Читать онлайн Школа бесплатно

I

Алгебра – последний урок. Все ждут звонка, даже математица. А что еще делать? Оценки выставили, учебники сдали. Завтра еще придем, посидим, побазарим, а вечером – в автобус, и на экскурсию в Ленинград.

Я – на последней парте. Передо мной – Коноплева. В том году с ней сидел Йоган – после восьмого ушел в учило на повара. Он постоянно лазил к ней под платье, а она не возбухала, наоборот,– сидела довольная, лыбилась.

– Ладно, ребята, раз у нас сегодня последний урок, – отпущу вас на десять минут раньше, – говорит математица. – Видите, не такая уж Раиса Федотовна плохая, да?

Она лыбится. Мы хватаем сумки – и к дверям, скорей из этой вонючей школы, все здесь задрало.

Выхожу за калитку, достаю пачку «Столичных», закуриваю. До дома – пять минут ходьбы, он через дорогу от школы.

На обед мамаша сварила рисовый суп с костями. Невкусный, но ничего нормального нет. Я голодный, как собака, – в буфет сегодня не ходил, потратил копейки на сигареты.

Включаю телевизор – ничего хорошего: первая программа днем не идет, а по второй какие-то колхозники трындят про свои колхозные дела. Магнитофон тоже не послушаешь: сгорел на той неделе, вонь была на всю квартиру. Правда, и магнитофон такой – старая батькина «Комета». Ей уже столько лет, сколько мне.

Выхожу на балкон, закуриваю, плюю вниз. На качелях катаются малые. Дед Семен со второго подъезда колупается со своим «Запорожцем».

Сегодня вечером иду базарить с Танькой Василенко с восьмого «б». Йоган говорил – она сейчас ни с кем не ходит. Классная баба, хоть и малая еще.

У меня встает – я иду в комнату, сажусь на диван и дрочу. Хорошо, когда родоков нет дома, – не надо прятаться в туалет.

В пять часов выхожу из подъезда, иду на остановку. Пацанов – никого. В чугунной мусорке копается малый со второго класса, ищет бычки.

Сажусь на троллейбус, еду одну остановку до Моторного завода. Василенко живет с родоками в своем доме на Автомобильной улице. Мы раз заходили к ней с пацанами – спросить, пойдет она в школу надискач или нет. Не пошла.

Открываю калитку – собаки у нее нет, я знаю. Кругом все аккуратненько – клумбы, цветочки: видно, мамаша занимается, а может, и она сама.

Звоню в дверь. Открывает Танька, в красном спортивном костюме – такие давали зимой в промтоварном.

– Привет, Танька.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально. Сигареты есть?

– Ага.

– Пошли за дом покурим.

Идем за дом, садимся на скамейку. Отсюда видны цеха регенератного и трубы завода Куйбышева. С регенератного воняет жженой резиной.

Я подкуриваю зажигалкой себе и ей.

– Как насчет того, чтоб в кино сходить, погулять?

– Вы ж едете в Ленинград…

– Это всего на два дня.

– У меня времени нет. Знаешь, сколько всего надо учить к экзаменам?

– А потом? Экзамены только до десятого.

– А потом – другие экзамены. Я буду в педучилище поступать.

– Значит, вообще нет времени?

– Вообще.

– Понятно. Ну, ладно, короче, я пошел.

– Пока.

Я поднимаюсь и иду к калитке. Все это гонки, конечно, что времени нет. Ну, не хочет – как хочет.

Иду к Батону. Скорее всего, его дома нет, – говорил, поедет в город. Ничего, подожду.

Во дворе школы пацаны с восьмого класса играют в Футбол. Можно к ним пристроиться, но сегодня лень Лучше подождать Батона – его мамаша сегодня во вторую, хата свободна.

Батон живет с мамашей за продовольственным, в двухэтажном бараке из бревен. У них – комната и кухня, а туалет на улице.

Поднимаюсь на второй, звоню. Никого. Спускаюсь, сажусь на скамейку. Кругом носятся малые, пищат, орут. На веревках сушатся простыни и пододеяльники. Кто-то вывалил на подоконник тюфяк, весь в рыжих пятнах – видно, малой сцытся в постель.

Жалко, что не вышло с Василенкой. Ну и ладно, найду другую бабу.

Минут через двадцать приходят Батон и Крюк с двумя пузырями самогонки – стрясли бабки у малых с Лилейного.

Поднимаемся к Батону, садимся в кухне на табуретки. Батон достает из холодильника банку с желтыми шкварками в белом застывшем жире, ножом выкрвыривает их и бросает на сковороду. Крюк режет хлеб. Мне никакой работы нет, и я смотрю в окно Около магазина два мужика трясут у прохожих копейки, чтобы пойти в пивбар и шахнуть по кружке.

Сало на сковороде начинает шипеть, Батон снимает ее с плиты и ставит на стол. Он берет с подоконника стаканы, разливает, и мы пьем по первой.

– Ну как Василенко? – спрашивает Крюк.

– Никак. Говорит – времени нет, к экзаменам надо готовиться.

– Пиздит она все. Ты ей просто не нравишься. А вообще, на хуй она тебе упала – малая эта? Подкололся бы лучше к Черняковой с десятого. Эта, хоть и отличница, а ебется – не надо баловаться. И со старыми пацанами, и с мужиками из общаги. Йоган говорил – она и ему дала.

– Он тебе много чего скажет. Ты свечку над ними держал? Не держал. Так что…

– Ну, не знаю. А вообще, все бабы – бляди. Они нужны только для того, чтоб их ебать. Правда, Батон?

– Правда. Если б ты, Бурый, на зоне был, то Василенко б не стала ломаться.

– Зона тут ни при чем.

– При чем. Кто с пацанов на зоне был, бабы их уважают.

– Ну а сам ты как – скоро на зону собираешься? – подкалывает его Крюк.

– А зачем мне на зону?

– Как «зачем»? Придешь – бабы сами на тебя будут лезть, никого крутить не надо будет.

Батон делает тупую рожу. Мы с Крюком ржем, потом Крюк говорит:

– Ну, зона не зона, а армия мне уже в том году светит, если не откручусь. Ты, Бурый, с какого года? С семьдесят второго?

– Ага.

– А мы с Йоганом с семьдесят первого. Ему хоть отсрочка будет, пока в хабзе учится, а мне скоро начнут мозги ебать.

– Что ты переживаешь? Сейчас в армию никто не ходит, одни только лохи. Так что не сцы, открутишься.

– Ну, может, и откручусь. Ладно, Батон, наливай, раз такое дело.

Батон разливает, выпиваем.

– Слушайте анекдот, – говорит Крюк. – Пришел Горбачев на Красную площадь, видит – там на часах висит рахит, за стрелки держится. И он, типа, спрашивает: «Что это ты там делаешь?» А рахит ему говорит: «Я машину придумал – как стрелки назад откручу, кого хошь могу помолодить». Горбатый спрашивает: «И меня?» – «Ну, и тебя могу». – «Тогда сделай, чтоб мне было двадцать пять лет». Рахит берет стрелки – и давай крутить назад. Горбатому уже тридцать, потом двадцать, потом он уже вообще малый. Горбатый орет: «Что ты делаешь?!» А рахит говорит: «Щас надо, чтобы твоя матка аборт сделала».

Крюк хохочет больше всех, я улыбаюсь, а Батон смотрит на нас и моргает: до него доходит, как до утки, на седьмые сутки.

Допиваем второй пузырь. Мне вообще хорошо. Жалко только, что самогонки больше нет. Я смотрю на Батона и давлю лыбу, он тоже лыбится.

– Классно бухнули, да? – спрашивает Крюк.

– Ага.

– Пацаны, вы… это… Может, домой пойдете, а? – говорит Батон. – А то мамаша скоро придет, будет пиздеть.

Мы с Крюком выходим. Он идет к себе на Горки, а я – к продовольственному. Домой не спешу – надо протрезветь, а то родоки будут ныть, что пьяный.

Около продовольственного – колонка. Я жму на рычаг, сую башку под кран.

Коля-алкаш смотрит на меня и лахает:

– Что, пацан, протрезветь хочешь? Пустое дело, ни хера ты не протрезвеешь.

Можно дать ему по рылу, чтоб много не брал на себя, но я сегодня добрый, – пусть живет.

На остановке под навесом сидят Куля с Зеней – старые пацаны. Они лахают, что я бухой, машут мне руками. Я машу в ответ.

Подхожу к подъезду. На скамейке у качелей – старухи-сплетницы. Эти сейчас растрындят всему дому, что пацан Буровых шел пьяный. Но мне это – до жопы.

На лестнице – крики: мои родоки ругаются. И хорошо – меньше будет вони на меня. Открываю дверь ключом, захожу.

Батька с мамашей грызутся на кухне.

– Ну сколько можно пить? Ты что, в командировку ездишь только для того, чтобы набраться? – орет мамаша.

– А что? Выпить на обратном пути – святое дело. Домой все-таки едем.

На столе – палка мокрой колбасы в целлофане и пакет шоколадных конфет: «Красная шапочка», «Мишка на севере» и «Грильяж». Батька каждый раз привозит из Минска такие конфеты и колбасу.

– Посмотри на сына. По твоим стопам пошел, – мамаша показывает на меня. Я дебильно улыбаюсь. – А ты не уходи, послушай. Что ты себе думаешь? Последний год в школе остался, потом поступать куда-то надо. А куда ты с такими оценками поступишь? Учился же хорошо до девятого класса, в восьмом все экзамены сдал на пятерки, а в девятом – одни трояки. Ты хоть сам задумываешься когда-нибудь, что дальше, куда идти после школы?

– Никуда.

Батька молча лыбится.

Я захожу в туалет посцать, потом раздеваюсь и ложусь. Мамаша с батькой все еще ругаются. Я вырубаюсь.

***

Классная грозилась не взять меня в Ленинград за поведение, но как пришлось – взяла. Куда она денется?

Автобус нам дал ремзавод – типа, шефы. Батька Коноплевой – водила на этом автобусе, он и добазарился. Еще едет второй водила – пузатый Гриша, потом – Лариска, учиха по географии и подруга классной, и мамаша Колосовой – эта в родительском комитете, и вообще деловая.

Отъезжаем от школы в пять вечера – ночь потрясемся, а утром будем на месте.

Я сажусь с Антоновым. На сиденье перед нами Сухие – Шевелевич и Саенко – трындят про свои микросхемы и радиодетали. Они на этом барахле помешаны – видно, и в Ленинград только для того поехали, чтоб накупить радиодеталей. Сухие – говно пацаны: трусы и предатели. До девятого класса их дубасили, как щенков. Они отдавали все копейки, чтоб только их не трогали, но все равно не помогало. Зато если давал кто по голове, сразу закладывали и классной, и своим мамашам. Антонова особо не трогали – отличник, помогал пацанам на контрольных и домашку давал списывать.

Я ни с Антоновым, ни с Сухими почти не общаюсь – зачем мне эти лохи? А списывать в девятом классе уже не надо – никто ничего не проверяет.

Учатся, можно сказать, только Антонов и Князева. С этими все ясно: медалисты. Ну, еще Сухие и несколько баб. А остальные – только гуляют. Я тоже, само собой. Все знают, что меньше тройки не поставят, если пришел в девятый, то аттестат дадут.

Автобус выезжает за город. Я лезу в сумку за пивом – взял пару бутылок из батькиного загашника. Для вида спрашиваю у Антонова:

– Пиво будешь?

– Пиво? Вообще, можно…

Ничего себе. Я думал – он не пьет: примерный все-таки, отличник. Теперь придется делиться.

Открываю бутылки ключом, одну – Антонову, одну – себе. Говорю ему:

– Только осторожно, чтоб классная не засекла.

Он отрывает бумажку «Жигулевское», сует в карман.

– Не бойся, ничего она не заметит, подумает – лимонад. А даже если и заметит – что тут такого? Пиво же, не водка. Нормальный напиток, многие его пьют.

Классная сидит спереди с Лариской, через проход от них – мамаша Колосовой. Они про что-то базарят.

Отпиваю пива – хоть и теплое, но идет хорошо. Говорю Антонову:

– Я и не знал, что ты пиво пьешь, думал, вообще, типа, не это самое…

– Ну, я не большой любитель этого дела, но против пива ничего не имею.

– Значит, водку не пьешь?

– Нет. Вина еще могу, а водку – нет.

– А курить ты, правда, не куришь или только в школе не хочешь, чтоб классная не засекла?

Он кривит губы.

– Классную я не боюсь. Просто не курю – и все. Не понимаю, зачем это вообще надо – здоровью только вредить. Экологическая обстановка плохая, Чернобыль один чего стоит, а тут еще этот никотин.

– Ну, все пацаны курят…

Молчим. Пиво немного дало. Я говорю:

– Ну у нас и бабы в классе – одни уродины.

– Точно. Но мне на них наплевать.

– А у тебя что, есть баба?

– Ну, вообще есть. – Антонов лыбится. – Только не на нашем районе, а на Пионерах.

– А как ты ее снял?

– У меня там сестра двоюродная живет, а она – ее подруга.

– И давно вы?

– Полгода.

– На Пионеры не сцышь ездить? Все-таки враги.

– Не-а. Ко мне там ни разу никто не приставал.

– И часто ты у нее?

– Когда она одна дома. Я обычно прихожу, если родители в ночную, и остаюсь до утра.

Вот тебе и отличник. Может, это и понты, но вряд ли. Во как бывает: пацан – лох, на районе своем нулевой, а бабу дерет за всю херню. Ладно, пускай. Лучше про что другое с ним поговорить.

– Уже знаешь, куда будешь поступать?

– Вообще так, приблизительно. В какой-нибудь технический вуз в Москве.

– Ни хера себе!

– А что у нас в городе ловить? Я не собираюсь всю жизнь инженером на сотню рублей. Институт – это ведь только начало, можно сказать, первая ступенька. А потом можно наукой заняться – в аспирантуру пойти. Или начальником какимнибудь стать. Или в райком. Москва – это не то что здесь. Два-три первых года погулять, потом – жениться на москвичке, прописку получить, чтоб по распределению не заперли в дыру, вроде нашей. Я допиваю пиво большим глотком. Антонов спрашивает:

– А ты куда планируешь после школы?

– Не знаю. Не думал про это. Надо еще десятый закончить, а там видно будет.

Автобус тормозит: кто-то из баб попросился посцать.

С обеих сторон дороги – лес. Гриша орет:

– Мальчики налево, девочки направо!

– Только, мальчики, осторожно, смотрите, машины, – говорит классная и ныряет в кусты. Мелькает ее толстая жопа в спортивных штанах.

Я перехожу дорогу и забираюсь подальше в кусты – покурить. Недалеко становятся сцать Сухие. Хуев я не вижу, но вряд ли у них длинней, чем по три сантиметра.

Я курю, сцу, потом прусь назад к дороге. Антонов уже топчется около автобуса. Бабы по одной вылазят из кустов.

– Сейчас бы еще пива, – говорю я Антонову.

– Вообще, да, одной мало.

Едем всю ночь. Утром останавливаемся на стоянке – в туалет и помыться. Пока я сцу в обосранное со всех сторон очко, Антонов чистит зубы над ржавым умывальником. Тут же выкуриваю сигарету, потом стою около автобуса и смотрю, как бабы вываливают из своего туалета. Рожи помятые, на головах – «я летела с сеновала, тормозила головой».

В автобусе я ненадолго вырубаюсь, потом уже не сплю. Едем по окраинам Ленинграда. Обычные серые дома – ничего особенного.

Вытаскиваю из сумки «тормозок» – мамаша собрала: вареные яйца, кусок сала и батон с маслом. Начинаю хавать. Антонов разворачивает фольгу и грызет жареную курицу. Другие все тоже что-то жрут.

Гриша бьет по тормозам. Они долго базарят с батькой Коноплевой, водят пальцами по карте – видно, заблудились. Лохи тупые, им только по Рабочему ездить. Гриша вылазит, спрашивает дорогу у деда в пиджаке с колодками орденов. Дед тыкает куда-то пальцем, что-то объясняет.

Все пялятся в окна, но там ничего интересного – дома как дома. На тротуаре валяются бычки и пачки из-под сигарет – все как у нас.

Я спрашиваю Антонова:

– Ты был раньше в Ленинграде?

– Был давно, малый еще. Ездил с родителями на экскурсию. Но я почти ничего не помню. А ты?

– Я первый раз. Я вообще нигде не был, кроме Минска.

– Что, и на море ни разу ни ездил?

– Не-а.

Автобус трогается. Мы едем еще минут двадцать. За окном – старые облезлые дома и несколько необлезлых, недавно перекрашенных.

– Я узнал это место, – говорит Антонов. – Там Эрмитаж и Дворцовая площадь, а вон то – Невский проспект.

Гриша тормозит на стоянке. Вокруг – море автобусов с номерами разных городов.

– Ребята, сейчас все идем в кассу Эрмитажа, встаем в очередь и покупаем билеты, – говорит классная. – Никуда далеко не отходите. На всякий случай запомните номер автобуса – 72-17 МГС.

Все вываливают на улицу. Гриша прибарахлился: одел облезлую тенниску на пуговицах, года семидесятого, пузо затянул ремнем – оно висит, как мешок с говном.

Он спрашивает у батьки Коноплевой:

– Пойдешь в Эрмитаж?

– На хер надо – похожу лучше по магазинам, может, сервелата найду или конфет хороших.

– А я схожу – посмотрю, что это за зверь такой.

Мы премся через площадь с колонной посередине. Кругом трутся туристы, орут, фотографируются. Некоторые трындят не по-нашему – значит, иностранцы.

Подходим к кассам, становимся в очередь. Впереди – толпа народу. Много пацанов и баб – видно, тоже на экскурсию от школы. Покупаем билеты, и классная говорит:

– Собираемся здесь же, у входа, ровно через два часа.

Я откалываюсь от своих, хожу по залам, ищу голых баб. Есть некоторые ничего, но все жирные – ляжки, как у Капитоновой с восьмого «б». Она чуть в дверь проходит, цепляется жопой.

Хожу, может, всего час, а уже надоело. Иду к выходу.

На ступеньках догоняю Гришу, он спрашивает:

– Ну как?

– Нормально.

– Что тут нормального? Одни ебатые бабы. Я их что, мало видел? Ну и спорол я хуйню, что пошел сюда. Надо было, как Володя, сразу по магазинам, а то еще грошы отдал за это говно.

Я спрашиваю:

– Ты сейчас куда – к автобусу?

– Ага.

– Я тоже.

– Надо взять сумку – и по магазинам. Жонка сказала купить копченой колбасы, а лучше сервелата. Еще конфет шоколадных и печенье… как это его… А, овсяное.

Подходим к автобусу. Гриша спрашивает:

– Ну что, посадить тебя и закрыть?

– Не, я лучше похожу.

– Ну походи, только смотри не потеряйся. Ленинград – это тебе не Могилев.

«Без тебя знаю, не надо меня лечить». Пробираюсь между автобусов, выхожу на тротуар. Нахожу гастроном, беру две пива и сажусь на скамейку. Насрать, что сбор около входа. Поймут, что пошел к автобусу.

Пиво дает – классно. Сижу, балдею. Глоток пива – затяжка, глоток – затяжка. Погода тоже нормальная: тепло, солнце. Кругом – туристы, тыркают пальцами в свои карты, базарят, фотографируются. А мне все до лампочки.

Последний глоток – и к автобусу. Остальные уже там.

– Где ты ходишь? – орет классная. – Мы тебя ждем у входа, а ты шатаешься неизвестно где. Ты что – пил?

– Нет, не пил.

– Ну-ка подойди поближе.

– Ну выпил бутылку пива – хотел попробовать ленинградского.

– Буров, это последний раз, когда я тебя куданибудь беру. Ты понял?

– Понял.

Садимся в автобус, едем в столовую. Я голодный, как будто и не жрал утром. Беру два салата, две котлеты с двойным пюре и компот. Моментально все уминаю – и на улицу, покурить, пока классная в столовой.

Когда все залазят в автобус, классная становится в проходе:

– Завтра у нас экскурсия по городу, а сейчас – свободное время. Какие будут предложения?

– По магазинам! – кричат бабы.

– Какие-нибудь еще варианты?

Молчание.

– По магазинам, так по магазинам. Остановимся на Невском – там и «Пассаж», и «Гостиный двор».

Автобус тормозит, все выходят. Антонов спрашивает у меня:

– Ты что хочешь купить?

– Не знаю.

– А я «саламандеры» – туфли такие западногерманские. Мой папа два года назад привез себе из Ленинграда, так до сих пор носит. Шестьдесят рублей, конечно, дорого, но туфли отличные. А у нас, если и дают в ГУМе, то только югославские или польские. Я даже чешских, «Цебо», давно не видел. В конце того месяца специально ходил по магазинам, смотрел, что где выбросят, а ничего толкового не нашел.

Заходим с Антоновым в «Гостиный двор», ищем обувной отдел. Я хожу с ним просто так, за компанию: денег у меня мало, крупняка не дали, только на мелкие расходы.

В мужской обуви «саламандеров» нет, но есть другие импортные туфли. Антонов смотрит их, трогает, перегибает подошву – гибкая или нет? Я откалываюсь от него, выхожу на улицу и заваливаю в гастроном. Беру бутылку пива, открываю и пью на ходу – сесть негде, скамеек не видно.

Навстречу – Князева с бумажным свертком под мышкой: уже отоварилась.

– Привет.

– Привет. А где ты пиво купил?

– Там, в магазине. Что, тоже хочешь?

– Ага.

– Пошли сходим. Или ты еще шмотки себе ищешь?

– Нет, я только блузку хотела купить – и уже купила. Показать?

– Не надо. Я не разбираюсь.

– Ладно.

Я покупаю еще две пива – ей и себе вторую. Идем по улице, смотрим на витрины.

– Антонов «саламандеры» ищет, – говорю я. – Типа, такой хиповый пацан. А тебе он нравится?

– Он, конечно, зануда, но, по крайней мере, не колхозник.

– А кто тогда колхозники? Может, и я тоже?

– Ты – нет, а твои друзья – да.

– Нормальные пацаны, что ты против них имеешь?

– Ничего, все нормально. Смотри – скамейка. Пошли сядем.

Садимся, я ключом открываю бутылки. Пьем, смотрим на прохожих.

– Как все-таки люди здесь отличаются, – говорит Князева.

– Чем отличаются?

– Не знаю. Ну, одеждой, внешним видом. Дажевыражением лица. Не то что у нас – все на одно лицо, зашуганные какие-то, чмошные.

– А по-моему, все одно – что у нас, что здесь.

Допиваем и идем к автобусу. Все собираются долго, опаздывают. Некоторые волокут бумажные пакеты, а больше всех – классная и Лариска. Антонов «саламандеры» не нашел, купил вместо них венгерские темно-красные туфли.

Все на месте – едем ночевать в школу. У мамаши Колосовой там работает знакомая, и она договорилась, чтобы мы поспали одну ночь в спортзале. Сама она с дочкой поехала ночевать к этой знакомой.

Школа недалеко, почти в центре. Похожа на нашу, только не кирпичная, а из плит. Дверь закрыта. Стучим. Открывает сторож – молодой пацан, лет двадцать. Говорит – студент, учится в строительном, а по ночам здесь сторожит.

– В спортзал – по лестнице на второй этаж, – говорит он и садится за стол около гардероба. На столе разложены чертежи, горит лампа.

Спортзал почти такой, как у нас. Вдоль стен – сто раз перекрашенные скамейки. С потолка свисают обтрепанные канаты. В углу, под брусьями, – брезентовые маты: старые, грязные, в пятнах.

– Вы, мальчики, ложитесь в том углу, а мы будем в этом, – говорит классная. – И помогите нам перенести маты.

Я, Сухие и Антонов таскаем маты для себя и для баб, раскладываем на полу. Водилы сказали – будут спать в автобусе, им, типа, привычнее. Дурному ясно, что мужики хотят спокойно бухнуть, чтоб не при классной.

– Ребята, уже довольно поздно, и я не советую вам никуда ходить, – говорит классная. – Скоро совсем стемнеет. Давайте лучше посидим здесь, поговорим в неформальной обстановке.

Мы смотрим на нее как на дурную. Зачем вообще было ехать в Ленинград, чтобы сидеть в вонючем спортзале с толстожопой классной и базарить про всякую ерунду?

– Не волнуйтесь, Тамара Ивановна, мы далеко не пойдем, – говорит Коноплева. – Только здесь, во дворе школы.

Лариска смотрит на классную, кривится.

– Пусть бы сидели спокойно в спортзале, а то что-нибудь случится – нам потом отвечай.

– Не бойтесь, ничего не случится. Что мы, маленькие, что ли? – говорит Князева.

Классная машет рукой:

– Ну, смотрите… Только чтоб все было хорошо. И долго не задерживайтесь. Посидите немного-и спать.

Всей толпой выходим из спортзала, остаются только классная с Лариской. Может, еще Сухие остались бы – перебирать свои микросхемы, – но раз все идут, то и они тоже. Коноплева берет свой магнитофон «Весна» и кассеты.

Внизу студент что-то чертит. Я спрашиваю его:

– Слушай, ты не знаешь, где здесь магазин, чтоб взять пива?

– Сейчас выходите – и направо по этой улице.

– А во сколько закрывается?

– В девять.

– Значит, еще успеем. Ну что, пиво все будут?

Сухие и чмошные бабы кривятся, но я говорю:

– Слушайте, а зачем вы вообще сюда поехали? Одни, без родоков, – и сцыте пива выпить? Что, классная заметит? Ничего она вам не сделает, если и заметит. Давайте хоть по одной.

Идем в магазин, я беру себе две, Антонов – тоже, остальные – по одной. Потом – обратно к школе.

– Давайте устроим дискотеку, – предлагает Коноплева.

– Где, прямо здесь? – спрашивают бабы.

– Ну а где еще?

Врубаем магнитофон, ставим на площадке за школой, сами в круг – и погнали. Окна спортзала – на другую сторону, классная нас не видит. Танцуем под «Мираж», тянем пиво. Вот это я понимаю – Ленинград. Даже Сухие танцуют – чтоб не говорили, что два придурка, белые вороны, хоть они такие и есть. Одеты как попало, большинство баб – в спортивных костюмах, только Князева и Коноплева в юбках. А вообще – все это херня. Какая разница, кто во что одет?

После третьей темы садимся на скамейку покурить. Я раздаю свой «Космос» – тянут руки даже те бабы, что никогда не курят. Сигарета под пиво – самое то. Я допиваю первую, ставлю под скамейку и открываю вторую.

Шепчу Князевой:

– Пошли прогуляемся.

– Пошли.

– Мы ненадолго, – говорю я всем.

– А куда это вы? – спрашивает с подколкой Коноплева.

– Сказал – ненадолго.

Идем по школьному двору. В руках – по пиву и по сигарете. Смотрим друг на друга, лахаем. Я спрашиваю:

– Ну как тебе Ленинград?

– Классно. Не то что наша вонючая дырка. Ненавижу ее. Поеду поступать в Ленинград или в Москву. А ты?

– Не знаю. Дожить еще надо.

Я хохочу, она тоже.

В заборе – пролом, за ним – двор пятиэтажки. Мы пролазим и садимся на детские качели, катаемся. Я придвигаюсь к Князевой, обнимаю ее. Она говорит:

– Дай мне еще сигарету.

Я даю ей «космосину». Мы курим, пьем пиво и смотрим вверх, на звезды. Светятся окна пятиэтажки. Кто-то орет с балкона:

– Где тебя носит?! Сколько можно ждать?! Все давно налито!

Я допиваю пиво и швыряю бутылку в кусты.

– Что, пойдем или еще посидим?

– Пойдем.

Она спрыгивает с качелей.

В восьмом классе учителя постоянно вычитывали Князевой, что красилась и ходила с сережками. А она всегда с ними грызлась, – а почему нельзя, а кто это запретил? Тогда они еще сильнее до нее доколупывались, – тем более что отличница. Говорили – лучше бы ты про учебу больше думала.

А в школе тогда был радиоузел, и по нему перед Восьмым марта включили «Модерн токинг», третий альбом. А мы как раз сидели на русском, и русица сказала Антонову – стань на стул и выключи радио: учиться надо, а не музыку слушать. А Князева встала по-наглянке и ушла с урока: я, типа, хочу послушать.

Наши все еще танцуют под «Мираж». Мы с Князевой втискиваемся в круг.

Вдруг кто-то орет:

– Атас, классная.

Половина баб – с сигаретами, у всех еще по полбутылки пива.

Подлетает классная:

– Что это такое? Ну вы только посмотрите! И это называется – закончили девятый класс, перешли в десятый! Сигареты, алкоголь! Ну-ка все быстро потушили сигареты!

Бабы кидают бычки на асфальт, затаптывают каблуками. Классная смотрит на меня:

– Это все ты, наверно, придумал. Кто с утра пораньше пил? Так ему мало, что сам, надо еще других сманить. С тобой, Сергей, у нас особый разговор будет, когда приедем домой. Готовься.

– А при чем здесь Сергей? – говорит Князева. – Что вы так на него напали, Тамара Ивановна? Мы – люди взрослые, каждый сам за себя отвечает.

– А ты бы лучше помолчала. Ну-ка быстро все в спортзал – спать. Завтра на экскурсию – и до мой. Думали остаться до вечера, а так – нет. Раз не хотите себя вести как дети…

Утром – экскурсия по городу. Нас возят по разным местам, а экскурсовод – лысый толстый дядька в сером костюме – трындит в хриплый микрофон про всякие дома и дворцы. Мне все это до лампочки, я его не слушаю, дремлю, а когда автобус тормозит и все выходят, остаюсь сидеть. После экскурсии Классная говорит:

– Хотя вчерашним поведением вы того и не заслужили, но мы можем еще остаться до вечера, погулять по городу. Как вы на это?

– Домой! – говорят бабы. – Что тут особо делать? Хватит, посмотрели уже.

– Поехали на окраину, найдем хороший магазин, чтоб и колбасы купить, и конфет, – предлагает Гриша. – Станем там на час, отоваримся – и на Могилев.

Ну и нормально. У меня осталось рублей десять – как раз на колбасу, конфеты и пиво себе в дорогу.

***

Утром первого июня иду на ремонтный завод – практика от комбината. Я весь девятый ходил раз в неделю на учебный комбинат – УПК, учился на слесаря. Всем пацанам с нашей школы сказали: или на слесаря, или на токаря, а если на шофера или другую нормальную специальность, то ничего не будет, все уже занято, мест нет. Антонов с Сухими походили две недели в мою группу на слесарей, потом резко перескочили: Антонов – на шофера, Сухие – на операторов ЭВМ. Само собой, по блату.

А мне, в общем, все равно было – слесарь, так слесарь. Тем более что особо не гоняли. Только на практику на лифтовый завод не пошел: далеко ездить, через весь город. Сказал батьке, чтоб устроил к себе на ремонтный. Он всунул меня в инструментальный цех – работа непыльная, не надо в мазуте копаться, как на сборке или разборке. Только я его предупредил, чтоб на заводе близко ко мне не подходил, не позорил. Я ж не папенькин сынок какой-нибудь.

Утром нашел дома полинялую спортивную кофту с длинным рукавом и джинсы «Милтонс» – я их в седьмом классе купил у Фили за пятнадцать рублей. Они уже тогда были поношенные, а потом вообще протерлись между ног, но для завода пойдут. На ноги надел старые кеды.

Раз мне только шестнадцать, буду работать шесть часов: с восьми до трех, обед – с двенадцати до часу. Работяги приходят в семь пятнадцать и пашут до четырех пятнадцати.

До завода – десять минут ходьбы. Корпуса видны из окна нашей кухни, и слышно, как там все время что-то ревет и визжит. Я давно, малый еще, спросил у батьки: что это? Он сказал – двигатели обкатывают.

На заводе я был много раз. Малого батька брал меня на работу, и я сидел у него в техотделе. Там в одной комнате человек десять дядек и теток – столы стоят впритык, не пройти. Батька давал мне ненужный чертеж, и я рисовал на той стороне танки и машины.

Но это давно, когда еще в саду был. А так – каждый год ходим с батькой и мамашей на завод в душ, когда летом отрубают горячую воду.

Сначала – через первый цех. Пол – железный, весь в масле, упасть можно только так. Потом – по узкому коридору, в самый конец. Там женский душ, а напротив – мужской. В предбаннике на полу – склизкие деревянные подставки. Их застилают газетами, а то противно становиться голыми ногами. В душе – рыжие ржавые краны и размазанное хозяйственное мыло в мыльницах. Работяги все моются хозяйственным – нормальным масло и мазут не отмоешь.

***

Полдня я убиваю на всякую ерунду – оформляюсь, расписываюсь в бумагах, читаю инструкции, потом иду к инженеру по технике безопасности на инструктаж. Два часа жду под дверью, пока он ходит по цехам. Приходит почти перед обедом – маленький, лысый, очки на носу.

– Инструкции читал?

– Читал.

– Раз читал, значит, все знаешь. Иди, трудись.

Прихожу в инструментальный за полчаса до обеда. Мне дают старшего. Его фамилия Медведев, а кликуха, само собой, Медведь, хоть он на медведя и не похож ни грамма: худой, длинный, с вытянутой мордой, как у коня. Медведь показывает мне, где какой инструмент и объясняет:

– Главное правило такое: враг не дремлет. Оставил ключ или штангель на верстаке, не положил в ящик – сразу спиздят. А вот тебе и первое задание – сними по три миллиметра напильником с этих херовин, а то по размеру не подходят. Становись за тот верстак – это Игнатьича, он на бюллетене.

Зажимаю первую железяку в тиски, смотрю на часы: без пяти двенадцать, сейчас обед.

Жрать иду домой, как все работяги, кто живут рядом. От проходной к нашим пятиэтажкам прет целая толпа мужиков в замасленных робах. Ну его на хер – с утра до вечера на заводе, как они. Я вон полдня побыл, толком не работал еще – и то надоело.

Из всех мужиков выделяется Горилла. Здоровый, высокий – под два метра. Сын школьной библиотекарши Веры Аркадьевны. Морда – как у обезьяны. Только что шерсть не растет, а так – настоящая горилла: губы как сардельки, лоб – два сантиметра. Пацаны говорили – у него здоровущий конец, самый большой на всем Рабочем. Сантиметров, может, тридцать, и все бляди за ним бегают, чтобы протянул. А он протянет, а потом спрашивает: пойдешь за меня замуж? Бляди смеются и говорят, что насчет палку поставить – это мы всегда пожалуйста, а вот замуж – не, ты некрасивый.

Батьки дома нет – у итээровцев обед на час позже. Разогреваю вчерашний борщ, жру без охоты и прусь назад в цех.

У верстаков еще никого. Все мужики играют в домино в беседке около входа, молотят костяшками по столу, подкалывают друг друга. Подходит мастер – толстопузый мужик в синем халате.

– Все, обед кончился. Хватит хуйней страдать.

– Ну Петрович, дай кон доиграть, – говорит седой сморщенный дед. Я его видел в цеху – он работает на токарном станке.

– Какой еще кон? Вы его три часа будете до игрывать, а начальник увидит – мне ввалит по первое число.

Над верстаком Медведя прилеплена изолентой картинка из журнала: «Таврия», новый «Запорожец».

– Да вот, хочу себе «Таврию», – говорит Медведь. – Уже десять лет стою на очереди на заводе. Дают обычно «Запорожцы», а с того года начали давать «Таврии». Через год-два и моя очередь должна подойти. Деньги уже есть, лежат на книжке, все тип-топ.

– А ты давно здесь, на заводе?

– Скоро пятнадцать лет. Как с армии пришел, так сразу сюда. Сначала думал – так, перебьюсь, а там, может, что получше найду. А потом, ты знаешь, привык и понравилось даже, можно сказать. Уже и переходить никуда не тянет.

Я опять берусь за свои херовины. Каждые пять минут смотрю на часы – скорей бы домой. Без десяти три подхожу к Медведю, говорю:

– Все, три часа. Мне только шесть часов можно работать.

– Что, домой? Ну, давай.

В четыре ко мне приходят Крюк и Йоган, приносят старые простыни и синюю гуашь – рисовать флаг. Мы сегодня идем на футбол. «Днепр-Могилев» – «Искра-Смоленск». Я раньше нормально рисовал, и они меня раскрутили, чтоб сделал флаг. Мы видели такие у фанатов на той игре: надпись «Днепр» и рисунок – типа, волны на реке.

Простыня разрезана криво, по бокам торчат нитки. Я раскладываю ее на полу и пишу карандашом «Днепр», потом рисую волну и закрашиваю все гуашью. Получается коряво. Я говорю:

– Несолидно будет с таким флагом. Может, вообще без флага пойдем?

– Не сцы, – отвечает Крюк. – Надо, чтобы был флаг, остальное – херня.

– И что, ты так вот пойдешь и сядешь с фанатами?

– Как не хуй делать.

– Они же все с Пионеров, враги.

– У фанатов врагов нет, – говорит Йоган. – И там не только Пионеры. Есть пацаны с Менжинки, и с ДОКа есть. Все, кто за «Днепр», – все свои. Так что не сцыте, никто нас не тронет.

Мы берем билеты в девятый сектор – туда, где всегда сидят фанаты. Они уже на месте: человек двадцать, все в бело-синих шмотках, у одного на голове бело-синяя повязка. Один пацан держит горн – видно, спиздил в своей школе в пионерской комнате. Флаги у них, конечно, намного лучше, чем наши: сшиты из кусков синего и белого материала.

– Здорово, пацаны. Можно, мы с вами? – спрашивает Крюк.

– А вы соткудова?

– С Рабочего.

– Флаг покажите.

Крюк разворачивает флаг. Фанаты смотрят, лыбятся.

– Ладно, садитесь.

До игры – минут пять. Команды разминаются на поле. Приходит «основа» фанатов со своей бабой. Она – ничего, в джинсах-варенках и черной ветровке. Кликуха «основы» – Сипа.

Лысый судья в трусах по колено дует в свисток, и игра начинается. Сипа поднимается и орет:

– В Союзе клуба нет пока!..

Фанаты подхватывают:

– …Сильнее нашего «Днепра»! «Днепр»-Могилев, «Днепр»-Могилев!

Мы тоже орем со всеми. Крюк держит флаг за края и машет им.

В конце первого тайма наши забивают гол. Весь стадион подхватывается с мест. Фанаты орут:

– Мо-лод-цы, мо-лод-цы!

Сипа с его бабой сосутся.

«Днепр» выигрывает два-ноль. После игры идем мочить смоленских фанатов. Их приехало человек пятнадцать. Сидели в шестом секторе, орали, но нас, само собой, не переорали.

Поздно: они уже сели в автобус, крутят нам через окна фиги и показывают «отсоси». У автобуса толкутся менты.

– Ну, че, сорвемся на них в автобус? – спрашивает Сипа.

– Никуда вы не сорветесь, – говорит ментовский капитан. – Вам же самим так лучше. А то приедете в Смоленск – насуют вам пиздюлей.

Мы становимся под окнами автобуса, тоже показываем «отсоси» и фиги. Сипа орет:

– Съели мы корову, съели мы быка, а в смоленских магазинах ливерка одна!

Мы подхватываем.

Автобус трогается – можно расходиться по домам. Пионеры идут к себе, пацаны с других районов – на остановку. Мы втроем – в «Пингвин», пожрать мороженого. Домой ехать неохота.

Крюк всю дорогу базарит:

– Заебись все было, классно пофанатели. Прикиньте – помогли «Днепру». Если бы не мы, он бы не выиграл, хорошо бы еще ничью…

Я говорю:

– Да не пизди ты. Типа, если б не фанаты, то «Днепр» и не выиграл бы. А если б не Крюк, то вообще капут бы был – четыре ноль в пользу «Искры», да?

– Ну, может, и нет, но не надо только пиздеть, что я плохо фанател. Так орал, что говорить уже не могу. Слышишь, как хриплю?

– Ничего, мороженого пожрешь – все пройдет.

***

Воскресенье. Родоки на даче. Я курю на балконе. На скамейке около песочницы сидит пьяная Нинка – ее дерет Андрей с первого этажа. Андрею лет двадцать пять, два раза был на зоне по малолетке – возьмет машину, покатается и кинет. Раньше лазил за Рабочий, но «основой» не был. Зато баб у него – море. Он постоянно с новой, хоть и урод.

Нинка разводит ноги и сразу сводит назад – мелькает черное. Она что, без трусов? Я наблюдаю за ней – делать все равно нечего. Вот если б она чуть-чуть задрала платье или развела ноги…

К Нинке подходит Алексеев – высокий здоровый дядька, работает слесарем на ремзаводе, только не в инструментальном, где я, а в первом цеху. Живет во втором подъезде со своей бабой – толстой и уродливой – и двумя малыми дочками. Алексеев что-то говорит Нинке. Она кивает головой – типа, слушает. Он, видно, хочет раскрутить ее на пару «палок» – может, у него сегодня хата свободна. Дурак он, конечно, – рядом на скамейке сидят старухи, эти жопы всему дому размажут, что Алексеев повел к себе пьяную блядину без трусов. Если и не поведет, все равно скажут, что повел.

***

Выходные кончились, надо опять вставать в семь и переться на завод. Вчера лег поздно, смотрел чемпионат Европы – наши выиграли у Голландии 1:0.

В цеху все базары только про футбол.

– Наши у голландцев на халяву выиграли, – говорит седой бородатый мужик. – Не выйдут они из группы, англичане их сделают, как щенков.

– Ни хера они их не сделают, – спорит с ним Медведь. – Это наши англичан отымеют. Их Ирландия отымела в субботу, вспомни.

– Это все случайно, на халяву.

– У тебя все на халяву.

Мне опять дают опиливать заготовки. Я вожу напильником туда-сюда и жду обед. Сходить домой, пожрать, потом еще два часа подрочиться – и все, конец работы. Можно валяться дома на диване, смотреть телик, потом – на улицу, гулять с пацанами. Только что погода сегодня не очень – дождь какой-то поганый.

Обед. Я кидаю напильник на верстак и иду к выходу. Меня догоняет Медведь:

– Не торопись, студент.

– Я не студент, я с УПК.

– Знаю, не дурак, но разве не однохуйственно? Тут, это самое… Мы решили выпить по чуть-чуть за сборную СССР. Ты тоже можешь с нами. Тебе тридцать капель уже можно, да?

– Само собой, можно.

Медведь ведет меня в угол цеха. Там в закутке за перегородкой работает расточник – маленький сухой мужик. С его стороны перегородка обклеена голыми бабами и футболистами. Расточник достает из шкафа банку чернила – 0,7 – и три стакана. Ножом срывает пластмассовую пробку и наливает сначала Медведю, потом мне, потом себе. Выпиваем – и сразу по второй. Пузырь уходит за две минуты.

– Что-то мало, – говорит Медведь.

– Ясный пень, мало. Ты бы еще полцеха сюда привел. Самим тут – всего ничего, а он еще пацана приволок.

– Ты не кати на парня бочки. Он – свой человек. Кроме того, мы его можем за добавкой отправить. Ты в каком, говорил, живешь? В сто сорок восьмом? Так у вас там на первом этаже точка – баба самогонку продает. Пообедаешь – купи пузырь, а?

– Ты что, охуел? Как это пацан будет брать в своем доме?

– Ничего, возьму – не в первый раз. Тем более что это в моем подъезде.

– Ну вот, видишь? Я же говорил – свой пацан.

Медведь сует мне в руку мятые рубли и трульники.

Я иду домой, жру, потом спускаюсь на первый к Антоновне. По правде, я у нее сам еще ни разу не брал. С пацанами пару раз брали, но ходил не я, в своем подъезде как-то было несолидно. А сейчас – все по херу.

Звоню, Антоновна открывает. Она в грязном халате, седые патлы растрепаны – видно, сама бухая. Я сую ей деньги и говорю:

– Одну.

Узнала меня, не узнала – не волнует. Я стою в дверях и жду, пока она звенит на кухне бутылками – видно, переливает. Потом приносит мне бутылку из-под «Столичной». Я сую ее под ремень и захлопываю дверь.

До конца обеда – минут десять. Медведь с расточником ждут меня в закутке. На верстаке – три стакана и тарелка с хлебом и котлетами. Я вытаскиваю из-за ремня пузырь и ставлю на верстак.

– Свой пацан есть свой пацан, – говорит Медведь. – Сказал тебе – все будет тип-топ. А мы, как видишь, подсуетились в столовой насчет жрачки.

Расточник берет пузырь, выдирает пластмассовую пробку и разливает по стаканам.

– Ну, за сборную СССР, – говорит Медведь.

Мы чокаемся и выпиваем. Медведь базарит дальше:

– Вообще, у нас хорошая команда в этом году, сильная. Киевляне молодцы, Кубок кубков взяли. Дасаев, грузины…

Расточник резко машет рукой:

– Ты мне только про грузинов не говори, ладно? Это – распиздяи. Они не тренируются ни хера, только пьют. Ты мне их лучше не поминай.

– Ладно, не буду. С тобой вообще ни про что нельзя поговорить.

– Как это ни про что? Про баб со мной можно поговорить. Это дело я люблю, это я с удовольствием, – расточник лыбится и показывает руками, типа, берет бабу за груди. – Учись, студент, – надо иметь к бабам подход, но ебать надо не блядей, а порядочных женщин. Пусть только такие, как этот, ебут все, что движется, – он кивает на деда за токарным станком. Мы все ржем.

Медведь разливает остаток самогонки – всем по чуть-чуть. Мы выпиваем, закусываем, потом расточник врубает станок, а мы с Медведем премся к своим верстакам.

Я уже «хороший». Работа мне до лампочки – я только для вида вожу напильником.

Медведь после бухла стал разговорчивый и все время базарит:

– Вообще, это херово, что у нас люди такие, – каждый только и смотрит, чтобы что-то спиздить, чтоб кого-то наебать. Но по-другому никогда не будет.

Сидим с Йоганом в «конторе» в подвале сто семидесятого дома. «Контору» здесь сделали недавно. Раньше она была в другом доме, рядом с моим, но пацанов оттуда выгнали – баба с первого этажа подняла хай, что орут, музыку громко слушают, бухают, в подъезде натошнили. Приехали менты и забили дверь.

Куля потом сразу нашел подвал в сто семидесятом, добазарился с участковым и переволок туда все добро со старой «конторы». Сейчас здесь все точно так: резиновые коврики, диван, гири, гантели, магнитофон, фотографии баб и футболистов.

Курим и ждем, что кто-нибудь принесет бухла. Заваливает Зеня:

– Привет! Смотрите, кого мы привели.

Куля заталкивает в «контору» Наташу Гу-Гу – рабочинскую дуру. Голова у нее всегда набок, язык высунут, по бороде текут слюни.

– Зачем она вам? – спрашивает Йоган.

– А как ты думаешь? – говорит Куля и смотрит на Зеню. Оба лахают – они уже хорошо датые. – Не малый пацан, можешь и догадаться.

– Вы что, ее ебать собрались?

– А что с ней еще делать? Попробуем – может, в рот возьмет.

– Не, пацаны. Это как-то… Ну, не знаю, бля…

– А что тут такого? Баба как баба. Да, Зеня?

Наташа смотрит на нас, крутит головой.

Куля тянет ее к дивану:

– Да кинь ты свое говно, у тебя там что, золото, бля? – Он забирает Наташину сумку. – Зеня, погляди.

Зеня берет сумку, заглядывает внутрь, вытаскивает сухие ветки, траву и два пустых пакета от молока.

– Я хуею.

– А что ты думал? А вы еще ее ебать собрались. Пустите ее, пусть идет домой. Вам что, нормальных баб мало? – Йоган кривит рожу.

– Нормальных уже всех переебли. Щас можно и таких. Да, Наташа?

Наташа дебильно лыбится, ворочает головой. Зеня спускает штаны и трусы, берет Наташу за шею и наклоняет к себе.

– Наташа, пососи мне.

Наташа отворачивается. Изо рта у нее текут слюни.

– Кому сказал – пососи, а то щас уебу. Больно-больно. – Зеня несильно бьет ее по спине. – Вот так, только сильно.

– Кинь дурное, Зеня, – говорит Йоган. -Думаешь, она знает, как сосут? Она, может, вообще раньше хуя не видела.

Куля подходит к Зене.

– Йоган правильно говорит – ты ее бей не бей – она дурная, ничего не будет. Давай ее просто выебем.

– А тебе не противно будет?

– Нет, не противно. У меня гондоны есть. – Куля достает из кармана пачку гондонов по четыре копейки – такие продаются в нашей аптеке.

Зеня вытаскивает свой «Космос», закуривает. Куля берет Наташу и швыряет на диван спиной вверх, задирает платье и стягивает вниз розовые трусы. У нее белая прыщавая жопа. Наташа мычит.

– Тихо, ты, не ной.

Куля расстегивает штаны, вынимает стояк, одевает гондон, раздвигает Наташе ноги и засаживает. Она орет.

– Тихо, ты, не кричи.

Куля ебет ее долго, минут, может, десять. Наташа начинает задыхаться, выть – совсем, как бабы в порнофильмах.

– Вот это да! – хохочет Зеня. – А хули ты все не можешь спустить? Водяры много выпил, да?

Наташа пищит на всю «контору», потом затыкается. Куля прыгает на ней еще минуты две, потом слезает.

– Ну что, спустил?

– А как ты думал. На гондон.

– Пацаны говорили – Индиру ебали в жопу, и на хую говно осталось.

– А что ты думал – в жопе всегда говно.

– Йоган, пошли отсюда, – говорю я.

Мы с ним поднимаемся.

– Вы что, не будете? – спрашивает Куля.

– Не-а.

Мы выходим.

– Пацаны вообще охуели, – говорит Йоган на улице. – Столько баб на Рабочем, а они до Наташи доколупались.

– Они просто пьяные, ни хера не соображают, что делают.

***

После обеда идем с Медведем на склад – получать материалы. Склад далеко – за всеми цехами, около ограды.

Нас обгоняет мужик в очках на электрокаре.

– Привет, Медведь! – орет он и притормаживает.

– Привет, Колян. Слушай, а довези нас до склада – как на такси, а?

– Не могу – не положено по технике безопасности. Так бы еще ладно, а сегодня главный ходит по заводу, так что ничего не будет.

– Ладно, катись дальше.

Впереди нас идут кладовщицы – молодые бабы, лет по двадцать. Видно, прутся с обеда. У одной – толстая круглая жопа, я засматриваюсь, Медведь замечает.

– Не туда смотришь, студент. Тут тебе ничего не светит – к ней уже ползавода подкалывалось, а она никому не дала: говорит, пацан в армии, она его ждет. Вот как бывает, сечешь? А на тебя она и смотреть не будет. Ты еще молодо выглядишь – но это я так, не в обиду, понял?

– Понял, не дурак.

Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я – от его сигареты.

– А знаешь, студент -. я тебе даже завидую. Все бабы – твои, выбирай любую. Одна прокинула – сразу можешь с другой, правильно?

– Ты тоже можешь.

– Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что жонка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял?

– Не знаю.

– Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки – это я понимаю.

***

Курю на крыльце двадцать третьей школы. Я здесь на военных сборах – с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь – классно: один, без родоков, никто на мозги не капает.

Днем – маршируем, разбираем и собираем «ка-лаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол – чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже – там парты убрали и приволокли железные кровати.

Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы – с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое.

Я здесь один со всего класса. Антонов и Сухие крутанулись: взяли справки, типа, больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти – деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи – никто за район не лазит. Есть там один такой – Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того – отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк – он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется.

Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету – видно, пошел в туалет. Они орут, л ахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы – совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб?

– Можешь тоже посцать, Бурый, – говорит Жура и лыбится.

– Неохота.

– Ну, не хотицца, как хотицца.

– Идет! – орет Куцый – он стоит на шухере.

Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати.

Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда – свинячья. На нем облезлое трико – он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел.

Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает.

– Что это воняет? – говорит Жура. – А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а?

Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук.

– Что здесь такое?

– Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, – говорит Жура.

Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет.

Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят.

– Как мы, классно Рахита обработали, а?

– Ну да.

– А ты знал, что он сын нашего директора?

– Кто, Рахит?

– Ага.

– Не-а, не знал.

– Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что – жопа Рахиту. Он такой вообще – самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, – будем Рахита мучить.

– А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал?

– Значит, не захотел.

– А на хера?

– Не знаю. Хочет, чтоб был как все, – Жура лахает. – Сам он вообще не такой, как Рахит, – здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправить, не станет отмазывать.

– Ну, там ему точно будет жопа.

***

Сборы кончились, я – дома. Родоки свалили на дачу – они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, Голландия-СССР.

На качелях – две малые девки. Одну я знаю – она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома – может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта – ничего, груди уже есть, и не абы какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса.

Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает:

– Ну вот – опять ты за свое. Говори тебе, не говори – никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове теши.

Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда.

– Ты што наделау, Андруша? – Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой – ее бьет мужик, Андреев отчим. – Падажди, я щас.

Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках – вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами – вот, типа, до чего водка доводит.

В тридцать восьмой, у Васи Маненка – гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики – в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет:

Ах ты Петька-маладец, Не хади на вулицу, Атарвуть деуки хуй – Астанешся с курыцай!

Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать.

Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать.

Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом.

– Я тебе сказал – рот закрой.

– Купил бы лучше чернила…

– Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит.

– Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно.

Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша.

***

Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать – я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района.

Сначала бухаем на Днепре – заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку.

За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться – голые, чтоб не мочить трусы.

Обсыхаем и идем на Рабочий – гудеть. Надо что-нибудь разломать – беседку, навес на остановке или чей-то забор.

Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, – а нас вон сколько. Одного повяжут – остальные отбегут и закидают «бобик» камнями.

Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож – Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем.

– Косолапый, привет! – орет Крюк. – Щас застеклим в школе окна.

Костя молчит – сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю – как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него.

Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик – его сделали месяца два назад бухие плотники.

– Поломаем домик, а? – предлагает Куля.

– Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? – говорит Зеня.

Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу – доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях – плотники сделали тяп-ляп, – и через пять минут домика нету.

– Пусть теперь забирают на дрова, – рогочет Зеня.

– Надо еще что-нибудь сделать, – говорит Куля. – А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть?

– Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, – предлагает Йоган.

– На хуя?

– Так просто. Утром проснутся – а ковриков нет. Посмотрят – а они там все, около сада.

– Ну, вообще, можно, – говорит Куля. – Толь ко надо поделиться – чтоб не все в один подъезд.

Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками – резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш – я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет.

После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок.

***

Около овощного встречаю Йогана. Он говорит:

– Пошли ко мне, бухнем. У меня есть.

– А кто дома?

– Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы.

Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки – минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой – это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана:

– А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице – далеко переться.

– Я зимой сру под домом.

– А не холодно?

– Да нет, уже привык.

– А мамаша, тетка?

– Они тоже.

– А кто потом говно убирает?

– Мамаша.

Дом у Йогана – задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил.

Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю – она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень.

Только выпиваем по первой – на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая – может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги – распухшие, синие.

– Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. – Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь.

– Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш.

– Ладно, сиди.

Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит:

– А мне?

– Ты уже свое выпила, хватит.

– Ну, трыццать капель, а?

– Ладно.

Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые.

– Ну, за усе добрае, – говорит она.

Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом. За стеной что-то шебуршит.

– А ебут тваю мать няхай, – ругается мамаша. – Дурница праснулася.

В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд – было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета – как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть:

– Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не за вете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя.

– Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, – говорит мамаша.

– А потом усерется, как тогда, да?

– Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай.

Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд – они ее что, не кормят вообще?

Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток – мне, себе и мамаше. Выпиваем.

– Хлопцы, во што я вам скажу, – говорит мамаша. – Водка – гауно. Ня надо спивацца. – Тетка громко мычит. – Не, прауда. Водка – гадасть.

– Слушай, перестань, – говорит Йоган.

– Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што – хрэн табе, матка. А як што скажу – рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать – не хачу, а як пить, дык давай.

– Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам?

– А ты мне не указывай, каго куды сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир.

Она начинает плакать.

– Ва усех – как у людей. А у мяне? Работать – не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа – уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая – я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау – пить няльзя, увесь аде-калон папили, и усе правители гэтыя – гады. Хру-щоу быу, так сделау: што рубль – то стала десять капеек. Карочэ – адно гауно.

– Ладно, перестань.

– Што ты мне «перестань»? Ня нада мне эта «перестань». Вы во где у мяне усе, поняу?

Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится. Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим.

***

Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе – на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше – по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг.

Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда.

Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле.

Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе – она вскакивает и кидается на Крюка. Псина – мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится.

– Не хуй было гавкать на дядю.

Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой – пасуются, бьют по воротам.

У половины нет спортивной формы – сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо – я в спортивных штанах за девятнадцать семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол.

Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу. Мы проигрываем Подсобному – 10:12. Все из-за Щуры – коряво стоял на воротах, пропустил халявные «банки».

После игры раздеваемся – и в Днепр, купаться. Вот это – самое то! Распарившийся, потный, грязный – и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр – его тут нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то не стоит на это дело. Мы только смотрим на них, машем руками и плывем назад.

Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа – на таких возят по Днепру песок. Мыс Крюком подплываем и залезаем на нее.

Баржа засыпана мусором – пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет.

– Сечешь? – говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. – Кого-то ебали.

Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в бутылках, и пацаны уже повылазили из воды.

– Быстрей! – орет Крюк. – Выпьют все, нам не оставят!

Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили полбутылки на двоих – мало, но хоть что-то.

Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом – пива. Еще б бабу сюда – и все, больше ничего не надо.

После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы.

Зеня базарит:

– Классно, бля. Вот если б еще наши у голландцев выиграли…

– Во губу раскатал, – говорит Крюк. – Хорошо, что хоть второе место, не вылетели из группы.

– А прикинь, если б первое? Чемпионы Европы, хуе-мое…

– Репа продает свою «Яву» за пятьсот, – говорит Щура. – Вот были бы деньги…

– А если бы у моей бабушки был хуй, она была бы дедушкой! – выкрикивает Крюк, и мы все ржем.

– «Не пиздеть» была команда! – орет Зеня. – Слушайте лучше анекдот. Короче, приходит мужик к парикмахеру, садится. Парикмахер смотрит и говорит: «Ну у вас и шея». – «Пивко сосу». – «Ты хоть хуй соси, а шею мыть надо». Мы опять ржем.

– Вы еще ходите фанатеть за «Днепр»? – спрашивает Зеня у нас с Крюком.

– Не-а, давно уже не ходим, – говорит Крюк. – Что там интересного – орать целую игру, как дурные.

– А может, это вы только так говорите? Может, вам Пионеры пиздюлей насовали, и вы теперь сцыте фанатеть?

– Пошел ты.

Бабы на том берегу складывают свою постилку, одевают халаты – собираются уходить.

– Протянуть бы коз, а? – Зеня смотрит на баб, поднимается и орет им:

– Девочки, плывите к нам! Мы вам за щеку дадим!

Мы ржем.

– А знаете, есть бабы, у которых во рту триппер, – говорит Зеня.

– Как это? – спрашивает Щура.

– А вот так. Это у тебя такая жена будет.

Все хохочут.

– А вот и нет. У меня жена будет еще лучше, чем у тебя.

– А ты, Щурик, знаешь, что если я тебе ебну, то ты не подымешься?

– Ну а если я тебе, ты тоже не подымешься.

Пацаны ржут, а Крюк ехидно кривится и орет:

– Прикиньте – обосрали Зеню, обосрали! Я б не потерпел!

– Ладно, простим на первый раз, – говорит Зеня.

Он мог бы постелить хилого Щуру как нечего делать. Но Зеня сегодня добрый, так что Щуре повезло.

Дымят трубы завода Куйбышева. Солнце садится за холмы, прямо над Буйницким училом – Крюк там учится на тракториста. Я спрашиваю у него:

– Ну что, Крюк, возьмут тебя в Венгрию или нет?

– Ясный пень, возьмут.

Зеня подкалывает Крюка:

– Это ты только говоришь. Не возьмут тебя.

– Возьмут. Я нормально учусь, без двоек, и поведение у меня нормальное. И мастаков еще ниразу не стелил. Кабан в том году съездил – и я поеду.

– Да, Кабан нормально съездил. По сколько им бабок давали?

– А я не помню. Там эти, как их?.. Форинты. Кабан говорил, он еще у крестьян денег забрал, поэтому и привез столько всего – и джинсы «Супер-пэррис», и кроссы «Адидас», и матке своей шмотки, и сеструхе. Говорил – в поезде, когда до мой ехали, пошли с пацанами крестьян трясти на пиво – в поезде вагон-ресторан, все цивильно. Ну и если везут что нормальное, то чтоб тоже забрать. Только нормального ни хуя не нашли. Говорит – открываю чемодан, а там одни конфеты и шоколадки, бля.

– Кабан рассказывал – в Венгрии в магазинах все есть, и водка разная, и жратва любая, колбаса там, и шмотки – бери не хочу, – говорит Щура. – А я в том году буду в мореходку поступать, в Астрахани, чтоб в загранку ходить.

– А учило?

– В жопе я видел это учило. Что я – слесарем буду работать? Пацаны говорили – после мореходки сначала год у нас по морю плаваешь, по том – в загранку. Шмоток привезу, маг японский.

– Раскатал ты гриб, Щура, – просто пиздец, – говорит Куля. – Грибозакаточную машину дать? Ты хоть это учило закончи. В мореходку ему, бля.

***

Родоки вытянули меня на дачу – я там не был с того года. Они ныли, чтоб ездил помогать, а я уперся: вам это надо – вы и ездите. Сейчас вот съезжу один раз, чтоб потом меньше ныли – тем более что на Рабочем сейчас делать особо нечего. Батон и Крюк поехали в деревню, один только Йоган остался, но на районе его никогда нет, все время в центрах – видно, кентуется с бабами со своего учила.

Ждем с батькой и мамашей троллейбус – ехать на вокзал. Не хочу, чтоб меня увидели пацаны – с родоками несолидно. Но на остановке – никого: рано, только восемь часов, все пацаны еще дрыхнут.

Троллейбус тоже пустой. Мамаша садится с батькой, а я напротив.

– Правильно сделал, Сережа, что поехал, – базарит батька. – И так никуда вместе не ходим, а мы ж семья все-таки. Нам надо почаще вместе бывать, правда, Любаша?

Мамаша кивает, хотя она, скорее всего, вообще не слушала батьку. Она его никогда не слушает.

– Заодно искупаешься – там же такое озеро великолепное, помнишь, сын? – продолжает батька. – Там я тебя и плавать научил, когда тебе восемь лет было. Вообще, там такие места замечательные – просто сказка. Были бы деньги – могли бы поставить нормальный домик, чтобы не только переодеться было где, а еще и отдохнуть, шашлычки там…

– С тобой у нас никогда не будет денег, – говорит мамаша. – А мечтать можешь сколько угодно. Это бесплатно.

На вокзале толпа дачников ждет электричку. Ее подают, и все кидаются на штурм. Мамаша первой заскакивает в вагон и занимает нам с батькой места. Напротив садится баба – лет шестнадцать -со своей мамашей. Она красивая и одета ничего: в белых штанах и белой кофте, хоть и едет, скорее всего, тоже на дачу. Были б они нашими соседями – я б зазнакомился, пока мамаша с батькой ковыряются в земле. Пошли бы вместе покупаться, а потом куда-нибудь на сеновал…

У меня встает, но я держу на коленях пакет со жратвой, так что со стороны не заметно.

Баба читает журнал «Новый мир», на меня вообще не смотрит. Ее мамаша вяжет. Мы выходим на станции Друть, а они остаются.

Дома у нас на участке нет, только халупа из деревянных ящиков и картонок. В ней только хватает места, чтоб переодеваться и прятать лопаты, чтоб не покрали. Кроме халупы – деревянный туалет, тоже самодельный, и грядки с луком, капустой, огурцами и помидорами. Все это заросло травой, и сейчас ее надо вырывать.

Переодеваемся в рабочую одежду. Я захожу в халупу первый, натягиваю джинсы, в которых ходил на завод, и батькину синюю рубашку с большущим воротником.

После меня по очереди переодеваются родоки. Я смотрю на них – выглядят они херово, хоть еще и не старые, всего по сорок. Мамаша переоделась в халат без рукавов – руки худые, белые, шея в морщинах, вены на ногах распухли. Батька одел грязную салатовую майку и плавки – на пузе висит жир, а ноги, наоборот, тонкие, как спички, и кривые. Хорошо еще, что нас тут никто особо не видит – мне стыдно, что у меня такие родоки.

– Займись луком, Сережа, – говорит мамаша. – Это попроще будет.

Я иду к грядке и начинаю выдирать из земли травины. Руки сразу чернеют, вместе с травой вырываются стебли лука. Хочется кинуть все это и пойти на озеро. Никогда сюда больше не поеду – ненавижу эту сраную дачу.

Часа через два садимся жрать прямо на земле, подстелив старые газеты. Батька нарезает ржавым перочинным ножом хлеб, огурцы и помидоры. Мамаша чистит вареные яйца – они не хотят чиститься, скорлупа отдирается с кусками белка. От земли пальцы ее почернели, и на белке остаются отпечатки.

Запиваем морсом из прошлогоднего клубничного варенья. Батька вытаскивает откуда-то бутылку «Жигулевского», мамаша злобно зыркает на него. Одна бутылка – это, конечно, ерунда, но сколько б он ни выпил, мамаша всегда злится. Батька потягивает пиво, тащится. Хочется попросить у него глоток, но при мамаше – западло.

На полный желудок работать вообще лень. Я медленно выдираю траву пополам с луком и кидаю в кучу на борозде. Жду, когда родокам тоже надоест работать и они скажут: пошли купаться.

Им надоедает часа через три. Я бы лучше пошел на озеро один, без них, но не скажу же им: не идите, мне с вами стыдно. Они всегда вечером ходят на озеро – покупаться и смыть грязь.

До озера минут десять ходьбы. Мы не переодеваемся, идем в рабочих шмотках.

В воде около берега стоит мужик без трусов, с залупленным хуем и пузом в три раза больше, чем у батьки. Он намыливает себе башку бруском хозяйственного мыла, сам уже весь в пене. Несколько человек купаются. Баб нормальных не видно, но, если бы и были, при родоках к ним особо не подкатишь.

Мы раздеваемся и заходим в воду. На мамаше – закрытый черный купальник года семидесятого, когда они с батькой один-единственный раз ездили на юг. А после того она только в этой луже и купалась, ну еще пару раз на «детском» пляже на Днепре, когда я был малый. Батька – в своих облезло-голубых плавках с вышитым дебильным якорем. У меня плавки новые, югославские – красные с белыми полосками.

Я заплываю далеко, мамаша орет:

– Сережа, плыви назад!

Притворяюсь, что не слышу, плыву еще метров тридцать, потом поворачиваю. Батька с мамашей уже на берегу. Мы обсыхаем, идем на свой участок переодеться – и на станцию.

В электричке – давка, сесть негде. Всю дорогу стоим, держимся за железные ручки на сиденьях.

На остановке на вокзале стоит Кот, знакомый пацан с Рабочего – учится в двадцать восьмой школе. Я подваливаю, здороваюсь, и мы базарим с ним всю дорогу до Рабочего, типа, я с ним еду, а не со своими родоками.

***

Сидим с Йоганом на остановке. Я спрашиваю:

– Что тебя никогда на Рабочем не видно? Все со своими бабами с учила? Ты там, видно, уже полгруппы отымел.

– А тебе что – завидно, да?

– Ничего мне не завидно.

– А что тогда? Могу дать телефон бабы, чтоб не завидовал. Ничего такая.

– С твоего учила?

– Не, эта не с моего. В школе учится, в десятый перешла. На Мир-2 живет. Сводишь ее в кино, потом отдерешь. – Йоган лыбится. – Есть на чем записать?

– Не-а.

– И ручки нет?

– Нет.

– Спичкой нацарапай на коробке.

Я достаю из коробка спичку.

– Пиши. Шесть – двадцать четыре – двадцать пять. Зовут Лена.

– И что ей сказать? Что ты дал телефон?

– Ты что, охуел? Так никто не говорит. Скажи, знакомый один дал телефон, а кто – просил не говорить. Не с Рабочего пацан.

– А если про тебя спросит – знаю или нет?

Я ж ей скажу, что сам с Рабочего.

– Скажи – знаю, но так, наглядно.

Вечером звоню ей из автомата на Рабочем. Стекла в будке выбиты, а на телефоне нацарапаны кликухи и телефоны баб и пацанов. В соседней будке – никого, и хорошо: ненавижу, когда какой-нибудь урод слушает разговор, особенно с бабой. Набираю номер. Гудок, второй. Берут трубку, двушка проваливается.

– Алло. Лену можно к телефону?

– Это Лена. А кто говорит?

– Сергей.

– Что за Сергей?

– Ну, меня зовут Сергей. Хочу с тобой познакомиться.

– А кто тебе дал мой телефон?

– Так, один пацан с Юбилейного.

– Я вообще-то там никого не знаю…

– Ну, а телефон вот дали. Ну так что, познакомимся?

– Не знаю. Вообще, можно.

– Давай тогда встретимся где-нибудь в центре. Завтра, а?

– А завтра у нас что – суббота? Ну давай. Около «Октября».

– Во сколько?

– В семь.

– Хорошо.

– А как я тебя узнаю? Как ты будешь одет?

– Черные штаны и синяя рубашка с коротким рукавом.

– А роста ты какого?

– Так, среднего. Метр семьдесят шесть. А ты в чем будешь?

– Я еще не знаю – как настроение. Но я сама к тебе подойду. Все, пока.

– Пока.

Вешаю трубку. Рядом с будкой – Коля-забулдон в грязной майке «Москва-80», на плече наколота русалка. Я не видел, когда он подвалил.

– Что, стрелку забивал по телефону?

– Ага.

– Неправильно делаешь. Во-первых, никогда не надо у бабы спрашивать, где ей удобно и когда. Ты сам предлагаешь, понял? Если баба говорит «нет», то пошла на хер, звонишь другой. И еще, это самое… Скажи, как будешь одет, а сам оденься по-другому. Чтобы если уродина, то вообще не подходить.

– А если и она оденется по-другому?

– Вряд ли. Баба если идет на стрелку, то это тебе не просто так. Значит – манда зачесалась. – Коля гогочет.

– Ладно, спасибо за совет. Я пошел.

– Слушай, это самое… Подкинь мелочи, а то сижу на нуле. А?

Я лезу в карман, вытаскиваю, не глядя, несколько желтяков и двадцарик и даю Коле.

– Спасибо, браток. И смотри там, чтоб стрелка – все путем, чтоб с первого раза пару палок кинуть.

– Ага.

***

Стою у «Октября». В черных штанах и синей рубашке, как сказал. В других шмотках она меня не узнает и не подойдет. А кроме того, у меня других и нет нормальных.

Штаны я пошил в восьмом классе. Долго шарил по магазинам, искал материал – все не было ничего солидного. Потом увидел в ГУМе один ничего, взял метр двадцать и отнес в «Силуэт», а не в ателье на Рабочем – чтоб хорошо пошили. Сказал, чтоб сделали «клеши», 26 сантиметров внизу – тогда на районе все пацаны ходили в «клешах». А потом, когда «клеши» немодные стали, отдал штаны в наше ателье и ушил. Но носил мало: они у меня выходные, одевал только на дискотеки. Рубашку мне мамаша недавно купила – давали в промтоварном на Рабочем, с угла магазина. В промтоварный если что и привозят нормальное, то дают всегда с угла, и сразу очередь. А туфли венгерские я сам купил весной. Мне мамаша дала денег – типа, ко дню рождения – и я пошел перед УПК в «Товары для мужчин». А там только привезли импортные туфли – три вида, и я взял одни за сорок пять рублей.

Уже десять минут восьмого, а ее нет. Ей тут идти пять минут с Мир-2. Я вон с Рабочего приехал – и не опоздал, даже раньше на десять минут.

Смотрю на каждую бабу: а вдруг – она? Но ко всем бабам кто-то подходит: или пацаны, или другие бабы, и если баба классная, то жалко, что не она, а если чмошная, то и хорошо.

Пятнадцать минут. Все, хватит стоять, не придет она. Иду к автомату звонить. Трубку берет старая баба – видно, мамаша.

– Алло, Лену можно?

– Да, сейчас.

Слышно, как-онаорет: «Ленка! Иди, это тебя».

– Алло.

– Привет, это Сергей. Помнишь меня – мы договаривались сегодня в семь около «Октября»?

– А… Понимаешь, мы поздно с дачи приехали…

– Ну, вообще-то, еще не так поздно.

– Да, но я устала…

– Давай тогда я сам подойду к твоему дому.

– Ну, давай… Это дом рядом со «Спорттоварами». Пятиэтажка. Крайний подъезд со стороны «Спорттоваров». Я выйду из подъезда.

– Хорошо.

Подхожу к ее дому. У крайнего подъезда сидят на скамейке старухи. Я спрашиваю:

– А в этом подъезде девушка Лена на каком этаже живет?

– На пятом. – Старухи лыбятся, вроде как им за счастье помочь пацану. Типа, потом не будут обсерать меня и ее.

– Спасибо.

Захожу в подъезд – он такой, как и наш: по три квартиры на площадке, только между этажами – выступы под окнами, и на них можно сидеть. Сажусь на выступ между четвертым и пятым и жду.

Открывается дверь – квартира номер пятнадцать. Выходит баба – довольно высокая, в длинной юбке и серой кофте. Нормального, в общем, вида: не супер, но и не чмошная.

– Привет, ты Лена?

– Да. А ты, значит, Сергей. Как ты узнал, что я на пятом живу?

– Бабки внизу сказали.

– А…

Стоим на площадке. Пахнет жареным салом. В какой-то квартире баба орет:

– Ты что, совсем дурак? Смотреть надо, что делаешь.

Ленка говорит:

– Давай уже никуда не пойдем, просто посидим здесь, а? Я устала на даче.

– Ну давай. Что, любишь на дачу ездить?

– Терпеть не могу. Но приходится – родителям помогать.

– Меня мои родоки тоже заставляли, но я сказал – не поеду, и не езжу.

Она садится на выступ рядом со мной. Надо что-то сказать или спросить, а что сказать, не знаю. Задаю мудацкий вопрос:

– В каком ты классе?

– В большом.

Мы так всегда говорили, когда были малые – хотели повыделываться, типа, уже большие.

– В десятый перешла, да?

– Ага.

– И я тоже.

– А в какой ты школе?

– В семнадцатой, на Рабочем. Слышала?

– Нет.

– А кого-нибудь знаешь с Рабочего?

– Так, можно сказать, никого.

– Мы – враги, знаешь? Если меня поймают здесь, на Мир-2, то надают по башке.

– Сейчас лето, пацаны разъехались.

– Это хорошо.

– А ты за Рабочий часто лазишь?

– Ну, так. Как все пацаны.

– Расскажи мне что-нибудь.

– Что тебе рассказать?

– Не знаю. Что-нибудь интересное.

– Ну, это… Ничего особо интересного… Так, в футбол играем с пацанами, иногда выпьем по тридцать капель, само собой… А, вот – могу рассказать, как физика своего чуть не грохнул в восьмом классе.

– Что, серьезно?

– Ага. Он меня после уроков оставил – я формулы на парте написал перед контрольной, а он засек. За контрольную – двойку, и говорит, чтоб пришел еще после уроков и вымыл парту. Я б не пошел, но тут как раз Гнус в кабинет забежал, директор наш. Услышал и говорит: чтоб пришел обязательно, я прослежу. Ну, думаю – ладно, приду. Пришел, взял тряпку, намочил. Шариковая ручка плохо отмывается, но, в общем, вымыл. А физик говорит: помоги мне еще одну работу сделать. А он что-то там в кабинете своем переделывал. Показывает на штырь в стене, под потолком – на нем раньше экран висел. Говорит – помоги, типа, отпилить, и дает ножовку по металлу. Ну, я лезу на лестницу, а он ее, типа, держит, чтоб я не упал. Я себе пилю, а он трындит, как в шахте работал до института и как там ему классно было. Я пилю, особо не спешу, а штырь толстый – сантиметра два или больше, думаю про свое. Не заметил, как отпилил почти весь. Тут штырь резко отламывается-и вниз, физику чуть не по голове – может, сантиметр какой. А штырь тяжелый – килограмма два. Физик сразу и не понял, в чем дело – тормозной мужик. Смотрит на меня, потом на пол, на штырь этот, потом начинает вопить – типа, я его чуть не убил, а у него дети малые, никакой техники безопасности, если б я в шахте работал, то меня б самого давно убило.

Ленка хохочет.

– И что, ты всегда такой?

– Какой?

– Ну, опасный.

– Не, не всегда.

– А учишься хорошо?

– Не-а, так себе. До девятого хорошо учился, без троек.

– И я тоже до девятого. А потом как-то лень стало…

Она улыбается.

Щелкает замок, открывается дверь шестнадцатой квартиры. Выходит пацан в шортах и белой майке. В руке – бутылка шампанского. Сбегает вниз по лестнице, на ходу кивает Ленке головой.

– Привет.

– Привет.

Хлопает дверь подъезда. Я спрашиваю:

– Твой сосед?

– Ага. Студент. В пединституте, на четвертом курсе.

Она поворачивается к окну, я тоже. Внизу стоит белая «тройка», в ней несколько человек. Пацан садится сзади, и тачка отъезжает.

Я говорю:

– Сейчас бы шампанского – за счастье.

– Да, я б тоже не отказалась. – Она улыбается.

– А я думал – ты не пьешь.

– Почему это ты так думал?

– Ну, так просто.

– Вообще, если шампанского или вина, то да, с удовольствием, а водку – не люблю.

В подъезде уже темно. Сидим молча. Не знаю, про что еще говорить.

– Вообще, скучно летом, – говорит Ленка. – Заняться нечем. Скорей бы сентябрь – «Резонанс» откроется.

– Ходишь на дискотеки в «Резонанс»?

– Ага, хожу.

– Часто?

– Как когда. Бывает – каждую неделю.

Снова молчим, потом я говорю:

– Давай как-нибудь опять встретимся, погуляем. Можно завтра.

– Нет, завтра я не могу. Давай послезавтра, часов в шесть.

– Я за тобой зайду.

– Прямо сюда, в пятнадцатую?

– Ну, да, а что тут такого?

– Не надо. Мама будет дома. Жди меня здесь.

– Хорошо. Пока.

– Пока.

Она поднимается, идет к своей двери, открывает ее ключом и заходит в квартиру.

Я сбегаю вниз, выхожу из подъезда. Старух на скамейке уже нет. Я иду к остановке «пятерки».

Народу в троллейбусе мало. Несколько баб и мужиков с сумками – едут с дачи, и пацаны с бабами в нормальных шмотках – домой со стрелы.

Эта Лена – вроде ничего баба. Раскрутить бы ее побыстрей, только где? Надо, чтоб была свободная хата. Ко мне она, скорее всего, не пойдет, если позову. А вообще, пацаны говорят, что самый цимус – это когда палку ставишь у бабы дома.

Выхожу из троллейбуса у таксопарка – надо пересаживаться на «двойку». Чтоб не делать большой крюк, иду через СМУ: перелажу через забор, прохожу мимо автокранов и всяких других машин. Собаки у них нет – я знаю, – а дед-сторож сидит в своей будке, и все ему до жопы. Опять перелажу через забор – и вот остановка, завод Куйбышева.

Подъезжает троллейбус, я сажусь. Едем по мосту над железной дорогой. Слева – цеха завода Куйбышева, верхушки труб все в дыму. Справа – забор клейзавода, за ним – горы костей. Мы, когда были малые, ездили туда бить крыс, носились по костям с камнями и палками.

Окна открыты, и с клейзавода тянет тухлятиной. Некоторые в троллейбусе кривятся, зажимают носы.

Я с бабой еще ни разу не ходил и вообще никаких делов не имел, только раз старые пацаны позвали на «хор», в конце девятого класса.

Иду домой от Батона – поздно, часов в одиннадцать. Слышу – в детском саду, в беседке кто-то базарит. Я подваливаю – вдруг кто знакомый, посидеть еще можно, потрындеть, домой идти неохота. А там – человек пять старых пацанов, все знакомые. Бухие в жопу, и баба с ними – Светка Азаренок, она на год старше меня училась. Ходила всегда в шерстяном трико под платьем – и зимой, и летом – и на пацанов, которые младше, залупалась. Раз их класс дежурил по школе, и Азаренок споймала какого-то малого – пробежал по коридору. Трясла за шкирки и говорила:

– Ну-ка проси прощенья. Скажи: «Тетенька, прости засранца».

Говорили, она ебется, но я еще малый тогда был – седьмой класс, не до того еще. А после восьмого она ушла в семидесятое учило.

– Привет, Бурый, – говорит Куля. – Поебаться хочешь? У нас уже ни у кого не стоит.

Азаренок сидит в углу, на скамейке. Черная короткая юбка – чуть жопу закрывает – черные колготки и синяя кофта. На пацанов вообще не смотрит – типа, она не с ними.

– На хуя тебе с малыми связываться? – говорит Косой.

– Тихо ты, это свой пацан. Пусть засадит ей. Ты ж еще мальчик, да?

– Какой, блядь, мальчик?

– Ладно, не психуй, а то конь откусит хуй. Не сцы – у нее триппера нет, это точно знаем. Если хочешь – ебани сначала.

Куля дает мне бутылку чернила, я отхлебываю из горла. Он говорит:

– Ну, давай, смелей. А мы посмотрим.

Я тусуюсь, не знаю, что делать. С любой другой бабой – всегда пожалуйста, а с этой дурой – ну ее на хер. Она не только на хер пошлет, но и въебать может. Я, само собой, дам сдачи, но все равно как-то коряво при пацанах.

– Ну что ты сцышь? Она тебя не укусит, только если за хуй.

Подхожу. Азаренок на меня не смотрит. По роже размазана помада, глаза мутные. Сейчас скажет – иди отсюда, малый, – вот будет перед пацанами неудобняк.

– Давай, становись раком, – командует ей Куля.

Азаренок поворачивается ко мне жопой, берется руками за скамейку. У меня уже стояк, я задираю ей юбку и тяну трусы с колготками вниз. Жопа и ноги у нее слизкие, все в малофье, а трусы вымазаны говном. Вокруг пизды – густой черный волосняк.

– Засаживай, что ты целишься? – орет Куля.

Остальные ржут.

Я расстегиваю ширинку и засаживаю. Начинаю двигать хуем туда-сюда и чувствую, что сейчас спущу. Дергаю еще пару раз и спускаю. Вытаскиваю хуй – он весь липкий, а вытереть нечем. Ладно, херня. Прячу его в трусы, застегиваю ширинку.

– Что-то ты быстро, – говорит Косой. – Ладно, не сцы, все хоккей.

Азаренок подтягивает трусы – типа, все как надо, – поправляет юбку и садится на скамейку.

– Дайте еще чернила, а, пацаны?

Голос у нее грубый – как у пацана.

Куля сует ей бутылку – в ней с полстакана. Она допивает чернило и швыряет бутылку в детскую качалку. Бутылка разбивается, Азаренок ржет.

– Ты что, охуела? – орет Куля. – Щас этот мудак прибегит, – ну, сторож, там – начнет мозги ебать.

– Ну, это… я пошел, – говорю я.

– Подожди, – Косой хватает меня за куртку. – Бабки есть?

– Нету.

– Точно нету?

– Точно.

– Ладно, иди.

***

Поднимаюсь по лестнице. В пакете – две бутылки пива: взял в гастрономе, на всякий пожарный. Продавщица залупилась, не хотела продавать: типа, можно только с двадцати одного года. Обычно мне дают без базара, особенно на Рабочем. А так попросил мужика – он купил без вопросов.

Наверху щелкает замок, открывается дверь.

– Лена, ты куда?

– Гулять.

– Надолго?

– Не знаю. Все, пока, мам.

Дверь хлопает. Я уже между четвертым и пятым.

– Привет.

– Привет. А что у тебя в сумке?

– Так. Пиво.

– А-а-а.

Спускаемся, выходим из подъезда.

– Пошли в лесопарк, – говорит Ленка.

– Ну, пошли.

Вообще, я хотел сводить ее в кино, но в лесопарк, так в лесопарк. Он называется Печерский, в нем – озеро и дурдом, «Печерск».

Идем дворами. На скамейках чешут языками сморщенные старики и старухи. В песочницах возятся малые, молотят друг друга пластмассовыми совками и ведерками. Мужики дрочатся около гаражей со своими машинами.

В лесопарке наоборот пусто. Мы садимся на скамейку. Я спрашиваю:

– Пиво будешь?

Она мотает головой.

– Что, вообще не пьешь пиво?

– Не люблю. Я однажды много выпила на свадьбе у брата, и мне утром было плохо. Тогда мама купила мне бутылку пива, я выпила, а оно – еще хуже. Вот после того я как-то пиво не очень…

– А брат с вами живет?

– Нет, у тещи.

– А сколько ему?

– Двадцать пять. А у тебя есть кто-нибудь, брат или сестра?

– Нету.

Я открываю бутылку зажигалкой, пробка летит в траву. Отпиваю, потом срываю с бутылки бумажку и складываю так, чтобы из «Жигулевского» получилось «хуевское», показываю Ленке. Она смеется. Я говорю:

– Мы так баловались, когда малые были. Пива тогда еще не пили, само собой. Только бутылки собирали, чтобы сдать и купить лимонада.

Делаю еще глоток. Пиво – ничего, только что теплое. Я говорю:

– Вообще, в Могилеве вкусное пиво.

Ленка пожимает плечами.

– Я не разбираюсь.

– Не, по натуре, мне пацан один говорил. У него батька – водила, везде ездит, по всему Союзу, и отовсюду привозит пиво, а пацан у него берет по бутылке и пробует. Правда, я его давно не видел – он переехал: квартиру получили.

– Нет, я лучше лимонада, чем пива. Крем-сода. И еще есть такой лимонад – «Байкал». Брат в Москве покупал, когда на север на шабашку ездил.

Допиваю пиво, открываю вторую.

– А у тебя что – всегда кто-то дома, как сегодня?

– Не всегда, но часто. Мама работает на «Химволокно», диспетчером. У нее график – сутки через трое.

По дорожке идет старуха с псиной на поводке.

– Ты собак любишь? – спрашивает Ленка.

– Так, не знаю.

– А котов?

– Ну, так.

– А все-таки, кого больше – собак или котов?

– Ну, котов, наверно, больше. А ты?

– Я и тех, и тех.

Я допиваю пиво.

– Ну что, пойдем?

– Пойдем. Давай погуляем по лесопарку.

Мы сворачиваем с асфальта и идем по узким стежкам, попадаем в глубь леса и упираемся в ручей.

– Придется идти назад, – говорит Ленка. – Здесь мы не пройдем.

– Могу перенести, если хочешь.

– Ты что – серьезно? Уронишь, я – тяжелая.

– Ну сколько ты весишь?

– Не скажу.

– Ну и не надо.

Я снимаю кроссовки, потом – носки, сую носки в кроссовки и даю Ленке подержать. Закатываю штаны и беру ее на руки. Она и правда тяжелая, но я прикидываюсь, типа, все нормально. Вода холодная, но это ерунда. Я перехожу ручей и ставлю Ленку на землю. Она улыбается.

После этого гуляем еще по Мир-2, потом переходим по горбатому мосту к площади Победы.

Уже темнеет. Ленка говорит:

– Пошли сядем. Там есть одна скамейка ничего – если только никто не занял.

Скамейка и правда ничего: в глубине, за деревьями – с проспекта вообще не видно, кто на ней сидит и что делает. Я спрашиваю:

– Откуда ты эту скамейку знаешь?

Ленка не отвечает, только улыбается.

Мы садимся. Под ногами валяются бычки, горелые спички и бумажка от печенья «К чаю».

Ленка трогает мой бицепс – он у меня так, ничего особенного, надо будет подкачаться в «конторе». Она спрашивает:

– Ты когда-нибудь спортом занимался?

– Так, мало. Записался в седьмом классе в бокс – на «Спартаке», на Пионерах, – но походил недолго… Выгнали меня, короче.

– За что? Плохо получалось?

– Не, получалось нормально. Выгнали за поведение. Пацаны сделали подлянку тренеру – принесли хлопушку, разобрали, и ту фигню, которая внутри, подложили под стул. Он сел – она стрельнула. А я ближе всех стоял.

– И что, он сразу на тебя подумал?

– Не, не только на меня. Он и других раскалывал, но никто не признался. Вот он меня и выгнал.

– А ты знал, кто подложил?

– Ясный пень, знал.

– И тот пацан не признался, что это он?

– Нет, конечно. Он что, дурной? Его не засекли – и хорошо.

– А я на плавание в Дом спорта два года ходила – пятый и шестой класс. Потом бросила – на соревнования надо было ездить по республике, все такое, – а мне лень было.

Я задираю голову, смотрю на черные ветки и небо. Обнимаю Ленку за плечи – она не сопротивляется, поворачивается ко мне и смотрит, ничего не говорит. Я опускаю руку ниже, провожу по грудям. Они маленькие и мягкие. Двигаюсь дальше, вниз, сую руку под кофту. Нащупываю одну грудь в лифчике, засаживаю туда пальцы. У меня давно уже стояк, все трусы мокрые. Я сжимаю грудь, вожу по ней рукой. А всего метров пятьдесят от нас – проспект, и там ходят всякие уроды, а другие уроды едут на машинах и троллейбусах, и никто не знает, что мы тут делаем.

Опять задираю голову – между ветками блестят звезды. Я придвигаюсь к Ленке, чтобы поцеловаться. Я еще ни разу не целовался и не знаю, как надо. Втыкаю свои губы в ее и лижу их, присасываюсь. Она тоже сосет мои губы, засаживает язык ко мне в рот, водит им во все стороны. Я присасываюсь сильней, потом отодвигаюсь.

Ленка смотрит на меня и улыбается. Моя рука еще у нее в лифчике. Я наклоняюсь, присасываюсь к ее шее и сосу со всей силы, чтоб сделать засос – это я умею с шестого класса, только делали тогда пацанам, а не бабам. Она отодвигается, на шее – красное пятно.

Я убираю руку с грудей, сую под юбку и двигаюсь по ноге вверх, до трусов. Вожу рукой по ляжке, потом сую ее в трусы сзади и трогаю жопу, двигаюсь вниз, нащупываю волосы. Она хватает своей рукой мою, останавливает.

Я вытаскиваю из кармана пачку «Космоса» – специально купил самые дорогие сигареты, за семьдесят копеек, чтоб зарисоваться. Ленка говорит:

– Дай и мне сигарету.

– Ты что, куришь?

– Иногда.

Я достаю две сигареты, прикуриваю зажигалкой ей, потом себе. Она затягивается, выпускает дым. Я обнимаю ее за плечи, и мы так сидим и курим, потом выкидываем бычки в траву.

Ленка тихо, почти что шепотом, говорит:

– Все, пошли, уже поздно.

Мы встаем и идем по горбатому мосту к ее дому, поднимаемся по лестнице на площадку между вторым и третьим.

– Давай посидим, – говорю я.

Садимся на выступ под окном, начинаем сосаться. Я тоже сую язык к ней в рот, вожу по ее языку. Потом задираю кофту, трогаю груди, вытаскиваю одну из лифчика, наклоняюсь и ставлю на ней засос.

Внизу хлопает дверь подъезда. Ленка резко отстраняется и шепчет:

– Ой, блядь.

Щелкает замок – видно, на первом этаже. Мы сосемся еще, потом Ленка поднимается и говорит:

– Все. Мне надо идти. Давай встретимся в четверг.

– В семь?

– Да. Я буду ждать тебя около дома. Не с той стороны, где «Спорттовары», а с другой.

– Ладно, пока.

Она идет вверх, я – вниз.

Уже полпервого, троллейбусы не ходят, и я иду домой пешком – через Мир-1, мимо таксопарка и по Челюскинцев.

Машин нет. Моргает желтый светофор. На остановке у завода Куйбышева спит бухой мужик. Рядом – перевернутая чугунная мусорка, из нее высыпались на тротуар пачки от сигарет и бычки. Из труб завода выходит дым – почти белый на черном небе.

Классно сегодня погуляли с Ленкой. Нормальная она баба. Мне вообще редко кто из баб нравился, только одна с восьмого «б», когда я в седьмом был. Но я никому про нее не говорил и сам к ней не подкатывал – сцал, малый еще был. И записочек не писал, как Йоган одной пиле, тоже с восьмого «б». Я эти записочки передавал, а у Йогана с ней так ничего и не вышло, прокинула она его. Потом, летом, после седьмого, мы с Батоном встретили на Днепре ту бабу, за которой я, типа, бегал. Она там загорала с подругой – ту я не знал, она не с нашей школы. Обе – в открытых купальниках. У нее груди ничего, красивые, а у подруги – не очень, острые какие-то. Мы подвалили.

– А можно с вами посидеть на подстилке? А то у нас не на чем: приехали на великах, ничего с собой не взяли.

– Ладно, садитесь.

У них была колода карт, и мы стали резаться в дурня, по парам: я с Батоном, и они вдвоем. И мы все время дули, потому что Батон – тупорылый, вообще не соображает. У нас сигарет не было, а у баб – пачка «Столичных». И я у этой, с восьмого «б», попросил сигарету.

– А ты знаешь, что хер, завернутый в газету, заменяет сигарету?

Я тогда начал ее лупить по плечу – не сильно, но так, чтоб поставить синяк – «на память». А она лахала – типа, ей нравилось. А сигарету все равно дала – одну на двоих с Батоном. Я подкурил, а она спросила:

– А вы за Рабочий лазите?

– Само собой.

– Врете вы все, маленькие вы еще.

Я ей тогда руку заломил, повалил – и начал молотить по спине. Не со всей силы, само собой. А она только лахала и ногами брыкалась, хотела попасть по яйцам, но не попала.

Мы их довезли на великах до Рабочего – на рамах. Она придвинулась ко мне, и я трогал ее груди, когда рулил – типа, случайно.

Потом я ее не видел до сентября, до школы. А в школу пришли – она деловая такая: девятый класс, что ты, что ты. Понадевали с подругами красные колготки и короткие платья, деловые – не подколоться. Я раз поздоровался, а она не ответила, притворилась, что не знает.

***

Дома родоки не спят, хоть уже два часа ночи. Только захожу в комнату – мамаша начинает орать:

– Ну наконец-то! Где ты ходишь?

– Гуляю.

– А сколько времени, ты не знаешь?

– Я взрослый человек. Мне шестнадцать лет.

– Когда будешь жить отдельно, тогда и будешь взрослый человек. А пока живешь с нами…

Батька молчит – сидит на диване и смотрит на нас. Мамаша поворачивается к нему.

– Ну, скажи ему хоть что-нибудь. Может, он тебя послушает. Если он мать ни во что не ставит, то, может, хоть ты, отец, повоздействуешь.

– А что я скажу? Сын дома – живой, здоровый. Все нормально – что тут еще сказать?

Он немного датый – не в жопу пьяный, а так, чуть-чуть.

– С тебя толку никакого. Ладно, ложимся спать. Из-за вас вечно не выспишься. Завтра опять будет сердце болеть.

***

Встаю поздно, почти в двенадцать. Захожу в туалет посцать, потом – на кухню завтракать. Вся кухня заставлена банками с огурцами – родоки вчера закатывали. У нас уже вся квартира забита всякими закатками: огурцы, помидоры, клубника, клубничное варенье. Даже ставить некуда: банки стоят в комнате под столом и под кроватью.

Достаю из холодильника пакет молока, отрезаю ножом уголок. Сосу молоко, жую черный хлеб. Вкусно.

До вечера делать нечего, по телевизору – одно говно. Я копаюсь в стенке, в мамашиных ящиках, достаю книжку «Здоровье женщины», обернутую в газету. Я ее первый раз нашел года три назад – там есть картинки голых беременных баб, и потому мамаша ее от меня прятала. Я тогда ее всю пересмотрел, а потом, когда начал дрочить, доставал иногда и дрочил на эти картинки, когда ничего другого не было. Последний раз – наверно, классе в восьмом. Снимаю газетную обертку, чтоб посмотреть обложку. Под газетой – несколько сложенных пополам тетрадных листков. На них мамашиным почерком переписаны частушки.

И так – на всех листках, вместо матов – «п… а», «х..», «е…ь». А частушки, в основном, говно. Некоторые я знаю – слышал в школе и на районе. Не знал, что мамаша таким увлекается.

В шестом классе я случайно засек, как батька с мамашей ебутся. Ночью проснулся – сцать захотел. Слезаю с кровати, слышу: диван скрипит. Выхожу из-за шкафа, где моя кровать стоит, – батька лежит на мамаше, трусы с жопы стянуты, у нее ночнушка задрана, а больше ничего не видно: темно. Я тогда уже все знал про это, но сам, конечно, не видел. Я тусанулся, само собой, – малый был. Сцать не пошел, залез назад на кровать, лег и слушаю. Батька дышит тяжело, диван скрипит. А я уже терпеть не могу, усцываюсь. Потом все стихло, и батька захрапел. Я тогда тихонько, бочком, на цыпочках – в туалет. Сцал – и тащился, такое облегчение было – вообще.

А после того ни разу не засек их за этим делом. Я сплю крепко, редко просыпаюсь, а может, они и перестали. Пацаны говорят, если много пить, как батька, то перестает стоять.

***

Гуляем с Ленкой по городу. Спускаемся к Днепру – не на «детский» пляж, где я малый купался с родоками, а на большой, «взрослый». Сегодня холодно, и на пляже никого нет. Торчат в песке ржавые грибки и деревянные раздевалки, тяп-ляп помазанные голубой краской. На «детском» пляже в раздевалках всегда воняло сцулями, особенно вечером, когда заходил переодеть плавки на трусы и песок под ногами был мокрый – противно даже на него становиться: вдруг это не вода, а сцули?

По Днепру плывет катер, тянет за собой длиннющую баржу с песком. За баржей расходятся волны, на них качаются бычки, пачки от сигарет и куски зеленого от воды пенопласта.

Мы заходим в раздевалку. Сцулями воняет, но не сильно – можно сказать, почти не воняет. Мы сосемся, я лезу к Ленке под куртку – она сегодня в ветровке – нащупываю грудь.

– Смотри, ты мне память оставил, – говорит она, оттягивает воротник и показывает засос на шее. Он уже начал желтеть.

Я спрашиваю:

– Мамаша видела?

Она мотает головой.

– Зачем ей это видеть?

Мы сосемся еще, потом выходим из раздевалки и садимся на скамейку под грибком. Ленка говорит:

– Сергей, а у тебя есть твоя фотография?

– Ну, есть, а зачем тебе?

– Просто так. Принеси мне, а я тебе свою принесу, а?

– Ладно.

На той стороне Днепра, около берега малые пацаны в закатанных до колен спортивных штанах ловят мальков. – Твои вопили, что ты поздно пришла?

– Ага. Достали уже. Ну их на фиг. Скорей бы закончить школу и уйти от них.

– А куда ты после школы уйдешь?

– Замуж. – Она хохочет. – Возьмешь меня?

– Ладно.

С пляжа идем в «Пингвин» есть мороженое. На обоих этажах – и на первом, где коктейли, и на втором, где мороженое, – толпится народ.

Я спрашиваю:

– Ты что будешь, мороженое или коктейль?

– Мороженое.

Поднимаемся на второй, становимся в хвост очереди. Впереди нас, в основном, пацаны с бабами на стреле и малые со своими родоками.

– Сколько себя помню, здесь очереди, – говорит Ленка. – Когда я маленькая была, мы по выходным ходили сюда вчетвером: я, мама, папа и брат. Сначала на первый этаж – по коктейлю с пирожным-корзиночкой, потом на второй – по сто пятьдесят с сиропом. Для меня это такой праздник был. А ты со своими ходил сюда?

– Редко, раза два – после пляжа. Помню, раз пошли с пляжа в музей – его потом на ремонт закрыли, он и сейчас вроде еще закрыт, – потом в парк Горького. Там тогда еще карусели всякие были. Я катался на них, потом – в «Пингвин». Я малый коктейль любил – вообще, как не знаю что. Это сейчас уже по венику – лучше пива забомбить.

Подходит очередь, я беру два по сто пятьдесят с сиропом, в железных вазочках. Ленка ждет за столиком около перил – какие-то пацан с бабой поднялись, и она заняла места. С нашего столика видна вся очередь на первом этаже, и витрина с пирожными, и большие железные аппараты для коктейлей. На аппаратах написано «Воронеж».

Мы съедаем мороженое, потом идем пешком к Ленкиному дому.

Около подъезда она говорит:

– В эту пятницу у меня никого не будет дома. Можешь прийти.

– Короче говоря, ты приглашаешь меня в гости, да?

– Ну, можно и так.

– Хорошо. Во сколько?

– Часа в два.

– Ладно. Зайти с тобой в подъезд?

– Не надо. До пятницы. Пока.

– Пока.

Она идет в подъезд, я – на остановку. У закрытой двери «Спорттоваров» стоят три пацана. Один орет:

– Э, ты! Иди сюда!

Я играю под дурачка – типа, не услышал или это они не мне.

– Э, кому сказано?

Я иду быстрее. Пацаны кидаются ко мне. Я рву ноги к мосту.

– Ну-ка, стоять! – орут они. Я не останавливаюсь и не оборачиваюсь.

– Ты погиб! – орут пацаны. – Еще раз тебя здесь увидим – ты погиб. Считай себя коммунистом.

Поворачиваю голову – они остановились и махают мне кулаками. Я показываю им «отсосите».

***

Сижу на остановке, жду троллейбус, чтобы ехать к Ленке. Подходит Коля-алкаш.

– Привет.

– Привет. Капуста есть? Дай сколько можешь, а то вообще, бля… Ну, ты понимаешь.

Я сую руку в карман, достаю желтой мелочи, сую Коле. Я сегодня добрый.

– Вот спасибо, браток, спасибо тебе большое. Щас пойду – хоть по пиву, а то… Сам знаешь. Жизнь у меня такая: к магазину да к пивбару. Пивбар – вроде как дом родной, бля. Сколько себя помню – столько под пивбаром стою. Не, ну, конечно, не только это. Лазили за Рабочий, еще в школе. Потом хабза на сварщика, потом армия, потом на заводе пахал, пока мастеру ебальник не разбил под пьяный глаз. А там уже только так: магазин – пивбар, магазин – пивбар. Ну, ладно, пошел я. Счастливо, браток. Всех благ.

Коля отваливает, подходит пьяный Батон. Мы здороваемся.

– Ты что, уже с деревни приехал?

– Ага. Бухнуть хочешь? – Батон вынимает из кармана ветровки бутылку с самогонкой. В ней – до половины, и она заткнута газетой.

– Не, сейчас не до этого.

– Не выебывайся.

– Сказал, не буду – значит, не буду.

– Ладно, не хочешь – не надо. Слушай анекдот. Встретились хуй и валенок. Валенок ноет:

«Жизнь хуевая, хожу везде по всякой грязи…»

А хуй ему говорит: «А мне еще хуже – хозяин как начнет сувать в помойку, и сует, пока я не обтошнюсь». А валенок: «А хули ты тошнишь?» – «Так говно же близко». Понял?

– Не сцы, понял. А ты сам понял?

– Ладно, пойду к этому подойду.

Батон подходит к пацану – он раньше был в нашей школе, потом куда-то делся.

– Э, ты, выпить хочешь?

– Нет.

– Не выебывайся.

Подъезжает троллейбус, я сажусь. Смотрю в окно – Батон отходит от пацана и подкалывается к мужику в желтой майке и с дипломатом.

***

Звоню в пятнадцатую. Ленка открывает.

– Привет.

– Привет. Проходи.

Я прохожу. Квартира – точно такая, как наша: однокомнатная, проход на кухню – через комнату. В углу занавеской отгорожена кровать. Возле окна – телевизор, рядом – диван. У стены напротив – стенка.

– А где ты спишь?

– На диване.

Я подхожу к Ленке, поворачиваю ее задом и сжимаю груди, начинаю сосать шею. Она вырывается.

– Что такое?

– Ничего. Давай лучше выпьем. Пойдем на кухню.

На столе в кухне – таз с яблочным вареньем, в нем – большая деревянная ложка.

Ленка достает из шкафа трехлитровую банку. В ней – что-то красное, с осадком.

– Это – домашнее вино. Оно вкусное, я пробовала.

Она достает два стакана по 0,25 и наливает в оба до краев.

– Ну, будем, – говорю я и выпиваю.

– За то, чтобы все было нормально.

Она отпивает и отставляет стакан.

– Ты принес фотографию?

– Принес.

Я вытаскиваю из кармана свое фото на паспорт – оно немного помялось. Она берет его, смотрит, кладет на стол.

– Что, не похож?

– Нет, похож, в общем. А я тебе свое потом дам, хорошо?

– Ладно.

– Налить еще?

– Давай. И себе тоже.

– У меня еще есть.

Ленка наливает мне полстакана, я выпиваю. Она чуть-чуть отпивает из своего.

– Что-то ты слабо.

– Нормально.

Мне дает хорошо.

– А музыка какая-нибудь у тебя есть?

– Есть. Пошли в комнату.

Ленка открывает в стенке бар. Там вместо бутылок – японский маг «Тошиба». Она включает кассету с нерусской музыкой. Мы сосемся, потом идем к дивану, ложимся. Я одной рукой лезу к ней под майку, трогаю груди в лифчике, тяну майку верх, а другой рукой вожу по ногам, задираю юбку.

Юбка уже на животе, видны трусы: резинка, кусок материала – и все. Я пробую их снять.

Ленка говорит:

– Я сама.

Она садится на диване, стягивает трусы и бросает на кресло. Я дергаю пуговицу на ширинке – заела. Вырываю ее на хер, расстегиваю замок и сдираю штаны с трусами. Ленка ложится, раз двигает ноги и рукой направляет мой хуй.

– Только не спускай туда.

– Не бойся.

Диван скрипит, наверно, на весь дом, но мне это до лампочки. Кайф подходит резко и сразу Я выпрыгиваю из Ленки, малофья брызгает ей на живот и на юбку.

Достаю из штанов пачку «Космоса», вытаскиваю сигарету, подкуриваю.

– Тебе дать?

– Не надо. Потом.

Мы лежим на диване, я курю и смотрю в потолок. Балконная дверь приоткрыта, за ней шелестят листья.

– Сережа, ты меня любишь? – спрашивает Ленка.

– Да, – говорю я. Это неправда, но какая разница?

– Я тебя тоже.

Я встаю, выкидываю бычок за балкон, снова ложусь. За стеной орет телевизор. В туалете шумит в трубах вода. Мы обнимаемся и лежим, обнявшись, не знаю сколько – может, час или полтора. Ленка спрашивает:

– Есть хочешь?

– Ага.

– Пошли на кухню.

Она встает, натягивает трусы и поправляет юбку, показывает на пятно малофьи и говорит:

– Придется стирать.

– Сама или тебе мамаша стирает?

– Только белье. Нормальные шмотки я ей не доверяю – еще потом не так повесит, отвисится что-нибудь.

Ленка снимает юбку и идет к шкафу. На ней только голубая майка и белые трусы. Фигура – нормальная, немного худая, но это ерунда. Она находит в шкафу другую юбку – синюю, – одевает ее и идет на кухню. Я вытираю хуй уголком покрывала, одеваю трусы и штаны.

На кухне Ленка берет из железного ведра три больших помидора, моет их под краном и нарезает в тарелку. Я смотрю в окно. На остановке стоят пацаны со спиннингами – видно, только что купили в «Спорттоварах». Подъезжает автобус, они садятся.

Ленка солит помидоры, поливает сметаной из поллитровой банки и ставит тарелку на стол. Она берет мне и себе ложки, отрезает по куску черного хлеба, и мы начинаем хавать из одной тарелки. Я ем быстро – голодный неслабо. Когда помидоров не остается, Ленка макает огрызок хлеба в сметану на дне тарелки, собирает ее и съедает, потом ставит тарелку в раковину.

Я лезу в карман за сигаретами, но их там нет – остались в комнате. Иду туда – мой «Космос» валяется на полу около дивана. Беру сигарету, выхожу на балкон. Ленка тоже выходит со мной.

– Дай и мне сигарету.

Стоим, курим, потом выбрасываем бычки за балкон и начинаем сосаться. У меня опять встает. Я говорю:

– Ленка, давай еще, а?

Она улыбается.

– А не слишком жирно, а? Ладно, шучу. Кстати, можем не так, можем сзади, а?

– Давай.

В комнате она снимает юбку, потом трусы, бросает все на диван, а сама берется руками за батарею. Я расстегиваю штаны и спускаю трусы.

В окне ничего не видно, одни только листья на деревьях, но я знаю, что внизу трется много всякого народа – стоят на остановке, ходят по «Спорттоварам», смотрят велики, мотоциклы и рыболовные снасти. А нам с Ленкой нет до них никакого дела – мы просто ебемся, и нас больше ничего не волнует.

Я спускаю Ленке на спину. Она идет в туалет, а я подтягиваю штаны и выхожу на балкон. Задираю голову и смотрю на небо. Большущее облако наплывает на солнце и закрывает его.

***

Сидим с Ленкой на скамейке около Печерского озера. Пляж пустой – холодно уже купаться. Какие-то дети привели паршивую дворнягу, и она плещется в воде. Один малый – в очках, стриженный под ноль – что-то говорит девке, и она дает ему оплеуху. Несильно, типа, шутя. У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку. Ему – лет восемь, а ей, может, тринадцать или четырнадцать, но она его боится и убегает. Малый догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени, и он молотит ее ногами – по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет.

– Как она с таким малым не смогла справиться? – говорю я Ленке. – Он ее на две головы ниже, руки короткие и ноги тоже. Надо было руками и ногами отмахиваться.

Девка возвращается к своим. У нее красная заплаканная рожа. Малый, который ее бил, лыбится.

– Может, он и правильно ее поучил, – говорю я. – Она могла ему очки разбить.

– А у нас один пацан разбил другому очки и выбил глаз в шестом классе. Краснопольский, очкарик, лез к Сапунову, дразнил его, допекал, короче. А Сапунов вскочил из-за парты и начал бить его прямо по очкам, разбил, и стекло попало в глаз. Глаз вытек – ему потом стеклянный вставили.

– И ты все видела?

– Нет, видела только, как очки разбились и кровь потекла. Там все столпились – не пролезть было. А потом медсестра пришла и забрала его.

– И что ему потом было? Ну, тому, который очки разбил?

– Ну, к директору вызывали, отец Краснопольского приходил, орал, бил его по морде, говорил, что подаст в суд. Но никакого суда не было.

– А у нас на трудах в седьмом классе одному лоху метку на морду поставили. Пацаны нагрели копейку на полировальном круге, потом Крюк взял ее рукавицей – и ему под глаз, и прижал еще. А она горячая – у него потом шрам остался такой круглый, как копейка.

– А у нас одной девчонке на трудах швейной машиной прошило палец. Она пищала на всю школу. Скорую вызвали, и забрали ее в больницу.

Малые забирают собаку и сваливают с пляжа. Я говорю:

– Каникулы кончаются, скоро в школу.

– Да, опять эта вся фигня. Хорошо, что последний год остался.

– Когда у тебя опять свободная хата будет?

– Нескоро, мамаша идет в отпуск и будет все время дома. Но ты не надейся, даже когда будет свободная, я тебя больше не позову – ты плохо себя вел в тот раз.

Ленка смеется, я тоже.

***

Тридцать первого вечером встречаемся с Ленкой у ее дома и идем в лесопарк. Там темно и пусто. Мы садимся на скамейку – может, на ту самую, где сидели на первой стреле, когда я пил пиво, – не помню.

Ленка вытаскивает из сумки бутылку – домашнее вино, как мы пили у нее.

– Ничего себе. Ты что, сперла у своих?

– А ты как думал?

Бутылка заткнута пластмассовой пробкой, я выдираю ее и даю бутылку Ленке. Она отпивает и передает мне.

– Неплохое винище. А как твоя мамаша его делает?

– Не она делает, а папа. Сыпет сахар и оставляет бродить в большой бутыли.

– Ты, наверно, его пьешь на постоянке, а?

– Да нет, ты что? Разве я – алкашка какая-нибудь?

– Не надо, не надо. Притворяется, типа, примерная девочка, а сама…

– Что сама?

– Сама бухает, наверно, каждый день…

– А если и бухаю, что тут такого? Что, завидно, да? Лучше дай мне сигарету.

Я достаю нам по «космосине», подкуриваю зажигалкой. Кругом все тихо – слышно, как едут машины по Минскому шоссе, хоть до него, может, метров пятьсот. Я говорю:

– Слышишь, как тихо?

– Ага.

Я отпиваю еще из бутылки, потом Ленка.

– Сегодня последний день каникул, – говорит она. – И каникулы последние.

– Ну, последние, так последние – что тут такого?

– Нет, ничего, просто жалко, что кончились. Опять в эту школу.

– Вас что, может, еще и учиться заставляют?

– Ну так… А вас что – нет?

– Не-а. Я за девятый класс ни одного домашнего не сделал, а списывал, может, всего раза три.

– Везет же некоторым.

– Ага.

Я отхлебываю еще винища – идет хорошо. Ставлю бутылку на землю, пододвигаюсь к Ленке. Мы сосемся.

– Слушай, а давай здесь это… Ну, короче… А?

– Ты что, с ума сошел? А если кто идти будет?

– Ну, не на скамейке – можем поглубже в кусты зайти,а?

– Да нет, ты что?

– А что?

Я даю ей бутылку, она отпивает, потом я.

– Пошли, Ленка, что ты целишься? Сама говорила – последний день, последние каникулы.

Пошли.

– Ладно, пошли. Только давай допьем сначала, хорошо?

Допиваем вино, я сую бутылку под скамейку. Мы поднимаемся и идем в глубь деревьев. Я предлагаю:

– Давай сзади.

– А как еще? Ты думал, я на траву лягу? И не собиралась.

Ленка опирается руками о дерево, я задираю ей сзади платье и стягиваю вниз трусы – сегодня на ней обычные, не те, что тот раз. Я расстегиваю штаны, вынимаю стояк и засаживаю.

Вокруг – одни черные деревья. Задираю голову – там звезды.

Спускаю ей на жопу, застегиваю ширинку и говорю:

– Ну скажи – хорошо ведь было, да?

– Конечно. Дай сигарету.

– Держи.

Обнявшись, идем к Ленкиномудому. Смотрим друг на друга и лахаем, что пьяные и что все нам по херу – и школа, и родоки.

– Твои будут ныть, типа, поздно пришла, а завтра в школу и все такое? – спрашиваю я.

– Пусть ноют. Я их, это… В жопе видела, вот.– Ленка хохочет.

***

Первого сентября всегда хорошая погода – солнце, тепло. Только один год, помню, шел дождь, и линейка у нас была не у входа, а в спортзале.

Иду к школе. Рядом прутся с цветами и со своими родоками малые – первый, второй классы. Ну, и остальные, само собой: без цветов, но в белых рубашках, а бабы в белых передниках.

Из прошлогодних двух восьмых сделали один девятый. Я рассматриваю их баб: некоторые за лето стали ничего. Не то что наши кобылы – ни одной нормальной. Кроме Князевой, само собой, но эта деловая – не подколоться. Видел ее летом пару раз, здоровался, а она головой кивнет – и все. Но баба классная: мелирование сделала, черные колготки в сеточку, туфли тоже ничего. Василенки что-то не видно – может, поступила в свое педучилище.

В школе новый директор – рыжий веснушчатый дядька. Классная сказала – Гнуса забрали в районо на повышение, а рыжий работал в обкоме. Он трындит ту же самую бодягу, что раньше на первое сентября трындел Гнус, а еще раньше – Женя Лысый. Женю тоже забрали на повышение – директором новой школы на Юбилейном.

После линейки расходимся по классам. Первый урок – история. Историца у нас та самая, что в том году, – старая седая тетка, Софья Андреевна. Ей все до лампочки, лишь бы доработать до пенсии. Что кому надо, то и поставит: надо три – будет тебе тройка, надо пять – пожалуйста. Были бы все такие, как она, – не учеба была б, а сказка. А то некоторые еще выделываются – орут, двойки ставят. Потом ведь все равно поставят три, зачем надо дергаться?

В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем.

– Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот – к вам. Вы все-таки выпускные классы, пример для всех остальных.

Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса – надрочился в своем обкоме. Пацаны про таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю».

– Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна пролетарская революция?

Все глядят на отличников – Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник – она никогда не высовывается. Если спросят, – всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А Антонов – этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает ему, Антонов встает.

– Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой.

– Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований: коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем, к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам.

Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов – весь красный. Обосрался пацан.

***

Вечером звоню Ленке из автомата. Трубку берет мамаша.

– Алло, а Лену можно к телефону?

– Лены нет дома.

– А когда она будет?

– Не знаю. А кто это звонит?

Я вешаю трубку, выхожу из будки и иду к остановке посмотреть, сидит там кто из пацанов или нет.

Никого, один пьяный Шура, старый рабочин-ский алкаш. На нем синие спортивные штаны хабэ с отвисшими коленями, сандалеты, шляпа и облезлый плащ. Он поднимает голову, смотрит на меня, хочет что-то сказать, но я не жду, пока он это скажет, – иду к ларьку купить сигарет.

***

У Батона день рождения. Мамашу свою он куда-то сплавил, и мы гуляем у него: я, Йоган, Крюк и двоюродный брат Батона – Миха. Он живет за Днепром, на Ветрах. Ему уже двадцать один год, но он тормозной, как Батон.

Батон показывает нам магнитофон: не сильно еще добитую «Беларусь».

– Это я вчера купил за двадцать рублей у мужика на остановке. Еду с города вечером, а он спрашивает: магнитофон не надо? Сам бухой уже. А у меня как раз были бабки – стипуха за лето. Ну, я и взял.

– Ничего аппарат, – говорит Миха. – Тем более что за двадцатник. – Он достает из сумки кассету. – Вот послушайте, самый цимус. Группа «Ласковый май». Типа, как «Мираж», только лучше.

Миха включает кассету. Пацан поет про белые розы – так, в общем, ничего, но и ничего особенного. Батон разливает винище по стаканам и чашкам: два больших стакана 0,2, одна синяя чашка с отбитым краем, одна красная, и еще одна белая с цветочком. На закусон Батон нарезал сало, хлеб и помидоры.

– Ну, будем, – говорит Крюк.

– С днем рождения, Саня. – Миха лыбится.

Мы чокаемся и выпиваем.

– Надо тебя оттягать за уши, – говорит Крюк.

– Вы что, охуели? Если все оттягаете, то от ушей ничего не останется.

Но Крюк не слушает.

– Надо, Федя, надо. – Он поднимается, подходит к Батону и начинает тягать за уши – сначала слабо, потом сильнее и сильнее. Мы все считаем. На «шестнадцать» Крюк дергает так, что Батон чуть не усерается.

– Ну, кто следующий? – лахает Крюк.

– Пацаны, вы что? Ну не надо.

– Ладно, помни нашу доброту, – говорит Йоган. – Наливай лучше.

Батон разливает, выпиваем. Играет «Ласковый май». Миха качается под музыку, подпевает, потом спрашивает:

– А вы знаете, что это поет человек, который три года сидел на зоне?

– Откуда ты знаешь? – говорю я.

– Так, пацаны сказали.

– А они откуда знают? Пиздишь ты все.

– Да не, правда.

– Классные темы, – говорит Крюк. – Миха, продай кассету.

– За восемь возьмешь?

– Ты что? Своим пацанам – за восемь? Давай хоть за семь.

– Ладно, бери за семь.

Крюк отдает Михе два трояка и рубль.

– А вообще, пацаны, тут такое дело, – говорит Миха. – У меня есть кент знакомый – в ларьке звукозаписи работает. Так что, если знаете, кому что записать надо, то говорите – все сделаем на высшем уровне. А деньги на три части: треть мне, треть ему и треть вам. У него все есть – любые группы, и наши, и ненаши. А если не знают, какие группы, то пусть просто говорят, какие темы нравятся – наши или ненаши или быстрые или медленные. А, пацаны?

***

Химик отпустил баб пораньше, а пацанов позвал в лаборантскую – хочет с нами скентовать-ся. Сидим у него вчетвером: я, Антонов и Сухие. Я и химик курим его «Космос». Химик у нас первый год, только после института. Ему двадцать два года, и он весь кучерявый, как пудель.

– Вообще, пацаны, я тут посмотрел за эти две недели – как вы такое только терпите? Учителя – сплошные старые идиоты, их не то что на пенсию, их на помойку давно выкинуть пора.

Я лахаю, Антонов с Сухими тоже лыбятся, хоть сами учителей никогда не обосрут, боятся за свои оценки и примерное поведение. Это мне все до жопы – тройки и так поставят, а больше мне и не надо. Но химик зря понтуется – я сразу понял, что он фраер. Были бы здесь свои пацаны, мы б ему быстро показали, где его место.

– Вообще, скажу вам, универ – это были пять лет кайфа. Нет, по правде. Лучшего времени просто быть не может. Сами скоро убедитесь. Школа – это все не то: учителя мозги пудрят, дисциплина, посещаемость и всякая прочая хрень. А в универе на лекции можно не ходить – возьмешь потом у отличницы конспект, купишь ей пару бутылок лимонада, а может, и так договоришься. А самое классное, конечно, это наши пьянки в общаге. Портвейн «три семерки» – запомню на всю жизнь. И девочек из общаги тоже на всю жизнь запомнил бы, если б мог -я их за пять лет столько отымел, честно вам признаюсь, что они в голове уже все перемешались.

Химик похабно лыбится, кидает бычок в пол-литровую банку – она у него вместо пепельницы.

– Ничего, у вас еще все впереди, – говорит химик. – Вот закончите школу, поступите в институты, и начнется веселая жизнь. Это мне – увы – придется еще какое-то время поработать в одном коллективе с вашими любимыми учителя ми. Я же сюда вроде как по распределению попал, чтобы не ехать в какую-нибудь глухую деревню. Пришлось из двух зол выбрать меньшее.

Звенит звонок, начинается длинная, «подвижная» перемена.

– Ну, не смею вас больше задерживать. Успехов в учебе. – Химик лыбится.

Мы выходим из лаборантской, и я поворачиваю к спортзалу – попинать мячи.

Когда в школе только сделали радиоузел – я был классе в третьем – утром по нему крутили зарядку, а на подвижной перемене – всякие дебильные песни. Малых заставляли танцевать под них в классах, а пацанам с шестого по десятый давали в спортзале баскетбольные и волейбольные мячи – пасоваться или кидать по кольцу. В том году радиоузел накрылся, и ремонтировать не стали, а подвижная перемена в спортзале осталась.

Как только физрук – Винни-Пух – сваливает, мячи начинают футболить ногами, и они летают по всему залу с неслабой скоростью. Если даст баскетбольным в живот или по яйцам – усцышься на месте.

В спортзале половина пацанов – в одном конце, половина – в другом. Мячи летают – не надо баловаться. Я с ходу бью по баскетбольному – он уходит в лампу на потолке, но ей ничего не станет, она под решеткой. Прилетают еще мячи, пацаны чуть не бьются за них – каждый хочет отбить сам. Я выхватываю волейбольный мяч у пацана с восьмого, бью. Ни в кого не попал, жалко.

В зал забегает Винни-Пух:

– Еб вашу мать, что вы делаете? Быстро собрать мячи! Жертвы аборта – вот вы кто! Других слов с вами просто нет.

Пацаны ловят мячи, начинают пасоваться – типа, все нормально. Винни-Пух уходит в свою каморку.

***

Сижу на остановке на Рабочем. Подваливает мужик: низкий, кучерявый, в красно-синей спортивной шмотке и старых советских кроссовках – колхозник самый настоящий.

– Слушай, парень, где здесь живут цыгане?

– Там. – Я киваю головой в сторону Вторых Горок.

– А может, ты мне поможешь?

– А что надо?

– Вон ту хреновину донести до их дома. – Мужик показывает на здоровую картонную коробку около столба. – Не, ты не думай, это не за спасибо. Я налью тебе – все как положено.

– Ладно.

Я берусь за коробку с одной стороны, он – с другой. Она не тяжелая, но здоровая, – одному волочь неудобняк. Я спрашиваю:

– А что в ней?

– Не могу тебе сказать. Секрет фирмы.

– А не возьмут за жопу? Тут ментовка рядом – опорный пункт.

– Не боись, все законно. Думаешь, – я что-то спиздил и волоку цыганам загонять? Зачем мне таким заниматься? Я уже старый для этого.

Доносим коробку до цыганского дома, ставим перед калиткой.

– Дальше я сам. Ты меня на улице подожди.

Мужик заходит с коробкой в калитку.

Его нет минут десять. Я жду, курю, рассматриваю дом – двухэтажный, из белого кирпича, с гаражом на две машины. На Горках такой дом только один.

Калитка открывается, мужик выходит с довольной рожей.

– Ну что, – дело сделано, можно теперь и от метить, да? У меня как раз есть поллитра.

Мужик вытаскивает из сумки за горлышко бутылку водяры и прячет назад.

– Надо сначала жратвы купить.

Мы заходим в продовольственный, мужик берет полбулки черного хлеба и триста грамм зельца. Потом перелазим через забор детского сада, садимся в беседке. Мужик расстилает газету.

Пьем по очереди из горла. Ножа нет – хлеб ломаем, а зельц мужик покромсал на газете своим ключом от квартиры.

После первой закуриваем.

– Давно пьешь? – спрашивает мужик.

– Ну, по-нормальному, не по-детски – года два.

– А попробовал давно?

– Водку – года три назад, а шампанское мне класса с третьего на Новый год наливали. По чуть-чуть, само собой.

– А я – в первом классе попробовал. Даже не то что попробовал, а нормально так вмазал. Я тогда со старыми своими в четырехквартирном жил, ну, в бараке, можно сказать. И там соседка – девятиклассница – привела к себе подружек: Восьмое марта отмечать. Вино купили, торт, хуе-мое. И меня позвала – я один дома сидел. Налили мне грамм двести, как большому. Я ебанул, забалдел и что, ты думаешь, стал делать?

– Не знаю.

– За цыцки их щупать.

– А они?

– А что они? Лахали.

– А с бабой когда первый раз?

– В седьмом классе. Тоже по пьяному делу и тоже с соседкой, только с другой – той уже тогда не было, переехала. А в восьмом засадил бабе – ей сороковник уже был, дочке – пятнадцать. Пока я ее в одной комнате драл, Санька, мой корефан, в другой комнате дочке целку сломал. И главное, матка не хотела, чтоб дочка знала, что она со мной, а дочка матке про Саньку ничего не сказала. Ну а ты во сколько лет первый раз бабу отодрал?

– В пятнадцать.

– Тоже неплохо.

Мужик отпивает из бутылки, передает мне, а сам засовывает в рот хлеба и зельца, жует. Я спрашиваю:

– А что ты вообще делаешь по жизни?

– Так, работаю на Кирова.

– На автозаводе?

– Ага.

– А кем?

– Слесарем.

– А это, ну, насчет цыган?

– А-а-а. Это – так, от случая к случаю, можно сказать.

– И не заебало тебя – на заводе? Я летом три недели отработал – думал, охуею.

– Ну а что делать – под пивбаром стоять, как синюги всякие?

– Не знаю. Но на заводе – ебал я в рот.

– Это ты сейчас так говоришь, а вот сходишь в армию, придешь…

– Не пойду я в армию. На хуй она мне усралась?

– Ну, не хочешь – не иди, если ты такой герой.

– На себя посмотри – чмо колхозное. Возишься целый день в мазуте, въебываешь, как негритос, а ставишь себя, типа, деловой. Уебу – не подымешься.

– Еще посмотрим, кто кого.

– Пиздуй отсюда, ты понял? – Я хватаю его за воротник и накручиваю на кулак около горла.

Мужик меньше меня и слабее, я его не боюсь. – Еще раз на Рабочем увижу – дам пизды. И цыгане твои не помогут. Ты понял?

– Понял. Ладно, отпусти.

Я отпускаю воротник, беру пузырь – там водяры на два пальца – и допиваю.

– С ним по-хорошему – налил, как человеку, а он…

– Сделай фокус – скройся с глаз, понял?

– Понял.

Мужик забирает свою сумку и прет к остановке. Я остаюсь в беседке. Домой идти неохота – опять родоки начнут ныть, что выпил.

Темнеет. Люди прутся с остановки – едут с регенератного и с завода Куйбышева, волокут из сада детей, заходят в продовольственный за хлебом. Два пацана с двадцать восьмой трясут у малых копейки. Я их знаю, но подходить лень. Я вырубаюсь.

Открываю глаза – уже вообще темно. Смотрю на часы – пол-одиннадцатого. Поднимаюсь и иду в автомат звонить Ленке.

***

У нас не было стрелок почти месяц – как бухнули винища перед первым сентября, так и все: то у нее уроков много, то идет к подруге на день рождения, то с родоками на даче.

Гудки, потом она берет трубку. Я говорю:

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально.

– Как школа?

– Как обычно – лажа.

– Давай, может, встретимся, а?

– Давай после выходных, во вторник.

– Около дома, как раньше?

– Нет, давай в центре, около входа в ГУМ.

– Около центрального или бокового?

– Около центрального. В семь. Ну, пока.

– Пока.

Стою около ГУМа. Уже пятнадцать восьмого, а Ленки нет. Тепло, как летом. По Первомайской прут бабы в нормальных шмотках, с мелированием и начесами – на стрелку или гулять. Я достаю из пачки «космосину» – последняя. Прикуриваю зажигалкой, кидаю пачку в железную мусорку.

Иду к автомату, набираю номер. Короткие гудки. Сажусь на остановке на «шестнадцатый» и еду к Ленке: надо конкретно поговорить, сколько можно заниматься херней?

Поднимаюсь на пятый, звоню. Открывает мамаша – старая тетка малого роста, волосы скручены в клубок, как у деревенской бабы.

– А Лена дома?

– Нет. А зачем она тебе?

– Так, поговорить надо.

– А откуда ты вообще ее знаешь? Ты не с ее класса – я тех всех знаю.

– Нет, не с ее. Так, знакомый.

Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице.

В беседке около дома никого нет, я сажусь на скамейку. Будет, конечно, херово, если сейчас придут те гондоны, которые залупались около «Спорттоваров». Вдруг они с этого дома или с соседнего?

Сижу, плюю под ноги. Минут через сорок или, может, через час, из-за угла выходит Ленка с пацаном. Он малый, меньше ее, но крепкий. Я подхожу.

– Привет.

– Привет. А что ты здесь делаешь?

– Жду.

– Меня ждешь?

– Ага.

– И давно?

– Так, порядочно. А ты почему не пришла к ГУМу, как договаривались?

– Не смогла. Надо было к одной девчонке сходить, отдать кассету.

– Все ясно. А это кто такой?

– А какая тебе разница? Мой друг.

– И больше ты мне ничего не скажешь?

– А что тебе еще сказать? По-моему, ты сам все должен понять. Хотя бы сейчас.

– Ни хуя я не понимаю, ясно?

– Слушай, что ты к ней прицепился? – говорит пацан.

– А тебе слова не давали. Рот закрой.

– Э, ты что?

– Ничего.

Пацан смотрит на меня и двигает челюстью туда-сюда. Я его ненавижу, а он меня. Бью ему ногой по яйцам и прямой в нос. Он отбивает, мы начинаем махаться на встречных. Ленка орет:

– Вы что – одурели? Прямо под окнами. Нука перестаньте, а то соседи увидят – разнесут всему дому. Скажут, связалась с дураками. Э, ну вы слышите?

Мы бьемся дальше, нам насрать на ее крики. Ленка идет в свой подъезд.

Я начинаю сдыхать. Еще немного – и пацан начнет меня стелить. Но он тоже сдыхает. Я говорю:

– Ну что, может, – все?

– Ладно.

Мы расходимся. Никто никому не дал – бились наравне. Морда у него красная, значит финики будут. У меня тоже, и губу он мне разбил.

Пацан идет к «Спорттоварам» – видно, там живет, я – к горбатому мосту.

***

Возле общаги пединститута чурки играют в футбол. Играть они вообще не умеют – не попадают по мячу, не могут толком отдать пас, только орут друг на друга по-своему.

Какой-то малый поджигает кучи сухих листьев, и они дымятся.

Навстречу мне – двое пацанов.

– Спички есть? – спрашивает один. Он кучерявый, в ухе – большая золотая сережка, как у баб.

У второго – точно такая. Пидары какие-то.

Я достаю зажигалку, пацаны подкуривают. Я беру у них сигарету, и они уходят. Я затягиваюсь, вынимаю сигарету изо рта и трогаю языком разбитую губу.

Выхожу из троллейбуса на Рабочем. На остановке сидит Зеня.

– Привет.

– Привет. Ты соткудова едешь? Со стрелы?

– Да нет, так просто.

– Ладно, не пизди. Знаю, что со стрелы. Я тебя видел с бабой несколько раз – ничего такая пила.

С короткой прической, в серой юбке.

– Где ты меня видел?

– В городе, на Первомайской.

– Ну, может быть.

– Не «может быть», а видел. Давай, колись. Расскажи про свою бабу.

– Нечего тут рассказывать. У меня с ней уже все.

– Что, протянул и кинул или сама стала выкобениваться?

– Вроде того.

– Ну и хер на нее. Баб, видишь, сколько кругом? Вагон и маленькая тележка. Ты ее хоть протянул?

– Ага.

– Ну так и все. Послушай меня. Ты с какого года?

– С семьдесят второго.

– А я с шестьдесят девятого. Первый раз бабе в седьмом классе засадил. А всего столько переебал, что и половины не помню. Так что послушай меня. Найди себе еще бабу и отъеби, а проэту свою забудь. Или у вас хуе-мое, любовь там?

– Да нет.

– Тогда хули ты? Это только в кино бывает – расставания там, слезы-хуезы. Ну ты понял?

– Понял.

– Вот и хорошо. Бабки есть? В пивбар, по пиву?

– Да нет, бабок нету.

Бабки у меня есть, но пить сегодня с Зеней неохота. Настроение поганое.

– Это плохо, конечно, что бабок нет. Ну тогда – извини-подвинься. А то, что я тебе сказал, запомни. Ясно?

– Ясно.

– Давай. Держи краба.

– Давай.

Дома родоки начинают капать на мозги.

– Сергей, тебе надо определиться, что делать дальше, куда идти после школы, – бубнит мамаша.

– Да, сын, пришло время выбирать, – поддакивает батька. Он датый, но не сильно.

Настроение и так поганое, а тут еще они. Я начинаю орать:

– Хватит мне все это говорить, надоело уже! Перестаньте читать морали – куда захочу, туда и пойду. А не захочу – вообще никуда не пойду. Не надо только меня лечить, ясно?

– Успокойся, что с тобой такое? Никто тебе не читает мораль, с тобой хотели поговорить похорошему, а ты огрызаешься, – говорит мамаша.

– Нечего со мной разговаривать, разберусь без вас.

Я иду в туалет и запираюсь изнутри. Расстегиваю штаны, вынимаю хуй, но не сцытся. Начинаю дрочить. Не потому, что хочу, а просто так, со злости.

Мамаша говорит батьке:

– Даже и не знаю, что с ним делать. Ну посмотри, на что это похоже? Как он с нами разговаривает?

– Успокойся, Люба. Трудный период – взросление-становление, я сам таким был…

– Ну, я вижу, к чему это привело.

Я спускаю на плитку, вытираю малофью и хуй туалетной бумагой, выхожу. Родоки молча смотрят на меня. Я прохожу на кухню, беру ложку, открываю кастрюлю с супом – он еще теплый. Сажусь на табуретку и жру.

В кухню заходит мамаша.

– Сережа, я там винограда в овощном купила. Помой себе.

Я доедаю суп, достаю из холодильника пакет с виноградом и вытаскиваю ветку побольше. Кладу ее в алюминиевый дуршлаг, мою над раковиной, сажусь за стол и жру. Виноград – не очень, кислый.

***

В школе – дискач. Мы с Батоном и Крюком выдуваем за углом пузырь винища, потом заходим внутрь.

В актовом зале – толпа народу. Много баб. Сразу кажется – новые какие-то, но это все восьмой класс. В том году на них никто не смотрел – малые еще были. А сейчас разоделись, намазались, сделали начесы. Стоят, крутят жопами под «Ласковый май».

– Прикиньте – какие пилы стали, бля, – говорит Крюк. – Цыцки поотрастили, жопы. Да, Батон?

– Ага. И музон тоже ничего. «Ласковый» – это вещь.

– По-моему, что «Ласковый», что «Мираж», что «Модерн» – одно и то же, – говорю я.

Крюк психует.

– Не пизди. «Ласковый май» лучше. Ты ни хера не понимаешь.

– Сам ты ни хера не понимаешь.

Мы пристраиваемся в круг к пацанам с восьмого, танцуем с ними несколько тем. Они еще малые, танцевать толком не умеют, – кто руками махает по-рахитски, кто жопой крутит, как баба.

Ставят медляк, и я шарю по сторонам: надо пригласить бабу, чтоб не стоять, как лох. Одна вроде ничего. Я подхожу.

– Можно?

Она кивает. Я беру ее одной рукой за бок, другой за руку, и мы начинаем топтаться. Я спрашиваю:

– Ну, как дискотека?

– Так, няплоха.

Все ясно, – колхозница. Видно, с Буйнич или с Сельца.

– Я тебя здесь раньше не видел.

– А я и не с атсюдава. Я с Палыкавич. Учусь у вучылище на первом курсе – на швяю. Я тут с сеструхай.

– А-а-а. А сеструха с этой школы?

– Да. С васьмога класса. Ленка Сакович.

Не знаю такую – и хер с ней.

Дальше топчемся молча, – а что еще сказать? Тема кончается. Я предлагаю:

– Пошли, может, на улицу, покурим?

– Не, я не куру.

– Ну давай тогда просто пройдемся.

– Куды?

– Ну так, по школе.

– Ну пошли.

Выходим из актового зала, я веду ее в коридор на третьем. Там темно. Мы становимся около окна, смотрим во двор. На боковом крыльце курят пацаны с восьмого класса. Я кладу ей руку на жопу, она ее сбрасывает. Я кладу опять.

– Ня нада.

– Что «не надо»?

– Лезть ня нада.

Я оставляю руку на жопе, а другой беру ее за грудь.

– Ня лезь, я сказала – ня лезь. Я щас заару.

– Ори, кто тебе не дает?

– Ну я ж табе сказала – ня лезь.

– Что ты как дурная – «ня лезь», «ня лезь»? Я тебя что – трогаю? Пошла вон, дура. Увижу на Рабочем – насую по ебалу. Ясно? Я иду назад в актовый зал.

Крюк и Батон сидят на стульях около входа.

– Ну, как баба? – спрашивает Крюк.

– Колхозница, бля, дикая. Пошла она в жопу.

– Ну так что, что колхозница? Отъебать все равно можно, – говорит Батон и давит лыбу.

– Да? Тогда иди и раскрути ее сам. Слабо, да?

Выходим с дискотеки. Навстречу – Коля-забулдон.

– Э, вы, пиздоболы, бля! – орет он нам. – Что шапки понадевали?

– А тебе-то что? – кричу я.

– По ебалу получать шапка не поможет,– Коля гогочет.

– Щас я его немного поучу, – говорит Крюк.

– Пошли отсюда, – Батон кривится. – На хуй он тебе упал?

– Нечего на меня залупляться.

– Он бухой, не соображает что говорит. Пусть идет.

– Ни хера. Надо ответить за базар.

Крюк подваливает к Коле.

– Что, говоришь, шапка не поможет?

– Не-а.

Крюк дает ему ногой в живот, Коля приседает.

– А щас как? Поможет или нет?

Крюк бьет Коле серию по морде – в нос, в челюсть, еще в нос.

Коля падает, Крюк молотит его ногами и орет:

– Ты на кого залупляешься, мудак? Ты на когозалупляешься, а? Что, совсем нюх потерял? Мозги отпил, да? Я тебя прибью на хуй, ты понял? Нет, ты мне скажи, ты понял?

***

Классная заходит к нам на химию.

– Начиная с завтрашнего дня мы будем ездить в колхоз, но не с утра, как обычно, а после уроков. Районо распорядилось, что срывать занятия нельзя, – и правильно. Уроки будут сокращенные, до двенадцати. Потом вам дадут час времени, чтобы сходить домой переодеться, и к часу подадут автобусы.

Все кривятся. Это охереть надо: сначала в школе сиди, суши мозги, потом на поле дрочись, как мудак какой-нибудь. Приедешь домой – и погулять не захочется. Телевизор посмотришь – и спать.

Князева встает и говорит:

– А в прошлом году десятые классы вообще не ездили в колхоз, помните? И в позапрошлом. А мы почему должны ездить?

Классная морщится. Князева ее уже задрала – всегда ей что-то не нравится, всегда выступает.

– Ну, вы ведь уже взрослые, ребята. Должны понимать, что раз районо распорядилось… Все классы с пятого по десятый поедут. Мы ничего сделать не можем – обязаны выполнять указания.

Классная выходит.

– Вот вам еще один пример идиотизма и абсурда этой системы, – говорит химик. Он сидит за своим здоровущим столом на возвышении и качает головой, как будто самый умный и дело вой, а все остальные – придурки и лохи.

Назавтра нас отпускают домой в двенадцать, чтоб мы переоделись, взяли ведра и к часу пришли опять к школе. Я мог бы не ехать – что мне сделают? – но дома тоже нечем заняться. Раз съезжу, а там видно будет.

Помню, как нас первый раз погнали в колхоз – классе в пятом. Мы тогда работали на бураках, а в обед откололись с Батоном и Йоганом от всех и покурили – Йоган стырил у своего батьки три «примины». Его батька тогда еще был живой, а на следующий год подлез по пьяни под машину. Выкинули бычки в кусты, и Йоган говорит:

– Надо подглядеть за бабами, когда они сцать пойдут.

Бабы встали – и к лесочку. Мы бочком, бочком – за ними. Бабы нас засекли, стусовались. Шли себе дальше, думали – мы отстанем.

Но ничего у нас тогда не вышло: классная засекла. Увидела, что мы за бабами поперли, догнала нас.

– А куда это вы, ребята? Идите-ка сюда, не надо отделяться от коллектива. Может быть, нам без вас скучно.

А на другой год я подцепил в колхозе вшей – скорей всего, в колхозе, где еще? Мы тогда ездили почти что каждый день, до холодов – до осенних каникул. А в конце каникул я пошел постричься в парикмахерскую на Рабочем. Тогда все пацаны стриглись после каждых каникул, в последний день перед школой очереди были – на два часа. В мужском зале работала жидовка, мамаша Валика – он в семнадцатой на класс старше учился, сейчас где-то в техникуме. Сел в кресло, она меня простыней обмотала, начала стричь – и как заорет:

– Ой, да у тебя же вши!

Хорошо хоть – достригла до конца, не выгнала.

Я дома мамаше рассказал, она говорит: – Вот жидовка пархатая, зачем ей надо было на всю парикмахерскую хай поднимать? Сделала бы вид, что все нормально, а потом бы тихонько сказала тебе на ухо.

Мамаша сходила в аптеку, купила дустовое мыло, потом вычесывала моих вшей на газету, а я их давил пальцами. Вымыл пару раз голову этим мылом – и все, больше их не было.

Одеваю старую куртку, синие спортивные штаны, две пары драных шерстяных носков и сапоги. Около школы уже стоят автобусы, простые желтые «Икарусы» – их сняли с маршрутов, чтобы оттарабанить нас в колхоз.

Некоторые уже приперлись в своих рабочих шмотках, сидят на перевернутых ведрах. Отдельной кучей стоят учителя. Эти с утра оделись «по-колхозному» – живут все далеко, съездить домой не успели бы. Химик пришел в джинсах, почти что новых, еще не вытертых, и в серой шерстяной шапке-панаме. Бабы поглядывают на него и хихикают: типа, гляньте, – Пудель прибарахлился.

В автобусе он садится с нашими бабами, и они базарят всю дорогу. Князева спрашивает у него:

– А какие книги вы любите читать?

– У меня есть правило – читать в день сто страниц. Так что я, честно говоря, и вспомнить всего не могу, что читаю. Часто даже не смотрю на обложку – кто автор, как название. Интересно – читаю, и все. Одно могу сказать – это самая разнообразная литература.

Фраер есть фраер, но бабы ему в рот смотрят: как же, как же, молодой учитель, закончил универ в Минске, живет в центрах, снимает хату, часто в школу на такси приезжает.

Нас вместе с девятым и десятым «а» привозят на бураки в колхоз «Прогресс». Я особо не стараюсь, да и никто не старается, даже самые примерные. Все хотят скорей закончить и ехать домой.

Сидим, перекусываем и ждем автобус. Со всех сторон – поля, за ними – кривобокие коровники, силосные башни и машинный двор.

На мотоциклах подъезжают местные пацаны – все в телогрейках – становятся в стороне, обсуждают наших баб, лыбятся. Их человек восемь, а у нас в трех классах пятнадцать пацанов. Правда, большинство – нулевые, как Антонов и Сухие. На этих надежды нет: раз дадут по морде – и все, «постилка». Если кресты решат сорваться, дела наши будут херовые, тем более что у них могут быть пики или велосипедные цепи, а у нас – только ведра, а ими особо не помахаешься.

Колхозные пацаны курят «Беломор», возятся со своими мотоциклами. Классная каждые две минуты смотрит на них, потом на часы и говорит:

– Ну что же это такое? Где пропал наш автобус? Может, он сломался?

Один крест что-то говорит нашим бабам – эти сидят на перевернутых ведрах ближе всех к мотоциклам. Князева улыбается, встает и идет к ним. Классная кричит:

– Галя, ты куда?

Князева прикидывается, что не слышит.

Крест сажает ее на мотоцикл, она берется за руль, крутит его туда-сюда. Оба лахают. Другие кресты тоже с ней базарят.

Подъезжает автобус. Все вскакивают со своих ведер и несутся занимать сиденья. Князева слезает с мотоцикла, крест хватает ее за руку, она вырывается, подбирает свое ведро – и в автобус.

Все уже там, ждут ее. Только она заходит – классная начинает орать:

– Что ты себе позволяешь? Что это за поведение? Кто тебе разрешил идти к этим ребятам? А если бы они тебя схватили и увезли?

– Тамара Ивановна, а вы знаете, что у них были ножи? Что они хотели наших ребят порезать?

– Как «порезать»? За что?

– Просто так. За то, что они из города. Они мне сами сказали.

– И ты им веришь?

– Они ножи показывали.

– Ладно, поговорю с директором, чтобы в этот колхоз нас больше не посылали. Это ж надо – безобразие какое. Мы приезжаем им помогать, а они нас так встречают.

Автобус тарахтит по узкой грунтовой дороге. Сзади едут на мотоциклах кресты, орут и машут руками.

***

Я решил пошить себе новые штаны – штрок-сы. Крюк достал мне материал за сорок рублей. Родоки разбубнелись: дорого. А свою зарплату с завода я еще летом прогулял, не дал им ни копейки. Ну а что с того, что дорого: надо же мне новые штаны пошить, третий год в одних хожу.

Йоган говорит, что Крюк меня кинул с материалом, наварил рублей двадцать. Но как это проверить? В магазинах такого вельвета уже лет пять как нету.

Йоган посоветовал материал в «Силуэт» не отдавать, а пойти к Шише, пацану с Рабочего:

– Ему двадцать лет, нигде не работает, только штаны шьет, и заебись шьет, лучше, чем в любом ателье тебе сделают. Я у него в том году штаны сшил – охерительно получились. А тем более штроксы – у него всякие бирки, клепки, пуговицы фирменные есть. Доплатишь десятку – он тебе сделает как настоящие, никто и не поймет, что подъебка.

Шиша живет в доме рядом со школой, на пятом этаже. Я звоню.

– Кто там?

– Штаны пошить.

– Заходи, – Шиша открывает дверь. Я его видел несколько раз на Рабочем – невысокий такой пацан, зимой ходит в синей «аляске». За район не лазит. Раньше, может, и лазил, а сейчас точно нет.

Двадцать лет все-таки – уже старый.

В комнате один только диван и стол со швейной машиной. Кругом раскиданы куски материала, пуговицы и нитки.

Я вытаскиваю из сумки материал и показываю Шише.

– Сколько отдал?

– Сорок.

– Все ясно, наебали тебя жестоко. Ну, ладно – теперь уже поздно, ничего не сделаешь. Хочешь, чтоб как настоящие штроксы, с набором?

– Ага.

– С набором будет стоить сорок. Если срочно, чтоб завтра были готовы, – еще червончик сверху, а так – неделя.

– Мне не к спеху.

– Ладно. Снимай куртку.

Он обмеряет меня местах в двадцати – и жопу, и ноги, и пояс, что-то себе записывает на мятом листке в клетку, потом показывает набор – заклепки, пуговицы и две фирмы – большую и маленькую, все «Левис».

– Все будет как настоящее – можешь поверить. Ну, давай. Через неделю, значит, во вторник.

***

После УПК иду в бассейн поплавать – не был там с восьмого класса. В раздевалке пусто – еще рано, только три часа. Обычно все ходят в бассейн вечером. Я вешаю шмотки в деревянный шкафчик, захожу в душ. Там тоже никого. Иду в крайнюю кабинку, включаю воду, становлюсь под струю, чтоб намочиться для вида, – что я, мыться здесь буду? – и выхожу к бассейну.

По одной дорожке плавают два мужика – и все. Ни тренера, ни медсестры – все куда-то отвалили. Становлюсь на кубик и ныряю.

В восьмом классе я постоянно ходил в бассейн – брал абонемент на месяц. Тогда, само собой, ходил не для того чтоб плавать, а чтоб щупать баб. Первую бабу как раз в бассейне и защу-пал – помню только, что была в синей резиновой шапке. Тогда всех заставляли одевать шапки, особенно баб, у кого длинные волосы. Медсестра сидела на табуретке около бортика и смотрела, чтоб все были в шапках и чтоб хорошо мылись. Выходил из душа – и к ней. Она трогала плечо, и если плохо помылся – отправляла назад в душ.

Баб всегда было мало – может, штук десять на весь бассейн, самое большое, а пацанов – человек, может, сто, особенно на каникулах. А ту, в синей шапке, я нормально защупал. Заметил, что тренер отвернулся, подплыл сзади – и двумя руками за груди. Она стала вырываться, а я не отпускал. А народу кругом было море. Кто плавать пришел, тем до лампочки было, а пацаны, вроде меня, вылупились на нас. Я ее тогда отпустил, сцыканул, что тренер засечет и выгонит из бассейна на хер, как пацанов, которые много баловались.

После того еще много баб щупал. Так, типа, случайно: плыву мимо – и рукой за грудь. Одни притворялись, что все нормально, не психовали, а некоторые злющие были – вообще. Раз одна дала оплеуху, а под водой еще ногой по яйцам – я там чуть не захлебнулся, еле выплыл, а она еще и лахала.

А снимать баб сколько ни пробовал в бассейне или потом на улице – ничего не выходило. Все какие-то дикие попадались.

***

Первый урок – руслит. На улице дождь – все сидят сонные, зевают. Я смотрю в окно на троллейбусы и машины, на свой дом через дорогу и на дом рядом – где овощной и промтоварный.

Мне херово – выдули вчера с Йоганом и Зеней четыре пузыря чернила почти без закуси.

Русица зевает, ей неохота вести урок, трындеть нам про «Поднятую целину». Представляю, как ее уже задрала эта «Поднятая целина», – каждый год одно и то же. Она начинает левые базары:

– А вы знаете, ребята… Вы, конечно, можете сказать, что я отвлекаюсь, но мне хочется вам кое-что рассказать. Мне иногда снятся политические сны. Нет, вы только не смейтесь, правда. Я понимаю – вы уже, можно сказать, взрослые, поэтому я вам расскажу. Я вот видела во сне Горбачева – перед встречей с Рейганом как раз. Он сидел в такой небольшой комнате – совсем один, больше никого. И комната почти пустая, только один большой черный диван. И вот он сидел на этом диване и как будто размышлял о чем-то, а я вроде как вошла в комнату, остановилась и смотрю на него. А он поднимает глаза на меня и говорит: «Все будет хорошо». И так оно и было потом на переговорах. Может, у меня дар предвидения, а?

Все смотрят на нее, некоторые лахают в кулак. Русица вообще любит потрындеть на уроке, и это хорошо: лучше такую бодягу слушать, чем про руслит. Ненавижу литературу.

– А «Маленькую Веру» смотрели? – говорит она. – Кто смотрел, поднимите руки.

Поднимают Князева и еще несколько баб. Я слышал про это кино и тоже хотел посмотреть – оно в «Октябре» идет. Подвалил к «Октябрю» после УПК, а там очередь – километр. Плюнул и пошел домой.

– Ну и как вам? – спрашивает русица.

– Мне понравилось, – говорит Князева.

– Очень жизненный фильм, – продолжает русица. Она если завелась, то не остановится. – Очень жизненный. Ну, про откровенные съемки я не говорю – это, конечно, дело режиссера, а вот что жизненный, то это да. Через меня столько таких, как эта Вера, прошло за двадцать лет – люди без цели и смысла. Вот он-то умнее намного, он ведь спрашивает: а какая у тебя цель в жизни? А она хихикает, как дура: мол, цель у нас одна – коммунизм. Но еще хорошо, что он взял ее замуж, а то ведь мог бы и не взять – мало ли, что они переспали, сколько там их у него было, и у нее тоже, само собой. А я вам одно скажу, девочки: наутро парень совсем другой – не тот, что вечером.

Русица смотрит на Болдуневич. Пацаны говорили, что Болдуневич ебется уже давно, с восьмого класса. Типа, ее изнасиловали летом в деревне три пацана, потом суд был, и их посадили, а она пошла по рукам. Наши пацаны к ней особо не подкатывали – она некрасивая и рыжая. Йоган говорил:

– Если у нее и пизда рыжая, то у меня на нее никогда в жизни не встанет.

– А что вы на меня так смотрите, Галина Петровна? – говорит Болдуневич. – Вы это всем говорите или только мне? Если мне, то я это и без вас знаю, не надо меня учить.

– Успокойся, Ира, успокойся. Я ничего плохого не имею в виду. Я хочу как лучше. Поймите меня правильно, ребята. Я вам желаю только добра, совершенно искренне.

После руслит иду в туалет покурить. Там уже стоит с сигаретой Ганс с девятого. Здороваюсь с ним, смотрю в окно. Дождь не перестает. Я спрашиваю:

– Ну, как девятый класс?

– Так, ничего хорошего. Мозги ебут, как и раньше, баб нормальных нет.

– Ну, баб ты захотел в своем классе. Я уже привык, что в моем одни уродины.

– Если на морду трусы натянуть, чтоб не видно было, то протянуть можно. – Ганс лыбится.

Скорее всего, он еще вообще мальчик, – так, понтуется.

Хочется жрать – утром не поел дома. Поднимаюсь на третий, в столовую. Малые только что пожрали и волокут тарелки с объедками на стол для посуды. Около стола лыбится пьяная Зинка-судомойка.

На столах – две лишние порции. Я беру одну и по-быстрому хаваю, пока поварихи не засекли. Эти обычно берут лишние порции и ставят потом следующему классу, а жратву, что остается, забирают себе.

***

Мы с родоками едем в деревню – умерла баба, батькина мамаша. Я еду только для того, чтоб родоки не ныли: типа, ничего святого нет, даже на бабу родную – и то положить. А баба давно уже шизанулась: сидела в своей хате, бубнила под нос всякую е рунду, даже в туалет не выходила. Тетка – она рядом живет – приходила за ней убирать.

Когда баба еще нормальная была, батька отвозил меня к ней на все лето, а когда начались закидоны, – перестал. Я ее не ненавидел, но и не любил особо. Ну, была у меня баба, а теперь вот умерла, – и что с того? Что я, плакать по ней должен?

За окном мелькают голые деревья и мелкие засранные станции. В вагоне одни только крестьяне – чмо колхозное, и я сижу посреди этого чма со своими родоками.

На станции кругом грязь. Я становлюсь в лужу – туфель сразу намокает. Мы набиваемся со всякими колхозниками в задроченный «пазик». Он едет всего километров сорок, не больше, останавливается на каждом углу. Когда приезжаем в деревню, уже совсем темно. Нас встречает батькина сестра – старая седая тетка в черном платке и сером пальто. Она кидается батьке на шею и начинает голосить, потом обнимает мамашу и меня и ведет нас в хату. На крыльце курят мужики – я их не знаю. Хата у бабы малая, как собачья конура: кухня и две комнаты. Воняет говном. Мы раздеваемся, вешаем шмотки на гвозди и идем к гробу.

Гроб стоит на столе, вокруг него на табуретках расселись старухи. Баба лежит в гробу в черном платье, возле головы – пластмассовые цветы. Она вся сморщенная, страшная. Я не помню, какая она была, когда я ее видел последний раз.

Сесть не на что, мы становимся у стены. Батька подходит к гробу, наклоняется над бабой, что-то шепчет.

Мы стоим так минут пятнадцать, потом тетка ведет меня к себе ночевать – у бабы негде. Я ложусь в одежде на замызганный диван в передней и начинаю думать про баб, чтоб скорее заснуть. Интересно, – а можно здесь снять какую-нибудь колхозницу?

Просыпаюсь, одеваю куртку и иду в бабину хату. Батька и мамаша сидят на табуретках у гроба, кроме них – батькина дальняя родня. Старухи куда-то свалили. Спали родоки или нет, я не знаю, но видон у них говняный.

– Пошли на кухню, поешь, – говорит мамаша.

На кухне лежат несколько булок хлеба, сало, кровяная колбаса – видно, уже купили для поминок. Мамаша отрезает мне хлеба и сала. Я спрашиваю:

– А ты что, уже поела?

– Я потом.

Я жую стоя – табуреток нет, все у гроба. За окном – огород: сухая трава и гнилые листья.

Дожевываю хлеб с салом, выхожу из дома и прусь к деревянной будке туалета. В некрашеной двери вырезано сердечко. Я сру и вытираю жопу куском газеты – откуда в деревне туалетная бумага?

Выхожу за калитку – погулять. Кое-где на голых деревьях висят яблоки. Из труб поднимается дым. Навстречу катит по грязи трактор «Беларусь», весь облепленный светоотражателями и блестящими стрелками. Я поворачиваюсь и смотрю вслед. На одном брызговике у него написано «Не гони до ста», на втором – «Доживи до ста».

Дохожу до речки – я в ней купался, когда был малый. На берегу двое малых – лет по десять – курят «Беломор». Один смотрит на меня и спрашивает:

– Э, ты соткудова?

Я молчу.

– Я с дярэуни Блудава, а ты, пизда, соткудова? – орет второй, и оба ржут.

Я молчу – не трогать же таких салабонов.

– Мы щас Васе скажам – он табе пизды насуеть, – говорит первый малый.

– А кто такой Вася?

– Вася у нас у дярэуне самы здаровы. Он у том гаду девку знасилавау – спратауся у туалете, а яна прышла пасцать.

– И что, посадили его?

– Не, тольки сказали два раза пасасать хуй.

Малые хохочут.

Я разворачиваюсь и иду назад. Во дворах и на улице – ни одной молодой бабы, одни старухи и деды. Видно, все, как школу закончат, бегут с этой деревни.

Около бабиной хаты из «газона» выгружают скамейки для поминок. Я не помогаю: там и без меня народу хватает.

Захожу в дом. Мамаша с батькой сидят у гроба. Старухи опять приперлись и шепчутся между собой.

На старом четыреста двенадцатом «Москвиче» привозят попа. Он достает свои причиндалы и начинает махать кадилом над бабой и петь свою бодягу. Несколько раз кажется, что уже все, но потом он затягивает опять.

Поп уходит, и шесть мужиков поднимают гроб. На улице, за калиткой, начинают дудеть в свои трубы алкаши из райцентра – духовой оркестр. Тетка и старухи воют. Мамаша тоже вытирает глаза платком, хоть она и ненавидела бабу всю жизнь.

Старухи держат венки с пластмассовыми цветами и черными лентами. «Газон», на котором бабу повезут на кладбище, засыпан ветками елки, и на них постелен старый, поеденный молью, ковер. Мужики ставят на него гроб. Впереди еще одна машина, «уазик». Он трогается, и два мужика кидают из него на дорогу мелкие еловые ветки – «лапки».

Трубы дудят, «газон» с ревом заводится.

Я спрашиваю у мамаши:

– До кладбища далеко?

– Около километра.

Машина с гробом трогается. Впереди идут старухи с венками, а родня – сразу за машиной, потом – соседи и просто старики, которым делать нечего.

Шлепаем по грязи, обходим большие лужи. Из домов повыходили деды с бабами – стоят, смотрят – это для них как кино.

Сзади едет мужик на телеге с колесами от легковой, не хочет обгонять похороны.

Деревня кончается – и сразу кладбище: из-за забора торчат ограды, кресты и памятники, а над ними – черные голые деревья.

Могила уже выкопана, около нее толпятся алкаши-могильщики в обмазанных глиной телогрейках. Гроб снимают с машины и ставят на землю около ямы. Музыканты дудят в трубы, бабы воют.

Одна старуха подходит к гробу, музыка обрывается.

– Анна Семеновна была добрая соседка, добрая жэншчына, – говорит баба и начинает плакать.

Оркестр снова затягивает свою нудятину. Моя тетка подходит к гробу, целует бабу в лоб, потом – батька. Мамаша не целует, а только трогает за руку. Тетка голосит: – Мамка, на кого ты мяне пакинула?

Батька обнимает ее сзади за плечи. К гробу подходят другие, некоторые целуют бабу в лоб. Потом могильщики прибивают крышку, подсовывают под гроб веревки и опускают в яму. Те, кто поближе, хватают горсти рыжей земли и швыряют на крышку гроба. Мы тоже. Комья барабанят по доскам. Мужики начинают закапывать могилу. Я отхожу в сторону и закуриваю.

Музыканты перестают играть и садятся в автобус. Тетка, которая всем распоряжается, – батькина двоюродная сестра – сует их главному деньги и два пузыря водки.

Машина, на которой везли гроб, уезжает. Толпа трогается назад к деревне.

– А сейчас – на столы, – говорит тетка-тамада. – Помянем покойницу.

В бабин дом набивается толпа народу – человек пятьдесят или больше. Те, кто был на кладбище, и много новых – пришли бухнуть на халяву.

В большой комнате все не помещаются, и я сажусь с дальней родней за круглый стол в передней, где печка.

Наливают по первой. Встает тетка, начинает говорить, запинается, плачет.

– Ну, помянем, – орет тамада.

Я замерз на кладбище, и водка идет хорошо. Соседи и родня хвалят бабу, рассказывают байки про то, какая она была добрая. После третьей рюмки один алкаш затягивает:

– Тячэ вада у ярок…

На него орут, друг толкает в бок, и он затыкается. Какая-то баба приносит из кухни большую миску с кашей и ставит на стол.

– Ну, все, – кашу вынесли, – говорит тамада. – Теперь по рюмке – и домой.

Алкаши торопливо разливают водяру, выпивают и встают. Остальные тоже сваливают, остается только родня.

Я пересаживаюсь за большой стол. Батька наливает мне полную рюмку водки.

– Помяни сын, бабушку.

– А не много ему? – спрашивает мамаша. – Да и тебе уже пора закругляться.

– Ничего, сегодня можно. Поминки все-таки.

Батька выпивает, я тоже.

– Ну, вроде как харашо усе зделали, не абсудють, – говорит тетка.

Батька наливает всем еще по одной. Мамаша закрывает свою рюмку рукой. Батька выпивает и начинает плакать и шептать:

– Мамочка, мамуля…

Я не пью – не лезет. Я нормально вмазал в передней, пока мамаша не видела, и мне уже херово.

Я выбегаю на крыльцо и рыгаю на стену дома. Тянет тошнить еще, но я не могу, горло давит судорога, в животе все сжалось. Я засаживаю два пальца в рот и тошню, становится легче. В луже рыготы – все, что я сожрал за столом: сало, картошка, соленые огурцы, каша.

Утром едем в электричке домой. У меня жуткий бодун. Мамаша с батькой ругаются.

– Почему она отписала все ей? Это что, справедливо? – спрашивает мамаша.

– Она предлагала пополам.

– Предлагала, только из рук не выпускала.

– Ладно, Люба, не надо. Валя за ней ухаживала, живет рядом. А нам этот дом зачем сдался? Разве мы бы ездили сюда – в такую даль?

– А ей он зачем? У самой дом рядом. А так – продали бы, и деньги – пополам.

– Люба, прекрати.

– Что «прекрати»? Можно подумать, мы хорошо материально живем, можно подумать, – ты много зарабатываешь.

Голова болит – пиздец. Хоть ты ее оторви и кинь в кусты за насыпью, туда, где пачки от сигарет, бычки и пустые бутылки.

***

Химик вызывает меня к доске решать задачу. Он редко кого вызывает, а первый месяц вообще ничего не задавал – типа, «свой человек». Я медленно поднимаюсь и иду между партами. Торопиться некуда – все равно не знаю, как решать. Я с девятого класса химию не учу. Прошлогодняя химица поставила «трояк», особо мозги не колупала – знала, что мне ее химия не нужна.

Я вытираю доску сухой тряпкой – у нас уже давно никто не дежурит, не мочит тряпки перед уроками. Переписываю из книжки условия, поворачиваюсь и по привычке смотрю на класс. Подсказывай не подсказывай – бесполезно: все равно не пойму.

Никто не подсказывает – ну и не надо. Стою с понтовым видом, типа, хочу сказать химику: «Чего ты ко мне приколупался?» Химик смотрит на меня, морщится и говорит:

– Садись, Сергей. Двойка.

– А «три» можно?

– За что «три»? Ты разве решил задачу?

– Нет.

– Так за что тогда «три»?

– Ну, так просто.

– Так просто, Сергей, в этой жизни ничего не бывает. Понимаешь?

– А не надо меня учить – сам знаю, что бывает, а что не бывает.

Он опять морщится.

– Я только хочу сказать, Сергей, что так приобретают себе врагов.

– Хватит, нечего меня лечить.

– Выйди из класса.

– И выйду.

Я беру свою сумку, поднимаюсь и иду к дверям. Химик надувает губы и мотает своей кучерявой головой.

***

Первые два часа УПК – теория. Ее ведет старый глухой мужик Тимофеич. Ему до жопы, слушают его или нет. Я не слушаю, ничего не пишу, только рисую в конце тетради голых баб. Получается так себе.

В перерыве выхожу на крыльцо покурить. Туда-сюда шарят бабы, некоторые – ничего, но на УПК снимать несолидно.

Рядом курят несколько пацанов с моей группы. Я подваливаю. Они доколупывают толстого Гену насчет порнографии.

– Ну, что, Гена, будешь порнографии покупать? – спрашивает один.

– Нахуя они мне?

Я влезаю в разговор:

– Как «на хуя»? А хуй дрочить?

Все рогочут.

После теории я сваливаю – неохота два часа водить напильником. Домой ехать рано – иду гулять. Погода поганая, холодно. Под ногами мокрые грязные листья.

Подхожу к «Дому обуви» – там очередь. Спрашиваю у мужика:

– Что дают?

– «Саламандеры» по шестьдесят рублей. Хорошие туфли, германские. У моего брата были такие – носил три года.

Денег на «саламандеры» нет – ни с собой, ни дома. Иду к «Октябрю» – там кино «Асса». Становлюсь в очередь, беру билет, потом покупаю в буфете мороженое в бумажном стаканчике. Народу на фильм приперлось много, но зал в «Октябре» большущий, и свободные места есть, особенно сбоку. Я сажусь на последний ряд, около самой стенки. Рядом штук пять свободных мест.

Начинается фильм. На соседнее место садится пацан – лет двадцать, в черной куртке. Первая песня – ничего, а после нее кино – ерунда, и я смотрю без интереса, не вникаю.

Пацан поворачивается ко мне.

– Ну, как фильм?

– Не очень.

– И мне не очень. Я вообще редко в кино хожу. Только если с бабами. Сегодня – это так, случайно. А вот в воскресенье ходили с пацаном и двумя бабами в «Космос». Сели на последний ряд. Одна взяла в рот, и другая взяла. Ты когда-нибудь давал бабе в рот?

– Само собой.

– Ну и как тебе больше нравится? В рот?

– Ага.

– Мне тоже. Так больше кайфа. Пошли, может, в буфет сходим, сока попьем?

– Неохота.

Пацан берет мою руку и тянет себе на колени. Я делаю вид, что все нормально. Смотрю на экран и жду, что будет дальше. Я уже прикинул, что делать, но торопиться некуда.

Пацан медленно водит моей рукой по своей ширинке, потом кладет свою вторую руку на мой хуй.

Я ничего не говорю, он тоже молчит. Он расстегивает замок на джинсах и кладет мою руку на свой стояк. Он горячий, я даже через трусы чувствую.

Пацан водит рукой по моей ширинке, наклоняется к уху и шепчет:

– Ну что, сделаем немного кайфа?

Он лыбится, блестят зубы. А рожа в темноте толком не видна. На улице я бы его не узнал.

Я вырываю руку и даю ему боковой в челюсть, потом хватаю за шкирки и бью мордой об сиденье перед нами. Пацан орет. Люди впереди оборачиваются. Я делаю чугунную морду и незаметно бью его в «солнышко». Пацан сползает на пол, я добавляю ногой. Он медленно поднимается и отсаживается от меня, сидит минут пять – отходит, – потом сваливает.

Я досматриваю фильм до конца. Пацан, конечно, может кого-то привести, чтоб со мной разобраться, но пусть он меня сначала узнает.

В конце фильма – классная песня: «Мы ждем перемен». Под нее народ вываливает из зала и прется к остановке, и я тоже, стараясь особо не выделяться из толпы.

Только подхожу – подъезжает «пятерка», я запрыгиваю. Возле завода Куйбышева пересаживаюсь на «двойку». На заднем сиденье – моя мамаша с обувной коробкой. Она говорит:

– Сережа, я тебе купила туфли германские. В «Доме обуви» давали. Дорогие, конечно, – шестьдесят рублей, но люди сказали, что очень хорошие, а я как раз зарплату получила.

Около пивбара – никого из своих пацанов, а пива хочется, и бабок нет. Подхожу к Грише Дикому. Он уже нажрался, как всегда, и что-то втирает другим алкашам.

– Привет, Гриша.

– Привет, салабон. В армию скоро?

– Завтра утром.

– Ты, блядь, с этим не шути. Вот запрут в Афган, как меня, тогда шутить не будешь.

– Во-первых, теперь в Афган уже не посылают, а, во-вторых, что там такого страшного, в том Афгане?

– Много ты знаешь, посылают или нет. Скажут – в Ташкент, а отправят в Афган. И что ты сделаешь? Вот отрежут тебе духи уши или яйца, потом погляжу, как ты посмеешься.

– А тебе что, отрезали?

– Я щас тебе так отрежу, что усцышься на месте. Я, если хочешь знать, давил этих хуесосов, как щенков. С орденом пришел оттуда – Красной Звезды.

– И пропил его.

– А вот и не пропил. Он дома лежит, в серванте, бля, чтобы я мог его любому говнюку вроде тебя в морду ткнуть, понял?

– Понял. Пива возьмешь?

– А я что тебе, миллионер? И кто ты вообще такой, чтобы тебе пиво брать?

Я отхожу.

***

На геометрии математица вызывает меня доказывать теорему. Я, само собой, ничего не учил, но это и не надо: сую под пиджак учебник. Некоторые бабы видят это и лыбятся, но я знаю, что не заложат: на кой им это надо?

Пока математица копается в своих тетрадках, я срисовываю из книги чертеж и переписываю доказательство.

Она поворачивается и смотрит через очки на доску.

– Ну, вроде как все правильно. А если попрошу объяснить, почему так, а не этак? Сможешь?

Я мотаю головой.

– Ладно, садись. Тройку заработал, а если бы учил хоть что-нибудь, то мог бы и четверки получать, а то и пятерки.

Я сажусь и смотрю в окно. По улице Горького прутся Павустики с двумя самыми малыми детьми – всего у них восемь. Некоторые уже учатся у нас в школе – ходят грязные, воняют сцулями. Живут Павустики в задроченной халупе на Вторых Горках. Сам Павустик – дурной мужик, косой и глуховатый, а Павустишиха смотрится как старая баба, хоть ей, может, всего сорок. За восемь детей ей дали орден – «Мать-героиня».

***

Мыс Батоном пьяные шатаемся по Рабочему. Набухались у него и пошли гулять. Сегодня Седьмое ноября, праздник, но я не пошел на демонстрацию, забил. Пусть другие идут, я уже находился: с шестого класса – каждый год, и на Первое мая и на Октябрьские.

Холодно, людей на улице мало – все бухают, отмечают праздник.

На остановке на Рабочем Батон отходит за навес посцать, а ко мне подваливает мужик:

– Э, зёма, подскажи, где здесь сто восемьдесят первый дом?

– А ты что, не отсюда?

– А разве не понятно? Был бы местный – не спрашивал.

– Хули ты тогда делаешь на нашем районе, если не местный?

– Тебя не спросил, что мне делать. Ты что, указывать будешь?

– А если и укажу… Или, может, скажешь – основной?

Я бью мужику прямого, добавляю ногой. Он падает. Я цепляюсь за него, тоже лечу на асфальт. Переворачиваюсь – мужик на мне. Что-то обжигает живот. Он слезает с меня, в руках – нож.

– Может, хоть так до тебя дойдет. Хотя горба того могила исправит. Таких уродов, как ты, надо давить.

Мужик поворачивается и уходит с остановки. Я ору:

– Э, ну-ка стоять! Тебе пиздец!

Из-за навеса выходит Батон.

– Батон, меня пописали.

– Пиздишь.

– Посмотри, если не веришь.

– Ага, точно.

Мужика уже не видно. Живот горит. Я сую руку под куртку – кровь.

– Надо «скорую» вызвать, и в больницу тебя.

– Какую, бля, больницу? Лучше доведи до дома.

Батон помогает подняться, и мы с ним переходим дорогу. Дома мамаша сразу идет к Маневичам в первый подъезд – звонить, вызывать «скорую». Батька бухой спит на диване. Я ложусь на свою кровать. Больно, но терпеть можно, тем более что бухой.

Приезжает «скорая», мне бинтуют живот и везут в больницу, в хирургическое. В приемном покое выдают трусы-«семейники», облезлую пижаму и старые шлепанцы. Пижамные штаны короткие, я в них – как рахит.

Из приемного меня везут на коляске в операционную, там я перелезаю на стол.

Хирург – усатый, в больших очках – смотрит рану, говорит:

– Порез неглубокий, никаких внутренних органов не задето. Наложим швы, и через неделю будешь в лучшем виде.

Кроме хирурга, в операционной еще один дядька и три сестрички. Мне дают заморозку и закрывают живот простыней, чтоб я не видел, что они там будут делать. Я чувствую, как они колупаются в животе, но мне почти не больно, только когда сильно тянут. Когда все готово, меня отвозят на коляске в палату. Я перелезаю на кровать и вырубаюсь.

Просыпаюсь утром. Кроме меня, в палате семь мужиков, все еще спят на ржавых железных койках. Моя койка около окна. Трогаю живот – он залеплен пластырем и почти не болит. Зато жутко хочется сцать. Я встаю. Голова кружится – хватаюсь за кровать. Иду еле-еле, держусь за спинки. В животе горит. Открываю дверь. Коридор. Стол с лампой. Медсестра читает газету. У нее старое сморщенное лицо, губы накрашены фиолетовым.

– Где здесь туалет?

– В том конце коридора, последняя дверь.

Дохожу до туалета чуть живой: задыхаюсь, голова раскалывается – у меня еще и бодун – живот горит, и чуть не усцываюсь. Захожу в кабинку, стягиваю штаны с трусами, сцу. Вот, бля, облегчение!

Воняет сигаретами, говном и хлоркой. В унитазе плавает бычок – нормально, значит, здесь курят. Только где взять сигареты? Мои остались в куртке, а я ее сдал со всеми шмотками.

Иду назад в палату, ложусь на кровать и вырубаюсь.

Открываю глаза – меня трясет сосед, мужик с бородой.

– Вставай, парень, – завтрак разносят.

Старуха-санитарка снимает с тележки и ставит на тумбочки тарелки с рисовой размазней, льет в стаканы чай. Наливает и в стакан у меня на тумбочке.

– А кашу, паренек, тебе еще рано. Вот в обед дадим куриного бульончика, а сейчас пока потерпи.

Я беру стакан. Чай чуть теплый – я такой ненавижу.

Сосед, который разбудил меня, жует кашу. Он поворачивается ко мне и спрашивает:

– Что с тобой случилось, парень?

– Порезали.

– А кто, за что?

– Так, мужик на остановке. Я вообще плохо помню – пьяный был. Меня пальцем ткни – упал бы. На хуй еще надо было ножом?

– Все понятно. Вставать не пробовал?

– Пробовал. В туалет ходил.

– Значит, еще легко отделался.

– А ты с чем лежишь?

– Язва. Думают-гадают – делать операцию или не делать. Сегодня еще праздник, обхода не будет, так что – отдыхай, сил набирайся. Разве что укол какой вколют или таблетку дадут.

Перед обедом приходит молодая медсестра с процедурного делать уколы. Я поворачиваюсь на живот, стягиваю с жопы штаны и трусы. Она колет хлопком – зажимает иголку между пальцев и хлопает по жопе – иголка пролазит вовнутрь, а она приставляет шприц и загоняет лекарство. Почти не больно.

В обед мне дают куриного бульона. Говно, конечно, а не еда, но в животе уже давно урчит с голодухи, и я его выпиваю. Потом – тихий час. Мужики все лежат с книжками.

Бородатый спрашивает:

– А у тебя что, книжки нет?

– Не-а.

– Тогда держи. – Он берет со своей тумбочки и сует мне книгу: Эрнест Хемингуэй, «Острова в океане». – Почитай вот, а то просто так лежать – охуеешь.

Я начинаю читать, странице на третьей вырубаюсь.

После тихого часа приходит мамаша. Поверх пальто на ней белый халат. Она приносит гранатовый сок в маленьких бутылках, как пепси-кола, и литровую банку куриного бульона. Он не такой жидкий, как больничный, но все равно гадость.

– Ну и напугал ты нас, Сережа. А виной всему – пьянство твое это, уличное времяпровождение. Когда твой друг привел тебя вчера – ты весь в крови, пьяный, языком чуть шевелишь, – я думала, у меня инфаркт случится. Ты меня так скоро в гроб загонишь. А если бы он тебя насмерть? Ты о нас подумал, что с нами было бы? Единственный сын, называется, надежда и опора…

Она плачет, вытаскивает из сумки мятый платок, трет глаза.

– Надо в милицию подать заявление. Сам ты еще не сможешь дойти, так я бумаги принесла – напиши, как все было, а я отнесу.

– Ты что? Какое заявление?

– Как «какое»? Он же тебя порезал ножом, он тебя убить мог.

– И ты думаешь – менты его найдут? Я его сам не разглядел толком, тем более не запомнил. Кинь ты дурное.

Мамаша смотрит по сторонам.

– А я вот тебе сока гранатового принесла, попьешь. От него рана быстрее заживет. Врач сказал, что порез неглубокий, внутренние органы не повреждены, несколько дней полежишь – и домой.

Я киваю.

– А сигарет не догадалась принести?

– А я уж думала – сейчас тебе не до сигарет будет, курить хоть здесь бросишь.

Она кривится, потом достает из сумки две пачки «Столичных» и два коробка спичек.

– Ну, я пошла, наверно. Завтра еще приду.

Я стою в коридоре – врач сказал, что сидеть пока нельзя: можно только лежать и стоять. Несколько мужиков доколупываются до молодой санитарки Гали – она шваброй моет пол. Ничего такая: черненькая, карие глаза и родинка под носом.

– Хорошо мой пол, Галина, – говорит лысый дядька из другой палаты. – А то все главврачу расскажу, он тебе вставит по первое число.

– Что он ей вставит, а, Колян? – спрашивает другой мужик, и все рогочут.

– А мне ты ничего помыть не хочешь? – под калывается Володя. Он с нашей палаты, работает водилой на автобусе, на двадцать третьем маршруте – «Облбольница – Тубдиспансер».

Галя всех нас ненавидит, но ничего не говорит, только морщится и кривит губы. Она, видно, уже привыкла, что все мужики хотят ее отодрать.

Она переходит на другой конец коридора, и Володя говорит:

– Вот бы ее завести в туалет, и раком.

– Ага, раскатал губу, так она тебе и даст, – хохочет лысый.

Из женской палаты выходит баба, садится в свободное кресло. Все мужики зырят на нее. Володя машет нам рукой – типа, отойдите, дайте побазарить. Мы разбредаемся по палатам. Я ложусь на кровать и смотрю в потолок.

Володя приходит минут через пять.

– Ну, как? – спрашивают мужики.

– Ну ее в жопу. Дурная – и все тут.

– Что она тебе сказала?

– Типа – ей это не надо. Дурная, бля. А то взял бы у медсестры ключ от ванны, завел…

– И раком, и следующая остановка – Кожвендиспансер! – говорит бородатый.

Мы ржем.

После ужина лежу в палате, читать лень. Бородатый базарит:

– У меня брат – он тринадцать лет на Севере прожил – знаете, из чего кресло сделал? Из моржовых хуев.

– Пиздишь, – говорит Володя.

– Все как есть говорю. Оно потому и говорят – «хуй моржовый», что со всех зверей только у моржа костяной хуй, и больше ни у кого.

– А я раз пошел с мужиками на охоту, на медведицу, – говорит мужик на угловой кровати, через проход. – Медведица – она та же баба, когда на задние лапы встанет: и цыцки у нее, и пизденка…

– Слушайте анекдот! – говорит Володя. – Идет Вини-Пух по лесу, видит – баба голая лежит и за горает. Он между ног идет, подходит к пизде. Ага – ежик! «Ежик, а почему ты так воняешь? Ты что, сдох?»

Под утро в палату привозят пацана – ему сделали аппендицит. После завтрака он уже на ногах, мы с ним курим в туалете мои «Столичные». Пацан коротко стриженный, круглолицый, любит давить лыбу – смахивает на Йогана. Бабам такие нравятся. Западло будет, если он кого-нибудь раскрутит в больнице, а я нет.

Я спрашиваю:

– Ты учишься где или работаешь?

– Я, это самое, со спецучилища.

– А за что?

– Так, отъебошили с пацанами одного гондона. До хуя на себя брал. А ты сам с Могилева?

– Да.

– А я с Бобруйска. В Могилеве у меня родичи. На Шмидта живут. Знаешь?

– Ага.

– Надо с сестричками попиздеть насчет спирта – у них его до хуя. Ебануть надо – сам понимаешь. Там насчет этого дела – не очень…

– А тебя привезли без охраны?

– Не, как это, на хуй, без охраны? На воронке, бля, и два вертухая ебучих. Привезли и уебали. Они ж вертухая в палате не посадят.

– Значит, никто тебя не пасет, можешь уйти, если захочешь?

– Ну, могу, а на хуй это надо? Это ж – побег, хуе-мое, а мне, бля, полгода оттянуть – и пиздец.

На тихом часу пацана нет. Я выхожу посцать – он сидит около поста и базарит с сестричкой, что-то ей втирает, лыбится.

После ужина подходит ко мне.

– Пошли ебанем.

– Где?

– В подвале. Где еще? Подваливай сейчас к лифтам.

Я жду его на площадке у лифтов. Там толкутся несколько человек – пришли к кому-то, а время неприемное, в палату не пускают. Один дядька с авоськой говорит мне:

– Парень, если не трудно – сходи позови Круглову из тридцать второй.

Я прусь назад по коридору, стучу в тридцать вторую, приоткрываю дверь и кричу:

– Круглова, на выход.

Смотреть, кто эта Круглова – старая баба или молодая девка, – некогда: надо скорей назад к лифтам, а то пацан пойдет без меня.

Он уже ждет, карман оттопырился. Мужик с авоськой спрашивает:

– Позвал?

– Ага. Сейчас идет.

Заходим с пацаном в лифт, он жмет на кнопку «О» – подвал. Лифт медленно едет вниз, тормозит. Двери раздвигаются, мы выходим. Кругом трубы. Воняет тухлятиной. Я спрашиваю:

– А что здесь такое в подвале, ты знаешь?

– Хуй его знает. А тебе что, не по хую?

Он вытаскивает из кармана колбу спирта – грамм двести – и три нарезанных кусочка хлеба из столовой.

– Ну, давай шахнем.

Он отпивает первый и передает колбу мне. Я заглатываю – чуть не прет назад, термоядерное. Из глаз льются слезы. Я кривлю морду, хватаю кусок хлеба, зажевываю.

– Хули ты хочешь, бля? Чистый спирт – это тебе не хуй собачий. Зато щас ебнет по мозгам.

Мне уже ебнуло. В животе стало тепло, и рана почти не болит.

– Сколько ты уже в спецухе?

– В этой – три месяца, до этого три месяца в другой, а всего, бля, год дали.

– Раньше не выпустят?

– Хуй там.

– Что, кого-то доебал?

– Ну вроде того. Не так, как основные, само собой. У нас все пацаны – босяки, середняки и основные. Босяку нельзя ебнуть середняка или основного, только отмахиваться можно. А середняк основного ебнуть не может. Я, бля, покуда середняк. Ну, что, еще ебанем?

– Давай.

Он выпивает половину остатка, ломает хлеб пополам, нюхает свой кусок, жует. Я беру колбу, допиваю. Сейчас идет мягче.

– Еще, бля, пару дней, шов немного подживет – и надо поебать кого-нибудь, сестричку, бля…

– За это можешь не переживать. Раз на спирт бабу раскрутил, то и на это раскрутишь.

– Не, спирт я спиздил. Она пожадилась, сука. Слушай анекдот. Спрашивают, короче, у мужика: «Что ты любишь делать само больше?» Мужик говорит: «Ебаться». – «А что еще?» – «Курить. Как залезу к бабе в пизду – одни губы торчат». – «А губы зачем?» – «Курить».

Пацан рогочет, я тоже. Он спрашивает:

– Ну что – пиздуем назад в палату?

– Ага.

Он ставит колбу на пол и жмет на кнопку лифта.

В палате мне вообще хорошо: лежу, балдею, даже подрочить хочется, стояк – первый раз за всю больницу. Только при мужиках, само собой, не буду, а в туалет переться лень.

Заходит дежурная медсестра:

– Григорович, срочно к главному.

Пацан поднимается, обувает тапки и идет к дверям – шатается.

– Это ж надо, – шипит медсестра, – Украсть спирт и так набраться.

Лучше б он спирт сразу стырил, не просил бы у сестры. Не знали б, на кого подумать. А раз просил, то на него и подумали – на кого ж еще?

Григорович приходит минут через пятнадцать.

– Все, выписывают меня на хуй. Сказали, утром позвонят, чтоб прислали, бля, конвой.

Он наклоняется к моему уху и шепчет:

– Только я ждать не буду, я утром сам уебу.

– Ты ж говорил – полгода осталось…

– Аи, ебал я в рот. В пизду эту спецуху.

– И куда ты пойдешь?

– Сначала к родичам на Шмидта – пожру, переоденусь, а там видно будет.

Ночью просыпаюсь от криков в коридоре. Володя – самый любопытный – встает, натягивает штаны и выходит из палаты.

– Вот кому надо везде свой пятак всунуть, – бурчит бородатый.

Володя возвращается.

– Опупеть надо – я такого еще не видел. Бабу старую привезли. Что у нее там – не знаю. Мо жет, рак жопы. Говном воняет на весь коридор, а медсестры… это… Ну, тошнят, короче.

– Пиздишь, – говорит бородатый.

– Не веришь – сходи сам посмотри.

– Ага, разогнался.

Только засыпаю – снова крики. Какой-то мужик так орет, как если б его без наркоза резали. Заглядывает дежурная сестра.

– Ребятки, не пугайтесь, там одного привезли с операции – аппендицит. Он из психбольницы, с Печерска. В коридоре положат, привяжут к кровати, и санитар с ним будет сидеть, караулить его все время.

Псих опять ревет на весь коридор.

Я закрываю глаза, но долго не могу заснуть. Живот ноет, но вставать, просить у сестры таблетку лень.

Утром выхожу в туалет. В коридоре около поста – кровать. Рядом сидит на стуле здоровый амбал в белом халате, с книжкой. Сам шизик спит. У него малая голова и черная щетина на морде. Пострижен налысо, а морда худая, как у дистрофика.

Лысый выходит из своей палаты, кивает на шизика и говорит мне:

– Его, видно, будут колоть все время, чтоб спал. Нет на их Гитлера – горели бы за всю хуйню.

В палате Григорович готовится отваливать – надел больничную робу, взял с вешалки халат для улицы – темно-синий, фланелевый. Он спрашивает меня:

– Слышь, может, у тебя носки есть? А то так как-то, бля, несолидно.

Мне мамаша принесла две пары чистых носков, и я даю ему одну.

– Ну, давай.

– Давай.

Он скручивает халат, сует под пижаму, чтоб не видела сестра на посту, и выходит из палаты – типа, в туалет.

***

Вечером на кресле сидит новая баба – молодая, лет семнадцать-восемнадцать. Я подхожу и прислоняюсь рядом к стене. На морду она не очень – горбоносая, прыщавая, – но побазарить все равно можно. Мало ли что?

– Привет. Что, новенькая?

– Да, вроде того.

– Сегодня положили?

– Ага.

– А откуда ты вообще, с какого района?

– Ну, допустим, с Ветров.

– А почему «допустим»?

– А это что, допрос?

– Нет, так просто. Интересно.

– А не засунул бы ты свой интерес знаешь куда?

Шизик просыпается и начинает реветь. Рядом с ним – уже другой амбал, не тот, что был утром. Он подходит к посту и что-то говорит сестре.

– Что это было? – спрашивает баба.

– Так, пацан из дурдома. Проснулся вот.

– И что, он так просто здесь лежит?

– А ты что, раньше его не видела?

– Ну я же не знала, что он с дурдома.

– А откуда, по-твоему? Лежит на коридоре, с ним амбал этот.

– А ты здесь давно?

– Три дня.

– И что с тобой такое?

– Так, пописали. А у тебя?

– Аппендицит.

– Что, резать будут?

– Нет. Просто приступ. Таблетки дают, уколы.

– А-а-а.

– Ну, спасибо за разговор, я пошла в палату.

Я тоже прусь в палату, ложусь на кровать. Делать нечего. Читать надоело – читал эту книгу на тихом часу: мужики страниц сто тянули рыбину – сорвалась.

Утром насчет Григоровича подняли хай – когда заметили, что свалил. Приехал конвой, – а его нет. Ну и что они сделают? Побегали, покричали и заткнулись.

Перед обедом на его кровать положили нового пацана. У него язва, будут резать. Он все время лежит и слушает плеер. Я спрашиваю:

– Что ты слушаешь?

– Группа «Кино». Смотрел кино «Асса»?

– Да, смотрел.

– Они там последнюю песню пели.

– Помню, ничего такая песня.

– Здесь ее нет, но есть другие, тоже классные. Хочешь послушать?

– Да.

Он дает мне плеер – добитую поцарапанную «Электронику». Я одеваю на голову наушники, жму на кнопку. Пацан правильно сказал – песни классные.

Я прокручиваю кассету три раза, пока не садятся батарейки. Пацан лежит на своей койке и смотрит в потолок.

– Э, слушай, у тебя еще батарейки есть?

– Не-а. Это последние были. Что, понравилось?

– Ага.

– Могу дать переписать.

– У меня нет магнитофона, не на чем слушать.

– А-а-а.

Несколько мужиков лежат на койках и читают, остальных в палате нет. На потолке горят обмазанные побелкой лампы. В окне светится второй корпус больницы.

Утром на обходе врач говорит мне, что завтра выпишут.

После завтрака иду в процедурный на укол – сейчас я уже ходячий, надо везде самому. Ложусь на кушетку, и медсестра делает укол – ногу сводит противная судорога.

В палате одеваю халат для улицы и спрашиваю у пацана с плеером:

– Пойдешь на улицу?

– Не-а. Я лучше тут посижу, почитаю.

У него на тумбочке – целая стопка книг. Он лежит и с утра до вечера читает.

Посреди двора – фонтан. Труба ржавая, штукатурка обсыпалась. Работает он или нет – не шаю, сейчас все равно бы не включали. Я обхожу вокруг него и прусь к воротам. Выйду в город – не буду ж я здесь по двору ходить кругами, как старики какие-нибудь и рахиты.

Шлепаю по мокрым грязным тротуарам. Холодно. По небу ползет дым из труб «Химволокно». Бухнуть бы где-нибудь, только где ты бухнешь? Скорей бы выписаться из этой сраной больницы. Заебала она уже. Все вообще заебало.

II

Мы с Луней премся в институт на подготовительные курсы. Оба бухие – выдули у него дома две банки чернила. Луня тоже с Рабочего, только учится в двадцать восьмой и живет в пятиэтажке около «стеклянного» магазина.

– Ой, блядь, в лужу стал! – вопит Луня. – Что за погода такая сраная?

– А что ты хочешь? Весна, март месяц. Да, это самое… Может, не пойдем на курсы, а?

– Не, надо идти.

– Да ты все равно ничего не поймешь.

– Зато я все запишу.

– И на математику останешься?

– Не, не останусь. Ненавижу, когда она стоит над душой. «Вам все понятно? А что вам объяснить?» Ну ее в жопу.

Проходим через двор магазина «Изумруд», в арку – и прямо к первому корпусу «машинки», машиностроительного института.

– Бурый, а ты это… Знаешь, что здесь до войны было? В институте, в смысле?

– Не-а.

– Училище кагэбэ. Здание специально для этого построили. А во дворе тюрьму сделали – теперь там вроде библиотека. Мне дядька рассказывал – он, когда здесь уже институт стал, в нем учился, а во дворе еще тюрьма была, и в ней его друган сидел. И он ему… это… передачки, записочки передавал через надзирателей.

– Херня какая-то. Такого быть не может, что бы институт, а во дворе – тюрьма. Может, еще скажешь, у них дискотеки вместе были?

Я ржу, Луня тоже. Потом он говорит:

– Не, это правда было – только недолго. Потом тюрьму в другое место перенесли.

Тетка-вахтерша смотрит на нас через очки:

– Вы куда, ребята?

– На курсы.

– Хорошо, проходите.

Снимаем куртки, сдаем в гардероб и поднимаемся по широчущей каменной лестнице со стертыми ступеньками. Физика в четыреста первой. Почти все уже на месте. Большинство пацанов на курсах – недоделки и лохи. Кидаются друг в друга бумажками, как малые. Разговоры – только про НЛО, фантастику и учебу. Я с ними даже не здороваюсь. Есть пара нормальных – эти одеты классно, и вообще видно, что ничего пацаны, но они редко приходят и ни с кем не базарят, только между собой. Так что я только с Луней кентуюсь. Кроме пацанов, ходят еще несколько чмошных очкастых баб. На этих и смотреть не хочу – хуже чем в своем классе.

А сегодня первый раз пришла одна нормальная. И одета классно, и на морду ничего. Сидит и читает книжку – «Мастер и Маргарита», физика не слушает. Хотя его можно и не слушать: он никогда никого не дергает, а если вызывает к доске решать, то только по желанию.

Луня совсем окосел, поет мне в ухо песню:

Баба спереди – корявая, с прыщами на морде, – все слышит и поворачивается к нам:

– А потише можно?

Луня лыбится, я тоже. Баба фыркает и отворачивается назад.

Я читаю надписи на парте: «Если в эту субботу ты будешь пьян, приходи во вторую общагу, комната 120. Там тебя ждет суперсексбомба Галина».

Показываю надпись Луне. Он лыбится:

– Заходишь ты в эту комнату, а там тебя встречает грузин – давай, типа, подставляй жопу.

Физик смотрит на часы и говорит:

– Ну, на сегодня можем закончить, если у вас нет вопросов.

Все встают и вываливают в коридор. Мы с Луней откалываемся и идем вниз по лестнице. Я спрашиваю:

– Бабу видел?

– Какую бабу?

– Ну, такая, с мелированием, недалеко от нас сидела, книжку читала. Первый раз сегодня была.

– Не, не заметил. А ты что, ее снять хочешь? Тогда бери ее и поехали ко мне – у меня хата свободная. Давай, а? Я не отвечаю.

Одеваемся, выходим на улицу. В темном дворе «Изумруда» стоят какие-то пацаны, могут на нас залупнуться как нечего делать, – Пионеры все-таки, враги. А постелить двух бухих пацанов с Рабочего – это как два пальца обосцать. Но им, видно, сегодня не до нас.

При выходе со двора, под аркой, на стене написано баллончиком: «Бог любит тебя». И тут же другим почерком: «Это Жора». А рядом: «Днепр-Могилев – чемпион».

– Скоро футбол начнется, да? – спрашивает Луня. – Чемпионат СССР – киевляне, «Спартак»… Аты как думаешь, «Днепр» в этом году выйдет в первую лигу, а?

Я молчу – он меня уже задрал сегодня.

***

Идем с батькой на базар покупать мне «Аляску». В этом году мне она уже не нужна – зима кончилась. Но мамаше дали на работе премию, и она говорит:

– Надо Сереже купить хорошую куртку. Может, все-таки поступит, студентом станет, так надо будет поприличнее одеваться. Школьник – это одно, а студент – совсем другое.

Той зимой, в девятом классе, я еще часто ходил в телогрейке – и в школу, и гулять, а в восьмом вообще носил ее на постоянке. Тогда на Рабочем мода была такая: телогрейка и шерстяная шапка, как с помпончиком, только помпончики все отрывали – «основы» решили, что по Рабочему с помпончиками ходить нельзя. И не только своим пацанам обрывали, а всем вообще – и лохам тоже. И хлястики на телогрейках обрывали. А некоторые пацаны набили на спине белой краской трафареты: «АС/ DC», «Accept» или «HMR». Я тоже сначала хотел, а потом что-то забил на это дело.

Батька с утра трезвый и потому без настроения. В троллейбусе мы всю дорогу молчим.

Барахолка – на Быховском базаре, около старого моста через Днепр. Там, в основном, продают всякую жратву и меховые шапки, а в углу, за туалетом, есть пятачок, где толпятся фарцовщики. Эти продают нормальные шмотки: куртки, вареные джинсы и еще много такого, чего в магазинах нет, а можно достать только по блату через базу. У моих родоков на базах блата нет, а в магазинах «алясок» и вообще нормальных курток не бывает.

Я родокам говорил: дайте мне деньги, я попрошу пацанов – достанут нормальную «аляску», чтоб и размер, и цвет какой надо. А они тусанулись, что я бабки пропью или кому-нибудь отдам, и не будет ни денег, ни куртки.

С крыш капает, все тает, ноги мокрые. Идем по рядам с медом, солеными огурцами, капустой и шапками. На толкучке – человек тридцать продавцов, а вокруг них крутится, может, сотни две таких, как мы с батькой. «Аляска» есть у низенького лысого мужика. Цвет не очень, конечно, – зеленый, – но ладно, сойдет для сельской местности. Я спрашиваю:

– Сколько?

– Триста.

– А размер?

– Как раз на тебя. Померь.

Я снимаю свою старую зимнюю куртку на меху, даю батьке подержать и мерю «аляску». Вроде ничего. Рукава чуть-чуть коротковаты, но это ерунда.

– Говорю же – самый раз на тебя. Ну что, берете?

– А дешевле не будет? – спрашивает батька. – Триста – это дороговато.

Вообще, он не любит торговаться, но мамаша будет его пилить, что дорого, скажет, типа, надо было торговаться, – вот он и спросил.

– Ну, пятерку могу скинуть, но не больше. Нормальная финская «аляска». Эта у меня последняя, а к следующей зиме она уже, знаешь, сколько будет стоить? Четыре сотни, не меньше. Это только что сейчас не сезон, а деньги нужны, так отдаю за триста. А то бы придержал до следующей зимы.

– Ну что, пап, берем?

– Если нравится, то берем.

Снимаю «аляску», отдаю мужику. Он скручивает ее, помогает всунуть в батькину сетку. Батька отдает ему деньги, мужик пересчитывает их и сует в карман.

– Ну, все правильно. Носи на здоровье.

– Спасибо.

Мы вылазим из толкучки. Батька спрашивает:

– Пива выпить не желаешь? Замочить покупку?

– Само собой.

Идем в пивбар – он тут рядом, у выхода с базара.

Еще рано, и народу внутри мало. За стойкой в углу мужик в очках чистит на газете сухую рыбину. РяДом стоят два бокала пива. Через стойку от него двое алкашей льют в пиво водяру.

Батька берет нам по пиву, мы становимся за стойку у окна. Батька одним глотком выпивает треть бокала.

– Ну что, сын? Десятый класс кончается. Каковы будут наши дальнейшие планы?

– Не знаю.

– Плохо, что так говоришь. Говорить «не знаю» – это признак инфантилизма.

– А по-русски можно?

– Можно, конечно, но это не так просто. Я имею в виду – объяснить тебе это понятие, да так, чтоб ты еще и не обиделся.

– Ладно, не обижусь.

– Ну, тот, кто так говорит, получается вроде как недостаточно взрослый, недостаточно самостоя тельный.

– Может быть.

– Я же не говорю, что ты такой, просто, если так говорить, то подумают, что ты не взрослый и не самостоятельный.

– Может быть.

– Ну вот… Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще не успели разбавить – вполне приличное для такого за ведения.

Он допивает свое пиво.

– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?

– Ладно.

Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:

– Ну, я по второй. А ты как?

– У меня еще есть.

Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.

– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный, само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка – «работает, как Карла».

– А что с ним потом стало?

– С Карлой?

– Ну, с Карлой и с публичным домом?

– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это дело, – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И две машины – «волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели обе вместе с гаражом, – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.

– Ага.

***

На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.

На курсы с нами ходит один старый мужик – лет сорок или больше. Всегда сидит за первым столом, все записывает за физиком, но пишет медленно, не успевает, все время просит повторить. Физик его подколол на первом занятии:

– Вы уже третий год ходите ко мне на курсы. Когда вы, наконец, поступите? Что, не получается?

– Знаний не хватает, по знаниям не прохожу, – сказал мужик.

Он весь чмошный, всегда в одном и том же пиджаке и с саквояжем – видно, сразу с работы.

В перерыве вытаскивает из саквояжа бутылку кефира и батон и жрет.

– Мужику просто не хуй дома делать, так он сюда ходит, – говорит про него Луня. – Бабы у такого быть не может, – ему ни одна баба не даст. Дома сидеть неохота, вот он и ходит на курсы.

После физики баба с книжкой поднимается и выходит, я – за ней. Мы одновременно подходим к гардеробу. Гардеробщица – молодая нерусская девка – забирает оба наши номерка, приносит куртки.

Я подаю ей ее куртку – серебристого цвета, из кармана торчит зеленый шарф. Она улыбается и кивает. Гардеробщица открывает журнал «Комсомольская жизнь».

– Я тебя раньше на курсах не видел, – говорю я.

– Да, я болела, да и не особенно хотела сюда идти. Я и сейчас не хочу – ты видишь, чем я здесь занимаюсь.

– А зачем тогда вообще ходить?

– Чтоб доставить родителям радость. – Она улыбается.

Я одеваю куртку, она – свою, потом идет к зеркалу, завязывает шарф, возится с ним, поправляет. Я сегодня без шарфа – днем было тепло. Она поворачивается и смотрит на меня.

– Ну что, пошли?

– Пошли.

Мы спускаемся вниз, к высокой входной двери. Я придерживаю дверь и пропускаю ее вперед.

На улице не холодно, снега тоже почти нет – где растаял, а где уже убрали. Она говорит:

– В этом году такая весна ранняя.

– Ага.

– Я помню, раньше, когда я в первом, во втором классе была, еще в начале весенних каникул лежал снег. А сейчас вон только начало марта – и тепло, и тротуары скоро будут сухие.

Мы идем через дворы к ГУМу.

– Ты поступать сюда будешь? – спрашивает она.

– Не знаю. Наверно.

– А на какую специальность?

– Не знаю. Мне все равно.

– Что, никакая не нравится?

– Не-а. Чтоб только в армию не идти.

– А-а-а. А я вот точно знаю, что в «машинку» поступать не буду. У меня есть планы, но я проних пока никому не говорю. А на курсы – так, чтоб родители видели, что я не бездельничаю, занимаюсь чем-то полезным. Кстати, а как тебя зовут?

– Сергей. А тебя?

– Инна.

– Ага.

– Что «ага»? В таких случаях говорят «очень приятно», а ты – «ага». – Она хохочет. – Нет, ты не обижайся, все нормально. Я сама не люблю всю эту вежливость, которая только для того, что так надо. Ты же еще не можешь знать, приятно тебе или нет, ты знаешь меня всего несколько минут. Ну, я имею в виду – мы разговариваем всего несколько минут.

Выходим на Первомайскую. Я спрашиваю:

– Ты где живешь?

– Здесь, недалеко. В доме, где «Пингвин». А ты?

– На Рабочем.

– А-а-а.

– Можно тебя проводить?

– Конечно.

Она улыбается. Красивая баба, классная. Не то что в школе или на районе – или колхозные, или дикие – не подкатишься. А с этой все нормально, по-простому.

– Наверно, хорошо жить около «Пингвина», – говорю я. – Захотела мороженого с сиропом – пошла, купила, и ехать никуда не надо.

– Да. – Она улыбается. – Мы с родителями так часто делаем: пойдет кто-нибудь с банкой, купит сразу грамм пятьсот с сиропом, потом разложим по тарелкам, оно еще подтает немножко – вообще вкуснятина.

– А ты в какой школе учишься, в первой?

– Ага. С физико-математическим уклоном. Вот она, моя школа – через дорогу. Видеть ее не могу – так достала. Мне по району, вообще, положено было в третьей учиться, но родители не захотели меня в нее отдавать, потому что сами там работают. Мама химию ведет, папа – английский.

– Так ты можешь туда поступать, где химия нужна или английский. Они б с тобой занимались…

– Не хочу. Химию я с детства ненавижу, сколько мама ни старалась. А английский я, наоборот, хорошо знаю, – много читала разных журналов иностранных, папа приносил. И я не хочу заниматься языком, который мне нравится, по принуждению.

Мы идем мимо ДК швейников – «Дунькино-го клуба». Там тоже по средам и субботам дискотеки. Пацаны с Рабочего ездят, но редко: обычно все в «тресте» – в ДК девятого стройтреста, на Советской площади.

За «дунькой» на тротуаре начинаются скамейки. Около каждой – целая куча пацанов и баб. Потеплело – вот все и вывалили в центр. Базарят, хохочут, курят. Когда пацаны не одни, а с бабами, другие районы на них не залупляются: это западло – залупляться на пацана с бабой.

– Знаешь, как это место называется? – спрашивает Инна.

– Ну, центр, Первомайская.

– Нет, это «рентген» – от ДК швейников до драмтеатра. Потому что здесь всегда молодежь тусуется, и все видно – кто и с кем, как на рентгене.

– Ясно.

Навстречу прут пацаны с бабами, и я тоже иду с красивой бабой, не как лох какой-нибудь. Может, у нас с ней стрелка, и мы идем в «Пингвин». Хотя нет, «Пингвин» уже закрыт. Ну, значит, просто гуляем.

Вверху, над крышей дома, где «Пингвин», надпись: «Слава КПСС!» Раньше она вечером светилась, а потом лампочки перегорели.

Инна останавливается:

– Все, дальше не надо. Спасибо, что проводил. Пока.

– Пока.

Она сворачивает в арку, а я прохожу закрытый «Пингвин», пункт проката, аптеку, магазин «Подарки», Вечный огонь на Советской площади, и – вниз по ступенькам, чтобы сесть у Быховского базара на «двойку».

Интересно, есть у нее пацан или нет? Может, и есть, но какой-нибудь лох вроде Антонова – у такого и отбить можно.

Подъезжает троллейбус, я захожу в заднюю. Там стоит Куля. Здороваемся. Он спрашивает:

– Соткудова ты?

– Так, в город ездил. – Я не говорю про курсы пацанам, кроме Батона, Йогана и Крюка.

– Не пизди, что просто так,– видно, бабу снять хотел. В кино, наверно, сходил, погулял, поцеплял баб. Или уже на стрелу? А я тут одну снял недавно, с девяносто восьмой хабзы. Нормальная баба: и на морду, и на фигуру ничего. Щас вот съездил – две палки поставил. Но больше не поеду, ну ее на хуй, – еще привяжется, что мне с ней тогда делать?

Куля ржет, и я с ним за компанию. Наржавшись, он спрашивает:

– Что там с Крюком? Пацаны говорили – завтра суд, да?

– Ага, завтра.

– А что там точно было? Ты ж его, типа, корефан, – расскажи, а то один одно говорит, другой – другое, хуй просцышь.

– Короче, ехал он вечером один в тралике, бухой, и доколупался до мужика с бабой. Или они до него – сам он говорит, что они первые на него залупнулись, но ты ж его знаешь. Ну, он и начал пиздить мужика – по печени ему насовал, нос сломал, а баба выскочила на остановке – и в опорный. Менты Крюка и повязали, а мужик с бабой накатали заяву.

– Ну, Крюк, конечно, дурак. Детство еще в жопе играет. А что его матка? Что-нибудь делала?

– Ничего. Они с Крюком думали – мужик с бабой заяву заберут, сосцут на пацана со своего района рыпаться. А они вообще не с Рабочего, а со Шмидта. Если б Крюка мамаша пошла понормальному, коньяка пару пузырей поставила, еще что-нибудь, они б заяву и забрали. Зачем им это надо – по судам тягаться?

– И что теперь?

– Говорят, два года светит.

– Не, меньше. Он должен по малолетке пойти.

– Ни хуя подобного. Ему в том месяце восемнадцать было – мы еще бухали. Крюк в первом классе два года сидел.

– А-а-а. Ну тогда все, жопа Крюку, два года без баб и без водяры – это охуеть надо, да?

– Ага. Ты где выходишь?

– На Моторном.

– Ладно, я до Рабочего. Давай.

– Давай.

Родоков дома нет. Говорили, что пойдут в гости-и хорошо. Включаю магнитофон – родоки мне купили «Электронику-302», типа, ко дню рождения, хоть до дня рождения еще две недели. Кассет у меня пока почти нет, записал только в ларьке звукозаписи около ГУМа два альбома «Кино»: первый и второй. Кассеты – дефицит, так я, чтоб не брать у Белого «ТэДэКа» по пятнадцать, когда госцена восемь, отдал в запись те, которые продавались с магнитофоном. На них было какое-то говно записано.

Врубаю магнитофон на всю громкость, чтоб было слышно из кухни, и иду жрать. Хоть он у меня всего неделю, соседи уже ныли мамаше, что громко. Я мамаше сказал, что буду слушать тише, и при родоках особо громко не включаю, зато, когда один – громкость до конца.

В холодильнике, в большой зеленой кастрюле – борщ. Мамаша в ней все время варит борщ, сколько себя помню. Снимаю крышку – в нем плавают капли застывшего жира. Зажигаю газ, наливаю борща в железную миску, ставлю на газ. В кастрюле почти ничего не осталось, только торчит в капусте большая картошина. Ненавижу картошку в борще, но мамаша говорит, что без нее он будет кислый.

Иду в туалет посцать. Возвращаюсь – борщ кипит. В комнате магнитофон орет:

Я отрезаю хлеба от буханки кирпичиком. Тарелку борща на голодный желудок – за счастье.

Скоро Восьмое марта, бабы с пацанами с класса хотят собраться. А седьмого – первая игра чемпионата по футболу. Нормально. И баба эта с курсов, Инна, тоже ничего. Вот бы ее раскрутить.

Я представляю себе, как раздеваю ее, – расстегиваю и снимаю джинсы. У меня встает, и я дрочу.

Родоки приходят в одиннадцать. Батька – бухой в жопу, мамаша – злая как черт.

– Я больше с тобой никуда не пойду! – орет она в прихожей. – Ты меня позоришь! Как ты себя вел в конце?! Набросился на торт и съел, наверно, половину! А об остальных ты подумал?! – Батька молча лыбится – ему давно все до жопы.

– Зачем ты ему все это говоришь? – спрашиваю я. – Он же пьяный. Ему сейчас что говори, что не говори – бесполезно.

– А что, я должна терпеть все эти его выходки и молчать? Это ты мне предлагаешь? Ты мне его не защищай, лучше подумай, как самому таким не стать.

– Я его не защищаю, просто говорю, что это бесполезно.

Батька проходит в комнату, снимает штаны и садится на диван. На нем красные трусы в цветочек и серые носки – почти до колена. Мамаша берет с батареи халат и идет в ванную переодеваться.

– Все о кей, сынуля, – говорит батька. – Все о кей.

– Да, само собой.

– Ты, знаешь, что… поставь музыку, ладно?

Я ставлю «Группу крови». Батька вихляется на диване в такт, дергает сухими волосатыми ногами. Мне неприятно. Я жму на «стоп».

– Не то ты сделал, – говорит батька. Голова его болтается, он сейчас заснет.

***

Я отпросился с уроков на суд над Крюком. Мог бы не отпрашиваться, просто засимулять, но хотелось повыделываться перед классной. Она минут пять почитала мне морали – типа, надо правильно выбирать друзей, и всякое такое, – потом отпустила.

Подхожу к остановке – Батон и Йоган уже там. Больше никто из пацанов не пришел, хоть и обещали. Когда узнали про залет Крюка, все орали – бабок соберем, на суд придем. А как пришлось – не то что бабок, даже на суд не пошли своего пацана поддержать.

Молча жмем руки, закуриваем. Нечего тут базарить – настроение говняное. Погода тоже херовая – солнца нет, все серое, мокрое.

Подходит троллейбус, мы заходим и садимся на сиденья в конце, лицом к заднему стеклу, смотрим в окно.

На Менжинке пацаны с одиннадцатой школы убирают улицу. Они швыряют снег на дорогу, стараются попасть по машинам. Их классная орет, а они только лахают.

В суде ходим по коридорам, ищем, в какой комнате будут судить Крюка. Заглядываем в один кабинет – там сидит за печатной машинкой молодая баба с большими грудями. Я спрашиваю:

– А где будет суд над Крюковым?

Она смотрит у себя в бумагах и говорит:

– Зал номер три.

В зале еще никого, только толстая тетка в норковой шапке и с большой брошкой.

– Вы кто такие?

– Мы друзья Крюкова.

– Подождите в коридоре, его еще не привезли.

Садимся на стулья. Подходит мамаша Крюка.

Мы говорим:

– Здрасьте.

Она не отвечает, садится рядом.

Минут через десять два мента приводят Крюка. Он в наручниках, небритый – вся морда в черной щетине. Почти как старый пацан или даже мужик. Мы хотим зайти за ними, но мент говорит:

– Подождите.

Ждем минут пять, заходим. В углу – железная клетка. В ней сидит Крюк. В другом углу – стол, за ним – три кресла. В них садятся тетка в шапке, еще одна, с пуховым платком на шее, и сухой лысый дядька. Сбоку – пять рядов скамеек. Мы садимся на последний, мамаша Крюка – перед нами.

Входят чмошные мужик с бабой – потерпевшие. Оглядываются по сторонам, смотрят на нас, на Крюка, садятся на первый ряд.

– Встать, суд идет, – говорит баба без шапки.

Мы встаем.

После перерыва объявляют приговор. Два года общего режима. Крюк смотрит себе под ноги – типа, ему все до жопы. Его мамаша поднимается со скамейки и орет:

– Что ж гэта такое? Еб жа вашу мать, суки вы, блядь.

Мент хватает ее за воротник и тянет по проходу к двери. Она орет и цепляется за спинки стульев.

Мы выходим на крыльцо. Мамаша Крюка плачет, бурчит себе под нос:

– Бляди вы все, суки. Няма у жызни прауды, адно блядство, еб вашу мать.

Мы закуриваем.

Из дверей выходят мужик с бабой, идут мимо нас к воротам.

– Что, может насовать им? Из-за них пацан сел, – предлагает Йоган.

– На хуй надо, – говорю я. – Крюку от этого легче не станет.

– Ладно, пусть уябывают. Увижу на Рабочем пьяный – я их попишу.

– Они и так на Рабочий не приедут. А Крюк сам дурак – не надо было лезть первому, они его не трогали.

– Ну, ты щас до того договоришься, что если тебя никто не трогает, то и ты никого не трогай.

Типа, приехали в трест, а там Пионеры, человек пять. На нас они не полезут, ясный пень. Так что, им и пизды ввалить нельзя, так, что ли? Они ж нас не трогают?

– Я такого не говорил.

Мы идем к остановке.

– Пацаны, я тут… это… хотел вам сказать… – начинает Йоган.

– Хотел – говори, что ты мнешься, как целка, – говорю я.

– Ну, ладно, это… Короче, я женюсь.

– Ничего себе. А то смотрю – ты что-то давно про своих баб не рассказывал. Что, классная баба?

– Не, ты не понял. Я это… По залету.

– А что за баба?

– Так, есть тут одна.

– С хабзы твоей?

– Нет, с Рабочего.

– Я ее знаю?

– Может быть, видел.

– А сколько лет?

– Восемнадцать.

– А хули она аборт не стала делать? – спрашивает Батон.

– Ну, не стала, и все. Я ж ей его не сделаю.

Я подкалываю Йогана:

– А ты б попробовал – столько баб переебал в своем училе. Наверно, уже можешь гинекологом работать.

Мы все втроем ржем.

– Да ладно вы подъябывать, – говорит Йоган. – Я вам как пацанам рассказал, а вы…

Я спрашиваю:

– Когда свадьба?

– В апреле.

– Ты хоть пригласишь нас?

– Ясный пень. Как это, чтоб я своих пацанов и не пригласил?

Подходит «двойка», мы садимся. Я рассказываю пацанам про Инну.

– Я тут одну пилу снял – на курсах. Ничего такая – с Пионеров. Живет в доме, где «Пингвин».

– Палку уже поставил? – спрашивает Батон.

– Да нет еще. Куда спешить? Я ее только снял два дня назад.

– А хули тянуть? Можно и в первый день раскрутить, да, Йоган?

Йоган молчит.

– Только смотри, набери гондонов, чтоб не было, как у Йогана. А то поженитесь все – бухнуть будет не с кем. Мне тут год до армии остался, так я буду пить все, что горит.

– Капуста есть? Можем сегодня бухнуть, – предлагаю я.

– Если б была, я б не спрашивал. А у тебя, Йоган?

– Копеек тридцать.

– Все ясно. Ты теперь все бабки – в копилку и на свадьбу, да?

Мы ржем.

Я спрашиваю:

– А свадьба хоть где будет?

– На Рабочем в столовой. Матка говорит – человек сто надо позвать. А то абсудют, что плохо сделали.

***

Идем с Инной с курсов. Сегодня вообще тепло, тротуар почти сухой. Она без шарфа и в туфлях.

На «Чырвонай зорке», под надписью «скоро» – афиша кино «Игла»: «В главной роли – солист рок-группы „Кино“ Виктор Цой».

– Знаешь эту группу? – спрашивает Инна.

– Да. У меня есть два их альбома.

– Тебе нравится?

– Ага.

– Мне, в общем, тоже.

– Давай, может, вместе сходим на фильм, а?

– М-м-м… Не знаю… Ну, мы еще мало знакомы, почти ничего друг про друга не знаем.

– Спроси, что ты хочешь, и я отвечу.

– Например, чем ты увлекаешься? Хобби у тебя какое-нибудь есть?

– Да вроде нет.

– И спортом никаким не занимался?

– Занимался. Ходил в бокс на «Спартаке» в седьмом классе.

– А я музыкальную школу закончила по фортепиано. Но сейчас уже мало играю – надоело за все эти годы. Так только, иногда – для себя. А хобби – наверно, книги. Кажется, сидела бы целыми днями и читала. Да я так и делаю по воскресеньям-с утра на диван с книгой, и читаю, читаю, читаю. Потом смотрю: мама включила свет. – Она улыбается. – А ты как вообще время проводишь, чем занимаешься?

– Да так – в основном, с пацанами на районе. Летом – в футбол на Днепре, сейчас – так, встретимся на остановке, поговорим, покурим.

– Хулиганите, наверно?

– Всякое бывает. В восьмом классе взрывпакеты делали – магний смешиваешь с марганцов кой, завернешь в фольгу, и чтоб бумажка со спичкой торчала. Спичку чиркнешь – и бросаешь, а он взрывается. А звук такой, как если б кто лампочку кокнул. Мы ходили на Моторную улицу – там дед дурной живет – и около его дома взрывали. Он услышит, выскочит, начнет орать на всю улицу: «Что вы, гады, лампочки разбиваете?»

Инна улыбается.

Подходим к ее дому. Она не говорит: «Дальше не надо», – и мы идем вместе к подъезду. Около двери она останавливается и смотрит на меня. Я говорю:

– Давай провожу до квартиры.

Она пожимает плечами и открывает обшарпанную дверь. На первом этаже нет света – темнотища, хоть глаз выколи. Я цепляюсь за порог, спотыкаюсь и ору на весь подъезд:

– Ой, бля!

Инна не возбухает, что я ругнулся. Сама еще и извиняется:

– Ой, ты меня прости. Забыла предупредить, что здесь порог.

– Ладно, ерунда.

Поднимаемся на площадку между вторым и третьим. Вверху на стене горит слабая лампочка.

– Ну что, с тобой все в порядке?

– Ага.

У кого-то по телевизору идет военное кино: слышны выстрелы и взрывы. Инна смотрит на меня и вроде улыбается, а может, это мне кажется. Я не знаю, что делать.

– Ну, вот и моя квартира – на третьем этаже.

Спасибо, что проводил. Пока.

– Пока.

***

После УПК иду к Инне домой. Завтра Восьмое марта, и я зашел на Минский базар, купил у азе-ров три гвоздики. Я ни разу не дарил бабам цветы, даже мамаше. Только учительнице в первом классе, но это не считается. Иду по «рентгену» с цветами, как какой-нибудь лох, но мне все равно.

Поднимаюсь на третий, звоню. Открывает сама Инна в домашнем халатике.

– Привет. Это тебе – завтра праздник. Поздравляю.

Она берет цветы, улыбается. Видно, что тусанулась и не знает, что делать.

– Спасибо. Ну, проходи.

– А кто у тебя дома?

– Никого, я одна.

Я захожу в прихожую, сбрасываю туфли и куртку.

– Вот тапки – надевай. Я сейчас.

Она уходит с цветами на кухню, а я сую ноги в тапки и прохожу в комнату. Море книг – целый шкаф одних книг, от пола до потолка. Я столько еще ни у кого не видел. Всегда думал, что у нас много. Мамаша – в обществе книголюбов, и ей каждый месяц дают одну нормальную книгу и еще две или три в нагрузку. Читать она их не читает, только ставит в сервант, а потом ноет, что денег мало.

Инна приносит цветы в вазе, ставит на стол.

– Ну, присаживайся.

Я сажусь в кресло. Рядом на столике – магнитофон «Весна-211» с усилителем и проигрыватель «Вега», а на стене висят колонки «С-25».

– Поставить какую-нибудь музыку?

– Ага.

– Ты к «Депеш мод» как относишься?

– А что это?

– Группа такая. Что, ни разу не слышал?

– Не-а.

– Значит, сейчас услышишь.

Инна вставляет в магнитофон кассету, включает и садится на диван. Музыка нормальная, немного смахивает на «Кино».

Ее халатик короткий – видны белые коленки. Я смотрю на них. Она засекает, и я отворачиваюсь. Инна спрашивает:

– Ну, как твои дела?

– Нормально. Сходил на УПК, теперь вот к тебе зашел.

– А если бы меня не было дома?

– Ну, я бы подождал.

– Сколько?

– Сколько надо. Хоть до вечера.

Она чуть-чуть морщится, кусает губу. Может, она ждала кого-то еще?

– У вас здесь столько книг – просто вообще.

– Да, книг у нас много, но я их уже почти все прочитала. Я быстро читаю.

– Ну за сколько ты одну книгу прочитываешь?

– Смотря какая книга. Если интересная и если сижу дома одна, никто не мешает, не отвлекает, то могу книгу страниц на триста прочитать за три часа.

– Ничего себе.

Сидим, молчим.

Я встаю, подхожу к окну. С крыши капает, карниз весь мокрый. По двору идут из школы малые, лепят снежки из грязного снега и кидают друг в друга. Какой-то дядька в резиновых сапогах повесил на забор зеленую ковровую дорожку и молотит по ней выбивалкой.

Инна спрашивает:

– Чаю хочешь?

– Ага.

– Пошли на кухню.

В кухне все шкафы и холодильник облеплены наклейками с нерусскими надписями. Инна достает из холодильника колбасу и сыр, нарезает на тарелку, снимает с хлебницы полотенце. Она ставит на плиту блестящий чайник со свистком, на стол – две чашки с блюдцами. Я сажусь на табуретку в углу.

Чайник свистит, она выключает газ, наливает по полчашки из заварника, добавляет кипятка. Достает из шкафчика сахарницу и блюдце с вареньем, ставит на стол.

Я начинаю хавать. Инна сидит смотрит на меня. Я спрашиваю:

– А ты?

– Не хочу, я не голодная.

Я допиваю чай и отставляю чашку.

– Все, спасибо.

– Пожалуйста. – Она смотрит в окно, потом поворачивается ко мне. – Сергей, я думаю, тебе не надо больше сюда приходить. Спасибо, конечно, за поздравление, мне было приятно. Но мы слишком разные.

– Ну и что здесь такого?

– Да, в общем, конечно, ничего. Просто…

– Что?

– Ты сам понимаешь.

– Ладно. Спасибо за чай. Я пошел.

– Ты только не злись. Я не хотела тебя обидеть. Я иду в прихожую, одеваюсь, беру сумку.

– Ну, пока.

– Пока.

Она изнутри замыкает дверь.

***

Восьмое марта праздную с классом у Таньки Бочарович. Ее мамаша получила квартиру на Лу-полове, но Танька не ушла в другую школу, доучивается у нас – ездит каждый день на автобусе, потом на троллейбусе.

Я пришел с пузырем водки – как солидный пацан, а не лох какой-нибудь. В квартире уже полно наших и еще два чужих пацана. Они по очереди суют мне руки:

– Андрей.

– А я – Игорь.

– Сергей.

Им лет по восемнадцать. Раз с Луполова – значит, не за нас, ну и ладно. Что они, залупаться здесь на меня будут?

Захожу в комнату. Сухие сидят на диване, Антонов трется около книжной полки, бабы толпятся по углам – все с начесами, намазанные, в своих самых козырных шмотках. И все равно ни на какую не встает – одни уродки. Князевой не будет – сказала, уезжает с родоками на все выходные.

На столе наставлено всякой жратвы – салаты, нарезанная колбаса, сыр. Бутылка шампанского, две водки – это еще без моей. Видно, эти пацаны принесли.

Магнитофон играет «Ласковый май». Телевизор включен без звука. По нему – футбол, «Динамо»-Тбилиси – «Спартак», но толком посмотреть здесь все равно не дадут. На кухне гремят кастрюли, оттуда пахнет жареной курицей. В открытую форточку затягивает мерзлый воздух.

– Ну, все готово, садимся, – говорит Танька. Она в черной мини-юбке, черных колготках в сеточку и белой кофте. Эта еще хоть на нормальную бабу похожа, если оденется прилично, а остальные – коровы, сколько б ни красились и ни делали начесы. Только к Таньке сегодня не подколешься: она жмется к этому Игорю, наверно, он – ее пацан.

Садимся за стол. Места мало: вшестером втискиваемся на диван, а на стулья и табуретки – по двое. Игорь разливает бабам шампанское. Андрей открывает водку, тянется налить Антонову и Сухим – они кривятся, говорят, что не будут. Он наливает мне, себе и Игорю.

– Ну, за праздник, – говорит Игорь.

Чокаемся. Рюмки разные – половина хрустальных, половина простых – стеклянных, с цветочком.

Дает хорошо, но мало: надо еще. Я беру бутылку и наливаю нам троим.

– Молодец, – говорит Андрей. – Вот это правильно: хули тут целиться?

Я давлю лыбу, они тоже. Выпиваем.

– Пацаны, вы так не торопитесь, – говорит Танька. – Только еще сели.

Выходим с Игорем и Андреем на балкон покурить. Игорь достает пачку «Столичных», берет себе и дает нам. Балкон весь грязный после зимы, завален досками и картонками. Сверху капает.

Я спрашиваю:

– Ну как вам наши бабы?

– Так, средней паршивости, – говорит Андрей. – Для сельской местности сойдет. – Он лыбится. Один зуб у него наполовину обломан, и он всовывает в дырку сигарету. Она держится, не падает. Мы с Игорем лахаем.

Выкидываем бычки вниз и идем назад в комнату. Я накладываю себе салата, жру, но что мне этот салат, – лучше еще вмазать. Хотя бы по третьей, а там уже можно и салат, и все остальное.

В бутылке – три капли. Я выливаю их Игорю, открываю вторую. Пацаны молча жрут, бабы болтают про польские помады. Сухие спорят между собой про радиодетали – чуть не до драки. Антонов уставился в телевизор, хоть футболом особо и не увлекается.

Я разливаю, чокаемся и выпиваем. Вот теперь дало так дало, теперь все нормально. Встаю, иду в туалет посцать. Там новый «компакт» голубого цвета. Я обосцываю его – насрать. Дергаю за ручку, чтоб смыть – не работает. Ладно, херня.

Танька на кухне одна, возится со сковородой, на меня не смотрит.

Иду в комнату. Одни еще за столом, другие выползли, толпятся по углам.

Заглядываю в спальню – Андрей лежит на кровати с Сапуненкой, лазит у нее под кофтой. Резко закрываю дверь – и на балкон, покурить. Там уже курит Коноплева.

– Можно, я с тобой?

– Конечно.

Достаю свою «Астру», подкуриваю и говорю:

– Не пойму, зачем они вообще сюда пришли – ну, Сухие, Антонов. Не пьют, не курят. Сидели бы дома, так нет, приперлись, только место занимают. И так тесно.

Коноплева кивает и смотрит на меня. Ждет, что я начну ее «крутить» – кроме меня некому: Игорь – с Бочарович, Андрей – с Сапуненкой, а Сухие и Антонов – не в счет. Ну, пусть ждет – не дождется.

Стоим, курим, потом я спрашиваю:

– Как ты это делаешь с волосами?

– Что делаю?

– Ну, начес или что это у тебя?

– Все, что нужно, – это плойка и лак «Прелесть». Некоторые пацаны тоже начесы себе делают. Я раз одному пацану знакомому сделала. Ярес двадцать восьмой школы – может, знаешь. Он перед дискотекой специально ко мне приходил. Ничего получилось, красиво. Хочешь – и тебе могу.

– Ладно, посмотрим. Пошли в комнату – холодно.

На диване Сухие играют в шахматы. Нашли чем заняться, – как малые какие-нибудь.

Танька приносит из кухни блюдо с курицей. Все опять садятся к столу, Сухие хотят переставить доску с фигурами на телевизор, но Танька подходит и опрокидывает ее, фигуры рассыпаются по ковру. Она говорит:

– Вы что, сюда в шахматы пришли играть?

Все лахают.

Шампанского больше нет – бабы пьют лимонад. Мы втроем добиваем водку. Танька делает музыку громче:

– Давайте танцевать.

Все вылазят из-за стола, кроме Сухих и Антонова. Танька тянет их за руки, они упираются, потом тоже выходят и начинают дрыгаться со всеми под музыку.

Мне такие танцы на хер не упали – места мало, топчемся между столом и телевизором, как рахиты. Я б лучше еще бухнул. Спрашиваю у Игоря:

– Может, еще водки возьмем? Где тут точка у вас?

– Ничего ты сейчас не найдешь. Все уже разобрали. Забыл, что ли, что праздник?

Надо валить отсюда. Никому ничего не говорю, одеваюсь в прихожей и выхожу. Идет мокрый снег.

Я не помню, в какой стороне остановка, упираюсь в забор, поворачиваю назад.

На остановке – бухая компания. Все веселые, рогочут как дурные. Я становлюсь сбоку, прислоняюсь к будке.

Подходит автобус. Я захожу, сажусь. Просыпаюсь на конечной. Надо мной стоит водила.

– Тебе что, особое приглашение?

– Пошел на хуй.

Он бьет мне в нос, хватает за куртку и тащит к двери. Я хочу стукнуть его, но не попадаю. Он выкидывает меня из автобуса, я лечу в лужу. Гондон, бля.

Встаю, иду искать остановку – ехать домой. Охереть надо – я проехал до конца в одну сторону и назад.

Спрашиваю у мужика с бабой:

– Этот идет до площади Орджоникидзе?

– Идет.

На Орджоникидзе пересаживаюсь на «двойку». Троллейбус набит битком. Я становлюсь в углу.

Может, подкатиться к Коноплевой? Сама же звала домой – придти, типа, сделать начес? Не-а, не пойду.

***

Батон заходит ко мне в школу, и я сваливаю с последнего урока, с геометрии. Он где-то надыбал две банки чернила, и мы выдуваем их у него. Потом сажусь на троллейбус и еду к Инне – хочу еще раз нормально побазарить.

Поднимаюсь по лестнице. Звоню. Она спрашивает:

– Кто там?

– Сергей.

– Что тебе нужно?

– Поговорить хотел.

– Так мы уже обо всем поговорили.

– А почему ты на курсах не была?

– Я решила, что больше ходить не буду. Мне пни не нужны.

– А может, откроешь? Ну, пару слов? -Нет.

– Ну Инна, открой.

– Нет, не открою. Уходи и больше не приходи сюда, ладно?

– Ну пожалуйста, только… это… Мне надо сказать.

– Не надо, Сергей. Поезжай домой.

Я поднимаюсь на площадку между этажами и сажусь на верхнюю ступеньку. Тянет в сон – я еще толком не протрезвел.

– Что это ты тут сидишь?

Мимо меня прет мужик в очках, в шляпе и с портфелем.

– Так, ничего.

– Тогда лучше уходи, а то сейчас милицию вызову.

– Ага, хорошо.

Он поднимается дальше, я вырубаюсь.

Щелкает замок. Возле ее двери стоят мужик и оаба – видно, ее родоки. Батька высокий, лысый, и очках. Мамаша – маленькая, с завивкой, в сером плаще. Он открывает дверь ключом, на меня не смотрит. Они заходят в квартиру, дверь захлопывается.

Мне резко становится холодно. Я поднимаюсь и иду вниз по лестнице.

На улице дождь. Я наступаю в лужи – туфли намокают.

Родоки дома – мамаша возится на кухне, батька спит на диване. Телевизор включен, идет футбол «Динамо»-Киев – «Спартак».

Смотреть его нет настроения. Я прохожу к себе за шкаф и ложусь на кровать. Гляжу на потолок. Побелка потрескалась, а около трубы – потеки говнистого цвета. Это нас в том году залили Каравайчики с четвертого.

– Сережа, ужинать будешь? – кричит из кухни мамаша.

– Сейчас нет. Позже.

Она звенит кастрюлями, стучит дверями холодильника и шкафов. Комментатор по телевизору орет:

– Какой опасный момент, но Ренат Дасаев опять на месте!

Мамаша выключает на кухне свет, идет в туалет, потом в ванную.

Футбол закончился, по телевизору – «Новости». Мамаша заходит в комнату.

– Сергей, ты что – спишь?

Я молчу. Она выключает телевизор, гасит свет и ложится.

Я лежу еще минут десять, потом поднимаюсь и иду на кухню. Включаю газ, ставлю чайник. Есть не хочется вообще.

Сыплю заварку, наливаю чай. Газ остается гореть.

Хуево, бля, просто еб твою мать. Пиздец какой-то, ебаный в рот. Пиздец.

Сажусь на пол, смотрю на белый треснутый абажур, на синее пламя газа. Тарахтит холодильник. В стекле отражается абажур.

Чай остыл. Я выпиваю его одним глотком, захожу в туалет посцать – и в постель.

Утром мамаша орет:

– Сергей, почему ты вчера не выключил газ?! Он горел всю ночь! Ты так пожар мог устроить!

Я притворяюсь, что сплю. Она еще что-то бурчит и уходит на работу.

***

У меня – день рожденья, я жду гостей – Батона, Йогана с его бабой, Зеню и Кулю. Раньше я не приглашал пацанов на дни рожденья, только давно, когда был малый. Асейчас решил, что надо нормально попраздновать – семнадцать лет все-таки. Можно было, конечно, взять чернила и проставиться пацанам в «конторе», но это несолидно.

Мамаша с батькой возбухать не стали: кого хочешь, типа, того и зови. Я им только сказал, чтоб дома не сидели, а свалили куда-нибудь – и так места мало. Они сначала поломались, потом вспомнили, что давно не ходили к тете Люде, мамашиной сестре.

Мамаша с батькой собираются в гости, а я таскаю из комнаты в кухню тарелки, вилки и жратву, что мамаша наготовила: вареную картошку, курицу, яйца под майонезом, салат «оливье», драники, соленые огурцы из банки и рыбу «под шубой».

– Ну смотри, чтобы все было нормально. Мы придем к одиннадцати, – говорит мамаша.

– Ладно, не бойтесь. Что я, маленький?

Они с батькой отваливают.

Я сказал родокам, что пить будем только вино, и для вида выставил две банки портвейна. В загашнике у меня еще три пузыря водяры.

Пацаны приходят без десяти шесть, всей толпой. Дарят подарок – один от всех, набор стаканов.

– Это чтоб у тебя всегда было, из чего водяру пить, – говорит Куля.

Бабу Йогана я помню – много раз видел на районе, она училась в двадцать восьмой. Малая, толстая, морда – бугристая, прыщавая. Приволокла с собой подругу. Та – наоборот, худая, как фанера, ни грудей, ни жопы, только что с мелированием. Зеня пришел со своей бабой с Юбилейного – вот эта ничего, классная пила.

Садимся, наливаем по первой. Бабам – винища, пацанам – водяры.

– Ну, за тебя, Бурый, – говорит Куля.

Выпиваем, набираем в тарелки закусон.

– Ты бы хоть музыку включил, а то сидим как неродные, – говорит Зеня. – Что у тебя есть?

– Только «Кино».

– Нет, это говно не надо, – баба Йогана кривится. – Лучше тогда телевизор включи, а?

Ничего ты не понимаешь, дурила. Ладно, хер с тобой, телевизор так телевизор. Включаю. По первой программе какое-то кино.

– Пусть будет это, не переключай! – кричит «фанера».

– На хера тебе кино? – возбухает Йоган. – Ты что, сюда кино смотреть пришла?

– Не, слушайте, а под что мы будем танцевать? – говорит Йогану его баба. – Серый, сходи к Ленке, у нее там моя кассета – «Ласковый май», а?

– А может, сама сбегаешь? Или пошли с тобой – одному скучно.

– Пусть Зеня с тобой сходит.

– Не, я не пойду. А ты, Куля?

– Не-а. Йоган, не выебывайся, тут пройти сто метров.

– Ладно, давайте еще по одной, – и схожу.

Выпиваем. Йоган уходит. Надо подколоться к «фанере». Плохо только, что нет второй комнаты – некуда с ней пойти.

Йоган приносит кассету «Ласкового» и еще пузырь водяры.

– Твоя Ленка как узнала, что мы день рожденья гуляем, так дала пузырь.

– А чего ты ее саму не привел? – спрашиваю я.

– Я позвал – не захотела. Ну, короче, еще по одной, – за то, чтоб не последнюю.

– А теперь – танцы! – кричит баба Йогана.

У «Ласкового» медляков нет, танцуем всей кучей, тремся между столом и шкафом. Батон уже хороший – ему меньше всех надо. Только бы не нарыгал в комнате, а то потом объясняйся с мамашей.

Я беру «фанеру» за бок. Она почти такого роста, как я. В общем, не такая она нулевая баба – это я сразу не просек. Дрыгаемся под «Белые розы», Йоган со своей сосутся.

Я говорю «фанере»:

– Пошли на балкон – покурим.

– Аи, неохота – холодно там. Давай здесь курить, а?

– Ладно, давай. Тогда пошли на кухню – поможешь мне.

– Что помочь?

– Ну, что-нибудь. Не знаю.

– Аи, неохота.

Она садится на диван покурить, я – рядом. Кладу ей руку на плечи. Она – ноль по фазе. Курит, смотрит, как Йоган со своей танцует. Я предлагаю:

– Давай еще выпьем.

Портвейн кончился, теперь и бабы пьют водяру.

– Аи, потом. Давай лучше так посидим.

– А где твоя эта? Ну, ты говорил, что снял на Пионерах? – спрашивает Йоган.

«Вот дурак, бля».

– Все, нету уже.

– Что, отъебал и кинул?

– Ну, типа того.

– Все вы, пацаны, такие – одно у вас на уме, – говорит баба Йогана.

– А что тебе не нравится? Я ж тебя не кинул.

– Потому я и иду за тебя замуж. А если б был такой гаврик, я б за тебя и не пошла. Сделала б аборт – и все.

Водяра кончилась. Йоган сидит со своей за столом, я с «фанерой» на диване, трогаю ее груди – там у нее ничего нет, один лифчик. Около нас на диване вырубился Батон. Зеня со своей и Куля курят на балконе.

– Что ты мне мозги ебешь – твои гроши, мои гроши, твоя хата, моя хата? – говорит своей Йоган.

– Никто тебе мозги не ебет. Твои сказали: даем тысячу – на свадьбу и на подарок. Где деньги?

– Все будет, не сцы, время еще есть. Ты меня заебала уже.

– Никто тебя не ебал, ты такой родился, понял?

– Отстань от меня, всегда ты все обосрешь.

– А тебя никто и не трогает. Кому такое добро нужно?

– Я щас ебну.

– Ну ебни.

– И ебну.

– И ебни. А отдача не замучает?

Я лезу «фанере» в джинсы. Они тугие, рука еле пролазит. Берусь за замок на ширинке – не открывается.

– Как ты меня уже заебала, блядь. С тобой и сходить никуда нельзя! – орет Йоган.

Пацаны приходят с балкона.

– Ладно, хватит тебе, Йоган, -говорит Зеня. – Что ты до нее доебался?

– Это она до меня доебалась, а не я до нее.

– Да успокойся ты, будь как пацан.

– А хули ты меня лечишь? Ты скажи – хули ты меня, блядь, лечишь?

Я вожусь с замком «фанеры», он не идет вниз – и все.

Баба Зени садится рядом. Она в зеленом коротком платье, сама худая, но жопа – класс, и груди здоровые. Везет некоторым.

– Отстаньте вы все от меня! – орет Йоган. – Не ебите мозги, пошли на хуй.

Он опускает голову на стол, в тарелку с объедками, и начинает ныть:

– Еб вашу мать, блядь, заебали вы меня, идите отсюда…

– Забирай его и веди домой, – говорит Куля бабе Йогана. – Давай, чешись.

– А что это ты мне указываешь?

– Никто тебе не указывает. Я тебе цивильно говорю – забирай его и уводи.

– Не, я не поняла что-то. Тебе надо – ты и уводи. Хули ты от меня хочешь?

– Ничего я от тебя не хочу. Еще раз говорю понормальному – забирай его и веди домой спать.

Йоган поднимает голову. К морде налипли кости, на лбу майонез из салата.

– Э, Куля, что ты к моей бабе лезешь?

– Никто к ней не лезет. Я говорю, чтоб забирала тебя и вела домой. Ты сначала рожу вытри.

– Ты мне не указывай, что делать, и отстань от моей бабы. Ты что, может, поебать ее хочешь?

– Не базарь.

– Нет, ты мне скажи, – ты что, поебать ее хочешь?

– С чего ты взял?

– А хули ты тогда к ней лезешь?

– Блядь, ну ты мертвого заебешь.

– Нет, ты скажи, – что ты от нее хочешь?

– Если хочешь знать, – ебал я твою бабу. Я ее пять раз ебал.

– Пиздишь.

– Говорю тебе.

– Света, он тебя ебал?

– Киньте вы этот разговор. Собирайся, пошли домой.

Я отодвигаюсь от «фанеры», откидываюсь на спинку дивана. В голове летают самолетики, вырубиться бы сейчас – чтоб ничего не видеть и не слышать. Так ведь нельзя, надо еще убраться и выкинуть бутылки от водяры, чтоб родоки не видели.

– Говорю тебе, – ебал я ее. Хочешь,– спроси у Белого. В том году еще, когда ты с ней не ходил.

– А это не считается, – говорит Йоган. – Это все давно было.

– Давно и неправда, – подает голос баба Зени.

Все хохочут.

Пол-одиннадцатого, пора расходиться.

– Останься, поможешь посуду помыть, убраться, – говорю я «фанере».

– Аи, ты знаешь, – мне еще домой ехать.

– Ну, как хочешь.

Все одеваются и выходят. Я беру бутылки, выношу в подъезд и ставлю на площадке между третьим и четвертым. Там живет Костя Баран, он лазит по всему району, собирает бутылки, а потом сдает в пункт и покупает себе чернило. Пусть ему будет подарок на мой день рождения.

Перетаскиваю из кухни тарелки с объедками и бычками. На ковре кругом раскидан горошек из салата, кости, пепел. Я все это выметаю, складываю стол, задвигаю в угол, скручиваю скатерть и кидаю на пол в ванной.

Звонок в дверь. Родоки. Батька, как всегда, на рогах, мамаша – злая.

– Ну как отпраздновал с друзьями?

– Хорошо.

***

Завтра – последний день перед каникулами. Я сижу дома с родоками и смотрю по телевизору старое кино про войну – «Хроника пикирующего бомбардировщика». Звонок в дверь – я поднимаюсь и иду в прихожую.

– Кто там?

В глазке – баба, лет, может, тридцать.

– А Андрей дома?

– Здесь такого нет. Андрей – на первом этаже.

– А… извините.

Наверно, бухая.Подхожу к кухонному окну. Сыплет мокрый снег, на дорожке перед домом – следы. Баба выходит из подъезда. На ней длинное черное пальто. Она идет метров пять, резко разворачивается и прет назад в подъезд. Я жду.

Звонок. Иду к двери. Она.

– А Андрей дома?

– Я же тебе сказал – здесь нет никакого Андрея, он на первом этаже.

– Сергей, почему ты так грубо разговариваешь?! – кричит из комнаты мамаша. – Ну, ошибся человек.

– Она пьяная.

– Ну, все равно. Не надо так разговаривать. Мне не нравится, что ты такой грубый.

Баба звонит опять. Я открываю дверь, выбегаю на площадку. Она высокая, выше меня. Может, потому что на каблуках.

– Я тебе сказал русским языком: Андрей на первом этаже. Чего ты сюда звонишь?

– А какая разница – Андрей, не Андрей… Ты тоже ничего. – Она смотрит на меня и лыбится. Я хватаю ее за руку и волоку вниз по лестнице.

– Пошли покажу, где твой Андрей, а сюда чтоб больше не звонила. Еще раз позвонишь – насую в пятак, поняла?

– Очень я испугалась такого красавца, как ты… – она ржет.

Мы на первом этаже, перед дверью Андрея. Она обита дерматином, но его весь порезали лезвием малые со второго подъезда.

– Вот, звони сюда.

Я поднимаюсь на третий. Родоки стоят на площадке.

– Куда ты ходил? – спрашивает мамаша.

– Показал ей, где живет Андрей, чтоб больше к нам не звонила.

– В тапках, в которых по квартире ходишь, – и в грязный подъезд, да?

– Ну а что?

Сижу на информатике, рассматриваю от нечего делать Коноплеву. Морда – как у свиньи, еще и вся в веснушках. Роста малого, грудей почти нет. Жопа – широчущая, а ноги – как спички.

Она после Восьмого марта поглядела на меня пару раз – думала, я буду к ней подкалываться. А я притворился – типа, вообще не при делах, не знаю, что ей от меня надо.

Информатик сегодня выпивший – он любит бухнуть перед уроком. Несколько раз вообще не приходил на урок. Классная говорила, что был больной, но я знаю, что никакой не больной, а бухой в жопу. Информатик – дружбан директора, поэтому может бухать сколько хочет, и ничего ему за это не будет.

Урок ему до лампочки: никому его информатика не нужна, даже отличникам. Сразу он еще дергался, объяснял – бэйсик, шмэйсик, – а потом забил на это дело. Бухнет где-нибудь, придет на урок – и давай базарить: про перестройку, про Горбачева, про то, как в Африке два года работал. Говорит – в Африке все учиться хотят, не то что у нас. У них в домах света нет, только на улице – так они стоят с книжками под фонарями, зубрят.

– За кого вы голосовать будете, Александр Михайлович? – спрашивает Князева.

Скоро выборы – по всему району расклеили бумажки с фотографиями каких-то дядек. На нашем тоже висит один, малые выкололи ему глаза.

– Я пока еще не определился – анализирую кандидатов. Съезд народных депутатов – вещь серьезная. Все-таки два человека будут представлять всю область.

– А вы верите, что съезд сможет что-то изменить?

– Абсолютно. Изменить все к худшему можно всегда. – Он лыбится. – Я пошутил, ребята. Хуже уже невозможно – хуже просто некуда.

***

Первый день каникул. Делать нечего. Когда был малый, сидел все каникулы дома, смотрел мультики – капитана Врунгеля и «Вокруг света за восемьдесят дней». Потом, класса с четвертого, – разные детские фильмы. А сейчас уже и фильмы задрали – каждый год те же самые.

Одеваюсь и иду на остановку. Пацанов – никого. Кто учится, кто еще спит. Снег как выпал, так и растаял. Сейчас вообще хорошо, тепло – только что солнца нет.

Подходит троллейбус, я сажусь и еду в город.

Доезжаю до драмтеатра, захожу в комиссионку. Под стеклом – зеркальные очки «Италия» по 22 рубля. Я просил мамашу в том году, чтоб купила, но она уперлась: зачем тебе они, и так денег нет.

В другом отделе – разные японские «маги», как у Ленки, только лучше. Все в разноцветных наклейках. Вот бы родоки мне такой подарили, а не сраную «Электронику».

Из комиссионки иду к «Чырвонай зорке». Там еще идет то кино, в котором играет Виктор Цой, – «Игла». Сеанс на двенадцать сорок, как раз через двадцать минут.

Очередь в кассу небольшая. Я беру билет и поднимаюсь в буфет за мороженым. Там толкутся разные бабы – видно, на каникулах, как и я. В основном, с подругами, а не с пацанами: на стрелу так рано не ходят. Некоторые ничего, но подкалываться лень. Мороженого нет, я беру пирожное – трубочку с кремом – и иду в зал.

Когда был малый, ненавидел «Чырвоную зор-ку» за то, что экран в ней низко, не то что в «Октябре» или «Родине». Сядет какой-нибудь длинный впереди – и все, ничего не видно. Или куртку надо сворачивать и подсовывать под жопу, или крутиться, чтоб видеть между головами. Но малый я редко ходил в кино в город, обычно – в ДК Куйбышева. До него – десять минут на троллейбусе, и фильмы те самые, что в кино, только идут позже. Зато пускают всех – нет такого, чтоб «кроме детей до 16 лет». И «Менжинка» нас никогда не трогала, хоть и рядом это – малые еще были, не до того. А потом, классе в седьмом, ходить в ДК стало несолидно. Если в кино, то только в город. Иду в зал, сажусь на свое место. Хорошо – сиденье не порезано, а то малые приносят с собой лезвия, режут дерматин и выдирают поролон – сиди потом на деревяшке.

Кино хорошее, и песни тоже – некоторые у меня есть на кассете.

После кино иду к ГУМу. Захожу в «Патент» -кооперативный магазин. Он только недавно открылся. В нем – разные нормальные шмотки, только все дорого. Джинсы вареные – сто двадцать рублей. Кооператоры – гады, спекулянты сраные. А народу в магазине – целая толпа, и почти одни бабы: смотрят шмотки, мерят, тоже воз-бухают, что дорого.

Сбоку от ГУМа, где вход на стадион, в деревянных будках, всегда что-то «выбрасывают», и там стоит очередь. Сегодня – тоже, но небольшая. Я спрашиваю у мужика: – Что дают?

– Джемперы польские.

Подхожу ближе, смотрю. Джемперы лажовые, но мне и не надо.

Хочется жрать. Баба в грязном белом фартуке продает беляши. Сую ей пятнашку, она дает мне жирный беляш в поносного цвета бумажке. Я жую его по дороге к остановке.

***

Идем с Батоном к Чиче. Она до девятого была у нас в классе – тихая такая, чмошная: ее даже никто не щупал. Потом ушла в семидесятое учило и стала всем давать. Батон с ней побазарил, сказал, что придем вдвоем.

По дороге я говорю Батону:

– Слышь, может, зря все допили? Может, надо было взять ей чернила?

– Она не пьет.

– Откуда ты знаешь?

– Я тебе говорю.

– А почему не пьет?

– Сам у нее спроси.

– Ладно, спрошу.

– Только пиздить ее не надо, понял? Сказала – все нормально, дает двоим, все по-хорошему. Так что не трогай, ладно?

– Ладно.

Чича живет с мамашей в пятиэтажке около школы. Помню, как эту пятиэтажку строили, как убирали кран, как заселяли, – я все это видел в окно. Я еще малый был – года три, может, – но это помню. И помню свой день рожденья, четыре года. Родоки купили торт, вставили в него четыре свечки и зажгли, чтоб я задул. А я как раз срать захотел. Мамаша принесла горшок, и я сел. Сидел, срал, а на торте горели свечки.

Звоним. Чича открывает. На ней синяя «мастерка» от спортивного костюма и черное эласти-ковое трико со швами спереди. Швы полопались, из них торчат нитки.

– Привет, – говорит Батон.

– Привет, заходите.

– Ты одна?

– Одна, не бойтесь.

Мы разуваемся.

– Ну, ты, это самое, посиди пока на кухне, а? – говорит Батон.

– Ладно.

Раз добазарился, пусть идет первый, само собой. Бухнуть бы еще, только у Чичи ничего не будет, раз она не пьет. Хотя мамаша ее, скорее всего, пьет: в углу – целая батарея бутылок от пива, водяры и чернила.

Из мебели – три старые табуретки, стол и буфет, как много у кого на Рабочем: одна дверь высокая, одна низенькая, над ней – откиднушка, а сверху – стекло. У нас тоже такой был, пока родоки не купили в том году кухонный гарнитур.

В буфете за стеклом – фотографии. Чичина мамаша со своим мужиком – он давно умер, а на фотографии еще молодой. И Чичина мамаша – тоже молодая, но смотрится, как колхозница. Губы накрашены криво, волосы – в клубке, как у деревенской бабы. На другой карточке – Чича малая, видно, еще в саду: в белых гольфах, с бантиками.

Сидеть на кухне надоедает. Я поднимаюсь и иду к двери комнаты, приоткрываю и заглядываю.

Батон и Чича сидят на диване, и она ему дрочит. Значит, не встал. Батон в майке и носках, на Чиче – лифчик и трусы.

– Может, возьмешь, а? – спрашивает Батон.

Она мотает головой.

– Ну, возьми, ты ж видишь, что… А?

– Ладно.

Чича становится на колени, берет хуй Батона в рот.

У меня встает, я расстегиваю ширинку и начинаю дрочить. Пока Батон тащится, я спускаю на дверь. Чича выплевывает малофью на пол. Я отхожу от двери, обуваюсь, одеваю куртку и выхожу. На лестнице достаю пачку «Астры», закуриваю.

***

Каникулы кончились, опять учеба. На перемене выхожу на боковое крыльцо стрясти сигарет. Там курит девятый класс. Деловые стали, выделывают-ся. В восьмом были пацаны как пацаны, а пришли в девятый – стали много на себя брать.

Я подхожу, здороваюсь.

– Дайте кто сигарету, а?

– Нету. Все разобрали, – говорит Лысый. – Если хочешь, оставлю добить.

– Дрон, у тебя вон пачка в кармане.

– Это пустая.

– А ну-ка покажи!

– Зачем показывать? Ты что, Бурый, мне не веришь?

– Сказал – покажи.

Дрон вытаскивает пачку «Космоса», открывает. Там еще пять сигарет.

– Что, видел? Больше не увидишь.

Он сует пачку назад в карман, остальные рогочут.

– Тебе въебать или как?

– Ну, рискни здоровьем.

Дрон ниже меня – малый, но залупистый. Он в том году на меня полез на коридоре – и получил. Я ему рассек губу, наставил фиников. Он потом полчаса сидел в классе и плакал, но не заложил, – все-таки свой пацан, не лох какой-нибудь. Пацаны говорили – он сейчас на каратэ ходит, но это все ерунда. Дохлый – он и есть дохлый.

– Что, Бурый, будешь с Дроном по разам? – спрашивает Антип.

– А хули?

Антип – самый здоровый в своем классе и уже давно лазит за район. Помню, как он сцыканул, когда первый раз ехал в «трест» в том году. Все спрашивал у пацанов, что там да как там. А сейчас деловым заделался. Снимаю пиджак, вешаю на турники. Я в кроссовках – это хорошо, в кроссовках удобнее бить ногами. Дрон выкидывает сигарету, тоже снимает пиджак, отдает Антипу.

– Ну что, погнали? – говорит Антип.

Бью первый. Мимо. Дрон увертывается, бьет прямой в плечо. Неслабо. Я ему – ногой. Он отбивает, машет кулаками. Пробую на встречных – не выходит: он молотит и молотит. Бью в рожу. Еще. Еще. Он – по яйцам. Приседаю. Он – ногой по морде. Под глаз. В ухо. Пиздец.

– Ну что, Бурый, будешь еще? – спрашивает Антип.

– Не буду.

Рожа у Дрона довольная, остальные тоже лыбятся.

Я беру пиджак, достаю платок, сморкаюсь. На платке – сопли с кровью. Вытираю морду рукавом.

– Что, Бурый, получил от Дрона? – говорит Лысый.

– А ты что, тоже со мной по разам хочешь, а?

Лысый сцуль, он только залупаться может.

– Ну что, пойдешь?

Лысый молчит. Я резко бью ему в пятак, он отлетает к стене. Добавляю ногой по яйцам.

– Э, не трогай его, – говорит Антип.

Лысый плачет. Сапун говорит:

– Давай сорвемся на него, а? Поучим?

Я поворачиваюсь и иду к крыльцу.

– Лысый сам виноват, – говорит Антип. – Сосцал – вот Бурый его и ебанул. А ты молодец, Дрон, так и надо.

***

Завтра свадьба Йогана, а сегодня он проставляется в «конторе»: приволок семь банок чернила на пятерых – он сам, Батон, Куля, Зеня и я.

– Что, Йоган, – будешь теперь окольцованный, законный муж, да? – подкалывает его Куля.

– Ну да.

– Не, Йогану теперь хорошо будет, – говорю я. – Не надо никого снимать, крутить – Светка всегда под боком.

Йоган кривится.

– Ни хера ты, Бурый, не понимаешь. Она у меня живет месяц – знаешь, как уже заебало?

– Да, это охуеть надо – все время с одной бабой, – говорит Куля. – Я б так не смог. Лучше под железный каблук, чем под бабский. Так что, Бурый, зря ты Йогану завидуешь насчет этого. Тем более, что у нее скоро пузо вырастет, там уже не до того будет.

– Йоган, а ты блядовать будешь ходить? – спрашивает Зеня.

– Само собой, будет, – говорит за него Куля. – Как это – чтоб Йоган блядовать не ходил? Не поверю. Он хабзу специально выбрал, где одни бабы, два года ебал все, что движется, а теперь что, – все, только с одной Светкой, и больше ни с кем? Не может такого быть. Сколько ты баб уже отодрал, а, Йоган? Признайся честно.

– Что, я их считаю, что ли?

– Ну вот, видели – даже и сказать не хочет.

Я спрашиваю:

– Йоган, а твоя тетка на свадьбе будет?

– Ты что, одурел?

– А куда вы ее денете?

– Никуда. Закроем в хате – пусть сидит.

– А если обосрется?

– Ну так что, если и обосрется. Хватит базарить. Давайте лучше разольем.

Выпиваем. Йоган смотрит на часы. Я подкалываю его:

– Что, Светка заждалась? Даст пиздюлей, если поздно придешь?

– При чем тут это? Подготовиться надо. Завтра в загс все-таки.

– Да, свадьба – это тебе не хуй собачий, – говорит Батон.

Мы ржем.

***

Костюма у меня нет – я одеваю на свадьбу штроксы, которые пошил Шиша, и чешский пуловер – мамаша недавно купила в ГУМе. На ноги – «саламандеры». Они еще ничего смотрятся, я их мало носил, а черным кремом подмазал – вообще солидно.

Йоган позвал Батона шафером, и я тоже еду в загс – за компанию. Едем на трех машинах: дядька Йогана на «Волге» – он возит директора рыбозавода, Светкин двоюродный брат на «жигулях -тройке» и Йоганов знакомый с Луполова на сороковом «Москвиче».

Машины украшают под домом у Йогана. Кругом носятся малые, толпятся соседи – делать им больше нечего. На машины вешают ленты, а «Волге» на капот приделывают куклу – на ней повезут невесту, а потом, после загса, к ней сядет и Йоган.

Садимся в машины и едем за Светкой – она живет тут недалеко, на Первых Горках. Асфальта около ее дома нет – сплошная грязюка. Я не вылажу из «тройки», чтоб не засрать «саламандеры». Йоган с Батоном идут в хату, потом выходят со Светкой, шаферкой – ничего такая баба – и Свет-киной сеструхой. Светка – в белом платье до земли, держит края руками, чтоб не замазать. Издалека можно подумать, что нормальная баба.

Все рассаживаются. Можно трогаться, но выехать не дают: старухи с соседних домов натянули в переулке ленту, вынесли табуретку с булкой хлеба и солонкой – хотят сорвать «зайца». Стоят и лыбятся, светят железными зубами – выдры старые. Им на кладбище пора, а они – «зайца».

Йоган вылазит из машины, дает бабам бутылку шампанского и коробку конфет, – знали про такое дело, подготовились. Но бабы не пропускают, говорят, – мало. Йоган дает им еще бутылку водки.

– А хлеб-соль? – шамкает одна старуха. – Надо хлеб-соль, каб у вас усе добра было.

Светка вылазит из машины, подходит к Йога-ну, они отламывают по куску хлеба, солят, жуют.

Бабы отваливают, машины трогаются.

Подъезжаем к загсу. У входа толпятся друзья, подруги и родня. Я внутрь не иду – что мне там делать? Захожу в «Театральный» гастроном, беру бутылку пива, открываю зажигалкой, отпиваю. Хорошо. Вчера после «конторы» мы с Батоном пошли к Зене, раздавили еще пузырь водки, так что пиво сегодня – самое то.

Допиваю, сажусь в машину, а то набегут потом, займут все места – и чухай тогда на Рабочий на троллейбусе.

Скоро все вываливают из загса. Йоган со Светкой и шаферами садятся в «Волгу», остальные кидаются занимать места в машинах. Кто не вмещается, идут на остановку.

Едем фотографироваться. Сначала – к танку. Он раньше стоял на площади Победы, а теперь стоит на Мир-2. Потом – к памятнику в Салта-новку, по Бобруйскому шоссе.

Из Салтановки – прямо в столовую на Рабочем. На улице уже толпа народу – сто человек гостей. В дверях – мамаша Йогана и родоки Светки. Ступеньки застелены красной ковровой дорожкой. Йоган берет Светку на руки, чтобы нести по ступенькам, спотыкается, и оба падают – он снизу, она сверху. Все ржут.

Родоки подбегают, помогают Йогану со Светкой подняться, отряхивают и волокут в столовую. Следом – вся толпа.

Столы накрыты, но никто не садится. Обступили молодых, поздравляют, целуют, суют конверты. У меня тоже есть конверт – мамаша дала двад-цатьпятку, чтоб подарил. Меньше – нельзя, обсудят. Я протискиваюсь и сую конверт Йогану, жму руку, киваю головой Светке.

Народу кругом море. Много стариков – одеты по-деревенски, в костюмах семидесятого года, бабы – в цветных платках. Из своих пацанов только Батон, я, Зеня и Куля – все, кто вчера был в «конторе». И Йоган позвал своего дружбана с учила – пацан колхозный, с деревни. Еще пришли несколько молодых баб – видно, Светкины подруги. Одну я знаю – это Ленка со сто пятидесятого дома, к ней Йоган бегал на мой день рожденья за кассетой.

Мамаша Йогана и Светкины родоки носятся по столовой – таскают на столы жратву.

– Фотографироваться! Все вместе! – орет дядька с фотоаппаратом. Он работает в доме быта и фотографирует все свадьбы на Рабочем.

Все становятся в углу, я с пацанами в последнем ряду. Дядька несколько раз щелкает, моргает вспышкой.

Откуда-то выбегает лысый мужик и кричит:

– Добро пожаловать за стол!

Это, видно, тамада – Йоган говорил, что будет тамада. С ним рядом – старый дядька с гармошкой. Этот раньше вел пение у нас в школе, пока не выгнали за пьянку. Кликуха была ЗМЗ – «зуб мой золотой». Золотой он у него или под золото – никто не знает, прозвали – и все.

Народ рвется к столам, чтоб занять места, я – тоже. Кому не хватило, тыркаются во все стороны.

Тамада берет микрофон, что-то говорит, но ничего не разобрать. Вылазит дядька, который заведует всей техникой, возится с микрофоном.

– Хто тут жыве близко, прынясите стульеу! – орет Йоганова мамаша.

Мы все – за одним столом: я, Батон, Зеня, Куля, бабы из учила и Светкина сеструха. Бабы ничего, можно будет подколоться потом, когда выпьем рюмки по три.

Микрофон так и не работает, тамада орет без микрофона, но ничего не слышно: все галдят.

– За молодых! – кричит мужик с широким красным галстуком.

– За молодых! – орут остальные.

И сразу:

– Горько!

Йоган со Светкой встают и сосутся, а гости хором считают:

– Раз, два, три, четыре…

Охереть надо – сосаться по заказу. Все смотрят, лыбятся, как дурные. Я Йогану не завидую. Только вмазали – Батон уже льет по второй.

– Кто его знает, много они водки купили или нет, – говорит он. – А народу вон сколько. Будем еблом щелкать – останемся без ничего.

– Правильное решение! – орет Куля, и все гогочут. Выпиваем. Я не закусываю, только нюхаю хлеб. Надо, чтоб дало по мозгам: свадьба все-таки. Все жрут, а я ору:

– Давайте сразу по третьей! За Йогана!

– Ну, ты, Бурый, даешь стране угля, – хоть мелкого, но до хуя. – Куля лыбится. – Пять минут не посидели, а ему уже по третьей. Успеем еще. Или ты хочешь здесь мордой в салат заснуть?

Бабы ржут, но мне до лампочки.

Я беру бутылку, разливаю. Какой-то мудак орет:

– Горько!

Йоган со Светкой сосутся, а мы не ждем, пока они кончат, чокаемся и пьем.

Нормально, теперь можно и пожрать. Наваливаю на тарелку салата, жую.

ЗМЗ дрочит на своей гармошке. Возле него на табуретке – рюмка с водкой и тарелка со жратвой.

Я ору:

– ЗМЗ, домой! Включайте нормальную музыку!

Пацаны и бабы ржут. ЗМЗ затягивает вальс, Светкина мамаша вытаскивает Йогана со Светкой – танцевать. Они упираются, потом выходят, обнимаются и начинают топтаться на месте. Несколько человек крутятся вокруг них, гогочут и хлопают в ладоши. Морды у Йогана и Светки красные: видно, уже вмазали рюмки по три. Танец заканчивается, и я снова ору:

– Ставьте нормальную музыку!

Другие молодые пацаны и бабы тоже возбуха-ют. Типа, что это за мудистика такая: пришли на свадьбу, а тут вместо музыки – хер с гармошкой. ЗМЗ отваливает, и спец по аппаратуре врубает магнитофон – «Ласковый май».

Все прутся танцевать: и молодые, и старые. Мы становимся своим кругом – молодые пацаны и бабы. После второй темы Батон идет к столу, наливает себе водяры, пьет – и опять к нам. Я вижу – с ним что-то не то: морда белая, голова болтается. Он тошнит себе под ноги и смотрит на свою рыготу.

Подскакивает мамаша Йогана с половой тряпкой, затирает пол.

– Вы што, адурэли, хлопцы – так напицца? Тольки яшчэ сели. Атвядите яго куды-небудь.

Мы с Кулей поднимаем Батона и ведем к выходу.

– А мне по хую, кого куда ебать! – орет Батон на всю столовую. – Скажите, пацаны, а?

На улице его опять рвет – на ступеньки столовой. Мы с Кулей закуриваем.

– Шел бы ты домой, а? – говорит Куля. – С тебя уже хватит на сегодня. Ато затошнишь всю столовую.

– Не пизди, мне уже лучше. Пошли назад – потанцуем.

– Ну пошли.

Мы идем обратно. За нами хотят протиснуться двое малолеток, но Куля ревет на них:

– Куда прете, салабоны?

Они отваливают.

В столовой все танцуют под «Ласковый май». Мы садимся ка свои места, наливаем водяры, чокаемся.

– Ну, за Йогана.

Выпиваем и идем танцевать.

Светка прыгает посредине круга, держит руками длинное платье, чтоб не наступить на край. Йогана нигде не видно.

– А где жених? – орет Куля, перекрикивая музыку.

– Не знаю, – отвечает Зеня.

– Пошли поищем – мало ли что? – говорю я.

Мы с Зеней идем за загородку, к кухне – оттуда носят жрачку. Навстречу – мамаша Йогана.

– А где Сергей? – спрашивает Зеня.

– Там. – Она машет рукой. – Только вы, хлопцы, не трогайте яго, няхай он атдахнеть.

Йоган сидит на стуле. Рубашка расстегнута, без галстука. Морда белая, губы синие.

– Э, Йоган. – Зеня трясет его за плечи.

– Не трогай его – бесполезно, – говорю я. – Пусть посидит – может, отойдет.

Музыку вырубают, все опять садятся.

Светка надела поверх белого платья куртку и стоит около дверей с Ленкой и шаферкой. Тут же трутся Йоганов друг с учила и еще один пацан.

– Куля, пошли спросим, куда они намылились, – говорю я.

Мы подходим.

– Э, вы куда?

– Так, прогуляться – надоело здесь сидеть.

Если хочете, пошлите с нами.

– Ну пошлите.

Идем к пятиэтажке, где аптека. Светкины белые туфли все в грязи, у остальных – тоже, но не так заметно. Заходим в Ленкин подъезд, поднимаемся на второй. Ленка открывает ключом дверь и говорит:

– Проходите. Можете не разбуваться.

Садимся на диван. Светка достает из куртки два пузыря водяры, Ленка приносит стаканы. Разливаем, пьем.

Я показываю Куле на пацана, который приперся с нами. Он сейчас сидит со Светкой на одном кресле, и они трындят между собой.

– А это что за хер?

– Светкин бывший пацан, – говорит Куля. – Может, она еще и сейчас с ним крутит. Бабам верить нельзя, все они – бляди.

Я пересаживаюсь к Светкиной подруге, шаферке.

– Привет.

– Привет. Сигареты есть?

– На, держи.

Я сую ей «космосину» и зажигалку. Она подкуривает, потом я. Я трогаю ее груди.

– Как тебя зовут?

– Алла. А тебя?

– Сергей.

Баба хохочет.

– Чего ты лахаешь?

– Так просто. А что, мне и посмеяться нельзя? Ладно, давай еще выпьем.

– Давай.

Я наливаю себе и ей.

Куля трындит с Ленкой, Светка и ее бывший пацан сосутся.

Я выпиваю свою водку, опять трогаю ее груди. Говорю:

– Пошли в другую комнату.

Она выпивает водку, сует в рюмку бычок.

– А чего это я должна с тобой идти? Ты мне скажи, а? Ты, может быть, еще молодо выглядишь.

Я молчу.

– Ладно, черт с тобой, пошли.

Я встаю, цепляюсь за угол дивана, падаю, поднимаюсь. Двери в другую комнату нет, одна занавеска. В комнате – кровать, на ней две подушки одна на одной, под кружевной накидкой.

– Смотри, у меня колготок разорвался, – говорит Алла.

– А?

– Хуй на.

Она задирает платье и стаскивает колготки с трусами.

– Ну что, особое приглашение надо?

Я расстегиваю ширинку, вынимаю хуй – он мягкий, как сосиска. Начинаю дрочить – все равно не встает.

– Ладно, хватит, – говорит Алла. – Давай лучше еще выпьем.

– Давай.

– Я принесу.

– Ага.

Она подтягивает колготки, выходит и приносит бутылку с водярой – в ней грамм пятьдесят. Я отпиваю из горла, потом она.

– Дай еще сигарету.

Ищу пачку – нигде нет.

– Наверно, там осталась. Иди посмотри.

– Ага.

Она выходит, я вырубаюсь. Куля толкает меня в плечо.

– Вставай, идем назад в столовую. Водяра кончилась.

– А?

– Ага. Поднимайся.

Я встаю, выхожу в прихожую – все уже там. Одеваю туфли – на них засохла грязь.

– Куля, ты не помнишь, я в куртке был?

– Не помню.

Вижу свою куртку на вешалке, одеваю и выхожу со всеми.

На улице темно. Друг Йогана тошнит под деревом, Алка цепляется за бордюр и падает в лужу. Куля берет ее за руки и поднимает.

В столовой половина людей танцует, половина сидит за столами. Я сажусь на первый стул с краю. Куля наливает водки мне и себе. Выпиваем. Я вырубаюсь.

Куля с Зеней волокут меня к дому.

– Ну ты, Бурый, заебал, – бухтит Куля. – Из-за тебя баб прощелкали: они куда-нибудь сбегут, пока мы тебя домой затянем.

– Все нормально, пацаны, спасибо… Я налью вам, все как надо… Пошлите в пивбар.

– Какой, нахуй, пивбар? Двенадцать ночи. По лестнице сам подымешься?

– Ага.

– Ну ладно тогда. Мы порыли – может, еще успеем баб схватить, вдруг они еще там.

– Давайте.

Поднимаюсь по лестнице – трусь о стены, цепляюсь за перила. Звоню в дверь. Мамаша открывает, смотрит на меня, ничего не говорит.

Стягиваю грязные «саламандеры» – один об один, швыряю куртку на пол – и на диван.

***

Алгебра. Математица сидит, раздвинув ноги – видны длинные голубые «репетузы». Вообще, она баба нормальная, только что колхозница. До девятого иногда дрыгалась, могла двойку поставить, а сейчас – никому. Говорит:

– Вы уже ребята взрослые, я вас пасти не собираюсь и гонять тоже. Кому математика нужна – сами будете учить, а кому не нужна, тех я все равно не заставлю.

Ее заговорить, чтоб никого не вызывала, – как нечего делать. Особенно, когда самой лень вести урок. Сидит, смотрит в окно, вздыхает, глядит на часы. Коноплева просекает малину и спрашивает:

– Раиса Федотовна, а вы бы в какой институт посоветовали поступать?

Математица отворачивается от окна, зевает, смотрит на Коноплеву:

– Уже давно пора было выбрать: май на носу, а там экзамены – и все. Но если кто еще думает куда податься, то я вам вот что скажу – особенно девочкам: идите в пединститут. Чем плохая профессия? Нет, вы мне скажите, где еще женщина сможет заработать триста рублей? На химзаводе? Где с утра до вечера в дыму, в вони? Скажете – в школе сложно? Да, сложно. Но ведь и триста рублей все-таки – со всеми доплатами: за классное руководство, за тетради… А работа сама по себе не пыльная… – Математица лыбится. – Были бы только ученики поприлежнее, постарательнее…

– А правда, что это вы Екатерину Трофимовну вычислили, что она деньги у учителей из сумок крала? – опять спрашивает Коноплева. Математица лыбится:

– Ну, я вам не Шерлок Холмс, конечно, но вора найти помогла. А то что это за дела: в своей школе – и пять случаев воровства за три месяца? Я всегда знала, что это кто-то свой. Ну, вы мне скажите, откуда посторонний человек мог знать, когда у нас премия? Значит, кто-то из учителей. Хотя и самим не надо рохлями быть. Вот и вам говорю: не будьте рохлями, деньги где попало не кидайте. Значит, я поняла, что кто-то из своих, – раз, другой, третий. А у Екатерины Трофимовны была проблема. Вы уже ребята взрослые, могу вам откровенно сказать: любила она закладывать за воротник. А я давно знала – водка до добра не доведет, где она, там и преступление. На водку-то деньги нужны, вот и ищет человек, где что плохо лежит. Ну, всего я вам не расскажу, конечно. Секрет фирмы. – Она лыбится. – Скажу только, что последила за ней после получки и, как говорится, поймала на месте преступления. В милицию мы не подавали, она во всем призналась, все деньги вернула, адиректор ее – «по собственному желанию», не по статье. Короче, все по-человечески, без скандала. Хотя, может быть, и слишком мягко обошлись. Но она ж не преступница какая закоренелая, двадцать лет в школе отработала, на хорошем счету была…

– А где она теперь? – спрашивает Коноплева.

– Откуда мне знать, ребята? С глаз долой – и все. А где она, что она, – это нас уже не касается.

Первое мая. Сижу на остановке. На демонстрацию, само собой, не ходил. Спал до одиннадцати, пожрал вчерашних котлет из холодильника-и гулять.

Подходит Йоган. Здороваемся.

– Что-то в лесу сдохло – Йоган погулять вышел. Светка не отпускает никуда, да?

– Не надо ля-ля. Куда хочу, туда и хожу. Что ты думаешь, – я перед Светкой отчитываюсь? А что на Рабочем не гуляю, так хули тут щас делать? Крюк сидит, Батон бухает – с ним один разговор: одолжи рубль. Он мне уже чирик должен – вот так, по рублю. А с него стрясай, не стрясай – бесполезно, он всегда бухой. Ты вот в институт готовишься, на районе тебя никогда нет. Что мне, с малолетками здесь сидеть на остановке?

– Ну, не знаю.

– Сигареты есть?

– Есть.

Вытаскиваю пачку «Астры», даю Йогану и закуриваю сам.

– Йоган, а правда, что Зеня с Кулей на базаре турецкими половиками фарцуют?

– Ага.

– А где они их берут?

– Это не они берут, они только продают, а им дают пацаны с центра.

– А те пацаны где берут?

– У поляков, когда они сюда приезжают, – спортсмены там или просто так. Живут в «Туристе» или в «Могилеве», продают жвачки там, май ки, половики. Пацаны узнают, когда они в гости нице, – приходят, торгуются с ними, чтоб цену скинули, а то они дерут до хера.

– А нельзя сразу пойти к полякам и взять у них?

– Думаешь, – ты один такой умный? Там все уже схвачено. Это пацаны крученые, еще те.

– А Зеня с Кулей много на базаре наваривают?

– Ну, смотря за сколько продадут. К примеру, те пацаны берут у поляков половики по сто двадцать и дают Куле с Зеней, чтоб продали, а им отдали по сто шестьдесят. Значит, если продадут за сто восемьдесят, – то двадцать себе, если дешевле, то меньше.

– А если к ним пристроиться?

– Ну ты простой, как двадцать копеек. Таких, как ты, знаешь сколько? Я с Кулей давно базарил – типа, давайте и я с вами буду на базаре продавать. Ну и что ты думаешь? Он сразу стал отмазки лепить, типа, шмотки хуево продаются, заработка никакого. А сами, бля, на моторе каждый день в город едут, в кабаке сидят до закрытия, баб снимают. Короче, дело к ночи, – ловить тут нечего.

– Понятно. Ну а как ты со Светкой – женатый человек?

– Ну как со Светкой? Обыкновенно. Живем у нас, тетку назад в Печерск сдали. Светка не работает – дома сидит на постоянке, телевизор смотрит. Я в хабзу хожу. Приду – поставлю палку, пока матки нет, потом тоже с ней телевизор посмотрю. У ееной бабы есть квартира на Юбилейном, и эта баба хочет в деревню ехать жить, а мы тогда там будем.

– Что, переедешь с Рабочего?

– Ну а что? Там хоть одни будем – никто мозги не будет ебать. Ну, приезжать, само собой, буду – типа, в гости, а так что тут делать? Ты мне скажи, когда последний сбор за район был нормальный? В том году? Старым пацанам это все не надо, у них сейчас один интерес – бабки. А если малолетки и получат пизды в «тресте» – мне это до жопы.

– Что, может, бухнем сегодня?

– Да я вообще дома буду, с мамашей и Светкиными – праздник все-таки. Если хочешь, пошли и ты к нам.

– Не, неохота.

Жду мамашу на остановке около ГУМа – договорились, что пойдем покупать мне к выпускному костюм.

Курю, рассматриваю баб. Погода классная, и они все в летних шмотках. Некоторые – нормальные, только сейчас ничего не будет: подойдешь, начнешь базарить – а тут мамаша.

Вот и она – со своей пожизненной черной сумкой. Ручки уже сто раз отрывались, а она их каждый раз пришивает, нет чтоб новую купить.

– Давно ждешь?

– Да нет, только подошел.

– Ну, пошли.

Сбоку около ГУМа очередь: что-то дают. Я спрашиваю у мамаши:

– Может, сходить посмотреть, что там?

– Аи, наверно, не надо. Все равно денег взяла только на костюм – это сейчас основное. Костюм у тебя должен быть – не только на выпускной. Может, в институте понадобится или еще где. А то как повысят цены на все – потом недокупишься. Вон в газетах пишут, что все будет дорожать.

Поднимаемся на второй этаж, идем мимо фототоваров и ювелирного к мужской одежде. Впереди два пацана с Ветров – это видно по лампасам на спортивных штанах. Ветры носят по две белые полоски, рабочинские – по три, но у нас мало у кого есть такие штаны, у меня тоже нет. Навстречу Ветрам – пацан с Луполова: одна широкая полоса. Он прется прямо на них, хочет пройти между, цепляет плечами. Один бьет ему прямого, пацан увертывается и дает второму по яйцам – он падает на прилавок, стекло разбивается. Продавщица орет:

– Скорей зовите милицию!

Луполовец убегает, Ветры – за ним.

– Подумать только, – говорит мамаша. – В центре города, в универмаге – и устроить драку. Со всем страх потеряли. И твои друзья такие же. Один вот уже сидит, и остальным только туда и дорога.

– Не трогай моих друзей, ладно? Давай лучше костюм смотреть.

Мне все равно, какой костюм покупать: за десять лет в школе костюмы так надоели, что смотреть на них не могу. С первого класса – одни и те же, только пуговицы сейчас другие: раньше были блестящие, без дырок, а теперь – алюминиевые, с дыркой посередине. А московского костюма – с коротким пиджаком, как джинсовка, и нашивкой – у меня ни разу не было. Из всех пацанов такой был только у Антонова – классе в первом или во втором.

Мамаша перебирает разные костюмы. Сначала находит ценник и смотрит, сколько стоит, а потом уже глядит на сам костюм. Она показывает мне один – серый, с тонкими белыми полосками. Такой материал был в моде той осенью – несколько пацанов на УПК пошили из него штаны.

– Ну как, примеришь?

– Давай.

Идем в примерочную. Я снимаю штроксы, одеваю штаны от костюма, долго вожусь с петлями для пуговиц – они плохо прорезаны, – потом натягиваю пиджак.

– Ну, вроде ничего, – говорит мамаша. – А как тебе самому?

– Нормально.

– Ну, давай тогда купим. Все равно, вряд ли лучше найдем. И недорогой – восемьдесят восемь рублей всего.

– Ну, давай купим.

– Почему ты так это говоришь – без энтузиазма?

– Нормально говорю.

Мамаша несет костюм к кассе – платить. Я думаю – остаться в городе погулять или ехать домой? С мамашей в троллейбусе несолидно, но и в городе делать особо нечего. Идем вместе на остановку.

В троллейбусе – свободное сиденье. Мы садимся, мамаша говорит:

– Сережа, ты мне ничего про себя не рассказываешь – что тебя волнует, о чем ты думаешь. Я даже не знаю, есть ли у тебя девушка.

– Нету.

– А была когда-нибудь?

– Можно сказать, была.

– А почему ты нам никогда про нее не рассказывал?

– Не знаю. Не рассказывал – и все…

– Ты должен быть откровеннее с нами. Мы все-таки твои родители.

– Ага.

Я отворачиваюсь к окну. Мамаша вынимает из сумки журнал «Работница» и начинает читать. Я рассматриваю ее: все лицо – в морщинах, скоро будет старая, как мамаша Йогана. Батька ее совсем задрал, но выгнать она его не выгонит, хоть и живут как кот с собакой.

Девятого мая – Радуница. Мамаша с батькой поехали в деревню – к бабе на могилу. Звали меня, но я не захотел. Я был пару раз на кладбище на Радуницу – ненавижу. Сидят на могилах со жратвой и бухлом, как будто больше выпить негде.

Выхожу погулять. На остановке на Рабочем – никого. Около магазина трется Батон – само собой, уже датый.

Подхожу, здороваюсь.

– Привет.

– Привет, Бурый.

– Что, капусту трясешь?

– Да не, так просто. Жду – может, кто придет со своих пацанов, а то скучно одному. Вот ты подвалил – и заебись.

Из магазина выходит дед с медалями на пиджаке. Он весь сухой, сморщенный, пиджак висит на нем, как на вешалке. В сетке – батон и две бутылки молока.

– Вот спросить у тебя – чего ты ругаешься? – говорит он Батону.

– Что?

– И не стыдно ему – стоит на улице, около магазина, и матерится, как сапожник какой. Да еще в такой день, в праздник.

– Бурый, ты понял, что он хочет?

– Не-а.

– Мы воевали, кровь за них проливали, еб твою господа бога мать. А что получилось? Бардак и блядство.

– Сам ругаешься, а мне что – нельзя?

– А как еще с вами говорить? Вы – паразиты, блядь. Думаешь, я тебя не вижу здесь, около магазина, – как ты к людям пристаешь, по пятнадцать копеек просишь? Думаешь, не вижу, как ты пьяный ходишь по Рабочему? Учиться не хотят, работать тоже, лишь бы только выпить.

– Хватит мне морали читать. Вали лучше от сюда со своими орденами. Дед машет рукой и уходит в переулок. Мы с Батоном курим и смотрим, как подъезжают на машинах к магазину деревенские, грузят в багажник булки хлеба и батоны – запасаются для кладбища. Я спрашиваю Батона:

– Салют смотреть пойдешь?

– Не знаю. Может, пойду, а может, и нет.

Идем с ним ко мне – родоки приедут ночью, а до этого хата свободна. Я включаю телевизор. По первой программе – кино про войну, по второй – тоже. Батон ложится на диван и вырубается.

Я захожу в туалет и от нечего делать дрочу – представляю себе одну бабу с девятого. Я ее видел пару раз в городе с пацаном с ДОКа. ДОК – свой район, Рабочий с ним дружит – только с ним, больше ни с кем. Спускаю, вытираю плитки туалетной бумагой и выхожу.

Батон просыпается. Мы с ним жрем на кухне остатки котлет с черствым хлебом, запиваем морсом из варенья. Родоки оставили мне десятку, чтоб сходил в магазин, – половину можно пропить. У Батона – рубля два мелочью. Как раз хватит на пузырь чернила на точке в моем подъезде. Батон идет за чернилом, я – в продовольственный.

В магазине беру кровяной колбасы, батон, булку черного хлеба и поллитровую банку сметаны. Прихожу домой – Батон, гад, уже распечатал пузырь и выпил стакан.

– Что ты меня не подождал?

– Аи, ну… Я, это, подумал… Короче, хули так сидеть? Надо вмазать.

Добиваем пузырь, заедаем кровянкой с хлебом. Чернило уходит за пять минут.

– Хорошо, но мало, – говорит Батон. – Надо еще. Сколько у тебя осталось бабок?

– Ерунда – рубль с копейками.

– Пошли хоть пива…

– Пошли.

В «стеклянном» берем по бутылке «Мартовского». Мы становимся около ларька с мороженым и медленно сосем пиво. По улице мимо нас идет Наташа Гу-Гу со своей сумкой – рот разинут, голова набок.

Допиваем пиво, кидаем бутылки под куст. Я спрашиваю:

– Ну что, поедем в город салют смотреть?

– А что, будет салют?

– Ага.

– Откуда ты знаешь?

– В газете писали.

– Ты еще газеты читаешь, бля.

– Ну что, едешь или нет?

– А во сколько он?

– В десять. Как раз – пока доедем, туда-сюда.

Мы идем на остановку, садимся на троллейбус.

Народу – море. Все прутся в город смотреть салют: пацаны, бабы, малые со своими родоками.

Голова Батона мотается – он сейчас заснет. Я трясу его за плечи.

– Э, что такое?

– Ничего. Не спи – замерзнешь.

Выходим на площади Орджоникидзе. Я спра шиваю Батона:

– Ну что, на Советскую?

– Мне все равно – можем на Советскую, можем еще куда. А бабы там будут?

– Будут, не боись. Время еще есть – давай пройдемся по Первомайской. Может, кого и за цепим.

Идем по «рентгену». Батон, можно сказать, в норме – почти не шатается. Народу – не протолкнуться. Много нормальных баб. Я прикидываю, к кому подойти.

На скамейке около «Дуньки» – двое малолеток, лет по пятнадцать.

– Давай подвалим, – предлагаю я.

– Ну, давай.

Подходим, я говорю:

– Девушки, здравствуйте. А можно с вами по знакомиться?

Одна – высокая, толстая, некрасивая, а вторая – ничего: маленькая, черненькая, с короткой стрижкой. Обе в мини-юбках и черных колготках.

– А у вас сигареты есть? – спрашивает малая.

– Есть.

Батон вытаскивает пачку «Космоса» – там только три сигаретины, но это ерунда: у меня еще есть «Астра».

– Пошлите тогда во двор покурим.

Идем во двор пятиэтажки, где магазин «Могилевчанка». Там – никого: ни старух, ни малых. Все, наверно, смотрят салют. Им и переться никуда не надо – все видно из окна.

– А вы почему не на Советской? – спрашиваю я.

Малая кривит мордочку.

– Мы уже были. Там такая толпень – не протиснуться. Нам вообще этот салют по барабану. Мы его в том году видели, а сейчас так просто вышли – погулять.

Садимся на скамейку у подъезда. Батон дает бабам по сигарете и берет последнюю сам. Я достаю себе «астрину». Закуриваем. Я спрашиваю у баб:

– Как вас хоть зовут?

– Я Оля, а это Лена, – говорит малая. – А вас?

– Сергей.

– Саша.

– А с какого вы района?

– С Рабочего. А вы?

– Мы с разных. Ленка на Мир-1 живет, а я на Юбилейном. Мы до четвертого класса в одном подъезде жили, потом Ленка переехала – квартиру получили.

Во дворе тихо, а на той стороне дома, на Первомайской, ходит бухой народ. Все орут и хохочут.

Батон закрывает глаза. Я резко трясу его за плечо. Он смотрит на свою сигарету, затягивается.

Малая глядит на часы. Толстая сидит с чугунной мордой, типа, вообще не при делах.

Ба-бах! Начинается салют. Мы задираем головы. В небе рассыпаются огни. Глухо бабахают выстрелы. Еще, еще, еще. Потом много-много огней – и все. Конец.

– Классно было, лучше чем в том году, да? – говорит малая.

– Да, красиво, – отвечает толстая. – Ну, нам пора по домам. Спасибо за сигареты.

– Куда вы так спешите? – говорю я. – Посидели бы еще.

– Твой друг сейчас отключится.

– Не, с ним все нормально. Это он так. – Я опять трясу Батона, он открывает глаза. – Да вайте мы вас хоть проводим.

– Нет, не надо, – говорит малая.

– Что ты ломаешься? Давай провожу. А он подругу твою проводит.

Толстая трясет башкой и говорит:

– Не надо меня провожать.

– Ну, как хочешь.

Вчетвером выходим к «Дуньке». Народ прет с Советской прямо по середине Первомайской. Я спрашиваю:

– Ну что, ты домой, Батон?

– Ага.

– Ладно, давай. Только не попадись ментам, а то запрут в вытрезвитель.

Бабы хохочут. Батон, шатаясь, идет в сторону площади Орджоникидзе.

Мы втроем доходим до ГУМа, там толстая поворачивает на Мир-1, а мы с малой – к Дому советов.

Она спрашивает:

– Ты в школе учишься или в училе?

– В школе.

– А в каком классе?

– В десятом. А ты?

– В седьмом. Хорошо тебе – школу заканчиваешь. А мне еще три года. Как это вытерпеть?

– Ага.

– А они тебя хоть раз засекли?

– Не-а.

Мы встаем и идем к пятиэтажке.

– Вот здесь я живу, – говорит Олька.

Около дома – беседка, в ней пацаны поют под гитару «Опять тревогу».

– Который твой подъезд?

– Вон тот.

– Я зайду с тобой?

– Не надо.

– Почему?

– Не надо – и все.

– А телефон свой оставишь?

– Есть на чем записать?

– Не-а.

– Ладно, у меня есть. – Она достает из сумки блокнот и ручку, вырывает листик. Пишет: «3-26-44».

– Ну пока.

– Пока.

Я прусь обратно к остановке. Навстречу – пацаны с бабами и без баб, но никто не залупается: все бухие и добрые.

На остановке – никого. Жду. Автобуса нет минут пятнадцать. Видно, уже и не будет.

Иду пешком. Последний раз шел вот так через весь город тем летом, когда ходил с Ленкой.

Моргают желтые светофоры. В домах светятся окна, но мало. Машин тоже почти нет, тем более прохожих. Один только я иду по городу, и все мне до жопы.

***

Сегодня хоронят цыганского барона – того, которому мы с мужиком отнесли ящик той осенью. Его пописали на День Победы. Пришли двое мужиков – поздно, часов в двенадцать. Он открыл, вышел во двор – поговорить. Один раза три всадил ему нож в живот – цыгану капут. Мужиков никто не видел, и за что пописали – тоже не знают. Может, насчет фарцовки какие дела. Пацаны говорили, что он фарцевал, но точно никто не знает: цыгане хитрожопые, никогда правды не скажут.

На Рабочем цыган мало, есть еще в сто сорок шестом доме – и все. Сам такой здоровый, толстый, его баба и пацан, меня на пару лет младше, в двадцать восьмой школе учится. Зато на похороны понаехало их, наверно, со всей республики. Таких похорон в Могилеве еще не было: машин, может, сорок или пятьдесят, и ни одного «Москвича» или, тем более, «Запорожца». В основном, «шестерки» и «пятерки». Заняли всю улицу, гудят, сигналят. Когда секретарь обкома разбился на своей «Чайке», и то машин было меньше.

Базарим на остановке с Йоганом. Он мне втирает:

– Цыгана за бабки кокнули. Он был должен много денег. Взял – и не отдал.

– Не верю, такого не может быть. Зачем его тогда было писать? Сейчас он уже точно не отдаст.

– Может, они не хотели насмерть. Может, так, попугать.

– Ну, попугали. Теперь цыгане их найдут, и все, пиздец им.

– Ни хера они им не сделают – никто не знает, кто это был.

Подходит пьяный Батон. Здороваемся.

– Пацаны, бухалово есть? Или бабки?

– Ты ничего другого не знаешь – только бухать.

– Ну а хули? – Батон лыбится.

Рядом стоит малый – класс шестой.

– Малый, я обосцался. Ты у меня отсосешь? – спрашивает Батон.

Малый убегает. Мы ржем. Я беру у Йогана две копейки и иду звонить малой. Она дома.

– Привет, это Сергей. Мы на салюте познакомились. Помнишь?

– А, привет.

– Ну как дела?

– Так, нормально.

– Чем занимаешься.

– Ничем особо.

– Может, встретимся сегодня, а?

– Нет, сегодня не могу.

– А завтра?

– Давай.

– Во сколько и где?

– Давай на остановке на площади Ленина, где мы на «одиннадцатый» садились. В семь.

– Хорошо.

– Пока.

– Пока.

***

Олька приходит вся накрашенная, как на салюте, и в тех самых шмотках – мини-юбка, черные колготки и зеленая кофта. Опаздывает на десять минут.

– Привет.

– Ну привет.

– Как дела?

– Как сажа бела. В смысле, это… заебись.

– Ты что, выпила?

– А тебе что? Ты что, мой папа?

– Так просто.

– Просто – бесхвосто.

– Ладно, куда пойдем?

– Не знаю. Ты пригласил – ты и веди куда-нибудь. Что мы тут будем стоять!

Она не говорит, а орет на всю улицу, и все на нее смотрят.

– Ну, пошли тогда в «Пингвин».

– Пошли.

Идем по Пионерской. Олька машет руками во все стороны, громко поет «Белые розы», потом спрашивает:

– Ты «Ласковый май» любишь?

– Не очень.

– А я обожаю. Просто тащусь от Юры Шатунова.

– Скоро они в Могилев приедут, будут на «Спартаке».

– А ты откуда знаешь?

– Пацаны говорили.

– Я пойду. Обязательно пойду. У меня все семь альбомов «Ласкового» есть на кассетах.

– Их всего столько нет.

– Неправда, есть.

– А я говорю – нету.

– А я говорю – есть.

– Ладно, хоть семь, хоть тридцать семь, – мне какая разница? Расскажи лучше, с кем ты так на бухалась?

– А тебе какое дело?

– Нет, ну просто.

– Так, выпили с подругой по пять капель. У нее мамаша из Польши приехала, ликера привезла. Вкусный такой, вишневый.

– Не, я такое не пью. Говно все это. От ликеров только голова потом болит. Вот водочки – это я понимаю.

– Пошли назад, – говорит Олька. – Я что-то не хочу в «Пингвин».

– Почему? Тут два шага осталось.

– Ну, не хочу, и все. Пошли назад.

– Ну пошли.

Я достаю сигареты.

– Курить будешь?

– Да. Только давай где-нибудь сядем во дворе, чтобы никто не видел.

– Тебе что, не все равно, если увидят?

– Нет, представь себе, не все равно.

Заходим во двор, садимся на скамейку спиной к улице. Я подкуриваю Ольке и себе, потом кладу ей руку на плечи. Она отодвигается.

– Что такое?

– Ничего. Руку убери.

– А что я такого сделал?

– Ничего.

– Нет, ну что я такое сделал?

Олька выкидывает сигарету – потянула всего раза два или три.

– Что ты до меня доколупался? – Она начинает орать. – Что тебе надо?! Пошел ты на хуй, понял?! Нет, ты понял? Пошел не хуй, ясно? Не лезь ко мне! Уходи отсюда. Она плачет.

– Что такое?

Олька ничего не говорит, только хныкает. Я придвигаюсь, обнимаю ее. Она кладет голову мне на плечо.

– Ну что такое? Успокойся ты.

Она отодвигается.

– Дай еще сигарету.

Я подкуриваю и даю ей. Она вся красная, некрасивая от плача. Тушь растеклась щекам, сигарета в пальцах трясется.

– Ты мне объяснишь, что случилось?

– Нет.

Мы докуриваем, выбрасываем бычки, поднимаемся и идем к площади Ленина. Она молчит, я тоже. Такая малая, а уже психованная дура.

Доходим до остановки. Надо и мне послать ее на хуй, но я говорю:

– Давай еще встретимся. В пятницу, а?

– Ну давай. Опять на этой остановке, в семь, да?

– Ага. Может, поехать с тобой до Юбилейного?

– Не надо.

– Ну, я пошел.

– Пока.

***

Сегодня большой сбор – пацаны со всех районов будут стелить вьетнамцев. Я не ходил на сборы уже, может, полгода – сейчас за Рабочий лазят одни малолетки, восьмой-девятый класс. А на вьетнамцев пойду – эти козлы стали много на себя брать. Раз приехали к нам, то сидите тихо. А то мало того что все в магазинах разбирают, из-за них ничего не купишь, так еще стали на пацанов за-лупаться на Луполове – около своих общаг. Может, конечно, пацаны и сами на них первые полезли по пьяни, но все равно – что это за дело: на своем районе ни за что получить, да еще от вьетнамцев?

Луполовские пацаны сказали своим «основным», и те пустили по городу базар, что будет сбор на вьетнамцев, чтоб со всех районов приезжали их мочить.

Со мной с Рабочего едут еще три малых с восьмого класса – сходили пару раз в «трест», теперь хотят зарисоваться.

На остановке на Луполово уже целая толпа – большинство луполовские пацаны, но есть и с других районов.

Идем к общаге. Во дворе на скамейке курят два вьетнамца. Луполовские «основные» хватают их, стягивают со скамеек, остальные налетают и гасят ногами. Я не лезу – там и без меня народу хватит.

Другие вьетнамцы смотрят из окон, галдят по-своему, выбегают на улицу. Мы встречаем их около входа. Я бью одному прямого, он падает. Налетают малые и молотят его ногами по ребрам и в живот.

Вьетнамцы сосцали, больше не выскакивают.

Мы орем:

– Едьте на хуй в свой Вьетнам! Вон из Могилева!

Вдруг сзади подваливает целая толпа вьетнамцев с колами. Видно, с другой общаги. Начинается мочилово, но мы в жопе: у нас колов нет, эти суки давят. Все малые, худые, а колами махают – не надо баловаться.

Мы рвем когти. Они – за нами, орут по-своему. Народ на улице охеревает: человек сто или больше пацанов убегают от вьетнамцев с колами.

Они отстают, мы разбегаемся кто куда. Где рабочинские малолетки – не знаю. Сажусь на троллейбус и еду домой один.

После первого урока все классы с восьмого по десятый загоняют в актовый зал. На сцену вылазит директор.

– Нам только что позвонили из гороно, рассказали, что вчера группа хулиганов старшего школьного возраста напала на вьетнамских рабочих возле общежития на проспекте Пушкина. Ну разве это не безобразие? Эти люди приехали за тысячи километров, чтобы работать у нас на заводах, на стройках – везде, где не хватает рабочих рук, а какие-то, извините, сопляки, продемонстрировали им такое вот «гостеприимство». Я не знаю, был ли там кто-либо из вас, ребята. Надеюсь, что нет. Но, в любом случае, хотел бы вас предупредить о недопустимости подобного поведения. Эти подонки позорят наш город, позорят нашу страну. Но должен заметить, что наши вьетнамские друзья смогли дать достойный отпор хулиганам. Среди них много взрослых, опытных людей, в том числе тех, кто был в армии, воевал за независимость против американцев. И если они проломили некоторым молодчикам черепа, то я считаю, что это справедливо.

Наши бабы поглядывают на меня. В классе я, само собой, никому не говорил, что ездил, но они знают, что со всего класса только я хожу за район. Я делаю чугунную морду – типа, не знаю, о чем вообще базар.

***

Сидим с Олькой на скамейке в ее дворе. Сегодня она трезвая и не выделывается, как тогда. Мы сходили в «Пингвин», поели мороженого с сиропом и шоколадом, потаскались по улице, потом курили на скамейке у фонтанов. После этого пришли в ее двор и сидим уже, может, часа два или три.

Я спрашиваю:

– А у тебя тогда назавтра голова болела? Ну, после ликера?

– Ага, болела. – Олька улыбается. – Я вообще редко пью, только если ликер или шампанское – но чтоб сладкое или полусладкое, не сухое. Водку ненавижу. Раз пацаны дали попробовать, давно еще, в пятом классе, – ы-ы-ы, гадость.

Я обнимаю ее за плечи. Она не реагирует. Сидит, ковыряет туфлей землю. Я лезу к ее губам, она отворачивается.

– Что такое?

– Ничего. Дай лучше сигарету.

Я даю ей «космосину», она подкуривает моей зажигалкой, выпускает дым, смотрит на деревья. Потом тянет еще и достает сигарету изо рта. Я тяну к ней губы. Она не упирается, сама сует язык мне в рот. От нее пахнет помадой, сигаретой и апельсиновой жвачкой. Сосаться не умеет, но старается.

Смотрю на часы – без пяти час ночи. Я говорю:

– Час ночи – троллейбусы не ходят. Опять придется пешком.

– Если хочешь, спи у меня. Мамы нет, она у подруги сегодня ночует, а папе все равно. Пошли, если только не будешь ко мне лезть.

– Не буду, не бойся.

Поднимаемся на третий, она отмыкает квартиру. В прихожей темно.

– Проходи туда – это моя комната.

На ощупь открываю дверь, захожу. Олька – за мной, включает свет.

Письменный стол, две кровати, шкаф.

– А чья вторая кровать?

– У нас раньше моя двоюродная сестра жила – она здесь училась, в культпросвете, кончила и уехала. Вот, ложись здесь.

– А туалет где?

– Выйдешь из комнаты – и направо.

Я нахожу туалет, сцу, смываю, возвращаюсь в комнату. Олька уже под одеялом. В шмотках или нет – не видно.

Она говорит:

– Выключай свет.

Я жму на выключатель, снимаю рубашку, штаны и лезу под одеяло. На улице гремит гром.

– Сейчас будет гроза, – говорит Олька. – Первый гром в этом году.

Окна не занавешены. Блестит молния, потом гремит еще. С шумом начинается дождь.

В комнате за стеной что-то падает. Скрипит дверь, слышно, как включается вода.

– Это папа. Наверно, его гроза разбудила. Блин, если пьяный, то будет сейчас выступать.

– Еб твою мать, – говорит за стеной ее батька. – Дождь еще этот сраный. Олька, ты дома?

– Дома!

– Хоть одна дома, еб твою мать. Одна проблядь где-то блядует, а другая дома, наблядовалась уже. Теперь – да, теперь можно и дома посидеть, на всем готовом. Я, блядь, работаю с утра до вечера, а они, суки, только блядовать умеют – кошки драные.

– Хочешь, я пойду настучу ему по башке?

– Не надо. Он же пьяный – не соображает, что говорит.

– И часто он так?

– Концерты? Так, не очень. Когда напьется и не выспится. Его пьяного никогда нельзя будить.

– Пробляди, суки вонючие! – орет он за стеной. – Я бы вас своими руками задушил, на хер, да воспитание не позволяет. А эти – эти кто? Говно они, вот кто. Пидарасы, бля, чмо сраное – и тоже туда, деловые все стали, просто еб твою мать.

– А что-нибудь можно сделать, чтобы он заткнулся? Он нам спать не даст.

– Бесполезно. Ничего не сделаешь. Не мен тов же на него вызывать?

Он еще бубнит минут пять, потом затыкается.

Я вырубаюсь, а когда просыпаюсь, – уже светло, в окно светит солнце. Я встаю, натягиваю штаны и иду в туалет посцать. Потом – на кухню, пью холодную воду из крана – и назад в Олькину комнату.

Она спит, волосы рассыпались по подушке, а под ними – мордочка, как у дитенка. Вот бабу снял, называется: малолетка еще вообще.

Я беру сигарету, выхожу на балкон. Двор весь зеленый – одни деревья, из-за них и домов толком не видно. Дворник метет тротуар, чирикают птицы. Небо синее, чистое.

Я выкидываю бычок и иду назад в комнату. На столе в стопке тетрадей и книг – Олькин дневник. Она правду сказала, что отличница: за третью четверть все пятерки, а за вторую – одна четверка, по алгебре.

Семь часов, надо ехать на Рабочий – в школу. Сегодня придет фотограф снимать нас на выпускной альбом.

Ольку не бужу – пусть спит. Выхожу из комнаты, обуваю «саламандеры». Замок на двери точно такой, как у нас: черная круглая вертушка, крутится вправо.

На лестнице воняет горелым маслом. Я спускаюсь и выхожу из подъезда.

***

Фотограф – молодой и понтовый. Он в светлых летних «саламандерах», белых джинсах и желтой тенниске «Лакоста».

Сначала фотографируемся в классе. Бабы все в белых передниках, накрашенные, начесанные, пацаны – в белых рубашках. Я тоже одел свою – она у меня еще с того года осталась.

Коноплева приносит из лаборантской модели по физике, и кто хочет, фотографируется с ними. Потом фотограф щелкает нас за партами и около доски, с классной.

– Это мой первый выпуск, – говорит классная фотографу. – В первый раз вот так фотографируюсь с учениками.

– Все когда-нибудь бывает в первый раз, – говорит фотограф и подмигивает бабам, – чтоб классная не видела. – Поначалу тяжело, а потом как понравится… – Он лыбится. – Ну что, пойдем теперь на улицу, продолжим наш фоторепортаж.

Он щелкает нас около турников, потом на площадке – здесь, когда тепло, классы собирают на линейки.

– Теперь давайте по два-три человека, кто с кем хочет, – говорит фотограф.

Я не хочу ни с кем, но чтоб особо не выделяться, фотографируюсь с Сухими и Антоновым – типа, все пацаны класса. Потом подходит Князева, говорит:

– Давай с тобой сфотографируемся.

– Ну давай.

Я обнимаю ее сзади, она кладет мне руку на плечи. Фотограф прицеливается и щелкает.

***

У меня стрелка с Олькой, идем с ней по «рентгену». Она злая, как черт. Я спрашиваю:

– Ну что, куда пойдем?

– Не знаю. Куда хочешь, туда и иди, а я домой.

– Чего «домой»? В чем дело?

– Ни в чем. Я тебе сказала – хочу домой! Что тебе непонятно?

– Да мы только встретились пятнадцать минут назад…

– Ну и что, что пятнадцать? Хоть три минуты. Я тебе сказала, что не хочу никуда идти, хочу ехать домой. Ты это понял или ты дурной?

– Понял.

Мы разворачиваемся, переходим дорогу и идем к остановке.

– Мне тебя проводить?

– Как хочешь.

– Ты скажи – да или нет?

– Я сказала – как хочешь.

Подходит «тринадцатый», мы садимся. Она становится в самый зад, я трусь рядом, типа, даже и не пацан ее, а так, мудак какой-нибудь, который цепляется к бабе, хочет познакомиться, а она посылает его в жопу.

– Хайль Гитлер! – орет на весь автобус мужик в голубой майке.

– Э, ты что? – К нему поворачивается другой, в пиджаке. – Тебе, может, за Гитлера по ебалу на щелкать? Немец тут сраный нашелся.

– Не, ты меня не понял. Я не за Гитлера, я это – против врагов.

– А кто твои враги?

– Мои враги – жиды и цыгане. Душил бы гадов своими руками.

– Правильно, этих надо давить. Держи пять.

Автобус останавливается, мы выходим. Олька идет к своему дому, я – за ней. Не знаю, что делать: идти до ее дома или вернуться на остановку и ехать домой?

– Если хочешь, пошли ко мне – чаю попьем, – говорит Олька.

– А батька дома?

– Нет. И мамы тоже нет. Никого.

На кухне я сажусь на табуретку. Олька ставит чайник. Стекло в двери выбито.

– Это – папа, – говорит она.

– А-а-а.

– У него бывают заходы. А когда трезвый, то всегда нормальный. Ему просто пить не надо.

– А кем он работает?

– Инженером на лифтовом. И мама тоже там. Экономистом в отделе труда и зарплаты.

Олька наливает чай, достает из шкафчика сахарницу и блюдце с вареньем. В варенье плавают крошки батона.

Пьем чай, потом идем в Олькину комнату. Я обнимаю ее, и мы сосемся. Я сую руку под юбку, но она сразу ее убирает. Малая еще, а рука сильная.

Потом мы смотрим в большой комнате телевизор и курим.

Щелкает замок, Олька резко тушит сигарету, кидает бычок в пепельницу и берет со стола жвачку – она жевала ее перед этим, потом вынула изо рта, скрутила в шарик и прилепила к столу.

– Ты можешь курить, она тебе ничего не скажет, – говорит она.

Заходит мамаша – молодая еще, хиповая: накрашенная, в джинсах и белой кофте с рисунком – такие привозят из Польши. Я говорю:

– Здравствуйте.

– Познакомься, мама. Это мой друг Сергей. Сергей, это моя мама.

– Очень приятно, – говорит мамаша.

Я бубню:

– Очень приятно.

Мамаша выходит из комнаты.

– Ну я, наверно, пойду?

– Посиди еще, ладно?

– Нет, пойду.

– Ну, как хсчешь.

***

Последний звонок. Все классы согнали на площадку во дворе школы. Директор толкает речь. Я его не слушаю, думаю только про то, чтобы все скорее кончилось. Несколько наших баб плачут, черная тушь растекается по щекам. Их в этой школе имели во все дырки, ставили двойки, обзывали блядями, проститутками и умственно отсталыми, а они еще и плачут. Не все, само собой: Князева не плачет. Я спрашиваю:

– А ты почему такая спокойная? Смотри, как все рыдают.

– Что я – дура? Им нравится – пусть плачут.

– Ну, вообще да.

Мамаша Коноплевой приволокла фотоаппарат «ФЭД», и мы фотографируемся всем классом в саду, под деревьями, потом расходимся по домам.

Я на ходу жру, переодеваюсь и еду в город: у меня стрелка с Олькой в два часа – вечером она не может.

Встречаемся, как обычно, на остановке у Дома советов, и идем гулять по Первомайской.

– Везет тебе, – говорит Олька. – Школу закончил. А мне еще три года мучиться.

– Какая это мука? Тем более, ты отличница.

– Ну так что, что отличница? Значит, я должна любить школу?

– Не знаю.

Навстречу идет лысый дядька. Дужка очков обмотана синей изолентой, на ногах – стоптанные тапки, около уха держит транзистор. Слышно, как кто-то выступает и ему хлопают.

Еще один мужик – в пиджаке, с галстуком – тоже прется по улице с приемником.

Я спрашиваю у Ольки:

– Что они все слушают?

– Ты что, не знаешь? Съезд народных депутатов.

– Не-а.

– Ну ты даешь. У нас дома только и разговоров, что про съезд. А твои что, про это не говорят?

– Они вообще друг с другом почти не говорят, и я с ними тоже редко.

– А-а-а.

Подходим к молочному ларьку.

– Хочу мороженого, – говорит Олька.

– Пошли лучше в «Пингвин» – посидим, нормального мороженого схаваем – с сиропом, а не это чмо.

– Не хочу в «Пингвин». Купи мне сливочное за тринадцать копеек.

– Давай лучше пломбир за двадцать.

– Не надо мне указывать, какое мороженое есть. Какое хочу, такое хочу.

– Ладно, не ори. Куплю за тринадцать.

– Все, поздно. Иди. До свидания.

– Что с тобой такое?

– Ничего. Сказала – иди.

Олька уходит по тротуару. Я догоняю ее.

– Что с тобой сегодня такое?

– Ничего. Что и всегда. Все надоело, все задрали.

Олька начинает плакать, прижимается ко мне. Я обнимаю ее.

– Знаешь, как они меня уже достали?

– Кто – они?

– Родители, кто еще? У мамы – любовник, папа пьет, а до меня им дела нет, я им вообще не нужна. Им было бы лучше, если б меня вообще не было. Не надо было вообще меня рожать.

– Ладно, успокойся. Положи ты на них.

– Дай мне сигарету.

***

Первый экзамен – математика. Пишем его в своем кабинете, в физике. Кроме нашей математицы, в классе еще одна, Остроумова, – она вела у нас в восьмом классе, – и, само собой, классная. Как только принесли из районо конверт с заданиями, математица с Остроумовой сели и сделали их все под копирку. Теперь разносят по рядам, а классная помогает: подбегает к каждому, спрашивает, какое задание нужно, и приносит. Мне принесла четыре первых. Я их аккуратненько перекатал сначала на черновик, потом на чистовик, потом переписал условия пятого – типа, начинал решать. Теперь сижу, балдею, смотрю в окно. По двору носятся малые со школьного лагеря.

Подходит математица, берет мои листки, смотрит.

– Некоторые за девятый и десятый класс так обленели и отупели, что даже готовое переписать без ошибок не могут. А ты хоть переписал правильно – и то молодец. – Она лыбится.

После экзамена все сдают свои листки и вываливают из класса, кроме Антонова и Князевой, – их математица оставляет, чтобы они «оформили работы как следует». Это значит, математица с Остроумовой будут проверять каждую цифру, каждый плюсик, чтоб, не дай бог, не прицепились в районо, а то возьмут и перечеркнут пятерки, исправят на четверки, и получат тогда Антонов с Князевой не золотые медали, а серебряные.

Дома сбрасываю костюм, одеваю спортивные штаны и майку, беру учебник по физике, покрывало и лезу на крышу загорать. Из четырех подъездов люк на крышу есть только в нашем, но я не вылазил туда года три. Вчера на консультации наши бабы говорили, что загорают на сто семидесятом доме, и я тоже захотел.

Поднимаюсь по железной лестнице, открываю люк, вылажу. Обзор неслабый. Деревья, улицы, машины, пятиэтажки, школа, завод Куйбышева, регенератный, ремзавод, трубы, дым.

Кругом валяются бычки и бутылки от «Мартовского». Видно, кто-то недавно вылазил. Может, Андрей с первого этажа со своими корефанами?

Расстилаю покрывало, снимаю штаны с майкой и ложусь. Учить физику лень, и вообще – куда мне спешить? До экзамена еще пять дней.

Внизу гудят машины, орут малые. Я достаю сигарету, закуриваю, смотрю на облака.

***

Лежим с Олькой на пляже на Днепре. Я – с учебником по физике, она – с книжкой Чейза. В купальнике она смотрится классно: фигура – что надо. Издалека никогда не скажешь, что малая.

Жарко, народу много – пацаны, бабы, мамаши с малыми, деды в «семейниках» по колено и старухи с отвислыми грудями. А бабы есть ничего – одна лежит около нас, в оранжевом купальнике, тоже читает книжку.

– Что ты на нее смотришь? – громко спрашивает Олька.

– Не смотрю я на нее.

– Нет, смотришь.

– Сказал – не смотрю, значит – не смотрю.

– Неправда, смотришь. Что, хочешь с ней по знакомиться?

– Ага, само собой.

– А хочешь – я подойду к ней и скажу: мой парень хочет с тобой познакомиться. Я б, конечно, на твоем месте с такой крысой не знакоми лась, но тебе видней.

Баба закрывает книжку, глядит на нас и говорит колхозным голосом:

– Э, малая, это ты про меня?

– А если и про тебя – что тут такого?

– Следи за базаром, а то щас нащелкаю по еблу.

– Сама следи за базаром.

– Э, ты что, хочешь, чтоб я встала? Тогда ты ляжешь.

– Я и так лежу. И ты меня не пугай, коза сраная.

– Щас увидим, кто коза сраная.

– Э, ты поспокойнее там, – говорю я бабе. – Тебя еще здесь никто не трогал.

– Не хватало еще, чтоб меня трогали. Скажи своей малой, чтоб не брала много на себя, а то ставится выше консервной банки.

– Ну, а дальше что?

– Ни хуя.

– Вот давно бы так.

Баба открывает свою книжку и читает дальше.

– Ладно, пошли купаться, – говорю я Ольке.

– Пошли.

Вода – ледяная. Олька заходит по колено, а дальше – боится.

Я ныряю – ну и холодина, – выныриваю и брызгаю на нее. Она пищит, брызгает на меня. Я подплываю, хватаю ее за плечи.

– Сейчас утоплю.

– Еще кто кого утопит.

Мы кувыркаемся в воде, как малые, орем на весь пляж, брызгаемся.

Выходим из воды – течение снесло нас метров на сто в сторону от шмоток. Идем вдоль берега назад, падаем на покрывало чуть живые. Олька одевает свои солнечные очки. Классно так – накупаться, потом поваляться на солнце, погреться.

По Днепру плывет моторка. За ней расходятся волны, и малые прыгают на них, пищат и хохочут.

***

Сижу на консультации по физике. Вопросов ни у кого нет: кто учил, тем понятно все, остальным, вроде меня, – ничего. Все ждут, когда классная свалит, чтобы можно было наметить билеты. Ясно, что она не зря оставила пачку билетов в своем столе, в верхнем ящике – Коноплева перед консультацией залезла и нашла. Классная знает, что мы наметим билеты, но притворяется, типа, все, как надо.

– Ну, ладно, ребята, успехов вам. И не волнуйтесь: все будет нормально, – говорит она и выходит из кабинета.

Бабы идут к столу, достают билеты. Все толпятся около них, кроме Антонова, Князевой и Сухих. Эти собираются уходить.

– Э, постойте, – говорит Коноплева. – Да, я понимаю, – вы, конечно, все знаете, все выучили, и вам все равно какой билет отвечать. Ну а если вытянете чей-нибудь намеченный?

– Не бойтесь, я буду тянуть из ненамеченных, – говорит Антонов.

– Ладно, смотри. И вы тоже, хорошо?

Отличники и Сухие уходят.

– Какой ты билет хочешь? – спрашивает меня Коноплева.

– Мне все равно. Любой. Скажите какой – и я выучу.

– Ты что, такая основа по физике, что любой билет выучишь?

– А что, на тройку можно и любой.

– Ну, не знаю. Ладно, билет номер семь.

– А что в нем?

– Нет времени, дома сам посмотришь – мы все билеты писали.

Я иду домой. На небе тучи, сейчас пойдет дождь. На качелях катается малая. Ей лет двенадцать, приехала в гости к своей тетке, Людке со второго этажа, и катается на качелях с утра до вечера. Мамаша говорит, что эта малая – шизанутая, учится в школе для дурных.

***

Районо не разрешило на выпускном пить водку и вино. Можно только шампанское, и то – строго по бокалу на человека.

Я, Антонов, Князева и Бочарович хотели раскрутить классную, но она уперлась. Вы, типа, уйдете из школы – и все, а нам здесь еще работать и работать.

Тогда мы скинулись на три пузыря портвейна. Предлагали и Сухим, но эти, само собой, отказались.

Первый раз бухаем в мужском туалете на первом этаже – пузырь на четверых, из горла. Я и Антонов суем два других пузыря под пиджаки и берем с собой в столовую.

Там за одним столом – наш класс и «а», за вторым – учителя и родоки. На столах – торты, шампанское и лимонад.

Я беру бутылку шампанского, обрываю фольгу, раскручиваю проволоку. Пробка – в потолок, бабы пищат, шампанское проливается, но немного. Я хватаю бокалы и разливаю.

За вторым столом разливает директор. Потом он встает, берет бокал и говорит тост:

– Мы рады поздравить вас, ребята, с окончанием школы и со вступлением во взрослую жизнь. Нам и грустно, и радостно в этот день. Грустно, потому что вы уходите из нашей школы навсегда, и радостно, потому что мы за вас спокойны и верим в то, что вы сможете найти свою дорогу в жизни. За вас, ребята!

– Рыжий пиздит без бумажки – совсем, как Горбачев, – шепчу я Антонову.

Он лахает. Чокаемся, проливая «шампунь» на стол, пьем. Идет нормально, но главное теперь – не останавливаться. Я открываю пузырь и разливаю под столом в чашки. Пусть думают, что в чашках лимонад.

Родоки забирают остатки шампанского на свой стол: типа, вы по одной выпили – и хватит, это вам районо больше на разрешает, а мы и еще можем. Но что нам ваш «шампунь», когда есть винище?

Чокаемся чашками – нам уже все до лампочки. Бабы не все знают, что у нас налито, суют чокаться чашки с лимонадом. Выпиваем, вылазим из-за стола и идем в актовый зал танцевать. Последний пузырь чернила остается под столом.

Я подхожу к магнитофону, включаю его, не глядя, что за кассета. «Ласковый май» – ну и пусть. Мне уже хорошо, и все до жопы. Нас пока только четверо на весь зал – я, Антонов, Князева и Боча-рович. Остальные еще в столовой. В углу валяется куча надутых шаров – типа, для украшения. Я подхожу, бью по ним ногой – шары разлетаются, и мы футболим их по залу, как малые.

Заходят несколько наших баб и «а» класс. Пили они или нет – не знаю, не видел. Я предлагаю:

– Пошли добьем винище.

– А не рано? – спрашивает Бочарович. – Что мы потом будем делать? До утра еще времени – море.

– Найдем еще, не бойся. Пацаны принесут.

– А их пустят?

– Я сам пущу.

Все это, само собой, понты. Никакого бухла пацаны не принесут, наоборот, сами захотят бухнуть на халяву, но меня это сейчас не волнует.

Родоки и учителя – еще за столом. Директор разливает водку. Ничего себе. Значит, кто-то из родоков принес. А нам, значит, нельзя.

Классной стыдно, что мы их засекли, – вся покраснела, начинает заговаривать зубы:

– А почему вы не танцуете, ребята?

– А мы уже потанцевали, сейчас вот лимонада попьем – и обратно, – говорит Князева.

Я незаметно беру из-под стола пузырь, сую под пиджак.

Выпиваем винище в мужском туалете на втором – опять из горла. Я ставлю бутылку за унитаз, вынимаю «Космос».

– Дай и мне, – говорит Князева.

Я сую ей сигарету, щелкаю зажигалкой, подкуриваю ей и себе.

– Ну, вы как хотите, а мы – танцевать, – говорит Бочарович. Они с Антоновым уходят, мы с Князевой остаемся вдвоем.

– Решил уже, куда будешь поступать? – спрашивает она.

– В «машинку» скорее всего. А ты?

– В Москву, в эмгэу, на геофак. Там конкурс небольшой – может, поступлю. После такой школы, как наша, особо никуда не поступишь. Я вот с репетитором занимаюсь, только, наверно, уже поздно спохватилась.

Князева смотрится классно – в синем платье чуть ниже колена, в черных колготках, накрашенная.

Я открываю окно, выкидываю бычок. Внизу – трое пацанов. Они на год меня младше, в том году закончили восемь классов и ушли в учило.

– Здорово, Бурый! – орут они. – Открой дверь, пусти нас.

– Рано еще. Позже подходите. Сейчас вас сразу засекут и выгонят.

– Не пизди ты, мы тихо будем сидеть.

– Сказал – потом.

Закрываю окно. Князева кидает бычок в унитаз и смотрит на меня. Пусть смотрит, сколько хочет, мне все равно.

Идем с ней в зал танцевать, влазим в чей-то круг. Смотрю – рядом классная, математица, директор. Все танцуют – крутят жопами, трясут руками. Ничего себе.

Между песнями директор наклоняется мне к уху. От него неслабо тянет водкой.

– Сергей, ты должен знать, где здесь поблизости можно купить водки.

– Да, конечно.

– Вот держи. – Он вытаскивает из кармана пятидесятку. – На три бутылки хватит?

– Должно хватить. Обычно по пятнадцать.

– Вот и хорошо.

Я выхожу из зала, спускаюсь по лестнице, открываю щеколду. Человек пять пацанов – тоже семьдесят третий год – толпятся на крыльце.

– Привет, Бурый. Мы пройдем, а?

– Ну проходите, только особо не светитесь, хорошо?

– Ладно, не сцы.

Иду на точку в своем подъезде, беру три пузыря. Сую их под ремень, забираю пятерку сдачи. Уже темно – часов одиннадцать или больше.

Подхожу к школе – дверь закрыта. Про это и не подумал. Молочу в дверь – не открывают. Иду за угол, к окнам столовой – может, оттуда кто увидит. Машу руками, ору, потом опять иду к двери. Открывает почему-то мой батька.

– Привет. А я решил прогуляться по школе, слышу – кто-то стучит. Ты куда ходил?

– Директор за водкой посылал.

– А, водочка – святое дело. – Батька уже нормально датый. – Думаю, он не обидится, если мы для начала понемножку с тобой – за твой выпускной, а?

– Само собой, не обидится.

Мы заходим в туалет, я достаю один пузырь, даю батьке. Он открывает.

– Ну, за твое окончание школы, сынуля.

Он отпивает из горла, потом – я.

– А теперь пошли туда, где все, – говорит батька. – Нехорошо в такой день откалываться от коллектива.

Я нахожу директора, отдаю ему водяру и пятерку сдачи.

– Мы тут по чуть-чуть выпили с моим отцом…

– Ничего, все нормально. Пошли в столовую – еще понемножку.

За столом – директор, химик, военрук, Антонов и Князева. Директор разливает водку:

– Ну, за вас, ребята. За наших лучших учеников.

Охереть надо – я тоже в лучшие затесался. Пьем, закусываем тортом.

Я вылезаю из-за стола и иду в актовый зал. Моргает цветомузыка, танцует толпа всякого народа – пацаны с района, бабы, девятиклассники, чьи-то друзья и подруги. Танцевать лень, да мне и так уже хорошо. Я сажусь на стул в углу.

Подходит мамаша.

– А, вот ты где. А я тебя ищу. Мы с отцом уходим. Мне завтра рано на работу, и ему тоже не стоит здесь оставаться: кто-то принес водку. Смотри, чтобы все было нормально.

– Да, обязательно.

Она уходит. Я вырубаюсь.

Открываю глаза – рядом на стуле спит Батон. Я не знал, что он придет. Народу стало меньше – видно, уже поразбегались.

Выхожу в коридор, иду по третьему этажу. Темно. В классах ремонт, парты выставили в коридор. Около «истории» на партах сидят Князева и Жора – он в том году закончил восемь классов, учится в строительном технаре. Они сосутся. Я поворачиваю назад.

В начале коридора высунулся в окно Антонов. Я хлопаю его по жопе.

– Ну, как?

Он поворачивается – морда вся белая. Видно, тошнил.

– Все в порядке.

– Ну и хорошо.

Подходит классная – бухая и веселая.

– Вы не представляете, как я волновалась, ребята. Это же мой первый выпуск. – Она смотрит на Антонова, но не видит, что ему херово. – А вы встречать рассвет идете?

– Да, идем, – говорю я.

Встречать рассвет идем к Днепру. Наш класс, кроме двух или трех баб, классная и директор. «А» класс не идет.

У директора из кармана торчит бутылка водки, заткнутая салфеткой.

Бабы идут, взявшись за руки, поют «Белые розы». Мы с Антоновым – самые последние. Ему уже лучше.

Проходим через Горки, спускаемся к Днепру, садимся на траву. Я подстилаю свой пиджак, и мы усаживаемся на него вдвоем с Князевой. Сухие и Антонов тоже сажают баб на свои пиджаки.

Директор достает пузырь и пластиковые стаканы. Наливает, мне, классной и Антонову.

– Кто еще будет, ребята? Сегодня такой знаменательный день, что и выпить – не грех. Больше никто не хочет.

– Ну, как знаете, – говорит директор. – За ваше светлое будущее. Я искренне верю, что оно у вас будет светлым. В стране произошли перемены, у вас сейчас намного больше возможностей.

Выпиваем, и директор сразу разливает остаток водяры. Получается по три капли.

Солнце только что взошло и висит над Днепром, над микрорайонами на том берегу, над портом и новым мостом. Князева прижалась ко мне, я обнимаю ее за плечи.

– Наверно, уже пора по домам, ребята, – говорит классная. – Отоспитесь сегодня, а завтра придете за документами. Я характеристики под готовлю.

***

Поднимаемся с Олькой по лестнице в моем подъезде. Она сама захотела приехать на Рабочий.

Говорит – ты в институт готовишься, у тебя времени мало.

Родоки дома, поэтому ко мне не пошли, просто погуляли по району. Потом я ей рассказал, что загорал на крыше, и она прицепилась: давай поднимемся с тобой, хочу на крышу.

На пятом Сергеевна из сорок девятой расстилает перед дверью мокрый половик.

– Куда это вы собрались?

– На крышу, тетя Люда, на крышу. Хотим прыгнуть вниз – посмотреть, насмерть или нет.

Людка качает головой: придурки, что с вас возьмешь? Олька улыбается. Она сегодня похожа на совсем малую – в шортах и польской майке с Микки-маусом.

Я первый лезу по железной лестнице, открываю люк и помогаю подняться Ольке.

Уже темно. Торчат на фоне неба антенны, светятся красные огни на трубах завода Куйбышева. Мы подходим к краю.

– Страшно, – говорит Олька и отступает назад.

Садимся около будки, в которой люк. У меня пузырь «Агдама» – я его взял в батькином загашнике. Вырываю пробку перочинным ножом, передаю бутылку Ольке. Она отпивает и отдает мне назад. Я тоже отпиваю. Достаю пачку «Столичных», вытаскиваю по сигарете себе и ей, подкуриваю.

Внизу гудят троллейбусы, стучат по асфальту каблуки.

Я отпиваю еще.

– Как выпускной? – спрашивает Олька.

– Я ж тебе уже все рассказал.

– Нет, я вообще спрашиваю, – что ты сейчас про это думаешь? Вот ты вчера закончил школу…

– Да ничего я особо не думаю. Закончил – и закончил.

Внизу чья-то мамаша орет:

– Саша! Саша! Быстро домой!

– Меня так тоже допекала мамаша, когда малый был, – говорю я.

– А меня и сейчас еще допекает, если хочет повыделываться.

Я выбрасываю бычок. Искры от него разлетаются по крыше. Придвигаюсь к Ольке, мы сосемся. Потом я беру бутылку, делаю глоток и передаю ей.

май 2002 – декабрь 2002, Москва, Могилев