надо бы нам подписать контракт по всей форме, – сказал Фалько.

– Конечно-конечно. Я передам вам копию договора, который заключил с Галлимаром, моим издателем: он тоже выделяет мне деньги на картину. Может быть, уже завтра пришлю.

– Годится.

– Ну и чудесно. Теперь это надо, что называется, спрыснуть, – Баярд сделал знак ближайшему гарсону. – Как насчет бутылочки шампанского?

– А вечером можем опять посидеть в «Мовэз фий», – предложила Эдди.

Без четверти четыре, оставив позади уличный шум и тщательно проверившись, Фалько прошел под аркадами улицы Риволи, шагнул через порог отеля «Мёрис» и оказался в холле, облицованном блестящей восьмиугольной плиткой, в которой отражался свет люстр. Санчес, на этот раз надевший галстук и приличный костюм-тройку, ждал его, сидя в кресле в гостиной, примыкавшей к бюро регистрации. При виде Фалько он поднялся и без единого слова первым стал подниматься по лестнице.

Молчали они и на втором этаже, где ковер глушил их шаги. Санчес и Фалько шли метрах в двух друг от друга. В конце коридора Санчес остановился у двери в suite, постучал два раза, потом, выждав, еще раз и после паузы – еще два. Когда дверь открылась, переступил порог, и первое, что увидел последовавший за ним Фалько, было направленное на него дуло пистолета. Держала его женщина средних лет, с каштановыми волосами, небрежно и не по моде собранными на затылке, одетая в синюю юбку и серый шерстяной жакет. Пистолет – черный и грозный «стар» 9 мм – у нее в руке казался непомерно большим.

– Свои, – сказал Фалько.

– Наш, – подтвердил Санчес.

Женщина опустила оружие и отступила в сторону. Просторные апартаменты, изысканная мебель, ковры и гравюры XVIII века по стенам. Налево спальня, направо гостиная. Там, на столе, был смонтирован коммутатор «Эрикссон» старой модели – провода уходили в отверстие, проделанное в стене. Окна прикрыты жалюзи, и в приглушенном свете можно было различить человека, который медленно поднялся с дивана при появлении Фалько.

– Добрый день, – поздоровался тот.

Поднявшийся оказался довольно крупным господином лет за шестьдесят, с обильной проседью в усах и светло-русой шевелюре. Замшевый жилет вносил неожиданный оттенок франтоватости в его респектабельно-корректный облик. Пахло от него дорогим лосьоном после бритья. Он не подал вошедшему руки. Несуразно – по его комплекции – маленькая и изящная, поблескивающая золотым перстнем-печаткой на мизинце, она оставалась опущена, и в этом читалось намеренное пренебрежение.

– Я граф де Тáхар, – сказал он сухо.

Фалько поклонился. Он узнал этого человека, потому что в детстве и юности не раз видел его в Хересе. Бельтран Диас-Карей, граф де Тахар, президент тамошнего Жокей-клуба, видный промышленник и латифундист, всю свою жизнь был рьяным приверженцем монархии. Соратник диктатора Примо де Риверы, активный член «Испанского Действия», депутат парламента, он после мятежа 18 июля помогал графу де лос Андесу в создании разведывательной структуры во Франции.

– Я знаю, кто вы на самом деле, – продолжал он без подготовки и не слишком доброжелательным тоном.

Фалько раздвинул губы в равнодушной улыбке:

– Мир, как известно, тесен.

– Много общался с вашим отцом, мир праху его.

– Я знаю.

– А вы, кажется, учились в одном классе с моим младшим сыном.

– Да, Луисом… Как он поживает?

– Он в Хересе и исполняет свой долг.

Услышав последнее слово, Фалько чуть было не хмыкнул иронически, однако в последний момент сумел сдержаться. Упомянутый Луис, который в гимназии был робким и туповатым заикой, после победы мятежников прославился беспримерной жестокостью по отношению к крестьянам западной Андалусии. Там во главе кавалерийского отряда он выкорчевывал марксистскую ересь и прочую дурную траву.

– Ну да, свой долг… – мягко ответил Фалько. – Как же иначе.

Граф смотрел на него очень внимательно и явно прикидывал, к какому разряду его отнести.

– И биография вашу я знаю. Моральный облик у вас, прямо скажем, оставляет желать лучшего, но профессиональные качества на высоте. В Саламанке вас очень рекомендовали.

– Мало что могу к этому добавить.

– Понимаю.

Де Тахар еще минуту вглядывался в Фалько, словно пытаясь определить, в какой степени этот красивый и отлично одетый молодой человек с сомнительной биографией и дерзкой улыбкой заслуживает ресурсов, которые он собирался предоставить в его распоряжение. Потом перевел взгляд на Санчеса, безмолвно вопрошая, готов ли тот выступить поручителем. И наконец, приняв неизбежное, смирился и включил аппарат.

– Я получил инструкции допустить вас к работе с ним. Это защищенная линия связи с Саламанкой.

– Отельный коммутатор не задействован?

– Нет, зачем же… – Тахар показал на женщину с пистолетом. – Эта сеньора – наша телефонистка.

Женщина, уже положившая «стар» на столик, сосредоточенно кивнула. В облике ее было мало женственности – она больше напоминала монахиню в миру. Туфли на низком каблуке, непрозрачные чулки. Колючие глазки.

Граф достал из жилетного кармана золотые часы.

– Ну, если не возражаете, приступим. – Он обернулся к Санчесу, а потом обратился к Фалько: – Оставить вас одного?

Какая разница, подумал тот, глядя, как телефонистка усаживается перед аппаратом и надевает наушники с микрофоном. Эта сестра Волына все сказанное передаст дословно. Так что – к делу.

– Нет, это не обязательно, спасибо, – проговорил он вслух, положил шляпу на диван, достал платок и деликатно высморкался. – По мне, так можете присутствовать.

– Алло, алло! Имение Тормес?

– Соединяю с имением Тормес, – отозвался далекий мужской голос. – Минутку.

Линия действовала лучше, чем ожидал Фалько – чисто и почти без помех. Сестра Волына споро втыкала штекеры в гнезда. После одной такой манипуляции над гнездом загорелась контрольная лампочка, а телефонистка показала Фалько на стул перед столиком, где стоял черный бакелитовый телефонный аппарат. Фалько сел и, прижав к уху трубку, ждал соединения. Перед ним на диване граф де Тахар делал вид, что перелистывает иллюстрированный журнал «Вуаля». Санчес стоял у окна, прислонившись плечом к стене, и, время от времени раздвигая ламели жалюзи, осматривал улицу.

– Алло-алло, – настойчиво твердила женщина. – Имение Тормес, ответьте.

– Сию минуту… спасибо… Есть! Тормес на проводе.

После паузы раздался щелчок и негромкий гудок. И наконец на другом конце знакомый голос проговорил:

– Алло? Рокамболь?[51]

Фалько улыбнулся. Позывной адмирал выбрал ему сам. Имя этого вора и мерзавца подходит тебе как перчатка на руку, сказал он прощаясь. Фалько представил себе, как начальник НИОС сидит в своем кабинете, посасывая трубку и саркастически щуря оба глаза, искусственный и натуральный. И наслаждается романическим псевдонимом своего агента.

– Добрый вечер, сеньор, – сказал Фалько.

– Докладывай.

– Новостей немного. Поддерживаю контакты с Людоедом, установил с ним доверительные отношения.

– Как подвигается история со Сломанной Трубкой? Подружились?

– Откладывается ненадолго, но время еще есть. Осуществлю в ближайшие сутки.

– А что с Черным Дроздом?

– Тоже укладываюсь в срок. Надеюсь, что для этого дела уже готово внешнее прикрытие. Это так?

– Полностью готово. Не хватает последнего мазка.

– Он будет сделан.

– Значит, с этой стороны все гладко?

– Да. – Фалько замялся на миг. – Наблюдается кое-какое напряжение со стороны спутницы Черного Дрозда, но причины его я не знаю. Может быть, личная антипатия, а может быть, и недоверие.

– Препятствует работе?

– Не похоже.

– Тогда игнорируй ее. Все внимание объекту.

– Тут было еще кое-что… Я думаю, вы в курсе. Мне пришлось искупаться.

Повисла пауза. Фалько представил себе веселую ухмылку адмирала. Или перекосившую лицо гримасу гнева. Как шеф воспримет то или иное происшествие, предугадать невозможно.

– Да, нас уведомили. Ответственных удалось установить?

– Ответ отрицательный. – Фалько взглянул на Санчеса у окна. – Но дело в том, что сюда прибыло новое руководство компании, с которой мы конкурируем на местном рынке.

Пауза была такой длинной, что Фалько подумал – связь прервалась.

– Ваши предложения по этому вопросу, Имение Тормес?

– Может быть, имело бы смысл угостить нового управляющего кофе, раз уж вы там поблизости… Есть ли пути к реализации этого?

Фалько снова бросил взгляд на Санчеса, а потом на графа, который с безразличным видом листал журнал.

– По моим сведениям, немного. Здесь заняты больше сбором информации, нежели действиями. Но можно поговорить.

– А сами заняться не сможете?

– У меня чересчур обширная сфера деятельности. – Фалько помолчал и добавил не без сарказма: – Я ведь не человек-оркестр.

В трубке раздалось внятное хрюканье:

– Кем скажу, тем и будете. Ясно?

– Да куда уж ясней… – вздохнул Фалько.

– Плохо вас слышу, Рокамболь!

– Предельно ясно, сеньор!

Новая пауза. Адмирал раздумывал.

– Могу распорядиться о поддержке. Считаете это уместным?

– Ну еще бы, Имение Тормес. В вопросах такого рода чем больше народу, тем больше и шансов на успех.

– Полагаете, это остроумно?

– Полагаю, что нет, сеньор.

– Вот и не делайте из себя клоуна. Тем паче по телефону… Теперь передайте трубку основному пайщику, а сами пропадите.

Фалько поднялся на ноги и протянул трубку графу.

– Да. Слушаю, – сказал тот.

Фалько отошел к окну, где, прислонившись плечом к стене, по-прежнему стоял Санчес. Отвел в сторону рейку жалюзи и оглядел улицу Риволи. Но не заметил ничего подозрительного.

– Они хотят, чтобы я занялся еще и Навахасом, – проговорил он негромко. – И чтобы вы мне в этом посодействовали.

Санчес медленно и печально склонил голову. Он как будто и не удивился.

– Этого следовало ожидать.

12. Помада цвета черешни

Музыка, облака дыма, гул голосов. Посетители в вечерних костюмах с подложенными по американской моде плечами и при галстуках сидят вперемежку с теми, кто одет запросто, чтобы не сказать – затрапезно. Торговцы кокаином, фальшивомонетчики, правительственные чиновники, которые нюхают поданное им вино и морщат носы, точно родились в наследственных замках, делят застолье с элегантными мужчинами, обсуждающими джаз, спортивные автомобили, колебания валютного рынка, и дамами, оставившими в гардеробе свои горностаи. Зал заполнен, что называется, под завязку теми, кто, побывав в эту ночь в пяти разных барах и дружеских компаниях, неисповедимыми путями добрался сюда и вступил в иностранный легион клуба «Мовэз фий».

На эстраде Мария Онитша в сопровождении трубы Мелвина Хэмптона пела блюзовую версию «Комм цурюк» – немецкий вариант французской «Ж’аттандрэ»[52]. Несколько пар танцевало на площадке, между столиками величаво сновали официанты. Напротив Фалько сидели Лео Баярд и Эдди Майо. Все трое были в приподнятом настроении и пили «Теттенже».

– Когда же вы расскажете нам свою историю? – спросила Эдди.

Она обращалась к Фалько, но смотрела при этом на певицу.

– Да нет у меня никакой истории. Нечего рассказывать.

– Поискать – так найдется, – сказала Эдди с загадочной улыбкой. – А женщина красивая.

– Очень, – подтвердил Баярд.

Оба они выжидательно смотрели на Фалько. Тот сделал неопределенно уклончивый жест.

– Еще шампанского? – и, не дожидаясь ответа, наполнил бокалы.

– Вы с ней спали? – спросила Эдди. – Ну, не темните. Тут все свои.

– Перестань, – урезонил ее Баярд. – Это вопрос из разряда нескромных.

Но Эдди не обратила на эти слова внимания:

– Признавайтесь – было?

– Я бы вот с удовольствием, – сообщил Баярд.

– Да я бы и сама не отказалась. Какая у нее фигура – просто само совершенство.

– Да… Будто выточена из черного дерева. И какой дикий, животный магнетизм исходят от нее… Ты представь, Эдди, какова она голая?

– Еще бы. И уверена, что нашему другу Начо и представлять не надо.

– Да-а? На чем же основываются твои предположения?

– На нем, – Эдди кивнула на Фалько. – Вот на нем и основываются.

– Женская интуиция?

– Можно и так сказать.

– И?

– Ну, видно же, что он разбирается в чернокожих певицах. Как, впрочем, и в белых.

Баярд рассмеялся. Вексель из банка Моргана, который Фалько показал ему в кафе «Липп», привел его в превосходное настроение.

– Повезло! – Баярд поднял бокал. – Это правда, друг мой? Вы далеко зашли с этой божественной женщиной? Если так, примите мое искреннее восхищение.

Фалько взглянул на Эдди. Она была в креповом платье цвета мрамора, оставлявшем обнаженными спину, плечи и руки, с ожерельем из мелких жемчужин в качестве единственного украшения. Былой опыт манекенщицы позволял ей носить этот наряд с небрежным изяществом, как вторую кожу.

– Вам в самом деле интересно?

Эдди повела голыми плечами:

– У вас еще остались ваши фамильные «гаваны»?

После кратчайшего колебания он вытащил из кармана «монтекристо» среднего размера и, осторожно проколов закругленный кончик, протянул ей. С сигарой в зубах Эдди наклонилась, ожидая, когда поднесут огня. Льдисто-синие глаза сквозь сигарный дым упорно и неотрывно всматривались в лицо Фалько.

– Может быть, – ответила она, словно итожа свои размышления. – Может быть, мне и впрямь интересно.

– Ну прекрати! – со смехом воскликнул Баярд. – Не вгоняй нашего друга в краску.

– Мне кажется, это едва ли возможно.

Фалько вытащил портсигар. Недомогание его вроде бы прошло, и потому он сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Выпустил дым, взглянул на Марию Онитшу и потом с холодной улыбкой повернулся к Эдди:

– Мне приходилось спать с такими женщинами.

– За деньги или так?

Фалько не смутился.

– За деньги, конечно, – сказал он с полным спокойствием. – И с такими женщинами, как вы.

– В самом деле?

– В самом. А иногда – с теми и другими одновременно.

– Бо-оже мой… И как же вы платите за женское мясо? За килограмм?

– За тонну. Предпочтение отдаю плотному и потному.

– И черному?

– Да.

– Как вульгарно.

– Да.

– И как самодовольно.

– И с этим не поспоришь.

– Отлично! – засмеялся Баярд.

Эдди сохраняла невозмутимость, хотя Фалько не пропустил бы даже легчайшее вздрагивание ее ресниц.

– Любопытно. И что же вы даете взамен?

– По-разному, – он не спеша затянулся. – Когда горстку фиников, когда – жемчужное ожерелье или уместную улыбку. Зависит от колебания цен на рынке.

– Мне кажется, вы переоцениваете ценность своей улыбки.

– Это мое единственное достояние.

Эдди продолжала смотреть на него с ледяной пристальностью:

– Вы сказали, что управлялись с двумя женщинами за раз?

– И чудесно управлялся. – Фалько кивнул на Баярда, который получал от диалога большое удовольствие. – И если бы не безмерное уважение, которое я питаю к Лео, предложил бы и вам испробовать.

Баярд расхохотался:

– Не вздумайте! Иначе – дуэль на рассвете.

У входа возникла какая-то сутолока, и разговор прервался. Публика устремила туда любопытные взгляды. В зал вереницей во главе с Тони Акажу, хозяином заведения, вошли несколько человек: дамы в вечерних туалетах, их спутники – в темных костюмах, и только один, рослый и широкоплечий, – в измятом коричневом пиджаке.

– Марлен Дитрих, – сказал Баярд.

– Ты посмотри, кто с ней.

– О нет, только не это! Опять Гейтвуд!

Акажу усадил новых гостей за стол у самой эстрады. Дитрих в жизни оказалась ниже ростом, чем на экране, но это никак не ослабляло впечатление, которое она производила. Актриса была в очень – пожалуй, чересчур – элегантном черно-серебряном костюме и вела себя как героини своих фильмов. Так же двигалась и так же курила, вправив сигарету в длинный мундштук. Она отчужденно поглядывала по сторонам, с нарочитой естественностью принимая восторг, светившийся в десятках устремленных на нее глаз. И приподнимала тоненькие дуги бровей, как будто говорила с Клайвом Бруком в вагоне «Шанхайского экспресса» или в «Обесчещенной»[53] утирала слезы юному офицеру, которому было приказано командовать ее расстрелом.

Гейтвуд заметил их издали. Вскинул руку, помахал приветственно, а вскоре поднялся из-за стола и направился к ним. Во рту он держал сигарету, а спиртным от него несло за метр.

– А-а, и вы здесь, – сказал он с довольным видом. – Пошли к нам?

– Уже поздно, Гэт, – сказала Эдди.

– Вам записан прогул. Вы не пришли на мою лекцию… – Он бросил окурок на пол. – Я говорил про Испанию. Народу было битком.

– У нас была назначена встреча.

Гейтвуд ткнул большим пальцем себе за плечо:

– Там Марлен. Узнали, наверно? Марлен!

– Да, мы видели, – сказал Баярд. – Что она делает в Париже?

– Снимается в очередном фильме.

– А-а.

– Мы с Немчурой подружились еще с тех пор, как плыли вместе на лайнере «Нормандия».

– Ты ее зовешь Немчурой? – удивилась Эдди.

– Ну а как еще ее звать? Она же немка, – сказал Гейтвуд, удивляясь, как можно не понимать очевидное.

– И она не обижается?

– Даже не думает. Она чудесная.

– Мы не сомневаемся.

– Пьет не хуже любого мужчины.

– Еще бы.

– Ну, так пересядете к нам или нет?

– Ладно, Гэт. Сейчас придем.

– Точно?

– Обещаю.

Американец уже начал подниматься, но тут ему в голову пришла идея получше. Он провел пальцем по усам. А потом протянул здоровенную ручищу, схватил бокал Эдди и выпил его одним глотком.

– Я сказал, что мы с ней большие друзья?

Эдди сквозь голубые кольца дыма глядела на него скучающе:

– Сказал, сказал.

Гейтвуд с интересом заглянул за вырез ее платья, улыбнулся Баярду и подмигнул Фалько. Очки он снял и сейчас потирал стекла о грудь рубашки.

– Я вас ей представлю, Педро, будете в восторге. Не пропустите такой случай.

– Игнасио, – ответил Фалько.

– Что?

– Меня зовут Игнасио, а не Педро. Забыли? Начо – для друзей.

– Да ладно. Какая разница, а? Вы, испанцы…

– Вы это уже говорили в прошлый раз – нас всех зовут одинаково. Но я – редкое исключение. Мне нравится, когда меня зовут иначе.

Гейтвуд взглянул на него зло.

– Приятель ваш что-то очень щепетилен, – сказал он Баярду.

– Ну, ты же знаешь, каковы испанцы.

– Да уж, мне ли не знать?! Не видал фотографию? Бобби Капа[54] снял, как я показываю республиканским солдатам, с какого конца заряжается винтовка. Я-то был на этой вонючей гребаной войне.

– Мы все знаем, Гэт, – сказала Эдди. – Знаем, как ты там пули голыми руками ловил и глотал прямо с кожурой. Мы тоже были на войне – той же самой, что и ты.

– Но я ведь совсем недавно вернулся. Скажи ей, Лео! Гвадалахара…

Эдди усмехнулась без снисхождения и жалости:

– И об этом ты рассказывал. Трупы на снегу, никто плюнуть не может – так у всех во рту пересохло от страха… и прочее.

– Там бывало жарко…

– Само собой. Но недаром же говорится: «Крутой подъем одолеют только крутые парни».

Гейтвуд польщенно улыбнулся, не замечая ни усмешки на губах, ни насмешки в голосе.

– Хорошо как сказано, а! Кажется, это я написал!

– Да кому же еще! Все хорошее написал ты. За исключением того, что написал Скотт Фитцджеральд.

– При чем тут бедняга Скотт? Тем более что он не был в Испании.

Гейтвуд посмотрел стекла на свет, остался доволен и надел очки.

– Испанцы – просто чудесный народ… Все равно – ополченец ли, тореро или еще кто… Никто с ними не сравнится. Если испанец – хороший человек, лучше его на свете нет. И хуже нет, если – плохой. – Он посмотрел на Фалько: – Как считаете, дружище?

– Не знаю, что вам сказать.

– А должны бы знать. – Гейтвуд повернулся к Баярду и Эдди, словно в недоумении: – В толк не возьму, почему испанец сидит в парижском кабаре, а не в окопе.

– Я живу на Кубе.

Американец просиял:

– Обожаю Кубу! Я там ловил рыбу на островках… Попадалась рыба-меч килограмм на сто! Вот такая! – Он раскинул руки. – Вы не рыбак, Педро?

Когда через минуту Гейтвуд вернулся за свой стол, Фалько поднялся, собираясь пойти в туалет. Слишком много пили в эту ночь. Слишком много коктейлей и шампанского. Он извинился перед Баярдом и Эдди, поправил узел галстука, застегнул среднюю пуговицу на пиджаке и медленно двинулся мимо танцевальной площадки, где еще топтались несколько пар. Мария уже допела и исчезла за кулисами, а оркестр играл «Щека к щеке»[55]. Солировал сейчас Мелвин Хэмптон, который приветливо кивнул проходящему Фалько.

Он встретился с Марлен Дитрих, когда та выходила из дамской комнаты, – завитые белокурые волосы, сильно подведенные светлые глаза, губы, тронутые помадой цвета черешни. Серебряная сумочка под мышкой. Они почти столкнулись в коридорчике, и Фалько резко остановился с извинениями. Он никак не ожидал встретить ее, потому что, разговаривая с Гейтвудом, не заметил, как она встала из-за стола.

– Простите, – пробормотал он.

Актриса возникла перед ним так внезапно, буквально как из-под земли, что Фалько даже не сообразил уступить ей дорогу. Стоял в оцепенении и смотрел неотрывно – и дерзко, и ошеломленно, как и подобает простому – ну, пусть не совсем все же простому – смертному взирать на нежданное явление божества. На Марлен был очень замысловатый туалет – черные широкие брюки и жакет из китайской парчи с серебряными блестками, ярко сверкавшими на свету, но бессильными затмить вспыхивающее зелеными бликами изумрудное ожерелье, которое могло бы на всю жизнь обеспечить вора в белых – или любых других – перчатках[56].

– Ничего, – ответила она.

Вероятно, Марлен была в духе, и ситуация позабавила ее: быть может, потому что она успела с ног до головы окинуть Фалько внимательным взглядом – быстрым, наметанным, хирургически точным взглядом, которого женщинам ее породы бывает достаточно, чтобы понять, к какой категории отнести мужчину. Потом обозначила намерение продолжить путь, и только тогда Фалько спохватился, что загораживает проход.

– Простите, – повторил он, сторонясь.

Но не сводил с нее такого пристального и одновременно потерянного взгляда, что Дитрих, заинтересовавшись, взмахнула ресницами. Они у нее были такие черные и длинные, что Фалько подумал: на них можно повесить что угодно – репутацию, преступление, страсть или жизнь. Кино, конечно, – это воплощенная ложь, но с этой женщиной дело обстояло иначе. В ее случае все, происходившее на экране, неукоснительно следовало самой строгой истине. И отображало реальность.

– Что с вами? – спросила позабавленная актриса.

– Ничего. Я просто подумал – вот если бы можно было поцеловать вас.

Простодушные слова как будто сами сорвались с языка. И прозвучали так искренне и естественно, словно их произнес ребенок. И потому, должно быть, актрису не возмутила их дерзость. Она оглядела Фалько оценивающе, упершись ладонью в бедро. Очень тонкие выщипанные брови дугами вскинулись над светлыми глазами, смотревшими с насмешливым превосходством. Пока наконец, через пять долгих секунд, его не смыла неотразимо пленительная улыбка:

– Что же вам мешает? Целуйте.

От такого бóльшая часть мужчин впала бы в столбняк, но Фалько принадлежал к меньшей. И потому очень хладнокровно прикоснулся губами к губам Дитрих, чуть приоткрывшимся навстречу, и осторожно их поцеловал. Улыбки мужчины и женщины на миг слились в этом мимолетном теплом соприкосновении, и когда в следующий миг Фалько отступил, давая ей дорогу, Дитрих поблагодарила его движением приподнятых бровей и легким наклоном головы, от которого вздрогнули волнистые пряди волос, одарила прощальным взглядом и – невозмутимо-надменной королевой среди подданных – пошла дальше, меж тем как наблюдавшая эту сцену публика за ближайшими столами рукоплескала актрисе и привлекательному господину, а тот, остановившись у входа в коридорчик, вытянул из верхнего кармана платок и стер след помады, оставленный у него на губах губами Марлен Дитрих.

Фалько мыл руки и увидел в зеркало, как вошел Гейтвуд. Вошел крупными шагами, шарахнул дверью, бросил на него недружелюбный взгляд и направился к писсуару, а там повернулся спиной, расставил ноги так широко, словно стоял на палубе корабля, и долго возился с пуговицами, пока наконец в фаянс не ударила долгожданная струя.

Фалько принял у служителя полотенце и тщательно вытер руки. Потом взял с полочки над умывальником часы – «Ролекс-Ойстер 1934», купленный взамен канувшего в Сену «Патек Филиппа», – и застегнул ремешок на левом запястье под безупречно накрахмаленной манжетой с серебряной запонкой. Поправил узел галстука, пригладил волосы и уже собирался выйти из туалета, когда заметил в зеркале, что Гейтвуд завершил свою процедуру энергичным встряхиванием и поворачивается к нему, застегивая брюки.

– Эй, Педро, – сказал он.

И не слишком приветливо. Фалько в зеркало взглянул на американца вопросительно, меж тем как инстинкт заставил напрячь мышцы и привести тело в боевую готовность. Неразумно было стоять спиной к мускулистому, почти двухметровому верзиле, у которого ручищи размером с совковые лопаты, и уж тем более – если язык у него слегка заплетается от выпитого. Коньяка, судя по запаху. Так что Фалько повернулся лицом, расстегивая пиджак, и встретил взгляд осоловелых глаз за очками в стальной оправе. От умения толковать взгляды довольно часто зависела его жизнь, так что навык у него имелся. Взгляд Гейтвуда не сулил ничего доброго, а наоборот, обещал сплошные неприятности, и не кому-нибудь, а ему, Фалько.

– Меня зовут Игнасио, – спокойно сообщил он.

– Да насрать мне, как тебя зовут.

Под коричневым мятым пиджаком расстегнутая сорочка без галстука открывала волосатую грудь. От густого перегара засохла бы гардения в петлице у Фалько, если бы, конечно, она там была. Но он не прикалывал к лацкану бутоньерку.

– Ты чего вяжешься к Марлен?

– Даже не думал.

– Я же видел, красавчик… Кем ты себя возомнил?

Дело было ясное. Или казалось таким. Фалько, смиренно покоряясь обстоятельствам, обернулся к старичку-уборщику, который перестал сметать опилки и растерянно прислушивался к разговору, и протянул ему бумажку в пятьдесят франков:

– Сходите, пожалуйста, купите мне сигареты. Лучше английские.

Поколебавшись немного и поглядев попеременно на одного и на другого, старичок взял деньги и, явно обрадованный, поспешно вышел. Гейтвуд снял очки.

– Дитрих слишком хороша для тебя, Педро. Понял? Даже не мечтай заполучить такую. Нос не дорос.

– Похоже, что так.

– Присовывай этой сучке Эдди, если Баярд позволяет.

Он отрыгнул без стеснения, густо дохнув перегаром. Сжал правый кулак и стал постукивать им по левой ладони.

– Немчура – моя подруга, к твоему сведению. И я не допущу, чтоб к ней липло всякое дерьмо. Всякий сукин сын подбивал к ней клинья. Всякий прощай, лыга, так, кажется, у вас говорят?

– Так, – благожелательно ответил Фалько. – В одно слово – «прощелыга».

Американец, не разжимая кулак, большим пальцем почесал в усах.

– Я знаю еще десяток бранных слов на твоем собачьем языке, Педро.

– Неужели?

– Десяток, не меньше! Козел, обсос, мразь, засранец, паскуда…

Фалько с завидной выдержкой улыбался едва ли не примирительно:

– Только пять.

– Добавь прощелыгу.

– Шесть. Это лишь половина.

Сбитый с толку Гейтвуд пересчитал на пальцах.

– Слово даю, что знаю больше. Просто из головы сейчас вылетело.

– Да не страшно. Шесть ругательств по-испански для американца – просто прекрасно.

– Ты так считаешь?

– Безусловно.

Гейтвуд задумался, хмуря брови. Вдруг лицо его просияло:

– Педрила.

– Годится, – кивнул Фалько. – Семь.

– Слизняк.

– Восемь.

– Гомосятина.

– Девять.

– Мать твою, Педро! Неплохой ты, в общем, парень, – американец смотрел на него едва ли не с благодарностью. – Могли бы подружиться, только вот зря ты полез к Марлен.

– У каждого свои недостатки, Гэт.

– Какой я тебе, на хрен, Гэт?

– А какой я тебе Педро?

– Я тебя зову, как мне хочется.

– Понял.

– Тебе еще кое-что придется понять. И прежде всего – как себя вести с такими женщинами.

С этими словами Гейтвуд выпятил челюсть. Потом перенес тяжесть тела на одну ногу, правую руку снова сжал в кулак, и Фалько понял, что, если зазевается, первый удар, который сейчас отправят в путь, прибудет в срок. И в голову. К счастью, у пьяного рефлексы замедлены по сравнению с трезвым, так что у Фалько был небольшой, секунды в две, запас времени, и он с холодным расчетом, который вел во все время их увлекательной беседы, использовал его, точно и сильно двинув американца коленом в пах.

Тумп. Да, звук был именно такой – сухой и глуховатый.

Кто рано встает, подумал Фалько, вновь став на обе ноги, тому бог подает. И лучше прийти на час раньше, чем минутой позже.

– Ф-ф-ф…

Гейтвуд со стоном выдохнул воздух, словно легкие его превратились в кузнечные мехи, согнулся всем своим крупным телом, схватившись за низ живота, как будто зажимал рану. Тогда Фалько глубоко вздохнул, стиснул зубы, и, чтобы покончить с этим делом, снова сократив дистанцию до противника, ткнул его кулаком в правое подреберье, в печень: Гейтвуд сделался голубовато-белым и мгновенно покрылся холодной испариной, выброшенной жéлезами разом из всех пор.

Снова тумп. А потом звук падения.

Гейтвуд, как мешок с картошкой, опрокинулся всеми своими девяноста пятью килограммами на засыпанный опилками пол. Он растянулся во весь свой огромный рост, привалившись головой к мраморному основанию умывальника, и лежа казался еще крупнее. Фалько оглядел неподвижное тело с профессиональным, почти научным любопытством, потом подтянул узел галстука, застегнул пиджак на среднюю пуговицу, снова провел ладонями вдоль зализанных висков и, прежде чем уйти, мимоходом наклонился к Гейтвуду, который заворочался на полу и начал подниматься, и ударил его еще раз – в лицо.

– Меня зовут Игнасио, – проговорил он, распрямляясь и потирая костяшки. – Игнасио, а не Педро.

Он не обладал ни талантом, ни мощными легкими трубача, но прилежанием и упорством истинного любителя музыки все же сумел кое-чего добиться. В каком-то уголку своей сложно устроенной и разделенной на множество отсеков головы Лоренсо Фалько хранил собственное представление о музыке. И в такие минуты, как эта, усвоенное в детстве всплывало в памяти.

Поднеся металлический мундштук к губам, он дунул. За спиной Фалько, на эстраде музыканты собирали свои инструменты. И только ударник, добродушный американский негр Сид, слегка постукивал щеточками по медной тарелке, создавая фон для партии трубы. В опустевшем зале официанты ставили на столы перевернутые стулья и подметали пол. Посетители оставили после себя вместе с запахом табачного дыма и свой собственный. Было четверть четвертого утра.

– Не забыл, смотрю, – сказал Мелвин Хэмптон.

Перебегая пальцами правой руки по блестящим клапанам, Фалько снова набрал в грудь воздуху и выдул задрожавшую си-бемоль. Металлическое рыдание вышло глуховатым и протяжным, а потом, подчиняясь смене тонов, превратилось в нечто вполне мелодичное.

– Хорошо, – одобрил Мелвин.

Это была его труба. Передавая ее Фалько, он вставил чистый мундштук. И сейчас, подтащив к эстраде стул, сидел на нем нога на ногу, с широкой улыбкой на темном лоснящемся лице, и шутливо изображал аплодисменты. Он был без пиджака, в сорочке, перекрещенной подтяжками. И внимательно слушал Фалько, в такт музыке притопывая башмаком из змеиной кожи. На колене другой ноги он держал стакан с виски. Рядом, ослабив узел галстука, сунув руку в карман расстегнутого смокинга, курил Тони Акажу, похожий, как всегда, на средиземноморского сутенера.

Фалько отвел от губ трубу.

– Жалко мне твое берлинское заведение, – сказал он. – Хорошо там было.

Тони кивнул:

– Да… – Он блеснул в печальной улыбке золотым зубом. – Славно время проводили.

Помимо коктейлей, атмосферы, пропитанной адреналином, и красивых женщин, Фалько нравились тамошние кельнеры, метрдотели и безупречно спокойные владельцы заведения. Акажу был одним из них. Они подружились с той достопамятной ночи, когда на эстраду «Блаунахта» взобралась сильно поднабравшаяся дама и принялась ритмично двигаться под музыку, пытаясь все выше и выше задрать юбку, чтобы не сковывала движения. Юбка падала снова и снова, путалась в ногах, и Акажу вызвал добровольца на помощь. На эстраду поднялся Фалько и под аплодисменты публики с большим хладнокровием избавил даму от этого предмета туалета. Тогда она распахнула блузку, позволив оценить прочие свои достоинства, потом прижалась к Фалько и поцеловала его в губы. После закрытия Фалько и Акажу еще долго пили и курили, а под утро пошли пить шоколад с горячими булочками в «Бристоль».

– Тоскую временами по Берлину, – вздохнул Мэл. – Хорошая музыка, приятная обстановка.

– Нацисты загадили его сверху донизу, – сказал Акажу.

– Сейчас-то да… А все же в твоем клубе мы, наплевав на запрет, могли играть наш джаз.

Мэл кивнул, смиряясь с неизбежным. И замурлыкал глумливо:

Свободен путь для наших батальонов,
Свободен путь для штурмовых колонн![57]

– В Париже тоже недурно. И «Хорста Весселя» по радио не передают, и по мостовым не топают их сапоги, и не надо убираться с дороги, когда идут коричневые батальоны.

– Это пока, – засмеялся Мэл, прихлебывая виски.

– Париж всегда останется Парижем.

– Останется, пока не перестанет, – возразил трубач. – Посмотри, что творится в Берлине. Даже трамвайные кондукторы носят на галстуке значок со свастикой. А чтобы купить сэндвич с огурцом на террасе «Эдема» или коктейль в «Сиро-баре», скоро потребуется свидетельство о чистоте расы.

– Хорошо сделал, что свалил, – сказал Фалько. – И что прихватил Марию.

– Ничего другого не оставалось. Да ты погляди, погляди на меня – чернокожий… неясной ориентации… и еще исполнитель дегенеративной музыки.

Театральным движением он расплел и снова сплел ноги. На губах заиграла улыбка, хотя глаза оставались серьезны. Фалько трубой обвел в воздухе контур его фигуры:

– Таких не берут в СС.

Мелвин расхохотался. Во всю свою жизнерадостную белозубую пасть африканца из Сент-Луиса. Не смех, а свинг.

– А в СА таких, как я, было полно.

– Чернокожих?

– Гомосексуалов! – Все еще смеясь, трубач от души глотнул виски. – Во главе с их вождем, Эрнстом Рёмом. Тот обожал строем водить всех берлинских трансвеститов маршировать гусиным шагом… Но это ему не помогло. Три года назад, когда Гитлер уже взял власть, их всех перебили – и Рёма тоже.

– Куда нам до них…

– Не говори! А в Германии, если ты без мундира, так и вообще никуда.

Фалько взял еще несколько нот. Получилось вполне прилично. Потом обернулся и поблагодарил Сида, который отложил щетки, встал и накрыл установку чехлом.

– Чего ж ты бросил своих друзей? Баярда и эту блондиночку? – спросил Акажу.

– Да так… – Фалько неопределенно повел плечами. – Решил выпить еще малость.

Акажу показал на бокал, стоявший у самой рампы:

– А не притронулся даже.

Фалько присел на край эстрады, отложил трубу и поднес бокал ко рту – Акажу лично смешал для него хупа-хупа на основе доброй русской водки.

– Ну как?

Фалько одобрительно кивнул, не отрываясь. Коктейль успел уже согреться, но все же был хорош.

– Замечательно. Чувствуется рука мастера.

– А следом сорвалась оттуда и Мария… – сказал Мелвин.

Фалько приподнял бокал, словно провозглашая здравицу:

– Да и вы вскоре подтянулись.

– Куда ж нам без нее? – улыбнулся трубач.

Он смотрел на Фалько с неподдельной симпатией. Познакомились они, когда Мария впервые привела того в «Блаунахт», и виделись каждый раз, как ему приходилось бывать в Берлине. Сначала Фалько думал, что Мария и трубач состоят в браке, предоставляя друг другу полную свободу, но потом догадался о наклонностях Мелвина. Американский музыкант и выжившая африканка жили как брат и сестра в номере отеля «Ам Цоо». С Фалько, который в ту пору звался Хуан Ортис, не было ни сцен ревности, ни скандалов: с помощью обычных своих методов – забавных историй и обаяния доброго малого – он завоевал расположение трубача. В тот первый день они втроем долго шлялись по ресторанчикам и кафе Курфюрстендамм, а потом обосновались в гриль-баре «Шербини», и Фалько не моргнув глазом (благодаря «алька-зельцеру» и двум таблеткам кофе-аспирина) оплатил астрономический счет. А на рассвете, когда Мария и Мелвин отыграли свою программу, трубач, стоя на тротуаре с футляром под мышкой, с сигаретой во рту и в шляпе на затылке, по-библейски простер руку и кротко благословил пару – роскошную негритянку и красавчика-белого, которые, держась за руки, обернулись на прощание, прежде чем исчезнуть в глубине темной улицы на пути к отелю Фалько.

– А что там вышло у тебя с этим американцем… с Гейтвудом? – спросил Акажу.

Невинный взгляд Фалько убедил бы даже средневекового инквизитора.

– Понятия не имею. Почему ты меня спрашиваешь?

– Служитель при туалете сказал мне, будто у вас вышел крупный разговор.

– Это такой старичок, что ли?

– Да.

– Нет, ничего подобного не помню.

– Гейтвуда нашли на полу, с разбитой физиономией. Нам пришлось незаметно вывести его через черный ход и погрузить в такси.

– Упал, наверно. – Фалько сделал еще глоток. – Мне показалось, он малость перебрал.

– А-а, вот в это верю.

Мелвин, вертя в руках свой стакан, слушал их разговор:

– Что, правда?! Да это же знаменитый американский писатель…

– …Которому в моем клубе набили морду, – вздохнул Акажу. – Это портит репутацию заведения.

Он подсел к Фалько:

– Ты так и не рассказал, что делаешь в Париже, сеньор Ортис.

– Гасан.

– Ладно, сеньор Гасан. Каким ветром тебя сюда занесло?

– Тем же, что и в Берлин заносило. Дела.

– Уж не те ли, которые ты проворачивал с твоим приятелем из гестапо?

– Более или менее.

Акажу встопорщил ус безразличной усмешкой. И в его мире, и в мире Фалько границы всегда были зыбкими и смутными. И легче иметь дело с такими людьми, чем с моралистами.

– Мутная вода, а? – Он взглянул с интересом. – Хорошо рыбку ловить?

– Тем я и занят.

– А что за кошмар в Испании? Ты-то как объясняешь то, что там творится?

Фалько рассматривал свой бокал.

– Тут не надо быть семи пядей во лбу. Коммунизм, анархизм и фашизм проникли в плоть народа, который столетиями мечтал свести счеты с самим собой… И который, по большей части, не умеет читать и писать.

Акажу блеснул золотым зубом:

– Растолковал, спасибо. И кто, по-твоему, победит?

– Ей-богу, не знаю.

Они молча переглянулись.

– А ты на чьей стороне, позволь спросить?

– Непременно нужно быть на чьей-то стороне?

– Обычно иначе не бывает.

Фалько отставил бокал и снова взял в руки трубу. Поднес ее к губам. Взял несколько медленных печальных нот.

– А в Европе будет война? – осведомился Мелвин.

– Будет, наверно. – Фалько отвел трубу в сторону. – Желающие найдутся.

– Говорят, Республика очень хочет, чтобы заварилась большая каша. Да и Франко тоже.

– Может быть.

– А скажи, Париж в этом смысле как? – озабоченно осведомился трубач. – Безопасное место?

Фалько отсоединил мундштук, вытер его платком, на котором еще виднелись следы, оставленные помадой Марлен Дитрих. Он думал о пансионах и дешевых кафе, ежедневно заполняемых сотнями тех, кто бежал от тюрем, концлагерей и пули в затылок, и страдает от подозрительности парижской полиции, и живет под угрозой высылки или депортации. Несчастные жертвы всех европейских кораблекрушений оседают в Париже без денег, без паспорта, без будущего.

– Не знаю, что тебе сказать. Судя по тому, как оно все идет, скоро в мире вообще не останется безопасных мест.

– Не хочется возвращаться в Миссури, поджав хвост, – сказал Мелвин. – Я в свое время еле оттуда выбрался… Сколько лет колесил по пыльным дорогам в драных автобусах, сколько играл за гроши по убогим кафетериям. Здесь я все же выбился в люди. Ну, или мне так кажется.

– У Франции мощная армия, – вмешался Акажу. – Так что можешь подтираться «Фёлькишер беобахтер» – и ничего тебе за это не будет.

Но Мелвин по-прежнему пребывал в сомнениях. Он допил свой стакан и сказал недоверчиво:

– Это пока.

Фалько снова присоединил мундштук и отдал трубу владельцу.

– Франция прогнила. И не надо обольщаться, что сейчас у власти Народный фронт. Генералы у нее – сплошь реакционеры и антисемиты. Нападут немцы – половина французов перейдет на их сторону. А вам снова придется удирать.

Мелвин уныло покачал головой:

– Даже англичане – и те заигрывают с Гитлером. А мои заокеанские земляки умывают руки.

– Нет, ты не прав, – возразил Тони. – А народ? Рабочие и всякие левые…

Фалько достал портсигар и пустил его вкруговую. Все достали по одной.

– Видишь ли, рабочие и всякие левые так же чувствительны к пулеметному огню, как и все прочие. И даже к дубинкам. Вспомни Германию.

– Это верно, – согласился Мелвин.

Они наклонились к огоньку зажигалки Фалько.

– Но лишь в том случае, – сказал он, – если за пулеметами лежат и дубинками машут те же самые рабочие.

– Как было в России.

– Именно.

– И мир, поделенный между фашистами, анархистами и коммунистами, катится в дерьмо.

– Да он оттуда не вылезал. Хотя время от времени об этом забывает.

Трое замолчали, глядя друг на друга. Когда так давно и хорошо знаешь человека, молчание бывает красноречивей всяких слов. Мэл с сигаретой во рту постукивал ногтями по металлу трубы.

– Что ж, по крайней мере, остается музыка.

– И деньги, – вздохнул Акажу. – Когда они есть.

В эту минуту появилась Мария и через весь зал направилась к ним. Пальто она перекинула через руку, а набивной шелк платья подчеркивал ее роскошные стати. При виде Фалько, изображая удивление от нежданной встречи, она улыбнулась. Многообещающе и обрадованно.

– Едва ты появился, она как на крыльях, – сообщил Мелвин.

– Я тоже, – кивнул Фалько, глядя на приближающуюся женщину.

– У нее сейчас хороший период… Она спокойна, перестала дергаться… И хороша, как видишь. И голос… ну, ты сам слышал… Разве что веронала могла бы жрать поменьше.

– Зато спит как младенец.

– Ты благотворно на нее действуешь… Как в Берлине тогда. И я этому рад.

Мария подошла. Фалько поднялся, застегивая пиджак.

– Счастливчик ты, – заметил Акажу. – И в Берлине был счастливчик.

– У каждого свое понятие о счастье, – философски заметил Мелвин.

13. Как профессионал профессионалу

Ему опять предстояло убить человека. Одного, по крайней мере.

Не драматизируя и не философствуя, он должен выполнить серию технических процедур, а характер, моральные принципы – или их отсутствие – и мировоззрение избавят его от угрызений совести и зряшного умствования. Выполнить, не думая и не заботясь ни о чем, кроме одного – как выйти из этой переделки целым и невредимым: а это и само по себе дело непростое.

Коротая время ожидания, Фалько размышлял: столетиями человек пытался выработать правила, которые могли бы исправить его природу. А он, Фалько, эти правила не уважает и не соблюдает – они противны его нраву и его навыкам. Правила создают препоны, мешая природе следовать своим путем. В конце концов, животные – и двуногие без шерсти в том числе – миллионы лет погибают от болезней, старости или насилия. И, следовательно, всякая смерть безупречно логична. И собственная, разумеется, тоже, когда шарик рулетки выпадет на «зеро» и придет минута подняться из-за стола, спокойно улыбнувшись в последний раз. Или, по крайней мере, надеяться, что будет так, а не иначе.

Фалько сидел сзади, спрятав руки под полами плаща – элегантного «бёрберри», который заменил утопленника, – и привинчивал глушитель к стволу пистолета. Санчес наблюдал за этой процедурой.

– Никогда раньше не встречал, – заметил он. – Эффективно?

– Вполне. Но сильно сокращает дальность.

– А-а.

За рулем молча курил один из людей Вердье, шефа местной ячейки кагуляров – тот самый коренастый приземистый бородач, который несколько дней назад приехал за Фалько в отель и увез его в Ле-Аль, предъявив удостоверение – поддельное, разумеется – сотрудника Второго бюро.

Его напарник, надвинув шляпу на глаза и сунув руки в карманы черного непромокаемого плаща, сидел за столиком на веранде кафе на углу улиц Вуйе и л’Орн. Полотняный навес защищал его от мелкого дождика, моросившего с серого неба.

– Сколько человек внутри? – спросил Санчес.

Водитель молча растопырил три пальца.

– Женщина среди них?

Кагуляр бесстрастно кивнул. Санчес заерзал на сиденье, поглядев на Фалько неодобрительно:

– Не нравится мне, что тут будут замешаны женщины.

– Никто ее не заставлял являться.

Санчес задумался над его словами, потирая лицо желтыми от никотина пальцами. Вид у него был, как всегда, изможденный.

– Ну, наверно, вы правы.

– Да это неважно, прав я или нет. Что есть, то и есть.

Санчес подозрительно скосил на него глаза, обведенные кругами от бессонницы.

– В этом городе мне пока не приходилось ввязываться в дела такого рода, – сказал он помолчав. – Лично, по крайней мере.

– Когда-нибудь это же должно было случиться, а?

– Да, наверно.

Фалько спрятал оружие под пиджак и прикрыл плащом.

– Все мы вовлечены. Тут гражданская война, а не пикник.

– Ну разумеется… Я только хотел сказать, что…

Он осекся, потому что Фалько не проявил интереса к тому, что он хотел сказать. Руки Фалько, еще пахнувшие телом Марии Онитши – всего два часа назад он оставил ее, голую и спящую, в номере отеля «Мэдисон», – проверили «браунинг»: шесть патронов в обойме, один дослан в ствол. Убедился, что флажок основного предохранителя поднят. Второй, дополнительный, выключался автоматически, когда ладонь стрелка обхватывала рукоять. «FN 1910», в очередной раз удовлетворенно подумал он, старый и надежный «убийца королей» – отличная машинка, совершенное орудие террора. Курок скрытый, ни за что не зацепится, а значит, можно стрелять прямо из кармана. Разумеется, сейчас не тот случай, потому что с подсоединенным глушителем длина пистолета больше сорока сантиметров.

Фалько отогнул крахмальную манжету и взглянул на часы – 9.20, несколько минут до начала операции. Санчес сделал то же самое. Потом вытащил свой массивный «Орбеа»[58], откинул, проверяя, барабан и со щелчком вернул его на место.

– Пустите в ход в самом крайнем случае, – предупредил Фалько. – Тридцать восьмой калибр очень уж громогласен, даже если стреляют в доме… Если будет возможность, предоставьте действовать мне.

– Возражений нет.

– Я иду первым, вы прикрываете.

– Ладно, – ответил Санчес.

Он закашлялся и, поднеся ко рту платок, сейчас же поспешно спрятал его в карман, чтобы скрыть возможные и ожидаемые следы. Фалько из деликатности отвернулся и стал смотреть на улицу. Их автомобиль стоял под массивными арками железнодорожного моста, а за туннелем, между выстроившихся вдоль тротуаров деревьев, поблескивал в свинцовом утреннем свете мокрый асфальт. Долговязый кагуляр по-прежнему сидел на веранде кафе, контролируя улицу л’Орн. Сидел неподвижно уже больше получаса. Но вот он поднялся и взглянул в сторону машины.

– Пошли, – сказал Фалько, открывая дверцу.

Существуют разные способы убийства: есть шумные, есть беззвучные. Первые удобней и требуют меньше тактических ухищрений, зато вторые надежней, если только ты владеешь этим искусством. Фалько, в отличие от многих, владел.

И с ощущением этой ледяной уверенности в себе, чувствуя, как пропитанный влагой воздух словно промывает ему глаза под полями шляпы, он застегнул плащ и двинулся по туннелю, прижимаясь к кирпичной стене, потом свернул направо, на нужную улицу. Он слышал за спиной шаги Санчеса и бородатого кагуляра и видел, что его долговязый напарник покинул свой наблюдательный пункт и тоже зашагал к шестиэтажному дому под номером 34.

Они сошлись у запертого подъезда и, когда длинный, достав отмычку, мгновенно его открыл, один за другим вступили в полутемный вестибюль, выводящий во внутренний дворик. Консьержки не было. Длинный кагуляр остался внизу, а они втроем, стараясь ступать бесшумно, начали подниматься по лестнице. Фалько распахнул плащ, достал из-под пиджака пистолет и снял его с предохранителя.

На площадке третьего этажа Фалько и Санчес остановились перед дверью в квартиру, а бородатый поднялся еще на один пролет и занял позицию там.

Из коридора послышались шаги, и в двери открылся бронзовый смотровой лючок.

– Добрый день, – по-французски, официальным тоном произнес Фалько, предъявляя документ. – Инспекция водоснабжения пятнадцатого округа.

Звякнула задвижка, и дверь открылась: в маленькой прихожей, переходящей в коридор, стоял человек. Средних лет, толстый, с редкими волосами, он близоруко всматривался в Фалько, пока через несколько секунд, опустив глаза, не увидел в руке вошедшего пистолет, и тогда на его лице появилась растерянность, сменившаяся паникой. Он издал какой-то странный звук – не то вскрикнул от ужаса, не то подал сигнал тревоги, – повернулся и бросился бежать по коридору. А когда уже почти добежал, Фалько поднял пистолет, задержал дыхание и выстрелил ему в спину. «Браунинг» только раз дернулся отдачей, раздался хлопок не громче пощечины, и человек упал ничком, с глухим стуком ударившись головой о плитки пола.

Фалько, следом за которым поспевал Санчес, пролетел по коридору. Перешагнул через неподвижное тело, подумал, не добить ли, но отказался от этой идеи: неизвестно, сколько патронов еще понадобится, – свернул налево, мимо двери в комнату, где из-за столика с пишущей машинкой, в ужасе опрокинув стул, вскочила женщина, и, покуда Санчес наводил на нее револьвер, проскочил дальше, в глубину квартиры, откуда по «Радио-Пари» доносился голос Люсьен Буайе, певшей «Parlez-moi d’amour»[59]. Держа пистолет двумя руками, Фалько ворвался в эту дальнюю комнату, направил его на мужчину в подтяжках, который изумленно поднимался из-за стола, и сказал:

– Тихо! Не то убью.

Но тихо не получилось. Человек в подтяжках потянулся к ящику стола, и тогда Фалько снова нажал на спуск. У него в этот миг не было намерения убивать или не убивать – он действовал безотчетно, инстинктивно, но все же достаточно осознанно, чтобы не попасть в грудь или в голову. Пуля чиркнула по столешнице, стесав ее, как рубанком, и вместе с тучей щепок рикошетом попала в руку, тянувшуюся к ящику.

Фалько обогнул стол, держа на мушке человека, который отпрянул и стал отступать к стене, пока не уперся в нее спиной, придерживая одной рукой другую, окровавленную и исцарапанную. Он был худощав, с густейшими курчавыми волосами, сросшимися бровями и плотной, трудно поддающейся бритве щетиной на щеках и подбородке. Лицо его было искажено от боли. Поджарый и жилистый, с крестьянским лицом, мельком подумал Фалько, такому больше пойдет берет, чем фетровая шляпа. Не с крестьянским, вспомнил он, а с шахтерским. Перед ним собственной персоной предстал Навахас. Коммунист, ветеран мурсийской ЧК. А ныне – новый резидент республиканской разведки в Париже.

– Моргнешь – башку прострелю.

Сильно побледневший Навахас смотрел на него, снизу обхватив раненую руку – она судорожно подергивалась и обильно кровоточила. Вероятно, ему было очень больно, потому что колени у него подгибались, и он сползал по стене, пока наконец не присел на пол.

Фалько, продолжая целиться в него, свободной рукой достал из ящика пистолет «ТТ» и сунул в карман. Потом выключил радио. Учащенный пульс мало-помалу пришел в норму. Зато заболела голова.

– Все в порядке? – раздался у него за спиной голос Санчеса.

И сам он, держа револьвер в руке, подошел удостовериться. Фалько кивнул.

– А что там с женщиной?

– Я ее связал.

– Француженка?

– Наша.

– А толстяк?

– Ему очень неважно, но еще трепыхается.

– Присмотрите за этим. Сейчас вернусь.

Он вышел в коридор.

Женщина – выкрашенная перекисью блондинка слегка за тридцать – сидела на полу у столика, и лицо ее было искажено ужасом. Санчес заткнул ей рот и стянул руки и ноги широким лейкопластырем. В нескольких шагах от нее был близорукий толстяк. Судя по кровавому следу, он, вероятно, сумел проползти немного и сейчас лежал на боку, дыша слабо и неровно. Фалько, постаравшись не выпачкаться в крови, залез к нему в карман пиджака и достал бумажник и паспорт – Хулиан Перес Туррильяс, сорока четырех лет, уроженец Берхи в провинции Альмерия. Среди других документов имелось и удостоверение агента Управления общей безопасности с гербом Республики. Фалько спрятал все в карман, приставил дуло к голове умирающего и спустил курок.

Вернувшись в гостиную, он присел на корточки возле Навахаса, который полулежал у стены, поддерживая раненую руку. Темные, заволоченные страдальческой мутью глаза с ненавистью уставились на Фалько. Тот уже понял, что красный – кто угодно, но не трус.

– Мы сторонники генерала Франко, – сказал Фалько, кивнув на Санчеса, который, молча опершись о стол, наблюдал за ними.

– Вы, – сквозь зубы процедил Навахас, – мрази фашистские.

Фалько перехватил устремленный в никуда взгляд Санчеса.

– Можешь считать, что уже отвоевался, – сказал Фалько. – Если ответишь на мои вопросы.

Навахас с неимоверным усилием скорчил гримасу, которая должна была изображать улыбку.

– Да пошел ты… – сказал он и забористо выругался.

Фалько кивнул, словно раздумывая, не последовать ли этому совету. Потом положил «браунинг» на пол и потянулся взглянуть, в каком состоянии рана, однако Навахас быстро отдернул руку и сейчас же скривился от боли, стиснув зубы, чтобы не застонать.

– Ты можешь выбраться отсюда, если…

– Я ведь уже сказал, куда тебе отправляться.

Фалько внимательно оглядел его. Как профессионал профессионала. Людям интересны только победители, подумал он. И только определенной категории победителей интересен проигравший.

– Мне известно, кто ты и откуда, – медленно проговорил он. – Зовут тебя Эмилио Навахас Конеса. Как-то раз ты приказал своим людям убить меня, но они не справились.

– Не знаю, о чем ты толкуешь.

– Еще бы. Но я-то знаю… Прежде чем тебя направили в Париж, ты от усердия носом землю рыл в красной зоне. Дважды – самое малое – побывал в России: думаю, на переподготовке, как там говорят, а в Испании арестовывал, пытал и казнил и правых, и левых. И коммунистов, и троцкистов-анархистов. Кое-кто из твоих жертв заслужил такую участь, кое-кто пострадал безвинно. Все зависит от точки зрения, да и вообще это не мое дело. Я не судья праведный и не меч карающий.

– А кто же ты?

– Тот, кто просто делает свою работу. И ничего личного, поверь. Вот только что пристрелил малого, которого и знать не знал, – твоего товарища Хулиана. Вы ведь с ним, полагаю, были товарищами? А сейчас, если не ответишь на мои вопросы, покончу и с тобой.

Навахас презрительно скривил губы:

– Ты так и так меня кончишь.

– Может, да, а может, и нет. Но во всяком случае, пока нам есть о чем говорить, будешь жить. Лучше уж так, чем никак, а?

– И что тебя интересует?

– Подробности. Как ладит посольство с новым правительством Республики, что у вас тут за люди, какие планы на будущее, какие операции затеваете. Ну, сам понимаешь… Все, что может пойти на пользу священному делу национального освобождения. Нашему крестовому походу.

– Издеваешься?

– Ну, насчет похода пошутил, признаюсь. Но все прочее – вполне серьезно.

Раненый недоверчиво покосился на Санчеса:

– А этот?

– Он относится к священным походам серьезней, чем я. Да, кстати, что это за дамочка тут?

В глазах Навахаса блеснула надежда:

– Она жива?

– Жива, конечно. Порядочные люди женщин не убивают.

– Да неужто? Спроси об этом свой мавританский преступный сброд и подонков из Легиона. Про Бадахос слыхал? А про Малагу?

– Доводилось.

– Ну, вот и отправляйся, мразь, куда послали.

В наступившей паузе Фалько и Санчес многозначительно переглянулись, покуда раненый, сцепив челюсти, осматривал свою рану. Кровь не унималась: она пропитала разодранный рукав рубашки и капала на пол.

– Ничего я вам не скажу.

– Ладно, – понимающе кивнул Фалько. – Тогда посмотрим, что у тебя здесь. Может, чего и найдем, а? И еще порасспросим твою… не знаю, кем она тебе приходится – секретаршей, ассистенткой или еще кем… Мы не торопимся.

Раненый понурился, словно в раздумье, и на миг замер. Потом с вызовом вскинул голову.

– Да здравствует Республика! – сквозь зубы бросил он.

Фалько немного наклонился к нему:

– Прости, не расслышал… Что ты говоришь?

– Я сказал, мразь поганая, «да здравствует Республика».

– А-а. Ну, пусть здравствует, не возражаю. Ты ведешь себя по-мужски. Хоть ты и сволочь краснозадая, но держишься хорошо. Что ж, каждому, как говорится, свое. – Он поднял с полу пистолет и выпрямился. – Последнее желание имеется?

– Желание у меня одно – чтоб тебя отодрали в…

Фалько кивнул почти меланхолически.

– Отдерут, не беспокойся, – произнес он, сузив глаза, где не было насмешки. – Всех нас когда-нибудь непременно отдерут.

Потом приставил удлиненный глушителем ствол ко лбу Навахаса и нажал на спуск.

Женщина, связанная и с заткнутым ртом, все так же неподвижно сидела на полу рядом с перевернутым стулом. И смотрела на них выпученными глазами, сжавшись, как испуганный зверек.

– Что с ней делать? – вполголоса спросил Санчес.

В ногах у него стояла брезентовая сумка, набитая документами. До этого с помощью Фалько он осмотрел их и отобрал те, которые могли пригодиться. Остальные перемешали и разбросали по всей комнате. А среди них Фалько оставил и поддельный, но вполне правдоподобный рапорт республиканской контрразведки о предполагаемых тайных связях Лео Баярда с фашистскими организациями. Он надеялся, что когда полиция начнет расследовать происшествие на улице л’Орн, 34, материал попадет в нужные руки.

– Что будем делать? – настойчиво повторил Санчес.

Не отвечая, Фалько вытащил из кармана трубочку с кофе-аспирином. Вытащил одну таблетку, сунул в рот, разжевал, морщась от горечи, потом пошел на кухню и запил стаканом воды. Вернувшись, задумчиво поглядел на женщину. Санчес стоял рядом с ним в коридоре и тоже смотрел на нее неотрывно.

– Она видела нас, – наконец сказал Фалько. – Сможет опознать.

Санчес побледнел. Провел ладонью по губам и стал беспокойно водить глазами по комнате.

– Это женщина… – пробормотал он.

– Женщины убивают не хуже мужчин.

– Эта же никого не убила…

– Откуда вы знаете?

– Мы вели ее, как только она приехала сюда в декабре. По паспорту, который я только что обнаружил, это Нурия Жисберт Портау… Из хорошей барселонской семьи, член компартии, дочка члена каталонского правительства. Замужем за племянником Негрина.

– Ого… Птица высокого полета.

– Похоже на то.

– А где ее муж?

– В Мадриде. Кажется, возглавляет Второй отдел генштаба.

– Тоже не воробышек…

– Еще бы. Не сомневаюсь, что это он отправил ее во Францию от греха подальше.

– Место недурное, что уж говорить. И чем же она тут занимается?

– Привезла архивы. – Санчес кивнул на брезентовую сумку, набитую машинописными страницами – к иным были подколоты фотографии. – Среди прочего, тут и досье на нашего агента во Франции. Еще она была у Навахаса шифровальщицей. Я нашел книгу кодов. Похоже на новую русскую систему одно- и двучленов, но надо будет разобраться досконально.

Фалько напряженно размышлял, сопоставляя все «за» и «против».

– В Испании ее можно было бы обменять на кого-нибудь из наших, – напомнил Санчес.

– Можно. Но сейчас мы с вами во Франции.

И он озабоченно взглянул на часы – они вошли сюда уже больше получаса назад.

– Допросить ее мы не можем. И увести с собой тоже.

Санчес хмуро и явно волнуясь сказал:

– Должен же быть какой-нибудь выход… Может, подключить этих… кагуляров? Поручить им? Как вы считаете?

Фалько уставился на него в чистосердечном изумлении:

– Что поручить?

– Пусть подержат ее где-нибудь у себя…

– Что за чушь вы несете? Зачем такой огород-то городить?

Санчес показал на убитого в коридоре, а потом ткнул пальцем в сторону комнаты, где лежал второй труп.

– Может быть, довольно? – спросил он, понизив голос.

– Довольно – что?

– Убитых.

Глаза Фалько внезапно стали похожи на расплавленную сталь.

– В Испании каждый день убивают десятки и сотни людей, – медленно и почти мягко проговорил он.

– Это совсем другое дело…

– Послушайте. Совсем другими делами я занимался, когда вы и ваши сослуживцы решили поднять мятеж против Республики. Не я эту кашу заваривал. По совокупности причин меня занесло на вашу сторону: что же, не возражаю. Делаю свое дело честно и эффективно. Но только, пожалуйста, избавьте меня от чистоплюйства и моральных терзаний. Ваши эту музыку заказывали, вам ею и наслаждаться.

– Вы тоже из наших, – удрученно возразил Санчес.

– Ошибаетесь. У меня сольная партия.

Тот хотел было что-то ответить, но закашлялся. Сплюнул в платок. Щеки, казалось, ввалились сильней, глаза запали глубже, веки воспалились и покраснели.

– Но это женщина, черт побери. – Он спрятал платок, на котором виднелись розоватые пятнышки. – Взгляните на нее.

Фалько взглянул – и мотнул головой:

– Я вижу коммунистического агента, двух напарников которой мы ликвидировали. И выйдя отсюда, она мигом выдаст нас со всеми потрохами, то есть расскажет, кто это сделал, и укажет приметы… Я-то в Париже пробуду всего несколько дней, а вот как вы можете допустить такое?

Санчес, не отвечая, опустил голову, словно внимательно рассматривал носы своих потертых башмаков.

– Хотите – я сделаю? – сказал Фалько. – Мне нетрудно. Где двое, там и третья.

Санчес, в душе которого явно происходила мучительная борьба, стоял в прежней позе. Наконец решившись, сунул руку в правый карман, где лежал револьвер. Но передумал. Так и не достав оружие, протянул руку. Подбородок его слегка подрагивал.

– Дайте ваш.

Они пристально поглядели друг другу в глаза. Фалько снял с пояса свой «браунинг» с еще не отвинченным глушителем. Прежде чем передать его Санчесу, большим пальцем опустил флажок предохранителя. Потом, словно потеряв интерес к происходящему, прислонился к стене, достал портсигар и зажигалку.

В тот миг, когда он поднес огонек к кончику сигареты, негромко хлопнул выстрел.

14. Крыши Парижа

Фалько – без пиджака, в расстегнутом жилете – был целиком поглощен тем, что делали его руки. Он уже довольно давно собирал устройство из деталей, которые раздобыл самолично и сейчас разложил в полном порядке на столе своего номера в отеле «Мэдисон».

Собирал он устройство примитивное, безотказное, маломощное и достаточно эффективное. Кустарную бомбу. И, разумеется, знал, как ее изготовить. Это ему было не впервой.

Терпеливо и неторопливо пилкой для ногтей он разъединил цоколь и стеклянный колпачок лампочки от карманного фонарика и в образовавшийся зазор насыпал мелко истолченную спичечную голову. Лампочку поместил в металлическую коробку из-под галет, где уже лежало полкило пороху, тоже изготовленного своими руками, закрыл коробку крышкой, выведя наружу два провода. Концы проводов закрепил кнопками на щечках деревянной бельевой прищепки, проложив для изоляции полоску резины. И присоединил один из проводов к батарейке на 2,5 вольта.

Убедившись, что на столешнице не осталось следов фосфора или пороха, поднялся и закурил. Бомба была готова: не хватало только часового механизма. Фалько курил, смотрел в окно и в сером утреннем свете видел поток автомобилей, статую философа и фасад церкви Сен-Жермен, видневшийся за деревьями бульвара. Потом глянул на часы, аккуратно затушил окурок в пепельнице и вернулся к столу.

Часовой механизм был несложен – среднего размера будильник, а к заводному ключу боя на задней крышке, устанавливающему время сигнала, – сам звонок отвинчен, чтобы все происходило в тишине, – Фалько присоединил суровую нитку, другой конец которой шел к резиновой прокладке, с тем чтобы в нужный момент, когда будильник сработает, она выдернулась и замкнула контур. Проволокой прикрутил будильник к бомбе, спрятал всю конструкцию в рюкзак, а рюкзак – в чемодан, и туда же – все свои инструменты и моток лейкопластыря. Добавил тридцатиметровую бухту прочного тонкого троса, купленного накануне в магазине «Клуб Альпен». Потом в ванной привел себя в порядок, убедился, что пистолет и книга кодов спрятаны за шкафом, оделся, взял чемодан, плащ и шляпу и вышел из номера.

Под моросящим дождем поблескивал асфальт. На углу улицы Ренн, походив взад-вперед и убедившись, что все чисто, он взял такси до вокзала Монпарнас. Ехать было недолго, таксист заворчал, но щедрые чаевые умерили его недовольство. Фалько вылез из машины и в толпе людей дошел до камер хранения, где оставил чемодан. Получил квитанцию, прошагал по бульвару до Ротонды и вернулся тем же путем, вглядываясь в лица встречных. Потом зашел в кафе, стряхнул дождевые капли с плаща и шляпы, заказал вермут с джином и какое-то время наблюдал за дверью и за улицей. Оставшись доволен результатами, выбрался наружу и снова взял такси.

По пути его мысли были заняты техническими деталями – расписание, движение, возможности, предосторожности, степень допустимого риска. Он проверял все это снова и снова, стараясь понять, не упустил ли чего-нибудь из виду. Не совершил ли ошибки в предыдущих расчетах. Но все, казалось, было в порядке. Он снял шляпу и прижался правым виском к оконному стеклу, снаружи покрытому капельками дождя, а изнутри запотевшему от дыхания. От холодного прикосновения стало легче, а быть может – от того, что он уже начал действовать. Вместе со вчерашним днем и происшествием на улице л’Орн, 34, позади осталось и томительное ожидание: Лоренсо Фалько из неподвижной мишени превратился в ходячую угрозу, и это многое меняло. Он подумал о чемодане в камере хранения, и ухмылка охотника, чуждого слюнтяйству, чуть расслабила его закаменевшее лицо.

Отныне – и теперь уже до конца – опасность представлял он.

Фалько вылез из такси возле позеленевшей от времени Вандомской колонны и двинулся к отелю «Ритц», время от времени сторожко оглядываясь. Прошел под одной из четырех арок портала, где его приветствовал швейцар в позументах, и по коврам направился в бар. «Ритц» всегда представлялся ему оазисом спокойствия в шумном Париже. Бои и официантки скользили по залу бесшумно, как призраки, и тишина нарушалась только звоном случайно уроненной ложечки.

Гупси Кюссен ждал его за столиком в глубине зала, самом дальнем от бара. Завидев Фалько, помахал ему, обозначая свое присутствие. Перед ним стояла бутылка минеральной воды, а на лице застыло вопросительное выражение.

– Ну как?

Фалько, оставаясь на ногах, показал на другой стол – у дверей:

– Сядем вон там, если не возражаете?

Австриец поглядел с любопытством:

– Как угодно.

Они пересели, и Фалько устроился на кожаном стуле так, чтобы видеть проход в вестибюль. Гарсону, принесшему Кюссену воду, он заказал вермут.

– Как подвигаются ваши дела с Пикассо?

Лампа со стены освещала обожженную сторону челюсти и шеи, так что нижняя часть лица, остававшаяся в тени, казалась безжизненной, точно маска.

– Все готово. Или почти готово.

– Картину, по моим сведениям, доставят на Выставку дня через два.

– Очень сомневаюсь.

Кюссен молча уставился на Фалько. Потом неподвижную маску оживила улыбка – или гримаса. Он понизил голос:

– Вы все сделаете один?

Фалько не ответил. Дождавшись, когда гарсон, принесший вермут, отойдет, пригубил. Потом взглянул в сторону вестибюля, но так и не произнес ни слова.

– Можно задать вопрос?

– Рискните – и узнаете, можно ли.

– Я так понял, Пикассо был с вами чрезвычайно любезен.

– Весьма. Даже нарисовал мой портрет.

– И вас это никак… не?..

Он замялся, подыскивая нужное слово.

– Гложет? – пришел на помощь Фалько.

– Или смущает. Что-то в этом роде.

– А почему это должно меня смущать?

– Ну, не знаю… Вы меня тут третьего дня спрашивали о том же самом, но про Баярда, помните? Предательство даром не проходит.

Фалько поглядел на него с насмешкой:

– Странно мне слышать такое от вас, Гупси. Ваша жизнь, насколько я знаю, – постоянная цепь предательств всех, с кем вы имеете дело.

– Разумеется, – тонко усмехнулся австриец. – Я, так сказать, предатель без комплексов. И не пытаюсь это от вас скрывать. Но все же есть разница.

– И она в том, что вы на этом хорошо зарабатываете?

– Да ну что вы, не о том речь… Для меня на самом деле это не предательство. Помните, я как-то сказал вам, что я национал-социалист. Понимаете?

– Понимаю.

– Я – вот таков, как есть, – служу рейху, служу верно, как солдат. – Он машинально прикоснулся к своим рубцам. – Как на Великой войне. В отличие от вас у меня есть принципы и, извините, идеология. Чувства.

– Патриотические?

– Естественно. Не поверите, но я плáчу, когда вижу в кинохронике, как горит «Гинденбург»[60]. И уверяю вас… – Он осекся. – А что вы улыбаетесь?

– Неважно, продолжайте.

– Нет уж, скажите.

– Я тоже плакал на свадьбе герцога Виндзорского[61].

– Перестаньте паясничать, – уязвленный Кюссен откинулся на спинку стула. – Я говорю серьезно. Что вы так смотрите на меня?

– Да так… Просто подумал, что вы, национал-социалисты, исключительно богато одарены цинизмом.

Кюссен жестом дал понять, что эти слова задевают его достоинство.

– И это цинизм принес нам на выборах двенадцать миллионов голосов? Не считая тех, кто живет за границами рейха – в Судетах, в Австрии…

– Понимаю. От этого любой станет циником.

Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Как цыган цыгану, усмехнулся про себя Фалько. Кюссен выудил из стакана с водой и с задумчивым видом стал посасывать ломтик лимона.

– А знаете ли, что в Сан-Себастьяне сказал ваш адмирал моему, то есть Канарису, и мне?

– Нет.

– Поставил вам в заслугу, что вы – человек, лишенный чувств. И в этом причина вашей успешной работы.

Фалько промолчал. Кюссен продолжал посасывать лимон.

– Полагаю, ваш шеф был прав. Чувства рано или поздно приводят к страданиям, а те делают нас уязвимыми, – добавил он. – И по его мнению, вы избавились от чувств, излечились от них, как от болезни, заменили их верностью, а она холодна и легче поддается управлению.

– Подумать только… И все это вам поведал адмирал?

– Более или менее. И еще сказал так: «Одни люди рождены повелевать, другие – повиноваться. А он не относится ни к тем, ни к другим».

Фалько взял свой бокал и откинулся на стуле, спросив с саркастическим интересом:

– Вот, значит, до чего дошли его откровения?

– Как видите.

– Однако он был словоохотлив в тот вечер. Такое редко с ним бывает.

С этими словами он сделал глоток вермута, стерший с его лица скептическую волчью улыбку. Никто лучше адмирала не умеет морочить людей, подумал он. Старый пират с ледяной душой. И цена всем его доверительным откровениям – пятак, да притом из свинца. По сравнению с ним он, Фалько, – актер-любитель.

В этот миг он заметил, что в холл вошла Нелли Минделхайм.

– Простите, – сказал он Кюссену, вставая.

– Какой сюрприз, – сказала американка.

От нее, как и прежде, пахло хорошей косметикой, дорогими духами и «старыми деньгами». Под непромокаемым плащом, наброшенным на плечи как накидка, виднелся элегантный костюм – жакет и плиссированная юбка, – выгодно и ненавязчиво подчеркивавший достоинства фигуры. Из-под поля шляпы и белокурой челки приветливо улыбались Фалько светло-голубые глаза с густо накрашенными лиловой тушью ресницами.

– В самом деле, – ответил он. – Ну, как нам Париж?

– Волшебно! Иначе и не скажешь. Завораживающий город.

– Где же наша неразлучная Мэгги?

– Сейчас спустится. Мы собрались на улицу Сент-Оноре за покупками. – От внезапного озарения вспыхнули и глаза: – Не хочешь ли составить нам компанию?

– Соблазн велик, но… – Фалько кивнул в сторону бара. – Очень бы хотелось, да вот беда, я тут не один и освобожусь, наверно, еще не скоро.

Нелли огорчилась:

– Жаль, очень жаль. Забавно было бы узнать твое мнение по поводу этих плоскодонок-манекенщиц. Ты ведь, мне помнится, знаешь толк в том, как одевать женщину. – Она скорчила развязную гримаску. – Впрочем, еще лучше – в том, как ее раздевать.

Нелли ждала, какой остроумной репликой блеснет он в ответ на ее рискованное замечание. Фалько смотрел ей в глаза с безмятежным спокойствием и с приятной улыбкой на губах. И решил не обманывать ее ожиданий:

– Единственное предназначение платья – вызывать желание снять его немедля.

Он произнес это очень непринужденно, как бы констатируя непреложный факт. Веки польщенной Нелли дрогнули.

– Ты прав.

Оба как-то замялись, не желая бросать начатое на полдороге. Фалько нахмурил лоб, изображая напряженную думу, хотя все было уже превосходно придумано раньше.

– Мы сможем выпить попозже, – сказал он, словно внезапно осененный вдохновением. – У меня деловой ужин, а потом я свободен.

Нелли эта идея явно пришлась по вкусу.

– Жизнь в Париже после полуночи только начинается, – сказала она.

– Вот именно.

Американка медленно и многозначительно кивнула ему, как сообщнику. От предвкушения снова затрепетали лиловые ресницы.

– Что ж, прекрасная идея. С Мэгги, разумеется?

Сказано было так, будто Нелли только что вспомнила о подруге. В голосе появилась легкая хрипотца, и это не укрылось от Фалько. Внезапно то, что всего лишь должно было послужить ему алиби, обрело заманчивую перспективу. Нелли и Мэгги. Он вспомнил эпизод в экспрессе Андай – Париж, три обнаженных тела, сплетенных на узком диване в купе, и это возбудило его.

– Куда ж мы без Мэгги? – сказал он.

И послал Нелли улыбку безмятежной симпатичной акулы.

– Ах вот почему вы мне здесь назначили встречу? – осведомился Кюссен.

Фалько, усевшись на свое место, сделал глоток и закурил.

– Был бы я молод и красив, вел бы себя так же.

Фалько спрятал портсигар и зажигалку, выпустил дым.

– Ну а что там с Баярдом? По моей части все готово.

Лицо Кюссена дрогнуло в лукаво-коварной усмешке, усики встопорщились. Он покосился на бармена за стойкой и понизил голос:

– Все переведено на счета в швейцарские банки?

– Все. – Фалько вытащил из кармана плаща и протянул ему конверт. – Здесь квитанция последнего трансфера, сделанного Игнасио Гасаном.

– …Который, как я понимаю, должен с минуты на минуту исчезнуть бесследно.

– Именно так. Как только доделает еще кое-какие дела.

Кюссен положил конверт в карман.

– Я тоже исчезну.

– Разумная предосторожность, – одобрил Фалько.

Австриец с довольным видом ощупал конверт во внутреннем кармане.

– Недурные денежки лежат у нашего друга Баярда в Швейцарии, а он даже не подозревает.

– Когда об этом узнают русские?

Кюссен пожал плечами. Да может быть, уже узнали. По его сведениям, Амбар, двойной агент, работающий в абвере, передал в Москву исчерпывающие сведения о Лео Баярде. И в том числе – десяток безупречно сфабрикованных писем, расшифровки телефонных разговоров, копии перехваченных сообщений, фотографии и шифровки.

– А также и сведения о том, кто я такой, – сказал Фалько.

– Не исключено.

– Отсюда и мое купание в Сене… Решили начать с меня.

– Возможно.

Досье Баярда составлено очень толково, продолжал Кюссен, и там имеются две истинные жемчужины – секретное донесение абвера шефу СД Гейдриху, где упоминается связь Баярда с британской МИ-6, и доклад англичан, где это подтверждается. То и другое подлинное.

– Да неужели? – удивился Фалько. – И английский документ тоже?

– Совершенно подлинный. – Кюссен не устоял перед искушением немного погордиться. – Мы сумели ввести этих джентльменов в игру, причем втемную. Что и обеспечило подлинность британских документов.

– Неужто в Лондоне всерьез поверили, будто Лео Баярд – с его-то биографией – скрытый фашист?

Австриец посмотрел направо, потом налево, прежде чем податься вперед и сказать почти шепотом:

– Поверили они или нет – совершенно неважно. А важно, что их службы смастерили документ, в котором это утверждается. Если добавить к нему наш, да приложить счет в швейцарском банке, да передать все это в руки НКВД, с Баярдом будет покончено. – Он откинулся на спинку стула. – Понимаете? А уж что там с ним дальше будет – то дело русских.

Фалько сидел неподвижно. И думал, но ни до чего додуматься не мог. Глаза его, цветом и теплом напоминавшие оружейную сталь, щурились от дыма зажатой в зубах сигареты. Он медленно вынул ее изо рта.

– Все равно не понимаю, как это англичане, всегда такие осторожные и миролюбивые, вступили в игру.

– Миролюбцы редко бывают хорошими психологами. И давление консерваторов там очень сильно. Посмотрите, как они втихомолку поддерживают Франко. Их, как и французов, коммунисты тревожат куда сильней, нежели нацисты. Как это у вас, испанцев, говорят… что-то такое насчет золы, кажется?

– Из двух зол выбирают меньшее.

– Вот-вот! Именно так! Люди из МИ-6 и те, кто над ними, свято веруют, что Германию можно умиротворить, что с ней можно договориться и сотрудничать. А с коммунизмом следует действовать только жестко. Надеются натравить Гитлера на Сталина. Так что за операцию с Баярдом они взялись, что называется, с дорогой душой. На что только не пойдешь ради того, чтобы в Европе воцарились мир, порядок и закон.

Резонно, подумал Фалько. Правящие круги Великобритании даже не скрывали, что в гражданской войне в Испании их симпатии отданы генералу Франко. Они знали, чтó поставлено на карту, и это впрямую затрагивало их гегемонию и их будущее.

– И что же теперь будет с Баярдом?.. – вздохнул Кюссен.

– Это уже не наше дело, – безразлично сказал Фалько.

Австриец поглядел на него с недобрым интересом:

– Вы с ним еще увидитесь?

– Наверно…

Кюссен, выжидая, провел языком по губам.

– И как вы считаете – его… как это говорится?.. кокнут или всего лишь дискредитируют?

– Он слишком далеко, во всех смыслах слова. Не дотянешься. Но несомненно, даром ему это не пройдет… Коминтерн потребует жестокой кары.

Кюссен согласился:

– Да… Особенно сейчас, после дела Тухачевского.

Фалько взглянул на него удивленно:

– Это, кажется, русский генерал?[62]

– Он самый. Вы не слушали радио сегодня утром? Новости о последней сталинской чистке?

– Занят был другими делами.

– Ну, наверно, об этом будет в вечерних газетах.

И Кюссен бегло ввел его в курс дела: русские только что сообщили об аресте семи генералов Красной армии – и Тухачевского в их числе – по обвинению в измене Родине.

– А по счастливому совпадению Тухачевский, вчера еще – народный герой, а ныне агент империализма и наймит западных держав, – близкий друг Баярда. Тот во время последнего приезда в СССР гостил у него на даче на Черном море.

– Ого. Идеальный карамболь![63]

– Вот именно. Все выходит очень складно. Русский генерал возник как нельзя более кстати. Как совпало, а?! Просто подарок небес, не находите? Рука провидения.

Фалько осмыслял ситуацию в свете этих новых обстоятельств.

– Вы подумали об Эдди?

– С какой стати мне о ней думать? – удивился Фалько.

– Совершенно ведь очевидно, что и ей теперь не поздоровится. Могут и жертвой ее сделать – с них станется. НКВД действует не скальпелем, а топором.

– Не исключено… – согласился Фалько.

– И вас это не волнует?

– Вы ведь сами недавно говорили о чувствах. Приводили слова адмирала… Кажется, даже упомянули понятие «болезнь»?

– Ну да.

– И тут я с вами согласен. В нашем деле чувства – болезнь, порой – смертельная.

– Тем более что эта юная леди не очень приятна.

– Не очень, ваша правда.

– Красивая, но колючая какая-то.

– Да ну ее к черту.

– Пожалуй.

Фалько взглянул на часы. У него еще оставалось время. Но Кюссен истолковал его жест по-своему:

– Приходите к «Прюнье», поужинаем. Обещаю не говорить ни о Баярде, ни об Эдди. – Он чуть понизил голос: – И даже о Пикассо. А только о трюфелях, испеченных в золе, о лангустах и очень тонком вине.

– Спасибо, но не смогу. В другой раз.

– Другого раза не будет. Я ведь сказал, что покидаю Париж.

– Но в любом случае остается в силе наше пари. Помните? В Сан-Себастьяне? – Улыбка его резала, как лезвие ножа. – Насчет Берлина. Когда разбомбят ресторан «Хорхер».

Кюссен не без возмущения дернул головой, прикоснулся к рубцам под челюстью.

– Что вы такое говорите? Побойтесь бога!

– Непременно… Кого ж мне еще бояться?

Дождь перестал, по влажной мостовой скользили отблески дальних огней. Новые часы на левом запястье Фалько показывали без четверти двенадцать. Он осветил циферблат зажигалкой и спрятал ее в карман.

Пора было начинать.

В короткой куртке черной кожи, в надвинутой на глаза кепке он неподвижно стоял на темном углу улицы Пон-де-Лоди, под прямым углом пересекавшей улицу Гранз-Огюстэн как раз напротив мастерской Пикассо. В тридцати шагах тонули в темноте зарешеченные ворота, ведущие во двор и дальше, к дому № 7. Лишь между неплотно задернутыми шторами в окне второго этажа пробивалась полоска света.

Лучше ночи не придумать, подумал он. Идеальная улица – пустынная, темная и безмолвная. В доме № 19 помещался полицейский участок, но, кроме фонаря над дверью, иных признаков жизни там не наблюдалось. Убедившись в этом, Фалько двинулся к воротам.

Двустворчатая калитка была заперта, однако он все заранее предвидел и подготовил и потому, достав из кармана набор отмычек, провозился с замком не более минуты. С чемоданом в руках пересек двор и остановился у подъезда – не того дома, где помещалась студия Пикассо, а смежного. Снова пустил в ход отмычку, миновал пустую привратницкую и стал подниматься по узкой темной лестнице, держась за перила и не включая лежавший в кармане фонарик. Туфли «Данлоп» на резиновом ходу помогали ступать бесшумно – лишь чуть слышно поскрипывали деревянные ступени.

На последнем этаже Фалько остановился перед дверью на чердак, ощупью открыл чемодан, достал из него рюкзак и моток троса: первый надел на спину, а второй – как перевязь, через правое плечо к левому бедру. Отодвинул задвижку и оказался под открытым небом – черным, беззвездным, пропитанным влагой. От нее скат крыши стал скользким и еще более опасным, а потому Фалько двигался особенно осторожно, цепляясь за провода громоотвода, пока не добрался до крыши соседнего дома, стоявшего встык.

По крайней мере, дождя нет, утешил себя Фалько. Он был тут впервые, однако держал в голове подробнейший план, два дня назад снятый для него трубочистом, который работал – или делал вид, что работает, – на этих крышах. Ему за это заплатили люди из обслуги отеля, в свою очередь не оставшиеся без вознаграждения. Как хорошо, когда есть полезные знакомства, подумал Фалько. И деньги, чтобы их поддерживать.

Он остановился, держась за трубу; брюки от колен до самого низа промокли, а окоченевшие ладони ныли. Погрел их под мышками и огляделся. Отсюда, с крыши, город представал чередой геометрически правильных пятен темноты, мозаики крыш и целого леса труб, которые по временам озарялись откуда-то снизу отблесками света. Он с удовольствием выкурил бы сигарету, привалившись спиной к трубе, однако это было не ко времени. С еще большим удовольствием принял бы таблетку кофе-аспирина, потому что от подъема стало сильно ломить в висках. В остальном ничто не мешало сохранять спокойствие и бдительность.

В отличие от других людей Лоренсо Фалько в минуты опасности соображал на удивление хладнокровно и отчетливо. Он почти наслаждался этим одиночным рискованным путешествием по крышам Парижа со взрывным устройством за спиной. И даже не «почти», а в полной мере. Отчего-то ему это напоминало, как он в детстве играл в отчем доме с братьями и кузенами. Лет в семь-восемь на целый день спрятался на кухне в огромный глиняный кувшин, а домочадцы сбились с ног в поисках. Сейчас он испытывал нечто подобное давним ощущениям – напряжение тайны и упоение тем, что находится, можно сказать, на нехоженых тропах, куда не ступала нога обычного человека и где очень немногие решились бы оказаться.

Люди, подумал он, рождаются, ходят, сражаются, потом постепенно угасают. А между тем как замечательно продолжать не позабытые с детства игры, самому для себя устанавливать пределы и определять рубежи – при том, разумеется, условии, что когда подадут счет, будет чем оплатить. А счет подадут рано или поздно, можно не сомневаться. Но до тех пор кровь будет струиться по жилам иначе, и чувство своей избранности будет сродни счастью – это действие, это женщины, сигарета, аспирин, роскошные отели и убогие пансиончики, поддельные паспорта, переход на рассвете через зыбкую границу, костюм с Сэвил-Роу[64], пролетарская кепка, башмаки на заказ от «Шеер и Зённе»[65], стакан вина в дешевом борделе, бритвенное лезвие за лентой шляпы, стоящей восемьдесят франков, пистолет одной модели с тем, чей выстрел развязал мировую войну, насмешливая, но совсем не скучающая улыбка при взгляде на мир, которым он будет упиваться, покуда в бутылке останется хоть капля. И наконец, это вызов, бросаемый жизни, а когда придет время расхохотаться в последний раз – и смерти.

Двигаясь очень осторожно, чтобы не сорваться, Фалько без особого труда добрался до крыши соседнего дома. А там обвязал альпинистский трос вокруг трубы и по нему спустился в тесный дворик. И оказался среди цветочных горшков и разнообразного хлама перед застекленной дверью, не оказавшей упорного сопротивления отвертке, с помощью которой он поддел и отодвинул внутренний засов. Открыв дверь, вошел в кухню, где помимо скудной мебели имелись еще раковина и старая газовая плита. А когда включил фонарик, увидел ползущего по полу таракана.

Фалько по двум предыдущим визитам хорошо запомнил расположение студии. Кухня рядом с прихожей, а оттуда идет коридор. Он двинулся по нему, стараясь ни за что не задевать рюкзаком на спине, и шел, покуда луч фонарика не высветил большую комнату, заваленную и заставленную мебелью, книгами, картинами на подрамниках и в рамах, кипами газет и невскрытыми пакетами. Там были окна, и потому он старался включать фонарик только в случаях крайней необходимости и прикрывать при этом ладонью большую часть луча.

У винтовой лестницы Фалько замедлил шаги и прислушался. Сверху не доносилось ни звука, и во всей квартире было тихо. Стал осторожно подниматься по ступеням и попал наконец в обширную студию с голыми стенами, облицованными плиткой, с массивными балками под потолком и просторными окнами, за которыми не было ничего, кроме ночной тьмы. И, направив световое жало налево, за большой стремянкой во всю ширь стены увидел «Гернику».

Он вытащил сигарету и стал неторопливо курить, стоя перед огромным полотном и водя по нему тусклым лучом фонарика. Картина была, по-видимому, совсем готова. Определить точнее не позволяла манера, в которой работал Пикассо. Написана в черно-серой гамме, не оживленной никаким другим цветом. При слабом освещении, а вернее, в полутьме казалась тяжким кошмарным сном, разъятым на геометрические фрагменты – бык, лошадь, вопящая женщина с мертвым ребенком на руках, рука с керосиновой лампой, другие руки, воздетые к небесам.

На Фалько впечатление произвел только размер картины. Как и в прошлый, и в позапрошлый раз он не мог оценить художественные достоинства, если таковые у нее вообще были: понятия об этом не имел и обзаводиться им не собирался. Зато сейчас совершенно точно понял, что война и смерть – темная и грязная сторона человеческого бытия и его последствие, очень хорошо ему знакомые, – материи слишком сложные и требующие слишком сильного напряжения, чтобы кто-то мог воплотить их на холсте. Даже если этот «кто-то» – сам Пикассо.

Впрочем, заключил он, рассуждать обо всем этом – не его дело. Он здесь не за тем, чтобы судить и рядить. Он не художественный критик и не галерист, а тайный агент, шпион и иногда, если потребуется, – убийца. И явился сюда не оценивать достоинства произведения, верность реализму, кубизму или новое слово в модернизме. На искусство ему… да, вот именно. Это не его делянка. И потому он бросил окурок на пол, растер его подошвой, отвел глаза от картины и занялся тем, ради чего пришел.

Влез по стремянке, держа в одной руке фонарь, а в другой швейцарскую бритву, и ею вырезал из самого центра картины изрядный кусок – чуть меньше метра в длину и сантиметров семьдесят в ширину – точно в той части, где была изображена конская голова. Рр-а-а-с, зашипел клинок, впиваясь в холст. Затем Фалько осторожно слез, свернул холст в трубку и сунул в рюкзак.

Ущерб следовало причинить только картине. Стараясь действовать бесшумно, он отодвинул подальше баночки с красками и все, что легко воспламеняется. Потом извлек бомбу и несколькими оборотами отвертки прикрепил ее к центральной перекладине так, что она пришлась вплотную к самой середине картины, под вырезанным прямоугольником. Потом завел будильник, поместил внутрь пятисантиметровый металлический стержень с выемкой, привязал кончик шнура к изолирующей прокладке между двумя кончиками деревянной прищепки. И только тогда подсоединил второй проводок к батарейке. Сверил свои часы с будильником. У него было три часа, чтобы оказаться подальше отсюда, у Нелли Минделхайм и ее подруги Мэгги. Время, предназначенное делу, истекло, близился час потехи.

Отступил на несколько шагов и в последний раз, как художник – свое творение, оглядел плоды своих трудов. Все было на месте. Бомба незамысловатая и небольшой мощности, но эффективная: когда замкнется электрическая цепь, порох воспламенится и произойдет взрыв – не сильный, но достаточный, чтобы разнести картину в клочья. Может быть, даже случится небольшой пожар, но это едва ли. Впрочем, предвидеть трудно. Но если даже и загорится, взрыв должен переполошить соседей. Фалько не собирался сжигать дом – в том числе и потому, что не получил такого приказа. Хотя на самом деле ему было глубоко безразлично, сгорит мастерская со всем своим добром или нет. В жизни ему случалось проделывать кое-что и похуже. Случалось раньше, случится и впредь, пока чья-то рука вертит колесо рулетки.

Он подобрал с полу растоптанный окурок и спрятал в карман. И бесшумными кошачьими шагами, не оставляя следов, пустился в обратный путь – на кухню, во дворик, на крышу. Ушел так же, как пришел.

Он проснулся в полутьме, среди смятых и разворошенных простынь, рядом с двумя спящими женщинами, от которых исходило тепло, пропитанное запахами разгоряченной плоти и недавнего секса. Снаружи из-за полузадернутых штор проникал какой-то свет, и со сна Фалько не сразу сообразил, что это свет уличных фонарей на площади Вандом, сам же он находится в отеле «Ритц».

Он еще минутку полежал неподвижно, с открытыми глазами, чувствуя с одного бока обнаженное бедро, а с другого – пышные груди, расплющенные о его руку. Повернув голову, увидел расплывающийся – оттого, что оказался совсем близко, – профиль Нелли со спутанными волосами, упавшими на лоб, услышал ее неглубокое ровное дыхание. Тогда он все вспомнил и, повернувшись в другую сторону, догадался, что неподвижное тело под простыней принадлежит спящей Мэгги.

Дело было жаркое и удачное, заключил он: сначала пили коктейли в баре, вели затейливый, пересыпанный недомолвками и намеками, обиняками и добрыми предзнаменованиями разговор из разряда «искрометных», потом, не привлекая к себе внимания, перебрались в апартаменты Нелли и Мэгги, а там – хлопок шампанской пробки, последние шуточки, сменившиеся выжидательным молчанием, и его Фалько, погасив последнюю сигарету, прервал, когда самоуверенно подошел к Мэгги, снял с нее очки, без околичностей запустил руку ей под юбку и стал поглаживать ее бедра между краями чулок и необычными подвязками, которые в ходе дальнейших событий оказались красными. К этой минуте Нелли уже приникла к Фалько сзади, целовала его в затылок и в шею, расстегивала на нем пиджак, сдирала рубашку, дергала пряжку ремня, торопливо ища средоточие его тела и его желания, жадно покусывая, посасывая, облизывая. Фалько старался не спешить и сохранять самообладание, зная, что кампания будет долгой, и уделял одинаковое внимание обеим дамам, с завидным мастерством сражаясь на два фронта. Дальнейшее было разыграно уже не дуэтом, а трио и оказалось делом хоть и рутинным, но длительным и прекрасным.

Фалько осторожно, стараясь не разбудить Мэгги, дотянулся через ее голову до часов на ночном столике. Поднял их над собой, чтобы слабый свет с улицы упал на циферблат: без четверти пять. Потом, кладя их назад, подумал, что его устройство, установленное на «Гернику», наверно, уже сработало. Надеюсь, подумал он, дом не сгорел. Надеюсь, ущерб не превысил запланированный.

Опустив голову на подушку, он довольно долго лежал с открытыми глазами, размышляя о своих дальнейших шагах. Начинались другие партии. А эта будет уже вот-вот отыграна. Дня через два, самое большее. А может быть, и через несколько часов. Потом подумал о Лео Баярде, который еще не знал, что его ждет, и об Эдди Майо, гадая, как она выйдет из этой переделки. И как далеко протащит ее инерция запущенной операции. В любом случае сейчас уже ни он, ни она Фалько не касались. Судьба обоих была предрешена.

Нелли шевельнулась, и грудь ее теперь легла на грудь Фалько. Тот вдохнул запах ее разгоряченной плоти, и это вернуло к жизни его собственную. Правая рука скользнула по животу ниже, пальцы запутались в курчавых влажных волосах. Женщина коротко вздохнула и вздрогнула, медленно просыпаясь.

– Ми-илый… – протянула она еще в полусне.

Рука ее уже отыскала и нежно поглаживала его член. Напрягшаяся плоть была готова к новой схватке, и Фалько не стал медлить. Поцеловал женщину и приподнялся на локте, покуда она разводила бедра, гостеприимно открывая ему путь к своим источающим мед глубинам.

Фалько убедился, что нежности и ласки остались позади. На их место пришло лютое вожделение, щедро и густо сдобренное непристойностями. Нелли неистово вскидывала бедра навстречу партнеру. Очевидно было, что американка уже вполне проснулась и обрела свой естественный стиль.

– Сильней… Глубже…

– Тише-тише, моя милая… Поспокойней. Не спеши. Все будет в свой черед.

– Сейчас! Давай!

– Нет, не сейчас. Скоро.

– Не тяни, негодяй, не мучь меня.

– Нет.

– Сукин сын.

– Это верно.

Проснувшаяся Мэгги, как и следовало ожидать, прильнула к его спине и терлась о нее, прежде чем перелезть вперед и подставить себя жадным губам подруги. Фалько, не сникая и не слабея, действовал со всей доступной ему исполнительностью, чутко откликался на требования и желания и, чтобы сохранять хладнокровие и согласовывать движения этого па-де-труа, который не должен был завершиться раньше времени, размышлял о «Гернике».

15. Тени вчерашнего дня

Глоток молока, кусочек круассана – и Фалько продолжил листать газеты, купленные в киоске возле кафе. Дождь унялся, над шиферными крышами, над мансардами в разрывах облаков проглядывало голубое небо. Было не жарко и относительно тихо – машины шли еще не слишком плотным потоком. Туристы, праздные зеваки, выспавшиеся полуночники и проститутки еще не заполнили улицы и террасы кафе. За столиками «Дё маго» сидела обычная для этого раннего часа публика – дамы в шляпках и с собачками у ног, респектабельные господа, читающие «Фигаро». Париж, как всегда по утрам, был исполнен чинного буржуазного спокойствия.

Утренние газеты должны были уже отозваться на ночное происшествие в мастерской Пикассо, однако пестрели заголовками о том, что случилось на улице л’Орн: «Сведение счетов в Плезансе», – сообщала «Матэн», «Тройное убийство – застрелены двое мужчин и женщина», – возвещала «Тан». А «Фигаро» вообще не почла инцидент своим вниманием. Фалько прочел хронику, но не нашел там ничего нового. В заметках не было сказано ни слова о национальной принадлежности погибших, но намекалось, что это могла быть криминальная разборка. Ну, подумал Фалько, вполне естественно, что парижская пресса, которая едва ли не единодушно стоит на правых позициях и симпатизирует франкистам, так осторожничает. И только «Юманите», орган компартии, внесла кое-какие уточнения: «Три испанца погибли при невыясненных обстоятельствах», – но тоже не входила в подробности и не сообщала имен. Столь же очевидно было, что французская полиция, традиционно недружелюбная к журналистам, предпочла не распространяться о тройном убийстве. Мало ли, что у власти левое правительство, – в рот, закрытый глухо, не влетит муха.

«Юманите» тем не менее опубликовала кое-что более значимое, и Фалько прочел статью медленно и с большим интересом – она, пусть и помещена была не на первой полосе, недвусмысленно указывала, что история с Баярдом развивается в верном направлении. Понятно, что это лишь первая прикидка, но начало положено: «Внедренные в Испанию» – так называлась статья, где, не называя имен, автор утверждал, что некие известные личности, официально ратующие за Испанскую Республику, на самом деле поддерживают подозрительные связи с франкистами, с нацистской Германией и фашистской Италией. Последний абзац был особенно многозначителен и в ушах Фалько прозвучал на знакомый мотив:

Из компетентных источников редакции стало известно, что завершается расследование, поводом для которого стали секретная переписка и счета в швейцарских банках. Скандал приобрел особый размах, поскольку выяснилось, что в нем может быть замешана личность, во Франции весьма заметная и более чем известная, среди прочего тем, как пламенно ратует за международную солидарность с борьбой испанского народа против фашизма. В очередной раз выявился преступный сговор раскольников-троцкистов с самыми реакционными силами.

Когда Фалько, закрыв газету, допивал молоко, появился Санчес. Он был без шляпы, на узких плечах парусил расстегнутый плащ, открывая грязноватую и потертую на вороте сорочку, повязанную галстуком. Санчес сел за соседний стол, избегая взгляда Фалько, попросил кофе и молча уставился на улицу. Наконец он покосился на стопку газет и показал на «Юманите»:

– Позволите взглянуть?

– Пожалуйста.

Санчес начал листать и бегло просматривать страницы, пока не дошел до статьи о внедренных, а потом положил газету, развернутую на этом месте, на стол.

– Я видел, – вполголоса сказал Фалько.

– Начался ор. Вот Баярд уже и в троцкисты попал.

– Да.

Санчес по-прежнему смотрел не на него, а на улицу, как будто чем-то заинтересовавшись там.

– Рокамболя просят на связь. Сеанс сегодня, в «Мёрис», ровно в шесть.

– Буду.

– Как прошло ночью?

– Вроде бы хорошо.

– Были сложности?

– Никаких. Но результатов пока не знаю. Я скоро схожу туда, покручусь… может, что-нибудь и вынюхаю.

– Я только что оттуда. На улице все тихо, никаких признаков… Если вам удалось, это просто безупречная работа.

– Посмотрим.

Санчес снова покосился на газету:

– История на улице л’Орн будет замята. Мы получили гарантии от Сюрте[66]. У нее с нами отличные отношения, лучше, чем с красными.

– И, полагаю, лучше оплаченные.

– Само собой. Мы тратим деньги не на икру и шампанское, а на то, чтобы завоевывать симпатии. У нас в отличие от красных нет золотого запаса из Банка Испании, и красть нам, значит, нечего.

Санчес запнулся на миг, достал и поднес ко рту платок. Откашлялся и поспешно, как всегда, спрятал.

– Есть еще кое-что… – сказал он. – Важное и безотлагательное. Центр распорядился немедленно уведомить вас.

– И что же это стряслось такое важное?

– Сейчас в Париже может находиться Павел Коваленко.

Фалько, в этот миг открывший портсигар, замер.

– Твою мать… – не сразу выговорил он.

И очень медленно продолжил прерванный было путь сигареты ко рту. Прикурил и искоса взглянул на собеседника. Потом постучал зажигалкой по раскрытой газете:

– Считаете, тут есть связь?

– Центр, ссылаясь на свои источники – а источники его сидят в Берлине, – полагает, что это весьма вероятно. И кажется, Коваленко засекли в поезде при пересечении границы. На перегоне Портбу – Сербер.

– Неужели будет заниматься Баярдом лично? За тем и пожаловал?

– Точно сказать невозможно, однако это входит в круг его обязанностей.

Фалько задумчиво кивнул. Может быть простым совпадением, подумал он. Но в этом ремесле совпадения редки. И всякая случайность подозрительна.

– Если жидкое, белого цвета, в бутылке и начинается на «м» – скорей всего, это молоко.

– Я тоже так думаю.

– Превосходит самые радужные ожидания…

– Да уж. Настоящий успех.

Фалько продолжал осмыслять услышанное. Павел Коваленко – или, как его называли, товарищ Пабло – возглавлял «группу А» (активные мероприятия) в Управлении специальных операций НКВД. То есть будет инспектировать испанскую разведывательную сеть, где задействованы коммунисты русские, немецкие и местные. Убийства и похищения отступников, террор и саботаж – вот круг обязанностей этой группы. Ходили слухи, что именно «товарищ Пабло» осенью прошлого года организовал массовую расправу над арестованными франкистами в Паракуэльос и не только, а также проводил аресты, пытки и казни сотен троцкистов и анархистов во время недавних чисток в Барселоне. Кроме того, он был – и, быть может, остался – прямым начальником Евы Неретвы.

Фалько неторопливо дошел до перекрестка Бюси и Сент-Андре-дез-Ар, свернул налево и направился по улице Гранз-Огюстэн к Сене. У дома номер семь все было как всегда, и он остановился взглянуть поближе. Все окна закрыты. Никаких признаков того, что вчера здесь что-то стряслось. Фалько постоял чуть больше минуты у калитки, а потом решил войти и пересечь внутренний дворик. В подъезде под аркой подметала выложенный черно-белой плиткой пол сухопарая женщина в домашних туфлях, в темном халате, в косынке, под которую убраны были волосы.

– Добрый день, мадам. Не знаете, месье Пикассо у себя?

Женщина подняла на него недружелюбные глазки, но улыбка Фалько произвела свое обычное действие, и лицо консьержки смягчилось. Она, вероятно, привыкла, что к художнику таскаются посетители. Всякого рода люди.

– Он дома, но, боюсь, никого не принимает.

Фалько изобразил растерянность и сделал озабоченное лицо:

– Да? Вот как? Надеюсь, не заболел?

– Нет, не заболел. Но прошлой ночью тут произошла одна неприятность.

– О боже! Что-нибудь серьезное?

– Газ взорвался, судя по всему.

– Что вы говорите?! Какой ужас… Месье Пикассо не пострадал?

– Нет, взрыв был в его отсутствие. По счастью, не очень сильный. – Она показала на дверь своей квартиры. – Когда грохнуло, мы с мужем уже легли и порядком перепугались.

– Большой ущерб?

В беспокойных глазках вновь мелькнуло подозрение. Она оглядела Фалько внимательней, чем прежде, и пожала плечами:

– Ничего не знаю.

– А у кого бы мне справиться? Я друг месье Пикассо.

– У месье Пикассо половина Парижа в друзьях.

– Я недавно был у него с месье Баярдом и мадемуазель Майо и купил картину.

Консьержка снова пожала плечами, давая понять, что эти имена ничего ей не говорят. Фалько чуть прикоснулся к борту своего пиджака там, где во внутреннем кармане лежал бумажник, и убедился, что женщина не упустила из виду это движение. Тогда он, как бы совершая нечто само собой разумеющееся, вытащил две пятифранковых бумажки и всунул ей в руку со словами:

– Спасибо, мадам, вы были очень любезны, – и уже повернулся, намереваясь уйти, но тут же остановился, будто его внезапно осенило: – И все же… вы не знаете, кто бы мог рассказать мне подробней?

Консьержка спрятала деньги в карман халата. В раздумье оперлась на ручку швабры:

– Мой муж был наверху, когда приехала полиция…

– Полиция? – ужаснулся Фалько. – Серьезное дело, значит?

Глаза ее сузились:

– Не знаю. Говорю только, муж поднимался в мастерскую вместе с полицией. С него снимали показания. Ажаны и сейчас там.

– Я беспокоюсь… Как бы узнать, что же стряслось.

– Ну так сходите наверх.

Она сказала это с вызовом. Явно что-то заподозрив. Фалько сделал вид, что раздумывает, и наконец сказал, озарив лицо самой искренней улыбкой:

– Не хочется им мешать.

Видя, что консьержка колеблется, Фалько снова двумя пальцами дотронулся до борта пиджака. Женщина, не в силах решиться, прикусила нижнюю губу. И наконец сказала:

– Он тут неподалеку, в «Лоди» сидит. Зовут Марсель. Здоровый такой. Усатый. Волосы светлые.

– Благодарю вас, мадам.

«Лоди» оказалось убогим заведением – чем-то средним между кафе и баром-табак: четыре столика внутри, два вынесено на тротуар. На стене висело большое зеркало с рекламой «Перно-Фис», на полках выстроились шеренги бутылок, за цинковой стойкой стояла хозяйка. Облокотившись на прилавок, с ней беседовал одетый в серый рабочий халат здоровяк с соломенными волосами и усами на военный манер. Перед ним стоял бокал вина, а во рту дымилась сигарета.

– Марсель? – окликнул его Фалько.

Тот обернулся.

– Я приятель месье Пикассо… Пришел навестить его, но мне сказали, он занят.

– Так и есть, – ответил Марсель.

Слезящиеся серые глаза, красные жилки на носу, запах дешевого вина. Фалько предположил, что бокал на стойке был не первым.

– Мы можем поговорить минутку?

– Это о чем?

Фалько перевел взгляд на хозяйку:

– Пожалуйста, две порции лучшего вашего «фин»[67].

Марсель молча, но с интересом следил, как та наполняет бокалы. Фалько взял их и понес к самому дальнему столику. И остановился там в ожидании, не присаживаясь. Переглянувшись с хозяйкой, усач подошел, и они сели.

– Я друг месье Пикассо.

– Ну да, вы же сказали уже. Однако я вас там ни разу не видал.

– Супруга ваша видела. И направила меня сюда.

Консьерж провел согнутым пальцем под усами, посмотрел на коньяк и ничего не ответил. Фалько пригубил свой бокал.

– Я приобрел у месье Пикассо несколько работ, – продолжал он. – И еще несколько договорился купить. И беспокоюсь насчет вчерашнего ночного происшествия.

Марсель с опаской поднял на него глаза:

– А что вы об этом знаете?

– Почти ничего, потому-то и отыскал вас. Супруга ваша рассказала, что там был маленький взрыв…

– У супруги моей язык без костей.

– И она упомянула полицию… Которая, дескать, еще в мастерской. Я надеюсь, ничего страшного не произошло?

Фалько поднял бокал, и Марсель последовал его примеру, в три глотка осушив свой. Фалько знаком попросил хозяйку повторить.

– Вы, наверно, репортер какой?

– Ни малейшего отношения к прессе не имею.

Хозяйка принесла коньяк. Фалько достал бумажник, чтобы расплатиться, и как бы по рассеянности оставил его на столе, чтобы собутыльник видел, как туго он набит.

– Вы поймите, мне велели помалкивать, – сказал Марсель, поглядывая на бумажник. – Не хотят, чтобы пошли толки.

Это «поймите» обнадеживало. Фалько понял, что он на верном пути.

– Я ведь объясняю: как его друг и заказчик, я не могу не тревожиться… тут затронуты и мои интересы, – с душевной теплотой сказал он. – А вдруг причинен ущерб картинам, которые я наметил к покупке?

Марсель одним махом высосал полбокала и облизнул углы рта. Слезящиеся глаза неотрывно смотрели на бумажник.

– Да нет, пострадала только одна работа.

– Какая? – безразлично осведомился Фалько.

– Ну, такая… Самая большая. Над которой он трудился последнее время.

– А-а, знаю. Видел. Это там конь и бык и женщины?

– Вроде бы.

– И что же – сильно пострадала?

– Изрядно. Половина холста сгорела.

– Да как же это возможно? Газ взорвался?

– Взрыв-то был. Мы с женой проснулись, когда грохнуло. Побежали в мастерскую, а там пожар. Но небольшой, мы быстро справились. Но это был не газ.

– А что же?

– Саботаж.

Правдоподобие, с каким Фалько изобразил удивление, убедило бы даже средневекового инквизитора.

– Что-что?!

– Саботаж, – повторил консьерж. – Не случайность, а намерение. Полиция считает, что картину хотели погубить. Они и сейчас там, осматривают каждую пядь мастерской.

Фалько достал портсигар и открыл его перед Марселем. Тот, рассмотрев марку, покачал головой, вытянул сигарету из мятой пачки «Голуаз» и прикурил от протянутой зажигалки.

– А вы поговорили с месье Пикассо и с полицией?

– Конечно. Меня допросили, и я рассказал, что знал – как услышали громкий хлопок, как прибежали в студию и потушили пожар.

– Еще многое сгорело?

– Нет, в мастерской больше ничего. От горящего холста летели искры, сильно дымило, но обошлось. Я сам позвонил мадам Маар, нынешней подруге…

– Чьей подруге?

– Маэстро. По крайней мере, он с ней спит.

В реплике почудился оттенок осуждения. Наверно, консьерж Марсель и его законная половина как добропорядочные французы не одобряли беспутную жизнь богемы. Или Пикассо недостаточно щедро совал им чаевые.

– Вы меня просто ошеломили этой историей про саботаж. – С этими словами Фалько вытащил стофранковую купюру, сложил вчетверо и положил на стол между бокалами. – Что именно сказал месье Пикассо? Как он воспринял это несчастье?

– Ну, сами понимаете… – Марсель теперь смотрел на деньги. – Ясное дело, был в страшной ярости. Кричал, что это, без сомнения, дело рук фашистских агентов… Он же сторонник Республики. И, конечно, левак. Кажется, картину он готовил ко Всемирной выставке.

– И что же он теперь собирается делать, не знаете?

Влажные глаза консьержа блеснули насмешкой. Он снова расправил усы, взял купюру и сунул в карман.

– Сами и спросите, раз вы его друг. Вам и карты в руки, а?

– Непременно спрошу. Как только увижу.

Марсель смотрел на него задумчиво и хитровато:

– Ну конечно. Как только увидите.

Привезли заказанные у Шарве сорочки: каждая была завернута в шелковую бумагу и лежала в отдельной коробке. Фалько клал их в ящики шкафа, когда зазвонил телефон. Это была Эдди Майо.

– Мы можем поговорить? Лично, я хочу сказать.

– Разумеется. Где предпочитаете встретиться?

– Я не могу сейчас выйти из дому. Приезжайте ко мне, пожалуйста… Набережная Монтебелло, двадцать один.

Через двадцать минут Фалько был в указанном месте. По дороге он успел пересмотреть все возможные ситуации и роль, которую могла бы сыграть Эдди в каждой. В ближайшие часы могут потребоваться быстрые решения, и желательно обдумать варианты заранее. Мозг Фалько почти автоматически, без эмоций перебирал варианты, расставлял их по степени важности, риска и вероятности. Случайности непредсказуемые и представляющие опасность как для других, так и для него самого. Рутинная тактика наступления, обороны, выживания. Что ж, сказал он себе, нажимая кнопку звонка, по крайней мере, сейчас можно перестать лукавить и притворяться. Чего уж теперь? Как говорится, вся рыба продана.

– Прошу.

Студия Эдди оказалась просторной и сияюще-светлой, с большим окном, за которым виднелись колокольни Нотр-Дама. Интерьер в скандинавском стиле, большие фотографии на стенах: одна – увеличенный снимок с обложки «Вог», где Эдди-манекенщица, стильная и элегантная, запечатлена в вечернем туалете. На другой, снятой в контражуре, она позирует ню вполоборота к камере. В нижнем правом углу была подпись Мана Рэя.

– Вы имеете отношение к тому, что случилось?

Вопрос, прозвучавший как выстрел в упор, не смутил Фалько, который едва закрыл за собой дверь и не успел еще даже присесть на белый кожаный диван. Он стоял со шляпой в руках, ожидая продолжения, но его не последовало. Эдди лишь скрестила руки на груди и устремила на вошедшего суровый взгляд. На ней были черные широкие брюки, сандалии, серый джемпер и с небрежным изяществом завязанный на плечах платок-карре «Гермес». Золотистые гладкие волосы, облегавшие ее голову шлемом, только подчеркивали синеву глаз – в этот день ледяную как никогда.

– А что случилось? – спросил Фалько.

Эдди показала на стопку газет, сложенную на стеклянном столике. Сверху лежала «Юманите».

– Не читали?

Фалько кивнул молча, изображая растерянность и прося разъяснений.

– Чего они хотят? – настойчиво спросила она.

– Кто?

– Сами знаете кто.

– Вы ошибаетесь, – он, не моргая, встретил ее взгляд. – Не знаю. Совсем ничего. И буду благодарен, если все-таки объясните, что случилось.

Он почувствовал, что она словно замялась на миг и крепче, будто вдруг озябла, стиснула скрещенные руки. Потом жестом предложила Фалько присесть, и он опустился на край дивана, положив шляпу рядом. Эдди села на другом конце.

– Не только эта статья… – сказала она. – Творится что-то очень странное. Утром Лео позвонили несколько человек. В том числе – видный член французской компартии, давний его друг… И все спрашивали о его связях с людьми из ПОУМ. А кое-кто упомянул некие денежные переводы на его счет в швейцарском банке.

– И что же? – поднял брови Фалько.

– У Лео никогда не было счета в Швейцарии. А говорить о его симпатиях к троцкистам – это просто чушь.

– Не знаю… – продолжая изображать, что сбит с толку, протянул Фалько. – Действительно, чушь какая-то. Правда ведь?

И наткнулся на сумрачную пронзительную синь ее изучающих глаз.

– Я говорила с ним утром. Он по-настоящему встревожен. Подозревает, что все это – очень хорошо организованная кампания по его дискредитации, но не может понять мотивы… Почему он? Почему именно сейчас?

Фалько оставался почти невозмутим, но всем видом своим показывал, что на границе этого «почти» усиливается растерянность, которая мало-помалу вгоняет его в ступор.

– Он справлялся о вас, – продолжала Эдди. – И хотел расспросить Гупси Кюссена, который нас познакомил, однако тот куда-то пропал. Уехал, наверно.

Разверзни наконец уста, велел себе Фалько и спросил:

– А при чем же здесь я?

– Вот и я хотела бы знать, при чем. И я, и Лео.

– Почему он сам не спросит?

– Спросит, я думаю. А пока это мое дело.

Фалько слегка скривил губы, как будто начинал обижаться:

– Я правда ничего не понимаю.

– Все это совпадает по времени с вашим появлением в Париже, – в голосе Эдди презрение боролось с яростью. – Вы приехали – и сразу началось… А среди того, чем размахивают сейчас, – вексель, который вы вручили Лео, пожелав принять участие в финансировании картины.

– Поручение было оформлено по всем правилам. Что не так?

– А то, что с этого же счета в банке Моргана на цюрихский номерной счет переводились и другие суммы – и теперь твердят, что он принадлежит Лео, который до сей поры об этом даже не подозревал.

– И много там средств?

– Слишком много.

– Серьезно?

– Вполне. Достаточно, чтобы убедить общественное мнение, будто Лео состоит у кого-то на жалованье.

– Но если, как вы говорите, счет номерной…

Эдди, вскинув руку, перебила его:

– Кто-то распространяет конфиденциальную банковскую информацию о том, что держатель счета – Лео Баярд.

– Господи помилуй! Кто же это делает?

– Мы подозреваем германские спецслужбы. А с франкистами их связываете вы.

– Я?!

– Да. Игнасио Гасан, или как вас там зовут по-настоящему.

Секунд пять Фалько делал вид, что пытается постичь сказанное. Он решил, что в такой ситуации наилучший выход – продолжать притворство. Игра уже приедалась ему – или, может быть, возникло стойкое ощущение, что она отыграна и пришло время затевать новые. Он чувствовал себя почти посторонним, и это чувство гасило азарт.

– Это просто смехотворно, – сделал вывод он.

Эдди покачала головой, не теряя уверенности в себе:

– Лео провел расследование. Послал парочку телеграмм. Подозрительно, что ни один человек в Гаване вас не знает. При этом вы оперируете крупными суммами. С другой стороны, появились фотографии, на которых Баярд и я стоим рядом с агентом франкистов.

Фалько уперся ладонями в колени и подался вперед, уподобившись актеру, который с поддельным пылом, на одном профессиональном умении ведет давно надоевшую роль.

– Хотите сказать, что это я – агент?!

– Я сказала то, что знаю и что подозреваю. Ни Лео, ни я снимков пока не видели. Нам о них только рассказали.

– Какая ерунда…

Эдди не ответила. Из инкрустированной коробочки на столе достала сигарету и спички. Чиркнула одной, потом другой, но руки у нее дрожали, и прикурить не удалось.

– Если Коминтерн поверит, Баярда ждут серьезные неприятности. И речь пойдет не о добром имени… Его могут и…

Она осеклась, словно боясь договорить фразу. Потом, отвечая на собственный вопрос, повторила:

– Могут.

Фалько, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. Эдди поднялась и подошла к окну.

– А знаете, что самое скверное? – Она смотрела на колокольни Нотр-Дама. – Не в том, поверят в эту клевету или не поверят… Просто очень многие видные леваки – и здесь, и во всей Европе – придут в восторг: все выяснилось! Нет, вы подумайте только! Лео Баярд, интеллектуал, кумир левой интеллигенции, герой испанской войны, оказался фашистским агентом! Можно себе представить, сколько будет истрачено чернил, сколько словес сказано…

Фалько тоже поднялся с дивана.

– Лео знает о нашей беседе?

– Нет. Я же вам сказала – пока это мое дело.

– А что вы хотели от меня?

– Ничего особенного. – Окутанная коконом яркого света, лившегося из окна, Эдди обернулась к нему. – Смотреть вам в глаза, пока буду все это рассказывать.

– И к какому же выводу пришли?

– Что мне не нравится увиденное. Вы мне не понравились, причем с самого начала. Мне сразу почудилась фальшь. Теперь понимаю, что не ошиблась. – Она указала на дверь: – Можете идти.

Фалько еще мгновение смотрел на Эдди с намерением оставить ее по крайней мере в сомнениях, хоть и знал, что ему и это не удастся. В Эдди Майо оказалось нечто такое – он сам не мог бы сказать, что именно, – чего он в своих расчетах не учел. Чего-то не предусмотрел. Вероятно, в мелодии, которую он вел все это время, Эдди в самом деле расслышала какой-то диссонанс. Может быть, Фалько еще при первой встрече в ресторане «Мишо» взял фальшивую ноту – но какую именно, понять не мог. И теперь уже не сможет.

Внезапно на него навалилась неимоверная усталость. В иных обстоятельствах он в безоглядном и бесстыдном порыве схватил бы эту женщину, отнес в спальню и не разжимал объятий до тех пор, пока не выбил бы все мысли из ее головы – и из своей заодно. Послав к дьяволу Лео Баярда и вообще все. Но он знал, что этого не будет никогда. И ограничился тем, что сказал:

– У каждого своя работа.

И это было очень близко к тому признанию, которое в Париже у него не сумел вырвать никто. В ответ раздался голос – такой же ледяной, как синева ее глаз:

– Но не у каждого она столь омерзительна.

Фалько взял шляпу, повернулся и двинулся к двери.

– Лео – честный человек, – вдруг сказала Эдди ему в спину. – Хороший человек. Борец с фашизмом. Все, что он сделал и делает для Испании, заслуживает восхищения. Восхищения, а не такого подлого трюка.

Фалько на миг задержался в прихожей и обернулся к хозяйке:

– А вы, Эдди? Чего заслуживаете вы?

Она стояла в отдалении, на другом конце комнаты и против света превратилась в силуэт без лица. И произнесла странные слова:

– У меня, поверьте, свои скелеты в шкафу. Свои угрызения совести.

16. О перьях и пистолетах

Санчес, стараясь не привлекать к себе внимания, поджидал Фалько в одной из малых гостиных отеля «Мёрис». Поблизости никого не было. Увидев его, Санчес поднялся и протянул руку.

– Кое-что сообщу, прежде чем поднимемся, – сказал он, взглянув на часы. – Время еще есть.

Они уселись в мягкие кресла возле большого зеркала, в котором отражался вестибюль. Санчес, как и в прошлый раз, для похода в «Мёрис» немного приоделся – надел свежую сорочку, повязал полосатый синий галстук, до блеска начистил башмаки. Лицо у него, как всегда, было утомленное.

– Я с прошлой ночи на ногах, – сообщил он. – Выяснял, проверял, рассылал телеграммы. Дорого мне обходится эта статейка.

– Сочувствую вам. Я тоже сделал все, что было в моих скромных силах.

Санчес воззрился на него со смесью изумления и восхищения:

– Скромных? Да вы феномен!

– Моя бабушка говорила то же самое.

– И была совершенно права.

Вслед за тем Санчес бегло перечислил всех, с кем в последние часы вел тайные переговоры: с французской полицией, с кагулярами, с генштабом в Саламанке, со своими осведомителями в республиканских кругах, внедренными в испанское посольство на авеню Георга V. Одна встреча за другой, а порой и по несколько раз в день. Нелегко было составить общую картину происходящего, но в конце концов ему это удалось.

– Успех! – сообщил он, с довольным видом пощипывая усы. – Вы взорвали проклятую картину.

– Это я уже понял.

– И остались вне подозрений. Один из моих людей в комиссариате полиции ввел меня в курс дела. Неизвестный злоумышленник пробрался в мастерскую Пикассо, спустившись с крыши, и заложил взрывное устройство, уничтожившее картину.

– Известно ли что-нибудь об этом неизвестном?

Нет, ответил Санчес, изобразив на лице подобие улыбки. Ничего не известно. Полиция пришла к выводу, что злоумышленник, судя по тому, что ему удалось сделать, был в отличной физической форме. И отличался редкостным хладнокровием. При малейшей его оплошности жандармы немедленно нагрянули бы на место преступления, благо комиссариат находится на той же улице. Что касается самого акта саботажа или, точнее говоря, диверсии, полиция оценила его как professionnellement exquis, то есть как работу первоклассного профессионала. Бомба с часовым механизмом была приведена в действие с точным расчетом и не причинила лишнего ущерба.

– Тут я с ними совершенно согласен, – договорил Санчес. – Работа великолепная. Поздравляю.

Фалько выслушал отчет с интересом.

– А что-нибудь известно о реакции Пикассо и республиканского посольства?

– Кое-что. Пикассо был просто вне себя от ярости. Взбесился, форменным образом взбесился. И закатил бы грандиозный скандал, да нельзя было предавать происшествие огласке. Что касается посольства, атташе по культуре целый день рыскал в поисках полотна подходящих размеров.

– Да что вы?

– Так мне сказали.

Фалько не скрыл разочарования. И мрачно откинулся на спинку кресла:

– Много шуму из ничего. Он в самом деле собирается написать другую картину?

– По всей видимости. Осталось много фотографий, где засняты разные стадии работы, которую вы прервали, так что Пикассо просят, основываясь на них, сделать реплику. Неприятно здесь то, что картину – и вы это знаете лучше всех – нетрудно повторить. Особых усилий не потребует, техника простая. Другому художнику потребовалось бы несколько недель, но борзый Пикассо справится и за две. Как вы считаете?

– Возможно.

Санчес взглянул на него с сомнением:

– Вы вроде бы не уверены.

– Не уверен, потому что совсем не разбираюсь в искусстве.

– Так или иначе, радоваться надо тому, что мы им испортили, как говорится, обедню. А вы свою работу сделали блестяще. Открытие испанского павильона на Всемирной выставке отложено.

– Боюсь, не намного.

– Две-три недели им никто не подарит. И еще дело в том…

Приступ влажного кашля прервал его. Санчес вытер рот платком и устремил на Фалько воспаленные покрасневшие глаза.

– Вам нравится Пикассо? – спросил он, справившись с приступом.

– Не знаю, что вам сказать.

– А мне вот – нет. Мне он кажется клоуном и наглецом. – Санчес помедлил и спросил с любопытством: – Вы же с ним знакомы лично, видели, так сказать, вблизи… Расскажите, какое впечатление он на вас произвел.

– Право, не знаю… Отрадное.

Санчес явно не ожидал такого ответа:

– Да вы серьезно?

– Вполне. Со мной он был любезен.

Санчес мотнул головой, как бы отвергая такое определение:

– Он может себе это позволить. Еще бы! Мошенник и шарлатан от искусства, сколотил миллионы на всечеловеческой глупости. Как и этот жеманный андалусец Гарсия Лорка… Не читали его вирши?

– Кажется, нет.

Санчес поглядел на него с любопытством. И оценивающе.

– Вы и поэзией не интересуетесь?

– Я все больше по детективам. Знаете, в дороге почитать… Но похоже, нашими стараниями Лорка миллионером стать не успел.

Санчес сделал вид, что не заметил иронии.

– Надо честно признать – у красных пропаганда поставлена лучше, чем у нас.

– Возможно.

– Не расстреляй мы Лорку, никто бы его и не знал.

– Да, конечно… В сущности, мы ему оказали большую услугу.

И снова насмешка не достигла цели. Санчес зло сощурился, высказывая давно накипевшее.

– Что уж говорить про этого Альберти[68], – продолжал он едко. – Скверный поэт, коммунист, колесит по Валенсии со здоровенным пистолетом на боку, с женой под ручку, клеймит порядочных, достойных людей, бахвалится в кафе своими подвигами, хотя на фронте бывает только редкими наездами, и выступает с пламенными речами перед товарищами по классу. «Врага разило бы перо, как пистолет», – написал этот человек, лишенный чести и совести. А не этот, так другой, такой же[69].

Он настойчиво вгляделся в лицо Фалько, ожидая возражений, потом устало махнул рукой и добавил угрюмо:

– Никакое перо не стóит пистолета.

– Вероятно.

Санчес, устремив глаза в никуда, погрыз желтый ноготь.

– Та женщина в доме на улице л’Орн…

И, задумавшись, замолчал. Фалько наблюдал за ним с бесстрастным любопытством. Санчес смотрел в пол. Понурился, словно голова вдруг стала слишком тяжела. А когда поднял глаза, они, казалось, требовательно молили об отпущении грехов.

– …и двое, убитых вместе с нею, стоили стократ дороже, чем вся эта интеллигентская шваль… Не находите?

Фалько ничего не ответил и лишь продолжал молча рассматривать его. Каждый, думал он, должен сам нести свое бремя. Таковы правила.

Санчес наконец взглянул на часы и медленно поднялся.

– О прочем поговорим наверху, – сказал он. – Нас ждут.

– Общался тут с сыном, – сказал граф де Тахар. – Он вам кланяется.

– Передайте ему и от меня привет. Как его дела?

Аристократ, преисполнясь отцовской гордости, наклонил голову. Он, как и раньше, был одет в английском стиле, благоухал хорошим афтершейвом и хранил на лице надменное выражение. И говорил с прежним пренебрежением.

– Его назначили руководителем местного отделения Фаланги.

Фалько представил, как его бывший одноклассник, мешковатый и закомплексованный Луис Диас-Карей, облачась в голубую рубашку, сидит теперь в кабинете, казнит и милует, став владыкой петли и ножа, а в современном варианте – кладбищенской стены, и добивает тех, кто ускользнул из рук его кавалерийского ополчения. Фалько, зная и героя, и место действия, не сомневался, что крестовый поход против марксизма в Хересе развернется во всю силу.

– Замечательно! – сказал он. – Испании нужны такие люди!

Не замечая сарказма, граф принял его восторг за чистую монету.

– Еще бы! Здоровая молодежь выполет дурную траву на наших полях.

– Просто сняли у меня с языка, – Фалько не удержался от искушения подурачить его еще немного: – Долгожданная заря новой жизни встает над Испанией.

Граф взглянул на него сурово, заподозрив наконец какой-то подвох в этой улыбке. Сдвинул брови, собираясь что-то сказать – без сомнения, неприятное, – но тут сестра Волына, сидевшая у коммутатора – сегодня она куда-то спрятала свой громоздкий «стар», – сообщила, что Саламанка на связи. Фалько с полным спокойствием подошел к телефону и снял трубку. Из дальней дали, но отчетливо донесся голос адмирала:

– Алло-алло… Рокамболь?

– Так точно. Слушаю вас.

– Мне сообщили, что у сказки про Сломанную Трубку оказался хороший конец.

– Ответ утвердительный. Однако опасаюсь, что Людоед собирается купить новую. Его друзья настаивают, чтобы он курил тот же сорт табака.

– Понял. Но время-то идет, так что работа выполнена, можно сказать, сносно.

Фалько улыбнулся, услышав эту фразу. Это была высшая форма похвалы, на которую мог расщедриться адмирал в приливе чувств. Все же Вепрем его прозвали не случайно.

– Также, в общем, недурно справились и с кофе для нового управляющего компании-конкурента.

– Сделали, что могли, с учетом обстоятельств. – Фалько взглянул на Санчеса. – Местные оказали весьма полезное содействие.

– Эти два вопроса решены, забудьте о них. Что известно о Черном Дрозде?

– В последнее время я его не видел, но думаю, что крылья у него побаливают. События приближаются. Новые инструкции?

– С ним ваша работа окончена. Вступать в контакт необходимости нет.

– Что в таком случае мне надлежит делать?

– Смените отель и данные и ждите, не произойдет ли чего-нибудь в последнюю минуту. Затаитесь, носа не высовывайте.

– Вас понял. Еще что-нибудь?

На том конце линии повисло молчание. Потом вновь раздался голос адмирала, но на этот раз он звучал иначе. Как-то осторожней – или бережней:

– Да, Рокамболь, кое-что еще… Получили подтверждение: как мы и предполагали, Пабло в Париже.

«Пабло» – это был псевдоним Павла Коваленко. Фалько переглянулся с Санчесом, который стоял, сунув руки в карманы, у стены и слушал с большим вниманием. Слова адмирала до него не доносились, но он угадал, о чем пошла речь. Они с Фалько обсуждали это раньше и согласились на том, что ликвидация Коваленко в рамках операции по Баярду была бы блестящим ее завершением.

– Путешествует с испанским дипломатическим паспортом, – продолжал меж тем адмирал. – Выдан в Валенсии на имя Пабло Руиса Морено с трехнедельной французской визой.

Фалько напряженно соображал. Уже одно то, что в испанские дела вмешался чекист такого ранга, показывало, какое значение придают русские измене Лео Баярда, и для него было равносильно смертному приговору. От приезда Пабло за милю несло активными мероприятиями.

– Он лично будет заниматься Черным Дроздом?

– С высокой вероятностью. Решили мелким сошкам важную птицу не поручать.

– Мои действия?

– Пока никаких.

Фалько бросил взгляд на графа Тахара. С преувеличенным, а потому неправдоподобным безразличием тот смотрел в окно. Телефонистка, которая явно передаст ему все содержание разговора, сидела в наушниках перед аппаратом и слушала не таясь. Было видно, что симпатии к Фалько она испытывает не больше, чем ее шеф. И только на лице Санчеса он заметил нечто похожее на солидарность.

– В таком случае потребуются ресурсы, – сказал Фалько. – История с Черным Дроздом выжала меня досуха, а у наших здешних партнеров, боюсь, не разживешься.

Новая пауза. Не обращая внимания на возмущенный взгляд графа, Фалько представил, как адмирал сейчас улыбается в усы. Он знал эту улыбку – кривоватую и почти свирепую.

– Гроша медного больше не получите, Рокамболь! Хорошенького понемножку. Вы и так истратили черт знает сколько, а у меня тут не Банк Испании. Расходуйте то, что осталось.

– У меня ничего не осталось, сеньор… Высосан до донышка. Сух, как вяленый тунец.

– Ты мне Лазаря не пой! – адмирал перешел на «ты». – Отправляйся на улицу Сен-Дени, возьми двух потаскушек подоверчивей – и им заливай, может, пожалеют и дадут… и скидку тоже. У тебя ведь настоящий талант людям голову морочить.

Фалько вздохнул, смиряясь с неизбежностью. Не вышел номер.

– Спасибо за совет, сеньор. В который раз говорю: не начальство вы мне, а отец родной.

– Не скули! В окопе на Северном фронте покруче бы пришлось. И, честное слово, меня порой так и подмывает отправить тебя туда.

Уже вечерело, когда Фалько собрал вещи. План был таков: поужинать в каком-нибудь соседнем бистро, а потом уйти из этого отеля в другой, поскромней и подешевле, в «Рекамье» на площади Сен-Сюльпис, и там ждать новых распоряжений и развития событий. Может быть, завтра позвонить Марии и встретиться с ней, но вот в «Мовэз фий» он больше не пойдет – пока, во всяком случае. Ему приказано уйти в тень, на обочину. Он закрыл свой потрепанный чемодан, а несессер положил в кожаную сумку рядом с планом Парижа, путеводителем, документами, деньгами, пистолетом, двумя упаковками кофе-аспирина, коробкой патронов, бритвой, глушителем. Все это он проделывал привычно и почти машинально. Если обстоятельства сложатся так, что придется бросить чемодан, в этой сумке есть все необходимое, чтобы выбраться из любой ситуации. Не пропасть в любой более или менее враждебной среде.

Он холодно размышлял о Лео Баярде и Эдди Майо. Часа два назад купил газеты и в вечернем выпуске «Пари-Суар» увидел заголовок: «Французские интеллектуалы на содержании у фашизма?» Имена не назывались, но Фалько знал, что это лишь вопрос часов: все пули ложились в одну мишень, и скоро в «яблочке» окажется герой испанских небес. С саркастической ухмылкой он спрашивал себя, даст ли Коминтерн Баярду время защититься публично или решит вопрос быстро, пока скандал не разгорелся. Такой исход, в конце концов, устроил бы всех, за исключением, разумеется, Баярда. А длить эту историю, двигаться по спирали заявлений и опровержений – значит, еще сильней пятнать репутацию. И Фалько, знакомый с советскими методами, не сомневался, что Москва будет резать по живому.

Тут мысли его, естественно, обратились к Павлу Коваленко. Фалько никогда не видел руководителя группы «А», но знал основные вехи его биографии: киевский еврей, во время Гражданской войны партизанил, устраивал акты саботажа, диверсий, террора, а потом поступил на службу в контрразведку ведомства, которое называлось сперва ГПУ, а потом НКВД. Сталин поручил ему координировать деятельность коммунистов в Испании. В «красной зоне» Коваленко был человеком Москвы и непререкаемым авторитетом, контролировал испанскую политическую полицию и доставку оружия, отвечал за транспортировку золота из Банка Испании, включая и то, что было потеряно в Танжере. Но особенную известность снискали ему чистки инакомыслящих – по официальной терминологии, «агентов империализма», – проводимые в последние месяцы, когда пошли повальные казни бойцов интербригад и испанских троцкистов, заподозренных в измене.

Оглядывая эту панораму и зная, что Коваленко сейчас в Париже, Фалько не нуждался в хрустальном шаре, чтобы предсказать судьбу Лео Баярда. Если настали такие времена, что людей расстреливают, не утруждая себя доказательствами их вины, появление в Париже такой фигуры, как советский чекист, равносильно приходу шакала в овчарню.

От этого сравнения Фалько снова усмехнулся задумчиво и горько. Приливы и отливы бытия, подумал он. Лотерея. Каждому из нас сужден свой час, но для одних он настанет раньше, чем для других.

Собрав вещи, он в последний раз обвел взглядом номер и ванную. «Взглядом цыгана», как называли это его инструкторы. Ничего не оставляй после себя, говорили они, и прежде всего – ничего такого, что может тебя выдать. Иногда забытый клочок бумаги, письмо или счет, раздавленный окурок могут привести к непредсказуемым или опасным последствиям. Люди его ремесла должны покидать место своего пребывания, как призраки, исчезать бесследно. Выйти из ниоткуда и быть готовыми без усилия вернуться в никуда.

Он положил шляпу и плащ рядом с чемоданом на кровать. Потом закурил и взглянул в окно. На бульваре быстро темнело. Снаружи не доносилось никаких звуков, и, казалось, что город накрыт колоколом, из-под которого выкачали воздух. Сквозь ветви деревьев видно было, как вспыхнули уличные фонари и замелькали фары машин, а чернота неба наконец поглотила последние багрово-красные пятна над колокольней Сен-Жермен.

От Коваленко мысли его невольно перешли на Еву. Это было неизбежно. Он всегда старался не думать о ней, но порой не удавалось удержать полет воображения или воспоминания. Не мог он избавиться и от странной печали, одолевавшей его в такие минуты и столь похожей на теплый моросящий дождик над пустошью.

В оконном стекле отражались абрис худощавого лица и огонек сигареты. Фалько вынул ее изо рта и совершенно беззвучно произнес имя этой женщины.

Ева Неретва.

У него никак не получалось забыть ее. Для этого нужна вторая жизнь, а ему, кажется, и первой-то не дожить.

Ева Неретва, она же Ева Ренхель, она же Луиза Гомес. Сотрудник Управления специальных операций НКВД.

«Будь осторожен», – сказала она ему однажды – в ту странную ночь, в 108-м номере танжерского отеля, как раз в те минуты, когда ее товарищи пытали радиста Фалько.

Жива ли она еще, спросил он себя.

Последнее, что рассказал ему о ней адмирал, – после потери республиканского золота она уплыла в Марсель на лайнере «Маршал Лиоте», и там след ее затерялся. Может быть, вернулась в Испанию, может быть – в Советский Союз, узнать точнее невозможно. Второй вариант не внушал оптимизма – в России бушевал сталинский террор, шли чистки, судебные процессы, расстрелы. Каждый советский вельможа, попадая в опалу, тащил за собой семью, друзей и подчиненных. Чтобы выжить, люди называли на допросах десятки имен – и все равно не выживали. Советских шпионов со всей Европы – и Испания не была исключением – отзывали в Москву, где их ожидали застенки, пытки, сибирские лагеря или пуля в затылок в подвалах Лубянки.

«Не верю, что мы и вправду любили друг друга», – сказала она в Танжере, когда занимался хмурый рассвет, а через мгновение в тумане загремели и засверкали орудийные выстрелы – начался бой между республиканским сухогрузом и франкистским миноносцем. «И я не верю», – ответил ей Фалько. И оба солгали. Тогда прошло лишь несколько часов после того, как они сошлись в смертельной схватке, из которой никто не вышел победителем. Тогда в последний раз встретились их глаза – ее, обведенные кругами усталости на лице со следами побоев, и его – поблескивающие, как стальные опилки; и Ева, и Фалько были измучены, избиты, и он, и она потерпели поражение в те минуты, когда шел ко дну «Маунт-Касл» и горстка смельчаков погибала в открытом море. Ева тогда почти беззвучно и без выражения произнесла: «Последней картой играет Смерть», – так, будто смутная мысль сама собой возникла у нее на устах.

Потом она исчезла в тумане, а Фалько еще неделю мочился кровью.

Ночь была теплая, так что он оставил плащ и шляпу в номере. Ему хотелось есть, и весьма кстати пришелся бы бокал бургундского за легким ужином. Фалько вышел на улицу и, миновав статую философа, направился к бистро «У Брюно», расположенному тут же, на углу улицы Бонапарта.

Он проявил беспечность и сейчас же за это поплатился.

Внезапно в мозгу прозвучал сигнал тревоги. Включился сам собой. Звоночек этот ни с чем не спутать. Благодаря такому свойству натуры Фалько до сих пор и оставался жив.

Вражеская территория, сказал инстинкт.

У тротуара стоял автомобиль, и внутри виднелись два темных силуэта: стоял он именно там, где кроны деревьев создавали темное пятно, с которым бессилен был справиться свет уличного фонаря. Фалько все понял, еще не успев осознать, и сделал еще три шага. Потом остановился.

– Шагайте дальше, – по-французски сказали у него за спиной.

Приказание прозвучало особенно убедительно оттого, что к пояснице справа прижался ствол пистолета или револьвера. Фалько на миг замешкался, и тогда нажали сильней.

– К машине, – произнес тот же голос.

Фалько, не питая особых надежд, поглядел по сторонам. Никто из редких прохожих ничего не заметил.

– Вперед, или выстрелю.

В гангстерских фильмах с участием Шарля Буайе или Джорджа Рафта[70] или в комиксе из иллюстрированного журнала Фалько полагалось бы резко обернуться и избавиться от угрозы, нокаутировав того, кто угрожал. Но дело было не на экране и не на бумаге: судя по ощущениям, к спине приставлен ствол такого калибра, что пуля в клочья разнесла бы Фалько правую почку и печень. И потому он, как пай-мальчик, повиновался, не протестуя и не требуя объяснений. Покорился обстоятельствам.

Задняя дверца «воксхолл-туринга» открылась, и Фалько, пригнув голову, залез в машину.

– Двигайся. Руки на спинку переднего сиденья.

Он выполнил приказ, а человек, который держал пистолет у его поясницы и сейчас ни на сантиметр его не отодвинул, уселся рядом. От него пахло табаком, а оружие он скрывал под перекинутым через правую руку плащом. Покосившись, Фалько сумел различить в слабом, приглушенном листвой свете фонаря костлявое лицо под черным беретом. Впрочем, его больше интересовали двое на передних сиденьях. В водителе он без труда узнал Пти-Пьера. Сидевший рядом обернулся к Фалько.

– Уделите мне время для обстоятельного разговора, дружище Начо, – услышал тот интеллигентные интонации Лео Баярда.

Что говорить, бывали в жизни Фалько ситуации поприятнее. Но и эта не вполне безнадежна, мысленно прибавил он в виде утешения. Могло быть и хуже. Он размышлял об этом, сидя в кресле в каюте на барже, покуда водил наметанным глазом вдоль стен, примечая все, что могло бы создать препятствия, и все, что могло бы оказать содействие. Баржа была пришвартована у набережной Сены неподалеку от виадука в Отёй. Время от времени слышался шум проходящих поездов.

– Можно закурить?

Баярд сидел напротив и наблюдал за ним с любопытством.

– Нет, разумеется. Нельзя.

Фалько продолжал осматриваться. Пахло сыростью. Каютка была обставлена парусиновыми креслами. На иллюминаторах висели кружевные занавески, по стенам – картины в современном духе. Обстановка уютная и даже кокетливая. Печь, плита, какую топят углем, а под зажженной керосиновой лампой на покрытом клеенкой столе – бутылка вина и два бокала. Имелись и люди в количестве трех – Лео Баярд, Пти-Пьер и человек в берете, державшийся несколько поодаль, как бы обеспечивая со стороны стабильность ситуации. Он оказался худым как щепка и сидел на ступеньке трапа, ведущего на палубу, а рядом лежал его револьвер немалого калибра.

– Ну, рассказывайте, – сказал Баярд.

Фалько взглянул на него с хорошо разыгранным недоумением. По пути от Сен-Жермен и дальше, пока его в темноте вели по набережной и потом заставили по сходням подняться сюда, на эту баржу, он успел выстроить несколько линий обороны. Один из элементов базовой подготовки – отрицать все, даже если тебя взяли с дымящимся стволом в руке. Это недоразумение! Какого дьявола вам нужно?! В первый раз вижу… и так далее. К чести Баярда следовало признать, что он не унизился до спора. И ограничился лишь тем, что слушал, кивая в такт словам Фалько, и время от времени, когда машина проезжала какой-нибудь освещенный участок, оборачивался, словно в самом деле питал к нему интерес. И сейчас вел себя примерно так же.

– Что, черт возьми, я должен рассказать?!

– Расскажите о своей роли в этом заговоре. Он для меня предельно ясен, но я не вполне понимаю, какое место в нем было отведено вам.

– О каком заговоре вы говорите?

– Для начала скажите, на кого вы работаете.

– О черт. Ни на кого я не работаю.

– На Германию? На Франко?

– Да это же просто смешно!

– Может быть, вы коммунистический агент-провокатор? – Баярд говорил терпеливо и немного наставительно. – За всем этим стоит Коминтерн?

– По-моему, вы сошли с ума.

Баярд окинул его долгим взглядом и вздохнул:

– Послушайте, Игнасио Гасан, или как вас там зовут по-настоящему… И вы, и я знаем, с какой целью вас прислали в Париж и подвели ко мне… Так что я хочу объяснить вам расклад. – Он показал на шофера: – С Пти-Пьером вы уже знакомы: он был механиком в моей эскадрилье. Господина в берете зовут Веццани, он корсиканец. Летчик. Воевал в Испании в интербригаде, а потом перешел ко мне.

Упомянутый в виде приветствия поднес указательный палец к брови. На Фалько он смотрел с неприязненным любопытством. Рядом с ним на ступеньке трапа в свете керосиновой лампы поблескивала хромированная сталь револьвера.

– Оба – мои старые и верные товарищи, – продолжал Баярд. – Мы раз двадцать летали вместе, вы понимаете, что это значит? Иными словами, расхождений между нами нет ни малейших. Они отлично знают, кто я такой. А теперь пришла пора узнать, кто такой вы.

– Гупси Кюссен… – начал было Фалько.

Баярд прервал его, вскинув руку:

– Меня также очень интересует, какую роль сыграл в этом деле пресловутый Гупси. Но он исчез, и мне придется довольствоваться вами.

– Ерунда какая-то, честное слово…

И снова Баярд взглядом заставил его замолчать. Он смотрел изучающе, как будто между ними было установлено увеличительное стекло.

– Должен отдать должное вашему исключительному профессионализму. Всего за неделю соткали идеальную паутину. Не в одиночку, разумеется, – с помощью других. Но свою роль исполнили безупречно. И одурачили меня полностью.

– Никого я не дурачил.

– Вы недооцениваете мои умственные способности. Мои – и моих товарищей. И напрасно.

Баярд замолчал. Потом улыбнулся – в тусклом свете керосиновой лампы улыбка казалась зловещей. Ладонью он отбросил волосы со лба.

– Одна только Эдди не поверила вам, помните? Слишком красив, сказала она. Слишком элегантен, слишком обаятелен, слишком щедр, слишком безупречен. – Он улыбнулся шире. – Женская интуиция. А я дурак, не принял ее слова на веру.

Фалько, делая вид, что смотрит ему в лицо, на самом деле подробно оглядывал каюту. Это был отработанный прием – притворяться, что смотришь в одну точку, тогда как глаза движутся по ее периферии. Он искал, чем бы воспользоваться: тут сгодилось бы что угодно – карандаш, вилка, пепельница.

Но на столе были только бутылка и два бокала.

Послышался приглушенный шум поезда по мосту, застучали на стыках рельс колеса. Баярд, сидя напротив, продолжал перечислять преступления Фалько. Он и его приспешники вываляли в грязи людей, которые могли бы причинить франкистам вред. Он переводил деньги в швейцарский банк, о котором Баярд понятия не имел, и вручил ему чек – якобы свой спонсорский вклад в создание антифашистского фильма. И потом представил эту сумму как взятку или плату за предательство.

– Вы последняя мразь, – добавил Баярд. – Грязная подосланная крыса.

– Я все же хотел бы покурить, – настойчиво сказал Фалько, желая использовать все возможности.

Баярд не удостоил его ответом. Почти угрожающе он придвинулся почти вплотную – так, что их лица оказались рядом. Сдерживаемая ярость горела в глазах, сводила губы в тонкую, твердо прочерченную линию.

– Пусть вас не обманывают мои манеры. Я не всегда был задирой-интеллектуалом, Гонкуровским лауреатом, «анфан террибль» французских левых. Да и сейчас не вполне таков, каким могу показаться. Я сидел в окопах Первой мировой, я воевал в Испании за свои идеалы. И продолжаю воевать. И на самом деле наш разговор – часть этой борьбы. И то, как я намереваюсь поступить с вами, – тоже… Вы слушаете меня?

– Слушаю.

– Я предполагаю, что вы профессионал. А такие люди не станут действовать без подготовки, наобум. И потому надеюсь, вы осознаёте все, что я говорю. Ночь у нас с вами будет долгая. Особенно долгой она покажется вам… И потому оставим предисловия, чтобы не утомляться больше, чем нужно.

Баярд поднялся на ноги, распрямился – головой под самый потолок каюты.

– Мне нужно знать, кто все это организовал. Вам понятно? Только так я сумею предотвратить главный удар. И понять, есть ли шансы выжить.

Фалько, поняв, что первая линия обороны прорвана и время работает против него, решил отвести войска на вторую.

– Шансов немного. Мне так кажется.

От этих слов Баярд высоко поднял брови:

– Ага. Все-таки вы знаете больше, чем говорите.

– Самую малость. Зато умею домысливать.

– Вот как? И что же именно?

Фалько быстро соображал. Искал, чтó сказать сейчас, чтó приберечь для третьей линии обороны. И не находил ничего подходящего. Баярд, словно почувствовав, поглядел на своих спутников, а потом на него:

– А знаете, почему вас не связали? Потому что можно просто держать вас под наблюдением – Веццани бьет без промаха. И еще потому, что мы все трое в глубине души мечтаем, чтобы вы, друг мой, выкинули какой-нибудь фортель, и тогда можно будет со спокойной совестью прострелить вам руку или ногу. Однако вы ведете себя на редкость благоразумно.

– Никаких фортелей выкидывать не собираюсь. Зато готов рассказать все, что мне известно об этой афере, хоть известно и немного…

– Вы называете это аферой?

– Разумеется. Афера и есть.

– И намерены рассказать то немногое…

– Именно так.

– Что же, например?

– Все организовал Гупси Кюссен.

Баярд снова поднял брови:

– Гупси?

– Да.

– А на кого он работает?

– Этого я не знаю. Но работает он не бесплатно.

Баярд не кивнул, а медленно, задумчиво наклонил голову. Казалось, он размышляет над словами Фалько. Потом взглянул на Пти-Пьера, который все это время неподвижно стоял, прислонясь к переборке, и тот вытащил из кармана клещи и моток шнура.

– Сейчас мы вас все-таки свяжем, – холодно произнес Баярд. – И рот заткнем… Не потому, что боимся, что вас услышат… Кто тут услышит? А для собственного моего комфорта. Неприятно слушать вопли в закрытом помещении, да еще таком небольшом.

Неторопливо приблизился Пти-Пьер. По тупому выражению глаз, по жестокости и безразличию, которыми веяло от его коренастой фигуры, Фалько ясно вообразил свое ближайшее будущее. Время истекало, и вторая линия обороны грозила вот-вот пасть.

– Любопытно, сколько вы продержитесь, – сказал Баярд. – Мне эта процедура будет внове. Никогда прежде не применял… Должен сказать, это всегда шло вопреки моим принципам, но, согласитесь, сейчас обстоятельства чрезвычайные.

Пти-Пьер уселся напротив и принялся разматывать шнур. Клещи он положил на стол, но, как с сожалением заметил Фалько, слишком далеко. Не дотянешься – пуля Веццани окажется проворней.

– А для Пти-Пьера это дело привычное, – добавил Баярд. – Вы, наверно, и сами догадались, не правда ли?

Третья линия обороны, решил для себя Фалько. И последняя. Если и она не выдержит, останется только все же схватить клещи или бутылку, принять выстрел, ну а дальше – как говорится, «встанет солнце в Антекере, а сядет, где бог захочет…» Уж куда кривая вывезет.

– Я коммунист, – сказал он.

Секунд на пять воцарилось молчание. Баярд смотрел на него с открытым ртом.

– Не верю.

– Управление специальных операций, – твердо продолжал Фалько. – Если со мной что-нибудь случится, вы – все трое – покойники.

Пти-Пьер, не слушая диалога, уже собирался завести ему руки за спину и связать, но Баярд жестом его остановил.

– Боюсь, я так и так покойник… – Глаза его враждебно уперлись в лицо Фалько. – Итак, что значат ваши слова?

– Во французской компартии у вас есть враги. Коминтерн считает вас человеком ненадежным и слишком влиятельным. Человеком, который не подчиняется партийной дисциплине, неуправляем, своеволен и чересчур самостоятелен. И потому ищут предлоги, чтобы опорочить вас.

– Опорочить – или уничтожить?

– Нет, речь только о политической смерти. Цель – развенчать вас. Подрезать крылья герою испанской войны. Есть мнение, что вы слишком тщеславитесь своим участием в ней.

Баярд смерил его взглядом:

– Чушь какая…

– Может быть. Но так они считают.

– Формально я не коммунист, но они знают, что я беззаветно предан партии.

Фалько сделал вид, что силится произнести чье-то имя.

– Тук-хачевский, – выговорил он наконец.

– Генерал?

– Он самый.

– Ну, и при чем тут он?

– В Москве идет суд над ним и другими участниками фашистского заговора.

– Это мне известно. Совершенно нелепые обвинения. Я хорошо его знаю.

– Вот в этом-то все дело.

Маслянистый свет неожиданно качнувшейся лампы озарил хмурое лицо Баярда.

– Что за ерунда… Какое отношение это имеет ко мне?

– Вы дружили с ним? Гостили у него на даче у Черного моря?

– И что?

– А то, что НКВД пристегивает к этому делу вас. Чистит все его окружение, считая, что оно поголовно заражено враждебными настроениями и состоит на жалованье у иностранных держав.

– Это ложь.

– Мне можете об этом не говорить!

Явно озабоченный, Баярд прошелся по каюте. Потом остановился возле Веццани с его револьвером, вытащил сигареты и сунул одну в рот.

– Если даже все так, как вы рассказываете – во что я не верю, – я в отношении Тухачевского особого внимания не заслуживаю… Столько трудов, и хлопот, и денег – неужели все ради того, чтобы вывести меня из игры?

– Не знаю. Я выполняю приказ, а приказ был – дискредитировать вас.

Баярд чиркнул спичкой, прикурил и трижды затянулся, прежде чем заговорил снова:

– Кто предоставил прессе эти фальшивые документы?

– Опять же не знаю. Советская разведка, наверно. Или Коминтерн.

– А наци? А франкисты?

– О них ничего не могу сказать.

Баярд – руки в карманах, глаза сощурены, сигарета в зубах – долгим взглядом окинул Фалько. И спустя минуту покачал головой.

– Попытка была неплоха, – сказал он. – Я чуть было не поверил. Даже засомневался… Но не сработало. Так что начнем все сначала.

Он повелительно кивнул Пти-Пьеру, который уже вытянул руки со шнуром, готовясь вязать Фалько. В этот миг снаружи донеслись отдаленное трак-трак-трак поезда, проходящего по мосту, и одновременно – скрип сходней. Трое повернули головы к трапу, а Веццани поднял со ступеньки револьвер.

– Там кто-то есть, – сказал Баярд.

Как правило, все решающее происходит в считаные секунды. Фалько, который был от природы одарен умением узнавать или предчувствовать эти секунды, развил его годами тренировок. И действовал в соответствии со своими навыками. Повинуясь первому импульсу, когда уже не остается времени на расчеты или размышления. Впрочем, он и так почти целый час ждал удобного случая.

Был там кто-то снаружи, как решил Баярд, или никого не было, значения уже не имело. Важно было, что случай наконец представился: противники на краткий миг отвлеклись, а главное – отвлекся тот, кто держал в руке оружие. И этот миг Фалько не упустил. Дальнейшее стало чередой отработанных до автоматизма действий. Методичных и четких, как балетные па. И столь же привычных.

Прежде всего в ход пошла бутылка. Фалько, который чуть ли не с первой минуты определил расстояние, ухватил ее за горлышко в ту самую секунду, как вскочил со стула.

Затем сильным толчком отпихнул Баярда в сторону – первой целью должен стать Веццани. И, разумеется, его револьвер. Сделал два быстрых шага к корсиканцу, занося бутылку, и когда понял, что не успевает, потому что тот уже выцеливал его, водя стволом, – сократил дистанцию, метнув бутылку Веццани в лицо. И даже не задержался, чтобы оценить результат, потому что когда раздались глухой удар, звон разбитого стекла и болезненный вскрик, поспешил ногой отшвырнуть уроненный револьвер под стол.

Из двоих оставшихся первым атаковал Пти-Пьер. Он ринулся на противника головой вперед, которую, как пушечное ядро, несло вперед мощное коренастое туловище, но Фалько уже бывал в подобных ситуациях, и кроме того, на его счастье, в тесной каюте негде было разогнаться. Так что он остановил нападавшего, ударив его локтем между глаз и следом – кулаком в висок, с такой силой, что ушиб костяшки. Глаза у француза закатились. Он рухнул на колени, ища в воздухе опору. Фалько не стал препятствовать ему в этих поисках, потому что тот уже не представлял опасности и еще потому, что пора было переключить внимание на Баярда, который на четвереньках искал под столом револьвер. Вернее, только что нашел.

Ну, хватит на сегодня, подумал Фалько. Две трети – хороший процент потерь. И потому взлетел по трапу наверх, пинком открыл дверь и выскочил на палубу и в ночь, имея в виду по сходням сбежать на причал и затеряться в темноте.

И уже почти выполнил свое намерение, когда какая-то тень преградила ему путь вперед, а вторая стремительно оказалась сзади.

Он получил удар по затылку. Сначала перед глазами вспыхнули и закружились мириады светлячков. Потом все исчезло.

Хоть бы не свалиться в воду, была его последняя мысль.

И остатками гаснущего сознания Фалько ощутил, что летит в бездонный темный колодец.

17. Разговор

Он поднял веки и увидел перед собой неизвестного человека, на лицо которого ложился маслянистый отблеск керосиновой лампы – да, той же самой, потому что Фалько опять оказался в каюте на барже. И теперь, выплывая из тьмы и ошалело моргая, он прежде всего увидел черные живые глаза, внимательно всматривавшиеся в него. Фалько лежал на полу вверх лицом. Боль разливалась от затылка до самых плеч, сводила мышцы шеи, и каждый толчок крови в правом виске, вызывая мучительную дурноту, словно отдавался в самых отдаленных глубинах мозга. Пошевелившись, он поднес непослушную руку к лицу, застонал. Его тошнило.

– Запоздал я немного, – сказал незнакомец. – Перестарались с вами.

Он говорил по-испански с легким чужестранным акцентом. Сидел на стуле и курил. С пола Фалько разглядывал его лицо – усы, острый нос, глубокие залысины в редеющих волосах. Средних лет. Судя по всему, невелик ростом, но крепок; на нем были костюм в полоску, рубашка, галстук.

– Как себя ощущаете?

Фалько, не отвечая, дотронулся до нестерпимо ноющего виска. Потом сделал попытку приподняться, но от этого движения снова застонал. И опустил голову на дощатый пол.

– Вам бы еще полежать.

Фалько, не послушав, предпринял вторую попытку. На этот раз незнакомец – от его одежды пахло нафталином и табачным дымом – наклонился, помог подняться и усадил на стул.

– Мне бы чего-нибудь от головной боли, – сказал Фалько, ощупывая карманы.

Он постепенно приходил в себя. Все еще неловкими движениями выудил из кармана трубочку с кофе-аспирином, вытряс оттуда две таблетки и оглянулся, ища, чем бы их запить. Однако заметил лишь два бокала на столе. У подножия трапа лежали осколки разбитой бутылки. Кто-то аккуратно собрал их в кучку и смел в угол.

– Сейчас.

Незнакомец подошел к стенному шкафу. Снял с полки бутылочку, откупорил и понюхал. Потом вернулся к столу и, наполнив один бокал, протянул его Фалько.

– Где Баярд? – спросил тот.

– Ушел.

– А те двое?

– Тоже.

– Куда?

Неизвестный вытащил кисет с уже свернутыми самокрутками, прикурил новую от предыдущей, а ту бросил в пустой бокал.

– Вам этого знать не нужно.

И с этими словами положил кисет на стол перед Фалько, как бы предлагая угощаться.

– Они исчезли из вашей жизни, – добавил он. – И никогда больше в ней не появятся.

Фалько смотрел не на кисет, а на его владельца:

– Что вы здесь делаете?

– Улаживаю кое-какие текущие дела, – тот вяло пожал плечами. – В мои обязанности входит улаживать дела такого рода.

– А кто вы такой?

Ответа не последовало. Незнакомец продолжал курить, облокотясь на стол и не сводя глаз с Фалько. Через минуту вновь пожал плечами:

– Мне любопытно, какую именно роль сыграли в этой истории вы… Пока могу представить себе лишь часть.

Фалько глазом не моргнул. И бесстрастно выдержал проверку.

– Не понимаю, о чем вы. Какая история?

Выпустив дым, незнакомец впервые улыбнулся. Мягко и вежливо.

– Не пытайтесь меня уверить, будто вели тут с Лео Баярдом задушевные разговоры. То, что мы здесь застали, к этому не располагало.

Он не объяснил, кто такие «мы». В каюте они были вдвоем, и Фалько решил, что остальные – на палубе или на причале. По затылку ему врезали очень грамотно. А его собеседник, по виду судя, был специалистом не по этим делам. Ну или производил такое впечатление. Сомнительно, что он действовал в одиночку.

– Забавная штука вышла с этим вашим Баярдом, – сказал незнакомец. – А? Никому и в голову подобное не могло прийти. Такой человек – видный писатель, герой… А оказалось – снюхался с фашистами. Даже деньги от них брал регулярно, как жалованье. Вот ведь – век живи, век учись…

Он задумчиво рассматривал тлеющую сигарету. Потом стряхнул пепел в бокал.

– Неожиданно, правда?

Фалько молча кивнул. Головная боль мало-помалу стихала.

– Поначалу я сомневался, прямо вам скажу. А вот мои коллеги – и даже, можно сказать, руководители – ни минуты! И твердили: Баярд предал своих. И сочли представленные доказательства убедительными. Поверили. А я вот, положа руку на сердце, – нет. Не до конца.

Он снова замолчал. Пристальней, чем раньше, взглянул на Фалько, и тот убедился, что эти глаза умеют смотреть очень жестко. Незнакомец договорил:

– И сейчас не верю.

Фалько, с каждой минутой соображавший все отчетливей, сложил наконец два и два. Постепенно, хоть и медленно, все становилось на свое место. Беда была в том, что место это не сулило Фалько ничего хорошего и спокойствия не вселяло.

– Тем не менее мне отдали приказ, – продолжал незнакомец. – Заняться этим делом. Ну, вот я и занялся.

По мосту снова прогромыхал состав. Трак-трак-трак, донеслось издали. Незнакомец на мгновение прислушался, посасывая сигарету. Потом снова взглянул на Фалько:

– Ваше присутствие здесь кое-что мне прояснило. За те четверть часа, что вы лежали тут без чувств, я успел подумать. И это оказалось плодотворно.

– Что с Баярдом? – резко спросил Фалько.

– Я ведь вам сказал, – незнакомец флегматично стряхнул пепел. – Ушел. Боюсь, что исчез в пучине бурного моря житейского.

Он жестом предложил Фалько закурить, но тот так же молча отказался. Голова еще не вполне пришла в норму. Незнакомец покрутил в пальцах кисет, прежде чем спрятать.

– Сомневаюсь, что вы когда-нибудь еще услышите о нем. По крайней мере, в физическом аспекте… Может быть, он сбежал в нацистскую Германию или в Испанию к Франко, с которым находился в тайном союзе. Может быть, скрылся в Италии, в Швейцарии или в Южной Америке, чтобы наконец воспользоваться деньгами, полученными за свою двойную игру. Может быть, его вывезут в Россию и там представят счет к оплате. Кто знает?! – На губах у него вновь появилась та же мягкая любезная улыбка. – Интересно бы узнать ваше мнение.

– О чем?

– О Баярде в Советском Союзе.

– Сомневаюсь, что он одолеет столь дальний путь.

Незнакомец застыл секунды на две, разглядывая Фалько с новым интересом.

– Меня не обманули, – сказал он наконец, не отводя пытливого взгляда. – Вы, помимо прочих достоинств, наделены еще и проницательностью. Строго между нами – я тоже сомневаюсь. Представляете себе допрос на Лубянке или процесс в Москве? Он ведь может поколебать официальную версию и обнаружить нестыковки. Так что это было бы не ко времени, а время наше, к несчастью, не для мучеников.

Для Фалько все становилось очевидно.

– Его, наверно, сейчас вообще уже нет в живых, – рискнул предположить он.

– Скорей всего… О нем сейчас известно ровно столько, сколько нужно. Он сыграл, вернее, отыграл свою роль, и в скором времени его имя появится на первых полосах газет и сообщений информагентств… – По лицу скользнула саркастическая усмешка. – Разве не так? Дальнейшее – каким бы оно ни было – уже никого не интересует.

Он докуривал сигарету до самого хвостика, рискуя обжечься. Затянулся в последний раз и бросил крошечный окурок в бокал к предыдущему.

– И все же – как вы себя чувствуете?

В голосе его не было насмешки. Фалько ответил:

– Получше, получше. Но не перестаю спрашивать себя – почему я жив?

– Да… – Вопрос словно бы дал незнакомцу пищу для размышлений. – Вероятно, вы постоянно об этом думаете. На вашем месте я бы тоже недоумевал.

И с этими словами встал со стула. Фалько не ошибся – он и впрямь оказался невысок, но очень широк в плечах. Пиджак в полоску был узок для них. Оружия при незнакомце вроде бы не было.

– Выглядите все еще неважно. Вам полезно будет подышать свежим воздухом. – Незнакомец накинул кожаное пальто и показал наверх: – Давайте пройдемся, сеньор…

И как бы в нерешительности оборвал фразу. Фалько тоже поднялся – осторожно, потому что ноги не держали. И оказался на голову выше незнакомца, но того это вовсе не смутило.

– Как к вам обращаться? Сеньор Гасан? Сеньор Фалько?

– Да как хотите.

– Тогда Фалько. В конце концов, под этим именем вы значитесь в бумагах, которые я изучил. А меня, если угодно, можете звать…

– Пабло, – прервал его Фалько. – Полагаю, что могу называть вас Пабло.

Сена, похожая на черный широкий пролом, беззвучно струилась внизу, у подножия набережной, вымощенной брусчаткой, влажной от ночной росы. Двое неторопливо шли в темноте, которая под плотной кроной листвы казалась еще гуще. Один-единственный фонарь горел впереди, освещая арку моста.

– Трудные моменты, – подвел итог Коваленко.

Фалько все еще размышлял о том, что сулит ему нежданная встреча с шефом советской разведки в Испании. И о том, каким непостижимым образом он идет сейчас своими ногами, а не плывет бездыханным вниз по течению.

– Трудные, – настойчиво повторил русский. – Сложные.

Он говорил тем же мягким спокойным тоном, что и раньше, когда они спускались по сходням на причал и шли по набережной. Поначалу он сделал несколько банальных замечаний по поводу ситуации в Испании, посетовал на обстановку в тылу, на бесконечные политические дискуссии в Валенсии, на неразбериху, царящую в Республике и ставящую под угрозу военный успех. И поскольку не сказал ничего такого, чего бы не знал Фалько, тот ждал дальнейшего.

– Вы спросили, почему еще живы.

Фалько обернулся и взглянул на безликие массивные фигуры двух телохранителей, которые следовали за ними на таком расстоянии, чтобы не слышать разговор. Несомненно, это кому-то из них он обязан ужасной ломотой в затылке, да и неудивительно: русские они или испанцы, охранять Коваленко кому попало не доверят. Народ отборный. Элитные агенты красных, дисциплинированные и натасканные.

– Это один из многих вопросов, которые не дают мне покоя.

– На одни есть ответы, на другие нет. Понимаете меня?

– Понимаю.

Почти соприкасаясь плечами, они в молчании сделали еще несколько шагов.

– Мне говорили о вас. – Коваленко сделал кратчайшую паузу и тотчас продолжил, словно опережая возможный комментарий: – Говорил человек, который в этой истории участия не принимает.

Они шли в плотной тени деревьев, но Фалько чувствовал на себе его взгляд.

– Ваши пути несколько раз пересекались. Я многое о вас знаю. Привычки, характер, отношения с начальством… Правда, что вашего шефа прозвали Вепрем?

Фалько не ответил. Они вышли к тому месту, куда уже доходил издали свет фонаря. Подошли к туннелю под железнодорожным мостом, и Фалько понимающе оглядел темную арку. Незаметно, через плечо посмотрел на телохранителей, прикидывая расстояние и возможности.

– У вас, кажется, объединили спецслужбы в одних руках, – продолжал меж тем русский. – Это очень разумная мера. Надеюсь, подобное произойдет и в Республике. Вы себе не представляете, как трудно наладить координацию разных структур и как губительна их разобщенность и взаимная ненависть. Если бы энергию, которую республиканцы тратят на междоусобицу, они использовали на фронте, фашистов уже давно духу бы не было… Не верите?

– Отчего же? Вполне возможно.

Они подошли уже к самому туннелю. Фалько снова обернулся. Два черных силуэта маячили на расстоянии, а Коваленко не казался неодолимым препятствием. Снова показалось, что самое верное решение, как тогда, на мосту, – броситься в реку, тем более что часы у него теперь водонепроницаемые. И все же купаться во второй раз не хотелось. Да еще ночью.

– Полагаю, вы и те, кто вас послал, знаете, что происходит в Москве. Процессы над изменниками и прочее.

– Кое-какие сведения доходили.

Трудные времена теперь настали и для Советского Союза, настойчиво говорил русский. В стране происходят огромные перемены, и совсем не легко отличить врага от друга. Каждый день приносит новые неожиданности – разоблачают саботажников, внедренных шпионов, врагов народа. Многих закордонных разведчиков отозвали в Москву, и не все вернулись к месту службы. Может быть, сгинули в тюрьмах и трудовых лагерях.

Фалько теперь слушал с живым интересом. Он перестал прикидывать в уме варианты спасения и все внимание устремил на слова Коваленко. Подобные излияния как-то не к месту, подумал он. С чего бы это шефу советской разведки в Испании откровенничать с вражеским агентом?

– Такие люди, как мы, – продолжал тот, – разумеется, каждый на своем уровне, должны следить не только за каждым своим словом, но даже за выражением лица, потому что непременно найдется доброхот, который истолкует его по-своему и немедленно доложит в Москву. Расскажи-ка анекдот про Сталина – вместе со всем своим семейством поедешь в Сибирь.

– Я думал, что на таком посту вы всего этого можете не опасаться.

– Ах, вы думали? – Коваленко еле слышно рассмеялся. Фонарь освещал только его лицо. – А вот ваш шеф, к примеру, может себе позволить шутку про Франко?

– Он шутить не любит, – двусмысленно ответил Фалько.

– Я ветеран всех мыслимых войн, человек более чем обстрелянный. Я разрабатываю операции, я вербую и готовлю агентов, я разыскиваю перебежчиков, заочно приговоренных к смерти. У меня ордена Ленина, Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Я служил в ГПУ, а теперь в НКВД и выживал там, где другие погибали. Хотите, расскажу вам кое-что забавное?

Они остановились перед самым туннелем. Фалько, покосившись, благо стоял вполоборота, отметил, что замерли и два силуэта позади.

– Насколько я знаю, все, кто были моими начальниками с семнадцатого года, когда я вступил в Красную армию, один за другим пали жертвами чисток. Им предъявляли совершенно абсурдные обвинения, однако же вот… Как говорит товарищ Сталин, есть человек – найдется и вина.

Ева Неретва, подумал Фалько. Товарищ Пабло постепенно сужает круги, подбираясь к этой теме, – но зачем? Фалько снова взглянул на черную полосу воды и зев туннеля.

– Военные в больших чинах, герои революции и Гражданской войны, ветераны партии… И представьте себе, все они на суде признавались, что были агентами империализма, называли себя врагами народа… Я едва ли не единственный из того призыва, кто еще жив и на свободе.

Фалько слушал его напряженно и немного растерянно. Впитывал каждое слово, вникал в каждый оттенок смысла. Доверительный и миролюбивый тон Коваленко не давал забыть, что этот человек – его силуэт был едва различим во тьме, – так спокойно и непринужденно стоявший рядом, возглавляет мощную организацию шпионов и убийц. И что двое таких находятся сейчас в десяти шагах у него за спиной.

– Несколько дней назад мне прислали из Москвы две инструкции. Одна содержала приказ ликвидировать Лео Баярда, по поводу которого мои руководители получили то, что на их языке называется «неопровержимые доказательства» его причастности к троцкистской деятельности, его работы на иностранные разведки, его счетов в швейцарских банках и прочего, вам известного.

– С чего вы взяли, что мне это известно? И что именно мне известно?

Снова послышался негромкий смех. Несмотря на темноту, Фалько по блеску глаз понял, что Коваленко не сводит с него пристального взгляда.

– Не обижайте моих информаторов. Тем более не будем попусту тратить время – его у нас немного. Как я сказал, мне почти одновременно отдали два приказа. Первый – закрыть вопрос с Баярдом. Второй – прибыть в Москву. И вот это мне не очень нравится. В свете того, что я рассказал вам, такая перспектива не может не встревожить советского человека, какое бы положение он ни занимал.

– Сомневаюсь, что вы…

– Предоставьте сомневаться мне, а сами просто слушайте. – Хотя Коваленко понизил голос, было заметно, что тон стал почти неприязненным. – Мы вышли на эту прогулку не за тем, чтобы вы излагали свои сомнения, на которые мне, честно скажу, плевать, а затем, чтобы выслушали, что я имею вам сообщить… Понятно?

– Понятно.

– Вот и хорошо. Итак, эта вот инструкция, которая сводится к «возвращайтесь на родину, товарищ, нам надо кое-что обсудить», меня не обрадовала. Слишком много я повидал на своем веку, чтобы клюнуть на такую наживку. Может быть, в Москве и впрямь решили что-то со мной обсудить, а может быть – присоединить меня к тем, кто подписал признание ради спасения семьи или чтобы умереть легкой смертью.

Коваленко замолчал. Взял и долго держал намеренную, театральную паузу.

– У вас есть семья? – спросил он наконец.

– Не помню.

– А у меня дочка.

– Да? – Фалько с интересом поглядел на Коваленко, представшего ему в новом свете. – Не знал.

– Теперь знаете. Она у меня одна… Сейчас лечится в швейцарском санатории. У нее слабые легкие. Мать у нее умерла, она воспитывалась у моей сестры.

– Понимаю.

– После долгих раздумий я разработал план. Закрыть дело Баярда, но без оглядки на мое начальство.

– А вот этого – не понимаю.

– Сейчас поймете. У меня создалось стойкое впечатление, что вся история с Баярдом сфальсифицирована вашей службой и абвером. При участии еще кое-каких структур.

– Почему же тогда вы действовали против него? Если вся история с ним – моих рук дело, как вы утверждаете.

Коваленко снова помолчал. Казалось, он пытается одолеть последние сомнения. На краткий миг и впервые за все это время Фалько понял, что собеседник колеблется.

– С одной стороны, – сказал тот наконец, – я выигрываю время и могу задержаться с выездом в Москву. С другой – кое-что предлагаю третьим лицам. Совершаю акт доброй воли.

– Кому же?

– Вам. И вашим руководителям.

По мосту снова с грохотом пронесся поезд. Фалько, переждав шум, не сразу, но обрел дар речи:

– Иными словами, вы решили стать перебежчиком?

Коваленко полуобернулся к своим телохранителям, по-прежнему державшимся в отдалении, и отдаленный свет очертил абрис его лица. Он еще больше понизил голос:

– Мне больше нравится слово «дезертир»… Но смысл от этого не меняется. Да, таков мой план, хоть вы и сформулировали его слишком упрощенно.

– А почему именно к нам?

– Немцам я не доверяю: с них станется выдать меня Советам в обмен на что-нибудь. Итальянцы меня не любят. В Англии слишком сыро: моей дочери не показан тамошний климат. А швейцарский санаторий – это чересчур дорого.

Фалько с заметным усилием тщился все это уразуметь. Придать услышанному вид хоть какого-нибудь правдоподобия. А Коваленко, высказав главное, пришел ему на помощь – облегчил анализ:

– Испания – идеальное место. Я, разумеется, имею в виду территорию, которую контролирует генерал Франко. Республика обречена. Потерпит поражение. Я даю ей год жизни, ну, самое большее – два. Я там провел десять месяцев и отвечаю за свои слова.

– Мне это удивительно: я предполагал, что в вас сильнее вера в окончательную победу коммунистической пролетарской Испании.

Русский прищелкнул языком, демонстрируя разочарование:

– Вашим соотечественникам на самом деле одинаково чужды и фашизм, и коммунизм. И на каждого идейного борца приходится десять оппортунистов. По-настоящему им милы только анархические идеи, и это делает людей по-настоящему опасными и непредсказуемыми. Даже самым дисциплинированным дико само слово «дисциплина». Но это не мешает им умирать с честью, потому что испанцы – первоклассные вояки. Хотя, на свою беду, они всегда останутся испанцами.

С этими словами он повернулся к охранникам и резким требовательным тоном человека, привыкшего, что его слушаются без промедления, что-то повелительно сказал им по-русски. Потом взял Фалько под руку и повел по туннелю, храня молчание, так что тишину нарушали только шаги. Рот он раскрыл лишь на другом конце, когда убедился в очередной раз, что телохранители остались позади.

– Я хочу, чтобы вы занялись всем дальнейшим – разумеется, не вы лично, а ваша контора. Чтобы обеспечили безопасность мне и моей дочери. А я вам за это… Вы представьте, сколько я могу рассказать вам о Республике. Ибо располагаю бесценными сведениями – списками агентуры, структурой правительственных органов. Знаю все тамошние интриги и всех иностранных добровольцев. Поставки вооружения – объем и сроки. Знаю об отношениях между коммунистами, анархистами и социалистами… Уловили мою мысль?

Фалько не колебался ни секунды.

– Все сделаю, – сказал он. – Это в самом деле чистое золото.

– Вот именно.

– А что дальше?

На этом конце туннеля было немного светлее. Горели два фонаря на ближайшей улице, и желтоватые блики ложились на влажную брусчатку. От этого лицо Коваленко виделось отчетливей – четче обрисовались острый нос и почти лысый череп. Темная полоска усов, вместо того чтобы выделять это лицо из тысяч других, стирала его особость, делая совсем непримечательным. Фалько подумал, что с такой внешностью сидеть бы за столом в банке, в канцелярии или какой-нибудь конторе: взглянут на тебя – и сейчас же забудут.

– Утолив любопытство вашей контрразведки, я намереваюсь перебраться куда-нибудь в Южную Америку. Или, быть может, в Соединенные Штаты. С дочерью, само собой.

– Не надейтесь, что вас озолотят. В нашем ведомстве сидят ужасные скряги.

– Да вы не беспокойтесь за меня. Я человек предусмотрительный и кое-что скопил на черный день. Мне нужны от вас только защита и приют на первое время.

– И неприкосновенность, полагаю.

– Само собой. За моей головой наверняка пошлют моих бывших коллег, не хватало мне еще опасаться ваших. Хотелось бы, если можно, не более одного врага за раз.

Он помолчал, задумчиво глядя на туннель.

– А дальше… Дальше уж и сам справлюсь, – медленно произнес он чуть погодя. – И… как знать, даже мемуары напишу.

– Рано или поздно вас найдут.

– Может быть… Но я принял кое-какие меры предосторожности. Если товарищ Сталин меня не тронет, я не предам огласке то, что мне известно о нем и о других персонах. О грехах юности и еще кое о чем.

– Вам видней, – безразлично ответил Фалько. – Знаете, что делаете.

– Знаю, уверяю вас. Ну и, подводя итог, вот вам ответ на ваш вопрос. Вы остались живы и не составили компанию Баярду, ради того чтобы срочно и совершенно секретно передать своему шефу – и только ему одному – все, что я вам сейчас рассказал. Помните – ему одному. С тем, чтобы он – тоже без посредников – лично уведомил генерала Франко.

Он вытащил из кармана визитную карточку и вложил ее в руку Фалько.

– Достаточно будет позвонить по этому номеру телефона – там предупреждены и ждут. В вашем распоряжении сорок восемь часов.

– Не сомневаюсь, что ваше предложение примут.

Коваленко достал кисет, а из него самокрутку и сунул ее в рот.

– О-о, да, – холодно ответил он. – Разумеется, примут.

Он чиркнул спичкой, прикрывая огонек ладонями. Осветилось худое лицо и черные живые глаза, устремленные на Фалько.

– Еще вопрос, – сказал тот. – Почему я? Почему вы меня выбрали в посредники?

Коваленко погасил спичку, помахав ею в воздухе.

– Как ваша голова?

– Прошла.

– Не озябли? Вы легко одеты.

– Нет, ничего.

Коваленко показал на скамейку, стоявшую у входа на причал:

– Это хорошо, потому что ваш вопрос весьма кстати, и мы еще не договорили.

Скамейка была мокрая от росы, и они решили не присаживаться. Остались на ногах, глядя на широкую темную полосу речной воды, где отражались огни другого берега и фары автомобилей, кативших по шоссе на Версаль.

– Я много знаю о вас, – сказал Коваленко. – Может быть, больше, чем о любом другом агенте противника.

Он пристально смотрел на Фалько, покуда тот открывал портсигар и щелкал зажигалкой, прикуривая.

– И вы, наверно, догадываетесь, откуда я эти знания почерпнул.

Фалько не ответил. С полминуты он молча курил. Потом наконец спросил, не глядя на собеседника:

– Она вернулась в Москву?

– Да. Выполнила приказ, к которому в ту пору и я приложил руку. Ей пришлось отвечать за провал операции с золотом в Танжере.

– Это было необходимо?

– Необходимо ли – не знаю. Знаю, что неизбежно.

Какое-то время они молча курили, глядя на Сену и огни на другом берегу.

– Я ждал ее в Марселе, – вдруг сказал Коваленко. – Там мы и встретились. Полдня и целую ночь провели в разговорах. Я ее расспрашивал, вернее, допрашивал.

– Допрашивали… – задумчиво протянул Фалько.

– Перестаньте, не передергивайте. Спокойный был разговор, без угроз и прочего… Поговорили, и я передал ей приказ – прибыть в Москву. Она даже ни о чем не спросила. – Коваленко помолчал, поднес к губам сигарету, и уголек на конце разгорелся ярче. – Вы же знаете ее.

– Знаю – или знал?

Несмотря на темноту, Фалько заметил, как русский пожал плечами:

– Я сам сообщил ей, что по инструкции, которую я получил, она должна в Москве доложить о неудаче лично. Она глазом не моргнула. Вы ее знаете и, значит, понимаете, о чем я. Выслушала, не возражая. Кивнула. Невозмутимо и дисциплинированно.

– Вы предупредили ее, чем это может кончиться?

– Необходимости не было. Она все сама прекрасно понимала. Никто ее не обманывал, и она сама себе не лгала. Не в ее привычках это было.

– Верно.

– Я на целый день снял с нее наблюдение, пока занимался всякими формальностями… Она была моим лучшим агентом, и я счел это своим долгом перед ней. Не примите за признак слабости.

Эти слова вызвали на губах Фалько улыбку – верней, неопределенную усмешку.

– Что вы… И в мыслях не было.

– Она этого заслуживала, понимаете?

– Прекрасно понимаю.

– Я дал ей сутки, чтобы исчезнуть, но она этим не воспользовалась. И была совершенно бесстрастна. Ни разу не возразила. Не возмутилась. Села на теплоход «Жданов», шедший в Баку, – и все на этом.

– Вы ее больше не видели?

– Нет.

– А что вам о ней известно?

– Ничего. – Коваленко помолчал. – Центр подтвердил прибытие. И больше я о ней не слышал.

– Она жива?

– И этого я тоже не знаю. Поверьте, я говорю правду.

– И даже не пытались выяснить ее судьбу?

– В том случае, если дело приняло скверный оборот, мое вмешательство ей бы не помогло, а вот мне бы навредило. Лучше отстраниться.

– Ну да.

– Благоразумней.

– Понимаю.

– В этом я не сомневаюсь.

Вверх по реке двигался зеленый фонарик самоходной баржи, а вскоре донесся и шум мотора.

– В нашем с вами деле существует математически выверенный закон, – спустя мгновение сказал Коваленко. – Люди, наделенные патриотизмом, верой и моралью, в конце концов терпят поражение гораздо чаще тех, кто всего этого лишен.

Они стояли и смотрели на черную тушу, скользившую мимо, до тех пор, пока зеленый носовой огонь не сменился белым кормовым.

– В последний день она мне кое-что рассказала про вас, – сказал русский, когда баржа скрылась за изгибом реки. – Детали операции по освобождению лидера Фаланги, подробности танжерской истории. Она всегда говорила о вас с подчеркнутой, даже несколько чрезмерной холодностью. С таким отчасти отчужденным, что ли, уважением. Любопытно было наблюдать. Вот тут мне и пришло в голову спросить, почему она вас не убила.

– Попыталась. Не вышло.

– Да. Мне она ответила то же самое.

Коваленко затянулся в последний раз и швырнул окурок в воду.

– Забавный народ эти женщины, а? В наших с вами историях Ева – не единственная…

Фалько вздрогнул от неожиданности:

– Вы о чем?

Огни с противоположного берега блестели, отражались в глазах Коваленко. Он повернулся к Фалько, но ответил не сразу:

– Она сказала, что вы хороший агент. Однако, сдается мне, по каким-то причинам слегка вам польстила. Переоценила ваши аналитические способности. Вы не спрашивали себя, какова роль Эдди Майо в деле Баярда?

– Зачем бы мне?..

– Что же, и адмирал ваш ничего не говорил?

– Абсолютно ничего… – Фалько задумался, стараясь припомнить. – А что он должен был сказать?

– Известно ли вам, что британская разведка внесла свой вклад в дело Баярда, подтвердив ложные сведения?

– Ну, что-то такое слышал…

– Англичане со своим обычным цинизмом изображают нейтралитет, а сами втихомолку ведут собственную игру. Гитлер им представляется символом национального возрождения, и им куда интересней вернуть кредиты, выданные Сити, чем слушать барабаны войны… Симпатизируют фашистам и содействуют им при каждом удобном случае.

– И что же?

– А то, что история с Баярдом – этот самый случай и есть.

С этими словами Коваленко круто повернулся и не спеша направился к туннелю. Сбитый с толку Фалько тоже швырнул окурок в воду и еще какое-то время смотрел русскому вслед. Потом, словно очнувшись, двинулся за ним и, догнав, услышал:

– Эдди Майо работает на МИ-6.

Фалько резко затормозил, словно наткнувшись на невидимое препятствие:

– Не верю.

– А вы поверьте. – Коваленко тоже остановился. – Работала уже год назад, в Испании, когда снимала репортажи о боевых действиях. Не знаю, был ли ее роман продиктован искренним чувством или оперативной необходимостью, но все это время она информировала британцев о Баярде, а те в свою очередь делились кое-чем с испанцами и немцами.

Фалько стоял в оцепенении. Последние кусочки мозаики сошлись, точно совпали друг с другом, и от этого он чувствовал себя полным идиотом.

– Судя по всему, она и раньше знала – или, по крайней мере, подозревала, – что вы агент франкистов, – сказал Коваленко.

Фалько думал как раз об этом. Именно об этом.

– Да, это объясняет кое-что в ее поведении… – Он поднял голову и с мостовой, блестевшей от росы, как лакированная, перевел глаза на Коваленко: – Вы в самом деле считаете, что мое начальство об этом знало?

– Ни минуты не сомневаюсь.

Они вошли в туннель. И снова в темноте слышались только шаги.

– Мы думаем, что знаем женщин, а вот оно как бывает… Посмотришь иной раз повнимательней и такое увидишь, что кровь в жилах стынет.

Фалько наконец решился задать вопрос:

– А как с ней будет теперь, после того как Баярд…

– Скорей всего, никак не будет. Ни с ней, ни ее самой.

Эти слова были произнесены безличным тоном. Без оттенков. И Коваленко больше не раскрыл рта, пока не вышли из туннеля. Охранники терпеливо и покорно ждали там, где он их оставил, – под деревьями, в самой густой тьме.

– Тут ведь еще затронута моя репутация, имейте в виду, – сказал Коваленко. – Все на свете пребывают в уверенности, будто советских околпачили. А точнее – лично меня. Все – вы, нацисты, британцы… Да, я решил теперь вести собственную игру, но выглядеть дураком не желаю. Это вопрос самоуважения.

Он по-прежнему говорил ровно и монотонно, ничего не выделяя интонацией, никак не проявляя чувств. И от этой непроницаемой объективности произносимые им слова обретали особенно зловещий смысл.

– Кому-то придется заплатить, – продолжал русский с тем же леденящим спокойствием. – Или, по крайней мере, послужить доказательством, что я не хлопал ушами. Так кому же? С Баярдом все решено ко всеобщему удовольствию. Вы, как я только что объяснил, нужны мне живым. Как курьер.

Он остановился и заступил дорогу, как бы показывая, что дальше Фалько идти не надо. И тот медленно обвел взглядом небольшой плотный силуэт, окаймленный светом далекого фонаря. Глаза в темноте поблескивали смертельной угрозой, обещали, что пощады не будет.

– Речь о репутации, как я уже говорил, – добавил Коваленко через мгновение. – Вопрос взаимного уважения двух спецслужб. Впрочем, выбор у меня не особенно богатый… Вы по вышеуказанной причине на роль козла отпущения не годитесь, так что остается только Эдди Майо.

С этими словами он пошел вперед, а две массивные фигуры двинулись следом. И скоро три тени растаяли во тьме.

– Что там такое? – спросил Фалько у таксиста.

– Не знаю, месье. Проезд перекрыт.

Фалько уплатил шесть франков по счетчику, прибавил франк на чай, вылез из машины и в свете фар увидел крупный затор. Миновал мост Сен-Мишель, прошел до набережной над речными причалами, оставив слева от себя Сите и темные колокольни Нотр-Дама. На другой стороне жандармы направляли поток людей в обход. За сквером Вивиани бурлила толпа зевак, а из окон высовывались жильцы ближних домов. Обеспокоившись, он прибавил шагу.

– Не задерживайтесь, проходите, – монотонно повторял жандарм.

– Что случилось?

– Проходите… Проходите, я говорю.

Фалько пошел дальше, глядя направо. Перед домом Эдди Майо было синё от полицейских мундиров, пульсировали мигалки патрульных машин. Тут он увидел распростертое на мостовой тело, прикрытое одеялом. Хотел было остановиться, но жандарм мрачно подтолкнул его вперед.

– Что случилось?

– Женщина выбросилась из окна. С четвертого этажа. Проходите.

Фалько двинулся дальше в толпе, на все лады обсуждавшей происшествие. Он шел все медленнее, приноравливая шаги к редким ударам сердца. Пройдя немного, остановился, оперся о каменный парапет возле закрытого лотка букиниста и невидящими глазами уставился на темную воду Сены. Речь о репутации, вспомнилось ему. Об уважении.

Губы его искривились в усталой и горькой усмешке, руки зашарили по карманам в поисках сигареты.

18. Эпилог

– Ужас какой, – сказал адмирал. – Просто чудовищно.

Они с Фалько стояли в толпе посетителей, запрудивших испанский павильон на Всемирной выставке, открывшейся два дня назад. Слева от окон, откуда шел свет, за огромными стальными пилонами, поддерживавшими стропила, почти целиком занимая стену своей истерзанной геометрией в исчерна-серых тонах, висела «Герника».

– Четырехлетний ребенок накалякал бы не хуже.

– А многим нравится, – заметил Фалько.

Стеклянный глаз вместе с живым метнули яростный взгляд. Адмирал кусал усы и как будто искал того, кто осмелится своим поведением подтвердить эти слова.

– Большевистская пачкотня. Вижу, ты в искусстве не смыслишь ни х-х… ни уха ни рыла. Веласкес, Мурильо, Гойя. Вот настоящая живопись! А это… это…

Он запнулся, подыскивая подходящее определение.

– Дегенеративное искусство? – с насмешливой услужливостью подсказал Фалько.

– Да нет же, мать его… Пусть нацисты так выражаются, не путай! А тут просто монументальное надувательство! Трюк!

Фалько улыбнулся. Он очень внимательно вглядывался в полотно, ища в нем отличия от того, которое он уничтожил на улице Гранз-Огюстэн. Но почти ничего не находил. Если не считать нескольких чересчур густых мазков с подтеками, которые объяснялись спешкой, две картины казались совершенно одинаковыми. Можно не сомневаться, что решающую роль в этом сыграли фотографии Доры Маар, подруги Пикассо.

– Мы все-таки не сумели помешать… – сказал он.

Но адмиралу не в чем было его упрекнуть:

– Ты сделал, что мог, и вышло недурно. Очень даже. Красным пришлось открыть свой павильон с большой задержкой и вылезти вон из кожи, чтобы повесить картину к сроку. Кровь из носу, да? Ну, мы им ее и пустили.

Они отошли от «Герники» к столикам кафе-ресторана, примыкавшего к залу. Издали, поверх голов публики, обернулись на нее еще раз, причем адмирал споткнулся о металлический барьер, ограждавший какое-то причудливое сооружение.

– Колдер[71], «Ртутный фонтан», – проворчал он, глядя все так же хмуро. – Еще один шут гороховый. А третий – Жоан Миро[72] со своим «Жнецом» на втором этаже… Это такой же жнец, как я.

– Вы сегодня настроены на редкость нетерпимо, сеньор адмирал.

– В задницу твою терпимость. Эти красные шарлатаны ангела небесного способны взбесить своей топорной пропагандой. Видал при входе фотографии? Бойцы Республики охраняют художественное наследие церквей, разрушенных фашистами… Можно ли врать наглее?

– Каждый крутится как может.

– Молчать!

– Слушаюсь, господин адмирал!

– Вот и слушайся.

Шеф НИОС вытащил из кармана пустую трубку и свирепо прикусил мундштук.

– Сколько шуму подняли из-за такого дерьма…

И, обведя осуждающим взором все вокруг, мотнул головой в сторону выхода:

– Пошли отсюда, пока меня не стошнило.

Они пересекли внутренний двор, весь заставленный и увешанный стендами с фотографиями, плакатами, графиками и диаграммами достижений Республики, и направились к лестнице, которая вела вниз, на улицу. Там адмирал надел шляпу, сощурился от солнечного света и – руки в боки – остановился рядом с неким высоким кактусоподобным тотемом, читая плакат на стене: «В окопах сидят более полумиллиона испанцев с винтовками, и они не дадут себя растоптать».

– Сами себя позорят такой чушью. Посмотри на лица посетителей, почитай газеты… Все поносят «Гернику» последними словами. И если устроители хотели всколыхнуть международный пролетариат, то ни черта не вышло.

– Пожалуй, что так, – согласился Фалько. – Пролетариат играет другую музыку.

– Именно. И пляшет другие пляски.

Они отошли подальше от толпы посетителей и продавцов сувениров и почтовых открыток. Из репродукторов звучали сообщения на шести языках, обстановка была праздничная, а центральная аллея запружена народом, двигавшимся по обе стороны от огромного фонтана мимо указателей ближайших павильонов – Египта, Польши, Уругвая, Португалии.

– Я получил прелестное донесение, – сказал адмирал. – Оказывается, Пикассо предложил президенту Агирре и правительству басков по окончании Выставки забрать картину себе. Ты сейчас лопнешь со смеху. А те сказали, мол, нет, большое спасибо. А знаешь, как выразился комиссар павильона, художник-баск Уселай? «Это семь на три метра порнографии, гадящей на Гернику, на всю Страну Басков и вообще на все».

Он остановился, очень довольный собственными словами. Взглянул на Фалько, словно призывая его в свидетели:

– Вот, хотели Пикассо? Хотели? Нате, получите и распишитесь, кушайте его на доброе здоровьечко! – И постучал Фалько черенком трубки по плечу.

Тот, надвинув шляпу-панаму на глаза, задрал голову, чтобы получше рассмотреть германский и советский павильоны, стоявшие по обе стороны проспекта: огромная бетонная башня, увенчанная золоченым орлом со свастикой в когтях и со свастиками у подножия, вписанными в белые круги на красных знаменах, высилась напротив тридцатиметровой скульптурной группы – мужчина и женщина, вероятно, рабочий и колхозница, взметнув над головой молот и серп, возвещали пришествие славного пролетарского будущего. Две ипостаси тоталитаризма встретились лицом к лицу.

Адмирал с любопытством проследил его взгляд:

– Ну, что скажешь?

Фалько немного подумал:

– Симметрия.

– Больше ничего?

– Зловещая симметрия.

Адмирал снова – на этот раз обстоятельней – оглядел оба павильона.

– Ты прав, – заключил он. – Жуть берет, а?

– Да уж.

– Скверные времена настают для архитектуры малых форм.

– Интересно, как будет бедняжка Европа вылезать из того, что на нее надвигается?

– Уже надвинулось.

На террасе оказался свободный стол, и они заняли его, поглядывая на вздымающиеся к небу струи фонтана. Над павильонами на другом берегу, за врезанным в небесную синеву мостом Йены поблескивала ажурным металлом Эйфелева башня.

– Когда возвращаешься в Испанию? – спросил адмирал.

– Утренним экспрессом в Андай. А вы?

– На будущей неделе увидимся в Саламанке – у меня тут еще есть дела. Явишься ко мне во вторник.

– Будет исполнено.

– А до тех пор постарайся не вляпаться, утешая жен, чьи мужья на фронте. Помни, что нынче почти у всех мужей пистолет на боку.

Они заказали чинзано и отказались от альбома с видами Выставки за двадцать пять франков. Très cher, сказал адмирал, обмахиваясь шляпой. Слишком дорого.

– Ты славно поработал с Баярдом, знаешь? Да и все остальное тоже вышло недурно.

– Прикажете принять как похвалу, господин адмирал? На вас непохоже, а для меня непривычно.

– Ладно-ладно. Это не послужит прецедентом. Иногда ты ошибаешься и проваливаешь задание. – Адмирал огляделся и понизил голос: – Как ты считаешь – тело не обнаружится?

– Вряд ли.

– Ну да, советский стиль, тебе знакомый… Все запутать, ненавязчиво предложить бегство, почетный отход от дел, своего рода «золотой парашют». Это их фирменный стиль. Они только что провели такую акцию в Барселоне с одним троцкистом, заподозрив, что он перешел на нашу сторону. Андрес Нин его зовут… Звали – потому что сейчас он мертвей моей бабушки… Сомнения разрушительней, чем уверенность.

Принесли вермут, и адмирал омочил усы в своем бокале. Потом поднял его, рассматривая на свет, и остался доволен. Сделал еще глоток.

– Можно вас спросить?..

– Рискни – и увидим, можно ли.

– Как давно вы узнали, что Эдди Майо – британский агент?

– С самого начала знал.

– А мне почему не сказали?

– Не счел нужным. Эта информация тебе не пригодилась бы.

– Неужели она знала о нашей операции по Баярду?

– Нет. Она всегда была уверена, что ее донесения более или менее безвредны. Что МИ-6 только хотело держать Баярда под наблюдением, да не смогло.

– И она не догадывалась о том, что мы замышляем?

– Когда наконец догадалась – отчасти благодаря твоему вмешательству, – было уже слишком поздно.

– В том числе и для нее самой.

– Да.

– Я бы мог…

– Да черта лысого ты бы мог! И довольно об этом! Не суйся в дела, которые тебя не касаются.

– Это – касается, сеньор.

– С какой стати? Пусть англичане разбираются. Нам-то что? – Адмирал вдруг взглянул на Фалько с опаской: – Или у тебя с ней было что-то серьезное?

– Ничего у меня с ней не было.

– Наверно, хорошенькая была?

– Вы разве не видели ее фотографий?

– Вроде не попадались.

– Да. – Фалько сделал глоток вермута. – Очень хорошенькая. Была.

Здоровый глаз адмирала продолжал всматриваться в него с подозрением:

– От такого бессердечного человека всего можно ждать…

– Нет, сеньор. Ответ отрицательный. Контакта не возникло.

– Смотрел на нее украдкой, вздыхал и в сторонку отошел? Так, что ли?

– Ее убили. Почти у меня на глазах.

– Ты же не виноват.

– Не в этом дело… Коваленко приказал ликвидировать ее почти что смеха ради, в жанре шутки для тех, кто понимает, и ради того, чтобы поглумиться над нашими. И меня гложет, что он ушел безнаказанным. Не расплатился.

– Тебе, мальчик мой, тоже приходилось убивать.

– В свой срок я за это заплачу.

– Ну а этому большевистскому крокодилу срок пока не пришел. Не говоря уж о том, что на фоне прочих его свершений это такая мелочь. Примерно как муху прихлопнуть.

– Знаю.

– Так что помочи голову холодной водой и забудь.

Они огляделись. Под мостом белели паруса яхт. Из динамиков теперь доносилась песня Тино Росси.

– Не должен был бы ничего тебе говорить, – произнес адмирал, – но скажу. Эта сволочь активно сотрудничает с нами. Совершенно нежданный карамболь, и ты справился с ним превосходно. Мы поселили его под надежной охраной в загородном доме, кругом дубовая роща, свинки бегают, желуди жрут. Сведения получаем от него, что называется, в час по чайной ложке, он не хочет транжирить свой капитал, но сведения – ценнейшие: имена, контакты, связи, агенты, действующие на нашей территории… Масштабные операции, правительственные секреты. Вытягиваем из него все, как господь заповедал.

– То, что он позволяет вытянуть.

– Ну разумеется. Он предупредил, что кое-какие темы лучше не затрагивать. Думаю, это то, о чем он заключил страховой договор с Кремлем… Субъект примечательный – холодный, методичный, беспощадный, умный… Только поначалу кажется заурядным мелким мерзавцем, а как сядешь напротив, как глянешь ему в глаза, так и поймешь, что это сволочь первостатейная, в духе Парменида…[73] – Он с сомнением взглянул на Фалько: – Знаешь, кто это?

– Понятия не имею.

– Ну и не надо. Ловок, в ступе, как говорится, не утолчешь… Не ухватишь. Я про Коваленко, не про древнего грека. Даже чахоточной дочкой его не подцепишь.

Проехал, позванивая колокольчиком, маленький электропоезд, набитый посетителями. Адмирал задумчиво наблюдал, как толпа раздается перед кабиной в стороны и сразу же смыкается за последним вагончиком.

– Когда выпотрошим, выполним условия договора. Через несколько месяцев. Наш общий друг полковник Керальт в своем суровом-лаконичном стиле высказал намерение сграбастать его и расстрелять без околичностей, однако мы рассчитываем, что Николас Франко, как человек практический, не допустит такого. И замолвит словечко перед каудильо.

– А сам-то Коваленко уже сообщил, куда намерен направиться?

– Склоняется к Южной Америке. Да нам-то не все ли равно, куда… Мы обещали ему неприкосновенность и прикрытие только на некий срок. И точка. И больше он от нас ни хрена не получит.

– Он сказал, что у него кое-что имеется на черный день.

– В Швейцарии, кажется. Малый не промах.

Адмирал отпил вермута, опустил бокал на стол и вытер усы.

– Не завидую ему – до могилы теперь ходи да оглядывайся. И каждый раз, как постучат в твою дверь, думай, что это Сталин подослал убийцу… Но, впрочем, сам замесил, сам и выхлебал.

Он взглянул на Фалько, словно ожидая ответа, но тот промолчал. Немного погодя адмирал достал из жилетного кармана часы:

– Ну, у меня еще дела… Подвезти тебя?

– Я лучше пройдусь.

– Тогда проводи меня до машины. Тем паче что ты оставил водителю папку.

– Да, верно.

– Ну, идем тогда. – Они встали из-за стола. – Расплатись и пошли.

– Тут всего пять франков, – возразил Фалько, отсчитывая монеты на ладони. – Всего ничего. Могли бы и вы в кои-то веки тряхнуть мошной.

– Мошной я трясу, когда плачу тебе по четыре тысячи в месяц плюс оперативные расходы. Кроме того, у меня нет мелких.

Они направились к выходу на набережную Пасси, где парковались автомобили. Адмирал раза два покосился на Фалько, но ничего не сказал. Наконец не выдержал:

– О твоей подруге Еве Неретве сведений нет. Зеро! След ее оборвался в Москве.

Фалько с непроницаемым лицом рассматривал прохожих:

– Я ведь о ней не справлялся.

– Нет, конечно. Ты парень крепкий, жесткий и все такое… Но я, как твой начальник, говорю то, что в голову придет и с языка сойдет. Понял?

– Вполне.

Прошли еще немного в молчании. Фалько сдвинул шляпу набок, сунул руки в карманы. Сделав еще несколько шагов, очень медленно кивнул – раз и другой, – словно подводя итог своим размышлениям:

– Я знаю, что ее нет в живых.

– Да, скорей всего… Коваленко того же мнения.

И снова погрузились в молчание. Репродукторы затихали у них за спиной. Многочисленные посетители направлялись к ближайшей станции метро.

– То, что было в Танжере…

– Забудьте Танжер, господин адмирал… Что было, то быльем поросло.

Подошли к адмиральскому «мерседесу». Водитель в серой форменной тужурке и фуражке, в перчатках с крагами вышел из машины и открыл заднюю дверь. Фалько попросил открыть и перчаточный ящик и вынул оставленную там кожаную папку.

– У меня для вас подарок, господин адмирал.

– Подарок?

– Так точно. Сувенир из Парижа. Со Всемирной выставки, если быть точным.

Отодвинув водителя, Фалько вытащил из кармана ключик, отпер замок на папке и передал в руки адмиралу ее содержимое – большой, небрежно сложенный вдвое кусок холста, покрытый черно-серыми мазками.

– Это еще что за?..

– Кусок «Герники». Голова коня.

Адмирал чуть не подскочил на месте. Снова сложил холст, озираясь на шофера и по сторонам.

– Врешь!

– Честное слово. Я его вырезал, прежде чем заложить петарду.

– Зачем?

– В доказательство своей диверсии. Чтобы вы поверили, если бы что-нибудь пошло не так.

Адмирал смотрел на него ошеломленно. Потом развернул холст, поглядел на него озабоченно и снова сложил.

– И что мне с ним делать?

– Не знаю, – Фалько послал ему улыбку наглого школяра. – А вдруг вам захочется взять его в рамочку и повесить у себя в кабинете?

– У меня в кабинете? Да ты совсем рехнулся?

– Считайте это боевым трофеем.

Сходящиеся трассы адмиральских глаз уперлись в лицо Фалько. Невозможно было определить, искрится в них ярость или сдерживаемый смех.

– Убери это дерьмо. – Он ткнул Фалько в грудь, возвращая холст. – Выбрось куда-нибудь… Только незаметно. Не дай бог, кто-нибудь найдет – неприятностей не оберешься.

– Да мне он тоже не нужен. У меня есть портрет его работы.

– Пикассо? – От удивления адмирал даже приоткрыл рот. – Твой портрет?

– Ей-богу.

– М-мать… – высказался адмирал. – Ну и ну.

– Вот именно.

Адмирал смотрел на него с прежним выражением лица. Наконец снял шляпу и провел ладонью по жестким сединам, как будто ему вдруг стало нестерпимо жарко.

– Ты ведь, кажется, не очень ревностный католик, а? К мессе не ходишь, не причащаешься и все такое?

– Не очень.

– Ну ясно… – Адмирал сказал это насмешливо и понимающе. – Надо бы тебе исповедаться… Падре, послушав тебя пять минут, повесит сутану на гвоздик и побежит писать книгу. И озолотится.

Надевая шляпу, он остановился на миг, и теперь у Фалько больше не было сомнений: здоровый глаз адмирала искрился веселой насмешкой.

– Впрочем, возможен и другой вариант. Получив отпущение грехов, ты укокошишь падре прямо в исповедальне.

И с этими словами адмирал резко повернулся спиной и полез в машину. Через секунду «мерседес» тронулся. Когда же он скрылся из виду, Фалько медленно вернулся на берег Сены и долго стоял там, глядя, как скользят по воде суденышки под надутыми ветром парусами.

Потом закурил. С дымящей в углу рта сигаретой, опершись на ограду набережной, он выглядел весьма эффектно – высокий, изящный, в надвинутой на правую бровь шляпе, в светлом, отлично сшитом костюме и безупречно элегантной сорочке, повязанной красным галстуком. Серые глаза на смуглом лице созерцали мир со спокойным любопытством. Две нарядные и красивые молодые женщины помахали ему с палубы яхты, и он в ответ приветственно приложил два пальца к полю панамы, а когда улыбнулся, по лицу будто скользнула ярко-белая полоска.

Потом бросил сигарету, раздавил ее подошвой, неторопливо пошел прочь и вскоре затерялся в толпе. Под мышкой он держал папку с фрагментом «Герники».

1 Пер. Э. Линецкой. – Зд. и далее прим. переводчика.

2 Art déco – популярное направление в стиле живописи, архитектуры и дизайна, возникшее во второй четверти ХХ в.

3 Лоншан – крупнейший французский ипподром под Парижем, построенный в 1837 г. Эльза Скиапарелли (1890–1973) – французская модельер, известная экстравагантностью своих коллекций.

4 Карлисты – приверженцы возникшей в Испании в 1830 г. консервативной партии, поддерживавшие притязания дона Карлоса (1788–1855) и его потомков на королевский престол.

5 Эмилио Мола Видаль (1887–1939) – один из руководителей мятежа против республиканских властей, военачальник, успешно ведший боевые действия против Республики.

6 Даниэль Дарьё (1917–2017) – французская киноактриса.

7 Конча Пикер (1908–1990) – одна из самых знаменитых испанских актрис театра и кино, «королева испанской музыки».

8 Хосе Кальво Сотело (1893–1936) – испанский политический деятель, лидер правой оппозиции, убитый республиканцами.

9 Гвидо да Верона (1881–1939) – итальянский поэт и романист, очень популярный в 1920–30-е гг. Клодетт Колбер (1903–1996) – американская кинозвезда.

10 Сокращенно от Partido Obrero de Unificación Marxista (Рабочая партия марксистского единства) – образованная в 1935 г. республиканская партия леворадикального толка, враждовавшая со сталинистами.

11 Панчо Вилья (Хосе Доротео Аранго Арамбула, 1878–1923) – народный герой Мексики, революционный генерал и предводитель крестьянских повстанцев в период революции 1910–1917 гг.

12 Андре Леон Блюм (1872–1950) – французский политик-социалист, в 1936–1937-м и в 1938 г. – глава кабинета министров Франции.

13 Фу Манчу – герой произведений английского писателя Сакса Ромера (1883–1959), гениальный преступник и архизлодей.

14 «Жизнь бенгальского улана» (The Lives of a Bengal Lancer, 1935) – приключенческий фильм Генри Хэтэуэя по мотивам воспоминаний британского офицера Фрэнсиса Йейтса-Брауна с Гэри Купером в главной роли.

15 Имеется в виду Хосе Антонио Примо де Ривера (1903–1936), основатель и лидер Испанской Фаланги.

16 Ман Рэй (1890–1976) – художник, фотограф и кинематографист, работавший во Франции и США. Один из виднейших представителей сюрреализма.

17 Имеется в виду война Испании и Франции с марокканским эмиратом Риф (1920–1926), против которого было применено химическое оружие.

18 Утка по-руански (фр.).

19 «Гранд-отель» (Menschen im Hotel, букв. «Постояльцы», 1929) – роман немецкой писательницы Вики Баум, в 1932 г. экранизированный в Голливуде Эдмундом Гулдингом с Гретой Гарбо, Джоном Бэрримором, Джоан Кроуфорд и Уоллесом Бири в главных ролях.

20 Сучка (исп.).

21 Луиза Брукс (1906–1985) – американская танцовщица, модель и актриса, звезда немого кино.

22 Цугухару Фудзита (также Леонар Фужита, 1886–1968) – французский живописец и график японского происхождения.

23 Кагуляры, от фр. la cagoule, капюшон – члены тайной профашистской организации Секретный комитет революционного действия (Organisation secrète d’action révolutionnaire, OSAR), пик активности которой приходился на 1935–1937 гг.

24 Хуан Негрин Лопес (1892–1956) – политический деятель, министр финансов (1936–1937), а затем председатель совета министров (1937–1939) Второй Испанской Республики.

25 Второе бюро – разведывательное управление французского Генерального штаба с 1927 по 1940 г.

26 Хоакин Бельда Каррерас (1883–1935) – популярный испанский писатель-юморист.

27 «Бостон-флип» – коктейль из виски и хереса с добавлением яичных желтков и мускатного ореха.

28 От vitola (исп.) – точный размер и форма сигары.

29 «Э. Маринелла» – созданная Эудженио Маринеллой в 1914 г. в Неаполе компания, производящая галстуки.

30 Друг (исп.).

31 Битва при Капоретто – одно из крупнейших сражений Первой мировой войны между итальянскими и австро-германскими войсками (1917 г.).

32 Капораль – капрал (фр.).

33 Poilu, букв. «волосатый» – прозвище солдата-фронтовика Первой мировой войны.

34 Вероника – один из приемов тавромахии: матадор пропускает быка в предельной близости от себя.

35 Герой делает вид, что путает Освальда Шпенглера (1880–1936), немецкого философа-историософа, автора знаменитого «Заката Европы», с Гербертом Спенсером (1820–1903), английским социологом и основоположником эволюционизма.

36 Мужской галстук ручной работы из единого, неразрезанного метрового куска шелка или тонкой шерсти. В 1930-е гг., когда на рынке появились более дешевые галстуки в три сложения и на подкладке, seven folder tie стал символом роскоши и преуспевания.

37 Тино Росси (1907–1983) – французский певец-тенор и киноактер, особенно популярный в 1930-е гг.

38 «Том Коллинз» – коктейль из джина, лимонного сока, сахара и газированной воды.

39 «Пепе ле Моко» (Pépé le Moko, 1937) – криминальная драма режиссера Жюльена Дювивье.

40 Шляпка без полей (фр.).

41 «Цилиндр» (Top Hat, 1935) – голливудский киномюзикл, в котором сыграли Фред Астер и Джинджер Роджерс; песни для фильма написал Ирвинг Берлин.

42 Медленный танец (англ.).

43 «Сент-Луисский блюз» (St. Louis Blues, 1914) – популярный джазовый стандарт афроамериканского музыканта, «отца блюза» Уильяма Кристофера Хэнди.

44 «Сердце мое печали полно, я одинока, мой мужчина жесток со мною…» (англ.) – первые строчки песни «Хорошего человека редко встретишь» (1917), блюзового стандарта афроамериканского автора песен и актера Эдди Грина.

45 «Ланвен» – парижский дом высокой моды, созданный Жанной-Мари Ланвен (1867–1946).

46 Сюзанн Тальбо – известная парижская модистка конца XIX – начала XX в., дизайнер шляп и одежды, создательница парфюмов.

47 «Плот «Медузы» (Le Radeau de la Méduse, 1819) – произведение виднейшего представителя романтизма в живописи Жана Луи Андре Теодора Жерико (1791–1824), изображающее страдания людей, потерпевших кораблекрушение.

48 Гарольд Клейтон Ллойд (1893–1971) – американский киноактер-комик и режиссер, один из самых значимых кинокомиков эпохи немого, а затем и звукового кино; в его фильмах обширно использовались погони и трюки.

49 Первоначально – термин из баскской игры «мус».

50 Знаменитый кадр из сюрреалистического немого фильма Луиса Бунюэля (1900–1983) и Сальвадора Дали «Андалузский пес» (Un chien andalou, 1929).

51 Рокамболь – заглавный герой цикла приключенческих романов французского писателя Понсона дю Террайя (1829–1871), авантюрист и проходимец.

52 Komm Zurück, «Вернись» (нем.) – перевод популярной французской песни «J’attendrai» («Я буду ждать», фр.).

53 «Шанхайский экспресс» (Shanghai Express, 1932) – американская мелодрама Джозефа фон Штернберга, в которой Марлен Дитрих играет куртизанку, а Клайв Брук – ее бывшего возлюбленного, с которым она пытается воссоединиться. «Обесчещенная, или Агент X-27» (Dishonored, 1931) – шпионская мелодрама того же режиссера.

54 Роберт Капа (Эндре Эрнё Фридман, 1913–1954) – известный фоторепортер, прославившийся своими военными репортажами, основоположник жанра.

55 «Щека к щеке» (Cheek to Cheek, 1935) – песня Ирвинга Берлина из мюзикла «Цилиндр».

56 Отсылка к персонажу романа Артуро Переса-Реверте «Танго старой гвардии», где главный герой похищает изумрудное ожерелье.

57 Строчки из гимна национал-социалистической партии «Песня Хорста Весселя», пер. Ю. Нестеренко.

58 Orbea Hermanos – испанская копия револьвера «Смит и Вессон».

59 «Говорите мне о любви» (фр.) – популярная французская песня (1930), первой исполнительницей которой была Люсьен Буайе (1901–1983).

60 Германский дирижабль «Гинденбург» 6 мая 1937 г. при заходе на посадку на базе ВМС США в Лейкхёрсте потерпел крушение и загорелся.

61 Английский король Эдуард VIII (1894–1972) в 1936 г. отрекся от престола, чтобы вступить в брак с дважды разведенной американкой Уоллис Симпсон (1896–1986); после отречения получил титул герцога Виндзорского.

62 Сознательная или случайная неточность: М. Н. Тухачевский (1893–1937) носил звание Маршала Советского Союза.

63 Карамболь – бильярдный термин: шар-биток последовательно ударяет два прицельных шара.

64 Сэвил-Роу – улица в Лондоне, где находятся фешенебельные магазины мужской одежды.

65 Scheer & Söhne – венская обувная фирма, одна из старейших в Европе.

66 Sûreté Nationale – Главное управление национальной безопасности (фр.).

67 Fine – коньяк высшего качества (фр.).

68 Рафаэль Альберти (1902–1999) – испанский поэт и драматург, антифашист.

69 Строчка из сонета «Энрике Листеру, командующему войсками под Эбро» (A Líster, Jefe en los ejércitos del Ebro, 1938) испанского поэта Антонио Мачадо (1875–1939), который поддерживал республиканцев. В действительности сонет был создан спустя год после описываемых событий.

70 Шарль Буайе (1899–1978) – голливудский актер французского происхождения; Джордж Рафт (1895–1980) – американский киноартист и танцор: оба прославились исполнением ролей в боевиках 1930–1940-х гг.

71 Александр Колдер (1898–1976) – американский скульптор-абстракционист, создатель кинетической скульптуры.

72 Жоан Миро (1893–1983) – каталонский художник, видный представитель сюрреализма и абстракционизма.

73 Имеются в виду воззрения древнегреческого философа Парменида (540–470 гг. до н. э.), согласно которым критерий истины – разум, а ощущения и опыт не могут быть источником знаний.

Продолжить чтение