Читать онлайн Катастеризм бесплатно

Умирать не так уж страшно, если делать это понемногу.

Грег Иган[1]

Да что я, Лермонтов, что ли!

Булгаков[2]

Глава 1

Задача коммивояжёра

У каждой квартиры есть свой запах. Где-то пахнет животными, где-то детьми, лыжной мазью или старостью; но главное – в любом месте, где обитают люди, отдаёт другим человеком. Запах этот нельзя назвать скверным, он – знак предупреждающий, а не запретительный. Жёлтый свет. «Ты здесь гость».

Запах есть у каждой квартиры – кроме, конечно, твоей собственной, ведь собственный запах человек не ощущает.

И однажды наступает странный момент, когда впервые замечаешь, чем пахнет квартира твоих родителей. Позавчера ты жил здесь сам, вчера заглядывал – и она была ещё твоей, а сегодня вдруг, развязывая шнурки в коридоре, улавливаешь что-то эдакое, что даже трудно назвать. Специи? Вроде нет. Пыль? Если и так, то какая-то особая. Может, старые вещи? Пожалуй – но не абы какие, а папино смешное кепи, что он не доставал уже лет двадцать, и на самом деле не кепи само, а запах папы на нём. Его человеческий дух. Он всегда был и твоим тоже, а потом однажды сделался посторонним. А ты стоишь теперь на пороге с вафельным тортиком и удивляешься: как так – вы разве тоже люди?

Отдельные от меня?

Даня уже много лет чувствовал этот запах. Но всякий раз, когда он приезжал к родителям, ему всё равно приходилось снимать у вешалки не только пальто и ботинки, но и гримасу этого удивления – ведь, наверное, удивление только потому и приходило, что навещал он их недостаточно часто.

Он старался быть прилежным сыном, но разве не в том счастье родителя, чтобы твой ребёнок жил полной, интересной, самостоятельной жизнью? А между полным да интересным поди наскреби золотые часы на дальнюю поездку.

– Проходи, проходи, я уже всё приготовила!

На полочке перед зеркалом в коридоре стояли миниатюрные лосиные рога, похожие не то на крылья, не то на многопалые инопланетянские руки, заломленные вверх в мучительном жесте. Впрочем, рогами они только выглядели – на самом деле эту штуковину папа выпилил из дерева. В подарок маме на какую-то годовщину.

Невольно улыбнувшись, Даня натянул на рога перчатки. Он всегда так делал.

Небритое широколицее отражение с хитрым видом натянуло свою пару перчаток на свою пару рогов.

– Данечка, не топчись, давай уже!

Интересно, в какой жизненный момент человек перестаёт называть себя сокращённым именем, подумал Даня, заходя в кухню и обнимая маму, жаркую от плиты. В книгах и СМИ никогда ведь никого не называют по-человечески. Если поверить печатному слову, выйдет, что живём мы в мире сплошных Базаровых, Онегиных и Катерин.

И нет нигде Жень, Женечек и Катюш.

Но сам он родился Даней, Даней отучился в школе и закрыл курсы, Даней стажировался и добрых пятнадцать лет проработал рекламщиком. Даней встретил тридцатилетие, Даней приехал сегодня к родителям в гости. И сколько ни лез он себе в душу, не отыскивался у него рычажок, который надо отжать, чтобы стать уже взрослым и солидным имяреком.

Может, однажды некий взрослый и солидный имярек, рычажок отжавший и зовущий себя по фамилии, встретится ему на жизненном пути – и можно будет узнать, на что это похоже.

Но не сегодня: уж для мамы-то с папой он точно Даня.

Всю жизнь, сколько Даня себя помнил, мама резала прямоугольные торты как круглые: не решёткой, а треугольными кусками через центр. Привычка, если вдуматься, очень странная, выросшая из какой-то старой студенческой шутки; но Дане до сих пор трудно было смириться с тем, что кто-то режет иначе. Как же тогда воевать за самый большой кусок?

Где же тогда интрига?

– И вновь ты не проходишь проверку на ум, честь и совесть, – улыбнулась мама, когда Даня грохнул себе на тарелку самый крупный треугольник. Вафля рассыпалась по морде намалёванного на дне лупоглазого щенка.

– На чужой роток не накинешь платок, – нравоучительно ответил Даня.

– Это выражение про гласность, а не чревоугодие.

– Расскажи подробнее, – жевал Даня. – Чем больше ты говоришь, тем меньше ешь.

Но мама и так не ела. И кофе, не сразу заметил Даня, сварила только на него одного – а сама прихлёбывала какой-то блёклый, хоть и душистый чай.

– Доктор не советует, – перехватила она его взгляд. Смутилась: – Давление. Ничего, сейчас папа придёт…

И сразу стало как-то неловко, будто весь этот уютный домашний пар – не по правде, а на заказ. Хотя почему не по правде? Пьёшь ты кофе или нет, что может быть всамделишней, чем посидеть с сыном на кухне? Пусть бы и с покупной едой, и с заказной – но мало что ценил Даня сильнее, чем устроиться возле плиты, в тепле, отчертившись от внешнего мира и посторонних окном. Он не любил ни кафе с ресторанами, ни официальных ужинов в гостиной.

Кухня – тёплое сердце дома, а кухня родителей всегда остаётся немного твоей, даже когда остальная квартира уже отсохла.

Может, потому что здесь запах еды перебивает все прочие.

– Ты б предупредила – я бы привёз тебе шпината. Или что там полагается здоровым людям.

Скуластое мамино лицо подёрнулось задумчивостью. Она потеребила уголок салфетки в салфетнице:

– Забыла. Ты уж прости. За всем не уследишь. Вот если бы ты с нами жил…

– Мам, – мягко ответил Даня, – я взрослый дядя. Я не могу жить с родителями.

– Конечно! Конечно! – всполошилась она. – Конечно, не можешь, я и не говорю! Просто… ты же понимаешь. Мы совсем не видим, чем ты живёшь…

– У вас же есть мои аккаунты. И в анаграме, и в заппере…

– Да-да, есть! Ты очень интересное пишешь! Конечно. Чепуха это всё. Да и мы далеко от метро живём, тебе было бы неудобно с работой. Ну, если бы только ты не захотел эту квартиру продать, переехать куда-нибудь, хотя, конечно, кто будет с таким возиться, вот ещё…

Мама отлично знала, что Даня работает удалённо, и продолжала мять салфетку.

В молодости Данина мама была очень красивой. Да и папа Данин в молодости был хорош собой. Он преподавал динамическую геологию у неё на курсе. Влюбился в скуластую смешливую студентку – не за академической скамьёй, а в экспедиции на Шпицбергене, когда во время полярного дня у неё выступили внезапно на носу веснушки. Благородно уволился, чтоб без конфликта профессионального с личным; позвал замуж; она согласилась, только с условием, что в её аспирантуру он снова вернётся.

В научные руководители, впрочем, его не взяла.

В молодости Данина мама была очень красивой. Они оба были красивыми, весёлыми, энергичными, настоящими. Ходили в Арктику; оттаявшая тундра вместо штукатурочных стен и венок из ягеля вместо подвенечного платья. На свадьбу папа подарил маме молодого песца, засунув его в болотник, а потом они вместе выпускали эту злющую дикую шавку, чертыхаясь и не зная, как его так вытряхнуть, чтобы он никого не укусил и не пришлось прокалываться от бешенства.

Клочья песцовой шерсти выскребали из этого болотника ещё несколько лет. Может, это ими пахнет родительский дом?

Оба они были весёлыми и энергичными – а потом однажды перестали. Весёлыми, энергичными и геологами ведь бывают только молодые. После же из красивых люди становятся «в молодости красивыми». Пальцы их желтеют, веснушки прячутся за дефектами кожи, а на песцовую шерсть обнаруживается вдруг аллергия. И ездить в тундру стало вроде как не с руки – природа вовсе не спешила привечать по старой памяти тех, с кем прокутила в юности не одну полярную ночь. Мама взялась учить новое поколение тундроведов, благо цивилизация поползла нынче на север и желающие учиться находились. Папа взялся за выжигательный аппарат: для него всегда это было не про изобары с изотермами, а про запах можжевельника и следы воскресших мамонтов в проталинах – и как иначе их вернуть?

Дерево хотя бы пахнет – впрочем, в мастерской почти в центре Питера пахнет оно в основном выхлопными газами.

Как лупоглазый щенок со дна тарелки, вознамерившийся пристроиться поспать, Даня топтался мыслями на месте и кружил вокруг вопроса, как ему так поговорить с мамой, чтобы она перестала делать вид, будто не хочет того, чего на самом деле хочет, и при этом – поняла, что он никак не может ей этого дать.

К счастью, из этических тенёт его выдернул грохот двери. В коридоре завозились, потом по нему прошлёпали тапки, и в гостиную ворвался папа, привычно долговязый и самодовольный. Он улыбался от уха до уха и прижимал к свитеру какую-то картонную коробку.

– А я-то надеялся, что ты вышел в ларёк за картриджами для фильтра и теперь никогда не вернёшься, – обнял его Даня.

Папа был весь как будто пересыпан своей древесной пылью, хотя сегодня не ходил в мастерскую. Наверное, это случилось с ним уже давно, а Даня почему-то только сегодня заметил.

Наверное, он и правда слишком редко тут бывает.

Впрочем, улыбался папа жизнерадостно.

– Коммивояжёры, – развёл он рукой, второй продолжая лелеять коробку. – Поймал меня у самой двери, представь себе! И так удачно… Знаешь задачу коммивояжёра? Задача коммивояжёра: угадать такую квартиру, где тебе не пересчитают все зубы за навязчивую рекламу.

– Холодные продажи? В наши дни? Да ещё и успешные? – изумился Даня. – Не иначе скоро по улицам города Петербурга пустят конки.

Впрочем, вряд ли продажи были такими уж холодными: коммивояжёр наверняка приходил не вслепую. Даня много раз пытался втолковать родителям, почему не стоит сверкать направо и налево личными данными, но всё впустую. «Представьте, – объяснял он, – что вы часто покупаете курочку по скидке – и оставляете магазину свои контакты ради этой самой скидки. Вроде бы безобидно, да? Но кто-то вроде меня – а вернее, отдалённо похожий на меня алгоритм – где-то составляет ваш профиль и сохраняет там эту информацию. Вы, наверное, полагаете, что использовать её будут для рекламы – да, это так. Но вот рекламы чего? Индейки или горошка? Это было бы логично – если бы целью составителя профиля были ваши интересы. А в реальности у него свои. И он, например, из вашей любви к курочке сделает вывод, что вы предпочитаете некалорийную пищу – значит, наверное, на диете сидите. Значит, можно вам втюхивать какие-нибудь адские биодобавки и вредные программы для похудения. Понимаете?»

Они кивали – но не понимали. Как-то раз Даня даже нарушил рабочие инструкции и выгрузил им несколько килобайт данных для демонстрации. Мама с папой серьёзно сводили брови, делали уместные ремарки и согласились со всеми его доводами, а на следующий день оставили полное паспортное имя на очередной кассе.

Такое уж поколение.

Неудивительно, в общем, что к ним коммивояжёры ходят, а к Дане – нет.

– Ты погляди, погляди, – протянул папа маме свою коробку. – Вскрывай, не стесняйся. Это нам обоим.

От возбуждения он по-детски притопывал тапком, и Даня невольно заулыбался. Мама повертела в руках упаковку – стильную, как сейчас принято: с дорогой полиграфией, без названий и брендов; лишь стремительная красно-белая диагональная загогулина намекала, что в коробке вообще что-то есть. А была в ней вторая коробка, уже с названием: NanoSound BMX-960. Из залежей защитных полимеров и пакетов на свет показалось нечто вроде пояса: длинная цепочка из белых пластиковых бляшек, соединённых проводами и подмигивающих оранжевыми диодами. Система, кажется, была модульной: когда мама что-то нажала, устройство щёлкнуло и рассыпалось на несколько цепочек покороче. Видимо, пояс стал парой браслетов.

Мама сосредоточенно развернула инструкцию.

– Это генератор нанозвука, – сообщил папа полным пиетета голосом. – Семёныч про такой рассказывал, у него вся семья ходит. Мне, правда, только на один хватило, ну да мы с тобой как-нибудь… Это тебе для суставов, понимаешь? – он радостно схватил маму за руку, а потом, чуть смутившись, прибавил: – И мне тоже.

Очень аккуратные тонкие плашки NanoSound BMX-960, сделанные из бархатного пластика и приятные даже на вид, явно разрабатывались не последними дизайнерами. Солидное устройство, не индийский ширпотреб.

– И что, правда работает? – неуверен- но спросила мама, машинально потирая запястье.

– Ну а что, Семёныч врёт, что ли? Работает, конечно. Вообще оно в первую очередь для нормализации сосудов: они ведь изнашиваются, бляшки там всякие… а эту штуку надеваешь, включаешь – и нанозвук стимулирует стенки, придаёт им тонус. Кровообращение, соответственно, улучшается. Семёныч рассказывал, дочка его к экзаменам в этой штуке ходила – насыщала, значит, кровью мозг. Вот. – Папа пощёлкал переключателем. – Но мне объяснили, что для суставов тоже хорошо. Суставы болят, потому что там истончается эта прослойка… а если улучшить кровоток, она тоже станет сильнее…

Мама с уважением провела пальцами по чудо-устройству.

– Ладно тебе, суставы. С суставами я проживу как-нибудь. Можно ведь и на дом заказывать… – она покрутила инструкцию в руках. – Но, получается, если стимулирует сосуды – то это атеросклероз, это инсульт… настоящие враги для людей вроде, ну, вроде нас с тобой, – она дипломатично не уточнила, каких. – А почему не в аптеке?

– В аптеке они тоже продаются. Только там стоят за полторы сотни, а эта – всего восемьдесят тысяч, у них какая-то акция… – Папа обернулся к Дане, подцепил глазами его взгляд – как щенок с тарелки ловит упавший на пол кусок колбасы: – Вот ты так цинично на всё это смотришь. А мне кажется, что в конечном итоге задача коммивояжёра – помогать людям. Да, наверное, он позвонил именно в эту квартиру, потому что знает, что тут… м-м-м… пожилые. Но разве это плохо? – Папа протянул Дане пригоршню NanoSound. – А? Скажи? Разве это – плохо?

Даня очень хотел сказать – но горло ему как-то так скрутило, что оттуда не вылезало ни звука.

Ему потребовалось несколько ударов сердца, чтобы опомниться, вскочить и побежать.

Возле залива строили дома, соответствующие нашему неспокойному веку: большие и величественные, как корабли. Дома эти покоились на насыпи, как на водах петербургского недоморя, ещё недавно здесь плескавшихся. Были они, пожалуй, чуть подслеповаты окнами и не особо хороши отделкой, но открывали глазам умопомрачительный пейзаж, хорошо сохраняли тепло зимой, изолировали звук и в целом радовали обитателей. Да и – что бы ни говорила мама – с тех пор, как метро ускорили, добираться на окраины стало проще.

Имелось у этих комплексов и ещё одно достоинство: просторные квартиры сцеплялись в длинные коридоры и при этом отстояли друг от друга достаточно, чтобы у приличного человека не возникало поводов знакомиться с соседями. В таких домах это просто не принято. Поэтому Даня, проведший здесь добрых две трети жизни, знал только Раису Павловну из квартиры по диагонали – но когда он выскочил на лестничную клетку, заполошно огляделся и позвонил, у неё не ответили. Чёрт его знает, ушёл проклятый коммивояжёр по ступенькам или уехал на лифте, покинул жилой комплекс или продолжает торговать где-нибудь на два этажа выше! В таком огромном здании не разберёшься. Да ещё и наружная лестница, ведшая на улицу, оказалась отперта – как ни странно это в ноябре, когда коммунальщики перекрывают всё, что может заледенеть.

На эту лестницу Даня и метнулся в одной рубашке. Влажный прибрежный воздух врезал ему наотмашь и хлестал по щекам всё время, что он семенил вниз, шурудя глазами по пейзажу возле дома.

Но когда Даня вылетел на улицу, возмутив ударом двери голубей и мам с колясками, никакого коммивояжёра он не нашёл. Или нашёл? Может, коммивояжёр – это вот тот парень на ведущем к галечному пляжу спуске? Или хмурый мужик, дымивший неподалёку?

Даня внимательно их осмотрел и постарался запомнить внешность, но подойти не решился. Что он им скажет? «Здравствуйте, это не вы только что облапошили моего папу на восемьдесят тысяч?»

За такое уже и не ноябрьский ветер может по лицу дать.

– Что, всё-таки развели, да? – горько вздохнул папа.

Даня вернулся к родителям мокрый, выстукивая зубами странные ритмы – не то от холода, не то от злости. Пока он карабкался на тринадцатый этаж по безопасно огорожен- ной, но всё же наружной лестнице, на которой таки нарос лёд, он успел подумать много интересного не только о коммивояжёре-аферисте, не только о ленивых коммунальщиках, но и о папе тоже.

У него ведь высшее образование. Он в анамнезе преподаватель – и не литературного анализа. И тем не менее на старости лет без доли иронии произносит слово «нанозвук».

Наверное, всё это достаточно ясно читалось на Данином лице, потому что папа стушевался и беспомощно посмотрел на маму.

– Чёрт знает что, – сказал Даня. – Путешествие по волнам флогистона под звуки наномузыки. А тебе хватило дурости поверить!

Мама сложила ладони на груди.

– Не ворчи, скажи уж правду как есть. Не сто пятьдесят в аптеке, а шестьдесят, да? Нагрели нас? – Она вздохнула. – Но послушай, Данечка, ладно уж… Деньги, в конце концов, не главное в жизни, а если эта штука и правда такая полезная…

– Полезная? Полезная?! – заскрежетал Даня и двинул кулаком по столешнице. Это слегка вернуло его в чувство – и тут двинуть захотелось уже себе. Вот же он тупица! Вместо того чтобы нестись как угорелому наружу, надеясь непонятно на что, надо было сразу блокировать транзакцию, а лучше и карту папину тоже.

Теперь-то уже, конечно, ищи-свищи.

Хотя какая разница. Мама так долго разворачивала упаковку, что ничего бы они, конечно, перехватить не успели. Но в банк позвонить всё равно нужно – отметить платёж как мошеннический, чтобы, если деньги уж не вернуть, хотя бы начали отслеживать получателя.

– Смарт под рукой? – строго обернулся к папе Даня. – Срочно набирай банк.

– А там в приложении номер? – забормотал тот. – Я просто обычно не звоню, а в чат им пишу…

– Звонишь и говоришь, что последняя транзакция была мошеннической, что тебя обманули. Пусть заморозят счёт. Они уже не успеют, но ты всё равно скажи – вдруг. И пусть срочно проверяют кошелёк, или номер, или куда ты этому скоту деньги скинул…

Папа моргнул и как-то съёжился.

– Да у него… ну… терминал не работал, – пролепетал он. – У нас плохая связь в подъезде, ты же знаешь.

Даня не понял, а потом понял.

– То есть ты… заплатил ему наличкой? Просто взял и отдал ваши с мамой деньги какому-то мужику в подъезде?!

– Но тут есть чек, – взволнованно заметила мама, – на нём написано…

– На заборе тоже написано! – заорал Даня, подскочил и отвернулся.

Залив за окном перекатывался волнами так, будто ничего не случилось.

Ничего и не случилось, сказал себе Даня, прислоняясь лбом к стеклу и наблюдая, как то меленько дрожит. Ну, ничего смертельного. Не мышьяк же им продали, честное слово. И мама с папой – всё-таки не нищие, они за эти деньги не рояли таскали и не на рынке перепрошитыми смартами торговали, могло быть намного…

До чего скотские мысли.

Это такая психологическая защита: если тебе навредили, сделай вид, будто ничего особенного не случилось, не беда, переживём. Всякое бывает. Не больно-то и хотелось, чтобы сын обратно к нам переехал. Это всё чепуха.

Потому что очень стыдно сжать зубы и признаться: я бессилен. У меня нет того, чего я хочу. Меня обманули. Мой папа повёл себя как наивный лопух, но – сложно помнить, но ты помни это, тупица, помни! – главный виновник тут не он, а циничная сволочь, что ворует у людей деньги, манипулируя их слабостью и неуверенностью. Манипулируя тем, что у них болят суставы, что папе больно видеть, как мама хромает, а мама со страхом листает статистику мужской смертности от сердечно-сосудистых заболеваний, а папа по ней уже долгожитель, а он ведь столько лет курил, и если есть возможность как-то защититься, как-то продлить, пусть бы даже переплатив немного, не в деньгах счастье – а сколько их ещё в Петербурге, наивных пожилых людей? Сколько ещё переменных коммивояжёр подставит в уравнение, чтобы у задачи был положительный ответ?

Какой остаток положит в карман?

– Простите, – сказал Даня, поворачиваясь к родителям. – Мне очень хочется спросить, папа, как ты мог… на полном серьёзе… у тебя же высшее образование, ну неужели ты не понимаешь, что чудо-лекарства не продают в подъездах? Что не бывает технологий, которые одним махом вылечили бы тебе и понос, и золотуху, и сосуды, и суставы? Ты же не пещерный человек, сидишь в интернете, у тебя должны быть навыки критического… – он оборвал себя. – В общем, не важно. Простите. Никакого виктимблейминга. В произошедшем виноват не ты, а мошенник.

Папа с мамой стояли по ту сторону стола, взявшись за руки, как провинившиеся школьники. NanoSound они отложили подальше, будто разбитую вазу или смарт, на котором обнаружилась возмутительная переписка.

Папа виновато понурился, и у Дани снова всё скрутилось в животе.

– Ладно. Ладно. Ещё ничего не потеряно. Мы разберёмся – я разберусь. И призову мошенников к ответу. Как он выглядел?

– Коммивояжёр? – папа взволнованно поднял глаза, задумался. – М-м-м. Молодой парень, младше тебя… лет двадцать пять, наверное. Тёмные волосы, глаза… я не заметил…

– Вот что, – перебил Даня, – я и сам сейчас психанул, я не запомню толком. Ты лучше сядь – да, вот прямо сейчас – сядь и запиши это всё. Как можно подробнее. Или даже нет, я сейчас скачаю что-нибудь… приложение для фотороботов какое-нибудь… минуту. – Он повернулся к маме. – Говоришь, какой-то чек там всё же есть? Давай сюда чек.

Мама протянула чек.

На нём не стояло даже даты и времени.

А теперь, Даня, твоё дело – побыть хорошим сыном и сделать так, чтобы этот вечер не был маме с папой окончательно испорчен.

И он им побыл. Он шутил, и смеялся, и объяснял, что коммивояжёр, наверное, только выглядел молодо – а вообще-то был каким-то уж вообще старым дедом, иначе он сообразил бы, что камеры в подъезде его записали и завтра же – да что там, сегодня же! – Даня отправится в ЖЭК и эти данные получит, выложит в свои аккаунты, потом в полицию тоже сходит, но сперва огласка – в конце концов тут же важно и других предупредить о мошенничестве, верно? – в общем, всё образуется, и мы ещё повеселимся, но всё-таки, папа, давай-ка я напомню тебе, что такое звук, и что на самом деле делают нановолны, и что с тобой было бы, если бы эта хреновина в самом деле умела их излучать, а ещё, и это куда важнее, напомню, какими уловками пользуются мошенники и как проверять информацию, принимая любое важное решение, да нет, это было не очень важное, я понимаю, я сам как-то раз лоханулся крупно, сейчас расскажу, там просто хохма.

Он говорил весело, громко и много, потому что только так можно было не услышать виноватые нотки в папином голосе.

И не сорваться в ЖЭК прямо сейчас.

Глава 2

ID BARDO

«Приходите, – сказала она тогда. – В конце концов вашей главной задачей на новом рабочем месте будет не думать. Где ещё вам за такое станут платить?»

В итоге убедило его именно это.

Нужный дом Тульин нашёл не сразу. Деловой комплекс располагался где-то неподалёку от метро «Ладожская», но когда Тульин – признаться, впервые в жизни – из него вышел, то совершенно растерялся. Вокруг не было ни одного здания человеческого масштаба, только гигантские многоэтажные коробки, эстакады да трёхметровые ворота, дома для башенных кранов и крипты разбитых автомобилей. При этом к так называемым улицам все они стояли под странными углами, окончательно сбивая с толку. У сновавших вокруг людей были пустые, сосредоточенные лица массовки, явившейся изобразить тут фон за слишком маленькую плату, и только цветастая плесень объявлений на стенах выдавала, что кто-то из них, вероятно, всё-таки живёт окрест.

Тут и там на домах моргали камеры наблюдения – прямо на виду, не прикрытые стыдливо козырьком или балконом, потому что козырьков и балконов у здешних строений не водилось. Тульин запрокинул голову и посмотрел в одну из них.

Такой глупостью казалась мысль, что однажды живой человек может потратить минуту своего времени на то, чтобы через эту камеру увидеть его лицо.

Что таким человеком вот-вот станет он сам.

Тульин проглотил желание развернуться и спуститься обратно в метро.

Если бы в Петербург вернулись либо пушкинские, либо ветхозаветные времена, а улицы затопило, на здешних проспектах легко разошлись бы две баржи, но поплутать по ним Тульину всё равно пришлось: он сперва отказался верить, что начерканный на салфетке «Уткин пр.» – это проспект, потому что таких нелепых названий у проспектов не бывает, и прочесал весь Уткин переулок, шедший к проспекту под углом и по ширине от него неотличимый.

Может, он зря в это всё ввязался.

Мимо «делового комплекса», где его ждало ООО «ID BARDO», Тульин тоже чуть не промахнулся. Крошечное здание, облицованное дешёвой плиткой и стыдливо отвернувшееся от проспекта к помойке, напоминало скорее дачный домик, и оставалось только гадать, как оно прошло проверку на минимальную этажность. Обычно в такие центры стягивались мастера чинить обувь, восстанавливать пароли от старых почтовых сервисов и гадать на картах – в общем, все те, кому запретили просто сидеть у метро.

В подобном месте сам бог велел получить монтировкой по затылку и не проснуться.

Ресепшена в здании не было. Входная дверь вела в покрытый линолеумом коридор с парой неподписанных дверей и напылителем бахил. Тульин растерянно сунул ногу в автомат и, пока тот с гудением выдувал зимнюю слякоть из подошвы, отыскал в почте буклет.

Раньше он в новых местах так не терялся.

В буклете ничего толкового не нашлось, но на гудение автомата, к счастью, открылась одна из дверей. Оттуда высунулся парень: невысокий, крепкий – не то киргиз, не то бурят; в общем, азиатской внешности. На нём была футболка с разноцветными роботами, которых Тульин, кажется, видел недавно в каком-то трейлере.

Программист, наверное.

– Вы к кому? – без акцента поинтересовался азиат.

– Вероятно, к Юлии Николаевне, – пробормотал Тульин.

– Паспорт?

– Вот, – он стащил зубами перчатку, порылся в сумке и протянул документы. – Моя фамилия Тульин.

– Ого, – азиат с интересом уставился в книжечку, – бумажный.

– Я могу и цифровой…

– Да не, не нужно. Юлия Николаевна предупреждала, – он протянул паспорт обратно Тульину, а когда тот взял, внезапно схватил его за ладонь. – Такаси Сунага, ассистент.

Руку Тульин пожал, но растерялся ещё сильнее. Спросить «так вы японец?» было бы в высшей степени невежливо, а из глубин каких-то туманных детских энциклопедий полезло вдруг воспоминание о том, что японцам полагается не жать руку, а кланяться. Причём у них ведь целая система: кому-то надо кланяться слегка, кому-то сильнее, а кому-то и вовсе в пояс, и совершенно очевидно, что все эти знания сейчас не нужны, потому что Сунага сам прибег к местному этикету, а всё-таки…

Всё это, впрочем, было совершенно не важно.

Сунага, к счастью, зарылся в смарт и замешательства Тульина не заметил. А может, тот хорошо его спрятал, сделав вид, что очень занят вторым своим ботинком.

– Юлии Николаевны пока нет, – деловито запирал кабинет Сунага; сквозь щель Тульин разглядел только затылок монитора. – Да и не будет сегодня. Но это ничего. Я проведу вам инструктаж. Я проверил – вы уже зачислены, всё оформлено, можно хоть сегодня подключать. Так что осмотритесь тут…

А может – может, можно ещё развернуться и уехать? Он ведь пока ничего здесь не взял. Никто не имеет права его держать.

Но чтобы уехать, нужно что-то сейчас сказать. Будут вопросы. Будет недоумение. Будет как минимум удивлённый взгляд. Лучше уж просто дотерпеть до конца – а потом заблокировать все их контакты и больше не возвращаться.

Хотя если его подключат, то уже, наверное, нельзя.

Тульин отстранённо подумал, что сейчас, кажется, совершает какой-то решительный шаг. Зимним ботинком в напылённых бахилах – прямо в новую жизнь. По дешёвому линолеуму.

Худая жизнь лучше доброй смерти.

– В целом Юлия Николаевна объясняла мне суть, – тихо сказал он. Сунага живо обернулся:

– Запись при вас?

– Запись?..

– Инструктажа.

Тульин отвёл глаза.

– Не знаю. Если она делала запись, наверное, где-то у вас хранится?

– К вашему аккаунту ничего не приаттачено, – развёл руками Сунага. – А значит, даже если Юлия Николаевна вам уже всё объяснила, придётся повторить. Вы не поймите неправильно, она блестящий учёный и человек выдающихся деловых качеств… но всё ж таки человек. Значит, могла что-то упустить. Либо вы могли недопонять. А без записи это установить уже не удастся. Шарф снимите, пожалуйста.

– Что?..

– Шарф снимите.

Тульин неохотно стащил шарф, прежде натянутый до носа. Это было почти больно, будто он – не кожу сдирал, конечно, но отклеивал от неё присохший пластырь. Поразительно, как всё это стало ему непривычно.

Сунага же будто и не заметил ожоги у него на лице, свежие и нелепые, как если бы Тульину вчера исполнилось четырнадцать, а сегодня он впервые взял в руки бритву. Он ловко просунул руку Тульину за ворот пальто и прицепил к рубашке петличку. На его собственной футболке такая уже болталась.

– Ваши вопросы тоже запишем, – пояснил он. – Запись будет доступна для скачивания в течение суток по ссылке из вашего аккаунта, потом ссылка устареет, новую, если что, надо будет запрашивать. Ну, впрочем, это быстро, так что не волнуйтесь. Вам не жарко?

Тульину было жарко, но он мотнул головой.

– Теперь о том, как пройдёт инструктаж. Он иногда бывает утомительным – заранее прошу прощения, но это необходимо. Я начну с разъяснений, чем именно мы занимаемся, на каком материале и с какой целью проводим работу, какова ваша роль. Это может показаться излишним, тем более что, как вы говорите, вам Юлия Николаевна уже объясняла, да и сами вы наверняка почитали в интернете, но иначе всё же никак. После этого перейдём к рабочему процессу, организации труда, коллегам и так далее. Ну а потом уж, если всё будет хорошо, вас подключим. – Они шли по узкому, неприятному коридору между закрытыми и полуоткрытыми дверьми, за которые Тульин не заглядывал. – Есть ли уже вопросы?

Есть ли у него вопросы?

Какой хороший вопрос.

– Скажите… – Тульин запнулся, – я правильно понял, что моим главным занятием здесь будет не думать?

Сунага обернулся на него с любопытством.

– Ну, в некотором роде. В том же, в каком занятие, скажем, штукатурщика – не бегать. Не может же он бегать, пока работает со штукатуркой, верно? Но не волнуйтесь, вы не заскучаете.

– Я не волнуюсь.

Это была правда.

Вот как объяснил суть работы Сунага.

Человечество стоит на пороге кризиса – более масштабного и травматичного, чем индустриализация. Прогресс всегда, неизбежно, обессмысливает одни занятия и создаёт пространство для других. Когда в цехах трудилось много рабочих, существовала специальная профессия человека, который их развлекал. С появлением радио она обессмыслилась. А потом и рабочие из цеха разошлись.

Потом алгоритм заменил диджея, а процедурный фанк – авторскую музыку.

Десятки лет мы жили в высокомерном ощущении, что автоматизация, алгоритмизация и нейросети отберут у нас работу скучную, монотонную и рутинную, но творчество, искусство и всё интересное останется за людьми. «Ты всего лишь машина, имитация жизни. Робот сочинит симфонию? Робот превратит кусок холста в шедевр искусства?»

Как выяснилось, да.

Робот напишет миллиард картин. Триллион симфоний. Самый талантливый композитор – лишь скучный, склонный к бесконечным самоповторам болван на фоне эволюционирующего сетевого алгоритма, порождающего любую гармонию.

Самый блестящий художник – лишь жалкий ремесленник.

Древние греки недаром почитали улитку золотого сечения, а Леонардо – распинал смешного многорукого дядьку в квадрате. Они давным-давно разобрались, что наши представления о красивом и гармоничном, в общем-то, очень просты, всеобъемлющи и ритмичны. Мы знали это и воспевали это, замечая красоту в кристаллах, кораллах и листве, но почему-то чертовски удивились, когда выяснилось, что машина легко обучается гармонии.

Мы были готовы сдать им профессии продавцов, водителей, почтальонов и учителей.

Но их загребущие железные лапы протянулись к юристам, композиторам, писателям, программистам и учёным.

Мы вышли в тираж – или выйдем завтра. Поэтому сегодня благоразумным людям стоит обратить своё внимание на те немногие сферы, где человек пока что всё же превосходит нейросети.

Миллионы лет эволюции не пропьёшь: некоторые навыки нам удалось отточить настолько, что даже существенно большая вычислительная мощность пока не может нас превзойти. Один из этих навыков тавтологичен: восприятие и интерпретация человеческой же деятельности, выражений лиц и социальных маркеров, в общем – всяческой визуальной информации, связанной с нами же самими. Нейросеть легко скомпилирует небрежный, но вполне читаемый текст из библиотеки аналогичных, легко достроит параллакс из двухмерной фотографии, но до сих пор с трудом и заиканием отличает агрессию от иронии. В теории и этому её можно обучить – но времени и вычислительных мощностей потребуется столько, что в кои-то веки выгоднее поискать альтернативу.

ID BARDO, например, экспериментирует с созданием распределённой бионейросети, вооружившись архивом видеозаписей с камер наблюдения.

Камеры наблюдения в России распространены очень широко. А поскольку сама Россия тоже распространена очень широко, поддерживать всю эту инфраструктуру государство, конечно, не может: оно лишь выпустило ФЗ «Об общественной безопасности», по которому «обеспечение жилых пространств видеокамерами и/или иными средствами аудиовизуального слежения» стало обязательным – примерно как оснащение домов пожарными лестницами; а дальше уж каждому ЖЭКу пришлось изворачиваться самостоятельно, придумывая, как это организовать. Частных компаний, готовых предоставить услугу, хватало – не хватало щедрых чиновников, готовых предоставить бюджет. Даже с учётом того, что в итоге всё это добро включили в коммунальные платежи и повесили на население, пришлось договариваться.

Например: частная компания «Аргус» устанавливает и поддерживает камеры в микрорайоне по дешёвке – но взамен оставляет за собой право пользоваться собранными данными по своему усмотрению. Разумеется, полиции и прочим надзорным органам такие записи уже открыты, так что «Аргус», выходит, просит сущую мелочь – права хранить и анализировать эту (всё равно доступную!) информацию на своё усмотрение. В конце концов, камеры стоят только в публичных пространствах, в квартиру и под юбку ни к кому не лазают. Всю эту информацию и так можно получить – просто не в таком объёме. Количество насильственных преступлений падает, раскрываемость растёт – и всё это по сходной цене. Согласитесь, общественный порядок и безопасность того стоят.

Частная компания «Аргус» не собирается домушничать. Она всего лишь предоставляет рекламодателям данные совершенно нового уровня: о физическом, а не только информационном поведении горожан. Иногда это значит, что, если вы заболели и не вышли на работу, именно сегодня вам придёт реклама доставки пиццы.

Иногда камеры фиксируют, как от женщины с тремя детьми ушёл мужчина, и через два дня ей удачно предлагают микрокредит.

А ещё частная компания «Аргус» сотрудничает с ID BARDO. Те арендуют у них огромные массивы данных, потому что записи с камер наблюдения – информация именно того рода, что легко поддаётся анализу человеческим мозгом: они фиксируют людей и их поведение. Разумеется, рекламные агентства уже вдоль и поперёк прочесали эти записи при помощи нейросетей машинных: сколько собачников и в какие часы выводят своих питомцев вот в этот сквер, сколько секунд в среднем тратится на чтение вот того дорожного указателя – и тому подобные легковычленимые метрики. Но ID BARDO полагает, что это лишь вершина айсберга, ничтожная толика информации, которую можно из этой руды извлечь.

А что, к примеру, если взять все видеозаписи, запечатлевшие двух и более людей, предположительно незнакомых (пришедших под камеру с разных сторон или не одновременно), но остановившихся и вступивших в некую коммуникацию на улице, и прогнать оные через эн человеческих мозгов, распознавая язык тела и делая гипотезы о типе социального взаимодействия? Так мы впервые в истории смогли бы точно установить, к примеру, количество неслучившихся агрессивных преступлений – убийств, грабежей, изнасилований. Как часто потенциальной жертве удаётся разрядить угрозу? И с помощью каких действий?

Вдумайтесь, каким это стало бы прорывом: не только разбирать уже случившиеся преступления – хотя этим мы тоже, признаем, не гнушаемся, – но и понять что-то о потенциальных. Не обвинять, не преследовать, что вы! Мы же не в антиутопии. Но – проанализировать, что же делали те, кому удалось не стать жертвой. Сбить с толку грабителя. Не спровоцировать убийцу.

Отказать мошеннику.

Мы не можем, конечно, прочитать мысли каждого потенциального грабителя и убийцы. Но можем увидеть, звериными своими инстинктами почуять, когда на записи невинный турист уточняет дорогу, а когда – гопник уточняет, «с того ли ты раёна».

Можем, Тульин, можем, не хмурьтесь. Даже если вы не доверяете своему социальному интеллекту на вербальном, поверхностном уровне, если вы склонны к сомнениям и «а точно ли я правильно понял», где-то в недрах вас обитает куда более компетентная и самоуверенная тварь. Та самая, которую тошнит от езды в машине, потому что когда-то в древности только при отравлении бывало так, что ноги не движутся, а картинка плывёт перед глазами. Та самая, у которой вся шерсть дыбом от скрежета вилки по стеклу, потому что криком подобного тембра соплеменники предупреждали её об опасности.

Эта тварь зарыта в пластах и наслоениях паршивого кода, её невозможно от вас отделить. Но от способности понять, гопник перед ней или турист, тоже когда-то зависело её выживание – так что она разберётся, хотите вы этого или нет.

Собственно, на работу мы берём именно эту тварь. А весь ваш прочий паршивый код придётся нам потерпеть.

– В этом и шутка названия, – доверительно заметил Сунага. – ID BARDO. «Ид бардо». Бардо – это, скажем так… промежуточное состояние между чем-то и чем-то в буддизме. А «ид» – это, как вы понимаете, по Фрейду.

– «Ид»? Я думал, это «ай-ди». ID… ну, как это. Идентичность.

– Не, – Сунага улыбнулся. – Фрейд выделял у человека эго, суперэго и ид. Личность; идеалы, к которым мы стремимся; и бессознательное. Всё это, конечно, устаревший взгляд на психику, но мы хотели передать смысл. ID BARDO – это, значит, промежуточное звено, посредник, который позволяет работать напрямую с вашим бессознательным. Поэтому я и говорю, что мы, в сущности, берём на работу не вас. Не совсем вас. Понимаете?

Тульин ничего не ответил. Даже без шарфа под воротником пальто шея его взмокла. Свою небольшую лекцию Сунага читал приветливо, энергично – тоном человека увлечённого и искреннего, верящего в то, что делает.

Слушать это было совершенно невыносимо.

За время лекции они успели подняться на второй этаж, пройти здание насквозь, и сейчас стояли в небольшом зале. Жалюзи, вешалка, кулер, столик с закусками, несколько обычных офисных столов с экранами и консолями, свалка наушников и внешних клавиатур для смартов, кресла-мешки – в общем, обычный рекреационный опенспейс.

И – люди.

Здесь работали люди.

В своей вдохновенной речи о том, сколь ценным и благородным делом занимается ID BARDO, Сунага зря не упомянул о ещё одном достоинстве организации: она предоставляла рабочие места категориям граждан, которым работу найти бывает непросто. На креслах в расслабленных позах сидели старики, школьники и несколько ребят такого вида, у которых не тянет спросить, на что именно они тут себе зарабатывают. Подобный контингент нередко промышляет клакерством на ток-шоу или платными соцопросами – в общем, собирается там, где не особо важны твои навыки, а важно просто…

Просто быть человеком.

Все кресла привалились к устройствам, напоминающим не то продвинутые тренажёры из зала, не то геймерские приспособы: вертикальным рамкам из пластика и металла, с которых плафонами настольных ламп свешивались капюшоны для головы. Люди развалились на креслах совсем низко, они почти лежали, нагнув технику как можно ниже.

Надевались капюшоны – предсказуемо – на голову, но закрывали лишь её половину. Неожиданно, что не переднюю: начинаясь от темени, устройство обхватывало затылок и спускалось по шее; лица же сотрудников ничто не загораживало. При этом мониторы вообще были включены разве что у пары из них. С виду люди в зале будто бы отдыхали: некоторые дремали, некоторые играли во что-то на смартах или рисовали, а один парень вязал.

– Они не смотрят записи с камер, – отметил Тульин.

Сунага хмыкнул:

– Ну что вы. Проходить на экране капчу? Это же и так делают миллионы людей по всей планете – и это совсем не те скорости, которые нас интересуют. Нет, подключаемся мы напрямую – минуя глаза и даже частично минуя зрительную кору. – Он покачал головой. – Часть сигнала и вовсе идёт сразу по вентральному зрительному пути – в общем, без перцепции, а сразу к интерпретации.

– То есть это получается… надо распознавать картинки, даже не видя их?

– В некотором роде. Вы раздевайтесь, я покажу вам макет.

Тульин послушно отправился к вешалке. Рядом с ней на стене висело большое чистое зеркало, он невольно взглянул – и изумился тому, насколько нормально выглядит. Если не считать ожогов от бритвы, из зеркала на него смотрел обычный человек. Взъерошенный, рыхлый и с неприятной сероватой кожей, но в целом – совершенно непримечательный.

Ни ввалившихся глаз, ни пылающего клейма на лбу.

А впрочем, даже если бы клеймо и было, в BARDO его попросту бы не заметили. В глубине зеркала, на дальнем конце стеклянного зала, в контроллер вцепилась девочка в бирюзовом бодлоне. На вид ей было не больше пятнадцати, и она энергично расправлялась на экране с небосводом, сцепляя звёзды в созвездия по неким неочевидным, но наверняка хитрым правилам.

Но глаза её оставались совершенно стеклянными. Мёртвыми, как наспех приклеенные пуговицы. Она даже не фокусировала взгляд на экране. Вероятно, именно потому, что её зрительная кора, или как там, была занята другими изображениями – умом Тульин это понимал, а на деле невольно скривился и отвернулся.

Пустые, туповатые лица людей, у которых часть мозга ушла на работу, а их самих оставила тут, в зале, – играть в игры и вязать шарфики. Как детишек в детском саду.

И вот эти мёртвые детишки теперь сидят здесь и ждут, пока разум вернётся с работы, заберёт их домой и можно будет снова стать целым.

Да, подумал Тульин.

Я впишусь.

– Главную тонкость рабочего процесса вы, кажется, уже заметили, – сообщил Сунага, втыкая смарт в проектор. В небольшой переговорке, куда они зашли из зала, было пусто и темно. – Мы нанимаем вас, чтобы ваш мозг анализировал визуальные данные, но, собственно, вам не придётся на эти изображения смотреть. Сигналы подаются напрямую в мозг – и интерпретация тоже считывается напрямую из мозга, вам не нужно будет нажимать кнопки, ничего вводить и описывать. Наш опыт показывает, что дополнительная сознательная интерпретация только замедляет процесс и размывает результаты. – Сунага дружелюбно улыбнулся. – Вас это, наверное, удивляет – многих удивляет, – но, если вдуматься, это совсем не странно. Качественное выполнение любой типовой задачи требует автоматизма, и я не только о физическом труде. Вспомните, скажем… скажем, синхронных переводчиков, – запинка его звучала отрепетированно, он наверняка не раз уже читал эту речь. – Если бы переводчик задумывался о значении каждого слова, он бы далеко не ушёл, верно? Свободно пользоваться языком – значит мгновенно, автоматически получать доступ к смыслу слов и конструкций, не обращаясь к рациональному мышлению и заученным знаниям. Схожий эффект мы используем и здесь. Когда ваш мозг считает на записи то, что расценит как агрессию, он невольно выдаст эмпатический fight-or-flight response[3], ну то есть на мгновение как бы приготовится взаимодействовать с агрессором, и этой информации нам пока что достаточно. И не только с агрессором – я уже упоминал, что нас интересуют не только агрессивные преступления, но и, к примеру, мошенничество… Да и вообще, – Сунага усмехнулся, – я упрощаю. Мы проанализируем куда больше нюансов вашей реакции, но суть… Практика показывает, что рационализация, которую респонденты приводят поверх этой рефлекторной реакции, обычно только увеличивает число ложных срабатываний.

– Майнинг мозгов, – пробормотал Тульин.

Сунага поднял брови в жесте добродушного удивления. Тульин смутился.

– Ну… – он махнул рукой в сторону зала. – Все эти люди – они же, получается, не работают. В смысле, сами не работают. Они лишь… предоставляют вам свои мозги. К вычислительным мощностям которых вы подключаетесь. – Он потёр лицо. – Я бы сказал, что это напоминает проституцию, но для неё вообще-то нужны навыки. Скорее… это как суррогатное материнство. Когда просто чужое тело берут взаймы.

В зале зазвенели фанфары. Наверное, девочка успешно очистила небо от звёзд.

– Взгляд любопытный, – серьёзно кивнул Сунага. – Но в конечном итоге любая работа берёт ваше тело взаймы, разве нет? Строитель за деньги напрягает свои мышцы. Программист – мозги. Менеджер – нервы. – Последнее он произнёс с особым достоинством.

Да, но что-то у тебя я стеклянных глаз не наблюдаю. Потому что с нерадивым соискателем тут всё же бодаешься ты, ты сам. А не какая-то там отдельная часть твоего мозга, в которую сейчас воткнут штекер (или что там в меня собираются воткнуть) – и потом ещё скажут, что рефлексировать не надо, рационализировать не надо, кнопки нажимать не надо, расслабьтесь и вяжите.

– Да я так… – Проектор замер на демонстрации цветастого мозга в разрезе и пока продолжать не спешил.

– Вам, наверное, интересно, как же это устроено. Даже если сигналы посылают напрямую в мозг, разве это не значит, что параллельно не стоит пользоваться глазами? А в зале люди играют в игры. – Сунага подмигнул. – Все об этом спрашивают, да и неудивительно. Это феномен, которого не ожидали мы сами: оказывается, человеческий мозг относительно легко способен распараллеливать обработку двойных визуальных сигналов. Нейроны зрительных областей довольно избирательны – есть, например, группы, отвечающие сугубо за распознавание лиц. Поэтому если две визуальные задачи заметно различаются, интерференция, как ни странно, не очень сильна. Зато когда мы закрывали сотрудникам глаза, они порывались уснуть, а вот это как раз не слишком полезно для процесса.

– Да? – удивился Тульин. – Потому что там, в зале, по-моему, некоторые…

– Это те, кому нравится сосредотачиваться на работе и на самом деле смотреть картинки, которые они анализируют, – покачал головой Сунага, – обычно новички. Как бы то ни было, строго не рекомендуются визуальные стимулы, близкие к анализируемым данным: изображения людей и антропоморфных существ, любые модели социальных ситуаций. А, например, повторяющиеся узоры вязания осложнений не вызывают.

Или созвездия.

– Это вредно?

– В той же степени, в какой любая другая напряжённая работа. Вредно ли быть профессиональным спортсменом? Да – но многих это не останавливает. То, что мы предлагаем, – это, безусловно, интенсивная стимуляция определённых зон мозга. И, безусловно, технология экспериментальная…

Экспериментальная.

Если бы Тульина спросили, чего он здесь ожидал, он вряд ли сумел бы ответить. Белых халатов, блестящего никеля? Смешно. Но происходящее не тянуло даже на старые игры в жанре киберпанк: там, конечно, показывали грязь – но всё в этой грязи гудело сотнями реле, всё в ней сияло неоновыми вывесками и диодами. А тут… в этом офисе хотелось взять микрозайм – или, может, люди в соседнем зале напоминали собрание квартирных жильцов. Да, пожалуй, именно его, потому что на них обычно приходят те, кому нечего делать: старики, маргиналы и дети, – а мамы и папы в это время занимаются какими-то нормальными делами.

И в то же время – бионейросеть, прямое подключение к мозгу и прочие…

Экспериментальные технологии.

Чтобы стать узелком в бионейросети, не нужно ничего уметь – как не нужно ничего уметь, чтобы выносить в утробе и родить чужого младенца. Поэтому и платили тут негусто, поэтому и сотрудники такие собрались. Если бы Тульин мог нормально работать, он бы здесь не оказался.

Но за жильё-то платить надо.

Наверное, будущее так и наступает: на голову. Ты думал, что случится какая-то смена декораций; что поперёк бытия однажды загорится пылающий титр «аугментация, недорого», а на домах вдруг появятся вывески с иероглифами. Но вывеска по-прежнему гласит «шаверма», а в будущее входят в бахилах.

Ведь ты думал – тебе говорили, что ты венец творения. A paragon of animals, как вещал несчастный принц.

Но венец творения – это не ты.

Венец творения наденут тебе на голову, чтобы ты стал хоть немного менее —

Глава 3

Апоптоз

От проклятых видео с проклятых камер голова у Дани шла кругом.

Вообще говоря, заниматься ими он был совершенно не обязан. Заявление уже лежало в полиции, и добропорядочный гражданин смело мог расслабиться и просто ждать результата. Но нотариальные боты все в один голос заверяли, что куда надёжнее будет найти нужные секции видео самому и принести их в полицию уже размеченными, потому что, если изучить историю подобных обращений, то выяснится, что следователям «не всегда хватает времени это видео тщательно отсматривать». Из-за нехватки ресурсов дела затягиваются, откладываются на следующий квартал, ну и понятно. Кстати, голосили хором нотариальные боты, в наших конторах можно заказать подобную услугу, детекция движения на видео – дело нехитрое, и за очень скромную сумму, начиная всего с пятнадцати тысяч…

В общем, дешевле было заплатить провайдеру за записи и отсмотреть их самостоятельно.

Ему хватило мозгов запомнить почти точное время, когда мошенник, всучив папе NanoSound, скрылся, а папа в итоге сумел составить какой-никакой фоторобот подлеца. Всего три человека выходили в то время из жилого комплекса. Если, конечно, не считать четвёртого – белобрысого, взъерошенного и в одной рубашке, выскочившего на улицу, пометавшегося там нелепо полминуты и вбежавшего обратно.

В отличие от него, остальные трое по зиме замотались в пуховики, шарфы и шапки – даже пол их не особо удавалось определить. Одежда с папиным описанием не совпадала ни у одного, папа настаивал, что коммивояжёр вообще был в куртке. Получалось, что он, продав NanoSound, либо пошёл по другим квартирам (от мысли, что его, получается, ещё можно было тогда поймать, у Дани немела челюсть), либо переоделся, что было уже, конечно, вопиюще преступно.

По идее, с этими деталями как раз и должна была разбираться полиция – но Даня всё же хотел в помощь им отметить на записи и моменты, когда хоть кто-нибудь из подозреваемых (их уже можно так называть, «подозреваемые»?) входил в подъезд. Вот он теперь и сидел, уткнувшись в смарт и созерцая родительский подъезд в пятикратном ускорении и обратной прокрутке.

Всё в этом героическом плане было разумно и благородно – кроме одного: отсматривать видео оказалось скучно до тошноты. Никакой праведный гнев не выдерживал испытания медитацией на родительский подъезд, где минуту за минутой в ускоренной перемотке

НИЧЕГО

НЕ

ПРОИСХОДИЛО.

Даня всё же глянул, сколько стоит ближайшая программа, готовая разметить видео автоматически, и прилив жадности его мотивировал – но ненадолго. Он попробовал полистать видео вручную; вроде бы наткнулся на какое-то движение, но тут же его потерял; попробовал найти нужное место, потратил на это добрых минут пять и в итоге вынужден был вернуться к изначальному плану.

Быть праведником получалось как-то не очень.

Глубоко вздохнув, Даня включил телик – пусть хоть на фоне бумбит – и подключился к серверу. Вообще-то встроенного железа его телика вполне хватило бы на то, чтобы самому открыть браузер и запустить видео, а удалённое подключение замышлялось для игр, но автоматизм тела не спрашивал – он нажимал кнопки не логичные, а привычные. «Рекомендуемые» предлагали обзор какого-то свежего сериальчика, но обзоры, как ни прискорбно, всё же требовали поглядывать на экран, поэтому вместо них Даня тыкнул в какого-то усатого представительного дядьку в пиджаке – наверняка этот только болтает.

– …обещанную технологическую сингулярность, но упускают из виду сингулярность культурную, – вещал дядька. – Термин этот, разумеется, я использую иронически, но в каждой шутке, как говорится… Позволю себе напомнить, что культура – это итеративный, но бесконечно обновляющийся процесс. Мысли сменяют мысли, жанры сменяют жанры. Однако скорость этих изменений растёт экспоненциально. Если в период Возрождения один и тот же художественный канон мог держаться веками, в XIX–XX веках жанры жили десятилетиями, то теперь мы вступили в эпоху мемов – культурных единиц, срок жизни которых измеряется днями. Я использую термин, разумеется, в новом смысле, не по Докинзу. И даже среди мемов мы наблюдаем ускорение: если на заре возникновения Всемирной сети они держались по несколько лет, то сейчас срок их жизни измеряется днями, а то и часами. – Дядька звучно причмокнул, видимо, глотнув воды. – Особо интересно то, сколь ярое отторжение вызывают у людей с высокой, так сказать, мем-флюэнтностью, то есть со свободным владением мемами… так вот, сколь ярое отторжение вызывают у них мемы устаревшие. Это действительно можно сравнить с разочарованием от кинокартины, устаревшей на 10–20 лет, – только в случае с мемами речь идёт о нескольких днях, а недавно был зафиксирован мем, устаревший к вечеру того же дня, когда он зародился. Означает ли это, что скоро мы вступим в эпоху, когда новые культурные единицы будут изобретаться каждую секунду и каждую же секунду отмирать? Идея такая звучит откровенно абсурдно, но здесь стоит вернуться к концепции технологической сингулярности и вспомнить…

Не выдержав бубнежа, Даня тыкнул в «следующее».

Название соседнего с усатым дядькой видео выглядело довольно эксцентрично:

ПИНДОСЫ ОТКРЫЛИ ВЕЧНУЮ ЖИЗНЬ И САМИ ЕЁ ЗАПРЕТИЛИ ДЕБАТЫ РЖАКА

Впрочем, тыкнув в заголовок, Даня выяснил, что оригинальное название было немного скромнее:

Eternal youth – a statutory crime? The debate that sparked the Robertson-Colbridge Act[4]

Видео щеголяло бешеными миллионами просмотров – видимо, из-за популярности алгоритмы его Дане и предложили. Правда, судя по графу зрительской активности, минут через десять большинство зрителей отваливались – и, быстренько протапав превью, Даня понял, почему: во-первых, оно было на английском и без субтитров, а во-вторых, РЖАКА получилась неполноцен- ной: в конце никто не бил никому морду.

Интересно, что фигурировавшей в названии Колбридж на видео не было. Даня уже почти отправился гуглить, кто это такая (по верхним комментам он понял только, что женщина), взял в руки смарт – и обнаружил там какое-то видео с каких-то камер, о которых за эти десять минут благословенно успел забыть.

Его обожгло краской.

И ведь не рояли он грузит, не теорему Ферма доказывает, всего-то и нужно – полчасика посидеть в тишине, изучая видео с камер наблюдения. Не для денег, не для себя, для папы с мамой! Что он за человек-то такой, если даже тут не может сосредоточиться?

Даня решительно повернулся к телику спиной, но потом, поразмыслив, дебаты всё же запустил. Пусть себе на фоне разговаривают.

– …Я вынужден буду потратить отведённое мне регламентом время на небольшую лекцию по биологии: во-первых, я верю в значение просветительства, а во-вторых, наша беседа получится беспредметной, если вы не поймёте, в чём суть процесса, – сказал мужской голос, низкий и довольно эмоциональный; Даня немедленно представил, как говорящий сопровождает слова броской жестикуляцией.

– Пожалуйста, мистер Шарп, – ответила женщина – видимо, ведущая. – Вы можете делать что угодно в рамках регламента.

– Окей, – Шарп набрал в грудь воздуха. – Итак. Что вообще такое смерть? Оставим сейчас в стороне теологические и экзистенциальные интерпретации, я говорю про смерть в сугубо биологическом её понимании. Естественная смерть, – он сделал драматическую паузу, – обычно происходит, когда у человека отказывает один или несколько органов или систем организма. А почему они отказывают? Потому что износились. Почему же изнашиваются? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сформулировать, что такое жизнь.

Ведущая еле слышно хмыкнула, но не перебила. Камера наверняка проехала по перешёптывающимся зрителям.

– Человеческая, да и любая другая биологическая жизнь – это… процесс. Бесконечная цепь химических реакций. Мы… понимаете, мы воспринимаем себя как объекты, но в действительности это не так – строго говоря, никаких объектов не существует в принципе, вселенная – это череда пустот… но я отклоняюсь, простите. Важно, что человек не статичен. В нём ежеминутно рождаются и умирают новые клетки. Этот процесс имманентен жизни, его нельзя затормозить. Мы все ещё на одной странице?

Невнятный гул зала продемонстрировал, что аудитория, видимо, более-менее согласна.

– Но почему этот процесс – деления, преумножения и обновления клеток – не может происходить вечно? Собственно говоря, он может… например, в стволовых клетках… но в большинстве случаев всё упирается в так называемый предел Хейфлика. Если коротко, суть в том, что каждая клетка может поделиться лишь ограниченное количество раз и каждое деление чуть-чуть её изнашивает. То есть после деления она уже не совсем такая же, как была до. И это даже в тех случаях, когда репликация – то есть деление – прошла успешно, без каких-либо мутаций. Соответственно, чем дольше человек живёт, чем больше раз делились его клетки, тем ниже в среднем их качество и тем больше накапливается ошибок. Если хотите яркую аналогию, представьте себе jpg-файл, который сохранили, загрузили на сервер, снова сохранили, снова загрузили и так далее… каждый раз при этой процедуре на нём появляются артефакты. Каждый раз их немного, отличить одну итерацию от другой почти невозможно. Просто в один печальный день вы обнаружите, что уже не можете разобрать, что же там нарисовано. Понимаете?

Телик отражался в секретере, и Даня увидел, как показанная крупным планом темнокожая ведущая качнула головой. В стекле сверкнули её длинные золотые серьги.

– Теперь мне придётся немного нагрузить вас терминами – я хочу, чтобы вы точно и в подробностях понимали, о чём идёт речь. Это окей? – вновь обратился к ведущей Шарп; она, кажется, кивнула. – Хорошо. Я только что сказал, что при делении клетка изнашивается; если быть конкретнее, речь идёт о том, что, когда копируются её хромосомы, самые их кончики, так называемые теломеры, копируются не до конца. Понимаете? При каждом делении от хромосомы как бы отрывают хвостик. Этот хвостик не очень важен, а отрывают от него совсем чуть-чуть, но со временем он заканчивается, и такая клетка становится бесполезной. После этого происходит апоптоз, организм её убивает. И когда таких бесполезных, изношенных и мёртвых клеток накапливается слишком много, происходит сбой в каком-нибудь органе – и умирает весь человек.

Даня поймал себя на том, что не может оторваться от секретера, тапнул на смарте паузу и на минуту всё же обернулся. Шарп – судя по субтитру, Грег Шарп, PhD in Human Physiology, Head of Research at the «Pleiades» Lab[5] – был мужчиной к пятидесяти, с демоническими залысинами и тяжёлыми чёрными бровями, как у пожилого испанца. Как и полагается американцу на публичном мероприятии, он сверкал неестественно-белыми зубами и ненормально гладкой кожей, но руки у него были будто чем-то обожжены, галстук приспущен, а свою импозантную седину он периодически ерошил совершенно мальчишеским жестом.

– Вы, наверное, хотите спросить: так что же это, ошибка или закономерность? При каждом делении клеток у хромосомы отрывается хвостик… что это – небрежность природы или Бог специально создал нас такими… конечными? Разумеется, духовный ответ на этот вопрос каждый может отыскать лишь индивидуально. Но науке уже известно, что в человеческом организме заложен и механизм противостояния этому процессу. Просто он… несовершенен.

Аудитория ахнула. Самого Даню не особо волновало, заложен ли механизм борьбы со старением и смертью в нас природой или некий PhD in Human Physiology изобрёл его абсолютно искусственно и в пробирке, но религиозных американцев, кажется, такая риторическая фигура впечатлила.

– Человеческий организм вырабатывает фермент под названием «теломераза» – да-да, даже по названию ясно, что он регулирует работу теломер. Собственно, надстраивает их. Как муравей, как неустанный строитель, он латает прорехи, возникающие при делении клеток, и возвращает им молодость: где вчера хвостик оторвался, там сегодня вырастает новый. И поймите главное, этот процесс уже происходит в вашем организме! В стволовых клетках, в половых клетках… Более того: не буду вдаваться в детали, но теломераза состоит из нескольких компонентов, один из которых обнаружен в организме повсеместно. По большому счёту, чтобы активировать деятельность теломеразы во всех ваших клетках, нужно всего лишь ввести в них определённый белок. – Шарп сделал драматическую паузу. – Так вот: это – возможно. Это – реально. Мы успешно провели подобные эксперименты на мышах и свиньях.

В зале напряжённо молчали.

– Я понимаю, что лекция моя была утомительна, – Шарп нервно взъерошил волосы, – так что, леди и джентльмены, подведу ещё раз итог. Теломеразная активность во всех клетках организма подразумевает их бесконечное деление. Делает процесс жизни бесконечным. Это не просто ключ к бессмертию. Это ключ к идеальному бессмертию, к вечной молодости. И сегодня этот ключ – в наших руках. Спасибо за внимание.

Зал ахнул и разразился овациями. Покачивая кольцами в ушах, ведущая уважительно кивнула. Даня сообразил, что не только развернулся к телику, но уже даже не держит смарт в руках.

Но чёрт возьми, если этот Шарп говорит правду…

На экране появился оппонент физиолога – вероятно, уже не впервые, но только теперь Даня его рассмотрел. Питер Робертсон, PhD in Social Sciences, Founder of the «Lucidity» Movement[6], был моложе и аккуратнее, в чёрном бодлоне и с пронзительными голубыми глазами, и хоть никакой религиозной символики на нём Даня не увидел, пасторский воротничок к этому бодлону так и просился. Оппонента Робертсон слушал со сдержанной печалью.

– Спасибо мистеру Шарпу за столь содержательную и подробную лекцию, – улыбнулся Робертсон, когда ведущая передала ему слово. – Жаль, что из-за ограничений регламента он не сумел вместить в своё выступление все подробности. Например, ему не удалось упомянуть, что клетки, подверженные бесконечному неограниченному делению, мы называем раковыми.

– Злокачественные клетки вредны не бесконечным делением, а тем, что… – воскликнул Шарп, но его микрофон, пискнув, умолк, и дальше он лишь смешно шевелил ртом, как рыба. Ведущая не стала ничего говорить и укоризненно покачала головой.

Робертсон мученически прикрыл глаза.

– Мистер Шарп, – сказал он тихо, – вы человек блестящей эрудиции, и я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей добросовестности. А потому уверен, что вы не станете спорить с фактами. В злокачественных образованиях, в раковых образованиях неизбежно наблюдается теломеразная активность. Более того: некоторые современные методы борьбы с раком останавливают процесс малигнации, то есть их развитие, именно подавляя теломеразу. Посмотрите мне в глаза и скажите: я лгу? – Робертсон покосился на ведущую: – Пожалуйста, верните мистеру Шарпу микрофон, я готов поделиться с ним своим временем.

Шарп растерянно потеребил галстук. Кажется, он подбирал вежливые слова.

– Вы не лжёте, но намеренно создаёте неверное впечатление, – сказал он наконец; крупный план Робертсона на это обвинение отреагировал новой смиренной улыбкой. – Да, подавив теломеразу, можно остановить рост раковой опухоли. Но вредна опухоль не своим бессмертием, а тем, что неконтролируемое деление клеток ведёт к мутациям, нарушениям и так далее… Это как… вы предлагаете запретить ружья… нет, даже не так: предлагаете запретить все ножи только потому, что иногда ими можно убить. Да, если ввести такой запрет, ножевых ранений не станет. Но ведь и масло будет нечем мазать, и не в ножах тут проблема…

– Вы не вполне честны, – спокойно и твёрдо перебил Робертсон. – Посмотрите мне в глаза и скажите, что у человека, которому вы повысите теломеразную активность, не повысится вероятность онкологического заболевания.

Шарп покосился на ведущую, на зал, на оппонента. Вряд ли он был плохим оратором; но ему, кажется, сложно было сформулировать свою мысль так, чтобы его не поймали на неудачном слове.

– Повысится, – признал он наконец, и зал охнул. – Но послушайте, пожалуйста, подождите… Наука невозможна без риска. Прогресс невозможен без риска. Все наши эксперименты проводятся с осознанного согласия испытуемых, и возможные – вероятные – цели…

– …Не оправдывают средства, – холодно оборвал его Робертсон. – Что же касается осознанного согласия… тут позвольте мне прочитать небольшую лекцию. В конце концов, это уже моя сфера.

Титр на экране сообщил, что основанная Робертсоном некоммерческая организация Lucidity занимается как раз критикой, анализом и продвижением осознанного согласия – lucid consent (этот термин он ввёл сам). Зал оживлённо зашевелился. Проблема согласия ему, кажется, была ближе, чем апоптоз с теломеразой.

– Вы в начале своего выступления спрашивали нас: что такое смерть? Мой же вопрос – скромнее и наверняка покажется дорогим зрителям менее фундаментальным, но я не уверен, что это так. Что такое согласие? Что такое осознанное согласие? – Робертсон приложил руку к сердцу. – Я сейчас выражаюсь не в юридических терминах, но на простом, бытовом языке «согласие» означает готовность человека что-то сделать. С этим термином сомнений нет. Главный вопрос: что такое осознанность? Говоря, опять же, простым языком, осознанное согласие подразумевает, что человек, дающий оное, понимал, на что идёт.

– Пока что эксперименты вообще проводились только на сотрудниках нашей лаборатории, – поспешил заметить Шарп. – Уж они-то точно понимали! Но если вас волнует возможность внешнего аудита, то есть общество хочет убедиться, что испытуемые действительно в полной мере информированы, что ж, это резонное требование, и мы готовы разработать…

– О нет, – покачал головой Робертсон, – вы неверно меня поняли, мистер Шарп. Конечно, ваши сотрудники информированы. Но доводилось ли им уже бороться с раком?

– Что? – моргнул Шарп.

Робертсон снова печально улыбнулся.

– Позволю себе небольшое отступление. Вам, без сомнения, известно, что такое изнасилование: половой акт, произведённый без восторженного и внятно задекларированного согласия одной из сторон[7]. Тем не менее, и для вас это не секрет, не всякое «да» означает да. Общество давно согласилось с тем – и не подвергает сомнению, – что не все люди могут дать согласие. Дети, тинейджеры, люди с ментальными заболеваниями, расстройствами аутического спектра, люди в депрессии, состоянии алкогольного и наркотического опьянения, ментальные инвалиды, недееспособные люди и люди в состоянии аффекта… думаю, мне не нужно перечислять дальше. Вряд ли вы будете спорить с тем, что, даже если любой из этих людей говорит «да» в ответ на предложение секса, даже если кажется, что он или она согласны, полноценным согласием это не является.

Шарп скривился – кажется, ему и этот однозначный консенсус не казался таким уж однозначным, – но промолчал.

– Половой акт с человеком, неспособным дать согласие, является изнасилованием вне зависимости от того, кто и что сказал и какие эмоции испытывал, – продолжил Робертсон. – Это так называемое «статутное изнасилование»[8]. И этот консенсус возник не на пустом месте! Люди… – он опустил ресницы. – Понимаете, люди – в целом довольно наивные и импульсивные существа. Наши головы полны когнитивных искажений, нашим вниманием легко манипулировать. Выставляя при входе стенды определённого цвета, супермаркеты настраивают людей на то, чтоб они покупали продукты такого же окраса – это называется прайминг. В видеосюжетах мы легко упускаем, как меняется одежда героев, атрибуты, фон, если только их связывает логичный сюжет. Это всё – естественные несовершенства нашего разума, но именно поэтому мы должны быть крайне консервативны и осмотрительны в любых вопросах, касающихся ключевых доминант бытия: жизни, смерти, здоровья, секса. И даже если некто утверждает, что он согласен на определённый эксперимент, мы должны трижды задуматься, точно ли этот кто-то в полной мере понимает, на что соглашается.

– Это здравые опасения, – медленно пробормотал Шарп, – но тут не понимаю уже я…

– Человек, никогда в жизни не испытывавший раковых болей, неспособен дать осознанное согласие на то, чтобы получить онкозаболевание! – неожиданно повысил голос Робертсон. Даже через щедрый слой грима щёки его зарделись. Если он актёрствовал, то актёрствовал блестяще – но куда больше похоже было на то, что вопрос в самом деле волнует его до глубины души. – Понимаете вы меня? Неспособен! Многие люди думают, будто сознают, на что вы их подписываете. Но это не так. Не так! Есть вещи, на которые невозможно дать осознанное согласие, и мучительное уничтожение организма злокачественными опухолями – одна из таких вещей!

– Да мне, мне хотя бы позвольте с собой это сделать! Уж я-то точно знаю, что это за шаг!

– В вас я не сомневаюсь. Но если общество позволит ставить такие эксперименты даже исключительно над сотрудниками вашей лаборатории, что помешает вам завтра нанять стажёрами десяток студентов?

– Да чёрт побери, в мире даже эвтаназия разрешена! – вскочил с места Шарп. Глаза его лихорадочно бегали, словно он искал, за что бы ухватиться, чтобы не сорваться окончательно.

– В некоторых странах Европы. Для безнадёжных больных, испытывающих страшные боли. И всё равно получают её единицы – именно потому, что многие тяжёлые больные уже не в состоянии дать осознанное согласие…

– Уж конечно, лучше пытать их комой и вытягивать из их семей сотни тысяч – вместо того чтобы найти в себе силы на решительный шаг! – огрызнулся Шарп. От такого попрания гуманистических ценностей в зале раздался сладкий вздох, полный негодования и наслаждения собственным негодованием. Шарп оглянулся с лёгким изумлением, вспомнил, где находится, и немедленно стёр с лица всякое выражение.

Робертсон смотрел на него прямо и пронзительно. В выражении его читалась нота милосердия и даже сочувствия по поводу зала, но в то же время видно было, что даже из снисхождения к оппоненту от идеалов своих Робертсон не отступится – слишком уж они были важны, слишком дороги.

Шарп ещё раз выдохнул, расстегнул верхнюю пуговицу и попробовал зайти с другой стороны.

– Мистер Робертсон, вы знаете, что наши возможности ограничены. Закон о… – Шарп скривился, – существах второй категории разумности, таких как слоны, дельфины и, что в нашем случае критично, шимпанзе и другие приматы, запрещает любые эксперименты с их участием. Если бы мы могли заняться хотя бы приматами… – он, видимо, сообразил, что этот тезис выставляет его в ещё более невыгодном свете, и вновь себя одёрнул. – Но да, согласие, снова согласие. В какой-то отдалённой степени приматы являются мыслящими существами, а дать согласие на эксперименты они не могут, поэтому общество решило их не трогать. Хорошо. Ладно. По большому счёту, польза от них всё равно была бы условной. – Он взъерошил волосы. – Нет, чтобы бороться со старением и смертью людей, экспериментировать нужно тоже с людьми. И любой эксперимент, конечно, сопряжён с риском, с опасностью, такова суть исследований. Но… неужели вы не видите, что на другой чаше весов? Победив естественное старение, человечество смогло бы сделать качественный скачок. Взять хотя бы космические перелёты длиной во много тысячелетий – я, конечно, сейчас заглядываю далеко вперёд, простите, окей, давайте пример поближе – неужели вы не хотите, чтобы ваши родители, ваши близкие всегда оставались молодыми и здоровыми? Не хотите одолеть главную гидру нашего поколения, сердечно-сосудистые заболевания? Да, в последний раз в истории западного мира решительные эксперименты на людях ставили в чудовищных обстоятельствах, но мы занимаемся не евгеникой! Мы… мы хотим… – он в бессилии упал обратно на своё кресло и пробормотал: – Ведь всё уже почти исследовано. Всё уже почти открыто. Теоретическая база проработана. Первые экспериментальные образцы, наши первые пациенты, которых мы успели обработать до моратория, они же в порядке. Не всё идеально, но у них наблюдается существенный прогресс. – Шарп откашлялся, но голос его всё равно звучал сипло. – Мы уже почти переломили судьбу человечества. Не запрещайте нам это только из… общественных соображений. Пожалуйста, снимите мораторий. Отзовите законопроект. Он ошибочен.

Зал замер в потрясённом молчании. Ведущая смотрела на Шарпа так, будто он только что прилюдно совершил харакири.

– Ваши слова звучат очень сладко, – тихо ответил Робертсон, – они искушают. И не пытайтесь выставить меня луддитом, который ненавидит прогресс. Я бы сам с восторгом отправился в тысячелетнее странствие к звёздам. Но омерзителен прогресс, под колёса которого элиты считают допустимым бросать обывателей, и омерзительно общество, которое такой прогресс позволяет. Уважаемые специалисты в естественных и точных науках порой смотрят на науки социальные свысока. Пусть так: я готов признать за нашей сферой обслуживающую роль. Мы лишь технический персонал при мечте о звёздах. И всё же я предлагаю вам подумать вот о чём: успехи американской науки – ваши успехи – были бы невозможны без американской экономики, притягивающей к нам лучших специалистов со всего мира. А экономика эта была бы невозможна без свободы. Без демократии. Без общественной критики и ответственности, лежащей на каждом гражданине, без заботы о рядовом обывателе, защищающей нас от тирании. Если мы поступимся этим принципом, не останется ни звёзд, ни Америки. Поэтому я не дам вам им поступиться…

Дальше на видео ещё что-то происходило, из зала высказывались какие-то эксперты, а по ведущей ползали титры, но Даня уже не смотрел. И на видео с камер слежения он тоже не смотрел – а вместо этого лихорадочно гуглил.

Да, закон Робертсона – Колбридж действительно окончательно приняли в США полторы недели назад. Закон этот декларировал, что даже дееспособный взрослый гражданин не в состоянии дать осознанное согласие на медицинские эксперименты с репликацией клеток, потенциально провоцирующие онкологические заболевания, и, соответственно, запрещал такие эксперименты на людях и «существах второй категории разумности», beings of tentative sentience, то есть наиболее разумных животных.

В общем, русское название видео в кои-то веки было точнее оригинального. Получалось, что американцы в самом деле открыли путь к бессмертию – и сами же себе его запретили.

Интернет бурлил обсуждениями: глупость это или подлинная забота о людях, столь несвойственная сильным мира сего. Некоторые подмечали, что сама подобная дискуссия была бы невозможна ещё двадцать лет назад, когда общественный контроль был слабее и богатая корпорация могла втихую пролоббировать почти любой закон. Другие хватались за голову и называли услугу медвежьей. Третьи рассудительно обращали внимание на то, что в обществе с развитыми демократическими институтами хорошая идея погибнуть не может: Шарпа и его коллег ведь не заткнули, не сослали в лагерь – им просто запретили конкретный вид экспериментов на территории США.

А значит, заканчивали мысль четвёртые, если они захотят продолжать исследования, то наверняка вынуждены будут обратить взор за пределы родной страны.

Глава 4

Автопилот

Тульин открыл глаза.

На потолке торосами лежали тюлевые тени, зыбкие и невнятные: вот – лицо, вот – белый медведь (Ursa Major?), а вот как будто колышется от зимнего сквозняка Южная Америка. Блёклые, больничные рисунки, от которых не спасёт ни музыка ветра на форточке, ни кактус на подоконнике. Разгонять их умеет только электрический свет.

Он медленно поднял ладони и потёр лицо. Сел. С минуту тупо слушал, как заливается смарт, и не мог сообразить, что по этому поводу делать.

«Ваша машина подана».

Звонок смарта мог бы играть бесконечно – бесконечно же обновляясь. Процедурная музыка не всем ещё нравилась как род искусства, но польза её на звонках и будильниках была несомненна: к постоянно перерождающейся мелодии не привыкаешь. Не подпрыгнешь в баре, когда по радио вдруг заиграет трек, привязанный на начальника; не разовьёшь к набившему оскомину треку глухоту.

Тем не менее прозвеневший полтора часа назад будильник Тульин отключил, не просыпаясь.

Он больше не слышал будильники, потому что проводил ночи в чёрной колодезной яме, где не было снов. Ему не снились теперь ни мешок с апельсинами, ни кудрявая Маша и её отсутствие. Не снились длинные серые коридоры, по которым идёшь с одной только надеждой: чтобы они прекратились, и за каждым поворотом снова видишь всё тот же коридор, но и новый поворот тоже видишь, а значит, и новую надежду. И снова идёшь, и снова обманываешься, и снова в животе твоём перебирает отвратительно тёплыми лапами надежда, и как ты ни прижимай ей горло, всё она не умирает, стерва.

Надежда не подвержена апоптозу.

Тульину больше не снились разводы крови на экране смарта. Ему больше ничего не снилось. Просто по вечерам он закрывал глаза, а через мгновение открывал – и наступало утро.

Он был почти уверен, что это один из побочных эффектов работы в BARDO, о котором Гамаева и Сунага то ли забыли, то ли не пожелали сказать. Решили, что испугается? Вроде ведь и талдычили нам учебники, что сны – лишь выхлопы мозга, немногим лучше дерьма или, скажем, пота; а всё равно мы видим в них что-то экзистенциальное, и если бы кто-нибудь пришёл к Тульину и предложил по сходной цене продать свои сны, он бы, наверное—

Он—

Чёрт с ним, с Сунагой, но Гамаева могла бы сказать и прямо. Уж она-то точно знала, что для него это не помеха.

Смарт снова рассыпался радугой напоминаний: через десять минут простоя водитель имеет право уехать, а если и не уедет, то дополнительная оплата – по бонусному тарифу, и не говорите, что вас не предупреждали, вы тыкнули галочку при логине.

Из общей вежливости в адрес человечества Тульин всё же повозюкал во рту зубной щёткой, но завтракать и так далее не стал. Вроде в BARDO стоял какой-то автомат с чипсами, да и вообще, не сахарный.

В коридоре он обнаружил, что не может найти ключи, и подумал, что это благовидный повод никуда не идти. Даже отыскал было в кармане смарт, но потом усмехнулся: Гамаева, пожалуй, знала о его жизни не всё, но что точно знала – так это что в квартире английский замок. Запирать его не требуется, выходишь – и он сам защёлкивается за спиной. Отговорка получится жалкой.

Поэтому на смарте Тульин отыскал не номер BARDO, а иконку приложения, чтобы позвонить на ключи, и спустился.

Последнее, чего он ожидал в такси, – это запах свежего хлеба, такой живой и золотистый, будто на заднем сиденье стояла печка. Впрочем, она бы сюда вписалась – к пёстрым вязаным чехлам на креслах и тапочкам с заячьими мордами на ногах водителя.

Водитель – водительница – оказалась женщиной лет двадцати пяти. «Вика Ивлева», – гласила карточка на приборной панели; девица на фотографии заламывала винтажную советскую таксистскую фуражку с таким видом, что было ясно: на фотографию она потратилась затем лишь, чтобы повесить её копию в приложении для знакомств. Пшеничные волосы рассыпались по плечам, лукавый взгляд сулил что-то туманное, но прекрасное, и рука Тульина почти дрогнула, когда он машинально сфоткал карточку – будто ему не для безопасности, а зачем-то ещё.

Смарт послушно подписал лицо – будто уже знал девицу.

Впрочем, любого из нас, кто ведёт в сети хоть какие-то аккаунты, смарты знают. Долго ли – распознать текст, подтянуть данные из социальной сети?

С того самого сайта знакомств, может.

Реальная Вика, впрочем, на свой роскошный портрет была и похожа, и нет. Будто Тульин не в такси сел, а случайно вломился в чужую квартиру – а там женщина в домашнем: волосы собраны в небрежный хвост, выцветшая футболка, короткие джинсы, тапки эти нелепые – закинутые тонкими лодыжками прямо на приборную панель. Рядом с ногами Вики на панели лежали два смарта: один показывал иероглифы, во второй она говорила – а третий был воткнут рядом с приборной панелью и показывал фид с какой-то камеры; приглядевшись, Тульин рассмотрел спящего младенца.

Руки Вики были заняты каким-то цветастым хитроплетением. Она скользнула по Тульину тёплым и кокетливым взглядом – такой бывает у девушки, с которой вы крутили роман на первом курсе и расстались давным-давно, запомнив друг друга живыми и красивыми.

– Отлично выглядите, – приветливо соврала Вика и вернулась к своему, видимо, китайскому.

Рядом с зеркалом заднего вида у неё висели чётки, две утяжелённые бусинами фотографии (какой-то мужчина и какая-то девушка) и цветастый вымышленный зверёк. Когда машина тронулась, все они дружно качнулись.

– 伤心, – сказал смарт.

– «Шан-синь», – мяукнула Вика. – Как «шансон». «Горевать». Ну что, хорошо вчера посидели?

Тульин даже не сразу сообразил, что она обращается к нему: слишком заворожен он был происходящим. Потом не сообразил, кто и где сидел. И только через пару секунд до него дошло, что спал он опять в уличном джемпере, перед выходом не переоделся, а если ничего не обоняет – то это только потому, что любой человек привык к собственным запахам. Не говоря уж о том, что от движения, даже плавного движения автомобиля, мутило его нынче знатно, а в глазах начинали мелькать зыбкие тени с камер видеонаблюдения.

А теперь, дети, объясните это незнакомой водительнице в двух словах – так, чтобы они не звучали как жалкие и нелепые оправдания.

Вика, впрочем, не смотрела на него осуждающе. Она вообще на него не смотрела, а вместо этого сосредоточенно нанизывала свои узлы.

Полуготовую фенечку – или что это – она приколола к джинсовой коленке.

– Аутентичное плетение из Непала, на Уделке по две пятьсот идут, – хмыкнула Вика, поймав взгляд Тульина. – Иногда по три даже. Брат продаёт. Ну вы знаете.

Плетение и правда выглядело узнаваемо – такое сейчас носили любители тульских пряников, голландского сыра и прочей аутентичности.

– Красиво.

– Возьмёте?

– Нет, спасибо. Не ношу фенечки.

Вика посмотрела на него странно долгим взглядом, но промолчала. Как будто собиралась заговорить о чём-то другом, но передумала.

Тульин вдруг понял, почему она выглядела так домашне. Дело было не в футболке, не в домашних тапочках и даже не в делах, которы- ми явно не пристало заниматься водительнице такси.

Она была не накрашена.

– Ну и как ваше всё?.. – начала было Вика, но Тульин её оборвал:

– Знаете, большинство водителей, с которыми я ездил, хотя бы делали вид, что следят за дорогой. И руки на руле держали.

Прозвучало слишком раздражённо, и ему тут же стало неловко. Вика захлопала глазами:

– Вы чего? Не в первый же раз едете, знаете, как всё устроено. Или вам нравится разводилово? Если б вы бабушкой были, я бы, может, и притворилась, но вы-то понимаете ведь, что я тут чисто для красоты. Ну и чего мне ваньку валять? Я лучше урок доделаю. – Она поднесла второй смарт ко рту. – «Хай-па». Как «хайп». «Бояться».

Приложение на первом смарте сменило «害怕» на жёлтый смайлик со сдержанной улыбкой.

– Тьфу, чёрт. Никак не могу наладить произношение.

В случае аварии аутентичная непальская фенечка, которую плела из радужных ниток Вика, впечаталась бы ей аккурат в череп. Автопилот, конечно, снижал вероятность аварии до смешной, но в других-то машинах живые водители ещё попадались…

Он опустил глаза и наткнулся взглядом на третий смарт – с младенцем.

– Вы что же, и за ребёнком удалённо следите? – пробормотал он. Вика рассмеялась:

– Да нет, говорю же, я не настолько оголтелая. Там няня. Просто она одна на весь коливинг. А так оно мне спокойнее – если что, я её сразу наберу. – Снова поглядев на Тульина, Вика глубоко вздохнула и спустила ноги с приборной панели. – Слушайте. Если вам не нравится – я перестану, вы только скажите. Ваша одна звёздочка мне ни вот сюда не упала, так что слово клиента закон и всё такое. Я просто… ну, виновата разве, что нас нанимают чисто для виду? Такси нельзя водить живым людям, а то вы не знаете? Это закон! Но при этом большинство пассажиров до сих пор стремаются ездить без второй рожи в салоне, вот придурки же, а? Это как в лифт без лифтёра бояться зайти – вы знаете, что раньше у лифтов были лифтёры? Ну ладно, это я так. Короче, я не виновата, что такая статистика. Лично вы наверняка не тупой, но средний обыватель до сих пор боится ездить в полностью автоматических машинах. А ведь машины раньше называли «авто», слыхали? Ну и где оно, авто… – Она подпёрла щёку кулаком, бесстыже упершись локтем в руль. – Кстати, смешной эксперимент недавно ставили в Бельгии – пытались определить, чего люди стремаются больше: когда в автоматической машине есть руль или когда нету. Он так-то ведь не нужен, это чисто символическая штука. Но – вы видели, наверное, – в старых авто-авто руль есть, и он крутится. И благочинным матронам, и патриархам семейств, значит, ну то есть людям постарше, это неприятно, они говорят, что как будто призрак машину ведёт. Ладно, сажают их в модель вообще без руля – так тем более паника! Говорят, мол, когда руля нет – они ощущают полное отсутствие контроля. – Вика снова фыркнула. – Как будто с рулём он у них есть! Чистая же иллюзия! В общем, как всегда у людей. Не безопасность, а театр безопасности – показуха, которая нужна, просто чтоб спокойнее было. Не контроль, а театр контроля. Ну а я в нём, получается, главная актриса. – Она снова подтянула к себе коленку и принялась за фенечку. – Но вы поймите, эта работа – хуже музейной тётушки. Хуже тётушки у эскалатора в метро! Они тоже бесполезны – я вообще читала мнение, что эта работа – род государственной социальной благотворительности, способ платить людям за ничегонеделанье, чтоб они только не спились и не взялись за ножи… Так, но я опять от темы ушла… короче, у тётеньки в метро есть хотя бы сигнальная кнопка. А у меня даже кнопки нету. Я совсем мебель, ну то есть совсем, как перчатка такая, которую натянули на вполне самостоятельную машину только потому, что большинству людей трогать металл напрямую – холодно. Но блин, я ж не настолько себя ненавижу, чтобы чисто перчаткой работать. Когда нынешние бабушки вымрут, перчатки больше не понадобятся и такси совсем без водителей станут. И что тогда? Нет уж, – она тапнула смарт, выводя его из гибернации, – я своё время так бездарно тратить не хочу. «Дань-синь», как… как… короче, синь. «Обеспокоенный». Я стараюсь совмещать. Иначе через десять лет вымру, как динозавр.

Младенец на третьем смарте мирно посапывал. Чётки, фотографии и вымышленный зверёк качались в ритме движения.

– Нет, – тихо сказал Тульин, – вы – не вымрете. Точно не вы.

Вика покосилась на него с удовольствием. Что бы он в свои слова ни вкладывал – а он сам не был уверен, что туда закатилось, – она расценила это как уважение.

– Хочешь жить – умей вертеться, – сентенциозно ответила она. – Жаль, до меня это только после четырёх лет юрфака дошло. Это ж надо так бездарно потратить время, а? Всё мама. Навешала мне на уши, что мир может меняться как угодно, а люди всё равно всегда будут цапаться и ругаться, а значит, им всё равно всегда будет нужен кто-то, кто будет эти конфликты разруливать. И вот где я теперь?

– А что, всё так плохо у юристов?

– Нет, ну профессия-то существует. Примерно как профессия водителя. А когда у вас в последний раз кто-нибудь обращался к живому адвокату? То-то. Это со стороны неочевидно, но юрист, как и кто угодно другой, живёт текучкой. 80 % дел – это мелкая бытовуха, на которую всем плевать, она даже коррупции не стоит. Штрафы, кражи, побои – мелочи, ну то есть не мелочи, но абсолютно типовые истории. Ну их боты и разруливают. Боты! – она стукнула по рулю. – И есть, конечно, живые адвокаты где-то там на верхах, но где я и где элитные дела? А для нас, обычных, осталась только профессия «скриптера юрбота» – а там вообще мозгов не надо, научиться можно за полтора месяца, это как работа секретаря, просто переводишь информацию от клиента в более удобные для бота термины. Половина клиентов причём давно уже работают с ботами напрямую, ну а кто ещё нет – тот всё равно скоро будет напрямую, распознавание речи уже подтянулось, работа сетей с тезаурусом не за горами, короче, жопа и бесперспективняк. Но вы как будто сами этого всего не знаете!

– Да я не знал и того, что у водителей нет… кнопки. Как у тётеньки в метро. Я думал, вы тут всё-таки не для красоты, а на случай форс- мажора…

– Серьёзно? Да вы чего? Форс-мажор – это последняя ситуация, когда вы хотите передать мне управление машиной! Серьёзно, вы же рядом со мной сидите. А человек – это то есть я – при форс-мажоре инстинктивно защищает себя. Если б я могла перехватить руль, я бы в любой непонятной ситуации рулила влево, подставляя под удар вас – ну, если удар лобовой, конечно. Хотите? То-то. – Фенечка у неё получалась всё более яростной. – Да и вообще, люди ведь эмоциональные идиоты. Ну ладно, я вильну и врежусь вами в столб, если ребёнок на дорогу выбежит, допустим. Но я ж и на собаку врежусь. Не потому что это моя глобальная этическая позиция по жизни, я не зоозащитник, а потому что сиюминутные решения не так принимают, не по глобальным позициям. Нет никакой проблемы вагонетки, когда реальная вагонетка едет, а есть только древние бабуиновые рефлексы. Я в интернете сама могу написать, что бездомных собак, увы, надо отстреливать, потому что они вредители, но выбежит такая на проезжую часть – и меня либо эмпатией шмальнёт, что типа живая ж душа, либо вообще я просто рефлекторно на движение среагирую, и, короче, привет вам. – Она подняла глаза на Тульина и снова тепло улыбнулась. – Не думаю, что вы этого хотите.

Тульин промолчал.

Главная проблема алгоритмизации и автоматизации бытия состоит в том, что это всецело уместный, логичный и правильный процесс, к коему вела нас вся наша история. Только идиот не будет радоваться, что вместо человека в забой научилась спускаться машина, и не только в забой реальный, но и в забой рутинных вычислений или многотомных и одинаковых дел о побоях. Просто нам в детстве рисовали сладкое будущее, где всё скучное делали роботы и алгоритмы, а всё интересное – святое, недоступное! – оставалось нам; а оказалось, что мы существенно проще, чем мнили, и наше интересное не то чтобы сильно хитрее нашего скучного.

Впрочем, шут с этим. Эволюция терпит неэффективность, а плоды её деятельности больше похожи на наслоения спагетти-кода, чем на работу разумного инженера. Скелет прямоходящего человека – это тот же скелет горизонтальной зверюги, только поставленный на попа́, а потом всячески изогнутый, чтоб не падало, и поэтому нас в старости мучает боль в спине – изначально ведь не под прямохождение конструкция строилась. Роды мучительно болезненны, а тестикулы уязвимы снаружи, что уничтожило за историю не один приплод. И ничего, терпим, вселенная не взрывается от столь неоптимального устройства. Так что, если человечество изобретёт восхитительные автоматы, ничто не помешает ему выбросить оные на свалку истории и продолжить пользоваться трудом хорошо обученных индийских детей. Владелец бизнеса не обязан влюбляться в автоматы – да что там, иному циничному капиталисту может оказаться уютнее эксплуатировать не машину, а старого доброго ближнего.

Он такой же человек, как и почтенные бельгийские пенсионеры, которым уютнее, когда в машине всё же сидит водитель.

А может, будущему просто нужно намного меньше людей, чем есть сейчас? Ведь как удачно всё складывается: не нужно никого убивать, ни к чему драматичные меры. Просто в Средние века человек никак не мог выжить один, даже в девятнадцатом веке не мог, даже в двадцатом не всегда. Приходилось размножаться, объединяться – и прочая эта белковая дрянь.

А теперь технологии и стандарты жизни выросли, и опа – одиночка уже легко выживает, и кормит себя сам, и жильё находит, и даже если он женщина или там инвалид. И, получается, искать партнёров и размножаться не так уж и важно. Репродуктивное давление снижается естественным образом, а тестикулы-то снаружи, а рожать-то больно, а воспитывать ребёнка – бремя, а хорошая контрацепция легкодоступна, и – опа – население естественным образом стареет и сокращается! Правда, пока есть загвоздка со странами третьего мира, но их на карте всё меньше, и однажды свет контрацепции мы и им донесём.

Зато вот исследования долголетия… с ними как-то почему-то пока клеится не очень.

Мы вроде смерти и боимся, а на деле – сами ставим любым попыткам её одолеть палки в колёса.

Может, подспудно чуем, что в этом и выход?

…Нет, это всё чепуха. Фабричный конвейер тоже был чудовищным левиафаном, коему полагалось сожрать человечество – и что, сожрано оно? Нет. Просто теперь мы можем печатать свои пророчества о грядущем конце цивилизации на модных типовых футболках. И все эти пугающие – всегда пугающие – процессы в итоге подарили нам самое светлое, самое справедливое время из всех, что видела история. Никогда раньше не были мы ближе к настоящей меритократии, никогда раньше социальные лифты не катались так бодро вверх, вбок и по диагонали. Хочешь славы? Денег? Перемен? Заводи аккаунт в социальной сети, вербуй соратников, привлекай внимание к проблеме, продавай свои (ручной работы) футболки.

Хочешь жить?

Умей вертеться.

Человечество прекрасно умеет создавать ценность из ничего. Объекты становятся ценными не потому, что полезны, а потому, что их мало, как алмазы или старые дискеты во времена лихорадки. Приспособится и тут. Может, компании просто научатся мериться дерьмовостью своей работы, ведь чем дерьмовее продукт – тем больше вероятность, что его делали живые люди. Типа как на ярмарках хендмейда продают кривые ложки, а в «фермерских» магазинах – жухлые огурцы.

В нас есть некий встроенный ура-гуманизм, позволяющий без особого зазрения совести стрелять себе в ногу, совать палку в колесо прогресса и иначе сопротивляться своей бесполезности. Ещё недавно наши косматые предки покупали объективно менее качественную еду только за то, что на ней висел ярлычок «без ГМО» – который человек разумный перевёл бы как «более дерьмовая», но который звучит так успокаивающе.

Мы так же будем слушать музыку, написанную «без алгоритмов», и запускать код, «написанный живыми руками».

Покупать на Уделке аутентичные непальские браслеты.

Мы задурим себе голову и придумаем способ высосать смысл из пальца – как тётеньки у эскалатора, что смотрят утром на себя в зеркало и находят силы продержаться ещё один день, ведь вдруг именно сегодня кому-то надо будет нажать на кнопку?

А те из нас, кто правда умён, талантлив и изобретателен, придумают себе и другим новые смыслы. И если искусство захватят машины, то это просто будет не искусство.

Они придумают.

Они. Не ты.

Тебе даже не хватает фантазии предположить, что это может быть.

Это будущее страшно лишь для посредственностей и массовки.

Но это ничего. Она просто вымрет.

– «Нан-го», – мяукнула Вика, – NaN-GO, как игра из серии «го», только с неопределённой переменной. «Грустить».

Смарт остался ей доволен.

Тульина мутило, но он не сказал бы наверняка, в чём тут было дело: то ли в его новой – как это назвать? Аугментации? – то ли в несъеденном завтраке… то ли в том, что где-то там, глубоко в недрах Тульина, какая-то недобитая и крайне живучая тварь верещала и отказывалась отдавать этот мир таким вот викам, отказывалась и всё, и вертеться не хотела, почему он обязан вертеться, он что, уже в гробу?

Не рассмеяться было трудно.

– Ладно, – собрал в кулак светские навыки Тульин, – вы мне не мешаете, занимайтесь своими делами. А я, с вашего позволения, займусь своими. Мне тут ещё надо натапать на оплату вашей столь напряжённой работы. Да и квартиры…

– Натапать на квартиру? – изумилась Вика, косясь на его смарт. – На «Мармаре», что ли? Это ж нереально! – Она осеклась, пошурудила в первом смарте. – А, туплю. Я просто сама из Норильска, для меня «оплатить квартиру» – это в смысле аренду.

– Ну да, – ответил Тульин, – аренду.

– Так это не ваша?

– В смысле?

– Я думала, это ваша квартира.

Она сказала это непринуждённо, даже на него не покосившись.

– И что, часто вы подсчитываете имущество пассажиров?

Голос его, видимо, прозвучал зло, потому что Вика съёжилась и даже на мгновение растерялась. Тульин сердито прибавил:

– Мы с вами разве знакомы?

– Ну… нет, – мотнула головой Вика, – нет, конечно. Знакомством это не назовёшь… Но вы же есть у нас в приложухе – там все есть, кто хоть раз уже катался, безопасность водителя. И когда я вас брала, я перепроверила – ну только не обижайтесь, ладно? Я ничего не имела в виду, адрес не смотрела – только сам факт! Потому что… ну… Короче, мне удобнее, когда я знаю. Так вот – вы питерский, и у вас квартира, и вы там один собственник. И официально она не сдаётся. Я думала, это она и есть. – Вернув самообладание, Вика скользнула глазами по вчерашнему свитеру: – И что вы с друзьями сидели.

В голове у Тульина вдруг возникло странное чувство, будто мозг не то чтобы перегрелся, но как бы слегка подгорел, одним боком приплавился к черепной коробке, как бывает иногда со старой техникой. Это может даже и не мешать, но если пустить по такой технике слишком сильный ток, то пластик изоляции задымится.

С тех пор как Тульин устроился в BARDO, с ним это периодически случалось.

– Нет, – наконец заметил он повисшую паузу, – я не сидел с друзьями. И квартиру эту я снимаю.

– Но своя же у вас есть?

– Есть.

– И при этом вы снимаете… Левачите, значит? По-чёрному сдаёте?

– Вы что, замуж за меня собрались? Что вы прицепились к моим квартирам?

– Ладно вам, – Вика что только не ткнула его кулаком в плечо, но Тульину показалось, что это она так прячет смущение, – у вас на меня целое ведро компромата, если надо. Нашли, из-за чего дёргаться.

– Я не вру.

– Угу, – обиженно буркнула она, – и фенечки не берёте.

Но Тульин в самом деле не врал. Квартиру он не сдавал.

Сдавал бы – не пришлось бы ходить на «Мармару».

«Мармара» была чем-то вроде микрозаймов – из тех штук, при первом же взгляде на которые невольно думаешь, что дело это вроде и не незаконное, но участвовать в нём – катастрофически плохая идея. Впрочем, реклама их звучала убедительно – и даже в каком-то смысле правильно.

Крупные корпорации давным-давно собирают ваши личные данные, вещал улыбчивый и энергичный аватар «Мармары». Они, конечно, врут, что эта информация обобщается и деперсонализируется, но вы же им не верите, правда? Вас обирают, вас доят, как скот, – не спрашивая и не давая вам прибыли. Не пора ли скоту самому взять быка за рога, человеку – распрямить спину, а за личные данные свои потребовать денег?

«Мармара», к примеру, готова была их платить.

Предложение поражало простотой. Заводишь аккаунт, подтверждаешь личность, отвечаешь на вопросы о себе. За это получаешь талоны, которыми можно расплачиваться во многих учреждениях (подозрительно многих, если учесть антикорпоративную риторику «Мармары»), и даже обменники их на реальные деньги вполне существуют.

Да, ты отдаёшь информацию о себе за деньги.

А при обычном сёрфинге – отдаёшь её бесплатно.

Почему бы не выгадать копеечку? Особенно если сейчас с деньгами туго?

«Мармара» никого не обманывала. Талоны действительно выплачивались, работали и обменивались на деньги. Правда, дорогих вопросов – за десятки талонов – всего десятки и были. Стоило выдать «Мармаре» ключевую информацию вроде даты рождения, рода занятий, социальной биографии («Травили ли вас в школе? Травили ли вы в школе?»), сексуальных предпочтений и тому подобного, как ценность дальнейших витков стремительно падала. «Вы предпочитаете кошек или собак?» – небесполезная информация, если нужно подогнать рекламный баннер идеально под вкусы аудитории, но без неё можно обойтись. После этого оставалось либо отвечать на копеечные вопросы типа «Что вам ближе: кинематограф 40-х годов XX века или 50-х?», стоившие сотые доли талона, либо участвовать в бесконечных фокус-группах и рекламных опросах.

Халтура для тех, кто промышляет клакерством на ток-шоу – или в BARDO. Самое то для Тульина. А за время поездки в такси натапать на оплату этой поездки всё-таки удавалось, благо отвечал он быстро и не отвлекаясь – как ни странно, концентрации внимания хватало ему даже теперь, когда сны ушли, а мир порой двоился перед глазами.

Может, из-за этого и хватало?

Чтобы исключить автоматизацию и обман, «Мармара» отслеживала так называемый рейтинг доверия пользователя – то, насколько с точки зрения системы его образ был целостен. Иногда вопросы повторялись; иногда – повторялись неочевидно. Хитрец, который попытался бы накормить систему ложью, и невнимательный лентяй, тыкающий в ответы случайно, быстро его теряли – а вместе с ним, разумеется, и прибыль. (Ниже определённого порога талоны не выплачивались.)

У «Тульина Б. В., мастера ответов» рейтинг доверия был высокий.

Два года назад он ждал, что «Мармара» прогорит или лопнет, развалится, окажется пирамидой – но она до сих пор держалась. На чём? Что она предлагала рекламодателям, чего те не могли получить и так? Неужели им в самом деле ценно было узнать, какой размер обуви у него был в девятом классе?

Иногда Тульин подозревал, что всё это – какой-то грандиозный обман. То ли «Мармара» надувала рекламодателей (и до сих пор почему-то не поплатилась), то ли пользователей. Может, их вовсе не интересовали реальные данные. Может, это было некое грандиозное исследование человеческого поведения. Попыткой установить, на каком по счёту бессмысленном вопросе пользователи впадут в паттерн ответов.

Исследования удобно заворачивать в якобы коммерческие проекты.

Глава 5

Проект «Плеяды»

НАША МИССИЯ

Многие стартапы и научно-технологические проекты встречают потенциальных посетителей, соратников и клиентов громкими словами о миссии. Нам кажется, что это лукавый подход. Если миссия действительно амбициозна, она невольно прозвучит как жёлтый заголовок: не проходите мимо, мы подарим вам бессмертие и вечную молодость!

Мы не хотим обращаться к вам рекламным тоном, но и амбиции свои не хотим умалять. Поэтому вместо привлекательного текста о том, чем мы можем быть полезны вам, приглашаем прочитать это небольшое эссе, в котором основатель «Плеяд» Грег Шарп объясняет этимологию названия проекта.

Маркетологи предупредили нас, что необходимость читать эссе заметно сузит потенциальную аудиторию.

Нас это устраивает.

E. COLI

Человек живёт в мире объектов и твёрдых тел. Он воспринимает себя – субъекта – как некую единицу; окружающих его людей – как единицы; предметы: столы, стулья, деревья, бутылку колы – как единицы.

Это восприятие иллюзорно.

Если нырнуть совсем глубоко, на атомный уровень, то мы вспомним, что мир состоит преимущественно из пустоты – из ничего между ядрами и электронными облаками. Но нам даже и не требуются столь радикальные абстракции, представить которые могут только учёные-физики. Давайте задержимся на более осязаемом уровне – клеточном.

В организме человека живут миллиарды бактерий. Положим, некоторые из них – скажем, относительно нейтральные стафилококки – лишь пассажиры, что-то вроде пыли, которую мы на себе несём. Но что насчёт кишечной палочки (E. coli), обитающей у нас в животе? E. coli – неотъемлемая часть пищеварительного процесса. И не только она: человек не выжил бы без сотен различных штаммов бактерий, совместно образующих биосистему его организма. Бактерии бывают смертоносными, а бывают – необходимыми для выживания. Именно поэтому нельзя вылечить любую заразу антибиотиками.

Можем ли мы – с некоторой натяжкой – сказать, что E. coli – часть человека?

Конечно, у биологов есть для этого термин: E. coli – симбионт. С точки зрения биологии мы и эти бактерии – раздельные организмы, находящиеся во взаимно благотворной взаимозависимости, как бабочки и цветы. Но я призываю вас вдуматься в суть этого явления.

Чем колония E. coli так уж отличается от особо самостоятельных клеток вашего организма – вроде лейкоцитов, сущностей со сложной программой, способной уничтожать вредоносные вторжения? Чем она так уж отличается от митохондрий – частей клеток, прежде бывших самостоятельными существами и постепенно в клетки вросших? Тем более что, по некоторым данным, заражение E. coli происходит ещё в утробе – да-да, наши матери рождают не только нас, но заодно и бактерии!

С другой же стороны, если клетка отмерла и лежит в организме мёртвым грузом, ожидая, пока он раздробит её и переработает, можно ли назвать её частью такого организма?

Человек – не объект. Человек – это скорее сгусток, конгломерация крошечных сущностей разной степени самостоятельности, от клеток до микроорганизмов. Конечно, называть людей колониями было бы гиперболой – не губки же мы, – но мы и не цельные, монолитные объекты.

Человек – это в первую очередь процесс. Процесс бытования бесчисленного множества систем, от микроскопических до охватывающих весь организм, переплетающихся, как эшеровская кольчуга.

Беда в том, что одна из этих систем – сознание – не позволяет нам принять свою дробность и держится за ощущение себя цельным объектом.

В этом нет злодейства. Зашоренность сознания полезна для выживания вида. Нам никогда бы не хватило ресурсов воспринимать мир в его полноте, поэтому мы упрощаем: многогранные явления – до стереотипов, бесчисленные варианты взаимодействий – до паттернов поведения, многокомпонентные изображения – до базовых образов, себя – до объектов.

Но чтобы постигнуть – и побороть! – смерть, это восприятие придётся отринуть.

ПЛЕЯДЫ

Плеяды – героини древнегреческих мифов, нимфы. Как часто бывает с героями мифов, не ставших организованными религиями, а тем более – со второстепенными их героями, истории про Плеяд запутаны и внутренне противоречивы. Но ключевой сюжет, связанный с ними, – это миф об Орионе.

Орион был охотником. Однажды возжелав прекрасных нимф, он взялся их преследовать. В отчаянии Плеяды обратились к Зевсу, умоляя его о защите, и тот превратил дев в голубиц. Правда, взамен потребовал от них служения: ежедневно голубки должны были приносить ему амброзию, а для этого – пролетать мимо Планктов, смертоносных плавучих утёсов.

Ежедневно одна из голубок умирала, о Планкты разбившись.

Ежедневно же Зевс заменял её новой.

Увы, от притязаний Ориона не спасло даже это – он продолжил преследовать бедных Плеяд, и Зевсу пришлось превратить их всех в звёзды и закинуть на небо, где Орион продолжил бесконечно за Плеядами гнаться (увидеть это можно в созвездии Тельца). Восхождение на небо в виде созвездия называется «катастеризм».

Но вот что интересно: хоть каждый день одна из голубок умирала и сменялась новой, с неба на нас по-прежнему смотрят не семь неведомых новых нимф, а всё те же Плеяды. Компоненты менялись, но суть общности сохранилась. Плеяды не перестали быть Плеядами, хотя вполне возможно, что среди голубок ни осталось ни одной из тех, что когда-то впервые вылетели за амброзией.

Время, как Орион, гонится за нами всеми. И ежесекундно в организме человека умирает новая голубка. Но если отыскать правильного Зевса, то, заменяя и воскрешая их, можно вечно сохранять общность: стаю, созвездие.

Человеческую жизнь.

Достигнуть катастеризма.

Такова цель проекта «Плеяды».

– Грег Шарп

ФИЛИАЛЫ

К сожалению, не во всех странах мира разрешена наша деятельность. Мы говорим об этом открыто, поскольку не считаем, что реакционные настроения некоторых правительств указывают на объективные недостатки проекта, и продолжаем надеяться, что закон Робертсона – Колбридж в США и его аналоги в Канаде, Евросоюзе, Британии, Исландии, Аргентине, Уругвае, Парагвае и ряде стран-сателлитов являются лишь временными мерами. Мы продолжаем вести переговоры с правительствами этих стран и в любом случае благодарны им за то, что их жёсткая позиция по вопросам исследований долголетия подталкивает нас всё тщательнее прорабатывать свои стандарты, обеспечивая потенциальным партнёрам исключительный уровень защиты и безопасности.

Тем не менее, как бы громко это ни звучало, медлить кажется нам нечестным по отношению к человечеству. Мы сожалеем, что пока не можем в полной мере развернуть свою деятельность в перечисленных странах, но и отказываться от неё не планируем. Ключ к долголетию и качественному скачку в продлении молодости кажется нам достаточно убедительной целью.

16.02.20XX головной офис проекта «Плеяды» переехал в ЮАР. В ближайшее время мы планируем открыть ещё два: в Москве и Дели. Мы надеемся, что этих трёх точек в трёх концах света будет достаточно, чтобы к «Плеядам» могли присоединиться интересующиеся учёные – и потенциальные партнёры, готовые принять деятельное участие в наших экспериментах.

©pleiadestiny.org

Глава 6

Решётка Германа

Экспериментальные технологии не бывают удобными и безболезненными. Хочешь комфорта – садись на старую добрую двуколку, а не в новомодное авто, возмутительная скорость которого – двадцать километров в час! – по признанию большинства, наносит организму непоправимый вред.

Тульин был готов и к тошноте, и к головным болям. К чему он не был готов – так это к офисным часам. Не укладывалось в эту самую ноющую голову, что у будущего тоже есть расписание и перерыв на обед с пятнадцати часов.

Он невольно пошевелил плечами, чувствуя, как фантомно ноет затылок.

Как рассказал ему Сунага, первые эксперименты по передаче сигналов напрямую в мозг использовали сетки электродов, в него внедряемых, – варварство по нынешним меркам. Потом пришёл период увлечения магнитными и вибрационными транскраниальными воздействиями, когда все на время поверили, что с мозгом можно выйти на связь, вообще физически его не касаясь. Увы; первые методы были признаны небезопасными для пациента, а вторые успешно доставляли лишь грубые сигналы вроде «дёрни пальцем». В итоге, как водится, решением стал синтез технологий.

Несколько месяцев назад под череп Тульину впрыснули каплю специальной жидкости – не шприцем, а микроскопическим насосом, похожим на жирную канцелярскую кнопку. Произошло это всё же не в тот, первый день, а ещё через неделю, когда он сломался, разблокировал номера и приехал в BARDO снова. На второй раз Гамаева уже была на месте – и провела процедуру лично. Тульин ничего не почувствовал и даже как-то обиделся: неужели у него такой хилый мозг, что для полного заворота ему достаточно всего капли… чего бы это ни было? Объём так мал, объяснила Гамаева, чтобы не повышать внутричерепное давление. Мозг – штука тонкая: станет ему лишь чуть тесно – и пойдёт какая-нибудь странная цепная реакция. А у нас тут приличный институт с перерывом на обед и аппаратом по напылению бахил.

Мозг – штука тонкая, поэтому грубыми воздействиями вроде вибраций или магнитных полей, даже самых филигранных, его не заманипулируешь.

Но хитрая инъекция обманывала природу. Жидкость была лишь носителем; на самом же деле под череп Тульину вогнали несколько тысяч микромашин. Попав под череп, микромашины производили его подробное сканирование, находили нейроны и прикреплялись к ним, изображая дендриты – то есть хвостики, по которым клетки мозга получают сигналы. Посылать на реальные дендриты продвинутую информацию – например, подробное изображение – почти невозможно, а вот фальшивые с ней легко справлялись. Дальнейшие процедуры можно было проводить уже неинвазивными методами, то есть ничего никуда не втыкая, а просто передавая роботам сигнал извне.

Так у Тульина в мозгу поселились маленькие головастики, способные понимать специально для них разработанный язык программирования.

Вся процедура, включая настройку, заняла не больше пары часов.

Откровенно говоря, ему было совершенно наплевать на этих подселенцев; он вяло думал, что чем меньше в голове Тульина самого Тульина, тем лучше, и на этом мысль его заканчивалась. Но из вежливости он всё же поинтересовался тогда у Гамаевой, не опасно ли носить такую технику в себе постоянно.

Значит ли это, что теперь потенциальный хитрый хакер способен взломать его мозг, подсев на соседнее кресло в метро?

«Нет, – отвечала Гамаева. – Мы передаём данные посредством электромагнитной индукции, а она работает на очень ограниченной дистанции. Хакеру пришлось бы приставить вам свои хакерские устройства прямо к голове, что вы, наверное, заметили бы».

Если бы кому-то сдалось взламывать его мозг и что-то куда-то приставлять, Тульин был бы, наверное, польщён.

«А что насчёт случайных воздействий? Если я, скажем, случайно усну на соленоиде, ну или просто на магните, могут микромашины на это среагировать? Решить, будто им посылают сигнал? – Он сам же хмыкнул, как бы демонстрируя нелепость мысли. – Показать мне Господа?»

«Исключено. В конце каждого рабочего дня мы деактивируем машины, и активировать их обратно можно только специфической командой с длинным хешем. А любой действительно подозрительный сигнал запустит в них процедуру самоуничтожения. – Гамаева коротко улыбнулась. – Функционально говоря, микромашины в вашем мозгу – это что-то вроде катетера в вене: очень незначительное вторжение в целостность организма, которое само по себе ничего не делает, а лишь облегчает к нему доступ. Они уж точно проще и безопаснее, скажем, подкожных чипов с инсулином, антиалкогольных подшивок или продвинутых кардиостимуляторов. Так что не переживайте».

Тульин не переживал совершенно, но какая- то остаточная вежливость, плескавшаяся на дне души, подсказывала, что Гамаевой лестно его утешать.

Это позволяло ей чувствовать себя смелым просвещённым технофилом.

Всё это было несколько месяцев назад.

Сегодня же Тульин расплатился с нахрапистой Викой в такси, вошёл в BARDO и немедленно уткнулся в зеркало. Разве раньше оно тут висело? Навскидку он не мог сообразить.

А он точно вошёл в BARDO и стоит перед зеркалом или это впрыскивают ему в мозг видео с камеры наблюдения, на котором какой-то похожий на Тульина человек в несвежем джемпере куда-то вошёл? Тульин потёр ладонью лицо – и поразился тому, какие у него холодные пальцы.

И почти не дрожат.

– Вы в порядке? – высунулся из своего кабинета Сунага, и Тульин, вздрогнув, обернулся. Жизнерадостного японца, кажется, ничуть не смущало, что человека перед ним будто прокрутило в бетономешалке. А может, это просто человек хреново умел читать эмоции на лице азиатского типа.

Способность читать эмоции – это тоже распознавание паттернов.

Если она сломалась, то его, наверное, уволят.

– Ничего… – пробормотал Тульин. – Я просто… Знаете, я иногда вижу то, чего нет.

Сунага понимающе кивнул.

– Это все люди делают. Во сне.

– Я наяву.

– …Или при переутомлении. – Он снова нырнул в свою комнатку, откинулся на офисном кресле и тапнул сенсор электрического чайника, удобно примостившегося на дальнем конце стола. – Когда я писал диплом, дедлайнил по-чёрному. Ну, в смысле, дописывал в последний момент. Двое с лишним суток не спал. Так вот под конец я видел самых настоящих муши – то бишь зелёных чёртиков – куда яснее, чем вас сейчас. Как живых… – Сунага вздохнул. – Если человек ворочает ящики, у него устают мускулы и выделяется молочная кислота. Вы ворочаете информацию, и у вас случается усталость иного рода. Это нормально.

– Разве я не должен был за столько времени уже привыкнуть? – сказал Тульин, чтобы что-нибудь сказать.

– А чёрт его знает. Технология ведь экспериментальная – кто знает, сколько времени занимает адаптация! Может, её и вообще не случится, а с побочными эффектами просто придётся жить. Оно вам сильно мешает?

Тульин замялся.

Зелёных чёртиков он не видел.

Он вообще соврал, когда сказал, что видит то, чего нет. На самом деле всё было наоборот.

Есть такая оптическая иллюзия: решётка Германа.

Если взять чёрное поле и покрыть его белыми линиями так, чтобы оно разбилось на квадраты, то точки, в которых линии пересекаются, изменят цвет. А вернее, конечно, не изменят; присмотревшись к любому такому пересечению, мы увидим, что оно вполне себе белое (а каким ему ещё быть?). Но вот те пересечения, к которым мы в этот момент не присматриваемся, то есть те, что остались на периферии зрения, выглядят почему-то серыми.

Вернее, не выглядят. Нельзя сказать, что мы отчётливо видим в этих пересечениях серые точки; они пляшут на краю нашего зрения, на краю сознания, то ли существуя, то ли нет. Это не визуальный образ, а лишь намёк на него. Призрак.

Однако же этот призрак однозначно не белый.

Этот странный эффект возникает из-за так называемого латерального торможения. Когда мы что-то видим и информация об этом попадает на нейрон, он не только передаёт её дальше, но и приглушает действие своих соседей – это необходимо, чтобы в хаосе, коим на самом деле является реальный мир, мы распознавали чёткие картинки. Соответственно, когда нейрон регистрирует белую точку на более-менее тёмном фоне, он не только спешит известить организм о белой точке, но и приказывает соседям зафиксировать, что всё вокруг этой точки – какое-то тёмное. Даже если на самом деле оно светлое. Отсюда и берутся иллюзорные серые пятна, которых на самом деле нет.

В затенённом зале, где работал Тульин, всегда бормотала какая-нибудь музыка и сплетались в фенечку звуки чьих-нибудь игр. Он подмечал пару раз, что далеко не все здесь пустые роботы, люди лишь казались такими из-за специфически расфокусированного взгляда, но на обед ходили группами, перешучивались, кто-то даже вроде завязал отношения. Но сам никогда и ни с кем не здоровался – молча проходил на место, устраивал кресло, опускал на затылок капюшон, разве что иногда заваривал себе перед этим кофе. Капюшон запускался быстро, начинал еле слышно гудеть, приятно вибрировал и холодил затылок: температура его циклически менялась – кажется, чтобы тонизировать работу мозга, но, может, и для безопасности самой техники.

После этого приходил туман – по-своему сладкий.

Когда Тульин работал, у него возникало двойное зрение, похожее на серые точки решётки Германа. Подключившись к капюшону, он мог закрыть глаза, но полноценно увидеть идущие в мозг фальшивые картинки ему не удавалось – они сливались в клокастое марево, как если бы издевательски долгая экспозиция на видео превратила людей в серо-бурую многоножку. Лишь иногда в месиве будто мелькали образы – а может, он их придумывал? Со скуки Тульин пытался порой выловить их в этой мутной реке, но стоило ему на них сосредоточиться, как серое пятно выскальзывало – перекрёсток решётки белеет, если сфокусировать взгляд именно на нём. В бодрые дни это слегка его раздражало, но обычно не вызывало эмоций – Тульин надеялся лишь, что BARDO правда получает от него всё необходимое. Фальшивые сигналы, пришедшие по фальшивым хвостикам нейронов, плясали и таяли.

Фокус же был в том, что иногда – изредка – плясать и таять начинал и реальный мир.

Нет, Тульин не видел галлюцинаций. Когда он вошёл в BARDO и уткнулся глазами в зеркало, ему не померещилось, будто из бездны выглядывает дракон или по ней вьются кислотные узоры.

Ему померещилось наоборот: будто весь мир на секунду стал периферийным. Будто нет ни зеркала, ни Тульина в нём, ни Сунаги, ни BARDO, а есть лишь дрожащая серая точка, иллюзорность которой сознаёшь даже тогда, когда более-менее ясно выхватываешь её периферийным зрением.

Он почувствовал на плече тёплую ладонь и вздрогнул, но это был всего лишь Сунага. Подошёл проверить, чего это его подопечный завис перед зеркалом, вперившись в самого себя.

Или просто вежливо намекал, что рабочее время уже идёт.

Добродушно похлопав Тульина по плечу, Сунага вознамерился было вернуться к себе в комнатку. Потом обернулся:

– О, меня же просили вам передать – ну, Юлия Николаевна просила. Тут такой момент… деликатный.

Тульин заиндевел, но попытался не подать виду.

– Давайте я начну с того, что напомню вам: BARDO – совершенно легальная организация, и мы не делаем ничего незаконного и предосудительного. Такое вступление уже звучит не очень, да? Но это правда. Тем не менее мы стараемся не афишировать свою деятельность. Это просто… никому не было бы на пользу.

– Тут что же, всех приглашала Юлия Николаевна лично?

– Нет, в том-то и дело. Но даже если бы и да – информация, как ни крути, просачивается. В такой век живём… мы сперва включали в трудовой контракт и NDA, то есть подписку о неразглашении, но всё равно её никто не соблюдает, а судиться с нашим контингентом… сами понимаете.

Он выразительно указал глазами на вопиюще школьничью серебристую куртку, висевшую в шкафу, что заменял BARDO гардероб.

Тульин почти спросил, всегда ли этот шкаф был зеркальным.

– Весьма великодушно с вашей стороны, – сказал он вместо этого. – Не судиться со школьниками, я имею в виду.

– А то. Но, в общем, великодушие имеет последствия. На бордах прошёл-таки про нас громкий слух… причём такой, специфический. Конкретно – что с нашей помощью можно расследовать преступления, с которыми не справилась полиция. Ну, понимаете, да? Допустим, нет фоторобота – или его просто не хватает, камеры наблюдения всё-таки снимают в так себе качестве. А наши специалисты – то есть вы – вполне можете разглядеть в толпе… ну, скажем, мошенника, скрывающегося с места преступления. По языку тела, по походке – эфемерным маркерам, которые чёрта лысого получится описать формально, а люди чувствуют и вычленяют. В целом, – крякнул он, – логика тех, кто распускает слухи, понятна. Мы ведь действительно занимаемся поиском таких маркеров.

– И действительно можем помочь?

– Ну… вообще говоря, да. Работа с большими массивами данных – штука в целом надёжная. Каждое видео, которое посмотрите вы, потом перепроверит ещё десяток людей, и суждение выносится, только если вы все сходитесь… как по мне, это будет понадёжнее бабки-свидетельницы, которой что-нибудь там померещилось из окна. То есть да, повторю, я понимаю, почему кто-то решил, что нас можно использовать как детективное агентство. И хоть мы стараемся охранять личные данные сотрудников, сами понимаете – такое время… короче, Юлия Николаевна просила меня предупредить, что с вами может выйти на связь какой-нибудь пострадавший… от чего-нибудь… и попросить помощи. Так вот: не помогайте!

Не то чтобы Тульин рвался в добрые самаритяне, но от последней фразы всё равно как-то опешил.

– Но вы же сказали, что мы можем…

– Можем. Но не будем, – ответили ему из-за спины.

Тульин обернулся. Юлия Николаевна Гамаева, генеральный директор ID BARDO, улыбнулась ему так, как умела только она и люди из рекламы: одновременно приветливо и абсолютно равнодушно.

Собранные волосы, но клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Портативный энцефалометр на шее, но длинные ногти, как нельзя медицинским работникам.

И не офисный служащий, и не врач, а чёрт разбери что.

В BARDO все выглядели так, будто собрались на случайные посиделки.

– Здравствуйте, – сказал Тульин.

Гамаева коротко кивнула.

– Во-первых, технологии BARDO – экспериментальные, и ничего из наших наработок не будет иметь веса в суде. Во-вторых же… а мы и не хотим, чтобы оно этот вес имело. Потому что для этого законотворцам, чиновникам и просто широкой общественности потребуется глубоко забраться в нашу деятельность и начать в ней ковыряться. Писать про нас законы, которых сейчас нет. Совершенно ни к чему привлекать лишнее внимание. Поэтому, – с несвойственным ей нажимом продолжила Гамаева, – если кто-нибудь обратится к вам за помощью – в поиске преступника, вообще кого-то в толпе, вы откажете. Даже если мотивация просителя будет достойной, а ситуация печальной. – Она расслабила плечи. – Поверьте, я отлично понимаю вашу тягу к справедливости. Я – отлично понимаю. Но и вы ведь понимаете. Не стоит.

Гамаева, видимо, услышала лишь обрывок их разговора с Сунагой. Услышала как-то по-своему: Тульин ведь не говорил ни о какой справедливости. И не думал.

Он сейчас вообще ни о чём не думал.

Где-то он читал, что разумность наша – это в целом иллюзия, а человек восемьдесят процентов жизни проводит на автопилоте, не включая голову. Кто работает в BARDO – тот и все девяносто пять.

Тульин – девяносто восемь.

В общем, и мысли такой не было, что кто-то может заподозрить у него обострённое чувство справедливости, жажду помочь ближнему и, супергеройской маской нацепив видеокапюшон, отыскать в толпе сбежавшего преступника. До слов Гамаевой он не проводил параллелей.

А теперь провёл, и его прошибло жаром.

Да уж, что может быть отвратительней с её стороны: заподозрить в нём альтруизм и готовность кому-то помогать. Как объяснишь хотя бы тому же Сунаге, почему от этого так корёжит?

Никак. Поэтому Тульин ничего не ответил, вместо этого раздражённо сунув пальто в шкаф – в такси он, разумеется, его не надевал, так и нёс в руках от самого дома. Свободных вешалок не было, и повесить пальто пришлось поверх серебристой школьничьей куртки.

– Законы… ну да, законы, – сердито бросил он, потому что совсем уж промолчать как-то не получилось. – Вот, например, нанимать детей они не мешают.

– Не мешают, – пожал плечами Сунага. – Возраст полноценной работоспособности давно стал ниже возраста согласия, об этом только ленивый не шутил. И потом, это же не дети. Старшеклассники.

– Взрослые и самостоятельные пятнадцатилетние люди. Или сколько там? Шестнадцати?

– Вы очень высокомерно относитесь к детям, – вздёрнула бровь Гамаева. – Впрочем, не вы один. Меня, признаюсь, иногда завораживает то, как в обществе меняется отношение к юношеству. Малолетнему французу в середине девятнадцатого века можно было стать Гаврошем и умереть на баррикадах со знаменем в руках. Малолетнему англичанину во времена индустриальной революции – пойти на завод и умереть там от отсутствия техники безопасности. И только теперь, когда мир наконец-то стал относительно безопасным и благоденственным местом, мы почему-то вообразили, что дети ничего не могут и им ничего нельзя. – Гамаева усмехнулась своим мыслям. – Слава богу, это не во всём мире так.

Ей было, наверное, к тридцати пяти – чуть меньше, чем самому Тульину.

Может, её дети уже окончили школу.

– Ваша забота о ближнем похвальна, – продолжила Гамаева, – пока она ближнего не унижает. Подростки не ничтожества. Современные – антоним ничтожеств. Нам, взрослым, просто нравится подмечать их инфантильность – и не замечать их невероятных успехов. Обидно же признавать, – кивнула она на шкаф, – что у обладательницы этой куртки интеллект вполне может быть развит лучше, чем у нас с вами.

Может, дело было в повороте головы. Или в лёгкой рассеянности человека, который участлив и дружелюбен, но на самом деле думает о чём-то своём.

У Тульина загудело в висках.

– Животные, – всё-таки пробормотал он, – тем умнее, чем дольше позволяют себе не взрослеть. Не работать, не выживать, а просто играть. Попугаи кеа… несколько лет только тем и занимаются, валяют дурака. И в итоге это одни из умнейших попугаев. Я где-то читал. А вы… Я же не против молодых специалистов. Когда подростки в четырнадцать, пятнадцать лет начинают всерьёз осваивать профессию – это одно. Но вы, вы же не работу предлагаете. Вы ничему не учите. Вы, – он запнулся, подбирая слово, а потом вспомнил, что однажды его уже подобрал, – их майните.

Гамаева слегка прищурилась. Её глаза пробежали по нему, как пальцы древнего архивариуса из сериала по аналоговым карточкам: быстро и с сухим треском. Что-то ухватили.

Что-то правильное, хоть и не звучавшее вслух.

– Мне жаль, если я случайно вас задела. Тем более – что мы вынуждены просить своих сотрудников сдерживать благородные, человеколюбивые порывы. Но иначе нельзя.

Тульин ничего не ответил.

– И знаете, – щёлкнула она ногтем по энцефалометру, – думаю, нам самое время уединиться и залезть вам в голову.

Глава 7

Уроборос

Даня подавил тоскливый вздох.

Не то чтобы Раиса Павловна была таким уж плохим человеком. В детстве родители пару раз уезжали в экспедиции аж на несколько месяцев, оставляя его у соседки, и она вела себя именно так, как и полагается хорошей няне: не проверяла домашку, не мешала таскать из холодильника колбасу и не интересовалась тем, почему он вместо зарядки (или чем там, по мнению взрослых, дети должны заниматься по выходным) выбивает очередной платиновый трофей. Внешне Раиса Павловна относилась к тому счастливому типу людей, кого возрастная полнота делает лишь царственнее, а её снисходительная улыбка милостиво разрешала и Дане поприсутствовать на родительской кухне.

Всё это благолепие упиралось лишь в одну беду: Даня заехал сегодня к родителям не просто так, а по поводу всей той истории с несчастным NanoSound, и обсуждать оную при соседке ему совершенно не улыбалось. Может, это было бы даже и разумно (а к ней самой мошенник заходил? а полиция её опрашивала?). Но одна мысль о том, как Раиса Павловна, скривив кровавые губы, плеснёт им с мамой в лицо фальшивым сочувствием («ах, как же так вышло, как же вас так обманули, до чего же люди нынче дошли!»), скручивала у него что-то внутри в кулак.

Будто мало того, что она и так уже восседает в тёплом сердце квартиры.

– …Отдала бы племяннице, Наташе, но она только о мужиках думает, впишет незнамо кого, – рассуждала Раиса Павловна, качая в когтях бокал вина: – Здравствуй, Данечка. Седьмой воде на киселе и прочим дядькам из Киева я, разумеется, отписывать ничего не буду. Вот и думай теперь!

– Раиса Павловна думает поменять завещание и выписать Мишу из квартиры, – пояснила мама. – Но альтернативы пока неясны.

– А что с Мишей?

– А Мишу, – с хорошо отработанной скорбью вздохнула Раиса Павловна, – чипировали.

Даня моргнул.

– Чипировали?

– Да, чипировали. Как собаку.

На сей раз Даня не только моргнул, но и чуть не пустил носом струю свеженалитого чаю.

– Числом Зверя, надеюсь?

Взор Раисы Павловны был не менее раскалённым, чем чай.

– Такой хороший мальчик был, а ведёшь себя, как паяц. Разумеется, нет. Числа Зверя не существует. Чипирование используют правительственные службы, чтобы следить за людьми и незаметно на них влиять. – Она прищурилась. – Ты никогда не задумывался о том, почему у нас есть закон, по которому хозяин обязан зарегистрировать чипированную собаку, но нет законов, по которым люди бы обязательно регистрировали свои якобы медицинские чипы?

– Очевидно, – булькнул Даня в кружку, – потому что правительству проще держать нас под колпаком, когда они не знают, кто чипирован, а кто нет.

Он уже не так и жалел, что застал у мамы гостью.

– Не думаешь же ты, в самом деле, что государство не ведёт учёт? Ха! Просто мы об этом не знаем. Сам-то подумай! Людям под кожу вживляют микрочипы, то есть маленькие компьютеры. А компьютер можно заставить сделать что угодно. А значит – и человека можно.

– И вся эта армия диабетиков, сердечников и кто там ещё вживляет себе всякие инжекторы, без сомнения, скоро нас растопчет, – пробормотал Даня.

Раиса Павловна с достоинством качнула тяжёлыми серьгами:

– Миша не диабетик.

– А чем он тогда чипировался?

– Вот именно!

Мама слушала всю эту беседу с улыбкой – сдержанной и вежливой, но, как понял вдруг Даня, холодея, не то чтобы ироничной. Они с папой были людьми вполне грамотными и не технофобами, но юность их прошла в экспедициях и разъездах. К старости они освоили и компьютеры, и смарты, и всё, что к ним прилагалось, но так и не привыкли заводить друзей в интернете. Общаться по сети со старыми знакомцами и бывшими однокурсниками – да, пожалуйста. А вот всерьёз подружиться с кем-то, кто изначально был бы для них лишь бесплотным ником и аватаркой, не умели.

Но старые знакомцы и бывшие однокурсники разъезжались, умирали, теряли с ними общие темы – в общем, осыпались, как отсыревшая побелка. И жизнь мамы с папой не то чтобы совсем пустела, однако же в ней заводились проплешины, эдакие социальные потёртости – не совсем даже и дырки, но вот сегодня, субботним весенним вечером, у мамы не нашлось в городе никого из старых друзей, зато нашлась безмозглая Раиса Павловна со своим несчастным Мишей. А раз уж нашлась, то почему бы её не пригласить; а раз уж пригласила, то надо и выслушать; а если уж слушаешь, то, конечно, надо и принимать всерьёз – иначе получится, что обе вы тратите время впустую. И так мама, умная сообразительная мама, постепенно переезжала в государство, где правительство следит за диабетиками через чипы, замеряющие уровень сахара в крови. А также, вероятно, за безногими – через возмутительно технологичное устройство «костыли», которое тоже почему-то не подлежит обязательной регистрации.

– Вот в Америке закон хотели принять, – вещала тем временем Раиса Павловна, – эйч-эль-как-то-там… но не приняли. Забоялись. Ну ясно, у них там свои лоббисты. Но они хотя бы попытались…

– Эйч-эль-что? – нахмурилась мама.

– HLSA, – поспешил объяснить Даня. – Human Labor Security Act, «закон о защите человеческого труда». Странная такая штука…

– Правильная, – отрезала Раиса Павловна, – правильная. Это такой закон, – повернулась она к маме, – что работа считается безопасной для общества, только если её делают люди. Или хотя бы присматривают. Потому что, знаешь… вот распознает банковский алгоритм твои операции как мошеннические, заблокирует счёт, и будешь два года куковать, пока его не восстановишь. Не дураки они там, не дураки.

– Особенно хорошо под присмотром людей работают, к примеру, шифровальные алгоритмы, – фыркнул Даня.

– Незачем доводить до крайностей. Лучше головой подумай. Ты где там работаешь, сайты делаешь? Ну вот скоро будут роботы делать сайты без тебя, сами, то-то ты порадуешься, что у нас такого закона нет и никто право людей на труд не защищает.

– Во-первых, я делаю не сайты. Во-вторых, такого закона и в Америке нет, это какой-то болван предложил, чтобы в новости попасть. А в-третьих, это нормально. Профессии отмирают. Это называется «прогресс».

Раиса Павловна нахмурилась.

– А ты чего их так защищаешь? Может, тебя самого чипировали?

Мама ловко сдержала смешок.

Они с Раисой Павловной сидели за столом, но Дане не хотелось к ним присоединяться, поэтому он просто подпирал задом подоконник, стараясь не снести локтем одинокий, но горделивый кухонный кактус. И вот оттуда, сверху, ему непрошенно бросилось вдруг в глаза, насколько же у мамы жиденькие волосы по сравнению с Раисой Павловной. Может, то был парик – соседка Даню в конечном итоге интересовала не особо; а вот у мамы волосы в последнюю пару лет заметно поредели, виднелась даже будто бы плешь – и у женщин иногда бывает.

Даня поспешно отвёл глаза.

Беседа, впрочем, после этого как-то расстроилась. Раиса Павловна ещё порассказывала о том, что никто ведь не может знать, какие там сигналы посылает тебе в голову вставленный чип, какая на нём на самом деле программа и кому это надо – и, кстати, почему это всё так дёшево, если так продвинуто, и как ей жаль, что Миша пал жертвой этого дела. Но былого задора в речах её не осталось, и минут через двадцать, так и не допив вино, она засобиралась.

– Насчёт денег не переживай, Анюта, отдашь, когда сможешь, – сказала она в коридоре ровно таким голосом, чтобы звучал он тихо, но Даня услышал. – Сумма, я понимаю, серьёзная. Слава богу, что есть возможность поддержать, не чужой всё-таки человек, да? Очень важно, чтобы рядом люди были.

– Да, конечно, – бормотала в ответ мама, – спасибо тебе большое, Раиса.

– И с возвратом не волнуйся, я подожду. Не спеши. Здоровье в нашем возрасте – это главное…

Даня едва дождался, пока она отщёлкнет все замки и уплывёт. Вышел в коридор.

Деревянные рога у зеркала топорщились, будто возмущённые всей этой сценой.

Поймав Данин взгляд, мама поёжилась, как-то вся подобралась и с нарочитой бодростью махнула рукой:

– Ну что? Наконец-то почаёвничаем вдвоём?

– Мам, ты занимаешь у Раисы деньги?

– Данечка… – она бездумно ухватилась за хвостик висевшей рядом пухлой папиной куртки. – Ты пойми правильно, не хотелось тебя тревожить. Тебе надо думать о своей жизни, а мы уж как-нибудь сами…

Есть великая несправедливость в том, что дети редко помнят родителей молодыми и сильными; обычно в память впечатываются уже зрелые их годы, да и то – рваньём и обломками. Запах папиных сигарет и свитер с прилипшим листом брусники. Мамины мягкие руки и сумка, которую она подпирает коленом в поисках бумажника. Движения и голоса. Смех и гитара на кухне, когда полагается спать.

Из всех этих обрезков Дане всё никак не удавалось собрать целых людей, и поэтому на студенческих фото родители казались ему немного ненастоящими и чужими.

И всё же он знал, что глаза у мамы – синие, как июльское небо.

Но если так, то кто эта маленькая женщина с белым водянистым взглядом, женщина, что моргает и волнуется лишь о том, как бы поскорее закончились неловкие расспросы?

– Хорошо, – тихо сказал Даня, – как хотите. Хотя я мог бы вам – не подарить, так одолжить… но ладно, ладно. – Он набрал полную грудь воздуху и где-то там, на дне лёгких, сумел-таки отыскать улыбку. – Надеюсь, это хоть на великие дела?

– На важные, – мама жестом предложила им вернуться на кухню и завозилась с новым чайником. – Доктор нам с папой прописал лекарство… недешёвое, да ещё и не достанешь так просто, только по предзаказу. Пришлось импровизировать. Ты не обижайся, ладно?

– Ладно, – Даня сел и покрутил в пальцах пустую салфетницу.

Раньше мама никогда не оставляла её пустой.

В вакансиях это называют «внимание к деталям».

– Я вообще по поводу нашего дела, – сменил тему Даня. – Ну, в полиции. Они мне тут ответили.

– Да? – оживилась мама. – И что там?

Там было, откровенно говоря, тухловато. То есть формально жаловаться было не на что: когда Даня отнёс в участок записи с видеокамер, их тут же присовокупили к делу, а ему даже сказали спасибо, но вот после этого началось привычное «ждите ответа в установленные сроки». Любые официальные обращения полиция обязана обработать в течение двадцати рабочих дней и прислать ответ электронной почтой, что, разумеется, означало, что между любыми двумя актами коммуникации с ними ровно двадцать дней и проходило.

После чего ты получал стандартное письмо о том, что новой информации по делу нет.

Сперва в Дане кипел злой задор. Смотреть видео было скучно – зато как интересно оказалось гуглить, что ещё он может сделать! Нанять частного сыщика? Предать дело огласке? Вылить историю в социальные сети было бы и разумно, и полезно: если уж это не поможет отыскать мошенника, то хотя бы предостережёт других потенциальных жертв, – но в итоге рука не поднялась.

Он представил, как поёжится папа, когда про это прочитает.

Даня размышлял даже о вигилантизме – и нагуглил несколько экзотических вариантов, которые помогли бы ему отыскать преступника самостоятельно. А что? Он, в конце концов, не дурак же какой! Вот, например, программа, помогающая отличать поддельные товары от настоящих дорогих брендов (опираясь, разумеется, на массивы данных и нейросети). Что, если прогнать через неё скриншоты с тех самых видео, где можно более-менее разглядеть одежду подозреваемых? Не появится ли полезной информации? Или вот нашёл он слухи об одной любопытной конторе…

Но человек, вроде бы в конторе работавший, ему не ответил. Программа с одеждой стоила дорого, а результата не гарантировала. Всплыли другие дела, что-то закружилось – и, откровенно говоря, в последний месяц Даня и вовсе успел подзабыть о расследовании. Гнев выветрился, брешь в бюджете залаталась, а в мире происходили куда более интересные вещи; поэтому неожиданное уведомление от полиции застало его врасплох.

– Они просят предоставить NanoSound – ну то есть «мошеннически проданный контрафактный товар» – в качестве вещдока, – сказал Даня. – Не спрашивай, почему только сейчас.

Мама водянисто моргнула.

– Зачем им?

– Да шут их знает. Может, хотят разобраться, где эту хрень произвели.

Сырой мартовский воздух из форточной щели бурлил о тёплый кухонный, и занавеска взволнованно подрагивала, как кот, прицеливающийся в заоконную птичку.

Занавеску эту давно не стирали.

Мама залила чайник, но почему-то не оборачивалась, а вместо этого внимательно перебирала специи на полке рядом с плитой.

– Мам?

– А это обязательно? Ну, отдавать им NanoSound?

– Если хотим, чтобы мошенника поймали, то да, наверное, – удивлённо ответил Даня. – А что, вы его выкинули?

– Не совсем. – Мама всё же обернулась – с виноватой, глуповатой улыбкой. – Данечка, ты только не сердись, но… знаешь, папа им пользуется.

Занавеска вздрогнула, как вовремя оборванная струна.

– Инструменты свои на него вешает?

– Ну ладно тебе, – мама покрутила на пальце кольцо. – Мы решили – всё равно уж потратили деньги, чего теперь? Почему б не попробовать? И выяснилось, что папе так хорошо помогает…

– Мама, это кусок вибрирующего пластика. От чего он может помогать?

– От суставов. И не только… – она замялась, а потом вдруг решительно вскинула на него глаза. – Знаешь, ты очень категорично судишь. И не все, кто с тобой не согласен, обязательно дураки. Откуда ты так точно знаешь? Ты же не врач!

– Зато я учил школьный курс физики! – возмутился Даня. – И ты, кстати, тоже! Или что, в твоё время там не рассказывали, что нанозвуков не существует?

– А что, разве в школе всегда дают последние научные знания? Мы тоже не болваны! Я почитала про нанозвук в интернете – и нашла статью, где пишут…

– Да чего уж только в интернете не пишут! Мне напомнить тебе, что на заборе тоже? И где, скажи мне на милость, была эта статья? В рецензируемом научном журнале? Или на сайте, который заказали сами производители этого несчастного NanoSound’а?

– Ну совсем-то за дурочку меня не держи, – скрестила руки на груди мама. – В журнале. Автор – академик Карпов, член Академии наук, и вот он писал…

– Про нанозвуки? – перебил Даня. – Отличный академик. Академики, между прочим, тоже разные бывают. Почётные, например. Или как Лайнус Полинг… человек получил две нобелевки, а потом поехал крышей и принялся лечить рак аскорбинкой. Всякое в жизни случается.

– Вот именно, всякое случается. И ты даже не видел эту статью! А судишь.

– Ну не бывает же так, чтобы одно волшебное средство лечило и сосуды, и суставы, и чёрта в ступе! Золотые горы обещают только аферисты. Включи здравый смысл!

– Здравый смысл не всегда работает в научных вопросах. И потом, в мире же есть универсально полезные вещи. Умеренные физические нагрузки, например, улучшают работу почти всех систем. Организм – штука сложная, в нём всё взаимосвязано…

Даня в отчаянии вскочил.

– Мам, ну не нужна мне научная статья, чтобы знать, что «нанозвук» – это бредовый оксюморон! И тебе не должна быть нужна! Ты же образованный человек, с каких пор ты такая… такая… Раиса?

Губы у неё не вздрогнули, и в глазах ничего не заблестело. Но после этой фразы мамин взгляд вдруг сделался каким-то скучным, будто между ней и Даней продёрнули душевую занавеску – почти прозрачную, но всё же ворующую тонкости мимики.

И Дане, конечно, тут же сделалось стыдно.

А что, действительно, делать человеку в этом информационном океане? Любой истине, даже самой зловредной; любой теории, даже самой абсурдной; любому тезису и любому постулату где-нибудь да найдётся подтверждение. Половина из них – откровенное враньё, ещё и циничное, треть – добросовестные заблуждения, а ещё осьмушка – просто горячечный бред.

Но знание – паскудный уроборос, оно вцепилось в собственный хвост и не отпускает. Нельзя верить любой статье, которую встречаешь в интернете. А как оценить, верить вот этой, что попалась тебе на глаза, или нет? Для этого нужна компетенция, то есть нужно самому хоть частично разбираться в соответствующей области. А как получить компетенцию? Читать правильные статьи.

Верить только научным журналам? И в них порой попадают нечистоплотные мерзавцы, шарлатаны и ангажированные исследования. Так что даже их лучше бы читать внимательно и осторожно.

Бриллиант лучше всего прятать в слюдяной шахте.

«Как ты мог! – восклицаем мы, глядя на отца, или друга, или незадачливого коллегу. – Как ты мог поверить в такую чепуху? В нанозвуки? В гипнотизм? В гуморы? В планету Нибиру? В планету Плутон? В пользу витаминов? В то, что динозавры ходили лысыми? Как ты мог поверить? Как ты мог? Где твой сверкающий скепсис?»

И так мы стыдим его, делая вид, будто отличить правду от лжи, отсеять ошибки и заблуждения легко. В большинстве стран мира не признают болезнь «вегетососудистая дистония» – но, чёрт побери, почему твоя мать должна усомниться в диагнозе, если его поставил человек в белом халате?

Почти всю историю человечества знания были уделом избранных; сегодня они доступны каждому. Но не каждый отращивает себе орган навигации.

Это не значит, что с чужим невежеством нужно просто мириться.

Но можно же посмотреть на него с сочувствием.

– Это тебе, – робко сказала мама, протягивая коробку. – Помнишь, ты хотел. Говорил, что у всех уже есть, ты один остался.

Это был брелок для ключей – добрая носатая медведица глядит на толстозадого медвежонка, а по телам их узорами нейронов бегут линии созвездий. Ursa Major и Ursa Minor. Две медведицы. Мать и – положим, в данном случае всё-таки сын.

Такие брелки стали очень популярны пару лет назад среди тех, кто ещё использовал аналоговые ключи; их полагалось подключить к смарту, чтобы, если ключи куда-то завалятся, набрать простой четырёхзначный номер и заставить медведиц прочирикать совершенно немедвежью песню.

Позвонить то есть на ключи.

– Спасибо, – не поднял глаза Даня.

– Может, под «нанозвуком» имеется в виду, что это звук, модулированный наночастотами…

– Не продолжай, а?

…И они с мамой ещё долго обсуждали важные вещи: свежие сериалы, новости, погоду и то, не планирует ли Даня остепениться. Постепенно Петербург за окном выцвел в сырую сизую ночь.

Вернулся папа – в пуховике нараспашку и со следами дождя в волосах, которые он когда-то носил до плеч, а теперь стриг ёжиком. Раньше папа не умел входить, только врываться, заставляя хлопать форточки и девичьи глаза, но сейчас он одышливо улыбнулся – и поспешил присесть.

– Добыл, – сказал он. – В самой аптеке не было, но они согласились съездить со мной на склад.

Из-за пазухи на стол высыпался ворох цветных коробочек. «Одравит», – прочитал Даня.

А мама, кажется, прочитала его реакцию.

– Друг мой, – нежно сказала она папе, – иди умойся, а? И переоденься. А то вбежал в уличном.

– И это я получаю за свои героические подвиги, – обиделся папа, но спорить не стал.

– Только не начинай, – отрезала мама, стоило ему выйти. – Я всё вижу, у тебя на лице написано. Это хорошее лекарство. Нам прописал его доктор.

– Ты на это у Раисы деньги занимала?

– Его нельзя по рецепту, – мама развела руками. – Оно инновационное…

– Мама, – не своим голосом сказал Даня, – мама. Мама. Оно не настоящее. Это псевдомедицина.

Как ни странно, она не стала спорить. Взяла одну коробочку, повертела её в руках. Поставила на попа.

– Посмотри, что тут написано, – продолжил Даня. – «Иммунокорректор». Иммунокорректоров не существует. Иммунитет – это сложная система с кучей факторов, на него можно влиять – сном, питанием, спортом и так далее, но нет, ну пойми ты, нет такой волшебной таблетки, которая просто… Это же как с нанозвуками – я понимаю, что очень хочется найти одно простое решение на всё сразу…

– Даня, – даже не шёпотом, а одним только воздухом, совсем без голоса сказала мама, – папа больше не может работать. У него сыпь такая… кажется, псориаз… и спина. Болит.

Даню как кипятком обожгло.

Он видел, конечно, всё и понимал, но почему-то это простое слово – болит – как отвёрткой в ухо ему вкрутилось.

– Но эти таблетки ему не помогут. Серьёзно, мам, «Одравит» – это известная фальшивка.

– Ну а что ты мне предлагаешь делать? Что нам делать? – вскинулась вдруг она, и теперь её водянисто-белые, потерявшие с годами цвет глаза всё-таки выплеснулись через край – или, по крайней мере, как-то не совсем удержались на месте. – Неужели ты не понимаешь?

– Сходить к другому врачу. Получить второе мнение.

– Я ходила. Второй врач сказал, что это естественные возрастные заболевания, с которыми ничего особо не поделаешь. Что папин… активный период… закончился, а теперь ему лучше уйти с работы.

– Ну и правильно сказал! Мам, ну честное слово – я вам заработаю, вы не останетесь…

– Дело же не в деньгах! Жить папе чем? Что ему делать? – мама прижала проклятый «Одравит» к груди. – Или он, по-твоему, уже не живёт?

Сидеть на лавочке у подъезда, называя всех проходящих шлюхами и наркоманами. Ругать политиков. Смотреть сериалы. Кататься на рыбалку – хотя нет, это уже тоже со спиной не стоит, чёрт, даже рыбалку.

Доживать.

В нашем честном отечестве его так и называют – «возраст дожития».

А ведь это ещё не старость. Мама ведь даже не пенсионер – пенсионер, провернулось отвёрткой в сердце, какое мерзкое слово, это же про бабушек и дедушек, а они не бабушка и дедушка, они мама и папа, у них —

У них что? «Ещё столько всего впереди»?

Они «прекрасно выглядят для своих лет»?

Потому что «в молодости были красивыми»?

Это ещё не старость. Это только первая ласточка смерти, её можно ещё отогнать – но она не летает одна, рядом уже вьётся вторая, псориаз, и третья, суставы, и где-то там, наверху, они собираются в омерзительного симурга – деменцию или рак – и…

Старина Воланд ни черта не смыслил в смерти. «Человек смертен внезапно»? Что за чушь! Человек смертен постоянно, он только и делает, что умирает – медленно, ежедневно, приблизительно с двадцати пяти лет. И остановить это невозможно, и вот врач уже вежливо советует присмотреть любимую лавочку и политика, которого ты отныне будешь крыть, потому что никакой другой жизни у тебя не планируется.

А главная издёвка – в том, что ты почему-то по-прежнему дышишь, ходишь и надеешься.

Ищешь волшебную таблетку – и от страшной надежды, что она всё-таки существует, у тебя закладывает уши и мозги, а всё былое образование вылетает в незакрытую форточку. Чёрт с ней, с физикой, пусть бы и нанозвуки – лишь бы спасли.

– В позапрошлом году киберспорт для пожилых атлетов внесли в олимпийскую программу, – пробормотал Даня. – Если, например, играть, то даже в папином возрасте можно выйти на серьёзный уровень…

– Папа не любит киберспорт.

– Ну и сам дурак!

Даня не хотел кричать. И ещё он не хотел быть на этой кухне, рядом с этими проклятыми грязными занавесками и одиноким кактусом, готовым прожить ещё не один десяток лет; и недопитой бутылкой вина; и скрипучей хлебницей, которую всё равно уже пора выкинуть; и пустой салфетницей, и отбитым кафелем на полу, и всеми прочими неоспоримыми свидетельствами того, что у родителей его, аккуратных и внимательных, нет уже сил поддерживать свой дом в идеальном состоянии, как раньше. Хвостики теломеров с каждой репликацией клетки обрываются, обрываются страницы календаря, бахромой расходится нижний край занавески, выцветают глаза, и всё это ветшает, ветшает, ветшает. И если бы только Даня мог отдать правую руку, чтобы фальшивый «Одравит» сделался вдруг настоящим лекарством, в мире возникли рабочие иммунокорректоры, а проблема родителей обрела решение, он сделал бы это без запинки. Он понимал, почему им так хочется верить. Понимал, почему они ищут заветную кнопку в мошеннических устройствах и фальшивых лекарствах.

Понимал.

– Ты чего такой зелёный? – удивился папа, возвращаясь на кухню уже в домашней футболке. – Птица-перепил?

И тогда Даня сделал то, что, если подумать, сделать ему стоило с самого начала.

– Мам, пап, – сказал он, – а вы когда-нибудь слышали о проекте «Плеяды»?

Глава 8

Возрастная меритократия

Возрастная меритократия прокралась в нашу жизнь незаметно.

Всё началось с интернета, а конкретнее – с переписок в нём. Чужая душа – потёмки, а когда она выражена в буквах, то сумраком покрывается ещё и тело. Пол, возраст, происхождение – всего этого мы о собеседнике часто не знаем, а потому нам приходится додумывать. А как мы додумываем? Конечно, заполняя иксы и игреки либо стереотипами, либо вообще собственными ТТХ.

Люди ведь всё меряют по себе, а написанное склонны принимать всерьёз, пока не сказано обратного.

То-то и выходит неловкость, когда выясняется вдруг, что всё это время твоим оппонентом в страстном споре был пятнадцатилетний пацан! Признать, что всё это время всерьёз бодался с ребёнком, – потерять лицо, а если не признавать…

А если не признавать, то и окажешься в мире возмутительной меритократии; мире, где людей оценивают по их реальному содержанию, а не формальным характеристикам. Это школьные учителя с усмешкой отмахиваются от школьничьих игр, видя им цену; а СМИ, отгороженные от авторов мыслей стеной виртуальности, принимают их всерьёз, и вот мы уже читаем статью о том, что в интернете есть группа людей, на самом деле призывающих каждого стереть у себя кислотой отпечатки пальцев! Вот уже фильм проваливается в прокате, потому что пятнадцатилетний блогер раскритиковал его логику, а толстый социологический журнал ставит под сомнение устоявшуюся теорию, в которую не верят девочки-подростки.

Вот уже политическая партия берёт позицию этих девочек на стяг.

Холодея холкой, в двадцать первом веке мы обнаружили вдруг, что взрослые, конечно, опытней, но, положа руку на сердце, не так уж и далеко ушли от четырнадцати-шестнадцатилетних подростков ни по уровню интеллекта, ни по качеству критического мышления. Хотя, если вдуматься, это же так логично: тебя почему-то совершенно не удивляет, что школьник обыгрывает тебя в онлайн-шутер, а когда он проявляет ровно те же качества (реакцию, координацию движений, решимость, да мало ли их) на работе, ты начинаешь охать.

А наш взрослый опыт – и вовсе палка о двух концах. Это ведь не только полезные знания, но и стереотипы, и дурные привычки, и бесчисленные когнитивные искажения. И сперва иронично, потом с неловкостью, а после и с ужасом мы задумались вдруг: а правильно ли это, что столько веков подряд дряблые люди с усталыми нейронами покровительственно и с насмешкой относились к людям бодрым, энергичным и соображающим?

Пусть даже иногда немного наивным.

Впрочем, не такими уж наивными они теперь и росли – а росли умными, самостоятельными и взвешенными. Удержать их от осмысленной деятельности просто не удалось бы.

По крайней мере, во что-то такое верила Гамаева.

Тульин – не верил.

Он не был ни смелым, ни прогрессивным, ни технофилом, а этот перелом общественного сознания увидел уже во взрослом возрасте – и позволил себе не привыкать.

Шли месяцы, шёл по колее он сам – и колея эта наконец-то притопталась настолько, чтобы автопилота хватало почти на всё. Два через два Тульин вставал по будильнику, заказывал такси, тапал «Мармару» – машинально, уже не ради денег, – скидывал на вешалку сперва пальто, потом толстовку, а теперь ничего, перекусывал в BARDO из автомата, устраивал кресло рядом со стойкой и опускал на затылок капюшон.

Тульин стал металлический и спокойный, как идущий в депо поезд. Он не интересовался, что за данные летят у него перед глазами и правильно ли он их размечает, не пытался специально выхватывать глазами живых кукол в этом театре теней. Приходил на работу в срок и уезжал тоже вовремя. В три часа дня по вибрации смарта толкал капюшон вверх, чтобы тот сложился на доводчике, и шёл вместе со всеми в столовую через дорогу. На обеде ни с кем не разговаривал, не слышал запаха еды и чувствовал, как под веками продолжают ворочаться тени людей с бесконечных видеокамер.

Были ли среди этих людей преступники – не потенциальные, интересные социологам, а настоящие? Случайный убийца, сунувший в карманы окровавленные руки, но неспособный скрыть дрожь? Мошенник, оглядывающийся по сторонам? Насильник, уже присмотревший жертву?

Тульин не знал.

Ему же велели не интересоваться.

Впрочем, никто к нему за детективной помощью и не обращался.

Сегодня Тульин, как обычно, заказал омлет. Даже на автопилоте он оставался практичным человеком. Ему неприятна была мысль, что где-то за кулисами столовой повар потратит время и силы, сочиняя ему блюдо, вкуса которого он не почувствует, а яйца – ну что яйца.

Чистый белок, безвкусный от природы.

Столовая эта ему нравилась, обижать невидимого повара не хотелось. Солнце за окном было бронзовым, как умеет оно только в августе. До конца обеда оставалось двадцать минут.

– Вы зря так много катаетесь на такси, – услышал Тульин звонкий, слегка напряжённый волнением голос, и на стол напротив него хлопнулся поднос. – Я считаю, это неэтично. Ну, в современном мире.

Не поинтересовавшись, можно ли здесь садиться, за стол пристроилась та самая девочка с созвездиями на экране, что бросилась Тульину в глаза в самый первый день.

Бывает порой такое, что ты выбираешь себе в людском потоке друга, который об этом не знает. Ну, скажем, попутчика, с которым вы часто оказываетесь в одном вагоне, потому что живёте рядом и работаете в одно время. Не нахрапистую Вику, подозрительно часто берущую твой заказ на такси, а именно человека безымянного, из толпы. И он становится твоим буйком – зацепкой в бурлении жизни, как привычный элемент пейзажа, знакомый светофор на углу или с детства отбитый угол парапета.

И тебе от него хорошо, хотя ты никогда с ним не говорил и даже не знаешь его имени.

Не знаешь и не хочешь знать.

На девочке были бирюзовый бодлон и джинсы, а на груди у неё красовался здоровенный значок с кем-то цветастым, кто наверняка в последней серии спас мир и предался после этого извращённым сношениям. Чёрные волосы она стригла коротко – так, как, показалось Тульину, сейчас не носят, хотя как носят, он на самом деле понятия не имел.

Девочка энергично наматывала на палочки лапшу:

– Вы же знаете, зачем нужны водители такси?

Она держалась так, будто они не просто были знакомы, а начали беседу ещё в офисе, подхватывая её теперь в столовой после случайной паузы. Тульин даже усомнился на мгновение, не так ли это.

Но разгадка, наверное, была проще. Он и правда смотрел на эту девочку как на буёк – даже, может, мысленно здоровался с ней по утрам. Нипочему. Потому что тогда, в первый день, именно она попалась ему на глаза. И неосознанный язык его тела наверняка это выдавал. Вот она и поймала.

Тульин привычным жестом потёр висок.

– Знаю, что водители нужны не чтобы водить.

Девочка вытаращила глаза:

– В смысле? Кто б стал водить автоматику-то? – Она всосала виток лапши и начала наматывать следующий. – Нет, ну а если без шуток – зачем они нужны?

– Мне объясняли, – буркнул Тульин. – Широкой аудитории так комфортней пока что. Есть чувство контроля. А в пустой машине ехать неуютно.

– М-гм, – кивнула девочка. – Это они и пишут в блогах. Полная хрень.

Глаза у неё были – как там писал Тургенев, мастер оксюморона? «Светлые и чёрные»; огромные, блестящие. Остренький носик. В целом её можно было бы назвать миловидной, если бы не созвездия прыщей на щеках.

Это возрастное, подумал Тульин и невольно усмехнулся.

Может, акне – это единственное, что осталось в нашем мире действительно возрастного, раз уж право работать и иметь собственные мысли сделалось общечеловеческим.

– Это момент юридический. Живые таксисты нужны компаниям, чтобы при аварии было на кого свалить вину.

Сколько ей – пятнадцать? Шестнадцать?

Тульин понял, что снова трёт висок.

– Разве? – сказал он вслух. – Они ведь, наоборот, в аварийной ситуации ничего не делают. Мне объясняли. Автоматика при аварии надёжнее человека.

– Разумеется, автоматика надёжнее, – серьёзно кивнула девочка. – Если цель – сохранить жизни. А если защитить компанию-перевозчика?

Тульин не нашёлся с ответом. Но, видимо, всё же сфокусировал на собеседнице взгляд, потому что она протянула руку:

– Женя. А вас я уже знаю, я давно всех из BARDO прогуглила. Гуглятся все легче лёгкого, кстати, вот тебе и защита данных… Что же касается такси, там всё устроено хитрее, как и в самолётах. Да, автопилот надёжнее человека. Именно поэтому его делают отключаемым – чтобы в любой спорной ситуации человеку можно было вменить преступное бездействие. А чего вы, мол, не взяли контроль в свои руки, когда начали падать? – Она взмахнула палочками, разбрызгивая бульон. – Классическая эксплуатация человека корпорацией. «Мы платим вам, по сути, за безделье, но если что-то пойдёт не так, по шапке получите вы, а компания в шоколаде».

Сколько бы ей ни было, она годилась ему в дочери. И всё же ему было неожиданно приятно, что она с ним вот так запросто разговаривает. Что с ним вообще можно разговаривать – просто о чём-то отвлечённом.

Когда он в последний раз говорил с кем-нибудь об отвлечённом?

– Вроде бы работа непыльная, а на самом деле человек тут – груша для битья и вообще крайний, – продолжала тем временем Женя. – Прецеденты уже были. И сделать с этим что-то на гражданском уровне сложно. Кто этот мир угощает, тот его и танцует, знаете, а производители авто на бедность не жалуются… и всё-таки я полагаю, что можно хотя бы отказаться от их услуг, пока у водителей не появится полноценная юридическая защита.

Светлые-чёрные глаза её блестели. Отскакивая от пластикового стола, солнечные зайчики вспрыгивали на значок, на плечи и подбородок – и носились по ней, толкая друг друга золотистыми лапами.

Тульин почему-то подумал, что, поменяйся они с Женей местами, его зайчики обошли бы стороной.

– Зачем же они за такую работу берутся? Если всё так несправедливо.

Женя будто только этого вопроса и ждала:

– А у них большой выбор? У нас всех большой выбор? Зачем вы взялись за работу в BARDO, всю жизнь мечтали сидеть в капюшоне, что ли? Профессии дохнут, как от оспы. И потом, люди же совершенно не умеют оценивать вероятности. Боятся летать на тех самых самолётах, потому что каждое их крушение описывают в СМИ. Но потому ведь и описывают, что они редкие! А уложить это у себя в голове, правда поверить – сложно. Да и вообще, – она вздохнула, – лента формирует людям голову. Чего нет в новостях – того и на свете нет. А автокомпаниям пока что удаётся проводить все эти суды по-тихому, без большого резонанса.

– Кого-то несправедливо судят – и без резонанса? Что-то не верится. Одного поста ведь достаточно…

– Это если пост хоть кто-нибудь увидит. А если алгоритмы соцсетей специально их топят? Просто вот не показывают другим пользователям – и всё? Или, допустим, если у тебя именно в этот момент удачно угнали аккаунт? Что тогда делать?

Что делать, если к тебе подсела школьница и предлагает – нет, ничего она, конечно, не предлагает. Ей просто не дают на работе отстреливать демонов в шутерах (нельзя антропоморфные фигуры, только созвездия), вот она и переключилась на демонов в чужих головах – демонов заблуждений и невежества, недостаточной гражданской активности и сознательности, вы не понимаете, как корпорации вас эксплуатируют, одумайтесь! Что делать, если глаза её блестят и она говорит с тобой как с живым, настоящим, равным? Как ей ответить, как объяснить, что —

Как от неё отвязаться?

Тульин с юности любил покер. Игра это, конечно, математическая, про жонглирование вероятностями – но и про психологию тоже, а потому игроки часто суеверны. Любой, например, знает, что, когда нужная карта сама лезет тебе в руки, когда удача прёт на тебя слишком настырно, нужно проявить смирение. Выказать Фортуне уважение, пропустить раунд.

Отказаться от её фавора, чтобы —

Чтобы что?

Выиграть самому?

Тульин понял, что у него снова дрожат руки, но Женя этого не заметила. В том и был фавор, что она вообще не слишком смотрела на него – только на отражение себя в его лице. Они могли бы – да, пожалуй, именно с таким человеком могли бы —

С человеком, которому не слишком интересен Тульин. Которому просто хочется отвлечённых бесед. Который ищет послушную аудиторию, готовую кивать, когда ей раскроют глаза на очередной заговор корпораций.

– Вы мне не верите, – надулась Женя.

– Я этого не говорил.

– Но не верите!

– Что социальные сети действуют против своих прямых интересов, душат оборот информации, потому что это проплатило автомобильное лобби? – Тульин пожал плечами. – Ну… не знаю. В теории вообразимо. Если честно, я никогда об этом не задумывался.

Это, наверное, была не совсем правда.

Наверное, когда-то задумывался.

– Вы думаете, вас это не касается, – возмутилась Женя. – Я же говорю: чего нет в ленте, того не существует, да? «Нет человека – нет проблемы». Почему в прошлом веке все помнили, насколько это страшный подход, а теперь вдруг забыли? Только потому, что неугодных убивают информационно, а не физически?

– Женя, сколько т… вам лет? – не выдержал Тульин.

– Какая разница? – скрестила она руки на груди, но потом всё же пробурчала: – Шестнадцать.

– А откуда… – он помялся, подбирая слова, – откуда у вас в шестнадцать лет… столько мыслей?

Женя вспыхнула – то ли от гнева, то ли от удовольствия, Тульин не разобрал. Закрыл глаза – подумалось вдруг, что понять её эмоцию будет легче, если представить, что он на работе. Не помогло.

Привычным жестом потёр висок.

– Я задаю вопросы, – ответила Женя. – Нельзя же просто жить и слепо делать то, что скажут. Сейчас вокруг слишком много информации, если не научиться её критически анализировать…

– …То утонешь, – перебил Тульин. – Да. Вот об этом я задумывался.

И на сей раз он не врал.

Офис BARDO располагался прямо напротив столовой, но дорога до перехода занимала добрых пять минут, а потом ещё столько же обратно. Бронзовое солнце пекло так, что Тульин невольно задумался, как Женя ещё не сварилась в своём бодлоне – и ещё что надо бы заехать на старую квартиру и забрать старые футболки, потому что столько ходить в одной всё-таки неприлично. Не то чтобы его волновало, как он выглядит, но всё же внешний вид человека не должен вызывать у окружающих неприязнь – в конце концов, они ничем этого не заслужили.

Женя шла с ним рядом.

Завтра это не повторится, но сегодня же можно?

– А задумывались ли вы о том, – спросила снизу вверх Женя, – почему в последнее время в России открывается так много технологических стартапов? Особенно биотехнологических.

Тульин не задумывался. Щурясь на солнце, он задумался прямо сейчас.

Думать было на удивление приятно.

– Не знаю. А может, это просто ошибка восприятия? Может, на самом деле таких стартапов много по всему миру – просто мы замечаем только те, что рядом с нами?

– О-о-о, – одобрительно закивала Женя, – правильно мыслите. Но нет – их у нас действительно много, я гуглила статистику. И вот интересно, почему? Потому что в странах БРИС проще экспериментировать на людях? В них меньше носятся с правами человека, так что проще проворачивать сомнительные опыты, без которых науке никуда? Думаю, так оно и есть. Хотя конкретно в России вообще-то давняя традиция медицинской этики. Когда на Нюрнбернском процессе принимали первый европейский этический медицинский кодекс, у нас уже был свой. Понимаете? – Она шла спиной вперёд, глядя на Тульина. – То есть раньше у нас к этому относились очень серьёзно, а теперь как будто бы стали смотреть сквозь пальцы. Не думаю, что это случайность.

– Вы, кажется, в принципе не очень верите в случайности.

– И вам не советую, – кивнула Женя, развернулась и пошла просто впереди.

Тульину почему-то неприятно ёкнуло, когда он подумал, что под стриженным затылком у неё тоже металлические головастики.

– В общем, есть данность: биотехнологических стартапов сейчас много и относится к ним государство лояльно, благодаря чему и возможно такое, что нас с вами берут в BARDO даже без глубокого медосмотра. Почему так? Ну, во-первых, рекомендации по этике медицинских исследований – всё же обычно рекомендации, а не требования, – разглагольствовала Женя. – По большому счёту, там часто непонятно, кого и за что судить. Во-вторых же, границы современной медицины тоже поди очерти. Ну, когда, например, делают вакцину – всё понятно, это явно медицинская процедура. А вот если тебе в кровь вводят не твои клетки, а синтезированные? А если это не реальные клетки, а наномашины? И даже не из биоматериалов, а, ну, железки? – она щёлкнула себя по затылку. – Уже труднее понять, что это: медицина или… ну… какая-то киберпанковая инженерия, не знаю. И дальше только сложнее. Что, если эти наномашины тебе вводят не чтобы что-то вылечить, а просто для улучшения? Тогда, наверное, это уже не медицина, а аугментация. Что-то вроде продвинутой татуировки. А если для эксперимента? Совсем непонятно, серая зона. – Они стояли на светофоре, только Женя стоять не хотела – приплясывала вокруг Тульина, ходила кругами. – И для нас-то с вами это просто интересная тема, а кто-то же решает, как это всё записано в законе. Или не записано. Часто – не записано. – Светофор мигнул, перекинулся на зелёный. – Не случайно же это так получилось! Всё ясно, как белый день. Если у страны не всё в порядке с экономикой, нужно искать преимущество перед другими. Например, специально создать такие условия, в которых удобно было бы работать экспериментальным технологиям. Они ведь часто прибыльные, а если и нет, то тебе заплатят за саму возможность… Думаю, так это и работает. Они специально мутят воду в законах, размывают границы медицинской этики.

– Как автомобильные лоббисты?

– Нет, иначе.

– И вы считаете, что это плохо?

– Всё, что делают большие сущности, плохо для малых, – серьёзно ответила Женя. – Государства, корпорации, организации – они всегда ищут способы выжать побольше из отдельных людей. И в то же время мы без них не можем. А если говорить именно про биотехнологии, то, ну… какой дурак против прогресса? Нет… – свела она брови. – У меня есть претензии, но в целом, думаю, так правильно.

– У вас есть претензии, – Тульин невольно улыбнулся. – Женя, вы не думали завести блог?

– Блог? Зачем?

– Больно видеть, как столько мыслей пропадает вотще.

– Я что, бабка старая, мысли записывать?

– А что, это уже немодно? – растерялся Тульин. – А как же… Гутенберг? Сила печатного слова?

– Она очень велика. Настолько, что застилает людям глаза. Есть же исследования, про них много писали – вы не слышали? Люди, которые воспринимают свою жизнь через призму социальных сетей, в среднем показывают более низкий уровень счастья и довольства. Потому что, когда с ними что-то происходит или им приходит в голову мысль, они на самом деле не переживают это непосредственно и не думают, а уже планируют, как оформят пост об этом в социальной сети – и из-за этого в итоге недобирают впечатлений. А впечатления нам нужны, без них мы глупеем. Нет, я за экспириенциализм – не слышали? Neu-Dasein, школа непосредственного восприятия? Ну, если в двух словах, то – вот некоторые древнегреческие философы считали, что записывает свои идеи только быдло, которому не хватает ораторского мастерства и памяти. А истинный мыслитель способен всё удержать в голове. И мы тоже в это верим. Впечатления записывают те, кто себе не доверяет.

Тут уже к затылку невольно потянулся Тульин:

– Но… известно же, что голова неизбежно подводит. Нейроны, на которых хранится некое воспоминание, могут просто умереть, и оно потеряется. Вместе с носителем.

– Не. Это сложнее устроено.

– Ладно впечатления. Но вы не перегибаете палку? Неужели вас не тянет поделиться мыслями, соображениями?

– Так вот я делюсь. С вами.

– Я имел в виду – со всеми.

– Но зачем?

– Ну как… не знаю. Похвастаться. Развеять мрак их невежества.

Женя была ниже его почти на голову – и вообще маленькая. Интересно, ей подкручивали специально капюшон? Стандартный должен быть великоват.

Простая ты зверюшка, а, Тульин? Оказался твой буёк говорящим – а ты и рад купиться с потрохами. Волнуешься, чтобы ей было удобно? Переживаешь, не жмёт ли голову капюшон? Вчера волком смотрел, а сегодня выставляешь поперёк неё руку, чтоб не шагнула на проезжую часть слишком быстро, когда свет ещё только жёлтый?

Кто бы мог подумать, что лекарство, которое тебе, Тульин, нужно – это щепотка теорий заговора из интернета.

Или ты просто ждал, пока с тобой кто-нибудь заговорит?

Нет, ответил он самому себе, удивляясь, как глупеет от злобы. Дело же не в этом. Будто мало со мной заговаривали за всё это время.

Просто человек – тварь адаптивная. Рано или поздно мы привыкаем ко всему, устаём молчать и завязываем беседу с первым, кто подвернётся под руку. Начинаем новую жизнь, не дожидаясь понедельника, просто потому что в четверг встали с удачной ноги.

Но что же в этом плохого?

– Знаете, вот этого я про ваше поколение совсем не понимаю, – говорила тем временем Женя. – Почему вы считаете всех вокруг дураками? Мне шестнадцать лет, и если я до всего этого дошла своим умом, то и другие дойдут. Ещё я буду кого-то учить! Нет уж. Появится у меня настоящая теория – со ссылками, данными и доказательствами, – тогда я, конечно, её зафиксирую. А просто домыслы свои записывать… в интернете и так мусора хватает. Neu-Dasein. Я лучше эти мысли просто переживу.

– Какое ответственное отношение, – искренне сказал Тульин. – Вам точно шестнадцать?

– Какой безответственный эйджизм, – хмыкнула Женя.

Они наконец-то дошли до дверей BARDO, и Тульин откуда-то знал, что внутри их разговор не продолжится. Знал он и то, что завтра это всё не повторится.

Не повторится, слышишь ты?

Но сегодня вечером, наверное, можно и пройтись до метро вместе. Один раз. Коль уж скоро ездить на такси неэтично.

Можно и не спешить до метро.

Чёрт знает – по-своему Гамаева, наверное, права: не так мы и отличаемся от школьников. По крайней мере, именно со школьничьим старанием изобразил Тульин непринуждённость, когда, открывая Жене дверь, спросил:

– А вы играете в покер? Хотите, научу?

Глава 9

Цифровая жизнь

Если бы кто взглянул на Данину жизнь со стороны, то легко мог бы увидеть в нём не то чтобы неудачника, то как минимум странноватого бирюка. Удалённой работой в наш век никого уже не удивишь – а вот с людьми почему-то по-прежнему требуют общаться вживую. То есть, конечно, не требуют – никто не придёт к тебе под дверь с вилами и тортиком требовать коммуникации, – но всё-таки ожидают.

И цифровых друзей по-прежнему почитают ненастоящими.

Дане же всё это казалось не просто нормальным, а великой своей удачей. Порой у него неделями не было поводов выходить из дома, что ничуть его не смущало. Никогда он не понимал этой тяги к развиртуализации, этого допотопного превознесения реального мира над виртуальным. Ему, к примеру, куда больше нравилась переписка. В переписке можно обдумать свои слова и сформулировать именно то, что действительно хочешь сказать, не сбиваясь и не запинаясь. Там ты предстаёшь таким, каким хочешь быть, а не каким слепила тебя природа.

Есть стереотип, что против природы бунтуют только всякие уроды и те, кому не посчастливилось родиться без ног или там заикой.

А Даня просто был принципиальный, и жизнь у него была крайне насыщенная. Цифровая.

Впрочем, в последнюю пару недель принципами пришлось поступиться. Устроить родителей в «Плеяды» оказалось в целом дешевле и проще, чем он ожидал, но бюрократии к этому прилагалось немало.

Всяческие документы в просвещённом отечестве до сих пор подписывали лично.

«Что мне сделать, чтобы вы перестали тратить деньги на всякую лженаучную чепуху? – спросил Даня в тот памятный вечер пару недель назад. – Что мне сделать, чтобы вы перестали на неё надеяться?»

Мама с папой смотрели на цветастую горку «Одравита» виновато, но в то же время не спешили смахнуть дорогое плацебо в мусор. Даня понимал, что, как только он уедет, они помолчат немного, повздыхают, а потом кто-то из них скажет: «Ну и что теперь, не выкидывать же?» – а второй ответит: «Уж точно не навредит, верно?» – а первый прибавит: «Всё-таки зря он так быстро судит, не разобравшись в вопросе», – а второй: «Одравит» помогает не всем, но есть очень хорошие результаты!»

Может, не так это и страшно – ведь и правда не вредит, просто пустышка. Что с «Одравитом», что с NanoSound’ом, что без них – жить будешь примерно одинаково, а деньги – ну что деньги… пыль.

А впрочем – не такая уж и пыль для их семьи. Они в деньгах не купались, каждую копейку зарабатывали сами. Зачем, чтобы отдать мошенникам? Поощрить тех ходить по квартирам и дальше, обирая в том числе людей, для которых такие суммы критичны? Сколько настоящих лекарств мама с папой уже не купили, уверяя себя, что NanoSound и «Одравит» и так неплохо помогают?

Но сильнее всего Даню заедал принцип. Он не мог, он просто отказывался жить в мире, где его умные, замечательные, образованные мама и папа не отличают лекарство от сахара и покупают физические оксюмороны. Не могли они настолько поглупеть. Настолько отчаяться.

А если могли, то сыновий долг – вправить им мозги.

Про «Плеяды» они расспрашивали с интересом. Даня – уж как мог – объяснял про теломеразу, про старение и то, как постепенно выходят из строя клетки человеческого организма; и про то, что «Плеяды» открыли клинику в Москве.

Уникальный шанс! Не нужен даже загранпаспорт!

«Да, – улыбалась мама, – здорово, что наука стала такой интернациональной».

«Опять же, у представителей разных народов наверняка есть неочевидные биологические различия, – с умным видом поддакивал папа. – Очень разумно открыть клиники в разных странах мира».

«Надо будет следить за их успехами».

«Повезло кому-то».

«Почему бы этим кем-то не быть вам?» – воскликнул Даня – и понял, что всё это время они его не понимали.

Им и в голову прийти не могло.

У них не было настоящих контраргументов. Да, оба работали – но папе это давалось с большим трудом, а мама вполне могла уйти в долгий отпуск. Обоих не слишком пугали разъезды. У них не было ни перед кем жёстких обязательств, державших на месте.

На месте их держали только они сами – но как же крепко держали.

Изначально Даня не то чтобы планировал им что-то предлагать, он изучил подробности про «Плеяды» больше из любопытства. Участие в исследовании стоило денег, но относительно небольших: платить надо было только за госпитализацию и всякие смежные процедуры, а не за саму терапию.

И даже эту сумму можно было скостить неожиданным образом. Исследование всё же считалось опасным, в том числе и для жизни, поэтому «Плеяды» по этическим причинам работали только с женщинами после менопаузы (а кроме того, одна из исследуемых теорий состояла в том, что именно клетки старого организма – с уже очень короткими теломерами – позволят нагляднее всего увидеть результаты терапии). С мужчинами было и того сложнее, их брали неохотно.

Но папу взять могли, потому что у них с мамой был взрослый ребёнок. И если бы Даня подписал соглашение, по которому через двадцать лет по возможности сам бы прошёл эту терапию, в эксперимент взяли бы всю их семью. Возможность изучить наследственные факторы слишком ценна для учёных.

За это же полагалась скидка на госпитализацию и так далее.

«Сами посудите – через двадцать лет! – махал руками Даня. – Они готовы сейчас сделать скидку на свои услуги – в обмен на услуги ответные через двадцать лет. То есть двадцать лет планируют просуществовать. Это ли не доказывает серьёзность их намерений!»

Через двадцать лет Даня и сам, наверное, захочет омолодиться. Будет жаль, если «Плеяды» закроются раньше.

Впрочем, об этом он почти не думал.

Сам себя Даня не волновал.

От Московского вокзала он позволил себе проехаться домой на такси – в конце концов, усталый человек имеет право. В денежном эквиваленте программа «Плеяд» и правда стоила недорого – зато компенсировала это количеством данных, которые требовалось собрать. Биометрия, сведения о биографии, и всё заверить, всё подписать… интервью с родителями согласились провести по «Пуску», но в остальном не поступились ни на шаг, и пришлось Дане кататься в Москву и обратно с доверенностями и безопасными флешками.

Впрочем, по-своему это даже задорило. За всё это время в саму клинику его так и не пустили, а гоняли вместо этого по аффилированным офисам. В итоге Даня запустил в анаграме прямую видеотрансляцию – и покатывался с комментариев Крейцера и Анки (она была в отпуске и потому в итоге просидела с ним двое суток почти не отрываясь). По крайней мере, до тех пор, пока ему не принесли NDA.

После этого трансляцию, увы, пришлось отключить.

Такси таранило светом фар летнюю ночь, на зеркале заднего вида покачивались чьи-то фотографии, а Даня со скуки перечитывал язвительные комментарии Крейцера. Когда же те закончились, он понял, что листать ленту у него просто нет сил, и откинулся затылком на кресло.

Блондинка-водительница покосилась на него.

– Умотались? – приветливо спросила она, протягивая руку: – Вика.

– Я знаю, – вяло махнул смартом Даня, – У меня же тут написано. А вы всех усталых пассажиров расспрашиваете об их усталости?

Карточка с её именем висела и в самом такси, но ему почему-то всё равно было приятно, что она представилась. Что-то было в этом старомодное – и уютное, как само её такси.

– Нет, только симпатичных, – рассмеялась Вика. – Ну а что вы хотите? Я водитель, но я не веду. Нужно же мне хоть чем-то заниматься! А вторая задача водителя какая? Правильно, как у парикмахера: работать за радио, священника и психотерапевта. Но если вам не нравится, я заткнусь.

К колену её летних брюк была приколота булавкой цветастая недоплетённая фенечка, а на экране смарта виднелся какой-то код – Вика его не писала, а, кажется, компилировала. Некоторые строки были подсвечены жёлтым.

Наверное, обучающая программа.

– Да нет, – сказал Даня, – наоборот. У меня сейчас такое в жизни творится, мне радиосвященник – самое то.

– Серьёзно? – отвлеклась от смарта Вика.

У неё было очень живое лицо. Да, устало подумал Даня, наверняка это потому, что чаевые такой Вики напрямую зависят от того, понравится она пассажиру или нет, сумеет ли развлечь его разговором; но даже если так, не верилось, что это просто актёрская игра. Скорее просто характер такой – удачный для профессии.

Интерес Вики выглядел неподдельным.

Даня рассказывал про доктора Шарпа, теломеразную терапию и всё остальное друзьям: и Крейцеру, и Анке, и Горохову, и Ратте, и Ри, и остальным. И у всех были свои мнения: Крейцер, к примеру, нарыл статью о том, что из первого института Шарпа в своё время выгнали, причём за что-то довольно мутное, а Ри, наоборот, всё спрашивала, как вписать в «Плеяды» собственную бабушку. Кто-то восхищался смелостью Дани, кто-то опасался разводки.

И никто не говорил с ним об этом живыми словами.

Оказывается, устной речи тоже может не хватать.

Поэтому Даня вывалил Вике – всё, с самого начала. Вывалил, пожалуй, больше, чем стоило, но кто он такой, чтобы бороться с эффектом попутчика? И про мошенника-коммивояжёра; и про то, как заглохло в полиции дело; как сам он переключился, как много узнал о теломеразной терапии, как решился и убедил родителей. Как странно жить в мире, где «поиски вечной жизни» не саркастический штамп. Как много в этих поисках пришлось заполнять бумажек – ну то есть документы, конечно, были в цифре, это фигура речи, а всё же.

Как потонули в бумажках действительно важные вопросы.

– Понимаете, я же вообще не представляю, – говорил Даня, пьянея от возбуждения. – Как это – если мама с папой помолодеют? Заметьте, я даже не про бессмертие – это вообще что-то… ну, абстракция. Но мне объяснили, что эта терапия буквально обращает время вспять – как… как… как какие-нибудь подтягивающие кремы, но только по-настоящему. Представляете? Я вот нет. Мне даже иногда кажется, я почти надеюсь, что оно не сработает. Потому что если сработает… то что с этим делать?

– А что с этим нужно делать?

Вежливо отложив смарт, Вика всё-таки подтянула к себе коленку и взялась за плетение. Даню это не смутило: нельзя же просто слушать человека и больше ничего не делать.

Даже самую захватывающую историю скучно просто слушать.

– Ну вот… представьте, что вы помолодели – на десять, пятнадцать лет. Речь ведь идёт именно о таких масштабах. Что бы вы стали делать?

– Я? – Вика задумалась, потом рассмеялась: – Покрываться прыщами и мучиться пубертатом.

– Вот именно! А по документам вы – взрослый человек, и у общества, у всяких знакомых есть от вас ожидания… Тут можно, конечно, сказать: «Ну, помолодеет же только моё тело, а разум, душа – короче, опыт – останутся прежними». Только это ведь не так просто! Всё, что есть в нас духовного, очень зависимо от телесного – от запаса энергии, от количества выделяемых гормонов. Никакой жизненный опыт не поможет вам, если снова придёт телесный пубертат! А если поможет, то лишь частично. Ну и речь ведь не только о внутреннем состоянии, но и о реакции окружающих. Если бы вам стало на вид пятнадцать, то, наверное, на работе вас не стали бы трогать, а если десять? Десятилетних на работу пока не берут.

Впереди мигал поворотником хвост соседней машины. Интересно, как скоро поворотники перестанут добавлять в новые модели?

Они ведь нужны только водителям-людям. Автопилоты посылают друг другу информацию о манёврах вай-фаем.

– Ну, ваши родители же не станут десятилетними, – резонно заметила Вика.

– Да уж слава богу, – замахал руками Даня.

– Мне кажется, – задумчиво прибавила она, – что во взрослом возрасте это не такой сильный скачок. Между шестьюдесятью и сорока разница меньше, чем между двадцатью пятью и десятью.

– Ага… а между сорока и мной? Мы же почти ровесниками станем!

Это какое-то лицемерие, сердито укорил себя Даня. Родители не нравятся тебе старыми – но и молодыми тоже не нравятся, быть ровесником с ними ты тоже не готов.

Так какими они тебе нужны?

Мёртвыми на фотографии?

– Представьте, что мама вдруг стала вам ровесницей, – продолжал он тем не менее вслух. – Снова живёт полноценной жизнью. И вот собираете вы компанию, ну там на день рождения и так далее, а ваш друг вдруг начинает за ней… и ведь его можно понять – она же помолодела! Ну то есть, – прибавил он, вдруг устыдившись того, что кидает тень на нравственность родителей, – конкретно так не будет, моя мама по-прежнему очень любит папу и всё такое, но я про принцип!

– Такое бывает сплошь и рядом безо всякого омоложения, – хмыкнула Вика. – И вообще вы делите шкуру неубитого медведя.

– А вдруг будут проблемы? – не слушал Даня. – Чиновники? Документы? Трудности с подтверждением личности? В наших широтах бюрократия и за меньшие странности людей душила. А вдруг Раиса Павловна позавидует, что они помолодели, и подожжёт им квартиру? А вдруг осложнения?

А вдруг они не понравятся мне молодыми? Вдруг я, от самого себя скрывая, люблю их за беспомощность, за зависимость и эту вот душераздирающую нелепость?

– Наверное, если бы они верили в Бога, я бы не стал, – признался вдруг Даня и сам от себя опешил. – Или если бы просто были очень просветлёнными, спокойно принимали старость и смерть. Но они… в общем, всякие глупости делают. От страха.

Клепают против времени щит из цветастых упаковок «Одравита» – нелепый и бессмысленный, как когда в «Цивилизации» въезжаешь на танках в поселение варваров, способных отстреливаться только из арбалетов.

Вика посмотрела на него неожиданно серьёзно.

– Вы, наверное, хотите, чтобы я вам сказала: мол, вы ещё ничего не сделали, можно откатить и просто не ехать на эту вот терапию. Ну, потому что вы не уверены, что поступаете правильно. Да? Ну так вот шиш вам. Никто никогда не уверен. Но, по-моему, когда о такой возможности узнаёшь, то отказаться уже нельзя. Ну просто спать потом не сможешь, зная, что отказался. И да, – пресекла она попытку себя перебить, – мы живём в такое время… сейчас есть вообще много всякого, к чему закон пока просто не готов, так что он отстаёт. Никто и правда не знает, что делать с помолодевшим или тем паче бессмертным человеком. А только знаете что? Я вам как специалист скажу – это всегда так было! Словари отстают от живого языка, законы – от живого общества, и всё это не повод. Так и должно быть. Не парьтесь. Конечно, всё новое стрёмно – а мне не стрёмно как будто! – она неожиданно хлопнула смартом. – Ни хрена в этих закорючках не понимаю, ну не кодер я! А что делать-то? Учиться, учиться и ещё раз учиться. Преодолевать сопротивление среды.

Даня неожиданно понял, что смутно завидует её – ну, кто бы у неё ни был.

Кто-нибудь же наверняка есть, не может не быть.

– Меня другое смущает, – прибавила после короткого молчания Вика. – Вы сказали, что мошенника своего так и не нашли. Ну, полиция не нашла, а вы тоже забили. И так он и гуляет на свободе. Вот это мне не нравится. Как-то несправедливо получилось.

– Справедливость – это социальный конструкт, – хмыкнул Даня. – Её ведь на самом деле нет в природе. Это мы только так говорим, что, мол, за то или иное преступление справедливо наказать так-то и сяк-то. А на деле разным поступкам и наказаниям нельзя придать вес, их не измерить…

– Ой, ну что вы тут разводите? Вы же понимаете, о чём я. Вы взялись искать, а потом бросили. Не стыдно?

Если бы тогда Шарп и Робертсон не заговорили с ним из секретера, он не ехал бы сейчас из офиса «Плеяд». Может, не так это плохо, когда тебя отвлекает от скучного что-то более интересное?

– Вообще-то искать мошенников – работа полиции, – обиделся Даня.

– И если они не справились, то что, всё пучком?

– Ну, я писал в одну контору… думал, там помогут… но мне не ответили.

– Так напишите в другую!

– Да уж времени-то сколько прошло!

Вика снова задумалась, прикусив кончик фенечной нитки. Зубы у неё были очень аккуратные.

– В Питере, кстати, есть одно место… я туда иногда вожу человека, – медленно сказала она. – То есть я, конечно, много кого много куда вожу…

– …И не водите на самом деле…

– Верно, – хихикнула Вика, – не вожу. А место всё-таки есть. Я про эту контору немного читала – мне кажется, там смогут для вас подыскать…

…а за аккуратными зубами – острый язычок.

– Слушайте, – в порыве странного вдохновения перебил Даня, – а вы играете в Firegaze?

Какой бы говорливой ни была Вика, а тут и она сбилась.

– Только казуально.

– Не поймите меня неправильно, я сейчас ни на что не намекаю… и когда я говорю «ни на что не намекаю», я имею в виду, что не намекаю на секс. Так вот: уже вечер, ваш рабочий день наверняка заканчивается. Не хотите зайти ко мне, поужинать и погонять в Firegaze?

Дане нравилась его цифровая жизнь и вполне нравилась цифровая лига. Но сейчас он почему-то неожиданно и остро представил, как весело, должно быть, не только слышать напарника в наушниках, но и видеть его лицо. Шутить вживую и запускать друг в друга контроллером после поражения.

Выпить в конце концов.

Как хорошо это отвлекает от дрелью долбящей по мозгам мысли:

а всё-таки – я правильно поступаю?

Цифровая жизнь позволяет представать таким, каким хочется быть, а не каким слепила тебя природа. Но есть и обратная сторона: слепив себя, никуда уже от этого образа не денешься. Не выдашь случайно свою слабость.

А выдавать слабость – это не всегда плохо.

Иногда, сбиваясь, рушишь свой аргумент и предстаёшь дураком.

А иногда – даёшь кому-то понять, что тебе сейчас… одиноко?

– Вы же понимаете, что звучите как форменный маньяк, правда? – фыркнула Вика – без отторжения, впрочем. – Хоть бы в кафе позвали.

– Не люблю кафе. Но, если хотите… – Даня покрутил головой. – Если хотите, возьмите с собой регистратор, запустите трансляцию. Вот прямо в прямом эфире – как идёте ко мне, что мы делаем. Я не против.

– Чтобы, если вы меня расчлените, меня нашли по записи с видеокамеры. Это же так славно работает! – Смерив его глазами, Вика вздохнула. – Ну не расстраивайтесь. Всё на самом деле проще и печальнее. Вы вот жалуетесь, что все важные документы требуют заверять лично, хотя могли бы по удалёнке, а я, например, могу лишь позавидовать вам и вашей привычке к офисным часам. Мой рабочий день, то есть рабочий вечер, ещё только начинается. И хоть делаю я в этом такси абсолютно ни хрена, выйти тоже не могу – мне за просиживание тут штанов деньги платят. Да и пить мне всё равно нельзя. Сорян. – Она помялась, потом запустила руку за сиденье и вытащила ещё одну цветастую фенечку вроде той, что была приколота к её колену, но готовую. – Вот. Хотите? Аутентичное плетение из Непала, сама сделала. Вообще-то они по две пятьсот идут, но вам отдам так. На удачу.

Жест был милый и тёплый, как и вся Вика, и всё её такси, но Даня, помявшись, всё же мотнул головой:

– Не. Не серчайте и вы. У меня с детства такая примета… как только начинаю закладываться на удачу, она тут же и улетает. Любые талисманы и амулеты работают наоборот. Так что попробую всё-таки отталкиваться от старого доброго рацио. – Вика, кажется, расстроилась, и он поспешил прибавить: – Давайте так: возьму, если мы с вами ещё раз встретимся – и вы к тому времени не передумаете. Идёт?

Она прыснула:

– Вы же понимаете, что таксисты сами выбирают, какой заказ им брать? Так что если мы встретимся снова, то это потому, что я вас выберу?

– Так и прекрасно же. Значит, решать будет не слепая судьба, а вы.

В глазах её просверкнули озорные ис- корки.

– А вы игрок!

– Разве что в Firegaze. Так что, договорились?

– Сами же уже поняли, что да.

Он улыбнулся – и отстранённо подумал, что теперь они, наверное, уже никогда не встретятся.

– А в оставшиеся двадцать минут давайте я вам всё-таки поставлю лекцию… у меня тут, с собой… вы ж ничего не знаете про теломеразную терапию!

– Ну вот. Теперь вы звучите не как маньяк, а как сектант. – Вика снова покосилась на него лукаво, как косятся только на симпатичных, но потом вдруг посерьёзнела: – Ладно, давайте свою лекцию. Но с условием: я вам всё-таки напишу контакты той конторы… ну, где вам с мошенником могут помочь. Не хотите – не звоните. Хотя, по-моему, нехорошо, что вы это дело бросили. Договорились?

– Сами же уже поняли, что да, – не удержался Даня.

Глава 10

Каре

– Ну вы что, думаете, я совсем дурочка? – возмутилась Женя. – Я же вижу, что RNG[9] подкручен. Не может быть так, что вам столько раундов подряд идёт карта, а мне нет. Давайте на бумажных.

– Давайте вечером купим, у метро наверняка продаются, – не сдержал улыбки Тульин. – Но, боюсь, результат вас не обрадует.

Женя хмурилась в смарт. Несколько раз она тянула было к нему палец – но передумывала. Таймер они с Тульиным обычно отключали.

Правила покера Женя знала – да и кто их, собственно, не знает; наверняка они любому попадались в книге или сериале. Но в том и прелесть этой игры, что знать её правила – это то же самое, что знать, как ходят фигуры в шахматах.

Хватит только на то, чтобы профессионал разбил тебя в пух и прах.

Тульин не назвал бы себя профессионалом. Он не читал по покеру специальных книг и не помнил даже, когда в последний раз играл; приложение они с Женей вообще скачали прямо из столовой. Но ему нравился принцип контролируемой случайности, нравился психологический аспект и возможность играть не только с числами, но и с нервами оппонента.

В мире победивших нейросетей это работало и на ботах.

Они, кстати, вовсе не были дураками. Трус не всегда играл консервативно, Балбес – хаотично, а Бывалый – разумно; каждую игру троица жонглировала личностями, выбирая новые модели поведения из пула. Конечно, поиграв подольше, можно было научиться распознавать выпавшие характеры по отдельным чертам, но это ведь так и с людьми, верно?

– Рэйз, – сказала наконец Женя и тапнула соответствующую команду.

– Вы сейчас поднимаете только потому, что мы играем на ненастоящие деньги. Не то чтобы я хотел втянуть школьницу в азартную игру, но попробуйте всё-таки представить…

– А вы мне зубы не заговаривайте, – усмотрела Женя в этой реплике хитрость. – Рэйз!

– Колл, – вздохнул Тульин. – Открываемся?

Женя насупленно промолчала. Тапнула.

Как настоящие монетки, очки зажурчали с её счёта на тульинский.

– Ну я же говорю! – закричала она на всю столовую. – Ну не может такого быть!

Тульин ничего не ответил.

Наверное, он ничего не ответил бы, даже если бы она запустила ему смартом в лицо. Обеденный покер был лучшим, что происходило с ним за день. Его даже от BARDO перестало тошнить.

Даже в прямом смысле.

Наверняка дело в том, что ты просто уже и не помнишь, когда в последний раз играл, а, Тульин?

Наверняка только в этом.

Как-то раз Тульин наткнулся на удивительный канал. Несколько раз в сутки на канале этом появлялись новые видео. Названия их состояли из случайного набора цифр, а в кадре разноцветные прямоугольники наползали друг на друга, образуя нечто вроде мондриановских узоров. Таких видео на канале были десятки.

Кроме них там имелось ещё два: одно в самом начале и ещё одно – где-то через тридцать прямоугольных. На первом секунд двадцать показывали снятый на дешёвенький смарт заоконный пейзаж. Второе длилось три секунды и демонстрировало мешанину пятен и движения, будто смарт уронили. Названия обоих тоже были числовыми.

Таинственный канал обрёл в интернете популярность, и целое сообщество зрителей ломали голову над тем, что же это такое. Шпионская шифровка? Арт-проект? Послание инопланетян? Скрытая реклама? Игра в дополненной реальности, приглашающая себя расшифровать?..

Когда Тульин в последний раз интересовался этой историей, истина так и не была установлена. Каждый поклонник канала находил свой ответ, и все оставались довольны. Одни пугались, думая об инопланетянах и шпионах. Другие находили в этом искусстве красоту. Третьи ломали головы над математическими закономерностями.

В реальности же это наверняка был просто сбой какого-нибудь робота, занятого обработкой неких данных – и по ошибке почему-то выливающего их в сеть в таком вот непривычном виде. Данные эти были небось и вовсе не визуальные, так что оценивать прямоугольники следовало не символически, а, например, как способ закодировать числа. Загадкой оставались два человеческих видео, но, вероятнее всего, это была техническая информация со смарта какого-нибудь подсобного рабочего, систему обслуживающего. Может, ему по технике безопасности полагалось снять локацию, где находится станция, или что-нибудь в таком духе.

С огромной вероятностью во всём этом не было смысла. Никто не задумывал цветные прямоугольники, никто не скрывал образы за наборами цифр.

От чего же тогда получали эстетическое удовольствие те, кто на них смотрел?

Мы живём с детской, нелепой слегка иллюзией, будто смысл произведения находится в нём самом. Спрятан буквально физически: тапни файл с книгой – и вот он, смысл, развернётся на экран; всмотрись в пейзаж на фоне сериала – и увидишь, как он шмыгает за спиной главного актёра; докопайся до гармоник трека – и некая особая духовная гармоника вольётся тебе в сердце.

Да только шутка про тысячу обезьян ведь вовсе не шутка. Машины и алгоритмы легко способны производить контент – качественный, бездумный и мёртвый, пока не озарит его наш взгляд. Ведь именно во взгляде смысл, а не в книге; он не факел, что освещает нам путь, но искра, высекаемая, когда кремень сознания проскакивает по огниву некой информации. Не даром созидать, но даром воспринимать отличаемся мы от роботов.

Любой смысл мы вчитываем – и охотно вчитаем его и в текст, написанный машиной, и в набор прямоугольников, возникших по ошибке.

Но что, если сделать шаг дальше и признать, что это так не только с машинами?

Наши мысли ведь не берутся из пустоты. Любая мысль – это лишь компиляция того, что мы слышали и видели за жизнь, и любая оригинальность – не более чем удачное, несколько неожиданное сочетание паттернов, ухваченных нами в разных источниках и лёгших на опыт.

Или не любая?

Женя была эрудированной и толковой – настолько, что это подчас вызывало оторопь. У неё было мнение по любому вопросу, и пусть подчас эти мнения вызывали улыбку, совсем дурацкими их назвать было нельзя – разве что чуток эксцентричными. Но она явно очень много читала и смотрела, осмысляя всё, с чем сталкивается, с разных сторон.

И это было так интересно, что Тульин невольно ловил себя на вопросе: а это правда её мысли – или цветные прямоугольники?

В самом ли деле она всё это думает – или просто повторяет за кем-то, будь то модный видеоблогер или Фёдор Михайлович Достоевский?

Есть в её словах смысл – или Тульин этот смысл вчитывает?

Не заворожил бы его так же бот, раз в несколько часов собирающий по блогам очередные ценные мнения и компилирующий из них сентенции в Женином духе – про жадные корпорации или нечестную сортировку данных алгоритмами?

Да и как вообще понять, мыслит ли в самом деле ближний твой? Солипсизм по природе своей неопровержим – а всё же опровергнуть его хочется мучительно, ведь нет страшнее ада, чем жить в собственной голове.

Пожалуй, только так развенчать его и можно: убедившись, что Женя всё-таки не вундеркинд. Что она, оказывается, не слишком хорошо считает и легко впадает в ошибку подтверждения, запоминая только те случаи, когда ей пришла неудачная карта. Что она живой, настоящий человек; умеет забавно злиться и от этого, сама не замечая, грызёт ногти.

Боты-компиляторы ногти не грызут.

И важнее этой мысли не было ничего на свете.

– Каре, – гордо продемонстрировала Женя. Это был уже другой день – хотя в колее Тульина все дни сливались в один, бронзовый и обеденный за пластиковым столом.

Каре – это так называется её немодная стрижка, подумал Тульин.

– Неплохо, – выказал уважение он. – Но всё-таки вы не совсем правильно играете. Вы давите до конца, только когда у вас очень дорогая комбинация… а в покере важно иногда блефовать. В этом вся тонкость игры.

– Если вы такой умный, то почему такой бедный? – огрызнулась Женя, а потом вдруг задумалась. – Кстати, а правда. У вас же даже аккаунт на «Мармаре» есть, я видела. Зачем вам аккаунт на «Мармаре», если вы хорошо играете в покер?

– В смысле? – не понял Тульин.

– Зарабатывали бы им.

В бумажных картах RNG тоже оказался возмутительно подкручен против Жени, и они в итоге вернулись к смартам – с ботами было веселее. Женя ни разу не предложила пригласить за стол ещё людей, и Тульин был ей за это благодарен.

Осенняя прохлада уже тянулась по воздуху тонкими нитями, похожими на паутину, а поверх футболок накидывали рубашки – а то и куртки. Женя сменила бирюзовый бодлон на полосатый.

Мысль о том, чтобы сменить ритм жизни – тем более так радикально, зарабатывать покером! – изумила Тульина.

– Не знаю, – честно и растерянно ответил он. – Как-то не приходило в голову.

– Вы б подумали. А то вдруг нас закроют? Я имею в виду BARDO. Вряд ли вы захотите остаться с одной «Мармарой».

– Ну, закрыть могут кого угодно когда угодно. Везде соломки не подстелишь.

– Я не теоретически, – Женя нахмурилась и отложила смарт. – У меня такое чувство, будто… будто что-то скоро поменяется.

– С чего бы?

Вопрос выскочил слишком быстро и слишком громко, но никто на них не обернулся. Из BARDO в столовой сидел только один человек, хрупкая бабушка с крашенными в карамель волосами, остальные уже успели вернуться к работе.

Тульин с Женей в последнее время часто задерживались.

– Мне написал один человек. Помните, я говорила, что все мы легко гуглимся? Ну и вот… он хочет с нашей помощью кого-то отыскать.

Женя хмурилась. Тульину почему-то страшно захотелось протянуть руку и погладить её по макушке. Девчонку её лет в конце концов должны завораживать детективные истории – мне написал один человек, хочет кого-то отыскать, – но она говорила так строго, так неподдельно серьёзно, как умеют только по-юношески ответственные люди.

– Сунага и Гамаева… то есть Юлия Николаевна, предупреждали же о таком, – напомнил Тульин. – Вас не предупреждали? Меня – да.

– И меня да. Потому-то, думаю, этот человек и писал мне, а не им. Может, им уже писал раньше, а они отказали. Либо отказали кому-то другому, так что прошёл слух и о том, что официально BARDO ничьими поисками не занимается, даже и пытаться не стоит.

– И в чём же беда? Откажите ему тоже – да и дело с концом.

– Уже отказала. Но вот что подумала… если он пишет нам, значит, в полиции ему не помогли. Так? Значит, у него всё плохо, он уже готов на отчаянные и всякие непроверенные меры. И, следовательно, продолжит пытаться. А не он – так кто-нибудь другой.

– Ну уж, «отчаянные меры». Вы так говорите, будто мы киллеры.

Тульин рассеянным и привычным жестом потёр висок. Посмотрел на Женю сквозь растопыренные пальцы. Хотел промолчать, но неожиданно у него вырвалось:

– Вы вообще знаете, что такое отчаяние?

Женя моргнула. Вид у неё по-прежнему был серьёзный – и даже слегка обиженный тем, что Тульин сбил её с мысли на какие-то абстракции.

Какая же она всё-таки худенькая. Головастый птенец, вывалившийся из гнезда.

– Эмоция, которую человек испытывает, когда ему кажется, что из некой ситуации нет выхода, – ответила она тем не менее.

– Вот именно. «Когда нет выхода»… у нас есть стереотип, будто в отчаянии люди совершают всякие радикальные, решительные шаги. Из книг, из сериалов. А на самом деле – наоборот. Отчаяние парализует. Отупляет. Не подстёгивает, а мешает действовать – ведь зачем что-то делать, когда выхода… – Тульин увидел, что Женя смотрит на него с недоумением, и сбился. – В общем, я думаю, вы зря переживаете. Отказали этому типу – и ладно.

– Я отказала. Другие отказали. А дальше что? Когда-нибудь шумиха всё равно поднимется! Потому что ну нельзя делать то, что делаем мы, с таким видом, будто ничего не происходит и всё это какой-то невинный эксперимент или обычная обработка данных! Да, законы всегда не поспевают за временем, но – невозможно же в самом деле верить, что если мы будем просто работать по-тихому, то нас и не тронут?

Тульин снова потёр висок.

Наверное, его должны были тревожить Женины слова; даже пугать. Но мысли метались по голове тупыми вспугнутыми голубями, и ни одна не залетала туда, где можно было бы её понять. Он слышал только пустое хлопанье крыльев.

Женя подпёрла кулаком щёку:

– С другой же стороны – все эти вложения, все ресурсы… не верю, что начальство BARDO обо всём этом не позаботилось. Так не бывает. Вряд ли они правда думают, что для безопасности достаточно одного неформального инструктажа работникам и никому ни на что не отвечать. И всё это наводит на очевидный вопрос.

– Как ещё они обезопасились? – поддержал беседу Тульин.

– Чем на самом деле занимается ID BARDO, – припечатала Женя.

Тульин не нашёлся, что ответить, – и лишь отстранённо подумал, что каре – это ещё и такой боевой строй.

Глава 11

Катастеризм

Если бы золотая рыбка предложила Дане бессмертие, он бы, пожалуй, взял деньгами.

Не то чтобы ему не нравилось жить. Но смерть – это что-то такое пыльное, из глубины дальней полки; как ни полезешь за мыслями о ней, непременно вляпаешься пальцами в проблему поближе, требующую немедленного решения.

И денег.

Даже когда ему перевалило за тридцать и тело стало посылать недвусмысленные сигналы о состоянии Датского королевства, он всё равно продолжал думать об этом отдельно. Болезни – это болезни. Их лечат горчичниками и аспирином.

А смерть – это смерть.

Только увидев её в родителях – осознав, что смерть не точка, а череда коротких отрезков, – Даня сумел разглядеть и ответ, очевидный, но невероятный. И всё же без лекций доктора Шарпа – без его объяснений, перекроивших мозг, – он бы не решился.

Мы слишком привыкли верить тем неизбежностям, что скармливают нам в детстве.

Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество.

Смерть неизбежна.

Сейчас очередная лекция доктора Шарпа играла в наушнике, а Даня топтался в вагоне, слоняясь мимо требования не прислоняться. Удержаться на месте ему было трудно, смотреть на маму с папой – ещё труднее. Они сидели в углу вагона, по-воробьиному подобравшись, и вроде бы оба листали смарты; но переплетённые пальцы папиной правой и маминой левой руки были белее обычного, а внимательный наблюдатель заметил бы, что мама смотрит сквозь экран. Перед выездом она долго маялась, ведь на столь важное мероприятие полагалось нарядиться парадно, но в больнице украшения неуместны. В итоге костюм взяла простой и даже не стала краситься, но в волосы приколола большой розовый цветок – симпатичный, но нелепый, из тех что в любую эпоху выглядят анахронизмом.

Цветок этот лет двадцать с лишним назад смастерил ей Даня, когда ему совсем уж нечем было заняться в летнем лагере.

Папа опирался локтем на рюкзак с вещами – настоящий походный рюкзак с их геологических времён; от него до сих пор тянуло мхом и дымом. Он настоял на том, чтобы до вокзала и в переходе нести его самому, и Даня заранее морщился, представляя, как им придётся бороться на выходе: от метро до клиники идти было минут двадцать, и папе, конечно, тяжело нести груз столько времени, но он, конечно, не скажет.

Почему-то во всём происходящем это казалось Дане самым странным: что клиника, в которой продают бессмертие, расположена не в стеклянно-металлическом центре, не в циклопическом сталинском ампире и не на аккуратных подземных этажах современных московских бизнес-комплексов, а где-то на самой окраине.

Ехать было до конечной.

Всё в мире конечно. Так говорит нам религия, наука и здравый смысл. Сзади Большой взрыв, впереди – тепловая смерть Вселенной; даже если мы избежим всех прочих перипетий, рано или поздно движение молекул просто остановится, а вместе с ним остановится любая жизнь. Мы иногда вздыхаем, думая об этом, и лирически рассуждаем о неизбежности, но редко помышляем о бунте.

Звёзды ловят лишь болваны. Разумные, образованные люди знают, что звёзды – это гигантские шары раскалённого газа. Их не положишь в карман.

Зачем тянуть к ним руки.

Всё в мире бесконечно. Так говорит нам религия, наука и здравый смысл. Покуда броуновское движение не остановилось, химические элементы продолжат существовать, сталкиваться и взаимодействовать, образуя бесчисленное множество явлений. Бытие есть нескончаемый процесс, круг замыкается, а всякий труп есть торжество жизни, ибо на нём прорастает трава.

Это мы тоже знаем с детства.

Законы природы невозможно нарушить. Человек не может просто взмахнуть руками и взлететь. Но можно разглядеть за очевидными законами (например, гравитацией) законы неочевидные (подъёмную силу воздуха), приручить их, перекрутить – и сделать то, что казалось абсурдом. Нужны лишь проницательность и смелость.

Жизнь – в том числе жизнь разумная – это лишь одна из форм бытования материи. Но эта форма способна реструктурировать саму себя.

Нужны лишь проницательность и смелость.

Нас с детства учат, что смерть неизбежна. Да, мы можем иезуитстки вывернуть эту мысль: мол, после смерти наши атомы расползутся по вселенной, кусочек моей ноги станет звездой; как говорил Карл Саган, we are star stuff; но будем честны – даже те из нас, кто пускает слезу от патетизма сагановской мысли, понимают, что это лишь фигура речи, риторическое лассо, на секунду захватывающее нашу мысль и перехватывающее дыхание. Метафора. То, что чешуйка моей кожи однажды станет звездой, не имеет никакого отношения ко мне.

Буддисты пытаются решить эту проблему иначе – убеждая себя, что жизнь не имеет ценности и в целом равнозначна смерти. Да, человек способен поверить и в такое. Но в конечном итоге это тоже чепуха. Все мы рождаемся с естественной тягой к жизни. Её отсутствие – это не более чем анестетик, который мы можем с годами в себя вдолбить, чтобы не было так больно и страшно.

Неужто получается, что право христианство с его восхитительно садистским представлением о том, что бытие обречено на страдание и смерть?

Но в мире есть бессмертные существа, и речь не о выдуманных фантастами разумных кристаллах или цифровых интеллектах. Речь о мясе – и мы даже оставим сейчас в стороне всяческих гидр. Но старению не подвержены некоторые виды черепах и морских огурцов. Не умирают медузы, черви и лобстеры. Вернее, конечно, умирают – но не так, как люди: смерть не зашита в них изначально, у них нет внутреннего счётчика, после которого деление клеток останавливается. Лобстеры, к примеру, регулярно обновляют панцирь, а на новый требуются ресурсы. И поскольку рост их ничто не ограничивает, каждый следующий панцирь становится всё больше – однажды лобстер либо перестаёт его менять (и умирает от травм, когда старый изнашивается), либо перетруждается в попытке сформировать новый.

Представьте на секунду лобстеров с технологиями – способных мастерить не панцири, но доспехи. Лобстеров, которых защищают от травм роботы. Лобстеров, достаточно развивших хирургию и медицину, чтобы сдерживать свой бесконечный рост.

Эти лобстеры были бы в самом деле бессмертны. Они не умирали бы естественным путём.

Заверяя себя, что смерть неизбежна, что она зашита во всякую живую тварь, мы врём себе.

Не пора ли перестать?

Даня всё не мог перестать ходить по вагону взад-вперёд – и сам не мог понять, от страха это или от радостного возбуждения.

Впрочем, так ли велика разница.

Мысль о смерти лежала у родителей в глубине дальней полки, и хоть мама с папой теперь частенько совали туда руки, они сами никогда бы не вытащили её, не перетряхнули на свету. Не задумались о том, чтобы выбросить.

Но он не побоялся закатать рукава и перетряхнуть их шкаф, а они – и это важно – не побоялись его помощь принять.

От этой мысли становилось тепло.

Почему жизнь так несправедлива? Почему природа добрее к лобстерам, чем к людям?

По всей видимости, это расплата за тепло.

Как мы уже упоминали в других лекциях, каждое деление клеток физически укорачивает теломеры – кончики хромосом. Фермент теломераза способен их восстанавливать – и успешно делает это у многих животных. Упрощая, можно сказать, что изначальный дизайн живых существ подразумевает, что теломеры будут бесконечно укорачиваться, но организм будет их бесконечно чинить. Так это и происходит, скажем, у вышеупомянутых гидр.

Но почему не у нас? Почему деление клеток упирается в предел Хейфлика?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно задуматься, зачем клетки делятся в принципе. Иногда они делают это для роста, иногда – для размножения, но чаще всего – для простого поддержания жизни. Бактерии, вирусы, радиация, физические травмы и попросту бытование в среде постоянно портят клетки, а поломанное надо заменять. Если слишком много клеток в ткани или органе будут дефективными, те просто откажут и организм сломается.

Умрёт.

При естественной репликации неизбежны мутации – это залог эволюции и многообразия жизни, которое мы наблюдаем. Где-то что-то пошло не так, молекулы неправильно изогнулись или размножились с ошибками – и вот мы получаем клетку-мутанта, которая дальше будет производить таких же мутантов (ведь дочерние клетки – её копии). Сама по себе она не страшна, но рано или поздно в одной из дочерних клеток произойдёт ещё одна мутация, то есть отклонений от эталона станет уже два. Их будет два во всех клетках-внучках. Потом появится третье, четвёртое и так далее.

Когда таких отклонений в культуре клеток накопится много, мы назовём это «малигнизацией».

Это – рак.

Рак исследуют врачи и лечат в больницах, поэтому мы воспринимаем его как болезнь наравне с гриппом или переломом ноги, но это не совсем правильно. От гриппа можно привиться, ногу можно не сломать, а вот рак при достаточно долгой жизни статистически неизбежен. Если позволить клеткам делиться бесконечно, рано или поздно мутации случатся, рано или поздно они накопятся – и однажды их накопится столько, что клетки окончательно потеряют изначальный облик и малигнизируются.

Есть факторы, повышающие вероятность малигнизации. Один из них – это попросту размер тела: очевидно, что чем больше в организме клеток, тем больше происходит делений и тем выше вероятность, что опухоль где-нибудь всё же случится – не в печени, так в желудке; не в костном мозге, так на коже.

Второй фактор – тепло. При высокой температуре молекулы активнее, так что вероятность мутации намного больше. У крупных теплокровных существ выше шансы умереть от рака, чем у небольших и холоднокровных.

Самое время отметить, что все перечисленные выше биологически бессмертные животные: черви, лобстеры, черепахи – холоднокровные.

В природе встречаются разные стратегии взаимодействия с этим печальным фактом. Многие мыши, к примеру, выживают за счёт плодовитости: они размножаются быстро и обильно, как бы ожидая, что их скоро съест хищник. Обычно так и происходит. Но если мы исключим хищников и, к примеру, заведём мышей дома, 90 % из них умрут именно от рака. Мыши никак не защищены от естественного накопления ошибок репликации.

У других животных – в том числе людей – такая защита есть: подавление теломеразы. Фермент присутствует в организме, но он отключён, как если бы нам перещёлкнули тумблер. Поэтому наши клетки не могут делиться вечно, поэтому и мутации не могут копиться вечно. Заработавшемуся человеку иногда нужно выпить снотворное и заставить себя отдохнуть, даже если не хочется; так и предел Хейфлика останавливает деление наших клеток раньше, чем плоть переродится в раковую массу.

Эволюция убивает нас, чтобы мы не умерли.

Напоминает лафонтеновского медведя, разбившего человеку голову камнем, чтобы его сон не потревожила муха. Не правда ли?

На выходе из метро по асфальту ползали мухи, рисуя чёрным по белому инвертированные созвездия. Они почему-то почти не взлетали. Наверное, тут когда-то разлили сладкое.

За станцией «Ленинградская» Москва была зелёной и свежей, совсем не такой, как в центре. Они будто приехали на дачу – забыть обо всех делах и отдохнуть. Как Даня и предвидел, папа и слушать ничего не стал по поводу рюкзака, взвалил вещи на себя, и по щеке его уже ползла струйка пота.

Надо бы как бы невзначай поймать такси, раз уж заказать заранее Даня не догадался.

Пот пробежал по псориазному пятну на папиной щеке. Обычно они не особо бросались в глаза, но к важному мероприятию папа побрился.

Перехватив Данин взгляд, он немедленно завертел в поисках чего-то головой и как бы невзначай поднял ворот ветровки.

– Данечка, послушай, – тихо сказала мама; она не выпускала папину руку, – а ты уверен, что… что нам надо?

– Уверен.

– Но… это же опасно?

– В некотором смысле, – не стал спорить Даня. – Но рак – это… понимаешь, это как бы доппельгангер обычного старения. Рано или поздно тебя убьёт либо одно, либо другое. Только старение остановить никак нельзя, а рак всё-таки можно. То есть гарантий нет, но – это выбор между риском и неизбежностью. Риск лучше, согласись.

– Это всё очень философски, – вздохнула мама. – А мы же… мы же нормально живём. У нас ещё много лет впереди. Может, хотя бы отложим?

Папа слегка морщился всякий раз, когда наступал на левую ногу, но упрямо молчал.

– Ты помнишь, что делала пятнадцать лет назад?

– Пятнадцать? – мама задумалась. – Ты тогда с нами уже не жил… но в экспедиции мы ещё ездили. Машину тогда разбили… дядя Антон ещё был жив.

– Даже в консервативном случае процедура омолодит вас на пятнадцать лет, – перебил Даня. – Дядю Антона не воскресит, но всё остальное? Сможете снова кататься в экспедиции.

– Серьёзно? – охнул папа; потом одёрнул себя: – Да нет, кто нас возьмёт…

– Кто вас не возьмёт! У вас особый случай. Ваш опыт – да на молодые тела? На части разорвут!

По крайней мере, если не откатываться до пубертата, подумал Даня, но вслух не сказал.

– Ну нет, это какая-то фантастика, – пробормотала мама, но взгляд её нырнул куда-то вглубь, а на губах затеплилась задумчивая улыбка.

Интересно, посинеют ли обратно глаза?

– Ладно, Анюта, – воскликнул папа и даже слегка распрямился под рюкзаком. – Даня нас ругал-ругал. За одно ругал, за другое ругал. Надо же проверить, чего он, такой умный, сам вычитал.

Мама послушно кивнула.

Политики хотят, чтобы учёные были послушными, и обычно мы вынуждены подчиняться. Мало кто хочет этого больше, чем президент Соединённых Штатов.

Напомним нашим слушателям-неамериканцам, кто такая Алисия Дэвис, полтора года назад переизбранная на второй срок на этом посту. Начинала она рядовым активистом в организации РЕТА, боровшейся за права животных. РЕТА была организацией неоднозначной, её не раз уличали в лицемерном и жестоком отношении к тем, кого они призваны были защищать; поэтому когда Дэвис возглавила отколовшуюся от РЕТА ААЕ – Association for Animal Equality – это сразу повысило её реноме.

Для социологов не секрет, что в последние полвека уровень эмпатии в странах первого мира стабильно растёт. Растёт и экономическое благосостояние, и интерес к экологическим проблемам. Иными словами, защита животных – вопрос для нашего поколения актуальный.

И крайне политически выгодный. Для всё тех же социологов не секрет и то, что люди принимают решения существенно менее взвешенно и рационально, чем им кажется. Одна яркая эмоция легко перекрывает страницы логических аргументов. Собственно, есть ли пример нагляднее, чем то, что знаменитой «кампании котиков» хватило не только на то, чтобы Дэвис избрали, но и на то, чтобы её переизбрали?

Ещё на первом сроке ей удалось воплотить в жизнь одну из своих стратегических целей: существенно ограничить то, как учёные могут взаимодействовать с «существами второй категории разумности» (дельфинами, слонами, многими приматами, некоторыми попугаями и даже воронами – в общем, большинством животных, способных узнать себя в зеркале).

Нет смысла комментировать то, гуманистично ли это и последовательно ли в стране, до сих пор ведущей активные военные действия. Не будем даже отмечать, что сам корень слова «гуманизм» означает «человек» и не предполагает экстраполяции на другие виды. Зададим лишь вопрос: бредово ли с точки зрения науки частично уравнивать этих животных в правах с людьми? Логика апологетов Дэвис состоит в том, что существо, способное узнать себя в зеркале, в некотором смысле рефлексирует собственное бытие, так что экспериментировать с ним жестоко. Доля правды в этом есть, и интеллектуальные возможности этих животных в самом деле чрезвычайно перспективны.

На полях отметим, что реализовать их потенциал было бы существенно проще, если бы у научного сообщества была возможность таких животных модифицировать.

Но оставим это. Нас волнует лишь влияние Дэвис и её кабинета на судьбу проекта «Плеяды» – увы, печальное.

У разных животных разные стратегии выживания. Мы уже упоминали выше, что у многих холоднокровных теломераза активна – н? о и не у всех теплокровных она подавлена. Собственно, теломераза проявлена у мышей (которые, напомним, обычно умирают именно от рака) и нестабильно проявлена у свиней – другого животного, часто выступающего в роли подопытного. Поэтому, хоть эксперименты с теломеразной терапией на этих видах и способны многому нас научить, неразумно было бы слепо переносить их результаты на людей (и мы сейчас оставляем за скобками ремарку о том, что мышиные теломеры существенно длиннее человеческих и вообще, кажется, работают по иному принципу).

Опытные данные каких видов были бы нам полезнее всего? Приматов: орангутангов и бонобо. Увы, из-за позиции Дэвис корпус работ с приматами ограничен. Мы отчасти опираемся на опыт европейских коллег, отчасти поспешно навёрстываем упущенное сами; но в конечном итоге эта неприятная ситуация – лишь повод вспомнить, что эксперименты на животных никогда не дают полной картины.

У нас есть проницательность, чтобы это понять.

Осталось найти смелость – и самим ввести себе ТА-613.

Найти вход в клинику им удалось не сразу: двери утопали в зелени, раскалывались резной светотенью. Когда Даня с родителями вошли в светлый просторный холл, папа немедленно грохнул рюкзак на пол – с таким гордым видом, будто босса завалил. Впрочем, улыбка сползла с его лица, когда из-за стойки ресепшена спросили:

– Вы к кому?

Стойка была такая высокая, что человек за ней терялся, и казалось, будто грозный голос звенит с самих небес.

– Мы… э… на процедуры, – робко ответил папа и перевёл глаза на Даню. Тот схватился за смарт:

– Теломеразная терапия. К доктору, э-э-э, Оскольскому.

– Вы записаны? – подозрительно спросила стойка.

– Не я. Они. Мои родители.

– Так они пусть и говорят! Детский сад, честное слово. – Стойка протянула руку с аккуратными ногтями. – Направление?

– Вы в каком веке живёте? – возмутился Даня. – Всё у вас на почте!

– Я не с вами разговариваю! Вы вообще посетитель!

– Что у вас тут? – спросил приятный баритон.

Вряд ли это был сам доктор Оскольский – судя по возрасту, просто какой-то лаборант. У него были изумительно фигурные усы и пшеничные волосы – чуть светлее, чем у самого Дани, и не в пример аккуратнее уложенные. Белые кроссовки с мятно-голубыми шнурками идеально сочетались по цвету с халатом.

Мама и папа, мявшиеся в стороне, с надеждой обернулись.

Недоразумение решилось мгновенно. Даня продиктовал номер направления – и вот они уже сидят в полуофисе-полукабинете с тяжёлым деревянным столом у окна и взвивающимся к потолку прозрачным стеллажом, полным каких-то никелированных приспособлений.

При виде них мама едва заметно втянула голову в плечи.

– Если я верно понимаю, переписка велась с вами, – посмотрел на Даню лаборант.

– Да, и я привозил документы. По доверенности, ну и за себя – я же тоже участник программы.

– В будущем. – Он перевёл глаза на родителей. – Вы изучили материалы?

Те замялись – хотя всё они, конечно, читали и не раз.

– Там всё больше теория, – неловко ответила мама, – а мы в этом деле доверяем Даньке. Ой, то есть…

– Но инструкции мы прочитали. Всё взяли – от носков до смартов! – перебил папа.

– С носками-то трудностей как раз не будет, – лаборант сел за свой роскошный стол и воткнул клавиатуру. – Важно, чтобы вы понимали суть происходящего, так что я повторю. Активатор теломеразы – химическое вещество с непримечательным названием ТА-613, это уже четвёртое поколение подобных средств. Поставляется в таблетках, то есть процедура крайне лёгкая – ни операций, ни даже уколов. Мы надеемся, что в будущем принимать ТА-613 или его аналоги можно будет не просто амбулаторно, а дома, купив в аптеке. Тем не менее вас всё равно госпитализируют – чтобы пристально следить за состоянием. Активированную теломеразу можно снова подавить, но это происходит не мгновенно, да и нет уверенности, что этот тумблер, – использовал он термин доктора Шарпа, – полезно дёргать взад-вперёд, особенно у пациентов в возрасте. Мы предпочтём очень внимательный мониторинг. Который, скажу прямо, тоже будет испытанием для организма – одних анализов там сдавать немало, да и полежать в клинике придётся как минимум несколько месяцев. – Он развернул смарт, предлагая маме с папой подтвердить что-то отпечатками пальцев. – Таков уж ваш вклад в современную медицину.

Папа мазнул пальцем по экрану не глядя. Мама прокрутила текст наверх, свела брови читая, прищурилась, чуть пригнулась к смарту, ещё раз свайпнула, но через пару секунд покраснела и тоже приложила палец.

Даню ничего подписывать не попросили.

– Нужно понимать, что хоть в последние годы исследования рака шагнули вперёд, он по-прежнему остаётся очень серьёзной проблемой. – Лаборант говорил и одновременно набирал что-то на клавиатуре. – Беда в том, что раковые клетки – это клетки вашего же организма. Поэтому иммунитет их не замечает, поэтому и нам сложно их заметить. Не заберёшься же в каждую клетку! Я говорю вам об этом открыто. Тем не менее вся наша предварительная работа показывала блестящие результаты.

Папа как-то неловко потёр щёку и покосился на Даню. Вздохнул. Заговорить не решился.

Пришлось самому:

– То есть волноваться не о чем?

Лаборант наморщил фигурные усы:

– В медицине всегда есть о чём волноваться, и если кто-нибудь попытается убедить вас в обратном, это аферист и шарлатан. – Ухом Даня почувствовал, как папа неловко заёрзал на стуле. – Человеческое тело – слишком сложная конструкция. Оно может подвести любого, и гарантий нет. Но здесь, в «Плеядах», за вашими родителями будут очень внимательно следить, и в реальности куда вероятнее, что мы отыщем у них какую-нибудь болячку, которую в большом мире все пропустили бы.

Обращался он к Дане, будто это Даня – родитель, приведший детей на приём к терапевту, а те знай себе пускают слюни и возят пальцами по стеклу. Косые солнечные лучи, белые халаты, блестящий никель – всё это для них симпатичные игрушки, но стоит пригрозить, что сейчас начнутся уколы, как дети надуются, забьются в угол и наотрез откажутся выходить.

Но потом ты протянешь к ним руку – и они доверчиво за неё ухватятся, подставят палец под иглу и вытерпят боль за обещанную шоколадку.

Родители – это ведь те же дети, только хуже. Дети тоже ничего не смыслят в том узеньком проблеске времени, что называется «современностью», они тоже беззащитны, их тоже надо оберегать. Но с детьми хотя бы греешь себя мыслью, что чему-то их научишь, что-то передашь, что где-то там, впереди, их ждёт будущее – огромное и причудливое, как Кунсткамера.

А у родителей впереди только старость и смерть, на которые ты обязан будешь смотреть.

Лучше белые халаты. Лучше блестящий никель.

Блестящая возможность скататься в экспедицию с ними вместе – на равных.

– Нужно ещё подписать вот это, – снова протянул смарт лаборант. Папа снова тапнул не глядя, но мама вдруг поджала губы:

– Что это?

– Трудовой договор. Фиктивный, разумеется.

– Что?.. – растерялась мама. Лаборант настойчиво качнул смартом в её сторону:

– Вас не предупредили? К сожалению, мы не имеем права проводить исследования на случайных людях – только на сотрудниках «Плеяд». Поэтому формально мы трудоустроим вас стажёрами. Не волнуйтесь, это никак не повлияет на реальность – договор составлен так, что там даже ваши обязанности не описаны.

Мамин палец нерешительно завис над смартом.

– В мире сейчас существуют два кодекса медицинской этики: Хельсинская декларация и GCP, Good Clinical Practices, – в голосе лаборанта не было нетерпения, но что-то чуть позвякивало, как перетянутая струна. – В большинстве стран мира принята первая, но и США, и Россия, к сожалению для нас, работают по второй. GCP раньше был кодексом более мягким, но в последние годы, наоборот, стал консервативнее. По нему рискованные медицинские эксперименты на случайных людях допустимы, только если пациент болен неизлечимой или критически тяжёлой болезнью. Как вы понимаете, на теломеразную терапию это не распространяется, ведь естественное старение клеток медицина болезнью упрямо не признаёт. Хотя с эволюционной точки зрения это тот же рак… в общем, нужно вас оформить, – он почти коснулся смартом маминого пальца. – Прошу.

Мама отдёрнула руку.

– Это же… не совсем честно получается, – сказала она.

– Мам, не надо, а? – Дане стало неудобно на стуле. – Просто формальность, ну.

Она не ответила, перевела взгляд на папу. Тот пожал плечами.

«Если общество позволит ставить такие эксперименты даже исключительно над сотрудниками вашей лаборатории, что помешает вам завтра нанять стажёрами десяток студентов?» – вопрошал благочинный Питер Робертсон, похожий на католического пастора, и доктор Шарп возмущённо сверкал глазами в ответ. Он экспериментатор и идеалист, да ещё и американец.

Он наверняка просто не знает, как всё это делают сотрудники его лаборатории в Москве.

Цель проекта «Плеяды» – достигнуть катастеризма.

– Ну ты что, одного папу бросишь? – нетерпеливо рявкнул Даня, и мама виновато поставила подпись.

Они толком не попрощались. В офис вошли несколько санитаров, и вокруг мамы с папой свился водоворот – белых халатов, блестящего никеля; да и посещения будут доступны почти всегда.

Когда Даня встал, он на мгновение увидел в стеллаже с инструментами маму – с синими июльскими глазами – и папу – с копной рыжеватых волос. У них не было ни морщин, ни пятен на лице, они стояли прямо, и папа лёгким взмахом закидывал на плечо рюкзак. Отражаться рядом с ними было очень странно.

А если ещё один курс терапии, они с Даней совсем сравняются?

– Не уходите, – сказал лаборант. – Вам тоже нужно будет подписать документы. Но это с секретарём, я займусь пациентами.

– Я бы всё-таки хотел лично познакомиться с доктором.

Усы лаборанта довольно закруглились.

– Я и есть доктор Оскольский. Что, молодо выгляжу? – Он рассмеялся. – Подождите немного, к вам придут. – И пружинисто повлёк маму с папой из кабинета. Те посеменили было за ним, но у дверей папа вдруг встрепенулся:

– Данька, а ты перекрыл у нас воду? Не забыл?

– Папа, – ласково ответил Даня, – ты не на Северный полюс отправляешься.

За дверью доктор Оскольский нетерпеливо пощёлкал пальцами, и мама с папой ушли.

Неудивительно, что Даня принял специалиста за лаборанта. Если вдуматься, он не особо и молодо выглядел: усы и очки прекрасно скрывают возраст. Ему могло быть и двадцать пять, и сорок пять. Не приглядывался толком, пошёл за стереотипом – что серьёзные врачи не носят мятных шнурков. Поделом ему.

И всё же когда Даня обернулся к своему отражению в стеллаже, тени мамы и папы всё ещё стояли там, и стоял неожиданно молодой доктор Оскольский, и сам он тоже стоял – и пару секунд не мог вспомнить, откуда именно знает, что вот этот человек в отражении – это именно он сам, а не кто-то другой.

Глава 12

Гипотезы

– Ничего себе у вас рейтинг доверия кислый, – склонилась над смартом Женя.

– «Кислый»?

– Плохой. Даже не жёлтый, оранжевый. Вы бы осторожнее с этим.

– А то что? – спросил Тульин.

– Ну. «Мармара» продаёт ваши данные компаниям – с соответствующей пометкой. Маленькие за этим следить не могут, а у больших попадёте в чёрный список. Перестанут предлагать вам скидки, акции всякие…

– Переживу.

– …перестанут предлагать ваши посты в соцсетях в «пропущенном»…

– Это-то почему?

– У «Мармары» контракт с анаграмом. Вы не знали? Открытая же информация.

Тульин не ответил.

Перед глазами его трое парней в толстовках агрессивно толкали друг друга в плечи. Это очень напоминало начало драки – он бы и сам так решил, если бы не видел недавнего мема про руферов, якобы пытавшихся сталкивать друг друга с крыш. Почему это смешно, он уже упустил. Суть в том, что тут не только машина – тут и на секунду отставший от времени человек не уловил бы иронию.

Но он уловил. Перед ним была не драка, а шутка.

Если бы сейчас с него сорвали капюшон и спросили, откуда он про этот мем узнал, Тульин бы растерялся. Ему казалось, что он бросил читать ленту и заглядывает только на «Мармару», да и то по привычке. В мире не было ничего, о чём стоило бы знать. И всё-таки каким-то образом в его жизнь пробирался новостной монтаж…

Он, наверное, и сам не замечал, как его читает.

Капюшон привычно гудел, вибрировал и холодил затылок, приятно расслабляя. За работой в BARDO легко было впасть в тихий, дымный транс, раствориться в жужжании капюшона и негромкой фоновой музыке, оставив жить лишь тот небольшой участок зрительной коры, что работал.

Не того ли ты хотел?

Смарт валялся на полу – выскользнул, видимо, из руки, когда Тульин нырнул в работу. Женя по-турецки сидела рядом: что бы Гамаева ни говорила о равенстве, подросткам в BARDO многое спускали, а на отлынивание их закрывали глаза.

Рваным, импульсивным движением Тульин схватил смарт, поднёс к глазам, сфокусировался. Между крыльями деревянной птицы на обоях по-прежнему висела иконка анаграма. Он тапнул.

– Читать и писать нельзя, – напомнила Женя. – Сперва снимите капюшон.

– Да нет… – Тульин снова уронил руку. – Не надо.

– Я могу вам зачитать!

– Мало вам залезть в мой аккаунт на «Мармаре»?

Женя немедленно скрестила руки на груди:

– Кто ж виноват, что у вас смарт отпечаток не снимает? Сами за данными не следите.

– Да… я отключил.

В самом деле ведь. Отключил. Не хотел больше ничего подтверждать отпечатками.

Как безалаберно.

– Мудрое, кстати, решение, – неожиданно одобрила Женя, – сейчас многие так делают. Я просто не хочу, чтобы папа залез, а то бы тоже… хотя глупости, конечно. – Она завозилась, полезла в карман джинсов за собственным смартом. – Безопасность важнее.

Трое парней в толстовках перед глазами Тульина продолжали и продолжали друг друга толкать, будто перекидывали мячик. И не надоедает же им. Или видео заело?

Он не нажимал кнопок, никак сознательно не маркировал, что распознал происходящее; это всегда считывалось автоматически. И в последнее время ему всё лучше удавалось разделять серый поток на отдельные сюжеты, ухватывать их даже сознанием. Но редко какие из них длились дольше пары секунд. Многие сцены занимали и вовсе меньше секунды. А эта всё играла и играла.

– Отключить защиту смарта – это безопасность? – не удержался от иронии Тульин.

– А то. Если смарт закрыт по отпечатку, значит, только вы имели к нему доступ. Значит, любая активность с него – ваша активность. Любая подхваченная малварь, шпионская программа, нода пиратской сети? Ваша вина. А если защиты нет, то и залезть мог кто угодно. Очень удобно. – Женя тапала пальцами по своему смарту. – Вы вообще задумывались, как это парадоксально? С приватностью и публичностью. Вроде бы безопасной считается приватность, верно? Личные данные – ценность, их надо оберегать, всё такое. А с другой стороны, залог безопасности – именно в публичности. Если код закрытый, неизвестно, что он делает, так что верить можно только открытому. – Она вдруг совершенно по-детски вздохнула. – Чёрт знает, как с этим правильно поступать и где качать за приватность, а где – за публичность.

И сама же надулась.

За всё это время акне у неё на щеках никуда не делось – кажется, она не лечила его и не пыталась скрыть. Её что, совсем это не смущало? Неужели современные школьники за такое не травят?

Травят ли они за страсть к теориям заговора?

Она действительно чокнутая – или, наоборот, типичный представитель нынешней молодёжи?

У неё на значке герой или злодей?

Неужели ей правда нравится Тульин?

Три парня продолжали друг друга толкать, но непохоже было, что видео заело. Если бы заело, предположил Тульин, он почувствовал бы нечто неестественное, навязчивость и механистичность движений – а этого не было.

Или на самом деле было? Мы часто не видим того, что у нас прямо перед глазами.

– Зря вы так переживаете, – сказал он, не увидев, но скорее почувствовав, что Женя всё ещё напряжённо размышляет о судьбе своего смарта. – Вы же не хакер и не международный преступник. Вряд ли вам стоит сильно волноваться о том, что кто-то использует ваши данные против вас.

Он полулежал на кресле-мешке, нагнув кронштейн с капюшоном пониже, так что Женя сидела совсем рядом.

Она привычно ухватилась за провокационную в своём конформизме реплику:

– Во-первых, откуда вы знаете, преступник я или нет! Проверяли, что ли? А во-вторых, вы как из двадцатого века приехали. Я сама могу и не догадываться, что кто-нибудь сделал меня хакером, международным преступником или мошенником. Угнать для своих тёмных дел технику обывателя – это же святое. И ладно ещё, когда пользуются чужой техникой… – Женя заговорщически пригнулась ближе. – А если телом? Разумом? В мире же много манипуляций. Да чего далеко ходить – взять то же наше BARDO. Вот серьёзно, вы же не думаете, что мы здесь в самом деле распознаём данные с видеокамер?

На мгновение Тульину показалось, что три парня в толстовках перестали толкаться и синхронно обернулись в кадр.

– Да, я помню, вы об этом уже говорили… «чем на самом деле занимается BARDO», что-то в таком духе, да?

– Говорила. А вы не поддержали беседу.

Тульин развёл руками, едва не задев Женю. Она сочла его молчание приглашением к дальнейшей беседе.

Как обычно.

– Ну серьёзно. Кто в наши дни станет распознавать видео человеческими мозгами? Для всего этого давно уже есть софт.

– Он хуже людей.

– Настолько, чтобы платить нам всем зарплаты, сравнимые с репетиторскими? Это копейки, конечно, но всё равно. Пф-ф-ф.

Три парня в толстовках вернулись к своему занятию, но что-то в них будто бы изменилось.

– Не понимаю, к чему вы клоните.

– Только не говорите, что никогда об этом не думали. Что вся эта история с распознаванием видео – только предлог, а на самом деле нас используют с совершенно иными целями.

Мы часто не видим того, что у нас прямо перед глазами.

Четверорукие, насекомоподобные, парни теребили друг друга за плечи в странном движении, похожем на танец, и это никак не могло быть настоящей видеозаписью.

Тульин сел. Капюшон никак не крепился к голове – чтобы оборвать связь, достаточно было просто выпрямиться.

В полумраке актового зала, туповатые на вид, вялые и ленивые сидели остальные работники ID BARDO, и лишь один потрёпанного вида мужчина в углу шёл по беговой дорожке. Даже если бы слова их не скрадывала успокаивающая музыка, вряд ли Женю бы кто-нибудь ещё услышал.

Второе зрение отключилось мгновенно. Тульина всегда изумляло, что полупрозрачные видения, похожие на дым от сигарет, часто являлись дома или в такси, но когда он снимал капюшон, в глазах даже не темнело.

Впрочем, в такси он давно уже не ездил.

– Вы это серьёзно? Про BARDO?

– Абсолютно. Пусть даже вы правы – пусть все машинные алгоритмы, способные распознавать выражения лиц, язык тела и прочие социальные сигналы, работают в сто раз хуже людей. Ну так дешевле они в сто тысяч! Всё это предприятие очевидно невыгодно! – Она откинулась, опираясь на руки, и уставилась в потолок. – Да, меня Сунага тоже инструктировал. Что это, мол, экспериментальное всё, а они ищут способы найти людям хоть какое-то полезное применение в машинном мире будущего. Ну да, щас! Какой кретин будет сегодня инвестировать в людей?

– Может, администрация BARDO считает иначе. Может, они в нас верят.

– Ага, конечно, – закатила глаза Женя. – А скандальные новости в СМИ печатают, потому что у колумнистов правда необычное мнение, а не потому что хейт читателей в адрес откровенной чуши приносит больше кликов – а значит, и больше денег. Кому из нас шестнадцать, мне или вам?

Тульину стало не по себе. Он снова невольно увидел себя в зеркальном шкафу – как ни садись, вечно этот шкаф глаза мозолил, – и тут же отвернулся.

– И есть же ещё и человеческий фактор, – продолжила Женя. – Ну, как в покере. По меркам других компаний BARDO совсем не пытается прикрыться от людей, которые захотят с нашей помощью кого-нибудь найти. Ну, как будто мы сыщики. Да, конечно, нам дали инструкцию не отвечать на такие просьбы – но это только на словах, а на деле… наши имена вообще на сайте есть! Зачем вешать имена сотрудников на сайт, если только не хочешь, чтобы на них кто-нибудь вышел? А? Психология! – Женя гордо воздела палец. – И из этого я делаю очевидный вывод: вся история с распознаванием видео – прикрытие для отвода глаз. Потому и зацепки оставлены. Чтоб если накрыли, то докапывались до легенды. А настоящее занятие BARDO осталось в тайне.

– И какое же занятие у BARDO настоящее? – странным голосом спросит Тульин.

Женя смутилась:

– Об этом у меня есть только гипотезы.

А может, она эти прыщи каждый день поливает лосьонами – а всё без толку.

Может, и взъерошенной вечно ходит потому лишь, что некому её расчесать. Тульин ведь ничего не знал о Жениной семье.

Современные подростки такие самостоятельные, что в них часто мелькает что-то сиротское.

– Вот, например, такая гипотеза, – продолжала щебетать Женя. – На самом деле нас уже используют для полицейского сыска – поэтому и не разрешают брать дополнительные заказы со стороны. Нам говорили, что мы анализируем анонимные данные. А если нет? Если наши реакции позволяют собирать данные личные? Что, если, распознавая людей, мы помогаем отслеживать, кто куда ходил и что делал, выстраивать маршруты следования и выделять деятельность конкретных людей? Или, например, групп? Вдруг мы помогаем кому-то установить… ну скажем… чем занимались в июне люди с синдромом Аспергера в Кировском районе города Санкт-Петербурга!

Женя слегка раскраснелась и смотрела торжествующе.

– При всём уважении к вашим современным взглядам, – подавил смешок Тульин, – это звучит не так страшно, как вам, видимо, кажется. Данные открытые. Их анализом занимаемся не только мы.

– Это если мы помогаем полиции! Или хотя бы рекламщикам! А мы разве знаем, на кого вообще работаем?

– Директора BARDO зовут Юлия Николаевна Гамаева.

– Да, и я пыталась её прогуглить – она какая-то мутная. Ни родителей, ни диплома о высшем образовании, работа в каких-то некоммерческих организациях… зуб даю, не та, за кого себя выдаёт. – Женя придвинулась совсем близко. – А представьте, что вы, например, помогли каким-нибудь бандитам отследить должника. Или сталкеру – жертву, которую он преследует. Это очень даже вероятно, ведь если нас используют вслепую, то вряд ли эти данные передают полиции. Полицию бы скрывать не стали.

«Вслепую», – мысленно хмыкнул Тульин.

– Если вы узнаете, что из-за вас какой-нибудь хмырь выловил и изнасиловал жертву, вы сможете спать спокойно? Что коллектор переломал должнику ноги? Даже если вы не специально так сделали – всё равно могли поинтересоваться, чем именно тут занимаетесь, а не поинтересовались! Если выяснится, что мы помогали каким-нибудь говнюкам, вы всё равно будете спать спокойно? С чистой совестью?

– Любое действие порочно, – ответил Тульин. – Ведь на самом деле мы не управляем этим миром – у чего угодно могут быть дурные последствия. Даже у самых благих и продуманных поступков. Хоть бы и по случайности. Поэтому, если хочешь сохранить совесть чистой, лучше не делать вообще ничего. С точки зрения спасения души бездействие всегда лучше действия, потому что, даже если бездействие приведёт к трагедии, оно хотя бы не пятнает твои руки. Ты хотя бы не участвовал в этом активно. А раз я вообще хоть что-то в жизни делаю – дышу, говорю, – значит, я уже мог оступиться. Кто вышел из комнаты, тот совершил ошибку.

Женя посмотрела на него исподлобья.

– Вечно вы надо мной стебётесь.

– Я? Стебусь? – изумился Тульин.

– Ну да. Я вам о серьёзном, а у вас опять какая-то философия. Как тогда с отчаянием.

Философия тоже бывает серьёзной, хотел ответить Тульин. И отчаяние.

Хотел ответить, но не стал – ведь тогда пришлось бы, наверное, объясняться, почему его так прорвало. А Женя, к счастью, на таких мелочах не застревала: закатив глаза и фыркнув, она выдохнула и продолжила:

– На самом деле я в эту гипотезу не верю – ну, в смысле, что мы здесь ищем людей для каких-нибудь сталкеров или мафии, – она жестом предложила им встать и размяться; Тульин кое-как вскарабкался на ватные ноги. – Потому что психологическая логика тогда не работает – ну, про которую я раньше говорила. Если анализ данных – это прикрытие, то на самом деле цель BARDO должна быть вообще другая.

Тульин споткнулся и едва не грохнулся об пол. Ноги в самом деле затекли.

Женя инстинктивно его подхватила – попыталась. Руки у неё были совсем слабые; слабее, чем полагается шестнадцатилетнему подростку, даже девочке.

Девочка явно сутками напролёт сидит в интернете, варит в голове всяческие гипотезы об устройстве мира и даже не пишет об этом в блог.

А ведь она же ещё и веганка. Они ни разу об этом не говорили, но достаточно обедов просидели за одним столиком, чтобы Тульин заметил.

Он потёр висок.

Убедившись, что собеседник жив и способен слушать, Женя вернулась к важному:

– Что, если эти данные в нас не вливают, а наоборот? Если с нас собирают какую-то информацию?

– Например?

– Не знаю, – вздохнула она. – Какую угодно. В этом я, если честно, не разбираюсь…

– Да ну? – поднял брови Тульин. – Вы – и в чём-то не разбираетесь?

Женя фыркнула.

– Вы такой ироничный, небось и блог ведёте.

Тульин понятия не имел, какая связь между иронией и блогами, и решил, что спрашивать – значит выдать в себе совсем уж старика. Наверное, это была какая-нибудь цитата.

– А данные собирать могут любые, – как обычно, немедленно забыла обиду Женя. – Не знаю. Биометрию. Я, например, заметила, что видео смонтированы – вы заметили? Это не всегда просто записи с камер, там есть всякие штуковины – графика или я не знаю, я не присмотрелась, но то, чего точно не было в реальности…

Трое в толстовках продолжали стоять и молча смотреть в камеру. Они больше не толкались. У каждого из них были четыре руки.

Тульин кивнул.

– Чёрт его знает, как и зачем это делают. Может, на самом деле цель – собрать наши реакции на какие-нибудь специфические раздражители. А дальше… ну вот представьте. Кто-то выкупает ваши данные с «Мармары». Это, получается, содержательная часть вас – всё, что есть у вас в голове, вкусы, интересы, воспоминания. Потом к этому прибавляет биометрию: ну там частоту пульса, дыхание, как расширяются зрачки, как именно мозг реагирует на те или иные сигналы… и вуаля – ваша копия готова! Не полная, конечно, но такой как бы информационный клон. По биометрии можно понять, например, эмоциональную модель человека… наверняка можно…

– Но нам же вживляли эти штуки только куда-то там… в зрительный отдел мозга, – напомнил Тульин.

– А вы откуда знаете, что нам куда вживляли? Вообще-то от нас не скрывали, что наши реакции собирают. Значит, не только в зрительный.

Тульину никогда не приходило в голову это противоречие.

– Но зачем? В смысле – зачем собирать биометрию?

– А вы подумайте. Копия вас – только без тела, так что не стареет и не умирает. Вряд ли совсем полноценная, в это я не верю… но всё-таки более-менее похожая. И нет, я не про цифровое бессмертие! Это как раз ерунда, копия всё-таки далека от оригинала. Полностью она вас заменить не может. Но… а вот если бы вы внезапно умерли или сошли с ума, как думаете, ваши родственники купили бы такого бота? Очень похожего? Ну хотя бы на память, в знак уважения и всё такое? Как такой красивый способ сохранить от вас всё, что можно сохранить?

Тульин не стал отвечать.

– А третья гипотеза – самая интересная. Потому что наименее пассивная.

Они вышли в рекреацию и теперь бродили взад-вперёд между кулером и старомодным раздатчиком снэков. Размять ноги было хорошо.

– Мы с вами, – бесстыже приписала Тульину свои рассуждения Женя, – всё думаем о данных. То есть о том, что от нас пытаются получить некую информацию. А что, если всё вообще наоборот? Если цель не в том, чтобы что-то узнать, а в том, чтобы добиться от нас каких-нибудь действий? Что, если нам пытаются что-то внушить? На что-то запрограммировать?

– Угу, – хмыкнул Тульин, – двадцать пятым кадром.

– Чем?

– Выражение такое… давно, ещё до смартов и даже до компьютеров, люди верили, что… а, не важно.

Женя просунула пальцы в жалюзи, и рекреацию рассекла солнечная сабля. Девочка и сама поморщилась.

– Я так понимаю, это была выдумка? Ну, с двадцать пятым кадром? Но это же не важно и вообще не аргумент. Если когда-то подобное не работало, кто сказал, что не сработает сейчас? В попытках полететь люди сперва привязывали к рукам ветки и пытались быстро махать, а потом придумали альтернативу. Вы вдумайтесь – через ваш мозг регулярно протекает вон сколько информации… уйма. Ещё и каким-то странным способом, не прямо, а скрытно как-то, вы же не совсем на неё смотрите. Это же не может вас не менять! Но вот как? Вы ведь и сами не заметите, а…

– Хватит, – сказал Тульин.

– А?

Хватит.

– Вы строите замысловатые теории, но ещё немного в таком духе – и я начну подозревать, что вы правда в них верите. А ничто так не портит красивую конспирологию, как конспиролог без чувства юмора.

– Это не теории. Это гипотезы, – с достоинством ответила Женя.

– Давайте лучше в покер, а? Раз уж всё равно отвлеклись.

Женя посмотрела на него очень внимательно, с птичьим каким-то любопытством; полоска жалюзи сухо щёлкнула по пальцам. Медленно кивнула.

– Кстати, а где вы научились так играть?

Вопрос почему-то показался Тульину очень странным. Он открыл было рот —

– но его прервали.

В рекреацию вошёл человек, которого Тульин никогда прежде не видел в BARDO. Он был средних лет, рус и небрит. Особенно же сильно бросалась в глаза его усталость: подобные мешки под глазами бывают только после долгих недель не то разъездов, не то внезапных телефонных звонков.

Либо менеджер, выпускающий ответственный проект, либо человек с бедой.

– Как вы сюда… – хмуро начал Тульин, но незнакомец даже не повернул к нему лицо.

– Змееносец! – кинулся он вместо этого к Жене. – Это же вы – Змееносец? Я вам писал…

Женя покраснела до кончиков ушей. Увидев в этом подтверждение, что он не ошибся, мужчина немного сбавил пыл:

– Я вам писал. Да, я помню, что вы ответили! Но не мог рассказать все детали. Не имею права, по крайней мере в мессенджере… дайте я изложу вам устно – уверен, тогда вы поймёте…

– Не поймёт. А вот я – пойму. Так что лучше изложите мне, – произнёс у него из-за спины голос, не лишённый ироничных ноток. Это, разумеется, была Гамаева.

Она любит приходить, когда её не ждали.

Мужчина обернулся – и по каким-то признакам, которых сам Тульин никогда бы не сумел уловить, безошибочно узнал в Гамаевой начальника. Протянул ей ладонь (Жене не протягивал). Гамаева бесстрастно пожала руку и перевела взгляд.

И Тульин догадался, что шла она за ним.

Глава 13

Кровотечение

Мама умерла первой – всего через полтора месяца. Всё произошло так быстро, что она даже не успела помучиться. В конце концов, как объяснял Дане доктор Оскольский, львиная доля страданий онкологических пациентов приходится не на сами опухоли, а на побочные эффекты от них – анемию, дисфункцию органов, издевательство химиотерапией, воспаления из-за введённых антител.

Маму же даже не лечили толком: вспыхнувшая у неё опухоль желудка была «холодной». Это, как объяснил Оскольский, особый тип опухолей: они не выделяют антигенов, поэтому иммунная система организма их до последнего не замечает. Поэтому и холодная – не воспаляется.

Никак себя не проявляет до полного отказа органа.

А когда спохватились, метастазов было уже столько, что пожилой организм и не мог справиться.

Папа держался дольше, но когда маму перевели из его палаты, что-то сломалось и в нём. Подобное случается у пожилых людей, даже если те полностью здоровы, объяснял Оскольский. Ну, насколько пожилые люди вообще бывают здоровы. Психосоматика что-то выворачивает так капитально, что организм просто гаснет.

Впрочем, у папы тоже нашли опухоли: в лёгких, печени и, возможно, в мозгу. Чтобы оценить последнюю, требовалось разрешение от Дани на вскрытие.

Его ведь даже не предупредили специально, не вызвали звонком – он приехал в гости к родителям как обычно, раз в две недели, с апельсинами и флешкой сериалов, хотя здесь у пациентов был, конечно, интернет, но приятнее же смотреть то, что насоветовал тебе любимый сын. А потом этот бесформенный мешок апельсинов лежал на чересчур солидном для медицинского офиса столе, ведь не на пол же его ставить, а на спинку стула Даня повесить не догадался.

И Оскольский объяснял, серьёзно подкручивал ус и объяснял, что сама по себе теломеразная терапия не могла вызвать такие результаты – только ускорить и без того шедшие в организме процессы, понимаете? Вам же объясняли, как это работает? Теломераза – катализатор, но не причина. Нехорошие процессы уже происходили. Они вышли бы на поверхность – так или иначе. Просто вышли так.

И, к сожалению, эти печальные результаты не отменяют нашего с вами контракта – к которому мы вернёмся через пятнадцать-двадцать лет. Не волнуйтесь, к тому времени багаж наших знаний пополнится очень существенно.

Даня чуть не расхохотался тогда – такой абсурдной показалась ему мысль, что он может об этом волноваться, что он вообще о чём-то может волноваться. Что он может переживать или плакать, что ему нужно сочувствие – когда на деле лицо растягивает непреодолимой, идиотской, мучительной улыбкой.

В животе у него, как изжога, припекал красный стыд.

Ты же сам всё понимал, правда?

«Организм – штука сложная, в нём всё взаимосвязано…» – «Мам, ты же образованный человек!» Не бывает же в мире спасения от всех болезней и бед. Ты так ругал их за то, что они ведутся на аферистов, на непроверенные данные. Хватаются за слишком невероятные, слишком хорошие предложения, чудо-таблетки и магические стимуляторы, способные разом вылечить все проблемы.

А ты?

Что сделал ты?

В хосписе под Питером до сих пор жива была мамина мама – как ты ей об этом расскажешь? Как объяснишь, почему защищавший «Одравит» академик Карпов – шулер и аферист, а американскому доктору Грегу Шарпу ты поверил?

Тебя убедило длинное умное слово «теломераза»? Что же тогда не «дефенестрация»?

Он зачем-то нелепо, бессмысленно, с хамским надрывом потребовал с Шарпом личной встречи. С нотой не то раздражения, не то жалости Оскольский ответил, что Шарпа в московском офисе нет и в ближайшие полгода приезжать он не намеревается.

Разумеется.

«Но как же… всё это эссе про Плеяд, про катастеризм…»

А эссе вообще писал какой-то случайный копирайтер с биржи фрилансеров. Вы же понимаете, что любую деятельность нужно продвигать, позиционировать. Нет, мы нигде не соврали. Вы же сами произносили слово «риск» – вы что, не знаете, что оно значит?

Наверное, доктор Грег Шарп всё же не был ни мошенником, ни аферистом – разве что популистом, чрезмерным радикалом. Верил в свою миссию и поэтому решил перешагнуть через три ступеньки клинических правил, через запреты исследований на людях, через сомнительные и тревожные факторы из чужих исследований.

Ему и самому ведь было уже к пятидесяти.

Может, он просто боялся умереть.

Может, можно было «Плеядам» и не поверить. Не поверить, что терапия лишь ускорила неизбежное. Не поверить, что полученные в результате этой трагедии данные будут чрезвычайно полезны для науки и в итоге продлят сотни жизней. Не поверить сдержанному, но как бы лучащемуся отражённой болью взгляду Оскольского и его ладони у себя на плече.

Но Даня никогда не был бунтарём. Он даже в школе ни разу не дрался.

И предпочёл верить.

Он заверил отпечатком какие-то отказы от претензий, согласился на помощь с кремацией. Во вскрытии отказал. Мысль о том, что папе расколют череп, хрустнут им, как орехом, будут ковыряться и собирать образцы, мазки на стёклышках, кусочки мозга в баночках, это всё было слишком, слишком слишком слишком.

Оскольский не настаивал. Все ключевые данные у них уже были.

Мама с папой согласились на процедуру, потому что им было стыдно за свою глупость. Свою наивность и доверчивость.

Стыдно перед тобой.

«Мой личный номер у вас есть, – тряхнул Даню за плечо Оскольский. – И вот что… я перешлю вам ещё один. Когда вернётесь в Петербург, наберите его, пожалуйста. Очень вас прошу. Ладно?»

Даня вежливо попрощался и вышел.

Он думал, что будет как-то иначе. Что он попадёт в какое-то особое будущее, где мама с папой помолодеют и ему придётся решать этические вопросы из фантастических книжек – гадать, как вести себя с родителями-ровесниками. Что будет искать продавца NanoSound’а и попадёт в киберпанк-детектив, связавшись с частным детективным агентством, чьи контакты всё же всучила ему тогда таксистка.

Но пузатый человек со смешным именем Аристарх Валерьевич, которого она возила, по-рыбьи причмокнул губами и вместо киберпанка заговорил о скучном: что мошенника почти невозможно найти, если случай был единичный, а спустя столько времени установить связь с другими ситуациями мошенничества уже слишком сложно; что он, конечно, готов взять деньги и попробовать, но по-дружески не советует, поезд ушёл.

Даня спросил тогда: неужели нет какого-то современного, технологичного метода?

Аристарх Валерьевич завздыхал: чего только нет в этом мире! Но всё либо откровенно незаконное, либо очень уж в серой зоне. А частный сыск и без того ходит по грани, знаете ли. Контакты он, конечно, может кое-какие дать, но лично браться не станет – и вам не советует. Себе дороже выйдет. Такова скучная реальность.

Уильям Гибсон говорил, что будущее уже наступило – просто распределено неравномерно. Но он врал, писака.

Будущее одно на всех.

Дуб – дерево, а будущее – обычное.

Когда тебе плохо – это болезнь. Волосатые наши предки из двадцатого века спасались священниками, пиявками и грустной музыкой; мы же, слава богу, знаем, что такие болезни, как и любые другие, полагается лечить. Номер от Оскольского оказался контактом группы поддержки для людей с суицидальными наклонностями. Где-то очень вдалеке маленький кусочек Дани удивился, почему Оскольский сделал именно такой вывод, но протестовать не стал.

Он не знал, что хуже: похороны, где нужно закопать в землю то, чему никак не полагается быть в земле, или необходимость заполнить какие-то документы и принять какое-то наследство, забрав то, чему никак не полагается быть твоим.

От первого можно было защититься колумбарием, и к чёрту старых маминых однокурсников, славших ему неодобрительные сообщения о том, что это «неуважительно».

Интересно, что бы они написали, если б знали?

Интересно, он теперь преступник?

Нет. Конечно же нет. Это был выбор между риском и неизбежностью.

Кто же мог знать, что неизбежность не победить.

Полное ведь скотство – то, как нам хочется избежать ответственности. Даже самое злостное бездействие лучше действия, ведь кровь пятнает не твои руки. Если перед тобой режут на кусочки младенца, а ты не кинулся на защиту, на суде потом можно сказать, что резал всё-таки не ты – и разве это не правда? Ты такая же жертва злодея, как и покойный. Ты не выбирал никого резать.

Тот, кто бездействовал, не может и виниться. Даже в суде на преступное бездействие смотрят со снисходительной ленцой. Нехорошо, конечно, но по крайней мере этот человек не проявлял дурной инициативы. Мы же все понимаем.

А ты инициативу проявил, и она наказуема. Кто придумал, тот и во́да.

Дане не казалось, что он хочет покончить с собой. В конце концов, чтобы это сделать, тоже надо проявить инициативу – включить голову, сообразить, как это вообще происходит, да и просто – приложить волю, ясность какую-то ума. Ничего этого у него не было и в помине. Он открывал утром глаза, не вставая с кровати брал смарт, заказывал какую-то еду, отвечал на какие-то письма, строил какие-то графики. На работе ему дали месячный оплачиваемый отпуск – труд рекламщика всё же требует вдохновения, – так что пришлось пойти на биржу фрилансеров, чтобы хоть чем-то себя занять. Работал он очень плохо, но и брал копейки.

Это было единственным способом не пить.

Дане не казалось, что он хочет покончить с собой. Но он допускал, что специалисту виднее. Что какая-нибудь ядовитая гидра уже ползёт по его разуму, а сам он просто её не замечает – и некому одёрнуть и подсказать, цифровая жизнь, некому подметить дрожащие руки, всегда один, соседей особо не знает, работа удалённая.

Он смутно помнил, что у скорби есть некий здоровый период. А потом – потом не станет хорошо, конечно, но вот эта острая фаза, или вернее тусклая фаза, это серое марево немного отступит, и можно будет хотя бы нормально работать. Хотя бы что-нибудь.

Впрочем, это же для тех, кто —

У кого близкие сами —

Однажды рейтинг его на бирже фрилансеров упал достаточно низко, чтобы заказов навскидку не нашлось, так что он встал и поехал в группу поддержки.

В последовавшие недели Даня узнал, что этот мир всё-таки можно за что-то если не любить, то хотя бы быть ему благодарным. Какой бы мы ни рисовали вселенную, злой или доброй, на самом деле она в первую очередь равнодушна. И не только в том смысле, что ей плевать на тебя и твою боль – это ясно и так.

Но мир в целом благоволит апатии.

Большинство людей не хотят с тобой разговаривать. Они не хотят тебя знать. Не хотят встречаться с тобой глазами. И пока ты сер и апатичен, пока не лезешь вперёд в очереди, не спрашиваешь и не требуешь – они явят тебе высшую доброту и не станут спрашивать и требовать в ответ.

Конечно, если ничего не просить и не требовать, однажды у тебя кончатся средства к существованию, но кто сказал, что это так уж плохо?

Может, Оскольский и прав был со своей группой поддержки.

Там всё оказалось не так, как он ожидал; впрочем, как будто у него были ожидания. Хотя нет, были, из сериалов и чего-то такого. Он ждал, например, что все будут сидеть в кругу и приглушёнными голосами по очереди рассказывать о своих проблемах.

Вместо этого рассаживались члены группы за партами, как в школьном классе; собственно, в школьном классе они и встречались – летом учреждение сдавало помещения разным организациям, один раз он наткнулся в гардеробе на человека с огромным дроном, собранным из нескольких дронов поменьше. Видимо, каким-то энтузиастом.

Разговоры же велись не приглушённо и не скорбным тоном, а энергично. Говорили обо всём на свете – о последнем сериале, пройденных играх, интересных событиях в жизни, даже о политике иногда пытались, хотя это работало не ахти: три или четыре из десятка посетителей сцеплялись на политические темы в мёртвый клинч, а остальные выпадали из спора и тоскливо смотрели в окно.

Даня тоже смотрел.

Ещё однажды утром он посмотрел на себя в зеркало в ванной и сказал вслух: ты убийца. Думал, что от этого станет легче, что что-то выплеснется наружу или переродится и можно будет начать лечить, но ничего не изменилось, только он почувствовал, как глупо разговаривать с самим собой.

Но он же не убивал.

Предатели в Аду ниже убийц. А Иуда хуже Брута – именно потому, что даже не поднял руку.

По большому счёту, он просто дал совет.

Даня тоже ни разу в жизни не поднимал ни на кого руки.

Он старался прилежно выполнять всё, чего требовали в группе. Встречи проходили раз в неделю, и там давали домашку. Посетить концерт. Съездить к родственнику. Пригласить кого-нибудь (хоть бы из группы) в гости. Посмотреть серию «Цифрового агентства Джимми» – не лишённого интересных сюжетных поворотов сериала про полицейскую компьютерную программу, разгадывающую преступления вместе со своей острой на язык напарницей Самантой (сериал прославился тем, что реплики нейросети Джимми написала реальная нейросеть). Даня всё это делал, только к бабушке всё-таки не поехал – на той неделе у него были сплошные встречи с нотариусом по поводу родительской квартиры (нотариус работал над тем, чтобы передать право собственности в некоем особом ускоренном порядке – Даня об этом не просил, но и сопротивляться не стал). Он счёл, что это заменяет встречу с родственниками, и даже честно рассказал о том, как всё прошло, на следующей встрече.

И всё равно это всё не работало. Люди то появлялись в группе поддержки, то покидали её, и ни с кем не удавалось зацепиться надолго. Полноватая аспирантка Катя с толстенной косой и удивлённо приоткрытыми губами, которая группу вела, любила с гордостью рассказывать, почему не вернулся тот или иной из участников. Юлий Степанович всё же решился уйти из семьи, и жизнь его преобразилась. Толик неожиданно выиграл олимпиаду по программированию и уехал учиться в Москву. У Аси не случилось никаких поворотов – просто однажды утром она вдруг поняла, что готова надеть футболку с короткими рукавами, и солнце не обжигало её, и она просила никого не обижаться, но теперь ей нужны новые знакомые.

Но потом на очередную встречу не пришла кудрявая Маша – Мария? Марина? Марианна? – и аспирантка как-то стушевалась. Больше они судьбы участников за пределами группы не обсуждали.

Мы же с детства знаем, что родители умрут раньше нас, и всё равно оказываемся не готовы, думал как-то раз Даня, глядя на залив – заданием на выходные было совершить большую прогулку. Мы знаем, что нам предстоит смотреть, как они стареют, скучнеют и ломаются.

Он не чувствовал ветра на лице.

Ему казалось, что он всё же не выходил за рамки приличий: иногда мылся, иногда брился, старался отвечать на прямые вопросы и через месяц вернулся на работу – всё равно удалённая. Но ещё через две недели менеджер провела с ним аккуратную беседу, а ещё через одну его вежливо и с тысячами извинений попросили подать заявление. Сам Даня не заметил, чтоб его рекламные кейсы настолько ухудшились, но спорить не стал. Ему даже выписали на прощание какую-то премию, которой должно было хватить надолго, но не хватило.

Он что-то продал, зарегистрировался на «Мармаре».

Группа поддержки была бесплатной.

Вечером ему позвонила какая-то взволнованная женщина и допытывалась, где именно стоит прах родителей, а он совершенно не мог вспомнить.

На следующее собрание группы поддержки пришёл какой-то рыжий парень – то ли ровесник Дани, то ли даже младше. Он думал, очередной участник, но нет: просидев всю встречу молча в углу, в конце парень попросил Даню остаться – почему-то только его одного. Выписал рецепт. Тем же вечером Даня зашёл в аптеку и купил таблетки. С ними серое марево мира начало было развеиваться, как туман войны в стратегической игре, но потом однажды Даня готовил обед и порезался. Не очень сильно, но кровь текла и текла, текла и текла, и сперва ему было смешно (в его-то возрасте обнаружить у себя гемофилию!), а потом стало неудобно. Дома даже не было бинтов, а случайные тряпки, которыми он перемотал палец, промокали и начинали мазать. Он не сразу понял, что вся его домашняя футболка не то что залита, но заляпана кровью – как столько может натечь из такого небольшого пореза? Оставляя на смарте кровавые потёки, Даня всё же вызвал скорую и двадцать минут до её приезда капал в раковину. Хотя, наверное, стоило собирать кровь в стакан – вдруг она пригодилась бы врачам? – но об этом он подумал слишком поздно.

Наверное, натекло всё же не слишком много, у него даже не закружилась голова.

Скорая напылила ему на палец какой-то аэрозоль, стянувший кожу, и завалила вопросами, стянувшими время. Даня не узнавал сыпавшиеся на него названия. Потом прозвучало слово «антидепрессанты», он кивнул – и врачи понимающе отвалились.

Ему сделали какой-то укол и велели антидепрессанты отменить. Падение свёртываемости крови – известная, мол, побочка, но не у всех оно проявляется столь существенно. Ладно палец, а если внутреннее кровотечение?

Даня спустился во двор и выбросил свои таблетки в бак для бытового мусора, хотя, наверное, это было неправильно, а их полагалось утилизовать как-нибудь по-особенному, как электрические лампочки.

Он понимал, что скоро снова начнёт тонуть, а истончившийся над головой пласт серого марева опять нальётся ватой. Но что ему оставалось делать?

По крайней мере в этой вате можно было не думать.

Глава 14

Сумерки

Тульину снился сон.

Он стоял в старой квартире. Где-то снаружи плескались лунные сумерки, брызгая на стены коридора полутенями – зыбкими точками решётки Германа. На вешалке висела одежда, которую давно пора было выкинуть, – как и странное украшение, крылья не совсем правильной формы.

Есть такое классическое мнемоническое упражнение: чтобы запомнить некую информацию, советуют соотнести её с предметами в пространстве – например, разложить строчки стихотворения по углам своей комнаты. Каждый смысл как бы прицепится к предмету, а вспомнить предметы нам легко.

Наверное, это работает и в обратную сторону. Мы, люди, не можем ведь просто жить – пребывать в пространстве; нам непременно нужно, чтобы пространство это что-то значило. Мы высматриваем фигуры в облаках и придаём значение цвету перебежавшей дорогу кошки, мы наполняем смыслом всё, к чему прикоснёмся, прорастая в окружающий мир, как грибы, и, как грибы, к нему прирастая. Без смысла нам тяжело. Поэтому если мы пробудем где-то слишком долго, то быстро обнаружим, что по углам нашей комнаты валяются строчки стихотворений.

Потому и был таким странным этот сон: Тульин просто стоял в квартире, не думая и не чувствуя о ней ничего.

Её давно пора была продать.

У каждой квартиры есть свой запах. Где-то пахнет животными, где-то детьми, лыжной мазью или старостью; но главное – в любом месте, где обитают люди, отдаёт другим человеком. И он мог понять того, кто не хочет расставаться со старой квартирой именно потому, что с новыми жильцами сюда въедет новый запах, а старый сотрётся – и его не сфотографируешь, не запишешь на микрофон. Новые люди въедут в квартиру, расколют её череп, хрустнут им как орехом, будут ковыряться, выносить сор из избы – вытаскивать наружу мазки на стёклышках, кусочки мозга в баночках. Если подумать об этом так, то, конечно, лучше сжечь этот дом – но только не продавать. И не жить самому, чтобы не пропахнуть его собой.

Только этот дом больше ничем не пах.

Звёздочками искрясь, зазвонил в его руках брелок на ключах, и он открыл глаза.

– Просыпайтесь, Богдан Витальевич, – сказала Юлия Николаевна Гамаева. – Мне кажется, вам пора проснуться.

Тульин открыл глаза. Он лежал на диване в кабинете Гамаевой. Диван был обтянут плотной клетчатой тканью и предназначался для бесед, а не для сна: ноги его в опрысканных бахилами уличных ботинках свешивались через одну из ручек. Сама Гамаева сидела рядом на офисном стуле – видимо, подъехала от серверной станции.

В этом кабинете Тульин бывал редко, только во время осмотров, и совсем не помнил, как попал сюда сейчас.

За реальным окном тоже мерцали сумерки. Гамаева выглядела в них совершенно незнакомой – может быть, потому, что полумрак скрадывал цвета, а что такое рыжий человек без своей рыжины?

Впрочем, да были ли они знакомы? Гамаева ведь почти и не заходила в BARDO.

– Как вы себя чувствуете?

– Я хочу позвонить риелтору.

Она не изменилась в лице:

– Боюсь, в этот час риелторы отдыхают.

Судя по затекшей спине, спал Тульин долго. И он только сейчас понял, что это был первый его сон за прошедший почти год.

На окне у Гамаевой не было занавесок – она относилась к тем людям, кто слушается своеобразных рекомендаций вроде «иногда работайте стоя» и «ничем не перегораживайте источник света». А единственным источником света сейчас была луна.

– Как я сюда попал?

– В BARDO? – усмехнулась она. – Сами знаете.

– Знаю. Я хотел не думать. Нет, я имел в виду к вам в кабинет.

– Вы зашли на осмотр. Неужели не помните? К нам ворвался незваный гость, я пригласила вас на осмотр, а его – поговорить, пока вами занимается техника.

Теперь Тульин припоминал. Даже странно, как такое могло вылететь у него из головы.

– Я предупреждала, что просители неизбежны, – вздохнула Гамаева. – Приятно удивляет, что наша с вами юная коллега не нарушила инструкцию. В самом деле отказывала этому типу как могла. Может, потому что он и правда не делился с ней подробностями – в мессенджере излагать детали открытого дела слишком уж неразумно, остаётся же история переписки. А у него сын пропал, Жениных как раз лет. Наверное, потому он и донимал именно её, надеялся на подростковую солидарность. В общем, я уж попыталась объяснить ему, что у сына своя жизнь, нечего бить в цимбалы. По крайней мере в наши. – Гамаева откинулась на спинку кресла. – На том и разошлись. Не думаю, что у истории будет продолжение, это совершенно случайный человек.

Случайный человек.

История без продолжения.

На секунду Тульину показалось, что он ожидал чего-то совершенно другого, какой-то интриги или, наоборот, развязки. Он отмахнулся от этой мысли.

В жизни развязок нет.

– Разобрались мы с гостем за четверть часа – как раз пока делали вам МРТ. А вы в это время уснули в аппарате. Сунага помог переложить вас на диван.

Это не удивляло. В аппарате МРТ и правда всегда тянуло уснуть – он журчал, шкворчал и чирикал вокруг головы, как стайка соловьёв, даром что портативный. Но раньше Тульин всегда удерживался.

Гамаева поймала его молчаливый вопрос:

– Я думаю, вы уснули, потому что вам была пора.

– Пора?

– Вы очень устали.

Тульин привычным жестом потёр висок. Гамаева посмотрела на него с несвойственным ей открытым любопытством.

– Вроде не сильнее обычного.

– А об этом, уж простите, не вам судить. Судя по энцефалограмме – устали. – Она задумчиво постучала пальцем по губам. – Что вы сегодня смотрели в капюшоне? Ну, м-м-м, по работе?

Трое в толстовках долго толкали друг друга, а потом обернулись в камеру и долго молча смотрели ему в глаза – хотя, конечно, этого не могло быть на самом деле. У них было по четыре руки, и чем-то они неуловимо напоминали насекомых.

– А вчера? И вообще в последнее время?

Здесь Тульин смутился. Обычно кадры в капюшоне менялись так быстро, что не запоминались. Какие-то люди что-то делали, чаще группами… и чаще днём. Точнее он вспомнить не мог. Когти памяти царапали по стенкам разума, силясь хоть что-нибудь ухватить, – но неизбежно соскальзывали.

Сегодня он впервые долго смотрел на последовательное видео с чем-то вроде сюжета.

– Вы переключили программу? Раньше мне показывали короткие отрывки, а теперь…

– Да нет, – покачала головой Гамаева, – программа всегда была такой же. Просто раньше почти всю информацию из капюшона ваш мозг обрабатывал как периферийную, не доводя до сознания. Ну, как он не доводит до сознания информацию о том, что вам в голову летит мяч, – а сразу посылает сигнал поднять руки. А тут у вас вдруг случился «режим сериала», как я его называю. Осознанное восприятие. Вы, конечно, немедленно начали фантазировать и додумывать то, чего вам не показывали, но это как раз не важно. Важен сам факт того, что режим включился.

Тульину стало не по себе.

– То есть… получается, я…

– Только не начинайте снова выдумывать, – строго, хотя больше для острастки свела брови Гамаева. – Уж надеюсь, вы крепко усвоили, что в человеке, да и вообще в биологии всё – это постепенные процессы, перетекающие друг в друга. Не бывает так, чтобы бац! – и со щелчком всё вдруг переменилось. И у вас ничего не изменилось принципиально именно сегодня. И всё же… – она посветлела. – Не буду отрицать: это маркер. Достаточно надёжный маркер того, что ваш мозг стал работать иначе. Образовались новые нейронные связи.

– У меня что же… подсознание переполнилось всеми этими записями с видеокамер? Больше в него не лезет, приходится воспринимать сознанием?

– Давайте без чепухи. Во-первых, «подсознание» – термин из ненаучной фрейдистской парадигмы. Хотя не буду придираться, я поняла, о чём вы. Во-вторых: нет, совершенно не так. Дело не в том, что раньше ваш мозг якобы считал этот второй поток информации неважным, а теперь счёл важным. Да и вообще не в том, как конкретно изменилось ваше восприятие. Важен сам факт – оно изменилось без внешних воздействий. Как я уже сказала, это маркер.

Тульин понял вдруг, что лежит – как на кушетке у ненаучного фрейдиста-психоаналитика. Смутился, скинул ноги на пол, сел. Едва не сбил с журнального столика вазочку с цветами.

– Погодите, то есть вы хотите сказать… что мне всегда показывали такие долгие монтажи? Я просто не замечал?

– О нет, – усмехнулась Гамаева. – Всё изящнее. Глядите.

Она вбила что-то прямо в серверную станцию, не подключая смарт, и в углу загудел проектор. Замелькала видеонарезка – короткие сцены, иногда на несколько секунд, но чаще совсем маленькие. Тульин почувствовал, как привычно расслабились его плечи – будто основание черепа уже обняла привычная прохлада капюшона.

– Не отключайтесь. Ищите своих в толстовках.

Если бы Тульин раньше их не видел, то и теперь не успел бы выцепить. Впервые троица в толстовках появилась в сцене довольно длинной, секунд на шесть, но дальше кадры снова зачастили. Мелькнули какие-то толкающиеся люди, потом снова другие сцены. Снова толкаются – но теперь их четверо. Снова трое, но в совсем другом пейзаже. Вообще не толкаются, просто в толстовках.

Всё это были разрозненные ситуации. Его мозг сам собрал их в единую историю – иногда подгоняя под неё ключевые детали, меняя число участников, пейзаж и даже время суток.

– Но… получается, моё распознавание данных – ошибочное?

– В «режиме сериала» – да. В обычном режиме анализ как раз на удивление точный. Но стоит включиться сознанию… проходили когда-нибудь General Awareness Test?

Тульин отрешённо помотал головой:

– Только слышал краем уха.

– Очень наглядный эксперимент. Человеку включают видео, на котором две группы людей перекидываются мячами: одна группа в чёрном, другая в белом. Дают задание: проследить, сколько подач сделали люди в белом. Испытуемый следит, считает. Обычно называет верное число. Но совершенно упускает из виду то, что в середине видео в кадр вошёл человек в костюме гориллы, сплясал на переднем плане нелепый танец и ушёл. И не на фоне где-нибудь, не в углу и не в тени – прямо посреди сцены! – Она выключила проектор. – Понимаете, Богдан Витальевич, мир – это ведь какофония хаотических сигналов, в большинстве своём бесполезных. Если взять даже только один канал восприятия, зрение, – мы же видим, в сущности, ворох цветных пятен. Чтобы осмыслить его как, например, предметы, консистентные в своей форме, нам надо мир… додумать. Мы вообще больше додумываем его, чем на самом деле воспринимаем. Вот вы и додумали консистентность там, где её не было. – Она подкатилась на кресле к Тульину и как-то неожиданно человечно взяла его за плечо. – Думайте об этом вот как. Всё это время у вас перед глазами плясал человек в костюме гориллы. Сам по себе он не имеет никакого отношения к тому, кто вы такой и что с вами происходило. Вы почти год следили за мячиком, потому что такое вам дали задание, так была настроена аппаратура, к таким зонам мозга мы подключили вам псевдодендриты… и потому что ваш мозг сам решил так обрабатывать эту информацию. А теперь вы заметили гориллу. И больше не замечать её не сможете. Вы изменились, Богдан Витальевич. Наш аферистский стартап добился успеха.

Тульин подумал, что здесь ему полагается что-то почувствовать, но на самом деле не почувствовал ничего.

– А почему… только теперь? – медленно спросил он. – Я же почти год у вас. Думал, будет намного быстрее…

– Хороший вопрос. – Гамаева убрала руку с его плеча. – У меня, к сожалению, нет ответа. Здорово было бы, конечно, если бы наш с вами эксперимент дал чёткие и однозначные результаты, желательно ещё и прорывные, но… увы. Я тоже думала, что будет быстрее. Но, напомню вам, с предыдущими пациентами мы работали каждый день, без выходных, а с вами попробовали подход размеренный, с паузами. Видимо, настолько вот они затормаживают – даже в пересчёте на чистое время получилось намного дольше. Может, и я недооценила то, какие колоссальные объёмы информации мозг способен обрабатывать, не рефлексируя. – Она хмыкнула. – В следующий раз попробуем несколько сенсорных каналов. Да не бледнейте – не с вами.

Тульин кивнул. Ему надо было узнать ещё кое о чём, но он не знал как.

Гамаева вопросительно подняла брови.

– Вы говорите про новые нейронные связи. А что насчёт… социальных?

– Социальных? Вы про девочку?

Он отвёл глаза. Гамаева снисходительно покачала головой:

– Полно вам, Богдан Витальевич.

– Я просто… это тоже… маркер? Вы только что сказали, что мы додумываем мир.

– Додумываем. Но вы же сейчас о фактах своей внутренней реальности? Так спросите о них себя.

Но Тульину хотелось спросить её – хотелось понять, горилла это или человек, режим сериала или настоящая история, иллюзия восприятия или реальность. Хотелось, чтобы Гамаева приложила к нему энцефалограф, подключила аппарат МРТ и подтвердила: он правда думает то, что думает, и правда чувствует то, что чувствует. С ним правда можно разговаривать как с обычным человеком, с ним можно дружить, он не прокажённый и не заклеймённый, он такой, как все.

Когда Женя просто села к нему за столик, а он просто ей ответил, это не было мороком. Это теперь так будет с ним всегда.

Ему хотелось об этом справку.

Ему хотелось наверняка.

Но Гамаева лишь постучала ненакрашенными ногтями по подлокотнику:

– Впрочем, возможно, я напрасно так быстро сбрасываю дополнительные факторы со счетов. Этот аспект тоже стоит исследовать. И всё-таки в первую очередь я предпочла бы опираться на более надёжные маркеры – благо они у нас есть. Вы ведь сами сказали, верно? Вы хотите позвонить риелтору.

И квартира больше ничем не пахнет.

Тульин не имел понятия, что теперь сказать. Наверное, всё это должно было как-то ощущаться – толчком маленькой ножки где-то в мозгу, или… или… это бред, конечно, но как-то же оно быть должно?

– Позвоните риелтору, Богдан Витальевич, – тихо сказала Юлия Николаевна Гамаева, основатель и директор ID BARDO. – Давно пора.

Подлецы и литераторы врут нам, будто время линейно, поступательно и равномерно; на самом деле это совершенно не так. Порой одна ночь длится несколько месяцев.

Сегодня была именно такая ночь, и у Тульина ничего не болело.

Глава 15

Процедурный фанк

Порой несколько месяцев длятся один день. Время сваливается в тряпичный комок – ничего в нём не разберёшь, пока оно не уткнётся в ноябрь, такой же, как тот, когда папа купил себе злосчастный NanoSound.

А может, не такой же, а тот же?

Даня бросил группу поддержки – это оказалось легко. Как выяснилось, достаточно просто не встать с кровати вечером и никуда не поехать, а на звонок аспирантки соврать, что перебрался в другой город. Никто не стал проверять и ломиться к нему в дверь, хотя как-то раз ему померещилось, будто он видел под окнами того рыжего парня, что выписывал ему таблетки. Он даже подумал, что стоило бы спуститься и объяснить – так и так, обнаружились противопоказания, – но не стал.

Он многого не стал теперь делать. Окончательно не стал выходить из дома, хотя доставка еды и сжигала не слишком пухлую финансовую подушку. Не стал смотреть сериалы и брать заказы. Не стал появляться в анаграме и отвечать Крейцеру, когда тот впервые в жизни ему позвонил. Не стал перезванивать Аристарху Валерьевичу в его детективное агентство. Не стал больше искать коммивояжёра. Вместо этого он часами слушал процедурный фанк – это вроде бы было нынче модно. В моде Даня ничего не понимал, но процедурная музыка ему понравилась. Она журчала, будто сквозь голову ему сыпали гальку, и ничего не значила. За ней не было человека, не было смысла – только череда мутирующих друг в друга математических формул и паттернов.

Любое искусство – это, как ни крути, акт коммуникации потребителя с автором, пусть иногда и непонятный, и опосредованный. Даже если автор ни о чём не задумывался, он невольно в своё творение что-нибудь да вложил. Ну или по крайней мере большинство вкладывали – думали, вдохновлялись. В процедурной же музыке точно не было замысла, за ней не было человека; а если какой-то паттерн заедало, достаточно было немного сдвинуть бегунок.

Тот ноябрьский день ничем не отличался от предыдущих. Даня лежал на незастеленной кровати, слушал процедурный фанк и смотрел, как кривая эквалайзера извивается на фоточке деревянных рогов, похожих на многопалые инопланетянские руки, заломленные вверх в мучительном жесте.

Это папа сделал. А брелок на ключах в виде медведицы с медвежонком, одновременно мохнатых и рассыпающихся на звёзды, подарила мама.

Надо бы сменить обои и выкинуть брелок. Ведь когда-то же придётся.

Не может же всё вот это продолжаться вечно.

Неожиданно журчание процедурного фанка прервалось: кто-то звонил. Незнакомый номер. Когда ему звонили, Даня обычно просто ждал, пока это прекратится. Конечно, вероятность, что на том конце живой человек, невелика, но если это всё же так, пусть лучше не знает, что Даня видел звонок и отказался отвечать.

Пусть лучше думает, что сигнал не прошёл или что у Дани занятая жизнь, ему не до того.

Время шло, а квадратик вызова не спешил исчезать. Бессмысленные переливы алгоритмической музыки сменились одной бесконечно повторяющейся трелью – и, на горе, Даня откуда-то знал, что фирменный звонок был написан человеком.

Каким-то известным даже композитором, сериальным.

Он неохотно встал, сходил на кухню, набрал чайник. Смарт наконец-то сбросил вызов сам – но меньше чем через секунду тот повторился.

На четвёртом звонке Даня неохотно свайпнул отбой.

На шестом – подумал, что такая настойчивость всё же непохожа на случайную. Он не хотел ни с кем разговаривать, но не хотел и серьёзно кому-нибудь навредить… вот этим всем. Вдруг у соседей что-нибудь горит?

– Да? – просипел он в трубку на седьмом вызове. Голос его звучал так, что на другом конце, вероятно, решат, будто он пил. Пусть.

В конце концов, давно пора. Ничто так не придаёт каждому дню смысл, как мучительное похмелье.

– Здравствуйте, – ответил ему приятный женский голос. – Вы меня не знаете, но я хотела бы с вами поговорить.

Даня растерялся. Для такого взаимодействия у него не было шаблона.

Но женщина не звучала так, будто у неё что-то горело. Надо было всё-таки сразу кинуть её в чёрный список, и всё.

– Извините, – ответил Даня. – Я не дома.

– Дома. Я же слышу свой звонок через дверь.

Он растерялся ещё сильнее:

– Вы что же, под дверью у меня стоите?

– Просто выйдите ко мне на пять минут. Если не понравлюсь, вернётесь. Не потащу же я вас никуда силой.

Даня сбросил вызов.

В любой другой ситуации он бы просто кинул женщину в чёрный список, вернулся на кровать и включил процедурный фанк. Но всё же было что-то странное в мысли, что она ждёт прямо у входной двери. Как если бы он печатал на смарте, а кто-то заглядывал ему через плечо. Из-за этого трудно думать о чём-то другом.

На кухне засвистел и отщёлкнулся чайник.

Даня редко ходил дальше мусоропровода ещё и потому, что для этого пришлось бы помыться, побриться, переодеться. Чем дольше пропускаешь курсы, тем сложнее потом вернуться к программе; чем сильнее себя запускаешь, тем больше сил надо потратить, чтобы прилично выглядеть. Не красиво, а именно прилично – так, чтобы не оскорблять окружающих запахом.

Он же заплыл и вонял. И, несмотря ни на что, ему было стыдно таким показываться.

Бриться Даня не стал – и, разумеется, твёрдо намеревался прогнать незнакомку, а не вести с ней длинные беседы; но даже через дверную цепочку ему было уютнее говорить в другом свитере. Сунувшись в ванну, он плеснул себе в лицо пригоршню воды, и это неожиданно взбодрило.

Дверь Даня открыл почти сердито.

На лестничной клетке, прислонившись к перилам, стояла женщина примерно Даниного возраста. На ней был серебристый, не по ноябрьской погоде лёгкий плащ, узкие джинсы и полосатый шарф. Тёмно-рыжие волосы заколоты на затылке. Черты женщины нельзя было назвать правильными: слишком длинное, чуть лошадиное лицо с выпирающими верхними зубами и глазами навыкате. Впрочем, некрасивой Даня бы её тоже не назвал. По крайней мере, эти черты было легко запомнить.

И он их где-то уже видел.

– Юлия Николаевна Гамаева, – протянула руку женщина. – Вы знаете моего брата.

– Брата?

– Юрия. Он психиатр, выписывал вам таблетки, которые вы не принимаете.

Пальцы у неё были прохладные, а рукопожатие не то чтобы твёрдое, но опытно-равнодушное. Как у человека, который делает это много раз на дню.

Даня сообразил, что его руки всё ещё мокрые, и покраснел.

– Откуда вы знаете, что не принимаю?

– Принимали бы – не были бы сейчас в таком состоянии.

Она говорила это приветливо, но как-то безразлично – совсем не как человек, прождавший его под дверью добрых полчаса. Так, будто ждать его было для неё работой.

Недостаточно строгая для математички, недостаточно мечтательная для литераторши; училка чего-то интересного, но второстепенного, вроде биологии или истории. Вот кем она была.

Юлия Николаевна располагала к себе. Даня подумал, что разговаривать через цепочку всё-таки невежливо, и сделал полшага на площадку.

И поплатился.

– Не откажете мне в короткой прогулке? Я хотела бы поговорить.

– Откажу. Я занят. Вы вообще кто?

– Человек, который хочет вам помочь. И ничем вы не заняты. Позвольте угостить вас обедом? Пожалуйста. – Она посмотрела ему в глаза. – Богдан Витальевич.

Интересно, в какой момент люди перестают называть себя сокращённым именем, подумал Даня. Он родился Даней, Даней отучился в школе и закрыл курсы, Даней стажировался и добрых пятнадцать лет проработал рекламщиком.

Даня Тульин редко слышал своё полное имя – обычно все по умолчанию предполагали, что он Даниил, и часто он не трудился поправлять.

Странное, бессильное какое-то чувство расползлось по нему: будто всё уже предрешено и нет никакой возможности отказаться от этого незваного приглашения. Будто он уже согласился прогуляться с Юлией Николаевной и на всё другое, что она предложит (а что-то она непременно предложит, не зря же полчаса ждала его под дверью), тоже согласился. И нет пути назад.

Даня дёрнулся, стряхивая наваждение:

– Нет.

– Да, – усмехнулась Юлия Николаевна.

– Я предпочитаю есть дома. Не люблю заведения.

– Уверена, вы в силах себя преодолеть.

– Не давите. Это уже невежливо.

Вместо ответа она кивнула ему за спину – и только сейчас Даня заметил, что английский дверной замок, не требующий ключа, успел тихо за ним защёлкнуться, вытолкнув незадачливого обитателя квартиры на лестничную клетку. Он потянулся было в карман – но, разумеется, всё осталось внутри: и смарт, и ключи с модным брелком, на который можно было бы позвонить.

Два созвездия: медведица и медвежонок идут вечно жить на небо.

И нет пути назад.

Он почему-то думал, что у подъезда их будет ждать машина, которая отвезёт Даню в какой-нибудь психиатрический институт, но вместо этого Юлия Николаевна повела их в ближайшую «Цедру». Ёжась как школьница, заказала себе большой латте, а Дане – приличный омлет.

Яйца он терпеть не мог.

За соседним столиком парочка, не приглушая особо звук, смотрела матч в Firegaze и шумно болела за отечественную команду.

Всё это напоминало не то свидание, не то встречу с не очень богатым и опытным заказчиком.

– Давайте сразу начистоту, – предложила Юлия Николаевна. – Мой брат пытался помочь с вашим лечением. Соответственно, я знаю о вашем состоянии. И о причинах его тоже знаю. Мои соболезнования.

– О моём состоянии?

– У вас депрессия. Причём такая, при которой уже рекомендована госпитализация. Вы удивительный человек, Богдан Витальевич: вам удалось так построить жизнь, что рядом не оказалось никого, кто в происходящий ужас бы вмешался.

Даня не ответил.

Ему всегда нравилась его цифровая жизнь. В сети можно разговаривать с людьми только тогда, когда тебе правда есть что сказать; это делает любое общение намного глубже и содержательнее.

И случайное дрожание голоса не выдаст в тебе —

– Вам больно, Богдан Витальевич, – всё тем же спокойным, приветливо-равнодушным тоном продолжила Юлия Николаевна. – Настолько, что это перемешало вам всю биохимию мозга.

– Это потому что я… понимаете, я…

Убил —

– Я ознакомилась с ситуацией. Всей ситуацией. Она трагична – но вы не виноваты. По крайней мере, не виноваты настолько, как сами себе говорите. – Юлия Николаевна покрутила трубочку в кофе. – Но это не важно. Я знаю, что словами вас сейчас не переубедить. Поэтому спрошу о другом. Вы бы хотели забыть о том, что произошло?

– Забыть?..

– Стереть из памяти. Вы ведь всё равно уже не можете ничего изменить. Ваше страдание ничему не служит, никому не приносит пользы. Что, если бы его можно было просто убрать?

У парочки за соседним столиком кто-то закрыл сет – судя по реакции, противники.

– Я не… я не стремлюсь страдать специально, – пробормотал Даня. – Я пил таблетки, которые прописал ваш брат, мне просто потом врачи запретили. Если бы можно было изменить, я бы изменил. Но стереть из памяти? Совсем забыть?.. Нет. Так я не хочу.

– Это удачно, – ухмыльнулась Юлия Николаевна, – ведь стереть память невозможно.

Даня посмотрел на неё с недоумением.

– Ну, когда вы видите в сериалах или играх, как человеку удаляют из памяти некий эпизод – это чепуха, – пояснила она. – Память – это не череда сцен, а скорее сеть. Воспоминание о том, как вы в детстве впервые катались на лыжах, сцепляется у вас в голове не только с воспоминаниями того же периода, но и с запахом лыжной мази, концептом скандинавской ходьбы – знаете, это когда пожилые люди ходят с палками, – стихотворением Хармса про «странные дощечки и непонятные крючки» и даже самим словом «лыжи»! Собственно, и нет никакого эпизода у вас в памяти, эдакого файла со сценой катания на лыжах; есть скорее набор тегов. Конечно, конкретные нейроны или нейронные связи можно просто уничтожить – да только воспоминание о том случае не лежит у вас в голове в одном уголке, а распределено по всей коре. Изредка удаётся удачно попасть и отключить то, что нужно, но в целом… попытаешься вырезать человеку воспоминание детства – а рискуешь привести к тому, что он забудет слово «лыжи». Так что, если хочется что-то забыть, надёжнее прибегнуть к психологическим практикам. Понимаете?

– Вполне.

– А теперь забудьте всё, что я сказала. Потому что на самом деле стереть память можно. Нельзя, но можно. Можно переконфигурировать опыт прошлого.

Даня не стал делать вид, будто понял. Он сидел здесь без смарта и ключей, в домашних трениках и свитере с потёртыми локтями, и всё это было как-то невозможно глупо. Особенно напротив по-деловому аккуратной, худенькой Юлии Николаевны.

– Вот что, – решительно сказала она, – давайте совсем начистоту. Я здесь не для того, чтобы вам помочь, а скорее чтобы воспользоваться вашей бедой в собственных интересах. Мы с Юрой о вас поспорили – он считает, что я людоед. И, в общем, справедливо считает. Будь я врачом, мне стоило бы притащить вас к специалисту и подобрать вам новые антидепрессанты. Это сделало бы вам лучше. То, что я хочу предложить, тоже может – а может, и не. Но я не врач, я учёный, и цель моя – исследовательская, а ваш комфорт… продукт побочный. Хотя вероятный.

Этот воинственный цинизм звучал немного забавно, но в то же время освежал.

– Вот я и пришла к вам, – продолжала Юлия Николаевна, и Дане показалось, что беседует она не с ним, а с братом. – Потому что, что бы некоторые ни говорили, у меня всё-таки есть представления об исследовательской этике, и не всякий эксперимент я готова ставить на здоровом человеке. Но вы же нездоровы, верно? Вы всё равно уже решили сойти в могилу. И не смотрите на меня так – чтобы в неё сойти, необязательно прыгать с крыши. Можно просто довести себя до ручки. Часами смотреть в одну точку, чтобы поглупеть. Не есть нормальной еды и не двигаться, чтобы растолстеть и ослабнуть. Чтобы все системы вашего организма, которые могли бы вас вытащить, отключились. Не утверждаю, что такими темпами вы скоро умрёте – могут потребоваться годы. И всё же это путь в могилу. Я неправа?

– Не знаю, – пробубнил Даня. – Я об этом не думаю.

– Вы ни о чём не думаете. А значит – вам нечего терять. – Она отстранённо постучала трубочкой о край стакана. – Вам так плохо, что хуже уже невозможно. Значит… если бы вы изменились, стали другим, это было бы благом. Испортить-то точно нельзя. Верно? По-моему, вполне. – Она усмехнулась почти неловко.

Даня ничего не хотел слушать и обсуждать про исследовательскую этику – его мутило от одной этой темы. Так что переспросил он машинально:

– Если бы я изменился? В каком смысле?

– В прямом. Стали другим человеком.

Другим человеком. Статным брюнетом – или нет, лучше роскошной брюнеткой, популярной сериальной актрисой, чьи глупости в заппере подхватывает весь мир. А может, пожилым китайцем, патриархом огромной семьи, чьего слова боятся три поколения. Шведкой из «Красного креста», уехавшей в страны без интернета. Школьником, чей фузионный двигатель выглядел как забавный проект для молодёжной выставки, но чем дальше в лес, тем сильнее учёные подозревают, что он может работать на самом деле.

Пожалуй, Юлия Николаевна права. Даня предпочёл бы быть кем угодно, но не собой.

Он даже улыбнулся.

– Что же вы предлагаете, путешествие в параллельный мир? Переселение душ?

– Нет, конечно, – хмыкнула Гамаева. – Ни тело ваше, ни биография никуда не денутся, я же не колдунья. Но полагаю, что могу вас изменить. Сделать другим человеком.

– В каком смысле?

Юлия Николаевна одобрительно кивнула:

– Правильный вопрос. Что такое чело- век?

– Известное дело… двуногое прямоходячее с плоскими ногтями и аккаунтом в социальной сети.

– Ого, – засветилась она. – Сразу вижу рекламщика. Чеканные слоганы придумываете на лету.

– Работа современного рекламщика не имеет отношения к слоганам. Мы в основном разбираем массивы данных…

– Не прибедняйтесь, – отмахнулась она. – Так всё же: что такое человек? Что такое личность?

– Юлия Николаевна, я… я сейчас, наверное, не лучший собеседник на философские темы.

– Я делаю поправку на ваше состояние. И всё же подумайте. Что придаёт нашей личности консистентность? Что делает вас – вами?

Даня растерянно ковырнул вилкой омлет. Сперва у него в голове было совсем пусто – он понял, что на самом деле всё это время не особо слушал Юлию Николаевну, не говорил с ней, а отбивал реплики. Хороший игрок в пинг-понг отбивает не глядя.

И в то же время ему стало интересно – против собственной воли. Происходящее было так странно и абсурдно, что его можно было принять без скепсиса – будто ты в сериале, и сейчас Джимми из «Цифрового агентства» выскочит на ближайшем экране и забавными, но броскими фразочками разъяснит, почему это всё инсценировка в виртуальной реальности.

Он искренне нахмурил лоб.

– Ну… уф. Все молекулы нашего тела полностью обновляются раз в… сколько-то там лет. Значит, человек – это не сами эти молекулы, а… как бы это… информация о том, как они должны быть расставлены. Молекулы именно моего тела. Ну, необязательно на уровне молекул, это я образно… А откуда эта информация берётся… из генетики, наверное, – Даня силился припомнить статьи на эту тему, которые когда-то, конечно же, читал, – но и из опыта. Потому что если мне оторвут руку, то новая не вырастет, и генетика тут ни при чём. Человека формирует то, что с ним происходит. Поэтому и забывать нельзя… ничего. Потому что всё, что всё с тобой было, – это и есть ты.

– Это если вынести за скобки тот факт, что человек постоянно всё забывает и помнит ничтожный процент своей жизни. Но в целом – браво. Отличный ответ. Да, вполне разумно сказать, что личность человека – это функция от его жизненного опыта. С важным уточнением: не просто самого опыта, но и эмоциональных привязок к нему. Доказано, что мы плохо запоминаем и даже воспринимаем всё, что не вызывает у нас эмоций. Ну и наоборот: что эмоции вызвало, то врезается.

Врезался в стекло рядом с ними мокрый ноябрьский снег – как тогда, год назад.

Впрочем, что год, что день.

– Тут, правда, вот какой интересный парадокс: опыт и эмоциональные привязки – тоже не что-то осязаемое, а процесс…

– «Человек – это в первую очередь процесс», – пробормотал Даня.

– …Да и эмоциональными привязками легко манипулировать. Эмоции наши – это же просто биохимия организма. Выделяется у человека достаточное количество серотонина – и он весел. Не работает серотониновый обмен, вот как у вас, – и ему плохо. И подчас у этого есть некие… ну, скажем так, правильные причины – логичные, оправданные, а подчас и нет. Знаете, какой один из главных катализаторов выработки серотонина? Солнечный свет. Человеку может быть хорошо просто потому, что солнышко выглянуло. И ему врежется в память и изменит всю жизнь какой-нибудь совершенно несущественный эпизод – из-за этой связки с эмоцией.

– Вы клоните к тому, что всё в нас иррационально и бессмысленно?

– Я клоню к тому, что всё в нас управляемо – просто настолько сложно, что мы до сих пор в этом управлении не разобрались. Но работаем над этим. Я ведь не сказала вам, с какой именно сферой работаю? С нейрофизиологией – ну, в том числе. А мозг – штука очень хитрая. Впрочем… тут нужна небольшая предыстория про мозги цифровые.

У самообучающихся алгоритмов и прочих нейросетей бывают сбои, которые можно без натяжки назвать когнитивными ошибками. Например, ошибкой предубеждения.

Допустим, есть нейросеть, которую мы обучаем отличать кошек от собак. Мы показываем ей разных животных, больших и маленьких, мохнатых и лысых – и даже иногда пони для контраста. Она запоминает, что собаки отличаются друг от друга сильно, а кошки, наоборот, похожи, так что если тебе показали что-то непонятное (например, пони), то это, скорее всего, собака. Такое суждение закрепляется – и чем дольше оно даёт более-менее правильные результаты, тем больше вероятность, что алгоритм решит свой стереотип сузить. Например, вдруг убедит себя, что у архетипической кошки должен быть хвост, а бобтейлы выглядят странновато, так что они, наверное, собаки.

Это, впрочем, не слишком неожиданно. Когнитивные ошибки есть и у людей, и, по всей видимости, это просто побочный эффект любого процесса, напоминающего мышление. Мир слишком многообразен, его слишком много; единственный способ справиться с этим хаотичным шумом – сформировать стереотипы, некие идеальные платоновские образцы (чего угодно, от табурета до семьи), с которыми мы сравниваем всё происходящее. Нам, быть может, и хотелось бы польстить себе, заявив, что мы мыслим глубже и вовсе не стереотипами, только это не так.

Логично, что когда нейросети перешли от более чистого, но и более машинного суждения по дифференциальным признакам к суждению через сравнение со стереотипами, из них полезли ошибки.

Тут всё понятно.

Заинтересовало исследователей другое. Они неожиданно обнаружили, что при определённом объёме входящих данных алгоритмы выходят на плато развития. Казалось бы, у цифровой системы, не ограниченной, как мозг живого человека, объёмом вычислительных мощностей и тому подобным бренным миром, не должно быть сложностей с тем, чтобы стремить свой полёт всё выше и выше; об этом, грозя крючковатыми пальцами, предупреждали нас фантасты-алармисты – мол, понаучите роботов на свою голову, а они превзойдут человечество, экспоненциально умнея с каждым новым байтом, что вы им скормите.

Но нет. Нейросети, данные в которых наращивались и структурировались по принципам, схожим с устройством живых мозгов, почему-то упирались в потолок, и с определённого момента КПД их обучения начинал падать, а вычислительные мощности зацикливались на многократной реструктуризации и переосмыслении уже полученных знаний. Грубо говоря, для того чтобы овладеть ещё одним дифференциальным принципом, отличающим кошку от собаки, такая сеть заново «обдумывала», что есть кошка и что есть собака. И порой ставила под сомнение факты, уже установленные раньше, причём совершенно без видимых причин.

Связано это было именно с интенсивностью подачи новых данных. Если информацию предоставляли сети стабильно, плато не возникало, а вот если её было то густо, то пусто, либо если ввод данных вёлся во много потоков сразу, алгоритмы будто замыкались в себе и переключались на пласт переосмысления старого.

Такое метамышление можно назвать и «сознанием».

Некоторые с восторгом это и сделали. В конце концов, отмечали они, одна из гипотез о том, как возникло человеческое сознание, гласит, что это система, необходимая нам, чтобы регулировать конфликтующую информацию о внешнем мире. Чисто рефлекторное существо чихает, когда у него засвербит в носу. Существо чуть более продвинутое способно подавить этот рефлекс, если у него перед лицом стенка. А спустя многие поколения из него вылупляется существо совсем умное – способное, скажем, понять, что стенка эта – шкафа, куда оно спряталось, потому что по дому его бродит маньяк, так что чихать сейчас совершенно точно не надо.

Это, конечно, карикатура. Суть в любом случае в том, что метамышление нужно, чтобы приоритизировать и регулировать мышление обычное, не давать ему происходить стихийно.

Неужто мы в самом деле породили цифровую жизнь?

Большинство, впрочем, называло тех, кто готов был выписывать нейросетям паспорта, романтиками. Феномен был несомненен: из-за перегруза данными поведение обучающейся системы становится странным. А вот как это оценивать, вопрос открытый.

Если перегрузить мусоросжигатель мусором, он тоже поведёт себя странно, но разумным это его ещё не делает.

Идея проверить аналогичный принцип на людях отчасти нужна была всё тем же архитекторам нейросетей: как это всё работает у несравненного прототипа? Начнёт ли его тоже циклить на рефлексии, если послать ему сразу слишком много данных, и если нет, то как именно устроен предохранитель, способный от этого защитить? Можем ли мы его скопировать?

Отчасти же это было самостоятельное исследование. Юлия Николаевна, к примеру, верила, что такой ошибки не возникнет – просто потому, что человек не цифровое существо, а сенсорное: он много тысячелетий формировал способность обрабатывать сразу много каналов восприятия. Наш мозг очень легко перераспределяет нагрузку – зафиксированы случаи, когда половину его человеку попросту удаляли (из-за травмы или чего-нибудь подобного), а он не терял ни памяти, ни когнитивных способностей.

В общем, она была уверена, что живой мозг приспособится к чему угодно.

Судя по первым осторожным экспериментам, Юлия Николаевна была и права, и неправа одновременно. Когда людям специфически перегружали восприятие – например, создавая им «второе зрение» (что очень важно – работающее одновременно с первым, иначе не получится перегруза), это вело к разрыву старых нейронных связей и формированию новых. Причём каким-то неевклидовым образом: дело не в том, что человек-де смотрел часами на мастера кунг-фу, а потом сам неожиданно овладевал этим искусством. Так бывает только в сериалах. А в реальности эффекты были странными и нелогичными.

У одной пациентки открылась неожиданная способность к языкам – нет, она не заговорила в одночасье на санскрите, но выучила его за полтора месяца до уровня специалиста, хотя раньше таких талантов не проявляла. При этом другие сложные системы (языки программирования, знаковые языки) ей так не давались, что отдельно ставило всех в тупик.

Юлии Николаевне нравилась вот какая гипотеза. Есть разные способы учить живые языки, но объединяет их одно: эмоции. Человеческие языки так или иначе описывают реальный мир – даже когда речь идёт об абстракциях. Нет языка без слова «мама» или слова «я». Это и отличает их от искусственных систем. И то, как мы запоминаем связанные с этими явлениями языковые единицы, вполне вероятно, связано не только с зазубриванием, но и с эмоциональными привязками к ним. По крайней мере, энцефалограммы и сканы крови переводчиков-синхронистов показывают, что взаимодействие с языком – очень эмоциональный процесс.

Как бы ни любила популярная культура противопоставлять ratio и affectio, правда в том, что первое не существует без второго. Наша память, наши знания, даже наша логика живут на топливе из эмоций, потому что мы понимаем только то, про что чувствуем.

А раз так, то, подкрутив второе, можно преобразить и первое.

Увы, это лишь гипотеза. Одна из многих. И данных, что позволили бы подтвердить её или опровергнуть, не так много.

Юлии Николаевне хотелось, чтобы их стало больше.

– То есть вы предлагаете мне…

– Побыть подопытным кроликом. Я хочу сделать с вами именно то, что описала: создать вам альтернативный канал восприятия, загрузить его информацией и посмотреть, как это повлияет на вас.

На секунду Дане показалось, что он уже стал другим человеком – или по крайней мере попал в другой мир. Пока Юлия Николаевна читала свой монолог, парочку за соседним столиком сменил благообразный дед с очень белой бородой, официант принёс нового кофе, а снег окончательно осыпался с небес, обнажив вечерние сумерки. Дверь на кухню кофейни была приоткрыта, оттуда пыхало чем-то влажным и горячим, на улице пролаяла собака.

Весь этот обиходный, каждодневный мир совсем не вязался с нейросетями, спорами о сознании, вторым зрением и фантастическими предложениями.

Что она там говорила про эмоциональные привязки?

Дане просто не удавалось ничего почувствовать по поводу её предложения – слишком ненастояще оно звучало.

– Вы сказали, что можете сделать меня другим человеком, – медленно проговорил он. – Но неожиданно открывшийся талант к языкам ещё не делает человека другим. Это просто навык.

– Новый навык – это новые интересы. Новые события в жизни. Новый опыт…

– Если так, – невесело усмехнулся Даня, – то ваши хитроумные эксперименты не нужны. Достаточно записаться в кружок авиамоделирования. Там тоже новый опыт.

На лице у Юлии Николаевны впервые промелькнуло что-то такое – вроде очень светского, но всё-таки раздражения. Она придвинулась:

– В один кружок вы уже ходили, Богдан Витальевич. И с новым опытом у вас там не вышло. Потому что не возникло эмоциональных привязок. Потому что у вас сломана биохимия мозга, потому что у вас депрессия. А мой метод – я надеюсь – создаст новые привязки насильственно. Что-то, что раньше нравилось, вдруг без видимых причин наскучит. Что-то раньше ненужное окажется ценным. Просто так, само собой. Что-то, что очень болит… вы же понимаете, о чём я. Нет, это не стирание памяти в прямом, лобовом смысле. Не переселение душ. Но достаточно серьёзная реструктуризация памяти, которую можно назвать новой личностью – потому что старые воспоминания перестанут иметь над вами ту же власть, что раньше, если перестанут значить то же, что раньше; если вы перестанете чувствовать по их поводу то же, что раньше. Мозг ведь адаптивен… он как-то переосмыслит эти новые привязки, рационализирует изменившиеся эмоции. Что-то слегка додумает – я ведь упоминала уже, что мир мы додумываем? И станет иначе. Один только дьявол знает, насколько. – Она вздохнула, потёрла лоб и откинулась обратно. – Впрочем, не буду врать – я ничего вам не обещаю. Я же сразу сказала, что предлагаю не ради вас, а ради науки. Тем более что я не хочу просто повторять ранние эксперименты. Мой план в том, чтобы загружать вас не полностью – без диспансеризации, как ту подопытную, о которой я вам рассказала. Давайте попробуем работать, к примеру, в режиме два через два. Мне кажется, это может дать более тонкие результаты, без фокусов с языками. А тонкие результаты мне как раз и интересны. Но это значит, – развела она руками, – что не стоит ждать магического преображения. Вы спрашиваете, в каком смысле станете новым человеком? Честно отвечаю: я не знаю. Но почему бы нам не узнать вместе?

Я и в самом деле ничего не теряю, отрешённо подумал Даня.

Нечего мне уже терять, ничего не осталось. Почему бы не помочь науке?

Это выбор между неизбежностью и риском.

– Нет, – сдавленно ответил он и встал. Юлия Николаевна тоже приподнялась, схватила его за локоть:

– Да погодите вы! Не горячитесь…

– Нет, – не своим голосом повторил Даня. – Меня не интересует ваш… аферистский стартап. И уберите руки.

Она прищурилась.

– Больше не хотите помогать науке? Один раз уже погнались за журавлём в небе? Хорошо. Подумайте о том, что я предлагаю вам работу. И прилично за неё заплачу.

– Не нужны мне деньги.

– Нужны, разумеется. Сядьте!

Юлия Николаевна надавила вниз, и Даня послушно упал обратно на стул – не было у него сил бороться. Она достала смарт, тапнула – видимо, скидывая Дане какую-то информацию, но сообразила, что он-то здесь без смарта. Порылась в сумке, достала ручку и принялась царапать на салфетке.

– У нас с Юрой есть здесь, в Питере, небольшой технологический стартап, – говорила Юлия Николаевна, не поднимая от салфетки глаз. – Нет, не аферистский. Распознаём большие массивы данных с помощью живых людей… это даже не совсем прикрытие – в самом деле распознаём. Но я открывала эту контору с прицелом на человека вроде вас – ради человека вроде вас. Который под предлогом анализа данных получал бы перегруз информацией… ну вы понимаете.

– «Прикрытие»? Шпионские страсти какие- то… почему нельзя просто, ну… провести клиническое исследование, или как это делается.

Юлия Николаевна язвительно вздёрнула бровь:

– А, вы всё-таки хотите поговорить об этике медицинских исследований? О том, что можно и нельзя проверять на людях? Как сложно выбить такую возможность? Ну и, конечно, как дорого стоит тут ошибка? – Она поцокала ручкой о столешницу. – А если эксперимент был официальным – как дорого ошибка обходится и исследователю тоже.

Всё поплыло перед глазами у Дани – будто уже возникло второе зрение. Только потом, значительно позже, уже выйдя из «Цедры», он понял, почему.

Но в тот момент значения не придал и просто стёр – уткнувшись лицом в сложенные ладони.

– Вы думаете, – тихо сказал Даня, – что сейчас меня подцепите, да? Навяжете мне какой-то кармический долг? Мол, один раз я пытался помочь науке и вышло не очень, так что теперь за мной должок или что-то в таком роде, извращённая какая-то такая логика, да? – Он поднял лицо. – Идите вы к чёртовой матери.

Юлия Николаевна отреагировала на диво спокойно – даже как-то равнодушно, чего Даня не ожидал. Это его немного отрезвило.

Это же просто разговор. Он скоро закончится. Даня вернётся домой, закинет Гамаеву в чёрный список и больше никогда к этому не вернётся.

– Ничего такого у меня и в мыслях не было, – прохладно ответила Юлия Николаевна, – и лично на вас мой свет клином не сошёлся. Финансов у нас хватает, мне несложно было бы заманить испытуемого деньгами. Но я сказала вам правду – у меня есть этика. Менять людей – занятие, знаете ли, такое. Тут не грех и в Бога заиграться. Поэтому я хочу в испытуемые человека, менять которого не жалко – потому что ему не жалко себя. Откажетесь – что ж. Найду другого.

Даня не ответил ничего, и она протянула ему салфетку. Там крупным, но красивым почерком был написан адрес, нарисован кусок карты, а под ним – название: ID BARDO.

– «Ид Бардо»? – невольно усмехнулся Даня. – «Ид» – это же ненаучный фрейдизм!

– А вы смотрите вторым зрением. Не «ид», а «ай-ди». Конечно, в полном смысле новый ID – новую юридическую личность и так далее – мы вам не сделаем, но метафора симпатичная. Мне по крайней мере нравится.

Не забыть. Не отпустить. Не пережить, а – перестать быть собой. Не это ли единственное спасение?

Очень сложно бывает понять, сколько человеку пристало меняться – если взглянуть вот просто по-бытовому, по-человечески. Если у тебя постоянно новые взгляды, вкусы, позиции – ты флюгер, которому невозможно доверять. Плывёшь по течению, ищешь выгоды, нет у тебя принципов. Если же, наоборот, меняться недостаточно, держаться постоянно за старое и ничего у себя внутри не корректировать, то получится, что ты – упрямый идиот и старпёр, держишь у себя дома сервер, когда все давно уже переключились на удалёнку, и отказываешься признавать прогресс. Да дело и не только в технологических новинках: если мысли иногда не обновлять, они покрываются трещинами и осыпаются.

Человеческая личность – это какой-то вечный странный баланс между постоянством и переменами, а жизнь – ходьба по этому канату. И ведь обычно мы справляемся – идём себе, чувствуя интуитивно, куда правильно поставить ногу.

Первую, вторую, третью. Тридцать восьмую, тридцать девятую, сороковую.

Тут главное не задуматься о том, как устроен процесс.

Но если уже задумался – если выкинуло тебя из этой колеи, то что же теперь? Она ведь права – упавший с каната неизбежно летит в могилу. Так не болван ли тот, кто отказывается, когда ему под землю протягивают руку помощи?

Даня не сказал ничего.

– Необязательно решать прямо сейчас, – мягко заметила Юлия Николаевна. – Я вас подожду. Не вечно, но… сколько-то. Взвесьте всё. Мне кажется, рабочий процесс может вам и понравиться. В конце концов, вашей главной задачей на новом рабочем месте будет… не думать. Где ещё вам за такое станут платить?

– Моё любимое занятие, – криво усмехнулся Даня и встал. У него не было при себе смарта, так что, наверное, Юлия Николаевна угощала.

Она засунула салфетку ему в карман треников.

– Приходите, Богдан Витальевич. Поможем друг другу. Спасения души не обещаю, но обещаю: будет интересно. В общем, позвоните мне, номер у вас есть. – На лице её мелькнула хитринка. – О, и вот ещё: если всё-таки придёте к нам в BARDO, не рассказывайте другим сотрудникам об этом моём проекте. Они не знают. Считают, что это сугубо про распознавание данных.

– Я подумаю, – ответил Даня и вышел прочь.

Но он, конечно, соврал.

Любимым занятием Дани Тульина нынче было не думать – и шёл он домой, чтобы позвонить от соседей слесарю, вскрыть захлопнувшуюся дверь, отыскать на кровати смарт, закинуть Юлию Николаевну Гамаеву в чёрн- ый список, включить процедурный фанк и больше никогда, никогда не думать ни о ней, ни об ID BARDO, ни о том, что же такое человеческая личность.

Глава 16

Звездопад

Он родился Даней, Даней отучился в школе и закрыл курсы, Даней стажировался и добрых пятнадцать лет проработал рекламщиком, но в офис BARDO где-то у метро «Ладожская» вошёл Тульиным, а Юлию Николаевну мысленно переименовал в Гамаеву. Нашёл, получается, рычажок-переключатель.

А может, он всё-таки надеялся – никак не мог не надеяться, неистребимо оптимистичный скот, – что затея сработает. И тихо-тихо, ещё не признаваясь себе, подталкивал в нужную сторону изнутри. Переименовался.

Что же, сработало?

Да. Господи, да.

Что-то, что раньше нравилось, вдруг наскучило без видимых причин. Он бросил играть в Firegaze и вести социальные сети, распрощался с Крейцером и Анкой.

Что-то раньше ненужное оказалось ценным. Научился играть в покер. Правила покера Тульин знал – да и кто их, собственно, не знает; наверняка они любому попадались в книге или сериале. Но в том и прелесть этой игры, что знать её правила – это то же самое, что знать, как ходят фигуры в шахматах. Хватит только на то, чтобы профессионал разбил тебя в пух и прах.

Тульин не назвал бы себя профессионалом. Он не читал по покеру специальных книг и не помнил даже, когда в последний раз играл.

Потому что до Жени не играл никогда.

Он почти осознал это, когда она спросила. Почти собрался сказать ей правду, как ни трудно было её сформулировать.

Впрочем, что бы он сказал? Что объяснил? Ведь не только же в покере было дело. Он больше не видел в стоявшей на обоях смарта фотографии лосиные рога, а видел в мучительном жесте многопалых инопланетянских рук чуть кривоватые птичьи крылья. Не мог раньше сосредоточиться и на пять минут, даже когда нужно было отыскать мошенника, а теперь легко сохранял концентрацию, отвечая на бесконечные вопросы «Мармары».

Он терпеть не мог омлет – и в то же время всегда его любил.

Он не узнал таксистку Вику, хотя номер её уже был у него в смарте. А вернее, не то чтобы не узнал совсем – он помнил, как она возила его когда-то, ещё Даней, и предлагала ему фенечку. Помнил, как приглашал её к себе и, наверное, всё же лукавил, утверждая, что ни на что не намекает. Даже смутно припоминал, что именно она его подтолкнула – сказала какие-то дрянные, решительные слова, закрепила решение окончательно и, наверное, ему можно было её ненавидеть. А он не ненавидел – он не чувствовал ничего и, сев к ней в такси Тульиным, разглядывал фенечку и фотографии на зеркале как впервые.

Неудивительно, что она так странно на него смотрела.

Он никогда не бегал взволнованно по внешней лестнице родительского дома, не зависал на всю ночь за лекциями доктора Грега Шарпа, не собирал онемевшими пальцами раскатывающиеся апельсины, не переживал о том, нужно ли спуститься вниз и признаться Юре Гамаеву, что выбросил его таблетки. Всё это было лишь кадрами сериала, подсмотренными событиями из чьей-то чужой жизни – случившимися, но ненастоящими.

Всё это было, но было не про него.

Как объяснить?

Слишком странное, сумеречное чувство. Двойное зрение, пятна на решётке Германа. Он никогда не играл раньше в покер – и в то же время был человеком, в покер игравшим. Английское время Present Perfect на русский обычно переводят прошедшим. The glass has been broken – «Стекло разбили». Но на самом деле означает оно не это, а то, что получилось в итоге и что видим мы в настоящем: стекло разбито.

Так уж устроен наш разум, что домысливает причинно-следственные связи между всем, что мы видим, протягивает в прошлое ниточки событий. Если стекло разбито – значит, кто-то в прошлом его разбил. Если ты пришёл в столовую и как обычно заказал омлет – значит, ты уже ходил туда раньше. Значит, всегда омлет заказывал.

Всегда его любил.

Если ты привычным жестом потёр висок – значит, ты всегда его потирал.

Мы проводим жизнь за решёткой Германа, где так легко увидеть то, чего нет.

Завтра он вернётся к Гамаевой и будет ей исповедоваться, и послезавтра тоже, и потом. Энцефалограммы, МРТ, сканы крови и прочие анализы – это полезно и информативно, но в конечном итоге без прямой речи пациента никуда, если дело касается психики. Придётся расстроить её: с покером вышло ровно то же самое, что и с санскритом, тонким результат не назовёшь. Завтра, и послезавтра, и потом они будут расспрашивать его и тестировать. Выяснять, как это произошло.

«Они» – это Юлия Николаевна Гамаева и её брат Юра, вызванивать которого она поспешно убежала.

Но это будет завтра.

А сегодня ID BARDO заливало прохладным светом луны, и ему казалось, что спускается он не по лестнице, а по клавишам огромного пианино: тут белая, тут чёрная, и если ступать тихо-тихо, то ни одна не задребезжит. Ночью здесь не было никого, даже верный Сунага уезжал иногда домой спать.

Тульин спросил его как-то раз, почему он, японец, работает в таком маленьком – занюханном, в общем-то, – стартапе. Неужели анализ записей с камер живыми людьми и правда так перспективен?

Он-то, Тульин, ждал, что Сунага проговорится: знает он, как правильно читать «ID» в названии; знает, чем на самом деле занимается Гамаева. Но Сунага лишь расхохотался:

«Да какой я японец, я родился в Ижевске! Там завод «Тойоты», папаша мой приехал инженером, ну и вот. Хотя я его и в глаза никогда не видел. И Японию тоже. Если по совести, то вообще-то я Смирнов».

«Почему же тогда Сунага?»

«Потому что японская фамилия – это +20 % к любой зарплате. Даже если работаешь охранником».

«То есть вы другой человек».

«Ну… – задумался Сунага. – В каком-то смысле».

– Вы другой человек, – сказал прерывистый, струной натянутый голосок. Совсем не похожий на тот, что лил Тульину в уши теории заговора.

Женя стояла в небольшом холле у выхода из BARDO, обхватив узенькие плечи руками. Лунный свет бил ей в затылок, проливался мимо, барашками пенился о зеркало и катился обратно – на лицо. От этого глаза Женины выглядели совсем огромными.

– Что?

– Не придуривайтесь. Вы меня обманули.

Как ты объяснишь ей жизнь за решёткой Германа? Как докажешь, что можно взять карты в руки впервые, но ощущать их так, будто играешь полжизни, что можно сесть в такси к знакомой женщине и не узнать?

Трус, Балбес и Бывалый жонглировали личностями, выбирая себе новые из некоего пула. Оставались ли они при этом самими собой?

Может, Тульин и балбес – но всё же не трус.

– Я не обманывал, – тихо сказал он.

– Обманывали!

Она хлопнула ладонью по выключателю. Лампы ослепили.

– Я давно за вами слежу. Когда вы только пришли в BARDO, вы всегда ели из аппарата со снэками. Или совсем не ели. А потом вдруг начали ходить вместе со всеми в столовую.

– Просто у меня был тяжёлый период в жизни. Я не следил за собой. А потом начал.

– И у вас низкий рейтинг доверия на «Мармаре».

– Много у кого.

– Я купила ваши данные – такое можно заказать, чтоб без анонимизации… Вот, поглядите! – она взволнованно вытащила смарт. – У вас стали другие ответы! Вы никогда не любили азартные игры, вам всегда нравились игры на координацию, покер появился меньше полугода назад, и ничего не сходится…

– Просто я стал невнимательно отвечать.

– Наоборот! Индекс внимания как раз повысился – да поглядите же вы! Ответы стали консистентнее, чем раньше, вы отвечаете внимательно. Просто про другое. Как будто новый человек…

Он говорил не то, не так. Пытался придумать оправдания, сгладить, да ничего особенного, дело житейское, у каждого бывает, ну невнимательно отвечал, ну поменялись интересы – когда надо было сказать ей правду–

– но пальцы скользили по прутьям решётки Германа.

Тульин отвернулся. Привычным жестом потёр висок. Почувствовал на запястье пальцы.

– И вот этот жест, – сказала Женя. – Он у вас недавно. Раньше не было.

– Раньше у меня и голова не болела от зрительных перегрузок.

Она хотела услышать не это. Она хотела услышать правду: что в самый первый раз, когда этот жест появился, он уже ощущался привычным. Как будто был всегда.

Но Тульин не стал так говорить. Вместо этого он стряхнул Женину руку и, как-то набок усмехаясь, спросил:

– Так что, это была шпионская миссия? Вы проводили со мной время, только чтобы присмотреться поближе? Потому что я странный? Опытный образец?

Женя отпрянула, упёрлась спиной в зерка- ло. Отвела глаза, смешной головастый воронёнок.

– Вы не странный. Вы хороший. Но с вами сделали что-то плохое. Вас как-то… перепрограммировали, что ли, так что вы перестали быть собой.

Тульин хотел спросить, что такое «быть собой», но представил, как она надуется опять на «философию», и не стал. И потом, он ведь понимал, о чём идёт речь. Не стоит цепляться к словам, когда тебе ясна суть вопроса.

– Я был… не очень хороший, – тихо ответил он. – И не очень счастливый. А теперь мне лучше. Считайте, что я прошёл курс лечения. Разве это плохо?

– Нейропрограммирование строго запрещено почти во всех странах мира, в России уж точно. И это не пустой запрет! Если вас изменили – вы же не можете знать, как именно. А вдруг вас используют? Вдруг в вас заложена какая-нибудь ещё программа?

– Киллерская? – усмехнулся Тульин, но Женя не отразила его усмешку. Она стояла теперь возле зеркала, и зеркалами же блестели её глаза. Восторженный ребёнок, любительница теорий заговора.

Возрастная меритократия подразумевала, что они равны, но Тульин просто не мог отыскать в себе никаких слов, чтобы защититься.

– У моего папы есть знакомые, – решительно продолжила Женя. – Я думаю, они могут помочь. Всё ещё можно откатить обратно, наверняка можно, по крайней мере постараться…

– Не надо, – еле слышно прошептал Тульин.

– …вылечить вас, чтобы вы снова стали собой…

– Я не хочу.

– …мы всё вернём, я хочу вам помочь, правда…

– Хватит!

Может, и неправильно, что он не сумел пройти по пяти ступеням скорби и спрыгнул с лестницы, проехав на технологичном лифте сразу к тому месту, где родительская квартира совсем потеряла запах, а у него ничего не болит. Может, этот крест полагалось нести по-честному.

Тульин качнулся вперёд, упёрся ладонью в стекло. Ему страшно хотелось закричать что-то глупое и патетичное, как из мультика с Жениного значка: «Не бросай меня», или «Я – это я», или «Ты мой единственный друг». Не вмещалось в его деревянную голову, почему же так вышло, что Тульин Женю не интересовал, а интересовал только Даня; тоскливо не хотелось верить, что она водилась – и откуда только вылезло это детское слово, водилась; что она водилась с ним только из любопытства. Он согласен был не заметить, что Женя подсела к нему за столик именно тогда, когда начались первые изменения. Если бы только опять сидеть с ней в столовой, играть в покер и со смехом обсуждать конспирологию —

– но его зарешёточный покер ей не подходил.

На периферии зрения что-то мелькнуло. Тульин вскинул глаза – и увидел, что у Жени за плечом стоит незнакомый мужчина. Довольно высокий, широколицый, со светло-русыми волосами, небритый и слегка помятый. Мелькнувшим на периферии движением был его кулак, подрагивающий от – ярости? Страха?

Второй рукой мужчина приобнимал Женю за плечо и она, пытаясь отодвинуться от Тульина, невольно прижималась к тому, второму.

Второй смотрел на Тульина вопросительно и немного насмешливо. Он ждал.

Тогда Тульин поднял кулак, замахнулся и ударил – со всей силы, как только мог. Второго не стало. Зеркало охнуло и взорвалось осколками. Падая медленно, словно в рапидной съёмке, они чертили линии на Женином лице и его руке, а свет ламп многократно отражался в них, так что казалось, будто падают звёзды.

КОНЕЦ

2018–2019

Благодарности

Мы живём в культуре, приписывающей авторство книг одному человеку, но это некоторое упрощение реальности. «Катастеризм» получился таким, каким получился, благодаря как минимум десятку людей, подаривших мне своё время и внимание.

Я хочу сказать огромное спасибо:

• Алёне Георгиевой за подробную и въедливую редактуру, критику и ободрение;

• Андрею Улитину, с которым мы познакомились в случайном поезде на «Гик-пикник» и который оказался специалистом именно в тех сферах, что были мне нужны, – за советы по медицинской матчасти;

• Блейду за всё японское;

• Роману Шебалину за название московской станции метро;

• Андрею Калиновскому за то, что сказал всё как есть;

• Саше, Соне, Михаилу Лещинскому и Дане за критику, добрые слова и исправление помарок;

• Владимиру Обручеву за то, что свёл с кем надо;

• Дмитрию Малкову за то, что сразу взялся;

• Ксении Тринкунас, Дмитрию Злотницкому и многим другим за издательскую работу;

• Анне Экес за вертикальное кладбище, беседы о символизме, сходство вкусов и, конечно, прекрасную обложку;

• всем твиттерским, кто комментировал и обсуждал мои фантастические рассказы, тем самым дав понять, что в нынешнее нелёгкое время книги вообще можно писать;

• да и вообще всем твиттерским.

И, разумеется, огромное спасибо Корнелу, моему главному собеседнику, критику и вечному соавтору, без которого не было бы вообще никогда и ничего.

Даже когда книгу придумал и написал один человек, на самом деле её делают много рук.

Надеюсь, это не последний мой шанс их пожать.