Читать онлайн Жена Моцарта бесплатно

Глава 1. Евгения

Я каждый день винила себя за то, что Сергея посадили.

Если бы можно было изменить тот день – я не полетела бы с Артуром и осталась дожидаться Моцарта дома – он не оказался бы за решёткой.

Это было всего две недели назад, а казалось, прошла вечность.

Потому что каждый, каждый грёбаный день приходили плохие вести.

Сначала проверками обложили ресторан и гостиницу и в результате закрыли.

Потом арестовали счета.

Теперь горели склады лесоперерабатывающего завода, где стояли наши сервера.

Я сидела, прикрыв глаза рукой глаза: сил смотреть новости, где показывали пожар, что полыхал второй день, несмотря на проливной дождь, не было.

Серый от недосыпа и переживаний, исхудавший до костей Бринн, стоял, держа в руках, наверное, сотую за день чашку кофе. Не знаю, он вообще спал: ночи проводил у Эльки в больнице, дни напролёт решал проблемы Моцарта. От него несло гарью – они с Русланом только приехали с пожара и, судя по их лицам, пиздец был тотальный. Радовало только одно: никто из людей не пострадал.

Иван выглядел не лучше, хоть по его лицу, как всегда, ничего нельзя было понять.

Притих даже Перси. Категорически не желая признавать мою сестру – Сашка переехала к нам, когда закрыли гостиницу – он не позволял ей себя даже гладить. Кто бы мог представить в безобидном добродушном корги такой волевой характер. Но при этом обожал Диану. Наверное, на ней, отважно варящей всем кофе, заставляющей меня зубрить ненавистную латынь и её здоровом пофигизме мы и держались.

– Всё, хватит! – выключила она телевизор. – Антон, ты марш в душ, потом ужинать и спать. Руслан, твоя комната там же, на первом этаже, – показала она пальцем вверх, – это этаж для девочек. Бро, – повернулась к Ивану, – где-то там же сумка с твоими вещами, я из дома привезла. Ужин будет готов минут через двадцать, Антонина Юрьевна вас позовёт.

– Я есть не буду, – глотком допил кофе Антон. – Переоденусь и в больницу.

– Бринн, – покачала я головой. – Я съезжу. Тебе бы поспать.

– Мы съездим, – стянула в хвост свои прямые тёмные волосы Диана. – Водитель Александры Игоревны нас отвезёт, – упрямо называла она мою сестру не иначе как по имени отчеству или «госпожа Барановская», приняв сторону вредной, но умной собачонки. – А вы все – ужинать и спать! Женёк, скажи, что охрана их не выпустит.

– Парни, вам бы и правда выспаться.

– И не тратить время, – ткнула она в Бринна пальцем. – Марш. Марш наверх!

Иван недовольно покачал головой, Бринн нехотя, но сдался под давлением моего умоляющего взгляда, а Сашка многозначительно улыбнулась, когда все, кроме меня вышли из гостиной.

– Сколько лет этой девочке?

– Семнадцать, – натянула я кофту и принялась складывать в сумку учебники: может, до утра в больнице подучу латинский алфавит и правила ударения. Ни с чем у меня не было в универе проблем, если бы не чёртова латынь да не долбанная информатика – вот что мне действительно не давалось. И кто бы мог подумать, что на первой курсе студенты факультета «История искусств» будут заниматься такой ерундой, как созданием веб-страниц и программированием.

– Я бы дала меньше, – хмыкнула Сашка.

– Я тоже думала, что ей шестнадцать, но, оказалось, летом стукнуло семнадцать. Она просто невысокая, поэтому и кажется маленькой.

– А у Бринна есть девушка?

– Да, но она сейчас в коме, – закинула я за спину рюкзак.

– И ты серьёзно не замечаешь, как девочка смотрит на него, а он на тебя? – моя сестра сунула в рот засахаренный орех. Я и не знала, что у Моцарта их целые залежи, пока Сашка к нам не переехала.

– Саш, я замужем. Он брат моего мужа. И мы друзья, – тяжело вздохнула я.

Тотальный пиздец, что вдруг обрушился на нас без Сергея, особенно усугублялся переживаниями за него. Как он там? Держится ли? Каково ему, знать, что всё рушится, а он не может ничего сделать? Ему ведь даже звонить не дают. И разрешают видеться только с адвокатом. Свиданий в СИЗО не больше двух в месяц.

Мы все искренне молились, что он что-нибудь придумает и выйдет. Никто не представлял, что. Никто не знал, как. Даже его старший адвокат, Валентин Аркадьевич, сокрушённо качал головой. Но мы верили, нет, мы истово веровали в Моцарта.

И только на этой вере и держались.

Я так точно.

Глядя в окно машины, на вечерний город, что поливал дождь, я с трудом верила, что мы поженились всего две недели назад. Что всего каких-то четырнадцать дней назад был день нашей свадьбы.

Десятое сентября.

Такой тёплый и ещё по-настоящему летний день, когда казалось, осень никогда не наступит, а наше счастье будет вечным.

И в то, что его посадят, а у нас на двоих осталось не больше нескольких часов, меньше всего верилось, лёжа у него на груди…

Моцарт лежал на спине, спокойный и расслабленный после сокрушительно крышесносного секса и безмятежно курил.

Словно ничего не случилось: Патефона не посадили, в него не стреляли, Целестина, что закрыла его грудью, не борется сейчас за жизнь, меня чуть не изнасиловали, а он не застрелил дядю Ильдара, что пытался это сделать, и за Моцартом с минуты на минуту не должна прийти полиция.

Словно никогда ничего плохого не случится.

– Ни разу не видела тебя курящим, – приподняла я голову, чтобы посмотреть на него.

– Я курю только когда мне так хорошо, что тянет на всякие глупости, – прижался он губами к моему лбу, обняв за шею.

– Ты выглядишь так, словно добился чего хотел.

– Да, раз ты моя жена. Я счастлив, – улыбнулся он. – Запомни меня таким.

Сделал последнюю глубокую затяжку. Медленно выпустил дым в потолок. И затушил сигарету.

– Значит, теперь ты можешь рассказать мне всё?

– Конечно, нет, – хмыкнул он. – Что ещё ты хочешь знать, кроме того, что я люблю тебя, девочка моя?

– Всё, Сергей Анатольевич, – села я, натягивая на грудь одеяло. – Ты сказал моему отцу, что живопись – это не про тебя. А Антону – что ты идиот, раз хотел сделать то же самое: то есть использовать музейные номера.

– Господи, ты всё ещё об этом? – усмехнулся он и потянул одеяло вниз, преодолевая моё сопротивление. – Расскажу тебе секрет: так я буду более сговорчивым. И разговорчивым.

Я сдалась.

Склонив голову набок, он любовался моим обнажённым телом. Потом вздохнул, блаженно прикрыв на пару секунд глаза, всем своим видом давая понять, как ему нравится то, что он видит. А потом кивнул.

– Да, так и есть.

– То есть ты всё же хотел добраться до этой украденной коллекции с моей помощью?

– Как сказал твой покойный дядя Ильдар…

Я закрыла глаза, резко почувствовав тошноту. Перед глазами тут же встала ужасная картина: мёртвый дядя Ильдар с остекленевшими глазами, с дыркой во лбу. Пятно его мозгов на стене, кровавый след вниз.

Не знаю, когда-нибудь я смогу избавиться от этой картины перед глазами. Смогу стереть её из своей памяти. Но сейчас я сама была виновата, что она снова возникла – сама завела этот разговор.

– …куда проще было бы охмурить какую-нибудь музейную серую мышь, как сделал мой отец с матерью Антона. Если бы мне просто нужно было добраться до запасников музея, это было бы нетрудно, – сладко потянулся Моцарт и зевнул. – Но живопись и правда не про меня.

– А что про тебя? – я ткнула его ногтем в рёбра. – Это тебе за мышь!

Он дёрнулся, выгнулся, засмеялся.

– Какая же ты ревнивая у меня, Женька!

– И, не поверишь, у меня есть повод, – вернула я на грудь одеяло, прикрываясь. Но только потому, что вспыхнула от его взгляда как спичка – соски тут же болезненно сжались. А чёртово воображение уже нарисовало как весь взмокший и по пояс голый, спустив штаны, он трахает на столе в тесной музейной подсобке… не меня.

Дыхание сбилось под его немигающим взглядом.

Его чёртовы пухлые губы дрогнули в понимающую улыбку.

Но, превозмогая слабость, что они во мне вызывали, я всё же спросила:

– Номеров семь. Четыре из них картины. Пятая – Караводжо – подставная, значит, её не считаем. Монета – не живопись, но её уничтожили. Остаётся ещё два. Что под этими номерами?

– Я тебе уже говорил, что ты очень умная девочка? – развернулся он и подтянул меня к себе.

– И не ты один, – задрала я подбородок.

– А что ты язва?

– И не ты один, – улыбнулась я.

– Я понятия не имею. Потому что хотел обменять весь список целиком. Но не совершил эту глупость, потому что благодаря тебе понял, что номера зашифрованы. Вот зачем ты нужна мне: вместе мы банда. Ну и ещё кое для чего… – скользнула ниже моей голой спины его рука. Но я её остановила.

– Благодаря мне и Бринну.

– Да куда ж без него! – резко выдохнул Сергей, словно я сбила ему весь настрой своим Бринном, и руку убрал. – Хотя он в мои планы и не входил.

– То есть отдать список тем людям, ради которых старался Шахманов, ради чего они придумали свой план с Сагитовым?

– Шахманов старался ради себя. Он просто жадный сукин сын, который хотел бабок и больше ничего. Да и Сагитов не лучше.

– И что ты хотел попросить взамен?

– Тебе не понравится мой ответ, малыш, – вздохнул он. Коснулся пальцем моего плеча и повёл вниз, рисуя на коже узоры. – Но я отвечу, – поднял он на меня глаза. – Жизнь.

Мне и правда не понравилось. В груди тоскливо заныло. Тревога поднялась как ил со дна и словно песок противно заскрипела на зубах, когда я их стиснула.

– Но у тебя не получилось? – смотрела я в его глаза, боясь услышать ответ.

– Я ведь жив, – посмотрел он в ответ внимательно.

Потянулся к тумбочке, достал телефон и включил запись.

« Отмена приказа на уничтожение. Объект нужен живым », – сообщил ужасный металлический голос.

– Чей это телефон? – передёрнуло меня от этого голоса до мурашек.

– Целестины, – вздохнул Моцарт. – И у меня к тебе просьба: отдай его Руслану. Только лично в руки. Хорошо?

Я кивнула. И нахмурилась.

– А что это значит? Отмена приказа на уничтожение?

– Это и значит, что, несмотря на твоё недоверие, у меня как раз всё получилось, – беззаботно улыбнулся Сергей. – И я говорю это не только для того, чтобы тебя успокоить.

– Но в тебя стреляли, Сергей! И ты жив только благодаря Эле, которая прикрыла тебя собой. Она выполняла этот приказ?

– Она его даже не прочитала.

– Но кто его отдал?

– Это мне ещё предстоит выяснить, – открыл он ящик тумбочки и бросил туда телефон. – И не только это, – он тяжело вздохнул. – Может, спать?

– Нет, – заупрямилась я. – В тебя стреляли. Целестина в больнице. Дядя Ильдар мёртв. И теперь тебя посадят. А ты говоришь, что добился своего?

– Малыш, не хочу тебя расстраивать, но да, я не всесилен. Не всё пошло так, как я планировал, – лёг он на спину, положил меня на плечо и укрыл одеялом. – Подозреваю, тем, кто стоял за Сагитовым очень не понравилось, что посадили не меня, а Патефона. И всё, что я сделал до этого – тоже, ведь это коснулось их сфер влияния, доходов и личных интересов: Госстройнадзор, прокуратура. Я знал, что рано ли поздно мне вынесут приговор, что я стал силой, которая им неподвластна. Но те, кто стоит над ними, решили, что я буду полезнее живым, чем мёртвым, и приказали меня не трогать. Этого я и хотел.

– И что ты хотел предложить взамен?

Он засмеялся.

– Хороший вопрос. То, что мог. А я мог бы предложить то, что украл мой отец. Или то, что принадлежит мне. Но пока я всего лишь продемонстрировать свои возможности. И то, что твой дядя Ильдар никого не послушался и решил свести со мной личные счёты, так или иначе всё равно закончилось бы для него плохо. Главное, что это не закончилось плохо для тебя.

– И для тебя. Но теперь тебя посадят! – снова подскочила я.

– Малыш, верь мне. Я с этим разберусь. Ну, по крайней мере постараюсь, – добавил он задумчиво.

– Но кто они, эти люди? – подняла я лицо. – И что они потребуют теперь за твою жизнь?

– Не знаю, любопытный ты мой зверёк, – наморщил он нос и потёрся им о мой.

– Бринн сказал, что всё это может быть связано с вашим отцом.

– Чёртов Бринн! Мы первый день женаты, а он мне уже надоел в нашей постели.

– Забудь про Бринна, – обвила я его шею руками. – В любом случае я очень тобой горжусь. И верю, что у тебя всё получится, не сомневайся,

– М-м-м-р-р-р, – довольно заурчал он, подтягивая меня на себя.

– Но всё же, что спрятано под двумя оставшимися номерами?

– Если бы я знал, жопка ты моя хитрая, – зарылся он лицом в мои волосы и засмеялся.

– И вредная… – добавила я.

И это всё, что я смогла добавить, тая в его руках…

Я жалела, что всё же уснула в ту ночь. Хотя что нам одна ночь! Разве бы её хватило? Разве бы мы успели за одну ночь всё?

Запомни меня таким…

Родной мой, я не хочу помнить. Я хочу видеть тебя таким. Счастливым.

Если бы я могла изменить тот день!

Но, увы, я не могла.

И теперь я понимала, что взамен у Моцарта решили забрать куда больше, чем он думал.

У него решили забрать всё.

Глава 2. Моцарт

– Снимите, – кивнул адвокат на наручники, в которых конвоир завёл меня в комнату для свиданий.

Мой адвокат по уголовным делам, Валентин Аркадьевич, мужик седой серьёзный, даже хмурый, с покрытым благородными морщинами лицом, что скорее прибавляли ему суровости, чем лет, сегодня выглядел ещё мрачнее, чем два дня назад.

И я без слов понял, что всё хуже некуда.

– Что-то ещё? – спросил я, едва дверь за конвоиром закрылась. А Барановский, что пришёл с Аркадьевичем, принялся суетливо расхаживать вокруг стола.

– Сгорел завод Зуевского.

– Проклятье! – выдохнул я и ткнулся лбом в столешницу.

Ёбаное дерьмо! Хотелось взвыть, но что я, девочка. Поэтому поднял голову. Тяжело вздохнул. Потёр лицо руками.

– Как Бук?

– Соответственно ситуации, – ответил сдержанный Валентин Аркадьевич.

Согласно его стратегии, я, как попугай, твердил на каждом допросе: «При ответе на поставленный вопрос я воспользуюсь статьёй 51 Конституции РФ». Что означало: имею право не свидетельствовать против себя. Ничего не рассказывать и не объяснять.

И молчал как рыба об лёд.

Но мало того, что под давлением улик, следствие шло в невыгодном для меня направлении. Всё просто летело к дьяволу в задницу. В эту адскую зловонную дыру, откуда я хер знает, как буду выкарабкиваться.

– Будут какие-нибудь распоряжения для ваших людей?

– Те же, что и раньше, – потёр я виски. – Ни во что не вмешиваться. Не спорить. Ничего не предпринимать.

Он молча кивнул. И, наверно, один понимал, что я просто жду. Жду, когда те, кто это устроил, скажут, чего именно от меня хотят. И тогда буду думать, что с этим делать.

А пока я думал только о том, как отсюда выбраться.

Именно поэтому очередной раз как блоха на сковородке по небольшой комнатке вокруг нас прыгал господин Барановский, на которого крашеные стены и решётки на окнах производили неизгладимое впечатление. Настолько неизгладимое, что он приезжал третий раз и третий раз места себе не находил.

– Сядь ты, не скачи, – кивнул я на прикрученную к полу лавку напротив себя, когда адвокат оставил нас одних.

– Сергей, я не могу. Понимаешь, не могу, – снимал и надевал он обручальное кольцо, уже прижав задницу. – Ну как я оформлю тебе депутатскую неприкосновенность? Тем более задним числом. Так не делается!

Эту песню я слышал прошлый раз. И позапрошлый. Но на этого коротышку я извёл все свои разрешённые посещения, не для того, чтобы он говорил мне то, что я и так знаю. Сегодня он должен запеть иначе.

– Что-то не пойму я тебя, Миш. То тебе жена нужна: люблю не могу. То ты ничего не можешь сделать.

– Ты не имеешь права шантажировать меня женой! – снова подскочил он.

И кабы была у этой лавки спинка, я бы откинулся, вальяжно вытянул ноги, глядя как его подбрасывает, расправил плечи и с чувством полного удовлетворения наблюдал как политтехнолог мечется по комнатушке, словно упитанный пони на арене цирка.

Но спинки не было, поэтому я поставил локти на стол и тяжело вздохнул.

– Ну нет, так нет. Ты же знаешь, с тобой или без тебя я отсюда всё равно выйду, – равнодушно пожал плечами: знать, что он моя единственная надежда господину Барановскому ни к чему. – А вот развод и пожизненный судебный запрет на приближение к бывшей жене и ребёнку я тебе на раз даже отсюда сделаю.

– Саша беременна?! – застыл он как громом поражённый.

– Но будет этот ребёнок твоим или моим тебе решать, – усмехнулся я. – Усыновлю и не ойкну.

Он завис, оценивая свои шансы.

– Ладно, есть у меня одна идея, – рухнул Барановский на скамью как подкошенный, справедливо решив, что я не шучу, и снова схватился за своё кольцо. – Помнишь, я тебе объяснял, своими словами, что в Думу депутаты попадают только через голосование на выборах, только по округам и от политической партии.

– Кроме того случая, когда депутат внезапно умирает, – кивнул я, проигнорировав его «своими словами», что означало как для дебила, который не шарит в теме.

И, конечно, я помнил, как прошлый раз он подпрыгивал тут ещё выше и даже повизгивал: «Ты что, предлагаешь мне кого-нибудь убить, чтобы запихнуть тебя на его место?» Потом вспомнил про, царство ему небесное, генерала и любителя массажа простаты. Но тот, к моему несчастью, преставился рановато. В двухнедельный срок для замещения его вакантного депутатского мандата коммунистическая партия предоставила другого кандидата. Меня в федеральный список внести не успели.

Но, вижу, господин Барановский не зря считался лучшим, при правильной стимуляции он просто фонтанировал идеями.

– Но Дума – это нижняя палата Федерального собрания, а в Совет Федерации, верхнюю палату, сенаторов назначают, и он формируется не по партийному признаку, а по округам, – выдохнул он. – Поэтому если кто-нибудь из сенаторов откажется от своей должности добровольно…

– Сколько? – устал я слушать его объяснения, которыми он кормил меня при прошлом посещении. – Если я правильно помню, ты должен был найти среди ста семидесяти членов верхней палаты Парламента того, кто за умеренную плату согласится уступить мне своё кресло.

Он написал пальцем на столе очень круглую и очень короткую цифру: сто.

Миллионов, добавил я. Ну, круто, чо . Круто, но справедливо.

Где только брать эти деньги. Счета арестованы. Гостиница и ресторан закрыты. Разгневанные клиенты, оплатившие проживание и банкеты, наверняка уже требуют назад свои кровные. Скоро начнётся череда исков и судебные издержки, что при отсутствии дохода повлекут за собой неминуемое банкротство, я уже молчу про испорченную репутацию.

А это ещё половина дела. В самом прямом смысле.

Мало купить мандат. Надо, чтобы как минимум половина сенаторов из ста семидесяти от регионов и тридцати, назначенных лично президентов, проголосовал за сохранение моей сенаторской неприкосновенности, когда прокуратура обратится с запросом на её снятие. А это ещё сто плюс один (для перевеса) миллион. Слава богу, рублей.

Такой ценой придётся оплатить их голоса.

А если добавить сюда сгоревший завод Бука, который тоже на моей совести, то я уже в долгах как в шелках и конца края этому не видно.

– Ну вот видишь, Миш, при желании, оказывается, всё решаемо.

– Я… – посмотрел он на меня умоляюще, – могу поговорить с женой?

– Нет, – уверенно покачал я головой. – Только после того, как я выйду. И ни минутой раньше.

– Сергей, пожалуйста! – только что не захныкал он.

Я посмотрел на него испепеляюще.

– Ты знаешь хоть один случай, чтобы я сказал «нет», а потом изменил своему слову?

– Ты мог бы сделать для меня исключение. Ведь мы… – он сглотнул. – Мы теперь семья.

Я усмехнулся.

– Так, может, по-семейному, тогда сделаешь мне скидочку, договоришься не за сто, а за пятьдесят? Нет?

– Да я бы с радостью, – заблеял он.

– И я бы с радостью, – растянул я губы в улыбку. – Но, прости, не могу.

Я качнул головой, давая понять, что он свободен. С ним свяжутся.

А когда вернулся Валентин Аркадьевич, задал только один вопрос:

– Кто может занять нам двести миллионов?

Он тяжело вздохнул.

– Скажу Нечаю. Пусть этим займётся.

– Да знаю я, знаю, что таких дураков нет! – снова потёр я руками лицо и тряхнул головой. – Что Бук мне уже помог по старой дружбе и теперь лишился всего, но я же не даром прошу.

Да, как и мой умудрённый жизнью адвокат, я знал, как мало значит слово «дружба» в том мире, где мы живём. Где за неё платят как за продажную любовь, пусть не всегда деньгами, пусть взаимными услугами. Как мало от неё остаётся, когда на кону собственная безопасность и благополучие. И как мало тех, кто выбирают сторону Акелы, когда он промахнулся. Меня уже сбросили со счетов.

Король умер. Да здравствует новый король!

Но я ещё не умер.

Я жив. И ещё поборюсь. Потому что мне есть за что.

Потому что у меня в руках была записка, что адвокат вложил в мою руку, уходя.

И, пожалуй, этот свёрнутый лист был самым главными и самым ценным итогом этой встречи.

Моя девочка писала мне письма.

Глава 3. Евгения

« Почему-то вспомнила сегодня день, когда мы познакомились, – написала я на вырванном из тетради листе и теперь грызла кончик карандаша, вспоминая. – Мой День рождения. День, когда я ещё не знала, что это Ты. Когда ты мне так не понравился… »

Кресло – кожаное, низкое, с мягкими подлокотниками – в котором я уютно устроилась, стояло в палате специально для посетителей. Поставив ноги на бежевое сиденье, я писала Сергею письмо.

Диана развалилась на небольшой кушетке. Её поставили в палату для Бринна – он проводил здесь каждую ночь, кроме сегодняшней. Ди тыкала в телефон и, наверное, думала я не замечаю, как, уткнувшись носом в подушку, на которой спал Антон, она вдыхает её запах, или, задумавшись, поглаживает рукой.

Сашка была права – Антон ей нравился. И, боюсь, очень.

Первый раз Иван привёз сестру, чтобы меня поддержать, и чтобы я как-то развеялась. Но теперь Диана приезжала почти каждый день и оставалась ночевать, подозреваю, вовсе не ради меня. Да и в больницу со мной поехала – тоже. Посмотреть на соперницу?

Я усмехнулась: на её месте месяц назад я бы сделала так же.

Думать об этом, сидя у постели Целестины, наверное, было нехорошо. Но жизнь есть жизнь, она шла, пока Сергей сидел, а Элька лежала в больнице: Бринн изводил себя каким-то непонятным мне чувством вины, Диана влюблялась в Бринна, моя сестра безбожно залипала на Ивана, кажется, забывая даже дышать. А я думала писать ли об этом Сергею.

Адвокат сказал нельзя писать ничего неприличного, мата, иностранных слов, обсуждать детали дела, по которому Сергея задержали, или события, связанные с ним. Письма должны быть о простом, жизненном, бытовом, личном. И я, как тот акын, писала о том, что думала или что видела.

Тихо гудел аппарат вентиляции лёгких. Мерно попискивал монитор сердечного ритма. Эля, какая-то особенно маленькая, худенькая и беззащитная на большой больничной кровати была почти и не видна под одеялами, маской, проводами.

Я отложила тетрадь, поверх которой лежал лист с письмом, и наклонилась, чтобы поправить плед.

«Держись, Эль. Держись, пожалуйста! Ты нужна ему! Ты нужна нам всем! Держись!» – это единственное, о чём я её просила.

Пусть она меня выгнала и больше не хотела видеть. И я испытывала к ней смешанные чувства. Но благодаря Целестине Сергей жив – это перевешивало всё остальное. Если, благодаря ей, он выйдет, я отдам свою руку, лёгкое, печень, если понадобится, и возьму свои слова о пророчицах обратно, если она знает, как это сделать. Она была права: ради него я готова куда на большее, чем думала. Сейчас, когда всё, что он создал, рушилось, а он сидел в тюрьме, многое было неважно.

Я расправила складку ткани и сжала её тёплую руку, когда дверь внезапно открылась и я замерла, хлопая глазами.

Пару более странную, чем та, что вошла в палату, трудно было себе представить.

Немолодая женщина с гривой курчавых тёмных с проседью волос в вязаных шалях, что составляли основу её гардероба: шаль-юбка, шаль-кофта и большая сумка тоже шаль, перекинутая через плечо с длинной бахромой по краю, украшенная вывязанными разноцветными цветами.

А с ней коротко стриженная девушка в мужском мешковатом костюме. Белом! Скорее, её можно было принять за миловидного юношу: чистая кожа, ноль косметики, лёгкая сутулость, худоба, плоская почти незаметная грудь, но каким-то встроенным радаром всё равно безошибочно пеленговалось, что это девушка. Лет двадцати.

– Вечер в хату! – продемонстрировав белоснежные зубы, улыбнулась женщина. – А где Антон?

– Мы за него, – встала с кушетки Диана.

И я тоже поднялась, схватив остро отточенный карандаш, и спрятала за спиной – парочка не внушала доверия, хотя, честно говоря, и страха не вызывала. Скорее недоумение.

Первым у меня в мозгу возник вопрос как их пропустила охрана, стоящая у двери, но, можно сказать, женщина на него ответила: они уже приходили, раз Антон их знал.

– Мы это, типа подружки, – пояснила всё та же «дама в шалях». Пока «девушка-мальчик» рассматривала меня исподлобья молча и не мигая, словно сканировала. – Я Кирка. А это, – она повернулась к девушке, – Химар.

– Я…

– Я знаю кто ты, – перебила она, когда я хотела представиться. – И ты, – она смерила взглядом Диану.

Обращая на нас внимания не больше, чем на пустое место, она стала доставать из своей огромной вязаной сумки, не побоюсь этого слова – реквизит, и расставлять по палате: свечи, какие-то странные статуэтки, картонки-иконки, металлическую посуду. Швырнула рядом с Дианой колоду больших чёрных карт, отчего Ди подпрыгнула от неожиданности и посмотрела на меня вопрошающим взглядом.

Я и сама понятия не имела, что у Целестины были подружки. Хотя, если подумать, наверное, они и не могли быть другими, обычными, нормальными – такие же чудики. Но Диане-то я этого рассказать про Элю не успела.

– Не трожь! – приказала Кирка Ди, стоя к ней спиной и зажигая свечи, когда та потянулась к картам. – Если хочешь, я потом тебе раскину, а пока у нас дела.

Щёлкнул выключатель. Комната погрузилась во мрак, освещаемый только неровным светом свечей да небольшим монитором жизнеобеспечения. На несколько секунд я ослепла, привыкая к темноте. Но страха так и не было, хоть карандаш я по-прежнему сжимала в руке. Теперь появилось любопытство.

– Кирка это же Церцея из греческой мифологии? Тётка Медеи, которая всех превращала в свиней? – всматривалась я в слегка примятую дождём курчавую гриву женщины.

– Не всех, а только мужчин, и только в тех, чей облик они заслужили, – отозвалась Кирка. – А Химар, если уж ты у нас такая начитанная, это капитан пиратского корабля. На носу судна было изображение льва, а на корме дракона, за что корабль получил имя Химера. Капитан или капитанша, – развернулась она и швырнула в Химар мешочком.

Та поймала его на лету. Растянула завязки и принялась раскладывать в небольшие чаши, расставленные по палате, смесь каких-то трав.

К потолку потянулся удушающий дымок, когда, подожжённые, они стали тлеть. И современная, напичканная оборудованием палата стала походить на чёрте что, вертеп.

– Кулинарный щуп, конечно, оружие опасное, но остро заточенный карандаш тоже ничего, – слегка потеснив, встала она рядом со мной и протянула руку. Я отдала ей карандаш. Она ткнула его в мой карман. – Носи с собой. Пригодится, – а потом взяла меня за руку. – Долго же мы вас ждали.

– В каком смысле? – спросила Диана, которую за руку взяла Химар. – Мы же случайно приехали.

– Это вам так кажется, – хмыкнула Кирка, и кивком показала, что Ди, как и мне, надо взять за руку Целестину.

Кирка переложила на кресло тетрадь. Я проводила глазами недописанное письмо: интересно, а такое можно рассказывать?

Теперь мы стояли у кровати Эли кругом по две, с каждой стороны.

Когда ей на грудь водрузили большой, размером с линзу для хорошей лупы, выпуклый матово-белый камень я не заметила. Но зато хорошо видела, как Химар облизала бумажку, положив её ненадолго на язык, а потом приклеила Эле на лоб.

– Ты свободна! – прозвучал её неожиданно мужской, словно ломающийся, низкий голос и сорвала бумажку как пластырь. – Она отпускает тебя.

Я дёрнулась, увидев на лбу Целестины проступивший чернилами знак перевёрнутого креста на холмике земли.

Подруги соединили свои руки и заговорили хором.

– Сальве, Реджина, матер мизерикордиа , – монотонно бубнили они, закрыв глаза, повесив головы на грудь и сжимая наши ладони, – вита, дульчедо этэ спес ноостра…

Монитор взорвался писком, показывая сбившийся сердечный ритм и зашкаливающий Элькин пульс.

Нет! Я не желаю участвовать в этом дурацком обряде! Я позову на помощь!

Но мою руку только сильнее стиснули пальцы Кирки, что так и бормотала, не открывая глаз:

– Адэ тэ кламамус, эксэсулес фили хэвэ…

– Вы же её убиваете! – выкрикнула Диана, когда монитор показал прямую линию и взвыл монотонным «пи-пи-пи!»

Но рука Химар тоже не позволила Ди вырваться. И слова, что они произносили не стихли…

– Адэ тэ суспирамус…

– Нет! – крикнула Диана.

– Что за? – опешила я.

Мы обе замерли как парализованные, когда камень на груди Целестины вдруг засветился голубым матовым светом.

– О клемэнс! О пиа! – звучало всё громче. И вдруг оборвалось…

Воцарилась полная тишина

А затем ровная линия монитора дёрнулась и показала первый сильный удар.

Сердце Целестины снова билось. Ровно. Спокойно. Чисто.

Я очнулась, когда в глаза больно ударил яркий свет.

Блядь, что это было? Я зажмурилась и потрясла головой. Я словно спала и мне приснился странный сон. Но я не спала, я всё ещё стояла у кровати Целестины.

– Вы её чуть не убили! – услышала я гневный голос Дианы.

– А ты разве не этого хотела? – усмехнувшись, пробасила в ответ Химар. – Чтобы она умерла, а её парень достался тебе?

– Нет, не этого!

Кирка усмехнулась.

Они гасили свечи. Ссыпали пепел. Убирали свой инвентарь. Открыли окно, чтобы проветрить комнату.

И на всё это безобразие вместе со мной смотрела со своего больничного ложа Целестина.

– Эля, – покачнулась я, не веря своим глазам. – Эля! – хотела крикнуть, но на самом деле лишь прохрипела.

Она сжала мою руку.

И, могу поклясться, что даже под кислородной маской я увидела, как она улыбнулась.

Глава 4. Евгения

Это самое странное, что мне когда-нибудь приходилось видеть, слышать и пережить в своей жизни – обряд, проведённый в больнице двумя сумасшедшими бабами.

Но ещё более странным было то, что они сказали, уходя. Сказали не мне.

– И мать не мать. И отец не отец, – хмыкнула Кирка, забирая свои карты и смерив Диану таким взглядом, словно это она была загадка природы, а не эти две «криповые дуры», как назвала их Диана.

Они ушли. И нас тоже выгнали. Прибежали врачи брать анализы, делать какие-то замеры, констатировать кратковременную остановку сердца и, чёрт знает, что ещё.

Я искала в поисковике слова молитвы, что они читали. Картонка с ней, по иронии написанной на латыни, осталась на тумбочке.

« Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься! К Тебе взываем в изгнании, чада Евы. К Тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез. О Заступница наша!. .» – любезно поделился интернет.

– Откуда у неё этот шрам на лице? – ходила мимо меня по коридору Диана, о чём-то хмуро раздумывая. Хотя почему «о чём-то»? Я точно знала о чём: о полученном пророчестве, о том, что только что произошло. В общем, было о чём подумать.

– На неё напали, в семь лет, – не знала я какую версию рассказать: ту, что считалась официальной и знал Моцарт, или настоящую, что поведала мне сама Целестина. – С тех пор у неё тоже есть дар. Она провидица, как, видимо, и её странные подружки.

– А ты видела раньше этот крест? – расхаживала Ди взад-вперёд, скорее озабоченная, чем испуганная или потрясённая.

– А ты? – как могла избегала я прямых ответов.

– Да. Только не нарисованный, а выжженный. На руке у одного мужика.

Стопэ! Я отложила телефон.

– У какого мужика?

– Мне было лет десять. Может, одиннадцать. Я тогда ходила на танцы: хореографическое отделение Школы искусств. А он пришёл прямо на занятие, на классический танец. Сначала что-то обсуждал с моим педагогом, потом меня и ещё одну девочку попросили задержаться. Ничего особенного сделать не просили, так, – махнула она, – сесть на шпагат, поднять ногу, батман, плие, прогнуться, прыгнуть. Я думала отбирают в какое-нибудь хореографическое училище, или на кастинг в шоу типа «Ищем таланты». Потом он повёл нас в кафе, там же при дворце, где мы тренировались, спрашивал о наших планах и прочем. Пожилой мужик, за пятьдесят, но приятный – красивый, ухоженный, высокий. Ну, я всю жизнь танцами заниматься не собиралась и, честно говоря, перспектив со своими физическими данными не видела, поэтому сразу отказалась. Выпила свой молочный коктейль и ушла.

– А другая девочка?

– Мы не дружили. Но я так поняла, что с ней тоже не сложилось. И вообще я особенно об этом и не вспомнила бы, я даже родителям не рассказала: зачем, я всё равно их бросать не собиралась, а вот чёртовы танцы – очень даже. Но этот его ожёг…

– Вот здесь? – показала я на место между большим и указательным пальцем.

– А ты откуда знаешь?

– Может, мы видели одного и того же мужика? Правда я только руку.

– А я получила по башке от брата, чтобы рассказывала ему такие вещи сразу, а не спустя пару недель или вроде того, когда уже того мужика было и не найти. Но, знаешь, что? Ваня узнал, что это за знак.

– Что?

– Знак тайного братства «Дети Самаэля», где клеймят членов таким «крестом».

– Дети Самаэля? – опешила я. Первый раз слышу это имя. – Думаю, нам надо ехать к Ивану прямо сейчас. Иначе в этот раз получим по башке обе, – встала я.

Что это за сраное братство? Я хотела знать о нём прямо сейчас. Я хотела знать о нём всё. Меня словно включили: такой по телу прошёл заряд – настолько я чувствовала, что мне обязательно нужно это знать.

Но Диана осадила меня тяжёлым как целая глыба шоколада взглядом:

– Мы поедем утром. Иначе всех разбудим и не дадим выспаться. В чём тогда был смысл сюда приезжать?

«Антон сорвётся, и поедет к Эле», – продолжила я мысль, что она не озвучила.

И вдруг увидела себя на месте Дианы. Себя всего месяц назад, когда я вот так же сходила с ума от безответных чувств к Моцарту, а он… Блядь, я и правда ревнивая. Я вышла за него замуж, он признался мне в любви, но, чёрт побери, может, я никогда и не желала смерти Целестине или моей сестре, но я ненавидела тот факт, что он с ними спал. И хотела забыть. Старалась не думать. И не могла.

Зачем, чёрт побери, я это знала? Зачем сама спросила его про Элю? Зачем попёрлась в гостиницу «Лотос», где он встречался с моей сестрой? Любопытство – зло. Жила бы сейчас в счастливом неведении, любила Элю, искренне переживала за беременную сестру, была благодарна прокурору города, что та отыграла свою роль, отведённую ей Моцартом, как по нотам. А сколько их было ещё, до меня, за те двадцать с лишним лет жизни, на которые Сергей был старше? Это же глупо – ревновать к прошлому. Но вместо того, чтобы забыть, у меня стояло перед глазами, как не Антон, а Моцарт сейчас сорвался бы и рванул в больницу, меня даже не дослушав, возможно, даже не оглянувшись. И я… согласилась подождать до утра.

Пусть в конце концов Антон выспится. Эти новости могут и подождать.

– Только разговорами её не утомляйте, – выходя из палаты, сказал доктор. – Чудо, что на вообще пришла в себя. Ещё и дышит самостоятельно. И ради бога, – он остановился и укоризненно покачал головой. – Девочки, не курите в палате. Я понимаю, что клиника частная, палата платная. Но это же просто ни в какие ворота!

Диана отвернулась, чтобы врач не видел её смешок. Я честно кивнула, обещая, что курить не буду. И честно, если и хотела поговорить, то просто рассказать Эле, что случилось за эти две недели. Только совсем забыла, что это же Целестина.

– Она будет у него в тюрьме… – прохрипела она, едва увидев меня у кровати. – Не ходи.

Началось!

– Кто? Куда? – стояла я, хлопая глазами.

– Тебе дадут адрес, – она сглотнула, показала на воду и покачала головой. – Не ходи к нему. Обещай мне.

Понеслась!

– Обещаю, – выдохнула я, подавая ей стакан с трубочкой, смиряясь с тем, что у нас есть штатная провидица и я ни хрена не понимаю о чём она говорит.

Эля делала несколько жадных глотков, уронила голову на подушку и улыбнулась:

– Меня отпустили.

– Что это значит? Кто? – тут же забыла я только что данное доктору обещание.

– Это долгий разговор. Вызови пластического хирурга. Я хочу убрать этот чёртов шрам, пока здесь лежу, – выдохнула она, а потом повернулась к Диане. – Мать не мать? Отец не отец? Ну что ж, твоя беззаботная жизнь закончилась, девочка, – усмехнулась она. – Но против буду не я.

Глава 5. Моцарт

«… Но против буду не я», – сказала Эля. Может ты поймёшь, что это значит. Всё думала говорить тебе или нет, но, кажется, сестре Ивана нравится Антон… Не знаю, нравится ли ему Диана (мне кажется да, пикируются они знатно), только он не бросит Элю, пока она в больнице. А, может, и никогда не бросит…»

Хм… Я положил на шконку Женькино письмо и встал.

Антон и Диана?! Кто бы мог подумать! Неужели можно выдохнуть, и он всё же увлёкся кем-то, а не Женькой?

В памяти возник образ девочки: как она кормила пса конфетой, как смеялась. Невысокая, с тёмными волосами, с тёплыми карими глазами, ладненькая… В груди опять как-то нехорошо защемило, а потом я вспомнил!

Бринн, засранец, ей же ещё восемнадцати нет!

Но, надеюсь, хоть это не будет моей заботой? Мне и своих хватает.

В одиночной палате разгуляться было негде: два шага от стены до стены, четыре – до раковины. Но это была новая палата в новой тюрьме и лучшие платные апартаменты на одного, что в ней были – с душем, полноценной туалетной комнатой.

А то, что Целестина очнулась – лучшие новости, что пришли за последние две недели. Элька жива! Она выкарабкалась. И даже серое небо над мокрыми крышами тюремных корпусов, что виднелись сквозь железную решётку на современном пластиковом окне, сегодня не казалось зловещим и хмурым.

Адвокат молчал – мне официально передали только письмо, на удивление, пропущенное цензором, хотя моя девочка прошла по краю, написав:

« Тогда я ещё не знала, что это Ты. Тогда и не подозревала, что буду любить тебя так сильно, что всё остальное станет казаться неважным…»

Когда вечером мне вдруг сказали: ко мне – жена, на какую-то долю секунды я даже поверил, что это Женька. Я так невыносимо скучал. Так хотел её увидеть, обнять, вдохнуть её запах. Что, когда громыхнул засов, мозгами понимал – жену не привели бы в камеру, свидания с арестованными в принципе запрещены, только в комнате для краткосрочных свиданий, разделённых стеклом – но сердцем ещё надеялся. Оно взволнованно забилось и… рухнуло вниз.

– Ты?! – не поверил я своим глазам.

– Я, мой лысый котик, – прозвучал томный голосок, издевательски ехидный и трогательно проникновенный. – Помнишь меня?

Тяжёлая дверь захлопнулась, и мы остались одни. Если, конечно, не считать камеру видеонаблюдения в углу под потолком.

– Ева? – сделал я шаг назад и упёрся в стену.

Святое дерьмо! Я едва сдержался, чтобы не стукнуться с досады затылком.

– Только не говори, что не ждал, – усмехнулась она, качнув стройными бёдрами.

Всё такая же: высокая, длинноногая, со стянутыми в хвост на макушке огненно-медными волосами, с кошачьими зелёными глазами. Дикая. Бледная. Опасная.

Ну почему же! Ждал! Вот только никак не ожидал, что это будет она.

Это был короткий роман, любви моей… Это был красивый обман, игра теней, – упрямо зазвучала в голове старая дурацкая песня.

Ну, зачем она была связана с ней? Ну почему тот далёкий вечер, семь лет назад, навсегда связал пустой ресторан, её гибкую спину под моей рукой, кружащую за окнами метель и охрипший голос певицы, в сотый раз запевающей только для нас:

– К единственному нежному, бегу по полю снежному… По счастью безмятежному… тоскуя…

Евангелине было двадцать пять. Мне – тридцать три.

Я жаден, горяч, неистов. Она красива, умна, хитра, талантлива. Между нами не могло не заискрить. Не могло не вспыхнуть. Каждый вёл свою игру. Каждый знал, что у этой мимолётной страсти неизбежный финал: или я разобью ей сердце, или она разобьёт моё. И каждый хотел выиграть.

Я притворялся лучше. А может просто был сильнее.

Мы должны были улететь вместе. Но она приехала, а я – нет. Нет, на самом деле я приехал. Стоял и смотрел как она с волнением поглядывает на часы, потом с тревогой всматривается в летящую снежную крупу, потом в слезах рвёт на мелкие клочки моё письмо и бросает с трапа.

Она была молода, стройна, прекрасна. У неё были все шансы. Все – загарпунить меня в самое сердце. Заарканить. Окольцевать. И выиграть. Посмеяться и бросить, не приняв моё предложение. И я бы корчился как выброшенная на берег рыба, забывая её, разбиваясь о равнодушные острые камни, но… простил. Я был готов, что честолюбия в ней куда больше, чем чувств. Что играет она куда лучше меня. Смирился. Написал письмо. Купил кольцо. И со спокойствием человека, принявшего свою участь, приехал…

Но тот самолёт улетел без меня.

Совру, если скажу, что это далось мне просто.

В той победе был такой острый привкус поражения, что я не забыл его до сих пор.

И где-то в душе всегда знал, что за те её слёзы однажды придётся заплатить.

Только не знал, что иногда счета по всем долгам приходят одновременно.

– К далёкому и грешному… бегу по полю снежному… как будто всё по-прежнему… – улыбнулась одними губами Евангелина и в прах рассыпала шаткую надежду, что она простила. Я бы простил, но она затаила обиду. – Перейдём к делу, Сергей Анатольевич?

– Не возражаю, – согнул я ногу, уперев в стену и склонил на бок голову. – Семь лет назад ты представлялась страховым агентом, что разыскивает потерянную скрипку. Кто ты сегодня, Евангелина Неберо?

– Твой ночной кошмар, – прошептала она, нагнувшись к моему уху. – А по совместительству птица Сирин, приносящая дурные вести.

– Ну, что ж, спой, птичка, не стыдись, – пригласил я её присесть как радушный хозяин этой «однушки».

– Семь лет назад я заплатила тебе баснословную цену за скрипку Гварнери, – оглянулась она, пристроилась на краешек прикрученной к полу кровати и положила ногу на ногу. – И не задавала лишних вопросов, где ты её взял…

Глава 6. Моцарт

– Ну, насколько я в этом разбираюсь, страховой компании всегда куда выгоднее заплатить небольшую сумму тому, кто найдёт дорогой инструмент, нежели полную сумму страховки владельцу. А в мире нет ни одной известной скрипки, которая не была бы застрахована.

Именно поэтому красть такой инструмент ради наживы нет смысла – продать его невозможно.

– Именно так страховая компания и сделала. Поэтому мы и сошлись. В цене, – качнула она стройной ногой, давая понять, что я продешевил. Она перепродала скрипку настоящей страховой компании и нагрела на этом свои изящные лапки. Не буду её расстраивать, что знал. – Но у тебя было только одно условие.

– Чтобы владелец не знал от кого ты получила эту скрипку, – напомнил я.

– Совершенно верно. Но кое-что изменилось.

Я приподнял одну бровь, давая ей слово.

– Прежний владелец умер, – расстегнула она замок на сумочке, что висела у неё через плечо. – А новый непременно хочет знать кто это мальчик, что закончил обычную советскую музыкальную школу, – достала она старую фотографию и протянула мне, – и катался с горки на футляре, в котором лежит скрипка стоимостью двадцать миллионов долларов.

– Дети, им разве объяснишь, – улыбнулся я, глядя на себя десятилетнего, в пальто с оторванной пуговицей, в зимней шапке набекрень. В руках у меня действительно был старенький футляр со скрипкой.

То, что мама принесла мне потерянного Гварнери, мне и в голову не приходило. Я и слов таких не знал. Мальчуган со скрипочкой у подбородка, что пилил на ней гаммы на радость близорукого учителя, и не подозревал ни о цене, ни о ценности инструмента, ни о том, откуда он взялся. Пока не вырос.

– И зачем эта информация твоему новому хозяину, госпожа частный детектив? Или у тебя есть какой-то другой, особый статус? Посол? Эмиссар? Парламентёр? Посланец? Кроме птицы Сирин, приносящей дурные вести? Может, легат?

Она усмехнулась.

Я и тогда догадался, что она из охотников за сокровищами, что называют себя детективами по поиску украденных ценностей, но по сути гробокопатели, то есть работают ради личной наживы. И сейчас, увы, не питал иллюзий почему прислали именно Евангелину: у неё ко мне личные счёты, и она мечтает поквитаться.

В общем, в той жопе, что теперь называлась моя жизнь, в игру только что вступило ещё одно клацающее зубами чудовище, мечтающее откусить мне голову, и мои шансы выкарабкаться стремительно понеслись к нулю.

– Потому что этот мальчик вырос, – Ева встала. – И по неосторожности, или по глупости, а, может, в силу излишней самоуверенности решил наступить на хвост некоему гражданину Шахманову, от которого мой новый работодатель был очень заинтересован получить часть некой коллекции, что была украдена без малого сорок лет назад. Одним из экспонатов которой, кстати, и была та самая скрипочка.

Не совру, я даже с облегчением выдохнул.

Во-первых, потому, что благодаря Женькиным талантам и упорству теперь знал, что это за коллекция. Пусть не успел раскопать больше: и не до того было, и возможностей не хватило – сервера не работали, да и времени. Но я знал. И только что услышал, что её настоящий владелец, видимо, тот самый Александр Вальд, умер.

Во-вторых, потому что понял, что злые дяди, не получившие своих шедевров, знают не больше меня. Мой хитровыебанный папаша сумел хорошо запрятать концы в воду. И, наверное, не зря сорок лет петлял как заяц, раз эта история всплыла только сейчас. И не смерть ли Вальда послужила толчком? И теперь дяди хотят знать кто я, кто за мной стоит, как много я знаю, правда ли у меня есть то, что у меня есть. И, главное, как бы это отобрать. Прибрать к загребущим ручкам, а меня слить.

– Зачем же нам посредники в качестве какого-то господина Шахманова, если то, что надо твоему работодателю есть у меня?

– Хороший вопрос, Сергей Анатольевич, – усмехнулась Евангелина.

Она встала так близко, что я видел ложбинку между её грудок в вырезе миниатюрного платья. Чувствовал запах духов, тех самых, да, знакомых, не забытых, чего уж. Слышал её дыхание. И, наверно, должен был разволноваться. Но вместо этого ощутил лишь раздражение от этого дешёвого спектакля. Зверски бесило, когда во мне пытались пробудить инстинкты, словно мужик – это всегда примат, думающий членом. Да, физиология – сильная вещь, мы не можем контролировать рефлексы: член, может быть, и встанет, но думаю-то я всё равно головой куда его сунуть.

– Господин Шахманов обижен и требует сатисфакции? – сместился я в сторону, расправил плечи. Вырос над ней во весь свой немалый рост и слегка толкнул бёдрами. Девочка, я хоть и давно наигрался в эти игры, но тоже умею пользоваться и своими физическими данными, и их преимуществами.

– Это раз, – пришлось ей задрать голову, чтобы на меня посмотреть. Я сдержал смешок: а дыхание то у неё сбилось. Хоть она отчаянно не подавала вида. – И за ним стоят люди, которым мой работодатель мешать не будет. Это не его проблемы. А два: он не собирается платить за то, что может взять даром. За то, что ты сам ему принесёшь, если хочешь отсюда выбраться живым и невредимым.

Я улыбнулся. Ну что ж, бинго! Так я и думал.

– Без-воз-мез-дно, – прогнусавил я, – то есть даром, госпожа Неберо, получить утерянную коллекцию из моих рук мог бы только один человек – её настоящий владелец, к тому же потерявший при ограблении сына. В крайнем случае, его вдова, дети, внуки. Ты работаешь на его семью?

Она засмеялась. Громко. Заразительно. Фальшиво.

Подозрительно. Очень подозрительно.

– Я не имею права разглашать имя человека, на которого работаю.

– А я и не спрашиваю. Просто передай этому человеку, что даром, то есть в обмен на мою безопасность, было ровно до того момента как я увидел отблеск линзы оптического прицела, смотрящего на меня. В тот момент, когда пуля ударилась в грудь человека, что меня заслонил, акции твоего хозяина автоматически упали до нуля. А когда за мной закрылась вот эта калитка, – показал я на обитую железом дверь с глазком и «кормушкой» – окошко, через которое подавали еду, – а всё, что принадлежит мне, стало стремительно превращаться в пепел, начал крутиться счётчик. И чем активнее стараются меня нагнуть, мне плевать кто, Шахманов, те, кто стоит за ним, твой хозяин, или те, кто против него, счёт этот всё больше и больше. И когда я отсюда выйду – а я выйду! – я его предъявлю.

– У меня нет хозяев, я сама по себе, – передёрнула она плечиками.

– Правда? – хмыкнул я. – Это ж скольким надзирателям в этой тюряге ты дала, чтобы тебя сюда проводили с такими почестями?

Но то, что она не хотела говорить, я услышал. А, впрочем, и так уже знал: она здесь прежде всего ради себя, а уже потом ради того, на кого работает.

Глава 7. Моцарт

– Грош цена тебе как парламентёру, если ты не в курсе, что я давно не клюю на голые сиськи. Так что пусть твой хозяин подотрётся той картинкой, где он спит и видит, как нищий, никому не нужный, опущенный Моцарт на коленях несёт ему свои секреты и умоляет их взять. Передай ему – вот! – хлопнул я по бицепсу и резко согнул руку, выставив средний палец.

Она засмеялась. Громко. Заразительно. С претензией на искренность.

– Шут ты, Моцарт.

– Да, я шут, я циркач!.. Так что же!.. – пропел я басом, взмахнув рукой. – Пусть меня так зовут вельможи…

– Безумный, отважный, но шут, – покачала она головой.

– Да хоть клоун. Скажи своему хозяину, чтобы послов ко мне больше не присылал. Захочет поговорить – знает, где меня найти. Свидание окончено, – я пересёк камеру и постучал в дверь. – Охрана!

– Я слышала ты женат? – послушно подошла она следом, делая вид, что ей всё равно. Но, подозреваю, пришла задать именно этот вопрос, а не за тем, чтобы озвучить условия сделки.

– Нагло врут, – улыбнулся я. – Я счастливо женат.

И снова этот смех. Звонкий. Смелый. И всё такой же натужный.

– А ты? – спросил я, когда она отсмеялась. – Замужем?

– Счастливо женат? – словно не услышав мой вопрос, она подняла с койки Женькино письмо. Побежала по нему глазами, улыбаясь, кивая.

Я едва держал равнодушную мину. Едва справлялся, чтобы не вырвать лист у неё из рук, не заскрипеть зубами, не сжать кулаки. Останавливало меня только одно – письмо уже читал цензор, а, значит, его может получить кто угодно. У зэков нет ничего личного.

– Ты так усердно старался всех убедить, что с этой девочкой у вас всё по-настоящему, что даже женился? – перевернула она лист, читая дальше.

– Неужели зря? – делано удивился я.

– Зря, – отвела она руку с письмом в сторону и посмотрела на меня. – И чем сильнее ты старался, тем меньше тебе верили. Это же та самая девочка, чья мать работает в том же музее что и твоя? Какое чудное совпадение!

– Бывает, – невинно пожал я плечами.

– Та самая, что случайно из знатного рода Мелецких-Стешневых? Правнучка княгини, внучка знаменитой художницы. Чья семья регулярно отдыхает в Италии на озере Комо на бывшей вилле их бабки, знакомой с Муссолини? Дружит с хозяином небольшого швейцарского часового заводика в Люцерне? Как я умилялась этой историей, когда узнала, что ты спёр наследницу знатного рода прямо в день её совершеннолетия. Так боялся, что тебя опередят?

Я демонстративно оглянулся.

– Да вроде очередь из женихов не стояла.

Она проигнорировала шутку. И лицо её ожесточилось.

– Ну глупышка понятно, влюблена, – небрежно бросила она письмо на пол, – кто бы сомневался, что ты её очаруешь. Но раз она до сих пор пишет тебе такие проникновенные письма, значит, ещё не знает, как жестоко ты над ней посмеялся?

Теперь не улыбались даже её губы. Пронзительно зелёные глаза смотрели холодно. Я точно знал почему. И мне тоже стало не до смеха.

– Слухи о моём бессердечии сильно преувеличены. Я приехал, Ева. Приехал тогда в аэропорт.

Она сложила руки на груди, давая мне слово.

– На тебе было пальто, что ты сшила по лекалам прабабушки. И шарф, что подарила умирающая от лейкемии подруга. Ты всегда надевала его, на счастье. Он был разноцветный радостный и подходил ко всему, кроме…

– …кроме этого пальто, – добавила она, нахмурившись.

Но я был уверен: не дрогнула. Не убедил.

И что бы сейчас ни сказал – убедительнее бы не стал.

Она желала мести, отмщения, расплаты. Возмездия.

Ни истина, ни справедливость её не интересовали.

– Я стоял в старом здания аэропорта, что тогда только перестраивать, – всё же сделал я ещё одну тщетную попытку. – Как раз, напротив. Помнишь, там такое было? Тёмное, заброшенное. Сейчас его уже открыли. А у частного самолёта, суперджета с острым носом, у которого ты стояла, был красный хвост с белой надписью. Я приехал.

Я почти слышал этот вопрос, что повис в воздухе: Тогда почему?

И уже готов был сказать: Не знаю!

Клянусь, тогда я не знал почему так и не спустился. Почему так и остался стоять, сжимая в руке коробочку с кольцом.

Но она не спросила.

И хорошо. Я бы соврал.

Потому что сейчас знал: просто это была не Она.

– Зря ты думаешь, что победил тогда, – встала она в проёме наконец открывшейся двери. – Ты потерял больше.

– Возможно, – вздохнул я.

– Нет, совершенно точно. И… я не замужем, раз уж ты спросил, – улыбнулась она, посмотрела на меня, словно сомневалась: сказать или нет.

Не сказала, только хмыкнула. И вышла.

Проклятье!

Я стукнул кулаком в стену, едва с грохотом закрылась дверь.

И бил, бил, бил, пока на побелке не стали оставаться кровавые следы, а костяшки саднило так, что я с трудом терпел.

Мне надо выйти отсюда! Выйти во что бы то ни стало! Или я потеряю самое дорогое, что у меня есть – именно этого я теперь боялся больше всего – моё Солнце.

Я поднял Женькино письмо, прижался к нему губами, вдыхая запах бумаги и чернил.

Упал на шконку. Невидящими глазами уставился в строки.

И вдруг, словно сквозь них, в том месте, где моя девочка писала про свой день рождения, увидел лицо человека, с которым разговаривал её отец, когда мы танцевали.

«Коротышка в дорогом костюме с приличным брюшком и блестящим носом, что был похож на Пьера Безухова», – описала его Женька, когда гадала кто же её «жених».

Но я видел не его, а того, кто стоял рядом, был раза в три старше двадцатилетнего Толстовского героя, не так добр и простодушен, высок, статен, породист и скорее сошёл бы за постаревшего Болконского.

А ещё он смотрел не на Женьку, а прямо на меня.

Гость господина Разумовского, что представил нас друг другу на показе, меценат фонда князя Дмитрия Романова, на чей благотворительный бал мы не пошли, владелец того самого маленького часового заводика в Люцерне, о котором словно вскользь упомянула Ева… Андрей Ильич Шувалов.

Я видел его за свою жизнь несколько раз. При очень разных обстоятельствах.

Кажется, я знал таинственного работодателя Евангелины.

И, кажется, мой ответ ему не понравился…

Глава 8. Евгения

«Сергея перевели в общую камеру. Господи, в общую камеру…» – всё повторяла я, меря шагами гостиную в квартире родителей. Эти новости пришли от адвоката только что.

– Это же плохо?

Не в силах сидеть, я ходила вдоль шкафов с безделушками, бабушкиных картин, тяжёлых портьер на окнах, у одного из которых, меланхолично подпирая плечом косяк, стоял Иван и хмуро смотрел на такой же хмурый осенний город.

– Да, – как обычно исчерпывающе ответил Иван.

– Так я и думала, – кивнула я.

Повернула, огибая большой овальный стол, вокруг которого стояло ни много ни мало, а двенадцать старинных обитых зелёной кожей настоящих гамбсовских стульев. И пошла дальше, вдоль стены с портретами своих знатных предков, боясь даже спросить, чем. Я знала и так: у Моцарта было столько врагов и такой непримиримый характер, что в СИЗО он легко наживёт себе новых.

Антон был у Целестины. Диана в школе. Руслан, обложившись ноутбуками, строил какую-то нейтронную сеть, и мы боялись даже дышать в его сторону. А я после университета взяла с собой к родителям Ивана, только чтобы снова не ругаться с отцом.

Честно говоря, я бы не приехала совсем, но меня попросил о встрече Барановский. И не придумал ничего умнее, чем назначить её у моих родителей. А сам опаздывал уже на двадцать минут.

– Ванечка, может, чайку? – водрузила мама на консоль – маленький пристенный стол с узкой мраморной столешницей, вазу с цветами, что купил по дороге Иван.

– Спасибо, Елена Григорьевна, – в третий раз отказался он от приглашения.

С того дня как Эля очнулась, а Диане сделали странное предсказание он стал как-то особенно задумчив. Или это началось раньше, когда посадили Моцарта? Или чуть позже, когда к нам переехала Сашка?

У меня было стойкое ощущение, что он хочет что-то мне сказать, но поговорить всё не получалось.

И очередного скандала с отцом избежать тоже не удалось.

– Ты должна развестись, – категорически заявил мне отец полчаса назад.

Пригласил в свой кабинет. И поставил ультиматум.

Первый раз, в день похорон дяди Ильдара, он был не мягче.

– У тебя должна быть нормальная жизнь. Сколько ты собираешься ждать этого зэка, которому грозит двадцать лет за убийство твоего дяди?

– Столько, сколько надо, – одарила я отца взглядом, что мне достался от него. Непримиримым. Жёстким. Волевым. – Тот, кого ты зовёшь моим дядей, хотел меня изнасиловать. И, клянусь, если бы могла, я воткнула бы тот железный штырь ему не в ногу, а в глаз. Ты и меня бы отрёкся и звал убийцей?

– Конечно, ты защищалась. Но… – он скептически поджал губы.

– Что «но»? Думаешь мне показалось? А он просто хотел поправить трусики своей крестнице. Так, видимо, надо расценить, когда он загнул меня на стол и задрал платье.

Отец скривился так, словно лизнул тухлый лимон. Была бы воля моего благочестивого папа̀, он бы и уши заткнул: так ему было неприятно, так не хотелось этого слышать. И так упрямо не хотелось верить, что всё это правда.

– Думаешь, я вру?

– Нет никаких доказательств… – начал было он.

– Значит, мои слова для тебя не доказательства? – крикнула я прошлый раз.

– Ты как с ума сошла со своим Моцартом, – нервно снял он очки, бросил на стол, даже не уложив в неизменный футляр, сегодня. – Думаю, ради того, чтобы его оправдали, ты бы и не такое придумала.

– Интересно, и как эта ложь может повлиять на ход расследования, если у меня даже показания не брали? – проводила я его взглядом, когда, поднявшись с рабочего кресла, он пошёл заводить свои чёртовы напольные часы с боем. – Я его жена, я имею право не свидетельствовать против мужа. Какой смысл мне врать тебе?

– Тот же самый, Солнышко, – приторно мягко прозвучал его голос.

– Не зови меня больше Солнышко! Не смей! – выкрикнула я. – Твоё Солнышко умерла, когда ты продал меня тому самому Моцарту, в чьих услугах ты так отчаянно нуждался, и от которого так легко отмахнулся сейчас, когда он в беде. А он и тогда заступился за меня, и сейчас сел лишь потому, что меня обидели. Но о чём я! Что ты знаешь о том, чтобы защищать тех, кто тебе дорог! – я вышла, хлопнув дверью.

Сегодня меня трясло. До сих пор, хотя отец, выйдя буквально следом за мной, уехал. Ещё трясло, как бы бодро я ни расхаживала по гостиной.

Прошлый раз я целый день проплакала. И не пошла к маме, зная, что поставлю её в сложную ситуацию: выбрать между дочерью и мужем. Тем более, не я ли уговорила её с ним не разводиться. Я поехала к Сашке.

И в тот день окончательно поняла, что она мне сестра.

Она одна меня и поддержала, и буквально приказала не сдаваться.

– Пойми, им трудно принять, – мерила она шагами гостиничный номер, имея в виду родителей, – что человек, которому они доверяли, любили и ценили оказался подлым гнусным типом. Вором, лгуном и насильником. Их бы в тюрьму посадили из-за Сагитова, они бы и тогда не поверили. А на похоронах было столько уважаемых людей, о первом помощнике прокурора наверняка говорили проникновенные речи – не удивительно, что они винят человека, который его убил, а мерзкого козла считают невинно погибшим ягнёночком.

– Лучше бы я его убила, а не Сергей. Пусть бы меня посадили. Без Моцарта всё рушится, а я ничего не могу с этим сделать, – рыдала я. – Только подписываю и подписываю чёртовы бумаги, что мне приносят и приносят его директора, юристы, управляющие. Все эти взрослые умудрённые опытом дяди и тёти идут ко мне, потому что он всё оставил на меня. Все доверенности. Все права. Всё! А я по сути кто? Никто!

Она улыбнулась.

– Ты его жена, дурочка. Хоть я до сих пор не могу в это поверить. Но, черт побери, – Сашка покачала головой, – он тебя любит. Он тебе доверяет. Он в тебя верит. И ты не имеешь права сдаваться. Только не сейчас. Никого не слушай! Особенно нашего трусливого отца. И прекрати реветь – не разбивай мужу сердце! Ему и так трудно. Держись! Ты ему нужна, как никто другой.

Вытирая слёзы, я пыталась услышать в её словах ревность, обиду, фальшь, но она, чуть не устроившая истерику в аэропорту, увидев нас с Сергеем вместе, звучала так чисто, сильно, искренне и преданно, словно всё для неё изменилось. Может, потому, что Сашка ждала ребёнка. Может, потому, что, наконец, ушла от мужа. Может, по каким-то другим причинам, о которых я пока не догадывалась…

Я посмотрела на Ивана. И остановилась.

– Всё, домой! – хлопнула ладонями по столу. – Сколько можно ждать.

– Он приехал, – повернулся Иван от окна.

И буквально через минуту запыхавшийся потный Барановский ввалился в гостиную.

Глава 9. Евгения

– Прости. Прости за опоздание, Солнышко, – обнял меня Михаил. – Такие пробки сегодня на дорогах. Протянул руку Ивану, – Михаил Барановский, муж Александры, сестры Евгении.

– Иван Артемьев, – коротко пожал его пухлую руку мой неизменный телохранитель и встал рядом.

– Простите, вы не могли бы оставить нас одних. Это все же сугубо семейный разговор, – скользнул Михаил по Ивану выталкивающим взглядом и повернулся к маме, внёсшей в комнату поднос с чаем. – О, спасибо, спасибо, Елена Григорьевна. Не откажусь. Совсем замотался сегодня.

– Как ты любишь, Мишенька. И пирог, и вареньице, – накрывала мама на стол.

– Простите, не услышал ваш ответ, господин Артемьев, – с удовольствием заняв стул, обернулся Барановский, когда мама вышла. – Или, может, вы не по…

– Я понял. Но это исключено, – убедительно качнул головой Иван.

Его синий взгляд буравил Барановского недобро.

– Вот как, – изумлённо-недовольно похлопал тот ресницами, когда я подтвердила, что Иван останется. – Ну что ж, тогда начну с хороших новостей. Я нашёл способ как вытащить Сергея Анатольевича из… – он деликатно кашлянул, словно говорит о чём-то неприличном, о чём в этом доме говорить не принято, – затруднительного положения.

Пусть мне категорически не понравилось неожиданное высокомерие, с которым Барановский обращался к Ивану, я превратилась в слух. В нюх, в зрение, в средоточие всех органов чувств, боясь пропустить хоть слово, хоть всхлип его потёкшего от горячего чая носа, ловя и запах истомлённой в пироге рыбы, и вид чаинок, кружащих в хороводе на дне его чашки.

Он сказал, что может вытащить Сергея из тюрьмы.

Сейчас он был для меня Царь и Бог.

– Есть один уважаемый член Совета Федерации, что в данное время по состоянию здоровья находится на лечении, – довольно сёрпал душистым напитком Михаил, кратко излагая суть дела. – И это очень нам на руку.

– Это чем же? – всё так же хмуро спросил Иван, пока я пребывала в некоторой прострации, осмысливая сказанное.

– Это даёт некий задел по времени… – воровато оглянулся он и понизил голос. – Ведь, как я понял, с финансовой стороной вопроса возникли небольшие трудности?

Я ни хрена не поняла суть процедуры и как он собрался всё озвученное обстряпать, – всё же в политике и устройстве власти я не разбиралась совсем, – но едва сдерживала радость, уже безоговорочно веря, что всё у Михаила получится.

– А это, видимо, плохая новость, – явно не разделял Иван мой оптимизм. – Что нужны деньги. Счета Сергея Анатольевича арестованы.

– Нет, нет, деньги есть, – буквально подпрыгнула я. – У меня есть. Сколько надо? – отмахнулась от едва заметно покачавшего головой Ивана.

Испачканной вареньем вилкой Барановский написал на ободке фарфоровой тарелки цифру. И тут же стёр.

– Ничего себе, – выдохнула я. Количество нулей остужало.

А мне казалось того, что оставил мой щедрый Фей на моём счету – это просто несметные богатства. Оказалось, впритык. То есть совсем впритык, даже с учётом того, что часть этих денег принадлежит отцу. Я их не отдала. Хотела швырнуть ему в лицо. Но пока не успела. А ведь нужно ещё на что-то жить, платить за квартиру, прислуге, адвокату, да мало ли на что могут понадобится деньги. Ещё и Сергей категорически запретил тратить мои средства на него. Только в крайнем случае.

Но это же был крайний случай?

– Это не наш вариант, – покачал головой Иван, правильно оценив выражение моего, боюсь, побледневшего лица.

В такие моменты он мне до жути напоминал Моцарта. Особенно когда встал у моего плеча и, пользуясь тем, что мама принесла ещё какие-то яства с пылу с жару и Барановский отвлёкся, шепнул: «Ты слишком заинтересована. Не показывай вида. И не давай ему лишней информации».

Я хотела возразить, что это же Мишенька, что мы с ним друзья, родня, что я сто лет его знаю, но перед глазами возникло лицо друга семьи дяди Ильдара, пинающего меня на полу, и осеклась.

– Есть другие предложения, Михаил? – спросил Иван.

Приветливо улыбнувшись маме, Барановский проводил её глазами, а потом заметно скис. С видом резко насытившегося человека он бросил вилку, отодвинул тарелку с недоеденным куском.

– Ну-у-у, я уже объяснял Сергею Анатольевичу, – вздохнул он.

– Сергея Анатольевича здесь нет. Но есть его жена, – стоящий за моим плечом Иван сейчас как никогда напоминал рыцаря на страже королевы. – И она хотела бы услышать, что вы пришли не с единственно возможным вариантом.

– Нет, ну, можно, конечно, попробовать уговорить кого-нибудь отказаться от своего мандата добровольно. Или скажем, если вмешается лично президент, ведь по новым законам тридцать членов парламента – назначаемые лично им должности, – засмеялся Барановский, словно это его так развеселило, что к нему вернулся аппетит. Он довольно облизал ложечку и полез в вазочку с вареньем. – Он может кого хочет уволить, кого хочет назначить. Тогда, спору нет, – причмокивал он ягодкой прозрачной от сиропа клубнички, – никто не посмеет возразить. Но, – поёрзал на стуле, – тогда вопрос встанет в половину суммы.

– А эти полсуммы на что? – спросила я как можно равнодушнее. Училась на ходу.

– На голосование. Когда прокуратура поставит вопрос о снятии юридической неприкосновенности, боюсь, не все захотят поддержать неизвестного им сенатора.

– Справедливо, – кивнул Иван.

– Ну, думайте быстрее, – Михаил опрокинул остатки чая в рот, выплюнул чаинку, бросил на стол салфетку. Встал и улыбнулся мне ласково. – Солнышко, можно тебя на минутку? Простите, Иван, мы по личному вопросу, – потянул он меня за локоток к выходу.

Я наивно подумала, что речь снова пойдёт о Моцарте.

Но, остановившись в глубине длинного коридора, он заговорил о Сашке.

Глава 10. Евгения

– Солнышко, прости, что я тебя вмешиваю, – кашлянул Михаил, словно у него запершило в горле. – Но ты, наверное, в курсе, что Саша от меня ушла.

– Да, – как учил меня Иван, воздержалась я от пояснений, что, так и просились на язык: «Конечно, ведь она живёт у меня. И она беременна. И разводом занимаются юристы Моцарта».

– Ты не могла бы, – снова кашлянул он, – ни в службу, а в дружбу, организовать нам встречу.

И я снова чуть не выпалила: «Говно вопрос!». Но что-то меня остановило. Даже насторожило.

В этот раз не убедительный шёпот Ивана «не давай ему лишней информации», а заискивающий голосок самого господина Барановского, это его нетерпеливое переминание с ноги на ногу, суетливые движения, которыми он крутил на пальце обручальное кольцо.

– Я… Мне… – заикалась я. – Мне надо сначала поговорить с Сашей.

– Конечно, конечно, Солнышко, я понимаю, – кивнул он.

И так стало его жалко, когда он обречённо повесил голову.

При Иване он был таким агрессивно-важничающим, таким суетливо-храбрящимся, всячески подчёркивающим своё привилегированное положение в этом доме, а, может, и вообще своё положение. Но сейчас я видела настоящую тоску. И неподдельную грусть.

Кто бы мог подумать, но я чувствовала то же самое. Только Сашка ушла от него сама, а нас с Сергеем разлучили. Но разве это важно: Михаил её любил Сашку, я любила Мо.

– Миш, – я погладила его по плечу, первый раз так по-панибратски, – мне очень жаль.

Он ткнулся в моё плечо лбом и так тоскливо вздохнул, что у меня сердце оборвалось.

– Есть ещё вариант, – сказал он тихо. – Мне кажется, если бы ты поговорила с отцом, – он поднял голову. – Ведь он тоже действующий сенатор. То я мог бы…

– С отцом?! – перебила я. До меня доходило как до утки, что именно Михаил предложил. И буквально парализовало от ужаса, когда я поняла, что должна попросить отца отказаться от своего кресла в Совете Федерации в пользу Сергея. После всего, что он мне наговорил. После всего, что я от него услышала…

– Твой отец мне обязан, – пояснил Барановский. – И даже, не побоюсь этого слова, должен. Денег. Много. Он занял, когда покупал особняк. Но, если это поможет вернуть жену, я готов простить ему долг. Я даже сам с ним поговорю и предложу.

– А это может тебе помочь? – опешила я.

– Твой муж сказал, что вернёт мне жену, – невысокий, полненький, взмахнул он руками как упитанный лебедёнок с подрезанными крыльями, что не может взлететь, – если я помогу ему выйти. И я сделаю что угодно ради неё.

О, чёрт! Я выдохнула.

Чёртов Моцарт! Так вот почему он взялся помогать Сашке. Вот почему поселил её в свой блядский номер «1221». Вот почему приставил охрану. Он, как всегда, знал, или предвидел, что может сесть, поэтому подстраховался. Сашка пришла к нему сама. Но теперь он использует её как наживку. Как средство давления на Барановского.

И умело, надо сказать, использует.

Первый раз я не знала восхищаюсь им или ужасаюсь.

Первый раз не понимала радоваться, что он такой умный и хитрый, или возмущаться, насколько подло поступает. Или он знает секрет как заставить Сашку вернуться к мужу? Как заставить её полюбить этого некрасивого коротышку, для которого на ней сошёлся свет клином? Или, главное, всё же выбраться из тюрьмы, а там они пусть сами разбираются?

Я бы и дальше хлопала глазами, но в дверь позвонили, а мама крикнула из кухни:

– Солнышко, открой, пожалуйста!

– Миш, я с ней поговорю, – кивнула я и побежала открывать.

Иван молча проводил меня глазами.

– Андрей Ильич, – отступила я в прихожую, распахнув дверь перед господином Шуваловым. У нас в семье его называли «граф Шувалов». Но каждый раз, когда я слышала это «граф», вспоминала бабушку, что его почему-то не любила и всегда презрительно фыркала: «Граф! Этих Шуваловых как конь наёб, поди пойми кто из них граф, а кто так».

– Евгения Игоревна, – степенно поклонился статный пожилой мужчина.

Я не испытывала к нему никаких особых эмоций, как и к большинству отцовских влиятельных знакомых. Немного меня удивил тот факт, что граф нанёс визит, когда отец уехал, но как радушная хозяйка я промолчала.

А граф положил трость. Снял перчатки. Бросил на спинку стула сырое от дождя пальто. И, перевесив трость на сгиб локтя, проследовал за мамой, что освободилась и вышла его встретить.

«Он приехал к маме?» – ещё больше удивилась я, провожая их глазами.

Но у меня в кармане зазвонил телефон – и граф Шувалов, и разговор с Барановским – всё отошло на второй план, когда адвокат сказал, что мне разрешили свидание с мужем.

Глава 11. Евгения

Вновь оказаться в руках мужа – это было похоже на сказку, на волшебный сон, на сбывшиеся мечты.

«Только не плакать! Не плакать! Не плакать!» – уговаривала я себя, глядя на разбитую губу, на сбитые костяшки и старалась не думать про синяки – подрался? избили? – что заметила, когда на ходу он расстегнул знакомый спортивный костюм.

– Малыш, – выдохнул Сергей, и прижал меня к себе, едва дверь в комнату для семейных свиданий захлопнулась. Потянулся к лицу, к волосам, к губам. А потом подхватил на руки и прижал к стене.

Я бы всё равно не устояла. Вспыхнула как спичка. Завелась мгновенно.

Ноги подкашивались от его близости. Голова кружилась. Дыхание сбилось. И всё, что хотелось говорить, сдирая платье: «Мой… мой… мой… мой».

Мой родной. Мой любимый. Мой желанный. Мой…

– А-а-Ах! – выдохнула я в его плечо, когда он в меня вошёл.

– М-м-м-н! – застонала, обвивая его шею руками, когда начал двигаться.

И на каждый толчок, на каждый его резкий выдох, на каждое упругое движение ягодиц умирала и воскресала вновь.

Мысли рождались и не заканчивались, перекрикивая друг друга, перебивая, жаля:

Пусть это никогда не заканчивается, пусть…

Господи, как я соскучилась, как невыносимо я соскучилась…

Я не отпущу его, я не смогу. Не смогу больше с ним расстаться…

– Я люблю тебя, – ловила я его губы.

– Люблю, – шептала сквозь солёный вкус крови.

– Тебя! Одного… А-а-А! – всхлипывала, дрожа в предвкушении неминуемой разрядки.

И в блаженном мареве небытия, ловя судороги его сильного тела, истаивала тонким облачком в его небесах, теряя связь с реальностью, рассудок, сознание.

– Привет! – открыла я глаза, чувствуя себя, словно возродилась из пепла.

– Привет! – улыбнулся он, поставив меня на пол, вытер пот, что тёк по лицу, вытер кровь, что текла с рассечённой губы и уткнулся в шею. – Как же я соскучился. Но мне понравилось так здороваться.

– Надо ввести в привычку, – погладила я его по лысой, гладко выбритой мокрой голове, ощупывая старые шрамы, свежую ссадину.

– Обязательно, – согласился он.

Куда мы двигались дальше, о чём спрашивал он, что отвечала я, как мы оказались на узкой койке, что стояла в маленькой камере – я не помню. Да разве это было важно – слова, действие, движение. Важными были звук его голоса, тепло его рук, запах его кожи, колкость его щетины.

– Ты решил отпустить бороду, – провела я рукой по лицу.

– Говорят, в мужском коллективе всё просто: кто с бородой, тот ебёт, а кто без – того ебут, – засмеялся он, увидев моё вытянувшееся лицо. – Прости, тюремный юмор.

– Для человека, на котором живого места нет, – вела я пальцем по рёбрам, покрытыми синяками, – ты что-то слишком радостный.

– Малыш, когда ты видела меня без синяков? Это моё обычное состояние. День прошёл зря, если я не отдам кому-нибудь печень или не получу две пули в грудь.

Чёрт бы тебя побрал, Моцарт! Ну как у тебя это получалось? Как выходило, что рядом с тобой ничего не страшно? Как ты умудрялся вселять в меня эту веру в завтрашний день, эту уверенность, спокойствие, счастье просто тем, что был рядом?

– Ну, рассказывай, бандитка моя, – улыбнулся он. – По лицу вижу, ты столько всего ты хочешь мне поведать. Как там Иван? Целестина? Антон? Ему правда нравится Ди?

– Не знаю, – села я. Прислонилась спиной к стене и закинула на него ноги. – Но это не только я заметила. И Сашка. И Эля. И даже обе её подружки.

– Серьёзно?! – выпучил он глаза. – У Целестины есть подружки?

– Твоя Эля такой бездонный сундук с секретами, что я даже не знаю, что выпрыгнет из него в следующий раз, – усмехнулась я.

Под аккомпанемент его «хм…», «м-да» и «оба-на» я рассказала про ритуал. В конце он даже присвистнул. Но не спросил ни про светящийся камень, ни про молитву, что я даже принесла ему показать, достала из кармана. Телефон Кирки, что я вдруг обнаружила на обратной стороне, навёл его совсем на другие мысли.

– А Элькин телефон? У Руслана получилось что-нибудь узнать?

– Получилось, – убирая картонку в карман я вдруг подумала: а не специально ли Кирка её «забыла». Не позвонить ли ей? – Может, не так много, как хотелось бы. Но голосовое сообщение, приказ, что она получила, был адресован не ей. Его переслала некая Лилит. Тебе это имя о чём-нибудь говорит?

– Не больше, чем Кирка и Химара, или как там ты назвала этого вьюношу? Химар?

– А название «Дети Самаэля»?

Сергей выразительно моргнул: закрыл и снова открыл глаза.

Что?

– Ясно, – кивнула я. – Но хотя бы выжженный у неё между лопаток крест ты видел? Не мог не видеть.

– Ну, крест видел, да. История там была пренеприятнейшая. Её чуть не сожгли живьём, на костре. Привязали к настоящему столбу на настоящем эшафоте, сена вокруг наложили. Мы едва успели. Я видел, как заживал этот шрам, делал ей примочки с медным купоросом: так моя бабушка ожоги лечила. А Катина мама работала в аптеке – давала мази разные обезболивающие, от воспаления. Мы с Катей как раз собирались пожениться, а Целестине тогда едва исполнилось семнадцать, – рассказывал он спокойно, словно и не про себя. – Они как-то связаны? Эти «Дети» и перевёрнутый крест?..

Глава 12. Евгения

– Очень тесно, – ответила я. – «Дети Самаэля» выжигают такой знак своим адептам как символ посвящения. Это тайное братство, сыны и дочери которого – люди с уникальными способностями. Не обязательно экстрасенсорными, любыми. Иногда это высокий болевой порог, точность стрельбы, идеальный слух или обострённое восприятие запахов. Иногда просто необычная внешность, редкие заболевания или особенности развития. В братстве их учат принимать себя такими как есть, дают возможность самовыражаться и развивать свои способности, оказывают поддержку и помощь. Что-то вроде Фонда Моцарта, только там собирают всяких фриков.

– С языка сняла, – усмехнулся Моцарт. Он слушал меня, положив руки под голову. И хмурая складка между его бровей становилась тем глубже, чем больше я рассказывала. – И эта Лилит тоже из братства?

– Подозреваю, вернее Иван подозревает, она лидер братства. Если верить интернету по каббале Лилит стала женой Самаэля после того как совратил Еву, и та родила от него Каина, а сама Лилит была первой женой Адама, а, когда он её бросил, стала злой демоницей. По другим источникам дама она тоже мстительная: убивает детей и беременных женщин. И, возможно, имя это она взяла не зря. При посвящении адепты берут себе имена знаковых, нарицательных, мифических, разных пафосных персонажей, что чем-то им близки: Церцея – колдунья, Кассандра – прорицательница, Химар – по сути химера, два в одном. Пока наверняка трудно сказать. Элю я ни о чём не спрашивала. Да и слаба она ещё. Но почти все звонки на этот её телефон были от Лилит – так Эля назвала её в контактах. И «нераспознанный» был с того же АйПи-адреса, как выяснил Руслан. Скажи, нам надо что-то с этим делать? Потому что это ещё не всё.

Сергей кивнул, побуждая меня продолжать.

– Ты видел руки своего отца?

– Неожиданно, – удивился он, закатил глаза к потолку и, сделав ими движение туда-сюда, словно что-то прикидывал, ответил:

– Левую. На правой он после аварии носит телесную перчатку. А что?

– Боюсь, там выжжен такой же крест. И боюсь, твой отец интересовался Дианой. Лет семь назад. Может, конечно, и не он. Но у твоего отца на руке крест точно был. И у мужчины, что приходил на танцы к десятилетней Диане – тоже.

Сергей резко сел. Я видела только спину. Но, потом, когда встал, его хмурые, обострившиеся черты лица мне совсем не понравились.

– Серёж! – подскочила я, вспомнив. Вот балда! Сижу, кормлю его разговорами! – Я же пельмени привезла. Мне разрешили, – кинулась я к сумке, что стояла у стола. – И Антонина Юрьевна ещё тут наготовила всякого, твоего любимого, – суетливо выставляла я на стол контейнеры, термос.

– Спасибо, малыш, – обнял он меня, чмокнув в шею, и, как коня оседлал лавку, что вместе с прикрученным к полу столом и раковиной, были в этой каморке «кухонной зоной».

Я деловито накрывала на стол под его внимательным взглядом. Хоть у меня руки и тряслись от волнения – я первый раз была в роли настоящей жены, ещё не привыкла. И, не вынеся тишины, чтобы скрыть смущение, снова затараторила:

– Иван тогда стал искать этого мужика и выяснил про «Детей Самаэля». Это всё я узнала он него. А ещё Кирка, ну та подруга Эли сделала Ди такое странное предсказание. И мать не мать. И отец не отец , – открыла я термос. – Бульон. Налить? В пельмени?

Сергей остановил меня за руку, словно всё это время меня и не слышал, погружённый в свои мысли.

– Потом. Ты спросила, что вам с этим делать. Копайте. Подключай Руслана, Ивана, всех, кто с нами. Эльку, если хочешь спроси, если откажется говорить – не настаивай. С ней сложно, – он тяжело вздохнул. – Детка, я должен тебе кое-что сказать. Это важно, – потянул он меня вниз, заставив сесть. – Ну, ты знаешь, я не святой и не монах, и всё вот это бла-бла-бла. В общем, у меня были женщины…

Ледяной холодок прокатился по спине.

– Нет, – подняла обе руки, останавливая его. – Нет, нет и нет. Если сейчас ты хочешь покаяться и рассказать мне ещё о какой-нибудь своей бабе, я против. Мне хватает сестры, Целестины, прокурора города и того, что мне с этим приходится как-то жить и мириться. Больше я ничего знать не хочу.

– Малыш, – не сводя с меня глаз, скорбно покачал он головой, что, видимо означало: я должна это знать, нравится мне или нет. Но я и так еле держалась. Едва находила в себе силы не отчаиваться. Ещё одна его амурная история меня просто размажет. А мне нельзя падать духом, особенно сейчас, когда он в тюрьме. Нельзя.

– Нет! – почти выкрикнула я. – Не делай этого больше со мной! Даже если ты спал с половиной города, даже если она пряталась под кроватью, когда с тобой была я, сейчас притаилась в туалете или навещала тебя до меня… Нет! Не рассказывай мне!

– Навещала?! – конечно, выхватил он из разговора самое главное. И, конечно, то, что я не хотела говорить да вырвалось само. – С чего ты взяла?

– Надзирательница на посту, что обыскивала меня и сумки, сказала, что я зачастила. У неё уже записано «жена» два дня назад.

Сергей выдохнул, повесив голову на грудь.

Эта чёртова покаянная поза разбивала мне сердце даже больше, чем его слова, но я сцепила зубы. Всё, что ещё добавила разговорчивая баба в форме про проституток, что водят к заключённым, про любовниц, что ходят сюда как на работу к таким вона, как мой, влиятельным, богатеньким , пока ощупывала вещи и унизительно заставляла меня, раздетую догола, приседать, и прочие подробности я оставила при себе.

– Не вздумай мне ни в чём сознаваться, – предупредила я, когда он поднял голову. – И Целестину я твою придушу собственными руками, если она ещё раз скажет она будет у него в тюрьме , если это не про ветрянку или свинку.

Сергей удивлённо приподнял брови, потом усмехнулся с выражением лица «Чему я удивляюсь?» и я была с ним совершенно согласна (Ты до сих удивляешься?), потёр руками лицо и махнул:

– Лей свой бульон!

– Он не мой. Он из-под пельменей. Чтобы они в нём не раскисли, пришлось везти отдельно, – опять затрещала я. Принялась рассказывать про Перси, про всякие глупости, глядя как он ест, пока он вдруг не замер и не перебил:

– И мать не мать? И отец не отец? Элька так сказала Диане?

– Не она. Кирка. Но Эля повторила. А потом добавила: «Но против буду не я».

– Конечно, против будет не она… – покачал он головой и положил ложку. – Против буду я.

Глава 13. Моцарт

Против буду я! Если Антон начнёт заглядываться на Диану.

Да твою же мать! А я-то думал, что хоть это не моя проблема. Но нет. Моя!

Ещё как – моя!

Дианке семнадцать?.. Ей интересовался мой незабвенный папаша?..

Тоскливое чувство, что никак не отпускало меня, глядя на эту девочку, материализовалось в ответ: почему Сагитов получил пулю между глаз, когда сказал про дочь. Почему Иван, сын Давыда, пришёл ко мне работать. И почему его мать смотрела на меня так испуганно…

Диана моя дочь?! Моя чудом выжившая девочка, с шоколадными глазами своей матери, её смехом, её…

Грёбаное дерьмо!

А с этим-то мне что теперь делать?

Я гнал эти мысли как мог, пока рядом была Женька.

– Напомни Антону, что ей всего семнадцать и про уголовную ответственность за совращение малолетних, – строго предупредил я, чтобы хоть как-то объяснить, почему я против их отношений.

А ещё строго настрого запретил тратить деньги, что я ей оставил, на меня.

– Так надо, малыш, – провёл я по её щеке, заглядывая глаза.

А что ещё я мог сказать? Они пригодятся тебе, если я отсюда не выйду? Что я могу не выйти? Убил бы Барановского за его самодеятельность у меня за спиной, за эту грусть в её глазах, за длинный язык, за то, что вообще посмел вмешивать в наши дела Женьку.

– Она же не вернётся к мужу, правда? Только ему нельзя об этом знать, а то он не станет тебе помогать, – смотрела она на меня укоризненно. Моя бесхитростная, светлая, искренняя девочка! За этот укор в её глазах Барановкого мало убить, его надо воскресить и убить снова.

– Есть такая вероятность. Но как знать, – покачал я головой, – она всё же ждёт его ребёнка. Иногда это всё меняет. И ребёнок становится важнее всего остального, – я тяжело вздохнул. – Да и Барановский, возможно, за время разлуки что-то для себя поймёт. И они начнут всё заново. Люди непостоянны. А женщины особенно, – улыбнулся я.

И мог бы аргументировать, рассказав, что однажды Александра Игоревна сказала: «Я его не люблю. Но не разведусь. Разведусь – он найдёт себе другую. Ещё, не дай бог, будет с ней счастлив. А вот хрен ему! Буду вероломно изменять». А уже пару недель спустя умоляла меня в аэропорту помочь ей с разводом.

Но ведь моя смышлёная девочка обязательно спросит где именно её сестра это сказала, а я не мог, да и не собирался делать ей больно. И врать тоже. Хоть это и давало мне право думать, что, оставшись без денег и всепрощения Барановского, Сашка снова передумает. И, возможно, со второй попытки у них даже всё сложится.

– Тогда пусть так или нет – неважно. Главное, чтобы ты вышел, – упрямо тряхнула головой уже не просто моя любимая девочка – жена. Безоговорочно вставая на мою сторону.

Три часа, отведённые на свидание с женой, пролетели так быстро, что хотелось орать: «Нет! Нет! Нет! Не уходи, малыш! Выпустите меня отсюда, твари!»

Моя бандитка, конечно, расплакалась, прощаясь.

Да и у меня, хоть и прикусил щёку изнутри до крови, глаза покраснели.

– Личняк – зло, – буркнул старый зэк, что сидел со мной в одной камере. В моей новой светлой хате на восемь шконок, где пока занято было семь. – Только первоходы этого ещё не понимают. Рвут душник, – постучал он себя по груди мозолистой рукой, когда я сел на свою кровать.

И в чём-то я был с ним согласен: душу рвут в клочья эти личные свидания, напоминая о том, что мы оставили на воле. Но и не согласен тоже: они дают злость, желание жить и бороться во что бы то ни стало. Не сломаться. Не сдаваться. Сопли вытереть и стоять насмерть.

А меня явно хотели сломать. Заставить подчиниться. Покориться. Послушаться.

Когда вчера, прежде чем переселить, меня толкнули в так называемую пресс-хату, где по указанию начальства четыре дюжих молодчика прессовали, то есть били всех «неугодных», вопроса почему я оказался у них, у меня не возникло. И вчера меня просто били, не зло, не сильно, в полноги – в воспитательных целях. В предупредительных.

Но дальше будет хуже.

Дальше будут бить по-настоящему и опускать. Там много не надо: могут и палкой выебать, могут и хуем по губам – главное заснять. Вряд ли мне хватит дури и сил сопротивляться – разденут, свяжут… А потом этой записью по гроб жизни будут шантажировать.

Ночь прошла как в бреду. Да и день тянулся натужно, со скрипом, в раздумьях. От них не отвлекали ни негромкие разговоры сокамерников, ни потрёпанная книга без обложки, ни старенький телевизор, что бормотал в углу.

– Емельянов, слегка! – громыхнула дверь ближе к вечеру.

На местном наречии это значило: ко мне снова кто-то пришёл.

Жаль, что не «слегка с вещами». Я послушно поднялся, ожидая увидеть к комнате для допросов следователя или адвоката, но меня ждал не он.

Высокая, статная, сухая, сердитая фигура графа Шувалова напротив окна в маленькой допросной смотрелась как никогда органично: вспомнились офицеры царской охранки, какой-нибудь генерал-губернатор в длинной шинели. Хотя нет, не будем марать светлые имена белых офицеров, большинство из них были людьми честными и благородными. А этот, блядь, просто конь с голубыми яйцами.

– Ну, что, Сергей Анатольевич, друзей навестили? Жену повидали? – царственно указал он на лавку. – Пора и честь знать.

– Да уж, поимел честь, поимей и совесть. Ждёте благодарностей, Андрей Ильич? – проигнорировал я и его приглашение, и его чёрство-учтивый, жёсткий взгляд. Но, стоящий позади меня конвоир немилосердно ткнул дубинкой в бок, заставив подчиниться. И по повелительному кивку господина Шувалова, вышел.

Объяснять, что «друзья» – это были те крепкие ребятки, что пересчитали мне рёбра, а свидания, где посетитель и заключённый имеют возможность общаться, принимать пищу, мыться и спать, да ещё проходят без постоянного надзора в специальной комнатушке, в принципе разрешены только осужденным, то есть после решения суда – было лишним. Как и то, что это была его величайшая графская милость: хочет накажет, хочет наградит. Что мне наглядно показали.

– Надеюсь, теперь разговор выйдет у нас предметный, обстоятельный, Сергей Анатольевич?

– Да я вату и не катаю, Андрей Ильич. Человек я серьёзный, деловой, прагматичный. Попусту ничьё время не трачу, в отличие от вас.

– В отличие от меня? – удивился он.

– Ну а как ещё назвать эти ваши па, – потёр я запястья, передавленные плотно застёгнутыми наручниками. – Эти танцевальные экзерсисы, то исполненные незадачливой прима-балериной, то неуклюжей массовкой. Да и сами вы, прямо скажем, танцор так себе.

Я харкнул ему под ноги, чтобы стоял, где стоит. И, он, было сделавший шаг вперёд в своих начищенных итальянских ботинках, брезгливо отскочил, переступив ногами.

– Я же говорю: так себе танцор, – усмехнулся я, глядя на этот его притоп-прихлоп.

Конечно, разозлил, заставив приплясывать, да ещё под свою дудку. Но лишь черты его узкого породистого лица стали жёстче, голос он не повысил:

– Демонстрировать свою грубость и невежество не обязательно, Сергей Анатольевич. Но, как вы понимаете: всё в ваших руках. Добровольно соглашаетесь на мои условия – и вас освободят. Нет – вас заставят принять мои условия.

Ага, ага, держи, Серёга, карман шире – освободят. Я усмехнулся.

– Вы мне анекдот про Аленький Цветочек сейчас напомнили. «Привези мне, папенька, чудище страшное для утех сексуальных, – пропищал я тоненьким голоском. – Нет? Хорошо, пойдём длинным путём: привези мне, папенька Цветочек Аленький. Значит, пойдём длинным путём, Андрей Ильич?

Глава 14. Моцарт

Граф улыбнулся. Натянуто. Снисходительно.

Только на хуй мне не упала его снисходительность.

– Не нуждаюсь я, Ваше Сиятельство, ни в вашей помощи, ни в вашей милости. Не вы меня сюда посадили – я сел сам. Сам и выйду. Вы во мне нуждаетесь. И словам вашим грош цена. А я, знаете ли, людям, которые за свои слова не отвечают, не доверяю.

– Вы не выйдете отсюда вы без моей помощи, господин Емельянов, – разозлился он. Правда всегда злит. А он знал, что именно так и было: мне с его царской милости вроде как даровали жизнь и свободу, но Сагитов срать хотел на его приказы. И выбил у господина графа табуреточку из-под ног. Ох, как выбил! Теперь он выглядел сраным старым пиздаболом. И это ему ой как мешало вести со мной беседу.

– Ой ли! – усмехнулся я. – Не знаю, что вы там о себе возомнили, но такие царьки как вы, чьи приказам даже их подчинённые не выполняют, мне не интересны.

– И всё же вы живы, – смотрел он на меня сверху вниз холодно, жёстко. А когда замолкал, давая мне слово, поигрывал желваками на худом лице.

– Благодаря самоотверженности моих людей, а не вашей милостью. Так что я вам ничего не должен.

– Ну что ж, – вздохнул он, словно я его утомил. – Надеялся, что до этого не дойдёт, но, вижу, вы куда упрямее, чем я думал. – Подняв со скамьи, он припечатал к столу толстую папку. – Освежить вам память? – достал из конверта фотографии, явно откопированные специально, и швырнул.

Снимки рассыпались по столу веером. И словно прошлое взглянуло на меня с них, требуя ответа. Окровавленные тела. Остекленевшие глаза. Застывшие посмертными масками лица. Избитая Настя. Застреленный Лука. Убитый Давыд. И – совсем уж по дых – гроб с моей женой, заваленный цветами.

Довольный произведённым эффектом, Шувалов усмехнулся.

– Срок давности по этим делам двадцать лет. А прошло семнадцать. Вы же понимаете, Сергей, что сколько бы ни отмалчивались, если я приобщу это к свежему делу, то сидеть вам пожизненно. И сидеть будет ой как не сладко: об этом я тоже позабочусь. Хотите получить эту папочку?

– Нет, Андрей Ильич, – равнодушно покачал я головой.

– Нет?! – удивился он, я бы даже сказал искренне.

Не того парня ты решил взять на характер, дядя. Не того. Зря на хер нитки наматываешь.

– Нет, – уверенно покачал головой. – Но, если уж вы в ней так заинтересованы, покажите моему адвокату. В любом случае сторона обвинения будет обязана предоставить ему все до единой бумажки, что приобщат к делу. Так сэкономьте нам время и нервы. Если Валентин Аркадьевич сочтёт вашу папочку полезной, тогда и поговорим, – я встал. – Может быть.

– Вы пытаетесь диктовать мне условия? – расправил он и без того прямые плечи и гадливо сморщился. Впрочем, он всегда ходил с таким лицом, словно его накрахмаленная манишка измазана навозом: изящно вырезанные ноздри тонкого прямого носа презрительно подрагивали, губы брезгливо кривились.

– Я не пытаюсь, Ваше Сиятельство, – приподнял я одну бровь, меряя его взглядом. – Я диктую. И да, я упрямый. Может, выгляжу тупым, но не такой дурак, как вам кажется. Я вам нужен куда больше, Андрей Ильич, чем вы мне. И нужен живым: а я чуть не получил пулю в грудь – что сказало куда больше о вашем бессилии, чем о силе. Теперь вот это, – оттолкнул я фотографии. – И мои замороженные счета. И закрытый ресторан. И сгоревший склад. Всё это говорит только об одном – о вашей беспомощности. О безысходности, даже отчаянии, не побоюсь этого слова. Крайнем отчаянии. Если могли, вы бы уже получили, что хотите, и плевать вам сгнию я в тюрьме или выйду – вам это стало бы безразлично. Но вы здесь, а значит, не получили ничего. И это вас крайне утомляет.

Маска на его гладко выбритом лице застыла прямо как у Короля Ночи из «Игр престолов» – злобная, бездушная, ледяная. Костяная.

– Да и вы не смогли учесть всё, не правда ли, Сергей Анатольевич? – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Не ошибается тот, кто ничего не делает.

– Справедливо, – усмехнулся я. – И лучше бы вам ничего не делать. Всё и так сложилось – лучше не придумаешь. Я сел. Перестал путаться у вас под ногами. Но вы обрадовались, расслабились, решили, что желаемое уже у вас в кармане и… жестоко проебались, – улыбнулся я широко, издевательски. Гнусно. – Что-то пошло не так?

– Всё пошло так! – выплюнул он и заиграл сведёнными от злости желваками.

– Да, бросьте! – зевнул я и лениво почесал отросшую щетину. – Признайтесь, всё из рук вон плохо. Вы пытались оставить меня без средств к существованию. Думали стану покладистее? Не вышло: оказалось не все голодные сговорчивы. Решили поссорить с друзьями, подорвать мою деловую репутацию? Опять мимо. Люди молчат, на рожон не лезут, но не глупы, понимают, что к чему. Пытались заинтересовать парнишку? Уверен, пытались. Но Руслан Кретов, смеха ради создавший хреньку, которую теперь вам так хочется, тоже не продался. Знаю, упрямый парень. Точно знаю, – кивнул я. – И знаете, почему? Потому что он мой парень. Я других не держу. Вот вы с досады заводик и спалили. Да не достанься ты никому! – взмахнул я связанными наручниками руками. – А до коллекции господина Вальда вы без меня не доберётесь, хоть через задницу наизнанку вывернетесь – без меня её никому не получить. Как-то так. Не всё покупается деньгами, Андрей Ильич. Не все покупаются!

– Все! Просто зависит не от суммы, – хмыкнул он надменно. – А от цены, которую предложить. От цены, которую придётся заплатить.

– У-у-у, – кивнул я понимающе. – А вроде умный вы человек. Правильные слова говорите. А поступаете глупо. Вместо того, чтобы уладить всё мирно, пошли войной. Вместо того, чтобы со мной подружиться, пытаетесь меня шантажировать, угрожать, давить, – я паскудно скривился. – Это же ну просто зашквар для такого серьёзного уважаемого человека. Прямо приговор. Для вас, Ваше Сиятельство. Нельзя так отчаянно демонстрировать своё бессилие. Враги не дремлют. А их у вас, уверен, не меньше, чем у меня, с таким талантом вести переговоры.

Он дёрнулся, словно хотел меня ударить. Но я только скосил глаза на красную кнопку вызова охраны в стене, и не шелохнулся. Мысленно поставил себе пару плюсиков: один, за то, что был прав – дядя уязвим и сильно в отчаянии (разобраться бы ещё из-за чего), а второй за то, что и при плохой игре ещё держал хорошую мину. Давил, потому что умел вести эти гнилые базары, а ещё знал, что прав: я нужен ему живым. Очень нужен.

На сегодня разговор был окончен. Меня увели. Но этот раунд я, наверное, даже выиграл. Графу будет о чём подумать.

Если бы только граф Шувалов был единственной моей проблемой.

Но проблемы росли как снежный ком.

– Здорово были! – прозвучал после грохота засовов хрипловатый голос.

Я поднял глаза. Да твою же мать!

Человек, что поклялся меня убить, почти осуществил свой план две недели назад, поскрёб бритую щёку, избавленную от густой рыжей бороды, и бросил сумку у соседней койки.

Я бы сказал: бросил баул. Но как мне уже объяснили в этой светлой хате, баул – это не клетчатая клеёнчатая сумка, как считают «на воле», в тюрьме слова имеют другой, совсем другой смысл: баул – это материальное положение сидельца, помощь с воли.

В общем, Катькин отец молча бросил своё шмутьё, словно мы и не были никогда знакомы, и только перед отбоем, тихо, так, чтобы слышал один я, сказал единственную фразу:

– Не советую тебе спать.

Глава 15. Евгения

Если бы кто-то сказал, что я буду обсуждать поездку в тюрьму с сестрой, я бы не поверила.

Если бы кто-то в принципе сказал, что я буду обсуждать такие вещи, как адвокат, дело, срок, передача, тюрьма, досмотр и это станет моей действительностью, я бы уже покрутила у виска. А если бы добавил «с сестрой» – точно попал бы в круг сумасшедших, из тех, что пророчат на папертях, сотрясая мощами: от тюрьмы и от сумы не зарекайся!

Но теперь это была моя действительность.

Больная, проплакавшая всю ночь, я уснула только к утру, проспала до обеда и встала разбитой. Обложившись учебниками, села в гостиной позаниматься. Но сегодня была суббота, а значит, учёба могла подождать: в голову всё равно ничего не лезло, кроме вчерашней поездки к Сергею. И не чувствовала я ничего…

Кроме бессилия и тошноты, что стояли в горле комом.

Кроме невозможности избавиться, выплеснуть из себя эти кислые запахи тюремной кухни, смешанные с удушливым «благоуханием» свежей краски, немытых тел, едкого табака. Отвратительное ощущение скверных условий, несвободы, унижения, безысходности, бесправности, страха. Узко. Душно. Темно. В тюрьме. В душе.

Я хотела бы остаться там, с мужем. Но словно принесла тюрьму с собой.

Помня данное Михаилу обещание, я только что спросила Сашку не хочет ли она встретиться с мужем. Она изогнула бровь, подняв на меня взгляд от томика ещё хрустящей клеем, пахнущей типографской краской книги и презрительно хмыкнула.

Приняв это за ответ, я не стала настаивать: Михаил верит, что Сашка к нему вернётся. И не факт, что она так не сделает: ей нравилось сворачивать ему кровь, ему – мучиться и прощать. Возможно, своим решением уйти она просто подтолкнёт его к более решительным действиям, и повод есть – она ждёт ребёнка.

Он поможет выйти Сергею и всё наладится, вздохнула я горько, но с надеждой. Если денег в ближайшие дни не найдём – пойду к отцу. Я сделаю что угодно, если это поможет Сергею выйти. Даже Сашку верну мужу, скользнула я по сестре взглядом.

И снова погрузилась в безрадостные мысли.

– Это так унизительно, – глядя в стену, в пустоту, в никуда, я крутила в руках карандаш. – Представляешь, там раздевают догола и заставляют приседать.

– Пф-ф-ф, – фыркнула Сашка, вернув книгу на низкую тумбу у телевизора. – Это на твоё счастье у тебя месячных не было. У меня был последний день, когда я приехала на свидание. Так меня прокладку при них заставили поменять. А те, что были с собой, изрезали.

Глянцевый фасад шкафчиков, висящих и стоящих квадратом вокруг плоского телевизора, а точнее – двумя буквами «Г» на приглушённо-лиловой стене, из-за которой комнату называли «лиловой гостиной», отразил стройную фигурку сестры в платье из новой «зимней» коллекции её любимой Тори Бёрч. Винно-красное, с двухслойной юбкой, завязанной на талии шнурком, длинными рукавами и сложной цветочной бело-розовой вышивкой по груди оно имитировало что-то средневековое и очень шло к её свежей блондинистой стрижке-укладке, тонированной розоватым сомбре.

– Ты ездила… в зону? – невольно прижала я руки к животу, представив весь этот ужас: месячные, окровавленную прокладку. Задумалась: а когда у меня…

Но отвлеклась, заметив, что машинально отмечаю и новое платье, и стрижку, и очередное колье с массивными подвесками по круглой горловине – в глубине раскрытых створок высохших гороховых стручков из белого металла покоились настоящие розовые жемчужины-горошины. А шнурок на поясе её платья, наверное, можно будет распустить, тогда она сможет ходить в нём даже на поздних сроках. Беременность шла ей на пользу – Сашка прямо расцвела. Куда только она собралась, вся такая преображённая?

– А что такого? – глядя в отражение, поправила Александра волосы и, задрав подбородок, теперь рассматривала губы. – Это сейчас письма в тюрьму можно по электронной почте на ящик ФСИН слать. А тогда заключённым летели только бумажные, девчонки их и писали – романтика! – да ещё вкладывали для ответа пустой конверт с марками. Вот и я писала, – поправив помаду, развернулась она. – К одному мужику вот даже съездила.

– Зачем?!

– Как зачем? Хотела натрахаться до изнеможения. Ты же этот ответ ждёшь от своей шлюшки сестры? – хмыкнула она.

Каблуки звонко зацокали по ламинату. Узкий носок, скошенный каблук, цветочный принт, голенище гармошкой – сапоги явно были из той же новой коллекции Тони Бёрч. Сашка выглянула за выступ лиловой стены, что не доходила до окна, оставляя проход в столовую – словно проверила не подслушивает ли кто. А потом развернулась к окну во всю стену, залитому дождём:

– Они же изголодавшиеся там в тюрьме, жадные, ненасытные. Особенно те, кто с большим сроком. Жёны к ним давно не приезжают. Баб дефицит. А мужик был красавец. Бедра – во, плечи – во, – показывала она руками узость бёдер, ширину плеч, уверенная, что я на неё смотрю.

– А за что сидел?

Она хмыкнула.

– Да не всё ли равно? Там кого ни спроси – все невинные овечки. Я же не за тем поехала, чтобы с ним душеспасительные беседы вести. Я поехала трахаться – как решили все.

– А на самом деле?

– А на самом деле мне и двадцати не было, и как любая наивная девчонка я хотела любви, романтики, и мужика настоящего, сильного, красивого, и чтобы одного и навсегда. А он писал такие письма… – она тяжело вздохнула. – Такие стихи! Я думала, он моя любовь на всю жизнь. Я за ним не то что в «Чёрный дельфин» под Оренбургом, в Гуантанамо на Кубу рванула бы. Думала: плевать, что осуждён пожизненно, поселюсь там, в Соль-Илецке, буду работать, передачи ему носить, добиваться амнистии… Дура!

– А вышло?

Она вздохнула.

– Вышло всё не так романтично, как представлялось, – вздохнула она. – Плохая была затея. Очень плохая, – уставилась в окно на летящих птиц и замолчала.

За рекой, над тёмным знанием «MOZARTA» с потухшей вывеской, над городом прощальным клином летели журавли. Завораживающе взмахивая крыльями, большие горделивые птицы летели на юг, унося лето…

Я встряхнула головой, когда они истаяли в свинцовых облаках на горизонте.

И без того на душе было погано, а теперь стало ещё и грустно.

– А потом что было?

– А потом я вышла замуж, – развернулась Сашка. – Решила раз не повезло мне с любовью. Чёрт с ним, пусть будет как хотят родители. Стану верной женой, примерной матерью. Стерпится. Слюбится. Может, в этом моё счастье.

– Так это тогда?.. – открыла я рот, только сейчас понимая переполох, что она устроила, когда пропала перед самой свадьбой на несколько дней. Расстроенного Барановского. Виновато оправдывающихся родителей.

– Ага, – натянуто улыбнулась она. Гордо тряхнула головой. – Тогда.

И столько отчаяния было в этом жесте. Куда больше, чем вызова. И горечи куда больше, чем бравады. Сейчас я как никогда её понимала. Ей не у кого было попросить ни помощи, ни совета. За неё некому было заступиться. Она решила сбежать от предавших её родителей, от ненавистного жениха. Она просто хотела любви и счастья.

Пусть трудного, но разве оно бывает настоящим, если достаётся легко.

Мои оголённые нервы загудели как провода на ледяном ветру в унисон с её неприкаянностью, несчастливостью, сиротливым одиночеством, что она так умело скрывала за дерзостью и распущенностью. За стервозностью, с которой истово мстила Барановскому, изменяя направо и налево, за то, что он был героем не её романа. За его слабость и неказистость. За то, в чём он был не виноват.

За то, что она так и не смогла его полюбить.

И никогда уже не полюбит.

А если и не вернётся?

В груди заныло от беспокойства…

Глава 16. Евгения

Нет, нет, нет, она это несерьёзно, испуганно заёрзала я на диване. Она просто очередной раз взбрыкнула. Она же беременна. И это ребёнок Михаила – Моцарту она бы не стала врать, уговаривала я себя.

Нет, я хочу, чтобы она была счастлива, я же ей не враг.

Всем хочу счастья. И чтобы всё наладилось.

Чтобы все, кто ждёт – дождались, все, кто любит – были вместе, все, кто ищет друг друга – нашлись.

Ну почему всегда всё так сложно?

Я стала вспоминать и другие, связанные с Сашкой эпизоды, которые по причине своего малолетства не могла разумно объяснить, но сейчас словно искала в них подтверждения, что мои сомнения напрасны. Тех невнятных слов, что говорили взрослые, мне тогда хватало для объяснений, но сейчас я поняла, что у её внезапных отлучек был совсем другой, не предназначенный для детских ушей повод.

– Зато, как говорят, тебе есть что вспомнить.

Она качнула головой.

– Это не хочется помнить, Жень. Это, увы, не забывается.

– А что хочется? Может, Таиланд? – спросила я без всякой издёвки, уговаривая себя, что тогда тоже всё, казалось, висело на волоске, но наладилось же. – Помнишь, мы ездили всей семьёй на Андаманские острова. Дискотека на берегу, ведёрки с коктейлями, файер-шоу, лоснящиеся тела тайских гимнастов. И домики, похожие на курятники. Ты же осталась в одном из них, да?

Теперь я понимала почему ругались родители, то и дело звучало слово «шалава», а Барановский разыскивал жену по всему острову, даже полицию хотел подключить, и грозился, что отцу не понравится, если она не вернётся до утра.

– Они для того и понастроены там, эти домики, – усмехнулась Сашка. – Целая улица. Скажу тебе честно, внутри тот же курятник. Ничего нет. Только грязный матрас. Платишь что-то бат двадцать за ночь, и никто тебя ни о чём не спрашивает. Пей, травку кури, спи или трахайся. Там всё просто. Бери первого попавшегося парня, а, если повезёт, двух – и на матрас, – улыбнулась она и посмотрела на меня пристально. – Ненадолго, но очень помогает забыться и почувствовать себя свободной.

– А твой первый парень? Его ты вспоминаешь? – попыталась я увести разговор в сторону, испугавшись, что она сейчас спросит к чему я всё это расспрашиваю.

– Я тебя умоляю, – прыснула она. – Мой первый парень был старше меня лет на… – она поморщилась. – Нет, про него я тебе потом как-нибудь расскажу. Но раз уж ты сама напросилась. И никто за язык тебя не тянул. Я отвечу, что помнится… Твой муж.

В меня словно плеснули кипятком. И правда – напросилась.

– Вот ты дрянь! – стиснула я в руке карандаш, что так и крутила. И подскочила, когда она заржала. – Ты специально, да? Нет, я не забыла, что ты с ним спала. И не забыла, как ты ревновала. Хоть и не имела права. Но знаешь. что? Мне плевать с кем он трахался до меня. Он большой мальчик, а это его прошлая жизнь, – отшвырнула я карандаш. – У него и кроме тебя баб было не мало. С кем хотел с тем и спал.

– Да успокойся ты! – рявкнула Сашка. Подняла карандаш: тот ударился в стену и покатился по полу. – Не надо так болезненно реагировать. Но знаешь, если уж мы и правда до этого договорились, давай раз и навсегда закроем тему кто и с кем спал, – опрометчиво вручила она мне остро отточенное оружие, жестом приглашая сесть.

Нехотя и всё ещё кипя от гнева, я всё же послушалась.

– Я ничего не скажу тебе за других баб, но за себя могу. И я скажу это один раз и больше повторять не буду, а ты не спрашивай, прими и запомни. Так вот, – села она рядом. – Я имела право ревновать. На самом деле, это ведь ты его у меня отбила. Потому что я была раньше. А ты – просто неудачное стечение обстоятельств. Но, если бы на месте его невесты была другая баба, а не ты, клянусь, я не остановилась бы ни перед чем – я бы его отвоевала. Не важно какой ценой. Не важно какими средствами. Не важно, как. Я бы вырвала его даже из чужих остывших рук, и прошла бы мимо окоченевшего трупа Барановского, которого сама бы придушила. Клянусь, я пошла бы на что угодно, если бы невестой Моцарта была не ты. Так что не смей мне говорить, что я дрянь. Да, я дрянь. Но я твоя сестра. И тебя я люблю и всегда буду любить больше, чем любого мужика в этом мире. Если у тебя их будет больше одного, может быть, когда-нибудь, ты меня поймёшь. Но тебе не надо, – она улыбнулась, тепло, примиряюще, – потому что таких как Моцарт достаточно одного на всю жизнь – поверь мне на слово. И расслабься уже, Жень. Он любит тебя. Он пиздец как тебя любит. Сколько бы ни было у него баб, забудь про них. Забудь по-настоящему. Они пыль пройдённых им дорог. А ты – его жена.

Она тяжело вздохнула.

– Поверь, когда находишь одного, того самого, то о других уже не думаешь. Стервами и шалавами становятся те, кто не нашёл. И я хотела, честно хотела, чтобы моим тем самым стал Барановский, но увы, это не он, – развела она руками. У меня снова похолодело в груди: она сказала это так, словно Он, тот, кого она искала – уже есть. Она его нашла? Нет, нет, нет, только не сейчас. Только, пожалуйста, не сейчас!

– Саш, – всматривалась я в её вдруг ставшее таким одухотворённым, наполненным внутренним светом, лицо, но не успела спросить, набрала воздуха в грудь, а она перебила.

– И прими совет, пусть не от самой мудрой и благочестивой своей сестры, но искренний. Не показывай никому свою слабость, Жень, а ревность твоё слабое место. Не показывай, иначе именно в него и будут бить. Особенно сейчас, когда вы так уязвимы.

Я выдохнула. Легко сказать, не показывай! Но как? Как не ревновать, особенно сейчас, когда на горизонте замаячила очередная «жена». Когда его бабы не просто остаются в прошлом, они возвращаются, с ними приходиться жить, общаться, принимать от них пророчества и советы, желать им счастья.

Но я услышала больше, чем она сказала. Я услышала предупреждение: не каждая из его баб моя сестра. Не каждая поступила бы честно. И, наверное, не каждая отступила бы, как Сашка.

Чёрт! Надо было его выслушать. Может, он об этом и хотел меня предупредить?

– Спасибо! – подняла я на Сашку глаза. – За всё.

– Да брось! – отмахнулась она. – Это разговор ведь даже не о тебе или обо мне. Вот скажи, какой нормальный мужик стал бы подобное терпеть от жены? Кроме Барановского? – она презрительно скривилась. – А ты спрашиваешь: не хочу ли я с ним встретиться? Нет!

Сашка взяла пульт от телевизора. Несколько пасов спустя на экране затрещали поленья, а на стену вокруг телевизора упали мягкие блики горящего камина.

Уют раннего вечера окутал комнату.

– Кстати, твой муж запретил мне видеться с Барановским. И будь начеку, он не так прост, как кажется, Михаил Борисович, не веди с ним переговоры у мужа за спиной, а то… не видать мне развода, – улыбнулась она, заставив меня испытать укол совести, и словно подвела черту: глянула на часы и встала.

Развода?! Не видать мне мужа, если ты бросишь мужа – вот что было для меня сейчас актуальнее.

По её наряду и укладке и так было понятно, что она куда-то собирается. Но, надеюсь, она всё же ехала на очередные поблядушки и не более того.

– Я соглашусь встретиться с Барановским только по одной причине, – развернулась Сашка от двери. – Чтобы плюнуть ему в лицо и поставить жирную точку в наших отношениях.

– Не надо! – чуть не выкрикнула я, подскакивая. Слишком поспешно. – Не надо… плевать ему в лицо. Нет и нет, я передам. А ты куда? – спросила я, скорее, чтобы сгладить ощущение моей излишней заинтересованности, чем действительно хотела знать.

Пусть она трахается с кем хочет. Она и раньше так поступала, но пока Барановский всё ещё её муж, так что по сути ничего и не изменилось, успокаивала я себя.

– К гинекологу, – ответила Сашка.

Да пусть хоть с гинекологом трахается, подумала я к стыду своему, даже с облегчением. И вдруг вспомнила:

– Но твой водитель…

Не успела договорить, что он поехал с Антониной Юрьевной.

– Я знаю! Меня Иван отвезёт, – крикнула Сашка из коридора.

Я ещё думала, как бы помягче преподнести Михаилу её отказ, расчерчивая замысловатыми узорами тетрадь с лекцией по истории религии, что всё же решила почитать, когда в гостиную ворвались Диана и мокрый с прогулки Перси.

– А где Ванька? – кинула она на спинку кресла куртку.

– Повёз Сашу к гинекологу, – сняв ноги со стола, наклонилась я, чтобы обнять рыжую жопку, нетерпеливо переступающую свежепомытыми лапками.

– Куда?! – с удивлением уставилась Диана на листок, что держала в руках. – Её гинеколог только что звонил. Он не смог дозвониться на сотовый. И дежурный портье, что принимает звонки в закрытой гостинице, перенаправил звонок сюда.

«Перенести приём с понедельника на вторник. И телефон», – уставилась я в мятую бумажку.

Но сегодня суббота!

– Она сказала… – моргала я.

– А ты сказала: она поехала с Иваном? – возмущённо выдохнула Диана.

– Да, просто её водителя нет…

– Жень, ты и правда не понимаешь? Или прикидываешься? – Диана на ходу схватила куртку и её звонкий голос раздался уже в коридоре: – Руслан! А Ванькина машина пеленгуется? Ты можешь посмотреть куда они поехали?

Чего я не понимаю?

Постояв пару секунд в растерянности, я вышла вслед за Дианой, сказать, что Руслана тоже нет. Но опоздала.

– Я могу посмотреть, – ответил ей Антон, выйдя из кухни с кружкой кофе.

– Отлично! Значит, смотришь и едешь туда со мной, – безапелляционно заявила Ди.

Глава 17. Евгения

– Ой всё, Тоха, не ной, сама справлюсь! – выскочила из машины Диана.

Хлопнула дверь.

Они всю дорогу ругались. Антон говорил, что она не должна следить за братом. Мало ли какие у него дела. Мало ли с кем он встречается (не опустился он до слов «ебётся» и «трахается», а как человек интеллигентный и начитанный, предпочёл эвфемизмы) – он взрослый мужик, Диану это никак не должно касаться. И вообще на улице дождь, Антон с ней никуда не пойдёт, даже из машины не выйдет.

Диана, со свойственной ей категоричностью спорила: ей лучше знать, что она должна делать, а что нет. Но она не позволит, чтобы её брат путался с какой-то … (оскорблять сестру при мне она не стала, но это и не секрет, что Сашка Диане не нравилась), к тому же замужней и беременной.

Я в их споре не участвовала. Никак не могла решить, как к этому относиться: верить, что ничего между Иваном и Сашкой нет – это просто стечение обстоятельств, что они пошли куда-то вместе. Или смириться, что Сашка, как и Карина, решила взять быка за рога. Но это их личное дело: и она у Ивана не последняя, и он у Сашки не первый. Никого это не должно касаться. Особенно Диану.

Честно говоря, я вообще чувствовала себя лишней. Ди не нужна была моя компания, она звала только Антона и, возможно, просто придумала этот дурацкий повод, чтобы поехать с ним. Но Бринн ни в какую не хотел ехать без меня, и я согласилась.

В итоге Диана ушла. А мы остались.

Антон откусил шаверму, купленную им в кафе, у которого мы припарковались. Машину наполнили тошнотворные запахи жареного мяса, лаваша, пряностей. Я скривилась и приоткрыла окно. А он усмехнулся, глядя на экран ноутбука:

– Пусть прогуляется. Остынет немного, – сказал он беззлобно.

Оказывается, они с Русланом могли отследить не только наши машины и вертолёты, но и сотовые, о чём Диане он не сказал. И точки телефонов Ивана и Дианы двигались сейчас по карте города в противоположных направлениях. А вот Сашкин телефон остался дома.

Мы остановились в переулке, что примерно посередине примыкал к одной из главных пешеходных улиц города, недалеко от машины Ивана.

Яркая неоновая реклама, зазывающая прохожих в многочисленные кафешки и рестораны, отражалась на мокром лобовом стекле машины разноцветными бликами. Я опустила спинку кресла, справедливо решив, что это надолго, и удобно положила голову на подголовник.

Как же давно мы с Бринном не говорили «по душам». А это был отличный повод.

Наверное, я должна была рассказать об этом сестре. Но на счёт моей ревности она высказалась однозначно – плюнуть и растереть, а я так привыкла, что мой душеприказчик Антон, и только с ним я могу говорить о Моцарте, что вышло само.

– К нему в тюрьму приходила какая-то баба, – выпалила я без предисловий.

Бринн подавился. Закашлялся. И, выдернув из коробки салфетку, сказать ничего не смог, но откашлявшись, посмотрел на меня с недоумением.

– Он сам сказал, – кивнула я и рассказала, как было. – И в журнале посещений её записали как «жена».

– Жень, – наконец просипел он, прочистив горло, и покачал головой. – Не верь всему, что там тебе скажут. Это тюрьма. Сергея пытаются сломать. И будут использовать для этого любые способы. В том числе – давить на тебя. Особенно на тебя. Его разрушит, если ты его сейчас бросишь или разведёшься.

– Слышал про моих родителей? – догадалась я.

– Все слышали, – кивнул он сдержанно. – Но я сейчас не о них. Ну сама подумай, откуда бы знала какая-то дежурная надзирательница в тюрьме кто приходил к заключённому до тебя, если бы её не попросили сказать тебе именно это, – смял он салфетку, вытер руки и посмотрел на меня внимательно. – Одной бабой больше, одной меньше: что тебе до них? Он женился на тебе. Он любит тебя – не сомневайся. Для него это свято: жена. Ты самый главный человек в его жизни. Держись, Жень! Он скоро выйдет. Я думаю, осталось недолго.

Он едва сдержал улыбку. Но я увидела. Не могла её не увидеть. Подскочила.

– Вы нашли деньги?!

– Мы решили тебе не говорить, чтобы напрасно не обнадёживать. Ещё не всю сумму собрали, но… да, – всё же улыбнулся он.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди от счастья. Забилось. Затрепыхалось.

– Господи! Какие же чудесные новости! Спасибо! – чуть не кинулась я обнимать Бринна. Только шаверма в его руках меня и остановила. – А где?

– Да в разных местах. Парни даже в Хорватию слетали. Оттуда и привезли самую большую часть.

– В Хорватию?!

– Помнишь такого – господина Тоцкого?

Я усмехнулась:

– Шутишь? Его разве забудешь.

– Так вот. Когда прошлый раз из него выбивали деньги, летали поговорить с его женой. И та с перепуга предложила деньги, чтобы муж не возвращался. Вот сейчас запись этого разговора использовали.

– И она заплатила?

– Даже больше, чем собиралась. Наши парни умеют грамотно уговаривать.

– Какие молодцы! – выдохнула я, поймав себя на том, что вроде неправильно радоваться, что тётю шантажировали, но плевать на неё, в конце концов, она хотела мужа «заказать».

Я отобрала у Бринна шаверму и с наслаждением откусила. Да будет свет!

– Кстати, собирался тебе показать, – достал он из кармана и протянул мне пакетик.

Если честно, то совсем некстати. Я кое как проглотила, понимая, откуда это, но на всякий случай уточнила:

– Это что? – уставилась на мятый медный предмет.

– Пуля. Первая. Та, что расплющилась о стену. Её достали, после того как выключили фонтан, – пояснил Бринн. – Выстрела было два. Первый – когда крикнули «Снайпер!» Иван оттолкнул Моцарта, а меня прикрыл собой, и она прошла мимо. Особенность снайперской винтовки: «болтовка» стреляет одиночными. Снайпер после первого выстрела её перезарядил, ещё пару секунд ушло на то, чтобы повторно прицелиться. И тогда Моцарта прикрыла Эля.

– Ты специально, да, жадина? – вернула я ему шаверму, что встала теперь поперёк горла. А потом и пулю, похожую на паука с восьмью загнутыми скрюченными лапками. Мне не то, что держать в руках, смотреть на неё было больно. И страшно думать о том, как эти восемь смертоносных осколков превращали внутренности Целестины в фарш. Но не осталась в долгу: – Можно я спрошу?

– Я не буду говорить об Эле, если ты о ней, – буквально наступил Антон моей песне на горло, догадавшись, видимо, по интонации о чём пойдёт разговор.

– Почему? – расстроилась я. – Я же вижу: ты чувствуешь себя виноватым. Поделись со мной.

– Жень, это личное. Очень личное. Я не могу, – покачал он головой, на моё счастье, не став доедать. А то меня бы точно вывернуло. Завернул остатки в целлофан, прицельно метнул через открытое окно в урну. И ведь попал.

– А тебе есть с кем поговорить ещё? – не сдавалась я, когда он снова начал тереть влажной салфеткой руки.

– Представь себе.

– С Моцартом? – усмехнулась я. – Тогда считай, что нет, об этом тебе с ним лучше не говорить. Он просил напомнить тебе про уголовную ответственность за совращение несовершеннолетних и выкинуть эти глупости из головы.

– Что? Ты сейчас о чём? О Диане? – засмеялся он, словно об этом не может быть и речи. – Да у меня и в мыслях не было. Она же… вредная. И упрямая. И вообще я… она… маленькая, да, – смутился он, словно совсем не это хотел сказать и покраснел.

Чёрт! А ведь она и правда ему нравится, оценила я его красные уши, заалевшие даже в полумраке салона. Значит, мне не показалось. Зря Сашка думает, что ему нравлюсь я. Меня даже вдохновила мысль, что они расстанутся с Элей, будут дружить с Ди, потом ей исполнится восемнадцать… Они так мило спорят, так душевно ругаются, так очаровательно ссорятся, что не могло не заискрить. Из них бы вышла чудесная пара.

– Ну, моё дело предупредить, что Моцарт против, – улыбнулась я, представив их вместе. – А вот на свои вопросы ответы я всё равно получу. Не от тебя, так от Эли. Хочешь, чтобы я спросила у неё? – коварно поиграла я бровями.

– Вот ты злыдня! – возмутился он, но сдался. Тяжело вздохнул. Взъерошил густые русые волосы. – Понимаешь, это из-за меня. Всё это случилось из-за меня.

Глава 18. Евгения

– Ты что-то сделал? – не поняла я.

– Да, – обречённо кивнул Бринн. – Я не разрешил Эле ни с кем больше… спать. Ну не то, чтобы прям запретил или даже озвучил это вслух, но для меня иначе отношения не приемлемы. Я до мозга костей моногамен, и она знала. И сама так решила, что кроме меня у неё никого не будет. Раз уж мы вместе.

– Это нормально, логично и правильно, – согласилась я. – Раз уж вы пара.

– Да, только логично и правильно для нормальных людей. Ты знаешь, как работает её дар?

– Э-э-э, да, – кивнула я. – Ей нужен секс. Тогда она всё «видит» про человека, с которым занимается сексом.

– Почти, только не совсем так. Не всегда, конечно, нужен секс, просто, насколько я понял, он усиливает её видения или как-то направляет. Но и видит она чаще всего не всё, а только то, что касается Моцарта, понимаешь? Она его пророчица, его ангел-хранитель или злой дух, тут как назвать. Её видения приходят к ней не просто так. Они обязательно связаны с ним. С тобой, потому что ты его жена. Со мной, потому что я его брат. Со всеми так. Понимаешь?

Я вдруг вспомнила, как при первой нашей встрече она сказала: « У каждого из нас свой крест. Так уж вышло, что я живу ради того, чтобы его оберегать. Такая у меня судьба ».

Но вспомнила и другое, услышанное совсем недавно. « Ты свободна! Она отпускает тебя! » – сказали Эле её бесноватые подружки. И первое о чём она попросила, когда очнулась: удалить шрам. Шрам, за который держалась столько лет и боялась убрать, как сказал мне Моцарт, потому что боялась, что тогда утратит свой дар.

Значит, теперь всё изменилось. Но почему? Она осуществила своё предназначение? Исполнила судьбу? Она свободна. От чего? И кто эта загадочная «Она», что её отпускает? Человек? Божество? Боль? Болезнь? Чёртова судьба? А, может, глава их братства Лилит? Или прародительница Ева, к которой они обращали свои молитвы?

– Ты вообще меня слышала? – переспросил Бринн.

– Да, слышала и понимаю, Антон, – кивнула я задумчиво. – Понимаю, почему ты чувствуешь себя виноватым за то, что с ней произошло.

– Не только с ней. Я виноват, что она ничего не узнала из-за меня. Тебя украли. Моцарта посадили. И случилось всё. что случилось.

– Бринн, – покачала я головой, – это точно не твоя вина. Я сама дура, что полетела с Лёвиным. Сергей сказал на звонки не отвечать и дверь никому не открывать. Но я, а не ты, его не послушалась. И Эля знала, что её ждёт. Давно знала. Мне кажется, всегда знала. Это был её выбор как поступить: закрыть Моцарта своей грудью или нет, и она его сделала. Ты никак не смог бы повлиять на её решение. И на моё – тоже. И на решение Моцарта всадить Сагитову пулю между глаз – ведь он мог этого не делать и сейчас был бы на свободе. Так что зря ты себя винишь. Зря ты вообще об этом думаешь. Моя бабушка говорила, это от лукавого – считать себя ответственным за решения Всевышнего. Так что не бери грех на душу, – сжала я его руку. – Ты в этом не виноват.

Он посмотрел на меня исподлобья пристально, пронзительно. У меня мурашки побежали по коже – так он сейчас был похож на Моцарта.

– Может, ты и права. Но я виноват не только в этом, – он потёр переносицу, тяжело вздохнув. – Даже не знаю, как тебе сказать и стоит ли, но… – он качнул головой и снова полез в карман.

Дыхание остановилось, когда на его ладонь легла коробочка с кольцом.

С помолвочным, мать его, кольцом.

– Чёрт, Бринн, – выдохнула я и уронила голову на грудь. А ведь всё только начало налаживаться.

– Я поклялся, что, если она выживет, я сделаю предложение. Она поправляется. И я его купил, – добавил он бесцветным голосом.

– Но ты её не любишь? – скривилась я болезненно. Его боль, его мука шли сквозь меня таким широким потоком, что я едва сдерживала слёзы. Чёрт бы тебя побрал, Бринн! Ну зачем? Зачем ты это сделал? Зачем вообще давать такие обещания?

– Это неважно, люблю я её или нет. И кого люблю, – упрямо качнул он головой, убирая кольцо. – Я поклялся. И я сдержу своё слово.

– А если она откажется? – с надеждой спросила я.

– Она не откажется, – уверенно качнул он головой, словно знал точно. Словно знал куда больше, чем говорил. Опустил глаза и открыл дверь. – Ладно, пойду.

В душный салон машины ворвались свежий воздух и уличный шум.

– Куда? – удивилась я.

– Дурилку эту мелкую спасать. Заблудится же, замёрзнет, – мягко сказал он. Ласково. Заботливо. Захлопнул ноутбук, подхватил его под мышку.

Я вышла вместе с ним.

Но пошла в противоположную сторону – туда, где горел маячок телефона Ивана.

Глава 19. Евгения

Широкая пешеходная улица, летом обычно заполненная туристами как улей пчёлами и так же гудящая, сегодня выглядела пустой и безлюдной.

Дождь, поливающий с утра, распугал любителей пеших прогулок. И просвету, внезапно проступившему в вечернем небе, словно никто уже не поверил: от осеннего ненастья жители прятались по тёплым квартирам, туристы – по гостиницам и нарядным кафе. Жёлтые круглые фонари, казавшиеся многократно повторенной луной, бросали отсветы на глянцевые камни мостовой, засыпанные жёлтыми листьями орешника, багряными – боярышника, охряными – рябин. Нет, я не различала сейчас эти оттенки, приглушенные свинцовой тяжестью вечернего неба и залитые жёлтой краской фонарей, но я их помнила.

Они сами всплыли перед глазами, раскрасив дождливый вечер красками, а я остановилась в смятении, в потрясении, в прострации, когда увидела пару, что медленно шла на свет сужающегося впереди тоннеля улицы, словно уводящего их за собой.

На свет, что, казалось, вёл в бесконечность. В ту далёкую сказочную страну, куда открывалась дорога только избранным. Тем, что нашли друг друга.

Острым стаккато звенели по камням каблучки женщины.

– Тук! Тук! Тук!

Словно сердца стук.

Мягко ступали туфли мужчины.

Звуки шагов оттенял их голоса. Флейтой. Флажолетом: таким особым полным звуком, когда зажатая ровно посередине струна звучит и как две половинки, и как одно целое сразу.

Женщина и мужчина.

Его бархатный баритон. Звонкие колокольчики Её смеха.

Лёгкая. Стройная. Неземная. Воспетая поэтами. Она словно и не шла. Это земля двигалась, любезно подставляя бока влажной мостовой под её благословенные ноги, как большое урчащее от удовольствия животное подставляет чешуйчатый бок, чтобы его погладили.

Красивый. Сильный. Загадочный. Он! Долг. Доблесть. Достоинство. Умный, надёжный, верный. Готовый сразиться с чудовищем и достать луну с неба. Рыцарь на белом коне с розой за пазухой и варвар, беспощадный к врагам. Способный развязать войну, заключить мир, броситься в огонь и в воду, и выжить в любом аду, лишь потому, что она ждала.

Я забыла кто они. Я не видела лиц – ведь они уходили от меня.

Я запамятовала зачем пришла.

Я просто видела мужчину и женщину. И волшебство, что их преобразило, так зримо, осязаемо и совершенно.

Грудь сжала тоска.

Они не обнимались. Не держались за руки. Они даже шли в шаге друг от друга.

Но он вдруг потянулся и сорвал ей с дерева одинокий лист. Она смахнула с его волос упавшую с качнувшейся ветки соринку. Уронила сумочку. Он поднял. Она поправила его сбившийся шарф.

Танец тел. Пантомима чувств. Театр эмоций.

Они словно сошли со случайного снимка. Сделанного фотографом в любой точке мира. На Елисейских полях в Париже. На Английской набережной в Ницце. На любом променаде в мире они выглядели одинаково. И угадывались безошибочно…

Влюблённые.

Те, что в круговороте дней, дождей и метелей всё же дождались друг друга.

И все остальное для них перестало существовать.

А я думала сегодня ничто уже не сможет испортить мне настроение.

Я думала несделанное Целестине предложение – худшая из новостей за сегодняшний замечательный день. А эти двое – я ведь должна порадоваться за них: они были такой красивой парой. Но я замерла в оцепенении, осознавая весь ужас того, что происходит.

Нет, нет, нет! Пожалуйста! Только не сейчас! Только не это!

Умоляла я то ли уходящих по улице Ивана и Сашку, то ли злое провидение, выбравшее свести их вместе именно сейчас, когда это было так некстати, то ли свою злую судьбу, снова и снова испытывающую меня на прочность.

Нет! Пожалуйста! Нет!

Взмолилась я в очередной раз за сегодняшний день.

Пусть мне показалось! Пусть я всё себе придумала!

Но всё это было уже напрасно. Тщетно. Бесполезно.

И кто там наверху, словно желая показать всю несостоятельность моих надежд, заставил их остановиться.

Иван подтянул Сашку к себе, положил руки на талию, заглянул в глаза и… обнял.

Обнял так, что у меня остановилось дыхание. И сердце перестало биться, когда она зябко прижалась к нему и замерла.

Нет, мне не показалось, когда Сашка сказала: « Поверь, когда находишь одного, того самого, то о других уже не думаешь ».

Она его нашла, того, кто нужен один и на всю жизнь.

И Диане не показалось, что между ними что-то происходит. Она выросла с Иваном, она знала брата как облупленного и не зря беспокоилась.

Он её нашёл, ту, что всё же покорила сердце этого красавца.

– Жень! – окликнул меня Антон. И боюсь, застывшая, онемевшая, оглохшая, я услышала его не сразу.

Поспешно развернулась. И, словно желая защитить от его глаз то, что сама сейчас увидела, поторопилась в обратном направлении.

– Я хочу домой, – подхватив за руку, я не дала ему обернуться. – Дианку нашёл?

– Да. Посадил в кафе. Она заказывает нам кофе.

– Вы тогда оставайтесь, а я поеду.

– Жень, что случилось? – всматривался в моё лицо Бринн.

– Не спрашивай. Пожалуйста! Просто посади меня в такси, – посмотрела я на него умоляюще.

– Давай я тебя отвезу, а потом вернусь за Дианой.

– Нет, – упрямо покачала я головой. – Мне очень надо сейчас побыть одной. Хорошо?

Он молча кивнул.

И молча захлопнул за мной дверь подъехавшей меньше чем через минуту машины.

Но, кроме того, что, кажется, ничего у нас не получится – Сашка никогда не вернётся к мужу, Барановский скоро об этом узнает, а мне придётся выбирать между счастьем сестры и свободой мужа, – у меня была ещё одна веская причина сейчас избегать компании.

Я поняла, что ещё меня беспокоит с самого утра. Откуда вся эта тошнота и какое-то непонятное нездоровье.

– Остановите, пожалуйста, у аптеки. Я буквально на пару минут, – попросила я.

– Да, конечно, – легко согласился вежливый водитель.

И приятная улыбчивая девушка в белом халате, пробив чек, сунула в шелестящий пакетик мою покупку – тест на беременность.

Глава 20. Моцарт

Яркий свет слепил.

И не было никакой возможности ни отвернуться, ни закрыться от него.

Но я и не хотел. Это был белый свет жизни – яркие лампы тюремной медсанчасти. Я был несказанно рад, что снова его вижу. И ещё больше тому, что мне всё это не приснилось, когда рядом знакомо затянули:

– Спрячь за решёткой ты вольную волю… Выкраду вместе с решёткой…

– Куплет про девчонку мне нравится больше, – прохрипел я и закряхтел от боли.

Я думал бок болел, когда мне отрезали половину печени, но то была щекотка по сравнению с тем, как он болел сейчас, когда ребро разрубила заточка, а из лекарств здесь был, наверное, только просроченный анальгин. Его мне и кололи.

Но это ничего, потерплю.

Главное, что я жив. А ведь уже и не надеялся.

Сколько мог, в ту ночь, когда получил предупреждение, я боролся со сном. Всё думал: это он меня предупредил, что готовится покушение, или решил намеренно нагнать страху, чтобы я ссал, нервничал, дёргался, не спал. Только это бесполезно – он меня всё равно замочит.

Сколько мог не позволял поглотить себя вязкой сладкой дрёме. Но к утру, когда за окнами уже забрезжил рахитичный рассвет, всё же задремал. И проснулся за секунду до того, как в бок мне и вошла чёртова железка.

Я успел схватить руку. Я успел увидеть лицо того, кто склонился над моей постелью. Успел даже выкрикнуть, в тщетной надежде, что он остановится:

– У тебя есть внучка! Она жива, наша…

Напрасно. Меня ослепила, оглушила, выгнула боль.

Не знаю взвыл ли я, заорал.

Кто-то из сидельцев-однокамерников уже долбил в дверь. Кто-то посильнее натягивал на голову одеяло. Кто-то кричал:

– Охрана! Помощь нужна! Тут человек на штырь напоролся. Вы посмотрите, что делается! Да что же вы, ироды, таких кроватей понаставили, что человек во сне бок себе распорол!

– Ай-яй-яй, какой железка торчать! – причитал старый узбек в тюбетейке. Этот явно был из подсадных. Безобидный такой, в полосатом халате. Я запомнил его с обезьянника. Мы вместе просидели часов шесть, и он всё пытался меня разговорить. Всё вопросы задавал.

Кровища хлестала как из недорезанной свиньи. Кровавая лужа становилась всё больше. Все поплыло перед глазами.

Подняли меня или я встал сам. Шёл я или меня вели. Положили на носилки или, когда я упал по дороге, потеряв сознание, меня потащили волоком – я не мог сказать точно. Точно я мог сказать только одно – во мне сделали ещё одну дыру. И на количество площади моего тела их становилось чересчур много.

Первое и единственное, что сказала мне врач, что пришла делать перевязку: угрозы жизни нет.

Остальное я понял сам: и ни то, и ни другое. Катин отец меня ранил, чтобы я оказался здесь. И это была лучшая новость за последние дни. Хотел бы убить – бил бы между рёбер, в печень или почку. Но он проколол мышцу. Лишь потому, что я дёрнулся, заточка поцарапала ребро. Судя по углу удара и сквозную дыру – наколол меня на штырь, сделанный из оторванной от кровати железки, как шашлык на шампур – я даже от заражения крови не умер бы. А зачем – я понял, услышав этот гнусный голосок с соседней койки.

– Не перебивай, это следующий куплет, – возмутился Патефон и хмыкнул, когда я открыл глаза. – Здорово, бро! Ну и дрыхнуть ты здоров! Я уж извёлся.

Если хотят убить, пояснил мне Колян, когда я первый раз пришёл в себя, обычно или инсценируют, или заставляют совершить самоубийство – вешают в камере или вены вскрывают. Убийства начальнику тюрьмы ни к чему. Ему за это не поздоровится. А твоё особенно не на руку.

– А-а-а, – догадался я. – Тебе, засранцу, скучно было одному лежать в тюремной больнице.

Он довольно оскалился новыми белоснежными зубами.

Не знаю, как он уговорил Катькиного отца, не знаю, как всё это провернул и сам оказался здесь – всё это мне ещё предстояло узнать, но, пожалуй, это была лучшая из дыр в моём боку, лучшая новость и лучшая компания за последние дни.

Уже после обеда, когда нас обкололи лекарствами, покормили, и на передвижной металлической тележке, одной на двоих, оставили две кружки воды, я делал вид, что разгадываю кроссворд, чёркая огрызком карандаша в мятом-перемятом, гаданном-перегаданном выпуске «загадок для ума» на газетной бумаге и делился:

– Знаешь, я что не пойму? Детей у него нет. Денег куры не клюют, – имел я в виду графа Шувалова, о котором уже поведал Коляну всё, что знал. – Нахуя ему эти картины?

И ладно «СЕКРЕТ», как мы назвали систему слежения, по имени её создателей: СЕмёнов + КРЕТов. Кто владеет информацией – владеет миром. С ним было понятно: многие хотели бы его получить, купить, отнять – в зависимости от степени наглости. Но картины?

– Могущество? Его не бывает много, – отодвинув белую тряпичную ширму, что символически отгораживала кровати и проскрипела по кафельному полу как несмазанная телега, предположил Патефон. Избитый до синевы, он довольно бодро повернулся на бок, хрустя обтянутым клеёнкой матрасом.

– «Секрет» – да, но вряд ли его прибавят чёртовы картины, – пожал я плечами.

В памяти всплыли Женьки слова: « Номеров семь. Четыре из них картины. Монета – не живопись, но её уничтожили. Остаётся ещё два. Что под этими номерами? »

Шестым номером, очевидно, шла скрипка, которую принесла мама и я её уже продал. Эти деньги вложил в строительство гостиницы. Но что седьмое? Может, всё же Шувалов знает больше, чем я? Он ровесник моего отца. Может, они знакомы? Может, он охотится именно за этим, седьмым?

– Цацки какие? Камень? Бриллиант? – предположил Патефон. – Редкий, уникальный?

– Розовый! – дёрнулся я и скривился от боли. Дурацкая привычка подскакивать! – Женька как-то рассказывала про перстень на руке её матери и княгиню Стешневу, их прабабку, у которой украли редкий розовый бриллиант, две нитки жемчуга и заодно этот дешёвенький перстень. Всю коллекцию нашли, вернули. Но это было в тринадцатом году. А потом революция, гонения, расстрелы, голод, наверняка, этот бриллиант продали. Так и попал он в коллекцию какого-нибудь Вальда. Дорогой. Бесценный. Уникальный.

– И зачем этот бриллиант графу Шувалову?

– Да мало ли! Зачем крали прядь волос Наполеона? А у матери Женьки в том кольце прядь волос Лопухиной, жены Петра Первого, подаренная своему воздыхателю. Может, он дорог ему как память. Может, Вальд обошёл его на аукционе, а граф всю жизнь мечтал иметь эту вещь. Может, с ним связана какая-нибудь романтическая история. А вообще у Вальда украли около двадцати предметов, по данным Скотланд-Ярда – восемнадцать. Но у моего отца оказалось всего семь. А где остальные? Или семь – это те, о которых догадываюсь я, остальные он спрятал в другом месте? А вообще… у богатых свои причуды.

– Кто бы говорил, – хмыкнул он. – Ты тоже вроде человек небедный. Мне кажется, это такие как ты, кто из грязи в князи, обычно жадные до всяких редких бирюлек. А таким как Шувалов, выросший в роскоши, все эти картины-брульянты так, для коллекции разве что.

– В том-то и дело, что такие как он в них разбираются, а таким как я обычно впаривают всякое фуфло, лишь бы подпись стояла пафосная и документик прилагался соответствующий. Только всё это бред, – вздохнул я, – не знаю, почему вспомнился ёбаный розовый бриллиант. Потому что смотри… Коллекция Вальда. Спёр её мой папаша. Желает её получить Шувалов. Мелецкие к ней каким боком и этот камень? Хотя…

Я задумался. На самом деле многое связывало эти громкие фамилии. И ладно Шувалов аристократ до мозга костей. Злой, жестокий, властный, но, мать твою, потомственный аристократ, а потому в теме. Вот какого хера Ева опять здесь крутится? Какого хера ждала семь лет, если мечтала отомстить, и припёрлась только сейчас? Вот с кем действительно было нечисто. И я, конечно, догадываюсь, что она тоже охотится за коллекцией Вальда и срать хотела на всех, кроме себя любимой. Но какие у неё козыри?

Я нервно побарабанил пальцами по железному боку кровати.

– Блядь! Как же не хватает связи. Самой элементарной, интернета. Хоть про бриллиант бы почитать. У тебя другие версии есть? Что там может быть ещё?

– Да хуй знает, – почесал лысеющую макушку Колян. – Эликсир бессмертия? Кольцо всевластия? Или вдруг там какой-нибудь афродизиак, повышающий мужскую силу.

Я прыснул со смеха и схватился за живот.

– Сука! Не смеши, больно же!

Глава 21. Моцарт

– Не, чо сразу не смеши, – хмыкнул Патефон. – Может, твой Шувалов боится утратить власть? Стареет. Более молодые, ушлые, предприимчивые наступают ему на пятки. Конкуренты не дремлют. Сколько, ты сказал, людей в твоём списке?

– Около десятка.

– И все они могли быть заинтересованы в коллекции этого Вальда-Хуяльда?

– Или в «Секрете». Но про «Секрет», я думаю, если куда и ушло дальше прокуратуры, то только, – я показал пальцем наверх.

– Тому, кого нельзя называть?

– В его ближайшее окружение, службу безопасности. От президента эту информацию пока могли скрыть. Она осела и не пошла дальше графа Шувалова. Вот теперь он и боится, и торопится, что его опередят и ничего он, старый пердун, тогда не получит.

– Видишь, ты сам ответил на свой вопрос. Про «Секрет» знает из них только граф. А остальные?

– Думаю, просто ярые коллекционеры. Больные в сущности люди. Озабоченные. Одержимые. И богатые как царь Крез. Но знаешь, что мне успел узнать Руслан про этого Вальда? Что во времена его молодости они все, поколение наших дедов, если не дружили, то наверняка были знакомы. Вальд. Нагайский. Отец Шувалова. Светлейший князь Романов, отец нынешнего князя Андрея. Женькина бабушка, та, что из Глебовых-Стешнёвых по маминой линии.

– Ну вот! А ты говоришь розовый бриллиант тут ни при чём.

– Отец мой тут ни при чём!

– Ну как ни при чём! Смотри. Марго он знал? А она дочь Нагайского. Коллекцию спёр? А она принадлежала Вальду. Шувалов наверняка был в курсе. Да и отцу твоему кто-то же, как минимум, рассказал, что у этого Вальда можно взять и как его обнести. Папаша твой оказался ловок и хитёр, гад, вовремя сбежал. Они наверняка думали, и коллекцию с собой увёз, и спрятал где-то там, – неопределённо махнул рукой Патефон. – А он вон как, умно – в музей. Потому за ним охотились, а про тебя и знать не знали.

– И до сих пор бы не знали. Не сглупи я сам, как последний идиот. Продал скрипку из той украденной коллекции и засветился.

– Не ты один сглупил. Он сам чуть не попался, когда вернулся двадцать лет спустя.

– Ещё и мать Антона подставил.

– Ну вот, видишь, всё и сложилось, – закряхтел Патефон, потягиваясь. – Но Вальд концы искать не стал, когда скрипочку ему вернули, ему, видать, было уже похер. А Шувалов… – он замер. – Слушай, а, может, всё элементарно? Бабки ему нужны и всё? Может, у него дела хуже некуда, обанкротился дядька, поизносился? Оно дороговато, знаешь, замки, виллы да часовые заводы содержать. Вальд умер, ему уже ничего не надо, а этот, сука, поди знал, какие там сокровища, какие деньжищи на кону. И понятия он не имеет про седьмой этот лот и сколько их всего, знает про четыре картины – этого и хватит.

Или знает, невольно задумался я. Как раз очень хорошо знает, что было украдено. И не он ли за мим папашей охотился по горячим следам? Не из-за него ли тот и самоубийство инсценировал, и имя поменял, и жил сорок лет хер знает где по заграницам. Может, он не только Вальда обнёс, но и Шувалова кинул? А, может, прав Колян – ему тупо нужны бабки. Или всё совсем-совсем не так, как нам видится с этих скрипучих коек.

Я пожал плечами и сочувственно скривился, глядя, как Колян корчится. Больше всего его донимала трубка, через которую мочеприёмник до сих пор заполнялся кровью. Я невольно морщился, глядя на его мучения.

– А тебя чего избили? Доказывал свою блатную иерархию?

– Если бы, – хмыкнул он. – Тут с этим туго, Серый, с иерархией. Этим и плоха новая тюрьма. Никакой коммуникации. Это в старых она налажена. А что первым делом должен сделать зэк, оказавшись на зоне? Правильно. Настрочить маляву старшему, передать, покланяться бате и поступить в чьё-то распоряжение А здесь и связь глушат. И окна, видишь, как открываются, – показал он на окно, откидная пластиковая створка которого упиралась в металлический треугольник. Так было в каждой камере. – Ни нос, ни руку не высунешь. Нитку не натянешь. Парашют во двор не сбросишь. До стены хлебным мякишем не доплюнешь.

– И батареи в коробах, – выкрутил я шею.

– Да никого не выстучишь, как положено.

– Но ты то у нас сиделец бывалый. Уважаемый человек. Сколько ты в своё время на нарах, лет пять в общей сложности оттрубил?

Он кивнул.

– Меня потому и били надзиратели, что судимый. На прогулке доебались при всех. Хотели, чтобы заорал, попросил помощи. Свои бы меня отбили, не могли не отбить. Порядок такой. А это бунт. Его бы жёстко подавили. И начальник получил бы повышение. Это мне ещё до того пояснили.

– Засиделся, значит, начальник новой тюрьмы. Повышения захотелось? Но ты силён, брат. Вытерпел.

– Ещё и с профитом. Видишь. Я же знал, что будут бить, и когда. Потому с тестем твоим бывшим заранее дотарахтелся. Его по-любому должны были к тебе подсадить, или тебя к нему, такой шанс они бы не упустили. Я боялся только затянут, выпишут меня. Или тебя в другой блок положат. Но нет, срослось в ёлочку, – довольно улыбнулся он, но не мне.

За сетчатым армированным стеклом в своём кабинете, что просматривался сквозь раздвинутые белые занавески и такое же стекло нашей палаты, суетилась врач. Обычная женщина лет сорока. С тёплыми сильными руками. С выражением спокойной сосредоточенности на строгом, но приятном и каком-то словно одухотворённом лице, какое бывает только у людей любящих свою работу, она что-то записывала в журнал. Вставала, открывала то один шкаф, то другой, и снова возвращалась к столу.

– Тут ещё знаешь какой важный момент, – отвлёк меня от разглядывания доктора Патефон. – Начальство популярных заключённых не любит. А ты человек известный. К тебе тропа не зарастёт. И адвокаты, и журналисты все бдят, следят. И жалобы, чуть что не так, начнёшь писать. Их проверками задолбают, да ещё под пристальным внима6ием прессы, а то и вышестоящих инстанций. Начальству это не нравится. Они ссут. Это же любые нарушения могут быть вскрыты, а по нынешним временам за это могут и посадить. С другой стороны, сидельцам такое наоборот на руку. Это значит надзиралы присмиреют, произвол побояться чинить. Иначе головы полетят. А значит, будет больше порядка. В супе – мясо. В каше – масло. Так что люди в светлых хатах тебе рады.

– А ты сделал, что я велел? – понизил я голос.

Ещё один плюс был у больничного блока, что я оценил не сразу, а Патефон смекнул – отсутствие видеонаблюдения. Потому и стена хоть армированная, но стеклянная же – чтобы палаты просматривались. В обычных камерах теперь за арестантами ещё и следили, денно и нощно пялились на них в мониторы.

И я вдруг понял, что не так было с Евангелиной. С чего она вдруг стала фальшиво изображать дешёвую проститутку, хотя всегда отличалась актёрским талантом и хитростью: она же приходила ко мне в обычную камеру, где как раз это видеонаблюдение и велось. За ней наверняка следили. Она ни проболтаться не могла, ни знак мне подать, только так, чтобы даже смех её показался мне подозрительным, ненастоящим, натужным. Она знала, что я эту фальшь пойму.

Чёрт! Но что именно не так?

– План изучил? Подготовился? – спросил я Патефона всё так же тихо.

– Думаешь, придётся бежать? – наблюдая за докторшей, ответил мне Патефон.

– Да хер знает. Будем рассматривать все варианты. Я уже ни в чём не уверен.

– Она хорошенькая, правда? – кивнул Колян, облизал губы и принялся грызть нижнюю.

– Думаешь через медсанчасть бежать? – догадался я о его внезапной «симпатии» к докторше.

Он усмехнулся.

– Мы же не в кино. Это там только подкопы делают, тоннели многометровые роют, да планы тюрьмы на груди накалывают. Но есть у меня одна думка…

Я не стал его отвлекать и расспрашивать. Тем более доктор пошла на обход.

А ещё принесла мне письмо.

И я, прочитав короткую записку от адвоката, не почувствовал ни как щиплет антисептик, ни как саднит задницу от лекарства.

Деньги собрали. И даже передали Барановскому.

Я блаженно вытянулся на кровати. Да! Поскорей бы уже выбраться отсюда.

Обнять мою девочку…

А потом и Патефона вызволить. И Катькиного отца – не гнить же ему пожизненно на зоне.

Но мысли снова упрямо свернули к Еве, наполнив душу тревогой.

Женька слушать про мою очередную бабу не стала. Я её не виню: ей и так сейчас нелегко. Я не стал настаивать – не хотел портить и без того короткую встречу. Но я очень надеялся, что она прочтёт моё письмо до того, как Евангелине приспичит познакомиться с ней поближе.

А в том, что ей приспичит, я даже не сомневался.

Глава 22. Евгения

Не знаю, почему первым, что я решила сделать воскресным утром, стало позвонить Кирке. И что подтолкнуло меня к этому решению: желание никого сегодня не видеть, потребность уехать из дома, или месячные, что начались, едва я купила тест на беременность – не знаю.

Не знаю, обрадовали меня «красные дни календаря» или всё же расстроили. Острая необходимость собраться с мыслями и осознать, что малыша у нас пока не будет, а Сергей в тюрьме – всё по-прежнему, наверное, и гнала меня из дома.

Растерянность. Тоска. Бессилие.

Я уже позвонила, уже оделась и собралась просто выпить кофе, проглотить йогурт и тихонько улизнуть, когда у поворота коридора столкнулась с непреодолимым препятствием: на кухне Диана отчитывала Ивана.

Голоса их звучали так громко, что мне и прислушиваться не пришлось.

– Это не твоё дело! Слышишь, не твоё! – рычал Иван, явно уже доведённый до белого каления.

– Не моё? Ты что дебил, вообще ничего не понимаешь? – разорялась Ди. – Тебе мало прошлого раза? Мало дочери президента, из-за которой ты потерял всё: работу, квартиру, невесту? Мало?

– Я тебе тысячу раз говорил, что меня подставили. С его дочерью у нас ничего не было. А на счёт невесты всё куда сложнее, чем ты думаешь.

– Она разорвала помолвку, потому что ты спутался с этой шлюшкой Ничего-не-было, чего уж тут сложного, – шумно выдохнула Ди. – А не был бы виноват, не оставил бы ей квартиру, которую купил, десять лет подставляя задницу под пули по своим Сириям, Ливиям и Хуивиям.

– Мне было куда уйти, а ей нет, она её просто снимает. И вообще, это здесь при чём? – он явно что-то швырнул, а может неаккуратно поставил в раковину. Брякнула посуда. Зашипела вода.

– При том. Что у тебя слабость к шалавам. Ко всем подряд, Вань. Прямо как у Миллера, который всё вспоминал своих несчастных шлюшек.

Это Маркес, возмутилась я. Габриэль Гарсия Маркес! Это он написал «Вспоминая моих грустных шлюшек», в разных переводах по-разному: то несчастных, то грустных. Но Диана и сама поправилась.

– Или это Маркес. Не важно. Важно, что ты чуть в Амстердаме не остался с этой Луизой с улицы красных фонарей.

– Правильно говорить: квартал, – поправил Иван, закрывая воду. – Квартал красных фонарей.

– Да хоть бульвар! И хер с ней с той жрицей любви, но замужняя беременная от другого мужика баба – это вообще ни в какие ворота. Может, ещё и женишься на ней? И чужого ребёнка будешь растить?

– Диана, я не буду с тобой это обсуждать, – устало выдохнул Иван.

– А с кем будешь? Может, с Женькой? Может, ей объяснишь, что её мужа не выпустят из тюрьмы, потому что ты трахаешь мадам Барановскую?

Я встрепенулась. Пойду-ка я, пожалуй. И подслушивать нехорошо. И сам разговор мне не нравился. Я даже развернулась, чтобы уйти в полном смысле слова не солоно хлебавши без чая, без завтрака, когда Диана добавила:

– Или, может, у тебя есть другой план?

– У меня есть другой план, – твёрдо ответил Иван. – Но, как и всё остальное, тебя это тоже не касается. И, знаешь, что, собирай-ка ты свои вещички и вали домой, чтобы я тебя здесь больше не видел. Займись лучше учёбой, подготовкой к экзаменам, матери помоги, если время некуда девать. Здесь тебе точно делать нечего.

– Ты не можешь меня выгнать! – взвизгнула она зло, обиженно. – Ты здесь не хозяин!

– Я могу. Потому что ты несовершеннолетняя, а я твой старший брат. Собирайся, отвезу тебя домой прямо сейчас.

– А знаешь, я поняла! – выкрикнула Диана, когда вместо того, чтобы постыдно сбежать, я решила сделать прямо противоположное: войти и вмешаться. – Ты такой же как отец!

– Какой?

– Такой! Гулящий! Ты думаешь я не знаю? Мне тут одна ясновидящая выдала: и мать не мать, и отец не отец. Открыла, сука, Америку! Да я и без неё знаю, что отец меня нагулял от какой-то шлюхи, а когда её убили в бандитской перестрелке, притащил законной жене – растить, выхаживать. Что, скажешь не так?

– Ты сейчас свою мать назвала шлюхой?

– Она мне не мать!

– Она погибла!

– И что?! Она путалась с женатым мужиком!

– Всё было не так!

– Да какая уже разница, как! Я чудом выжила. Родилась еле живая. Недоношенная, с простреленной ногой. Уж лучше бы сдохла. Думаешь, каково мне с этим жить?

– Думаю, если кому и можно жаловаться, то только маме, но она за всю жизнь слова плохого не сказала ни тебе, ни о твоей матери. А представь каково было ей, когда отец принёс тебя крошечную, окровавленную, чужую, потому что тоже думал тогда не о себе – больше всего на свете он хотел, чтобы ты жила. Умолял тебя не бросать, выходить, спасти. Ты бы на её месте так поступила? Ты, которая только что кинула мне в лицо: чужого ребёнка будешь растить?

– Простите, что вмешиваюсь, – остановилась я в дверях. – Но вам и правда лучше разъехаться по домам. Всем, – смерила я взглядом всклокоченную с красными щеками Диану, идеального в любое время дня и ночи Ивана.

– Допизделись, – резко выдохнул он и повесил голову на грудь.

– Лучше и не скажешь, – натянуто улыбнулась я, прошла к столу с кофемашиной и, стоя к ним спиной, стала наливать кофе.

– Жень, ты куда-то едешь? Я отвезу.

– Я сама, – ответила я Ивану, не оборачиваясь.

– Прости. Но это моя работа.

– Значит, ты уволен.

Он промолчал. И только, когда, резко задвинув стул, Диана ушла, громко топая пятками по коридору, виновато терпеливо вздохнул и ответил:

– К сожалению, уволить меня может только Сергей Анатольевич. Поэтому, я вынужден. Жень…

Он осёкся, когда я предупреждающе подняла руку. Ладно, спорить не буду, иначе Моцарт и правда оторвёт ему башку или уволит, когда выйдет. А когда Сергей вернётся, мне уже будет всё равно. Поэтому пусть остаётся.

– Деньги собрали? – сев за барную стойку напротив окна, я вдохнула аромат свежесваренной арабики.

– Да. Ещё вчера. Уже отвезли Барановскому. Адвокат лично этим занимается, – на месте развернулся Иван и встал ко мне лицом.

– Ну значит, ждём, – выдохнула я и показала рукой на холодильник. – Достань мне, пожалуйста, – я пощёлкала пальцами, – йогурт. Или кусочек сыра. Что есть.

Он достал и то, и другое. Открыл йогурт. Подал ложку. Нарезал сыр.

Говорили о чём-то незначительном. Новом клипе, что показали по телевизору.

По дороге обсудили последние новости.

И только, подъехав к парку, где я договорилась встретиться с Киркой, и вышли из машины, Иван сказал о том, о чём мы оба так громко молчали.

– Жень, мы не встречаемся с твоей сестрой, – тяжело, очень тяжело вздохнул Иван. Словно ему не хватало воздуха. Словно всё болело у него в груди. – В том смысле этого слова, что вкладывает в него Диана. Да, вчера я завозил Александру к врачу, потом мы гуляли по городу, но это всё, что я мог себе позволить в отношении замужней женщины, как бы она мне ни нравилась.

– А Саша об этом знает? – задрала я голову, чтобы посмотреть на него.

На его несчастное лицо. Даже сквозь невозмутимую маску, что он всегда носил, не позволяя никому видеть, что он чувствует, сегодня проступали скорбь, боль и, возможно, отчаяние.

– Конечно. Ни о чём другом не может быть и речи.

– Спасибо! – кивнула я, подавив вздох.

Ну почему?! Почему ты?! Почему именно так? Почему сейчас? Почему всё вечно так не вовремя, так сложно, так несправедливо.

Мне трудно было снова посмотреть ему в глаза.

И нечего ему сказать. Нечем поддержать, как-то ободрить, не знаю, утешить, пообещать, что всё будет хорошо. Я и сама сейчас отчаянно нуждалась в поддержке. А получить её было неоткуда.

Оглянулась по сторонам: правильно ли стою, не перепутала ли вход. Но кроме прилично одетой женщины в джинсах и тёплой куртке с капюшоном, натянутым на голову, никаких «ведьм» в вязаных шалях не заметила. Если только…

Она усмехнулась. Сняла с головы капюшон. Густые тёмные волосы с проседью вырвались на волю курчавой гривой. Глаза выразительно показали на Ивана, а потом она зашла в парк.

– Вань, я знаю, что не могу отдавать тебе приказы и ты отвечаешь за меня головой, но мне очень важно сейчас побыть одной. Приезжай за мной часа через три. Пожалуйста!

Он молча кивнул. Я была уверена, что никуда он не уедет, скорее будет сидеть всё это время в машине. Но очень надеялась, что за мной не пойдёт.

Я уже шагнула к арке входа в парк и вдруг остановилась.

Развернулась:

– Диану правда спас твой отец?

– Скорее моя мать, ведь это она её вылечила, выходила, вырастила. Но да, отец принял в этом участие, – горько усмехнулся он. – Пятнадцатое июля, семнадцать лет назад – день, когда родилась Диана.

– Пятнадцатое июля? – я остановилась как вкопанная минут пятнадцать спустя, вдруг осознав, что именно сказал Иван. – День, когда убили жену Моцарта и его…

Глава 23. Евгения

… дочь? Она его дочь?!

Мы с Киркой дошли уже, наверное, до середины парка.

Она рассказывала, что этот старый парк был заложен триста лет назад. Сейчас к нему примыкает научный городок и новый микрорайон – показала она в сторону бело-голубых свечек многоэтажек, к которым мы шли, – но до сих пор на территории парка сохранился и пруд восемнадцатого века, и старое поместье бывшего владельца, в котором с конца позапрошлого века находится больница для душевнобольных.

– Поместье Воронцовых, где мы должны были праздновать свадьбу, тоже когда-то было богоугодным заведением, – кивнула я и тут меня словно прострелило: – Пятнадцатого июля?! В этот день погибла жена Моцарта и его…

Я уставилась на Кирку.

– Нет, эта девочка не его дочь, – спокойно ответила она.

– Но Иван сказал, что пятнадцатого июля его отец принёс окровавленную, раненую, недоношенную девочку, а его отец – Давыд. Потом, когда Диане было лет десять, к ней приходил отец Моцарта. Зачем? И ты сказала: мать не мать, и отец не отец. Значит, Давыд ей не отец, потому что её отец… Моцарт?!

Она оглянулась. В пустом с утра да после дождливых дней парке людей было мало, но мимо пробежал парень в спортивном костюме, дальше по аллее шла старушка с собачкой, позади нас неспешно прогуливалась пожилая пара – не большое количество зрителей, но всё же достаточное, когда в порыве переполнявших меня эмоций я перешла на повышенные тона и парень на ходу обернулся, старушка остановилась, а пара подняла головы и уставилась на нас, продолжая свой неспешный путь.

– Давай для начала я тебе расскажу про, – она потянула меня за рукав, – Детей Самаэля. Ты же за этим пришла?

– Нет, – упёрлась я. – Сначала расскажи мне про Диану.

– Хорошо, – тяжело вздохнув, согласилась она. И я согласилась идти. – К счастью для тебя, я потому и сделала такое заявление, что знаю эту историю. В отличие от Целестины, я не провидица. Она видит и прошлое, и настоящее, и будущее, а я – только прошлое. И прошлое этой девочки я видела, словно была там. Давыд принёс девочку жене и сказал, что она дочь Моцарта, поэтому её надо спасти и ни в коем случае никому пока об этом не говорить. Его жена так и считала, что её отец Моцарт и однажды он за ней придёт.

– Но Моцарт убил Давыда.

– И тот не сказал ему про девочку, потому что на самом деле она его дочь, Давыда. И Давыд об этом знал. И Катя об этом знала.

– Она изменяла Сергею с Давыдом? – снова встала я как вкопанная.

– Нет, – махнула Кирка, призывая меня идти. – Давыд её изнасиловал. Был за ним такой грешок, и все в их банде об этом знали: о его любви к такого рода развлечениям. Вот он и развлёкся, пока Сергея не было. И Катя мужу не сказала…

– Не хотела делать ему больно, – не спросила, скорее согласилась я с её решением, подумав, что, наверное, поступила бы так же. Он бы просто не знал, как с этим жить. Просто не знал.

– Но ей не повезло. Пока Моцарт вернулся, она поняла, что забеременела от того козла.

– Бедная девочка, – тяжело вздохнула я. А каково ей было с этим жить? Что делать? Как поступить?

– Она пошла к Давыду. Умоляла, угрожала, клялась, что вытравит плод всё равно. Давыд предупредил, что, если с его ребёнком что-нибудь случится, он убьёт Моцарта. И когда Катю ранили, и врачи боролись за её жизнь, он под дулом пистолета заставил отдать ребёнка и написать «плод погиб». Вот и вся история. Катя умерла, а её девочка осталась жива, – открыла Кирка дверь подъезда и пригласила меня внутрь.

Я и не заметила, как мы дошли до тех самых бело-голубых корпусов, что высились за парком.

– Но Иван знает? – в прихожей тёплой светлой квартиры, я отдала ей пальто.

– Милая моя, – повесила Кирка мой кашемир на плечики, а свою куртку просто на крючок, – я не знаю, как бы сложилась та история, останься все её участники живы, но сейчас есть тесты ДНК и родство определить проще простого. Тебе надо спросить об этом у Ивана, а не у меня.

Да, и мне нужно было спросить у него сразу, а не обрывать на полуслове – не зря же он начал этот разговор. Но я так торопилась уйти. Я даже не сразу поняла, что именно услышала.

– А Эля знает? – упала я на предложенный стул у большого стола.

И, наконец, осмотрелась в чистой квартире с большими окнами, совсем не похожей на логово Бабы Яги. И эти метаморфозы, что под давлением неожиданной информации, которая занимала все мои мысли, наконец, выступили на первый план. Но ненадолго.

А Моцарт?! Я надеюсь, он не знает? Или… О, господи! Он так изменился в лице, когда я передала ему чёртовы слова, что её отец не отец, а мать не мать. Стал просто сам не свой, когда сказал: я буду против.

Проклятье! По спине потёк холодный пот. Он же думает, что Диана его дочь, поэтому запретил Антону с ней встречаться. Он думает… Мама дорогая! Я расстегнула кофту, оттянула ворот и, кажется, была близка к обмороку – так мне стало плохо.

– Эля знает, – кивнула Кирка и протянула мне стакан воды.

Я с благодарностью приняла. Сделала несколько больших глотков. Поставила на стол. Откинулась к спинке стула, чувствуя, что тошнота и паника, наконец, отпускают и тогда только подняла глаза на Кирку.

– Эля всегда знала, – продолжила она. – Она же провидица. И очень сильная. Невероятно одарённая девочка. Кстати, можешь называть меня Кира, если Кирка режет слух, – улыбнулась ясновидящая, оценив мой порозовевший вид. – Только не спрашивай где мои шали.

– А где ваши шали, Кира? – выдохнула я, приходя в себя. Вдруг ощутив, каково это быть ясновидящей. Каково сообщать людям новости, зная, что они разрушат их мир. Каково жить со всем этим знанием, когда промолчать – нельзя, ложь – плоха, а правда – ещё хуже. Ведь именно мне, наверное, придётся всё это рассказывать Моцарту.

Чёрт бы вас всех подрал! Все знали – Эля, Иван – а разбить ему сердце грёбаной правдой, конечно, придётся мне.

– Хотела бы я сказать, что именно за этим тебя и позвала: рассказать где мои шали, но ты ведь позвонила сама, – ободряюще сжала моё плечо Кирка. – И всё же я рада нашей встрече.

Кира заварила чай. Накрыла на стол, завалив его выпечкой и сладостями. Попутно рассказала, что купила эту квартиру всего пару лет назад, чтобы жить поближе к научному городку и старому имению. И села напротив, когда я спросила:

– А зачем вам поближе?

– Потому что я работаю в негосударственном институте исследования мозга, которому принадлежат все эти современные корпуса и научный городок, – показала она в окно. – А «Дети Самаэла» – организация, что его построила, открыла и спонсирует.

– Но разве это не тайное братство? – вытаращила я глаза.

– Тоже начиталась интернета? – улыбнулась она, с удовольствием откусив арахисовое печенье. – Третье имя демиурга Самаэль. Ева. Лилит. Каббала?

– А что ещё я могла подумать после представления, устроенного вами в больнице? После всех этих горящих трав, икон, свечек, молитв, светящегося… камня, – уставилась я на лежащий на столе знакомый предмет, похожий на большую непрозрачную линзу.

– Адэ тэ … чу̀дная молитва Пресвятой Богородице, душевная, католическая, – вздохнула Кирка и, вытерев испачканные печеньем пальцы, взяла камень двумя руками.

Твою же мать! Прошло буквально несколько секунд, когда он загорелся в её руках матовым голубым светом.

– Но как?..

– Видела, как на некоторых батарейке есть шкала уровня заряда? Кладёшь пальцы на две точки и… хоп! – перевернула она камень, показывая металлическую пластину снизу. – Просто физика. Просто небольшой электрический заряд. Но всегда проще эпатировать публику и показывать фокусы, чем объяснять про возможности нашего мозга. Люди куда охотнее верят в мракобесие, мистику и бесовщину, чем в науку. Наука – скучно. Теряется магия, ореол таинственности и волшебства, поэтому мы стараемся соответствовать.

Она отложила «камень» и как ни в чём ни бывало снова принялась за печенье.

– Но ведь у вас есть эти способности?

– Конечно. Именно их изучением и занимается институт. А «Дети Самаэля» действительно тайное братство, что собирает под своим крылом людей с разными способностями, и оно существует. Но Самаэль Леви – так зовут основателя братства – не демиург. Он был талантливым неврологом и ещё в конце прошлого века начал серьёзно занимался проблемами ясновидения и прочими «отклонениями», которыми, к слову, «страдала» его жена. В одном из своих особняков, что они использовали как загородное имение, – она снова показала в окно, теперь в другую сторону, где в глубине леса, ещё не сбросившего нарядную осеннюю листву, виднелись башенки старого здания, и блестело зеркало пруда, – открыл первую лабораторию и госпиталь, куда принимал и детей, и взрослых, что в те времена считались бесноватыми.

Я отхлебнула чай. Ароматный, пахнущий травами и на вид некрепкий, он оказался терпким настолько, что я закашлялась.

– Это что? – спросила я осипшим горлом, ощутив во рту необычный вкус.

– Всего лишь сбор трав, который доктор давал своим пациентам. Рецептура не изменилась за сто двадцать лет. Да и эффект тоже, – улыбнулась она.

– Эффект? – снова закашлялась я.

– Ты почувствуешь его не сразу. Но обязательно почувствуешь. Не волнуйся, эффект обратимый. То есть через пару дней всё пройдёт.

– Я тоже начну… смогу… видеть то, что видите вы, – вытаращила я глаза, не зная, стоит ли мне допивать этот чай.

– Немного. Заранее не хочу тебе ничего говорить, иначе подумаешь, что это внушение. Но это не внушение. И не галлюцинации, и не наркотик. Это возможности, которые в будущем, надеюсь, научатся развивать, а не пользоваться, только когда они уже раскрыты, то есть получены как дар.

– А сейчас? – осторожно сделала я ещё глоточек. Рискну. У меня даже настроение поднялось. Может, хоть отвлекусь: от бесконечных переживаний у меня было чувство, что я даже не могу вдохнуть полной грудью. И задержка, и тошнота тоже наверняка были из-за этого – нервы.

– Сейчас в нашем институте учёные больше работают с людьми, которые уже обладают какими-то способностями.

– А Лилит? Ты знаешь кто такая Лилит?

– Конечно. Глава братства, – она хитро улыбнулась. – Но если ты думаешь, что она самая сильная ведьма в нашем шабаше, то сильно ошибаешься.

Глава 24. Евгения

– Кто же она тогда?

Ещё один глоток чая прокатился по горлу. Терпкий сладковатый состав мне даже начал нравиться – дышать определённо стало легче.

– Скорее администратор. Её основная задача – находить деньги для содержания всего этого немалого хозяйства. Защищать тайны братства, поддерживать завесу шарлатанства и ведьмовства, чтобы никто и предположить не мог, что за этим балаганом действительно ведутся серьёзные научные изыскания. И сохранять возможность помогать всем тем людям, которые приходят, ища у Братства защиту, помощь и поддержку.

– То есть институт под вывеской частного проводит не всегда законные исследования, я правильно поняла? – приподняла я одну бровь.

– Как правило, совершенно незаконные, – усмехнулась Кирка. – Только они на самом деле и двигают прогресс во всём мире. Это потом, когда в такой подпольной лаборатории что-нибудь выходит, учёные ищут способ как подвести под открытие законные рельсы. Вот сейчас, например, в мире эпидемия депрессии. И один американский институт взялся активно проводить исследования псилоцибина, на основе которого и планируется создать это лекарство. И запатентовать, несмотря на то, что это вытяжка галлюциногенных грибов, давно изученных и применяемых испокон веков, например, у индейских шаманов. И оно отлично работает.

– Как?!

– Заставляет человека переживать настолько серьёзные психические потрясения, что это меняет его взгляд на свою жизнь. Ты ведь слышала, что ясновидящими часто становятся люди, пережившие что-то очень серьёзное: аварию, трагедию, смерть, получившие травму или настолько сильный шок, испуг, кризис.

Я задумалась.

– Скорее да, чем нет. То есть если искусственно заставить человека подобное пережить…

– А эти грибы именно так и делают. Человек может открыть в себе вполне реальную экстрасенсорную способность. Или избавиться от затяжной депрессии и захотеть жить. Ты сейчас подумала про Целестину?

– Разве это не её случай?

– Именно её. Пережив то, что досталось ей, она открыла в себе огромную силу. К сожалению, пережив по-настоящему. И чтобы научиться ей управлять, пришла к «Детям Самаэля» когда ей исполнилось семнадцать.

– Ты это помнишь?

– Конечно. Как и то, что это было нереально для неё – справиться самостоятельно. Дар её убивал. Мощным информационным потоком, который открылся ей, когда в организме началась выработка определённых половых гормонов, завершающих стадию взросления и пресловутый переходный возраст, просто невозможно стало управлять. Она слышала и видела всё, будто огромный многоквартирный дом, вроде этого, вдруг утратил стены, и весь его шум и гам, все чужие мысли и события звучали у неё в голове одновременно.

– И что с ней сделали?

– Заблокировали. Не всё, иначе это было опасно. Образно говоря, её дар как горный родник взорвался мощным широким потоком, сносящим всё на своём пути, а его привалили камнями, оставив тонкую мирную струйку.

– Но как?

– Детка, за сто с лишним лет существования братства учёные научились многому. Например, направленному гипнозу, управляемым снам и другим эффективным практикам. За тридцать лет нашу жизнь плотно заняли интернет, сотовая связь, нанотехнологии. Почему же ясновидение со времён шаманок и цыганок в блестящих браслетах не должно было выйти на новые уровни?