Читать онлайн Креативный мозг. Как рождаются идеи, меняющие мир бесплатно

В древнем Египте жизнь не сильно изменилась за те 1300 лет, которые прошли от эры пирамиды Хеопса в Гизе до эпохи Рамзеса Второго. Примерно столько же времени минуло с момента падения Римской империи: в Европе наступило и прошло темное Средневековье и началась Индустриальная революция. За это время произошли огромные перемены. И в наше время большинство тех знаний, которые были получены в школе десять лет назад, сегодня уже устарели. Если доверять «Закону ускоряющейся отдачи» Рэя Курцвейля, то рост информационных технологий и приобретение знаний в целом происходят по экспоненте (рис. 1.1)¹. Подобным образом «Закон Мура» и другие предсказывают, что наука и технологии будут развиваться с невероятной скоростью². Мы сталкиваемся с новизной на каждом скачке этого развития и как отдельные личности, и как члены общества. Количественный прогресс ведет к глубоким качественным изменениям. Всего лишь два поколения назад те когнитивные навыки, которые приобретались в молодости, служили человеку на протяжении всей жизни. Но теперь восьмидесятилетние проворно управляются с iPhone от Apple или с планшетом от Samsung, и они явно не полагаются на то, что изучали в юности. Наблюдаемый переворот в сознании является столь всепроникающим, что мы часто даже не замечаем его. Но он существует.

В такой ситуации чрезвычайно важно понять, как именно мозг справляется с новизной, и это понимание приобретает колоссальное значение. Надо признать, что большинство из нас не имеют подлинного интереса к науке и технологиям. И тем не менее, даже являясь потребителями технологий, мы будем обитать в мире, где день завтрашний будет до неузнаваемости отличаться от сегодняшнего и наш мозг подвергнется все возрастающему воздействию новизны, нравится нам это или нет.

Рис. 1.1. «Закон ускоряющейся отдачи» Рэя Курцвейля. По оси Х – годы, по оси Y – расчеты в секунду на 1000 долларов

В обществе информационной стагнации, где раньше изменения происходили медленно и постепенно, креативность оставалась уделом относительно небольшого количества личностей. Жизнь подавляющего большинства в обществе подчинялась рутинному порядку – единожды установленный, он почти не менялся на протяжении всей жизни. Но в той среде, где знания и умения становятся устаревшими, даже не успев превратиться в привычку, практически каждый член общества принужден к креативности. Он вынужден порождать уникальные идеи, а потом схватывать их и применять в своей жизни, все эти новые представления, концепции и навыки. Требует ли новая тенденция от членов общества новизны перераспределения нейронных ресурсов, сил мозга? Будет ли это влиять на процесс старения нашего мозга? Я докажу, что ответ на эти вопросы, вероятно, – «да».

Пунктирное равновесие в истории

Для истории нашей цивилизации характерно прогрессирующее накопление информации, идей и технологий. Но этот процесс не является ни простым, ни прямым. Согласно теории эволюции Нила Элдриджа и Стефана Гулда, или теории «пунктирного равновесия», биологическая эволюция вовсе не гладкая и постепенная. Напротив, эволюция происходит за счет внезапных изменений, перемежающихся периодами относительного застоя³. В своей книге «Великая и Священная война» историк Филип Дженкинс высказывает предположение о том, что это верно и для эволюции культуры⁴. И действительно, начавшись с мистического взрыва художественного выражения, где-то на границе биологической эволюции и культуры 30 тысяч лет назад, накопление знаний и идей то останавливалось, то снова продолжалось. Период от 2700–2500 годов до нашей эры в Древнем Египте называется временем большого брожения – это эпоха Имхотепа, первого великого эрудита в письменной истории, а также век пирамиды Хеопса. За этим периодом последовали столетия относительного культурного стаза, когда доминировали традиции и имитации. То же самое можно сказать о Древней Месопотамии, которую многие считают колыбелью западной цивилизации. Там культурное брожение третьего тысячелетия до нашей эры сменилось длинной чередой обществ-суррогатов. В Древней Греции культурный взрыв Минойской, а потом и Микенской цивилизации второго тысячелетия до нашей эры сменила эпоха греческих Темных веков, а затем долгий период относительного застоя. И только в восьмом столетии до нашей эры началось возрождение, кульминацией которого стал расцвет креативности в Классическую эпоху пятого столетия до нашей эры, или Золотой век Афин. Изысканная культура «Pax Romana» (римского мира) императора Августа, расцвет которой пришелся на первое тысячелетие нашей эры, сменилась Темными веками, пока позднее Средневековье, а потом и Ренессанс не наполнили континентальную Европу новым потоком энергии творчества. Индустриальная революция на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий явилась еще одним примером такого взрыва радикальных инноваций. Кумулятивный эффект этих культурных пиков привел к беспрецедентному накоплению знаний. Вопреки популярному выражению, «Человек Ренессанса» стал, вероятно, первым человеческим существом в истории, которое было более неспособно объять все, и даже большинство основных знаний того времени. Головокружительный темп накопления знаний не мог не будоражить, но у него была своя цена. Этой ценой явилось раздробление знания, крайним проявлением которого стала так называемая «балканизация». Википедия описывает «балканизацию» как «геополитическое понятие, изначально используемое для процесса дробления или разделения области или государства на более мелкие образования, которые часто враждебны и не настроены на сотрудничество друг с другом… Это понятие также применялось для описания другой формы дезинтеграции… Некоторые люди используют его в уничижительном смысле» – например, я. Я представляю, как раздроблением страдают большинство научных дисциплин, и, определенно, те дисциплины, которыми занимаюсь я, – это нейропсихология и нейробиология. Далее в этой книге мы увидим ряд примеров тормозящего влияния раздробления на нейропсихологию и нейробиологию, а также тех усилий, которые были предприняты для преодоления его пагубных последствий.

Многие разновидности революции

В своей всеобъемлющей, выдающейся книге «Sapiens: Краткая история человечества» историк Юваль Ной Харари называет ряд «переломных моментов» в летописи господства нашего вида⁵. Первый – это Когнитивная революция, которая произошла около 70 тысяч лет назад и была отмечена развитием речевых способностей, а также умения выражать умозрительные предположения. Второй – Земледельческая революция, для которой характерны переход от стиля жизни охотников-собирателей к одомашниванию растений и животных и появление постоянных мест обитания. Вторая революция произошла около 30 тысяч лет назад. Это также была эпоха «культурной революции» (не стоит путать ее с социальным переворотом под тем же названием, совершенным Мао Цзэдуном в Китае спустя тысячелетие). Третьим переломным моментом считается Научная революция, которая наступила 500 лет назад и совпала с систематическим накоплением эмпирических знаний. Это была эпоха морских экспансий и открытия Америки европейцами, а также развития капитализма. В этот переломный момент появилось нечто, ранее не наблюдавшееся с момента зарождения человечества: «принятие неведения». Согласно Харари, до того момента в обществе подразумевалось само собой, что всё заслуживающее знания уже известно и открыто, а если отдельному человеку что-то неизвестно, он может обратиться к старым текстам. В таком обществе информационного застоя вы обращались к прошлому, чтобы получить указания на будущее. И всего лишь 500 лет назад эта фундаментальная предпосылка сменилась признанием социального неведения и поиском новых знаний, который продолжается до сих пор. Четвертый поворотный момент – Индустриальная революция, – с его ростом рыночной экономики и развитием машин, произошел около 200 лет назад.

Хронология переломных моментов очень приблизительна и неточна. И даже в этом случае временные интервалы оказываются весьма поучительными: 40 тысяч лет между Когнитивной и Земледельческой революцией; приблизительно менее 30 тысяч лет между Земледельческой и Научной; 300 лет между Научной и Индустриальной и 200 лет между Индустриальной и Цифровой революцией (рис. 1.2).

Рис. 1.2. Переломные моменты в истории цивилизации. Скорость развития человеческого общества, по Ювалю Харари

Темп изменений не просто ускоряется, он ускоряется многократно – от десятков тысячелетий до столетних интервалов. И если мы экстраполируем в будущее, то порядок величины таких изменений сократится еще больше. В любом случае мы находимся в начале другого колоссального креативного культурного взрыва, вызванного Цифровой революцией и перспективой почти полного слияния физического и виртуального мира, биологического и искусственного, на пороге «революции слияния».

В окружающей среде, для которой характерна такая скорость изменений, может потребоваться существенная реорганизация нейронных ресурсов мозга каждого человека, колоссальная перестройка самого способа, которым мозг обрабатывает информацию. Основные когнитивные привычки, возможно даже лежащие в основе механизма работы мозга, которых достаточно в относительно статичной обстановке, могут сильно отличаться от функционирования в постоянно меняющейся окружающей среде. Если так, то значение таких изменений для общества колоссально.

Культура и когнитивные стили

Я все больше думаю о зависимости когнитивных стилей от культуры. Меня наталкивают на эти мысли наблюдения, сделанные в самых разных «отсеках» моей жизни. Мой обычный рабочий день состоит из наслоений самых разных занятий – например, я пишу эту книгу утром и надеваю колпак клинициста днем, и наоборот. Жонглирование разнообразными занятиями – клиника, исследования, преподавание, консультации в промышленности и написание книги – временами превращается в палку о двух концах, каждое дело страдает, но в целом мне все это нравилось и нравится на протяжении многих лет, и я чувствую, что взаимное обогащение превышает перегрузку. Сама по себе моя работа в клинике заключается в изучении разнообразия: Нью-Йорк – это современный Вавилон, и я наблюдаю пациентов из всех социальных слоев и уголков мира. И так случилось, когда я только начал писать эту книгу, меня попросили посмотреть несколько пациентов из развивающихся стран Азии и Африки. Моими пациентами были простые пожилые люди с нулевым официальным образованием, типичные представители традиционного общества «старых стран». Эти люди, хотя и жили в Соединенных Штатах, очень мало контактировали с большим миром. Безусловно, мои пациенты получали какую-то выгоду от таких диагнозов, как нарушение когнитивных функций, – финансовую помощь или жилье, – и меня попросили провести нейропсихологическое обследование, чтобы оценить их состояние. В таких случаях никогда нельзя сбрасывать со счетов возможность «симулирования» или «раздувания симптомов», и нейропсихологическое обследование призвано, в частности, выяснить, имеет ли место такое предосудительное поведение. Даже существуют специальные тесты, которые помогают определить, симулирует ли пациент или ему просто не хватает «прилежания», необходимого для выполнения когнитивных заданий. Я не большой поклонник этих тестов и обычно называю их «эрзац-нейропсихология», но все равно использую их, когда от меня это требуется.

В этом обследовании все пациенты без исключения, и «симулянты» тоже, безнадежно провалили нейропсихологические тесты. Их результаты далеко выходили за рамки известных или подозреваемых заболеваний, которые привели их ко мне в кабинет, и эти результаты не могли быть оправданы заболеванием. И в то же время у них не наблюдалось ни деменции, ни депрессии, ни тревожного расстройства в такой степени, чтобы это могло повлиять на результаты выполнения заданий; и они не отказывались от тестирования и не противодействовали мне. Это были доброжелательные пожилые люди, которые охотно делали все, о чем я просил их… за исключением того, что они все провалили тесты. Очевидное заключение, «по книге», которое должен был сделать нейропсихолог в такой ситуации, – что пациенты симулировали или саботировали обследование, не прилагая необходимых для выполнения заданий усилий. Но, как бывалый клиницист с более чем сорокалетним опытом, я убедился, что эти люди не были ни симулянтами, ни саботажниками. В то же время было очевидно, что, несмотря на мои многократные наставления, они не прилагали умственных усилий, необходимых для решения небольших и несложных заданий, которые я им дал. Я был совершенно уверен, что задания вполне соответствуют их когнитивным способностям, но могут потребовать некоторых умственных усилий. И у меня постепенно складывалось впечатление, что камень преткновения заключался не в пациентах. Дело не в том, что сами они не хотели напрягать мозги; они просто не знали, как это делать, – у них не было привычки к умственным усилиям. Само предложение о необходимости умственных усилий казалось им таким же чуждым, как мне показалось бы предложение пройтись по комнате колесом. Когда я поделился своим наблюдением с Бенвенуто Небресом, ведущим ученым и педагогом на Филиппинах, он описал мне подобный феномен, который отметил в некоторых частях своей страны, «где не существовало традиции школьного образования и родители просто не понимали, зачем их детям каждый день ходить в школу». Из этого наблюдения вытекает интересное различие между когнитивными навыками и когнитивными привычками. Разная культурная среда порождает не просто разные когнитивные навыки, но и разные когнитивные привычки.

Культурная разница в когнитивных функциях изучалась на протяжении десятилетий, и теперь известно, в значительной степени благодаря работам моего учителя Александра Лурии, что существует большое отличие между тем, как подходят к гипотетическим логическим и концептуальным (силлогизмы, классификации и т. д.) заданиям члены образованных «современных» обществ и члены обществ необразованных, традиционных⁶. Но здесь я чувствовал, что столкнулся с чем-то более фундаментальным и глубоким: все это предприятие по «умственным усилиям», в более широком смысле можно даже сказать «когнитивным привычкам», могло, в общем и целом, зависеть от культуры пациента. Человек, у которого нет никакого опыта умственного усилия, внезапно сталкивается с ситуацией, где такое напряжение требуется. Как будто он вырос в невесомости, а теперь его перенесли в условия, управляемые силой тяжести, и он не понимает, что предмет нужно держать в руках, не позволяя ему упасть на землю. Какой бы надуманной ни показалась идея, она не удивила моего друга Майкла Коула, выдающегося психолога и исследователя разных культур из Университета Калифорнии, Сан-Диего. Когда я рассказал ему об этих моих пациентах, не говоря уже о моем собственном изумлении, он немедленно заметил, что отделение абстрактных мыслей от практического действия представляет собой феномен культуры.

Если сама привычка умственных усилий и, возможно, другие базовые когнитивные привычки являются функцией информационных требований общества, то повышение требований в быстро меняющемся окружении может оказывать существенное влияние на сам мозг. Изменения в скорости накопления знаний будут изменять требования к нервной системе не только у тех людей, которые творят человеческую культуру, но и у тех, кто ее потребляет, что означает – у всех и каждого. Это значит, что требования к мозгу могут очень сильно отличаться во время культурных «взрывов» и периодов культурного застоя.

Во время прошлых всплесков культурного брожения серьезные перемены в технологиях переплетались с социальными и политическими изменениями, и мы опять являемся свидетелями этого сегодня, и часто совершенно непредсказуемым образом. Например, это Арабская весна, которая, к худу ли, к добру, прокатилась по Северной Африке и Ближнему Востоку. Арабская весна была бы вообще невозможна без интернета и социальных сетей, не говоря уже о всемирном рекрутинге разгневанных оппозиционеров организацией ИГИЛ. Поскольку западные силы бомбили ИГИЛ без особого эффекта, сообщество хакеров под названием «Анонимы» объявило свою собственную войну ИГИЛ через замаскированных представителей в социальных сетях. Кто знает, может быть, в мире, где нетрадиционная организация возникает благодаря интернету и социальным сетям, атака в киберпространстве принесет больше результатов, чем обычные военные действия. Между тем необузданное, но, вероятно, эффективное использование Твиттера Дональдом Трампом могло сыграть роль в его неожиданной победе на президентских выборах в Соединенных Штатах в 2016 году. Жизнь намного удивительнее, чем футуристическая фантастика!

Как сплавляется реальность

Среди социальных изменений, вызванных технологиями, я вижу одно особенно интригующее и, вероятно, полное: слияние физической и виртуальной реальности. Пешеходы на тротуарах Манхэттена врезаются друг в друга из-за виртуальных событий на экранах их мобильных устройств, и эта жизнь на экране явно приоритетнее, чем физические действия на улице. Это явление стало столь повсеместным, что мы обычно даже не воспринимаем его как предвестник сейсмического социального сдвига. Вполне можно допустить, что сталкивающиеся пешеходы понимают различие виртуального и реального, хотя они часто выглядят опасно дезориентированными, когда внезапно отрываются от своих мобильных устройств, чтобы быстро и неохотно связаться со старомодным физическим миром. Граница между физической и виртуальной реальностью все больше и больше стирается, намеренно и рационально, в различных учебных режимах, предназначенных для улучшения навыков реальной жизни в образовании, медицине и особенно в военном деле. Но и здесь в изобилии проявляются ненамеренные или, по крайней мере, непредвиденные последствия. В редакционной статье «Нью-Йорк таймс» под названием «Шайка твитнутых» майор армии США и выпускник Вест-Пойнта Джон Спенсер сравнивает свои наблюдения на полях сражений в Ираке в 2003 и 2008 годах. После боя с врагом в 2003 году солдаты обсуждали произошедшее, но в 2008-м каждый из них «молча сидел перед компьютерным экраном, публикуя посты о событиях дня в Майспейсе или Фейсбуке». Если в 2003 году между солдатами одного подразделения возникали прочные связи, то в 2008-м, казалось, каждый солдат был в большей степени погружен в личный виртуальный мир, чем в общий для всех мир физический⁷.

Еще более поразительно событие, которое на самом деле произошло в Южной Корее. Родители позволили своему реальному, родному, из плоти и крови ребенку умереть от голода, потому что они, родители, были увлечены выращиванием виртуального ребенка в видеоигре. Кажется, что в голове южнокорейских супругов, которые позволили этому случиться несколько лет назад, действительно исчезли границы между физической и виртуальной реальностью. Я искренне верю, что через несколько поколений, и возможно даже в следующем, эта грань исчезнет полностью. Такое предсказание может показаться абсурдным, но я настаиваю на нем, особенно потому, что я этого не увижу и мне не придется съесть свою шляпу, если этого не произойдет. И, как отражение той мысли, что технологический прогресс обычно не имеет отношения к морали, мы видим прообраз такого слияния в одном из самых безобразных явлений нашего времени – подъема ИГИЛ, дьявольской «машины сообщений», по словам Фарида Закария. Это звучит и в словах раскаяния, которые написал подросток, мечтавший о членстве в ИГИЛ: «Когда я ассимилировался в виртуальном мире вместо реального, я погрузился в виртуальную борьбу, потеряв связь с реальным миром: со своей семьей, со своей жизнью и со своим будущим»⁸. Могу поверить, что раньше, чем подросток поймет, что на самом деле с ним произошло, он рискует пересечь границу, разделяющую виртуальный мир «героических» поз от такого прозаичного физического мира невыразимой жестокости. Старомодному, погрязшему в физической реальности человеку вроде меня невозможно представить все множество последствий сплавления физических и виртуальных элементов в синтетический мир, но это произойдет – и, вероятно, на протяжении жизни одного поколения, «поколения слияния».

Это слияние не просто меняет мир, в котором будут жить наши не столь отдаленные потомки, синтетический мир становится их миром – миром, к которому эпитет «дивный новый» будет подходить, как ни к какой иной эпохе человеческой цивилизации. Представьте дозу новизны, которую предстоит переварить «поколению слияния»! Такая футуристическая перемена будет, вероятно, более глубокой, чем перелет на другую планету. Вот уж странный путь воплощения мыслей философа восемнадцатого столетия Иммануила Канта, высказанные снова столетие спустя Германом Гельмгольцем и Эрнстом Махом, – мыслей, с которыми я впервые столкнулся около пятнадцати лет назад, на переломе столетий, и которые поразили меня безмерно. Кант доказал в своей книге «Критика чистого разума» («Kritik der reinen Vernunft»), что все переживаемое нами суть «явленный мир», переданный нашими чувствами, и что истинный физический источник наших переживаний – «умопостигаемый мир», населенный «вещью (вещами) в себе» («Dinge an sich»), – не может быть доступен нам напрямую, и это, в конечном счете, не имеет значения. Это позиция, которая может показаться парадоксальной и даже эксцентричной как современникам Канта, так и нам, но она, вероятно, имеет вид самоочевидной истины для поколений «слияния» и «постслияния»⁹. Но все же появление синтетического мира будет, вероятно, наиболее глубоким и фундаментальным изменением в истории культуры нашего вида, и даже одно из избитых выражений, «переворот в сознании», не воздает должное этому событию, даже отдаленно. Наряду с переворотом в культурной истории нашего вида, вполне вероятно, грядет биологический переворот в функционировании нашего мозга, который попадает в столь радикально отличающиеся условия. Истинные последствия этого изменения непредсказуемы. Некоторые из них пророчит британский нейрофизиолог и мой хороший друг Сьюзен Гринфилд в своем романе «2121». Как видно из названия романа, его героями являются представители поколения «постслияния», которые живут в полностью сплавленном синтетическом мире¹⁰.

Человеческий мозг в Эру новизны

Цифровая революция не только изменит внутренние механизмы нормального мозга, но также и способ, которым мозг выражает себя. Хороший пример здесь – височная эпилепсия (ВЭ). ВЭ относится к разряду наиболее интригующих неврологических расстройств. Это заболевание, вопреки популярному представлению, не «появляется и исчезает», и для него не характерно нормальное состояние между приступами. Пациент с судорожным расстройством часто несет на себе признаки заболевания даже между приступами, и известны глубокие изменения личности при ВЭ. Среди таких изменений особенно интересно отметить «гиперрелигиозность». Человек, который ранее индифферентно относился к теме религии и вел светский образ жизни, может внезапно проявить к религии огромный интерес, иногда даже экстремальный, и начать с жаром исполнять религиозные обряды. Известно или предполагается, что ряд важных религиозных и псевдорелигиозных деятелей страдали судорожными приступами (хотя мы и не знаем точно, какой природы). Это, например, пророк Мухаммед, Мартин Лютер, Жанна д’Арк и папа Пий IX¹¹. Но представление о непременной связи ВЭ с гиперрелигиозностью опровергает тот факт, что некоторые исторические личности, у которых отмечались или предполагались судорожные припадки, были религиозными в противоположном смысле или же вообще богохульниками – Александр Македонский объявил себя богом; Юлий Цезарь посчитал свою полученную по наследству должность первосвященника (Pontifex Maximus) тупиковой карьерой и срочно оставил ее, чтобы стать очень светским диктатором; или, скажем, Петр Великий в России, чье любимое времяпрепровождение в ранние годы правления заключалось в унижении духовенства путем обрезания их бород и обряжения в эксцентричные костюмы.

Каков механизм гиперрелигиозности при ВЭ? Ее связь с особой с точки зрения нейроанатомии пораженной областью – височными долями – даже ведет к предположению, что религиозность тесно связана с человеческим мозгом, вот уж богатое поле деятельности для вымыслов таблоидов. Но я полагаю, что гиперрелигиозность при ВЭ является критически важным явлением. На самом деле как еще предполагается интерпретировать ситуацию, когда человек слышит голоса или испытывает эмоциональные всплески страха или восторга – частые ощущения во время приступов ВЭ – в обществе, «настоянном» на религии? А ведь даже самые продвинутые общества были настояны на религии всего лишь одно поколение назад, и многие остаются таковыми до сих пор! Объяснение с точки зрения религии и, впоследствии, «ориентирование на религию» было бы самым вероятным в таком обществе. Но я предсказываю, что, хотя метод полного излечения будет найден, представители будущего поколения «слияния», страдающие ВЭ в синтетическом обществе, вероятнее всего, будут интерпретировать свои ощущения в терминах виртуальной реальности, а не в религиозных понятиях.

Резко поднимающаяся «кривая новизны» окажет серьезное влияние на наш разум и мозг, заставив каждого из нас стать потребителем инноваций в беспрецедентной степени, и понимание, какое влияние оказывает постоянное воздействие новизны на «мозг потребителя», представляет собой ту проблему, которая стоит перед нейробиологией. Но есть и другая сторона медали, творение новизны. Каков процесс творения новой идеи? В эпоху инноваций понимание способа обработки новизны мозгом становится вопросом колоссальной важности по нескольким причинам. Стремление общества в целом к познанию механизмов работы мозга в условиях новизны имеет двойственный стимул: желание понять, как новизна потребляется и как она творится. Именно двойственная мотивация и стала толчком к написанию этой книги.

Новизна неизбежно связана с креативностью, самым драгоценным, но и самым мистическим даром человеческого разума. Именно новизна движет прогрессом. Понимание механизмов мозга, функционирующего в условиях новизны, является важнейшим шагом к пониманию процесса человеческого творчества. Мы будем изучать взаимоотношения генерирования нового содержания и креативности в человеческом мозге, а также представим новое понимание того, как объединяются различные когнитивные функции и структуры мозга для акта творения. Мы поразмышляем над тем, как конфигурация динамической нервной сети, недавно открытой нейрофизиологами из Йельского университета, управляет этим процессом. И мы узнаем, что происходит, когда этого недостаточно и начинается процесс, который мы называем направленным блужданием и который высекает искры невыразимой красоты, моменты творения.

Не существует единой структуры в мозге, ответственной за поиск новизны, не говоря уже о креативности. Наоборот, эти сложные функции возникают в результате взаимодействия многих структур мозга. Взаимоотношения одних структур с новизной и креативностью более прямые и очевидные, других – более скрытые; но в конечном итоге все они играют ту или иную роль. В последующих главах мы будем изучать эти многочисленные движущиеся части мозга и их дополнительную роль в сложном механизме инноваций и креативности.

От нейросирот к нейропричудам

Расшифровка тех механизмов, которые мозг использует для обработки новой информации, представляет собой самый важный шаг в понимании сложного процесса познания. Как специалист по когнитивной нейробиологии, я нахожу этот шаг принципиальным. Но эта проблема не будоражит воображение широкой общественности. Когда я решил написать книгу о процессе познания новизны и предложил использовать в ее названии слово «новизна», мой редактор – несомненно, более опытный, чем я, в умении захватить интерес читателя, и горящий желанием продать мою книгу, – воспротивился. «Сколько людей хотят быть новаторами?» – спросил он риторически, подразумевая ответ: «Мало или ни одного». Напротив, слово «креативность» обладает мощной привлекательностью. Можно предположить, что все хотят быть креативными или хотя бы представлять себя творческими личностями (или это важнее всего?). И сама размытость понятия допускает любые варианты своекорыстных интерпретаций. За последние несколько десятилетий механизмы творческого процесса, который происходит в мозге, привлекают большой интерес как специалистов по когнитивной биологии, так и широкой публики, и граница между этими аудиториями – или между наукой и популяризацией науки – иногда стирается. Чаще всего с креативностью связывают такие структуры мозга, как префронтальную кору и правое полушарие.

Я докажу в этой книге, что обе структуры, конечно, тесно связаны с креативностью и они же участвуют в обработке новой информации. Но я буду настойчиво аргументировать, что ни одна из этих структур – и вообще ни одна структура мозга в этом смысле – не может считаться местом исключительной дислокации креативности и что вся идея о том, что такая сложная функция, как креативность, может быть связана с отдельной областью, кажется и неверной, и наивной. Я также докажу, что, несмотря на внешне менее интересное расследование механизмов, которые связаны с обработкой мозгом новой информации, это расследование может быть продуктивным и даже критически важным для понимания креативности. Кроме того, это расследование может быть важным (возможно, в еще большей мере) и само по себе.

Одним из самых исчерпывающих среди прочих стал обзор на тему креативности нейрофизиолога Арне Дитриха. Немец по происхождению, Дитрих получил образование в Соединенных Штатах и сегодня работает в Американском Университете Бейрута, в Ливане. Такие весьма неортодоксальные повороты карьеры являются признаком неугомонного духа и пытливого ученого, и работа Дитриха, посвященная креативности, заслуживает пристального внимания. Ученый дотошно выбрал и изучил более 60 исследовательских статей на основании жесткого алгоритма отбора, и он пришел к выводу, что в приведенных данных удивительным образом отсутствует согласованность. Подобное отсутствие согласованности распространялось на предполагаемую роль префронтальной коры и полушарий большого мозга в процессах креативности. Да, в некоторых исследованиях творческого процесса методами нейровизуализации наблюдалась активация лобных долей, но в других экспериментах отмечалось выключение этих областей (мы будем пытаться найти объяснение этой двойственности далее в книге). И действительно, правое полушарие было особенно активным в одних экспериментах, но в других такую активность проявляло левое (я надеюсь, мы увидим в последующих главах, что эти данные вполне логичны, если рассматривать роль двух полушарий в процессе познания новизны или в процессе деятельности в рутинных ситуациях)¹.

Таким образом, создается впечатление, что и лобные доли, и правое полушарие играют роль в креативности; но не меньшее значение имеют и другие области мозга, в том числе левое полушарие. В последующих главах мы попытаемся распределить роли, которые играют эти различающиеся структуры в творческом процессе. Среди других тем мы коснемся взаимосвязи креативности и поиска новизны, причем поиск новизны является необходимой, но далеко не достаточной предпосылкой креативности. Мы докажем, что не следует слишком упрощать и заявлять об эксклюзивной роли в творчестве лобных долей и правого полушария, но в то же время роль этих структур в обработке новой информации близка к эксклюзивной. И мы увидим, как объединение этих двух связанных, но не идентичных понятий – креативности и новизны – может порождать нейромифологию о «креативности лобных долей и правого полушария».

«Плохие и бесполезные»

Забавно, но структуры мозга, которые нейрофизиологи чаще всего связывают с обработкой новой информации, а в популярной литературе называют центрами креативности, были в немилости у психологии и нейробиологии до относительно недавнего времени. Префронтальная кора и правое полушарие чрезвычайно важны для обработки новой информации, и, хотя они не владеют монополией на новизну, они не менее значимы для творчества. Тем не менее многие годы одна из этих структур находилась в загоне и считалась «бесполезной» (лобные доли), а другая вообще была заклеймена как «зловредная» (правое полушарие).

Существуют принцессы и Золушки, как в жизни, так и в науке, и, как это часто случается в человеческих делах, история науки богата ложными стартами и неправильными представлениями. Лобные доли считались «долями-сиротами», некой Золушкой от неврологии. Многие годы считалось, что у них нет полезного предназначения и эти структуры находятся на своем месте, чтобы нести какие-то плохо понимаемые, но существующие функции. Даже предполагалось, что различные расстройства мозговой деятельности можно лечить путем прерывания связей между лобными долями и остальной частью мозга. Это представление, ныне признанное ошибочным, было основанием для печально знаменитой лоботомии, изобретатель которой, португальский невролог Антониу Эгаш Мониш, впервые провел эту операцию в 1935 году, а в 1949-м получил за нее Нобелевскую премию по медицине. Вероятно, это была самая несоответствующая награда в истории Нобелевской премии.

Похожий на стилет инструмент под названием «лейкотом» вводился через отверстие, просверленное в черепе пациента, и разрушались связи между лобными долями и остальной частью мозга. Поскольку современные методы нейровизуализации, такие как компьютерная томография (КТ) или магнитно-резонансная томография (МРТ), появились только спустя десятилетия, разрушение проводилось буквально «вслепую». К тому моменту, как популярность этой поистине варварской процедуры стала ослабевать, в 1960-х годах огромное количество пациентов превратились в зомби, поскольку симптомы психического расстройства ушли вместе с большинством проявлений психической жизни[1].

Вдохновленный этой «инновацией», американский психиатр Уолтер Фримен с 1936 года поставил фронтальную лоботомию на промышленную основу. Он «упростил» операцию так, что теперь не требовалось сверлить отверстие в черепе, и вводил нож, похожий на шило для колки льда, через глазницу прямо в мозг. Для этой поистине ужасной операции, по воле случая названной в период наивысшей популярности «лоботомией ледорубом», не требовалось никакого обучения в области нейрохирургии, и ее выполняли психиатры во многих психиатрических клиниках на всей территории Соединенных Штатов. С несколько неуместным юмором доктор Фримен называл операцию «моя моментальная лоботомия» и выполнял ее в амбулаторном режиме в своем частном кабинете в Вашингтоне, помещая пациентов в стоматологическое кресло. Он также ездил по всей стране в специально оборудованном фургоне, который нежно назывался «лоботомобиль», мимоходом и щедро одаривая лоботомией пациентов многочисленных психиатрических больниц. Результаты чаще всего оказывались гибельными – многие из пациентов доктора страдали от мозгового кровотечения, некоторые умирали. Те, кто выжил, бесцельно и рассеянно бродили по коридорам государственных психиатрических клиник еще в 80-х годах (на мою долю также выпадало это зрелище, когда я приезжал на консультации в такие больницы). Эти люди перенесли лоботомию двадцать или тридцать лет назад и никогда не восстановили даже подобия человеческой личности².

Лобные доли считались в неврологии «Золушкой», но эта же роль досталась и правому полушарию. Если префронтальная кора десятилетиями считалась «бесполезной», то правое полушарие рассматривалось как «субдоминант» и, скажем так, не менее бесполезная структура. В таком духе, мантрой нейрохирургии старой школы было очень осторожное отношение к левому полушарию (чье первенство в управлении речевыми способностями определяло его значимость). В то же время с правым полушарием можно было оперировать относительно безнаказанно, без опасения вызвать серьезные побочные эффекты. Подобным образом электроконвульсивная терапия (ЭКТ), или «шоковая терапия», использовалась для лечения депрессии, но ее побочными эффектами в отношении правого полушария пренебрегали без колебаний, в отличие от воздействия на левое полушарие. Понятие об относительной незначительности правого полушария так закрепилось среди нейрохирургов старой школы, что несколько лет назад молодой нейрохирург из больницы престижного медицинского института на Восточном побережье пригласил меня в свое отделение прочитать лекцию (на медицинском языке это обычно называется «конференцией с разбором клинических случаев»). Лекция была задумана для того, чтобы вывести из заблуждения старших коллег этого нейрохирурга, которые считали правое полушарие несущественным и не заслуживающим должного обращения.

Нейробиологам старой школы следовало бы знать, и недавние исследования подтвердили, насколько важны правое полушарие и лобные доли. Люди с одним удаленным в детстве полушарием (метод лечения трудноизлечимой эпилепсии) обладают более высоким интеллектом в зрелом возрасте – в том случае, если они утрачивают левое полушарие, а не правое; так что в некотором смысле правое полушарие «умнее»³. А люди с серьезным поражением лобных долей демонстрируют катастрофическое расстройство, несмотря на то что их конкретные когнитивные навыки – чтение, письмо и тому подобное – остаются незатронутыми⁴.

Почему нейробиологам потребовалось так много времени, чтобы полностью осознать роль этих структур в когнитивном познании? Потому, что традиционная нейропсихология и когнитивные науки занимались изолированными, обычно «оформленными» психологическими навыками, такими как движение, ощущения, речь, даже память. Эти навыки соответствуют таксономии, закодированной в нашей повседневной речи, и тем самым создают иллюзию самоочевидности. Как оказалось, вклад лобных долей и правого полушария в психологический оркестр проявляется по большей части как-то иначе. На протяжении многих столетий в человеческой истории настоящее было в основном сформировано прошлым, поскольку кривая накопления новых знаний, «кривая новизны», была относительно пологой. В таких условиях главенство левого полушария (его «доминанта») не было беспричинным. Но в бравый век новизны приоритеты нервной системы изменились и две структуры-«сироты», лобные доли и правое полушарие, приняли на себя новую, доминантную роль.

Разбираем на части инновации и креативность

Инновации и креативность представляют собой сложные и многогранные конструкции, состоящие из когнитивных, биологических и социальных компонентов, которые невозможно выразить в однозначных определениях. Любая попытка понять креативность и ее закрепление в нервной системе получит пользу от первоначального определения многих составляющих ингредиентов и изучения каждого из них. Чем больше компонентов включает психический процесс, тем больше «шестеренок» взаимодействуют для его осуществления и тем менее возможна идея о расположении его в отдельной части мозга.

Вот несколько «шестеренок», каждая из которых включает в себя свою собственную нервную сеть и временами вступает в споры с другими частями. (И, возможно, есть другие части, здесь не упомянутые.)

Значимость. Способность выделять основные проблемы и задавать важные вопросы. Определенно, требуется больше чем виртуозное мышление, и также подразумевается релевантность. Если бы Альберт Эйнштейн растратил свой исключительный дар к созданию зрительных образов на строительство садов и парков, его бы запомнили в узком кругу профессиональных ландшафтных дизайнеров, но вряд ли бы считали одним из величайших умов в истории.

Новизна. Интерес к новизне и способность находить новые решения для проблем, которые раньше не возникали. Это самоочевидно. Человек прекрасно удовлетворяется использованием уже известных знаний или занимается воспроизведением давно придуманных видов искусств, и маловероятно, что он будет стремиться к новизне. Привлекательность новизны является основной предпосылкой к креативности. Равно как и интеллектуальный нонконформизм, способность дистанцироваться от установленных научных теорий и понятий или от художественных форм.

Способность соотносить старые знания с новыми проблемами. В отличие от вышеупомянутого, это способность распознавать знакомые элементы в проблемах, которые кажутся новыми и уникальными. Исаак Ньютон признавался в письме к коллеге: «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Один мой друг, Аллен Шнайдер, профессор Сиднейского университета, любит говорить, что «все, кажущееся абсолютно новым, возможно, неверно». Эта случайно брошенная фраза содержит зерно истины. Многие явно инновационные научные концепции и художественные формы на самом деле получившие развитие и видоизмененные ранние концепции и формы. Посетитель музея Пикассо в Готическом квартале Барселоны, где работы великого художника скрупулезно выстроены в хронологическом порядке, может быть поражен открытием, что основатель кубизма начинал с вполне совершенных работ в стиле реализма. Непрерывность идей, замысловато переплетенная со скачками, также распространена и в науке.

Созидательная способность и гибкость мышления. Способность находить множественные и разнообразные подходы к проблеме представляет собой суть творческого процесса в науке. Ученый был бы исключительным счастливчиком, если бы мог находить решение сложной проблемы с первого попадания. Обычно требуется атаковать проблему со многих – и с разных – сторон. Способность экспериментировать со множественными формами также является основной для креативности в искусстве. Пабло Пикассо был художником, скульптором, гончаром, он занимался гравюрой и театральными декорациями. Эти разнообразные формы искусства взаимно обогащают друг друга.

Напористость и упрямство. В некотором смысле, в противоположность предыдущему качеству, это способность поддерживать постоянные усилия, необходимые для решения проблемы. Это похоже на взаимоотношения «вдохновения» и «потоотделения». Хотя существуют примеры «ленивых гениев» (как-то одним из таких назвали Клода Дебюсси), большинство случаев великих научных открытий или художественных произведений появились в результате усердной работы, растянувшейся на многие годы. Способность поддерживать усилия, приверженность выбранной теме и способность преодолевать трудности представляют собой sine qua non большинства творческих успешных карьер, за исключением нескольких счастливчиков.

Блуждание мысли. Мистическая способность для продуктивного и внешне пассивного поиска идей, где бы они вас ни захватили. Можно говорить, что некоторые исключительно творческие личности в разных областях человеческой деятельности, от музыки до науки, творят без видимых мысленных усилий, в результате чего приходят решение проблемы или контур мелодии, казалось бы, внезапно, словно ниоткуда. Что является естественным механизмом этого феномена и какова его взаимосвязь с мыслительным процессом? Должны ли периодам «блуждания мысли» предшествовать или перемежаться с ними периоды сознательных, систематических и направленных мозговых усилий, чтобы этот процесс был продуктивным? Эта тема будет более подробно рассмотрена в Главе 7.

Мысленный фокус. Противоположная блужданию мысли, это способность систематически поддерживать логическую цепочку размышлений. Хотя это менее «мистический» аспект творческого процесса, он является незаменимой частью любого научного открытия и неразрывно связан с «блужданием мысли».

Бунтарский дух. Это очевидно. Чтобы идти на голову впереди общества, творческая личность должна руководствоваться чувством неудовлетворенности существующим положением в интеллектуальном, научном и художественном плане. Творческая личность также должна обладать твердым характером и верой в то, что работа стоит усилий, несмотря на отвержение и неприятие. Прежде чем получить одобрение общества, картины Винсента Ван Гога и музыка Игоря Стравинского были отвергнуты критиками. Такова судьба многих других великих художников и ученых.

Резонанс с важнейшими социальными и культурными темами. В противоположность предыдущему качеству, это может показаться парадоксальным. Великая личность и, определенно, гений идут впереди общества, но, чтобы гений выжил, его работа должна быть признана обществом как важная и значимая, иначе она будет потеряна для истории и культуры. В этом утверждении заключен парадокс: чтобы быть признанной, творческая личность должна идти впереди общества, но не сильно обгонять его. Если, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, гений-кроманьонец выдумал бы дифференциальные уравнения, изобретение бы не достигло глухих ушей общества, было бы проигнорировано и забыто. Для меня столь мучительна мысль о слишком опережающих современность креативных выбросах, не способных произвести эффект, что я решил посвятить этому отдельную книгу.

Умение вести себя в обществе. Одни в высшей степени творческие личности известны в истории благодаря умению вести себя в обществе и приспосабливаться, а другие были лишены этого полностью. Примером первых был Леонардо, а последних – Караваджо. Будучи, возможно, чуждыми креативности, социальные качества творческих личностей играют важную, иногда предопределяющую роль в доступе к ресурсам, необходимым для поддержки креативности, и даже в том, какая участь будет уготована продукту творчества. В некоторых случаях эти качества могут означать даже разницу между бессмертием и забвением.

Благоприятная культурная среда. В историческом плане одни общества и эпохи были богаче открытиями и инновациями, чем другие. Такими эпохами обычно считаются Золотой век Афин и Ренессанс Флоренции, но были и другие. Взаимоотношения творческой личности и культурной среды, в которой она живет, заслуживает более внимательного рассмотрения.

Многие виды креативности

Из вышеизложенного очевидно, что креативность представляет собой очень сложную конструкцию, состоящую из многих подвижных частей, часто противоречивых. Также очевидно, что многие предпосылки и ингредиенты креативности едва ли хорошо согласуются между собой. Это значит, что поиск отдельного ключа к творческому процессу будет бесполезным, существуют многие пути к креативности и могут быть многие и различные характеристики «творческой личности». И может быть так, что эти различные черты, характеры и предпосылки противоречат друг другу.

Мы часто говорим о креативности, как будто это единичное свойство, как будто человек может иметь или не иметь его или может иметь в какой-то степени – быть высококреативным, умеренно креативным или вообще не креативным. Но такой подход, при всей его логической крайности, подразумевает, что высококреативный математик будет также высококреативным хореографом, а высококреативный новеллист будет высококреативным архитектором. И что, кто-нибудь считает это правдой? Да, некоторые типы талантов кажутся согласованными в высокой степени: хорошие математики часто оказываются прекрасными музыкантами-любителями. Но точно так же, если не больше, такие таланты, ориентированные на определенную сферу, вообще не связаны между собой.

Любой конкретный творческий процесс не является абстрактным предприятием; он происходит внутри определенной области человеческой деятельности, строится на определенном массиве знаний, опыта и навыков, уникальном для этой области. Учитывая все это, насколько обоснованно считать креативность единичным даром? Точно так же, как существуют «многие виды интеллекта», не всегда строго согласующиеся, скорее всего, существуют «многие виды креативности», которые основаны на различных множествах нейронов. Если так, то будет большим заблуждением вообще задавать «вопрос креативности». Сама постановка этого вопроса часто предполагает, что креативность представляет собой монолитную черту; но это предположение, очевидно, ложное. То, что существуют множественные и, вероятнее всего, совершенно различные виды креативности, даже в пределах одной области человеческой деятельности, становится очевидным, если рассмотреть жизнь и стиль работы великих математиков.

Математику иногда называют «царицей наук». Далекая от простого манипулирования числами, так называемая чистая (теоретическая, в отличие от прикладной) математика требует исключительного подвига воображения, способности вызывать в воображении абстрактные объекты, лишенные явных параллелей с любой эмпирически очевидной физической реальностью. Предполагается, что умственные процессы математиков, которые произвели революцию в науке, представляют собой креативность в чистом виде. Рассмотрим двух по всей вероятности самых великих и наиболее креативных математиков всех времен: Эвариста Галуа (1811–1832) и Карла Фридриха Гаусса (1777–1855). Каждый из них внес эпохальный вклад в самые разные области математики, включая алгебру, геометрию, теорию чисел, теорию групп и другие. Хотя личности этих ученых и стили их работы не могли бы быть более различными.

Галуа был типичным мятежником, глубоко погрязшим в политической мешанине постнаполеоновской Франции. Его короткая и мимолетная жизнь была полна политической и физической конфронтации. Он умер от выстрела в живот на дуэли в возрасте двадцати лет, но за свою короткую жизнь сделал ряд выдающихся открытий во многих областях математики, в том числе в алгебре, теории групп и алгебраических уравнений. Многие из его математических прозрений были поспешно обобщены в письме к Огюсту Шевалье в ночь накануне дуэли⁵. Напротив, Гаусс, политически консервативный отец шестерых детей, был благословлен долгими и размеренными годами жизни. Гаусс известен тем, что он тщательно и вдумчиво перерабатывал собственные идеи, прежде чем публиковал их, и тратил на это многие годы или, возможно, десятилетия. Его стиль работы был столь тщательным, что, как предполагают, Гаусс без необходимости десятилетиями откладывал публикацию важных результатов⁶.

Можем ли мы допустить, что творческий процесс этих двух великих математиков разворачивался сходным образом, что их траектории совпадали? Очень маловероятно, особенно если принять во внимание ярчайшее различие в их личностных качествах и обстоятельствах: короткая, мимолетная жизнь Галуа, жизнь молодого революционера, и упорядоченная, внешне непримечательная жизнь Гаусса, который дожил до глубокой старости. Весь мой опыт в образовании привел меня к выводу, что можно лучше понять суть любой идеи, если познакомиться также и с личностью ее автора и его жизненными обстоятельствами. Это в равной степени верно для любой попытки реконструировать творческий процесс, породивший нетривиальную идею. И весьма маловероятно, что диаметрально противоположные личности Гаусса и Галуа следовали похожим творческим маршрутом к пантеону математики.

Подобные контрасты наблюдаются в совершенно иной области творческого выражения: в музыке. Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791) и Людвиг ван Бетховен (1770–1827) представляют другую наглядную иллюстрацию. Моцарт написал три свои последние симфонии – Тридцать девятую, Сороковую и Сорок первую – за несколько недель⁷. Напротив, Бетховен работал медленно – ему потребовалось шесть лет, чтобы сочинить свою девятую, по некоторым оценкам величайшую, симфонию⁸. Хотя Бетховен прожил намного более долгую жизнь, его творческое наследие было не таким богатым, как у Моцарта. Можно было бы предположить, что творческий процесс этих двух великих композиторов был различным. Мой друг Гарри Баллан, музыковед, превратившийся в юриста, заметил, что симфонии Бетховена «архитектурны», построены по плану, тогда как симфонии Моцарта «спонтанны», возможно, лишены запланированного замысла. Это позволяет предположить очень разный творческий процесс.

Очевидно, различные типы творческого процесса разворачиваются в совершенно разных временных шкалах, и это может быть верным даже в пределах одной и той же – в широком смысле – области человеческой деятельности. Так что и вдоль и поперек различных областей творческого поиска можно наблюдать множество поразительных индивидуальных отличий, заставляющих отвергнуть представление о креативности как о единичном, монолитном процессе. Вместо этого следует неизбежный вывод о том, что творческие усилия, внешне похожие, могут на самом деле включать совершенно разные познавательные инструменты и процессы и основываться на множестве различных структур нервной системы.

Ни одна из временных шкал, скрытых в этом нетривиальном, подлинном творческом процессе, не имеет ничего общего с временными шкалами лабораторных тестов, которые обычно используются для изучения креативности. Это, например, тест креативности Торренса, тесты на «дивергентное мышление» и подобные им методики, разработанные с целью измерения «креативности» в лаборатории⁹, – и это одна из многих причин, почему взаимосвязь этих методик с нетривиальной, подлинной креативностью должна быть поставлена под сомнение. Разные временные шкалы вряд ли будут просто растянутыми или сжатыми версиями друг друга; они, вероятно, будут иметь очень разные когнитивные составляющие.

Предполагая множественность когнитивных, метакогнитивных и социальных ингредиентов творческого процесса, их множественные формы и взаимные противоречия, насколько обоснованно или оправданно ожидать, что в мозге существует один магический центр «креативности»? Совершенно не обоснованно! Наоборот, множественные структуры и области мозга работают сообща, а иногда и противоречат друг другу, и все это взаимосвязано, все обеспечивает творческий процесс. Более того, это сотрудничество (или напряженные отношения) может принимать разные формы и включать различные группы взаимодействующих структур мозга у различных творческих личностей, даже если их творчество разворачивается на одном и том же поле деятельности.

В последующих главах мы будем изучать различные когнитивные процессы, которые работают сообща для обеспечения творчества, а также их нервные механизмы.

Откуда мы знаем, что мы знаем

В предыдущей главе мы говорили о том, что нейропсихологи старой школы считали лобные доли и правое полушарие бесполезными частями мозга. И вообще, интересовала ли их полезная площадь нервной системы? Выражение «полезная площадь» использовалось довольно редко – и в основном относилось к левому полушарию. Но даже в этом случае ученые старой школы ошибались, или, по крайней мере, были не совсем правы (без шуток). Действительно, у взрослых людей левое полушарие отвечает за речь – факт, давно известный, – но его функции намного шире. А для того чтобы понять, как язык приходит и заселяет левое полушарие, сначала нужно распознать и проанализировать некоторые другие, более фундаментальные его функции.

Мозг не выхватывает новые знания или креативные идеи из воздуха. Многое, если не все, что мы делаем, до некоторой степени основано на ранее полученной информации, и это относится даже к самым революционным инновациям и наиболее креативным достижениям. Между старым и новым существуют близкие отношения, основанные на взаимном проникновении. Самый импульс к творческому поиску обычно начинается с ощущения, что существующие, сложившиеся знания или теории не могут обеспечить решение возникшей проблемы или что существующие эстетические и художественные формы недостаточно резонируют с ощущением времени, или все начинается с потребности личности к самовыражению. Более того, инновации не всегда представляют собой полное неприятие ранее собранных знаний, идей и представлений. В большинстве своем старое трансформируется в новое тонко и постепенно.

То же самое относится и к механизмам, которые мозг использует для инноваций и креативности. Мозг – это одна большая нервная сеть. Хотя существуют особые подсети для отдельных заданий, они не являются полностью изолированными; они тесно взаимосвязаны и значительно перекрывают друг друга. Чтобы понять, какие механизмы мозг использует для инноваций и креативности, мы также должны разобраться, как уже имеющиеся знания отображаются в мозге, те знания, которые становятся отправной точкой любого творческого процесса. В этой главе мы рассмотрим, как знания отображаются в мозге.

Как знания отображаются в мозге? Прежде чем мы дойдем до высоких сфер, давайте обсудим внешне банальный вопрос, поскольку лежащие в основе механизмы мозга, по сути, те же самые. Просто подумайте об этом: в нашем окружении мы постоянно сталкиваемся с объектами, которые, строго говоря, новые и уникальные для нас, но у нас не возникает проблем, и мы можем понять их, как будто они нам знакомы. Находясь на отдыхе в экзотической стране, вы идете по рынку и видите куртку необычных цветов, сделанную на неизвестной вам фабрике; или лампу непривычной формы. В принципе, вы никогда раньше не сталкивались с подобными объектами, но сразу же понимаете, что это. Вы даже можете купить их, воспользовавшись незнакомой валютой, которую вы, тем не менее, воспринимаете как деньги. И кстати, вы когда-нибудь задумывались, как это возможно, чтобы в экзотическом ресторане, на отдыхе в экзотической стране, вы могли моментально разобраться, для чего предназначены все эти ножи и вилки необычной формы, несмотря на то что вы никогда прежде не сталкивались с подобными столовыми приборами?

Нам даже не нужно ехать далеко, чтобы совершать такие, казалось бы, противоречивые подвиги каждый день и каждый час своей жизни. Мы сталкиваемся на улице с абсолютно незнакомыми людьми и знаем, что это люди, а не собаки, и мы также знаем, что неизвестные собаки, которых выгуливают незнакомцы, именно собаки, а не люди. Вы когда-нибудь останавливались и задумывались о том, как такое происходит – вы встречаетесь с совершенно незнакомыми вещами и мгновенно понимаете, что это? Этот процесс столь распространенный, не стоящий вам никаких усилий, такой естественный, как еда и питье, что вы, скорее всего, даже не замечаете его.

Процесс, который позволяет нам совершить этот подвиг и в котором преуспело левое полушарие, называется «распознаванием закономерностей». Когда мы сталкиваемся с незнакомыми, но подобными предметами, в нашем мозге формируется мысленное представление, которое схватывает существенные общие свойства этих предметов и игнорирует их излишние признаки. Мысленное представление, или образ, ручки, схватит ее обязательную продолговатую форму с одним острым и другим закругленным концом, но цвет ручки останется без внимания. Мысленное представление о тарелке будет связано с ее округлой и относительно плоской формой, вогнутостью в середине, но декоративный узор по краю будет несущественным. Это закономерности. Так что когда мы сталкиваемся с новым предметом, принадлежащим к той же категории вещей, мы распознаем его, потому что этот предмет совпадает с закономерностью и активирует один из образов, который уже хранится в памяти.

Как образ отображается в мозге? С точки зрения нейробиологии образ – это нервная сеть тесно взаимосвязанных нейронов. Когда входящий сенсорный сигнал активирует часть нервной сети – скажем, это визуальное изображение или предмет в вашем окружении, – остальная сеть также активируется. Эта активация всей сети ее частью и есть механизм распознавания закономерностей, при помощи которого мозг распознает новый предмет как относящийся к знакомой категории: стол, стул или все, что угодно.

По сути, сложные идеи отображаются в мозге подобным образом. Точно так же, как мы ежедневно воспринимаем физический мир через призму ранее сформированных образов, так и ученый, художник, бизнесмен, политик или руководитель решают возникшие перед ними проблемы с точки зрения ранее сформированных концепций, художественных форм или образования. Когда математик смотрит на формулу и понимает, что это линейное, а не квадратное уравнение, процесс распознавания также осуществляется посредством активации нервной сети, которая представляет значимые общие свойства линейных уравнений. Когда художественный критик смотрит на картину и понимает, что ее автор принадлежит к фламандской, а не к голландской школе, то это также происходит потому, что вид картины активирует количество нейронов нервной сети, кодирующих значимые общие свойства картин фламандских мастеров, достаточное для активации всей сети. А когда врач осматривает пациента и быстро диагностирует его заболевание, это также становится возможным благодаря предыдущему опыту врача, или нервной сети, которая сформировалась в его голове и представляет значимые признаки заболевания. Нервные сети, представляющие значимые качества целых классов подобных предметов (здесь мы используем слово «предмет» в широком смысле), иногда называются аттракторами