Читать онлайн Тамплиеры. Рождение и гибель великого ордена бесплатно

1

«Золотая чаша, полная скорпионов»

Kогда пилигримы вышли из церкви, в Яффе стояло ненастное осеннее утро. Их сразу же затянуло в толпу людей, бежавших к морю, откуда неслась грозная какофония: треск ломающейся древесины и едва слышные за ревом ветра и волн вопли перепуганных мужчин и женщин, борющихся за свои жизни. Сильный шторм начался еще вчера и бушевал всю ночь. Водяные валы высотой с гору с силой швыряли корабли, пришвартованные у крутого берега Яффы. Даже самые большие и прочные суда срывало с якорей, бросало на прибрежные скалы и выносило на песчаный берег, и так продолжалось до тех пор, пока, по словам одного из наблюдателей, все не было «разнесено бурей вдребезги»[3].

Толпа на берегу беспомощно наблюдала, как моряков и пассажиров смывает с палуб. Некоторые пытались держаться на плаву, хватаясь за обломки мачт и рей, но большинство были обречены. «Иные, ухватившись за обломки собственного корабля, ими же были убиты, – писал наблюдатель. – Некоторые, умея плавать, сами бросались в море, и многие из них погибли»[4][5]. Волны выносили на берег тела. Людей утонуло больше тысячи, а из тридцати кораблей уцелело всего семь. «Никто не видел большего несчастья в один день», – писал паломник. Был понедельник 13 октября 1102 года.

Пилигрима, которому мы обязаны этим описанием, звали Зевульф, и был он англичанином[6]. До Святой земли Зевульф добирался несколько месяцев, сев на корабль в Монополи, что на побережье Апулии (пятка «сапога» в современной Италии), 13 июля, в Hora aegyptica – несчастный час. Со времен фараонов люди верили, что эти рассчитанные астрологами часы не годятся для начала выполнения важных дел[7]. Так и оказалось: паломник пережил кораблекрушение на пути в Восточное Средиземноморье, но, по счастью, уцелел. Его путь пролегал через Корфу, Кефалонию и Коринф, затем по суше через Фивы к Эгейскому морю, затем снова по воде на юго-восток через Кикладские острова и архипелаг Додеканес на Родос. Еще через несколько дней он очутился в кипрском порту Пафос, откуда ровно через тринадцать недель, преодолев 3220 километров, наконец прибыл в Яффу, главный порт христианского Иерусалимского королевства. На берег Зевульф сошел всего за несколько часов до начала смертоносного шторма.

Несмотря на лишения и опасности морского путешествия, пилигрим успел повидать по пути на Восток немало интересного. Он и его попутчики каждые несколько дней сходили на берег и просили приюта у островитян, которых он в своих записках называл греками. Во время этих остановок Зевульф побывал в шелковых мастерских Андроса и на том месте, где когда-то стоял Колосс Родосский. Осмотрел древний город Мира, славившийся великолепным зданием театра, и Финике – продуваемый всеми ветрами торговый порт, который финикийцы построили в месте, называемом «шестьдесят ударов веслами», а наименование это было дано по причине неспокойствия местных вод. Молился у гробницы святого Николая и по стопам святого Петра прошел по Кипру. Но основная цель его путешествия была впереди.

Когда буря закончилась, он направился на юго-восток, в самый главный город на земле: в Иерусалим, где намеревался помолиться у гроба Иисуса Христа, Сына Божия и Спасителя всего человечества. Для Зевульфа, христианина, который смиренно называл себя «недостойным и греховным», паломничество в Иерусалим было искупительным путешествием в центр мира[8]. Бог сказал ветхозаветному пророку Иезекиилю, что Он поставил Иерусалим «среди народов», и это воспринималось как нечто большее, чем фигура речи[9]. На европейских картах того времени Святой город изображался в центре, а вокруг него располагались все королевства, и христианские, и языческие[10]. Этот географический факт также был фактом космологии. Иерусалим был местом, где небесное делалось явным и где сила молитвы возрастала благодаря близости мощей и святых мест. Последние можно было не просто увидеть, но также и прочувствовать – все, что описывалось в библейских историях от деяний ветхозаветных царей до земной жизни Спасителя и Страстей Христовых. Направляясь в Иерусалим из Яффы, Зевульф должен был войти в город через ворота Давида, укрепленный портал, ведущий сквозь мощные оборонительные стены цитадели, возведенной на остатках крепости, которую построил когда-то Ирод – царь, приказавший, согласно библейскому рассказу, умертвить всех маленьких детей в Вифлееме ради того, чтобы избавиться от младенца Христа. Идя по городу, Зевульф мог увидеть Храмовую гору, возвышавшуюся над юго-восточной частью города и увенчанную сверкающим Куполом Скалы, который христиане называли Храмом Господним. Рядом находилась мечеть Аль-Акса, широкое низкое прямоугольное здание, увенчанное куполом. Построенное в VII веке, теперь оно стало дворцом христианского короля Иерусалима Балдуина I, богатого дворянина из Булони.

За Храмовой горой, по другую сторону восточной стены Иерусалима, находилось кладбище, а за ним – Гефсиманский сад, где Иисус молился со своими учениками и где его схватили в ту ночь, когда Иуда совершил предательство. Далее была Масличная гора, где Иисус проповедовал и где вознесся на небеса. Зевульф записал в своем дневнике, что он взошел на Масличную гору и глядел с нее на Иерусалим, высматривая, как его границы и очертания городских стен изменились при римлянах.

Самое священное место, куда больше всего стремились христианские паломники, находилось в пределах Иерусалима. Это был храм Гроба Господня, о котором Зевульф написал: «Та церковь знаменитее всех других церквей; и по справедливости она достойна такой славы, ибо все то, что предсказали Святые пророки всему миру и что они заранее написали о Спасителе нашем Иисусе Христе, все это там действительно сбылось»[11]. Это был двухуровневый комплекс соединенных друг с другом церквей и подворий, отмечавших, где разворачивались главные события Страстей Христовых. Зевульф перечисляет увиденное: темница, в которую был заключен Иисус; место, где была найдена часть Святого креста; столб, к которому был привязан Господь, когда римские солдаты хлестали его бичами; двор, где «воины надели на него багряницу и возложили на голову терновый венец»; лобное место, где «патриарх Авраам, соорудив алтарь, хотел по приказанию Божию принести в жертву сына своего [Исаака]» и где был распят Христос – здесь Зевульф осмотрел яму, в которой был укреплен крест, и скалу, расколовшуюся, как было описано в Евангелии от Матфея[12]. Там же были церкви Марии Магдалины и Иоанна Богослова, Девы Марии и Святого Иакова. Однако самой главной и впечатляющей святыней считалась огромная ротонда в западной части храма, ибо здесь находился Гроб Господень – могила Христа. Тут, в пещере, Иисус был погребен после распятия и пребывал до своего воскресения. Гробница была окружена постоянно горящими масляными лампами и вымощена плитами из мрамора: тихое место для благоговейной молитвы[13]. Нигде на свете и никогда в истории не было для христиан ничего более священного. В первых строках своего дневника Зевульф написал: «Я отправился в Иерусалим поклониться Гробу Господню». Постоять перед Гробом означало прикоснуться к истокам веры, и пилигримы, такие как Зевульф, готовы были рисковать жизнью, чтобы попасть туда.

К началу XII века паломничество было важнейшей частью христианской культуры, и так продолжалось уже почти тысячу лет. Люди преодолевали огромные расстояния, чтобы поклониться святыням и увидеть места, где свершались подвиги веры. Они делали это для спасения: иногда – чтобы Господь избавил их от болезней, иногда – чтобы искупить грехи. Некоторые считали, что молитва в месте, связанном с кем-либо из святых людей, обеспечит покровительство этого святого при вхождении в загробную жизнь. И все верили, что Бог любит паломников и что мужчина или женщина, отважившиеся смиренно и с верой в сердце отправиться к центру мира, заслужат Его благословение.

Но опасное путешествие Зевульфа было не только благочестивым, но и очень своевременным. Хотя христиане стали отправляться в паломничество в Иерусалим по крайней мере с IV века, никогда прежде он не был для них мирным местом. Большую часть предыдущих 700 лет город и его окрестности находились под властью римских императоров, персидских шахов, халифов из династии Омейядов и сельджукских правителей, называвших себя беями (или эмирами). Начиная с VII века, когда арабы отвоевали город у византийских христианских правителей, и до конца XI столетия Иерусалим был в руках мусульман. Для приверженцев ислама это был третий по значимости священный город после Мекки и Медины. Мусульмане почитают его как место, где находится Эль-Масджид аль-Акса (Отдаленная мечеть), куда, согласно Корану, пророк Мухаммед был перенесен ангелом Джабраилом из Мекки во время «ночного путешествия», после чего они вместе вознеслись с Храмовой горы на небеса[14].

Однако буквально за три года до путешествия Зевульфа ситуация изменилась. В самом городе и во всем прибрежном регионе Палестины и Сирии произошли огромные перемены, сказавшиеся на паломниках с Запада. В результате ожесточенной войны, длившейся с 1096 по 1099 год, большая часть Святой земли была завоевана армиями крестоносцев. Впоследствии эти события станут называть Первым крестовым походом.

Несколько больших экспедиций воинов-паломников отправились из Западной Европы в Святую землю (иногда ее называли просто outre-mer (фр.) – «землей за морем»). В христианских текстах их именовали «латинянами» или «франками», и последнее название позаимствовали мусульманские авторы, которые стали обозначать их как «ифранджи»[15]. Откликнувшись на просьбу византийского императора Алексея Комнина о военной помощи, подкрепленную пламенным призывом папы Урбана II, эти люди прибыли сначала в Константинополь, а оттуда на Левантийское побережье, чтобы сражаться там с мусульманами. Урбан пообещал тем, кто отправится в крестовый поход, отпущение всех грехов. Поначалу эти вооруженные паломники были не более чем недисциплинированной, воинственно настроенной толпой, ведомой подстрекателями, такими как французский монах Петр Пустынник, который сумел воодушевить людей своей неистовой набожностью, но не мог ни подготовить их должным образом, ни остановить насилие, которым сопровождался поход. Последующие волны крестоносцев возглавили дворяне из Франции, Нормандии, Англии, Фландрии, Баварии, Ломбардии и Сицилии. Ими руководило праведное чувство, что их христианский долг – освободить святые места от мусульманских захватчиков, и обнадеживало то, что Иерусалим и прилегающие территории были поделены между многочисленными соперничающими правителями исламского мира.

Последних раздирали политические противоречия, династические споры и религиозная вражда. С одной стороны находились сельджуки, пришедшие из Центральной Азии и создавшие империю, которая простиралась от Малой Азии до Гиндукуша. Они были носителями смешанной тюркско-персидской культуры и хранили верность халифу из багдадской династии Аббасидов, духовному лидеру мусульман-суннитов. На протяжении 20 лет до 1092 года империей сельджуков правил султан Мелик-шах I, но после его смерти страну поделили между собой четыре его сына, которые начали бороться друг с другом за власть. С другой стороны против сельджуков выступал Фатимидский халифат с центром в Египте, правители которого утверждали, что их династия происходит от дочери Мухаммеда Фатимы. С середины Х века Фатимиды правили большей частью Северной Африки, Сирией, Палестиной, Хиджазом и даже Сицилией и хранили верность шиитскому халифу в Каире. В конце XI века империя Фатимидов тоже распалась, утратив и территории, и влияние, и вернулась в границы Египта. Конфессиональное и политическое соперничество между сельджуками и Фатимидами, а также борьба за власть внутри империи сельджуков привели к сильнейшей разобщенности в исламском мире. Как писал один из мусульманских авторов того времени, все правители были «не в ладах друг с другом»[16].

Все это способствовало тому, что воины Первого крестового похода одержали ряд блестящих побед. Иерусалим пал 15 июля 1099 года, и его захват сопровождался позорным разграблением и массовыми убийствами мирных жителей – евреев и мусульман. На улицах города лежали груды обезглавленных тел, у многих были вспороты животы – так христианские завоеватели доставали золотые монеты, которые их жертвы проглотили в попытке сокрыть свое добро от мародеров[17]. Греческих православных священников пытали до тех пор, пока они не выдали, где находятся их важнейшие святыни, в числе коих была часть деревянного креста, на котором умер Спаситель. Крест Господень хранился в красивом золотом реликварии, сделанном в форме распятия.

Крестоносцы взяли такие значимые, расположенные севернее города, как Эдесса и Антиохия, а также ряд менее крупных городов, и в их числе Александретту, Вифлеем, Хайфу, Тивериаду и Яффу – стратегически важный порт. Остальные прибрежные города – Арсуф, Акра, Кесария и Аскалон – остались в руках мусульман, но согласились заплатить выкуп, чтобы их оставили в покое, и позже были завоеваны в ходе следующих крестовых походов. На побережье Средиземного моря возникли новые христианские государства: Эдесское графство и Антиохийское княжество, расположенные на севере, на юге граничили с графством Триполи и Иерусалимским королевством, которое теоретически претендовало на феодальное господство над всем регионом – хотя последнее не было жестко закреплено.

С учетом трудностей с доставкой войска, значительного расстояния от дома и изматывающего характера боевых действий в столь неблагоприятном климате добиться полного господства христиан на этих землях не удалось. Ко времени паломничества Зевульфа в Иерусалим войска, корабли и служители Церкви, прибывавшие с Запада, помогли расширить территории, подчиненные правлению первого иерусалимского короля-крестоносца Балдуина I. Но эти земли были не так уж обширны, и им угрожали многочисленные внешние враги и внутренние разногласия среди крестоносцев, которые были родом из разных стран Запада и потому соперничали друг с другом.

Таким образом, летом 1102 года Зевульф оказался в новом, маленьком, периодически осаждаемом, но христианском королевстве на Востоке, само существование которого подвижники, его создавшие, считали доказательством Божьего благословения и милосердия. Мусульмане же, изгнанные из этих земель, естественно, думали иначе. Они считали своих новых соседей порождением «времени бедствий», наступившего по воле «врагов Бога»[18].

* * *

В следующие полгода Зевульф изучил каждый сантиметр Святого города и его окрестностей, сравнивая увиденное с тем, что он читал в Библии и в описаниях Иерусалима, включая составленное в VIII веке английским монахом и богословом Бедой Достопочтенным. Зевульф восторгался храмом Господним и храмом Гроба Господня, Масличной горой и Гефсиманским садом. Он сходил в монастырь Святого Креста, где посетители могли увидеть пень дерева, из которого изготовили крест Иисуса, под мраморным алтарем с маленьким смотровым окошком. Увиденное потрясло Зевульфа. О храме Господнем он написал, что тот «возвышался над всеми соседними горами и превосходил все сооружения и здания великолепием и славою»[19]. Его восхищали красоты города и мощные оборонительные стены. Во всем, что он видел, оживало Святое Писание: вот место, где Петр исцелил хромого, а вот ворота, через которые Иисус въехал в Иерусалим «сидя на осле … в то время как мальчики восклицали: “Осанна сыну Давидову!”»[20] Однако же паломнические дороги вокруг Иерусалима Зевульф нашел внушающими страх. Особенно труден был путь из Яффы: долгое утомительное путешествие по «гористой, очень крутой и опасной дороге»[21]. Нестабильность королевства крестоносцев ощущалась повсюду. Отряды мусульман – Зевульф называл их сарацинами – рыскали по окрестностям, прячась в горных пещерах и преследуя пилигримов, «бодрствуя днем и ночью, постоянно сторожа, нельзя ли напасть на кого-нибудь». Время от времени Зевульф и его спутники видели мелькающие впереди и позади фигуры, угрожающие издали и затем исчезающие из виду. Пилигримы шли в страхе, понимая, что отставшего от спутников постигнет злая участь.

Повсюду лежали разлагающиеся на жаре трупы. Одни прямо на дороге, другие по сторонам от нее, многие «совершенно растерзанные дикими зверями» (в горах Палестины водились лисы, шакалы и леопарды). Эти христиане были брошены своими попутчиками без всякой попытки достойно похоронить их, ибо сделать это в ссохшейся от солнца и зноя земле было бы невозможно. «Там совсем нет земли, а раскопать скалу нелегко, – писал Зевульф. – Но даже если бы там была земля, кто был бы так глуп, что покинул бы своих спутников и стал один рыть могилу товарищу. Если бы кто сделал это, то приготовил бы могилу скорее себе, чем товарищу»[22].

В десяти километрах к югу от Иерусалима путников ждал Вифлеем, «весь разоренный», за исключением большого монастыря Блаженной Девы Марии. Там сохранилось «стойло, где стояли вол и осел» во время рождения Иисуса и мраморный стол, за которым Дева Мария предположительно трапезничала с волхвами[23]. Далее на юг лежал Хеврон, который также был «опустошен сарацинами», а примечателен тем, что там были упокоены «святые праотцы Авраам, Исаак и Иаков», а также «первосозданный Адам»[24]. На востоке Зевульф увидел Мертвое море, в котором «вода Иордана белее всякой другой воды и всего более похожа на молоко, поэтому его течение видно в Мертвом море на большом расстоянии»[25]. На севере, в трех днях пути, он посетил Назарет, Галилею и Тивериаду, где Иисус творил чудеса и насытил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами.

Такое обилие святых мест глубоко впечатляло, и Зевульф подробно описал свои ощущения, припомнив даже «запах бальзама и драгоценнейших ароматов», который наполняет ноздри при посещении особенно известных гробниц[26]. Тем не менее он постоянно осознавал, что его благочестивое путешествие свершается по землям иноверцев. Церкви и города, в которых он бывал, лежали в руинах. В монастырях оплакивали братьев, убитых за веру. Трагические события прошлого и настоящего переплетались. Церковь на том месте, где в древние времена святой Петр оплакивал свое отречение от Господа, в последнее время опустела из страха перед «язычниками», жившими по другую сторону реки Иордан, где «расположена страна арабов, враждебная христианам и злейший враг всем почитающим Бога»[27].

К концу весны 1103 года Зевульф добрался так далеко, как только мог, и счел свою паломническую миссию выполненной. «Я посетил по возможности отдельные Святыни города Иерусалима и его ближайших окрестностей и поклонился им», – записал он. Вернувшись в Яффу, он сел на торговый корабль, направлявшийся на запад. Но и здесь пилигрим все еще не был в безопасности. На пути к Кипру можно было встретить вражеские египетские корабли: Фатимиды правили многими прибрежными городами, и их флот постоянно находился в открытом море, когда нужно беспрепятственно пополняя запасы воды и продовольствия. Поэтому, опасаясь нападения египтян, ни один христианский корабль не решался уходить далеко от земли, и все они шли в видимости суши.

17 мая Зевульф взошел на борт одного из трех больших судов, называемых дромонами, которые вместе шли на север, держась недалеко от берега, делая остановки в дружественных портах и проходя мимо недружественных так быстро, как только могли позволить гребцы и ветер.

Через 120 километров путешествия, когда дромоны приближались к Акре, впереди показались двадцать шесть арабских боевых кораблей. Это были суда Фатимидов, что вызвало на дромонах панику. Зевульф наблюдал, как два других дромона со всей возможной скоростью двинулись на веслах в христианский город Кесарию, оставив его судно в одиночестве. Неприятель окружил корабль, держась на расстоянии выстрела из арбалета и радуясь такой добыче. Пилигримы вооружились и заняли оборонительные позиции на палубе. «Наши же, – писал Зевульф, – были готовы умереть за Христа»[28].

По счастью, увидев эту готовность к обороне, предводитель арабов не стал спешить с нападением. После часа напряженных раздумий он решил, что сможет найти более легкую цель для нападения, и арабские корабли ушли в открытое море. Зевульф и его спутники возблагодарили Господа и отправились далее. Через восемь дней они достигли Кипра, затем направились к берегам Малой Азии и продолжили идти по тому же маршруту, по которому Зевульф плыл в Святую землю. В конце концов они двинулись через Дарданеллы на север, в сторону великого города Константинополя, также богатого святынями. На протяжении всего пути их преследовали пираты и терзали шторма. Позже, дома, в безопасности, вспоминая это путешествие всей своей жизни, Зевульф благодарил Господа, только по милости которого он смог уцелеть.

* * *

Зевульф был лишь одним из тысяч паломников, отправившихся в Святую землю после Первого крестового похода. Они прибывали со всех концов христианского мира: сохранились свидетельства о путешествии в христианское Иерусалимское королевство в первые десятилетия его существования, оставленные пилигримами из Португалии, Фландрии, Германии, Руси и даже Исландии. А поскольку война на Святой земле продолжалась, многие находили ее пугающим местом. Хронист Фульхерий Шартрский в 1101 году писал, что паломники, собравшиеся в Иерусалим, продвигались «с опаскою… среди враждебных пиратов, мимо сарацинских портов, и лишь Господь указывал им путь»[29]. Русский автор Даниил Паломник совершил «хождение» из Киева примерно в 1106–1108 годах. Он также писал о страшной дороге от Яффы до Иерусалима, где «выходят сарацины и избивают странников», и жаловался на то, как много святых мест разрушено язычниками. По дороге к Тивериадскому озеру он прятался от «сильных сарацинов поганы», которые «разбойничают на тех реках, на бродах», и отмечал, что «много львов в месте том». Пробираясь по узкой тропе от горы Фавор к Назарету, Даниил молился за свою жизнь, поскольку был предупрежден, что местные жители «убивают, выходя из сел тех, на той страшной горе»[30]. По счастью, он уцелел и вернулся в Киев, привезя с собой реликвию, данную ему тайно ключником, – небольшой осколок камня от гроба Господня.

Во все времена паломники опасались в пути разбойников. Но мусульмане, проживавшие в новых христианских государствах и вокруг них, были не просто грабителями. Огромные потери, которые они понесли со времени появления франков в 1096 году, были восприняты ими как проявление гнева, который Бог обрушил на них за разногласия в исламском мире, и как его призыв ко всем верующим встать с оружием в руках на борьбу против захватчиков. «Армии, огромные, как горы, приходят одна за другой из земель франков, – писал до 1109 года сирийский поэт Ибн аль-Хайят. – Головы многобожников уже созрели, так спешите собрать урожай!»[31] Другие авторы, в частности мудрый и дальновидный Али ибн Тахир ас-Сулами, призывали весь мусульманский мир – турок и арабов, суннитов и шиитов – объединить усилия и вместе вести джихад, священную войну, чтобы добиться «возвращения того, что [франки] отобрали у мусульман»[32].

Но серьезный отпор, на который надеялся ас-Сулами, так и не был дан – по крайней мере в первые годы после создания христианских королевств. Разногласия среди мусульманских правителей продолжались, что делало невозможным серьезное, долгосрочное и эффективное сопротивление. Франкам удалось закрепиться в Иерусалиме и утвердить там свою власть. Но те христиане, которые рисковали всем, что имели, даже самой своей жизнью, отправляясь за тысячи миль, чтобы посетить святые места на Востоке, оказавшись в Иерусалимском королевстве, испытывали то восторг, то смертельный ужас, порой попеременно в течение одного дня. По словам мусульманского автора, который процитировал Тору, Иерусалим был «золотой чашей, полной скорпионов»[33]. Однако эти опасности делали паломничество еще более привлекательным, поскольку страдания считались необходимыми для искупления грехов и спасения души, к чему и стремились пилигримы. И все же мало кому хотелось лежать на обочине дороги растерзанным, с перерезанным горлом. Когда крестоносцы-христиане обосновались в своем новом королевстве в центре мира, стало ясно, что им понадобится защита. Так началась история тамплиеров.

2

«Защита Иерусалима»

Орден рыцарей Храма был основан в Иерусалиме в 1119 году, а официально признан между 14 января и 13 сентября 1120 года[34]. Точной даты нет, потому что поначалу его появление едва ли кто-то заметил. Он возник не на волне народного запроса, не в результате какого-либо дальновидного плана, родившегося в новых христианских государствах или у церковных властей западного христианского мира. Ни одна из сохранившихся хроник того времени, христианская ли, мусульманская ли, не упоминает о зарождении ордена, и сменилось несколько поколений, прежде чем история появления тамплиеров была записана – разумеется, под влиянием положения, которое орден уже занял к тому времени[35]. Но удивляться тут нечему. Помыслы правителей, жителей, историков и хронистов Иерусалима в 1120 году были заняты совсем другим.

Крестоносцы, пришедшие на Святую землю, были чужеземными захватчиками, которым нужно было утвердить свою власть над населением, состоявшим из представителей разных культур и вероисповеданий: мусульман – суннитов и шиитов, иудеев, греческих и сирийских православных христиан, самаритян и нищих переселенцев, прибывших со всех концов Европы. Новым хозяевам этой земли надо было как-то выживать в этом смешанном окружении, зачастую откровенно враждебном. В 1113 и 1114 годах в Сирии и Палестине произошли сильные землетрясения: целые города сровняло с землей, множество людей погибло под обломками рухнувших домов. Почти каждый год весной происходили нашествия мышей и саранчи: они кишмя кишели в полях и виноградниках, уничтожали посевы и объедали кору с деревьев. Временами луна и небо окрашивались в кроваво-красный цвет. Все это сильно действовало на суеверных переселенцев. Казалось, сама земля желала изгнать крестоносцев, а небеса – покарать их за завоевание[36].

Но не меньше, чем нашествия вредителей и тревожные знамения, их беспокоили вопросы обороны и безопасности. Все двадцать лет, прошедшие с тех пор, как франки завоевали Иерусалим и создали четыре государства, им приходилось отчаянно сражаться за свой плацдарм на побережье. В результате крестоносцам удалось взять города Акра, Бейрут и Триполи, и этот успех стал возможен в том числе благодаря регулярному притоку войск с христианского Запада (включая крупную экспедицию из Скандинавии под командованием короля Норвегии Сигурда, который помог королю Балдуину в 1110 году захватить Сидон). Однако эти впечатляющие территориальные завоевания не меняли того, что жизнь под палящим солнцем Левантийского побережья оставалась опасной и непредсказуемой.

В 1118 году Балдуин, первый король Иерусалима, умер. Через три недели вслед за ним в могилу сошел главный представитель Римской церкви в королевстве, патриарх Иерусалима Арнульф. Им на смену пришли граф Эдессы, опытный крестоносец, ставший королем Балдуином II, и Гормон де Пикиньи, энергичный священник родом из знатной семьи с севера Франции. Оба были фигурами грозными, но тем не менее смена власти побудила сельджуков и Фатимидов одновременно начать вторжения на земли христиан, что привело к новому витку военного противостояния. Защита королевства требовала решимости и значительных человеческих ресурсов, и франкам приходилось действовать на пределе возможностей. Историк Фульхерий Шартрский писал об этом так: «Удивительное чудо, что нам удавалось выживать среди многих тысяч [врагов]»[37].

1119 год выдался тяжелым, как никогда: произошли сразу два ужасных события. Первое несчастье случилось в Святую субботу, 29 марта, и последовало за чудом схождения благодатного огня в храме Гроба Господня. В ходе этого ежегодного ритуала, проводящегося накануне Пасхи, масляная лампада, хранящаяся у скалы, где находится гробница Христа, самопроизвольно вспыхивает; от священного пламени зажигают свечи и лампы верующих, которые собираются в храме, чтобы своими глазами увидеть это чудо. В 1119 году после его свершения 700 пребывавших в экстазе паломников вышли из церкви и направились в пустыню, к реке Иордан, чтобы окунуться в ее воды и возблагодарить Господа. От восточных стен Иерусалима до Иордана было тридцать два километра пути, но паломникам не удалось пройти его до конца. Хронист Альберт Аахенский записал, что, когда они спустились с гор в «безлюдное место» у реки, вдруг «появились сарацины из Тира и Аскалона [эти два города еще находились в руках мусульман], вооруженные и свирепые». Они напали на паломников, «совершенно безоружных», «утомленных многодневной дорогой и ослабленных постом во славу Иисуса». Сражения не было: «кровожадные нечестивцы преследовали их, триста человек зарубили и шестьдесят взяли в плен», – засвидетельствовал Альберт[38].

Едва услышав об этой резне, Балдуин II отправил войска из Иерусалима, чтобы совершить возмездие. Но было поздно: нападавшие уже вернулись в свои убежища и пересчитывали пленных, радуясь богатой добыче.

А еще через три месяца пришли дурные вести с севера. 28 июня 1119 года в Сармаде, на северо-западе Сирии, большое войско христиан из Антиохийского княжества вступило в бой с армией правителя Алеппо Иль-Гази из династии Артукидов[39], опытного полководца, хоть и пьяницы. По свидетельству очевидца, сражение происходило во время сильной пыльной бури, подобной «смерчу… который закручивался кверху как огромный кувшин на гончарном круге, зажженный сатанинским огнем».

Погибли сотни христиан. Их предводитель, Рожер Салернский, был «поражен мечом через середину носа прямо в мозг» и умер мгновенно. Вся местность вокруг была усеяна трупами людей и умирающими лошадьми, густо утыканными стрелами[40]. «Конница была уничтожена, пехотинцы порублены на куски, сопровождающие и слуги все взяты в плен», – одобрительно писал арабский историк Ибн аль-Адим[41]. Но это было еще не все. После битвы несколько сотен христианских пленников связали друг с другом и прогнали, мучимых зноем, мимо бочки с водой, из которой им не разрешалось пить. Затем одних забили. С других содрали кожу. Некоторых закидали камнями. Остальных обезглавили[42]. Фульхерий Шартрский подсчитал, что всего было убито семь тысяч христиан, в то время как Иль-Гази потерял лишь двадцать человек[43]. Возможно, Фульхерий преувеличил цифры, но это страшное поражение получило среди франков название «Битва на Кровавом поле»[44]. Оно потрясло не только антиохийцев, но и всех христиан Святой земли. Произошедшие после него события посеяли семена, из которых вскоре взошла идеология тамплиеров.

После битвы нужно было срочно принять меры, чтобы не допустить дальнейших потерь в Антиохии. Иль-Гази уже готовился штурмовать город. По свидетельству Готье, канцлера Антиохии, который почти наверняка участвовал в битве и, скорее всего, попал в плен на Кровавом поле, «франки лишились почти всей военной силы». У Иерусалимского королевства спешно попросили помощи, но было ясно, что придет она не сразу.

В образовавшемся вакууме власти вперед выступил человек по имени Бернард из Валенсии, латинский патриарх Антиохии[45]. Он был одним из высокопоставленных церковников государств крестоносцев. Патриархом Бернард стал в 1100 году, когда франки, завоевавшие Антиохию, изгнали греческого православного патриарха и поставили на его место своего человека, следующего традициям Римской церкви. За эти годы ему нередко доводилось помогать христианским воинам готовиться к сражениям: он проповедовал солдатам и выслушивал исповеди тех, кто проливал кровь в битвах. Но теперь от него требовалось спасать не только души, но и свой город.

«В силу необходимости все зависело от пастыря», – написал канцлер Готье, и это были не просто красивые слова[46]. Пока Иль-Гази собирал свои войска, антиохийский патриарх принял на себя командование обороной города. Он ввел комендантский час и издал указ, согласно которому никто в Антиохии не мог иметь при себе оружие, кроме франков. После этого он позаботился о том, чтобы на каждой оборонительной башне в городе были монахи и священнослужители, а также – в помощь им – горожане из числа христиан. По его настоянию они постоянно молились за «спасение и защиту», а сам он «не переставал… обходить по очереди, ночью и днем, в сопровождении вооруженного духовенства и рыцарей, ворота, валы, башни и стены»[47].

Он действовал скорее как воин, чем как служитель церкви. И это принесло успех: увидев, что город хорошо защищен, Иль-Гази отказался от штурма. Это позволило Балдуину II собрать войска и перехватить инициативу в кампании. Антиохия была спасена. По словам канцлера Вальтера, «духовные лица… проявили себя как мудрые и решительные воины… и с Божьей помощью защитили город от врага»[48]. Это было только началом.

* * *

Представление о том, что служители церкви могут идти в бой не только с молитвой, но и с оружием в руках, едва ли было внове. На протяжении тысячи лет в христианстве существовало противоречие между пацифизмом, явленным жизнью Христа, и воинственностью христианской риторики и Священного Писания[49]. И это же представление естественно проистекало из идей, породивших движение крестоносцев.

На первый взгляд, христианская вера призывала к миру. Иисус предостерегал своих учеников от того, чтобы они прибегали к насилию, и убеждал их убрать оружие даже тогда, когда его брали под стражу в Гефсиманском саду. Он говорил, что «все, взявшие меч, мечом погибнут»[50]. Но не прошло и нескольких десятилетий после его смерти, а святой Павел уже увещевал ефесян облечься «в броню праведности» и «шлем спасения» и взять «меч духовный, который есть Слово Божие»[51]. Да, война Павла была скорее духовной, но термины христианской идеологии были позаимствованы из языка войны настоящей. Идея о том, что жизнь христианина являет собой акт вселенской духовной битвы с дьяволом, доминировала в мировоззрении многих великих религиозных мыслителей, таких как святой Амвросий и блаженный Августин. В этом, вероятно, нет ничего удивительного, учитывая, как часто в первые века после возникновения христианства верующие подвергались физическому насилию и принимали мученическую смерть за веру. В конце концов мученичество само по себе стало вызывать восхищение и превратилось в главную составляющую понятия святости.

Ко времени Первого крестового похода представление о священной войне перестало быть метафорическим. Общество в христианской Европе строилось вокруг воинской касты – рыцарей, и служителям церкви порой приходилось непосредственно участвовать в войнах, больше не довольствуясь борьбой только лишь за души. В 908 году Рудольф I, епископ Вюрцбургский, погиб, сражаясь с венграми. Английская хроника «Летопись Абингдона», составленная незадолго до Первого крестового похода, описывает, как настоятель Абингдона командовал рыцарской дружиной[52]. Но нельзя сказать, что практика священной войны была общепринятой: в IX веке папа Николай I заявил, что служителям церкви до́лжно следовать примеру Христа и, когда нужно защитить себя, подставлять другую щеку; а византийская принцесса и историк Анна Комнина часто высказывала в своих трудах неприязнь к самой идее о том, что христианское духовенство может быть причастно к калечению и убийству людей[53].

Однако в разгар войны в Сирии и Палестине ограничивать христиан в ношении и применении оружия выглядело все более неразумным. С самого начала важным фактором существования крестовых походов стало широкое признание концепции христианской священной войны, которую люди светские вели ради духовного вознаграждения. Вслед за тем папы выработали практическую философию применения силы христианами, реализованную в Первом крестовом походе. Миряне, которые отправлялись на Восток воевать с мусульманами, описывались как присоединившиеся к «воинству Христову» (militiae Christi) и вступившие в «Евангельское войско» (evangelicam militiam)[54]. А отсюда было недалеко до того, чтобы признать: раз сражающиеся могут считаться божьими людьми, значит, и божьи люди могут сражаться. Учитывая ситуацию, сложившуюся в государствах крестоносцев к 1120 году, необходимо было признать, что священнослужитель может время от времени брать в руки оружие, как это сделал в Антиохии патриарх Бернард. И спустя несколько месяцев на большом собрании духовных и светских лидеров Иерусалимского королевства идея о том, что церковникам дозволяется носить оружие, была узаконена.

Совет, созванный королем Балдуином II и Вармундом, латинским патриархом Иерусалима, собрался 16 января 1120 года. Местом его проведения был выбран Наблус – палестинский город, расположенный в поросшей оливами долине между двумя горами[55]. Участие в соборе приняли многие из высокопоставленных священнослужителей Святой земли, в том числе архиепископ Кесарийский, епископы Назарета, Вифлеема и Рамлы и – что сыграет особую роль – настоятели храма Гроба Господня и храма Господня в Иерусалиме. Цель собрания состояла в том, чтобы выработать свод письменных законов, или «канонов», для управления королевством в угоду Господу.

Совет в Наблусе принял двадцать пять статей, которые регулировали распределение полномочий между светскими и духовными властями, а также вопросы сексуальных норм[56]. Прелюбодеяние, содомия, двоеженство, сводничество, проституция и плотские сношения с мусульманами, а также воровство были определены как грехи, за которые предусматривались разные виды наказаний – от епитимьи и ссылки до кастрации и отрезания носа. Но среди прочего была принята и статья, имевшая решающее значение для возникновения ордена тамплиеров. Это был канон 20, и в его первой строке говорилось, что «если служитель церкви берет в руки оружие для защиты себя, он не несет никакой вины». Далее было сказано, что это может быть лишь временной мерой и что отказ от священного долга ради воинского возможен только под угрозой физического насилия (священнослужители, которые навсегда отказывались от монашеского пострига, чтобы стать рыцарями или присоединиться к светскому обществу, могли быть наказаны патриархом и королем). Тем не менее в ситуации первых месяцев 1120 года это было действительно важное нововведение. Собравшиеся в Наблусе не просто разработали свод моральных и юридических законов для Святой земли. Они облекли в закон революционную идею, которая вскоре перерастет в убеждение – и реализуется на деле, – что служители церкви, взявшие в руки оружие, могут стать главной защитой христианских государств на Востоке.

* * *

«В начале правления Балдуина II, – писал в конце XII века священник Михаил Сириец, – из Рима в Иерусалим прибыл некий француз, чтобы вознести молитвы»[57]. Этого француза звали Гуго де Пейн. Он родился около 1070 года, предположительно в местечке Пейн, недалеко от города Труа, что находится примерно в 145 км к юго-востоку от Парижа в округе Шампань. Нам мало что известно о ранних годах жизни Гуго де Пейна, кроме того, что он имел достаточно высокое положение для того, чтобы свидетельствовать своей подписью грамоты местных дворян. Если Михаил Сириец не ошибся, то к тому времени, когда в январе 1120 года собрался Наблусский совет, Гуго де Пейн пребывал в Святой земле примерно столько же, сколько Балдуин был королем, – около двадцати месяцев. Этого оказалось достаточно для него, чтобы осмотреть все достопримечательности, оценить обстановку и, очевидно, решить не пробираться домой через кишащие пиратами воды Восточного Средиземноморья, а провести остаток жизни – еще немалый – среди франков, населяющих Иерусалим. Он собирался сначала поступить в королевское войско, а затем, покончив с этой полной опасностей службой, принять монашеский постриг[58].

В своих стремлениях Гуго был не одинок. В то время в Иерусалиме образовалось целое сообщество таких же, как он, людей рыцарского звания, и собрались они в самом популярном у всех прибывающих на Святую землю месте: в храме Гроба Господня[59].

Но они не просто старались держаться вместе, а сделали нечто большее: очевидно, в месяцы, предшествовавшие Наблусскому совету, группа иерусалимских рыцарей, прибывших с Запада (более поздние источники предполагали, что первоначально их было от девяти до тридцати человек), создала своего рода свободное братство по типу тех, что появились в Европе за век до этого и защищали церкви и святыни от грабителей[60]. Они присягнули на верность Герарду, настоятелю храма Гроба Господня, оказавшему им гостеприимство и покровительство[61], и приняли решение не просто соблюдать обычные обеты крестоносцев, а принять монашеские обеты покаяния, бедности и послушания, оставаясь при этом не служителями церкви, а воинами-паломниками, могущими сражаться.

К началу января 1120 года стало очевидно, что потенциал этих религиозно настроенных рыцарей никак не используется. Один более поздний автор описывал жизнь Гуго де Пейна и его товарищей в то время как полную разочарования из-за невостребованности и безделья: оставаясь в храме Гроба Господня, они «пили, ели, попусту проводили… время и не делали ничего»[62]. Если так, то это было явное упущение. К тому времени уже существовал орден монахов-бенедиктинцев, которые посвятили себя служению больным и раненым паломникам в лазарете, получившем название «Госпиталь Святого Иоанна Иерусалимского». Этот орден – госпитальеры – был официально признан папой в 1113 году, и его странноприимный дом находился недалеко от храма Гроба Господня. Монахи этого ордена еще не были воинами (хотя позднее стали), но уже играли заметную роль в жизни города. Было очевидно, что еще один орден вооруженных сопровождающих для пилигримов мог бы снизить нагрузку на госпитальеров и помочь тысячам людей, прибывающих на Святую землю.

Примерно в то время, когда собирался Наблусский совет, было решено, что эта группа благочестивых рыцарей не должна обретаться при храме Гроба Господня: им нужно предоставить независимость, дать им кров и возможность кормить и одевать себя, а также участвовать в молитвенных богослужениях. Средства на их содержание предоставляла корона, но миссия, которую им предстояло выполнять, была одинаково значима и для короля, и для патриарха, и для любого христианина, оказавшегося в Святой земле. Как было сказано в уставе от 1137 года, они должны были «защищать Иерусалим и охранять паломников»[63]. Принесшие обет бедности воины-охранители, крошечное братство, посвятившее себя оружию и молитве, теперь тамплиеры обрели цель.

* * *

На протяжении тысячелетий на восточной стороне Иерусалима стояли храмы. Первым был огромный комплекс, возведенный Соломоном, сказочно богатым, мудрым и ценившим мирские блага ветхозаветным царем, правившим племенами Израиля после смерти своего отца, царя Давида. Строительство храма Соломона подробно описано в Третьей книге Царств. Он был из «дорогих камней», обшит искусно вырезанными кедровыми и кипарисовыми досками, а также листовым золотом и поддерживался бесчисленными колоннами; в его сердце располагалась святая святых, комната, где «жило» имя Бога и где находился Ковчег Завета – хранилище скрижалей, на которых были записаны Десять заповедей[64].

Но в 586 году до нашей эры вавилонский царь Навуходоносор II разрушил храм Соломона, и с этого момента следы Ковчега Завета теряются. Несколько десятилетий спустя храм восстановили. Второй храм был построен иудейскими изгнанниками, вернувшимися в Иерусалим в 520 году до нашей эры, и значительно расширен полвека спустя во время правления Ирода Великого. Он стоял на огромной каменной платформе, покрывавшей естественное возвышение – Храмовую гору, и был местом, где совершали жертвоприношения, возносили молитвы, торговали, лечили и где проходили все значимые мероприятия. Строительные работы завершились около 10 года до нашей эры, и к тому времени, когда в Иерусалиме проповедовал Иисус Христос, храм был центром еврейской жизни. Как и Первый храм Соломона, Второй храм был разрушен внешним врагом: в 70 году его уничтожил пожар, случившийся во время подавления еврейского восстания против римского императора Тита. А шестьдесят пять лет спустя его руины сровняли с землей и на этом месте воздвигли языческие статуи.

К тому времени, когда Гуго де Пейн основал в Иерусалиме свой орден, Храмовая гора претерпела еще одно переустройство: его произвели не иудеи и не христиане, а Омейяды – могущественный суннитский халифат, под власть которого город попал в конце VII века, спустя несколько десятилетий после смерти Мухаммеда. На горизонте Иерусалима теперь доминировали два великолепных здания. Золотая крыша Купола Скалы сверкала, как огненный шар, видимый на километры вокруг («Как только лучи солнца попадают на купол и барабан излучает свет, то действительно это чудесно созерцать», – так описал мечеть мусульманский путешественник и географ Х века)[65]. А в другой части комплекса Храмовой горы находилось еще одно впечатляющее здание: мечеть Аль-Акса, обновленная в 1030-х годах. Она считалась самой главной и самой красивой мечетью за пределами Аравии, даже более величественной, чем Большая мечеть Дамаска. Персидский путешественник, посетивший Аль-Аксу в период ее расцвета, так описал увиденное:

Двести восемьдесят мраморных колонн поддерживают каменные своды, и как стволы, так и капители колонн украшены резьбой… мечеть повсюду отделана цветным мрамором, а пространства между камнями заполнены свинцом… наверху возвышается могучий купол, украшенный мозаикой…[66]

Близ мечети жили благочестивые люди, ушедшие от мира и посвятившие свою жизнь вере: историк Ибн аль-Асир писал, что во времена Первого крестового похода мечеть посещали «имамы, улемы, праведники и подвижники, мусульмане, покинувшие родные земли и приехавшие жить святой жизнью в этом почитаемом месте»[67]. Под властью крестоносцев и Купол Скалы, и Аль-Акса перестали быть исламскими святынями: Купол стал церковью, а в мечети разместился дворец короля Иерусалима. Христиане стали называть Купол Скалы храмом Господним, а Аль-Аксу – храмом Соломона, по ее историческому местоположению. Перейдя от мусульман к христианам, это место сохранило свою притягательность для людей, жаждущих духовной жизни: именно здесь в 1120 году разрешили поселиться Гуго де Пейну и небольшой группе его последователей после создания ордена. По словам христианского автора по имени Эрнуль, это была «самая великолепная» королевская резиденция в городе[68]. Живший в XII веке архиепископ и хронист Гийом Тирский пояснял, что «поскольку… они живут напротив Храма Господня в королевском дворце, их называют братством рыцарей Храма»[69].

Но, несмотря на такое место проживания, нельзя сказать, что тамплиеры купались в роскоши. В первые годы, проведенные в храме Гроба Господня, они зависели от пожертвований, поступавших в том числе и от госпитальеров, которые отдавали им оставшуюся пищу[70]. Официальное признание и поселение на Храмовой горе не слишком повлияли на материальное положение тамплиеров. По свидетельству валлийского придворного и хрониста Вальтера Мапа, Гуго де Пейн и его люди располагали «скромным одеянием и скудными запасами пищи», но Гуго использовал «убеждение, молитву и все имевшиеся в его распоряжении средства», чтобы побудить «всех воинов-пилигримов посвятить свою жизнь служению Господу в этом месте навсегда или хотя бы на время»[71]. Указом Балдуина II и патриарха Вармунда в пользу тамплиеров поступали налоги, собираемые с нескольких деревень близ Иерусалима, «чтобы обеспечить их одеждой и пропитанием», но большую часть первого десятилетия существования ордена малочисленное братство тамплиеров жило лишь за счет скудных пожертвований, одеваясь в обноски, а не в то отличительное обмундирование, которое появится у них позднее[72].

По правде говоря, жилище их тоже было довольно неприхотливым. Описывая здание бывшей мечети, историк Фульхерий Шартрский называл его «огромным и великолепным». Но король Балдуин I распорядился снять и продать свинцовые листы с его крыши, после чего никто не предпринимал попыток починить ее. «По причине нашей бедности [оно] не может быть сохранено в том состоянии, в котором мы нашли его», – писал Фульхерий о здании[73]. При завоевании Иерусалима христианами в 1099 году именно здесь убили великое множество мусульманских женщин и детей: крови было по щиколотку. А теперь это место стало, по словам одного из пилигримов, посетивших храм Соломона вскоре после того, как там обосновались люди Гуго де Пейна, «пристанищем новых рыцарей, охраняющих Иерусалим»[74].

Если эти новые рыцари стремились преуспеть в защите христианских жителей Иерусалима, паломников и окрестных земель от многочисленных врагов, им нужно было расти численно и приумножать богатства. Но главное – им необходимо было обрести статус. Для этого Гуго де Пейну и его сподвижникам предстояло обратить свои взоры за пределы непосредственного окружения, к тому миру, откуда они прибыли на Святую землю. Им нужно было добиться одобрения папы римского.

3

«Новое рыцарство»

Однажды в канун Рождества, за несколько лет до взятия Иерусалима, семилетнему мальчику из Фонтена, что в Бургундии, приснился сон. Он увидел Деву Марию, держащую на руках младенца Христа, как будто он родился в тот самый момент, прямо у него на глазах. Бернарду (впоследствии получившему известность как Бернард Клервоский, а еще позже – просто как святой Бернард) предстояло стать одним из величайших религиозных деятелей своего времени: поборником реформирования монастырей, прославленным ученым, велеречивым и неутомимым автором обширной переписки, блестящим проповедником и первым покровителем и отцом-основателем ордена тамплиеров[75]. Его религиозные прозрения определили направление деятельности западной церкви в первой половине XII века.

В 1126 году, когда Гуго де Пейн покинул Францию, Бернарду было тридцать шесть лет. Двенадцать из них он был аббатом основанного им монастыря в Клерво (фр. Clair Veaux – «Ясная долина») в области Шампань. Монастырь находился в глухой болотистой местности, между рекой Об с одной стороны и двумя невысокими холмами с другой: один засажен виноградом, а другой – зерновыми. Здесь несколько десятков цистерцианских монахов в белых одеяниях жили под руководством Бернарда, следуя строгому монашескому уставу. Орден цистерцианцев возник в 1098 году, когда группа монахов из более популярного Бенедиктинского ордена основала новый монастырь в Сито близ Дижона, чтобы посвятить себя более чистой и строгой монашеской жизни. Главными ценностями цистерцианцев стали простое, аскетическое существование, тяжелый физический труд и уединенная жизнь вдали от цивилизации. Цистерцианцы сознательно противопоставляли себя одетым в черное братьям бенедиктинских монастырей, которые питали слабость к хорошей еде, физическому труду предпочитали литургическое пение и украшали богатые интерьеры своих соборов произведениями искусства и драгоценной утварью. В противоположность им цистерцианские монахи под попечительством Бернарда вели жизнь, полную послушания, молитв, учения, аскезы и непрестанного труда на мельницах, полях и рыбоводных прудах аббатства. «Это место, где услаждается взор, укрепляется слабый дух, смягчается страдающее сердце и укрепляется вера всех, кто ищет Господа», – писал в XII веке один из посетителей Клерво[76]. В то же время такая жизнь не была легкой, так как считалось, что страдания плоти и скудная пища ведут к духовному прозрению и близости к Богу. Бернарду она подходила как нельзя лучше.

Устраивала она и многих других: цистерцианцы были не единственными, кто пытался переосмыслить монашеское служение. XII век стал временем едва ли не самого активного в Средневековье обновления христианства. Монашество расцвело и обрело невиданную со времен возникновения Церкви популярность. «О, как неисчислимо умножилось по божественной благодати в наши дни монашеское братство, – писал один аббат в 1130-х. – Оно охватило почти всю сельскую местность Галлии [т. е. Франции] и заполнило города, замки и крепости»[77]. И это были не просто слова: c середины XI до середины XII века количество монастырей во многих частях Европы выросло на тысячу процентов[78].

Этот всплеск интереса к монашеской жизни сопровождался стремлением к новым ее формам, в основе которых были бедность, послушание и созерцание. Кроме цистерцианцев в конце XI – начале XII века были созданы орден Гранмон (очень строгий и бедный, основанный близ Лиможа около 1100 года), ордены картезианцев (орден отшельников, основанный в 1084 году святым Бруно), тиронианцев (одетые в серое, сурово кающиеся братья, следовавшие примеру святого Бернарда Тиронского, который основал аббатство в 1109 году), премонстрантов (основан святым Норбертом около 1120 года, чтобы проповедовать обычным прихожанам из общины подобно каноникам-августинцам) и многие другие, часть из которых выжила, а часть вскоре исчезла. Во многих религиозных орденах, как старых, так и новых, предусматривались дома для женщин, ведущих монашеский образ жизни. Кроме того, наблюдалась тенденция к тому, чтобы женщины становились отшельницами или затворницами. Все это позволяло людям выражать свои религиозные порывы, присоединившись к ордену, устав которого определял, что они будут носить, где жить, что есть и как говорить (или не говорить вовсе).

Незадолго до октября 1126 года Бернард Клервоский получил от короля Иерусалима Балдуина II письмо[79]. В нем король сообщал, что на оспариваемых землях на Востоке появилось новое религиозное братство, членов которого «Господь побудил» защищать государство крестоносцев[80]. Это, писал Балдуин, fratres Templarii – братство Храма, – и оно нуждается в признании и уставе, которому могло бы следовать. Потому Балдуин намеревался отправить двоих своих людей, чтобы они могли «добиться для ордена папского одобрения». Он рассчитывал, что понтифик поможет тамплиерам получить деньги и покровительство, дабы те могли успешнее бороться с «врагами веры»[81]. Балдуин призывал Бернарда употребить свое влияние на то, чтобы светские правители по всей Европе поддержали тамплиеров, а папа официально признал новый орден.

Едва ли во всей Европе можно было сыскать лучшую кандидатуру, чтобы обратиться за помощью. Бернард был реформатором, крупным мыслителем и как никто понимал, что заставляет людей искать в жизни новое призвание. Что еще важнее, он умел получать поддержку власть имущих. В сотнях писем, написанных им за долгую жизнь, – на вычурной латыни и часто очень длинных – он льстил, умолял, запугивал и поносил всех – от пап, королей, архиепископов и аббатов до беглых послушников и девушек, собравшихся уйти в монахини, но усомнившихся в своем призвании. Его интересовали как весомые события – война или папский раскол, так и самые незначительные. В одном из писем папе Иннокентию II, написанном от группы бедных цистерцианцев, Бернард сначала просил прощения за то, что беспокоит такого занятого человека, а затем наставлял его, как быть папой: «Если вы верны долгу и традициям апостольского престола, то не будете пренебрегать жалобами бедных»[82]. В другой раз он написал пространное послание юной девушке Софии, веля ей сохранить целомудрие и предлагая сравнить себя с другими женщинами, которые живут свободно и предпочитают духовной чистоте пышные наряды: «Они одеты в пурпур и шелка, но их души в лохмотьях. Их тела сверкают драгоценностями, но их жизни опорочены тщеславием»[83]. Бернард был мастером красноречия и другом сильных мира сего – что ценно в любую эпоху.

Тем не менее не только это делало поддержку Бернарда желанной. Между формирующимся идеалом тамплиеров и цистерцианским движением, в которое Бернард влился еще молодым человеком, было много общего. Оба ордена были духовными организациями нового типа, основанными на бедности, послушании и отказе от мирского тщеславия в пользу тяжких трудов во славу Господа. Кроме того, через своих первых братьев орден храмовников имел тесные связи с Шампанью, тем регионом Франции, где размещалось аббатство Клерво и где провел большую часть жизни Бернард.

Итак, в 1126 году, получив от короля Балдуина письмо с просьбой о содействии, Бернард отнесся к ней благосклонно. А в следующем году, осенью 1127-го, посланники, о которых писал Балдуин, прибыли в Европу[84]. Возглавлял их первый великий магистр ордена Храма Гуго де Пейн.

* * *

На Запад его отправили с целью добиться поддержки для христианского королевства на Востоке. Эту миссию он выполнял не один. Гуго стал одним из нескольких высокопоставленных посланников Святой земли, которые посетили Европу между 1127 и 1129 годом, чтобы укрепить связи между двумя частями западно-христианского мира. Среди них был также Гийом де Бюр, королевский коннетабль, который прибыл, чтобы заключить брачный союз между старшей дочерью Балдуина Мелисендой и Фульком, графом Анжуйским, что обещало сделать последнего преемником Балдуина, не имевшего сыновей. В качестве претендента на трон граф Анжуйский был прекрасным выбором: богатый вдовец в возрасте около сорока лет, человек благочестивый, но суровый, опытный крестоносец, питавший неустанный интерес к делам Востока. Говорили, что он содержит за свой счет (и речь, несомненно, шла о немалой сумме) сто рыцарей в Иерусалиме. Во время пребывания в заморских землях в начале 1120-х годов граф познакомился с некоторыми из первых тамплиеров и с тех пор платил им скромное, но полезное ежегодное вспомоществование в размере «тридцати ливров на деньги Анжу»[85].

Тем не менее добиться его согласия на то, чтобы стать наследником Балдуина, было непросто. Это потребовало бы от Фулька передать свои земли во владение сыну, отправиться за тысячи километров, чтобы встретиться с женщиной, которую он никогда прежде не видел, взять ее в жены и стать правителем самых неспокойных земель христианского мира. Чтобы подсластить пилюлю, Гийом привез с собой поистине великолепные дары, в том числе часть Креста Господня и богато украшенный меч, которые должны были быть переданы собору в Ле-Мане, во владениях Фулька[86].

У Гуго де Пейна столь впечатляющих даров с собой не было, хотя перед ним стояла задача ничуть не менее важная и сложная. Если Гийому предстояло уговорить одного-единственного человека принять корону, то Гуго было поручено убедить сотни мужчин отказаться от своего имущества и, возможно, даже пожертвовать жизнью в обмен на куда более сомнительное вознаграждение.

Гуго нужно было завербовать новых сторонников: Балдуин II планировал поход на Дамаск, полноценную военную кампанию вместо единичных вторжений на территорию противника, которые он начал в конце 1125 года. Король Иерусалима надеялся отвоевать великий город – опору суннитского халифата – у тюркского атабека Тюгтекина[87][88]. Балдуин подсчитал, что взятие Дамаска потребует, говоря словами хрониста Гийома Тирского, «всей военной мощи королевства»[89]. Он предвидел, что ему понадобятся дополнительные силы с Запада; убедить присоединиться к кампании как можно больше рыцарей и опытных командиров – вот что было основной задачей Гуго.

Именно потому, что он был великим магистром ордена Храма, ему поручили возглавить такую важную миссию. Орден был молод, но он уже зарекомендовал себя как элитная военная организация на службе у христианских государств Востока. Позднейшие утверждения, будто в течение первых девяти лет существования ордена в нем состояло только девять братьев, звучали романтично и эффектно с точки зрения нумерологии, но не имели ничего общего с действительностью[90]. В поездке в Европу Гуго сопровождали по меньшей мере пять членов братства: Годфруа де Сент-Омер, Роланд, Пайен де Мондидье, Жоффруа Бизо и Аршамбо де Сент-Аман[91]. Очевидно, что эта делегация привлекала к себе внимание: влиятельнейшие люди в северо-западной Европе изъявили готовность встретиться с нею.

С октября 1127-го до весны 1129-го Гуго де Пейн и его товарищи успели посетить поочередно двух сменивших друг друга графов Фландрии, графа Блуа, графа Анжуйского Фулька, который дал согласие поддержать поход на Дамаск, и даже Генриха I, короля Англии и герцога Нормандии, от которого Гуго пытался добиться разрешения собирать вспомоществование по ту сторону пролива Ла-Манш. В «Англосаксонской хронике» их встреча описана так: «…Гуго Храмовник прибыл из Иерусалима к королю в Нормандию; и король принял его с великими почестями и пожаловал ему многие сокровища золотом и серебром, а после этого он послал его в Англию, и там он был принят всеми добрыми людьми». Летописец оценил успех поездки: «Все давали ему [Гуго] сокровища, и в Шотландии также, и послали большое количество золота и серебра через него в Иерусалим»[92]. Миссии удалось убедить многих отправиться на Восток сражаться, «как не бывало со дней папы Урбана», то есть со времен Первого крестового похода[93]. Это был настоящий успех. В 1127–1129 годах Гуго де Пейн и его товарищи-тамплиеры, по сути, проповедовали свой крестовый поход[94]. У них не было формальной поддержки со стороны папы, и нет свидетельств того, что они проводили массовые сборища, как это было, когда организовывался Первый крестовый поход, но их призыв к воинам Запада нашел небывалый отклик. Это подтверждают и оценки другой стороны. По словам арабского хрониста Ибн аль-Каланиси, когда в 1129 году Балдуин, наконец, предпринял попытку взять Дамаск, христианская армия, получившая подкрепление из-за моря, состояла из десятков тысяч воинов[95].

Вербуя рыцарей для похода на Дамаск, Гуго де Пейн в то же время не забывал об интересах ордена Храма. Задействовав семейные и общественные связи, особенно в своей родной Шампани и соседних регионах, он сумел получить в дар земли, доходы от собственности, права на феодальные платежи, золото, серебро и – что было особенно ценно – обещания вступить в орден. Десятки рыцарей поклялись, что отправятся на Святую землю и присоединятся к тамплиерам, на время или на всю жизнь.

В октябре 1127 года храмовникам были подарены дом, ферма и луг в Барбонне, на западе Шампани. Примерно в то же время им передали право на взимание рельефа (феодального платежа) во Фландрии. Весной 1128 года, когда Гуго прибыл в Анжу, чтобы стать свидетелем того, как граф Фульк принимает крест, тамплиеры получили землю в соседнем графстве Пуатье. Пожертвования ордену приходили со всех концов страны: от Нуайона, епископского города, расположенного севернее Парижа, до Тулузы, находящейся в одном дне езды от Пиренеев.

Стоит отметить, что в то время Гуго еще не пытался создать западную ветвь ордена. Его волновали военные дела на Востоке, и его главная цель заключалась в том, чтобы обеспечить им поддержку и наладить надежную связь между отстоящими друг от друга на 3220 километров богатыми землевладениями в центральной Франции и опасными равнинами и горами Сирии и Палестины[96].

Но ни щедрые дары, ни обещания военной помощи не продвигали Гуго к достижению еще одной цели его поездки. Как следовало из письма короля Балдуина от 1126 года, главным, чего желали тамплиеры, было получение апостольской конфирмации и обретение устава – свода жизненных правил ордена. В январе 1129 года состоялся церковный собор. Он проходил в Шампани, в Труа – всего в 80 километрах от цистерцианского монастыря на реке Об, где, проводя дни в молитвах, Бернард Клервоский в то же время со все возрастающим интересом следил за энергичной деятельностью своих соотечественников.

* * *

Собор официально начался в воскресенье, 13 января 1129 года. Это была встреча друзей и соратников, прибывших в основном с северо-востока Франции. Столица графства Шампань, Труа, была крупным торговым центром. Над горизонтом города доминировали два величественных сооружения: романский собор Св. Петра и Павла и аббатство Св. Лупа, знаменитый дом каноников-августинцев. В Труа еще недавно проживал прославленный крестоносец лорд Гуго, граф Шампани, который пожертвовал землю для основания аббатства Клерво, – тот самый Гуго, бывший сюзерен (и, возможно, родственник) Гуго де Пейна, который в 1125 году отрекся от титула и вступил в орден Храма в Иерусалиме (по поводу чего Бернард Клервоский написал ему с одобрением: «Вы из графа стали простым солдатом, из богатого человека – бедным»)[97]. Когда в 1129 году состоялся собор, Гуго оставался в Святой земле, но именно его связи и богатство сблизили магистра тамплиеров и настоятеля Клерво.

Возглавлял собор представлявший понтифика Гонория II папский легат Матфей, епископ Альбанский. Кроме него присутствовали еще двадцать служителей церкви: два архиепископа, одиннадцать епископов и семь аббатов. Почти все они были из Шампани или соседней Бургундии, так же как два принявших участие в собрании знатных дворянина: Тибо, граф Шампани, и Гийом, граф Невера[98]. Среди аббатов большинство составляли цистерцианцы.

Главными выступающими на соборе были Гуго де Пейн и Бернард Клервоский. Гуго призвал собравшихся официально признать тамплиеров и утвердить их устав. В записи, сделанной писцом по имени Жан Мишель, изложена процедура: «Мы вместе выслушали то, что сообщил нам… магистр, брат Гуго де Пейн; и, руководствуясь своим ничтожным разумением, одобрили то, что показалось нам достойным и полезным, и отвергли то, что выглядело безосновательным»[99].

Иными словами, это была комиссия, которая обсуждала правила, сложившиеся за первые девять лет существования ордена в Иерусалиме, и вносила свои поправки в них. Ко времени окончания собора Жан Мишель записал на латыни свод правил для тамплиеров, состоявший из шестидесяти восьми статей. Позже его стали называть Первоначальным (или Латинским) уставом. В нем подробно разъяснялось, как следовало отбирать и принимать в орден новых рыцарей, как они должны были молиться, какие праздники соблюдать, что носить, есть и пить, где спать и как вести себя на людях, с кем они могли – и не могли – общаться[100].

«В этом религиозном ордене процветает и возрождается истинный дух рыцарства», – провозглашал устав, восхваляя всех тех, кто присоединился к тамплиерам с желанием вверить свои души Богу «для нашего спасения и распространения истинной веры». Так возникла идея о том, что тамплиеры представляли собой новую форму рыцарства, которое не устрашало слабых, а посвящало себя борьбе со злом – эту идею Бернард Клервоский начал развивать во времена собора в Труа и позднее изложил подробно. Устав отражал его веру в то, что рыцарство может и должно реформироваться, обратиться ко Христу, отринуть земное тщеславие и следовать духу благородства, долгу и благочестивой цели.

Начинался устав с разрешения практических вопросов, касавшихся того, как брат-тамплиер мог сочетать молитвенную жизнь монаха с беспокойной жизнью воина. С учетом того, что монахам ордена предстояло проводить большую часть времени в дозоре или военных походах, а не в церкви, коленопреклоненными перед распятием, устав дозволял им заменять каждую пропущенную церковную службу определенным количеством повторений молитвы «Отче наш». Тринадцать повторений за пропуск заутрени, девять за вечерню и семь за каждую из ежедневных молитв согласно каноническим часам. Этот упрощенный вариант повседневного монашеского богослужения был разработан так, чтобы ему могли следовать даже простые необразованные люди. Любой крестьянин во Франции знал «Отче наш»; сведя богослужение к будничному повторению самой известной в христианском мире молитвы, тамплиеры открыли путь в орден ревностным в вере и талантливым людям любого ранга, а не только богатым и образованным. Кроме того, устав закрепил существование двух разных категорий рыцарей: тех, кто давал обет на всю жизнь, «отринув собственные желания», и тех, кто соглашался вступить в орден на время и сражаться «определенный срок». Последние вполне могли удовлетворять требованиям ордена при минимальной религиозной подготовке.

В Труа явно стремились отойти от стереотипов, связанных с рыцарством. Устав провозглашал воздержанность и равенство. Рыцари-тамплиеры должны были носить белую одежду[101], что символизировало «чистоту и совершенное целомудрие»[102]. Черные или коричневые одежды предписывались сержантам и оруженосцам – братьям, которые также являлись членами ордена, но не имели рыцарского звания и умений. Это было очень не похоже на облик типичного рыцаря XII века, который сознательно подчеркивал свой статус яркой одеждой, богатыми тканями и изысканными украшениями. Чтобы особо отметить это, многие знаки обычного рыцарства были запрещены. «Одеяния должны быть без пышности и без проявления гордыни, – гласил устав, – и если какой-либо брат решит, что по праву или из гордыни он может носить самую красивую или лучшую одежду, за это он, без сомнения, заслуживает самой худшей». Запрещены были также и меха. С учетом перепадов температур на Востоке дозволялись льняная рубаха и шерстяное одеяло, однако никаких украшений не допускалось. Особенно строгий запрет налагался на модную обувь, которая в начале XII века могла быть весьма вычурной. «Мы запрещаем остроносую обувь и шнурки и запрещаем любому брату носить их… ибо все эти мерзости пристали только язычникам». Копье рыцаря также не должно было быть украшено. То же правило распространялось на конскую сбрую: «Мы не желаем, чтобы золото или серебро, которое есть знак личного богатства, было видно когда-либо на ваших уздечках, нагрудниках или шпорах»[103]. Походный мешок для продовольствия мог быть только из льняного полотна или шерсти, а ответственный за внешний вид братьев должен был следить за тем, чтобы все они регулярно коротко остригали волосы и подрезали бороды и усы, «чтобы не было лишнего на их телах»[104].

Жизнь в доме тамплиеров должна была максимально походить на жизнь цистерцианского монастыря. Блюда были общими для всех, и вкушать их нужно было в тишине, под чтение Святого Писания. Уставом предусматривалось, что новообращенные тамплиеры могли не знать сложного языка жестов, который использовался монахами во время трапез, когда нужно было попросить что-либо необходимое, и на этот случай предписывалось «тихо и кротко сказать, чего вы хотите… со всей учтивостью и смирением». Всем братьям полагались равные порции еды и вина, а оставшееся нужно было отдавать бедным. Необходимо также было соблюдать многочисленные постные дни, но тем, кто сражался с оружием в руках, давались послабления: мясо должно было подаваться три раза в неделю, по вторникам, четвергам и субботам. Когда же этот распорядок нарушался постом, по его окончании порции увеличивались, чтобы восполнить недостаток в питании.

Официально признавалось и то, что тамплиеры проливали чужую кровь. «Новое установление было принесено вами в святые места, а именно объединение воинского дела с религией, так что эта религия, будучи вооруженной, пролагает себе путь мечом и поражает врага без греха», – провозглашал устав, подытоживая таким образом многовековые философские размышления в христианстве на тему того, что убийство «неверующих язычников» и «врагов сына Девы Марии» – деяние, достойное божественной похвалы, а не проклятия. В остальном тамплиеры должны были жить в молитвенном самоотречении.

Каждому рыцарю полагалось только по три лошади и один оруженосец, которого нельзя было «бить за какую-либо провинность». Соколиная охота – любимая забава воинов во всем христианском мире – воспрещалась, равно как и охота с собаками. Единственными хищниками, которых тамплиеры могли убивать, оказались горные львы, обитавшие в Святой земле. Членам ордена не дозволялось даже сопровождать охотящихся, «поскольку подобает братьям вести себя скромно и смиренно, без смеха и говорить мало».

Под запретом было и женское общество, ибо о женщинах в уставе говорилось так:

…древний враг многих совратил с пути истинного через общение с женщинами; и поэтому, дорогие братья, дабы цветок праведности мог всегда цвести среди вас, пусть с этим обыкновением отныне будет покончено… никто из братьев не должен целовать ни вдову, ни деву, ни мать, ни сестру, ни тетку, ни какую-либо другую женщину. Пусть рыцарство Христово остерегается женских лобзаний, через посредство которых мужчины очень часто подвергались опасности.

Женатым мужчинам можно было вступать в орден, но им не разрешалось носить белый плащ, а жены не должны были оставаться со своими мужьями в домах тамплиеров.

Кроме того, в стремлении к целомудрию рыцарям, путешествующим по делам ордена и вынужденным останавливаться где-то на ночлег, давалось следующее указание: «И пусть дом, где они расположились в эту ночь, не остается без огня, дабы темный враг (от которого Господь хранит нас) не нашел некоей лазейки».

Управлять орденом должен был магистр, но ему дозволялось советоваться с «теми из братьев, кто мог дать мудрый и полезный совет». Повиноваться магистру следовало беспрекословно, выполняя его приказы так, «как если бы сам Христос повелел это». В обязанности магистра входило оценивать и принимать в орден новых членов, распределять между братьями лошадей и оружие, наказывать согрешивших и нарушивших устав и добиваться его соблюдения так, как он считал нужным.

Позже устав тамплиеров расширялся и дополнялся, меняясь и развиваясь вместе с орденом. Но принятием этого первого свода внутренних законов, разработанного и утвержденного под руководством папского легата в Труа в январе 1129 года, Гуго де Пейн достиг одной из главных целей поездки в Европу. Он наделил свою едва зародившуюся организацию кодексом жизненных правил. Его следующей задачей было прославить рыцарей Храма и убедить самих братьев в том, что они вершат богоугодное дело.

* * *

В то время как Гуго де Пейн находился на соборе в Труа, человек, называвший себя Гуго Грешником, написал воззвание к «рыцарям Христовым храма Иерусалимского»[105]. Кем был Гуго Грешник, неизвестно, но напрашивается вполне правдоподобное предположение, что под этим именем скрывался сам Гуго де Пейн. Во всяком случае, автора воззвания так же сильно волновала дальнейшая судьба тамплиеров. Его послание было малограмотным, но пылким. Некоторые из библейских аллюзий в нем неточны, другие просто выдуманы. Но как бы то ни было, Гуго Грешник призывал тех, к кому он обращался, сражаться и побеждать во славу Иисуса Христа.

Дьявол, писал он, постоянно пытается отвратить хороших людей от добродетельных поступков. Долг тамплиеров состоит в том, чтобы противостоять сатанинским козням, хранить веру, оставаясь в ордене, в который они вступили, и не поддаваться мирским искушениям. Им не следует «напиваться пьяными, драться, ругаться». Автор был весьма обеспокоен тем, что моральный дух тамплиеров может пасть перед лицом трудностей, с которыми они сталкиваются. «Вы должны быть стойкими, так как ваш противник одновременно и лев, и дракон, – писал он. – Будьте настойчивы в том, что Создатель предназначил вам»[106]. Обязанность тамплиера – не искать личной славы, а служить ордену.

Примерно в то же время появился гораздо более длинный памфлет, также адресованный тамплиерам. В нем говорилось об особом месте ордена в мире и о ниспосланной свыше значимости его миссии. В этом случае авторство послания было очевидным: его написал сам Бернард Клервоский.

«Похвала новому рыцарству» (Liber ad milites templi de laude novae militia – или, как ее чаще называют De Laude) была написана в период между основанием ордена и 1136 годом. Ее содержание говорит о том, что Бернард начал работу над ней в 1129 году, в то время, когда в Труа проходил собор. Послание адресовано непосредственно Гуго де Пейну – «моему дорогому Гуго», который, по словам Бернарда, «не два, а три раза просил, чтобы я написал краткое наставление»[107]. «По всей видимости, на земле появилось новое рыцарство», – так начинает свой труд Бернард. «Оно неутомимо ведет войну на два фронта, против зла во плоти и против духовного его воинства на небесах»[108]. Сражаться и умереть во имя Господа – это высшая жертва. Бернард подчеркивает глубокую разницу между человекоубийством – грехом умерщвления человека – и актом убийства самого зла, который Бог счел бы благородным делом. Благодаря этому искусному богословскому разграничению рыцари Храма могли преследовать самые высокие цели: не просто оберегать паломников, но и защищать саму Святую землю. «Идите уверенно вперед, рыцари, – писал Бернард, – и отразите врагов Креста Господня своими отважными сердцами».

Как и устав тамплиеров, «Похвала», проникнутая цистерцианскими ценностями, выступила против традиционных атрибутов светских рыцарей. Локоны, богато украшенные доспехи, щиты и седла, золотые шпоры, развевающиеся плащи, длинные рукава, кости, шахматы, соколиная охота и прочие развлечения, включая представления шутов, бардов и магов, – все это с презрением отвергалось. «Пристало ли все это истинному рыцарю? Более подходит это тщеславной и глупой женщине!»[109] Всему перечисленному Бернард противопоставлял жизнь новых рыцарей Храма, аскетичных и благочестивых, дисциплинированных и целомудренных. Лица их покрыты пылью и обожжены солнцем, они живут как братья, и если есть разница между ними, то она определяется достоинствами рыцаря, а не благородством крови. Они не болтают попусту и не знают безделья и праздности. Эти люди живут с единственной целью – уничтожить неверующих и изгнать «творцов беззакония… из града Господня»[110]. При всей своей кротости в битве они свирепы, как львы. «Они настраивают мысли свои на борьбу до победы, а не на участие в параде», подбирают себе сильных и быстрых коней, а не тех, что красивы и великолепно убраны, и стремятся выглядеть грозными, а не поражать пышностью наряда. Посему, пишет Бернард, новых рыцарей можно рассматривать как спасителей Иерусалима; армию, верную духу маккавеев древней Иудеи, которые сражались против превосходившего их численностью врага, чтобы освободить Святой город от захватчиков. «Это воинство Господа, набранное им со всех концов земли».

Восхваление тамплиеров и их целей занимало первые четыре главы De Laude. В оставшихся девяти были описаны те места Святой земли, которые как раз и призваны были защищать тамплиеры. Эта часть начинается с описания самого Храма – «украшен он оружием, а не драгоценностями» – и включает краткие описания Вифлеема, Назарета, Масличной горы, реки Иордан, храма Гроба Господня и селений Виффагия и Вифания – популярных мест паломничества, находившихся в дне пути от Иерусалима. Сам Бернард никогда не бывал в Святом городе – для него центром духовности было аббатство Клерво, – поэтому его описания основывались на сведениях, полученных от путешественников и пилигримов.

Каждая глава фактически также была коротким наставлением[111]. Прочитанное вслух или пересказанное по памяти в соответствующем святом месте, оно должно было вдохновить, ободрить и даровать духовное просветление тем, кто там оказался. Благодаря этим наставлениям рыцарь Храма, охранявший процессию паломников, идущую в Вифлеем, мог быть и практически, и духовно подготовлен к выполнению этой задачи. Он имел возможность в подобающих выражениях объяснить значение каждого священного места тем, кто путешествовал вместе с ним. И если его самого вдруг охватил бы страх попасть в засаду, он мог бы укрепить свой дух словами, которые Бернард написал о Вифлееме: это «дом хлеба», где Христос, «живой хлеб сошел с небес, рожденный от Девы»[112]. Точно так же в Назарете в минуту уныния тамплиер мог подбодрить себя, вспомнив еще одно изречение Бернарда, поскольку он находился в том самом месте, где «младенец-Господь… вызрел, как плод вызревает из цветка»[113].

Гуго де Пейн просил Бернарда написать «краткое наставление», призванное поднять боевой дух рыцарей в бою. К Бернарду обратились «за духовной поддержкой новому ордену»[114]. Никто не размышлял больше него о том, как сочетать звание монаха и звание рыцаря, и никто не подходил лучше для того, чтобы выразить в словах дух тамплиеров. Но Бернард был не единственным, кто думал о них; вдали от Святой земли другой покровитель вновь созданного ордена беспокоился о том, чтобы поддержать его. Это был Альфонсо, король Арагона, который так же, как и тамплиеры, сражался с мусульманами – но не с сельджуками и Фатимидами на Святой земле, а с маврами в южной Испании, в войне, получившей название Реконкиста.

4

«Всякий дар совершенный»

В июле 1134 года Альфонсо Воитель, король Арагона, разбил лагерь близ города Фрага и приказал слугам принести его реликвии, коих у него было внушительное собрание. За долгую и богатую событиями жизнь шестидесятиоднолетний король успел приобрести и мощи, и многие предметы, принадлежавшие Деве Марии, нескольким апостолам, нескольким раннехристианским мученикам и другим святым. Все эти сокровища лежали в шкатулках из слоновой кости, украшенных золотом, серебром и драгоценными камнями. Но главной реликвией было маленькое распятие, вырезанное из части Креста Господня. Оно хранилось в инкрустированном драгоценными камнями ковчеге из чистого золота. Альфонсо забрал его из монастыря в Леоне, когда совершал паломничество в Сантьяго-де-Компостела[115].

Альфонсо всюду возил эти реликвии с собой. Они успели много где побывать, поскольку почти всю свою жизнь король провел на полях сражений, успешно воюя как с соседями-христианами, так и с мусульманами, правившими на юге Пиренейского полуострова. Почти все это время реликвии путешествовали с Альфонсо в обозе, вместе с шатром, который служил ему в дороге часовней. И вот священники принесли их, и перед этими драгоценными обломками дерева и костей и ошметками кожи Альфонсо поклялся страшной клятвой.

Фрага стоит на берегу реки Синка. В те времена это была пограничная земля, где христианская Европа лицом к лицу встречалась с аль-Андалусом – территорией мусульманских государств, которые занимали большую часть южной Испании с тех пор, как армии халифата Омейядов в VIII веке пересекли Гибралтарский пролив. На протяжении поколений, пока одни королевства и эмираты сменяли другие, христиане и мусульмане жили здесь бок о бок, то мирно сосуществуя, то воюя. Однако с конца Х века религиозные разногласия на полуострове начали обостряться, а войны – становиться все ожесточеннее. Христианские правители севера сочли, что их общий долг – изгнать мусульман обратно в Северную Африку. В 1101 году папа Пасхалий II благословил это стремление, запретив испанским христианам участвовать в священной войне на Востоке и повелев им «оставаться в вашей стране, сражаясь всеми своими силами против моавитян и мавров»[116]. На Первом Латеранском соборе в 1123 году этот призыв был повторен, и войну против мусульман на Пиренейском полуострове приравняли по значимости к войне на Святой земле. Начались разговоры о via de Hispania – «пути Испании», то есть морском пути, который можно было бы проложить в Иерусалим из освобожденных испанских портов, и о наземном маршруте через Северную Африку и Египет. Так война с аль-Андалусом стала частью другой, более великой войны, конечной целью которой было полное завоевание Святой земли[117]. Альфонсо горячо поддерживал эту идею.

Фрага была в руках мусульман. Жители города через парламентеров попросили Альфонсо снять осаду, принять капитуляцию и позволить людям мирно уйти. Если же он этого не сделает, то большая освободительная армия мусульманских воинов придет и уничтожит его. Эта угроза только разожгла в короле стремление дать противнику бой. Именем Господа и святых Альфонсо заявил, что пощады не будет. «Он замышлял захватить город и перебить там всех знатных сарацин, – писал один христианский хронист. – Он желал пленить их жен и детей и… забрать себе все их богатства»[118].

Зрелище двухсот груженых верблюдов, шагающих по берегу реки Синка утром во вторник 17 июля 1134 года, могло заставить короля Арагона задуматься. Огромные, тяжело ступающие вьючные животные и их погонщики были частью огромной мусульманской армии под командованием эмира Мурсии и Валенсии, «отважного воина» по имени Яхья ибн Гания, которого христиане называли Абенгения[119]. В его войско вошли также армии Кордовы и Лериды, а еще подкрепление, присланное из североафриканской империи Альморавидов – самого могущественного государства западного исламского мира со столицей в Марракеше. Альморавиды были не только опасным, но и необычным противником: их воины закрывали лица, как это принято у жителей пустыни, так что видны были только глаза. Согласно одному из свидетельств, из Северной Африки во Фрагу отправили десять тысяч человек, а также животных и провиант. Даже если эта цифра преувеличена, Альфонсо противостояли очень значительные силы[120].

Караван верблюдов, приближавшийся к стенам города, вез припасы для горожан. Альфонсо приказал своему родственнику Бернарду, графу Лана, возглавить атаку и отбить обоз. Бернард заколебался, стал предлагать более осторожный план; Альфонсо пришел в ярость и назвал двоюродного брата трусом. Это была роковая ошибка.

Когда войска арагонцев двинулись навстречу каравану мусульман, верблюды и их охрана обратились в бегство и скрылись. Христиане пустились в погоню и угодили в ловушку. Остальные воины ибн Гании, разделенные на четыре колонны, двинулись вперед, окружили их «и метали в них копья, стрелы, дротики и камни»[121]. Тем временем горожане вышли из городских ворот. «Мужчины и женщины, молодые и старые» атаковали лагерь Альфонсо. Пока мужчины убивали безоружных христиан из числа тех, кто не был на поле боя, женщины грабили лагерь, захватывая провиант, снаряжение, оружие и осадные машины[122]. Самым унизительным было то, что мусульмане разграбили часовню Альфонсо, унесли его золотой ковчег и оставили шатер лежать «поваленным на земле»[123].

Поражение было сокрушительным. Погибли несколько епископов и аббатов, десятки лучших арагонских рыцарей и большинство военачальников. Почти все придворные Альфонсо были захвачены в плен, а его личная охрана в количестве семисот пехотинцев убита. За десятилетия военных походов, во время которых он участвовал в битвах и осадах повсюду – от Байонны до Гранады, с Альфонсо никогда не случалось подобного. Он яростно сражался в первых рядах, но силы были неравными, и приближенные в конце концов убедили его отступить. Ему удалось скрыться с небольшой группой рыцарей. Они бежали на запад в Сарагосу, затем повернули на север к предгорьям Пиренеев и направились в Сан-Хуан-де-ла-Пенья, красивый романский монастырь, где был похоронен отец Альфонсо. Король-воитель возвращался домой.

В пятницу 7 сентября 1134 года Альфонсо скончался, по всей видимости, от ран, полученных в битве при Фраге, хотя и христианские, и мусульманские хронисты полагали, что его убила горечь поражения. Реконкиста на Пиренейском полуострове потеряла одного из самых деятельных и грозных приверженцев. Но, хотя рок унес одного воителя, вслед ему придут новые, которым удастся переломить ход событий.

Альфонсо умер, как жил, – аскетом, посвятившим себя военным подвигам. Он спал на щите и считал, что «воину следует общаться с мужчинами, а не с женщинами», а потому наследников не оставил[124]. В завещании, составленном за три года до смерти, король отписал свое королевство трем орденам, основанным в Иерусалиме: каноникам храма Гроба Господня, госпитальерам и тамплиерам, которых назвал так: «Храм Господень с его рыцарями, стремящимися защитить имя христианства»[125]. Обращаясь к ним, Альфонсо заявлял:

Я завещаю… все мое королевство, а также владения, которые имею в своем королевстве, власть, которую я имею над всеми, кто живет на моих землях, над духовенством и мирянами, епископами, аббатами, канониками, монахами, феодалами, рыцарями, горожанами, крестьянами, купцами, мужчинами и женщинами, малыми и великими, богатыми и бедными, а также над евреями и сарацинами.

Всего через пять лет после того, как собор в Труа наделил их уставом, тамплиеры получили в дар треть королевства – судьба явно благоволила к ордену. Это событие также предопределило его будущее. Во-первых, оно означало, что в течение последующих двух столетий тамплиеры будут участвовать в Реконкисте. Во-вторых, доказывало все возрастающую щедрость по отношению к крестоносцам, проявляемую по всей Европе, без чего сама идея военных орденов была бы обречена на провал.

* * *

Гуго де Пейн возвратился в Иерусалим c хорошими вестями для ордена. Но, несмотря на обещания, данные покровителям во Франции и Англии, тамплиеры не сразу начали активно воевать с мусульманами. Поход 1129 года на Дамаск – к участию в котором великий магистр призывал во время поездки по Европе – оказался неуспешным. По одному из свидетельств, войска христиан вели себя «очень неосмотрительно и… не соблюдали воинской дисциплины»[126]. Армия Балдуина подошла к городу только осенью, неразумно разделив свои силы; сначала часть христиан попала в засаду, а затем на них обрушилась непогода. Среди густого тумана, под сильным дождем немало воинов короля Иерусалима погибло от рук защитников города. Приговор, вынесенный на Западе, был суров: автор «Англосаксонской хроники» сообщает, что добровольцы, отправившиеся в новый славный крестовый поход, были «прискорбным образом одурачены»[127].

В течение следующего десятилетия тамплиеры приняли участие всего в двух крупных военных кампаниях. В 1137 году восемнадцать рыцарей-храмовников были вместе с Фульком Анжуйским среди осажденных в крепости Монферран, близ Хомса в графстве Триполи (к этому времени Фульк стал королем Иерусалима, наследовав Балдуину II после его смерти в 1131 году). Два года спустя произошло еще одно бесславное сражение, на этот раз в Иерусалимском королевстве, близ Хеврона. Тамплиеры были в составе армии, которая вступила в бой со значительными силами «нечестивых разбойников и бандитов»; христиане действовали непродуманно и в результате вынуждены были отступать через скалистую, труднопроходимую местность. «Некоторые погибли от меча, другие были брошены в пропасть», – писал историк Гийом Тирский[128].

В первые годы существования ордена тамплиеры редко участвовали в походах; в то время им в основном доверяли охранять крепости. В 1136 году ордену передали несколько крепостей в Антиохийском княжестве, стоящих вдоль опасных перевалов горного хребта Аман. Эти перевалы вели из Малой Азии в Сирию, и контроль над ними был жизненно важен как для княжества и Эдесского графства, так и для безопасности паломников, прибывавших в Иерусалим по суше.

24 мая 1136 года Гуго де Пейн умер. Ни один историк того времени не сообщает об обстоятельствах его кончины, и дата известна лишь потому, что она была зафиксирована в последующие годы. Примечательно, что в созданном им ордене это событие не вызвало кризиса. Устав, утвержденный в Труа, не определил процедуру назначения нового магистра, но позже были сделаны дополнения, согласно которым глава ордена избирался капитулом, в состав которого входили командоры с Востока и Запада. Преемником Гуго стал Робер де Краон (известный также как Робер Бургундец), дальновидный дворянин из Пуату, имевший тесные связи с новым королем Иерусалима Фульком. Гийом Тирский назвал его «рыцарем превосходным, доблестным в битвах, отмеченным наружностью и нравом благородными»[129]. На момент кончины Гуго де Пейна Робер был сенешалем, то есть распорядителем ордена – должность, позаимствованная из придворного обихода. Человек, преданный братству, в 1125 году он оставил в Европе невесту ради того, чтобы отправиться в Святую землю сражаться с сарацинами. Как и Гуго, став магистром, он регулярно ездил из Иерусалима на Запад и занимался в основном тем, что привлекал к ордену новых богатых покровителей с юга Франции и решал юридические проблемы, связанные с завещанием Альфонсо I Арагонского[130]. Кроме того, ему удалось добиться значительных успехов в укреплении связей между орденом и папским двором в Риме.

29 марта 1139 года, во время одной из поездок Робера де Краона во Францию и Италию, папа Иннокентий II издал буллу (официальное послание с папской печатью, сделанной из свинца, которая на латыни называлась буллой), обращенную к тамплиерам. Как и все папские буллы, она получила название по первым словам текста – Omne Datum Optimum («всякий дар совершенный»), что является цитатой из послания Иакова[131].

Omne Datum Optimum предоставляла тамплиерам ряд привилегий. Папа возносил хвалу рыцарям, вступившим в орден, за то, что они перестали быть «детьми гнева» и отказались от мирского великолепия и от имущества[132]. Кроме того, он утвердил право рыцарей Храма «всегда нести на груди животворящий крест» – этот символический алый крест на одеждах тамплиеров стал их отличительным признаком.

Понтифик поддержал орден Храма по вполне понятным причинам. Перед этим, в 1130–1138 годах, Бернард Клервоский помог Иннокентию преодолеть серьезный политический кризис, вызванный расколом. Он выступил на стороне Иннокентия в его противостоянии с антипапой Анаклетом II. Соответственно, папа имел все основания проявить благосклонность к тамплиерам, чтобы вернуть долг. И он, надо сказать, оказался чрезвычайно щедр.

Булла помещала тамплиеров «под опеку и покровительство Святого престола» на все времена. Робер де Краон и его преемники не должны были нести ответ ни перед кем, кроме папы: они получили независимость от власти королей и патриархов, феодального дворянства и епископов. Тамплиеры назначались «защитниками католической церкви и противниками врагов Христовых», что давало почти неограниченные права и свободы.

В частности, им гарантировалось право самим избирать себе магистра из числа членов братства; кроме того, они освобождались от уплаты десятины – налога, обычно собираемого церковью с паствы, – в то время как сами могли собирать десятину с тех, кто жил на их землях, и этот доход направлять исключительно на нужды ордена. Также они могли назначать собственных священников-капелланов для совершения «таинств и богослужений», не обращаясь к местным епископам, строить при своих домах церкви и хоронить в них братьев. Священники-тамплиеры подчинялись только магистру – что было весьма необычно, поскольку, согласно уставу, магистр не посвящался в духовный сан.

Все вместе это давало тамплиерам завидные привилегии и независимость. Для сравнения: госпитальеры, которые около 1120 года стали не только благотворительным, но и военным орденом, не могли получить от папы одобрения своего устава до 1153 года, хотя также приобретали собственность и искали покровительства в Европе для поддержки своей миссии на Святой земле. Тамплиеров же дополнительно защищало папское благословение: любому, кто вознамерился бы преследовать их, грозило отлучение от церкви, ему запрещено было бы «вкушать святейшее тело и кровь Господа нашего Иисуса Христа», и в Судный день его ожидал бы приговор к «суровому наказанию». Это звучало тем более пугающе, что, согласно древним церковным текстам, в день Страшного суда отлученного грешника могли отправить гореть в яме со смолой и серою, подвесить его за брови над огненным озером или отдать на растерзание червям, которые будут грызть его утробу[133].

Хорошие отношения с папским престолом орден сохранял и в середине XII века. Целестин II, преемник Иннокентия II, умершего осенью 1143 года, до своей смерти в марте 1144-го успел 9 января издать буллу под названием Milites Templi («Солдаты храма»), даровавшую жертвователям в пользу ордена отпущение грехов и христианское погребение. Тамплиерам также разрешалось раз в год открывать церкви и служить мессу в местах, подпавших под интердикт[134], собирая при этом пожертвования. Наконец, папа Евгений III, цистерцианский аббат и протеже Бернарда Клервоского, занимавший папский престол с февраля 1145-го до июля 1153 года, издал третью буллу, получившую название Militia Dei («Воинство Божие»), которая подтвердила право тамплиеров назначать собственных священников и строить церкви[135]. Может показаться, что Евгений хотел избавить тамплиеров от необходимости смешиваться во время праздничной мессы с толпой мирян и находиться рядом с женщинами и грязными бедняками. Но на деле за этим скрывалась ценная привилегия: тамплиеры собирали пожертвования с тех, кто приходил на службу в их церкви, и брали плату за погребение на освященной земле их кладбищ. Кроме того, им не нужно было отдавать ничего из собранных средств местному епископу, архиепископу или настоятелю. Это, казалось бы, безобидное преимущество позволит ордену со временем скопить несметные богатства.

* * *

Восковая печать тамплиеров изображала двоих братьев, едущих верхом на одной лошади, что должно было напоминать об орденском обете бедности. Но, по иронии судьбы, тамплиеры стали богаты. Охранители паломников на Святой земле, добродетельные Христовы воины, они снискали покровительство сильных мира сего. А в подражание правителям и знати мужчины и женщины со всего христианского мира стали отписывать им свои феодальные доходы, земли, дома и прочее имущество.

Самые горячие их приверженцы могли вступить в орден, принести обеты, отправиться на Восток и сражаться там с сарацинами или, не имея рыцарского звания, стать одним из тех братьев, что носили темные одежды, – капелланом, слугой, сержантом.

Но не все хотели и не все могли вести кочевую жизнь в седле на дорогах между Иерусалимом и Яффой. Такие люди приобщались к ордену, принося ему свои дары. Скромные – вязанка дров, старый плащ, меч или рыцарская кольчуга – и щедрые – поместья, церкви, крупные суммы денег, – они часто поступали от тех, кто был не в состоянии лично участвовать в священной войне. В 1133–1134 годах Лауретта, жительница Дузана (что к северу от Пиренеев, между Каркасоном и Нарбонной), пожертвовала свои земли и доходы с них тамплиерам, «которые мужественно сражаются за веру с сарацинами, жаждущими уничтожить закон Божий и тех, кто ему служит»[136]. В начатой несколько десятилетий спустя церковной книге из храма тамплиеров в Реймсе перечислены все пожертвования частных лиц. Среди прочих там упомянуты «Сибилла, племянница Тьерри Страбона: она передала этой церкви треть своего виноградника» и «Балдуин Овис, для юбилейной мессы которого его жена леди Понтия даровала этой церкви один прилавок на суконном рынке»[137].

Все, что жертвовал щедрый Запад, – деньги, лошади, одежда, оружие – шло на поддержку священной войны на Востоке. Треть доходов каждого дома тамплиеров, называвшаяся responsio, отправлялась в латинские государства.

Пожертвования поступали главным образом из четырех регионов: Лангедоя (северных французских территорий выше Луары), Лангедока (южных французских графств), а также из Англии и Испании. За управление владениями и всем, что орден получал в дар, а также за передачу доходов на Святую землю в Западной Европе отвечали региональные магистры. Небольшие земельные наделы объединяли в крупные поместья, которые находились в управлении домов, организованных по типу монастырей. Все это называлось прецепториями, или командорствами[138]. Земли в зависимости от местоположения либо сдавались в аренду, либо обрабатывались под посевы, либо использовались под пастбища. Доходы от поместий шли на финансирование ордена. Многие из прецепторий с их сержантской братией и слугами, выполнявшими черную работу, мало чем отличались от обычных цистерцианских монастырей.

В некоторых домах могли обитать и женщины, и не только в качестве прислуги: иногда мужья и жены присоединялись к ордену вместе, и это означало, что они разделяли образ жизни тамплиеров, но не принимали обетов бедности, целомудрия и послушания. Иногда богатых женщин даже назначали прецепторами тех домов, которым они сделали щедрые пожертвования, – хотя неизвестно, исполняли они свои обязанности самостоятельно или назначали заместителей-мужчин, ведь устав тамплиеров строго предписывал братьям избегать общения с женщинами, чтобы не впасть в соблазн. В испанских королевствах эти правила трактовались особенно гибко: там в домах тамплиеров женщин принимали в орден даже как полноправных сестер, возможно, потому что испанки могли гораздо свободнее распоряжаться своей собственностью[139].

В отличие от большинства монастырей, дома тамплиеров были объединены друг с другом и подчинялись строгой иерархии. В конце 1120-х годов некий Гуго Риго стал собирать пожертвования в Провансе, Арагоне и Тулузе. Он занимал должность «прокуратора», по сути – бизнес-агента[140]. К числу других прокураторов относились Гуго Аржентен в Англии и Пайен де Мондидье, отвечавший за деятельность ордена на севере Франции.

Сильным мира сего не обязательно было участвовать в священной войне, чтобы находить пользу в покровительстве тамплиерам. В 1130-е годы орден значительно преуспел в Англии на фоне кровавого феодального конфликта (в английской историографии известного как «Анархия»), начавшегося после смерти короля Генриха I. В 1135 году Генрих скончался, не оставив законного наследника мужского пола, и его дочь Матильда повела войну за престол против своего кузена Стефана Блуаского. У обеих сторон были веские основания поддерживать тамплиеров. Матильда была замужем за Жоффруа Плантагенетом, графом Анжуйским, старшим сыном Фулька, короля Иерусалима, в то время как графство Стефана, Блуа, находилось недалеко от Шампани, главной европейской вотчины тамплиеров. Отец Стефана был героем Первого крестового похода, а его жена Матильда Булонская – племянницей Балдуина I. Стефан и Матильда наперегонки оказывали щедрые благодеяния ордену. Взамен они рассчитывали получить политическую поддержку и воздаяние на небесах, так как тамплиеры обещали молиться за их благополучие и бессмертные души.

Во время поездки Гуго де Пейна в Англию в 1128 году орден основал в Лондоне дом недалеко от Холборна, известный как Старый храм[141]. При Анархии тамплиеры получили множество других даров, включая земли и собственность в Оксфордшире, Хартфордшире, Эссексе, Бедфордшире, Линкольншире, Беркшире и Сассексе. В 1137 году жена Стефана подарила ордену богатое владение Крессинг в Эссексе (ныне Крессинг Темпл), к которому Стефан позже добавил близлежащие земли в Уитхэме[142]. Со временем там появилось богатое поместье, в котором жили десятки семей арендаторов, работавших на земле, со множеством монастырских строений, среди которых было два огромных, построенных в XIII веке зернохранилища для пшеницы и ячменя, сохранившиеся до наших дней.

То же происходило по другую сторону Ла-Манша. Тамплиеры обзавелись обширными владениями в Шампани, Блуа, Бретани, Аквитании, Тулузе и Провансе, создав там свои прецептории. Десятки домов тамплиеров возникли на территории, простиравшейся от Генуэзского залива до нового королевства, появившегося на берегу Атлантического океана, – Португалии. Его земли были отвоеваны у мусульман и вновь заселены христианами. Правил ими самопровозглашенный первый король Португалии Афонсу I Энрикиш. В 1140-е годы он освободил от неверных долину в низовьях Тахо до самого Лиссабона, где река впадает в океан. Еще в 1128 году Афонсу Энрикиш назвал себя братом тамплиеров[143]. Он отдал во владение ордену несколько величественных крепостей, в том числе замки в Сори и Алмороле, а в апреле 1147 года издал указ, согласно которому все церкви в окрестностях крепости в Сантарене передавались в ведение тамплиеров, дабы «рыцари и их преемники обладали бессрочным правом, и ни духовенство, ни миряне не могли претендовать на него»[144]. Союз с орденом Храма повышал престиж молодого королевства и способствовал его сохранности. Кроме того, он помогал удерживать только что завоеванные территории.

С каждым таким успехом и с каждым новым подношением тамплиеры становились богаче, их боеспособность росла, а слава распространялась все шире. Хотя сам он не мог этого знать, Альфонсо Воитель, король Арагона, сделал первый шаг к тому, чтобы изменить облик крестоносного движения.

* * *

Проведший жизнь в неустанной борьбе с мусульманами Альфонсо много размышлял над идеей военных орденов. Дважды он пытался сам создать такой орден: в 1122 году Альфонсо основал Братство Бельчите, названное в честь отстоявшего на тридцать два километра от Сарагосы приграничного города-крепости. Рыцари, вступавшие в братство, освобождались от уплаты налогов и могли распоряжаться любыми трофеями, добытыми у мусульман. Главное, что от них требовалось, – принести клятву до самой смерти непримиримо сражаться с «язычниками»[145]. Шесть лет спустя Альфонсо основал в новом, только что построенном городе Монреаль-дель-Кампо еще один орден, наделив его правами и привилегиями по образцу тех, что были предоставлены тамплиерам.

Ни орден Бельчите, ни Монреаль-дель-Кампо не прижились. Они не искали и не получили тех папских привилегий, что имели тамплиеры, и их деятельность ограничивалась охраной близлежащих пограничных районов. Однако важно то, что Альфонсо попытался в борьбе с мусульманами задействовать те же структуры, что с успехом использовались в Иерусалимском королевстве. К 1130-м война на Пиренейском полуострове приобрела политический и духовный статус крестового похода. И, пожалуй, вполне естественно, что с точки зрения организации она также должна была приблизиться к крестоносному движению.

В 1130-е и 1140-е годы тамплиеры распространились по всей Испании. Они не стали править Арагоном: последняя воля Альфонсо была оспорена, и вызванный этим политический кризис был разрешен с помощью договорного решения. Если коротко, выглядело оно так: брат почившего короля, Рамиро, бенедиктинский монах, был возведен на трон и освобожден от обета безбрачия, после чего женился на сестре герцога Аквитании; рожденную в этом браке инфанту выдали замуж за графа Барселоны Рамона Беренгера IV; после этого Рамиро вернулся в обитель, а Рамон Беренгер стал правителем Арагона и навсегда объединил королевство со своими землями. Тем не менее орден извлек из завещания Альфонсо большую выгоду. В рамках окончательного соглашения, достигнутого в 1143 году между Рамоном Беренгером IV и Робером де Краоном, тамплиеры получили внушительный доход и шесть важных крепостей, а также прилегавшие к ним земли. Среди этих владений были поистине великолепные, а перейдя в руки тамплиеров, они расцвели еще пышнее.

Иссушенная солнцем крепость на вершине горы в Монсоне, построенная арабскими правителями Сарагосы в XI веке, при тамплиерах была перестроена: появились новые оборонительные стены и башни, конюшни и казармы. Она стала звеном в целой цепи пограничных крепостей – Монгай, Чаламера, Барбара, Ремолинс и Бельчите, – переданных в ведение тамплиеров. А поскольку их содержание было делом дорогостоящим, заодно орден получил в Арагоне постоянный богатый доход. Ему было обещано десять процентов от суммы, выплачиваемой в королевскую казну гражданами Сарагосы, что составляло тысячу солидов (старинная, но ценная золотая монета), а также освобождение от всех налогов, взимаемых арагонскими королями, и право на пятую часть любых трофеев, полученных в сражениях с мусульманами.

Это, конечно, была не треть королевства, но все равно много и уж во всяком случае гораздо больше, чем досталось госпитальерам, которые лишились своей доли королевского наследства и получили лишь незначительную компенсацию в виде земель (как и каноники храма Гроба Господня)[146]. Конечно, замки и доходы давались не просто для того, чтобы обогатить орден Храма. Содержание пограничных крепостей означало, что отныне тамплиеры участвовали в Реконкисте. Указ Рамона Беренгера, утверждавший права тамплиеров на замки в Арагоне, пояснял, что могущество ордена Храма укреплялось ради «создания войска во власти небесной армии для защиты западной церкви, каковая находится в Испании, [чтобы] сражаться с маврами и славить веру христианскую… наподобие того, как храм Соломона в Иерусалиме защищает Церковь на Востоке»[147]. Не исключено, что именно этого и добивался хитроумный Альфонсо.

На Западе репутация тамплиеров упрочивалась, и вместе с этим в геометрической прогрессии прирастало количество недвижимости. Магистры тамплиеров проявили себя искусными политиками, добились благосклонности понтификов и христианских королей от Англии до Иерусалима и вдохновили на поддержку ордена таких не похожих друг на друга людей, как Альфонсо I Арагонский и Бернард Клервоский. Кроме того, они создали эффективную организационную структуру, в которой многочисленные дома подчинялись региональным магистрам и в конечном итоге великому магистру в Иерусалиме. Когда тамплиерам бросали вызов, они решительно отстаивали свои права.

К концу 1140-х годов орден Храма был известен по всему христианскому миру. Не успело пройти и трех десятилетий с тех пор, как первый магистр обратился к совету в Наблусе с просьбой признать его разношерстное сообщество, дать ему крышу над головой и скромные средства для существования.

Но одной только известности было недостаточно. В конце концов, тамплиеры являлись святыми рыцарями, воинами, призвание которых – защищать и убивать. И в 1147 году время убивать пришло. Спустя полвека после первого завоевания Святой земли римская церковь стала готовить новую военную экспедицию на Восток. Эта миссия получила название Второй крестовый поход, и на этот раз тамплиеры оказались в самой гуще событий.

5

«Турнир между Раем и Адом»

Имад ад-Дин Занги осмотрел подкоп, прорытый его саперами под северной стеной Эдессы, и остался доволен работой[148]. Они трудились четыре недели, и теперь туннель уходил в «самое брюхо земли», поддерживаемый изнутри мощными деревянными опорами. Вход в него защищали осадные камнеметы – мангонели, не дававшие защитникам города – сапожникам, пекарям, лавочникам и священникам – высунуться из-за укрытия. В воздухе свистели булыжники и стрелы: по словам одного мусульманского историка, там не смогла бы пролететь даже птица[149].

Угодить Занги было непросто. В свои шестьдесят этот седовласый мужчина с южным загаром и пронзительным взглядом был еще полон сил. Один почитатель назвал Занги «самым храбрым воином в мире»; другой воспел его необыкновенное мастерство в обращении с луком и стрелами, отточенное бесчисленными часами, которые он провел, охотясь за любым попавшимся на пути зверем, от газели до гиены[150]. Но даже его приверженцы признавали, что атабек Мосула и Алеппо был страшным человеком, обязанным своими военными успехами лютой жестокости. В ней Занги проявлял изобретательность, жертвами которой становились равно враги, друзья и слуги. Он безжалостно наказывал солдат, если они нарушали строй и вытаптывали урожай. Своих командиров Занги, разгневавшись, либо убивал, либо изгонял и оскоплял их сыновей. Приступ гнева, который он обрушил на одну из своих жен, закончился тем, что ей без промедления был дан развод, после чего женщину отволокли на конюшню, где в присутствии атабека ее изнасиловали конюхи[151]. Гийом Тирский считал его «нечестивым человеком и самым жестоким преследователем христиан», а также «чудовищем, которое ненавидело само слово “христианин”, словно это чума»[152]. Словом, Занги был одним из самых грозных и опасных мусульманских полководцев, воевавших с христианами на Востоке. Его саперам повезло, что их работа ему понравилась.

Закончив осмотр подкопа, Занги объявил, что удовлетворен увиденным. Выйдя из туннеля, он обратился к инженерам, ожидавшим снаружи приказаний. «Поджигайте опоры, – велел он. – Огонь довершит дело».

Эдесса считалась жемчужиной христианского Востока. Эдесское графство было самым северным из латинских государств, а сам город – одним из первых среди захваченных крестоносцами. Он находился в глубине страны: форпост франков в дне езды от берегов реки Евфрат, окруженный землями сельджуков. Разноплеменное население города составляли греческие и армянские христиане, а также относительно небольшая правящая прослойка франков. Их дома, торговые лавки и богато украшенные церкви «были окружены мощными стенами и защищены высокими башнями»[153]. Помимо многих других драгоценных реликвий в Эдессе находилась гробница святых апостолов Фомы (Неверующего) и Фаддея.

Однако ж с правителем Эдессе не повезло – она находилась под властью графа Жослена II, низкорослого, коренастого, смуглого человека с глазами навыкате, большим носом и оспинами по всему лицу. Жослен был бездарным полководцем, пьяницей и распутником. Тем не менее, если бы он остался в городе, Занги, скорее всего, не стал бы устраивать осаду. Но 23 декабря 1144 года Жослен был далеко – вместе с большей частью своего наемного войска он отправился в крепость Турбессель (Тель-Башир), расположенную в нескольких днях езды на запад, на другом берегу Евфрата. И теперь мощные каменные стены, которые должны были защитить город в его отсутствие, содрогались под ударами войск Занги.

Правильно сделать глубокий подкоп было очень непросто. Этим искусством владели мастера из Персии – они знали, как можно обрушить укрепления[154]. Люди Занги подожгли древесину, пропитанную смолой и серой, опоры очень скоро упали, и туннель, который они поддерживали, просел[155]. Участок стены возле городских ворот, называвшихся Часовыми, утратил опору. Раствор, скреплявший камни, треснул, и стена обвалилась. Открылась пробоина шириной сто локтей (сорок пять метров), и воины Занги хлынули внутрь, чтобы предать город мечу.

Мусульмане старались убивать франков, а не армян, но в остальном не проводили различия между жертвами. «Не щадили ни малых, ни старых, ни больных, ни женщин», – писал Гийом Тирский[156]. В первый же день погибли шесть тысяч мужчин, женщин и детей. Охваченные паникой мирные жители Эдессы побежали в цитадель, стоявшую в центре города. Но это привело только к большему количеству смертей, потому что многих затоптали в толпе. Архиепископа Эдесского Гуго, которого правитель оставил вместо себя, захватчики разрубили топором на куски.

Сарацины заполнили улицы и весь первый день Рождества «грабили, убивали и насиловали», пока «не захватили столько денег, добра, скота, лошадей и пленников, что возрадовался их дух и возликовали сердца»[157]. Согласно свидетельствам, они взяли в плен для продажи в рабство десять тысяч детей[158]. Наконец, на второй день Рождества атабек приказал прекратить убийства и грабежи и начать восстанавливать укрепления, а затем отбыл из города. Эдесса, один из четырех великих городов латинского Востока, символ любви Господа к франкам, вернулась в руки мусульман. Это потрясло весь христианский мир.

* * *

В 1147 году парижский дом тамплиеров еще только строился. Он находился сразу за северо-восточной стеной города на участке болотистой земли, где теперь раскинулся фешенебельный район Маре. Участок был пожалован ордену набожным французским королем Людовиком VII. Как и многие из его дворян, Людовик ценил тамплиеров и регулярно делал пожертвования ордену. В частности, в 1143–1144 годах он передал им доходы от арендной платы, взимаемой с парижских менял[159]. Со временем парижский замок Тампль станет одной из самых величественных городских крепостей западного мира, и его могучая четырехглавая центральная башня будет выситься над горизонтом, символизируя богатство и военную мощь ордена. Однако в 1147 году до этого было далеко. Болота, питаемые Сеной и ее притоками, осушали, чтобы это место стало обитаемым. И работы предстояло еще много.

На Пасху в городе собрались сто тридцать рыцарей-храмовников – среди них Эверард де Бретёй, Теодорих Валеран и Балдуин Кальдерон. Они прибыли туда как представители крестоносцев, чтобы поддержать движение, начавшееся тридцать месяцев назад, после падения Эдессы[160]. Тамплиеры заметно выделялись на фоне остальных: их белые плащи и так были достаточно заметны, но теперь их украшал еще и кроваво-красный крест. Кроме рыцарей там было по крайней мере столько же одетых в темное тамплиеров-сержантов и еще больше слуг, так что казалось, будто в городе стоит чье-то войско такой численности, какую могли себе позволить только крупнейшие европейские монархи.

Собрание в Париже происходило по инициативе двух влиятельнейших людей того времени: папы Евгения III, бывшего цистерцианского монаха и друга Бернарда Клервоского, и Людовика VII, короля Франции, отличавшегося таким исключительным благочестием, что его жена, большого ума женщина, герцогиня Алиенора Аквитанская, порой задавалась вопросом, не за монаха ли она вышла замуж. Евгений воспользовался своей высшей духовной властью, чтобы призвать христиан к новому крестовому походу. Людовик решил принять крест.

Вид папы и короля Франции, стоящих рядом в аббатстве Сен-Дени в день Пасхи (по случаю которой папа освятил гигантское золотое, инкрустированное драгоценными камнями распятие, «истинный крест Господа, превосходящий все прежние»), произвел глубокое впечатление на присутствовавших. Одон Дейльский, монах, крестоносец и хронист, назвал это «двойным чудом» – наблюдать «короля и апостольского мужа в качестве паломников»[161]. Многие знатные люди принимали крест навсегда или на время, но до сих пор ни один монарх не покидал ради этого свое королевство, за исключением правителя Норвегии Сигурда, который отправился в Иерусалим в 1107 году. С тех пор минуло сорок лет, и вот теперь необыкновенное событие должно было повториться. Всеобщее воодушевление подпитывалось еще и тем, что не только Людовик собрался в крестовый поход: к нему обещал присоединиться второй по значимости европейский правитель, король Германии Конрад III[162].

Столь мощный отклик получила изданная в декабре 1145 года (и переизданная в марте 1146-го) папская булла Quantum Praedecessores («Cколь много предшественники»). В этом послании Евгений призвал «величайших мужей и дворян» готовиться к войне и «приложить усилия, противустав множеству неверных, ликующих в час, когда они нас победили, и так защитить восточную Церковь». Его призывы с энтузиазмом распространялись Бернардом Клервоским. Стареющий, болезненно худой, часто недомогающий из-за постоянных постов, граничащих с голоданием, Бернард тем не менее неустанно путешествовал по королевствам Европы, убеждая их правителей поддержать военное начинание. На это ушло почти три года, но через несколько недель после Пасхи 1147 года войско, призванное отомстить за падение Эдессы, наконец было готово к отбытию.

Тамплиеры, встретившие Пасху в Париже, скорее всего, уехали с остальной частью армии Людовика 11 июня, после впечатляющей церемонии, прошедшей в готической церкви Сен-Дени: король приблизился к папе, стоящему перед золоченым высоким алтарем, встал на колени, чтобы поцеловать серебряный реликварий с останками святого покровителя аббатства, и получил от святого отца суму паломника и благословение. Пришедшие увидеть это проливали слезы и возносили молитвы. Вот уже полвека Запад не испытывал такого подъема энтузиазма. Однако многочисленные армии, ведомые великими правителями, не гарантировали успеха экспедиции, особенно на сухопутном пути протяженностью несколько тысяч километров. По мере того как войско Людовика продвигалось на Восток, становилось ясно, что на деле это было немногим больше, чем огромная и совершенно неорганизованная толпа набожных людей. Если бы не рыцари Храма, они, скорее всего, никогда не достигли бы Сирии.

* * *

Текст буллы Quantum Praedecessores, которую на протяжении 1146 и 1147 годов зачитывали перед восторженными толпами по всему западному христианскому миру и которая оправдывала истребление язычников на Ближнем Востоке, Иберийском полуострове и в прибалтийских землях (это была новая цель), имел поразительное сходство как с уставом тамплиеров, так и с «Похвалой новому рыцарству» Бернарда Клервоского. Официально послание было адресовано Людовику VII. Прямо ссылаясь на Первый крестовый поход, булла обращалась к слушателям, уверяя, что «величайшим доказательством благородства и честности будет, если то, что приобретено было отвагой отцов ваших, защищено будет вами, сынами их». При этом папа отмечал, что принявшие крест и идущие «сражаться за Господа» не должны «облачать себя в дорогие одежды или оснащаться чем-либо для собственной роскоши, брать гончих, или соколов, или что-либо еще, предвещающее блуд». Кроме того, «те, кто решил предпринять столь святой труд, не должны обращать внимания на разноцветную одежду, или мех горностая, или золоченое или посеребренное оружие»[163]. Ревностных христиан призывали отправиться в поход, который продлится больше полутора лет, но предостерегали от излишней пышности. Они должны были явиться в Иерусалимское королевство как бедные паломники, смирив гордыню в сердце и сняв украшения со сбруи своих коней.

Если учесть, что в прошлом папа Евгений был монахом-цистерцианцем, его отношение к внешней стороне дела было вполне предсказуемым. Однако он не представлял, до какой степени воинам Второго крестового похода придется походить на тамплиеров.

Хотя армии верующих отправились в поход бодро и уверенно, трудности пути быстро остудили их пыл. И Людовик VII, и Конрад III решили идти в Эдессу тем же путем, которым следовали первые крестоносцы: через Болгарию и далее весь Балканский полуостров с остановкой в Константинополе, столице Византийской империи, которую ее жители да и много кто кроме них считали величайшим городом мира. После крестоносцы собирались пройти через вражеские земли сельджуков в Малой Азии, а уж потом, наконец, либо на кораблях, либо по суше достичь основанного крестоносцами христианского государства – Антиохийского княжества. Другие – в том числе дворяне из Фландрии и Англии – предпочли добираться до Леванта морем, по пути заходя в порты Западного Средиземноморья и сражаясь с мусульманами аль-Андалуса (эта часть крестоносцев приняла участие в завоевании Лиссабона португальским королем Афонсу Энрикишем в 1147 году). Как романтические, так и практические соображения повлияли на решение французского и немецкого королей: им хотелось пройти по следам первых крестоносцев, да к тому же и корабли были очень дороги. Но в конечном счете это привело их к катастрофе.

Чтобы избежать напряженности в отношениях между сторонами, два короля предпочли разделиться. Конрад покинул Нюрнберг в конце мая. На пути в Константинополь несчастья буквально преследовали его, что, вероятно, было неизбежно, если учесть, что с ним шли не только тридцать пять тысяч воинов, но и множество мирных паломников[164]. Накормить столько ртов было чрезвычайно сложной задачей, но еще сложнее оказалось поддерживать порядок при том, что жители других краев бывали не в восторге от прибытия такого количества немцев. Когда крестоносцы Конрада следовали через греческие земли, в городах, на базарных площадях и даже близ монастырей то и дело случались жестокие стычки. В сентябре, достигнув Силиврийской равнины к западу от Константинополя, германцы попали в страшную бурю с ливнем и наводнением, и много человек погибло. Когда же они подошли к стенам самой столицы, стало ясно, что византийский император Мануил I Комнин не горит желанием проявить гостеприимство.

За полвека до этого войска Первого крестового похода прибыли в Константинополь, откликнувшись на просьбу деда Мануила, императора Алексея I Комнина, который умолял латинский Запад помочь ему в войне против сельджуков. На этот раз византийцы ни о чем не просили. Императора тревожила мысль, что крестоносцы будут совершать дальнейшие завоевания в Сирии, в частности близ Антиохии, которую он считал частью своей империи. Мануил желал, чтобы германский король и его буйные воины как можно скорее переправились через Босфор в Малую Азию, и таким образом с ними было бы покончено.

В первой части его желание исполнилось, но не во второй. Германцы пересекли Босфор, разделились на войско и паломников и в середине октября двумя разными путями двинулись на юго-восток в сторону Антиохии. А к ноябрю они все вернулись в Константинополь и его окрестности – голодные, больные, израненные. При переходе через засушливые равнины близ Дорилея, где заканчивалась Византия и начиналась вражеская страна сельджуков, крестоносцы были остановлены стремительными всадниками, которые на скаку без промаха стреляли из луков. Гийом Тирский описал их молниеносные атаки:

Турецкие… стрелы обрушивались на наши ряды подобно дождю, настигая лошадей и их всадников и принося смерть и раны. Когда христиане пытались преследовать их, турки разворачивались и уносились на своих лошадях, избегая вражеских мечей[165].

В одной из таких стычек был тяжело ранен король Конрад. Его войско повернуло назад, в христианские земли, чтобы встретиться там с Людовиком VII и его армией.

Вторая волна крестоносцев, французская, прибыла в Константинополь всего через несколько дней после ухода германцев, 4 октября 1147 года. Их ждал несколько более теплый прием, отчасти благодаря усилиям Эверарда де Бара, магистра французских тамплиеров, который был отправлен впереди войска с дипломатической миссией. Врата Константинополя распахнулись перед королем Людовиком и его наиболее уважаемыми спутниками. По словам одного летописца, «вся знать и состоятельные люди, священнослужители, а также миряне вышли навстречу королю и приняли его с должным почетом»[166]. За пышной церемонией, однако, скрывались взаимное недоверие и неприязнь. Греки питали отвращение к грубым варварам с Запада; у франков, в свою очередь, вызывала презрение льстивая угодливость хозяев. Одон Дейльский, описавший французский крестовый поход в красочных подробностях, сделал такое заключение: «Когда [греки] боятся, они готовы презренно унижаться, а когда имеют превосходство, то надменны в своей жестокости к тем, кто находится ниже». Позже он зашел еще дальше: «Константинополь высокомерен в своем богатстве, вероломен в делах, и вера его испорчена»[167].

Людовик VII сделал все возможное, чтобы установить некое подобие дисциплины среди десятков тысяч его последователей, не имевших военной выучки тамплиеров. К сожалению, он, как и Конрад, с этой задачей не справился. За пределами своего королевства Людовик мало чем мог управлять: по сути, приказывать он мог лишь своей личной гвардии, что же касаемо всего огромного войска, здесь оставалось лишь наставлять, учить и пытаться влиять на совет дворян[168]. С мелкими преступлениями и стычками ничего нельзя было поделать. «Король наказывал преступников, веля отрубать им уши, руки и ноги, но он не мог остановить всеобщее безрассудство», – сокрушался Одон Дейльский. За пределами Константинополя местные жители вступали в стычки с людьми Людовика: те жгли ценные оливковые деревья «либо из-за нехватки древесины, либо из-за высокомерия и пьянства дураков»[169].

В интересах обеих сторон было, чтобы французские крестоносцы как можно скорее продолжили свой путь на Эдессу. Но как только они оказались в Малой Азии и двинулись к землям сельджуков, их недисциплинированность привела к еще более ужасным последствиям. Пройдя по береговой дороге от Никомедии до Эфеса, в начале января 1148 года французы повернули вглубь страны и направились к Адалее, что на южном побережье. Их путь пролегал через дикую и неприветливую страну, где повсюду валялись трупы германских крестоносцев, погибших здесь прошлой осенью и так и не погребенных. Через несколько дней, 8 января, крестоносцы подошли к горе Кадмус, «проклятой горе, – как писал Одон Дейльский, – крутой и скалистой». Длинному каравану, состоявшему из животных, повозок, пеших воинов и всадников, надо было перевалить через «хребет настолько высокий, что, казалось, он касался неба, а поток в долине ниже низвергался в ад»[170]. Сверху нависали скалы. Оступаясь, ослабевшие от голода вьючные лошади падали на сотни метров вниз, увлекая за собой любого, кто оказывался у них на пути, и разбивались. Но что еще хуже, впереди французы заметили турецких всадников.

Попытаться провести армию через горный хребет – такая задача оказалась не по силам Людовику-полководцу. На беду он позволил войску разделиться, чтобы идти к вершине Кадмуса тремя группами; это был подарок противнику. Арьергард остался в лагере у подножья горы, а передовой отряд выдвинулся в путь. Он должен был совершить восхождение и заночевать наверху, но командиры авангарда проигнорировали приказ и, миновав пик, стали спускаться вниз с другой стороны, чтобы разбить шатры ниже. Пропавший у них из виду, плохо защищенный, большой обоз с продовольствием, шатрами и прочими припасами, сопровождаемый паломниками и прислугой, был вынужден совершать переход полностью самостоятельно.

Он и в лучшие времена бывал медлителен и уязвим, и только этого и ждали турки, следившие за французами: они налетели на конвой и перебили безоружных проводников. Одон Дейльский позже описал панику, которую он испытал, когда турки «напали, и началась резня, а беззащитная толпа бежала или падала, как овцы. От того места несся крик, который пронзил даже небеса».

Отчаянные вопли слышались с горы, и Людовик бросил на помощь арьергард. В последовавшей за этим отчаянной битве сам король едва не погиб: преследуемый турками, он вскарабкался вверх по скале, покрытой корнями деревьев, и отбивался от нападавших мечом, пока те не утомились и не ускакали прочь. Он вернулся в свой лагерь поздно, «в полночной тишине, один»[171]. Французы понесли значительные потери, но еще больше пострадала их гордость; после недели пути по вражеской территории они были разбиты почти так же, как германцы. В письме в Дамаск Ибн аль-Каланиси написал, что из Сирии «до конца года 542-го не переставали сообщать, что число [франков] постоянно уменьшается», – по христианскому календарю это был конец весны 1148-го[172]. Крестоносцам нужно было что-то предпринять, иначе им грозило полное уничтожение.

Тамплиеры, сопровождавшие войско Людовика, в отличие от остальных умели воевать на Востоке и при Кадмусе не пострадали. Если большинство солдат и лошадей в армии голодали после разграбления обоза и провианта, то храмовники сумели сохранить свое добро. Паника в войске нарастала, приказы не выполнялись, и только тамплиеры сохраняли спокойствие и дисциплину и помогали отражать нападения турок. Самое главное, что возглавлял храмовников французский магистр Эверард де Бар, которому Людовик доверял.

Влияние Эверарда и явное превосходство его людей над остальными заставили Людовика сделать нечто удивительное: он передал командование рыцарям-тамплиерам и разрешил им реорганизовать военную структуру, взяв под свой контроль подготовку солдат и – это самое необычное – временно приняв в орден всех участников похода, от скромнейшего из паломников до самого могущественного рыцаря. Внезапно тамплиеры перестали быть небольшим, хотя и хорошо обученным подразделением в более крупной французской армии Второго крестового похода: фактически они возглавили его, и каждый, кто следовал за ними, становился, по крайней мере на несколько недель, братом ордена.

По свидетельству Одона Дейльского, король, восхищавшийся тамплиерами, пожелал, чтобы их боевой дух охватил остальную часть армии: «Даже если голод ослабит их, единство духа укрепило бы их». Но Людовик получил даже больше того, на что рассчитывал. Одон подробно описал, что́ именно тамплиеры предприняли, чтобы вывести крестоносцев из того отчаянного состояния, в которое те погрузились после поражения на горе Кадмус:

По общему согласию было решено, что в это опасное время все должны войти в братство тамплиеров, и богатые, и бедные, и принести клятву, что они не покинут поле и что будут повиноваться во всем офицерам, назначенным им тамплиерами[173].

Во главе всего войска был поставлен храмовник по имени Жильбер. Из французских рыцарей сформировали отряды по пятьдесят человек, каждым из которых командовал тамплиер, подчинявшийся Жильберу. Братья ордена сразу же начали обучать крестоносцев искусству сражаться с турками.

Одной из важнейших обязанностей каждого рыцаря или сержанта-тамплиера, четко прописанной в уставе, было повиновение. «Если что-либо приказывается магистром или тем, кому он дал полномочия, это должно быть выполнено без задержки, так, как если Христос сам приказал это, – говорилось в уставе. – Ни один брат не может ни сражаться, ни отдыхать по своему желанию, но только по приказу магистра, которому все должны подчиняться»[174]. Удержание боевого порядка всегда признавалось важнейшей задачей воинов, но на горе Кадмус, когда всех охватила паника, никто не обращал внимания на приказы: солдаты либо бежали, либо сражались, как сами считали нужным. Это необходимо было изменить. Принимая присягу братства тамплиеров, каждый из воинов-пилигримов Людовика клялся подчиняться Жильберу и его помощникам: твердо стоять в строю или прятаться в укрытии, как будет приказано. Людовику VII никогда не удавалось добиться от своего войска такого повиновения, и эффект не замедлил сказаться.

Крестоносцам также разъяснили тактику турок и научили, как противостоять им. Конные лучники были смертельно опасны, но предсказуемы: их способ ведения войны совершенствовался на протяжении тысяч лет, и ставку они делали на стремительные атаки из засады, которые Одон Дейльский видел своими глазами и, проникнутый ужасом, в подробностях описал. Всадники в круглых шлемах, с закрепленными на поясе колчанами оперенных стрел, возникали перед врагом внезапно[175]. Бросившись в атаку, в последнюю секунду они натягивали поводья своих лошадей, разворачивались и скакали прочь, пуская залпы стрел и оставляя истекающего кровью противника в смятении. Эти атаки накатывали волнами: лучники исчезали за градом смертоносных стрел, меняли коней и возвращались для нового налета. Они умели управлять своими великолепно обученными боевыми лошадьми, некрупными, весом в триста пятьдесят – четыреста килограммов, с помощью одной руки или вовсе без рук. На полном скаку турки натягивали тетиву лука и стреляли с поразительной меткостью из-за шеи или головы лошади либо свесившись на бок[176]. Небольшие группы всадников атаковали одна за другой, не давая противнику прийти в себя. Если же им нужно было сражаться в ближнем бою, всадники убирали луки за спины и бились мечами либо метали копья, хотя с западными франками это было рискованно: те, как правило, имели более тяжелые доспехи и в схватке один на один чувствовали себя куда увереннее.

Без сомнения, это был коварный и опасный враг, сеявший ужас в рядах французов. Но он не был непобедим, и тамплиеры научили своих новых братьев противостоять ему. Главным было не впадать в панику при внезапном нападении и сохранять дисциплину, чтобы организовать контратаку. Одон Дейльский описал стратегию тамплиеров так:

Нашим людям приказали держаться при нападении врага, пока не получат приказа; и немедленно отходить, если будет команда… Когда они усвоили это, их также научили сохранять порядок, чтобы тот, кто находится в авангарде, не бежал назад, и те, кто на флангах, не рассеивались в разные стороны… тех, кто по воле своей или судьбы попал в пехотинцы… поставили с луками позади всех для того, чтобы отвечать на стрелы противника[177].

Во всем этом не было ничего нового. Тот факт, что крестоносцев Людовика пришлось, словно зеленых юнцов, учить выполнять приказы и сохранять боевой порядок, показывает, как плохо они были подготовлены изначально[178]. Тем не менее ведомая новыми командирами армия крестоносцев преодолела горы и, ко всеобщей радости, вышла на равнину.

В песне, которая в 1146 году воодушевляла крестоносцев и в восторженных выражениях призывала идти в поход с Людовиком и освободить Эдессу, были такие слова: «Желает Бог, чтоб на турнире / Сошлись друг с другом Рай и Ад» (Deus ad un turnei enpris / Entre Enfern e Pareïs)[179]. И вот теперь крестоносцы продвигались в сторону Адалеи, что на южном побережье Малой Азии, и этот турнир все продолжался. Турки неотступно следовали за ними.

Первое испытание пришло, когда войско попыталось пересечь болотистую местность, через которую на расстоянии полутора километров друг от друга протекали две реки. Первая переправа далась с трудом: ослабевшие от голода лошади увязали в прибрежной грязи, и истощенным, изнуренным людям приходилось их вытягивать.

Дорога ко второй реке проходила между двумя утесами – идеальное место для засады: с вершин скал можно было обстреливать идущую внизу армию. Новое командование было начеку. Вперед отправили рыцарей, чтобы они закрепились на утесах прежде турок. Крестоносцы успели занять одну скалу, их мучители – другую. Всем своим видом турки выказывали неустрашимость. Одон Дейльский рассказывает, что они «рвали волосы с головы и бросали их на землю, и этим показывали нам, что их не испугать и они не уйдут с этого места»[180]. На этот раз, однако, и крестоносцы были настроены решительно. Дорогу между утесами перекрыли, а пехотинцам приказали стремительно напасть на позиции турок. Крестоносцы явно превосходили их числом, и вскоре турки бежали прочь, преследуемые противником. Когда они спустились со скалы в топь, их настигли и порубили мечами. Одон Дейльский радовался, отмечая, что неверные «нашли смерть и могилу в месте столь же нечистом, как и их души»[181].

Эта победа укрепила моральный дух войска, и оно двинулось дальше, к Адалее, и достигло города 20 января 1148 года. Условия по-прежнему были тяжелейшими: измученные лошади умирали, и их либо оставляли гнить на обочине, либо срезали мясо, еще остававшееся на костях. По мере того как вьючных животных становилось все меньше, люди были вынуждены бросать вещи, шатры, доспехи, которые не могли нести на себе. Когда армия остановилась и разбила лагерь близ Адалеи, ряды войска стала косить болезнь, легко поражавшая ослабленных голодом людей, в то время как горожане установили непомерно высокие цены на столь необходимый им провиант.

Пришли зимние снега и бури, пять недель дул встречный ветер, не давая крестоносцам уйти на кораблях. Но теперь армия была, по крайней мере, обучена и способна защитить себя: три нападения турок на лагерь были успешно отбиты. В одном из этих сражений тамплиеры приняли участие, переодевшись обычными рыцарями. Прежде они решили, что лучше будут голодать сами, но сохранят своих боевых коней, и теперь жертва окупилась: увидев столько конных рыцарей, турки подумали, что французскому войску удалось пополнить запасы, и отступили.

Так или иначе, с наступлением весны крестоносцы все еще были живы. Сухопутный переход в Сирию должен был занять еще сорок дней, и предстояло решить, стоит ли и дальше идти по стопам предшественников или лучше избрать более дорогостоящий, но быстрый способ добраться до Антиохии – морем. После долгих раздумий и мучительных переговоров с моряками и судовладельцами Адалеи, которые отчаянно торговались с крестоносцами, вымогая из них последнее, Людовик с группой приближенных наконец отплыл к побережью Леванта. Его люди следовали за ним, и если одним удавалось сесть на корабль, то другие шли пешком. Некоторые же, по свидетельству Одона Дейльского, просто отказались от обета достичь Иерусалимского королевства и готовы были сдаться на милость туркам, лишь бы вернуться через Малую Азию обратно.

Тамплиеры претерпели не меньшие лишения, чем остальная армия Людовика. Но без их дисциплинированности, самоотверженности, находчивости и преданности долгу крестовый поход французского короля, вероятно, завершился бы еще в Константинополе. Теперь же в начале марта Людовик высадился в Антиохии и стал готовиться к следующему этапу миссии по спасению Эдессы. Тамплиерам вновь предстояло принять самое активное участие в событиях.

6

«Мельница войны»

Людовик VII прибыл на Святую землю через порт Св. Симеона, что в устье реки Оронт, понимая, что он уже почти побежден[182]. Дело было не только в пролитой крови солдат и многих ранах, нанесенных его гордыне: расходы, понесенные им в ходе долгого путешествия из Парижа в Антиохию, оказались разорительными, и средства, отмеренные на славное паломничество, закончились. Этому способствовало и то, что греки Константинополя и Адалеи, видя отчаянное положение крестоносцев, брали с них за провизию и места на кораблях втридорога. Выступить сейчас против мусульман – это было больше, чем могла вынести королевская казна. К счастью, Людовика все еще сопровождал Эверард де Бар, который уже внес свою лепту в финансирование крестового похода французов. Именно к Эверарду король и обратился.

Нужна была очень большая ссуда, и Людовик надеялся, что Эверард с этим поможет. Ни для кого уже не было секретом, что тамплиеры, несмотря на обет бедности, очень богаты. К тому же они имели широкие связи на латинском Востоке и могли не только предоставить собственные средства, но и уговорить других поддержать поход. Но главное – их долгом было защищать паломников, а в сложившихся обстоятельствах именно так могло быть истолковано спасение короля. 10 мая 1148 года Эверард де Бар оставил Людовика в Антиохии и отправился на юг, в Акру, чтобы собрать деньги.

Ему удалось добыть огромную сумму, частично из средств тамплиеров, а частично – заложив их собственность. Позже в том же году Людовик написал регентам, которых оставил управлять Францией в свое отсутствие, и попросил найти тридцать тысяч парижских ливров и две тысячи марок серебра, чтобы погасить долг перед тамплиерами[183]. Это составляло половину – или даже более того – ежегодных доходов французской короны[184]. В письме Сугерию, аббату Сен-Дени и одному из регентов, Людовик сообщал, что не сумел бы совершить путешествие в Святую землю без помощи и участия братьев ордена Храма и что орден почти разорился ради того, чтобы поддержать короля и его миссию[185]. Если учесть, что это были не просто слова и Людовик не стремился выставить тамплиеров в благоприятном свете, похоже, орден действительно пошел на многое, чтобы не дать крестовому походу провалиться.

Но Людовик был не единственным западным королем-крестоносцем, обратившимся к тамплиерам за помощью весной 1148 года. Вразумленный горьким опытом, полученным в Константинополе и близ него, Конрад III сумел добраться до Сирии, прибыв морем в Акру, и оттуда отправился на юг, в Иерусалим, где остановился в штаб-квартире тамплиеров на месте бывшей мечети Аль-Акса. К этому времени мечеть уже полностью перешла к ордену, но сохраняла изысканность королевской резиденции. Один летописец назвал ее «самым богатым» зданием в Иерусалиме[186]. Это было обширное прямоугольное строение, увенчанное куполом, фронтальный фасад украшали высокие арочные двери и внешний притвор. Вокруг здания, которое христиане называли дворцом царя Соломона, тем самым приравнивая его к обители легендарного ветхозаветного царя, находились новые сооружения разной степени завершенности: дом и крытая галерея на западной стороне, хозяйственные постройки на восточной[187]. Маленькую мечеть превратили в церковь – об этом написал сирийский поэт и дипломат Усама ибн Мункыз, а в планах уже было возведение огромного нового храма, что отвечало возросшему статусу ордена.

Человек просвещенный, с изысканными манерами, ибн Мункыз дожил до девяноста трех лет и потому имел редкую возможность своими глазами наблюдать весь бурный первый век крестовых походов. Тамплиеров он считал друзьями, хотя они были людьми другой веры. Ибн Мункыз писал, что всякий раз, когда он посещал мечеть Аль-Акса, рыцари обязательно покидали свою церковь, чтобы он мог вознести молитву, обратившись лицом к Мекке. Надо сказать, этот факт он отметил в контексте рассказа, иллюстрирующего глупость, варварство и грубость других франков, – христиан-нетамплиеров ибн Мункыз не мог упоминать без проклятий вроде «Да покинет их Аллах!»[188].

Под территорией находились подвальные конюшни, встроенные в платформу, которая покрывала Храмовую гору. Говорили, что они сохранились со времен самого Соломона – хотя, по всей вероятности, их построили при Ироде, примерно в то же время, когда родился Христос. Один автор утверждал, что они могли вместить две тысячи лошадей и полторы тысячи верблюдов; другой же, более впечатлительный наблюдатель считал, что там могло находиться одновременно до десяти тысяч животных.

Конрад прибыл в Иерусалим на Пасху. Его сводный брат, епископ Оттон Фрейзингенский, писал, что он вошел в город «на фоне великого ликования со стороны духовенства и народа и был принят с большими почестями». В знак уважения к германскому королю тамплиеры похоронили его соратника Фридриха фон Богена, умершего вскоре после прибытия в город, на своем кладбище у стен храма.

Большую часть времени в Иерусалиме Конрад проводил в обществе тамплиеров. Оттон Фрейзингенский отмечал, что он отправился в поездку по почитаемым местам, «посещая святыни повсюду»[189]. Тамплиеры, должно быть, настояли на том, чтобы сопровождать его. Несмотря на то что они все больше превращались в военное братство, их долгом все еще было охранять паломников и помогать им в пути.

Перемежая молитвы с празднованиями, Конрад не забывал и о планировании предстоящего похода на север. В Иерусалиме был новый король, шестнадцатилетний Балдуин III, наследовавший престол своего отца Фулька I в 1143 году. Хорошо образованный, с благородной осанкой юноша, он правил страной уже три года вместе со своей матерью Мелисендой и горел желанием возглавить крупную военную экспедицию. По словам Оттона Фрейзингенского, Конрад договорился с молодым королем, с латинским патриархом города и с «рыцарями Храма повести армию в Сирию примерно в июле следующего года, чтобы взять Дамаск»[190].

* * *

Дамаск был одним из главных городов мусульманского мира и самым значительным на юге Сирии. Арабский географ Х века аль-Мукаддаси описал его как одну из «невест мира», город «пересекаемый ручьями и окруженный [фруктовыми] деревьями», освященный присутствием прекраснейшей во всем исламском мире мечети. Великая мечеть Омейядов, построенная в VII веке, была огромным, богато украшенным зданием. Стены его покрывал мрамор, а на мозаики ушло при строительстве столько золота, сколько можно привезти на восемнадцати мулах. Верующие считали эту мечеть четвертым по святости местом в мире после Мекки, Медины и Иерусалима, настолько чистым, что пауки никогда не плели паутину в его углах[191].

Хотя близ мечети стояла большая глинобитная крепость, главное оборонительное сооружение Дамаска, городские стены были невысокими и не слишком мощными. Со всех сторон город на много километров окружали фруктовые сады. Густые заросли деревьев были разгорожены на небольшие участки, и пройти по ним можно было только по однопутным дорожкам. Конечно, это создавало неудобства для продвижения войска, но Дамаск казался вполне реальной целью для захвата. Завоевание этого города могло стать для крестоносцев триумфом, сопоставимым со взятием Акры или даже Иерусалима.

Тем не менее Дамаск не был Эдессой, городом, утрата которого вызвала к жизни Второй крестовый поход. Он не упоминался в Quantum Praedecessores папы Евгения, и не к его спасению призывал по всей Европе Бернард Клервоский. И пусть Дамаск был защищен в основном фруктовыми деревьями, а не могучими стенами, которые пришлось бы взрывать, его нельзя было назвать легкой мишенью. В 1129 году король Балдуин II так и не смог взять его – что вызвало на Западе волну возмущения. Более того, правитель Дамаска Муин ад-Дин Унур был союзником Иерусалимского королевства в борьбе против общего врага – Зангидов. Изменить цель Второго крестового похода и пойти не на Эдессу, а на Дамаск было неожиданным и смелым решением, и принято оно было явно не без участия тамплиеров.

За три с половиной года, прошедшие после падения Эдессы, многое успело измениться. Во-первых, уже не было в живых Имад ад-Дина Занги. В сентябре 1146 года старого тирана убил в его собственной постели несчастный слуга: он напал на своего пьяного повелителя, ранил его и оставил медленно и мучительно умирать[192]. На смену Занги пришли два его сына, младший из которых, Нур ад-Дин, оказался даже более воинственным, чем отец. Став новым атабеком Алеппо, Нур ад-Дин был полон решимости одолеть непокорных христиан в Эдесском графстве и продвинуться дальше на юг, в соседнее Антиохийское княжество.

Согласно летописцу Ибн аль-Асиру, в тот год, когда крестоносцы пришли в Сирию, Нур ад-Дину было тридцать лет. «Он был рослым и смуглокожим, с высоким лбом и небольшой бородкой, хорош собой и имел красивые глаза. Его владения распространились широко… а весть о его добром правлении и справедливости разнеслась по всему миру»[193]. Имя атабека означало «свет веры».

Христиане едва ли согласились бы с такой лестной оценкой. Нур ад-Дин учинил еще одну жестокую расправу над жителями Эдессы, когда те попытались восстать и вернуть своего свергнутого правителя, графа Жослена II. Городские укрепления были разрушены, оставшееся христианское население либо убито, либо угнано в рабство. Теперь спасать в Эдессе было попросту некого. Вдобавок в 1147 году Нур ад-Дин решил подорвать союз христиан с правителем Дамаска Унуром и заключил с ним собственное соглашение. Атабек женился на дочери Унура, и правители Алеппо и Дамаска объединились против франков. Таким образом, к лету 1148 года ситуация была такова, что стоило попытаться разрушить этот опасный союз, а не возвращать Эдессу. Кроме того, можно было пойти на порт Аскалон, расположенный в пятидесяти километрах к югу от Яффы и находившийся в руках Фатимидов, но это означало бы уж слишком далеко отступить от первоначальной цели Второго крестового похода, и такой план был отвергнут[194].

В четверг 24 июня 1148 года, день поминовения святого Иоанна Крестителя, в Пальмире, городе неподалеку от Акры, собрались все самые знатные люди латинского Востока. Здесь были и король Конрад, и король Людовик, и восемнадцатилетний король Иерусалима Балдуин III вместе с матерью и соправительницей королевой Мелисендой. Помимо благородных правителей Востока и Запада присутствовали иерусалимский патриарх, два архиепископа и папский легат. Рядом с этими видными фигурами сидели магистры госпитальеров и тамплиеров, Раймонд де Пюи и Робер де Краон, которые входили теперь в круг лиц, принимавших важнейшие решения в королевствах крестоносцев.

Эта встреча (часто называемая советом в Акре) была организована, чтобы выбрать стратегическую цель предстоящего военного похода. Согласно хронике Гийома Тирского, разгорелся жаркий спор: «были предложены разные мнения и представлены доводы за и против»[195].

Тем не менее, если верить Оттону Фрейзингенскому, вопрос был практически решен заранее. Поскольку Людовик выступал за взятие Дамаска, единственное, что действительно требовалось обсудить, – это «когда и где должно быть собрано войско»[196]. Все были убеждены в успехе. По словам Ибн аль-Каланиси, их «злодейские сердца настолько уверовали в то, что захватят город, что они уже решили, как поделят его». Но завоевать Дамаск оказалось не так просто.

* * *

Ибн Джубайр, испанский путешественник-мусульманин, посетивший Дамаск в конце XII века, описал этот город как несравненно прекрасный: «рай Востока… благоухающие цветочные сады вдыхают в душу жизнь… сады окружают его, как лунный ореол… его зеленый оазис простирается так далеко, как видит глаз, и в какую из четырех сторон вы ни посмотрите, всюду спелые плоды»[197]. Но в субботний день 24 июля 1148 года, когда объединенное войско крестоносцев начало пробиваться через эти плодоносные сады, они не показались ему столь привлекательными.

Гийом Тирский описал трудный путь к Дамаску, когда армии трех христианских королей вынуждены были, вытянувшись в одну колонну, пробираться по узким садовым тропам. Дорожки эти подходили для того, «чтобы по ним могли пройти садовники и сторожа, а также вьючные животные, на которых фрукты возили в город», но совершенно не годились для многочисленного войска и волов и верблюдов из огромного обоза. Защитники города прятались за деревьями, неожиданно нападая из засады, или стреляли с верхушек сторожевых башен, построенных, чтобы охранять сады от воров. «Оттуда они пускали в нас стрелы и забрасывали камнями». За глинобитными стенами прятались люди с копьями, они следили за захватчиками через смотровые щели, ожидая подходящего момента, чтобы поразить врага. Крестоносцы продвигались «под постоянным страхом смерти, – писал Гийом. – Со всех сторон им грозила опасность»[198].

Но, несмотря на это, численный перевес и решимость были на стороне христиан. Они пробрались через сады, разрушив стены и баррикады, возведенные, чтобы преградить им путь, и вышли, наконец, к реке Барада, протекавшей под городскими стенами Дамаска.

На ее берегу стояли воины с катапультами и лучники, приготовившиеся оборонять городские ворота. Но яростная атака германской конницы Конрада смела защитников: рыцари соскочили с коней и побежали вперед, размахивая мечами. Сам германский король участвовал в этом бою и так яростно накинулся на сарацинского воина, что одним ударом отрубил ему голову, левое плечо, руку и часть туловища. Вскоре участок реки в западных предместьях Дамаска оказался в руках крестоносцев, и они начали возводить укрепления из деревьев, срубленных в садах. «Мельница войны, – написал дамасский историк Ибн аль-Каланиси, – молола, не останавливаясь»[199].

Крестоносцы были так уверены в скорой победе, что не привезли с собой осадных машин, а провиантом запаслись лишь на несколько дней. Они полагали, что осада продлится самое большее две недели и это время можно будет продержаться на фруктах из садов и воде из реки. Никто не принял в расчет ни крепость обороны мусульман, ни то, что, стоило христианам встать лагерем у городских стен, как на помощь Дамаску поспешило подкрепление – «множество лучников» из долины Бекаа, что к востоку от Бейрута. Тем временем горожане начали обстреливать позиции франков «со стремительностью ястребов, набрасывающихся на горных куропаток»[200].

Произошедшее после этого еще долгие годы служило предметом споров. Во вторник 27 июля наблюдатели, стоявшие на городских сторожевых башнях, заметили, что лагерь крестоносцев странным образом затих. Время от времени еще происходили вылазки конных воинов и пехотинцев, которых приходилось останавливать градом копьев и стрел, но в целом осада ослабла. «Казалось, – писал Ибн аль-Каланиси, – они что-то затевают».

Так и было. Три короля, возглавлявшие войска, собрались на совет и приняли смелое и весьма спорное решение: отказаться от осады города с запада и перейти на новую позицию на юго-востоке, где, как сообщила разведка, сады были реже, а стены слабее и где одолеть противника можно было быстрее. Слухи о приближающемся мусульманском подкреплении, похоже, напугали предводителей похода до такой степени, что они готовы были сильно рискнуть, сменив стратегию, чтобы ускорить победу[201]. С трудом завоеванные позиции были оставлены, и вся армия двинулась на восток. Как вскоре выяснилось, это было гибельное решение.

Несмотря на то что сам он не присутствовал при осаде Дамаска, Гийом Тирский опросил многих ветеранов похода и нарисовал мрачную картину событий[202]. Вывод армий вызвал повсеместное недовольство, и очень скоро стало ясно, что оно было оправданным. Придя на новые позиции, франки обнаружили, что город с этой стороны прекрасно защищен. Садов там действительно не было, но это означало лишь одно: осаждающей армии предстояло голодать. При этом вернуться на запад было невозможно, поскольку, увидев, что франки отошли, защитники города тут же забаррикадировали дороги огромными валунами и поваленными деревьями и выставили на охрану заграждений лучников. Христиане больше не могли ни продвигаться вперед, потому что не имели продовольствия, необходимого, чтобы успешно вести долгую осаду, ни вернуться назад. А между тем с каждым часом мусульманское подкрепление было все ближе. Только что серьезное военное преимущество было на стороне франков, и вот уже они каким-то образом упустили его.

Предводители похода вновь собрались на совет и после споров, язвительных взаимных упреков и обвинений в предательстве пришли к выводу, что единственным разумным решением будет свернуть лагерь и направиться домой. Это было до невозможности унизительно. Люди преодолели тысячи миль, пережили болезни, голод, нищету, кораблекрушения, неприятельские засады – все ради того, чтобы пройти по следам первых крестоносцев и одержать величественные победы во имя Господа. Но в конечном итоге Второй крестовый поход на Восток вылился в четырехдневное блуждание по фруктовым садам, несколько стычек с неприятелем и беспомощное отступление. «Наши люди, – сухо констатировал Гийом Тирский, – вернулись без славы»[203].

* * *

Тамплиеры многое сделали для Второго крестового похода. Они помогли Людовику VII пройти через Малую Азию и поддержали его огромной ссудой. Они приняли в своем доме Конрада III, сопровождали и защищали его и давали ему разумные военные советы. Вместе с магистром госпитальеров Робер де Краон поддержал план захвата Дамаска, а не Эдессы. И какую награду они получили?!

После Дамаска франкские короли какое-то время планировали поход на Аскалон, но это ничем не закончилось. Конрад покинул Святую землю в сентябре 1148-го. Людовик оставался там еще семь месяцев, встретил в Иерусалиме Пасху и в конце апреля тоже отправился домой, во Францию. А потом начались взаимные обвинения.

Франкские хронисты сошлись на том, что такой сокрушительный провал мог объясняться только чьим-то предательством. Было решено, что кто-то саботировал кампанию – так объяснил произошедшее сам Конрад III, хотя и затруднился назвать изменника. Под подозрение попали разные люди: звучало имя крестоносца Тьерри, графа Фландрии, который, как считалось, желал править Дамаском, чем вызывал зависть других рыцарей, и те сговорились сознательно препятствовать всей миссии, чтобы сорвать его планы. Другие говорили, что барон с Востока Элинанд Тивериадский был подкуплен мусульманами – причем заплатили ему фальшивыми деньгами – и потому убедил командующих изменить тактику. Винили даже короля Балдуина и его мать, ведь людям нужно было найти реальное, земное объяснение этому позорному провалу, который иначе объяснялся только Божьим гневом.

Попали под подозрение и тамплиеры. Английский богослов и писатель-полемист Иоанн Солсберийский, служивший при папском дворе, прямо обвинил орден в произошедшем, хотя и не мог сказать, в чем именно заключалась его вина. Он не был сторонником тамплиеров, считал их привилегии чрезмерными и опасными для церкви, но уделял много внимания сплетням папского двора Евгения III, где частенько обсуждали храмовников.

Нет никаких доказательств того, что это была не просто клевета. Тамплиеры сделали все, что было в их силах. Их долгом было оберегать паломников – и они следовали ему, сопровождая, защищая, обучая, финансируя участников Второго крестового похода и сражаясь вместе с ними. Они рисковали жизнями, и орден едва не разорился, чтобы поддержать войско крестоносцев, предводители которого действовали с убийственной неосторожностью. Обвинять тамплиеров в провале крестового похода было черной неблагодарностью. В то же время это показывало, насколько тесно теперь были связаны судьбы ордена и Святой земли. За три десятилетия в глазах христиан тамплиеры стали почти неотделимы от Царства Небесного, узкой прибрежной полосы, отвоеванной у мусульман Ближнего Востока. Это стало для рыцарей Храма величайшей честью и величайшим проклятием.

7

«Богом оставленная башня»

* * *

Газа лежала в руинах, безмолвная и опустевшая. Когда-то это был один из прекраснейших городов Ближнего Востока: расположенная на прибрежном пути из Сирии через Палестину в Египет, она процветала за счет базара и славилась своими мечетями, церквями и изящными строениями из мрамора[204]. Но к 1149 году только родники и водоемы указывали на то, что когда-то здесь жили люди. Война прокатилась по прекрасным улицам и опустошила Газу, казалось, навсегда. «Теперь здесь были только развалины, – писал Гийом Тирский, – совершенно необитаемые»[205]. Пустующие разрушенные дома подтверждали слова одного из лучших поэтов города, Абу Исхака аль-Газзи: «Прошлое ушло… Есть только миг, в котором вы существуете»[206].

Но зимой 1149–1150 годов Газа начала оживать. Пришедшие люди долбили лопатами землю, рыли котлованы под новые фундаменты, каменотесы вырезали блоки для укреплений. На холме в центре Газы возводилась крепость, «примечательная своими стенами и башнями». Однако дело было не просто в возрождении города. Строительство стало частью новой военной стратегии, реализуемой на юге королевства крестоносцев, и тамплиерам отводилась в ней важная роль. Когда замок был завершен, его передали во владение и под защиту братства.

Та зима оказалась для рыцарей Храма беспокойной. 13 января 1149 года Робер де Краон умер, и на его место был избран Эверард де Бар, магистр ордена во Франции, который так усердно служил королю Людовику VII во время неудачного Второго крестового похода. Эверард был опытным финансистом и искусным дипломатом, но его сердце принадлежало Франции. Как и Робер де Краон, он видел больше пользы в том, чтобы представлять орден в Европе, среди его покровителей, чем в несении военной службе в Иерусалиме. Не в последнюю очередь это было связано с огромным займом французской короне.

Весной 1149-го, когда королевские корабли отплыли от Левантийского побережья, Эверард тоже отбыл в Париж. Вместо себя он оставил Андре де Монбара, рыцаря средних лет, который служил тамплиерам по крайней мере с 1130 года. Андре был одним из восьмерых отпрысков бургундского дворянского рода; двое его братьев стали цистерцианскими монахами в аббатстве Сито[207]. Кроме того, сам он был дядей (хотя и на несколько лет моложе) Бернарда Клервоского, которому регулярно писал о достижениях и проблемах рыцарей Храма на Святой земле. Когда-то Андре сравнил свои труды с муравьиными, но за его смирением скрывался большой военный талант[208]. Вступив в орден, он со временем дослужился до поста сенешаля и отвечал за знамя тамплиеров, le baussant. Этот черно-белый флаг поднимал на поле боя другой офицер, маршал, и пока хоть один из рыцарей был жив, знамя должно было реять в воздухе[209]. Андре де Монбар хорошо разбирался в политике латинского Востока и сообщал обо всех происходивших событиях друзьям на родину.

К несчастью, почти сразу после того, как магистр Эверард отбыл в Париж, вслед ему отправились письма, извещавшие о гибели многих братьев.

29 июня в сражении при Инабе, близ Антиохии, сын Имад ад-Дина Занги Нур ад-Дин, атабек Алеппо, разбил войско князя Антиохийского Раймунда. Раймунд был, мягко говоря, противоречивым персонажем. Едва прибыв из Пуатье, чтобы претендовать на Антиохию благодаря заключению брака с девятилетней наследницей престола, он успел поссориться с королем Сицилии, византийским императором и антиохийским патриархом. Кроме того, по слухам, он серьезно оскорбил Людовика VII, ведя себя слишком галантно по отношению к его жене Алиеноре Аквитанской, которая к тому же была племянницей Раймунда. Битва при Инабе положила конец этой череде ярких событий: князь был пленен на поле боя и обезглавлен. Его голову Нур ад-Дин послал суннитскому халифу в Багдад в качестве трофея.

Это грозило Иерусалимскому королевству новыми потерями. Войско Нур ад-Дина нужно было остановить, чтобы после смерти Раймунда оно не отправилось в поход на Антиохию. Балдуин и его мать королева Мелисенда попросили тамплиеров о помощи, и орден отправил в королевскую армию сто двадцать рыцарей и около тысячи «хорошо вооруженных оруженосцев и сержантов». Те отправились на север, писал Андре де Монбар, взяв с собой семь тысяч акрских безантов[210] и тысячу иерусалимских безантов для финансирования кампании[211].

Достигнув Антиохии, христиане были остановлены мусульманами, прибывшими из Иконии (современная Конья в Турции) и Хорасана (восточная Персия), и теперь находились в отчаянном положении и нуждались в срочном пополнении запасов и подкреплении. «Мы пишем, чтобы просить вас без промедления вернуться к нам», – обращался Андре к Эверарду.

Ваше возвращение нужно как никогда, и оно никогда не будет столь угодным Богу и более полезным для нашего дома и земли Иерусалимской… Многие в нашем войске мертвы, и потому мы нуждаемся в том, чтобы вы прибыли к нам с теми братьями и сержантами, которых сочтете пригодными для этого. Независимо от того, как быстро вы приедете, не думаем, что вы застанете нас в живых, но отправляйтесь без промедления; это наше желание, наше послание и наша просьба… Преподобный отец, продайте все, что можете, и привезите нам вырученные деньги, чтобы мы могли кормиться. Прощайте.

Письмо Андре де Монбара рисует мрачную картину положения христиан, противостоявших Нур ад-Дину в Антиохии. Но также оно показывает, каково было положение тамплиеров в Иерусалимском королевстве. От них ожидали, что они будут моментально давать военный отпор врагу, где бы тот ни решил нанести удар по одному из трех оставшихся государств крестоносцев – Иерусалиму, Триполи и Антиохии.

Именно поэтому в ведение тамплиерам стали передавать крепости: базируясь в них, братья ордена могли охранять наиболее уязвимые участки христианских земель. Одна из таких крепостей и была построена на вершине холма в Газе. «Когда она была полностью завершена, – писал Гийом Тирский, – ее по всеобщему согласию передали навечно рыцарям Храма вместе со всей прилегающей местностью. Отныне братья, отважные и доблестные воины, должны были исправно и разумно оборонять ее»[212].

В этих словах содержится похвала тем более высокая, что исходила она из уст Гийома Тирского. Священнослужитель, ученый, участник крестовых походов, Гийом родился в Иерусалиме около 1130 года и учился в школе при церкви Гроба Господня, совсем рядом с домом тамплиеров. Затем продолжил образование в Париже и Болонье – в двух ведущих университетах Европы, – после чего вернулся на Восток, чтобы служить церкви. Со временем он стал архидиаконом, а потом и архиепископом Тирским – выше него стоял только патриарх Антиохийский. Друг королей, собиратель слухов и влиятельный политический игрок, Гийом Тирский написал несколько книг, в том числе историю арабов со времен пророка Мухаммеда. Примерно с 1170 года он вел обширную хронику христианского Востока под названием Historia rerum in partibus transmarinis gestarum («История деяний в заморских землях») – из ее названия следует, что она была предназначена для чтения в образованных кругах европейских королевских дворов и университетов.

Гийом, так же, как и многие представители западной церкви, не поддерживал саму идею духовно-рыцарских орденов. Но особенно он не доверял тамплиерам и в своей хронике редко упускал возможность усомниться в благородстве их намерений. Однако в случае с Газой факты были налицо: едва став хозяевами крепости, тамплиеры настолько эффективно отбили атаку Фатимидов, что нападения прекратились. Крепость была, по сути, первой линией обороны на самом юге Иерусалимского королевства, аванпостом латинян, за которым начиналась вражеская территория. Орден понимал, для чего его братья находятся в Газе, и делал все, что от него требовалось.

* * *

Новая крепость была построена ради расширения зоны христианского влияния на юг. Газа находилась на самом краю владений латинян, южнее Яффы, Иерусалима и, самое главное, Аскалона, хорошо укрепленного города, все еще верного Фатимидам. Аскалон стоял на продуваемой всеми ветрами дороге, идущей вдоль побережья, и был удобной базой для нападений на земли христиан. Кроме того, он надежно защищал от королей Иерусалима Египет. Завоевание Аскалона позволило бы франкам укрепить свою безопасность и дало бы возможность продвигаться в направлении Синайского полуострова. Еще во время Второго крестового похода, как до, так и после провала осады Дамаска, Аскалон рассматривался как возможная цель. Тогда эту идею отбросили, но теперь казалось все более очевидным, что город может – и должен – быть взят. Прошло три года, прежде чем молодой король Балдуин III смог вернуться к плану по захвату Аскалона: прежде он был занят борьбой за власть со своей матерью, которая не желала уступать ее повзрослевшему сыну. Но строительство новой крепости означало, что поход на Аскалон вот-вот начнется.

Присутствие тамплиеров в Газе отрезало Аскалон от Египта, сделав прибрежную дорогу небезопасной для войск Фатимидов. Теперь шиитский халиф, находящийся в Каире, мог отправить в Аскалон подкрепление только морским путем, и положение города осложнялось тем, что он не имел защищенной гавани – беспрепятственно высадиться на его песчаный берег можно было только в хорошую погоду[213]. Крепость в Газе замкнула кольцо крепостей вокруг Аскалона, которые строились в течение полутора десятилетий.

В сорока километрах на восток от Аскалона стояла Бет-Гибелин, крепость среднего размера, построенная около 1136 года и переданная рыцарям-госпитальерам[214]. На небольшом расстоянии к северу от нее были еще две крепости, защищавшие южные границы королевства, – Ибелин и Бланшгард, построенные в 1141 и 1142 годах соответственно. Каждая по отдельности и все вместе они недвусмысленно свидетельствовали о намерении франков медленно задушить Аскалон этой каменной петлей.

* * *

25 января 1153 года под изогнутыми полукругом стенами Аскалона, защищавшими его с суши, появился флаг со знаком креста. Он означал прибытие двадцатидвухлетнего короля Балдуина III и его армии христиан, жаждущих крови защитников города[215]. С войском прибыли влиятельные бароны, высокопоставленные служители церкви и опытные военачальники, и все они осматривали укрепления, высившиеся перед ними, в то время как их люди ставили шатры и обустраивали лагерь, поделенный на две части. Среди этой толпы был и многочисленный отряд тамплиеров.

Взять Аскалон было непросто. Стены его весь день освещались зимним солнцем, а ночью – горящими масляными лампами, так что бдительные часовые видели любого, кто приближался к четырем укрепленным проездным башням. Самая большая из них, Иерусалимские ворота, наглядно свидетельствовала об осторожности жителей города: несколько меньших внутренних ворот защищали извилистый проход, ведущий к главному входу.

У тамплиеров, пришедших с королевской армией, был новый магистр, четвертый с момента создания ордена. Его избрали после отставки Эверарда де Бара, который в 1152 году отказался от своего поста и покинул орден ради тихой монашеской жизни в обществе стареющего Бернарда Клервоского. К тому времени Бернард совсем ослабел и не мог есть ничего, кроме крохотных порций жидкой пищи, а ноги у него так опухали и болели, что порой он был не в состоянии даже сесть, чтобы писать, не говоря уже о том, чтобы ходить. 20 августа 1153 года Бернард умер: «свободный дух», как он сам говорил, покинул немощное тело. Эверард мирно прожил в аббатстве еще четверть века и в 1174 году стал свидетелем того, как покровителя тамплиеров канонизировали[216].

Бернар де Трембле, происходивший, как и многие первые члены братства, из Бургундии, к началу осады Аскалона пребывал на посту великого магистра меньше года. Нехватку опыта он компенсировал смелостью и воинственностью и рассчитывал, что братьев ожидает самая великая военная операция с момента основания ордена. 25 января 1153 года должна была начаться великая осада Аскалона: решительная битва за овладение городом Фатимидов. Это была задача «трудная и почти невозможная» – писал Гийом Тирский. Почти, но не совсем.

Первые два месяца осады тянулись медленно и не принесли результатов. В городе людей было в два раза больше, чем франков снаружи. У них было достаточно запасов, они были умелыми воинами и полны решимости стоять до последнего, потому что, по словам Гийома Тирского, «сражались они за своих жен и детей и, что еще важнее, за саму свободу»[217]. Однако им оставалось лишь отбивать атаки, а контратаковать они не могли. С башен и крепостных стен видно было, что лагерь Балдуина III походил на целый город-спутник, надежно защищенный и настолько хорошо устроенный, что в нем была даже своя рыночная площадь. Вид на море еще менее обнадеживал: небольшой флот из пятнадцати галер под командованием Жерара де Сеста, правителя Сидона, перекрыл подходы к Аскалону по воде. Близ города ежедневно происходили стычки, в которых верх брала то одна, то другая сторона, но в целом ситуация не менялась.

Однако ближе к Пасхе, которая в том году выпала на 19 апреля, наметился перевес в пользу латинян. С приходом весны море стало спокойнее, и из Европы начали прибывать паломники, жаждущие посетить Иерусалим. Это были не вооруженные крестоносцы, но благочестивые христиане, и их корабли оказались очень кстати, когда потребовалось подкрепление.

Услышав о прибытии пилигримов, Балдуин III разослал приказы, согласно которым никто из ступавших на землю его королевства не мог покинуть его, а каждый, кто присоединялся к войску в Аскалоне, получал плату за участие «в столь богоугодном деле». Больше того, король конфисковал все корабли, которые причалили в его портах, и приказал отвести их к Аскалону. С каждым днем христиан становилось все больше. «Велика была радость в лагере, и надежда на победу была безгранична, – писал Гийом Тирский. – Среди врага, напротив, все больше и больше воцарялись печаль и тревога».

Моряки, которые по приказу короля Балдуина отправились на юг, вероятно, ожидали, что им придется участвовать в морской блокаде. Но вместо этого, когда они прибыли, их корабли вытащили на берег, мачты срубили, а корпуса разобрали. Моряки получили солидную компенсацию, а доски пошли на постройку осадных орудий, катапульт и передвижных укрытий для саперов, которым предстояло сделать подкопы под городские стены. Одно из орудий – штурмовая башня – определило судьбу Аскалона на следующие три десятилетия. Это было гигантское сооружение высотой со стену, состоявшее из длинных деревянных балок, на которых держались платформы, и все было покрыто натянутой на рамы огнеупорной оболочкой из шкур животных. Франкские рыцари должны были подняться на верхнюю платформу и сражаться с защитниками, находясь на одном с ними уровне. Европейцы отличались умелым использованием осадных орудий, а о башне, построенной в Аскалоне, стало известно даже в Дамаске, где историк Ибн аль-Каланиси отозвался о ней со смесью отвращения и зависти, написав, что франки повергли защитников Аскалона в смятение, когда при штурме использовали «Богом оставленную башню»[218].

Тамплиеры во главе с магистром Бернаром де Трембле, должно быть, внимательно наблюдали за строительством осадной башни. Когда она была готова, ее придвинули к стене в заранее выбранном месте[219]. Теперь боевые действия велись в основном высоко над землей. Катапульты метали камни в городские стены, а на верхней платформе грозной башни солдаты христианского войска бились с защитниками стен, лучники же стреляли сверху по горожанам. С южными ветрами из Египта пришли семьдесят галер, рассеяли малочисленную флотилию Жерара де Сеста и прорвали морскую блокаду. Но битва на крепостных стенах продолжалась.

К середине августа осада Аскалона длилась уже больше полугода. Боевой дух защитников города был уже не тот, что прежде. До тех пор, пока армия Балдуина могла использовать свою башню, преимущество оставалось на стороне христиан; помощь с моря была полезна, но спастись город мог, только если бы прекратилась осада с суши. Знатные горожане собрались на совет и решили сделать все возможное, чтобы разрушить башню. Сделать это можно было только одним способом – каким-то образом прожечь толстые шкуры, защищавшие древесину каркаса. И мужчины, и женщины Аскалона были отправлены собирать «сухую древесину и прочее, что годилось для разжигания, – писал Гийом Тирский. – Казалось, другой надежды не было».

В ночь субботы 15 августа план по уничтожению башни был приведен в исполнение. Все собранное топливо отнесли к стене, у которой стояла осадная башня, и перебросили через стену вниз. Постепенно зазор, отделявший башню от кладки, заполнился дровами. Когда их набралось достаточно, сверху налили смолу и масло, а затем швырнули туда факел, и вспыхнуло пламя.

Ветер был с моря, однако ночью его направление резко изменилось, и задуло с востока, с той стороны, где стояла армия христиан. Для жителей Аскалона это стало катастрофой. Сильные порывы ветра раздували пламя у основания башни, и огонь поднимался все выше, пока, наконец, не перекинулся на городскую стену, и так уже пострадавшую от многомесячного обстрела из франкских требушетов.

С наступлением рассвета воскресенья осадная башня все еще стояла. Но стена не выдержала. Раскаленная каменная кладка треснула, и с первыми проблесками зари большой кусок стены обвалился. Камни с грохотом обрушились, и спящие воины с обеих сторон вскочили, схватившись за оружие. Но тут едва не произошло еще одно крушение. Падающие камни попали в основание осадной башни и раскололи ее деревянные вертикальные стойки. Страшная машина покачнулась, чуть не сбросив людей, сидевших на ее платформах. Но она устояла. А путь в Аскалон был теперь открыт.

Вероятно, лагерь тамплиеров находился близ башни, а может, Бернар де Трембле и его товарищи оказались в этот ранний час бдительнее, чем другие воины армии христиан, – или и то и другое. Но едва услышав хруст каменной кладки, тамплиеры поднялись с оружием в руках и побежали к пролому в стене. Бернар командовал своими людьми лично.

«Франки (да проклянет их Аллах) – самые осмотрительные из всех людей на войне», – писал Усама ибн Мункыз, который провел четыре месяца, сражаясь с совершавшими набеги отрядами христиан в окрестностях Аскалона еще до великой осады[220]. Но тамплиеры в тот день не были осмотрительны. Когда пыль в проеме стены осела, сорок рыцарей промчались мимо осадной башни и перелезли через остатки каменной кладки. По рассказу Ибн аль-Каланиси, «они ворвались в город, и великое множество людей было убито с обеих сторон»[221].

Что побудило Бернара де Трембле отдать своим людям приказ штурмовать пролом в стене Аскалона? Возможно, он ожидал, что вся остальная армия поддержит их. Так или иначе, это стало последним важным решением в его жизни. В городе, который вот уже полгода выдерживал осаду, тамплиеры оказались одни среди преисполненных яростного отчаяния горожан. Одни жители города бежали к месту обрушения с оружием в руках. Другие волокли деревянные балки, чтобы загородить пролом. Тамплиеры оказались в ловушке. Но даже если бы у них была возможность бежать, устав запрещал им это. Их участь была предрешена.

Окруженные врагами, не имея шансов отступить и спастись, тамплиеры погибли. Никого не оставили в живых ради выкупа – даже великого магистра, хотя обычно таких высокопоставленных пленников старались не убивать. Но такова уж была грозная репутация тамплиеров среди врагов, и таковы были страх и отчаяние жителей осажденного города, что никакие богатства не могли перевесить на чаше весов жизни сорока самых славных христианских воинов, которые не сдавались в плен, а сражались до последнего. Подробностей последнего боя рыцарей Храма с жителями Аскалона мы не знаем, известно лишь, что все тамплиеры были убиты.

Прошла еще неделя, прежде чем осажденные перестали оборонять свою наскоро заделанную стену, запросили мира и согласились передать город под правление христиан. В субботу 22 августа над самой высокой башней Аскалона взметнулся штандарт Балдуина III. Но победа досталась дорогой ценой: эта последняя битва стала действительно последней для сорока рыцарей Храма, чьи тела висели на городских стенах.

* * *

После Бернара де Трембле магистром был избран благочестивый и хорошо владевший слогом сенешаль Андре де Монбар, который будет занимать этот пост до 1156 года. Потеря сорока братьев серьезно подорвала боевую мощь тамплиеров, но как организация орден не понес смертельного урона. Благодаря растущей сети командорств в Европе, особенно в традиционных вотчинах тамплиеров Бургундии, Шампани и Пуату, в него постоянно вербовались новые братья. К тому же тамплиеры по-прежнему владели крепостью в Газе и играли важную роль в обеспечении безопасности Иерусалимского королевства, а на севере им принадлежали замки, охранявшие перевалы через горы Аманоса. Однако произошедшее во время осады Аскалона вызвало всплеск враждебности к ним, ярко демонстрирующий двойственное отношение к рыцарям Храма.

Гийом Тирский, пылая ненавистью, приписывал Бернару самые низменные мотивы, якобы побудившие его отдать самоубийственный приказ. По обыкновению, объяснял историк, все отнятое у врага доставалось захватчику. Именно поэтому, поняв, что у них есть шанс первыми войти в Аскалон, тамплиеры решили опередить других, чтобы все трофеи достались им. «Из алчности они отказались предоставить своим товарищам долю в добыче, – утверждал Гийом Тирский. – Поэтому только они справедливо подверглись опасности смерти»[222].

Могло ли это быть правдой? Хроника Гийома Тирского была написана спустя годы после осады Аскалона, и к этому времени автор совершенно укрепился в своем недоверии и пренебрежительном отношении к религиозно-военным орденам. Тем не менее в своей подробной истории Иерусалимского королевства он восхвалял тамплиеров за оборону крепости в Газе и с относительной невозмутимостью сообщал о других их деяниях. Очевидно, что его источники были уверены: поступок Бернара де Трембле в Аскалоне был продиктован в лучшем случае глупостью, а в худшем – просто жадностью.

Ни один другой автор не освещал события столь подробно, поэтому заключение Гийома Тирского трудно перепроверить. Сам де Трембле унес свои тайны с собой, и от него осталось лишь тело, подвешенное на полуразрушенной стене города, в который он привел своих людей. Но мог ли он в самом деле думать, что сумеет захватить Аскалон с отрядом всего в сорок человек?

В 1154 году тамплиеры играли жизненно важную роль в обеспечении боеспособности Иерусалимского королевства. Их устав велел беспрекословно подчиняться приказам магистра, а бегству предпочитать мученическую смерть, и на поле боя в Аскалоне они исполнили свой долг. Однако строгое соблюдение дисциплины и послушание требовались от них только внутри ордена. Тамплиеры не присягали на верность никому, кроме Господа, магистра и папы римского. Ни короли, ни патриархи не имели над ними власти, и хотя их военное мастерство было востребовано, в конечном счете тамплиеры не были подконтрольны никому. Они защищали христианский мир и сражались во славу Христа, но делали это так, как сами считали нужным[223]. По большей части именно это превратило их в чрезвычайно эффективную военную силу. Однако такая независимость одновременно делала их опасными для светских правителей, и те относились к ним в равной степени с восхищением и с недоверием.

8

«Власть и богатство»

* * *

Сыну визиря удалось бежать из Египта, но смерть все равно шла за ним по пятам. Рано утром в пятницу 29 мая 1154 года он выехал из Каира через укрепленные башенные Ворота победы (Баб аль-Наср) с семьей и немногими оставшимися друзьями, взяв с собой из королевского дворца столько сокровищ, сколько можно было унести. В следующие восемь дней их маленький караван неотступно преследовали вооруженные луками и мечами кочевники-бедуины, в то время как беглецы спешили к песчаным горам, обрамляющим долину Вади Муса, в сторону древнего города Пе́тра. Они направлялись на север, чтобы укрыться в Дамаске, где Нур ад-Дин мог бы защитить их, но шансы добраться туда невредимыми были ничтожно малы. Каждый час каждого дня кочевники нападали снова и снова[224].

У великого визиря Аббаса и его сына Наср ад-Дина были веские причины пуститься в бега. Они оставили Каир залитым кровью. Заговор, который отец и сын устроили с целью убить халифа Фатимидов аз-Зафира в отместку за попытку сместить Аббаса с его поста, привел к тому, что были убиты также несколько братьев халифа, управитель дворца, по меньшей мере один слуга и множество египетских солдат.

Это были не первые убийства, совершенные Аббасом и Наср ад-Дином, но в тот раз они превзошли сами себя. Визирем, или главным министром халифа Аббас стал, убрав своего предшественника на этом посту. При этом Наср ад-Дин, чрезвычайно красивый молодой человек, был лучшим другом халифа, доверенным лицом и, по слухам, любовником: дни они проводили, гуляя во дворце, а ночи – расхаживая по улицам города переодетыми[225].

Убийство халифа было нужно для того, чтобы расширить власть отца и положить конец слухам о том, что его сын – содомит. Но ни того ни другого достичь не удалось. Ночью халифа заманили в дом Наср ад-Дина, находившийся недалеко от каирского рынка оружейников, убили, разрубили тело на куски и сбросили в колодец, а на следующий день произошла резня во дворце. Но даже в сравнении с кровожадными Фатимидами отец и сын зашли слишком далеко. Аз-Зафир был представителем династии, на верность которой присягал каждый шиит-исмаилит в мире: человеком, которого, как писал Гийом Тирский, «египтяне привыкли почитать как высшее божество»[226]. Его смерть вызвала беспорядки на улицах Каира и побудила правителя Верхнего Египта Талая бен Руззика пойти с войском на город. Вместо того чтобы взять в свои руки власть над халифатом, Аббас и Наср ад-Дин были вынуждены бежать, спасая свои жизни.

Аббас был недоволен тем, как они покинули Каир. Если верить гороскопу, ему не стоило уезжать из города в пятницу. Тревога визиря оказалась не напрасной, поскольку 7 июня, когда караван проезжал через оазис Эль-Мувейлих, окончательно (или, по крайней мере, на время) оторвавшись от своих преследователей, он попал в засаду, устроенную отрядом христиан.

Усама ибн Мункыз, сирийский писатель, во время произошедших кровавых событий находился в Каире в качестве гостя визиря и был вынужден бежать вместе с убийцами. По его рассказу, вместе с ними ехали жены и рабы, в караване были лошади и верблюды, но главное – он вез сокровища, взятые из дворца. Скакун Наср ад-Дина был богато украшен, на один только чепрак, расшитый золотыми нитями, ушло пятьсот грамм драгоценного металла[227]. Тамплиерам и их товарищам караванный поезд Наср ад-Дина и Аббаса, несомненно, показался лакомой добычей.

Усама ибн Мункыз описал схватку с христианами, но как такового боя не было. Одних египтян убили сразу, других взяли в плен. Тамплиеры были грозными противниками: организованными, хорошо обученными и беспощадными. Те, кто мог бежать, бросились в сторону гор, отпустив запасных лошадей скакать прочь. Это был мудрый выбор. Когда пыль осела, на земле лежали тела Аббаса и его второго сына Хусама аль-Мулька. Наср ад-Дина увезли в плен, вероятно, в Газу, ближайшую крепость тамплиеров. Семья визиря была уничтожена. Тем временем прибывший в Каир новый визирь Талай бен Руззик доставал из колодца останки убитого халифа и готовился устроить ему достойное погребение[228].

Сенсационная весть о встрече Наср ад-Дина с рыцарями Храма достигла даже Англии, где придворный хронист Вальтер Мап записал рассказ о злоключениях этого молодого человека[229]. Особый интерес Maп, как и Гийом Тирский, проявил к роли тамплиеров в этом деле. Оба слышали и записали одну и ту же версию истории: якобы плененный Наср ад-Дин не то что не гневался на своих поработителей, а постарался произвести на них самое благоприятное впечатление. Находясь в заточении, он обратился к франкской вере, желая «возродиться во Христе», и просил своих стражников научить его западному алфавиту и основным догмам христианства[230].

При этом ни один из двух наиболее информированных исламских хронистов не упоминает об этом предполагаемом обращении, и рассказ Вальтера Мапа выглядит настолько романтическим и назидательным, что трудно понять, основан ли он хоть отчасти на подлинных фактах. Тем не менее, согласно основной версии этой истории, дошедшей до Европы позже, в 1150-х годах, попав в плен к тамплиерам, Наср ад-Дин готов был отречься от своей веры, чтобы сохранить жизнь.

Увы, как это часто с ним бывало, он просчитался. Тамплиеры не были миссионерами. Они могли быть воинами Господа, но цель их заключалась не в том, чтобы приводить врагов в любящие объятия Христа, а в том, чтобы сражаться с ними и убивать их. Они презирали тех из своих собратьев, кто готов был отказаться от веры хотя бы и по принуждению (примерно в то же время тамплиера по имени Рожер Германец взяли в плен в сражении близ Газы и заставили поднять вверх палец и прочитать шахаду: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник его». После освобождения Рожер был изгнан из ордена)[231]. Отказаться от веры и отступиться от клятв – это явно не могло впечатлить рыцарей Храма. Кроме того, тамплиеры были прагматиками. Их миссия была высокой, но мир вокруг – жестоким и грубым. В той войне, которую они вели, спасение души Наср ад-Дина было не столь важно, как то, что его разыскивали и он был ценным пленником.

Те, кто жил на Ближнем Востоке, хорошо знали нравы Фатимидов, и похитители Наср ад-Дина очень скоро поняли, что в Каире есть люди, готовые щедро заплатить за возможность отомстить сыну визиря. В глазах тамплиеров это перевешивало все. Поэтому, продержав Наср ад-Дина «долгое время» в заточении, они начали переговоры о передаче его врагам[232]. Договорились о выкупе в шестьдесят тысяч золотых монет, и вскоре люди бен Руззика забрали Наср ад-Дина, заковали, посадили в клетку и повезли в ней на верблюде через пустыню обратно, к месту его злодеяний.

По свидетельству Ибн аль-Асира, на протяжении всего путешествия в Каир Наср ад-Дин хранил молчание. Лишь при виде городских ворот он разомкнул уста и произнес короткий стих: «Да, когда-то и мы жили здесь, но / удары судьбы и несчастливые случайности уничтожили нас»[233]. Вальтер Мап писал, что Наср ад-Дин не отступился от своей новой веры и принял мученическую смерть, привязанный к столбу и пораженный выпущенными в него стрелами. Но Мап был человеком, чье перо спешило вслед за бурным воображением, и, рассказывая эту историю, он намеренно повторил жития мучеников святого короля Эдмунда и святого Себастьяна. Другие авторы писали, что Наср ад-Дин был растерзан толпой горожан, а его изувеченный труп повесили на огромных круглых каменных башнях каирских ворот Баб-Зувейла. Согласно Гийому Тирскому, «люди буквально разодрали его зубами на куски»[234]. Какой бы ни была кончина Наср ад-Дина, мало кто сожалел о нем.

* * *

К середине 1150-х годов тамплиеров можно было встретить во всех христианских государствах Святой земли. Самих рыцарей насчитывалось не так уж много – меньше тысячи, но численность войска умножалась в несколько раз за счет сержантов и наемников – сирийских легковооруженных всадников, туркополов, которых орден использовал по необходимости. А такая необходимость возникала постоянно. В письмах и хрониках того времени тамплиеры упоминаются часто: рейды, сражения, потери убитыми и пленными, участие в военных походах королевской армии и получение выкупа за захваченных врагов. Одно из таких посланий датируется 1157 годом. Оно адресовано папе Адриану IV. После отрывка, оплакивающего пленение многих рыцарей, в том числе магистра Бертрана де Бланшфора, автор живо описывает нападение на мусульманскую свадьбу. Тамплиеры обратили в бегство двести тридцать «неверных»; папу с гордостью заверяют, что ни один из них не ушел: был либо пленен, либо «зарублен мечом». Несмотря на это ничем не оправданное насилие (или, возможно, как раз благодаря ему), в письме тамплиеры провозглашаются новыми Маккавеями, защитниками всех живущих под игом мусульман и преследуемых ими[235].

Штаб-квартирой ордена и резиденцией великого магистра, сенешаля, маршала и смотрителя одежд оставался Храмовый комплекс в Иерусалиме. К середине XII века тамплиеры полностью там обжились. Величие этого места передает Теодорик, бесстрашный немецкий пилигрим, скромно говоривший о себе как о «самом ничтожном среди всех монахов». Он посетил Святую землю между 1169 и 1174 годами. В своем рассказе о путешествии Теодорик подробно описал дом тамплиеров, который он называл дворцом Соломона:

Вытянут он, подобно церкви, и поддерживается колоннами, и имеет купол, большой и круглый, тоже как в церкви. Этот и все соседние дома перешли во владение воинов-тамплиеров, и они живут там. У них запасено оружие, одежда и провиант, и потому они всегда готовы защищать свои владения. Под землей есть конюшни, построенные еще царем Соломоном. Они находятся рядом с дворцом, и устройство их удивительно… Если выстрелить из арбалета, то стрела не долетит от одной стены до другой, ни вдоль, ни поперек.

На земле над ними много всего построено, и много дворов, мест для собраний и хранилищ для воды. Ниже устроены купальни и хранилища для зерна, дров и прочего.

На западной стороне тамплиеры построили новый дом, и его размеры и вид, и подвалы, и трапезные, и лестница, и крыша не похожи на то, как строят другие дома по обычаям этой земли. Крыша его так высока, что, если б я захотел кому рассказать, какая она, никто не поверил бы мне… Там же, у края наружного двора, они основали новую церковь великих размеров и дивного мастерства[236].

Но не только Храмовый комплекс впечатлил Теодорика. «Невозможно представить, сколько власти и богатства у тамплиеров!» – писал он.

Почти все города и деревни, которые когда-то были в Иудее, а потом их разрушили римляне, отданы теперь им и госпитальерам, и повсюду построили они крепости и поставили там своих воинов. И это все помимо того, что они, как известно, имеют в других землях[237].

Едва ли не первым, что видели паломники, прибыв на Святую землю, были крепости тамплиеров, стоявшие на дороге из Яффы в Иерусалим. Самыми большими были Кастель-Арнальд и Ла-Торон-де-Шевалье («Рыцарская крепость», также называемая Латрун). Первая, построенная патриархом и жителями Иерусалима в начале 1130-х годов (при правлении Фулька I) и вскоре после этого переданная тамплиерам, стояла у сужения дороги при входе в горы; вторая охраняла другой горный путь. Европейские путешественники могли заметить, что они сильно отличались от привычных им крепостей, где центральную башню, построенную на насыпном холме, обычно обносили стеной, образующей внутренний двор, в котором размещались хозяйственные постройки. На Востоке трапезные, часовни, общие залы для братии и спальные помещения были встроены непосредственно в крепостные стены, а внутренний двор служил одновременно и территорией монастыря, и плацем[238].

Меньшие по размеру крепости тамплиеров стояли к востоку от Святого города на дороге к реке Иордан, где был крещен Иисус и куда приходило множество паломников, чтобы окунуться в ее воды и помолиться. Особенно примечательна была крошечная четырехугольная цитадель менее десяти метров в длину с каждой стороны, называвшаяся Мальдуам[239]. Куда бы ни направлялись паломники, там были тамплиеры. На своих крепостях и сторожевых башнях они высекали в камне особый знак: треугольный щит с перевернутой буквой «T» в его верхней части[240]. Сторожевые замки, помеченные этим знаком, охраняли паломнические маршруты по всему Иерусалимскому королевству, графству Триполи и Антиохийскому княжеству.

Пилигримы прибывали не только в Яффу, но и в порты Хайфы и Акры. В Акре у тамплиеров был дом недалеко от моря, который Теодорик описал как «очень большой и красивый». Поскольку Акра была намного крупнее Яффы и располагалась ближе к центру побережья, она стала самым важным пунктом снабжения ордена: из европейских портов туда прибывали люди, деньги, оружие[241]. Вне Акры крепости тамплиеров стояли в самых опасных местах, где велика была вероятность угодить в разбойничью засаду. Там, где ведущая к Хайфе прибрежная дорога сужалась, заходя в ущелье, что делало это место удобным для засады разбойников, на горе из песчаника возвышался замок тамплиеров Деструа («Узкое место»). Далее вглубь страны на пересечении дорог, соединяющих Иерусалим с Тивериадой и Акру с Байсаном, находилась более мощная крепость Фев (или аль-Фюле). Это было хорошо продуманное сооружение: Теодорик отметил, что оно было построено на естественном водоеме, из которого при помощи механического колеса забирали воду[242].

Завершенная около 1172 года Фев была одной из самых больших крепостей, построенных в XII веке. При размерах девяносто на сто двадцать метров она могла вместить сотни воинов и лошадей и потому не только служила охране перекрестка дорог, ведущих в четыре крупнейших города крестоносцев, но и могла быть местом сбора войска перед битвами. В 1180-х арабский автор назвал Фев «лучшей крепостью, самой защищенной и лучше всех обеспеченной, полной людей и оружия»[243]. Не меньше восхваляли и крепость Шатле, дорогостоящее сооружение выше по течению реки Иордан, близ Галилейского моря. Арабские правители кидали завистливые взгляды на эту грозную цитадель: ее стены, сложенные из больших каменных плит, были больше шести метров в толщину[244].

В графстве Триполи тамплиеры возвели одну из самых мощных крепостей в мире. Она стояла в небольшом прибрежном городе Тортоса, между городской стеной и морем. Орден построил ее в ответ на просьбу Вильгельма, епископа Триполи, после разрушительных набегов атабека Алеппо Нур ад-Дина. В начале XIII века она пострадала от землетрясения, но тем не менее оставалась внушительным сооружением с одиннадцатью высокими башнями, встроенными в двойную стену, что делало ее похожей на корону. Вместе с крепостью тамплиеры получили права на соседний крошечный остров Руад (Арвад). Немного дальше вглубь страны находился еще один крупный сторожевой замок Кастель-Блан (Сафита), как и Тортоса принадлежавший ордену примерно с начала 1150-х годов.

Поскольку Второй крестовый поход не помог вернуть Эдессу, самые северные владения крестоносцев находились теперь в Антиохии, и княжество регулярно подвергалось нападениям. Здесь орден занимался тем, что охранял перевалы через горы Аман. Гарнизоны крепостей Баграс, Дарбезак и Рош-де-Руссель не пускали через них нежеланных гостей и следили за тем, чтобы христианские паломники могли пройти без помех.

Вместе эти крепости защищали как северные, так и южные границы христианских государств Востока и обеспечивали безопасность в наиболее уязвимых точках между ними. В крепостях размещалось несколько сот рыцарей, а также значительно большее количество сержантов, вспомогательного персонала, наемников, слуг и рабов. И все они снабжались продолжающей развиваться европейской сетью домов тамплиеров, которая к 1170-м годам превратила орден Храма в организацию международного масштаба.

* * *

Тем временем в Арагоне, Кастилии-Леоне, Наварре и Португалии тамплиеры продолжали участвовать в Реконкисте. К концу 1150-х годов они находились на Пиренейском полуострове уже три десятилетия и успели обзавестись богатой собственностью и крепостями, пожалованными монархами, которые вели священную войну.

Наиболее усердным покровителем ордена в регионе был Афонсу Энрикиш, граф (а позже король) Португалии. Еще в молодости он объявил себя братом тамплиеров, рассчитывая когда-нибудь стать полноправным членом ордена. Афонсу был щедр на дары. Первой цитаделью тамплиеров в Португалии стала мощная крепость в Суре, переданная им еще в 1128 году, в первое десятилетие существования ордена. В течение 1140-х годов Афонсу Энрикиш отвоевывал у мусульман долину реки Тахо; в 1144 году местные тамплиеры помогли ему захватить город Сантарен, бывшее римское поселение, находившееся под исламским правлением с VIII века. Афонсу Энрикиш изгнал оттуда мусульманское население, а тамплиерам пожаловал за помощь доходы от всех городских церквей.

Три года спустя взамен Сантарена он даровал им нечто еще более ценное. С июля 1147 года португальская армия в течение семнадцати недель осаждала Лиссабон. Ее поддерживали английские, шотландские, германские, нормандские и фландрские войска, направлявшиеся на Восток, чтобы принять участие во Втором крестовом походе. Крестоносные армии прибыли с флотилией, состоявшей больше чем из ста пятидесяти кораблей. Христиане атаковали стены и ворота города при помощи таранов, осадных башен и требушетов, пока, наконец, Лиссабон не сдался. Обещание не убивать никого из жителей было нарушено: на улицах несколько дней продолжались грабеж и резня, гарнизон цитадели был уничтожен.

Завоевание Лиссабона было крайне важно для Афонсу Энрикиша. Чтобы закрепить за Португалией статус христианского королевства, он создал в городе епископство и отдал ему церкви в Сантарене, прежде пожалованные тамплиерам. Однако в обиде рыцари Храма не остались: в качестве компенсации новый король передал им крепость Сераш и даровал право построить Томар, будущую региональную штаб-квартиру тамплиеров. Щедрые поступления продолжились и в XIII веке.

В Арагоне орден также процветал. К 1143 году преемник Альфонсо, Рамон Беренгер IV, достиг с тамплиерами соглашения по вопросу компенсации за их отказ от притязаний на треть королевства. Они получили целый ряд замков, и самым великолепным среди них был Монсон – мощная, надежно защищенная от осад крепость, построенная мусульманами на вершине холма у реки Синка. Тамплиеры расширяли ее до тех пор, пока она не сравнялась размерами с крепостями Святой земли. Теперь орден сражался и осаждал города вместе с войсками Рамона, получая за это вознаграждение. Крестовый поход на границах Арагона проводился при участии тамплиеров – как и на Востоке.

Но так было не во всех испанских королевствах. В Кастилии рыцарям Храма удалось закрепиться не сразу. Несколько лет они владели замком Калатрава, но в 1158 году он был возвращен короне. В это время правители Кастилии начали отдавать предпочтение местным духовно-рыцарским орденам. В 1163 году цистерцианский монах Рамон Фитеро основал орден Калатравы. Три года спустя в Леоне был создан орден Алькантары (также известный как орден Сан-Хулиана де Перейро), и примерно в то же время возник орден Сантьяго, который посвятил себя защите паломников, направлявшихся в одну из главных святынь Европы – храм в столице Галисии Сантьяго-де-Компостела. Эти ордены были тесно связаны со своими регионами и никогда не расширяли границ влияния, не стремясь стать международными организациями, такими как тамплиеры и госпитальеры. Но их пример показывает, что идея военно-монашеских орденов была в тот период как никогда популярна всюду, где шла война с неверными.

9

«Беды в двух землях»

Жизнь короля Иерусалима Амори проходила в борьбе. Он боролся с заиканием, которое лишало его красноречия, так что даже придворные считали его молчаливым сверх меры, лишенным дара светского обхождения человеком. Он боролся с собственным телом и мало ел, но все равно был так толст, что его груди свисали до пояса, как у старухи[245]. Наконец, он сражался и все время проигрывал в битве за благочестие, деля постель и с замужними, и с незамужними женщинами.

Но самой трудной была борьба с врагами разрозненных христианских земель Востока. Ему приходилось одновременно противостоять противникам в Египте и Сирии, а они действовали все более слаженно и уверенно, набирая силу и объединяясь под знаменами Нур ад-Дина. Амори был хорошим королем: один мусульманский автор восхищался его «храбростью и хитростью, подобных которым не видано было с тех пор, как франки появились в Сирии»[246]. Но все то десятилетие, что он правил Иерусалимом, королевство продолжало слабеть, и порой это приводило к открытым столкновениям не только с мусульманскими халифами Сирии и Египта, но и с собственными подданными.

Амори был коронован 18 февраля 1163 года в возрасте двадцати семи лет. Его брат, тридцатитрехлетний Балдуин III, умер за восемь дней до того от лихорадки и дизентерии, терзавших его в течение нескольких месяцев. Гийому Тирскому эта болезнь казалась подозрительной, и он обвинил врача из Антиохии, сирийца-христианина по имени Барак, в том, что тот давал Балдуину лекарство с ядом. Эксперимент, проведенный после смерти короля, вроде бы даже подтвердил это, поскольку добавленное в хлеб лекарство убило собаку. Так или иначе, король умер в Бейруте, и торжественная процессия с его телом прибыла в Иерусалим для погребения. В храме Гроба Господня состоялись поочередно похороны Балдуина и коронация Амори.

Смена власти взбудоражила христианских баронов Святой земли. За несколько лет до этого Балдуин женился на тринадцатилетней Феодоре Комнине. На момент его смерти ей было всего семнадцать, детей у Балдуина не осталось, и право Амори на корону оспаривать не приходилось. Тем не менее споры пошли, причем среди первых людей королевства. Когда через семь недель после коронации новоиспеченный монарх написал Людовику VII, что его вступление на престол прошло благополучно и при общей поддержке, он умолчал о реакции некоторых своих подданных[247]. Однако в другом оказался более правдив, признавшись, что его недавно унаследованное королевство находится в беде и что «христианский мир на Востоке ослаблен больше, чем когда-либо»[248]. Предыдущим летом города и крепости Антиохии пострадали от землетрясения, а теперь все, что пощадила природная стихия, грозил уничтожить Нур ад-Дин. Рено де Шатильон, князь Антиохии, один из самых стойких воинов латинского Востока, был взят в плен и томился в темнице Нур ад-Дина. Власть христиан на севере рушилась, а власть Нур ад-Дина крепла. Грозный атабек был все ближе к достижению главной цели: объединить под своим правлением Сирию, а затем захватить Египет – либо устроить переворот и свергнуть Фатимидов, либо завоевать его.

В течение 1140-х и 1150-х годов Нур ад-Дин неуклонно расширял свои владения, присоединяя к Алеппо соседние области и государства. В 1149 году, после смерти брата, он объявил себя правителем Мосула; в 1154 году сверг правителя Дамаска. Земли, которые когда-то составляли графство Эдесса, к 1164 году полностью перешли к нему. Впервые с момента появления крестоносцев на Святой земле Сирия находилась в руках одного человека, при этом власть Фатимидов в Египте сильно пошатнулась. После падения Аскалона в 1153 году они платили дань христианским королям Иерусалима, а случайный характер преемства означал, что на престол восходили слабые, молодые халифы. Египет созрел для того, чтобы быть завоеванным.

Насколько перспектива объединения Египта и Сирии манила Нур ад-Дина, настолько же она пугала христиан. Совместно эти два государства с трех сторон окружили бы прибрежные земли христиан. Противостояние между суннитами-сельджуками и шиитами-Фатимидами десятилетиями позволяло крестоносцам сохранять свое королевство. Все понимали, что долг каждого христианского короля Иерусалима, в том числе и Амори, – не дать двум мусульманским державам объединиться.

В 1163 году орден Храма возглавлял Бертран де Бланфор, ветеран войн на Востоке. Он был избран шестым великим магистром в 1156 году после смерти Андре де Монбара и уже несколько раз ценой тяжелых потерь оказывал военную помощь Балдуину III. В июне 1157 года при осаде Банияса в Антиохии христиане потерпели унизительное поражение; Балдуин был вынужден бежать с поля боя, а многие выдающиеся франки попали в плен, среди них королевский маршал Одон де Сент-Аман, влиятельный барон Гуго д’Ибелин и сам Бертран де Бланфор.

Гийом Тирский описывает его как «религиозного и богобоязненного человека»[249]. Опыт пребывания в плену говорит о том, что он, кроме всего, был человеком, закаленным войной. После поражения при Баниясе рыцари были привезены в Дамаск, привязанные по двое к верблюду, причем каждый верблюд нес развернутое знамя, с древка которого свисали скальпы мертвецов. Пленникам самого высокого ранга, таким как Бертран, разрешалось ехать верхом в доспехах и шлеме, но они также были принуждены держать в руках ужасные знамена[250]. Бертран пробыл в плену до 1159 года; к тому времени, когда Амори взошел на престол в Иерусалиме, он уже почти четыре года находился на свободе. Готовый служить иерусалимской короне, Бертран тем не менее догадывался, что его людям придется противостоять объединенным силам, победить которые будет невозможно.

Первое столкновение тамплиеров с Нур ад-Дином оказалось для них на удивление успешным. Осенью 1163 года до христиан дошла весть, что Нур ад-Дин привел свое войско в Аль-Букайе, в графство Триполи. Ответный удар был, по-видимому, нанесен по инициативе двух высокопоставленных баронов с Запада, прибывших на Святую землю в качестве паломников: Жоффруа Мартела, брата графа Ангулемского, и Гуго де Лузиньяна по прозвищу Коричневый.

Жоффруа и Гуго были людьми высокородными. Весьма вероятно, что они поддерживали отношения с Бертраном де Бланфором с самого момента прибытия; и уж конечно, к осени они точно были хорошо знакомы с тамплиерами, поскольку в Аль-Букайе Жоффруа и Гуго поставили командовать на поле боя рыцаря-храмовника Гилберта де Ласи.

В то время Гилберт де Ласи был командором ордена в Триполи. Большую часть из своих пятидесяти лет он прожил в Англии и участвовал в гражданской войне – Анархии – на стороне дочери Генриха I Матильды против ее двоюродного брата короля Стефана. В одной хронике того времени, Gesta Stephani («Деяния Стефана»), Гилберта назвали «хитрым и коварным», а в военном деле «исполнительным и осторожным»[251].

Его отношения с тамплиерами имели долгую историю. Еще во времена Анархии Гилберт пожертвовал ордену имение в Гитинге, на плодородных землях зеленых холмов Котсуолда, между Глостером и Оксфордом. Когда Анархия закончилась и сын Матильды был коронован как Генрих II, Гилберт счел свою политическую карьеру завершенной: в 1158 году он передал владения сыну и вступил в орден. Это было ценное приобретение: знатный дворянин, опытный воин и благочестивый христианин, готовый к тому же отказаться от комфортной жизни на родине ради того, чтобы воевать с сарацинами. Два года спустя он побывал в Париже в составе делегации тамплиеров на мирных переговорах между новым английским королем и Людовиком VII Французским (обширные континентальные земли, принадлежавшие английским королям из династии Плантагенетов, были предметом почти постоянных споров с правителями Франции). Однако для настоящего воина существовало только одно место на свете, где ему до́лжно было находиться: в 1162 году Гилберт отправился на Святую землю и принял командование тамплиерами в Триполи. А теперь ему предстояло сразиться с Нур-ад-Дином в Аль-Букайе.

Нападение застало эмира врасплох. «Многие из его людей были взяты в плен, но еще больше их погибло от меча, – писал Гийом Тирский. – В отчаянии и полном смятении он бежал, оставив весь обоз и даже свой меч… христиане с богатой добычей вернулись на свою землю победителями»[252]. Однако этот успех, столь обрадовавший Гийома Тирского, для Нур ад-Дина был всего лишь маленькой неудачей.

В 1164 году тамплиеры вновь участвовали в сражении с мусульманами, на этот раз на юге. Едва взойдя на престол, Амори начал планировать военную кампанию против Египта. Первая экспедиция состоялась уже через несколько месяцев после коронации. Он, как и Нур ад-Дин, знал, что Фатимиды ослаблены, и стремился воспользоваться ожесточенной борьбой за власть, которая шла в Каире между визирем Шаваром и тучным, кривым на один глаз курдским полководцем по имени Ширкух, пытавшимся поднять восстание и совершить переворот в пользу Нур ад-Дина. Кроме того, Амори понимал, что поход на Египет может принести богатые трофеи, а его земли будут хорошей наградой баронам, верным короне. Завоевание городов в дельте Нила – Дамьетты, Розетты и Александрии – могло бы обеспечить безопасность Аскалону и Газе. Наконец, получив эти города или даже один из них, можно было бы укрепить и расширить торговые связи с остальной частью Средиземноморья[253].

Тамплиеры присоединились ко второму походу Амори на Египет в июле 1164 года. Король направился к дельте Нила и осадил Ширкуха в древнем городе Бильбейс. Амори и его союзники вели осаду несколько месяцев, сумели изгнать Ширкуха и потребовали за это от Шавара денежного вознаграждения, но к октябрю все же вынуждены были уйти без сколько-нибудь значимых территориальных завоеваний. Хуже того, в то время как они вели войну на юге, Нур ад-Дин воспользовался этим, чтобы совершить нападение на севере. Едва Амори отправился в Египет, сирийский атабек повел свои войска вглубь Антиохии и 10 августа вступил в сражение при Арте с крупной армией христиан под командованием Раймонда III, графа Триполи, и Боэмунда III, князя Антиохийского. У христиан было двенадцать тысяч пехотинцев и шестьсот рыцарей, в том числе больше шестидесяти тамплиеров, но на этот раз Нур ад-Дин взял верх. Армия крестоносцев была разбита, много рыцарей погибло, Раймонд и Боэмунд попали в плен. Нур ад-Дин прошел через Антиохию и захватил стратегически важный прибрежный город Банияс. Это был урок для Амори: христиане могли либо нападать на Египет, либо защищать свои территории от Нур ад-Дина на севере; и то и другое одновременно оказалось невозможно.

Бертран де Бланфор хорошо понимал это. Как и его предшественники, он отправлял письма и посланников Людовику VII во Францию, надеясь воодушевить того на проведение еще одного крестового похода. В октябре и ноябре 1164 года магистр описал, к каким трудностям приводит необходимость сражаться сразу на двух фронтах Святой земли. И это был не вопрос военной теории. В Арте тамплиеры потеряли шестьдесят рыцарей, еще больше сержантов и множество сирийских наемников-туркополов. Спастись удалось только семи тамплиерам. Восполнить такие потери было нелегко.

«Ваша светлость, беды в двух землях, Антиохии и Иерусалиме, слишком многочисленны, чтобы называть их все», – писал Бертран в первом письме. Месяцем позже он продолжил, рассказав о набеге, совершенном Нур ад-Дином, когда сам великий магистр был в Египте. «Хотя наш король Амори велик и величествен, благодаря Богу, он не может иметь четыре армии для защиты Антиохии, Триполи, Иерусалима и Вавилона [т. е. Египта]… тогда как Нур ад-Дин в состоянии одновременно атаковать их все, если захочет»[254]. Бертран хорошо понимал, что́ решало судьбу войны на Востоке: речь шла в основном о цифрах. Численный перевес был на стороне Нур ад-Дина, а не франков.

Именно тогда стало ясно, что ожидания короля Иерусалима превышают возможности обескровленного военного ордена. Письма Бертрана к Людовику заканчивались сообщением об отправке посланника, который на словах передаст то, что великий магистр не мог доверить бумаге. Этот посланник, Готье Брисбар, был «честен и усерден в деле Господа и участвовал в этих событиях от начала до конца». Хотел ли таким образом Бертран сказать королю, что от посланника он услышит правду более горькую, чем изложенная в письме? Этого мы знать не можем. Как бы то ни было, к осени 1164 года стало ясно, что, хотя тамплиеры были готовы помогать Амори, великий магистр сомневался в возможности успеха, пока тот был на троне.

* * *

30 января 1167 года Амори вновь вывел свои войска из Аскалона, направляясь в Египет. На этот раз латиняне хотели остановить новое нападение Ширкуха на Каир и предотвратить таким образом окончательное поражение Фатимидов. Амори отправился на юг по призыву Шавара, который пообещал в случае успеха огромную награду. В обмен на помощь христиан он посулил королю Иерусалима четыреста тысяч динаров – тысячу семьсот килограммов золота. Теперь, когда стратегическая необходимость подкрепилась перспективой получения больших денег, Амори и его люди были готовы терпеть трудности перехода через пустыню, сквозь песчаные бури, такие сильные, что, когда они начинались, всадникам приходилось спешиваться, ложиться на землю и ждать, пока тучи песка не улягутся[255]. Их не останавливало даже то, что Египет находился в состоянии острого внутреннего кризиса и был попросту не в состоянии выплатить фантастическую сумму, обещанную визирем.

В очередной раз тамплиеры шли в поход вместе с королем, хотя на этот раз обстановка, вероятно, была напряженной: в прошлом году Амори в порыве ярости повесил двенадцать братьев ордена. В 1166 году высокопоставленный дворянин и приближенный короля Филипп Наблусский[256] после смерти жены вступил в орден, пожертвовав тамплиерам обширные владения в Трансиордании. Это был крайне нестабильный регион на границе с Египтом, и борьбу за контроль над ним вели Амори и Нур ад-Дин[257]. Передача земель в столь уязвимой части королевства в собственность ордену должна была быть одобрена королем. Амори согласился, но почти сразу пожалел об этом.

Среди этих владений, в пустыне, была укрепленная пещера. Король приказал тамплиерам защищать ее любой ценой, но те не сумели выполнить приказ и сдали крепость Ширкуху. Гийом Тирский рассказывает об этом эпизоде, явно намекая на предательство со стороны тамплиеров. Согласно его хронике (а Гийом как друг Амори и наставник его сына был хорошо осведомлен), когда мусульмане атаковали пещеру, король собрал «большую рыцарскую дружину» и направился вниз по реке Иордан, чтобы сразиться с ними. Однако не успело войско добраться до места, как пришла весть, что храмовники сдались. «Потрясенный и разъяренный… король приказал повесить двенадцать тамплиеров, ответственных за сдачу крепости»[258].

Тем не менее орден поддержал поход 1167 года. Мусульмане и христиане встретились 18 марта неподалеку от Каира у местечка Аль-Бабейн. Армия рыцарей, поддерживаемая «бесполезными и женоподобными египтянами», которых Гийом Тирский считал «помехой, а не помощью», вступила в бой с заметно превосходившим ее численно войском Ширкуха, в составе которого была многотысячная тяжелая кавалерия[259]. Победителей не было, потери понесли обе стороны.

Ширкух отступил на северо-запад, Амори пошел вслед за ним и осадил знаменитый портовый город Александрию, блокировав его с моря и обстреливая из требушетов с суши. Осада продолжалась, пока Ширкух не запросил мира. Он согласился увести свои войска из Египта и признал, что визирем в Каире останется Шавар. Кроме того, в Александрии отныне размещался гарнизон христиан. В краткосрочной перспективе это выглядело успехом. Но мир продлился меньше года, что еще больше отравило отношения между королем и тамплиерами.

* * *

В 1164 году рыцарь-тамплиер по имени Жоффруа Фуше прибыл из Парижа на Восток и сошел на берег в Акре. Командор Иерусалимского королевства, Жоффруа состоял в ордене уже двадцать лет и много путешествовал между Европой и государствами латинского Востока, поддерживая тесные связи с Людовиком VII Французским. В этот раз в качестве любезности королю Франции Жоффруа провел несколько месяцев, объезжая места паломничества на Святой земле и касаясь каждой святыни кольцом. Затем он отправил это кольцо обратно в Париж Людовику и сопроводил подарок письмами, в которых сокрушался о тяжких военных поражениях, которые потерпело Иерусалимское королевство, и молил о помощи.

Три года спустя, в 1167 году, во время египетского похода Жоффруа отправился в Каир. Король Амори назначил его посланником, поручив добиться от Шавара твердого обещания оплатить военное вмешательство христиан. Вместе с Жоффруа ехал Гуго Кесарийский, один из тех баронов латинского Востока, что родились уже не в Европе, а в Иерусалимском королевстве. Их посещение каирского дворца оказалось поистине впечатляющим.

Визирь Египта Шавар служил аль-Адиду, халифу из династии Фатимидов, юноше лет шестнадцати-семнадцати, детство которого было бурным и страшным. Его отца убили Аббас и Наср ад-Дин; его старший брат аль-Фаиз находился на престоле совсем недолго и умер еще ребенком. Сам аль-Адид стал халифом в 1160 году, когда ему было лет одиннадцать, и от его имени правил Шавар. Это, казалось, вполне устраивало халифа, который, по словам одного христианского хрониста, вел «растленную жизнь среди своего гарема», якобы имея по наложнице на каждый день года. Тем не менее народ Египта почитал аль-Адида и считал, что он обладает священной силой и может вызвать разлив Нила[260].

Латиняне знали, каким влиянием обладает халиф, и стремились получить уступки и гарантии не только от визиря, но и от его господина. По этой причине Жоффруа Фуше и Гуго Кесарийский и были отправлены в Каир – чтобы встретиться с самим аль-Адидом и убедиться, что он готов подтвердить обещания, данные Шаваром. Посланников предупредили, что только слово и рукопожатие халифа могут служить гарантией. Так они оказались в сердце Фатимидского халифата: там, где бывали немногие, тем более из христиан западного происхождения.

На пути к святая святых Жоффруа и Гуго ожидало великолепие, «неповторимое и неведомое нашему миру»[261]. Из пересказа Гийома Тирского мы знаем, что во дворец их поначалу повели темными, узкими проходами, где повсюду стояли стражники, вооруженные мечами. У каждой двери также была стража, и она восторженно приветствовала визиря, когда тот проходил мимо. Сопровождаемые главным дворцовым евнухом, изумленные гости проследовали через просторные внутренние дворы c дорожками, мраморными колоннами и бассейнами, полными рыбы. Экзотические птицы пели удивительные песни. Наконец, Жоффруа и Гуго оказались в зале, где висели расшитые жемчугом занавеси. Шавар трижды пал ниц у основания золотого трона и поцеловал ноги красивому молодому человеку, у которого едва начинала пробиваться борода. Приближенные советники и евнухи наблюдали за происходящим из-за занавеса.

Резко выделявшийся на фоне всех остальных командор тамплиеров в белом плаще с алым крестом не преклонил перед халифом колено, напротив, он наблюдал, как Гуго разговаривает с главой шиитского мусульманского мира так, словно тот был пронырливым торговцем на базаре в Кесарии. Не обращая внимания на евнухов и придворных, Гуго заставил аль-Адида повторить слово в слово условия договоренности короля Амори с Шаваром, а затем потребовал, чтобы обещания были скреплены рукопожатием без перчаток.

Придворные халифа в изумлении раскрыли рты, но аль-Адид сделал то, что от него требовалось, после чего Жоффруа и Гуго отправились в обратный путь. Военно-политический договор между правителем Фатимидов и христианскими государствами Востока был скреплен сокровенным ритуалом, которого молодой халиф не совершал никогда прежде: он пожал руку тамплиеру. Но означало ли это, что халиф сдержит свое слово? И, что не менее важно, сдержит ли его король Иерусалима?

Уже в следующем году отношения ордена с королем осложнились еще больше. Причиной тому был и значительный вклад тамплиеров в достижение соглашения, и то, что они имели обширные владения в Газе. В октябре 1168 года, не предупредив даже ближайших советников, Амори отступил от соглашения с Шаваром, «собрал силы своего королевства и отправился в Египет»[262]. Стремительно захватив город Бильбейс, он вырезал мирных жителей, а затем двинулся прямиком на Каир и остановился у ворот города в ожидании, пока визирь сделает ему еще одно выгодное предложение, чтобы он ушел.

Предложение поступило: на этот раз это было два миллиона золотых – сумма огромная до смешного. Амори отвел войска и стал ждать, пока на него прольется золотой дождь. Но как же он ошибался!

Если бы Бертран де Бланфор или Жоффруа Фуше были там, возможно, они могли бы предостеречь Амори и убедить его меньше доверять визирю и дважды подумать, прежде чем нарушать договор с халифом. Однако их мнения никто не спрашивал. Они предпочли не участвовать в этом походе, который нарушал перемирие, ими заключенное, и твердо отказались присоединиться к армии короля. Такому смелому решению наверняка предшествовали долгие размышления и молитвы.

Пока король Иерусалима сидел и ждал золото, Шавар обратился к своему недавнему врагу Нур ад-Дину и попросил его помочь прогнать жадных франков. В Каир был выслан Ширкух, по пути он собрал большое войско. Ему удалось пройти мимо армии Амори и встать близ Каира. Людей у него было столько, что христиане явно не могли рассчитывать на победу. Ко 2 января 1169 года стало очевидно, что у Амори нет иного выхода, кроме как свернуть лагерь и вернуться в Иерусалим. Он не получил два миллиона золотых. Он не завоевал Каир. Он просто уничтожил мирных жителей города в дельте Нила, провел несколько недель в чужом краю без дела и теперь отправлялся восвояси.

Но это было только началом его бед. Стоило Амори покинуть Египет, Ширкух сделал то, к чему все это время стремился. Пригласив Шавара в свой шатер, разбитый за стенами Каира, в назначенное для встречи время он отправился прогуляться вдоль реки. Шавар прибыл в расчете на дружеский пир, но вместо этого увидел людей Ширкуха, которые поджидали его, чтобы убить. На него набросились, повалили на пол, несколько раз ударили ножом, после чего отрезали голову. Ширкух вернулся с прогулки и послал к халифу гонца с известием, что хочет посетить его в Каире, приехал туда и объявил себя новым визирем. Так Египет упал в руки Нур ад-Дину. Захват государства сирийскими суннитами пошел полным ходом, и дни Фатимидов, которые больше двухсот пятидесяти лет правили империей из своего экзотического каирского дворца, были сочтены. Худшие опасения тамплиеров сбылись: теперь их окружал единый враг. Именно это Бертран де Бланфор и командор Жоффруа Фуше предсказывали в своих мрачных письмах во Францию.

Не пройдет и нескольких месяцев, как крепнущие силы ислама обретут нового лидера, еще более опасного, чем Нур ад-Дин, более коварного, чем Ширкух, и не менее беспощадного, чем Занги. Он принесет франкам в целом и тамплиерам в частности больше бед, чем они претерпели за все семь десятилетий пребывания на Востоке. Для почитателей он был «одним из величайших героев, могучим духом, сильным мужеством, человеком великой стойкости, бесстрашным»[263]. Для тех, кто пал жертвой его гнева, он был «орудием кары Божьей», посланным, чтобы «неистовствовать и уничтожать непокорных людей»[264].

Звали его Саладин.

10

«Огненные слезы»

Пыль, поднятая огромным войском Саладина, могла превратить самое солнечное утро в сумерки. «Земля стонала под копытами его конницы, – писал с восхищением секретарь султана Имад ад-Дин аль-Исфахани, – и пыль вздымалась до небес». Должно быть, это было грозное зрелище: двенадцать тысяч конных воинов, скачущих впереди втрое большего числа наемников. Соратники Саладина любили говорить, что, когда франки Иерусалима (которых они считали «грязью» и «человеческими отбросами») узнают о приближении войска Саладина, они задрожат от ужаса и пожалеют, что родились на свет[265].

За десятилетие, прошедшее после каирской кампании, Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб, харизматичный, крайне честолюбивый и уверенный в себе человек, талантливый политик и полководец, стал лидером исламского мира и основал новую династию Айюбидов, названную так по имени его отца. Саладин возглавлял египетские кампании Ширкуха не в последнюю очередь потому, что был его племянником. Но не только это родство объясняло его успехи, и племянник очень скоро превзошел своего дядю. Через год после взятия столицы Египта Ширкух слег с ангиной – серьезным воспалительным процессом в горле, осложненным общим состоянием организма визиря, который много ел и любил жирную и мясную пищу. 22 марта 1169 года Ширкух скончался, и Саладин взял власть в свои руки[266]. Он быстро добился того, что город халифа-шиита аль-Адида признал духовную власть суннитского халифа из багдадской династии Аббасидов, а затем начал завоевания в Египте, Сирии и Месопотамии.

Честолюбивые устремления Саладина принесли ему много врагов. Среди них был сам Нур ад-Дин, стоявший за переворотом, который Ширкух совершил в Египте, и видевший себя, а не выскочку-курда правителем объединенных Сирии и Египта. Но у Саладина были свои планы. Талант полководца, неутомимость, сила личности и доля удачи помогли ему с 1169 по 1177 год распространить свое влияние за пределы Египта и стать главной угрозой для мусульманских правителей Алеппо, Дамаска и Мосула. В 1171 году, после смерти аль-Адида, Фатимидский халифат окончательно прекратил свое существование. После этого Саладин начал устанавливать суннитскую власть по всему Египту, подчиняя его себе.

Все попытки подослать к нему убийц, организовать против него заговор или одолеть его на поле боя проваливались. Его главный соперник в регионе, Нур ад-Дин, в 1174 году умер, и Саладин сразу же занял его место. Сначала он устроил переворот в Дамаске, устранив тех, кто пытался посадить на престол одиннадцатилетнего сына Нур ад-Дина. Саладин увез мальчика из города, а затем женился на его матери, вдове атабека, чтобы узаконить захват власти. Закрепив таким образом за собой Дамаск, в следующем году он повел кампанию против семьи и последователей Нур ад-Дина, завоевывая северные территории, и захватил города Хомс и Хама. Почтительные обращения к халифу в Багдаде принесли плоды, и в знак признания его заслуг в 1175 году Саладину был пожалован титул султана Египта и Сирии. В конце 1170-х он продолжал вести войну против родственников и бывших соратников Нур ад-Дина в Алеппо (который в конечном итоге перешел к нему в 1182 году) и Мосуле (который ему так и не достался). К началу 1180-х годов Саладин, несомненно, был главной фигурой во всем исламском Леванте.

Свои притязания на власть он основывал на тщательно продуманном образе истинного защитника веры, превосходящего всех остальных в приверженности священной войне – джихаду. Щедрый, благочестивый, умный и (относительно) гуманный правитель, он также был необычайно проницателен в оценке людей и их поступков и производил на окружающих глубокое впечатление. Его соратникам Ибн Шаддаду и Имад ад-Дину, оставившим подробные описания жизни и деяний Саладина, не надо было напрягать воображение, чтобы найти повод для восхвалений своего господина. Главным в нем было желание сражаться с проклятыми франками, занявшими Иерусалим и господствовавшими на землях Триполи и Антиохии. Ибн Шаддад писал о нем:

Совершать подвиг во имя Аллаха стало для него настоящей страстью; все сердце его было подчинено этому делу, которому он отдавался и душой, и телом. Он не говорил ни о чем ином; все его мысли были поглощены тем, как проявить усердие на пути Аллаха; все помыслы были связаны с его воинами. Он выказывал всяческое почтение к тем, кто говорил об усердии на пути Аллаха, и вдохновлял народ на это[267][268].

Это было больше, чем просто благочестие. Саладина подняло над всеми понимание того, что лучший способ достичь единства в исламском мире (и укрепить свою личную власть над ним) – сплотить собратьев-мусульман под знаменем священной войны с христианами.

Открытое стремление Саладина к завоеваниям и его ярко выраженные антихристианские настроения делали войну с королевством крестоносцев неизбежной. Можно только удивляться тому, что ему потребовалось без малого десятилетие, чтобы сделать первый шаг. Но когда он пришел, тамплиеры были среди первых, кто встретил его.

* * *

После 1169 года, когда Саладин захватил власть в Египте, отношения между тамплиерами и королем Иерусалима оставались напряженными. В тот год Бертран де Бланфор умер, и капитул ордена избрал великим магистром Филиппа Наблусского, барона, родившегося на Востоке и имевшего тесные связи с двором Амори. Филипп вполне мог стать магистром тамплиеров в ответ на прямо высказанное желание короля, хотя в равной степени возможно, что его избрание было обдуманным шагом со стороны ордена, стремившегося восстановить отношения с короной. В любом случае в краткосрочной перспективе этот шаг оказался удачным: под командованием Филиппа тамплиеры вновь присоединились к королевскому войску при вторжении (безрезультатном) в Египет. Но преданность Филиппа короне перевесила его приверженность ордену. К 1171 году он подал в отставку, чтобы возглавить королевское посольство к византийскому императору Мануилу I Комнину в Константинополь. Путешествие ему предстояло недолгое, но в пути Филипп умер.

Его место в ордене занял еще один явный сторонник Амори, Одон де Сент-Аман, который также состоял прежде на службе у короля в качестве маршала Иерусалима. Вероятно, от Одона ожидалось, что он сумеет удерживать тамплиеров в русле королевской политики, но на этот раз успеха достичь не удалось. Действия Одона на посту лидера свидетельствуют о бурном темпераменте и импульсивности, и он очень скоро пришел к тому, что поставил выше всего независимость ордена и не захотел быть марионеткой Амори.

Первый кризис в бытность Одона великим магистром произошел в связи с таинственной шиитской сектой ассасинов, члены которой практиковали искусство показательного устранения неугодных. Штаб-квартира ассасинов находилась в крепости Аламут в Персии, но после 1130-х они захватили ряд территорий в горах Сирии и несколько крепостей высоко в горах Носайри, между графством Триполи и Антиохийским княжеством. Согласно хронике Гийома Тирского, во времена правления Амори шестьдесят тысяч ассасинов занимали десять крепостей, собирая дань с близлежащих деревень. Название «ассасины», вероятно, было связано с их пристрастием к гашишу, который смертники употребляли перед совершением убийства. «Если случается, что какой-либо правитель начал питать ненависть или недоверие к этому народу, их вождь вкладывает кинжал в руку одного или нескольких своих последователей, – писал Гийом Тирский. – Те, кого таким образом назначили, сразу же спешат выполнить приказ, независимо от последствий деяния, не страшась и самой смерти»[269]. Позже немецкий хронист Оливер фон Падерборн писал, что «ассасины и их предводитель, Старец Горы, поражали кинжалами христиан, чтобы лишить жизни тех, кто пекся о деле христианства»[270]. Но, по правде говоря, ассасинов больше занимали не христиане, а другие мусульманские лидеры. Поэтому Амори стремился заключить союз с ними против общих суннитских врагов в Сирии и Египте.

С этой же целью в 1173 году Cтарец Горы направил ко двору Амори посланника. Его звали Абдалла, и, согласно очень пристрастному свидетельству Гийома Тирского, он был «мудр и красноречив, умел в своем деле и надежно представлял своего господина»[271]. Однако тамплиерам красноречие Абдаллы не понравилось, поскольку одно из предложенных им соглашений лишало орден прибыльного источника дохода.

Ассасины и тамплиеры были соседями и хорошо знали друг друга. У тамплиеров был большой замок в Тортосе, очень близко к горам Носайри, где стояли крепости ассасинов. Ближайшая из них, Калаат-аль-Каваби, находилась чуть больше чем в восьми километрах от владений тамплиеров. Само по себе это не представляло угрозы: ассасины не были заинтересованы в том, чтобы устранять членов ордена, поскольку на смену одному магистру был бы сразу выбран другой и отдельные братья не имели такого значения, как орден в целом[272]. Каждый год ассасины выплачивали тамплиерам две тысячи золотых безантов за то, чтобы те оставили их в покое. Если верить Гийому Тирскому, Абдалла просил отменить эту выплату и ради обеспечения безопасности государства Амори готов был пойти ассасинам навстречу. Король выдвинул свои условия и отправил посланника обратно в горы с сопровождением и охранной грамотой, чтобы тот согласовал со своим господином окончательные условия соглашения.

О том, что произошло дальше, мы знаем также от Гийома Тирского. «Под охраной и с проводником… предоставленным королем, Абдалла уже проехал Триполи и был у границ своих земель», – писал он. Но на подступах к горам ассасин попал в засаду. Рыцарь-тамплиер Готье дю Мениль, одноглазый, а потому легко узнаваемый, вместе с несколькими другими неназванными сообщниками в орденских плащах «напали на отряд с обнаженными мечами и убили посланника»[273].

Весть об этом ужасающем предательстве привела Амори в бешенство. Он созвал своих баронов и сообщил им, что «королевская власть попрана, а честность христиан незаслуженно опозорена»[274]. Затем он послал двух баронов – Гийом Тирский называет их имена: Сайе де Мамдун и Годишо де Тюру – «потребовать от магистра тамплиеров… удовлетворения королю и всему королевству за этот кощунственный поступок». Ему нужна была одноглазая голова Готье дю Мениля на блюде.

Увы, Одон ее не предоставил. Он заявил, что это внутреннее дело ордена, и сослался на папские буллы, которые еще в 1140-х годах вывели тамплиеров из подчинения королю и сделали их подотчетными только папе. Пообещав самостоятельно наказать Готье и отправить его на суд понтифика, он «от имени папы запретил кому-либо чинить расправу над членом братства», – написал Гийом Тирский и отметил, что магистр также «позволил себе другие высказывания, проникнутые крайним высокомерием, ему свойственным». Должно быть, эти высказывания были довольно крепкими, раз Гийом, любивший украшать свою хронику яркими подробностями, не вынес их на суд общества.

Таким образом, надежда на то, что Одон будет послушным магистром тамплиеров, умерла вместе с Абдаллой. В конце концов Амори схватил-таки Готье дю Мениля. Он отправил двух рыцарей в Сидон, где скрывался Готье, те силой захватили дю Мениля в доме тамплиеров и отвезли закованным в цепи в Тир, где бросили гнить в королевское подземелье. Но это было все, на что решился король. Более жестких мер против ордена в целом он предпринимать не стал, и проявленная им сдержанность даже удивила Гийома Тирского[275]. Отношения с орденом разорваны не были. Тамплиеры продолжили служить щитом латинских земель, но исполняли этот долг на своих условиях, сохраняя независимость от короля.

В 1179 году на проходившем в Риме Вселенском соборе Западной церкви, получившем название Третий Латеранский собор, была предпринята попытка ограничить свободу военных орденов если не в дипломатической и военной сфере, то по крайней мере в религиозной (вполне вероятно, хотя и не доказано, что эта инициатива исходила от Гийома, который присутствовал на соборе как архиепископ Тира и представитель латинских государств Востока). Дело в том, что тамплиеры и иоанниты-госпитальеры играли в этих государствах все более важную роль, и никто не стремился чрезмерно этому препятствовать. Их значимость еще больше повысится в 1180-х годах, с ростом угрозы, исходящей от Саладина. С каждым днем становилось все очевиднее, что внутренние разногласия не столь важны, как борьба за выживание.

* * *

В декабрьский день 1177 года гонец, пошатываясь, шел на север от Иерусалима, направляясь к крепости Харим, что недалеко от Алеппо. Он был «изранен и изувечен», измучен и ослаблен, но не выпускал из рук свою драгоценную ношу: письмо всем христианам, где рассказывалось о событиях, которые произошли несколько недель назад между Рамлой и Ибелином в месте под названием Монжизар (Телль ас-Сафит). Послание было написано Раймондом, магистром госпитальеров в Иерусалиме, где братья ордена уже не справлялись с потоком раненых. Это само по себе являлось событием чрезвычайным: странноприимный дом иоаннитов в Иерусалиме был велик и богат не меньше, чем дом тамплиеров. Расположенный прямо напротив храма Гроба Господня, он вмещал одиннадцать палат и от тысячи до двух тысяч больных и раненых[276]. Должно было произойти нечто невиданное, чтобы возможности братьев ордена оказались исчерпаны – и все же именно об этом писал Раймонд. Войско христиан, в котором были и тамплиеры, и госпитальеры, сразилось с армией Саладина; обе стороны потеряли тысячи людей, а многие из выживших получили ранения. Их тела сейчас врачевали братья-госпитальеры, а души исцеляли молитвы верующих. «Непостижимы дела Господни, – писал госпитальер. – Блажен тот, кого они не потрясут»[277].

Битва при Монжизаре стала первым крупным сражением между Саладином и христианами, и она неслучайно произошла именно в это время. В 1174 году Иерусалимское королевство было ослаблено скоропостижной кончиной короля Амори от дизентерии, которой он заболел во время осады Банияса. Этот удар был тем более тяжел, что его сыну Балдуину IV было всего тринадцать лет, и он страдал проказой – неизлечимой болезнью, которая в детстве проявляла себя онемением в конечностях, а с годами будет поражать его все сильнее.

Проказа была проклятием латинского королевства, и страдали от нее многие. Известно, что на базе приюта для прокаженных, расположенного недалеко от Иерусалима, в 1140-х годах был создан орден Св. Лазаря. Он стал госпитальерским и военным, как ордена иоаннитов и тамплиеров. Но медицинская помощь прокаженным могла быть только паллиативной: в течение многих лет бактериальная инфекция постепенно лишала конечности страдальца чувствительности, а вторичные инфекции вызывали гниение тканей, приводили к слепоте и, наконец, к параличу дыхательной системы. Вопрос был только в том, как скоро жертва болезни умрет.

В течение трех лет Саладин наблюдал за борьбой, которую прокаженный король Балдуин IV вел, чтобы утвердить свои права на королевство, в то время как сам он отстаивал свое положение султана Сирии и Египта и отражал атаки сторонников Нур ад-Дина в Алеппо и Мосуле. Но к 1177 году Саладин был готов испытать на прочность государства крестоносцев. В конце лета он собрал в Египте большую армию и двинулся на земли франков, обойдя небольшое христианское войско, спешившее ему навстречу, чтобы остановить его в Аскалоне. Мусульмане стремительно продвигались к Иерусалиму, сжигая на своем пути дома и целые поселения. Короля Балдуина, больного и едва способного командовать войсками, поддерживал целый ряд знатных христианских баронов, в том числе бывший князь Антиохии Рено де Шатильон, проведший полтора десятка лет в плену в Алеппо, что только еще сильнее разожгло в нем пламя ненависти к мусульманам. В ноябре 1177 года Рено от имени короля призвал магистра Одона де Сент-Амана и восемьдесят тамплиеров под знамена короля, и вместе они вышли из Газы, чтобы догнать мощную армию Саладина и любой ценой заставить его покинуть королевство и вернуться в Египет.

Конные тамплиеры в боевом снаряжении были грозным зрелищем. К тому времени изначальный латинский устав был дополнен множеством новых положений, записанных на французском языке. Они регулировали не вопросы религиозного служения, а все, что касалось нелегкой военной службы рыцарей Храма на равнинах и горных перевалах Сирии и Палестины. Иерархия тамплиеров была строго определена: вторым после великого магистра[278] был сенешаль, затем маршал, который командовал на поле боя, далее следовали региональные командоры, или прецепторы, возглавлявшие дома тамплиеров в отдельных городах или землях. Туркопольер отвечал за вербовку и организацию наемной легкой сирийской конницы. Смотритель одежд руководил снабжением, следя за тем, чтобы рыцари и сержанты были должным образом оснащены оружием, доспехами, одеждой, постелями, всем, что нужно, чтобы разбить лагерь, и прочим необходимым в походе.

Дисциплина ставилась превыше всего. Что бы ни делали рыцари – находились ли они в лагере, или ехали колонной под своим черно-белым флагом, или неслись в атаку, – на каждый случай существовали строгие правила. Тамплиеры были связаны обетом послушания – Богу, уставу и своим командирам.

Они не могли грузить багаж или седлать лошадей без приказа маршала. Когда же такой приказ звучал, братья должны были прежде, чем выполнить его, ответить: «De par Dieu!», что означает «Именем Господа!». На марше рыцари ехали колоннами, а их оруженосцы шли впереди, неся копья. На ночных маршах колонна продвигалась вперед в полной тишине, и даже в светлое время суток разговаривать можно было только по необходимости. Покидать свое место в колонне не разрешалось. Тем более было запрещено нарушать строй в бою, исключение составляла лишь необходимость помочь брату, чья жизнь подвергалась непосредственной опасности. Молча и решительно братья ехали на поле боя, и только когда звучал трубный звук, отдающий приказ об атаке, они запевали псалом[279]:

Прятаться или бежать перед лицом опасности считалось позором. У того, кто проявил трусость, отбирали лошадь, и ему приходилось возвращаться в лагерь пешком – особенно унизительное наказание для рыцаря, который по определению являлся всадником и был немыслим без боевого коня. Даже получивший тяжкие увечья не мог покинуть отряд без прямого разрешения командира. Отступать с поля боя нельзя было до тех пор, пока армия, в которой сражались тамплиеры, не терпела поражение.

Эта готовность стоять до последнего и делала тамплиеров столь ценными в глазах королей Иерусалима, когда они собирали свои армии. Именно поэтому покойный Амори давал им такую свободу действий, несмотря на то что орден не подчинялся его власти и действовал вопреки его политике. И именно поэтому сын Амори, прокаженный король Балдуин IV, и Рено де Шатильон, направляясь к холму Монжизар, где зимой 1177 года были замечены армии Саладина, взяли с собой из крепости Газа восемьдесят тамплиеров.

Судя по рассказу ученого и хрониста XIII века Абу Шамы, армия Саладина не ожидала активного сопротивления со стороны франков. Султан позволил своим солдатам рассеяться по округе и грабить деревни, вместо того чтобы держаться всем вместе. «Удача отвернулась от них», – мрачно заметил Абу Шама, и так оно и было[280]. Войско латинян, впереди которого несли иерусалимский животворящий крест – главную их святыню, появилось неожиданно и обрушилось на мусульман атакой тяжелой кавалерии. Это франки умели лучше всего: одетые в броню конные воины во весь опор неслись на врага. Это было устрашающее зрелище, и мусульмане никогда не могли защититься от таких атак. Франкских рыцарей было значительно меньше, чем людей Саладина, но они компенсировали свою малочисленность яростным напором.

В своем рассказе об атаке франков Абу Шама ударяется в лирику: «Быстрые, как волки, лающие, как собаки… они набросились, как набрасывается жадный огонь»[281]. Момент был выбран удачно: Саладин как раз пытался перестроить свои войска, и это вызвало заминку[282]. Тем не менее бой был тяжелым. Племянник Саладина, знатный полководец эмир Таки ад-Дин, «храбро сражался мечом и копьем», но вокруг него люди падали сотнями. «Многие из его храбрых офицеров встретили мученическую смерть, – писал Абу Шама, – и отправились вкушать радости вечного дома»[283].

Сам Саладин сражался в окружении личной охраны – мамлюков: солдат-рабов, которых еще детьми похищали в азиатских степях и воспитывали воинами. Они носили поверх доспехов желтые шелковые одежды такого же цвета, как у султана. «Всегда окружая своего господина, они единодушно стараются защитить его от зла и до самой своей смерти не покидают его», – так описал их Гийом Тирский[284]. Как и тамплиеры, эти самоотверженные люди были умелыми воинами и не покидали поле битвы, даже когда поражение представлялось неизбежным. «Часто бывает так, что, пока остальные спасаются бегством, почти все мамлюки погибают»[285].

При Монжизаре их пало великое множество. Тех сарацинов, кто пытался бежать, бросив доспехи и оружие, христиане преследовали многие километры по коварной трясине, называвшейся Болото скворцов. Более сотни ценных доспехов собрали франки на поле битвы после сражения. Саладин избежал смерти, но его ждало позорное отступление в Египет. Подгоняемые зимней непогодой, его люди шли, страдая от жажды и голода и оплакивая погибших друзей, а его караваны по дороге в Каир ограбили бедуины. Это было одно из самых серьезных поражений, которое когда-либо терпел Саладин, и он много лет не мог забыть пережитое унижение: оно требовало отмщения[286].

Восемьдесят тамплиеров из гарнизона Газы, сражавшиеся при Монжизаре, разделили славу «счастливой победы над неисчислимой ордой сарацинов», как назвал ее магистр госпитальеров[287]. Немногие знали, что орден Храма внес вклад в эту победу не только на поле боя, но и с помощью хитрости. В сражении участвовали два сына племянника Саладина Таки ад-Дина. Один из них, Ахмад, «очень красивый юноша», у которого только начала пробиваться борода, сумел поразить христианского рыцаря стрелой, но вскоре был убит[288]. Со вторым, которого Абу Шама назвал Шахиншахом, история была гораздо сложнее. Еще до битвы к нему в Дамаске явился тайный агент тамплиеров. Этот человек сумел убедить Шахиншаха в том, что в обмен на обещание верности король Балдуин готов сделать его правителем Каира вместо двоюродного деда.

Несмотря на очевидную невозможность того, чтобы прокаженный король сумел изгнать Саладина из Египта, не говоря уже о том, чтобы назначать ему преемников, простофиля во все это поверил, и агент из Дамаска даже передал ему документы, якобы дающие возможность перейти на сторону христиан. Позже, когда Шахиншах согласился на личную встречу с представителем другой стороны, его повели по садовой дорожке в «уединенное место», а там передали тамплиерам, которые заковали его в цепи и увезли в заточение.

При всем своем прославленном военном мастерстве тамплиеры готовы были прибегать и к хитрости. И они сделали это в 1177 году, чтобы помочь остановить Саладина, когда тот предпринял первую серьезную попытку вторгнуться в королевство франков. Но султан Сирии и Египта не привык терпеть поражения.

* * *

За рекой Иордан, между долиной Хула и Галилейским морем, в месте под названием брод Иакова на склоне холма строился новый замок крестоносцев. Землю под него отвели в октябре 1178 года по приказу короля Иерусалима, после чего за полгода был заложен фундамент и начали возводиться стены «необыкновенной толщины и надлежащей высоты»[289]. Местоположение новой крепости было не только стратегически выгодным, но и освященным библейской историей: именно здесь ветхозаветный патриарх Иаков остановился, чтобы разделить стан свой на две половины, отправил посланников к мстительному брату Исаву и боролся с ангелом Божьим, который повредил ему бедро[290]. Мусульмане называли это место «бродом плача» и почитали его не меньше, чем христиане. Практическая же его ценность заключалась в том, что этот брод через реку Иордан был ключевой переправой на одной из главных дорог между Акрой и Дамаском и частью гораздо более долгого караванного пути, который назывался Via Maris («Приморский путь») и соединял Египет с Месопотамией. Больше того, этот путь представлял собой важнейшую центральную часть торгового маршрута от Китая до Марокко.

Переправа у брода Иакова слыла опасным местом, где легко было угодить в засаду разбойников. Они нападали на путников, грабили их, после чего скрывались в горах за долиной Завулона. Проехать по дороге без охраны было почти невозможно. Новая крепость с постоянным гарнизоном смогла бы обеспечить безопасность паломникам и торговцам, путешествующим через христианскую Палестину, а также стала бы препятствием на пути вторжения из Дамаска, который находился всего в дне езды. В свете прошлогоднего рейда Саладина на Иерусалим это было особенно актуально.

Строилась крепость на средства короны и ордена Храма. Всю зиму 1178–1179 годов каменотесы работали над возведением стен, а разъезды франкских солдат охраняли дорогу и склоны холмов, устраивая засады на разбойников и безжалостно расправляясь с ними. К апрелю 1179 года были готовы три четверти фундаментов, стена с пятью воротами и одной башней, печь и резервуар для воды. Строители продолжали усердно работать лопатами и мотыгами и бегать с тачками между грудами камней, извести и гальки[291]. Поскольку другие части королевства нуждались в его внимании, Балдуин IV возвратился в Иерусалим и передал незавершенную крепость Одону де Сент-Аману и рыцарям Храма, чтобы те достроили ее, заселили и обороняли.

Дел было еще много: планировалась вторая, внешняя стена, ров и проездные башни, соединяющие два внутренних двора. Поэтому рядом с рыцарями и сержантами, которые составляли военный гарнизон, жили еще сотни людей: каменщики, архитекторы, кузнецы, мечники, оружейники и пленники-мусульмане, работавшие на стройке[292]. Около полутора тысяч человек стояли лагерем за стеной. Орден был в состоянии финансировать это масштабное строительство и содержание крепости благодаря тому, что получил права на земли вокруг нее. И хотя она была еще не полностью завершена, все необходимое в ней имелось, и она могла служить своей цели[293].

Не прошло и нескольких недель после того, как над стенами крепости подняли знамя тамплиеров, как ее укрепления были испытаны на прочность. Крупное строительство не могло остаться незамеченным Саладином. Он верно оценил возведение крепости как попытку изменить баланс сил в регионе между христианской Акрой и мусульманским Дамаском. Кроме того, это было оскорбление: латиняне строили на земле, которая считалась у мусульман священной. Почти сразу после того, как король Балдуин и его свита покинули брод Иакова, Саладин пришел со своей армией в Банияс – ближайший к крепости город – и, по свидетельству Ибн аль-Асира, «оставался там некоторое время, совершая налеты на земли франков»[294]. Ибн аль-Асир слышал, что султан предложил за прекращение строительства шестьдесят тысяч динаров, но предложение было отвергнуто[295]. Поэтому за несколько дней до праздника Троицы, 27 мая 1179 года, Саладин решил силой заставить тамплиеров покинуть крепость.

Согласно Гийому Тирскому, он привел войска к ее стенам и «беспрерывно посылал тучи стрел, изводя осажденных штурмами»[296]. Но это была только первая проба, и через несколько дней все закончилось, когда тамплиер по имени Ренье Марейский, выпустив стрелу из-за незавершенной крепостной стены, сумел смертельно ранить одного из главных эмиров Саладина. Султан отступил, но ненадолго.

Понимая, что Одон и его тамплиеры не смогут до бесконечности защищать строящуюся крепость своими силами, королевский совет решил направить войска обратно к броду Иакова через Тивериаду. Проходя через земли близ Банияса, христиане видели, как дым поднимался от деревень, сожженных армией султана. Надо было спешить.

В воскресенье 9 июня королевская конница откололась от сопровождавших ее пехотинцев. Всадники, ехавшие впереди остальной армии, столкнулись с отрядом Саладина, совершавшим грабительский рейд. Бой окончился победой латинян. Рыцари франков преследовали грабителей на протяжении нескольких миль, но вскоре столкнулись с самим Саладином в сопровождении всей остальной армии. Внезапно судьба переменилась к ним: после недолгой попытки сопротивления теперь уже латиняне вынуждены были спасаться бегством. Одни рассеялись по горам, другие устремились к ближайшей крепости Бофор. Короля Балдуина IV, который был со своим войском, спас его телохранитель, но около двухсот семидесяти христиан попали в плен. К несчастью для тамплиеров, среди них был и великий магистр Одон де Сент-Аман.

Одону уже доводилось быть в плену: во времена Нур ад-Дина он томился в заточении в Дамаске вместе с Бертраном де Бланфором. Гийом Тирский отзывался о нем особенно презрительно, намеренно исказив цитату из книги Иова, чтобы описать его как «человека, из ноздрей которого вырывается ярость, не боящегося Бога, не уважающего людей»[297]. Не уточняя, что именно Одон сделал не так, Гийом обвинил его в поражении и написал, что «многие люди возложили на него вину за потери и позор этого несчастья»[298]. Но Одон был не одинок: Ибн аль-Асир называл среди других пленников, захваченных у брода Иакова, Балиана Ибелина – «самого высокородного франка после короля», Гуго Галилейского – князя Тивериады, магистра ордена госпитальеров и «других прославленных рыцарей и баронов». Саладин увез пленников в Банияс: многих из них ждало долгое заточение в ожидании выкупа.

Для Одона де Сент-Амана та битва с Саладином стала последним глотком свободы: «В первый же год он умер в грязной тюрьме, никем не оплакиваемый», – сообщил Гийом Тирский. Персидский ученый Имад ад-Дин высказался еще более сурово: «Магистр тамплиеров перешел из темницы в подземелье ада»[299]. Впоследствии орден выменял его тело на мусульманского командира, которого тамплиеры держали в плену. Таков был печальный конец восьмого магистра ордена. Имад ад-Дин записал слова, произнесенные Саладином, когда тот узнал, что у брода Иакова строится крепость. Скорее всего, это не столько дословное воспроизведение, сколько литературный пересказ, но он в полной мере отражает подход Саладина к решению этой проблемы:

Тем, кто сказал ему, что, когда крепость достроят, станет трудно безопасно пересекать границу мусульманских и христианских земель, Саладин ответил: «Пусть они закончат, и тогда мы пойдем и уничтожим ее, чтобы от нее не осталось и следа»[300].

Именно это султан собрался сделать в конце лета 1179 года. В пятницу 24 августа армия Саладина пришла из Банияса со всем необходимым для осады. Мусульмане привезли лестницы, лопаты, мотыги, требушеты, срубили деревья и срезали лозы, чтобы изготовить щиты для расчетов метательных машин[301]. Зная, что подкрепление христиан, вероятно, прибудет быстро, Саладин планировал взять крепость самое большее за неделю. Осада началась около пяти часов вечера с атаки на барбакан (укрепленную внешнюю сторожевую башню) рядом с главными стенами замка. Воинов сопровождали добровольцы, которые присоединились к армии ради добычи или джихада, или того и другого вместе. По описанию Ибн аль-Асира, «бой был жарким и яростным. Один из простых людей в рваной одежде забрался на барбакан форта и стал сражаться на стене. Другие его товарищи последовали за ним. К ним присоединились войска, и барбакан был взят»[302].

К этому времени наступила ночь, и на недавно взятом барбакане поставили дозорных-мусульман, чтобы не дать противнику напасть неожиданно. Возле каждого входа в замок зажгли костры, так что никто не смог бы пройти незамеченным.

Взятые в кольцо, тамплиеры внутри замка решили оставаться за стенами семиметровой толщины и дожидаться подкрепления. Недостатка в продовольствии и оружии у них не было, и они могли, если потребуется, находиться в крепости много недель. Должно быть, укрывшись внутри, они ожидали услышать адский грохот от обстрела из требушетов. Но вместо этого раздался другой, но не менее ужасный звук: стук лопат. Саперы из Алеппо начали рыть подкоп под единственную большую башню крепости, чтобы разрушить ее.

Через два дня работы у них получился туннель около двадцати метров в длину и двух с половиной в ширину. Этого было достаточно, чтобы разрушить башню. Деревянные опоры внутри туннеля подожгли, но… ничего не произошло: огромная башня осталась невредима. С наступлением утра понедельника Саладину пришлось отправить всех своих рабочих тушить пожар внутри шахты: каждому, кто приносил кувшин воды, чтобы вылить ее в огонь, давали динар.

Ко вторнику пришла весть, что помощь христианам уже в пути. Тамплиерам внутри крепости оставалось подождать всего несколько дней, после чего они могли рассчитывать заставить осаждающих отступить.

Саладин тоже понимал, что время работает против него, и отправил своих саперов обратно в обугленный туннель, чтобы копать так, как они не копали никогда прежде. Еще два дня они трудились, расширяя и углубляя шахту под башней. В среду вечером снова зажгли огонь, и на этот раз мощные стены не выдержали. Часть стены обрушилась – к бурной радости тех, кто находился снаружи[303]. Ликующие люди Саладина хлынули внутрь. Спешащая на подмогу армия Балдуина все еще находилась в нескольких часах пути от крепости, и вместо того, чтобы просто ждать, тамплиерам пришлось вступить в решительный бой.

Провал в стене они завалили деревянными заграждениями и шатрами. Но когда упала и башня, обжигающий раскаленный воздух затянуло внутрь крепости, и начался пожар, а вместе с ним и паника[304]. Солдаты Саладина продвигались по крепости, брали в плен христиан и безжалостно убивали мусульман – изменников веры и наемных лучников, которые попадались на их пути. Но тамплиеры, верные духу своего устава, не шли смиренно в руки врагов. Канцлер Саладина аль-Кади аль-Фадил написал суннитскому халифу в Багдаде эмоциональное письмо, в котором рассказал о смертельной битве на руинах горящей крепости. Он описал «слезы огня», падающие с рушащейся башни, и дал своему перу волю, чтобы передать весь ужас того, что видел:

Тьма растворилась в багряном зареве… казалось, в ночи наступил рассвет, и небо было освещено, но не тем огнем, что горит на востоке и западе… Огненное дыхание пожирало людей и камень, и зловещий голос бедствия восклицал: «Я говорю с тобой, ближний! Слушай меня!», а неверные возопили: «Воистину, это внушает ужас!»[305]

В этом же письме аль-Фадил описал последние мгновения командующего тамплиеров:

Человек, который командовал этой крепостью, видел, как она разрушилась и какие бедствия постигли его друзей и соратников. И когда пожар подобрался к нему, он без страха бросился в огненную пропасть. Пламя охватило его, и вскоре уже он попал в другое пекло [т. е. в ад].

К полудню четверга 30 августа замок у брода Иакова был захвачен. На земле валялись сотни стрел, брошенные орудия и скрюченные тела мертвых – у одних головы расколоты ударом меча, у других отрублены конечности. Лошадей, мулов и ослов, не погибших при взятии крепости, мусульмане поймали и забрали с собой, равно как и тысячу доспехов со склада оружия. Часть тел оставили гнить, а часть сбросили в колодец. В результате в войске султана начались эпидемии.

Разграбив крепость, Саладин выполнил свое страшное обещание. Его армия оставалась в этом районе до октября, к этому времени «он разрушил крепость и сровнял ее с землей»[306].

Так Саладин отомстил за поражение при Монжизаре. Один мусульманский автор того времени назвал крепость у брода Иакова «гнездилищем несчастья»[307]. Поэт ан-Нашв ибн Нафаза ликовал:

Истребление франков было стремительным,

Пытаясь найти объяснение этому несчастью, Гийом Тирский увидел причину в общей греховности и порочности латинян. Свое описание поражения у брода Иакова он завершил отчаянным восклицанием: «Господь Бог оставил их»[309].

Какое-то время казалось, что так оно и было.

11

«Горе тебе, Иерусалим!»

На несколько лет на Святой земле воцарилось спокойствие. После сражений у Монжизара и брода Иакова и Саладину, и франкам требовалось время, чтобы восстановить силы. Весной 1180 года они заключили двухлетнее перемирие, что позволило султану сосредоточиться на укреплении своей власти в Алеппо и Мосуле. Франкам, в свою очередь, нужно было преодолеть кризис власти, вызванный стремительным ухудшением здоровья короля Балдуина IV. Тамплиеры принимали участие в связанных с этим событиях, как и во всех важных делах латинских государств Востока.

Перед ними вновь стояла непростая задача получить финансовую поддержку из Европы. Благодаря развитым связям между западными и восточными командорствами военные ордены наилучшим образом подходили для выполнения дипломатических миссий и поддержания отношений между двумя частями христианского мира. В 1180 году делегация тамплиеров прибыла в Рим к папе Александру III, чтобы убедить его объявить новый крестовый поход. Александр не был активным сторонником военных орденов. Всего год назад он председательствовал на Третьем Латеранском соборе, который осудил тамплиеров и госпитальеров за пренебрежение властью епископов и сбор десятины для их собственных нужд. Тем не менее, прибыв в Рим, храмовники сумели убедить Александра в необходимости помочь заморским землям[310]. Он согласился поддержать призыв к новому крестовому походу под командованием одного или нескольких великих королей того времени. После этого делегация тамплиеров обратилась к стареющему королю Англии Генриху II и новому королю Франции: уже по прибытии в Европу братья узнали, что шестидесятилетний Людовик VII скончался от удара, оставив корону своему пятнадцатилетнему единственному сыну Филиппу II (Филиппу Августу)[311]. Столь важное событие отвлекло внимание монархов от происходившего на Святой земле, и начать великий Третий крестовый поход не удалось.

Хотя европейская миссия тамплиеров потерпела неудачу, орден не стал просто ждать развития событий. В Иерусалиме был избран новый великий магистр, и назначение оказалось довольно неожиданным. Пока Одон де Сент-Аман находился в плену, действующего магистра как такового не было. Робер де Френель стал «великим прецептором», однако не мог быть избран на место Одона при его жизни[312]. А когда в 1180 году тот умер в заключении, капитул предпочел не выдвигать Робера де Френеля или любого другого брата с Востока. Вместо этого члены высшего совета проголосовали за Арно де Торожа, немолодого опытного рыцаря, который многие годы командовал воинством Христовым в Арагоне. Став магистром Арагона и Прованса в 1167 году, Арно доказал свою способность успешно привлекать к ордену спонсоров и способствовать его процветанию[313]. Должно быть, члены капитула сильно верили в де Торожа, раз заочно избрали человека из Каталонии главой тамплиеров Иерусалима, Триполи, Антиохии и ордена в целом. Вероятно, за этим выбором стояло также осознание того, что ордену нужно пользоваться преимуществами своего положения международной организации. В свете осложнения отношений между короной и орденом при Одоне избрание Арно стало результатом взвешенного решения вернуть тамплиеров к исполнению своего главного долга и отказаться от деструктивного вмешательства во внутреннюю политику.

Прошло больше года, прежде чем Арно прибыл на Восток и занял свой пост, после чего он произвел изменения в командовании ордена. Робер де Френель был смещен с поста великого прецептора, а на его место поставлен Жильбер Эраль, вероятно, уроженец Арагона[314]. Одна из первых задач, которые стояли перед Арно, заключалась в том, чтобы урегулировать конфликт между князем и патриархом Антиохии. Эту миссию он исполнял совместно с Роже де Муленом, опытным и осторожным магистром госпитальеров. Улаживать распри между враждующими кланами латинян, несомненно, было утомительным занятием, но Арно, должно быть, понимал, что это ничто по сравнению с трудностями, которые ждут его впереди[315].

В 1182 году, едва срок перемирия истек, началась новая серия вооруженных столкновений. Борьба шла в основном за контроль над двумя важными торговыми маршрутами: караванным путем из Египта в Сирию, пролегавшим через Трансиорданию, и спорной территорией близ Галилеи, где проходил Приморский путь. Саладин представлял свои нападения на христианские земли как священную войну, поскольку его притязания на владычество над Каиром, Дамаском, Мосулом и Алеппо основывались на репутации непримиримого борца с неверными. Ее укреплению определенно способствовали некоторые франкские бароны. Хуже других в этом отношении был Рено де Шатильон, который отказался от титула князя Антиохии и теперь был сеньором Керака и влиятельнейшей политической фигурой в христианских государствах Востока. В 1183 году Рено собрал флотилию, с которой отправился грабить восточное побережье Красного моря, а затем, высадившись на берег, его войско направилось в Хиджаз – самую священную для мусульман провинцию Аравии. При этом Рено распространял слухи, будто он намеревается вторгнуться в Мекку и Медину и похитить тело пророка Мухаммеда. Саладин так и не простил ему этой наглости.

В первые годы правления султан был занят в основном расширением и укреплением своей власти, сражаясь больше с мусульманами, чем с христианами. Но в 1182 году ситуация начала меняться[316]. После окончания перемирия он вторгался на христианские территории дважды в течение двух лет подряд. В разгар лета 1182 года Саладин переправился с войском через реку Иордан и прошел через земли франков южнее Галилейского моря. Затем попытался, но не сумел осадить с моря Бейрут. Следующим летом султан вернулся. Латиняне собрали против него большое войско под командованием Ги де Лузиньяна, который женился на сестре Балдуина Сибилле и приобретал в королевстве все больше влияния. Не давая большого сражения, но постоянно втягивая мусульман в мелкие стычки близ крепости Фев, Ги испытывал терпение Саладина, пока у того не кончилась провизия, вследствие чего от осады пришлось отказаться. Это была мудрая тактика, однако на Ги обрушились суровые обвинения в трусости, в том числе со стороны могущественного графа Триполи Раймунда. Это глубоко задело де Лузиньяна.

Однако ж его чувства мало кого беспокоили в разгар 1183 года, когда армия Саладина стояла на окраинах франкских земель, а Балдуин был все менее способен править королевством. Проказа сделала короля бездетным, и ему нужно было выбрать преемника. После некоторых раздумий он назвал наследником трона еще одного Балдуина: малолетнего сына своей сестры Сибиллы и Гийома де Монферрата, который умер в 1177 году еще до рождения ребенка. 20 ноября 1183 года мальчик был коронован как соправитель Балдуина IV в храме Гроба Господня в Иерусалиме. Гийом Тирский оставил описание того, как бароны Святой земли присягали на верность пятилетнему Балдуину V, хотя многие из них испытывали глубокую тревогу по поводу происходящего: в королевстве теперь было целых два монарха, но, «поскольку оба были обременены – один болезнью, а другой молодостью, [коронация] была совершенно бесполезна»[317].

По этой причине назначение преемника мало помогло стабилизации политической ситуации в Иерусалиме. Напротив, противостояние между двумя самыми могущественными дворянами королевства только обострилось. Одним из них был отчим молодого короля, Ги де Лузиньян; другим – Раймунд, граф Триполи, который прежде уже был регентом, проводил церемонию коронации Балдуина V и, соответственно, рассчитывал на преимущество. Взаимная ненависть Ги и Раймунда расколола франкскую знать на две партии в сложное время, что скоро будет иметь разрушительные последствия для королевства, которое они оба считали своим долгом защищать. В мае 1185 года Балдуин IV, ослепший, прикованный к постели и страдающий от мучительных болей, наконец скончался. Ему было всего двадцать четыре года. Его похоронили рядом с отцом в храме Гроба Господня, и семилетний Балдуин V стал единственным королем. Но это ничего не изменило, тем более в ситуации острого соперничества между Ги де Лузиньяном и Раймундом Триполийским, который стал регентом при несовершеннолетнем монархе.

Избрание наследником престола ребенка, не способного еще держать в руках меч, оказало непосредственное воздействие на орден Храма. В 1184 году, когда прокаженный король Балдуин IV был близок к могиле, а королевская власть стояла на пороге серьезного кризиса, Арно де Торож вновь прибыл на Запад с дипломатической миссией. На этот раз он должен был убедить взрослого правителя одного из крупных европейских королевств отправиться на Восток и путем выборов получить корону Иерусалима. В 1180 году посольство тамплиеров не сумело склонить ни короля Англии Генриха II, ни короля Франции Филиппа II пойти в новый крестовый поход. Теперь к монархам направлялись магистр тамплиеров, иерусалимский патриарх Ираклий и магистр госпитальеров Роже де Мулен, чтобы умолять их предотвратить катастрофу на Востоке: проявить себя истинными христианами и прийти на помощь городу Христову и его народу в самый трудный час.

Миссия провалилась. Генрих и Филипп сочувствовали латинянам, однако оба ответили отказом: они не хотели потерять свои европейские королевства, отправившись на Восток. Но мало этого: Арно де Торож даже не добрался до европейских королевских дворов – во время долгого и трудного морского и сухопутного путешествия протяженностью более тысячи шестисот километров он умер. Орден был вынужден выбирать третьего великого магистра за четыре года.

И злосчастный выбор был сделан. Новичок в ордене, решительный воин Жерар де Ридфор принялся со свойственной ему энергией активно участвовать в делах Святой земли. С этого момента братья-тамплиеры и все Иерусалимское королевство начали стремительно приближаться к катастрофе.

* * *

Жерар де Ридфор прибыл на Восток из Фландрии или с северо-запада Франции до 1175 года. Он знал арабский язык и занимал высокие светские посты, служил Раймунду Триполийскому и был маршалом королевства. В орден он вступил от досады и разочарования, серьезно поссорившись с Раймундом из-за несостоявшейся женитьбы. В 1179 году граф пообещал выдать замуж за Жерара дочь одного из своих вассалов, лорда Ботрона. Но потом отказался от сделки и вместо этого продал руку богатой наследницы и невесты Жерара пизанскому купцу по имени Плебан, который был готов отдать за нее столько золота, сколько весила сама девушка. Жерар воспринял это как глубокое оскорбление. Ситуация выглядела тем хуже, что франкоязычные представители христианского мира относились к итальянцам с некоторым высокомерием. Жерар в ярости покинул двор Раймунда и пошел на службу к королю Балдуину, затем заболел, а выздоровев, вступил в орден Храма. Возможно, его болезнь была так серьезна, что он поклялся присоединиться к воинству Христову, если Господь дарует ему исцеление. Так или иначе, образ жизни тамплиеров был вполне по нему, и, едва надев белый плащ с алым крестом, Жерар быстро пошел вверх. К 1183 году он уже был сенешалем[318]. Поэтому, когда в 1184 году Арно де Торож умер, он оказался очевидным кандидатом в магистры. Однако его избрание вызвало противоречивую реакцию.

С самого начала мнения о нем разделились. Его склонность к смелым политическим решениям и поступкам часто выливалась в опрометчивость. Согласно одному автору, Жерар был «счастливым человеком» – славным воином, посвятившим свою жизнь ратным подвигам во имя Христа. С этой точки зрения его отличительными чертами были рыцарская гордость и неготовность отступать даже перед лицом смертельной опасности[319].

Другие воспринимали его иначе, видя в нем не одиночку с львиным сердцем, а злопамятного и вспыльчивого человека, необдуманные поступки которого погубили немало хороших людей[320]. Трудно сказать, какая из этих оценок более справедлива. Конечно, Жерару не была свойственна осторожность, которая характеризовала консервативную военную политику Бертрана де Бланфора; не обладал он и дипломатическими талантами Арно де Торожа, а темперамент нового магистра часто доводил и его самого, и орден до беды. Однако Жерар встал во главе ордена во времена еще более трудные, чем те, что выпали на долю его предшественников. В 1180-е дорога на небеса, похоже, была не для робких.

В конце августа 1186 года восьмилетний Балдуин V скончался в Акре. Прошло немногим больше года, как он стал единственным королем Иерусалима. Тамплиеры сопровождали его тело в столицу, где мальчика похоронили рядом с дядей и дедом в храме Гроба Господня в небольшой гробнице, искусно украшенной резными изображениями Христа в окружении ангелов, цветов аканта и мертвых птенцов[321]. А в королевстве разразился глубокий кризис власти.

Когда Балдуин V стал королем, было решено, что в случае его смерти следующий правитель Иерусалима будет избран группой, в которую войдут наиболее значимые фигуры западного христианского мира: папа римский, короли Англии и Франции и император Священной Римской империи. Один раз эта схема уже сработала – когда был успешно избран Фульк Анжуйский. В теории идея была хороша, даже несмотря на то, что ни один из выборщиков не хотел сам принять корону. Упование на наследование по праву рождения довело Иерусалим до прокаженного короля и короля-ребенка; для того чтобы защитить святейшее царство на земле, это не годилось. К несчастью, в августе 1186 года, когда Балдуин скончался, идея выборов была отвергнута в пользу захвата власти. Переворот был осуществлен, и в определенной степени срежиссирован, Жераром де Ридфором.

Раймунд Триполийский и Ги де Лузиньян в течение нескольких лет соперничали за регентство. Смерть Балдуина дала Сибилле и Ги возможность окончательно победить в этом конфликте, и в лице Жерара они обрели полезного союзника. Магистр тамплиеров не забыл и не простил графу Раймунду оскорбление, которое тот нанес ему, продав его невесту за золото. И кроме того, Жерар имел доступ к королевскому венцу, необходимому для церемонии коронации.

Вместо того чтобы несколько месяцев ждать, пока европейские монархи вынесут решение, трое заговорщиков решили, что Сибилла должна заявить права на трон ее отца – в противовес притязаниям ее младшей сестры Изабеллы. Они убедили Ираклия, патриарха Иерусалимского, провести церемонию коронации, прежде чем кто-либо успеет остановить их. А в качестве уступки своим противникам Сибилла пообещала, что разведется с Ги и возьмет нового мужа по собственному выбору.

Этот стремительный и дерзкий захват власти был невозможен без церемонии коронации и священной короны Иерусалима. Сокровищницу с королевскими регалиями можно было открыть только тремя разными ключами одновременно. Один находился у иерусалимского патриарха, другой – у магистра госпитальеров Роже де Мулена, а третий – у магистра тамплиеров.

Жерар и патриарх Ираклий поддержали притязания Сибиллы на корону, но оставался еще Роже де Мулен. Жерар решил, что лучший способ договориться с ним – самый прямой: в пятницу 11 ноября 1186 года, закрыв ворота Иерусалима, чтобы их соперники не могли войти в город, Жерар и его союзники пришли к Роже в странноприимный дом Святого Иоанна и потребовали, чтобы он отдал свой ключ и покорился неизбежной передаче власти. Роже отказался. Только после схватки между двумя магистрами госпитальер, наконец, расстался с ключом, раздраженно швырнув его на пол внутреннего двора.

Теперь коронация могла свершиться. Как человек, который в буквальном смысле забрал корону из сокровищницы, Жерар де Ридфор руководил всей церемонией. Он едва сдерживал ликование, стоя близ алтаря, когда корону возложили на голову Сибиллы. Жерар уже знал, что за этим последует. Когда новую королеву спросили, кого она сделает своим королем, взяв в мужья вместо Ги де Лузиньяна, она к изумлению многих попросила Ги выйти вперед, повелела ему преклонить перед ней колени и возложила ему на голову вторую корону.

Стоявший за ее плечом Жерар де Ридфор протянул руку и помог ей. Сделав это, он с удовлетворением пробормотал: «Эта корона стоит женитьбы на наследнице Ботрона!» Теперь магистр тамплиеров был серым кардиналом. Он быстро нашел свое место среди дворцовых «ястребов», убежденный, что против мусульман и внутренних противников надо действовать только силой. Последствия такой политики оказались фатальными.

* * *

В ночь на 30 апреля 1187 года дозорные Назарета заметили вооруженных людей Саладина, направляющихся в сторону города Сефория (Сепфорис), что находился в нескольких километрах на северо-запад. Сефория с ее мощной квадратной каменной крепостью и остатками римского амфитеатра была выбрана местом сбора христианской армии: новый король решил противостоять все более решительным набегам Саладина. В последние несколько лет мусульманские войска регулярно вторгались на земли латинян, сжигая по пути урожай, и вот сарацины снова были здесь, далеко от реки Иордан, в центре христианского королевства.

Спорное вступление Ги и Сибиллы на престол в августе прошедшего года оправдывалось необходимостью обезопасить латинское королевство, но получилось наоборот. Пошатнувшаяся после смерти Амори королевская власть и раздоры среди иерусалимской знати придали бы смелости любому правителю, зарящемуся на христианские земли, но в случае с Саладином его все более смелые набеги объяснялись также эволюцией его личного отношения к франкам. В начале 1180-х годов он довольствовался периодическими набегами на спорные территории; но после 1186 года ситуация изменилась: султан начал рассматривать латинян Востока не просто как соперника, с которым нужно бороться, но как смертельного врага, который должен быть стерт с лица земли. Саладин тщательно культивировал образ борца с неверными, для которого священная война значила всё. В какой-то момент он обязан был начать следовать своей риторике. Кроме того, в конце 1185 года султан серьезно заболел: «Положение его казалось безнадежным, и уже пошли слухи, что он умер», – писал его биограф и советник Ибн Шаддад[322]. Исцеление он воспринял как знак, что пора любой ценой уничтожить своих врагов.

Зимой 1186–1187 годов группировки, поддерживавшие короля Ги и его соперника Раймунда Триполийского, неуклонно скатывались к гражданской войне. Недовольный тем, что Ги захватил власть, Раймунд решил поставить на смену правящей чете другую пару: Онфруа де Торона и его жену Изабеллу, сестру Сибиллы. А для того чтобы обезопасить себя, планируя этот государственный переворот, Раймунд предпринял вызывающий и довольно бессмысленный шаг, заключив личное перемирие с Саладином и позволив ему и его отрядам беспрепятственно проходить по его землям. По условиям именно этого соглашения семь тысяч сарацин шли мимо Назарета в последний день апреля 1187 года. Войско возглавлял доверенный человек Саладина, опытный турецкий эмир Музаффар-ад-Дин (также известный как Гёкбёри, или Синий Волк). Старый солдат делил командование с сыном и наследником Саладина аль-Афдалом.

Жерар де Ридфор в это время находился также недалеко от Назарета. Он был в составе делегации, направлявшейся из Иерусалима на север, в Тивериаду, с целью добиться примирения между Раймундом и королем. Магистр тамплиеров настаивал на том, чтобы принудить несогласного графа к миру силой, но Ги не хотел этого, и потому на начало мая была назначена встреча в Тивериаде. Жерар ехал туда в обществе Роже де Мулена и Иосии, архиепископа Тира, а также их свиты. В крепости тамплиеров в Феве к ним должен был присоединиться могущественный лорд Балиан Ибелин.

Но когда Жерар де Ридфор узнал, что Раймунд позволил людям Саладина свободно проходить через свои земли, кровь в нем вскипела. Назарет не подчинялся Раймунду, и его жители не были связаны условиями перемирия. Жерар решил, что его обязанность как магистра тамплиеров – изгнать мусульман с территории христиан[323]. Он отправил гонца в ближайший гарнизон тамплиеров в Како (ныне Какун), приказав восьмидесяти братьям-рыцарям прибыть к нему. Роже де Мулен поступил более осмотрительно, вызвав к себе десять госпитальеров; к ним присоединились еще сорок королевских рыцарей. Вместо того чтобы продолжать путь в Фев и затем в Тивериаду, все они теперь устремились к Назарету, чтобы выследить войско султана и обратить его в бегство.

Сто сорок рыцарей (первоначальный отряд и подкрепление) были значительной силой, учитывая, как поспешно она была собрана, но ей предстояло противостоять семи тысячам воинов-мусульман. Утром 1 мая, когда тамплиеры выследили аль-Афдала и его армию в лесистой местности у Крессонского источника, природного родника близ Назарета[324], численный перевес сарацин стал очевиден. Теперь при Жераре находились почти все высшие должностные лица тамплиеров: сенешаль Урс де Альнето, бывший великий прецептор Робер де Френель, который теперь был маршалом, и уважаемый брат Жак де Майи[325]. Все они оценили ситуацию и вместе с Роже де Муленом решили, что единственный возможный вариант – уйти без боя. Все, но не Жерар де Ридфор.

«Жерар был смелым рыцарем, но вспыльчивым и опрометчивым», – такой вердикт вынес немецкий хронист Оливер фон Падерборн, описывая поведение великого магистра у родника Крессон[326]. Даже учитывая преимущества внезапного нападения, было очевидно, что атаковать полутора сотнями человек многотысячного противника – значит наверняка погибнуть. Но Жерар настаивал на том, что долг христиан – идти в бой «в желании защитить наследие Христа»[327]. А магистра госпитальеров и Жака де Майи он обвинил в трусости[328].

Английский хронист Ральф Коггсхоллский, описывая эту сцену, вложил в уста Жерара длинную и витиеватую речь, в которой тот восхвалял презрение тамплиеров к «суетному и тленному» и утверждал, что они являются истинными наследниками Маккавеев, сражающимися за «церковь, правду и наследие принявшего смерть на кресте»[329]. Иными словами, алые кресты на их белых мантиях взывали к тому, чтобы они шли и сражались. Наверняка эти слова – плод фантазии Ральфа Коггсхоллского, но они отражают отношение Жерара к рыцарскому долгу и идеализированные представления о своем предназначении, свойственные тамплиерам в целом.

Каждый, кто носил на своей груди алый крест, давал обет служить ордену до конца своих дней, быть послушным магистру и «помогать завоевывать силой и мощью, данными Господом, святую землю Иерусалимскую»[330]. Каждый тамплиер из тех, что были при Крессоне, когда его спрашивали, готов ли он делать это, в какой-то момент своей жизни отвечал: «Да, сир, если так угодно Богу». Настало время исполнить клятву. Когда их магистр приказал им выступить против огромной армии врага, у них не было иного выбора, кроме как повиноваться. Рыцари перекрестились, воскликнули хором: «Жизнь для нас – Христос, а смерть – благо!» – и пустили коней вскачь на аль-Афдала и его орду[331].

Когда в 1120-е годы Бернард Клервоский писал свою «Похвалу новому рыцарству», он призывал тамплиеров, столкнувшихся со смертельной опасностью, сказать самим себе: «Живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем»[332]. Он говорил им, что идти добровольно на смерть во имя Христа – верный путь к спасению. Но одно дело – писать это, находясь за тысячу миль от Святой земли, и прославлять мученическую кончину, которая не грозит тебе самому. И совсем другое – преодолеть свой страх, пришпорить коня и броситься в атаку на врага, превосходящего численностью в десятки раз. Тамплиеры сделали это, и битва при Крессоне будет долго жить в легендах о крестоносцах.

Из ста сорока рыцарей уцелело лишь несколько человек. Жерар де Ридфор был тяжело ранен, но сумел покинуть поле боя в сопровождении трех своих товарищей. Около пятидесяти-шестидесяти рыцарей погибли в сражении, остальные попали в плен и стали рабами. Роже де Мулен, магистр госпитальеров, вступивший в бой против воли, был обезглавлен. Та же участь постигла маршала тамплиеров Робера де Френеля и (по некоторым сведениям) сенешаля Урса[333]. Но они не легко расстались со своими жизнями: летописец Ибн аль-Асир писал, что это была «битва, от которой черные волосы становятся седыми»[334]. Тем не менее, как выразился Ральф Коггсхоллский, «жестокая смерть поглотила почти всех»[335]. Тамплиеры и их сподвижники искали мученичества и обрели его. А с ними и магистр госпитальеров, и многие его братья, и жители Назарета, которые отправились вслед за рыцарями в надежде поживиться добычей, а вместо этого были настигнуты мусульманскими всадниками, когда бежали домой.

Вероятно, именно безрассудство этой атаки породило вскоре легенды о тех, кто погиб при Крессоне. Жак де Майи стал примером идеального крестоносца, радостно принявшего мученическую смерть. По рассказу его современника-хрониста, когда почти все его товарищи были убиты, он стоял, «окруженный вражескими войсками и лишенный всякой помощи, но когда увидел, что так много тысяч бежит к нему со всех сторон, он укрепил свою решимость и мужественно вступил в бой, один против всех»[336]. Согласно христианской легенде, враги были настолько поражены храбростью тамплиера, что призвали его сложить оружие и сдаться, чтобы они могли сохранить ему жизнь. Но он продолжал сражаться до тех пор, пока «наконец, не побежденный, но сокрушенный копьями, камнями и стрелами, не пал на землю и не перешел на небеса, прияв мученический венец». Рассказывали также, что белый конь и белые одежды Жака убедили людей Саладина в том, что это был святой Георгий, «рыцарь в сияющих доспехах, защитник христиан», так что они были вне себя от радости, когда сразили его.

Можно было убить человека, но не легенду, родившуюся сразу вслед за этим. Останки Жака тут же начали почитать как источник божественной силы. Некоторые посыпали его остывшее тело пылью, а затем сыпали ее на свои головы, надеясь, что так к ним перейдет доблесть мертвеца. А один человек отрезал ему гениталии «и хранил их, чтобы произвести детей, ведь даже после его смерти – если бы это было возможно – он произвел бы наследника столь же мужественного, как он сам»[337].

Сообщая папе о поражении при Крессоне, Жерар де Ридфор написал, что «понес большие потери лошадьми и оружием, помимо людских потерь» и что «нечистая раса язычников» нападает на земли христиан с невиданной прежде силой[338]. Но он не сообщил, что, уходя, люди Саладина несли на своих копьях головы десятков мертвых тамплиеров.

* * *

Меньше чем через два месяца после поражения при Крессоне, в пятницу 27 июня 1187 года, Саладин вновь перешел Иордан в нескольких милях к югу от Галилейского моря. На этот раз он привел с собой тридцать тысяч человек, из них половина – конница. Несколько недель войско оставалось в Аштаре, формируясь и проводя военные учения. Это был уже не набег – это было полномасштабное вторжение, давно обещанный удар, призванный уничтожить христианское Иерусалимское королевство.

Поскольку султан не скрывал своих намерений, Ги, король Иерусалима, успел сплотить силы. После битвы при Крессоне он призвал всех христиан Востока, способных держать оружие, присоединиться к нему для защиты королевства. Этот arrière-ban (фр.) – призыв вассалов к оружию – означал, что над королевством нависла серьезная угроза. Большая часть гарнизонов покинула свои замки, и «ни в городах, ни в деревнях, ни в крепостях не осталось ни одного человека из тех, кто мог воевать»[339]. Военные ордены были призваны так же, как светские рыцари. Тысячи наемников составили пехоту и легкую кавалерию. На их оплату пошли деньги, переданные церкви Генрихом II, чтобы искупить свою вину в убийстве Томаса Бекета, произошедшем в Кентерберийском соборе в декабре 1170 года. Средства предназначались для снаряжения нового крестового похода и хранились у тамплиеров, а те решили в трудный час распорядиться ими таким образом. Один хронист сообщал, что Жерар де Ридфор, стремившийся свести счеты с мусульманами, с радостью открыл казну английского короля «ради борьбы с сарацинами и мести за бесчестие и ущерб, который они причинили ему»[340]. Войско Ги насчитывало по крайней мере двадцать тысяч человек, из них тысяча двести были рыцарями, включая несколько сот рыцарей Храма, что составляло третью часть боевой силы ордена в государствах крестоносцев. Сбор войска назначили в Сефории, где было достаточно провизии и источников воды, чтобы дождаться Саладина и встретить его. «Это была огромная толпа, неисчислимая, как пески пустыни», – писал Имад ад-Дин[341]. Привезли в Сефорию и животворящий Крест Господень, который во время крупных сражений несли перед христианскими армиями, чтобы Христос защитил их.

Имад ад-Дин полагал, что франки знали: их ждет решающая битва – «все силы Ислама против всех неверных». И он был прав[342]. После разгрома при Крессоне между королем и Раймундом, графом Триполи, был заключен хрупкий мир, но военный совет Ги был далек от единства, и многие (включая магистра тамплиеров) все еще считали Раймунда предателем. Когда стало известно, что Саладин перешел реку, все разногласия внутри совета быстро выплыли наружу.

Поначалу Ги де Лузиньян хотел тянуть время и изматывать врага, не давая ему сражения. Войско Саладина было многочисленным, но далеко не единым: «Насколько различны они были по месту происхождения, обрядам и именам, настолько же едины в решимости уничтожить Святую землю», – писал один франкский автор того времени[343]. Стратегия Ги состояла в том, чтобы избегать прямого столкновения с Саладином, пока коалиция не разрушится и его армия не начнет распадаться.

Это решение нарушало все планы Саладина. Но, к несчастью, оно не слишком нравилось некоторым людям из окружения короля. В 1183 году, когда Ги был регентом, его уже упрекали и высмеивали за нежелание дать бой Саладину, и его нетрудно было заставить поменять стратегию, если это обещало смыть прошлое унижение.

2 июля 1187 года на рассвете армия Саладина подошла к Тивериаде и осадила ее. У жителей не было ни желания, ни возможности сопротивляться, и вскоре город был разграблен и подожжен. Но гарнизон крепости еще держался, а за ее стенами находилась жена Раймунда Триполийского Эшива, и теперь она могла попасть в руки Саладина. Едва ли с ней стали бы плохо обращаться, но ее пленение означало бы бесчестье для мужа, и за нее потребовали бы огромный выкуп.

Тем не менее Раймунд не поставил на первое место заботу о супруге и городе и призвал короля не вступать в битву на условиях Саладина. Он считал, что лучше выкупить жену, чем попасть в ловушку. Однако Жерар де Ридфор был настроен так же воинственно и пылал тем же праведным гневом, что и восемь недель назад в Крессоне, и вместе с новым магистром госпитальеров Эрмангалем д’Аспом советовал королю прямо противоположное[344]. Согласно одному французскому источнику, Жерар спросил, неужели король собирается прислушаться к совету предателя, и дал понять, что на кону стоит королевская честь[345]. Учитывая мстительность Жерара и его склонность к крайностям, такое вполне могло быть. Выбирая между превратностями битвы и бескровной, но постыдной победой, Ги склонился на сторону магистра тамплиеров и решил нападать. Так он устремился в западню. Как позже сказал Саладин, «близок был рассвет, который рассеет ночь неверия»[346].

Утром 3 июля рыцари Храма собрались в арьергарде огромной армии короля Ги, и войско вышло из Сефории и направилось по старой римской дороге на восток, к Тивериаде. По свидетельству Ибн аль-Асира, был «разгар лета и чрезвычайно жарко», что только осложняло переход армии через пустыню[347]. Тамплиеры были больше других привычны к таким условиям, но и они страдали от жажды, как и остальная часть армии Ги. Пополнить запасы воды можно было только в природных источниках. К полудню армия остановилась в городе Тураан, где источник был, но воды едва хватило, чтобы смочить горло двадцати тысячам человек, их лошадям и вьючным животным. Впереди простиралась бесплодная пустыня, и Саладин уже отправил своих всадников, чтобы они засыпали колодцы и источники на пути христианской армии. Его войско снабжалось из тыла: караваны верблюдов доставляли ему воду из Галилейского моря.

Теперь становилось очевидно, что совет Жерара де Ридфора был безрассуден. Двигаться далее Тураана означало вступить на территорию, где армия будет с каждым часом слабеть от обезвоживания. Но, приняв решение, Ги не собирался менять его. Тамплиеры во главе с Жераром и сенешалем ордена Тьерри следовали за армией в арьергарде, отражая нападения отрядов легкой конницы, которые по приказу Саладина должны были изматывать противника на марше. Тем временем основное войско сарацин сменило позицию, придя в Кафр-Сабт и встав там лагерем в ожидании латинян.

Спустя месяцы и годы братья-тамплиеры рассказывали, как предчувствие беды охватило войско Ги, как королевский гофмейстер взглянул на раскаленное летнее небо и увидел орла, парящего над армией и держащего в когтях арбалет с семью болтами (что являлось символом семи смертных грехов). Орел этот «ужасным голосом вскричал: “Горе тебе, Иерусалим!”»[348] Впереди ждал Саладин.

Едва армия франков покинула Тураан, племянники султана Таки ад-Дин и Муззафар ад-Дин захватили город, лишив христиан возможности отступить и надежды на снабжение водой из тыла. По словам Саладина, теперь они «не могли бежать и не могли остановиться»[349]. Измотанная, бредущая к скалистому, обнаженному, пыльному плато христианская армия теперь была окружена. Она шла мучительно медленно весь день и в конце концов вынуждена была разбить лагерь на ночь в безводной местности. Враг держался так близко, что его было слышно в темноте. «Даже кошка, сбежавшая от христианского хозяина, не ускользнула бы от сарацин», – писал один хорошо информированный источник[350]. Христиане коротали эту звездную ночь под крики «Аллах акбар» («Бог велик») и «Ля иляха илля Аллах» («Нет бога, кроме Аллаха»). К северо-востоку от лагеря высились две скалистые вершины потухшего вулкана – Рога Хаттина. Под ними стояла деревня, где протекал родник, но путь к нему был перекрыт. Франкам ничего не оставалось, как лежать в темноте и страдать.

На рассвете мучимые жаждой христиане поднялись и вооружились, ожидая атаки. С изощренной жестокостью Саладин еще продлил их мучения, позволив им продвинуться немного дольше к Рогам Хаттина. А затем приказал своим людям поджечь сухой кустарник. Клубы дыма заполнили воздух, раздражая пересохшие глотки. По мысли Саладина, это должно было напомнить христианам о том, что ждало их в аду. Когда равнину затянуло едким дымом, он дал своим лучникам команду натянуть тетивы. Выпущенные стрелы пронеслись в воздухе, «как рой саранчи». Пехотинцы и лошади начали падать.

Полуослепшие от дыма, измученные зноем, изнуренные франки уже едва могли следовать приказам. Но нужно было контратаковать. Из письма торговца из Акры, слышавшего рассказы о битве, мы знаем, что Ги обратился к тамплиерам и велел им возглавить атаку. «Он приказал магистру и рыцарям Храма вступить в бой… Набросившись на врага, подобно львам, рыцари Храма одних врагов убили, а других заставили отступить»[351].

Тьерри, сенешаль, оказался рядом с Раймундом Триполийским, который командовал авангардом. С ними были Рено Сидонский, командир арьергарда, и Балиан II Ибелин. Вместе четверо рыцарей возглавили атаку на часть армии Саладина под командованием Таки ад-Дина. Но вместо того, чтобы занять позиции и встретить атакующих, Таки ад-Дин приказал своим людям расступиться, так что всадники просто пронеслись между их рядами. А за их спинами пехота вновь сомкнула ряды, преградив им путь обратно. Четверо христианских командиров оказались отрезаны от своих людей. Не имея иного выхода, они пришпорили лошадей и скрылись с поля боя. В своем послании ко всем братьям-тамплиерам Запада, написанном через несколько дней после битвы, Тьерри был вынужден объяснять, что только «с большим трудом… нам самим удалось избежать этого страшного сражения»[352].

Оставленное ими войско теперь было совершенно деморализовано. Но христиане еще не потерпели поражение. «Они понимали, что спасутся от смерти только смелостью», – писал Ибн аль-Асир:

Они несколько раз атаковали и почти заставили мусульман отойти, хотя те превосходили их числом… однако и продвигаясь вперед, и отступая, франки несли потери… мусульмане окружали их со всех сторон[353].

Ожесточенная битва продолжалась весь день, несмотря на жару. Сам Саладин описал, с какой яростью его люди набрасывались на франков:

Глаза копий были нацелены на их сердца… Реки мечей устремлялись в их нутро… Облака пыли, поднятые копытами коней, окутывали их; ливни стрел, сверкая искрами, обрушивались на них вместе с громом конского ржания и сверкающими молниями стальных мечей[354].

Армия франков распалась. По рассказу Ибн Шаддада, «часть их бежала, и наши герои преследовали их. Никто из бежавших не выжил»[355]. Король Ги и его рыцари приготовились дать последний бой.

Им удалось взобраться на Рога Хаттина, где сохранились остатки укреплений железного и бронзового века. Среди рыцарей, вероятно, были Жерар де Ридфор и его тамплиеры. Оказавшись наверху, измученные жаждой люди могли видеть внизу гладь огромного, но недосягаемого Галилейского моря. Заняв оборонительные позиции, они разбили ярко-красный шатер короля Ги. В него поспешил епископ Акко, неся с собой то единственное, на что еще надеялись латиняне: драгоценный ларец с фрагментом Святого креста, на котором принял страдания и умер Христос. Эту реликвию нужно было защитить любой ценой.

Со своего командного поста Саладин наблюдал, как христиане ставили шатер Ги и готовились защищать своего короля и святыню. Рядом с султаном стоял его сын аль-Афдал. Именно он рассказал потом Ибн аль-Асиру обо всем, что случилось после. Султан понимал, что вражеская кавалерия будет сражаться до последнего. Загнанные в угол, рыцари готовились атаковать ту часть мусульманской армии, одолев которую можно было превратить поражение в победу, – самого Саладина и его личную гвардию, мамлюков. Султан был, по словам его сына, «охвачен скорбью и бледен лицом»[356].

Не столь опытный воин, аль-Афдал не мог понять тревоги отца. После каждой отбитой атаки христиан сын султана издавал ликующий крик: «Мы победили их!» «Мой отец повернулся ко мне, – вспоминал он позже, – и сказал: “Тише! Мы не победим, пока стоит этот шатер”». Но едва Саладин произнес эти слова, как они оба увидели, что красный шатер Ги наконец пал. Король и Истинный крест были захвачены. Битва завершилась. «Султан спешился, пал ниц, вознося хвалу всемогущему Аллаху, и заплакал от радости»[357].

* * *

Залитое кровью поле битвы при Хаттине было отмечено монументом «Куббат аль Наср» («Купол победы»), возведенным по приказу Саладина, и россыпью человеческих костей. Когда Ибн аль-Асир посетил это место год спустя, вся равнина была усеяна ими. Султан говорил, что в сражении погибло сорок тысяч человек[358].

Тех христиан, что уцелели в битве, либо казнили, либо бросили в темницы. Многих увели в плен и продали в рабство. Ибн Шаддад рассказал об одном мусульманском воине, который вел за собой тридцать христианских солдат, связанных вместе веревкой[359]. Цены на рабов на рынках Дамаска резко упали из-за обильного предложения. Но некоторые пленники стоили больше, чем несколько безантов, которые за них могли дать на базаре. Среди тех, кто был захвачен на поле боя, оказались Жерар де Ридфор и несколько сотен тамплиеров и госпитальеров, а также король Ги, Рено де Шатильон, его пасынок Онфруа де Торон и многие другие. В письме-отчете о битве, отправленном Арчимбальду, магистру госпитальеров в Италии, говорилось, что более тысячи «из лучших людей были схвачены и убиты, и не более чем двум сотням рыцарей и пехотинцев удалось бежать»[360].

Вечером 4 июля король Ги и Рено де Шатильон предстали перед Саладином. Тот сидел перед входом в свой шатер. Султан поднес страдающему от жажды, испуганному королю чашу охлажденной воды. По арабским обычаям такое проявление гостеприимства означало, что теперь жизни пленника ничто не угрожает. Но когда Ги передал чашу Рено, поведение Саладина изменилось; через переводчика он сказал князю, что не предлагал ему воды и поэтому ему по-прежнему стоит ждать смерти. Пленников увели, чтобы накормить, а потом они вновь предстали перед султаном. Ги усадили в шатре, и он принужден был наблюдать за тем, как Саладин поклялся стоящему перед ним Рено отомстить ему за нападение на мусульманский караван и его пиратский набег на Хиджаз, совершенный еще в 1183 году.

Обвинив бывшего князя Антиохии в безбожии, предательстве и дерзости и перечислив все его многочисленные злодеяния, Саладин сказал ему, что он может сохранить жизнь, если только обратится в ислам. Разумеется, султан и не рассчитывал, что Рено согласится на это. Когда так и вышло – Рено ответил отказом, Саладин встал, вынул свой ятаган и вонзил его в старого солдата. Он хотел отрубить Рено голову, но промахнулся и разрубил плечо. Рено упал, истекая кровью, стражники султана бросились к нему, вытащили из шатра и прикончили[361]. А Саладин взглянул на Ги и еще раз сказал, что ему нечего бояться. Но это не успокоило напуганного короля.

Саладин давно поклялся убить Рено, и теперь месть, наконец, свершилась. Что же до участи тамплиеров, тут все решал холодный политический и военный расчет. Они и госпитальеры сражались при Хаттине с большим мужеством, что отметил не один мусульманский автор, и Саладин не собирался оставлять их в живых, иначе в будущем они вновь вышли бы на поле боя. «В битве они яростнее всех франков, – писал Ибн аль-Асир, – это ревнители веры и главные защитники латинских государств»[362]. Подобно тому как он стер с лица земли замок тамплиеров у брода Иакова, теперь Саладин хотел уничтожить своих пленников.

Имад ад-Дин сообщает, что Саладин желал «очистить землю от этих двух нечистых орденов, братья которых никогда не перестают быть враждебны и не могут быть рабами. Те и другие – худшие среди неверных»[363]. За каждого приведенного храмовника или госпитальера султан давал пятьдесят динаров. «Он приказал, чтобы всем им отрезали головы»[364].

Приговор должны были исполнить добровольцы, набранные из числа окружавших султана людей веры: мистиков, суфиев, ученых-законников и подвижников, многие из которых никогда прежде не совершали ничего подобного. «Каждый из них попросил о милости казнить заключенного, вынул меч и закатал рукава». Солдаты Саладина и эмиры выстроились рядом, чтобы наблюдать это зрелище. А затем тамплиеры и госпитальеры были обезглавлены – один за другим. Некоторые из палачей справлялись со своей задачей быстро и чисто, и их приветствовали криками. Другие рубили тупыми лезвиями. «Некоторые не справились вовсе, и их пришлось заменить», – вспоминал Имад ад-Дин. Все это время Саладин сидел, улыбаясь, и наблюдал, как монахов-воинов режут перед ним, словно овец.

«Ни один из тамплиеров не выжил», – писал Саладин, рассказывая о победе при Хаттине. Но это было не совсем так. Несколько лет спустя в Акре объявился рыцарь-тамплиер, утверждавший, что он не только сумел скрыться с поля боя в Хаттине, но и унес с собой Истинный крест, и закопал его, вот только потом забыл, где именно[365]. Жерар де Ридфор тоже не попал в неумелые руки суфиев. Некоторое время его держали в дамасской тюрьме, а затем вернули за огромный выкуп. До его освобождения орден возглавлял Тьерри. Когда он подсчитал все потери того лета, начиная с источников Крессона и заканчивая сражением у Рогов Хаттина, то они составили двести девяносто рыцарей: бо́льшая часть всех тамплиеров Востока. А ведь кроме них были еще тысячи других жертв, приведенных к гибели магистром, который жаждал мученичества, но оказался едва ли не единственным, кто избежал его.

Битва при Хаттине стала больше чем сокрушительным военным поражением – это была духовная катастрофа и начало конца Иерусалимского королевства. Призвав в свою армию всех, кто был способен держать в руках оружие, и бросив их в адскую мясорубку Хаттина, король Ги оставил города и крепости христианского побережья без защитников, и Саладин не преминул этим воспользоваться. Через три месяца после Хаттинского сражения его люди уже расползлись по оставшимся без правителя франкским землям, как муравьи. Один за другим были захвачены города Тивериада и Акра, Сидон и Бейрут, Хайфа и Кесария, Назарет и Вифлеем и десятки других поселений и крепостей. Лишь немногие, самые мощные внутренние замки сумели устоять. Был взят порт Иерусалима Яффа. Аскалон, с таким трудом отбитый у мусульман в 1150-х годах, пал к началу сентября, как и Дарум, и Лидда. К осени все главные твердыни Иерусалимского королевства были утрачены, за исключением Тира и самого Иерусалима. 20 сентября Саладин подступил к Святому городу, готовый завершить начатое.

К тому времени Иерусалим был уже не в состоянии выдержать осаду. Под командованием Балиана Ибелина на его защиту встали новоиспеченные рыцари, в которые в срочном порядке посвятили городских торговцев и всех юношей старше шестнадцати лет. По приказу Саладина заработали катапульты, саперы начали рыть подкоп. Все девять дней, что длилось противостояние, женщины города плакали и обрезали своим детям волосы в знак покаяния за грехи города. Наконец в одном месте городская стена рухнула. Балиан из Ибелина запросил мира, и 30 сентября город сдался при том условии, что жителей оставят в живых и дадут им сорок дней на то, чтобы собрать выкуп и заплатить его мусульманам, дабы не попасть в рабство.

Саладин вошел в Иерусалим в пятницу 2 октября, в годовщину «ночного путешествия» Мухаммеда, когда пророк перенесся вместе с ангелом Джабраилом к тому месту, где находился Купол Скалы и которое христиане называли Храмовой горой. Саладин сразу же отправил своих людей сбросить с золотого купола крест, и, как написано в письме, отправленном в Англию братом Тьерри, в течение двух дней его волоком таскали по городу, показательно побивая ногами на глазах у горожан.

Затем сарацины отправились в дом тамплиеров в мечети Аль-Акса. «Мечеть Акса была полна свиней и отбросов, – писал Имад ад-Дин, – и застроена со всех сторон домами неверных, этой проклятой расы, неправедной и преступной»[366]. Мусульмане приступили к работе, очищая мечеть, разрушая стены и дома, которые были возведены во времена тамплиеров, и омывая все здание розовой водой. 9 октября на все четыре стороны от Храмовой горы прозвучала пятничная молитва, и имам из Дамаска Ибн аль-Заки произнес проповедь, в которой похвалил труды Саладина и призвал всех мусульман продолжать священную войну с неверными.

Пятидесяти тамплиерам, изгнанным из своего дома, разрешили сопровождать и охранять христианских беженцев из Иерусалима, отправлявшихся туда, где можно еще было найти безопасное пристанище. Большинство из них устремились в графство Триполи, где прибрежный город Тир оставался последним оплотом латинян. Братья-тамплиеры разделились на авангард и арьергард по двадцать пять рыцарей и двинулись вместе с колонной горожан на север, с каждым шагом удаляясь от города Страстей Христовых, вглубь враждебной и опасной страны[367]. Это было крушение всего, ради чего существовал орден.

Шестьдесят восемь лет прошло с тех пор, как Гуго де Пейн и его товарищи собрались в храме Гроба Господня, чтобы создать новый орден для защиты Святого города и его христианских паломников. Меньше чем за пятнадцать недель Саладин расправился с братьями ордена, бросил в заключение их магистра, захватил их крепости и святые места, которые они поклялись защищать, и превратил почти все, за что стоял орден, в прах.

Казалось, Господь оставил своих воинов.

12

«В погоне за удачей»

Главный дом ордена Храма, некогда занимавший огромный дворец в Иерусалиме, теперь размещался в шатре на холме Торон, окруженный другими шатрами, где обитали сильные мира сего христианской Святой земли[369]. Потерявшие сотни братьев и десятки крепостей, тамплиеры вновь были бедны. Они всегда гордились тем, что смиренно искали лишений и трудностей и стойко сносили их[370]. Но в 1187–1189 годах те и другие буквально обрушились на орден. Нынешнее местоположение красноречиво свидетельствовало о его упадке: с холма Торон открывался вид на Акру, каждодневно напоминавший об утраченном.

Внизу теснились крыши мастерских, домов, церквей, башен и лавок, окружавшие стоящую в центре цитадель. На юге и западе она омывалась морем, а на северо-востоке отделялась мощной стеной от песчаной равнины. Акра была одним из крупнейших портов Святой земли и главной торговой гаванью побережья. Город поразил андалусского мусульманского поэта и путешественника Ибн Джубайра, описавшего его как «столицу городов франков в Сирии, где в гавани паруса кораблей высятся, словно горы, над гладью моря». Ибн Джубайр сетовал, правда, на нечистые улицы, смердящие отбросами, и порицал превращение древних мечетей Акры в христианские церкви, но отметил, что «по величине она может сравниться с Константинополем»[371].

Осенью 1184 года, когда Ибн Джубайр посетил Акру – еще до поражения при Хаттине, – этот великолепный город был одной из важнейших крепостей франков в заморских землях. Теперь же, осенью 1189 года, он был оккупирован мусульманской армией, как и почти все христианские поселения, расположенные ниже Галилейского моря, за исключением Триполи и неприступной островной крепости Тира. Вместо перезвона церковных колоколов раздавались крики муэдзинов, а с башен зорко глядели мусульманские дозорные. Они внимательно следили за тем, что происходило внизу, за стенами города: летом 1189 года там стали собираться христианские войска. Их целью было вернуть город.

Среди братьев-тамплиеров, живших в шатре на холме Торон, был и Жерар де Ридфор. Почти год после Хаттина он провел в дамасской тюрьме, но в июне 1189 года его освободили: в обмен на сдачу Аскалона Саладин отпустил из плена короля Ги и позволил ему взять с собой десять рыцарей. Среди тех, кого выбрал король, были один из его братьев, Амори де Лузиньян, и Жерар де Ридфор, магистр тамплиеров. Свобода Жерара обошлась дорого: ордену пришлось отказаться от своей крепости в Газе. Но тамплиеры пошли на это, сочтя, вероятно, освобождение магистра делом чести, хотя его можно было заменить на другого, а Газу – нет. Стратегически важная цитадель, расположенная на пути из Египта к палестинскому побережью, теперь находилась в руках мусульман. Это была высокая цена.

Однако что сделано, то сделано, и Жерар теперь был на свободе. Вернувшись к управлению, он удалил заменявшего его в течение года Тьерри, так что тот исчез из состава главных должностных лиц ордена почти на десять лет, вероятно, и сам понимая, что его долг исполнен: после разгрома при Хаттине орден все-таки выжил. А Жерар вновь действовал со свойственной ему воинственностью. Вид с холма Торон только подпитывал ее: перед глазами Жерара представал расположенный в юго-западной части города дворец тамплиеров, где теперь жил друг Саладина, правовед по имени Иса аль-Хаккари. Эта потеря была невыносима.

И госпитальеры, и тамплиеры занимали в Акре прекрасные дома, что соответствовало их положению на Святой земле. Дом госпитальеров находился в городе, а дом тамплиеров был построен на широкой косе, уходящей в море, близ стены, за которой укрывались корабли, стоящие на якоре во внутренней гавани. Немецкий паломник Теодерик описал дом тамплиеров как «очень большой и великолепный». Вероятно, его впечатлили романские арки, украшавшие мощные каменные стены[372]. Но дом тамплиеров в Акре был не просто красив. Благодаря выгодному расположению близ оживленного порта он стал важнейшим торговым узлом ордена на Востоке. Через него шли основные поставки товаров, оружия и рабочей силы с Запада в государства латинян[373]. Руководил всем этим командор верфи в Акре.

От подвалов дворца тамплиеров под кварталом пизанских купцов до городской таможни, называвшейся «Двор цепи», почти на четыреста метров тянулись подземные коридоры. В таможне на крытых коврами каменных лавках сидели писцы и подсчитывали полученную выручку. Перья они окунали в эбеновые чернильницы, отделанные золотом[374]. Чтобы охранять вход в эту счетную палату, была прорыта шахта, которая разделялась на два параллельных коридора. В этом месте в скале было сделано караульное помещение, находясь в котором сержант-тамплиер мог через решетку наблюдать за всем, что происходило в обоих коридорах.

К северу от главного дворца, в пригороде Монмузар, находились еще «квартал тамплиеров» и их конюшни. Все вместе это значительно превосходило размерами владения ордена в Иерусалиме[375]. Но теперь все было во вражеских руках. «Дома, хозяйство, земля… посевы и другое имущество» тамплиеров достались правоведу Исе аль-Хаккари[376]. По его распоряжению к главному дому была пристроена башня, которая вызывающе возвышалась над городом, не давая покоя Жерару де Ридфору и его товарищам на холме Торон[377].

К началу октября 1189 года тамплиеры находились у Акры уже пять недель. Сбор христианского войска произошел не без участия Жерара. Выйдя из заточения, он увидел, что осталось от христианского королевства, и призвал короля нанести решительный ответный удар по Саладину. Поражение в битве при Хаттине, утрата Иерусалима и Истинного креста побудили к действиям и христианские королевства Запада: монархи Англии и Франции, император Священной Римской империи Фридрих Барбаросса и многие прославленные бароны планировали крестовый поход – самый массовый с 1096 года. Поддерживаемый Амори де Лузиньяном, Жерар заявил, что это будет позором, если европейские короли прибудут на Святую землю и найдут правителя Иерусалима бездействующим. «Гораздо лучше, если к этому времени вы осадите город», – убеждали короля его брат и магистр тамплиеров[378]. Когда речь заходила о чести, Ги всегда легко поддавался на уговоры. Так случилось и на этот раз.

Для осады была избрана Акра. 29 августа 1189 года к ней подошла королевская армия, собранная на оставшихся землях франков в Антиохии и окрестностях Тира. Первоначально она состояла из шестисот рыцарей, среди которых были немногие уцелевшие тамплиеры, но вскоре ее численность значительно возросла. В последний день августа южнее города встали на якорь несколько кораблей с воинами из Пизы. Они высадились и разбили свой лагерь на берегу. Десять дней спустя прибыли еще пятьдесят кораблей, на борту которых находились тысячи датских и фризских крестоносцев под командованием знаменитого фламандского рыцаря и дворянина Иакова Авенского (Жака д’Авена), одного из самых опытных воинов Северной Европы. В конце сентября враг Ги, маркграф Конрад Монферратский, отказавшийся признавать де Лузиньяна королем, привел еще тысячу рыцарей и двадцать тысяч пехотинцев из Тира. Так, невзирая на личные разногласия, христианам удалось собрать значительное войско. Теперь они могли блокировать Акру с моря и начать осаду на суше.

В ответ Саладин привел свою армию. Христиане окружили город, а мусульмане встали более широким полукругом, организовав свой командный пункт на холме Тель аль-Айядия. С первых недель сентября начались периодические столкновения: люди Саладина пытались поддержать снабжение Акры, выискивая слабые места в сухопутной блокаде латинян, и устраивали засады на команды фуражиров, в то время как люди Ги старались не подпускать их близко. Это была не более чем проба сил, но численность обеих армий росла, и все понимали, что дело идет к полномасштабной осаде Акры, и либо христиане остановят мусульманское завоевание, либо в печальную историю постепенного уничтожения государств латинского Востока будет вписана новая глава.

Вечером 3 октября командующие франков решились сделать первый шаг. Согласно хронике Ибн аль-Асира, король Ги де Лузиньян понял, что, несмотря на многочисленность армии сарацинов в Акре, значительная часть войска Саладина находилась в других важных точках его обширных владений: в Антиохии, у египетских портов Александрия и Дамьетта и близ христианского города Тир. Лучшего времени, чтобы начать наступление и окончательно перерезать линии снабжения горожан, было не найти. Ги приказал своей армии приготовиться.

Утром 4 октября христианская армия собралась у подножия холма Торон и, «подобно нашествию саранчи, ползущей по лицу земли», двинулась по равнине в сторону командного пункта Саладина на Тель аль-Айядия. Пехота, вооруженная луками и арбалетами, шла впереди «главной силы войска… являвшей собой блистательное зрелище с их лошадьми и оружием, и всевозможными знаками отличия»[379]. Замыкали колонну элитные конные подразделения: королевская гвардия, госпитальеры во главе с их магистром Эрмангалем д’Аспом и тамплиеры, ведомые Жераром де Ридфором.

Черно-белое знамя в то утро нес новый маршал Жоффруа Морен[380]. Ранее он был командором дома тамплиеров в Тире, и на новую должность его назначили незадолго до освобождения магистра Жерара из плена[381]. В соответствии с правилами маршал должен был ехать с личной охраной, составлявшей от пяти до десяти рыцарей в белых плащах. Один из них вез запасное знамя на случай, если основное пострадает во время битвы[382]. На поле боя маршал был самым главным человеком после магистра, и все тамплиеры, медленно, но целенаправленно продвигавшиеся через пыльную равнину, держались близ де Ридфора и Морена.

Солдаты Саладина смотрели на приближающееся войско и знамена, реющие в воздухе. Когда христиане подошли на расстояние атаки, именно знамя тамплиеров оказалось впереди. Раздался сигнал, пехота остановилась и расступилась надвое, а из образовавшейся расселины вылетела тяжелая кавалерия и понеслась на врага. Войска, стоявшие перед лагерем Саладина, отступили, оставив путь к шатру султана открытым. Саладин отошел с ними, и франки обрушились на беззащитные позиции. Они перерезали веревки, державшие шатры, грабили и убивали всех, кто оказывался у них на пути. Среди погибших были мусульманский наместник Иерусалима, приближенный Саладина Халил аль-Хаккари и известный поэт и ученый Ибн Раваха[383]. В одном из рассказов об этом сражении говорится, что шатер самого Саладина был захвачен (но, по-видимому, не уничтожен) графом Бара, крестоносцем, который недавно прибыл с Запада[384].

«Прославленные и непревзойденные в бою рыцари Храма прошли через все вражеские линии, – писал с одобрением христианский хронист. – Если бы остальные… ударили после них и преследовали бы врага с таким же усердием, в тот день они одержали бы счастливую победу и в осаде, и в войне. Но тамплиеры зашли слишком далеко в погоне за удачей и следуя своим стремлениям»[385]. Не в первый раз под командованием Жерара де Ридфора смелость уступила место безрассудству.

Пока храмовники и сопровождавшие их рыцари грабили оставленные позиции, большая группа вооруженных горожан никем не замеченная вышла из ворот Акры и, обойдя поле боя, соединилась с отступившими из лагеря войсками Саладина. Вместе они двинулись к тому месту, где черно-белый флаг обозначал местонахождение тамплиеров. А затем внезапно атаковали.

Оглянувшись, тамплиеры поняли, что отрезаны от остальной армии. Они хотели было пробиться к своим, но не сумели. Все, что им оставалось, – это сплотиться вокруг своего знамени и сражаться.

Один историк вложил в уста Жерара де Ридфора воодушевляющую речь, которую тот якобы произнес, когда понял, в какую беду в очередной раз вверг своих товарищей: «В ответ на предложение отступить, чтобы не погибнуть, он ответил: “Никогда! Это было бы позором для тамплиеров – спасти свою жизнь, убежав, и оставить своих товарищей-рыцарей погибать!”»[386] Слова эти – литературный вымысел, но они отражают всегдашнюю решимость магистра, которая заставляла его мчаться навстречу семитысячному войску неприятеля у источников Крессона и пробираться в дымящемся, забрызганном кровью кустарнике под Рогами Хаттина. Он уцелел в обоих этих сражениях, но на равнине Акры смерть настигла его.

Засверкали клинки, лошади и люди стали падать на землю. Жерар оказался среди тех, кого захватили враги. «Мечи Аллаха сокрушали их со всех сторон, и ни один из них не скрылся, – писал Ибн аль-Асир. – Большинство были убиты, остальные взяты в плен. Среди плененных оказался магистр тамплиеров, которого Саладин уже захватывал прежде, а потом освободил»[387]. На этот раз не было ни заточения, ни выкупа, ни пощады: Жерара казнили на поле боя. «Он пал сраженный», – написал христианский автор хроники Itinerarium Peregrinorumet Gesta Regis Ricardi[388]. Черно-белое знамя, последний гордый символ сопротивления тамплиеров, еще развевалось над головами его окруженных защитников. Но в конце концов и оно рухнуло на землю, сжимаемое безжизненными руками Жоффруа Морена.

4 октября 1189 года стало еще одним страшным днем для франков Святой земли. Тамплиеры погибли, остальная часть войска пребывала в панике. Люди потеряли самообладание. «Они обратили врага в бегство, а затем были побеждены и бежали сами», – так описывал произошедшее христианский хронист[389]. Только отряд охранения под командованием брата короля Жоффруа де Лузиньяна не дал мусульманам захватить холм Торон. Битва длилась несколько часов. Франки вновь потерпели поражение, потеряв около полутора тысяч человек. Уцелевшие в битве возвращались в лагерь настолько израненные, что друзья не могли их узнать. Люди Саладина собрали тела своих жертв и сбросили их в реки; трупы разлагались, и вода текла сквозь них. Выжившим было ясно, что им предстоит долгая и страшная осада. Обещанное подкрепление не могло прибыть скоро. Горстке оставшихся в живых рыцарей Храма оставалось смотреть с холма Торон на свой бывший дворец и задаваться вопросом, увидят ли они когда-нибудь снова над его крышей свой флаг.

* * *

Израненный моряк, шатаясь, шагал мимо солдат. Он шел, чтобы рассказать жителям Акры свою историю. Было 11 июня 1191 года. Четыре дня назад он попал в плен: после морского сражения чужеземцы вытащили его из моря[390]. Но лучше бы несчастный утонул вместе со всеми своими товарищами, ибо, хотя он выжил, но был жестоко изуродован и отправлен к жителям Акры, чтобы они воочию увидели, что случается с теми, кто выступает против войска Господнего.

К июню 1191 года осада Акры длилась уже двадцать два месяца. Ожесточенные бои на суше и на море, недоедание и болезни унесли сотни жизней. Моряк был ее очередной жертвой, однако также он был символом чего-то большего. Его страшные раны были нанесены ему, чтобы сообщить о прибытии нового опасного противника. Этот новоприбывший был «мудр и опытен в делах войны, и его приход заставил содрогнуться сердца мусульман», – писал биограф и секретарь Саладина Ибн Шаддад[391]. Его прадед Фульк I носил корону Иерусалима, но сам он стал королем Англии. А еще он был одним из самых прославленных рыцарей своего времени и сторонником тамплиеров. Харизматичный, высокий ростом и атлетически сложенный, рыжеволосый воин, руки которого, казалось, были созданы, чтобы держать меч, в истории он остался под именем Ричард Львиное Сердце.

В ту весну в Акру прибыло немало знатных крестоносцев. Среди них – король Франции Филипп II Август со своими дворянами и тысячей полных воодушевления солдат. Шесть французских кораблей подошли к городу 20 апреля. Ибн Шаддад отозвался о короле Франции как о «великом человеке и могущественном государе, одном из великих королей, которому все в войске будут послушны»[392]. Ричард отстал от своего соперника на несколько недель и прибыл одним из последних. Но опоздание английский король более чем компенсировал силой личности. Ему Ибн Шаддад расточил еще больше похвал, написав, что Ричард – «могучий воин великой храбрости, не отступающий от цели. Он опытен и бесстрашен в бою». И хотя в глазах крестоносцев «он был не столь велик, как король Франции, но превосходил его богатством и был больше прославлен своими военными подвигами и смелостью»[393].

Ричард принял крест в 1187 году, еще будучи принцем, потрясенный, как почти все молодые рыцари его поколения, вестью о поражении при Хаттине. Положение в собственном королевстве и ссора с умирающим отцом, королем Генрихом II, заставили Ричарда отложить исполнение обета отправиться на Восток за освобождением Иерусалима на целых четыре года[394]. Однако столь долгая подготовка вылилась в полноценный крестовый поход: сто пятьдесят судов отплыли из Портсмута, чтобы пройти больше трех тысяч двухсот километров. Сам Ричард присоединился к своей флотилии на юге Италии. По пути крестоносцы разграбили Лиссабон, вторглись на Сицилию и завоевали Кипр, где Ричард приказал схватить и заковать в серебряные оковы византийского правителя острова Исаака Комнина, дерзнувшего выступить против высадки англичан. Благочестивыми эти деяния не назовешь, однако они укрепили репутацию Ричарда как решительного полководца, какового латинянам Святой земли не хватало с тех пор, как умер король Балдуин III. Английский монарх прибыл в Акру с кораблями, деньгами, людьми, лошадьми, оружием, одеждой и провиантом. Но главное – он принес с собой упования христианского мира.

Прибытие Ричарда воодушевило тамплиеров. Месяцы, последовавшие за поражением 4 октября 1189 года, были для них тяжкими. На Востоке осталось так мало старших братьев, что совет ордена либо не смог, либо не пожелал избрать магистра на место Жерара де Ридфора. На несколько месяцев командование взял на себя брат, обозначаемый в документах просто как «W»[395]. Он был капелланом, одним из священников ордена, носил черные одежды как сержант и отличительные церемониальные перчатки, которые были привилегией рукоположенных членов. По-видимому, «W» был набожным и образованным братом, но никак не воином.

В 1190 году появилось новое временное руководство в лице двух старших братьев с Запада. Они сменили «W» и разделили командование друг с другом. Первый, Амио де Ос, бургундец с семейными связями в Провансе, занял пост сенешаля. В конце 1160-х, во времена правления короля Амори, Амио уже посещал заморские земли, но не остался там и продолжил служение ордену в Париже, занимаясь там деловыми операциями. На этом поприще он достиг таких успехов, что стал магистром Запада, то есть самым старшим тамплиером за пределами Святой земли. Но Амио мало походил на своих братьев в Иерусалимском королевстве. В Париже он управлял сетью сельскохозяйственных поместий, вел переговоры по земельным и имущественным сделкам с церквями и аббатствами и следил за благополучием домов тамплиеров, находившихся под его опекой. Судя по документам, которые он заверял своей подписью и скреплял печатью, главным стремлением Амио был «вечный мир». С такой позицией он вполне мог делать успешную карьеру в стране, где тамплиеры были в первую очередь слугами Божьими и лишь во вторую – воинами. Однако на Святой земле миротворцы, подобные Амио, встречались редко и особым спросом не пользовались.

К счастью, в 1190 году к Амио присоединился Жильбер Эраль, прежде бывший доверенным лицом покойного магистра Арно де Торожа, под руководством которого он недолго служил командором ордена. С 1184 года Жильбер был магистром ордена в Испании и Провансе. Пиренейский полуостров по-прежнему оставался театром военных действий: в середине XII века в результате ожесточенной борьбы династию Альморавидов, правивших в Северной Африке и южной Испании, сменили Альмохады – кровожадный и нетерпимый суннитский режим, лидеры которого объявили себя халифами и стремились вновь потеснить христиан на полуострове. В год, когда Жильбер был назначен магистром Испании и Прованса, произошла осада крепости Сантарен недалеко от португальской штаб-квартиры тамплиеров в Томаре. Войска португальцев сумели оттеснить мусульман, халиф Абу Якуб Юсуф был убит отравленной стрелой. Участие в таком серьезном сражении означало, что Жильбер был опытным солдатом, годным для жизни на Востоке и куда более воинственным, чем его задумчивый и миролюбивый товарищ. В 1190-м Жильбер вновь стал прецептором, и вдвоем с Амио они помогли ордену пережить этот неспокойный год.

Воинский состав тамплиеров на Святой земле был выкошен Саладином, но прибытие Амио и Жильбера означало, что орден сумел выдержать удар и относительно быстро восстановить свою численность. В мае 1191 года Амио покинул пост и вернулся в Париж, а его сменил Рорик де ла Куртин. Смена власти произошла как нельзя кстати: через несколько недель, 8 июня, в Акре высадился король Ричард, и вслед за этим боевые действия начались с новой силой, что потребовало активного участия тамплиеров. Амио уехал очень вовремя.

Вместе с Ричардом из Англии и его французских владений в Нормандии, Анжу и Аквитании прибыли значительные силы: флот, увеличившийся почти до двухсот кораблей, огромная армия, знатные и могущественные соратники. А еще он привез много золота, полученного за счет продажи должностей, титулов и собственности в Англии, а также опытных и надежных военных советников. Король знал их и полагался на них все тридцать три года своей жизни, больше половины из которых он провел в военных кампаниях близ Пуату, графства, где правил с пятнадцати лет.

Один из этих советников, Робер де Сабле, был крупнейшим вассалом и важнейшим союзником Ричарда. Робер владел землями вокруг Ле-Мана, сердца континентальных владений Плантагенетов, и активно участвовал в подготовке крестового похода в Анжу и Нормандии в течение весны и лета 1190 года[396]. Он был также одним из трех адмиралов короля, командовал большой эскадрой королевского флота и служил в качестве посла, когда армия зимовала на Сицилии. Кроме того, он был членом совета, ответственного за раздел собственности крестоносцев, погибших в пути. Ричард доверял ему. Вскоре после прибытия в Акру король приказал Роберу принять обет рыцаря-тамплиера, после чего орден незамедлительно избрал того новым великим магистром.

Ричард оказался не первым королем, уговорившим тамплиеров назначить магистра по его выбору: Эверард де Бар был доверенным слугой Людовика VII, а Филипп Наблусский и Одон де Сент-Аман – ставленниками Амори. Но никогда еще магистр не был так явно избран по желанию приезжего монарха. Использование военных орденов за счет сращивания их руководства с его собственными командными структурами было важным элементом стратегии Ричарда в крестовом походе. Он также привез с собой нового магистра госпитальеров, Гарнье де Наплуза, который был настоятелем ордена в его королевстве, и Роберта Англикана, англичанина, назначенного в 1192 году казначеем госпитальеров[397]. На тамплиеров и Иерусалимское королевство эта политика будет иметь долгосрочное влияние.

* * *

За месяц на стены Акры был обрушен чудовищный поток камней. Огромная армия крестоносцев, которой командовали Ричард Львиное Сердце и Филипп Август, обстреливала городские башни и укрепления из требушетов, построенных по новейшим проектам. У Ричарда их было четыре, у графа Фландрии два и у герцога Бургундии один. Филипп Август владел особенно хитроумными осадными орудиями, в их числе были огромная катапульта, которая называлась «Мальвуазен» («Плохой сосед»), и несколько движущихся платформ – их можно было подвозить вплотную к стенам, чтобы вести с защитниками города ближний бой. Сам Филипп находился в деревянном укрытии и стрелял в противников из арбалета, уклоняясь от горящих снарядов, летевших в его сторону. Тамплиеры, как и госпитальеры, снарядили свой собственный мощный требушет. А клич, брошенный среди паломников, присоединившихся к армии крестоносцев, позволил собрать средства на еще один, который они окрестили «Божьим камнеметом». Под землей саперы рыли подкопы под башни Акры, а тем временем эта тяжелая артиллерия обстреливала город. Среди горожан уже поселилось уныние, а постоянный обстрел в течение июня и июля окончательно лишил их надежды. «Мужество почти оставило осажденных перед лицом неминуемой смерти», – писал Ибн Шаддад[398].

Армия Саладина оставалась в лагере у холма Тель аль-Айядия, сообщаясь с горожанами барабанным боем и с помощью пловцов, которые доставляли в Акру донесения, привязанные к шее, с кораблей. В остальном, однако, сарацины были бессильны. Армия крестоносцев насчитывала около двадцати пяти тысяч человек, и они защитили свои позиции рвами и земляными укреплениями. Войско Саладина пыталось атаковать латинян, но безуспешно: мужчины и женщины, вооруженные луками, мечами, кинжалами, копьями, двуглавыми топорами и палицами, отбрасывали противника[399]. И король Ричард, и король Филипп страдали от болезни, вероятно цинги, из-за которой у них выпадали волосы и ногти, но Ричард держался стойко и каждый день приказывал выносить его из шатра на носилках, чтобы стрелять арбалетными болтами в защитников на стенах Акры.

К первой неделе июля горожане были готовы сдаться. Стены разрушились в нескольких местах, провизии не хватало, и к тому же они боялись, что за штурмом последует резня, поэтому предпочли запросить мира. Со стороны латинян переговоры вела делегация, в состав которой входил новый магистр госпитальеров Гарнье де Наплуз, ставленник Ричарда. Несмотря на то, что Саладин был против мира, Акру решили сдать. Кроме того, христиане настояли на выплате им двухсот тысяч золотых динаров, освобождении больше чем полутора тысяч узников-христиан и возвращении Истинного креста, утраченного в битве при Хаттине. Султан неохотно согласился, и 12 июля ворота города распахнулись перед крестоносцами. В полдень Ибн Шаддад, наблюдавший за происходящим, увидел, как над стенами Акры «взмыли знамена неверных»[400]. Ричард поселился в цитадели, а Филипп Август и его окружение стали гостями тамплиеров, вернувших себе, наконец, их дворец близ доков. Над новой башней тамплиеров, построенной при Исе аль-Хаккари, был поднят французский королевский флаг. Знамени тамплиеров пришлось подождать. Тем не менее после четырех лет бесприютности у рыцарей Храма снова был дом.

Кроме того, у них была цель. Взятие Акры ознаменовало конец крестового похода короля Филиппа: он счел свои обеты исполненными и отправился в Париж, подальше от Ричарда Львиное Сердце, от которого неоднократно терпел унижения во время осады и который нарушил обещание жениться на сестре Филиппа. К тому же один из знатных подданных французского короля, граф Фландрии, умер в Акре, и Филипп спешил заявить свои притязания на лучшую часть его наследства. Король Ричард, напротив, только начинал свой крестовый поход.

Первым делом он отправился вниз по побережью с целью отвоевать у мусульман как можно больше портов и городов на отрезке между Акрой и Аскалоном (включая Хайфу, крепость Ле-Деструа, Кесарию, Арсуф и Яффу), планируя повернуть затем внутрь страны и двинуться к самому Иерусалиму. Долгий пеший поход грозил разбродом в войсках, особенно с учетом сложностей в обеспечении десятков тысяч людей провизией. К тому же все понимали, что христиан будет постоянно преследовать стремительная легкая конница Саладина. Опыт Второго крестового похода с его драматическим маршем через Малую Азию показал, что в такой ситуации военные ордены как никто могут обеспечить безопасность и соблюдение дисциплины, и именно для этого король Ричард попросил их присоединиться к походу. Наслаждаться возвращением утраченного тамплиерам было некогда. Во вторник 20 августа 1191 года Ричард приказал казнить на равнине Акры около двух тысяч шестисот узников-мусульман – за то, что Саладин не сумел вернуть Истинный крест и заплатить сто тысяч динаров из суммы, согласованной при капитуляции города. Два дня спустя армия крестоносцев свернула лагерь и отправилась в поход.

Огромная колонна медленно продвигалась на юг, а справа от нее, вдоль берега, шел флот. Тамплиеры, бдительные и готовые к бою, ехали в арьергарде, следуя на некотором расстоянии за колесницей, в которой везли боевое знамя Ричарда, изображавшее гигантского дракона[401]. Их задачей было отбивать набеги конных отрядов с гор, из-за которых все войско временами вынуждено было останавливаться. Днем рыцари Храма страдали от невыносимого зноя и стрел сарацинов, жаждавших отомстить за казнь близких и друзей в Акре. А ночью лежали в темноте, слушая, как крестоносцы возносят паломнические молитвы, и отгоняя гигантских тарантулов, которые целыми стаями заползали в лагерь и больно кусали людей.

Постепенно христиане заходили все южнее. Мусульманские гарнизоны покидали города, стоявшие у них на пути, уничтожая перед уходом все, что только возможно. Во вторник 27 августа крестоносцы вышли из Хайфы; в воскресенье 1 сентября прошли через Кесарию. Через два дня после этого им пришлось отбиваться от серьезного нападения, во время которого тамплиеры потеряли много лошадей, погибших от копий и стрел сарацинов. Когда атаку отразили, павших животных сложили в одном месте, и «простые люди устроили большой переполох, с жадностью пытаясь купить недешевое мясо». Начались драки за конину. «Приправленная голодом, а не соусом… она была очень вкусна», – заметил один ироничный наблюдатель[402].

К 5 сентября армия достигла Арсуфского леса, последнего значимого ориентира на пути к Яффе. К счастью, вопреки слухам враг не поджег лес, чтобы остановить христиан. Пройдя через него, войско встало лагерем, и Ричард попросил у Саладина встречи. Султан отправил к нему своего брата аль-Адиля (крестоносцы называли его Сафадином), чтобы тот тянул переговоры сколько возможно, пока к мусульманам шло подкрепление. Однако аль-Адиль быстро и решительно отверг требование Ричарда вернуть все христианские земли, утраченные с 1187 года. Между тем христианские разведчики сообщили, что на подходе большая вражеская сила, готовая к бою. «Их войско покрыло всю землю вокруг и было неисчислимо», – написал один автор[403].

На рассвете 7 сентября Ричард приказал своим воинам надеть доспехи и приготовиться к бою. Затем он разделил крестоносцев на двенадцать отрядов, которые были организованы в пять батальонов и выстроились одним флангом к морю. Теперь тамплиеры под командованием Робера де Сабле были впереди, а госпитальеры – в тылу. Задача заключалась в том, чтобы противник не смог прижать христиан к берегу; войскам нужно было продолжать двигаться, и они рассчитывали удержать строй, отражая атаки на ходу, пока не достигнут возвышенности, на которой можно будет устроить укрепленный лагерь. Для успеха дела требовались уверенность в своих силах и, самое главное, дисциплина, поэтому в авангард поставили тамплиеров.

Около девяти часов утра крестоносцев атаковала мусульманская армия, собранная со всех концов империи Саладина: в ней были бедуины с круглыми щитами и луками, чернокожие африканские пехотинцы и тюркская кавалерия, которая неслась галопом под какофонию труб, рожков, рогов, флейт, цимбал и пронзительных воплей. А от того места, где стояла личная гвардия Саладина, раздавался бой барабана[404].

Вместо того чтобы атаковать тамплиеров, сарацины окружили крестоносцев и обрушились на госпитальеров в арьергарде. Под прикрытием плотной завесы летящих стрел они налетели на христиан, размахивая мечами и палицами. По приказу Ричарда его воины должны были отбиваться, ожидая условного сигнала труб, чтобы начать свою кавалерийскую атаку. Но под напором противника госпитальеры не выдержали и контратаковали раньше времени. Это могло окончиться катастрофически, однако остальная часть войска устояла, и общая атака началась по команде. Когда зазвучали трубы, по всему фронту крестоносцев пехота расступилась, и из-за нее вылетели рыцари. Время было выбрано идеально: трех отрядов хватило, чтобы рассеять оба фланга и центр армии Саладина. Отчаявшийся и разгневанный, султан отступил, отомстив тем, что обезглавил немногих попавших к нему в плен.

Так битва при Арсуфе стала еще одной славной победой Ричарда. Тамплиеры сыграли в ней свою роль: они помогли войску выстоять и удержать боевой порядок под натиском врага. Когда битва была окончена, по приказу короля депутация братьев тамплиеров и госпитальеров, охраняемая сирийскими туркополами, отправилась на поле боя, чтобы найти Иакова Авенского. Прославленный фламандский рыцарь не вернулся в лагерь после сражения. И вновь тамплиеры исполнили свой долг, найдя его, окруженного, как рассказывали, обезглавленными телами пятнадцати мусульман. «Его лицо было покрыто засохшей кровью, так что они с трудом могли узнать его, пока не омыли водой». Братья отнесли безжизненное тело обратно в лагерь, где оно было погребено с великой скорбью и со всеми подобающими почестями[405].

Если раньше Саладин и его генералы недооценивали Ричарда, то осада Акры и битва при Арсуфе заставили их переменить мнение о нем. Крестоносцы продолжили движение на юг к Яффе, а Саладин отправил вперед них в Аскалон послание к горожанам, велев уничтожить городские укрепления, сжечь дома, лавки и зернохранилища, собрать свое имущество и уйти. Султан предпочитал сам разрушить этот крупный прибрежный город, чем позволить ему пасть, как Акре, и вновь стать оплотом христиан, откуда они смогут угрожать египетским кораблям и совершать набеги на дороги, ведущие в Каир. Войска, оборонявшие Аскалон, были передислоцированы: «Силы мусульман были сохранены для защиты Иерусалима», – написал Ибн Шаддад[406].

К середине октября войско крестоносцев достигло Яффы. Этот поход в сопровождении тамплиеров оказался на удивление успешным: христианам удалось вернуть ряд городов на побережье и без больших потерь одержать победу в битве. Теперь их главной целью был Иерусалим. В переговорах между Ричардом и Саладином, от имени которого выступал его брат аль-Адиль, обе стороны подчеркивали, что этот город для них свят. Ричард заявил, что христиане будут сражаться до последнего, чтобы отвоевать его, хотя также намекнул, что возвращение Истинного креста могло бы на время их успокоить. Саладин отвечал тем, что напомнил: Храмовая гора и Купол Скалы были тем местом, где пророк Мухаммед встретил ангела. Он сказал, что хотел уничтожить Крест, и это было бы угодно Аллаху, но пока сохранил его на случай, если он пригодится в будущем. Ближе всего стороны подошли к урегулированию, когда было предложено, чтобы все христианские поселения на западном берегу реки Иордан перешли в управление тамплиерам и госпитальерам, а в Иерусалиме совместно правили бы аль-Адиль и сестра Ричарда Иоанна. Это было дальновидно, но Иоанна с возмущением отказалась вступать в брак с мусульманином, а аль-Адиль не захотел обращаться в христианство[407].

Соглашение провалилось, а Ричарду и воинам Третьего крестового похода так и не удалось добраться до Иерусалима. В декабре паломники и войска отправилась по дороге, ведущей из Яффы в глубь страны, в надежде взять город штурмом и увидеть-таки Гроб Господень, «ибо у них было неописуемое желание узреть Иерусалим и завершить свое паломничество»[408]. Но ужасная непогода не дала им исполнить задуманное: под дождями и ветрами вьючные животные гибли, оружие и доспехи ржавели, съестные припасы гнили. Через Рамлу христианам удалось дойти до Бетенобля (Бейт-Нубы), откуда на горизонте уже виднелся Иерусалим. Но к тому времени, когда до цели оставалось рукой подать, советники Ричарда окончательно охладели к замыслу штурмовать самый защищенный город Святой земли, за который Саладин, как он ясно дал понять, готов был отдать жизнь.

Согласно христианской хронике, тамплиеры и госпитальеры самым решительным образом отговаривали Ричарда осаждать Иерусалим, утверждая, что ему не хватит для этого людей, а если крестоносцам и удастся взять город, они не сумеют потом защитить его. Ричард командовал армией паломников, которые желали увидеть Гроб Господень и вернуться в Европу, где многих ждали семьи и оставшиеся без хозяйского присмотра владения. Эти люди не были членами военных орденов – и не собирались ими становиться, – а потому нельзя было рассчитывать, что они посвятят свои жизни нелегкой миссии обороны Иерусалима и других возвращенных христианами городов. Тамплиеры и госпитальеры считали, что разумнее будет сосредоточиться на более реалистичной цели – захвате Аскалона.

Обдумав все, Ричард согласился и приказал крестоносцам разворачиваться и возвращаться к побережью. Его приказ был встречен страдальческими и возмущенными криками, но король принял решение. Его мысли уже начали обращаться в сторону Англии и его обширных владений в северной и западной Франции. К Пасхе 1192 года из Англии начали приходить дурные вести: его королевству угрожал Филипп Август, вступивший в сговор с коварным младшим братом Ричарда Иоанном. К тому же король страдал от регулярных приступов болезни и все больше увязал в местных политических интригах. Сразу после Пасхи он оказался замешан в истории, закончившейся гибелью Конрада Монферратского, которому удалось отодвинуть Ги де Лузиньяна от трона после смерти королевы Сибиллы в 1190 году. Конрад сам себя назначил номинальным королем Иерусалима, но был убит ассасинами в Акре 28 апреля 1192 года, всего через три дня после официальной коронации.

Не ради этого Ричард отправился на Восток. В июне он попытался еще раз пойти на Иерусалим, но вновь дошел лишь до Бетенобля. И тамплиеры, и госпитальеры убедили его, что идти дальше будет безрассудством. Наконец 2 сентября 1192 года, отказавшись от вторжения в Египет, Ричард заключил с Саладином трехлетнее перемирие, которое закрепляло территориальные завоевания христиан и позволяло паломникам беспрепятственно посещать Гроб Господень в Иерусалиме. Через пять с половиной недель, 9 октября, Ричард сел в Акре на корабль и отправился домой. Когда его судно покидало гавань, стоявшие на борту могли видеть удаляющиеся башни дома тамплиеров. Кое для кого из свиты короля это зрелище могло значить больше, чем для остальных. Согласно одному свидетельству, Ричард решил вернуться в Англию инкогнито, переодетый тамплиером и окруженный телохранителями из числа рыцарей-храмовников[409]. Если так и было, это не вызывает удивления. Рыцари Храма были с ним на всем долгом пути Третьего крестового похода, и они готовы были остаться с ним до конца.

* * *

Путешествие Ричарда домой было почти так же полно событиями, как его крестовый поход. За время, проведенное на Востоке, он успел нажить нескольких опасных врагов, среди которых был герцог Леопольд V Австрийский. Король Англии оскорбил и унизил его во время раздела трофеев после падения Акры. Белой мантии рыцаря-тамплиера оказалось недостаточно, чтобы уберечь Ричарда от мести Леопольда. Через несколько недель после ухода из Акры король Англии попал в кораблекрушение в Адриатике, а потом провел почти полтора года в заточении в замке Трифельс пленником сюзерена Леопольда Генриха VI, императора Священной Римской империи, который потребовал – и получил – за его освобождение выкуп в размере ста тысяч фунтов стерлингов – сумма, эквивалентная стоимости всего крестового похода.

Однако это не могло умалить того, что Ричард Львиное Сердце спас франков заморских земель. Он прибыл в Святую землю как новый король, а покинул ее как живая легенда: одни ненавидели его, другие почитали, и все боялись. Его имя очень скоро стало синонимом желания христиан отвоевать Иерусалим любой ценой. Прошло полвека после его смерти, а мусульманские матери все еще говорили, успокаивая своих непослушных детей: «Тише! Не то тебя заберет король Англии Ричард!»[410]

Саладин, уже приближавшийся к закату своих дней, был впечатлен благородством и военным мастерством противника, и не без оснований. Какой бы жестокостью ни отличался порой Ричард, он был великолепным полководцем, который ценил боевые навыки, религиозное рвение и дисциплину и знал, как использовать их наилучшим образом. Для тамплиеров это имело самые прямые последствия. Прагматичное решение Ричарда подчинить себе оба военных ордена через их магистров помогло обеспечить его победу. Он привлек тамплиеров к делу, для которого они были созданы, и проявил готовность прислушиваться к их советам, вернув ордену былую прочность и чувство гордости, утраченные было после катастрофического правления Жерара де Ридфора. Робер де Сабле умер в 1193 году, через год после отъезда Ричарда, но его назначение было безусловно мудрым решением, обеспечившим ордену успех в кризисные времена, и не только в заморских землях, но и в Англии, поскольку тамплиеры продолжали пользоваться покровительством короны.

Но Ричард сделал для тамплиеров не только это. В последний год пребывания короля на Святой земле он и его протеже Робер де Сабле заключили соглашение, которое имело для ордена долгосрочные и совершенно непредвиденные последствия. В 1191 году, незадолго до того, как отправиться в Акру, Ричард отвоевал у византийского правителя Исаака Комнина Кипр. Островом должен был кто-то управлять, и король Англии остановился на том, чтобы продать его тамплиерам.

В то время для ордена в этом приобретении был явный смысл: в результате завоеваний Саладина он утратил десятки крепостей и больше не имел постоянной штаб-квартиры. Магистр Робер, человек, уполномоченный принять решение о покупке, был ставленником Ричарда, и хотя тамплиеры Востока много потеряли людьми, они все еще были богаты – благодаря своим обширным владениям на Западе. Ричард и Робер сошлись на ста тысячах золотых динаров. Тамплиеры отдали королю аванс в размере сорока тысяч и отправили двадцать братьев-рыцарей и около ста сержантов под командованием Рейнольда Бохарта в цитадель Никосии, крупнейшего города, расположенного в центре острова, – править Кипром.

Однако население не пожелало признать их власть. Из хроники того времени мы знаем, что жители острова «не могли вынести обиды, причиненные им тамплиерами». Скорее всего, это означало, что орден пытался взимать с них непомерные налоги, чтобы собрать недостающие шестьдесят тысяч динаров для короля Англии. Как бы то ни было, в апреле 1192 года, в то время как Ричард вел переговоры о судьбе Иерусалима с Саладином и аль-Адилем, на Кипре вспыхнуло восстание. Замок в Никосии был осажден, и в пасхальное воскресенье тамплиерам пришлось прорываться сквозь осаду кавалерийской атакой. Кровь лилась по улицам ручьями и стекала в реку Педиэос. Проложив себе путь через город, рыцари продолжили преследовать островитян в полях и горах, карая непокорных киприотов смертью. Таким образом, Бохарт и его люди не оправдали ожиданий: тамплиеры не сумели править островом. Ричарда убедили распорядиться Кипром иначе[411].

Тогда он задумал передать остров Ги де Лузиньяну, а взамен попросил того компенсировать тамплиерам их затраты и взять на себя оставшуюся часть их долга. После смерти Сибиллы и потери короны Ги остался не у дел. В соперничестве с Конрадом Монферратским он проиграл и таким образом выбыл из политической игры. Решение отправить его подальше от латинского Востока казалось вполне разумным. Поскольку Ги готов был править Кипром как вотчиной западной империи Ричарда, такой вариант устраивал всех. Де Лузиньян вновь становился королем, Ричард избавлялся от завоеванного острова, на котором не мог царствовать, а орден Храма сохранял за собой ценные, приносящие доход поместья на Кипре без необходимости нести бремя правления.

13

«Нигде… в бедности»

Новая книга Джеффри Фиц-Стефана выглядела роскошно: почти сто листов пергамента, тщательно обрезанных и сшитых одним из лучших лондонских переплетчиков, в обложке из древесины бука, покрытой мягкой коричневой кожей. На коже тиснение: львы и цапли, легендарные крылатые змеи-виверны, цветы и замысловатые листья. А среди них изображен библейский царь Давид: сидит с короной на голове, скрестив ноги, и играет на арфе. Книга закрывалась на металлические застежки, а из основания корешка торчало маленькое ушко пергамента, чтобы удобно было вытащить ее с полки на досуге и просмотреть аккуратные ровные строчки рукописного церковного шрифта.

Строка за строкой на страницах возникал тешащий душу образ процветающего предприятия, которым Фиц-Стефан управлял. Книга была небольшой, но невероятно ценной – перепись земельной собственности, нечто вроде «Книги Страшного суда»[412]. В ней подробно описывались все владения ордена Храма в Англии, где Фиц-Стефан служил магистром[413]. На страницах перечислялось все то, что находилось под его опекой: замки и фермы, овцеводческие хозяйства и водяные мельницы, церкви и лавки, леса и ярмарки, обширные поместья и небольшие деревушки, где сервы работали на орден за свои небольшие наделы земли. Вся эта недвижимость была собрана больше чем за полвека благодаря благочестивым пожертвованиям и продуманным сделкам. Сюда вошли сотни владений, разбросанных по всей Англии: от Коннертона, на дальнем юго-западе Корнуолла, до Линторпа, небольшой деревушки на крайнем северо-востоке в устье реки Тис, куда еще полтора века назад викинги заводили свои ладьи. Почти в каждом графстве у тамплиеров была собственность. Где-то поистине великолепная, как, например, обширный манор Крессинг в Эссексе или богатое аббатство Брюер в Линкольншире с большой круглой церковью и множеством других строений. А где-то орден владел обычными городскими домами, сдаваемыми в аренду, или участками земли в тихой сельской местности. Ценность же всех этих владений заключалась в их сочетании, ибо вместе они образовывали гордую и богатую империю.

Фиц-Стефан был не только главой английского отделения ордена Храма, но и аристократом с обширными связями: среди его друзей были епископы и аббаты, принцы и короли. Он был избран магистром в конце правления Генриха II, в 1180 году, и последующее десятилетие стало для ордена в Англии периодом окончательного становления. На протяжении двух поколений в королевстве существовали дома тамплиеров. Их обитатели проводили дни, работая и молясь за своих благодетелей и за братьев, воевавших на Востоке. Но только под руководством Фиц-Стефана английские тамплиеры закрепили за собой статус привилегированного ордена, оказывающего короне незаменимые услуги.

Почти с самого начала, с тех пор, как Гуго де Пейн посетил остров в 1120-е годы, рыцари Храма были активно вовлечены в жизнь английского королевства. Во времена Анархии обе противоборствующие стороны добивались расположения тамплиеров. В 1153 году, когда гражданская война завершилась договоренностью о возведении на престол будущего Генриха II, рыцарь-тамплиер по имени Ото (вероятно, магистр) был официальным свидетелем при заключении соглашения. При Генрихе тамплиеры служили при королевском дворе дипломатами: как члены международного ордена они были удобными посредниками и могли в известной степени соблюдать нейтралитет. Когда Генрих заключил договор о браке между одной из своих малолетних дочерей и сыном французского короля Людовика VII, трем рыцарям-тамплиерам поручили охрану замков, составлявших часть приданого ребенка-невесты. В 1164 году, когда Генрих поссорился с Томасом Бекетом, архиепископом Кентерберийским, тогдашний магистр английских тамплиеров Ричард Гастингс помогал уладить конфликт. Когда же гневные и запальчивые слова Генриха привели к убийству Бекета на ступенях алтаря Кентерберийского собора в декабре 1170 года и король должен был выплатить в качестве покаяния большую сумму, он передал ее на хранение ордену Храма, а тот отправил деньги на Восток, где их потратили на военную кампанию при Хаттине. Тот же король Генрих назначил тамплиера брата Роджера своим «раздающим милостыню» – человеком, отвечающим за пожертвования бедным от имени короля. Его бароны последовали этому примеру: так, куртуазный рыцарь и государственный деятель Уильям Маршал также назначил храмовника своим раздающим милостыню и принял обеты тамплиеров на смертном одре в 1219 году[414]. Английские магистры ордена – Ричард Гастингс и Джеффри Фиц-Стефан – происходили из династий, представители которых традиционно служили короне. И их собственное служение сделало орден заметной частью общественной жизни Англии.

Резиденцией Фиц-Стефана был роскошный лондонский дом тамплиеров. Его величие отражало почет и уважение, которыми орден пользовался в Англии, и демонстрировало его богатство. Первоначально тамплиеры занимали «старый» храм в пригороде Холборн, к северо-западу от Лондонской стены. В 1161 году здание было продано епископу Линкольна, а главный монастырь тамплиеров переместился на полмили на юг, где братья построили «новый» храм в красивом месте на берегу реки на Флит-стрит. Здесь они получили доступ к оживленным водным путям Темзы, что позволяло при необходимости максимально быстро добираться до Сити и обратно на лодке. Со стороны дороги Новый храм располагался непосредственно на главной дороге, соединявшей коммерческое сердце города с Вестминстером, где находились дворец и главное аббатство королевства.

Предшественники Фиц-Стефана построили большой монастырский комплекс с жилыми помещениями для братьев, конюшнями, кладбищем и фруктовым садом. По периметру стояли земляная и каменная стены, а посередине высилась круглая церковь из кайенского камня – известняка, добытого в Нормандии и считавшегося в Северной Европе самым лучшим и дорогостоящим строительным материалом. В свете солнца круглый храм почти светился. Архитектура его была полна символического значения: формой он повторял храм Гроба Господня в Иерусалиме, что должно было напоминать о крестоносной миссии ордена, а также – не столь явно – о его богатстве и глобальном охвате. Кроме того, дело было и в соперничестве: в то же самое время, когда тамплиеры строили свой круглый храм, госпитальеры строили свой в монастыре в Клеркенвелле, к северо-западу от Лондона[415].

1185 год стал золотым временем для английских тамплиеров. Во-первых, Джеффри Фиц-Стефан начал сводить воедино информацию обо всех владениях храмовников: настоятели со всей страны присылали ему в Новый храм свои отчеты, данные которых после просеивания и сортировки попадали на страницы книги магистра. Кроме того, Англию посетил Ираклий, патриарх Иерусалимский[416]. Он был одним из главных деятелей Церкви на всей христианской земле, а потому его присутствие в Лондоне само по себе было чудом. И хотя Ираклий не сумел убедить Генриха II занять иерусалимский престол, зато он освятил храм тамплиеров в Темпле. Лучше этого могло быть только, если бы сам папа покинул Рим, чтобы даровать им свое благословение.

Наконец, в 1185 году Генрих II доверил тамплиерам свои финансы и стал использовать орден как банк. Темпл превратился в королевскую сокровищницу: отныне на Флит-стрит хранились монеты и драгоценности, и таким образом он встал в один ряд с другими королевскими крепостями, такими как лондонский Тауэр, что располагался в нескольких километрах восточнее. Генриха впечатлили мощь и неприступность дома тамплиеров, а кроме того, вероятно, тот факт, что орден присутствовал почти в каждом графстве Англии, а также в большинстве крупных королевств Западной Европы. Генрих II придавал большое значение централизации управления: королевские шерифы исполняли волю короля и проводили финансовую политику правительства в самых отдаленных частях страны. Решение Генриха использовать орден Храма в качестве банка означало, что он оценил потенциал этой структуры и ее возможности содействовать ему.

В 1188 году, узнав о поражении при Хаттине, Генрих поручил тамплиерам собирать на новый крестовый поход налог, получивший название «десятина Саладина». Тамплиеры, тесно связанные с крестоносным движением, с их сетью домов по всей Англии подходили для этого как никто другой. Правда, известно, что Фиц-Стефану пришлось наказать одного недобросовестного брата, Гилберта Огерстанского, который был пойман на том, что присваивал часть налоговых сборов и нарушал тем самым устав тамплиеров, запрещавший братьям иметь собственные деньги. Но в остальном они, очевидно, проявляли себя безупречно, так как прошли годы, корона Генриха перешла к его преемникам, а статус тамплиеров только укреплялся и королевские милости продолжали изливаться на них.

Сын Генриха Ричард сыграл важную роль в возрождении тамплиеров в качестве военной силы на Святой земле. Но не меньше он сделал для ордена и в своем королевстве: в короткий период между восхождением на престол и отбытием в Акру Ричард успел издать указы, подтверждавшие право тамплиеров на владения по всей Англии и Уэльсу и даровавшие им новые земли, а также освобождавшие орден от уплаты целого ряда королевских налогов. Отныне тамплиеры не должны были платить налагаемые короной на местные общины сборы на поддержание закона и порядка, на ремонт дорог и мостов и на содержание королевских замков. Мало того, им самим ежегодно все шерифы Англии должны были платить марку серебра (т. е. две трети фунта, или сто шестьдесят пенсов)[417]. Король настолько высоко ценил тамплиеров, что готов был предоставить им почти полный иммунитет от налогообложения.

Побывав в германском плену и вернувшись в Англию, Ричард вынужден был сражаться с Филиппом Августом за свои владения в Нормандии, Анжу и Аквитании. Смерть настигла его внезапно в 1199 году: у короля началось заражение крови после ранения арбалетным болтом при осаде замка Шалю-Шаброль в Лимузене. Но тесные связи между тамплиерами и английской короной не прервались и при несчастливом и всеми ненавидимом брате и преемнике Ричарда Иоанне. Орден Храма был одной из немногих влиятельных структур в Англии, с которой Иоанн не испортил отношения. Он получал у тамплиеров краткосрочные займы и приезжал в Темпл на важные праздники, например на Пасху. В течение более чем пяти лет тамплиеры оставались с ним: и когда Иоанн поссорился с папой римским, а Англия была помещена под интердикт, и когда он был вынужден в июне 1215 года издать знаменитую Великую хартию вольностей. Имя брата Эймерика, бывшего в ту пору магистром ордена в Англии, стоит на хартии после имен свидетельствовавших ее архиепископов, епископов и аббатов, но перед именами всех светских баронов[418].

Не всем в Англии нравились тесные связи между королями из династии Плантагенетов и рыцарями Храма. Современник Джеффри Фиц-Стефана и придворный Генриха II хронист Вальтер Мап посвятил несколько страниц своей длинной книги «О придворных безделицах» (De nugis curialium) тамплиерам. Мапу было известно, как зародился орден, и о Гуго де Пейне он отзывался со сдержанным одобрением как о «не трусе», воине с «рвением к праведности», который предписывал своим братьям «целомудрие и воздержанность»[419]. Знал он также следующее: «короли и князья пришли к мысли, что цель ордена Храма была доброй и его образ жизни достойным», и «папами и патриархами» тамплиерам было даровано высокое благословение как «защитникам христианского мира» и «огромное богатство»[420]. Но сомнения у него возникали. И можно понять почему, если учесть, что он состоял при королевском дворе, который безостановочно путешествовал по Англии, Нормандии, Мэну и Пуату, – и везде можно было увидеть земельные владения и процветающие дома тамплиеров.

«Нигде, кроме Иерусалима, они не живут в бедности», – замечал Мап. Вероятно, он имел в виду высших должностных лиц ордена, чья власть в землях Плантагенетов, в частности в герцогствах Аквитания и Нормандия, с легкостью преодолевала традиционные границы. Генрих II всю жизнь боролся за то, чтобы объединить под своим правлением традиционно враждебные друг другу территории Гаскони, Анжу и Бретани, в то время как магистр Аквитании распространял свою власть на все три юрисдикции без явных противоречий или трудностей, собирая пожертвования, арендную плату и частные налоги[421]. Однако Мапу даже необязательно было далеко ездить, чтобы прийти к такому выводу: дом тамплиеров в Гарвее в Херефордшире, неподалеку от его родных мест, владел двумя тысячами акров плодородной земли на границе с Уэльсом и отстроил церковь, походившую на храм Гроба Господня[422]. Все это и впрямь было очень далеко от того идеала бедности в духе цистерцианцев, к которому когда-то стремился орден.

Смущало Мапа и явное противоречие, которое он видел в том, что представители нового рыцарства «для защиты христианского мира брали меч, который Петру нельзя было принять, дабы защитить Христа». Ему претила сама мысль о том, что святой город Иерусалим защищают рыцари, проливающие кровь. «Там Петра учили терпению: кто учил этих [тамплиеров] преодолевать силу насилием, я не знаю»[423].

В своих сомнениях Мап не был одинок. Его современник Иоанн Солсберийский, дипломат, служивший при папском дворе, также считал, что главный принцип существования тамплиеров – воинство, связанное религиозными обетами, – является порочным противоречием. Иоанн также не мог простить тамплиерам того, что они не подчиняются местным епископам, и подозревал их в занятии омерзительным грехом: «Собравшись в своих логовах ночью, после того, как рассуждают о добродетели днем, они неистово совокупляются», – писал он[424]. Его отношение к тамплиерам разделял и Исаак из Стеллы, цистерцианский монах из Пуату, считавший, что рыцари Храма исказили цистерцианский идеал. Святой Бернард восхвалял их как «новое рыцарство». Исаак думал иначе: «новое чудовище» – таков был его вердикт[425].

К счастью для ордена, это мнение не разделяли ни папа римский, ни кто-либо из крупных западноевропейских монархов: напротив, они защищали тамплиеров и охотно прибегали к их услугам. Сильные мира сего ценили рыцарей Храма за военное мастерство, духовно-нравственный авторитет и международные связи. По этой причине со времен восшествия на Святой престол Александра III в 1159 году рыцари-тамплиеры обязательно находились в ближайшем окружении каждого папы, служа святым отцам в их покоях камерариями. Александр III также привлек двух тамплиеров – Бернардо и Франкони – к своим финансовым делам, что говорит о признании тех деловых качеств, которыми славился орден[426].

Во Франции и ее вассальных государствах тамплиеры были близки к короне в той же степени – или даже больше. Прямые контакты между французским королем и магистрами тамплиеров на Востоке установились еще со времен Второго крестового похода. К концу XII века эти отношения углубились, и братья ордена, обитавшие в храмовом комплексе тамплиеров недалеко от городских стен Парижа, были частыми гостями королевского дворца на острове Сите. В 1202 году брат по имени Эймар был назначен королевским казначеем, что оказалось в равной степени полезно обеим сторонам. Для ордена это означало престиж, обретение политического влияния и начало больше чем вековой традиции. А для Франции – самую совершенную в Европе систему бухгалтерского учета, сведение всех королевских доходов и расходов воедино с помощью двойной записи, что позволяло проводить их тщательный анализ и управлять казенными средствами с эффективностью, невиданной ни в одном соседнем государстве[427]. Но не только король прибегал к финансовым услугам ордена – его примеру охотно следовали подданные. По всему королевству к тамплиерам обращались за получением кредитов, доставкой денег на большие расстояния, охраной сокровищ и так далее.

По мере того как орден становился все более известен и уважаем, его благосостояние росло. В 1216 году тамплиеры получили для своих судов бесплатный и неограниченный доступ в марсельский порт. Это позволяло не только снабжать братьев на Востоке лошадьми, оружием и деньгами, но и получать прибыль от доставки на Святую землю паломников и купцов. Для этого тамплиеры Марселя обзавелись собственным флотом, чтобы не зависеть от судоходных магнатов Венеции, Генуи и других итальянских городов, которые традиционно господствовали в Средиземном море.

Владения и дома тамплиеров раскинулись от севера Нормандии до Пиренеев. В их «домашнем» регионе Шампани графы предоставляли братьям самые широкие свободы и возможности. Они могли владеть любым имуществом и получать любые титулы, кроме архиепископского. В оживленных торговых городах, таких как Провенс, орден владел домами, ремесленными предприятиями по выделке шерсти и тканей, взимал налоги с местных предприятий, включая скотобойни и кожевни, и плату за использование мельниц, печей и за разрешения на лов рыбы; сдавал в аренду виноделам виноградники и даже имел несколько фруктовых лавок в центре города. На собственных землях тамплиеры делали вино и выращивали зерновые культуры[428]. По всей Франции они собирали арендную плату и пошлины и получали прибыль со своих угодий. Они стали крупнейшими феодалами, и тысячи мужчин и женщин жили на землях тамплиеров, расплачиваясь за аренду своим трудом или натуральным продуктом: коровами, курами, зерном, яйцами.

Примерно так же дело обстояло по всему христианскому Западу. В Италии тамплиеры быстро расселились по всему полуострову до самой Сицилии: там в Мессине и ряде других мест имелись крупные командорства. В Арагоне, где долгая история тамплиеров восходила к временам Альфонсо Воителя, ордену принадлежали роскошные замки, виноградники и оливковые рощи, а также множество жилой и коммерческой недвижимости. В реестр дома тамплиеров в Уэске, на севере Арагона, вносились записи о покупках братьями-тамплиерами садов, виноделен, магазинов и домов. Получали они и благочестивые дары от кающихся христиан, которые заявляли, что жертвуют из «страха [мук] Ада и желания увидеть радости Рая»[429]. Братья молились за души тех, кто сделал их своими наследниками: чем богаче дар, тем чаще молитвы.

Как и во Франции и Англии, в христианских королевствах Испании экономическое процветание ордена сопровождалось усилением его политического влияния. В Арагоне оно достигло пика в 1213 году, когда на престол взошел новый король Хайме I. Монарху было всего пять лет, и поначалу мальчик оказался вверен заботам папы римского, но святой отец сразу же передал опеку над ним Гильермо де Монредо, магистру тамплиеров в Испании и Провансе. Четыре года Хайме провел в неприступной крепости тамплиеров в Монсоне, защищаемый ее могучими стенами от междоусобной войны, в которой погиб его отец Педро II. Огромный замок на вершине холма внутри походил на целый город. Когда Хайме исполнилось девять лет, его начали постепенно представлять его правительству в Сарагосе, и вскоре тамплиеры отпустили короля обратно в мир. Хайме I без энтузиазма вспоминал о годах жизни в замке тамплиеров: по его словам, земли его отца в то время заложили «евреям и сарацинам» и управляли ими не должным образом, и в девятилетнем возрасте он не мог «больше оставаться в Монсоне, так сильно желал покинуть его»[430]. Но, так или иначе, орден, которому были вверены судьбы короля и королевства, выполнил свой долг. Повзрослев, Хайме стал одним из самых успешных деятелей Реконкисты, и произошло это во многом благодаря годам, проведенным среди рыцарей Храма.

Впоследствии он поддерживал тесные связи с орденом, хотя и не благоволил к нему так явно, как короли Англии и Франции. Его правление продлилось шестьдесят три года, и большую часть жизни он воевал против Альмохадов, став одним из великих королей-крестоносцев Запада. В его военных кампаниях активно участвовали тамплиеры и госпитальеры. При поддержке тамплиеров в период с 1229 по 1235 год Хайме отвоевал у правителя Альмохада Абу-Яхьи острова Майорка, Менорка и Ибица: это было трудное противостояние с участием многотысячных армий с обеих сторон, с длительными осадами и штурмами. Для вторжения на Майорку орден Храма предоставил королю около ста рыцарей и несколько кораблей, а также участвовал в разработке стратегических планов, за что был вознагражден долей в острове, поделенном между всеми, кто помог завоевать его. И хотя это было меньше одной пятой, полагавшейся им по соглашению 1143 года, когда было принято окончательное решение по завещанию Альфонсо I, тамплиеры Арагона продолжили помогать королю в его военных кампаниях. При вторжении в Валенсию с ним были двадцать рыцарей Храма, и командующим армией был также тамплиер. В 1238 году Хайме изгнал из Валенсии мавров и начал завоевывать окрестные земли, чтобы создать новое королевство под своим правлением. Тамплиеры получили от него в награду дом в городе, сады и посевные земли – хотя это снова было меньше одной пятой, которой они вправе были ожидать[431]. Окончательное освобождение Валенсии от сарацинов в 1244 году стало для ордена не только благом: оно означало, что Арагон окончательно отодвинул мусульман от своих границ, а потому, хотя тамплиеры сохранили за собой некоторые крупные крепости, отныне их роль становилась все менее значимой. Тем не менее они по-прежнему присутствовали в Арагоне и куда заметнее, чем в других испанских королевствах, особенно в Кастилии и Леоне, где предпочтение отдавалось небольшим местным военным орденам, а не могущественным наднациональным структурам, обязанным своими названиями Храму и Госпиталю в Иерусалиме и туда же, на Восток, отправлявшим свои доходы.

* * *

К концу XII века многие правители христианского мира благоволили к ордену Храма, содействовали его обогащению, прибегали к его услугам и защищали его от нападок язвительных придворных хроникеров и резонерствующих священнослужителей. Однако мало кто поддерживал тамплиеров так активно, как папа Иннокентий III. В миру Лотарио, граф Сеньи и Лаваньи, Иннокентий взошел на папский престол 8 января 1198 года, накануне сорокалетия, и оставался главой церкви до своей смерти в 1216 году. Он был великим реформатором, бичом тех монархов, которые, как король Англии Иоанн, не в должной степени уважали авторитет Святого престола, и горячим сторонником войны на Востоке.

На радость христианам в 1193 году Саладин умер. Он скончался на рассвете 3 марта после двухнедельной «желчной лихорадки». Ему было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, и за годы своего правления он изменил политический облик Сирии и Египта, основал династию Айюбидов и стал легендой, которая переживет его на века. Биограф Саладина Ибн Шаддад написал, что после его смерти «весь мир погрузился в печаль, глубину которой мог измерить один лишь Аллах»[432].

Весь мир, но никак не Иннокентий III. Саладин был самым опасным врагом крестоносцев – и он умер, так и не вернув ни Иерусалим, ни Истинный крест, который хранился в храме Гроба Господня и когда-то был гордостью Латинской церкви. В 1202–1204 годах Иннокентий призвал верующих к Четвертому крестовому походу на Иерусалим через Египет, успеху которого могли способствовать начавшиеся после смерти султана междоусобные войны среди Айюбидов. Еще при жизни Саладин разделил империю на региональные владения, которыми управляли его ближайшие родственники: старшему сыну аль-Афдалу достались Дамаск и окрестные земли; среднему аль-Азизу Усману – Египет; третьему сыну аз-Захиру Гази – Алеппо и Северная Сирия, а брату аль-Адилю – Керак и Трансиордания. Теперь между ними началось соперничество за власть, которое будет продолжаться много лет.

А пока империю Айюбидов раздирали конфликты, папа Иннокентий решил перехватить инициативу, собрав Четвертый крестовый поход. Увы, затея оказалась провальной: крестоносная армия и венецианский флот отправились отвоевывать Святую землю, но в пути «отвлеклись» на Константинополь. Христианская столица была безжалостно разграблена, византийский император Алексей III Ангел свергнут, и его место занял западный правитель, которым стал граф Фландрии, получивший вместе с императорской короной имя Балдуин I. Несмотря на этот постыдный провал, Иннокентий III по-прежнему был страстно озабочен судьбой христиан латинского обряда на Востоке и надеялся отвоевать Иерусалим. Тамплиеров Востока он считал защитниками Святой земли, стоящими на переднем крае ее обороны, а тамплиеров Запада, как и европейские монархи, ценил как незаменимых управленцев и дипломатов.

Иннокентий III с большим рвением защищал орден и покровительствовал ему. Он поручал братьям-тамплиерам сбор налогов, предоставил ордену новые привилегии и издавал папские буллы, подтверждавшие его особый статус. Он отзывался о братьях военных орденов как о «людях с характером и благоразумных» и рекомендовал священнослужителям, которые шли проповедовать в пользу злополучного Четвертого крестового похода, брать с собой брата-тамплиера и брата-госпитальера[433]. Папа Иннокентий вновь подтвердил право тамплиеров собирать десятину и не платить ее церкви. Также он подтвердил их право строить собственные храмы, запретил другим христианам наносить какой-либо вред братьям и их имуществу и призвал тамплиеров внимательно относиться к приему новых людей в орден, дабы избежать ослабления его морально-нравственных устоев (после Хаттина тамплиеры остро нуждались в пополнении, и возникла угроза того, что требования к новобранцам будут снижены). Папа вмешался в дело об отлучении от Церкви Жильбера Эрайля, испанца, сменившего в 1194 году на посту магистра ордена Робера де Сабле, и отменил приговор, а также угрожал анафемой любому, кто осмелится ослушаться приказов тамплиеров. Все это служило серьезным подтверждением привилегий и власти ордена и не осталось незамеченным.

Тамплиеры были воплощением представлений Иннокентия о воинах Церкви: всегда готовые к действию, умелые и опытные борцы с врагами Христа. В свою очередь, покровительство папы римского оказалось полезно ордену не меньше, чем благосклонность светских королей христианского мира, которой он пользовался до сих пор. Ко времени смерти Иннокентия в 1216 году орден был силен, богат и един, как никогда раньше. Да, большинство его братьев находились за тысячи миль от Сирии и Египта, где почти столетие тамплиеры сражались с мусульманами, и даже в Европе лишь немногие из них воевали с Альмохадами. Мало кто из них жил так, как задумывали изначально Гуго де Пейн и святой Бернард. Однако все они служили делу крестовых походов – если не участвуя в битвах, то трудясь во благо ему. И хотя тамплиеры постепенно превращались из воинов в банкиров, управленцев недвижимостью и дипломатов, в годы после смерти Иннокентия ордену предстояло сыграть как никогда важную роль в крестоносном движении. С кончиной Саладина все в заморских землях вновь пришло в движение: христиане собирали Пятый крестовый поход, нацеленный на Египет и торговые города дельты Нила. Предстояла война и на суше, и на море, людей и военные корабли собирали со всего христианского мира. Эта кампания требовала самоотверженности, знаний, умений и денег. А кто же обладал всем этим, как не тамплиеры?

14

«Дамьетта!»

Вдоль побережья дул северный ветер, но в бухте вода оставалась спокойной. Один за другим корабли выходили из гавани, пристань которой лежала в тени грандиозной новой крепости тамплиеров. Шато-де-Пелерин (Замок пилигримов), величественный, как и все другие крепости, возведенные христианами Святой земли за последние сто двадцать лет, был назван в честь паломников, которые помогали строить его. Он высился на выступающем в море скалистом мысу недалеко от Хайфы, примерно на полпути между Яффой и Акрой, столицей христиан Иерусалимского королевства. В десяти километрах от него находилась гора Табор (Фавор), недавно захваченная сарацинами под командованием брата Саладина аль-Адиля. Мусульмане построили там свою крепость, и Шато-де-Пелерин стала ответом на нее.

Шедевр фортификационного искусства крестоносцев, она заменила старую крепость неподалеку от Ле-Деструа, построенную за несколько десятилетий до этого, чтобы охранять узкую прибрежную дорогу от нападений разбойников. В то время как Ле-Деструа была фактически большой сторожевой башней, Шато-де-Пелерин могла вместить многотысячное войско и имела собственную гавань. Глубокий ров защищал подходы к крепости с суши. Стены были построены из огромных каменных блоков, частью взятых из древней финикийской стены. Обеденный зал был рассчитан на то, чтобы единовременно вмещать четыре тысячи солдат, а внутренние лестницы были так широки, что конный рыцарь мог свободно проехать по всему замку[434]. Кроме того, в крепости имелась круглая церковь, и были просторные подземелья, куда бросали пленных, врагов ордена и своенравных братьев, нарушивших устав ордена. (Сохранились сведения о проступках, за которые член ордена мог быть закован в цепи и заточен в Шато-де-Пелерин. Среди них есть самые разные: от драк и ношения светской одежды до преступных ласк по ночам[435].) Всем своим видом Шато-де-Пелерин свидетельствовал о том, что христиане оправились от страшного поражения, нанесенного им Саладином, а название замка служило напоминанием о главном преимуществе воинов-тамплиеров – о помощи, которая постоянно поступала к ним вместе с нескончаемым потоком благочестивых паломников. Построить подобную крепость стоило таких денег, писал один христианский автор, что «возникал вопрос, откуда это все взялось»[436].

На борту одного из кораблей, вышедших из гавани в конце мая 1218 года, был Гийом де Шартр, ставший магистром тамплиеров после смерти Жильбера Эрайля в 1200 году и его преемника Филиппа де Плессье в 1209-м. Он отправился в путь вместе с Гверином де Монтегю, магистром госпитальеров, и маршалами обоих орденов. Мобилизован был почти весь командный состав тамплиеров Востока, на месте остались только те, кто непосредственно отвечал за коммерцию и отправку кораблей в Акре.

Военные ордены собирались идти в поход вместе со всей армией латинского Востока. Суда, груженные оружием и доспехами, сопровождали корабли с крестоносцами, прибывшими на Святую землю из Фландрии, Австрии и Венгрии, а также с высокопоставленными служителями церкви, среди которых были патриарх Иерусалима и епископы Акры, Никосии и Вифлеема. Здесь же находился и новый король Иерусалима Жан де Бриенн, дворянин из Шампани, правивший от имени своей маленькой дочери, королевы Изабеллы II[437]. В плавание отправились и сотни простых пилигримов, многие из которых уже проделали долгий путь от родных домов в Бремене и Кёльне, вдохновленные на паломничество чудесным явлением в небе пылающих крестов. Пятый крестовый поход, к которому папа римский Иннокентий III впервые призвал в 1213 году, завладел сердцами верующих христиан севера Европы, и теперь те, кто принял обет и пустился в путь к Святой земле, приближались к городу в дельте Нила, избранному целью крестоносцев: к Дамьетте.

* * *

Почти в то же самое время, когда одна армия в мае 1218 года покидала Шато-де-Пелерин, второй флот крестоносцев разворачивал паруса и направлялся к дельте Нила с другой стороны: от атлантического побережья Португалии, огибая Алгарве, через Гибралтарский пролив в более спокойные и теплые воды Средиземного моря. В его состав входило около восьмидесяти коггов – огромных дубовых кораблей с одним большим квадратным парусом[438]. С этим флотом плыл Пьер де Монтегю, рыцарь ордена Храма, происходивший из влиятельной семьи крестоносцев. Он служил магистром в Испании и Провансе, а затем магистром на Западе, став таким образом самым высокопоставленным тамплиером за пределами Святой земли. Гверин де Монтегю, который сел на корабль в Шато-де-Пелерин, был его братом[439].

Пьер де Монтегю был уроженцем Оверни на юго-западе Франции, и служение его проходило в Европе, а не на Востоке, однако он не понаслышке знал, что такое священная война. 16 июля 1212 года он сражался в битве при Лас-Навас-де-Толоса, где объединенные силы испанских королевств Арагон, Кастилия и Наварра встретились с огромной армией Альмохадов под командованием халифа Мухаммада аль-Насира.

На рубеже XII–XIII веков на юге Испании мусульманам удалось отвоевать многие из земель, отнятых у них христианскими королевствами. В 1195 году в битве при Аларкосе халиф из династии Альмохадов аль-Мансур нанес сокрушительное поражение армии под командованием Альфонсо VIII Кастильского. Христиане были изгнаны с поля боя и вскоре утратили многие из своих крепостей и городов. Недавно созданные испанские военные ордены, принимавшие участие в сражении, понесли тяжелые потери: орден Сантьяго лишился девятнадцати рыцарей, включая магистра, а орден Калатравы – множества людей и двух крепостей[440]. Оправиться после этого и пережить горечь поражения было нелегко. Под влиянием военных орденов в 1209 году Иннокентий III наконец придал борьбе против Альмохадов статус крестового похода, позволив его участникам получать отпущение грехов. Битва при Лас-Навас-де-Толоса стала кульминацией последовавшей за этим военной кампании. В сражении приняли участие короли Кастилии, Наварры, Португалии и Арагона со своими армиями, тамплиеры, ордены Сантьяго и Калатравы и прибывшие в южную Испанию крестоносцы из Франции.

Тамплиеры находились в арьергарде, и Пьер де Монтегю стал свидетелем кровавой бойни, начавшейся после того, как христиане прорвали ряды мусульман. Гвардейцы Мухаммада аль-Насира (наследовавшего власть аль-Мансура в 1199 году), скованные друг с другом цепями чернокожие рабы, не смогли защитить своего халифа, и он бежал с поля боя. Король Кастилии после битвы хвалился тем, что христиане потеряли только двадцать пять или тридцать человек, в то время как мусульмане – сто тысяч[441]. На самом деле потери христиан были куда больше, и понесли их в основном военные ордены. Погибли и португальский магистр ордена Храма, и магистр ордена Сантьяго. Но это была духоподъемная победа: казалось, Господь снова обратил свою милость на христиан.

Теперь, шесть лет спустя, корабль Пьера де Монтегю удалялся от места другой победы. На горизонте исчезала разрушенная крепость Алькасер-ду-Сал (Аль-Каср), расположенная примерно в шестидесяти четырех километрах к югу от Лиссабона. Прошлой осенью к ней подошли объединенные силы португальских христиан и крестоносцев из Фризии и прирейнских земель, и после многих месяцев осады ее стены, наконец, не выдержали.

Мусульманские защитники Алькасера сдались в октябре 1217 года, и победа ознаменовалась еще одним появлением святого креста на ночном небе. В немалой степени она стала заслугой испанских тамплиеров, которые пришли в полном составе под командованием своего магистра Педро Альвитиса осаждать и штурмовать крепость[442]. «Божественной силой сарацины были побеждены, – писал хронист. – Один из их королей был убит, и вместе с ним великое множество убили и взяли в плен»[443]. Этот успех западные крестоносцы надеялись повторить, когда высадились на египетском побережье.

* * *

«Дамьетта! Прославленная в царствах, знаменитейшая во времена Вавилона, владычица моря», – так писал немецкий священнослужитель и историк Оливер фон Падерборн, покинувший Германию, чтобы участвовать в Пятом крестовом походе[444].

Богатый и процветающий город стоил каждого слова этого восторженного панегирика. На западе Дамьетты протекала одна из крупнейших рек дельты Нила, в которой соленая вода моря смешивалась с пресными водами находящегося в сотнях километров отсюда Эфиопского нагорья. На ее отмелях грелись голодные крокодилы[445]. А на востоке город подходил к соленому озеру Манзала, длинному, мелководному и богатому рыбой. Благодаря хорошему водоснабжению Дамьетта была окружена плодородными землями, и горожане круглый год обильно снабжались всем, что произрастало в пойме Нила[446]. Но это был не только центр приречного земледелия, но и один из крупнейших портов региона, удобный для купцов из процветающих итальянских городов-государств Генуи и Венеции и близкий к прибрежным городам Леванта. При попутном ветре корабль из Акры мог добраться до Дамьетты меньше чем за неделю. Кроме того, дорога из города на юг вела в процветающий Каир. Дамьетта была местом остановки торговых судов, огибавших побережье Южного Средиземноморья, и здесь же торговцы из Европы перегружали свои товары с кораблей на верблюдов, после чего караваны отправлялись на восток в Индию и Китай. А оттуда они привозили в Дамьетту шелка, специи, соль, золото, драгоценную древесину, масла, снадобья и рабов[447]. Как и Александрия, находящаяся на другой стороне дельты, Дамьетта уже не одну сотню лет привлекала к себе завоевателей из государств, попеременно возникающих и исчезающих в Восточном Средиземноморье.

Все это богатство, несомненно, манило и христианских воинов, прибывших в 1218 году из Англии, Фландрии, западной Франции, немецких княжеств, Австрии, Венгрии и многих других мест и собравшихся у Дамьетты. Кроме того, это было важное место в духовном плане. В жизни Христа Дамьетта не присутствовала, но она была точкой входа в Египет – землю, из которой бежали израильтяне, чтобы бродить по пустыне; землю, где Моисей получил заповеди и где Дева Мария стирала одежду младенца Иисуса в святом источнике. (Через этот источник пролегал путь паломников, и в праздник Богоявления христиане совершали там омовение в саду, засаженном бальзамовыми деревьями.) Более того, в сознании крестоносцев 1218 года взятие Дамьетты было первым шагом к возвращению Иерусалима.

16 июля 1216 года Иннокентий III, провозгласивший в 1213 году Пятый крестовый поход, умер, так и не увидев, как собираются новые армии крестоносцев. За время пребывания на Святом престоле он проповедовал три крестовых похода, отлучил от Церкви нескольких королей и вернул Риму былое могущество. Его миссия была продолжена новым папой Гонорием III. Ученый человек родом из Рима, Гонорий был не столь воинственен, но достаточно предан крестоносному движению, чтобы направить десятую часть папских доходов, полученных в течение трех лет, на новый поход и настойчиво переписываться с его предводителями, среди которых были король Венгрии Андраш, австрийский герцог Леопольд VI, патриарх Иерусалимский, магистры тамплиеров и госпитальеров и Жан де Бриенн, король Иерусалима[448]. Однако в их числе не оказалось короля Англии, ибо Иоанн умер в 1216 году в разгар гражданской войны, оставив вместо себя на престоле ребенка, и короля Франции Филиппа Августа. Зато Гонорий настойчиво призывал присоединиться к походу германского императора Фридриха II Гогенштауфена, учителем которого когда-то был. Кроме того, папа римский велел в первую пятницу каждого месяца проводить по всем городам христианского мира процессии крестоносцев, чтобы «каждый верующий мог смиренно преклониться перед принявшими крест во время молитвы»[449].

Единственное, чего не делал Гонорий, так это не вмешивался в военную стратегию. Он понимал, что это дело правителей, которые решили возглавить миссию. Отчасти по этой причине крестовый поход, целью которого изначально было возвращение Иерусалима, в конечном итоге избрал своей целью торговый порт в устье Нила, в трехстах двадцати километрах от Святого города.

Решение осаждать не Иерусалим, а Дамьетту было принято в Акре где-то в октябре 1217 года на военном совете, в котором приняли участие все самые знатные крестоносцы Востока и Запада. В письме к папе Гонорию магистр тамплиеров Гийом де Шартр объяснял, что Иерусалим не может быть взят, если не лишить сарацинов возможности снабжать свои армии в Палестине с юга и не ослабить власть мусульманского правителя Египта, которым на тот момент был племянник Саладина аль-Камиль[450].

Появление нового противника в лице этого султана свидетельствовало о продолжающейся междоусобице среди Айюбидов. В течение двух десятилетий после смерти Саладина происходила то консолидация власти, то очередное ее дробление. В 1201 году брат Саладина аль-Адиль (Сафадин) сумел стать султаном Египта и Сирии, подавив сопротивление сыновей Саладина. Но после смерти аль-Адиля в 1218 году империя была поделена еще раз, на этот раз между его сыновьями. Таким образом, аль-Камиль (которого крестоносцы называли Меледином) стал править в Каире, и предполагалось, что он станет следующим султаном, главным в семье; аль-Муаззам (Корадин) хозяйничал в Дамаске; а третий брат, аль-Ашраф, получил Алеппо и северную Сирию.

Дамьетта стала тем местом, где крестоносцы решили впервые встретиться с новым противником. Жан де Бриенн писал, что «через вторжение в Египетское царство, может статься, легче освободить Святую землю от рук неверных»[451]. Магистр тамплиеров, похоже, одобрил этот план и вполне мог быть одним из тех, кто даже настаивал на нем во время совета в Акре. Тамплиеры сыграли важную роль в подготовке крестового похода, давая займы, чтобы помочь финансировать войско, через дом тамплиеров в Париже под руководством казначея, брата Эймара. В последовавших за этим военных действиях они играли столь же важную роль.

* * *

Корабли с Востока и Запада достигли Дамьетты в начале лета 1218 года. Флотилия, вышедшая из гавани Шато-де-Пелерин, оказалась у египетского побережья 30 мая, когда германский и фризский флот, с которым прибыл Пьер де Монтегю, уже начал высадку. Крестоносцы разбили лагерь выше по течению реки и начали осматривать городские укрепления.

Как и любая драгоценность, Дамьетта тщательно оберегалась: ее защищали тройные стены со встроенными в них двадцатью восемью башнями. Между стенами были вырыты рвы. Напротив западной стены, в середине реки на острове стояла еще одна башня, от которой были протянуты цепи: когда их поднимали, они преграждали путь кораблям[452]. К тому же защитники города имели все необходимое, чтобы противостоять штурму. Одним из самых грозных их орудий был греческий огонь – вязкий состав на основе сырой нефти, который можно было распылять из труб или швырять, как гранаты, в горшках, разбивавшихся от удара. Потушить этот огонь было почти невозможно. Особенно опасен он был для кораблей при штурме с воды. В целом Дамьетта защищалась так же надежно, как все города, которые приходилось брать крестоносцам, и кроме того, аль-Камиль мог отправить к ней подкрепление из Каира. Чтобы взять ее, требовались тщательно продуманные действия, дисциплина и опыт, тем более что осада должна была начаться летом, в зной, когда температура днем превышала 44 °С в тени.

После обустройства лагеря крестоносцам предстояло захватить башню на острове посреди реки – иначе город было не взять. Официально избрав Жана де Бриенна командующим, они с энтузиазмом взялись за дело, начав обстреливать Дамьетту из требушетов. Под прикрытием этой многодневной артподготовки несколько отрядов крестоносцев, оснастив корабли приставными лестницами и деревянными надстройками, пытались маневрировать близ башни, чтобы взобраться на ее стены. По рассказу Оливера фон Падерборна, такие штурмовые отряды отправили австрийцы, фризы, немцы и госпитальеры. Тамплиеры также снарядили по меньшей мере один корабль. Все попытки провалились. Сарацины разбили лестницы на кораблях госпитальеров и герцога Австрийского, находившиеся на лестницах рыцари упали в воду и пошли ко дну, но зато «души их вознеслись к небу». Немецкие и фризские корабли встали на якорь посреди реки, чтобы обстреливать башню из бортовых катапульт, но загорелись от ответного залпа греческим огнем и принуждены были вернуться в лагерь, «унизанные стрелами изнутри и извне»[453]. Тамплиеры построили укрепленный корабль, которому в разгар боевых действий удалось подойти прямо к башне, но и ему, по словам Оливера фон Падерборна, был причинен «немалый ущерб», так что рыцарям Храма тоже пришлось отступить[454].

Крестоносцы продолжали обстреливать из требушетов башню и мост, не давая ее защитникам поддерживать связь с городом. Тем временем под личным руководством Оливера фон Падерборна на берегу начались работы по сборке плавучей осадной башни. Она состояла из двух кораблей, соединенных вместе, с четырьмя мачтами, подъемным мостом и огнеупорным покрытием из шкур животных. С ней крестоносцы пошли на второй штурм цепной башни. Между ее защитниками и воинами, находившимися на плавучей крепости, завязался бой. На берегу священнослужители молились перед самой ценной своей реликвией – маленьким обломком Истинного креста, того, что был утрачен в битве с Саладином при Хаттине[455]. Несмотря на жестокий обстрел из камнеметов и ответные залпы греческого огня, долгое время ни одна из сторон не могла взять верх. Но в конце концов во время очередной отчаянной атаки во второй половине дня 25 августа христиане сумели спрыгнуть со своей платформы и развести огонь у одной из нижних дверей башни. Дым и пламя стали проникать на верхние этажи, и запаниковавшие защитники вскоре поняли, что их положение безнадежно. Многие выбросились из маленьких окон башни, чтобы спастись от огненного ада, и утонули в реке. Но сто двенадцать человек предпочли сдаться герцогу Австрийскому. «Мы громогласно возносили хвалы Господу», – писал присутствовавший при этом епископ Акры Иаков Витрийский[456]. Первый этап захвата был завершен.

Вскоре после этого – в ходе ожесточенных боев, происходивших в последние недели августа, – погиб Гийом де Шартр, четырнадцатый магистр ордена Храма, а также многие другие знатные крестоносцы, в их числе внебрачный сын короля Англии Иоанна. «Еще больше страстотерпцев за Христа, больше мучеников Христовых избавились от людских тревог в Дамьетте», – сокрушался Оливер фон Падерборн[457]. На место де Шартра орден избрал Пьера де Монтегю, магистра Запада, который прибыл в Египет через Португалию и участвовал в осаде Алькасер-ду-Сала. Назначение выглядело разумным: Пьер был умен, опытен и отличался взвешенностью суждений. Примечательно также и то, что впервые магистрами тамплиеров и госпитальеров оказались родные братья. Основу обоих орденов составляли знатные франкоязычные семьи, но одновременное присутствие на постах магистров двоих братьев особенно явно демонстрировало аристократичность их составов.

Несмотря на то что нильская башня была взята относительно быстро, захватить саму Дамьетту было куда сложнее. Знамя Айюбидов цвета шафрана по-прежнему реяло над ее стенами, и месяц проходил за месяцем в безрезультатных обстрелах и периодических боестолкновениях, случавшихся, когда защитники города атаковали лагерь франков. Некоторое оживление среди христиан вызвала дошедшая до них весть о том, что 31 августа скончался аль-Адиль. «Постаревший от невзгод и болезни, – написал Оливер фон Падерборн, – он сошел в ад»[458]. Однако на деле это мало что меняло: энергичный молодой аль-Камиль был жив и теперь стал султаном, а Дамьетта все еще держалась.

С приближением зимы тамплиеров ждали те же лишения, что и остальных крестоносцев. Условия в лагере становились все хуже. Плохое снабжение привело к массовой вспышке цинги. У людей болели ноги, десны опухали и гнили. Некоторые крестоносцы сочли, что за год, проведенный вдали от дома, исполнили свои обеты, и отправились обратно в Европу. На их место прибыли другие, но не все из них оказались полезны. С появлением Пелагия, епископа Альбано, влиятельного пятидесятитрехлетнего кардинала и легата папы Гонория, обострились разногласия среди командования, поскольку этот священнослужитель мнил себя не только духовным пастырем, но и военным стратегом.

В конце октября рано утром лагерь тамплиеров подвергся нападению со стороны крупного отряда противника. В бою погибло более пятисот человек. В следующем месяце лагерь пострадал от длившейся три дня бури: река вышла из берегов, шатры унесло водой, а несколько кораблей, стоявших на якоре, были разбиты в щепы. В начале декабря все, наконец, успокоилось, и христиане продолжили попытки штурмовать город с захваченной речной башни. Оливер фон Падерборн описал одно столкновение: из-за сильного течения реки корабль тамплиеров оказался слишком близко к оборонительным сооружениям Дамьетты, был обстрелян камнями и греческим огнем, а затем окружен легкими вражескими судами. Солдаты-мусульмане крепились к судну крюками и взбирались на высокие деревянные борта. На палубе завязался бой. «Они сражались уже долгое время, когда корабль, наконец, получил пробоину (сделал ли ее враг или наши люди, мы не знаем) и затонул, так что вершина мачты едва виднелась над водой, а египтяне и христиане пошли на дно», – писал Оливер. Тамплиеров, нашедших свою смерть в водах Нила, он уподобил ветхозаветному герою Самсону: «Так и те мученики утянули в бездну вод вместе с собой больше, чем могли убить мечами»[459].

Осада продолжалась всю зиму и следующую весну, но тройные стены Дамьетты стояли крепко. Повсюду, где велись боевые действия, можно было увидеть знамя тамплиеров вместе с десятками других знамен, среди которых был и флаг относительно нового германского военного ордена – Тевтонского. Он был создан по образцу ордена Храма, а зародился в Акре во время великой осады 1190–1191 годов как подразделение госпитальеров. В то время тевтонцы врачевали раненых германских воинов, а размещались в шатрах, сделанных из парусов их кораблей. Вскоре Тевтонский орден стал военным и в первые десятилетия XIII века получил статус третьего великого христианского духовно-рыцарского ордена движения крестоносцев[460].

К лету 1219 года ситуация зашла в тупик. Разногласия среди лидеров Пятого крестового похода обострились еще больше, и крепло ощущение, что лишь прибытие войск короля Германии Фридриха II Гогенштауфена может изменить положение дел. Но Фридрих, неоднократно обещавший понтифику присоединиться к крестоносцам, в Египте так и не появился. Казалось, писал Оливер фон Падерборн, что Дамьетта может быть передана в руки христиан «только божественным провидением»[461].

Тем летом в Дамьетту прибыл необычный человек, который, вероятно, и был послан тем самым провидением. Джованни ди Пьетро Бернардоне, сын купца из итальянской Умбрии, пережил прозрение, услышав от проповедника, как Христос увещевал своих последователей выйти среди божьего народа и принести Царство Небесное. Согласно Евангелию от Матфея, Иисус сказал своим апостолам:

…больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания. В какой бы город или селение ни вошли вы, наведывайтесь, кто в нем достоин, и там оставайтесь, пока не выйдете[462].

Молодой человек воспринял эти слова буквально и, взяв себе новое имя – Франциск Ассизский[463], решил стать нищим проповедником. Он отказался от всякого имущества и удовольствий и стал ходить босиком по горам Италии, одетый в серое рубище, говоря всем, кто готов был его слушать, что они должны покаяться в грехах, дабы не навлечь на себя гнев Божий.

Вскоре у Франциска появились последователи, и в 1209 году он организовал их в орден миноритов (также известный как Орден меньших, или меньших братьев, или орден францисканцев). Монахи следовали незамысловатому уставу, за основу которого Франциск взял несколько строф Евангелия. Подобно тамплиерам, он и его товарищи приняли обеты послушания, целомудрия и бедности. На этом, однако, сходство заканчивалось. Когда в 1219 году Франциск появился в Дамьетте, он мог служить живым свидетельством того, как далеко сражавшиеся там братья-тамплиеры ушли от образа жизни, предписанного им основателями ордена.

Прошло ровно столетие с тех пор, как Гуго де Пейн учредил орден бедных рыцарей храма Соломона в Иерусалиме. За эти сто лет тамплиеры превратились из неимущих пастырей паломнических троп, получавших от пилигримов и одежду, и пропитание, в международную военную организацию, финансируемую за счет управления крупными поместьями.

Франциск Ассизский не был столь уж простодушен – достаточно сказать, что ему удалось получить благословение для своего ордена от папы Иннокентия III. Тем не менее сам он являл собой полную противоположность высокопоставленным тамплиерам. Франциск был свободным, босоногим нищим, а они – политическими игроками со связями в королевских дворах по всей Европе, владетельными магнатами, чьи поместья простирались от Шотландии до Сицилии, прославленными воинами, которые могли позволить себе строить грандиозные крепости, и финансовыми экспертами, включенными в бюрократический аппарат крупнейших королевств христианского мира. И если Франциск руководил своим орденом, не имея ничего, кроме серой шерстяной рубахи, болтающейся на худых плечах, да слов апостолов на губах, то Пьер де Монтегю в соответствии с уставом тамплиеров имел четырех боевых коней, четырех вьючных животных, сундук для хранения ценностей и отдельную комнату в любом из домов, который он посещал[464]. В услужении у него находились священник, писарь, слуга, сержант, кузнец, переводчик с арабского, туркопольер и повар, а также три человека личной охраны. Тамплиеров уважали и ценили во всем христианском мире, но их уже никак нельзя было считать аскетами.

По прибытии в Дамьетту Франциск предложил себя в качестве переговорщика. Выйдя из христианского лагеря, он приблизился к позициям египтян и потребовал отвести его к аль-Камилю, чтобы доказать новому султану ошибочность его веры. По словам Иакова Витрийского, историка и епископа Акры, Франциск «проповедовал сарацинам в течение нескольких дней, но с малым успехом»[465]. Султан вежливо отверг его предложение продемонстрировать чудесное прохождение сквозь огонь в доказательство Божьей милости и отправил эксцентричного молодого человека обратно к христианам. Только благодаря хорошему настроению аль-Камиля Франциск избежал обезглавливания – участи, которая постигла за эти годы многих братьев-тамплиеров.

Поскольку ни штурмы, ни мольбы праведного монаха не заставили Дамьетту сдаться, армии крестоносцев оставалось только одно – ждать, пока в городе начнется голод. Это случилось только в сентябре 1219 года, после полутора лет осады. Оливер фон Падерборн сообщает, что, по сведениям христиан, голод в Дамьетте сопровождался вспышками болезней[466]. Посланники аль-Камиля предложили крестоносцам мирное соглашение, в соответствии с которым христиане должны были покинуть Дамьетту, получив взамен «Иерусалимское королевство целиком», за исключением замков Керак и Монреаль в Трансиордании, стоявших на дороге из Египта в Дамаск[467].

Многие крестоносцы, изнуренные долгой осадой, – особенно французы, германцы и англичане – сочли это соглашение более чем подходящим. В конце концов, Иерусалим был именно тем, чего они хотели. Однако легат Пелагий возглавил фракцию, настаивавшую на том, что нужно взять Дамьетту, чего бы это ни стоило, поскольку мусульмане разрушили оборону Иерусалима, и его невозможно удержать, а потому отступить сейчас означает попасть в ловушку и в конечном итоге остаться ни с чем. Его поддержали братья Монтегю, и оказалось, что в краткосрочной перспективе они были правы. Несмотря на жестокие разногласия между лидерами крестоносцев, осада продолжилась, и к ноябрю 1219 года защитники города окончательно ослабели. 5 ноября очередной штурм городских стен увенчался успехом, и крестоносцы прорвались в Дамьетту. На ее улицах их ждало страшное зрелище: «улицы, усеянные телами мертвых, погибших от мора и голода»[468]. По свидетельству Иакова Витрийского, «зловоние было так сильно, что большинство не могли вынести его»[469]. Начался грабеж, крестоносцы захватывали золото, серебро, шелка, рабов, а священники бродили по улицам в поисках выживших детей: пятьсот из них были насильно обращены в христианство.

С падением Дамьетты аль-Камиль ушел вверх по Нилу, оставив христиан наслаждаться победой. 23 ноября они захватили близлежащий город-крепость Танис, а тамплиеры отправились в набег на прибрежный город Бурлус. По словам Оливера фон Падерборна, двухдневный поход «принес много трофеев – около ста верблюдов и столько же пленников, лошадей, мулов, волов, ослов и коз, одежду и много домашней утвари», но он истощил лошадей тамплиеров, и многие из них пали от обезвоживания[470]. Когда рыцари Храма возвращались, братья нового Тевтонского ордена выехали им навстречу. Однако тевтонские рыцари не имели ни арбалетчиков, ни лучников, и когда они попали в засаду мусульман, их командор, маршал и многие другие братья были взяты в плен.

К середине 1220 года тамплиеры находились у Дамьетты уже больше двух лет и, как и прежде, были активно вовлечены не только в боевые действия, но и в организацию крестового похода. С тех пор как Иннокентий III провозгласил его, братья-тамплиеры помогали собирать папский налог на дело креста, так называемую двадцатину, участвуя вместе с госпитальерами и местным духовенством в комиссиях по подсчету и распределению средств, собранных во всех королевствах христианского мира. Сбор налога был организован по регионам, чтобы как можно больше людей могли таким образом внести свой вклад в финансирование похода[471].

Письмо от 24 июля того года, написанное папой Гонорием своему легату, показывает, насколько активно тамплиеры и госпитальеры участвовали в финансовом обеспечении крестоносного движения. Гонорий заботился о том, чтобы суммы налоговых поступлений, предназначенные непосредственно для оплаты военной кампании, попадали в Египет, минуя Рим, дабы не возникало подозрений в коррумпированности папского двора и незаконном присвоении средств. Это было благородное намерение, но его исполнение требовало децентрализованных способов перемещения денег, а также надежных и благочестивых людей в каждом королевстве – участнике крестового похода, имеющих возможность безопасно переправлять крупные денежные суммы и ценности. Для этих целей идеально подходили тамплиеры, госпитальеры и новый Тевтонский орден.

Из письма Гонория следует, что военные ордены действительно перевозили внушительные суммы. Он перечислил некоторые из последних сделанных тамплиерами переводов из Европы в Дамьетту: пять тысяч золотых марок, выплаченные Апостольской палатой, тринадцать тысяч марок, собранные в Англии и доставленные четырьмя тамплиерами: Хьюго Сент-Джорджем, Джоном Новиллом, Геральдом Сотурририо и Роджером Англичанином, одна тысяча семьсот одиннадцать марок, собранные в Венгрии и доставленные совместно с венгерскими госпитальерами, еще пять тысяч марок, собранные в Англии и доставленные через казначея тамплиеров в Париже брата Эймара, шесть тысяч унций золота, собранного во Франции и также отправленного через Эймара, и, наконец, более двадцати пяти тысяч золотых монет и более пяти тысяч фунтов серебром в разных деньгах из Испании и Португалии.

Это были значительные суммы, что свидетельствовало о вере папы римского в честность и опыт тамплиеров. «Поскольку мы привыкли чаще переправлять налоги и другие деньги с помощью братьев Храма и госпитальеров, у нас нет других посредников, которым мы могли бы доверять больше», – писал Гонорий. (Тем не менее он попросил Пелагия оставаться бдительным и сообщить ему, если возникнут подозрения, что какие-либо средства при перевозке в Египет исчезли.)[472] В других письмах того периода понтифик высказывался в том же духе, наставляя своих корреспондентов, что им надлежит игнорировать направленные против орденов слухи о присвоении средств или неправомерных действиях, поскольку «если бы тамплиеры и госпитальеры не тратили ежедневно деньги на своих сержантов, арбалетчиков и других солдат… армия не смогла бы оставаться в Дамьетте»[473].

Тамплиеры играли жизненно важную роль в финансировании крестового похода и обороне захваченной Дамьетты, но, направив своих людей и ресурсы в Египет, они начали испытывать проблемы в других местах, в частности в Шато-де-Пелерин: в конце лета 1220 года замок был атакован войском султана Дамаска, брата аль-Камиля аль-Муаззама. Как и в 1160-х годах, тамплиеры не могли одновременно успешно сражаться в Палестине и Египте[474]. В сентябре 1220 года Пьер де Монтегю вернулся в Акру и описал возникшие затруднения в письме к своему другу Николаю, епископу Эльнскому, находившемуся далеко в Пиренеях:

…султан Дамаска, собрал бесчисленное множество сарацин и объявился близ Акры и Тира. Поскольку рыцари и народ претерпели слишком много лишений, чтобы сопротивляться ему, он в многочисленных набегах причинил им много зла. Перед этим он много раз прошел перед нашим замком, названным Замком Паломника, и разбил там шатры и произвел у нас серьезные опустошения. Он осадил и взял замок Цезарею, пока в Акре отдыхало множество паломников[475][476].

Ситуация в Дамьетте, которая также находилась под пристальным вниманием Монтегю, становилась все более запутанной: между лидерами похода вновь возникли серьезные разногласия по вопросу стратегии. Пьер сообщал, что выше по Нилу аль-Камиль собирал большую армию, но христиане не желали считаться с этим обстоятельством:

…господин легат высказался за наступательную войну по согласию с духовенством и проповедовал народу, часто и с прилежанием, совершить набег на язычников. Но бароны войска, как заморские, так и бароны Земли, уверенные, что при нашем положении не хватит сил, чтобы вооружить город и двинуться в наступление, полезное для христианства, не желали соглашаться на попытку продвижения.

Сарацинские корабли курсировали вдоль египетского побережья. Ресурсы истощались. Разведка с Востока сообщала, что аль-Ашраф, брат аль-Камиля и аль-Муаззама, начал консолидировать власть. Вскоре он мог пойти на Акру, Антиохию, Триполи или Египет. Это не могло не беспокоить магистра тамплиеров: «Если бы он осадил одну из наших крепостей, мы бы не смогли заставить его уйти никаким образом»[477].

В 1221 году Пьер де Монтегю вернулся в Египет. В июне аль-Камиль предложил еще одно мирное соглашение, почти такое же, как два года назад. Понимая, что над Палестиной нависла угроза, на этот раз магистр тамплиеров призвал членов совета принять предложение, но успеха не имел. Пелагий, Жан де Бриенн и остальные решили, что пришло время раз и навсегда разделаться с египтянами. Не получив поддержки, Пьер де Монтегю был вынужден согласиться на предложенную ими альтернативу: поход вверх по Нилу, который должен был заставить египтян дать сражение. Это был смелый шаг, но запоздалый: за прошедший год, пока крестоносцы бездействовали, аль-Камиль и его союзники приготовили им ловушку. И теперь она должна была захлопнуться.

В послании к Алену Мартелю, магистру тамплиеров в Англии, Пьер де Монтегю позже описал катастрофический поход против армии аль-Камиля[478]. 29 июня 1221 года христианское войско покинуло свой лагерь и отправилось вверх по реке в сопровождении кораблей. По мере его продвижения армия аль-Камиля постоянно отступала, отказываясь дать бой. Все складывалось подозрительно хорошо. Крестоносцы нетерпеливо шли вперед, совершая набеги на попадавшиеся по дороге деревни и направляя свои арбалеты на каждого встречного мусульманина. Тамплиеры ехали в арьергарде. Летописец Ибн аль-Асир писал, что христиане «все и каждый были убеждены, что покорят Египет»[479]. Однако вскоре некоторые начали сомневаться в успехе дела. Жан де Бриенн нервничал из-за того, что армия зашла слишком далеко на незнакомую территорию, и многие явно были согласны с ним. Если верить Монтегю, около десяти тысяч человек дезертировали из войска.

Следом за крестоносцами по земле и воде шло подкрепление, отправленное аль-Камилю его братьями. Хуже того, на Ниле начался разлив. Хотя армия крестоносцев находилась в Египте уже больше двух лет, они не понимали, как функционирует сложная сеть естественных и рукотворных водных каналов, впадавших в реку. Не знали они и о сезонных изменениях уровня воды, которая в конце лета резко поднималась и затапливала берега. До сих пор им доводилось сталкиваться не с самым сильным разливом реки. Зато аль-Камиль отлично все это знал, и, поскольку стоял конец июля, а крестоносцы углублялись во все более опасную местность, кораблям и войску мусульман оставалось только преследовать их, блокируя реку и преграждая путь обратно в Дамьетту.

К 10 августа крестоносцы остановились напротив крепости Эль-Мансура, где от русла Нила, идущего от Дамьетты, отделялся другой рукав, Танитский (город Танис, находящийся недалеко от озера Манзала, получил свое название от этого участка реки). Они оказались на клочке суше между двух водных путей, полностью окруженные, поскольку река за ними была блокирована, и, кроме того, мусульманские войска преградили все сухопутные пути. Две недели спустя Нил разлился, и его воды смыли большую часть обоза крестоносцев. «Мы потеряли в болотах наших вьючных животных, упряжь, доспехи и повозки с почти всеми нашими припасами», – писал Пьер де Монтегю.

Это само по себе было плохо, но аль-Камиль разыграл вдобавок свою козырную карту. Для регулирования паводковых вод Нила местные крестьяне вырыли каналы. Султан приказал открыть ворота шлюзов, и потоки воды устремились на позиции крестоносцев. Земля, по которой шло войско, превратилась в густую непроходимую грязь. Даже тамплиеры не могли справиться с паникой, охватившей людей, когда они попытались выбраться из огромной трясины. По словам Пьера де Монтегю, крестоносцы были пойманы, «как рыба в сети». Их поход закончился. 28 августа Пелагий понял, что иного выхода, кроме как сдаться, нет.

Щедрость султана – которую он проявлял до сих пор – осталась в прошлом. Он пригласил Жана де Бриенна в свой шатер и в любезных выражениях, но твердо сообщил королю Иерусалима, что все его люди погибнут от голода, если латиняне не согласятся на новые мирные условия: Дамьетта и крепость в Танисе должны быть возвращены, мусульмане, плененные в Акре и Тире, – освобождены. Армии, оккупирующие северный Египет, уйдут, а за этим последует восьмилетнее перемирие. Это была безоговорочная капитуляция. И Жан был вынужден согласиться.

Монтегю все это знал из первых рук: он был одним из тех, кого отправили в Дамьетту, чтобы сообщить об унизительном поражении. Сначала весть была встречена с изумлением. Затем вспыхнул бунт. Наконец, люди, оборонявшие город, впали в уныние и стали готовиться к отходу. Тем временем из похода начали возвращаться крестоносцы – мокрые, истощенные, грязные. От голодной смерти во время медленного и трудного отступления их спасло только то, что аль-Камиль с великодушием человека, добившегося полной победы, предоставил им хлеба на пятнадцать дней пути из Египта обратно в обреченное Иерусалимское королевство. По условиям капитуляции Жан де Бриенн и Пелагий попали в недолгий почетный плен. Но вскоре они уже возвращались в Акру, разгромленные и изнуренные. «Проникнитесь же и вы сочувствием к нашим несчастьям и помогите нам, как можете», – писал Монтегю своему товарищу-тамплиеру Алену Мартелю в Англию, описывая все произошедшее в мрачных подробностях.

Внезапный и постыдный провал Пятого крестового похода сказался на всех его участниках. Были напрасно потрачены огромные суммы денег. Иерусалим остался в руках мусульман. Христианские авторы прибегли к привычным объяснениям столь плачевного исхода: Пьер де Монтегю писал о «бедствиях, постигших нас на земле египетской из-за наших грехов»[480]. Папа Гонорий, по понятным причинам очень встревоженный, возложил большую часть вины на Фридриха II Гогенштауфена, которого он короновал в 1220 году императором Священной Римской империи, уверенный в том, что тот отплатит ему участием в крестовом походе. Но вместо этого Фридрих тянул время, юлил и уклонялся от взятых обязательств, предпочитая решать сложные политические проблемы в своих обширных владениях. Пройдет еще много лет, прежде чем он наконец прибудет на Восток. Но когда это произойдет, последствия для тамплиеров окажутся драматичными.

15

«Злоба и ненависть»

Пьер де Монтегю опустился на землю и поцеловал императору колено. Толпа солдат и горожан закричала от восторга. Был сентябрь 1228 года, и вся Акра вышла, чтобы приветствовать Фридриха II Гогенштауфена, самого могущественного правителя Запада, прибывшего на Восток в сопровождении флота из семидесяти галер и многотысячного войска[481]. Даже египетский султан отметил это событие, отправив императору дары: золото и серебро, шелк и драгоценные камни, а также множество редких животных – верблюдов, слонов, медведей и обезьян. Святая земля видела много почетных гостей, но мало кто из них был столь славен, как император Священной Римской империи, человек многих достоинств и такого исключительного ума, что почитатели называли его Stupormundi (лат.) – «Чудо света».

На первый взгляд, выглядел Фридрих не слишком привлекательно: среднего роста, лысеющий, близорукий, с красным лицом. Он был коренаст и подтянут, но ему не хватало густой бороды, которая так красит мужчин и придает им солидности, хотя было ему уже тридцать три года. Всю свою жизнь он носил корону: в два года стал правителем Сицилии, в двадцать один год – королем германцев, а в возрасте двадцати шести лет, в 1220 году, – императором Священной Римской империи. Теперь же он прибыл в Акру через Кипр, чтобы добавить к своим владениям еще одно, последнее королевство – принять корону Иерусалима и начать крестовый поход против султана, в руках которого находился Святой город.

Собирание королевских титулов было одним из основных занятий Фридриха, а иерусалимский венец достался ему благодаря браку. В 1225 году он женился на тринадцатилетней дочери Жана де Бриенна Изабелле, законной королеве Иерусалима, и по брачному соглашению к Фридриху перешли права ее отца на правление Иерусалимским королевством. Три года спустя Изабелла родила сына, которого назвали Конрадом. К несчастью для нее, но к счастью для Фридриха очень скоро юная королева скончалась от родильной горячки, оставив на попечение Фридриха малыша – наследника иерусалимского престола. Поэтому, выступив в 1228 году в крестовый поход, Фридрих преследовал две цели: вернуть Иерусалим и предъявить права на корону. В теории королевство принадлежало Конраду, но техническая сторона дела мало волновала его отца. Он был полон решимости стать следующим христианским правителем Святой земли, и горе тому, кто встанет на его пути.

Недостаток физической силы Фридрих успешно компенсировал силой личности. Один автор, знавший его, писал, что он был:

…человеком хитрым, коварным и алчным, похотливым, подлым, злонравным. Но временами, желая показать свои хорошие стороны, он бывал достойным человеком, ласковым, остроумным, очаровательным, трудолюбивым. Он мог читать, писать и петь, мог сочинять музыку и песни… также он мог говорить на разных языках… Если бы он был добрым католиком, возлюбил бы Бога и церковь… мало кто на свете мог бы сравниться с ним[482].

Всю жизнь его преследовали обвинения в безбожии, поскольку он с пренебрежением относился ко всем конфессиям, а на публике окружал себя не только христианской челядью, но и экзотическими слугами-мусульманами с Сицилии. Скептицизм, по-видимому, был одним из следствий любопытного и живого ума: его равно привлекали научные открытия, занятия искусством и охота, в особенности соколиная – он считал себя первейшим ее знатоком на всем белом свете.

Таков был человек, перед которым Пьер де Монтегю пал ниц, чтобы поцеловать ему колено. Но сделано это было не в знак признания учености императора. Скорее, это был акт заключения политического соглашения между орденом Храма и лидером крестового похода на Восток. Какие бы стремления ни двигали Фридрихом, он был самым влиятельным королем, прибывшим сюда, со времен Ричарда Львиное Сердце, сражавшегося на Востоке тридцать лет назад. Долг военных орденов заключался в том, чтобы содействовать ему во всем и сохранить мир между Фридрихом и Жаном Ибелином, повелителем Бейрута, могущественным местным бароном, который крайне подозрительно отнесся к прибытию императора. К несчастью как для тамплиеров, так и для императора, коленопреклонение Монтегю было притворством. Не прошло и нескольких недель, как отношения между ними обострились до предела.

Фридрих не имел дела с тамплиерами Святой земли до встречи с их магистром в Акре, но в самой его личности и в проводимой им политике было много того, что предвещало неуспех их союза. Начать с того, что в глубине души Фридрих, очевидно, без энтузиазма относился к самой идее крестовых походов. И у него были на то веские причины. Управление таким огромным и сложным политическим наследием, как Священная Римская империя, не оставляло возможности глубоко вовлекаться в события на Востоке, да к тому же относительно небольшой опыт участия Гогенштауфенов в крестовых походах был неутешительным. Дед Фридриха Фридрих I Барбаросса утонул в Малой Азии, направляясь в Третий крестовый поход, а его отец, император Генрих VI, самый свой значительный вклад в крестоносное движение внес тем, что захватил и удерживал Ричарда Львиное Сердце в заложниках, когда тот возвращался на родину из Акры. В конце концов Генрих VI отпустил Ричарда за выкуп в сто тысяч марок и очень скоро потратил большую часть этой гигантской суммы на завоевание королевства Сицилия[483].

В правление самого Фридриха II также произошли события, сулившие ордену Храма мало хорошего. Тамплиеры и госпитальеры давно присутствовали на Сицилии, но при Фридрихе они были отодвинуты в сторону новым Тевтонским орденом, который агрессивно стремился утвердить свое превосходство. Многие сицилийские рыцари даже предпочли перебраться на Восток и уже там вступить в орден Храма, чтобы избежать враждебности со стороны императора[484].

Одним из главных советников Фридриха был великий магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальца, чрезвычайно способный политик, которого его люди высоко ценили. Под влиянием Германа Фридрих освободил Тевтонский орден на Сицилии от уплаты налогов на весь импорт и экспорт и одобрил его просьбу о предоставлении тех же «свобод, пошлин и всех прав», которыми пользовались тамплиеры и госпитальеры. В 1221 году Фридрих подал папе Гонорию III прошение, чтобы обеспечить немецким братьям освобождение от церковных налогов и надзора. А когда в 1225 году он женился на Изабелле II и стал королем Иерусалима, то использовал новые полномочия, чтобы сделать Тевтонский орден независимым от церковных властей на Востоке[485]. Все это не могло пройти незамеченным для тамплиеров, успех которых опирался на их особый статус и исключительную благосклонность западных королей.

Наконец, Фридрих был печально известен своей ненадежностью. Дважды он давал обет пойти в крестовый поход: в 1215 году, когда стал королем Германии, и в 1220 году, когда получил корону императора. Но прошло больше десяти лет, прежде чем он, наконец, добрался до Святой земли, и даже тогда опоздал на целый год, оправдываясь болезнью. В конце концов терпение папы лопнуло, и вышло так, что, когда Фридрих наконец прибыл в Акру в сентябре 1228 года, Святой престол был далеко не благосклонен к нему.

Такое изменение отношения объяснялось главным образом тем, что теперь в Риме был другой папа. Гонорий III умер в марте 1227 года, и ему на смену пришел немолодой, но известный крутым нравом итальянец Григорий IX. Раздражительный и вспыльчивый, он то и дело обрушивал на кого-нибудь свой гнев, будь то парижские студенты-еретики, язычники в Балтии или даже кошки, которых он считал воплощением Сатаны. Именно этот папа основал инквизицию, чтобы искоренить ересь по всей Европе, и сурово преследовал евреев, устроив повсеместные публичные сожжения Талмуда.

Но прежде чем ополчиться на кошек, еретиков и евреев, Григорий обратил свое внимание на императора Священной Римской империи. Его первым значимым деянием на папском престоле стало отлучение Фридриха от Церкви в наказание за постоянное промедление. Григорий издал папскую буллу, а в ней обрушился на императора, который «забыл свои обеты, клятвы, наказание и самое дело Христа» и «предался обычным увеселениям в своем государстве»[486]. Булла об отлучении прибыла в Акру вскоре после самого Фридриха, и ее появление, равно как и привычка императора произносить обличительные речи в адрес несправедливого папы разрушили все надежды на добрые отношения между Фридрихом и тамплиерами. Не прошло и нескольких недель после показного коленопреклонения Пьера де Монтегю, а орден уже был на ножах с самым могущественным светским правителем Европы, возглавившим Шестой крестовый поход.

Всерьез вражда началась с решения императора 15 ноября выступить из Акры в сторону Яффы, объявив таким образом войну султану Египта. После того как аль-Муаззам, правитель Дамаска, умер от дизентерии 12 ноября 1227 года и на смену ему пришел его двадцатилетний сын аль-Насир, среди Айюбидов опять царила вражда[487]. Предпочтя консолидацию власти миру в семье, аль-Камиль попытался свергнуть племянника и захватить Дамаск. В конфликт оказался втянут третий член семьи аль-Ашраф, правитель Джезире (Верхней Месопотамии), и в результате империя Айюбидов вступила в очередной период междоусобиц.

Намерением Фридриха было использовать эту ситуацию, чтобы вернуть часть утраченных христианских территорий. Ему не хватало людей, и полноценный завоевательный поход против Айюбидов был невозможен. Тем не менее он рассчитывал, что проявления единства латинских государств может быть достаточно, чтобы убедить аль-Камиля пойти на уступки – возможно, даже вернуть Иерусалим. Благодаря годам, проведенным на Сицилии, где смешались исламская и христианская культуры, Фридрих лучше, чем все предыдущие западные предводители крестовых походов, знал людей и обычаи мусульманского мира. О нем рассказывали даже, что он «любит жить на манер сарацин» и питает пристрастие к «танцующим девушкам, которые также поют и жонглируют». Так или иначе, он был уверен, что демонстрация силы принесет наилучшие результаты[488].

Однако тамплиеры и госпитальеры видели дело иначе. Поддержанные могущественным патриархом Иерусалима Герольдом Лозаннским, они отказались идти на Яффу с армией Фридриха под тем предлогом, что для них невозможно общаться с человеком, отлученным от Церкви. Папа Григорий высказался на этот счет с предельной ясностью: «Мы приказываем всем строго избегать его». Пьер де Монтегю и новый магистр госпитальеров Бертран де Тесси[489] решили следовать своему долгу буквально. Они согласились идти за армией, но на расстоянии дневного перехода – таким образом они вроде бы участвовали в походе, но были практически бесполезны.

Фридрих не привык, чтобы его планы срывали, и в ответ нацелился на Шато-де-Пелерин, могучую прибрежную крепость тамплиеров, находившуюся южнее Акры. Это было одно из самых ценных владений тамплиеров в заморских землях, настолько важное для ордена, что во время Пятого крестового похода магистр и многие братья покинули Дамьетту, чтобы оборонять его от аль-Муаззама[490]. Кроме того, Шато-де-Пелерин имела крайне выгодное расположение на дороге между Акрой и Яффой. Фридрих остановился со своим войском перед крепостью и потребовал, чтобы тамплиеры передали ее ему. Это почти наверняка означало, что он намеревался отдать замок Тевтонскому ордену.

Ситуация была тупиковой. Фридрих желал отомстить тамплиерам, но не мог тратить драгоценное время и силы на штурм крепости, построенной христианскими паломниками по последнему слову фортификационной науки. По мнению одного христианского автора, даже просто подумав об этом, император совершил «великую измену»[491]. Тамплиеры, находившиеся внутри Шато-де-Пелерин, забаррикадировали входы в крепость и просто ждали, пока Фридрих уйдет. Он отступил, но полученный отпор обозлил его еще больше. После этого тамплиеры утверждали, что император предательски «замыслил убить их», в то время как информаторы Фридриха сообщали, что те первыми задумали умертвить императора.

В последующие месяцы дела обстояли не лучше. Фридрих добрался до Яффы и провел зиму, добиваясь от аль-Камиля соглашения, по которому Иерусалим мог быть вновь открыт для христианских верующих. Император был задирой, но не глупцом, и он весьма точно оценил положение Айюбидов. Главной заботой аль-Камиля была внутрисемейная борьба за Дамаск, а потому мирное соглашение с христианами могло дать султану преимущество. Фридрих, со своей стороны, умел очаровывать тех, на кого желал произвести впечатление, и симпатии, которые он питал к исламской культуре (недаром патриарх Герольд причитал: «Император живет и одевается совершенно как сарацин»), помогли ему добиться мира на более благоприятных условиях, чем все те, которых удавалось достичь после падения Иерусалима в 1187 году[492].

18 февраля 1229 года аль-Камиль официально отказался от Священного города и согласился передать его под христианское правление в обмен на десятилетнее перемирие. При этом мусульмане должны были иметь свободный доступ в Иерусалим, а христиане признавались также законными правителями Вифлеема, Назарета, Сидона, Яффы и Акры. Королевство крестоносцев, расчлененное более четырех десятилетий назад, теперь было частично восстановлено. Оно вновь включало в себя побережье от Яффы до Бейрута, и в некоторых местах границы его земель доходили до реки Иордан. Кроме того, соглашение разрешало восстановление Иерусалима, хотя стороны не имели единого мнения относительно того, означает ли это возведение оборонительных стен, разрушенных Айюбидами десять лет назад, чтобы помешать христианской армии удержать город, если он когда-либо будет вновь завоеван. Все это вместе не обращало вспять того, что было сделано Саладином, и тем более не повторяло свершений Первого крестового похода. Тем не менее это было удивительное достижение, о чем Фридрих и сообщил в письме своему молодому кузену Генриху III Плантагенету, королю Англии. «За эти несколько дней, скорее благодаря чуду, нежели силе, дело это было доведено до конца, то самое, что на протяжении долгого времени многие вожди и правители множества народов никак не могли совершить ни силой, как бы велика она ни была, ни страхом»[493], – писал он[494]. Немецкий поэт и крестоносец Фрайданк вопрошал: «Чего больше могут желать грешники, чем Гроб Господень и Истинный крест?»[495] Многие из верующих в Христа были согласны с ним. И пусть крест не был возвращен (вероятно, пропал где-то в Дамаске) – Святой город вновь стал христианским. Тамплиеры, однако, не впечатлились достигнутым.

В Иерусалиме самым значимым местом для христиан был храм Гроба Господня, ибо в этой величественной церкви под массивной мраморной плитой находилась могила Христа, почитаемая каждым паломником, прибывшим на Святую землю. Безусловно, возвращение Иерусалима вызывало гордость, и, конечно же, как любой другой крупный город в Восточном Средиземноморье, он был крупным коммерческим центром, что сулило выгоду христианским торговцам. Но самым главным был Гроб Господень. Однако для тамплиеров еще одно место было почти столь же важно: место, которое они называли храмом Соломона, где был создан их орден и где он размещался с 1119 по 1187 год. Храм был для них домом, из которого их изгнали. Его возвращение имело для ордена принципиальное значение, но Фридрих в ходе переговоров этого не учел.

«Франки получили Иерусалим, и мусульмане были разгневаны этой ужасной вестью. Она принесла им неописуемую боль», – так летописец Ибн аль-Асир сообщал о соглашении, заключенном между Фридрихом и аль-Камилем[496]. Но, по правде говоря, мусульмане потеряли не весь город: им оставили Храмовую гору – Харам аш-Шариф, на территории которой находились мечеть Аль-Акса и Купол Скалы. Это было самое святое место для ислама после Мекки и Медины. Завоевав Иерусалим, Саладин приказал снести постройки тамплиеров вокруг мечети и оросить это место розовой водой, а затем восстановить цитаты из Корана, украсить мечети «несравненным мрамором», «позолоченными мозаиками» и «красивыми книгами Корана и подставками для них»[497]. Вернуть мечеть неверным было бы непростительно, поэтому одним из ключевых условий договоренности между Фридрихом и аль-Камилем было то, что Храмовая гора останется в руках мусульман и они смогут беспрепятственно и бесплатно проходить туда. О восстановлении дома тамплиеров речи не шло. Орден должен был довольствоваться иным местом обитания.

Другие владения тамплиеров также упоминались в договоре. Ордену должны были быть возвращены несколько его крепостей на дороге между Иерусалимом и Яффой, чтобы рыцари Храма могли обеспечивать безопасность передвижения от побережья до города, но что касается всего остального, по словам патриарха Герольда, они не получили обратно «ни единой пяди земли»[498]. А Шато-Блан и Тортоса, две их крупнейшие крепости в графстве Триполи, должны были оставаться «в своем нынешнем состоянии» – иными словами, их нельзя было укреплять и перестраивать[499]. При этом Тевтонскому ордену Германа фон Зальца по договору было позволено продолжить начатое в 1227 году строительство мощной крепости Монфор в горах неподалеку от Акры.

Справедливости ради надо сказать, что соглашение Фридриха не преследовало цели оскорбить тамплиеров. Потеря Иерусалима стала для султана серьезным ударом, который нужно было смягчить. Тем не менее условия соглашения были таковы, что орден почувствовал себя оскорбленным, и, кроме того, они заставляли подозревать, что император заключил перемирие не на благо всех франков Востока, а исключительно для того, чтобы получить корону и защитить свои коммерческие интересы, создав благоприятные возможности для торговли между Сицилией и Иерусалимом[500]. Но что тамплиеры могли поделать? 17 марта 1229 года Фридрих преклонил колени в храме Гроба Господня и, несмотря на отлучение от Церкви, взял с алтаря венец короля Иерусалима и возложил его себе на голову. Когда новый король покинул храм, Герман фон Зальца напомнил собравшимся, что император добился поистине исторического успеха, а потому его действия совершенно оправданны. «Радость народа почти невозможно было описать», – вспоминал позже магистр тевтонцев[501].

И конечно, невозможно было описать радость тамплиеров, ибо ее не было. Настроенный против императора желчный хронист Филипп Новарский писал, что «император к тому времени был нелюбим всем народом Акры и в особенности тамплиерами»[502]. Не понадобилось много времени, чтобы эта неприязнь переросла в открытое сопротивление. Терять разгневанным тамплиерам было нечего, и они собрали все свои силы в Акре, чтобы при поддержке патриарха Герольда бросить вызов Фридриху, заключившему непрочный мир.

Иерусалимское соглашение 1229 года должно было обеспечить мирное сосуществование христиан и мусульман на Святой земле в течение десяти лет, но у него был один вопиющий недостаток. В его основе лежала договоренность между императором и султаном, что можно было считать их личным поручительством, а не чем-то обязательным к соблюдению всеми правителями и знатью обеих сторон. Не секретом было то, что оба – и Фридрих, и аль-Камиль – приехали в Палестину из других краев и собирались вскоре покинуть ее. Да, Фридрих стал полноправным королем Иерусалима, но ему надо было править своими владениями в Германии и Италии, а у аль-Камиля были дела в Каире. И хотя аль-Камиль согласился на перемирие, ничто не указывало на то, что семья готова была поддержать его в этом. Без людей, которые заключили это мирное соглашение, оно ничего не значило.

Стремясь показать это, патриарх и тамплиеры начали собирать войска, чтобы пойти сначала на Дамаск, а затем на Иерусалим и претендовать на него от имени папы римского. Очевидно, что это была абсурдная идея, порожденная гневом и недоверием и не имевшая под собой продуманного плана; но, проявив враждебность открыто, остановиться они уже не могли. Патриарх осудил императора как антихриста и заявил, что «от ступней его до макушки не нашлось в нем здравомыслия»[503]. Император рассердился.

Прибыв в Акру перед Пасхой 1229 года, Фридрих встретился с патриархом и велел ему отозвать тамплиеров и войско. Герольд ответил, что не будет договариваться с человеком, отлученным от Церкви. Тогда разгневанный император приказал глашатаям Акры созвать горожан. «Он обратился к ним и сказал то, что хотел: и в своем обращении он много жаловался на Храм», – писал Филипп Новарский[504]. По свидетельству патриарха, Фридрих пошел еще дальше:

…он начал горько жаловаться на нас, осыпая нас ложными обвинениями. Затем, обратив свои замечания преподобному магистру тамплиеров, он публично изо всех сил пытался опорочить честь последнего всякими напраслинами, тем самым пытаясь перебросить на других ответственность за свои собственные ошибки, ставшие теперь очевидными, и добавил в конце, что мы собираем войска с целью навредить ему[505].

Фридрих приказал тамплиерам покинуть Акру и объявил, что после этого на сторожевых башнях будут поставлены арбалетчики, чтобы братья не могли вернуться. «Затем он укрепил арбалетчиками церкви и другие возвышенности, и в особенности те, которые допускали сообщение между тамплиерами и нами, – рассказывал Герольд. – И можете быть уверены, что они никогда не проявляли столько же злобы и ненависти к сарацинам»[506].

Верный своему слову, император наводнил Акру войсками; чтобы выплеснуть свой гнев, он также приказал прогнать нескольких братьев-монахов по улицам. Дом тамплиеров в Акре был осажден, императорские солдаты окружили патриарший дворец, и на пять дней Акра превратилась в зону боевых действий. Фридрих уже был отлучен от Церкви, но патриарх угрожал распространить наказание на всех, кто «будет помогать императору своими советами или услугами против Церкви, тамплиеров, других монахов Святой земли или пилигримов»[507].

Теперь у Фридриха оставалось два пути: пойти на обострение конфликта или отступить. Он выбрал последнее, тем более до него дошла весть, что на Сицилии его дела обстоят куда хуже, чем в Акре. Он вернул Иерусалим Святой земле, пора было возвращаться домой.

К отъезду Фридрих приготовился быстро. Он забрал оружие, какое мог, из оружейных складов Акры и уничтожил то, что не удавалось отправить за море, чтобы оно не попало к тамплиерам. Солдаты императора оставались в гарнизоне; кроме того, за городом из своего постепенно растущего замка Монфор приглядывали тевтонцы. Затем Фридрих назначил наместников, чтобы управлять Иерусалимским королевством и Кипром, на который он также заявил права, и разослал письма своим самым знатным адресатам в Европе, изложив в них собственную версию событий. Наконец 1 мая 1229 года император поспешил в порт Акры, чтобы сесть на корабль, отплывающий в Италию.

Филипп Новарский, радуясь возможности унизить ненавистного монарха, написал, что, когда тот уезжал, «мясники и старики на улице, которые были более других враждебны к нему, бежали рядом и забрасывали его требухой и кусками мяса»[508]. Когда Фридрих II Гогенштауфен прибыл на Святую землю, его встречали, целуя ему колено, а теперь он покидал ее, закиданный потрохами. Таков был незавидный путь, который он проделал.

* * *

Крестовый поход Фридриха II сопровождался разногласиями среди крестоносцев и породил раскол между сторонниками императора и баронами во главе с семьей Ибелинов и тамплиерами, но соглашение, которое он заключил с султаном, даровало латинским государствам период мира и безопасности, который длился еще долго после отъезда императора. Возвращение христианских территорий началось с Третьего крестового похода, но недолгое пребывание императора на Святой земле значительно продвинуло этот процесс. Опасность, которую являл собой три десятилетия назад Саладин, давно отступила.

Франки вновь владели длинной полосой Левантийского побережья к югу от Яффы, а на север земли христиан тянулись через Акру и Тир до Тортосы и Маргата, находившихся в графстве Триполи. Кроме того, Антиохийское княжество, хотя и значительно сократилось в размерах по сравнению с тем, что было в XII веке, все еще оставалось жизнеспособным политическим образованием, а Кипром правили короли из династии Лузиньянов, несмотря на попытки Фридриха оттеснить их и присоединить остров к своей империи.

В конце 1230-х годов на Святой земле побывали новые иностранные крестоносцы во главе с Ричардом Корнуоллским, братом Генриха III, короля Англии, и Тибо Шампанским, поэтом и королем Наварры[509]. Эти кампании, вдохновленные территориальными завоеваниями Фридриха, получили общее название «крестовый поход баронов». Благодаря им была возвращена еще часть бывших христианских владений, в том числе крепости Бофор, Бельвуар, Сафед и Тивериада на севере, а также Аскалон на юге. Укрепилось также положение христиан в Иерусалиме: в 1241 году они были вновь допущены к Храмовой горе, а мусульманам ограничили доступ в город, и так продолжалось три года, до прихода в августе 1244 года тюрков-хорезмийцев. Возвращение Храмовой горы было значительным достижением, о чем глава тамплиеров с гордостью сообщал в письме английскому командору:

Все те святые места, где на протяжении пятидесяти шести лет не произносилось имя Божье, были возвращены и прошли очищение, и, хвала Господу, там каждый день совершаются богослужения. И все теперь могут без опаски приходить к этим святыням[510].

В этом смысле благодаря Фридриху Гогенштауфену ситуация для франков была благоприятнее, чем когда-либо после битвы при Хаттине.

Однако внутренние раздоры, возникшие при Фридрихе, продолжились и после его отъезда. Латинским государствам остро не хватало единства и согласованности в управлении. Династия Гогенштауфенов присвоила корону Иерусалима, но ни Фридрих, ни его сын Конрад не имели ни малейшего намерения лично исполнять свои королевские обязанности. Сторонники императора и его политики мира по отношению к правителям Египта Айюбидам враждовали с теми, кто, в свою очередь, рассматривал возможность объединения с султаном Дамаска. По этой линии проходил водораздел и между военными орденами: госпитальеры поддерживали партию императора, а тамплиеры были на другой стороне.

В иное время этой раздробленностью непременно воспользовались бы Айюбиды, чтобы совершить новое нападение, но в 1230-х – начале 1240-х годов они сами находились во власти внутренних противоречий. Их империя по-прежнему поражала размерами, раскинувшись от Египта на одной стороне Красного моря до провинции Хиджаз со священными городами Мекка и Медина на другой, а на север тянулась через Иорданскую долину, Палестину и Сирию до Джезире. Однако единства на этом огромном пространстве тоже не было. Каир и Дамаск часто расходились во мнениях и вступали в союз с христианами в войне друг против друга, вместо того чтобы объединиться для их уничтожения. Ни один султан из династии Айюбидов после Саладина не сумел добиться крепкого союза между этими разрозненными территориями. В результате, по крайней мере на какое-то время, между двумя конфессиональными группами, каждая из которых переживала смутные времена, установилось относительное равновесие.

Для тамплиеров недолгое пребывание Фридриха на Святой земле стало непростым испытанием. Им и прежде доводилось проводить собственную политику против воли короля или принимать чью-то сторону в конфликтах латинской знати. Так, в 1160-х тамплиеры открыто бросили вызов Амори, а в первые годы XIII века были втянуты в спор о престолонаследии в Антиохии. Однако никогда раньше они не шли войной на европейского монарха. И это не осталось безнаказанным. Один из минусов международного охвата ордена заключался в том, что за деяния, совершенные в одной части христианского мира, его могли покарать в другой. Вернувшись на Сицилию, император «захватил и опустошил движимое и недвижимое имущество» тамплиеров[511]. Фридрих был умен и хорошо понимал, как ударить по тамплиерам больнее всего: посягнув на их богатства.

Вскоре после отъезда императора, около 1231 или 1232 года, Пьер де Монтегю скончался. Следующим великим магистром был избран Арман де Перигор. Его семья происходила из региона Дордонь во Франции, но в ордене он служил магистром Сицилии и Калабрии. Таким образом, капитул ордена прибег к уже испытанному методу: после конфликтного периода правления одного магистра его преемником избирался компромиссный кандидат. Но в данном случае достичь примирения было сложно: на призыв папы к Фридриху отказаться от собственности тамплиеров император заявил, что имел полное право завладеть ею, и, по-видимому, отказался прийти к соглашению.

Вне сферы влияния Гогенштауфена в течение 1230-х и начале 1240-х годов орден продолжал развиваться и даже достиг процветания, в частности в коммерческой деятельности. Корабли тамплиеров, когда не были задействованы в войнах, бороздили Средиземное море, перевозя паломников. В Марсельском порту, откуда многие пилигримы отправлялись в Акру и Яффу, и торговые, и паломнические суда тамплиеров с 1216 года были освобождены от пошлин. Правда, в 1233 году, вероятно, в связи с тем, что возможность вновь посещать Иерусалим вызвала настоящий бум паломничества, городские власти Марселя потребовали пересмотра условий и ограничили количество не облагаемых пошлиной судов тамплиеров и госпитальеров до четырех в год. Но и из Марселя, и из Барселоны, и из Пизы, и из Генуи, и из Венеции продолжал идти нескончаемый поток грузов – поставки ордена Храма из его европейских владений на Восток.

В этот период тамплиеры совершенствовали и свою банковскую деятельность. К 1240-м годам орден предоставлял разнообразные финансовые услуги самым богатым и влиятельным людям христианского мира. Кроме того, в Англии и Франции тамплиеры обеспечивали хранение секретных дипломатических документов, а также официальных печатей государственных деятелей, когда те находились за пределами страны. Рыцари Храма оберегали особо ценные королевские сокровища, а во Франции дом тамплиеров был официальным депозитарием доходов короны[512].

К тамплиерам обращались за распределением средств, обещанных монархами союзникам военного времени, прибегали к ним как к третьей стороне при заключении соглашений[513]. Они выступали гарантами по долговым обязательствам, выкупали заложников и военнопленных в кредит и могли выдавать крупные ссуды. Так, в 1240 году Балдуин II, император Константинополя, получил у них ссуду, обеспечив ее принадлежавшим ему фрагментом Истинного креста. Тамплиеры эффективно действовали в королевствах, охваченных гражданской войной: в Англии в первые десятилетия XIII века высшие чины тамплиеров играли заметную роль при дворе короля Иоанна, большая часть правления которого прошла в военных конфликтах с его же подданными. Тамплиеры были одной из немногих групп, которую Иоанн не преследовал, и они, в свою очередь, поддержали его, когда он был отлучен от Церкви папой Иннокентием III. Тамплиеры были как главными кредиторами короны, так и бенефициарами щедрости Иоанна[514]. К 1230-м годам достиг совершеннолетия его сын Генрих III, и орден позаботился о том, чтобы установить тесные связи и с ним.

Поскольку короли и императоры обращались к тамплиерам за хранением своих ценностей и получением кредитов, подданные стали делать то же самое. Дворяне, рыцари и богатые горожане оценили преимущества помещения своих богатств в дома тамплиеров, которые были не только хорошо укреплены, но и дополнительно защищались статусом религиозных учреждений: в них нельзя было вторгнуться и не навлечь на себя гнев Церкви и вечное проклятие. Некоторые люди оставляли все свое состояние на началах доверительной собственности тамплиерам, прежде чем отправиться в паломничество или крестовый поход, и инструктировали братьев, как распорядиться этим имуществом, если они не вернутся домой.

Другие использовали богатство и обширную географию ордена Храма для организации денежных переводов, оставляя суммы в сотни и даже тысячи марок в доме тамплиеров в одном городе и получая их в другой стране или даже на другом континенте. В 1240 году папа Григорий IX прибег к возможностям ордена, чтобы раздать свои долги: папский доход, собранный в Шотландии, Ирландии и Англии, был направлен в дом тамплиеров в Париже, а затем кредиторы папы римского могли предстать перед парижскими братьями с кредитными письмами и получить по ним причитающиеся им платежи. Бланка Кастильская, мать французского короля Людовика IX, взошедшего на трон в 1226 году, наняла тамплиеров для ведения всех своих частных финансовых дел, включая контроль над выплатами в тысячи ливров, идущими на строительство аббатства, которое она основала в Мобюиссоне. Брат Людовика IX, Альфонс, граф Пуату, также привлек тамплиеров к управлению своими финансовыми делами, и с 1240-х годов это стало модой, которая распространилась среди дворян всего западного христианского мира.

К середине XIII века тамплиеры как организация достигли расцвета. На Святой земле они становились все более автономным военным образованием, владевшим многими крепостями, и проводили свою политику, даже если она шла вразрез с желаниями и интересами высших светских властей. На Западе, где за пределами испанского полуострова рыцари ордена не участвовали в войнах, они существовали так же, как другие монашеские ордены, и активно занимались коммерческой деятельностью. Инфраструктура, которую орден первоначально создал для финансирования крестоносного движения, теперь использовалась для многих других целей. Он стал чем-то большим, чем военная сила: теперь это была международная организация, к услугам которой обращались как паломники, стремящиеся безопасно попасть в Иерусалим, так и короли, королевы и дворяне, желающие получать широкий спектр финансовых услуг: управление средствами, хранение ценностей и предоставление займов. Бедные рыцари Иерусалимского храма уже давно обитали не в храме и успели забыть о бедности.

Это не значит, что они отказались от своей крестоносной миссии. Вовсе нет. Они были неразрывно связаны с судьбой христианской Святой земли, и хотя 1230-е – начало 1240-х годов стали временем относительного спокойствия, приближался последний всплеск активности крестоносцев. Враг менялся, но их цель оставалась прежней: любой ценой защитить Иерусалимское королевство.

16

«Разверните и поднимите наше знамя!»

В 1244 году сирийский ученый и хронист Ибн Василь, направляясь в Каир, проезжал через Иерусалим. Он все еще находился в руках христиан, но мусульман пропускали в город и на Харам аш-Шариф, или Храмовую гору. Однако то, что путешественник увидел там, заставило его содрогнуться. В Куполе Скалы христианские священники проводили богослужения, нараспев произнося имя Бога – Отца, Сына и Святого Духа – Святой Троицы, что в глазах мусульман было многобожием. Хуже того: там, откуда пророк Мухаммед отправился в ночное путешествие, лежали бутыли с вином для совершения мессы. Мечеть Аль-Акса также была осквернена неверными, и теперь в ней висел колокол[515].

Ибн Василь с самого начала не одобрял соглашение, заключенное в 1229 году аль-Камилем и Фридрихом II. Он проповедовал против этого договора в Большой мечети Дамаска, сокрушаясь, что «дорога в Иерусалим теперь закрыта для благочестивых мусульман!» и крича «Позор мусульманским правителям!». Прошло пятнадцать лет, и теперь, увидев последствия франкской оккупации, он был разочарован еще больше. Возвращение Иерусалима явно пошло на пользу крестоносцам. Но что это дало исламу?

Аль-Камиль уже не мог задаться таким вопросом. В 1238 году султан умер, и за этим последовали традиционные попытки передела власти. За два года сыну аль-Камиля ас-Салиху Айюбу удалось одолеть амбициозных родственников и закрепить за собой право на наследие отца. Но его верховенство было далеко не безусловным. Мятежный дядя ас-Салиха Исмаил, правитель Дамаска, заключил союз с франками Иерусалимского королевства, подтвердив их права на Священный город, и передал им несколько крепостей, в том числе Сафед на реке Иордан близ Галилейского моря. Ее теперь восстанавливали и перестраивали тамплиеры. В глазах ас-Салиха все это выходило за рамки простой политической целесообразности: от перемирия его дядя перешел к полноценному альянсу. Как новый султан ас-Салих не мог не отреагировать на это.

Его дядя теперь мог заручиться поддержкой франков, но ас-Салих нашел куда более сильного и опасного сторонника. В Месопотамии и северной Сирии появилась новая сила – тюрки-сунниты Хорезма, племена родом из Персии и Средней Азии. Их родные земли завоевали монголы, и теперь они двигались на запад в поисках территорий для поселения. Свирепые воины и умелые наездники, они были непредсказуемым, а потому не самым надежным союзником, но грозным противником. Ас-Салих сумел договориться с ними и в 1244 году готовился использовать их против своего дяди и вероломных христиан Иерусалима.

11 июля, спустя всего несколько месяцев после визита Ибн Василя, хорезмийцы штурмовали Святой город. В соответствии с условиями, по которым Иерусалим передали франкам, его стены не восстанавливались, а потому захватить его было легко. Еще проще оказалось изгнать оттуда христиан. Хорезмийцы неистовствовали: обезглавливали священников, вспарывали животы паломникам, искавшим убежища в церквях, разбили мраморную отделку храма Гроба Господня и разрушили гробницы франкских королей. Прочь из города потянулись колонны беженцев, которые не цеплялись ни за что, кроме жизни. Военные ордены пытались защищать их на дороге в Яффу, но горожан было слишком много. Геральд Ньюкаслский, госпитальер, описал участь тех, на кого нападали разбойники и хорезмийские дозорные:

Враг… окружая их со всех сторон, атаковал их мечами, стрелами, камнями и другим оружием, убил и разрезал [на] куски… около семи тысяч мужчин и женщин, и от этой резни кровь верующих… ручьями текла по склонам гор.

В самом Иерусалиме, писал Геральд, захватчики «резали горла монахиням и престарелым и немощным людям, как овцам»[516]. Разгромив город, хорезмийцы еще месяц грабили его окрестности, а затем двинулись на Газу, чтобы соединиться там с войском ас-Салиха для нового нападения.

Иерусалим был вновь утрачен, новый враг шел по их землям, и у христиан не оставалось иного выбора, кроме как сражаться. Вместе с союзниками из Дамаска они собрали армию численностью около десяти тысяч человек и приготовились к битве.

17 октября христианско-дамасское войско встретилось с армией хорезмийцев и египтян в Форбии (Харбийе), деревне неподалеку от Газы. По свидетельствам немногих выживших, христиане бились храбро. В течение целого дня они сдерживали значительно превосходящую их численностью вражескую армию, но на следующее утро, когда сражение должно было возобновиться, выяснилось, что союзники из Дамаска проявили малодушие и бежали с поля битвы[517]. Без них латиняне настолько уступали противнику количественно, что были попросту уничтожены.

Тамплиеры, как и госпитальеры, и тевтонцы, бросили в битву при Форбии все свои силы[518]. Из почти трехсот пятидесяти рыцарей-храмовников выжили только тридцать шесть. Их магистр Арман де Перигор пропал без вести. Магистр госпитальеров Гийом де Шатонеф был взят в плен и увезен в Каир, где провел в заточении шесть лет. Архиепископ Тира и несколько других видных деятелей Церкви получили смертельные ранения. Граф Готье де Бриенн был увезен в Яффу, где его истязали, распяв на городской стене, но он выжил. Уцелевшие рядовые солдаты латинского войска попали в рабство. Расчеты катапульт и пехотинцы стали одними из бесчисленных жертв этой бойни[519]. По масштабам катастрофы эта битва не уступала Хаттинскому сражению.

Патриарх Иерусалимский Роберт Нантский был при Форбии, но сумел уцелеть и укрылся в Аскалоне. Потрясенный всем виденным, он писал, взывая ко всем деятелям Церкви от Англии до Святой земли: «Потеряв все в этой битве, мы уже ничем не можем быть утешены. Если нам не помогут, мы потеряем Святую землю очень скоро»[520].

В глазах Роберта Нантского поражение при Форбии было поражением всего христианского мира. Но не все воспринимали это так же. Находясь в Фодже, в Апулии, Фридрих II, император Священной Римской империи и король Иерусалима (правда, заочный), винил в произошедшем фракцию, возглавляемую тамплиерами, поскольку те не захотели сохранять мир с Египтом. По его мнению, этой битвы просто не должно было быть, и он с презрением писал о «религиозной гордыне тамплиеров, подпитываемой слабостью местных баронов»[521].

Из безопасной Фоджи Фридриху легко было обрушиваться на тамплиеров, тем более что он не собирался возвращаться в Иерусалим и восстанавливать свое королевство. В конце концов на помощь государствам крестоносцев придет другой король, и он будет куда более благосклонен к ордену Храма.

* * *

В середине декабря 1244 года в Понтуазе Людовик IX, исхудавший и бледный, лежал на смертном одре. С каждым часом тридцатилетнему королю Франции становилось все хуже. У него была дизентерия, жестокая болезнь, способная быстро свести в могилу даже сильного воина. Подхватив ее во время кампании против англичан, Людовик в течение двух лет страдал от периодических приступов, но этот грозил стать последним. Мать короля, Бланка Кастильская, пришла к его постели, чтобы приложить кончики пальцев сына к святейшим реликвиям из королевской часовни. По высочайшему указу вся Франция молилась о выздоровлении Людовика, но даже это не помогало. Все шло к тому, что к Рождеству король умрет, а его маленький сын, которому не исполнилось и года, наследует ему.

Часы шли, и король уходил все дальше от этого бренного мира. У его постели над недвижным телом стояли две дамы. Они следили за тем, когда Людовик перестанет дышать. Наконец этот момент настал, и одна из дам потянулась к королю, чтобы закрыть ему глаза.

Но был ли он в самом деле мертв? Другая дама, стоявшая по ту сторону кровати, так не думала. Он находился без сознания, и даже дыхания его не было слышно, но она была уверена, что душа короля еще не покинула тело, и не позволяла накрыть его. Женщины заспорили и остановились только, когда король Людовик внезапно открыл глаза, потом разомкнул уста и попросил принести ему крест крестоносцев[522].

Людовик IX стал королем Франции в 1226 году в возрасте двенадцати лет. Большую часть царствования он провел, утверждая свою власть над теми областями Франции, что в XII веке находились в руках англичан, проводя законодательные реформы и культивируя образ королевской пышности и великолепия, превосходящих все, что знали Средние века. Он имел впечатляющую внешность – тонкий прямой нос и высокие скулы, и всегда заботился о том, чтобы выглядеть соответственно своему величию, надевал ли он придворный наряд ярких цветов или одежду крестоносца из темного шелка приглушенных тонов, отделанную недорогим беличьим мехом. Он был великим строителем, коллекционером и покровителем искусств, и главным его достижением в этой области стала парижская часовня Сент-Шапель: готический шедевр филигранной каменной кладки с изумительными витражами. В 1244 году строительство часовни близилось к завершению. Она была задумана как реликварий, чтобы поместить туда терновый венец Христа, приобретенный у латинского императора в Константинополе в 1238 году[523]. В личном собрании Людовика были также фрагмент Истинного креста, губка, с которой распятый Иисус вкусил несколько капель уксуса, и наконечник того копья, которое римский солдат погрузил в плоть Господа. Тем не менее внешнего великолепия, шедевра архитектуры и собрания реликвий было недостаточно, чтобы считаться великим христианским монархом. Выздоровление Людовика было истинным чудом, и это убедило его, что он должен пойти по стопам деда, Филиппа II Августа, и прадеда, Людовика VII – покинуть Францию и возглавить крестовый поход на Святую землю.

Парижские тамплиеры были тесно связаны с французской короной, и чудесное исцеление Людовика не могло не оказать влияния на орден. Теперь он должен был помочь королю оплатить поход. Уже сорок лет французские тамплиеры служили королевскими казначеями. Парижский дом тамплиеров Тампль находился примерно в миле на север от королевского дворца на парижском острове Сите, на участке земли, который когда-то даровал ордену Людовик VII. С тех пор там был возведен величественный замок, который посещали даже монархи, например король Англии Генрих III, приезжавший в Париж в 1265 году[524]. В то время, когда Людовик IX решил принять крест, казначеем был некий брат Жиль, и именно ему было поручено собрать с французской церкви налог на крестовый поход в размере одной десятой от стоимости движимого имущества (что в два раза превышало стандартную ставку)[525].

Тамплиеры также были ответственны за то, чтобы французский король имел в своем распоряжении деньги по прибытии на Святую землю[526]. Когда Людовику нужно было найти корабли для отправки войска из своего нового порта Эг-Морт, построенного западнее Марселя, он обратился за помощью к Рено де Вишье, магистру ордена во Франции, который имел большой опыт в такого рода делах, поскольку некоторое время служил наставником дома тамплиеров в Акре. В 1246 году Рено вместе с приором Андре Поленом, старшим французским госпитальером, отправился в Геную и Марсель, где они зафрахтовали корабли для королевской армии, о чем доложили непосредственно Людовику[527]. Отправившись наконец в путь, в середине сентября 1248 года король высадился на Кипре, в Лимассоле, и одним из первых, кто приветствовал его там, стал магистр тамплиеров Гийом де Соннак, ветеран-крестоносец, который незадолго до того прибыл в Акру, чтобы возглавить орден, но прежде служил в Аквитании – регионе, управляемом англичанами, но находящемся под верховным сюзеренитетом французской короны.

Кипр стал передовой базой нового крестового похода, откуда тот должен был снабжаться зерном, вином и оружием. Вскоре после прибытия на остров Людовик избрал себе цель: ею снова стала Дамьетта, свидетельница кровопролитных сражений на земле и воде, краткого триумфа и печального отступления крестоносцев Пятого похода. Прошлая попытка захватить Дамьетту закончилась постыдным поражением, но с тех пор прошло четверть века, выросло новое поколение крестоносцев, и все это вкупе с верой Людовика в успех своего дела перевесило любые сомнения. Султан Египта казался слабым противником. Несмотря на блестящую победу при Форбии, в 1246 году он разорвал союз с хорезмийцами и на следующий год изгнал их из Иерусалима. Члены его семьи продолжали враждовать с ним, а в Египте ему угрожали мятежные эмиры, для усмирения которых он создал большую частную армию дисциплинированных, но все больше выходящих из-под его контроля воинов-рабов – мамлюков. Вдобавок ко всему ас-Салих был тяжко болен. Он страдал чахоткой (туберкулезом), и ему становилось все сложнее участвовать в войнах и удерживать власть.

В субботу 13 мая 1249 года Людовик и его войско, полное энтузиазма, отплыли в Египет на тысяче восьмистах судах. «Как будто все море, насколько мог видеть взгляд, было покрыто тканью от множества парусов, надуваемых ветром»[528]. С этой флотилией в Дамьетту направлялся и значительный контингент тамплиеров под командованием магистра Гийома де Соннака и назначенного маршалом Рено де Вишье. Морское путешествие не было легким. Французский дворянин и историк Жан де Жуанвиль, автор хвалебной биографии Людовика, описал, как из-за ненастья почти треть королевских кораблей сбились с курса. Но это не могло расстроить планы Людовика, который рвался в бой. Его намерение осадить Дамьетту не было секретом, и когда 5 июня 1249 года корабли крестоносцев встали на якорь у побережья, Жуанвиль и его товарищи увидели на берегу воинов ас-Салиха, дующих в рога и трубы. Со своим войском прибыл и сам султан, одетый с головы до ног в полированные золотые доспехи, сиявшие на солнце[529].

Крестоносцы не испугались. Они запланировали массовую высадку и не собирались отступать. Не обращая внимания на какофонию на берегу, король и его люди выпрыгивали из плоскодонных судов, тянули в море ржущих лошадей и пробирались черед доходящую по грудь воду к берегу. Ветеран крестовых походов Готье де Бриенн (выкупленный после пленения в Форбии) приплыл на судне, украшенном внутри и снаружи ярко-красным крестом на золотом фоне. Эд де Шатору, кардинал-епископ Тускулума, держал в руках обязательный в таких случаях фрагмент Истинного креста. Наконец, французское королевское знамя, орифламма, было воткнуто в прибрежный песок. Высадившиеся тамплиеры, представлявшие собой грозное зрелище, собрались вокруг своего штандарта.

Ожесточенная битва на берегу моря длилась несколько часов. Людовик IX действовал решительно. Крестоносцы организованно атаковали, потери мусульман составили около пятисот человек, включая четырех эмиров[530]. Полевой командир султана Фахр ад-Дин решил отвести своих людей назад и позволил французскому королю беспрепятственно завершить высадку. Еще более поразительным было то, что он приказал жителям Дамьетты покинуть город. Во времена Пятого крестового похода Дамьетта продержалась больше года; в 1249 году она была оставлена в течение одного дня. Прежде чем уйти вверх по реке, чтобы защищать Каир, гарнизон города сжег все что возможно. Тем не менее для мусульман в отступлении был смысл. Прошлое довлело над обеими сторонами, и теперь перед Людовиком стоял вопрос: осмелится ли он повести свою армию вверх по Нилу?

Пока он принимал решение, люди ас-Салиха собрались в Эль-Мансуре, где от русла Нила, идущего от Дамьетты, отделяется другой рукав реки, Танитский. Это было то самое место, где кардинал Пелагий и Жан де Бриенн утопили Пятый крестовый поход. Между тем ниже по течению реки войска мусульман начали совершать нападения на армию христиан, стоявшую в Дамьетте и вокруг города. Султан пообещал по десять безантов за каждую отрезанную голову неверного. Таким образом в течение нескольких месяцев латиняне подвергались набегам. Но лето прошло, вода в Ниле поднялась, а Людовик не шел в ловушку, предпочитая оставаться в Дамьетте.

Наконец, к ноябрю разлив на Ниле закончился, а летняя жара спала. Если Людовик собирался завоевать Египет, то сейчас было самое время выступать в поход. Нужно было лишь решить, где лучше нанести удар. На военном совете предлагалось пойти вдоль берега моря на запад и штурмовать Александрию, но воинственный тридцатитрехлетний брат Людовика Роберт, граф д’Артуа, отверг этот план. После этого оставалось одно: рискнуть отправиться вверх по Нилу и осаждать Каир. «Тот, кто хочет убить змею, должен начать с головы», – заявил Роберт и этим убедил остальных членов совета[531].

Решение выдвинуться из Дамьетты, вероятно, было принято 23 ноября, когда стало известно, что султан скончался. Новость о его смерти какое-то время держалась в секрете, и за это время Фахр ад-Дин успел подготовиться к тому, чтобы отразить нападение Людовика. Опытный полководец, он имел все шансы остановить марш на Каир, не в последнюю очередь потому, что под его командованием находилась большая армия, включавшая элитный полк мамлюков-бахритов – воинов-рабов покойного султана. Как и тамплиеры, бахриты получили свое название в честь того места, где находились их казармы: острова Бахрия на Ниле посреди Каира. И, как и тамплиеры, они были мужественными воинами, которым не раз доводилось нести в боях тяжелые потери. Теперь они собирались продемонстрировать все свое военное мастерство.

Когда войско христиан двинулось на юг вдоль восточного берега Нила, тамплиеры были поставлены в авангард. Трудно сказать, что братья думали об этом походе. Еще в начале кампании Гийом де Соннак был изобличен в том, что начал тайные мирные переговоры с египтянами: вероятно, тамплиеры были более склонны к осторожности, чем восторженные французские крестоносцы, которых они сопровождали. В письме о взятии Дамьетты, которое Гийом написал английскому магистру, он сообщил лишь о том, что Людовик раздумывает, куда теперь нацелить удар, и никак не высказался по поводу плана в целом[532]. Если у магистра и были сомнения, он держал их при себе. Но напряженность между осторожным Гийомом и воинственно настроенным братом короля, графом д’Артуа, неуклонно нарастала. Очень скоро их противостояние приведет к трагедии.

Крестоносцы шли медленно и только к Рождеству достигли Эль-Мансуры, встав на противоположном берегу реки Танис. Во времена Пятого крестового похода Эль-Мансура была крепостью, но за прошедшие тридцать лет разрослась до размеров города, и теперь он стоял между армией крестоносцев и дорогой на Каир. Его нужно было захватить или уничтожить.

При том, что на противоположном берегу реки собралась вся египетская армия, это было непростой задачей. Ожесточенная битва за Танис длилась до февраля. Инженеры Людовика трудились над постройкой понтонного моста, а люди Фахр ад-Дина обстреливали христиан из катапульт, забрасывая их камнями и греческим огнем и сея панику и разрушения. Жан де Жуанвиль описал эти ночные обстрелы: «Грохот был похож на раскаты грома, и казалось, будто огромный огненный дракон летит по воздуху, так освещая все своим пламенем, что мы видели наш лагерь ясно, словно днем»[533]. Всякий раз, когда греческий огонь падал на землю, Людовик преклонял колена, проливая слезы и моля Иисуса Христа уберечь его людей. Это было на редкость благочестивое зрелище – но форсировать реку не удавалось.

Только после начала Великого поста крестоносцы нашли способ перебраться на другой берег. В начале февраля 1250 года в христианский лагерь явился бедуин и предложил за щедрую плату в пятьсот безантов показать место, где через Танис можно проехать верхом. То, что он предлагал, было опасно, поскольку рыцари в латах во время переправ оказывались особенно уязвимы (мамлюкские воины специально тренировались сбрасывать доспехи в воде, плывя вверх ногами, но это была непростая наука). Однако альтернативой этому плану было лишь отступление, чего Людовик допустить не мог. Поэтому 8 февраля, в Сыропустный вторник, он отобрал лучших рыцарей из своей кавалерии – около трети от общего числа – и отправился с ними до рассвета к броду, о котором рассказал бедуин.

Переправляться через реку в полутьме, готовясь внезапно атаковать вражеский лагерь, – это требовало большой храбрости и военного мастерства. Одну группу рыцарей по просьбе Людовика возглавил его брат, граф д’Артуа. Но он был не первым: впереди него под своим черно-белым знаменем ехали тамплиеры.

Как прошлым летом египтяне знали о прибытии Людовика в Дамьетту, так и сейчас они узнали о его плане переправиться через Танис. Едва крестоносцы выбрались из воды, разведотряд, состоявший из трех сотен мусульманских всадников, заметил их. Если бы такой отряд немедленно атаковал христиан, он сумел бы помешать переправе, но сарацины лишь наблюдали за крестоносцами, а затем развернули лошадей и поскакали в сторону Эль-Мансуры.

В очередной раз, столкнувшись с христианскими рыцарями, выходящими из воды, мусульмане предпочли отступить. В этой ситуации тем, кто уже оказался на другом берегу, было бы разумнее подождать остальных, прежде чем идти дальше. Но и в этот напряженный момент граф д’Артуа сумел настоять на своем: вместо того, чтобы придерживаться плана, он призвал незамедлительно напасть на город. Отринув всякую осторожность и позабыв о военной дисциплине, граф приказал своим людям скакать вслед мусульманскому отряду. Битва при Эль-Мансуре началась – внезапно и слишком рано.

Гийом де Соннак и его маршал Рено де Вишье громко призывали рыцарей остановиться. Согласно Жану де Жуанвилю, граф просто проигнорировал их крики, а человек, который держал под уздцы его коня, Фуко де Мерль, не услышал или сделал вид, что не слышит. Д’Артуа отдал приказ, а делом Фуко было передать команду. Тамплиеры в ужасе смотрели, как он «продолжал кричать “Вперед, вперед!”»[534]. Но они тоже поскакали вперед – все до единого.

По мнению английского хрониста Матвея Парижского, граф решил опередить остальную армию из чистого тщеславия. «Его намерение состояло в том, чтобы одержать победу в одиночку, вместо того, чтобы позволить всем разделить ее… потому что он был горд и высокомерен»[535]. Хронист был предвзят, но хорошо информирован – его источниками служили военные донесения, поступавшие к английскому королевскому двору. По его сведениям, Гийом де Соннак и Роберт д’Артуа поспорили, и магистр тамплиеров сделал все возможное, чтобы образумить графа, который упрямо отказывался слушать его. Описывая Гийома как «благоразумного и осмотрительного человека, сведущего и опытного в делах войны», Матвей Парижский вложил в его уста длинную речь, в которой тот вежливо похвалил Роберта за храбрость, но предупредил, что их нападение уже не будет внезапным. Если они атакуют Эль-Мансуру, не дожидаясь короля и подкрепления, сказал Гийом, это приведет к «поражению и уничтожению»[536].

Согласно Матвею Парижскому, Роберт отреагировал на эти слова вспышкой ярости. Он проклял «древнее вероломство» тамплиеров, обвинил военные ордены в преднамеренном саботаже, в том, что они извлекают выгоду из продолжающейся войны, и заявил, что «гибель язычников и возвышение христианской веры неизбежны, чему этот тамплиер… пытается препятствовать своими лживыми возражениями»[537]. Но что самое ужасное, в качестве яркого примера предательства тамплиеров он привел их противостояние с императором Священной Римской империи Фридрихом Гогенштауфеном.

Какие из этих горьких обвинений были высказаны на самом деле, а что было плодом воображения Матвея Парижского, неизвестно. Зато мы точно знаем, что Роберт победил в споре. И Матвей Парижский, и Жан де Жуанвиль рассказывают, что он заставил тамплиеров последовать за ним. Резкие слова уступили место действиям, и как только отряд д’Артуа бросился в атаку, тамплиеры решили, что у них нет иного выбора, кроме как пришпорить лошадей и поскакать вслед за ними. «Разверните и поднимите наше знамя! – крикнул Гийом де Соннак согласно версии событий, изложенной Матвеем Парижским. – Приступим же к битве и вместе попытаем военного счастья и посмотрим в лицо смерти»[538].

Атака крестоносцев на Эль-Мансуру, опрометчиво задуманная и поспешно осуществленная, предсказуемо вылилась в кровавую расправу над ними. В погоне за мусульманами они ворвались в узкие улочки города и попали в западню. Очень скоро рыцари оказались в окружении и в явном меньшинстве. Жан де Жуанвиль, участвовавший в этом бою, видел, как одному из его товарищей отрубили нос, и тот болтался над губами, а у другого кровь хлестала из раны, словно вино из бочки. В уличных сражениях погибло около шестисот рыцарей, и двести восемьдесят из них были братьями ордена Храма. Гийом де Соннак выжил, но потерял глаз. Единственным утешением ему могло служить то, что д’Артуа погиб: в отчаянной попытке скрыться он направил своего коня в реку, но соскользнул с седла и под тяжестью доспехов ушел на дно. Когда тело вынесло на берег, сарацины забрали его в качестве трофея. Сюрко графа (плащ, надеваемый поверх доспехов. – Прим. пер.) потом служило им для того, чтобы вдохновлять людей султана, когда они шли в бой[539].

Король пересек реку позже брата и избежал худшего, но едва его люди разбили лагерь на южном берегу, как им пришлось оборонять его. С каждым часом росло число погибших. Сразу после боя в Эль-Мансуре Гийом де Соннак помог Жану де Жуанвилю разбить группу мусульман, которых они застигли за попыткой похитить шатер из королевского лагеря. А три дня спустя магистр уже снова участвовал в бою. В пятницу 11 февраля люди Фахр ад-Дина выдвинулись на позиции крестоносцев, а мамлюки начали забрасывать их греческим огнем. Гийом де Соннак командовал отрядом, состоявшим из немногих уцелевших тамплиеров, но он и его люди ослабли от ран, устали и были слишком плохо оснащены, чтобы одолеть противника.

Жан де Жуанвиль описал этот бой. Магистр приказал построить для своих людей заграждения из захваченных сарацинских осадных машин, но они не только не помогали, а, наоборот, мешали. «Сарацины ударили по защитникам Соннака греческим огнем», – писал он. Но видя, что тамплиеров слишком мало, мусульмане не стали больше ждать, а атаковали христиан и очень скоро победили их. За тамплиерами, по словам Жуанвиля, «все было усеяно сарацинскими стрелами, так что под ними не видно было земли». Лишившийся одного глаза 8 февраля магистр Гийом потерял в этом бою другой и скончался от ран[540].

Крестоносцы пришли в Эль-Мансуру и, как и тридцать лет назад, были сокрушены. Несмотря на то что Людовик IX удерживал позиции больше месяца, к началу апреля стало очевидно, что оставаться здесь дольше – значит погибнуть. Новый султан, Туран-шах, прибыл в Каир, чтобы наследовать своему отцу, и хотя его двор раздирала вражда между различными группировками мамлюков, он не желал вести мирные переговоры с христианами, положение которых было безнадежно.

В окрестностях Эль-Мансуры все говорило о разорении, голоде и болезнях. Танис был полон раздувшихся трупов, так что местами река оказалась перекрыта. Нил кишел мусульманскими галерами, которые не давали христианам ни пополнить свои запасы, ни бежать в Дамьетту. Люди страдали от недоедания. Цинготные десны гнили, и цирюльники срезали омертвевшую плоть, чтобы солдаты могли есть. У самого Людовика вновь случился приступ дизентерии, так что ему даже пришлось прорезать дыру в панталонах. В этой ситуации оставалось только отступить.

Беспорядочный отход вниз по Нилу начался с наступлением вторника 5 апреля. Люди штурмовали суда или в отчаянии шли пешком по грязи, лишь бы скорее покинуть злосчастный лагерь. Те, кому удалось уйти, оглядываясь назад, видели, как зарево пожаров освещает мусульманских солдат, уже заполонивших лагерь, и тех, кто был слишком болен, чтобы бежать.

Горстка выживших тамплиеров подняла свое черно-белое знамя в жалкой попытке организовать остатки войска Людовика на пути в Дамьетту, но это была безнадежная задача. Рассеянную крестоносную армию захватывали судно за судном, отряд за отрядом, без всякого снисхождения к тем, кто не мог считаться ценным пленником. (Жан де Жуанвиль сумел избежать смерти, когда его судно село на мель в прибрежном иле; он прыгнул за борт, а когда его взяли в плен, назвался двоюродным братом короля Людовика.) К тому моменту, когда примерно в десятке миль от Дамьетты были захвачены последние группы бегущих крестоносцев, в живых оставалось только три тамплиера.

Арабский поэт Джамал ад-Дин ибн Яхья ибн Матрух позже написал праздничную песню, поносящую крестоносцев и их короля:

Вы пришли на Восток, гордясь своими победами, считая нашу боевую барабанную дробь дыханием ветра… и ваша глупость завела вас туда, где ваши глаза уже не видят, куда бежать… из пятидесяти тысяч нет ни одного, кто не мертв и не ранен, и не в плену[541].

В христианском мире весть о произошедшем была встречена глубоким унынием. «Французы, – писал Матвей Парижский, – все сильнее изнемогали от душевной скорби, и их король не мог их утешить»[542].

А утешить их он не мог потому, что, как и вся французская знать, сопровождавшая его в египетском походе, Людовик IX, король Франции, был взят в плен. Теперь он находился во власти людей, которых хотел уничтожить. Туран-шах потребовал возвращения Дамьетты и выплаты восьмисот тысяч золотых безантов, что примерно эквивалентно четыремстам тысячам турских ливров или доходам короны за два года. За это султан готов был отпустить и тысячи других заключенных, которым еще не перерезали горло.

2 мая 1250 года в результате переворота, совершенного мамлюками, Туран-шах был убит: на султана напали с саблей, он укрылся в башне, ее подожгли, и он был вынужден броситься в Нил. Его тело выловили и в довершение ко всему вырезали ему сердце. В исламском мире начались серьезные потрясения, которые закончились тем, что власть в Египте захватили мамлюки-бахриты, и почти восьмидесятилетнее правление Айюбидов закончилось. Однако король Людовик и другой его брат, Альфонс, граф Пуату, все еще оставались в плену. Выкуп все равно должен был быть выплачен.

В пятницу 6 мая Людовика отправили в лагерь христиан, чтобы отсчитать первую часть выкупа: четыреста тысяч безантов, или двести тысяч турских ливров. Альфонса оставили в качестве заложника; кроме того, в Дамьетте хранились большие запасы оружия и продовольствия, которые крестоносцы были вынуждены оставить, когда сдавали город. Ничто не могло быть возвращено, и никто не мог быть отпущен до получения денег.

Выкуп за короля был огромной суммой, и отсчитывание двухсот тысяч ливров из средств, доставленных Людовиком в Египет, заняло почти два дня. К вечеру воскресенья 8 мая набралось сто семьдесят тысяч ливров, и на этом казна опустела. Не хватало тридцати тысяч. Возник спор, как собрать недостающую сумму.

Жан де Жуанвиль, присутствовавший при этом, посоветовал Людовику одолжить тридцать тысяч у немногих уцелевших тамплиеров. Самыми высокопоставленными среди выживших были Этьен д’Отрикур, командор ордена, и старый соратник и порученец Людовика маршал Рено де Вишье.

Если к кому и можно было обратиться с этим, то как раз к тамплиерам. Но, как оказалось, братья вели свои банковские дела чрезвычайно серьезно. Этьен д’Отрикур поначалу отклонил просьбу, заявив, что доброе имя ордена зависит от того, насколько каждый вкладчик будет уверен в сохранности денег, переданных в руки братьев. Получая средства на хранение, тамплиеры клялись, что не отдадут их никому, кроме вкладчика. И даже сейчас они не могли нарушить правила[543].

Этьен д’Отрикур старался следовать деловым традициям тамплиеров даже в самых сложных обстоятельствах. Но сейчас от него требовалось не это. К счастью для Людовика, Рено де Вишье оказался более предприимчив. Это он в 1246 году, в начале кампании, зафрахтовал для короля корабли в Марселе; он вместе с королем отправился с Кипра в Египет; он был в самой гуще сражения в Сыропустный вторник. Возможно, именно поэтому он считал своим долгом помочь Людовику выбраться из Дамьетты, сохранив, сколько возможно, остатки достоинства[544]. Поэтому маршал сказал: это правда, что тамплиеры не могут отдать деньги «без того, чтобы не нарушить свою клятву», но если люди короля возьмут их силой, то тамплиеры будут вынуждены уступить и получить возмещение тогда, когда король вернется в Акру.

Сообразив, что именно имел в виду маршал, Жан де Жуанвиль повернулся к королю и спросил, может ли он подняться на галеру тамплиеров и силой забрать тридцать тысяч ливров. Король кивнул. Жан и Рено вместе отправились в сокровищницу ордена и разыграли фарс, описанный в его хронике:

Увидев сундук, от которого они отказались дать мне ключи, я собрался во имя короля вскрыть его при помощи тесака. Но маршал, видя, что я в самом деле хочу сделать это, приказал отдать мне ключи. Я открыл сундук, достал деньги и отнес их королю, который приветствовал меня с радостью. Теперь выплата в двести тысяч ливров была собрана[545].

Людовик наконец мог покинуть Дамьетту – благодаря человеку, который помог ему попасть туда. И тот и другой, вероятно, оставляли ее без сожалений.

* * *

13 мая 1250 года Людовик IX прибыл в Акру усмиренный, но не поверженный. На Ниле он лишился брата, проиграл сражение, отчасти был нанесен урон и его королевскому величию. Плащ, который был на нем, когда его взяли в плен, – красная накидка из шерстяного сукна, подбитая мехом горностая и скрепляемая золотой пряжкой, – эмир Айюбид увез в Дамаск, чтобы носить принародно[546]. Но король все еще был жив и готов сражаться за Иерусалимское королевство так же, как и в тот день, шесть лет назад, когда очнулся на смертном ложе. Людовик провел в Акре еще почти четыре года, занимаясь освобождением пленных, оставшихся в Дамьетте, и надзирая за управлением Иерусалимским королевством со всем усердием и тщанием, каких требовала эта непростая задача.

Фридрих II умер от дизентерии 13 декабря 1250 года и был погребен в великолепном красном саркофаге в кафедральном соборе Палермо. Большую часть царствования он вел долгую и трудную войну с папой римским и своими врагами в Италии, но преуспел там, где со времен Первого крестового похода все терпели неудачу: император сумел вернуть христианам Иерусалим. За свою жизнь он был отлучен от Церкви четыре раза, и многие священники считали его дьяволом во плоти. Сам размах владений Фридриха привел к тому, что междоусобицы и конфликты, начавшиеся в Сицилии и Северной Италии, были перенесены на Кипр и в латинские государства Святой земли. Эти войны он оставил в наследство своему сыну Конраду, который продолжил сражаться с римским престолом и испытывал еще меньше интереса к латинским государствам Востока, чем его отец. Со времени коронации в качестве императора в 1250 году и до своей смерти в 1254 году Конрад ни разу не посетил Святую землю. Не бывал там и его сын и наследник Конрадин, в 1268 году в возрасте шестнадцати лет обезглавленный Карлом I, королем Неаполя, который таким образом пресек династию Гогенштауфенов.

Соответственно, в 1250 году Иерусалим был слабо защищенным королевством с вечно отсутствующим королем, и прибытие Людовика IX из Дамьетты оказалось очень кстати. Французский король инициировал столь необходимую модернизацию важнейших укреплений Святой земли и финансировал перестройку прибрежных крепостей в Сидоне, Акре, Кесарии и Яффе. Ему не удалось добиться возвращения Иерусалима, но он возглавил истощенные крестоносные государства и предоставил им ресурсы в тот момент, когда они остро в этом нуждались.

Едва прибыв в Акру, Людовик поддержал избрание Рено де Вишье магистром тамплиеров. Это продвижение было вполне закономерно с учетом многих услуг, оказанных маршалом короне, его участия в битвах, а также того, что орден был обескровлен двойным ударом, нанесенным сначала в Форбии, а потом в Эль-Мансуре.

Отношения между королем и новым магистром оставались самыми что ни на есть близкими, и в подтверждение тому в 1251 году четвертый сын Людовика Пьер появился на свет в крепости тамплиеров Шато-де-Пелерин. Отважная супруга короля Маргарита сопровождала его в крестовом походе, а когда он отправился в злополучный марш вдоль Нила, осталась в Дамьетте и родила там еще одного сына, Жана Тристана. Если говорить о стойкости, то она была таким же крестоносцем, как и ее муж. Со стороны тамплиеров это было проявлением большого расположения – позволить женщине, пусть даже и королеве, находиться в стенах одной из главных их крепостей (вероятно, населенной исключительно мужчинами), да еще родить там ребенка. В довершение ко всему Рено стал крестным отцом принца, ослушавшись устава тамплиеров, который гласил: «Мы запрещаем всем братьям отныне осмеливаться поднимать ребенка над купелью, и никто не должен стыдиться отказываться быть крестным; этот стыд принесет больше славы, чем греха»[547].

Но Рено де Вишье был прагматиком, а не педантом, что не раз доказал на службе Людовика IX. Несмотря на то что порой магистр все-таки сердил короля, когда преследовал интересы ордена вопреки королевской политике, более продуктивных отношений между крестоносцем с Запада и магистром тамплиеров никогда не складывалось. Жан де Жуанвиль, остававшийся в заморских землях со своим повелителем, описал множество случаев, когда Людовик и орден Храма действовали совместно, как на поле боя, так и вне его. Разумеется, это не шло ни в какое сравнение с тем, что было при Фридрихе Гогенштауфене, когда орден и император сражались больше друг с другом, чем с общим врагом.

Однако Людовик не мог остаться в Святой земле навсегда. Его мать Бланка Кастильская, бывшая регентом в его отсутствие, в ноябре 1252 года умерла, и заменить ее мог только сам король. Узнав горькую весть от баронов Иерусалимского королевства и проведя три дня в слезах, в апреле 1254 года он отплыл из Акры в Европу. За шесть лет крестового похода Людовик сильно изменился. По возвращении во Францию он повел столь строгий и благочестивый образ жизни, что после смерти был канонизирован.

В то время никто не мог знать этого, но Людовик оказался последним из великих королей-крестоносцев. На века он станет для французских монархов примером истинно христианского правителя. На его царствование пришелся и расцвет отношений между французской короной и орденом Храма. После отъезда Людовика защита Святой земли легла на плечи ее христианских жителей и военных орденов лишь при очень незначительной поддержке монархов западного христианского мира. Орден Храма продолжал оказывать финансовые услуги богатым и могущественным, но его собственное богатство и репутация пошли на убыль, поскольку эпоха христианских государств Святой земли, за которые он так доблестно сражался, клонилась к закату. Это было в равной степени и знаком времени, и результатом отъезда Людовика. После того как в 1254 году французский король исчез за горизонтом, прежнего было уже не вернуть. Перемены, происходившие и в Европе, и на Востоке, неизбежно должны были затронуть и Восточное Средиземноморье.

Тамплиеры окажутся в самом центре этих перемен. Они будут отчаянно сражаться на Востоке, наблюдая, как приходит в упадок крестоносное движение и как в то же самое время меняется отношение к ним на Западе. Очень скоро у них появятся два новых смертельных врага. Первым окажутся мамлюки, которые захватят все мусульманские земли Леванта, стремясь достичь того, что не удалось даже Саладину: полностью уничтожить христиан Востока.

Вторым будет внук Людовика Святого Филипп IV, король Франции.

17

«Кость в горле»

Аз-Захир Бейбарс аль-Бундукдари был высок, темнокож и голубоглаз – на одном глазу бельмо. Это был опасный человек – свирепый, как Занги, расчетливый, как Нур ад-Дин, и харизматичный, как Саладин, обладавший храбростью, «подобной которой не видано было прежде», как писал его секретарь Ибн абд аз-Захир[549]. Подданные называли его «отцом побед» и «львом Египта». В историю он вошел просто как Бейбарс.

С 1260 по 1277 год он правил суннитской империей, возникшей в Восточном Средиземноморье на обломках государства Айюбидов после смерти ас-Салиха. Это был султанат мамлюков, опиравшийся на военную силу. В распоряжении Бейбарса находилась оснащенная новейшей осадной артиллерией постоянная армия из сорока тысяч хорошо обученных солдат-невольников и конников, выпускавших на скаку стрелы с греческим огнем. Поднявшись на вершину иерархии мамлюков, Бейбарс стал владыкой Сирии и Египта, и даже его люди порой поражались его деяниям. «Они были потрясены жестокостью “Бахрии” и их способами борьбы с другими», – отмечал абд аз-Захир[550]. Правда, затем он добавлял, что Бейбарс снизил в Египте налоги, занялся строительством школ и окружил себя учеными людьми, которые «читали хвалебные стихи и за это награждались почестями». Тем не менее успех Бейбарса был основан на философии бескомпромиссной силы.

Султан родился около 1220 года в степях к северу от Черного моря и по происхождению был тюрком-кипчаком. В четырнадцать лет его продали в рабство, отвезли в Египет и там стали обучать военному делу. Он попал в «Бахрию», элитный полк мамлюков. Бахриты пользовались влиянием при дворе султана ас-Салиха и сражались с армией Людовика ІХ в битве при Эль-Мансуре. Через несколько месяцев после той битвы Бейбарс участвовал в убийстве сына и преемника ас-Салиха Туран-шаха. Изгнанный из Египта за предательство, он отправился в Сирию и служил наемником у эмиров Айюбидов, безуспешно пытавшихся отвоевать друг у друга земли рассыпающейся империи. В 1259 году он вернулся в Египет, чтобы объединиться с соперником-мамлюком Кутузом, захватившим власть в Каире. Кутуз принадлежал к враждебной Бейбарсу и бахритам группировке, но перемирие устраивало обе стороны, поскольку мамлюки готовились совместно противостоять страшной угрозе, нависшей над Востоком, – монголам.

С начала XIII века весь мир трепетал от одного этого слова: монголы. Их история началась, когда рано осиротевший молодой военачальник по имени Тэмуджин сплотил под своим началом кочевые племена степей Северо-Восточной Азии и пошел войной на соседние правящие династии. После серии побед полководец взял себе имя Чингисхан (обычно переводится как «великий хан»). Он и его потомки создали крупнейшую в истории сухопутную империю, простиравшуюся от Восточно-Китайского моря до Польши, и объединили миллионы людей под своей властью – во многом просвещенной и толерантной, но основанной на принципе тотальной войны. После смерти Чингисхана его сыновья и внуки продолжили завоевания. В 1259 году они разделили империю на четыре части – улусы: династия Юань правила Китаем и Монголией; династия Чагатаидов – Трансоксанией и окружающими ее территориями Центральной Азии; владения Золотой Орды на северо-западе простирались от Сибири до Восточной Европы; а центр государства Хулагуидов находился в Персии. Все монгольские ханы от завоеванного врага ожидали безоговорочного подчинения, а если население оказывало сопротивление, оно безжалостно уничтожалось. Монголы-воины были опытными всадниками, а их военные инженеры хорошо знали, как превращать крепости и города в груды щебня. Однако главной силой монголов был страх, который они внушали. Слух об их беспримерной жестокости летел впереди монгольского войска. В 1244 году иерусалимский патриарх назвал монголов «неизвестным народом», который «преследовал всех одинаково, не делая различий между христианами и иноверцами»[551].

После середины XIII века монголы нацелились на Святую землю. В 1260 году магистр тамплиеров Тома Берар, избранный главой ордена в 1256 году после смерти Рено де Вишье, посылал из Акры полные отчаяния письма в Англию и Францию, предупреждая о приближении монголов. Он писал королю Англии Генриху III и брату Амадею, английскому командору тамплиеров:

Татары, продвигаясь с неисчислимой силой, уже оккупировали и опустошили Святую землю почти до Акры… и христианский мир не сможет противостоять им, если не будет поддержан могущественной рукой Бога… если помощь не подоспеет скоро, нас ждет истребление[552].

Эти и другие подобные предупреждения вызвали неоднозначную реакцию. Кое-кто на Западе активно приветствовал монголов, видя в них спасителей от сарацин. Популярные христианские пророчества давно предсказывали приход великого царя с Востока, который поможет восстановить славу Христа на земле. Многие в Европе считали, что монголы (которых они называли татарами) явились как раз согласно этому пророчеству[553]. Перед Дамьеттской кампанией 1249–1250 годов Людовик IX предлагал обратить языческих ханов в христианство и объединиться с ними против султанов Египта и Дамаска. Этот план нельзя назвать совершенно фантастическим: монголы были открыты к религиозным преобразованиям и нередко принимали веру порабощенных народов. Хулагу, расширявший свои владения на запад от Персии к Святой земле, имел любимой женой христианку-несторианку и в 1162 году действительно рассматривал возможность союза с христианами. Он даже отправлял во Францию письма, чтобы прояснить позицию Людовика[554]. Себя Хулагу описывал как «ярого гонителя вероломного сарацинского народа, друга и сторонника христианства, непримиримого к врагам и верного друзьям»[555]. Альянс мечты так и не сложился, но продолжал порождать ложные надежды у некоторых западных правителей и пугать Айюбидов и их преемников мамлюков.

Именно монголы проложили, хотя и неумышленно, путь к власти для Бейбарса, поскольку он сыграл важную роль (которую позже стали называть решающей) в крупном сражении между мамлюкской и монгольской армиями, произошедшем в 1260 году. В конце 1250-х Хулагу завоевал Персию. В 1258 году монголы разграбили Багдад и убили аббасидского халифа, закатав его в ковер и проскакав по нему на лошадях. Уничтожили они и знаменитую городскую библиотеку: рассказывали, что Тигр почернел от чернил плававших в его водах книг. В Каире и Дамаске это было воспринято как катастрофа, угрожавшая самому существованию исламского Ближнего Востока[556]. Два года спустя монгольская орда переправилась через Евфрат, и войска Хулагу оказались на севере Сирии, где захватили и разграбили Алеппо. Казалось, остановить их невозможно. Объединившись перед лицом угрозы полного уничтожения, Бейбарс и египетский султан Кутуз повели свою огромную армию через Палестину, чтобы преградить завоевателям путь. Латиняне Иерусалимского королевства позволили им пройти через свои земли беспрепятственно. Но Боэмунд VI, князь Антиохийский и граф Триполи, занял иную позицию и поддержал монголов, убедив себя, что они – меньшее из двух зол. К нему присоединился еще один христианский правитель – его тесть Хетум, царь Киликии.

Мамлюки встретили монголов 3 сентября 1260 года в Галилее близ источника Айн-Джалут (источник Голиафа) и одержали победу, которая воспринималась как чудо: они спасли мусульманскую Сирию от порабощения. «Монголы были разбиты наголову, преданы мечу и взяты в полон», – писал египетский энциклопедист Шихабуддин ан-Нувайри[557]. Их грозный полководец Китбука погиб. Всегда готовый воспользоваться представляющимися возможностями Бейбарс решил сыграть на своей роли в этом невероятном подвиге и, возвращаясь в Египет, по дороге хладнокровно убил Кутуза. Это был уже второй раз, когда он обагрил руки кровью султана. Бейбарс решил, что третьего быть не должно. Он заявил права на этот титул и основал новый халифат Аббасидов с центром в Каире, а не на руинах Багдада, сделав халифа своей марионеткой, а затем приступил к грандиозному строительству и реформированию войска.

С этого момента Бейбарс преследовал параллельно две цели. Первой было объединение исламских народов Египта и Сирии для создания единого мамлюкского государства при поддержке внушительной, хорошо обученной и дисциплинированной постоянной армии, способной противостоять монголам, если они решат вернуться. Второй – избавить Палестину и Сирию от крестоносцев.

Уничтожение франков было вопросом отчасти религиозного долга, а отчасти практической необходимости. Правда, в Европе после полутора столетий сокрушительных и дорогостоящих провалов интерес к крестовым походам пошел на спад. Теперь крестоносцы предпочитали сражаться ближе к дому. Продолжалась борьба с Альмохадами на юге Испании; кроме того, новыми врагами в священной войне стали еретики-катары на юге Франции, язычники на Балканах, североевропейские славяне, скандинавы, ливы и поляки. Верно и то, что франки на Востоке заметно ослабли. В 1260 году королю Иерусалима, внуку Фридриха Гогенштауфена Конрадину было всего восемь лет, и он находился в Баварии, больше чем в 3200 километрах от Святой земли. В его отсутствие в королевстве не было ни твердого политического руководства, ни серьезной военной силы, за исключением тамплиеров, госпитальеров и тевтонцев. Военные ордены занимали почти все важные оборонительные рубежи территории, еще находившейся под правлением латинян. В Акре и Тире ожесточенно соперничали генуэзские и венецианские купцы, которых поддерживали соответственно госпитальеры и тамплиеры, что только усугубляло разобщенность среди франков[558]. Но до тех пор, пока христиане владели прибрежными городами, такими как Яффа, Кесария, Акра и Тир, они представляли потенциальную опасность. И до тех пор, пока оставалась возможность, что к ним прибудет новый король-крестоносец, желающий прославить свое имя в священной войне, сохранялась и угроза альянса между христианами и монголами[559].

В начале правления Бейбарс угрожал франкам своими войсками, но одновременно демонстрировал готовность к заключению перемирия и к переговорам с отдельными баронами для доступа к торговым портам, в частности к Яффе. Однако перемирие оказалось невозможно из-за тамплиеров и госпитальеров, которые, несмотря на разногласия друг с другом, единодушно возражали против соглашения с Бейбарсом, поскольку тогда им пришлось бы освободить своих многочисленных мусульманских рабов, а те были хорошими каменотесами, а потому весьма полезными пленниками[560]. Ситуация изменилась в 1263 году, когда султан приказал своим людям сжечь дотла церковь Святой Девы Марии в Назарете. Кроме того, он выступил против тамплиеров, уничтожив крепость в Доке, часть кольца обороны, идущего от Акры.

В феврале 1265 года началось настоящее вторжение. Бейбарс ввел войска в Иерусалимское королевство и захватил Кесарию, застав ее жителей врасплох и сокрушив цитадель обстрелом из пяти новых требушетов. Гарнизон прекратил сопротивление 5 марта, уйдя по морю в Акру, а султан приказал сровнять укрепления Кесарии с землей, чтобы христианская армия, если бы и вернула город, не могла бы удержать его.

Эти укрепления были отстроены при Людовике IX из гранита, и предполагалось, что они сделают Кесарию неприступной. Узнав, какая участь постигла ее, гарнизон соседней Хайфы оставил город без боя. Следующим на пути мамлюков стоял замок Шато-де-Пелерин. Бейбарс еще не был готов осаждать крепость тамплиеров, но в качестве предупреждения уничтожил несколько поселений в этом районе. А затем он осадил Арсуф. Гуго III, король Кипра и номинальный регент Иерусалимского королевства, попытался помешать ему, но из этого ничего не вышло, и через несколько недель, 30 апреля, Арсуф пал и был уничтожен, как и Кесария, и Хайфа.

После этого Бейбарс вернулся в Каир, но следующей весной вновь пришел на земли христиан. На этот раз он направился в графство Триполи, по дороге захватив несколько небольших замков и грабя крестьян в окрестностях Акры, Тира и Сидона. Затем одна часть армии мамлюков двинулась на север, во владения царя Киликии Хетума. Он был жестоко наказан за помощь монголам в битве при Айн-Джалуте: его города сожгли, а сорок тысяч жителей царства увели в рабство.

В это же время, в июне 1266 года, сам Бейбарс с другой частью войска отправился к замку тамплиеров Сафед. Это была не менее грозная крепость, чем Шато-де-Пелерин. «Недоступный и неприступный» Сафед имел башни высотой пятьдесят метров, а его гарнизон состоял из восьмидесяти рыцарей и сержантов, пятидесяти туркополов и трехсот арбалетчиков[561]. Строительство крепости было завершено в 1240 году, и самим своим существованием она показывала, на чьих плечах теперь лежала ответственность за защиту Святой земли. Замок стоял на полпути между христианской Акрой и мусульманским Дамаском, на пограничной территории, где находилось множество святых для христиан мест, в частности ров, у которого братья продали в рабство Иосифа, и то место, где Иисус совершил чудо умножения хлебов и рыб. Кроме того, в этих краях родились несколько апостолов и Мария Магдалина. Прежний, меньший по размеру замок был разрушен Саладином, и первоначально восстановить его собирался Тибо Шампанский, король Наварры, во время своего крестового похода 1239 года. Но Теобальд так никогда и не передал обещанные семь тысяч марок, и ордену тамплиеров пришлось самому полностью оплатить и строительство, и оснащение всем необходимым этого форпоста «важного и нужного… для всей христианской земли и губительного… для безбожников»[562]. Ибн аль-Фурат, египетский историк, написавший хвалебную биографию Бейбарса, называл Сафед «костью в горле Сирии, не дающей исламу дышать»[563].

Расположенный в столь значимом месте, этот мощный замок был укомплектован «хорошими солдатами, братьями и сержантами». Встав под его стенами, Бейбарс отправил гарнизону дары в знак того, что отнесется к защитникам благосклонно, если они сдадутся без сопротивления. Но 21 июня эти дары возвратили, перебросив через стены замка при помощи оборонительных катапульт. Оскорбившись, Бейбарс поклялся пророком Мухаммедом, что его обидчики будут уничтожены. Затем, по рассказу хрониста, известного как «тамплиер из Тира»[564], «он подготовил осадные машины, и началась атака на замок»[565]. Его люди рыли подкопы и обстреливали стены камнями и греческим огнем.

Однако Сафед стоял, и к середине июля раздраженный султан временно взял под стражу несколько десятков своих эмиров за то, что они якобы мало усердствовали при осаде. В результате нового штурма 20 июля барбакан – укрепленная сторожевая башня на внешнем периметре замка – наконец был взят, но даже этот незначительный успех стоил мамлюкам больших потерь. «Султан испугался, что не сумеет взять [Сафед] силой, не потеряв [слишком много] своих людей», – писал «тамплиер из Тира». Поэтому он прекратил штурм и разработал другой план[566].

В замках тамплиеров всегда жили не только члены ордена, и среди обитателей Сафеда братья-рыцари в белых плащах и одетые в черное сержанты тоже составляли меньшинство. Кроме них было множество слуг, наемных арбалетчиков, сирийцев-туркополов и жителей близлежащих городов и деревень, нашедших в крепости убежище от Бейбарса. Султан решил воспользоваться неоднородностью и потенциальной разобщенностью защитников Сафеда и прибегнуть к всегда действенной стратегии – подорвать их моральный дух вместо того, чтобы разрушать стены. Убедившись, что Сафед лишен возможности получить подкрепление, он приказал глашатаям объявить – так, чтобы их было слышно в крепости – о его готовности сохранить жизнь всем сдавшимся сирийцам. Это предложение не осталось без внимания туркополов и наемников: вскоре многие из них дезертировали. Султан хотел посеять раздор внутри крепости, и это ему удалось. Теперь, при том что барбакан был в руках мамлюков, тамплиеры оказались «сильно ослаблены» и в «глубоком разладе»[567].

Братья, находившиеся внутри осажденного замка, созвали совет и решили отправить сержанта по имени Леон Казалье (известного также как брат Лео), говорившего на родном языке Бейбарса – турецком, на переговоры, чтобы вытребовать для франкских христиан того же, что было предложено сирийцам. Султан вежливо выслушал посланника и дал уклончивый ответ. А потом, с глазу на глаз, сообщил сержанту, что его смертельно оскорбило то, как тамплиеры отвергли его дары, что он намерен предать их всех смерти и что самая тяжкая и мучительная участь постигнет самого брата Лео, если он не согласится обмануть своих товарищей.

Напуганный угрозами Бейбарса брат Лео поспешил обратно. «Он вернулся в замок и сказал им, что султан обещал сохранить жизнь всем и поклялся в этом», – написал «тамплиер из Тира»[568]. Так брат Лео обрек их всех на гибель.

На следующее утро Бейбарс вновь появился у ворот Сафеда и заявил, что если тамплиеры сложат оружие и сдадут замок, то он сопроводит их в Акру, стремительно превращавшуюся для христиан-франков в единственное безопасное место на побережье. Предложение было принято, и братья и их слуги приготовились покинуть крепость.

К несчастью для тамплиеров, этот Бейбарс не был султаном. Настоящий Бейбарс выбрал одного из своих эмиров, больше других походившего на него, отдал ему свой наряд и послал предложить христианам фальшивое соглашение. Любой, кто прежде видел султана, возможно, заподозрил бы неладное, не увидев голубых глаз с бельмом на одном из них, но с высоты зубчатых стенах замка тамплиеры не заметили обмана.

24 июля сопротивление было прекращено, и ворота Сафеда открылись. Из них вышли рыцари и сержанты вместе с более чем тысячью других обитателей, укрывавшихся за крепостными стенами почти два месяца. В сопровождении воинов Бейбарса они двинулись в сторону Акры, но едва прошли полмили, как их остановили близ невысокого холма, который сами тамплиеры использовали как место казни, и окружили. Один за другим все христиане были обезглавлены. Предлогом послужило то, что несколько тамплиеров вывезли из замка оружие и что под видом сирийских христиан из него попытались вывести мусульман. Это могло быть, а могло и не быть правдой. В любом случае все, что тамплиерам пообещали, было ложью. Бейбарс проявил свойственную ему безжалостность и изобретательность. Он убил всех, кроме двух, из полутора тысяч пленников, приказал сложить тела грудой и обнести стеной, чтобы сохранить для потомков колодец, полный костей и черепов…

Брата Лео пощадили, отвели в шатер султана и дали выпить чашку кобыльего молока. После этого он принял мусульманство, став вероотступником. Другого христианина, выбранного случайным образом, отправили в Акру, чтобы он рассказал там о произошедшем, дабы его братья-христиане поняли, что ждет их впереди. В отличие от Кесарии, Арсуфа и Хайфы, Сафед не был разрушен: Бейбарс поставил туда мусульманский гарнизон и сделал крепость центром мамлюкской власти в Галилее.

* * *

Потеря Сафеда стала для тамплиеров сокрушительным ударом. Орден по-прежнему занимал многие замки в государствах крестоносцев, но лишь очень немногие из них могли сравниться по мощи с Сафедом, который Бейбарсу удалось захватить меньше чем за два месяца. Поэтому участь остальных представлялась незавидной. Госпитальеры малодушно отправили к Бейбарсу посольство, прося его не трогать два самых ценных их замка: Маргат и Крак-де-Шевалье в графстве Триполи. Султан согласился на десятилетнее соглашение о ненападении, но только при условии, что госпитальеры передадут ему свои доходы от прилегающих территорий.

Вскоре после падения Сафеда рыцарь-тамплиер по имени Рико Бономель описал в стихах горечь от потерь, понесенных орденом, выплеснув свои чувства с необычайной откровенностью. Бономель проклял папу за то, что тот позволил западным христианам, принявшим крест, сражаться с Гогенштауфеном на Сицилии, вместо того чтобы следовать своим обетам в Акре, сопротивляясь Бейбарсу. А затем предположил, что Христос отвернулся от крестоносцев. Вот что он написал:

Гнев и скорбь в моем сердце, и я почти готов наложить на себя руки или отказаться от креста, который принял ради того, кто был на кресте распят. Ибо ни крест, ни вера не дают мне ни помощи, ни защиты от этих вероломных турок, да покарает их Господь! Напротив, после всего увиденного начинает казаться, что Бог хочет помочь им во вред нам… И пока Господь, который раньше взирал на нас, спит, Мухаммед старается изо всех сил и побуждает [Бейбарса] делать то же самое[569].

Удивительно, но Бономель выразил свою ненависть к мамлюкам в тех же словах, которые использовали мусульмане, когда писали о франках. Фраза «Да покарает их Аллах!» на протяжении десятилетий звучала из уст и выходила из-под перьев бесчисленных исламских поэтов, историков, чиновников и писарей. Больше того, мамлюки и тамплиеры действительно были во многом похожи и оттого еще более друг другу ненавистны. И те и другие принадлежали к элитным воинским сословиям и были чужаками на Ближнем Востоке. Тамплиеры прибывали в заморские земли по своей воле, желая посвятить себя Богу, в основном из Франции, Испании и Англии; мамлюков насильно вывозили в Египет из степей, чтобы сделать невольниками. И хотя им дозволялось иметь детей, – чего тамплиеры, принимавшие обет целомудрия, не могли – их статус по наследству не передавался, а благополучие и выживание отдельного человека было не столь важно, как интересы организации в целом. Мамлюки, так же как тамплиеры, гордились своим боевым мастерством, в особенности же искусством верховой езды. И если у тамплиеров был устав, отчасти служивший и военным руководством, то мамлюки следовали своему своду правил – фурусии, который регламентировал и физическую, и военную подготовку, и образ жизни. И у тех и у других были сложные ритуалы посвящения: мамлюки, завершив обучение, получали церемониальные шаровары, подобно тому как западные воины опоясывались рыцарским поясом[570]. Наконец, и те и другие высоко ценили мученичество: сутью их призвания была готовность погибнуть в служении Богу и священной войне.

Различало же их то, что орден тамплиеров не стал государством. Некогда мамлюки составляли личную гвардию халифов, а теперь они сами правили землями от Каира до Дамаска, разрабатывали военные операции и проводили собственную политику. Халиф Аббасидов в Каире был марионеткой мамлюкского султана. Военная элита взяла управление в свои руки.

Тамплиеры, напротив, несли вместе с госпитальерами и Тевтонским орденом все более тяжкое бремя защиты латинских государств в заморских землях. Они содержали крепости, участвовали в сражениях, неся большие потери и оправляясь от них, и финансировали оборону христианских земель за счет своих домов и владений в Европе. Все это давалось непросто. Собирать новый крестовый поход никто на Западе не намеревался, заочное правление Гогенштауфенов привело к непрекращающимся распрям среди баронов Востока, а территории христианских государств, с которых можно было получать налоговые поступления, неуклонно сокращались, и потому защищать города и крепости становилось все сложнее. Безопасность латинских государств зависела теперь только от военных орденов, но они, в отличие от мамлюков, оставались слугами, подотчетными папскому престолу и связанными политическими устремлениями королей западного христианского мира. До определенной степени военные ордены могли и продолжали проводить собственную политику и заключать союзы по своему усмотрению, нравилось или не нравилось это королям. Однако они не были неуязвимы, на что папа Климент IV указал магистру Тома Берару в письме от 1265 года. Недовольный поведением маршала ордена Этьена де Сиссея, папа сделал внушение главе тамплиеров: «Если бы Церковь отняла, всего на мгновение, свою длань, защищающую вас от прелатов и светских правителей, вы никоим образом не смогли бы устоять перед натиском этих иерархов и силой государей»[571][572]. Орден был богат, независим и уверен в своих силах, но по-настоящему автономен он не был. В далекой Балтии, на северо-востоке Европы, Тевтонский орден благодаря покровительству Гогенштауфенов начал создавать свое государство, которое раскинется от Пруссии до Эстонии. Но у тамплиеров ничего подобного не было и никогда не будет.

* * *

В 1268 году Бейбарс нанес еще один удар по ослабленному Иерусалимскому королевству. Весной он вышел из Египта и 17 марта атаковал Яффу, которая сдалась через полдня. Султан отметил взятие порта Иерусалима тем, что захватил заветную реликвию горожан – главу святого Георгия. Все завершилось уже привычной картиной: христиане штурмуют стоящие в гавани корабли, и те отплывают на север в поисках безопасных мест. А таковых оставалось совсем немного. После падения Яффы ниже по побережью за Акрой в руках христиан был теперь только замок тамплиеров Шато-де-Пелерин.

Однако Бейбарс вновь решил, что Шато-де-Пелерин подождет, и обратил свой взор на еще одну цитадель тамплиеров: замок Бофор к востоку от Тира в графстве Триполи, построенный на скалистом выступе и обнесенный двойным кольцом укреплений. Тамплиеры захватили эту крепость в 1260 году и достроили ее оборонительные стены. В другое время они удержали бы Бофор с легкостью, но весной 1268 года братья ордена были морально подавлены и значительно уступали противнику в численности. Через две недели после появления Бейбарса гарнизон крепости запросил мира и выразил готовность сдаться в плен при условии, что женщины и дети из близлежащих деревень, укрывшиеся в замке, смогут беспрепятственно уйти в Тир. Бейбарс согласился, оставил в крепости своих людей, разрушил новые стены, построенные тамплиерами, и продолжил путь на север, к владениям Боэмунда VI Антиохийского, заключившего союз с монголами.

К этому времени султану достаточно было лишь пройти со своим войском близ христианского города или замка, чтобы его жители поспешно бежали, моля о пощаде. Услышав, что Бофор пал, тамплиеры Тортосы и Шато-Блана отправили к мамлюкам посольство с просьбой не уничтожать их крепости. Бейбарс согласился при условии, что ему будет сдано без боя прибрежное поселение и крепость Джабала в Антиохийском княжестве. Переговоры с Бейбарсом вел прецептор Тортосы Матье Соваж, который в течение предыдущих трех лет сумел установить с султаном довольно хорошие отношения, хотя и основанные на соглашательстве и уступках. Он передал Бейбарсу владения тамплиеров в Джабале, и госпитальеры, с которыми орден делил город, вскоре последовали этому примеру[573].

Сопротивление таяло. К началу мая Бейбарс достиг Антиохии и осадил ее. Правитель великого города Боэмунд VI был в Триполи, а без него жители могли думать только о спасении своих жизней. «[Горожане] оказали мало сопротивления», – писал «тамплиер из Тира». Тем не менее к ним не проявили снисхождения. «Когда город был взят, больше семнадцати тысяч человек, находившихся в нем, убили и больше ста тысяч, как церковников, так и мирян – мужчин, женщин и детей, – увели в рабство»[574]. Эти цифры преувеличены, но жестокость – нет. Мамлюки заперли ворота Антиохии и прочесывали улицы, убивая, порабощая и грабя, так что потом у них ушло два дня только на то, чтобы разделить добычу. Из подожженной цитадели огонь перекинулся на дома, и вскоре один из величайших городов восточного христианского мира – первый завоеванный крестоносцами в Сирии в 1098 году – обратился в пепел.

С взятием Антиохии Боэмунд VI без боя лишился одного из своих титулов. С утратой города перестало существовать и княжество, и его оборонительные замки быстро стали ненужными. Часть из них принадлежала тамплиерам, и им не оставалось ничего, кроме как покинуть свои крепости. С 1130-х годов орден охранял горные перевалы хребта Аман, соединявшие Малую Азию и северо-запад Сирии. Теперь, спустя больше чем столетие, тамплиеры просто ушли, бросив замки Рош-де-Руссель и Гастон (Баграс). Последний был описан Имад ад-Дином как «высящийся на неприступной вершине… опоясанный туманом, укутанный в облака, подвешенный к солнцу и Луне… возжелавший его не мог его получить; тот, кто поднял глаза на него, не мог оторвать взгляда»[575]. Однако Бейбарсу замок достался без усилий. Ключи от ворот ему вручил брат по имени Ги де Белен, который по собственной инициативе отправился к султану заключать мирный договор, пока остальные братья, ничего не подозревая, вкушали трапезу.

После этого надежды отстоять крепость не осталось. Братья покидали Гастон в такой спешке, что не успели уничтожить все свое снаряжение, за что их командир позже был наказан в Акре. Магистр Тома Берар собрал совет и приговорил дезертиров к суровому наказанию: на год и один день они лишались привычного образа жизни и должны были есть на полу с собаками. Этот случай был описан и дополнил по крайней мере одно издание официального устава тамплиеров, причем наказание было сочтено исключительно мягким[576].

* * *

К 1268 году Бейбарс стер с лица земли Антиохийское княжество и лишил Иерусалимское королевство его владений в Палестине. Оставались лишь графство Триполи и островное христианское королевство Кипр. Латиняне Востока были на грани истребления. Без подкрепления с Запада они не пережили бы еще одного продолжительного вторжения мамлюков. Тем не менее правители Запада больше не грезили крестовыми походами. Французский поэт Рютбеф написал «Плач по Святой земле» – произведение, в котором порицал своих соотечественников за пренебрежение Иерусалимом и сожалел об отсутствии современных героев, способных внять примеру рыцарей Первого крестового похода. «Вместо этого они позволят бедуинам захватить Святую землю, которая была отнята у нас за наши грехи, – писал он. – Татары идут… чтобы уничтожить все: мир подходит к концу… и не будет никого, кто защитил бы его»[577].

Однако конец все-таки был отсрочен прибытием двух небольших крестоносных миссий с Запада. Обещанного второго пришествия Людовика IX так и не произошло; вместо этого французский король решил отправиться в Северную Африку, в Тунис, и там дизентерия, наконец, сгубила его. Это произошло в 1270 году. А в октябре 1269 года в Акре высадилась армия двоих незаконнорожденных сыновей Хайме I, короля Арагона, которые рассчитывали выступить против Бейбарса совместно с монголами, но первая же встреча с мамлюкской армией закончилась их полным уничтожением.

Второе войско крестоносцев под командованием лорда Эдуарда, старшего сына и наследника английского короля Генриха III, прибыло в 1271 году, в сопровождении военных орденов предприняло несколько маршей в направлении Иерусалима, но в следующем году отправилось обратно, одержав победу всего в нескольких небольших сражениях. Единственным долгосрочным достижением Эдуарда стало заключение десятилетнего мирного договора, который позволял удерживать Акру и несколько прибрежных крепостей до тех пор, пока не прибудут гораздо более крупные силы крестоносцев с Запада или латиняне Востока не сумеют каким-то образом восстановить свои силы настолько, чтобы сохранять их без посторонней помощи. Однако и то и другое казалось маловероятным. Во время этого краткого всплеска крестоносного движения Бейбарс продолжал свои завоевания, захватив в апреле 1270 года мощную крепость госпитальеров Крак-де-Шевалье и в июне 1271 года цитадель Тевтонского ордена Монфор.

Через одиннадцать месяцев после падения Монфора, в апреле 1272 года, при посредничестве Эдуарда был заключен мир, и это положило конец безжалостным вторжениям Бейбарса на франкские территории. Султан прожил еще пять лет и умер загадочной смертью, вероятно от отравления, 1 июня 1277 года. Его правление изменило облик Святой земли. Это было тяжелое время для всех франков, но особенно для тамплиеров, которые лишились и многих братьев, и некоторых из своих лучших крепостей, и славы непобедимых воинов. В противостоянии мамлюкам они оказались так же беспомощны, как и госпитальеры, и тевтонцы – и это припомнили им, когда люди начали искать причины распада и утраты христианских королевств Востока.

В 1273 году Тома Берар скончался, и на его место был избран Гийом де Боже, командор Сицилии. Гийом отложил поездку на Восток, чтобы посетить собор, созванный папой Григорием X летом 1274 года. Нам он известен как Второй Лионский собор, а обсуждались на нем планы противостояния Бейбарсу. После собора Гийом смог отправиться в Акру, откуда 2 октября 1275 года сообщил о своих первых впечатлениях Эдуарду, теперь уже королю Англии. Он писал:

Мы нашли землю и ее жителей почти совершенно безутешными, а дом Храма слабее, чем когда-либо в прошлом: еды не хватает, есть много расходов, доходов же почти нет… все имущество братьев… было разграблено могущественным султаном. И доходов из-за моря не может быть достаточно, чтобы мы выжили; мы несем бесчисленные расходы на защиту Святой земли и укрепление еще оставшихся замков. Мы опасаемся, все это приведет к тому, что мы не исполним свой долг и оставим Святую землю в запустении. Поэтому мы просим Ваше величество принять меры, чтобы потом нас нельзя было обвинить, если случится непоправимое[578].

Магистр Гийом де Боже не знал этого, но он написал королю Англии больше, чем прошение. Он послал ему пророчество.

18

«Город падет»

Заслышав бой сарацинских барабанов, Гийом де Боже заторопился так, что едва успел надеть доспехи. Магистр находился в доме тамплиеров в Монмузаре, северном пригороде Акры, отделенном от старого города, однако находящемся внутри двойного кольца внешних стен. Грохот раздавался от ворот Святого Антония, с восточной стороны, где оборону несли госпитальеры[579]. Барабаны звучали столь громко и близко, что Гийом понял: случилось худшее. После шести недель и одного дня упорного обстрела из камнеметов в пятницу 18 мая 1291 года армия мамлюков, наконец, пробилась в Акру. Если не отбросить их назад немедленно, то начнется битва за улицы, а поскольку силы неравны, христиане неизбежно будут побеждены. Армия мамлюков насчитывала сотни тысяч человек; защитников Акры было в десять раз меньше.

Детей и женщин уже вывозили на кораблях, хотя бурное море мешало судам покидать гавань. Никто из оставшихся в городе не мог рассчитывать на милосердие. Мамлюкской армией командовал аль-Ашраф Халиль, ставший в 1290 году новым султаном. Недавно он написал Гийому де Боже и в послании, пусть и не совсем неточно, представил себя так:

Султан султанов, король королей, владыка владык… могущественный и грозный, бич мятежников, победитель франков, татар и армян, вырывающий крепости из рук неверных, повелитель двух морей, страж обеих святынь[580].

Этот человек давал своим катапультам названия «Ярость» и «Победа». Он не знал ни милости, ни снисхождения.

Гийом де Боже взял с собой всех, кто мог держать оружие. Большинство тамплиеров Акры обитали в старом городе в крепости у пристаней, но в Монмузаре с Гийомом были десять или двенадцать братьев, а также его личная охрана в лице двоих рыцарей, сержанта, туркопола, оруженосца и еще двоих пехотинцев. Не много, но это было все, чем он располагал. Маленький эскадрон галопом пронесся по улицам Монмузара к воротам Святого Антония, соединившись по дороге с магистром госпитальеров Жаном де Вильером, за которым скакало столько же людей[581]. Вместе они достигли ворот как раз в тот момент, когда мамлюки хлынули внутрь через брешь в стене. Тамплиеры и госпитальеры ринулись в бой.

«Тамплиер из Тира» писал:

Они бросились, словно на каменную стену. Враги метали греческий огонь так часто, и было так много дыма, что один человек едва мог видеть другого. В дыму лучники роем посылали пернатые стрелы, так что наши воины и лошади тут же были изранены[582].

Один англичанин-оруженосец, под которым убили лошадь и потому он сражался пешим, был поражен огненным снарядом, от которого загорелось его сюрко. Пламя перекинулось на лицо, а затем охватило и все тело, «словно он был котлом со смолой». Мамлюки держали ряды, загородившись стеной щитов, обрушивая на противника копья и стрелы, и медленно шагали вперед. На протяжении нескольких часов тамплиеры и госпитальеры раз за разом атаковали стену щитов, но безуспешно. К середине утра стало ясно, что им едва ли удастся победить. По мере того как мамлюки продвигались, расстояние между ними и стеной заполнялось все новыми воинами.

Гийом де Боже сражался среди своих людей. В правой руке он держал копье, а левую поднял, вероятно, чтобы дать сигнал к новой атаке, но тут прямо под эту руку, в то место, где между пластинами его легкой брони была брешь, воткнулась стрела. Она «погрузилась в его тело на длину ладони», написал «тамплиер из Тира», который как один из приближенных Гийома присутствовал при этом.

Гийом удержался в седле, но понял, что его рана смертельна. Он повернул коня и хотел было покинуть поле боя. Его свита по обыкновению повернула за ним, включая сержанта, державшего черно-белый штандарт. Итальянские рыцари, тоже сражавшиеся у восточной стены, увидели, что он уезжает, и решили, что тамплиеры утратили мужество. «Бога ради, сир, не уходите, иначе город падет!» – вскричали они.

Чтобы не допустить всеобщего бегства, Гийом ответил так громко, как только сумел: «Сеньоры, я не могу, ибо я мертв. Видите эту рану?» – и указал на то место, где из подмышки торчала стрела. Но стоило ему поднять руку, чтобы показать рану, как силы покинули его. Магистр уронил копье, голова его поникла, и он начал падать с коня. Его слуги подбежали к нему, осторожно подхватили и, положив на щит, отнесли в безопасное место, чтобы осмотреть. Им удалось разрезать ремни его лат, но они не смогли снять доспехи с плеч, поэтому завернули наполовину раздетого магистра в одеяло и отнесли на берег, чтобы попытаться вывезти из города на лодке. Позади них на стенах Акры уже поднимали знамена султана.

Однако отплыть от берега оказалось невозможно. Огромные волны отбрасывали лодку назад, поэтому сподвижники Гийома остались со своим магистром, лежавшим безмолвно и неподвижно. Его отнесли в дом ордена на дальнем юго-западе города, войдя туда через боковые ворота и пронеся его через конюшенный двор. Там магистр Гийом пролежал остаток дня, не произнеся ни слова. Ближе к вечеру он услышал шум снаружи и жестом попросил слуг сообщить, что происходит. «Они сказали ему, что наши люди сражаются, – вспоминал «тамплиер из Тира», – и он приказал им оставить его».

* * *

В тот же вечер Гийом де Боже скончался. Акра пала. Мамлюки проникали в город через три пробоины в стенах и бежали по улицам, убивая кого придется. «Тамплиер из Тира» видел, как знатные дамы и монахини бежали к пристани. Некоторые из женщин были беременны, некоторые прижимали к груди младенцев. Тех, кто не успел скрыться, отрывали от детей и либо брали в плен, либо топтали конями. Младенцам вспарывали животы и бросали под копыта лошадей. Тем временем от причалов еще отходили генуэзские галеры, которые отвозили людей на большие корабли, готовые сняться с якоря и отправиться на Кипр. Море бушевало. Правитель Кипра Гуго III сумел бежать в свое королевство, многим европейским вельможам тоже удалось ускользнуть, но патриарх Иерусалимский Николай Анапс утонул, когда попытался сесть в переполненную лодку и упал в воду. Группа тамплиеров под командованием наставника Тибо Годена отправилась в Сидон, где укрылась в замке тамплиеров. Там Тибо избрали новым магистром ордена. Те, кому не хватило места на кораблях, нашли прибежище в единственном безопасном месте, оставшемся в городе, – в крепости тамплиеров на берегу моря, башни которой венчали золотые львы.

Со смертью магистра тамплиеры Акры перешли под командование Пьера де Севри, маршала, который приказал впустить в крепость столько горожан, сколько возможно, и закрыть ворота. Через несколько дней аль-Ашраф направил к тамплиерам посланника с предложением вывести мирных жителей из города. Пьер де Севри согласился, но, когда четыреста всадников группы сопровождения были допущены в крепость, они начали нападать на женщин и детей еще прежде, чем те вышли за ворота[583].

Тогда маршал приказал вновь запереть их, и четыреста мусульман остались внутри. Во дворе крепости начался бой. Христиан было больше, и они разделались почти со всеми врагами, отрубив им головы. По свидетельству «тамплиера из Тира», «не спасся никто». Это было не совсем так: один из людей аль-Ашрафа позже написал, что он сражался целый час, пока ему не удалось вместе с девятью другими мамлюками пробиться в одну из береговых башен крепости, откуда они прыгнули в море. «Кто-то погиб, кто-то был изувечен, а кто-то уцелел»[584]. Это была ожесточенная битва, потому что все понимали: идет не просто последнее сражение за Акру. Близится конец государств крестоносцев.

Когда все закончилось, Пьер де Севри получил от султана еще одно послание. Тот сообщил, что понимает: его люди сами виновны в произошедшем, – и попросил маршала выйти из крепости для переговоров. Должно быть, для Пьера было мучительно принимать решение: покидая крепость, он отдавал себя и своих людей на милость султана, а находясь внутри, не имел ни малейшей надежды на спасение. Все, кто мог покинуть Акру, уже сделали это, и теперь оставшиеся были сами по себе. Рассчитывая все-таки спасти мирных жителей, Пьер явился с делегацией братьев-тамплиеров на встречу с султаном, но едва они пришли во вражеский лагерь, их схватили и отрубили им головы. Мусульманские инженеры начали рыть подкопы, чтобы разрушить одну из крепостных башен. Через три дня, в понедельник 28 мая, башня рухнула, и войска мамлюков устремились внутрь.

Крепость тамплиеров была захвачена, падение Акры свершилось.

* * *

В год, когда пала Акра, Жаку де Моле, рыцарю из Бургундии, было около сорока семи лет, и он находился в Никосии на Кипре. Как и остальные тамплиеры Святой земли, не павшие от рук мамлюков на улицах города, он услышал страшную весть от прибывших на остров уцелевших жителей Акры[585].

Большинство кораблей, приходивших оттуда, высаживали своих пассажиров на Кипре. К этим изгнанникам вскоре присоединились и другие, бежавшие из последних христианских поселений Левантийского побережья. Почти сразу после своего избрания новый магистр тамплиеров Тибо Годен покинул Сидон и тоже отправился на Кипр, якобы за помощью. Остальные братья недолго ждали его возвращения и 14 июля оставили крепость.

Тир, находившийся севернее Акры, мамлюки нашли почти обезлюдевшим. Примерно в то же время, что и Тир, был сдан Бейрут. К началу августа в руках христиан оставались только две крепости тамплиеров, но и они не могли держаться долго без подкрепления. 3 августа сдалась Тортоса, а через одиннадцать дней прекратил сопротивление гарнизон Шато-де-Пелерин. «Они ясно понимали, что у них больше нет возможности защищать крепость, – писал «тамплиер из Тира», – поэтому отказались от нее и отправились на остров Кипр, а сарацины завершили свое дело… Все было потеряно, и у христиан в Сирии земли осталось не больше, чем на ширину ладони»[586].

Вероятно, Жаку де Моле было тяжко узнавать все это, тем более что его служение ордену уже вылилось в череду разочарований и крушений надежд. Он стал рыцарем Храма в двадцать с небольшим лет, в 1265 году. Церемонию посвящения провел Амори де ла Рош, самый знатный тамплиер Франции, в присутствии магистра английских тамплиеров[587]. Обычно молодых и энергичных новобранцев отправляли на Святую землю, а пожилые, не столь физически сильные, оставались на Западе. Поэтому в конце 1270-х годов Жак прибыл на Восток[588].

К тому времени Бейбарс уже нанес латинским государствам удар, от которого те не оправятся, но это был период десятилетнего перемирия, заключенного при посредничестве Эдуарда I. Позже Жак вспоминал, что не одобрял это соглашение и «роптал» на магистра, сердясь на него за готовность сохранять мир с врагами Церкви. Только позже он понял, что «упомянутый магистр не мог поступать иначе»[589]. Как любой молодой рыцарь его возраста, Жак вступил в орден, чтобы сражаться, а не сидеть сложа руки, наблюдая, как гибнет христианская Святая земля. Тем не менее именно это ему приходись делать, поскольку разговоры о новом крестовом походе ни к чему не привели, и аль-Ашраф завершил начатое Бейбарсом.

В 1292 году перед Жаком де Моле открылись новые перспективы в связи с кончиной Тибо Годена, пробывшего магистром совсем недолго[590]. Список кандидатов на его место был невелик. В течение четырех дней благодаря стремительной и продуманной (а впоследствии подвергшейся жесткой критике) кампании Жак сумел обеспечить себе избрание в соперничестве с другим кандидатом, Гуго де Пейро. Позже рассказывали, что он добился успеха, заявив, будто не имеет желания занимать эту должность, и предложив себя в качестве беспристрастного временного лидера для наблюдения за выборами, а затем употребил это положение, чтобы избраться самому. Жак знал, как воспользоваться процедурами и протоколами ордена. И он умел нажить себе врагов: «тамплиер из Тира», чья работа на орден закончилась со смертью Гийома де Боже, назвал Жака корыстолюбивым и «беспричинно скупым»[591].

Это было трудное время для ордена – побежденного, лишившегося своих крепостей, изгнанного с земли, ради защиты которой он создавался. Но во всем этом Жак де Моле увидел для себя возможность. Он взялся за дело возвращения тамплиеров на Восток, уверенный в неизбежном возрождении крестоносного движения.

Едва ли можно было рассчитывать на то, что это возрождение произойдет на Кипре, поэтому вскоре после своего избрания Жак де Моле отправился на Запад, чтобы посетить королевские дворы и зажечь сердца европейских монархов идеей освобождения Святой земли.

* * *

Ужасное известие о потере Акры достигло Парижа в начале августа. Одно из первых сообщений поступило от магистра госпитальеров Жана де Вильера, который написал об этом «горестном и прискорбном» событии французскому магистру ордена[592]. Плохие новости из Святой земли были не редкостью, но эта стала страшным ударом. Получив «очень суровую и горькую» весть, папа Николай IV повелел собрать по всему христианскому миру местные церковные соборы, а затем прислать в Рим свои предложения по возвращению утраченного[593]. В посланиях, предписывающих проведение соборов, папа потребовал четкого плана действий, конкретных рекомендаций по финансированию нового крестового похода и предположений относительно его цели. Он же подсказал соборам идею, которая начала набирать популярность еще несколько лет назад, – о слиянии всех военных орденов в один, способный вернуть Иерусалим и удержать его навеки.

Впервые эта идея прозвучала еще в 1274 году на Втором Лионском соборе, созванном, чтобы разработать планы противостояния Бейбарсу. На предложение объединить тамплиеров, госпитальеров и тевтонцев с другими, возникшими в подражание им орденами, наложили вето испанские короли, не желавшие лишаться региональных религиозно-военных организаций, таких как кастильский орден Калатравы или леонский орден Алькантара. Тем не менее в 1292 году идея возродилась. По словам папы Николая, «достойные люди» и «глас народный» требовали объединения и реформ[594].

Катастрофическое поражение от мамлюков требовало простого объяснения, и независимо от того, насколько это было заслуженно, тамплиеры и госпитальеры подверглись в ту пору жесткой критике. Еще со времен их столкновения с императором Священной Римской империи Фридрихом Гогенштауфеном в 1220-х годах они участвовали в политической борьбе на Святой земле, поддерживая ту или иную сторону конфликта. Так было в ходе соперничества генуэзских и венецианских купцов за торговое господство в Акре, длившегося с 1258 по 1272 год, когда тамплиеры поддержали венецианцев, а госпитальеры – генуэзцев. Оба ордена участвовали в морских и сухопутных сражениях этой войны и потеряли сотни людей, тогда как государства крестоносцев уже испытывали острую нехватку в защитниках. Об этом противостоянии стало известно, и по крайней мере один хронист объяснил «прискорбное несчастие» «разногласиями между госпитальерами и тамплиерами»[595].

В 1275 году тамплиеры стали участниками ожесточенного конфликта в графстве Триполи, встав на сторону сеньора Жибле, который решил оспорить право на престол четырнадцатилетнего наследника Боэмунда VI Боэмунда VII. Осады и бои происходили как в самом Триполи (где по приказу разгневанного графа был снесен дом Храма), так и в Сидоне и Тортосе. Даже на Кипре, где у тамплиеров была штаб-квартира в Лимассоле и еще один дом в Никосии, они умудрились вступить в конфликт с правителем острова[596]. В 1278 году между Гуго III, королем Кипра, и Карлом Анжуйским, братом Людовика IX, разгорелся спор за корону Иерусалима. Тамплиеры поддержали притязания Карла Анжуйского, вызвав этим крайнее недовольство Гуго, который отомстил им, уничтожив дом Храма в Лимассоле и подвергнув братьев таким преследованиям, что сам папа римский вынужден был увещевать его[597]. И хотя тех, кто погиб в Акре, восхваляли как мучеников, никто не мешал обвинить в трусости оставшихся в живых, что и сделали некоторые хронисты, в частности магистр Таддео ди Наполи[598]. Все это означало, что, приехав в Европу, Жак де Моле должен был не только встретить там всплеск энтузиазма относительно нового крестового похода, но и столкнуться с открытой критикой ордена Храма.

Среди тех, кто откликнулся на призыв папы Николая к реформам, был францисканский монах Раймунд Луллий. В течение трех десятилетий, предшествовавших падению Акры, он провел много времени вдали от своего дома на Майорке, вел миссионерскую деятельность и искал способ пересмотреть христианский подход к Ближнему Востоку. Этот странствующий проповедник сосредоточил свое внимание на обращении словом и предложил папе создать миссионерские коллегии для подготовки бесстрашных двуязычных миссионеров, которые могли бы разъяснять евреям, монголам, грекам и арабам греховность их верований и убеждать их последовать за Христом.

Раймунд любил напоминать, что сам Христос говорил о двух мечах. Развивая свои идеи в течение следующего десятилетия, он стал более воинственным и пришел к выводу, что «должно бороться с иноверцами как проповедью, так и силой оружия»[599]. И хотя сам Раймунд Луллий не был воином, сомнений относительно того, как лучше организовать крестоносное воинство, у него не было. Он писал:

Папа и кардиналы должны выбрать и создать единый благородный орден, который получит название «орден рыцарства». Глава этого ордена будет называться и магистром, и королем-воителем… если это все возможно, Иерусалимское королевство должно быть передано ему… Из этого следует, что воин этот должен быть королевским сыном, как из-за чести, которая предоставляется ему, так и потому, что все [религиозные] рыцарские ордены будут более охотно подчиняться его приказаниям… Далее Его святейшество… должен постановить, что этот один орден [или] рыцарство должны быть созданы из союза ордена Храма и рыцарей-госпитальеров, тевтонцев… и всех остальных рыцарских орденов без исключения, кто бы и где бы они ни были.

Раймунд не сомневался в эффективности своего плана – и готов был поспорить, что Бог думает точно так же. «И если кто-нибудь будет противиться этому, – писал он, – он не будет ни верным, ни набожным и предстанет перед судом в Последний день, когда господь Иисус Христос скажет: “Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный”»[600].

* * *

К счастью для Жака де Моле, на какое-то время вопрос слияния орденов был отложен в сторону. В апреле 1292 года Николай IV скончался, а коллегия кардиналов, которая должна была избрать нового папу, не сумела прийти к согласию. Прошло почти два года, прежде чем кардиналы сошлись на кандидатуре семидесятипятилетнего отшельника с Сицилии Пьетро дель Морроне, который был возведен на престол против его воли как папа Целестин V. (После этого римских пап стали выбирать, запирая совет кардиналов в помещении, пока они не придут к решению.) Папство Целестина вылилось в четырехмесячный фарс, и к декабрю 1294 года он отрекся от престола и бежал[601]. Жак де Моле был в это время в Риме и в канун Рождества стал свидетелем избрания агрессивного и властного итальянского кардинала Бенедетто Каэтани, который взял себе имя Бонифаций VIII.

Визит Жака в Рим был первым пунктом его программы восстановления могущества тамплиеров на Востоке. Позже он говорил, что Бонифаций оказался заинтересован идеей объединения орденов, но не убежден в ней. «Папа возвращался к этому несколько раз, – вспоминал Жак, – но все свидетельствовало о том, что он предпочитает отказаться от этого проекта»[602]. Возможно, это было результатом лоббирования со стороны самого Жака. Он провел в Риме первые шесть месяцев 1295 года, и его визит дал ощутимые результаты: во-первых, удалось избежать радикальной реорганизации, и во-вторых, он получил налоговые льготы на обмен товарами между владениями тамплиеров на Востоке и Западе. В июне папа Бонифаций издал папскую буллу, в которой восхвалял тамплиеров как «бесстрашных воинов Христа» и просил их «постоянно обращать внимание на охрану королевства Кипр». Для этого он предоставил им на Кипре «те же свободы и неприкосновенность», какие они имели на Святой земле[603].

Кроме того, Бонифаций приказал королю Англии Эдуарду I разрешить тамплиерам свободно вывозить товары на экспорт из английских портов[604]. Карл II, король Неаполя, был убежденным сторонником объединения военных орденов как средства отвоевания Иерусалима, на корону которого он претендовал. Но он также согласился не взимать экспортные пошлины на товары, перевозимые на Кипр из поместий тамплиеров, расположенных в его землях.

Во второй половине 1295 года Жак де Моле отправился в Англию и Францию. Это путешествие, должно быть, потребовало от него большой дипломатичности. Церковные соборы в Кентербери и Реймсе постановили, что военные ордены должны нести основную тяжесть расходов по возвращению Святой земли. Это был ясный намек на то, что, раз они потеряли ее, то теперь должны сами решать проблему. Другой английский собор высказался за объединение орденов и передачу их под командование Эдуарда I, единственного среди королей того времени, кто лично участвовал в крестовом походе[605]. Во Франции, откуда традиционно пополнялись ряды ордена и где он пользовался наибольшей поддержкой, положение Жака оказалось еще более щекотливым, поскольку он стремился привлечь на свою сторону как французского короля, так и его соперника в Пиренеях Хайме II, короля Арагона. Эта ситуация осложнялась историей десятилетней давности, когда французский король вторгся в Арагон и убедил папу Мартина IV, француза по происхождению, придать его кампании статус крестового похода. Арагонский король того времени Педро III призвал на свою сторону тамплиеров, попросив их присоединиться к королевской армии и вывести в море галеры, чтобы защитить береговую линию от кораблей французов. Таким образом, арагонским тамплиерам пришлось обратить оружие против французов и крестоносцев[606].

К концу года Жак де Моле был готов вернуться на Кипр. Его поездка не привела к подъему крестоносного движения, и, конечно, ему не удалось остановить критику военных орденов, которые ничем этому не способствовали, а даже, напротив, приняли участие в новом витке соперничества между Генуей и Венецией в Восточном Средиземноморье. Однако он сумел несколько умерить аппетиты церковников относительно упразднения ордена. В этом смысле кризис 1291 года был преодолен. К концу десятилетия уже можно было рассматривать вопрос о новом вторжении на утраченные земли в Сирии и Палестине.

* * *

В начале XIV века тамплиеры в течение почти двух лет вновь обретались на Святой земле. Они удерживали всего лишь ее клочок – но какое-то время этого было достаточно, чтобы рассчитывать на что-то большее. Под командованием Жака де Моле орден постепенно расширял свой военно-морской потенциал, заказывая в Венеции новые галеры, чтобы подготовиться к кампании, которая должна была проходить и на суше, и на море. 20 июля 1300 года флот из шестнадцати галер вышел из кипрской Фамагусты и направился к вражеским берегам. На борту флагманского корабля находились великий магистр, король Кипра Генрих II, его брат Амори Тирский и Гийом де Вилларе, магистр госпитальеров. Это нельзя было назвать полноценным крестовым походом, но такая флотилия могла нанести противнику значительный урон, курсируя вдоль побережья и нападая на поселения близ Акры.

В тот период у христиан были веские основания рассчитывать на возвращение Святой земли. Им удалось заключить союз против мамлюков с монгольским ильханом Газаном, повелителем государства Хулагуидов. Посланники обеих держав регулярно курсировали между ставкой хана и Кипром, привозя взаимные обещания военной помощи. После летних набегов 1300 года был составлен план совместного нападения на Тортосу, где бывший замок тамплиеров еще не был разрушен. Позже в том же году около трехсот тамплиеров и госпитальеров присоединились к королевскому войску, которое отправилось на захват крошечного острова Руад, находившегося в нескольких километрах от Тортосы. Христиане высадились на остров, закрепили его за собой и отправились дальше – осаждать материковую крепость и соединяться с грозными войсками Газана.

Однако монголы не появились. Христиане пробились к Тортосе, но не сумели удержать ее и были вынуждены вернуться на Руад, откуда большая часть их войска возвратилась на Кипр. На маленьком острове остался гарнизон тамплиеров, состоявший из ста двадцати рыцарей, четырехсот сержантов и пятисот лучников, все под командованием маршала Бартолеми де Куинси. Раскаты грома, предвещающего последний суд, еще не прозвучали над империей мамлюков, но это было, по крайней мере, начало.

Однако к 1302 году все вновь было утрачено. Двести сорок километров морского пути отделяли гарнизон Руада от Кипра, и не только блокада, но даже непогода делали это расстояние непреодолимым. Осенью 1301 года у Руада появился мамлюкский флот, которым командовал новообращенный мусульманин родом из христианской Грузии. Он и его люди напали на остров и начали осаду, которая длилась почти год, пока в 1302 году гарнизон не запросил мира. К тому моменту он сократился с почти тысячи до двухсот восьмидесяти человек. По заключенному соглашению тамплиеры сдавались в обмен на возможность покинуть остров. Если бы кто-то из этих людей был ветераном Акры, он знал бы, что доверять таким соглашениям не стоит. Как сообщил «тамплиер из Тира», «сарацины отрезали головы всем сирийским пехотинцам за то, что те так отважно защищали остров… а братьев Храма бесчестно увели в Вавилон». Их ожидала жизнь в рабстве.

В очередной раз тамплиеров выманили из крепости, пообещав безопасность, и обманули. Без поддержки мощных сил с Запада ордену не удавалось расшириться за пределы Кипра. Но, несмотря на регулярные разговоры о новом крестовом походе, ничего не происходило. Жак де Моле и орден Храма застряли на Кипре, не в силах ни отступить, ни продвинуться вперед.

В 1306 году Жака вызвал к себе новый папа римский. Поначалу магистр воспринял это как нечто многообещающее, но напрасно. На самом деле именно тогда на тамплиеров начала опускаться завеса тьмы.

19

«По наущению дьявола»

15 ноября 1305 года половина христианского мира собралась в Лионе: князья и герцоги, графы и кардиналы, аббаты и архиепископы – город наполнился сановниками и горожанами, жаждущими увидеть зрелище, какое бывает один раз в жизни. Посланники в ярких епископских одеждах приехали из Англии и Арагона с дорогими подарками. Король Франции и два его брата прибыли в сопровождении своих дворов. Вокруг слышались разные языки. Все собрались в базилике Святого Иосифа, чтобы присутствовать при коронации Бертрана де Го, архиепископа Бордо и будущего папы Климента V.

Лион был городом смешанных юрисдикций, уже давно поделенным между императором Священной Римской империи и королем Франции. Однако к 1305 году он решительно дрейфовал в сторону французов. И холодным утром 15 ноября ни у кого не было сомнений в том, кто из хозяев города имеет больше поводов для радости: папа, родившийся и выросший в Гаскони, прибыл, чтобы быть коронованным на глазах французских вельмож и под одобрительным взглядом их короля. Это был настоящий переворот и явный признак того, что папство Бертрана будет проходить под французским влиянием. Дни, когда понтифики дрожали в страхе перед Гогенштауфенами или действовали в интересах влиятельных итальянских династий, теперь уходили в прошлое: Господь с милостивой улыбкой взирал на королевство лилий и орифламмы.

В ноябре 1305 года Бертрану было около сорока лет – совсем немного для такого высокого сана. К тому же новому папе недоставало опыта, поскольку он не был кардиналом. Но зато Бертран успел проявить себя искусным и гибким политиком, сумевшим сделать успешную карьеру в Бордо. Это было немалое достижение, поскольку Гасконь управлялась англичанами, но по договору 1259 года условно подчинялась французской короне, а потому была яблоком раздора между двумя королевствами. Пребывая в сане архиепископа, Бертран привык уравновешивать конкурирующие желания великих держав, оставаясь при этом в хороших отношениях со всеми. К счастью для него, он был по природе своей сговорчив. Гасконцы имели за пределами своей родины плохую репутацию: их считали скаредными и склонными к непотизму. Но Бертран не вполне соответствовал этому стереотипу: несмотря на болезнь желудка, которая часто укладывала его в постель, он оставался приятным человеком с хорошим чувством юмора, умевшим щедро хвалить знатных людей, не выглядя при этом льстецом[607].

Тем не менее из архиепископов стать понтификом – это был невиданный взлет, и коллегии кардиналов потребовалось целых одиннадцать месяцев, чтобы остановиться, наконец, на кандидатуре Бертрана. Такая задержка была отчасти вызвана тем, что французские кардиналы пытались избрать папу, отвечающего требованиям их короля. Когда выборы остались далеко позади, один из высокопоставленных профранцузских кардиналов, присутствовавших в конклаве, признал, что выбрал Бертрана, потому что тот, по его мнению, мог стать удобным человеком для короля Филиппа IV[608]. Действительно, само папское имя, которое взял Бертран, не оставляло сомнений в его приверженности. Решив стать Климентом V, он собирался продолжить линию Климента IV, близкого друга и союзника Людовика IX, деда Филиппа. И даже место для проведения коронации было одобрено французским двором[609]. Больше того, как оказалось, Бертран собирался устроить папскую резиденцию к северу от Альп. Убоявшись постоянных конфликтов между аристократическими семьями Рима, он решил, что скорее сумеет организовать новый крестовый поход, если будет держаться ближе к французскому королю. Неудивительно, что в Италии его имя поливали грязью. Флорентийский банкир и хронист Джованни Виллани описал отношения Климента и Филиппа так: «Вы командуете, а я буду повиноваться, и так будет всегда»[610].

Церемония коронации в Лионе была великолепна. Дымились свечи и лампады, под сводами церкви разносились песнопения на латыни. Интронизацию проводил уважаемый кардинал Наполеон Орсини. Он вручил новому папе кольцо рыбака (перстень с изображением святого Петра, забрасывающего рыбацкую сеть) и увенчал его серебряной тиарой, усыпанной изумрудами и сапфирами, – символом его статуса наместника Христа на земле. Когда ритуал свершился, процессия знатных людей покинула церковь и направилась по улицам Лиона, чтобы верующие могли лицезреть Климента.

Однако главное место в процессии занимал король Филипп, высокий, светловолосый, с прямой спиной и царственной осанкой. На щеках его играл румянец, которым монарх был обязан многим часам, проводимым на охоте – обычное для королей увлечение, которое в его случае граничило с одержимостью. Благодаря внешности ему дали прозвище Красивый. «Тамплиер из Тира» утверждал, что он был выше, чем большинство других мужчин, и имел такие длинные ноги, что они, казалось, ступали по земле, когда он сидел в седле. Личный лекарь Филиппа называл его «красивым и благочестивым»[611]. Холодный и отрешенный, король излучал неприступное величие, что должно было напоминать подданным о сакральной сути его власти.

Лион в то время не был большим городом, и крупные события происходили в нем нечасто. На улицах, по которым продвигалась процессия, направлявшаяся к епископскому дворцу, образовалась давка: всем хотелось увидеть нового папу римского, французского короля и вельмож. Под напором толпы старая стена не выдержала и обрушилась на шествие и зевак.

Климент упал с лошади, его тиара слетела и ударилась о землю с такой силой, что несколько камней отскочили, в том числе крупный рубин, который откатился в сторону и исчез[612]. Два принца, державшие коня папы римского под уздцы, брат короля Карл Валуа и шестидесятишестилетний Жан, герцог Бретани, были сбиты с ног. Карл оказался серьезно ранен, но выжил, а герцог Бретонский, находившийся ближе к стене, через несколько дней умер. Пострадал и один из братьев Климента. Король получил легкие раны и ушибы. Процессия поспешила во дворец епископа, потрясенная трагедией. А девять дней спустя в городе случилось еще одно происшествие: гасконские сторонники папы схлестнулись с итальянцами, которые возмущались его избранием.

Эти события были восприняты многими как дурной знак. Новый папа, оставшийся в Лионе с королем Филиппом и Карлом Валуа до Рождества, надеялся на волне своего избрания инициировать новый крестовый поход. Климент убеждал короля и принца использовать паузу в войне между Францией и давними врагами Карла во Фландрии и Англии, чтобы обратить свое внимание на Восток. Оба в целом были готовы к походу, но не могли сойтись в том, где начать вторжение. Нацелиться ли на Константинополь, где в 1261 году был свергнут латинский император, или помочь укрепить христианское Армянское царство, которому мамлюки угрожали с юга? Не придя к окончательному решению, 29 декабря 1305 года Филипп IV пообещал-таки Клименту, что примет крест и возглавит новый крестовый поход.

Однако он поставил святому отцу два условия: первое – что он сам решит, где и когда принести обет крестоносца, и второе – реформирование военных орденов. Позже король говорил, что рассказал папе о слухах, будто в домах тамплиеров свершаются странные вещи. Старый план реформирования орденов должен был быть вытащен из-под сукна: тамплиерам и госпитальерам предстояло стать единой армией Бога под командованием представителя королевского дома Франции[613].

* * *

В конце лета 1306 года на Кипр пришли письма от папы римского, адресованные Фульку де Вилларе, магистру госпитальеров, и Жаку де Моле[614]. Они были отправлены из Бордо 6 июня, и их содержание, должно быть, вызвало у обоих магистров волнение и тревогу. По словам папы римского, был разработан план нового крестового похода с целью «истребить коварных язычников» и вернуть Святую землю. Поэтому оба магистра должны были прибыть к папскому двору в Пуатье ко Дню всех святых (1 ноября) или в течение двух недель после него. Им также было предложено подготовить два рапорта: один, излагающий их собственные планы по возвращению Святой земли, и второй с ответом на идею объединения орденов.

Жак де Моле не тратил на Кипре время попусту. В 1300–1302 годах он потерял много людей в неудачном походе на Тортосу и Руад, но после этой операции успел существенно пополнить личный состав тамплиеров, находившихся под его командованием. Прием новобранцев был обычным делом для магистра на Востоке, но в этот раз ряды ордена обновились особенно заметно. Из ста восемнадцати кипрских рыцарей и сержантов – французов, англичан, германцев, арагонцев, португальцев, итальянцев, киприотов, греков и армян – большинство были молодыми людьми и новичками в ордене. Почти восемьдесят процентов из них приняли обет уже после падения Акры[615].

С утратой Акры и Шато-де-Пелерина тамплиеры сумели сохранить свои сокровища и ценный архив – и были достаточно богаты, чтобы заплатить выкуп в размере сорока тысяч безантов, когда в мае 1302 года пираты захватили барона Ги Ибелина и его семью. Но деньги всегда были нужны, и когда тамплиеры-наставники с Запада приезжали на встречу с магистром, им всякий раз напоминали об их обязанности треть доходов отправлять на Восток.

Кроме войны у ордена было много других дел. Тамплиеры ввозили товары с Запада, в том числе лошадей и вьючных животных, ткани, солонину и сыры. Они имели собственный флот, и их корабли, такие как «Фокон», на котором в 1291 году они эвакуировались из Акры, перевозили грузы, патрулировали воды близ Кипра, останавливали торговые суда, направлявшиеся в мамлюкский Египет. Кроме того, эти суда сдавали в аренду итальянским торговым компаниям, которые перевозили на них хлопок, специи и сахар в порты Марселя и Барселоны[616]. Наконец, орден продолжал выполнять свой долг, заботясь о паломниках. Несмотря на очевидную опасность поездок на Восток и папский запрет на них, продиктованный нежеланием того, чтобы паломники платили мамлюкам пошлины, интерес к путешествиям в святые места сохранялся, и на Кипр постоянно прибывали пилигримы. Их нужно было встречать, охранять и отправлять дальше в путь. Некоторые из них приезжали посетить гробницу апостола Варнавы на самом Кипре, но многих отважных верующих приходилось отговаривать от попыток попасть ни много ни мало в Иерусалим.

Несмотря на столь бурную деятельность, Жак де Моле, должно быть, испытал некоторый трепет, получив письмо понтифика. Сдача кораблей в аренду и набор новичков – все это было хорошо, но не ради этого жили тамплиеры. Вызов Климента означал, что решение о крестовом походе, наконец, принято. А его просьба представить письменный план действий свидетельствовала о том, что и почва для новой миссии уже подготовлена.

Конечно, приглашение Климента таило в себе один подвох. Ценой крестового похода должно было стать слияние орденов. Итак, готовясь совершить второе путешествие на Запад в сане магистра, Жак де Моле начал составлять две бумаги: план спасения Святой земли и план спасения тамплиеров.

Его первое письмо начиналось так: «Во имя Господа, аминь. Это памятная записка магистра рыцарства Храма по вопросу Святой земли. Святой отец, вы спрашивали меня, каким образом лучше действовать – большой или малой экспедицией»[617]. Далее магистр написал, что единственной возможностью причинить серьезный урон сарацинам будет послать против них крупную армию, то, что называется «большим походом». Он призвал к «массовой, всеохватывающей экспедиции, чтобы уничтожить неверных и вернуть окропленную кровью землю Христа», численностью «от двенадцати до пятнадцати тысяч вооруженных всадников и пяти тысяч пехотинцев… при этом две тысячи указанных вооруженных всадников должны быть арбалетчиками». Для их отправки и поддержки нужен был флот транспортных судов. Вся армия должна была прибыть на Кипр, который стал бы тыловой базой похода, а затем отправиться в место, которое он предпочел пока не называть, «так как это даст упреждение сарацинам».

Самое главное – численное превосходство, утверждал Жак:

Если вы готовы принять некоторые советы о количестве людей, я повторяю, что [Бейбарс], более известный, могущественный и мудрый в военных вопросах, чем кто-либо из его секты, говорил во многих случаях, что он будет противостоять тридцати тысячам татар со своей армией, но что он оставит их на поле, если их число будет больше.

Точно так же он сказал, что, если пятнадцать тысяч франкских рыцарей придут на его землю, он встретит их и вступит с ними в битву, но если прибудет большее число, он отступит.

В другом вопросе магистр проявил сдержанность. «Я не предлагаю никакого мнения о том, где должна собраться экспедиция, так как это надобно решать королям». Жак понимал, что готовит этот документ не только для Климента, но и для Филиппа IV, и намекнул на это:

Если вам и его величеству королю Франции будет угодно, я сообщу вам втайне так много полезных сведений, что вы, я уверен, последуете моему совету, потому что я ясно укажу, где у врага слабые места, а где лучше не высаживаться.

Кроме того, он попросил Климента не ждать его прибытия в Пуатье, чтобы начать подготовку к предстоящему походу, и попросил снарядить в течение зимы флот из десяти галер под командованием Руджерона ди Лауриа, сына известного итальянского адмирала Руджеро ди Лауриа, героя войны Сицилийской вечерни. Флот должен был следить за соблюдением торгового эмбарго в отношении Египта и папского запрета на торговлю оружием с мусульманами, которой промышляли генуэзцы и венецианцы. Свое послание магистр завершил с воодушевлением:

Я прошу всемогущего Господа ниспослать на вас благодать, чтобы вы приняли наилучшее решение по этим вопросам и чтобы при вашей жизни были возвращены святые места, где наш Господь Иисус Христос родился и умер ради спасения рода человеческого.

Сравнение посланий Жака де Моле и Фулька де Вилларе демонстрирует несхожесть во мнениях. Если магистр тамплиеров делал ставку на превосходство в силе и выступал за масштабную высадку на побережье, как было во время крестовых походов на Дамьетту, то госпитальер предлагал двухэтапную операцию. Сначала следовало произвести «ограниченную операцию», поддержанную морской блокадой: в течение года совершать с кораблей рейды на побережье, тревожа неприятеля, – и только за этим устраивать «большой поход», или массовое вторжение[618]. Такое различие в подходах было характерно для всех лидеров крестоносного движения того времени. Оба плана имели свои достоинства. План Жака де Моле был менее сложен, но требовал более серьезной подготовки и бо́льших расходов. Однако расхождения среди магистров не имели бы никакого значения, если бы тамплиеров и госпитальеров объединили.

Во втором послании Жак с горячностью отстаивал свой орден. Он начал с того, что идею слияния уже не раз рассматривали в прошлом и отвергали так часто, что к ней не стоило и возвращаться. Три папы размышляли об объединении орденов и отказались от него, а папа Бонифаций объявил, что дело «закрыто полностью»[619].

Так и было, но Жак знал, что это решение оказалось не окончательным. За пять лет до написания этого письма Раймунд Луллий посетил Кипр и после этого еще сильнее уверился в необходимости объединения. Знаменитого проповедника и теоретика реформ поддержал и воинственно настроенный французский памфлетист Пьер Дюбуа, имевший связи при французском дворе. Он написал трактат под названием «О возвращении утраченной Святой земли», где заявлял, что объединение военных орденов надо было произвести еще раньше:

…во времена крайней нужды эти ордены были разделены между собой… если им суждено принести какую-либо пользу Святой земле, желательно и целесообразно объединить их в один орден с единым внешним видом, уставом и собственностью[620].

Поэтому просто написать, что идея слияния орденов изжила себя, было бы явно недостаточно. Чтобы убедить Климента, магистр изложил, один за другим, аргументы за и против нее.

Начал он с того, что нынешнее положение дел достаточно хорошо. Существование разных военных орденов принесло «добрые плоды», и не стоит что-либо менять, «поскольку новшества всегда или почти всегда чреваты опасными последствиями». Это было довольно смелое утверждение: утрату Святой земли трудно было назвать «добрыми плодами». Тем не менее Жак де Моле на это пошел и добавил, что было бы нечестно требовать от людей, которые принесли присягу одному ордену, отказаться от нее и присягнуть другому. А затем он перешел к своему главному аргументу: тамплиеры и госпитальеры обязаны были своими успехами именно соперничеству друг с другом. Слияние орденов приведет к спорам, возможно даже к кровопролитию, поскольку «по наущению дьявола между ними могут начаться перепалки навроде: “Мы были достойнее вас и сделали больше добра”. […] И если такое случится, это может привести к большому разладу». Кроме того, может оказаться сложно объединить параллельно существующие иерархии и собственность орденов, то же касается их благотворительной деятельности, и результат может быть таков, что бедные и нуждающиеся будут получать меньше помощи.

Соперничество между тамплиерами и госпитальерами, писал Жак, не просто причина не объединять их под одним знаменем – это залог успеха орденов. Конкуренция всегда заставляла их достигать большего:

Если тамплиеры переправляли в заморские страны множество братьев, а также лошадей и других животных, госпитальеры не успокаивались, пока не делали того же или даже более… Если один орден был славен своими рыцарями и их воинскими и другими заслугами, другой орден всегда стремился превзойти его… Если же два ордена будут едины, не думаю, что они станут прилагать такие усилия.

Наконец, хватаясь за соломинку, Жак заявлял, что тамплиеры и госпитальеры всегда составляли авангард и арьергард королевских армий в крестовых походах, и это станет невозможно при существовании только одного ордена, который не сможет обеспечивать безопасность «паломникам Господа, высшего или низшего сословия» на должном уровне.

Это последнее утверждение было довольно зыбким и необъективным, но после него следовал последний раздел записки, где Жак де Моле как мог признавал некоторые преимущества объединения. Он писал, что люди утратили прежнее уважение к монашеству и, возможно, единый орден сумеет изменить это. Кроме того, от сокращения количества орденских домов и замков «экономия будет значительной». После этого он со всем возможным почтением призывал папу отбросить идею слияния, как уже случалось в прошлом, и обещал ему сообщить гораздо больше по прибытии.

В октябре 1306 года магистр приготовился к долгому путешествию на Запад. Наместником на время своего отсутствия он оставил Эме д’Озелье, ветерана ордена с тридцатилетним стажем, с 1300 года служившего маршалом. После этого Жак де Моле покинул Кипр и отправился ко двору Климента V в королевство Филиппа IV в надежде вернуться, сохранив свой орден и выяснив цель следующего крестового похода.

Но он никогда больше не увидел Кипр.

* * *

Плавание было долгим, и великий магистр опоздал на несколько недель, пропустив дату, назначенную папой, однако это не имело большого значения. Осенью Климента сразил очередной приступ болезни, и до Нового года он был слишком болен, чтобы с кем-либо встречаться. Таким образом, прибыв во Францию, Жак мог не торопиться. Вероятно, он сошел на берег в порту Марселя, где у тамплиеров стоял флот и откуда они руководили морскими перевозками из Европы на Кипр. Далее его путь лежал в Пуатье, нарядный французский город, стоящий на реке Клэн, где во дворце с просторным залом для аудиенций, построенным для Алиеноры Аквитанской и называвшимся Зал потерянных шагов, размещался папский двор. Пока Жак добирался туда, у него было достаточно времени, чтобы ознакомиться с положением дел во французском королевстве.

Династия Капетингов, к которой принадлежал Филипп IV, правила Францией уже больше четырех веков. В XIII веке она значительно расширила владения короны, добавив к ним Нормандию, Анжу, Бретань и Тулузу, которыми прежде управляли почти независимые бароны или иноземные монархи. Имея первоначально в собственности лишь небольшую территорию вокруг Парижа, Капетинги захватили большую часть западного побережья королевства, распространив свою власть на юг до Пиренеев и на восток до реки Роны.

Происходили они напрямую от Карла Великого. Благодаря древней истории рода и недавней экспансии короли Капетинги уверовали в божественную природу своей власти. В 1297 году Филипп добился канонизации своего прославленного деда Людовика IX. Себя самого он считал таким же в высшей степени христианским королем в высшей степени особенного королевства. Ему хотелось, чтобы это признавали и все остальные.

Некоторые из подданных подсмеивались над напыщенной религиозностью Филиппа. Но им очень быстро дали понять, что это плохая идея. В 1301 году Бернар Сессе, епископ Памье, назвал Филиппа бесполезной совой: «самая красивая из птиц, которая ничего не стоит… таков наш король Франции, который ничего не может сделать, кроме как таращить глаза на людей». Это было в равной степени неразумно и ошибочно: очень скоро епископ был осужден за колдовство, богохульство, блуд, ересь и измену. Филипп не был ни сердечен, ни слишком умен, но зато он был расчетливым фанатиком, эгоистично благочестивым, умевшим убедить себя в худших намерениях других и готовым уничтожить любого, кто встал на его пути.

Самым печально известным примером этого стало противостояние короля и папы Бонифация VIII, длившееся с 1296 по 1301 год. Началось оно из-за попыток Филиппа обложить французское духовенство налогами и пустить их на военные нужды, но очень скоро переросло в жестокое соперничество за абсолютную власть (одним из сражений этой войны стал яростный спор из-за ареста епископа Сессе). Бонифаций пытался запугать Филиппа серией папских эдиктов, завершившейся буллой Unam Sanctam[621], которая агрессивно утверждала духовное господство Церкви и настаивала на том, что ей должны подчиняться все, в том числе и короли. В ней недвусмысленно говорилось, что «для спасения души всякое человеческое существо должно подчиняться римскому первосвященнику»[622].

Король ответил на это просто и безжалостно. В сентябре 1303 года доверенный советник Филиппа Гийом де Ногаре привел несколько тысяч наемников в окрестности Рима, к папскому дворцу в Ананьи, осадил его и в конце концов ворвался в резиденцию Бонифация. По легенде, Гийом де Ногаре дал понтифику пощечину; правда это или нет, неизвестно, но папа пробыл в заложниках несколько дней, а его дворец был разграблен. Это подействовало на Бонифация так, что меньше чем через месяц после возвращения в Рим он умер, так и не оправившись от нервного потрясения[623]. Преемник Бонифация, Бенедикт XI, умер всего через девять месяцев, и французы в конце концов посадили на Святой престол Климента.

Но деятели Церкви были не единственными, на кого Филипп обрушил свой гнев. Его первое столкновение с Бонифацием произошло из-за денег, а в них он нуждался постоянно, потому что непрерывно воевал с соседями. Став королем в 1285 году, в возрасте семнадцати лет, Филипп получил в наследство войну с Арагоном[624]. Благодаря фанатичному папе она обрела статус крестового похода, хотя на самом деле была не более чем территориальным конфликтом. Французы не только проиграли в этой войне, но и оказались обременены большими долгами.

В конце 1290-х годов за войной с Арагоном последовала серия военных кампаний против стареющего короля Англии Эдуарда I, отказавшегося выступать вассалом французского монарха относительно своих владений в Гаскони. К 1305 году этот вопрос был урегулирован мирным договором, скрепленным помолвкой между дочерью Филиппа и сыном Эдуарда, но окончание конфликта с Англией сопроводилось серией крупных кампаний против Фландрии. Вдобавок ко всему в конце марта 1305 года скончалась жена Филиппа Жанна Наваррская, с которой он прожил двадцать лет, и, поддавшись суеверию, король решил, что ее убило колдовство Гишара, епископа Труа, за что тот был изгнан из Франции.

Но в 1306 году, когда приехал Жак де Моле, главной проблемой королевства была не тяжелая утрата Филиппа и не угроза со стороны иноземных правителей, а снова нехватка денег: Франция переживала полномасштабный финансовый кризис. Понеся огромные расходы на кампании против Англии и Фландрии, правительство прибегло к ряду финансовых маневров, самыми опасными из которых оказались манипуляции с монетой. Людовик IX провел в свое время денежную реформу, выпустив в 1266 году новую монету почти из чистого серебра, получившую название турский грош. Он стоил двенадцать турских денье, основной валюты королевства. Поначалу грош был стабилен, и монете доверяли. Но все изменилось в 1295 году, когда Филипп и его министры начали снижать содержание серебра в ней, чтобы собрать деньги для опустошенной королевской казны и финансировать новые войны[625]. В результате грош был переоценен в пятнадцать денье. Восемь лет спустя, в 1303 году, он был вновь переоценен, и его стоимость составила двадцать шесть денье с четвертью. К 1306 году в гроше был уже сорок один с половиной денье, и правительство было вынуждено запретить своим подданным вывозить монеты из страны, чтобы сохранить скудные запасы серебра, остававшиеся в обращении. Эта губительная политика привела к краху французской валюты, вызвав стремительную инфляцию и снижение реальной стоимости денег более чем в три раза.

Летом 1306 года министры Филиппа попытались исправить ситуацию, выведя из обращения большую сумму денег. Эта новая инициатива была преподнесена как возврат к «доброй монете» Людовика Святого, но резкая дефляционная политика оказалась еще более непопулярной, чем обесценивание гроша. Люди должны были вернуть свои деньги королевским монетным дворам, а им выдавали взамен гораздо меньшую сумму. Между тем долги и продовольствие все еще оценивались в старых, «плохих» деньгах, остававшихся в обращении.

Стоимость жизни разом удвоилась, и 30 декабря в Париже произошли такие серьезные беспорядки, усугубленные ужасной погодой и наводнениями, что король был вынужден укрыться за воротами Тампля, где чувствовал себя в большей безопасности, чем в королевском дворце на острове Сите.

Первой жертвой финансовой политики Филиппа стало еврейское население Франции. Традиционно евреи на Западе пользовались покровительством христианских монархов, которые позволяли им заниматься ростовщичеством, что теоретически запрещалось последователям Римской церкви. За это евреи платили высокие единовременные налоги, а также вынуждены были предоставлять королям займы. Однако в конце XIII века с развитием итальянского банковского дела их роль стала менее значимой, и одновременно с этим по всей Европе начали расти антисемитские настроения. Гонения на еврейские общины сделалось легким инструментом популистской политики. Евреев высмеивали в публичных представлениях, нападали на них, рассказывали дикие небылицы, в которых они представали убийцами детей и сексуальными извращенцами. Сам Филипп IV верил в то, что французские евреи воруют из церквей освященные облатки и варят их в кипятке, сжигают в огне и прокалывают ножами, тем самым вновь распиная Христа, так как эти облатки – гостии – являются его пресуществленной плотью[626].

Движимые одновременно финансовым расчетом и фанатизмом, монархи и дворяне начали изгонять евреев со своих земель, отбирая или продавая их собственность. Филипп Август приказал евреям покинуть королевские земли близ Парижа в 1182 году. Из Бретани евреи были изгнаны в 1240 году, а из графства Анжу – в 1289 году. Эдуард I, который также вел дорогостоящие войны, изгнал евреев из Гаскони и Англии королевскими указами от 1288 и 1290 годов соответственно, после чего в собственность английской короны перешли их поместья, дома и торговые предприятия.

Отчаянно нуждаясь в серебре для королевских монетных дворов, 21 июня 1306 года Филипп приказал своим чиновникам провести через один месяц и один день скоординированную облаву на евреев. 22 июля около ста тысяч[627] еврейских мужчин, женщин и детей были схвачены, а их имущество конфисковано. В течение месяца они должны были под страхом смерти покинуть королевство. Гонения на евреев не ограничивались королевскими землями: они происходили и в тех частях Франции, где власть на местах находилась в руках других аристократов. Толпы голодных, сломленных беженцев брели в сторону Пиренеев, Нидерландов и Священной Римской империи. «Всякий еврей должен покинуть мои земли, не взяв с собой ничего из своего имущества; или пусть он изберет себе нового Бога, и мы будем одним народом». Таков был указ, изданный, по свидетельству еврейского автора, Филиппом IV.

Изгнание евреев, происходившее под надзором Гийома де Ногаре, завершилось всего за несколько недель до прибытия Жака де Моле во Францию, и магистр, должно быть, сразу узнал о нем. Само по себе это никоим образом не касалось тамплиеров и не имело никакого отношения к цели его визита. Однако эта политика не достигла своих целей, что будет иметь самое непосредственное воздействие на орден. Евреи покинули Францию, но присвоение их имущества не принесло того количества серебра, которое требовалось королю, чтобы вернуть валюте ее прежнюю стоимость. Это заставило его искать другие возможности.

Когда дело касалось изыскания ресурсов, тамплиеры не могли не привлечь к себе внимания. В их сокровищницах в Арагоне, Англии и на Кипре, как и в подземельях парижского Тампля, хранились сотни килограммов серебра[628]. В 1306 году орден Храма все еще оказывал королю бухгалтерские услуги под руководством казначея Жана дю Тура, который предоставил короне кредит для проведения насущных платежей. Это делало орден в глазах короны ценной структурой, и это же делало его уязвимым.

В то лето Филипп был особенно решительно настроен показать себя «самым христианским из королей». Изгнание евреев было не только вопросом пополнения казны, но и демонстрацией его нетерпимости к ложной вере. А финансовая политика «хороших денег» явно представляла Филиппа истинным наследником деда, Людовика Святого. Чтобы подчеркнуть эту связь, Филипп перестроил королевские гробницы в аббатстве Сен-Дени, так чтобы его собственное место упокоения находилось рядом с могилой деда.

В мае 1307 года Филипп IV посетил папский двор в Пуатье, где заставил упорствующего Климента V дать ему разрешение на посмертный суд над папой Бонифацием VIII. Почившему понтифику предъявлялись уже знакомые нелепые обвинения в ереси, содомии, колдовстве и убийстве[629]. Очернение репутации Бонифация служило двоякой цели: оно удовлетворяло жажду мести Филиппа и поддерживало идею богоугодной благочестивости французского королевства.

Глубоко обеспокоенный, Климент попытался заключить с королем сделку: он формально дарует прощение всем, кто был причастен к инциденту в Ананьи, в том числе Гийому де Ногаре, а Филипп откажется от посмертного преследования Бонифация. Однако сделки не получилось, и около 15 мая, незадолго до прибытия Жака де Моле, Филипп уехал. Вполне вероятно, что Гийом де Ногаре и его коллега Гийом де Плезиан, другой приближенный Филиппа IV, задержались в Пуатье и успели встретиться с магистром тамплиеров. Но атмосфера этой встречи должна была быть напряженной. Все уже знали, что французский король ждет от папы слияния орденов тамплиеров и госпитальеров. Один посол при папском дворе написал своему господину в Арагоне, что «ходят настойчивые слухи, будто папа должен объединить ордены и намерен сделать это»[630].

К тому времени, когда пути Жака и Гийома де Ногаре пересеклись в Пуатье, последний уже начал составлять досье на тамплиеров, потихоньку опрашивая недовольных членов ордена, изгнанных из него или обиженных иным образом. Цель досье была еще не вполне ясна – но во всяком случае оно представляло собой перечень «скелетов в шкафу», заготавливаемый, чтобы потом быть использованным в качестве оружия против тамплиеров и заодно папы. Каким бы ни было первоначальное намерение Гийома, содержание его записей уже было зловещим.

Первым показания дал некий Эскью де Флуарак, горожанин из Безье, что в Лангедоке. Около 1305 года этот человек довольно сомнительных моральных качеств сидел в тюрьме вместе с тамплиером, сбежавшим из ордена, и, по его словам, сокамерник рассказывал ему о нравах, царящих среди тамплиеров, в частности, о ритуале приема новых рыцарей и сержантов.

Эскью сперва пересказал эти непристойные истории своим тюремщикам, а по выходе из тюрьмы попытался выгодно продать полученные сведения. Начал он с короля Арагона Хайме II, явившись на аудиенцию с исповедником короля и предложив уступить свою историю за тысячу ливров годового дохода и три тысячи наличными, если то, что он рассказал, окажется правдой. Хайме отмахнулся от него, но Эскью это не обескуражило: он предложил свою историю королю Франции. Стоило ему прибыть ко двору, как его препроводили к Гийому де Ногаре, который собирал все слухи, способные навредить ордену Храма. Эскью допросили, его рассказ записали и начали искать доказательства. В дома тамплиеров по всей Франции внедрили агентов, и ком обвинений, домыслов, пересудов и сплетен начал разрастаться. К тому времени, когда Жак де Моле добрался до папского двора в Пуатье, надзор длился уже два года. Гийом был еще не вполне готов действовать на основании собранных улик. Но такая возможность у него уже была, и в скором времени он ею воспользуется.

* * *

В начале лета 1307 года Жак отправился из Пуатье на север, в Париж, где 24 июня состоялся капитул ордена. На нем обсуждалась угроза слияния. Великий магистр часто встречался с Гуго де Пейро, который занимал многие высокие должности, в частности был магистром Франции, магистром Прованса и генеральным досмотрщиком Англии и Франции. Жаку, должно быть, придавало уверенности то, что Гуго решительно поддержал Филиппа в конфликте с Бонифацием и что парижский Тампль продолжал под руководством казначея Жана дю Тура активно участвовать в финансовых делах королевства, работая совместно с дворцовыми королевскими счетоводами, выплачивая жалованье войскам и совершая друге выплаты от имени короны.

В конце июля Жак вернулся к папскому двору, а 4 августа поехал в Ангулем, в Монгогье. Оттуда он отправил несколько писем, касающихся избрания нового магистра Арагона и Каталонии, в том числе одно послание королю Хайме II. 8 сентября Жак снова был в Пуатье, где продолжил заниматься делами Арагона и назначением туда Эксемена де Ленды[631]. В следующие несколько дней великий магистр продиктовал несколько длинных писем, адресованных Эксемену, в которых призвал его исполнять свой долг перед Богом, Храмом и самим собой и указал ему, что делать с имуществом и слугами его предшественника. Еще одно письмо было адресовано Бланке, королеве Арагона – в нем Жак рекомендовал нового магистра как человека «предусмотрительного и заслуживающего доверия»[632].

Все это были обычные дела. Тем не менее, занимаясь ими, де Моле не мог отделаться от чувства, что происходит что-то нехорошее[633]. Позже некоторые источники утверждали, что в то лето он посетил двор Филиппа, предстал перед королем и его советниками и «объяснил некоторые правила своего ордена».

Первые сведения о непристойном поведении тамплиеров, достигшие королевского двора благодаря Эскью де Флуараку, касались церемонии приема новобранцев. Им рассказывали о будущих обременительных обязанностях, о полной лишений и тягот жизни братства, спрашивали, готовы ли они к трудной участи рыцаря, несущего службу на Востоке, и предупреждали, что их ждет «хлеб и вода, и бедная одежда, и много боли и страданий»[634]. Затем они получали свой белый или черный плащ, капеллан ордена читал молитву, после чего приор должен был «поднять его [нового брата] с колен и поцеловать в уста, и обычно брат капеллан тоже целовал его»[635].

Обмен поцелуями был общепринят в феодальном обществе и являлся способом выражения мирных намерений у христиан. Если известие о нем неприятно поразило короля или его министров, то на первой встрече с Жаком они не упомянули об этом. Не спросили они магистра и ни о каких других слишком тесных контактах между братьями в ордене, хотя в уставе они упоминались. Несколько его положений осуждали «мерзкий, богопротивный грех» содомии. Кроме того, из книги записи заключенных в крепости Шато-де-Пелерин известно, что там содержались три брата ордена, которых уличили в этом грехе и приговорили к бессрочному заточению[636].

Зато король обратил внимание на другую, казалось бы, более безобидную практику – нерегулярное исповедание. Жак признался, что, будучи магистром, иногда выслушивал исповеди других рыцарей, которые не хотели говорить о своих грехах капеллану, опасаясь сурового наказания даже за незначительные проступки. Он пояснил также, что отпускал им грехи, хотя не имел на то духовной власти, поскольку не был рукоположен в священники[637].

Для чего и как он рассказал все это, не ясно. Скорее всего, его просто поймали в ловушку. Признав устоявшуюся практику целования новых членов братства, магистр мог попытаться обелить орден, обратив внимание короля и министров на его строгий дисциплинарный кодекс. В конце концов, в своей записке по поводу слияния орденов он отмечал суровость устава тамплиеров. И теперь, возможно, хотел дать понять королю, насколько серьезные наказания налагались на своенравных братьев, рассказав как своего рода анекдот, что порой он жалел их и сам отпускал им грехи. Жак де Моле рассчитывал, что это незначительное нарушение будет воспринято как признак добродетельности ордена. Если так, то он плохо понимал, с кем имеет дело. Ибо, когда речь шла о тамплиерах, Филипп IV и его министры не желали, чтобы их в чем-либо убеждали. Они искали доказательств.

Поскольку встреча с Филиппом не пресекла слухов о неблаговидных делах тамплиеров, тревога, охватившая Жака де Моле, к концу августа усилилась настолько, что он решил действовать и обратился за помощью – к папе. 24 августа Климент написал королю Франции письмо, в котором сообщил, что магистр тамплиеров просил его провести расследование в связи с «клеветническими измышлениями, которые дошли до Вашего Величества». Далее он писал, что Жак просил его «рассмотреть предъявленные им обвинения, с тем чтобы они могли покаяться, если будут признаны виновными, или же чтобы с них сняли обвинения, если они невиновны»[638]. Папа римский был согласен с тем, что об ордене действительно говорилось «много странного и неслыханного». Поэтому он собрался лично проверить устав тамплиеров и начать официальное расследование, чтобы раз и навсегда разрешить этот вопрос, как только вернется с лечения, которое будет проводиться с 1 сентября по 15 октября. Это позволяло рассчитывать на справедливое рассмотрение дела и на то, что орден будет подвергнут лишь незначительному реформированию.

Пока папа находился на лечении, Гийом де Ногаре решил действовать. 14 сентября сенешалям и судебным приставам-исполнителям был разослан запечатанный приказ, составленный в королевском аббатстве Святой Девы Марии, что под Понтуазом. Выполнить его следовало по истечении месяца с момента получения, чтобы операция против братьев ордена Храма началась одновременно по всей стране и прошла столь же эффективно, как и массовая облава на евреев.

Восемь дней спустя личный духовник короля Гийом Парижский, энергичный монах-доминиканец и великий инквизитор во Франции, также разослал своим подчиненным по всему королевству распоряжение подготовиться к аресту тамплиеров. Официально Гийом Парижский был слугой Церкви, отвечавшим за искоренение ереси, и подчинялся Клименту V, но положение при дворе и прямой доступ к Филиппу делали его человеком короля. Его письма от 22 сентября держались в секрете: 30 сентября один брат бежал из ордена, но три дня спустя в ордене все еще происходили посвящения новых братьев – никто не подозревал о нависшей опасности.

В начале октября Жак де Моле прибыл в Париж на похороны невестки короля Екатерины, титулярной императрицы Латинской империи. Великий магистр был одним из тех, кому доверили нести гроб, так что трудно было предположить, что он находится в немилости.

На рассвете следующего после похорон дня королевские приставы и сенешали перешли к действиям. Перед воротами каждого дома тамплиеров по всему королевству, от Нормандии до Тулузы, появились люди в королевских сюрко, держащие в руках ордера с королевскими печатями, и потребовали от братьев сдаться. Все тамплиеры были арестованы именем короля по отвратительным и скандальным обвинениям: «Братья ордена рыцарей Храма, волки в овечьей шкуре, по обыкновению религиозного ордена, порочащего нашу веру, снова распинают Господа нашего Иисуса Христа…» Судебным приставам было приказано следующее: «Держать их под арестом, чтобы они предстали перед церковным судом; конфисковать их движимое и недвижимое имущество… пока не получите от нас дальнейших указаний по этому вопросу»[639].

Братья почти не оказывали сопротивления, лишь немногие из них пытались бежать. Бедные рыцари храма Соломона, издавна славившиеся своей доблестью на поле боя, строились и смиренно шагали навстречу осеннему утру и своей судьбе.

Была пятница 13 октября 1307 года.

20

«Еретическая скверна»

Слуха нашего достигло известие, поразившее и ужаснувшее нас, из достоверных источников пришла к нам горькая, прискорбная и страшная весть о чудовищном преступлении, о мерзких и богопротивных деяниях, недостойных рода человеческого и противных всему человеческому. Осознав всю тяжесть этого преступления, мы исполнились великой скорби, тем большей, что, без сомнений, преступление это зашло так далеко, что оскорбляет божественное величие, истинную веру и все христианство, являет собой бесчестье для всего рода людского, опасный пример зла и невиданное прегрешение[640].

Послание короля от 14 сентября дышало праведным гневом, вызванным постыдными преступлениями тамплиеров. Адресованное судебным приставам и сенешалям – рыцарям, имевшим право производить аресты от имени короны, – оно сообщало о темных делах и странных ритуалах, сопровождавших вступление в орден новых братьев. Вдохновленная поцелуем мира, даваемым каждому новобранцу, королевская пропагандистская машина под руководством Гийома де Ногаре превратила его в оргиастическое порочное действо, узнав о котором любой благочестивый христианин должен был испытать потрясение.

По сведениям, полученным от «очень надежных людей», братьев при вступлении в орден принуждали отречься от Христа три раза, плевать на крест, снимать одежду и стоять обнаженными перед приором, который отмечал их вступление в орден, целуя их «сначала в копчик, ниже пояса, затем в пупок, затем в уста, в соответствии с богомерзким обрядом ордена, пороча достоинство рода человеческого». Вступив таким образом в орден Храма, братья, согласно принесенному обету, должны были совокупляться друг с другом, «и потому гнев Божий обрушился на этих сыновей безбожия». Содомия, ересь, осквернение образа Иисуса Христа и немного черной магии – все эти обвинения уже были знакомы тем, кто прежде попадал в немилость к королю Франции Филиппу IV. Упоминалось также, что тамплиеры «поклонялись идолам» – на это будет обращено особое внимание в ходе расследования: якобы шнур, который повязывался на одежду братьев, «благословлялся» прикосновением к «идолу в виде мужской головы с большой бородой, которую они целуют и поклоняются ей в капитулах провинций».

Однако при всей скандальности обвинений все это было, по сути, пустословием и привычными притязаниями Филиппа на праведность (о себе он написал так: «Мы, посаженные Господом на королевский престол, дабы защищать веру»). Король утверждал: «Чем полнее и глубже мы изучали это дело, как будто подкапывая стену, тем больше мерзостей раскрывалось». Но что это за новые мерзости, сказано не было. И несмотря на заявления о намерении короны расследовать при участии Гийома Парижского, «инквизитора еретической скверны», преступления всех тамплиеров Франции, а также обещания заморозить активы ордена до тех пор, пока не будет установлена истина, при внимательном прочтении ордера на арест в нем нельзя обнаружить ничего, кроме истерического, полного преувеличений и оскорблений, основанного на пикантных слухах рассказа о своеобразной церемонии вступления в орден.

Второе распоряжение, разосланное 22 сентября, более показательно. В нем судебным приставам и сенешалям, которые должны были производить аресты, давались конкретные предписания[641]. По приказу короля они должны были конфисковать, описать и затем охранять имущество ордена и обеспечить продолжение всех необходимых сельскохозяйственных работ на виноградниках и в полях. А братьев нужно было поместить в одиночные камеры, чтобы затем «тщательно установить истину, если в этом будет необходимость, с помощью пыток».

* * *

Жак де Моле был одним из сотен тамплиеров, арестованных и подвергшихся допросам в октябре и ноябре 1307 года по приказу Гийома де Ногаре и Гийома Парижского. Люди короля допросили Рембо де Карона, командора Кипра; Гуго де Пейро, командора Франции; Жоффруа де Шарни, командора Нормандии, и Жана дю Тура, надежного финансового советника короны и казначея парижского Тампля. За пределами этого круга высокопоставленных членов ордена большинство арестованных не были воинами. Это были управляющие поместий, пастухи и свиноводы, плотники или торговцы вином[642]. Рыцари составляли в домах ордена во Франции явное меньшинство, так как к началу XIV века некоторые монастыри в регионах Шампань, Пикардия, Овернь, Пуату и Лимузен были полностью укомплектованы сержантами[643]. Сорок процентов допрошенных были старше пятидесяти лет. Треть составляли ветераны ордена, безропотно прослужившие в этом «рассаднике содомии и безбожия» больше двадцати лет[644].

Однако королевский приказ призывал к пыткам, и нет оснований думать, что этого приказа кто-то ослушался. Методы дознания в то время были не слишком изобретательными, но зато проверенными: голод, лишение сна, одиночное заключение, неустанные допросы, заковывание в кандалы, вздергивание на дыбу и поджигание ног. Один тамплиер, Понсар де Гизи, позже вспоминал, как ему настолько туго связали руки за спиной, что из-под ногтей сочилась кровь, и как он был помещен в яму такую маленькую, что мог сделать в ней всего один шаг. По его словам, лучше бы ему отрубили голову, сожгли на костре или сварили в кипятке[645].

С тех пор, как в 1160-х годах Римскую церковь охватил страх перед ересью, иерархи и благочестивые короли Западной Европы сделались одержимы ее искоренением. В начале XIII века папа Иннокентий III одобрил так называемый Альбигойский крестовый поход – массовое преследование инакомыслящих христиан-катаров на юге Франции. С 1230-х годов инквизиция стала официальным учреждением, организованным Церковью, но действовавшим совместно со светскими властями, которое имело полное право применять к еретикам телесные наказания. Целью инквизиции было вернуть их в лоно истинной веры и не дать заразить ересью других. На практике это означало преследование людей, которые либо отклонились от официальной доктрины Церкви, либо совершили что-то еще более предосудительное, что можно было назвать ересью[646]. Тем, кто признавался в ереси и соглашался отречься от нее, давали возможность покаяться и принимали обратно в лоно Церкви. Тех, кто не желал признавать вину, зачастую мучили, пока они не передумают. Папа Иннокентий IV прямо санкционировал применение пыток против еретиков в папском постановлении 1252 года. Но худшими из всех считались те, кто сознался, а затем вновь впал в ересь: их инквизиция передавала светским властям для смертной казни, что часто означало сожжение заживо. В основном инквизиторами были монахи нищенствующих орденов – доминиканцы и францисканцы. Эти люди, как правило, сочетали твердое знание утвержденного учения Церкви с самоотверженным увлечением истязанием плоти и иногда откровенным пристрастием к насилию. В 1307 году они знали, что делать и что искать.

Работа инквизиторов заключалась в том, чтобы добыть признания, которые будут соответствовать обвинениям, выдвинутым в письме Филиппа IV. Задача провести непредвзятое расследование перед ними не стояла; необходимо было предоставить доказательства того, что орден поразило безбожие. Главным обвинением должно было стать впадение в ересь, так как именно это преступление искоренялось Церковью, но наказывалось светскими властями. Стоило доказать его, и король мог отодвинуть от дела папу и взять на себя задачу ликвидации ордена и распоряжение его ресурсами.

В ночь арестов, после похорон императрицы, Жак де Моле находился в Париже. И он все еще оставался там одиннадцать дней спустя, 24 октября 1307 года, когда сделал признание перед инквизиторами в парижском Тампле – один из ста тридцати восьми братьев, допрошенных там в течение двух недель. Представ перед Гийомом Парижским и собранием нотариусов и свидетелей, великий магистр тамплиеров положил руку на Евангелие и поклялся говорить «полную правду о себе и других в деле, касающемся веры»[647].

Далее Жак сообщил, что состоит в ордене сорок два года и был посвящен в рыцари Храма в доме тамплиеров в Боне (между Дижоном и Лионом) братом Умбером де Пейро и нескольким другими братьями, имен которых он не мог вспомнить. Согласно отчету инквизиторов, со слов магистра при его вступлении в орден происходило следующее:

После многих обещаний, данных им в отношении соблюдения обычаев и устава упомянутого ордена, они повязали ему вокруг шеи плащ. Упомянутый приор приказал принести бронзовый крест, на котором было изображено распятие, и велел ему отречься от Христа, чей образ был перед ним. Против своей воли он сделал это. Тогда упомянутый приор приказал ему плюнуть на крест, но он плюнул на землю. На вопрос, сколько раз, он поклялся, что плюнул только один раз, и он запомнил это ясно.

Магистр отрицал, что когда-либо имел плотские сношения с другими братьями, но сказал, что другие приоры делали это и он как магистр приказывал это делать.

Другие высокопоставленные тамплиеры, допрошенные примерно в то же время, дали почти те же ответы, настолько похожие, что остается предположить: им просто называли преступные деяния по списку, чтобы они признавались в них с некоторыми оговорками, позволяющими хоть немного сохранить лицо. Жоффруа де Шарни, командор Нормандии, сказал, что он отрекся от Иисуса, но не может вспомнить, плевал ли он на его образ, потому что это было «тридцать семь или тридцать восемь лет назад», и они торопились. Еще он признался, что «поцеловал брата, принимавшего его, в пупок», и однажды услышал, как на капитуле было сказано, что братьям лучше совокупляться друг с другом, чем «утолять свою похоть с женщинами». Он также признался, что принял в орден одного брата точно так же, но после понял, что его самого приняли «постыдным, святотатственным и противным католической вере образом»[648].

Когда 9 ноября на допрос привели Гуго де Пейро, магистра ордена во Франции, инквизиторы уделили ему особое внимание – куда большее, чем Жаку де Моле. В то время как великий магистр служил по большей части на Востоке, Гуго, состоявший в ордене сорок четыре года, почти все время находился на Западе. Он занимал самое высокое положение в Англии, Франции и Провансе и был видной фигурой во французской политике, достаточно близкой к королю, чтобы поддержать его в конфликте с папой Бонифацием. Его признание имело особую ценность, так как могло бы охарактеризовать деятельность тамплиеров по всей Франции. В показаниях Гуго инквизиторы короля были заинтересованы больше, чем в показаниях любого другого тамплиера.

Гуго начал с описания своего вступления в орден в 1263 году. Он сообщил дознавателям, что единожды отрекся от Христа, но ослушался приказа плюнуть на крест и только поцеловал приора в уста обычным поцелуем мира. Затем он сказал, что при проведении церемонии приема других он уводил рекрутов в какое-нибудь «потайное место» и заставлял их совершать все эти грязные деяния: целовать его в копчик и пупок, трижды отрекаться от Христа и плевать на крест. По-видимому, это признание было вырвано из Гуго обещанием, что он может быть прощен, если раскается. Сделав признание, он добавил: «Хотя это то, что я приказывал им делать, я не делал этого сердцем». Аналогичная оговорка сопровождала его признание, будто он позволял некоторым братьям унять «телесный пыл» с другими братьями. Он утверждал, что шел на это только «потому, что таков был обычай согласно уставу ордена»[649].

До этого момента Гуго давал образцовые ответы, рисуя картину содомии и богохульства, поразивших орден во Франции, точно так, как было описано в послании короля. Однако на середине допроса он, похоже, сбился. На вопрос, проводили ли другие старшие офицеры ордена такую же процедуру приема, как и он, Гуго ответил, что не знает, поскольку то, что происходило на капитулах, никоим образом не может быть открыто людям, там не присутствовавшим. А затем, когда его «спросили, думает ли он, что все братья вышеназванного ордена были приняты таким же образом, он ответил, что он так не думает».

Этого было достаточно для инквизитора. Доминиканский монах Николя де Энеза, который замещал Гийома Парижского, отложил допрос, и Гуго увели. Мы не знаем, каким образом его заставили изменить мнение, но, когда допрос возобновился, Гуго заявил, что «всех принимали скорее таким же образом, чем каким-то иным, и что он сказал это, чтобы уточнить свои показания, а не отказаться от них». Затем он сообщил некоторые детали, доказывающие другое обвинение – в идолопоклонстве, о котором ни Жак де Моле, ни Жоффруа де Шарни ничего не сказали. Но Гуго к этому моменту был готов признаться едва ли не в чем угодно. Он описал «голову, которая имела четыре ножки, две внизу лица и две позади». Она якобы находилась в Монпелье, и он поклонялся ей «своими устами, а не сердцем, а затем только притворством». По описанию этот «идол» похож на реликварий – одну из тех украшенных драгоценными камнями шкатулок, которым часто придавали вид какой-либо части человеческого тела. В них хранились фрагменты останков святых, которые католическая церковь официально признавала объектами поклонения. Но для инквизиторов это не имело значения. Таким образом, Гуго сказал то, что от него ждали, поклялся, что «не добавил какую-либо ложь и ничего не утаил… из-за угроз либо страха пыток или тюремного заключения», и его увели.

Допросы продолжились и в новом, 1308 году, как в Париже, так и по всей Франции. Была разработана общая схема действий. Тамплиеров держали в заточении на воде и хлебе, закованными в цепи. Их регулярно пытали, и поскольку такая практика была принята в отношении еретиков, инквизиторы не удосуживались скрывать это, откровенно сообщая о пытках в донесениях королю. Действительно, предписания от сентября 1307 года были вполне четкими:

Все братья ордена после ареста должны содержаться в заточении и быть допрошены в присутствии инквизиторов. Дознавателям следует тщательно установить истину, если в этом будет необходимость, с помощью пыток (par gehine, se mestier est).

Там же было сказано следующее:

До того как начнется расследование, вы не должны сообщать им [тамплиерам], что папа римский и я сам благодаря чистосердечным признаниям осведомлены о том, какими богопротивными действиями они сопровождают свой обряд посвящения и само служение; если они признают правду, то могут заслужить прощение, а если нет – пусть знают, что тем самым обрекают себя на смерть[650].

Одним из немногих, кто пытался противостоять давлению, которое на него оказывали, был шестидесятилетний Рембо де Карон. Как командор Кипра он, очевидно, считал себя более стойким, чем стареющие счетоводы и крестьяне из Франции[651]. Рембо был допрошен в Париже на следующий день после Гуго де Пейро. Первоначально он отказался признаться в каких-либо недостойных деяниях, сказав, что принял обеты бедности, целомудрия и послушания и «никогда не знал и не слышал о чем-либо злом или бесчестном, происходившем при приеме братьев или в ордене». Это немногословное и совершенно неудовлетворительное заявление, сделанное в присутствии брата Николя де Энеза, было занесено в протокол. «Но позже в тот же день» командор признался во всем[652]. Очевидно, инквизиторы знали, как сломить даже закаленного крестоносца. Тем меньше надежды это оставляло другим, и признания потекли рекой. От совсем молодых людей до морщинистых стариков, от высших чинов до простых работников – братья-тамплиеры один за другим признавались одетым в черное дознавателям в одинаковых богопротивных поступках: недозволенных поцелуях во время тайных церемоний, плевании на крест, отречении от Христа, совокуплении друг с другом, поклонении идолам. Почти все до единого они рассказали своим мучителям именно то, что те хотели услышать[653].

* * *

Быстрота, с которой тамплиеров схватили и заставили сделать признания, была ключевым элементом стратегии французов. Устроить облаву на тамплиеров было труднее, чем на французских евреев: слухи и предрассудки не так действенны, когда речь идет об ордене, тесно связанном с движением крестоносцев и глубоко внедренном в христианское сообщество по всему королевству. Тут надо было действовать стремительно и обезвредить тамплиеров прежде, чем они сумеют организовать серьезное сопротивление.

25 и 26 октября 1307 года, после признания, сделанного Жаком де Моле, великий магистр и другие высокопоставленные тамплиеры были вынуждены повторить рассказ о своих злодеяниях перед специально приглашенной группой богословов и студентов Парижского университета. Репутация и связи этих людей в других королевствах должны были способствовать распространению предлагаемой королем версии событий и ее закреплению в массовом сознании. Это была образованная аудитория, так что выступление перед ней могло стать для Жака де Моле и его соратников возможностью оказать сопротивление. К несчастью, на этом этапе магистр тамплиеров был совершенно сломлен: он решил, что единственно возможным путем к спасению будет исполнение всех требований короля. Поэтому он повторил свое признание перед учеными и назвал короля Франции всевидящим, «несущим свет». Затем он согласился на то, чтобы от его имени разослали письма, призывающие других тамплиеров последовать его примеру и сознаться. Словом, он совершенно отказался от попыток защитить доброе имя ордена в надежде, что, получив желаемое, преследователи оставят его в покое и обратят свое внимание на следующую жертву.

Будь у Жака чуть больше политического чутья, он, возможно, понял бы, что желание Филиппа очернить тамплиеров вовсе не разделяют другие монархи. Организовав себе поддержку интеллектуалов в Париже, французский король написал Хайме II Арагонскому и новому королю Англии Эдуарду II (взошедшему на престол летом 1307 года), рассказал им о результатах проведенного дознания и призвал также начать гонения на тамплиеров. Но оба короля не проявили понимания. Другой корреспондент Хайме II, написавший королю Арагона из Генуи, дал вполне практическое объяснение ситуации: «Папа и король сделали это для того, чтобы получить деньги [тамплиеров], и потому что они желают создать один орден госпитальеров и храмовников… командовать которым король хочет поставить одного из своих сыновей»[654].

Папу римского решительные действия Филиппа IV привели в замешательство. Климент V был ослаблен болезнью и проходил лечение, но он не мог оставить без внимания атаку Филиппа на орден Храма и папскую власть. Одно дело, когда папа выступает союзником французской короны, и совсем другое, когда его обводят вокруг пальца. Через три дня после признания, сделанного Жаком де Моле, Климент написал королю из Пуатье вежливое, но полное возмущения письмо. Действуя осторожно, он сперва похвалил беспримерную святость Капетингов, королей, подобных «сияющим звездам», но тут же указал Филиппу на то, что их благочестие всегда проистекало из «мудрости и послушания», но прежде всего из понимания, что в делах, где «могут пострадать люди церкви, лучше… предоставить все церковным судам»[655].

Возможно, предполагал папа, это ускользнуло от внимания Филиппа. «Пока мы были далеко от вас, вы простерли свою длань к людям и имуществу тамплиеров; вы даже посадили их в тюрьму». Затем Климент ясно давал понять, что знает о пытках, которым подверглись братья: «Вы пошли дальше, прибавив к страданиям заточения другие страдания».

Его разочарование было тем сильнее, сообщал Климент Филиппу, что он был более благосклонен к нему, чем все остальные «епископы Рима». К тому же он прежде уже говорил королю, что намерен сам расследовать дело тамплиеров, однако тот арестовал «указанных лиц и их имущество, которые находятся под прямой защитой нашей и Римской церкви». Теперь папа хотел взять под свою опеку всех узников тамплиеров и их имущество и руководить расследованием. «Мы горячо всеми силами желаем очистить этот сад Церкви… чтобы не осталось следа этой нечисти… если таковая имеется, сохрани нас Господь!»

Папа мог быть изнурен болезнью и скомпрометирован тем, что его резиденция находилась во Франции, а не в Риме, но он не собирался превращаться в прислужника короля Франции, тем более что этот король решил уничтожить воинство Церкви, потому что ему так захотелось.

* * *

22 ноября 1307 года Климент разослал всем главным христианским королям Запада, в том числе Эдуарду II Английскому, Хайме II Арагонскому и правителям Кастилии, Португалии, Италии и Кипра, буллу Pastoralis praeeminentiae («Послание о примате»). В ней утверждалось, что Церковь стоит выше королевской власти. Эта тема была знакома всем, кто следил за отношениями пап и королей Франции, но, изданная Климентом V, она получила особый резонанс. Папа не хотел и не мог позволить дому Капетингов уничтожить тамплиеров. Pastoralis praeeminentiae была его заявлением о намерениях.

Для Климента дело осложнялось тем, что он выступил слишком поздно. Было представлено уже слишком много доказательств, и какими бы невероятными они ни выглядели, он не мог просто отмести их в сторону. Король Франции был увлеченным охотником, который никогда не давал добыче ускользнуть. Тот факт, что Бонифаций, который уже четыре года стыл в земле, все еще подвергался гонениям, послужил для Климента предупреждением: он не стал действовать против Филиппа напрямую.

Папа избрал другой подход. Дело тамплиеров должно было перейти под папский надзор, но при этом выйти за пределы Франции. Всем правителям, получившим буллу, было дано указание произвести в своих королевствах аресты тамплиеров, как было сделано во Франции. Климент перечислил предполагаемые преступления ордена, но особо отметил, что он сохраняет непредвзятость, что все эти утверждения могут быть ложными и что если так, это должно быть выяснено[656]. Одним росчерком пера Климент взял процесс против тамплиеров в свои руки. За это пришлось заплатить тем, что он неявно стал действовать совместно с Филиппом, и преследование тамплиеров теперь должно было происходить по всему христианскому миру, от Дублина до Фамагусты.

Французского короля и его советников такой оборот дела не обрадовал, но и потрясением, вероятно, не стал. Они действовали быстро, жестко и публично, понимая, что возможность ликвидировать орден будет сохраняться недолго. Вмешательство Климента означало для них утрату контроля над процессом. 7 января 1308 года были арестованы все английские тамплиеры, а 10 января королевские офицеры также схватили братьев Шотландии, Ирландии и Уэльса. Через три дня Карл II, король Неаполя, тоже выполнил приказ папы римского[657]. Внезапно дело раздулось, и шансы завершить его быстро почти исчезли.

Не прошло и двух месяцев нового года, как папа римский остановил расследование во Франции. В декабре 1307 года к самым высокопоставленным узникам-тамплиерам, находившимся в Париже, были допущены кардиналы. Столкнувшись с более дружелюбными дознавателями, лидеры ордена начали отказываться от своих показаний. Около 25 декабря отрекся от своего признания и Жак де Моле: теперь его могли счесть вновь впавшим в ересь, но зато это ставило под сомнения признания всех братьев, сделанные до сих пор. К февралю 1308 года папа римский стал колебаться относительно доказательств, собранных французскими властями. Хотя его приказ об аресте тамплиеров за пределами Франции все еще действовал, он велел инквизиторам прекратить работу. Скандальные обвинения оставались, и братья ордена по-прежнему находились в заточении, но теперь у них выдалась передышка для того, чтобы восстановить силы и, возможно, оказать сопротивление.

Нетерпение Филиппа росло, и его исполнители сменили тактику. Король не мог возобновить разбирательство против тамплиеров, но, безусловно, мог попытаться сплотить вокруг себя остальную Францию. Начал он с Парижского университета, к ученым которого прежде уже обращался в связи с делом тамплиеров. В феврале лучшим университетским юристам направили вопросы относительно права короля бороться с ересью в его собственном королевстве. Филипп и его советники надеялись, что положительное юридическое заключение подтолкнет папу к возобновлению дознания.

Однако громкой победы не получилось: ученые ответили уклончиво. 25 марта королю было отправлено заключение, из которого следовало, что, хотя он, безусловно, заслуживает похвалы в своей «ревностности в вере», но, возможно, все-таки перешел черту: «Если есть сомнения относительно обета [тамплиеров], решение этого дела принадлежит Церкви, которая учредила их религиозный орден». Также ученые написали, что доходы от конфискации имущества ордена должны пойти на то, для чего они изначально предназначались: на спасение Святой земли[658].

Это осложнило дело, но Филипп не сдался и в мае созвал в Туре Генеральные штаты – чтобы те помогли королю советом. На деле это означало, что представители городов и сельских поселений со всего королевства были вынуждены слушать его разглагольствования о тамплиерах. Разумеется, все согласились с королевским мнением, что тамплиеры оказались слугами дьявола и еретиками, которые заслуживают смерти. Заручившись этой поддержкой, Филипп отправился к папскому двору, чтобы встретиться с Климентом. С собой он взял сыновей, своего брата Карла Валуа, епископов, дворян и столько важных сановников со всей Франции, сколько можно было привезти из Тура. Эта огромная депутация прибыла в Пуатье в конце мая.

На лицах французов играли улыбки, но очень скоро они дали понять, чего добиваются. На встречах с понтификом и его советниками королевские министры и чиновники произносили длинные речи, осуждая тамплиеров в еще более истерических выражениях, чем прежде. Большую роль здесь сыграл Гийом де Плезиан, адвокат, который действовал совместно с Гийомом де Ногаре против папы Бонифация в 1303 году. Из письма, полученного королем Арагона, мы знаем, что 30 мая Гийом де Плезиан обратился к папе и его окружению с пламенной речью на уже знакомую тему богоизбранности Филиппа IV:

Промысл Божий избрал в качестве служителя в этом деле короля Франции, который является представителем Божьим в своем королевстве в мирских делах, и можно быть уверенным, никто более подходящий не мог быть найден. Ибо он самый благочестивый христианский правитель, самый богатый и самый могущественный. Так что все эти клеветники должны молчать.

Король движим не алчностью и стремлением захватить богатства тамплиеров, сказал Гийом, а благородной христианской целью очищения Церкви в своем королевстве. Он сделал бы то же самое, если его собственный брат или сыновья (оба они присутствовали там) сами были бы тамплиерами. Все, о чем он просит папу, – это осудить орден, чтобы он мог продолжить дело осуждения и наказания его братьев[659].

Гийом был искусным адвокатом и опытным оратором (а также умелым выразителем мнения Гийома де Ногаре, присутствие которого при папе не приветствовалось). Но его противник был решителен. Климент произнес несколько умиротворяющих фраз, восхваляя благочестие короля и отрицая, что он когда-либо мог заподозрить его в алчности. Но дальше этого не пошел. 14 июня Гийом де Плезиан предпринял еще одну попытку сдвинуть дело с мертвой точки, на этот раз более решительную. Он завершил свое выступление завуалированными угрозами в адрес Климента: если святой отец продолжит медлить, король может начать действовать в одиночку. Филипп имеет полное право бороться с ересью в своем собственном королевстве, и, продолжая препятствовать ему, папа поддерживает еретиков. Запахло низложением, но все же понтифик держался твердо. Его позиция заключалась в том, что он и только он может судить тамплиеров, а потому не станет реагировать на угрозы. Климент казался непоколебимым. Однако постепенно сдавался и он.

* * *

Шестого мая 1308 года папская булла Pastoralis praeeminentiae наконец прибыла на Кипр. Она шла туда почти полгода из-за того, что зимой морское сообщение затруднялось непогодой. Вместе с ней пришли и новости о судьбе тамплиеров во Франции. Молниеносных арестов, ложных признаний и рассказов о причудливых ритуалах было более чем достаточно, чтобы предположить, что судьба всех братьев висит на волоске. Исполняющий обязанности магистра маршал Эме д’Озелье стал готовиться к возможным репрессиям. Сокровища и другое ценное имущество были перемещены из находящейся внутри острова Никосии в Лимассол, на южное побережье, откуда галеры тамплиеров уже начали тайно вывозить братьев с острова. Вероятно, около трети их успели покинуть Кипр, когда 12 мая, через шесть дней после получения папской буллы, Амори де Лузиньян отдал приказ арестовать всех членов ордена и конфисковать их имущество.

Брат короля Кипра Генриха II, Амори в 1306 году возглавил восстание против королевского правления и сам себя назначил пожизненным регентом острова. Тамплиеры тогда поддержали его, и теперь теоретически Амори должен был бы поддержать их. Но едва ли он мог защитить организацию, магистр которой признался в богохульстве и которая уже была разгромлена во всех королевствах Европы.

Однако Амори предстояло иметь дело не с мирными монахами, которых можно согнать, будто овец в стадо, как это было во Франции. Тамплиеры Кипра были вооружены, имели свой флот и крепости, способные выдержать осаду. Наконец, они были обученными бойцами, одними из лучших на острове. Арестовать их можно было, только если они сами этого захотели бы. Поэтому, вместо того чтобы прибегнуть к грубой силе, Амори вежливо попросил их сдаться, и после нескольких дней переговоров, в ходе которых маршал Эме д’Озелье предложил, чтобы орден удалился в один из своих домов и ждал разрешения дела во Франции, они согласились сотрудничать. Во вторник 27 мая сто восемнадцать братьев прибыли в Никосию и сделали публичное заявление, объявив о своей невиновности. Они рассказали о том, как несли службу на Востоке, перечислили самые значительные свои победы и заявили об абсолютной преданности христианскому делу. А затем уехали в свой дом в Лимассоле.

Но если они думали, что таким образом поставили в этом деле точку, то скоро их иллюзии были рассеяны. Следующим вечером Амори встретился со знатными кипрскими рыцарями и священниками, зачитал им документы по делу тамплиеров и приказал своим войскам собраться, чтобы схватить храмовников и привлечь их к ответственности. 1 июня дом тамплиеров в Лимассоле был взят штурмом, а его обитатели арестованы и посажены в тюрьму до суда. Им предстояло долгое ожидание: прошло почти два года, прежде чем на Кипре началось производство по делу.

* * *

В конце июня люди Филиппа в Пуатье изменили тон переговоров. Видя, что Климент не поддается на откровенные угрозы, они решили вместо этого показать ему тщательно отобранных обвиняемых, чтобы он сам пришел к нужным выводам. К этому моменту Климент оказался в тупиковой ситуации: он не мог отменить свой приказ об арестах, но и приступить к судебному разбирательству также не мог, поскольку тогда он выглядел бы марионеткой французского короля. 29 июня первый из отобранных семидесяти двух тамплиеров был доставлен к папскому двору, и в течение следующих четырех дней обвиняемые вновь каялись перед папой в своих грехах в надежде получить прощение. У многих признания несколько изменились по сравнению с первоначальными: похоже, краски намеренно сгустили, чтобы Климент ужаснулся. Добавились детали: одни говорили, что их били или угрожали мечами во время церемонии посвящения; другие описывали странных идолов, которым они якобы поклонялись. Так, брат Этьен де Труа (который с самого начала был информатором Гийома де Ногаре) рассказал, что вынужден был поклоняться инкрустированной голове с лицом Гуго де Пейна[660].

Ко 2 июля Климент V увидел достаточно, чтобы либо действительно увериться в виновности тамплиеров, либо (что более вероятно) согласиться выполнить требования французов, сохранив при этом лицо. Тамплиерам, которые исповедались перед ним, он лично отпустил грехи, а затем обратился ко всему ордену. 12 августа папа издал буллу Faciens misericordiam («Дарование прощения»), в которой распорядился провести серию епархиальных слушаний, где отдельные тамплиеры будут допрошены комиссиями из епископов, соборных каноников и доминиканских или францисканских монахов, а также создать папскую комиссию, которая параллельно со слушаниями будет изучать, насколько разложение поразило орден в целом. Слушания должны были проходить во французском Сансе, столице епархии, к которой тогда относился Париж, и, кроме того, в Англии, на Кипре, в Арагоне и все прочих государствах, где были дома тамплиеров. Каждой комиссии предстояло допросить обвиняемых по ста двадцати семи пунктам и установить степень виновности или невиновность ордена и оценить возможность его сохранения. После завершения этой работы во Вьенне, на границе Франции и Священной Римской империи, должен был состояться собор, запланированный на 1 октября 1310 года. Там на основании всех собранных доказательств предстояло принять окончательное решение о будущем ордена.

Папа римский приготовился покинуть Пуатье и перебраться ближе к Альпам. Он стремился уехать как можно дальше от Парижа, Филиппа IV, Гийома де Ногаре и от людей, которые сделали первые тридцать месяцев его пребывания в сане столь неприятными. Вернуться в Рим Климент не мог, ибо Филипп ясно дал понять, что условием их мирного сосуществования является постоянное проживание Климента во Франции. Поэтому он решил поселиться в Авиньоне – на окраине французского королевства, но максимально близко к Риму. В начале августа папский двор в Пуатье начал разъезжаться, чтобы вновь собраться уже в новой резиденции к декабрю. Так возникло «авиньонское папство», продолжавшееся почти семьдесят лет, – время, о котором сами папы с горечью говорили как о вавилонском плене.

21

«Господь отомстит за нашу смерть»

Пока папа ехал к месту «авиньонского пленения», магистр Жак де Моле, генеральный смотритель ордена Гуго де Пейро, командор Кипра Рембо де Карон, командор Нормандии Жоффруа де Шарни и командор Пуату и Аквитании Жоффруа де Гонвиль томились в другом плену, в замке Шинон – обширной крепости, стоящей в излучине реки Вьенна, примерно в ста километрах к северу от Пуатье. Все они пребывали не в лучшем состоянии: как сообщается, Жак де Моле показывал кардиналам следы пыток, которым он подвергся, когда от него добивались первоначального признания. Даже таким высокопоставленным пленникам снисхождения не оказывали. В феврале 1308 года тамплиер Оливье де Пени, командор Ломбардии, сумел бежать из-под домашнего ареста, чем произвел немалый переполох среди преследователей ордена. После этого было сделано все, чтобы побегов больше не случилось.

Никто из высших чинов тамплиеров не давал показаний перед папой, несмотря на относительную близость Шинона к Пуатье. Официально это объяснялось тем, что физически они не могли перенести поездку – и возможно, так и было. Но кроме того, среди братьев, представших перед папой Климентом в конце июня, все были проверенными людьми, готовыми убеждать понтифика в своей виновности. Старшие офицеры ордена могли сорвать этот тщательно срежиссированный спектакль.

14 августа, за день до отъезда папы, в Шинон была направлена депутация кардиналов и королевских министров. В нее вошли два французских кардинала, Беренгар Фредоль и Этьен де Сюизи, и один итальянский, Ландольфо Бранкаччи. Они появились в замке 17-го числа, после чего один за другим перед ними предстали пять тамплиеров. Их показания записали на большом куске пергамента, который затем был отправлен Клименту, а после затерялся в папском архиве[661].

Первым был допрошен Рембо де Карон, суровый командор Кипра. Он признался, что отрекался от Христа, когда его принимали в орден, но ни о каких других преступлениях, по его словам, не знал. Что касается содомии, то за всю историю ордена он слышал лишь об одном случае на Востоке, и тогда трех братьев ордена приговорили к бессрочному заключению в Шато-де-Пелерин. Это было происшествие настолько отвратительное и из ряда вон выходящее, что о нем даже упомянули в уставе как об ужасном преступлении.

Сообщив все это, Рембо встал перед кардиналами на колени и взмолился о прощении, которое и было ему даровано. Командору отпустили грехи, и он был вновь принят в лоно Церкви.

То же произошло с четырьмя его товарищами. Жоффруа де Шарни, командор провинции Нормандия, также служивший на Кипре интендантом ордена, признался, что при посвящении отрекся от креста и поцеловал приора в губы и «в грудь, через одежду, чтобы выказать уважение», о чем он не сообщал во время первой дачи показаний. Он покаялся в грехах и получил прощение.

Жоффруа де Гонвиль, который в качестве посланника магистра Жака де Моле много путешествовал между Кипром и папским двором, сказал, что он отказался отречься от Христа, но пообещал притвориться, будто делает это, чтобы принимавшие его в орден не попали в беду. Гуго де Пейро признался, что осквернил крест, но только после угроз. Кроме того, он сказал, что заставлял других целовать его в спину и живот и потворствовал содомии, считая ее лучше совокупления с женщинами, хотя настаивал, что никогда не предавался этому греху сам. Он также повторил свой прежний рассказ о странной голове в Монпелье. Оба получили прощение.

20 августа перед кардиналами, наконец, предстал Жак де Моле. В декабре он отказался от своих показаний, но теперь вновь передумал, надеясь обеспечить себе папское прощение. Единственным обвинением, которое он признал, было отречение от Христа, но этого оказалось достаточно, чтобы удовлетворить дознавателей. Нотариус записал для потомков, что магистр «осудил в нашем присутствии вышеуказанные ереси и любые другие ереси» и что с ним поступили так же милосердно, как и с его товарищами.

Позже в тот же день всем пяти тамплиерам зачитали данные ими показания на их родных языках, и каждый поклялся, что это правда. Все пятеро после покаяния остались в тюрьме, поскольку в этом же году папская комиссия должна была приступить к работе в Париже, и ее члены также хотели бы заслушать показания высших чинов ордена. Но что касается их личных признаний, расследование было завершено. Кардиналы собрались и покинули Шинон, думая, что они спасли своих братьев.

* * *

Широкомасштабное расследование, затеянное папой римским, медленно набирало обороты. Во Франции и во всем католическом мире епископы начали создавать комиссии по изучению поведения тамплиеров в их епархиях, чтобы добиться от них признаний, вслед за чем могло последовать покаяние и отпущение грехов.

Во Франции это мало что изменило для арестованных братьев, поскольку большинство епископов, курировавших региональные расследования, имели тесные связи с короной. Непокорные тамплиеры оставались в темницах, без теплой одежды, на воде и хлебе, закованные в кандалы. Им угрожали, их подвергали допросам и пытали. Несколько братьев умерли, некоторые сошли с ума, а некоторые находились в таком состоянии, что просто не могли отвечать на вопросы[662]. Тех, кто был в состоянии говорить, заставляли отвечать на вопросы по списку, составленному, чтобы можно было отметить, столько проступков каждый из них совершил. Всего таких вопросов было восемьдесят семь или восемьдесят восемь, и каждый из братьев должен был или признаться в содеянном грехе, или ответить отрицательно. Любые интересные детали признания отмечались особо, но в остальном это была неумолимая бюрократическая процедура.

Вопросы были повторяющимися, шаблонными и ошеломляющими: отрекался ли брат от Христа при вступлении в орден? Проходило ли это в присутствии всей общины? Это повторялось потом? Говорили ли ему, что Иисус не был истинным Богом или был лжепророком? Плевал ли он на крест? Топтал ли он крест? Делал ли он это регулярно? Мочился ли он на крест? Топтал ли он крест и мочился ли на него? Делал ли он это на Пасху? Отрицал ли он таинства Церкви? Исповедовался ли он магистру, а не священнику? Он когда-нибудь целовал другого брата неподобающим образом? В какое место он его целовал? В спину? В живот? В детородный орган? Говорили ли ему, что он может совокупляться с другими братьями? Он это делал? Он проникал в другого, или проникали в него? Кто-нибудь говорил ему, что это не грех? Он поклонялся идолам? А идолы были похожи на головы? А идолы были похожи на головы с тремя лицами? Как он поклонялся им? Они называл их божеством? Он называл их Спасителем? Кто-то из братьев делал это? Большинство братьев делали это? Кто-нибудь говорил им, что идол спасет их? Сделает их богатыми? Сделает землю плодородной? Заставит зацвести деревья? И так далее и тому подобное[663].

В конце концов, большинство братьев признавались, сломленные физическими страданиями и неумолимостью происходящего – хотя иногда проходило много месяцев, прежде чем они сдавались. Вьеннский собор был назначен на октябрь 1310 года, но затем его отложили на год. Время было на стороне дознавателей, и они пользовались этим в полной мере. После года заточения и голодания большинство тамплиеров либо признались во всех грехах, либо умерли. В одной епархии в течение пяти лет не стало трети братьев из числа тех, кто был арестован в 1307 году[664].

* * *

К весне 1310 года дознаватели по всему христианскому миру от Ирландии до Кипра закончили свою работу, опросив тамплиеров, а также свидетелей, не являвшихся братьями ордена. В большинстве случаев обвинения, выдвинутые подручными Филиппа IV и распространенные папой римским, были признаны бездоказательными и в значительной степени вымышленными. Однако во Франции, где позиции тамплиеров традиционно были особенно сильны, расследование, проведенное инквизицией, нарисовало картину дьявольской порочности ордена. С Пасхи 1309 года французская корона начала сдавать в аренду конфискованные земли тамплиеров, вероятно исходя из того, что их никогда не придется возвращать, и тем самым предвосхищая результаты не только следственных действий в отношении отдельных лиц, но и расследования по ордену в целом. Неправосудие было очевидно.

Высшие чины тамплиеров находились не в том состоянии, чтобы оказывать сопротивление. Жак де Моле получил в Шиноне папское прощение, но долгое пребывание в заточении взяло свое. После изнурительных допросов его вновь привезли в столицу, чтобы он предстал перед папской комиссией, проводившей расследование в отношении ордена в целом.

Сломленного магистра тамплиеров дважды, в среду 26 ноября и пятницу 28 ноября 1309 года, приводили в древнее аббатство Св. Женевьевы, чтобы его допросила группа судей, состоявшая в основном из французских епископов и кардиналов. Возглавлявший комиссию Жиль Эслен, архиепископ Нарбоннский, был членом королевского совета. Жак дал запутанные и невнятные показания. Сначала он посетовал, что не был ни достаточно мудр, ни грамотен, чтобы защищать орден, и назвал «очень удивительным» то, что Церковь хотела уничтожить тамплиеров, в то время как они на протяжении тридцати двух лет угрожали свергнуть Фридриха II Гогенштауфена, но так и не сделали этого[665]. Когда ему зачитали его предыдущие, самооговаривающие признания, он разгневался, перекрестился и сказал, что «во имя Всевышнего следует поступать с такими грешниками по обычаю татар и сарацин, которые безжалостно отрубают им головы либо рассекают их надвое». В этот момент Гийом де Плезиан, слушавший его за пределами зала, вошел, обнял магистра и сказал, что ему не надо «унижать себя и уничтожать без необходимости». Магистр попросил время подумать над своими словами, и допрос отложили до конца недели.

В пятницу 28-го, когда Жак вновь предстал перед комиссией, состояние его было не лучше, чем в прошлый раз. На вопрос, хочет ли он защищать орден, магистр заявил, что он «бедный рыцарь, не знающий латыни», уяснивший, однако, что право судить его понтифик оставил за собой. Когда ему пояснили, что его собственное дело парижская комиссия не рассматривает – она занимается орденом в целом, Жак сказал, что имеет сообщить в защиту ордена следующее: во-первых, что церкви тамплиеров всегда были краше, чем храмы других орденов; во-вторых, что орден раздавал щедрые пожертвования; и в-третьих, что никто не пролил столько крови в защиту Христа, сколько пролили ее тамплиеры. Затем он, в который уж раз, заговорил о войне за Святую землю, не к месту вспомнив о брате Людовика IX Роберте д’Артуа, который повел тамплиеров на смерть в Дамьетте в 1250 году.

На этот раз, пока магистр говорил, в зал вошел Гийом де Ногаре. Там, где Гийом де Плезиан проявил мягкосердие, Ногаре повел себя совершенно иначе. Выслушав рассказ магистра, он объявил, что читал хроники в королевском аббатстве Сен-Дени, где было написано, будто тамплиеры предательски платили дань Саладину, однако султан презирал их, полагая, что они проиграли битву при Хаттине в 1187 году, потому что были привержены содомскому греху[666].

Назвать это серьезным дознанием сложно. Ясно было лишь то, что Жак де Моле превратился в бессвязно говорящего старика, очевидно не способного спасти орден от уничтожения, и что расследование, хотя и переданное епископам, по-прежнему направлялось королевскими чиновниками, пусть и из-за кулис. Когда 2 марта 1310 года Жака де Моле в третий раз привезли на допрос, он даже не стал ничего говорить, а просто попросил передать его правосудию папы.

В то время как великий магистр давал свои невнятные показания, рядовые члены ордена демонстрировали открытое неповиновение. Сотни братьев со всей Франции свозили в Париж для дачи показаний папской комиссии. Их держали под надзором по всему городу, начиная с парижского Тампля и заканчивая домами епископов, где имелись надежно охраняемые помещения. Однако некоторым предоставили пусть и ограниченную, но свободу передвижения и возможность общаться друг с другом, и все вместе братья начали организовывать сопротивление. В течение февраля более пятисот тамплиеров вызвались дать показания в аббатстве в защиту ордена. Часть их заслушали члены комиссии, однако вскоре в столицу привезли так много братьев, что пришлось искать другие способы. В конце марта на территории аббатства состоялась встреча под открытым небом, на которой сотни собравшихся тамплиеров гневно объявили выдвинутые против них обвинения безосновательными. Члены комиссии попросили их назначить «прокуроров», которые могли бы выступать в защиту братьев от имени всех остальных. Были выбраны четыре человека: два капеллана и два рыцаря. Этими капелланами были Пьер Булонский, сорока четырех лет, поверенный ордена при папской курии, и Рено де Провен, командор Орлеанского дома; рыцарями были Гийом де Шанбонне и Бертран де Сартиж, ветераны ордена. Во время слушаний они жаловались на условия содержания братьев, ставили под сомнение законность оснований для суда и оспаривали деятельность королевских чиновников, которые вмешивались в то, что должно было быть исключительно делом Церкви.

Седьмого апреля делегация тамплиеров во главе с Пьером Булонским явилась в зал заседаний. Его выступление по кирпичику разрушило все то, что было сделано королем и его людьми с 13 октября 1307 года.

Пьер заявил, что все доказательства, собранные комиссарами, никуда не годятся, поскольку тамплиеры, оговорившие себя, сделали это «под принуждением, поддавшись силе или увещеваниям, или подкупу, или от страха». В будущем, продолжал он, ни один мирянин – и тут имена Гийома де Ногаре и Гийома де Плезиана повисли, невысказанные, в воздухе – не должен присутствовать при допросах тамплиеров, равно как и «ни один человек, которого они могут справедливо опасаться… так как всех братьев настолько поразили страх и ужас, что не удивительно, как некоторые лгут». Нигде, кроме Франции, сказал Пьер, не нашлось брата-тамплиера, «который говорит или говорил эту ложь». Те, кто пытался рассказать правду, «страдали и страдают ежедневно в тюрьмах, перенося множество мучений, наказаний, несчастий, невзгод, обид, бедствий и страданий, и только их совесть помогает им держаться»[667].

Затем Пьер рассказал историю основания ордена, «созданного в милосердии и любви истинного братства… без мерзости и грязи какого-либо порока. В нем существует и всегда была сильная монашеская дисциплина [и] строгое следование уставу для нашего спасения». Прием в орден никогда не был извращенным богохульным обрядом:

Тот, кто вступает в этот орден, дает четыре основных обета, а именно: послушания, целомудрия, бедности и того, что все свои силы он будет отдавать служению Святой земле… Он принимается с чистым поцелуем мира, принимает обет с крестом, который постоянно носит на груди… и учится соблюдать правила и древние обычаи, завещанные Римской церковью и святыми отцами.

Обвинения против тамплиеров были «столь же невозможными, сколь и непристойными… и лживыми». Те, кто выдвигал их, были «движимы истовой алчностью и завистью». Придуманные лжецами, они подтверждались только свидетельствами братьев, а те «были принуждены угрозою смерти сделать признания, которые шли против их совести».

Пьер назвал комиссию противозаконной и сообщил, что братья по-прежнему опасаются за свои жизни и не могут отказаться от ложных показаний, поскольку им ежедневно напоминают, что тогда они будут признаны повторно впавшими в ересь и их сожгут на костре. «Отказаться, говорят они, значит пойти в огонь». В начале своего выступления Пьер сказал, что тамплиеры намерены предстать перед Вьеннским собором (он был запланирован на октябрь 1310 года, и Климент V должен был огласить там окончательное решение по делу), чтобы выступить перед самим папой римским. Учитывая результаты расследования в других королевствах, если бы они сделали это, шансы ордена на то, чтобы быть признанным невиновным, были бы очень высоки.

Прибытие столь многих тамплиеров в Париж и их выступление перед комиссией не могли не озаботить Филиппа IV. Еще больше его обеспокоило то, что 4 апреля папа Климент отложил Вьеннский собор на год, до октября 1311 года, чтобы было время на полный сбор доказательств. Дело тамплиеров началось с молниеносного нападения на орден на рассвете; с годами их хождение по мукам превратилось в бесконечные сумерки. Требовалось решительное вмешательство.

Королевские власти начали выбирать, кому будет позволено давать показания в Париже. Теперь перед комиссией представали свидетели, готовые повторять все ту же клевету, даже еще более неправдоподобную: непристойные поцелуи спустились от пупка к анусу. Король также запросил второе юридическое заключение от Парижского университета, чтобы подтвердить свое право искоренять ересь в королевстве[668]. А затем перешел к своей излюбленной тактике: к запугиванию.

Многие из братьев, прибывших свидетельствовать в защиту ордена перед папской комиссией, все еще находились под следствием по обвинениям в ереси и богохульстве. В связи с этим король обратил свое внимание на расследование, проводившееся в епархии Санса под надзором архиепископа Филиппа де Мариньи, брата одного из ближайших королевских советников.

Во вторую неделю мая архиепископ внезапно приступил к вынесению окончательного приговора в отношении пятидесяти четырех тамплиеров, которые в настоящее время находились в Париже, поддерживая защиту ордена. Он решил сыграть на расхождениях между признаниями, которые эти братья сделали во время епископского расследования, и показаниями, которые они дали папской комиссии, чтобы продемонстрировать, что эти свидетели упорствуют в ереси.

Жиль Эслен, архиепископ Нарбоннский, председатель комиссии, предпочел немедленно покинуть слушания. Комиссия продолжила заседать без него, но утром во вторник, 12 мая 1310 года, ее работа была прервана прибытием посланника, который сообщил, что пятьдесят четыре тамплиера, давшие папским дознавателям показания, были признаны упорствующими еретиками и должны быть без промедления преданы казни через сожжение. Несмотря на отчаянные усилия со стороны Пьера Булонского и других прокуроров предотвратить эту казнь, обратившись с официальным воззванием к епархии Санса, королевские власти пренебрегли правовыми процедурами. Тамплиеров Санса усадили связанными на повозки, провезли по улицам Парижа и сожгли заживо в поле на окраине города.

Этим король сломил сопротивление тамплиеров. Один из прокуроров, Рено де Провен, был из Санса, и хотя он не стал одним из пятидесяти четырех казненных 12 мая, их участь могла постичь и его. Продолжение сопротивления означало для него смертный приговор.

Пьер Булонский вновь обратился к комиссии с жалобой на запугивание свидетелей, но на этот раз король показал, как на самом деле выглядит запугивание: несгибаемый тамплиер просто исчез. Комиссии сообщили, что ночью Пьер Булонский бежал из заточения. Больше его никто никогда не видел. Таким образом рядовых членов ордена заставили замолчать. Поток добровольцев, желавших выступить в его защиту, быстро иссяк, остались лишь свидетели, подтверждавшие все те обвинения, с которых началось дело. Слушания продолжались еще несколько месяцев: члены комиссии искали доказательств разложения ордена. Правда, они не услышали ничего, кроме диких фантазий напуганных людей, пытавшихся избежать смерти на костре. Но количество признаний очень скоро склонило чашу весов не в пользу тамплиеров. 5 июля 1311 года члены комиссии были вызваны в Понтуаз на аудиенцию к Филиппу IV. Он велел им прекратить работу: материала было достаточно. Документы по делу направили Клименту V, чтобы в октябре он огласил свое решение на Вьеннском соборе.

* * *

За пределами Франции степень жестокости преследования тамплиеров зависела от заинтересованности и характера конкретного правителя. Особенно это заметно на примере Англии, где король Эдуард II вступил на престол в июле 1307 года, всего за три месяца до массовых арестов во Франции. Его первой реакцией на обвинения в адрес ордена были насмешки. Это вполне соответствовало его характеру: временами он был проницательным, но чаще довольно недальновидным политиком. Эдуарду на тот момент было двадцать три года, и он был обручен с дочерью Филиппа IV Изабеллой. Возможно, ему и советовали быть осмотрительнее, но, получив известие об арестах тамплиеров, Эдуард незамедлительно написал королям Арагона, Наварры, Кастилии, Португалии и Неаполя, что эти обвинения абсурдны и что не стоит принимать их на веру. Предписания Pastoralis praeeminentiae он выполнил скрепя сердце, и когда в январе 1308 года сто сорок четыре английских тамплиера (из которых только пятнадцать были рыцарями) арестовали, шерифам было велено не помещать братьев в «суровые и нечистые» места заключения[669]. Английскому магистру Уильяму де Ла Мору предоставили удобные комнаты в Кентербери, суточные и несколько слуг, и он мог ходить по городу куда вздумается. В том же месяце Эдуард отправился во Францию, чтобы жениться на дочери Филиппа, но даже по возвращении он по-прежнему не стремился активно преследовать орден, чего желал бы его тесть.

Отношение Эдуарда к тамплиерам изменилось, только когда оказались задеты его собственные интересы. Хотя Изабелла Французская стала его женой, он мало заботился о ней. Гораздо больше его интересовал его старший друг с юных лет Пирс Гавестон. В глазах английского высшего класса эти двое выглядели очень непривлекательной парой, и в мае коалиция английских епископов и дворян заставила короля изгнать фаворита в Ирландию. Самому Гавестону пригрозили отлучением от Церкви, если он вернется. С этого момента все в жизни Эдуарда было подчинено возвращению Гавестона домой. Ему стала важна поддержка Климента V, который имел право отменить временное отлучение Гавестона, – и соответственно изменилась политика Эдуарда в отношении тамплиеров. В ноябре он приказал повторно арестовать всех храмовников, которым до тех пор было дозволено пользоваться относительной свободой. Это возымело желаемый эффект: к весне 1309 года с Гавестона было снято отлучение, в июне он был дома, к большому неудовольствию баронов Эдуарда, а в сентябре король позволил двум папским инквизиторам начать расследование преступлений тамплиеров.

Но орден в Англии не был разгромлен так, как это произошло во Франции. Отчасти причина была в том, что сама концепция инквизиции оказалась чужда англичанам, чья правовая система строилась на вердиктах присяжных, а не на полученных под пытками признаниях подозреваемых. Широкого распространения пытки не получили, и в тех немногих случаях, когда их все-таки применили к тамплиерам, результата они не дали. Следствие проводилось в Лондоне, Линкольне и Йорке, и почти все братья, представшие перед папскими дознавателями, отрицали обвинения, предъявленные им длинным списком. Самое большее, чего удалось от них добиться, – это признание распространенного среди тамплиеров заблуждения, будто магистр имеет право отпускать грехи. Но это было мелочью.

Разбирательство против тамплиеров продолжалось до лета 1311 года, и все это время французские инквизиторы писали письма, выражая свое разочарование и выясняя, нельзя ли вывезти всех заключенных во французское графство Понтье (находившееся под управлением Эдуарда II, но во владениях Филиппа IV), где они будут допрошены должным образом. Но все это ни к чему не привело. Был момент, когда двое пойманных беглецов попытались купить себе помилование, признав, что они отрекались от Христа, когда их принимали в орден, но этого было явно недостаточно. Расследование завершилось тем, что большинство братьев отправили в другие монастыри. Некоторые из них покаялись в незначительных грехах, некоторых приняли в другие ордены и без этого. Только два самых высокопоставленных подозреваемых подверглись серьезному наказанию, но и то, скорее, из-за их статуса. Уильям де Ла Мор, магистр Англии, был заключен в лондонский Тауэр и умер в 1312 году, так и не дождавшись отпущения грехов от папы римского. Командор Оверни Умбер Блан, которому удалось бежать из-под ареста во Франции в 1307 году и пересечь Ла-Манш, также был брошен в тюрьму. Вероятно, там он и умер после 1314 года. Ни тот ни другой свою вину не признали. Эдуард II больше десяти лет пользовался доходами от поместий тамплиеров, которые когда-то так усердно описывал магистр Джеффри Фиц-Стефан, пока в 1324 году они не перешли к госпитальерам. Орден постигла тихая и незаметная смерть.

В других королевствах ситуация развивалась по-разному в зависимости от местных условий. В Ирландии инквизиторы ограничились тем, что провели довольно поверхностное дознание и в 1312 году распустили братьев, даже не потребовав от них вступить в другие ордены. На Апеннинском полуострове тамплиеры, в отличие от Франции и Англии, представляли собой серьезную военную силу, что в конечном итоге и послужило причиной их уничтожения. Король Хайме II был полон тех же сомнений, что и Эдуард, и поначалу не хотел действовать против ордена. Больше того, в течение пяти лет до начала событий во Франции он помогал ордену закрепить присутствие в другом своем королевстве – в Валенсии, предоставляя там тамплиерам земельные владения[670]. Однако, как только во Франции начались аресты, арагонские тамплиеры стали готовиться к обороне: пополнять запасы, укреплять свои многочисленные крепости и обращать богатства в золото, которое проще увезти с собой. Хайме не питал враждебности к ордену, но допустить его противостояния с короной не мог. В новом, 1308 году он арестовал местного магистра и осадил крепости тамплиеров, построенные когда-то ради священной войны против мавров, в Миравете, Монсоне, Аско и других местах. Один разгневанный брат проклял Хайме II за неблагодарность, напомнив, как часто тамплиеры отдавали жизни, служа Арагонскому королевству. Хайме оставил это без внимания. Прошли месяцы, прежде чем защитники крепостей сдались: огромная крепость в Монсоне (где дед Хайме рос под опекой тамплиеров) и Чаламера пали только в июле 1309 года.

Тамплиеров взяли в плен, некоторых подвергли пыткам, хотя эта практика была признана неэффективной, как и в Англии. Ни один арагонский тамплиер не признался в каких-либо серьезных проступках, и в 1312 году разбирательство против ордена было прекращено[671]. Братьям предоставили пенсии и отправили их в другие монастыри, а собственность ордена разделили между собой король, госпитальеры и новый военный орден Монтесы, созданный в Валенсии по образцу ордена Калатравы. Орден Храма вскоре стал не более чем воспоминанием.

В Кастилии и Леоне в 1310 году было проведено следствие, и тамплиеров признали невиновными. На Майорке за ними тоже не выявили серьезных прегрешений. В итальянских государствах интерес к разбирательству против тамплиеров быстро угас. Некоторые братья признались в уже стандартном наборе греховных деяний, от топтания креста до содомии и идолопоклонства, но это мало кого взволновало, а в таких регионах, как северо-запад Италии, дознаватели запрещали пытки и активно пытались доказать невиновность заключенных[672]. На Сицилии власти были вовсе не заинтересованы в преследовании братьев, и хотя аресты и судебные процессы были, но они затронули не так уж много братьев, и дело обошлось без жертв[673].

Точно так же и в Германии отдельные правители приняли некоторые меры против членов ордена, но без большого энтузиазма. На северо-востоке христианского мира тамплиеров было немного, в германских княжествах приоритет отдавался Тевтонскому ордену. Кого в Германии преследование ордена Храма затронуло явно, так это монахинь дома в Мюлене. С 1272 года их монастырь официально принадлежал ордену и управлялся им при посредничестве епископа Вормсского, который, вероятно, руководствовался тем, что Тевтонский орден вдали от зон боевых действий признавал женщин полноправными сестрами. Когда начались гонения на тамплиеров, монахинь Мюлена насильно перевели в орден госпитальеров, хотя они остались недовольны этим и жаловались на то, как с ними обошлись[674].

На Кипре, как и в Арагоне, тамплиеры были реальной военной силой. С лета 1307 года они находились в разных местах заключения по всему острову. Но прошло почти три года, прежде чем 5 мая 1310 года начались слушания по их делу[675]. К тому времени из ста восемнадцати арестантов в живых и в состоянии отвечать на вопросы остались только семьдесят шесть. Более половины из них были рыцарями – в отличие от Западной Европы, где только один из десяти тамплиеров имел рыцарское звание. Все как один они категорически отрицали любые обвинения и заявили, что каждый новый брат приветствовался исключительно пристойным мирным поцелуем. Также они подтвердили, что согласно традиции капитулы были закрыты для посторонних.

Для более полного расследования были также заслушаны показания пятидесяти шести свидетелей, не являвшихся тамплиерами, включая некоторых весьма высокопоставленных особ: Филиппа Ибелина, королевского сенешаля; Рубена де Монфора, сеньора Бейрута; епископа Бейрутского и двух настоятелей. Эти люди прошли через острое политическое противостояние между Генрихом II и его братом Амори, свергнувшим короля и сославшим его в Армению. Все они поклялись в честности и порядочности тамплиеров. Многие отмечали, что видели, как братья причащаются и раздают бедным милостыню: «хлеб, мясо, а иногда и деньги, и это (происходило) каждую неделю»[676]. Более похвальных отзывов нельзя было и придумать. В этих показаниях сквозили почитание и гордость за орден, который, несмотря на все его недостатки, пользовался среди тех, кто находился на переднем крае борьбы с исламом, большим уважением. Один из свидетелей, Джон Норрис, казначей Лимассола и каноник Пафоса, упомянул, что у киприотов существовало такое выражение: «Я буду защищать вас, как тамплиеры – правы вы или нет»[677].

* * *

Собор во Вьенне открылся в октябре 1311 года, а решение по делу тамплиеров было вынесено 22 марта 1312 года. Многие из видных деятелей Церкви, прибывших со всех концов христианского мира, в их числе четыре патриарха, двадцать кардиналов и десятки архиепископов и епископов, скептически отнеслись к обвинениям, выдвинутым против ордена, и пожелали услышать свидетельства защиты. Это было вполне обоснованно, но для понтифика на другой чаше весов лежало близкое присутствие короля Франции, войско которого стояло в тридцати километрах от Вьенна, в Лионе, а сам он слал папе письма, настаивая на том, чтобы тот покончил с тамплиерами и создал новый орден, который мог бы возобновить борьбу с мусульманами. Климент V должен был сделать свой выбор: либо разделить судьбу Бонифация VIII, либо принять то, что было ясно с тех самых пор, как на его голову возложили папскую тиару, – он был французским папой и в конце концов должен был следовать воле французского короля.

Решение в отношении тамплиеров было оглашено папской буллой Vox in excelso («Глас в вышних»). Перемежая свои слова цитатами из Ветхого Завета, Климент кратко изложил дело тамплиеров с самого начала. Он описал, как Церковь почитала и уважала орден Храма, но «против самого Господа Иисуса Христа… они впали в грех нечестивого отступничества, отвратительный порок идолопоклонства, смертельное преступление содомии и различных ересей». Затем папа римский сделал реверанс в сторону Филиппа IV, «нашего дорогого сына во Христе», который «не имел намерения требовать или захватывать что-либо из имущества тамплиеров… Он был охвачен огнем ревностности в вере, следуя по стопам своих предков». После этого список злодеяний и богохульств повторялся и утверждалось, что «магистр, прецепторы и другие братья ордена, а также весь орден в целом были причастны к этим и другим преступлениям», что доказывается многими признаниями, добытыми инквизиторами. Особо Климент отметил признания, сделанные в Шиноне Жаком де Моле, Гуго де Пейро, Рембо де Кароном и их товарищами, и сообщил, что им было даровано отпущение грехов. Затем он объявил свое окончательное решение:

Эти признания делают орден очень сомнительным… и покрывают его позором в глазах святой Церкви Божьей, ее прелатов, королей и всех католиков. По всей вероятности, отныне не будет хорошего человека, желающего вступить в орден, и потому он будет бесполезен для Церкви Божьей и продолжения начинаний на Святой земле.

Тамплиерам не дали возможности выступить во Вьенне, и хотя ходили слухи, будто две тысячи братьев собрались на окраине города, готовые ворваться в зал, где проходили слушания, ничего подобного не произошло. Там, где решалась их судьба, тамплиеров не было, и некому было сказать слово в их защиту. В своей булле папа ловко обошел эту вопиющую несправедливость, заявив, что отсрочка решения на время, достаточное, чтобы выслушать контраргументы, привела бы к полному разложению и упадку ордена. Медлить было нельзя.

Поэтому с печалью в сердце… с одобрения Святейшего собора мы распускаем орден тамплиеров и отменяем его устав, облачение и название нашим бессрочным предписанием, и запрещаем впредь кому-либо вступать в указанный орден, получать и носить его облачение или осмеливаться называть себя тамплиером. Нарушивший этот указ самим этим деянием отлучается от церкви[678].

Росчерком пера и наложением папской печати орден Храма, просуществовавший сто девяносто два года, был упразднен. Единственной маленькой победой, если это можно так назвать, стало то, что собственность тамплиеров не попала в руки Филиппа IV, а была оставлена папой в распоряжении Святого престола «во благо христианской веры». О слиянии военных орденов не было сказано ни слова. В мае 1312 года последовало решение о передаче собственности тамплиеров госпитальерам, дабы поддержать их деятельность на Востоке. Теоретически они получили в свое распоряжение колоссальные владения, но юридические споры, связанные с их востребованием, продлились больше десяти лет.

На Апеннинском полуострове земли тамплиеров разделили между светскими правителями, госпитальерами и новым арагонским военным орденом, основанным в Монтесе. По всей видимости, серебро из сокровищницы тамплиеров в Париже исчезло в королевском монетном дворе, но Филипп не смог ни присвоить их земли, ни примерить на себя или на одного из своих сыновей роль короля-крестоносца, командующего единым военным орденом. Он добился лишь того, что одержал победу над организацией, которая, по его убеждению, была пронизана ересью, грязью, похотью, богохульством и злом.

После того как собственность тамплиеров передали в другие руки, нужно было реабилитировать или найти другое пристанище сотням все еще находившихся в тюрьмах тамплиеров. Нераскаявшихся присудили к пожизненному заключению, но многие признались во вменявшихся им преступлениях и получили отпущение грехов. Этих людей отправили жить в другие монастыри, назначив им пенсии, которые выплачивались папским двором в Авиньоне. По большей части новая жизнь братьев не отличалась от той, что они вели в домах тамплиеров. Там, где они несли военную службу, им иногда удавалось сохранить тот же род деятельности, но под другим флагом. Так, в Португалии в 1319 году был основан новый орден: орден Христа, который получил собственность ордена Храма и в некоторых случаях принимал в свои ряды воинов-тамплиеров, позволял им оставаться в гарнизонах бывших замков Храма и участвовать в священной войне против мавров.

Те немногие тамплиеры, которые по разным причинам давно покинули ряды ордена, не пострадали от его роспуска. В 1340 году немецкий хронист Людольф Садхеймский встретил в Палестине двоих стариков, которые называли себя тамплиерами и рассказывали, что попали в плен к мамлюкам после падения Акры в 1291 году[679].

В мусульманском мире исчезновение ордена не стало поводом для ликования, каким оно могло бы быть, если бы Саладину удалось полностью уничтожить тамплиеров после битвы при Хаттине. Но их не видели на Святой земле уже целое поколение – фактически они исчезли давно.

Прославленные воины, тамплиеры оказали на удивление мало сопротивления. Но некоторых из них не могли просто отправить в другой орден и предать забвению. В 1310 году Жак де Моле, Гуго де Пейро, Жоффруа де Шарни и Жоффруа де Гонвиль были перевезены из Шинона на север страны, в Жизорский замок, находившийся на полдороге между Парижем и Руаном. (Рембо де Карон, видимо, умер в темнице Шинона.) Во время своего последнего допроса, проводившегося папской комиссией, Жак отдал себя на суд папе, но эта тактика не дала ему ничего – ни тогда же, ни после роспуска ордена.

В декабре 1313 года Климент, наконец, занялся судьбой магистра и троих его оставшихся в живых товарищей. Они надеялись на личную встречу с папой, но Климент, очевидно, уже насмотрелся на тамплиеров. Вместо себя он отправил к ним группу кардиналов. Арно Нувелю, Арно д’Ошу и Николя де Фревилю предстояло в последний раз выслушать доказательства по делу и вынести приговор.

18 марта 1314 года у эшафота, возведенного близ парижского собора Нотр-Дам, собралась толпа желающих увидеть троих стариков, которые когда-то возглавляли самый прославленный военный орден, а теперь были осуждены за его разложение. В этой толпе находился и Филипп де Мариньи, архиепископ Санский, пославший на смерть пятьдесят четыре тамплиера. Трое кардиналов в широкополых шляпах допросили обвиняемых и объявили, какое наказание им грозит.

Этот краткий допрос описал продолжатель хроники аббатства Сен-Дени, монах Гийом из Нанжи. Все четверо подтвердили свои признания. Им отпустили грехи, но они должны были понести суровое наказание. «Их приговорили к пожизненному строгому заключению», – записал хронист[680].

Для Жака де Моле, который провел в тюрьме уже шесть с половиной лет, это оказалось слишком. На одном из допросов, проводившихся папскими посланниками, он вспоминал, как в молодости прибыл на Святую землю сражаться с сарацинами и как его раздражал тогда магистр Гийом де Боже, желавший единственно сохранения мира. Жак был тогда разочарован, но на этом разочарования не закончились. Все его служение стало чередой разочарований, а затем на его долю выпало это испытание, когда он вынужден был признаться в деяниях, опозоривших его имя, лишивших его надежды на спасение души и разрушивших орден, которому он посвятил свою жизнь. Теперь же ему сообщили, что свои дни он будет доживать в одиночестве в каменном мешке и умрет лжесвидетелем.

К изумлению всех присутствовавших он решил высказаться. Когда один из кардиналов объявлял о решении толпе, Жак прервал его и заявил о своей невиновности. Жоффруа де Шарни сделал то же и сказал, что они осуждены несправедливо. Оба они обрушились с обвинениями на кардинала и архиепископа Санского и «с упорством отказывались от всего, в чем исповедались»[681].

При этом Гуго де Пейро и Жоффруа де Гонвиль хранили молчание. Каждый человек, находившийся там, понимал, что происходит. Молчание означало тюремное заключение. А отказ от прежних признаний – сожжение на костре. Толпа стояла ошеломленная. Тщательно срежиссированный спектакль принял неожиданный и нежелательный оборот. Жак де Моле продолжал твердить о своей невиновности, но, наконец, сержант, стоявший рядом, шагнул вперед, «и ударил [магистра] по губам, чтобы тот не мог говорить дальше, после чего его оттащили за волосы в часовню»[682].

Жоффруа де Шарни увели следом за Жаком де Моле. Разбирательство хотели отложить до следующего дня, но весть о произошедшем близ Нотр-Дама быстро распространялась по городу и через несколько часов достигла Филиппа IV. Его терпение истощилось. «Он поговорил со своими советниками, – написал хронист, – и, не сообщая об этом духовенству, принял благоразумное решение отправить двух тамплиеров в огонь»[683].

Вечером 18 марта великого магистра и командора Нормандии перевезли на лодке на маленький остров, называвшийся Еврейским и находившийся близ сада королевского дворца. Там уже были сложены два костра.

«Тамплиер из Тира» слышал рассказ очевидца-торговца, который был в то время в Париже и видел, что произошло на острове. «Магистр попросил позволить ему помолиться и вознес свои молитвы к Богу, – писал он. – Затем его привязали к столбу»[684].

Другой французский хронист описал в стихотворной форме последние минуты двух тамплиеров и ту сцену, когда Жак де Моле, не дрожа и не выказывая ни малейших признаков страха, разделся до рубашки. Когда его привязали к столбу, он попросил разрешить ему помолиться. После молитвы магистр произнес: «Бог знает, кто не прав и согрешил. Несчастье скоро постигнет тех, кто несправедливо осудил нас: Господь отомстит за нашу смерть». И затем он сказал, что готов. Огонь вспыхнул, дерево затрещало, и вскоре Жак де Моле был мертв. «Смерть так спокойно забрала его, – писал поэт, – что все удивились»[685]. Все, что осталось от последнего магистра Ордена бедных рыцарей Храма, – это проклятье, которое он произнес перед гибелью.

* * *

Гуго де Пейро и Жоффруа де Гонвиль умерли в заточении много лет спустя. Жоффруа де Шарни был также сожжен 18 марта, и по разным свидетельствам, кости его и Жака де Моле либо собрали и сохранили как реликвию, либо сожгли, а пепел развеяли. Надежда магистра тамплиеров на то, что Господь отомстит за его смерть, оказалась не напрасной: два человека, которые сделали больше других для уничтожения тамплиеров, – король Франции Филипп IV и папа римский Климент V – не пережили Жака де Моле и на год. Климент никогда не отличался крепким здоровьем и в апреле скончался от хронической болезни пищеварительного тракта. Филиппа, которому было всего сорок шесть лет, хватил удар во время охоты. Он был похоронен рядом со своим святым предком Людовиком IX в Сен-Дени.

Выиграл ли кто-либо из них от уничтожения ордена Храма? Вероятно, к 1306 году тамплиеры и госпитальеры действительно созрели для реформ и объединения. Оставшись после падения Акры без цели, они в течение двух десятилетий поддерживали себя надеждами на новый крестовый поход, отказываясь, как и многие вокруг, признать, что после прихода монголов и завоеваний мамлюков ситуация на Востоке изменилась необратимо. В этом смысле Климент внес свой вклад в переориентацию сил христиан, хотя действия его были неоправданно разрушительными. Кроме этого, мало что можно сказать в его пользу. Данте Алигьери в своей «Божественной комедии», завершенной в 1320 году, поместил Климента в ад: святой отец висел там вниз головой, а ступни его жег огонь. Кроме того Данте описал Климента как «пастыря без закона», к которому «щедра» была французская корона и который купил свой высокий сан[686].

Филипп на протяжении своего правления не раз выказывал себя холодным, жестоким человеком, готовым стереть с лица земли любого, кто проявлял недостаточно почтения к его королевскому величию или к создаваемому им образу «самого христианского короля». Незадолго до смерти он обрушил свой гнев на членов собственной семьи. Узнав из слухов, что жены его сыновей изменяют мужьям, встречаясь с двумя нормандскими рыцарями в Нельской сторожевой башне, стоящей у реки, он приказал схватить и этих четверых, и жену младшего сына, которая, как полагали, была в курсе дела. Рыцарей допросили, пытали и подвергли публичной казни, а невесток до конца дней отправили в заключение.

Дело Нельской башни не принесло Филиппу ничего, кроме напастей. По методам оно было похоже на преследования папы Бонифация, французских евреев и тамплиеров. Эти три дела объединяло желание короля получить новые источники дохода и власть над новыми землями, а также его удивительная способность убеждать самого себя в крайней низости и подлости тех, кто оказался на его пути. Даже по меркам своего времени он был воинствующим ханжой, и тамплиеры стали лишь одними из многих его жертв.

В период с 13 октября 1307-го по 18 марта 1314 года орден был полностью разгромлен. Его собственность конфисковали, его богатства отобрали, а доброе имя уничтожили. Братья были изгнаны из своих домов и брошены в тюрьмы, их унижали, пытали, убивали. Тех, кто не был казнен и не умер в заточении, отправили в другие монастыри либо, в редких случаях, перевели в новые военные ордены. Несмотря на миф о том, что тамплиеры выжили и создали тайное общество, к третьему десятилетию XIV века их орден прекратил существование. Архив тамплиеров, главное их богатство на Востоке после сокровищ, сохранился на Кипре и достался госпитальерам, но впоследствии был утрачен, скорее всего, в XVI веке, когда остров завоевали османы. Таким образом, самих тамплиеров погубила французская монархия, которая так много сделала для создания ордена, а память о них уничтожил мусульманский враг, ради противостояния которому когда-то объединились рыцари Храма. «В битве они яростнее всех франков», – писал мосульский хронист Ибн аль-Асир, который знавал орден во времена его расцвета. В конце концов, они просто больше не могли сражаться.

* * *

Крестовые походы, в которых тамплиеры играли ведущую роль, c исчезновением ордена не закончились. Идея священной войны глубоко укоренилась в сознании верующих Европы, и даже когда стало невозможно собирать огромные армии, как те, что отправлялись завоевывать Иерусалим, Дамаск и Дамьетту в 1096–1250 годах, мечта о возвращении Святой земли продолжала жить. Сохранялась и готовность Римской церкви добиваться благосклонности светских правителей, наделяя статусом крестового похода их пограничные войны и нападения на разного рода «язычников» на окраинах Европы.

В Испании Реконкиста продолжалась в XIV и XV веках, пока мусульманское присутствие сохранялось в эмирате Гранада. Он считался вассальным государством Кастилии, но на деле был независимым мусульманским королевством. Стоило Кастилии ослабеть или вступить в конфликт с соседними Арагоном и Португалией, и мусульмане Гранады переходили в наступление. Поэтому военные ордены Калатравы и Сантьяго сохраняли свое значение: их братья составляли гарнизоны крепостей и занимались охраной горных перевалов на границе христианской и мусульманской территорий. Гранадский эмират был уничтожен только после того, как в 1479 году король Арагона Фердинанд V женился на королеве Кастилии Изабелле, объединив таким образом два великих королевства. Это позволило выступить единым фронтом против правителя Гранады из династии Насридов Мухаммеда ХІІ. Два католических монарха начали постепенно захватывать территорию эмирата, и, наконец, в январе 1492 года Мухаммед был навсегда изгнан из своего дворца в Альгамбре в городе Гранада.

За пределами Испании многие мечтали о восстановления христианского присутствия на Святой земле, но все ограничилось в основном проектами, полными воодушевления и написанными людьми, которые имели идеи, но не имели опыта и никогда в жизни не видели мамлюков. В 1318 году сын и преемник Филиппа IV Филипп V планировал поход в заморские земли под водительством своего двоюродного брата Людовика Клермонского, которого он назначил «капитаном, главой и командующим всеми войсками, которые мы посылаем по суше или по морю для помощи Святой земле»[687]. Несколько лет спустя венецианский географ Марино Санудо Торчелло подарил папе Иоанну XXII огромную книгу с подробными картами и планами сирийского и египетского побережья, иллюстрирующими его проект массовой блокады, морского вторжения и сухопутного похода по дельте Нила с участием войск из Генуи, Венеции, с Крита, Родоса и Кипра, а также из Армении. Только для организации морской блокады во время первого военного этапа операции требовалось пять тысяч рыцарей[688]. Надо ли говорить, что этот крестовый поход так и не состоялся.

С течением Средневековья менялись и цели крестоносцев. В 1330-х и 1340-х годах венецианцы, киприоты и госпитальеры заключали морские союзы для нападения на турецкие средиземноморские порты. В 1362–1369 годах король Кипра Петр I собрал в Европе крестоносное войско, посадил его на корабли и грабил, а иногда и ненадолго захватывал мусульманские города, в том числе Адалию и Корикос на турецком побережье, Александрию и Розетту в дельте Нила и Сидон, Бейрут, Триполи, Тортосу и Латакию в империи мамлюков. Когда в 1378 году в Западной церкви начался раскол – в Авиньоне и Риме были избраны соперничающие папы, – каждая сторона нашла сторонников среди королей и знати и объявила войну с противником крестовым походом. В 1420–1431 годах в Богемии военные кампании против последователей чешского духовного лидера Яна Гуса также получили статус крестового похода.

Еще одним театром христианской войны стала Северо-Восточная Европа, и главной силой там был Тевтонский орден. В 1309 году он основал свою официальную штаб-квартиру в Мариенбурге, который стал столицей огромного, почти автономного прусского государства: его земли простирались на сотни километров через северную Польшу в Ливонию. Своей целью тевтонцы провозгласили обращение язычников, и хроника их официального историка, рыцаря Виганда Марбургского, изобилует рассказами о «рейзах» – локальных крестовых походах. Так, в записи от 1344 года рассказывается, как великий магистр ордена Людольф Кёниг вступил в союз с Вильгельмом, графом Голландии, и вместе они «двинулись на Литву, которую опустошали два дня и во многих местах вред творили, ибо земля была урожайная. И все же из-за разливов, произошедших от таяния снега и льдов, вынужден был [магистр] выйти [из оного края]»[689][690]. Так продолжалось большую часть XIV века, после чего влияние ордена стало ослабевать. Тевтонцы оказались слишком успешны в завоеваниях и обращении, и им стало не хватать языческих врагов. Вместо этого они начали конфликтовать с христианскими соседями. В конце концов Пруссия превратилась в одно из великих государств Европы, но к этому моменту она выпала из рук тевтонцев: к началу XVI века им принадлежала лишь малая часть территорий Священной Римской империи. Как военный орден тевтонцы были официально распущены Наполеоном Бонапартом в 1809 году, и сегодня существует лишь небольшой религиозный орден католических священников и монахинь, которые предлагают в разных странах помощь немцам-экспатриантам. Таким образом, Тевтонский орден вернулся почти к тому же, с чего начинался во время первой осады Акры в 1191 году.

Получившие владения ордена Храма госпитальеры сумели выжить. Решающую роль в этом сыграло завоевание ими острова Родос, расположенного на юге архипелага Додеканес, на морских путях, ведущих в Константинополь, на Кипр, в Бейрут и Александрию. Госпитальеры правили островом из укрепленного портового города и завладели также цепью близлежащих островов, включая Кос и Лерос. Орден оставался на Родосе больше двух столетий, занимаясь оживленной торговлей в Эгейском море и периодически присоединяясь к итальянским авантюристам в военных рейдах по турецким портам. Но к XV веку Родос превратился в слишком ценный приз, и госпитальеры вынуждены были отбивать нападения – сначала, в 1140-х годах, мамлюков, а затем новой исламской сверхдержавы, Османской империи. Она образовалась, как и многие империи до нее, на землях, заселенных племенами турок, к югу от Черного моря. Османы смели мамлюков и покорили Константинополь, Малую Азию, Грецию, Сербию, Македонию, Боснию, Венгрию, Сирию, Палестину и Египет. Время госпитальеров на Родосе подошло к концу в 1522 году, когда османский султан Сулейман Великолепный привел к острову армаду, состоявшую из более чем четырехсот кораблей со ста тысячами солдат на борту, и изгнал рыцарей.

Однако госпитальеры все еще не были уничтожены, и в 1530 году Карл II Испанский отдал им остров Мальта, откуда они также были изгнаны Наполеоном в 1798–1799 годах. Госпитальеры существуют и сегодня: католический Иерусалимский, Родосский и Мальтийский суверенный военный странноприимный орден Святого Иоанна (или просто Мальтийский орден) базируется в Риме, признан международным правом и имеет собственные гимн, флаг, паспорта и армию. Другие версии ордена сохранились в таких странах, как Финляндия, Франция, Германия, Венгрия, Нидерланды, Швеция и Швейцария. Движение госпитальеров в Великобритании было реорганизовано в XIX веке: в 1888 году Славнейший Орден Госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского получил королевскую хартию от королевы Виктории. Сегодня это христианский орден, преимущественно протестантский, подчиненный власти короны. Принимают в него за заслуги, и каждый новый его член приносит клятву поддерживать благотворительную деятельность, которой занимается орден. Одна из созданных им организаций – Скорая помощь святого Иоанна (добровольная организация медицинских работников).

В 1530 году голландский ученый Эразм Роттердамский написал на латыни трактат под названием «Полезнейшее рассуждение о войне с турками» (Consultatio de bello Turcis inferendo). Пока он работал над своим трудом, войска Сулеймана Великолепного победоносно шли по Балканам, Венгрии, Болгарии и Румынии. За год до этого они осадили Вену: казалось, новая исламская империя неуклонно продвигается на Запад.

Все это заставило Эразма, просвещенного гуманистического мыслителя, задуматься над рядом вопросов. Он был чужд популистской нетерпимости и предупреждал, что:

…когда невежественные массы слышат упоминания турок, они тут же становятся возмущенными и кровожадными, называя их собаками и врагами христианского имени… они не задумываются о том, справедливо ли дело войны и целесообразно ли брать в руки оружие, которое будет раздражать врага и еще более озлоблять его[691].

Также Эразм отмечал жестокость ранней Реформации: «то, что христиане делают с христианами, более безжалостно», по его мнению, чем многие из худших зол, совершаемых мусульманами.

Тем не менее Эразм ни в коем случае не был пацифистом и относился с презрением к «людям, [которые] считают, что христианам должно быть запрещено воевать… это мнение настолько абсурдно, что его даже не нужно опровергать… то, чему я учу, – это что война никогда не должна вестись, кроме как в крайнем случае, когда все остальное потерпело неудачу». Конечно, османы, по его мнению, были угрозой, и далее он подробно рассматривал философские оправдания войны, писал об упадке движения крестоносцев в прошедшие века и о том, что лучшим путем к миру между исламом и Западом было бы обращение иноверцев на путь Христа.

В середине своего трактата Эразм упомянул, почти между прочим, утраченный идеал христианского воина, которого очень не хватало в те трудные времена. Это был настоящий крестоносец, и люди XVI века могли только мечтать о том, чтобы походить на него. Эразм написал о «тех воинах, которых описывает святой Бернард и которых он не знает, как называть – монахами или рыцарями, таковы были их чистота и воинское мужество»[692].

Тамплиеров давно уже не было на свете. Но пока существовали крестовые походы, память о них не могла стереться совсем.

Приложение I

Персоналии

Алиенора Аквитанская – жена Людовика VII, сопровождавшая его во Втором крестовом походе на Святую землю.

Аль-Адид – последний халиф Египта из династии Фатимидов. При посредничестве тамплиеров заключил мирное соглашение с христианским Иерусалимским королевством. Умер в 1171 году, после чего Египет под правлением Саладина присягнул на верность багдадскому халифу Аббасиду.

Аль-Адиль – брат и преемник Саладина. Правил Египтом и Сирией с 1200 по 1218 год. Известен также как Сафадин.

Аль-Афдал – сын и военачальник Саладина. Командовал войсками в битве у Крессонского источника и недолгое время правил Дамаском после смерти отца.

Аль-Ашраф Халиль – мамлюкский султан, который завершил уничтожение государств крестоносцев, захватив в 1291 году Акру.

Аль-Камиль – султан Египта и сын аль-Адиля. Правил с 1218 по 1238 год. Нанес поражение крестоносцам Пятого крестового похода, но впоследствии передал Иерусалим под правление христиан, заключив в 1229 году договор с Фридрихом II Гогенштауфеном.

Альфонсо I, король Арагона – христианский герой Реконкисты – войны против мусульман в Испании. Получил прозвище Воитель. Умер в 1134 году, завещав треть своего королевства тамплиерам.

Амори I, король Иерусалима – брат Балдуина III, правил с 1163 по 1174 год. Пытался расширить влияние христиан к югу от Иерусалима, совершив вторжение в Египет. Имел натянутые отношения с тамплиерами, которые не поддерживали его политику.

Ас-Салих – султан из династии Айюбидов, правивший с 1240 по 1249 год. Умер во время крестового похода Людовика IX на Дамьетту. При ас-Салихе влиятельной силой стала «Бахрия» – элитный полк мамлюков, из которого вышел Бейбарс.

Балдуин II, король Иерусалима – крестоносец-король Иерусалима, правил с 1118 по 1131 год. Передал во владение тамплиерам мечеть Аль-Акса на Храмовой горе.

Балдуин III, король Иерусалима – правил с 1143 по 1163 год. Вел борьбу против Имад ад-Дина Занги и Нур ад-Дина, участвовал во Втором крестовом походе.

Балдуин IV, король Иерусалима – взошел на престол еще ребенком. Был болен проказой. Во время его правления, с 1174 по 1185 год, латинские королевства потерпели ряд поражений от Саладина.

Бейбарс – мамлюкский султан, выдающийся полководец, известный своей жестокостью. За время своего правления, с 1260 по 1277 год, завоевал многие владения латинян. В 1263 году казнил тамплиеров из гарнизона замка Сафед.

Бернард, патриарх Антиохийский – первый латинский патриарх Антиохии, принявший сан в 1100 году после Первого крестового похода. Не только священнослужитель, но и воин, организовавший оборону города против Иль-Гази в 1119 году.

Бернар де Трембле – четвертый магистр тамплиеров. Погиб в 1153 году при попытке тамплиеров под его командованием захватить Аскалон.

Бернард Клервоский (святой Бернард) – влиятельный деятель Церкви, богослов и реформатор, основавший цистерцианское аббатство в Клерво. Участвовал в разработке первого Латинского устава тамплиеров. Умер в 1153 году.

Бертран де Бланфор – шестой магистр тамплиеров, возглавлявший орден с 1156 по 1169 год. Участвовал в войнах против Нур ад-Дина, провел два года в плену у мусульман, вступил в конфликт с Амори I из-за вторжения в Египет в 1168 году.

Ги де Лузиньян – супруг Сибиллы, королевы Иерусалима. Командовал христианской армией в битве при Хаттине в 1187 году, был взят в плен. Утратил корону Иерусалима в 1192 году, но получил в качестве компенсации королевство Кипр, которым правил с 1192 по 1194 год.

Гийом де Боже – двадцать первый магистр тамплиеров, погибший при падении Акры в 1291 году.

Гийом де Ногаре – советник короля Франции Филиппа IV, разрабатывал операцию по уничтожению французских тамплиеров.

Гийом Парижский – монах-доминиканец и личный исповедник Филиппа IV, возглавлявший расследование инквизиции по делу тамплиеров с 1307 по 1308 год.

Гийом де Плезиан – адвокат на службе французской короны, выступавший за уничтожение ордена тамплиеров и принимавший участие в судебном расследовании предполагаемых преступлений ордена.

Гийом де Шартр – магистр тамплиеров с 1210 по 1219 год, погиб в Египте во время Пятого крестового похода.

Гийом Тирский – хронист, ученый, друг королей; его «История деяний в заморских землях» стала одной из важнейших летописей Иерусалимского королевства XII века. К тамплиерам относился с недоверием.

Гонорий III, папа римский – преемник Иннокентия III, реализовал планы своего предшественника по организации Пятого крестового похода. Использовал военные ордены, в том числе тамплиеров, для переправки денег, собранных европейскими христианами, на Святую землю – передний край борьбы с исламом.

Гуго де Пейн (или Пейен) – основатель и первый магистр ордена Храма. Родился близ Труа в Шампани, умер в 1136 году в Иерусалиме.

Гуго де Пейро – высокопоставленный служитель ордена Храма в Европе, магистр в Англии и во Франции. Был заключен в тюрьму и получил отпущение грехов в замке Шинон.

Джеффри Фиц-Стефан – магистр тамплиеров в Англии, в 1185 году произвел подробную опись всех владений ордена в этой стране.

Жак де Майи – рыцарь-тамплиер, погиб в битве при Крессоне в 1187 году. О его героической смерти ходили легенды, а его останки почитались как чудотворные.

Жак де Моле – последний магистр тамплиеров, избранный в 1292 году. Защищал орден от слияния с госпитальерами. По приказу Филиппа IV, короля Франции, поддержанного папой римским Климентом V, в 1307 году был заключен в тюрьму, подвергнут пыткам и в 1314 году сожжен на костре в Париже.

Жан де Бриенн – правитель Иерусалима с 1210 по 1225 год, сначала как супруг королевы Марии, а впоследствии как регент своей дочери Изабеллы. Был вынужден отказаться от короны, когда его дочь вышла замуж за Фридриха II Гогенштауфена, но получил титул императора-регента Латинской империи в Константинополе. Умер в 1237 году.

Жерар де Ридфор – десятый магистр тамплиеров. Активно участвовал в политике латинских государств, отличался горячностью, был склонен к принятию опрометчивых решений. Привел тамплиеров к катастрофическим поражениям у Крессонского источника, при Хаттине и во время осады Акры. В последней из этих кампаний, в 1189 году, был пленен и убит.

Жоффруа де Шарни – тамплиер, прецептор Нормандии и сподвижник Жака де Моле. В 1314 году был предан казни на костре как повторно впавший в ересь.

Зевульф – христианский паломник, вероятно англичанин, совершивший путешествие в Иерусалим ок. 1101–1103 годов, после Первого крестового похода.

Ибн аль-Асир – исламский историк и хронист. Родился в 1160 году в семье из Мосула. Вел подробную летопись отношений франков и мусульман вплоть до своей смерти в 1233 году.

Иль-Гази – правитель из династии Артукидов, разгромивший христианскую армию на Кровавом поле в 1119 году, что послужило толчком к созданию ордена Храма.

Имад ад-Дин Занги – сельджукский атабек Мосула и Алеппо в 1127–1146 годах, во время своего правления активно вел завоевательные войны и захватил город крестоносцев Эдессу, что привело ко Второму крестовому походу.

Иннокентий II, папа римский – пребывал на Святом престоле с 1130 по 1143 год. Издал буллу Omne Datum Optimum, утвердившую существование ордена Храма и даровавшую тамплиерам право на все трофеи, захваченные в бою.

Иннокентий III, папа римский – выдающийся деятель средневековой Церкви, взошедший на Святой престол в 1198 году. Инициировал Четвертый крестовый поход, который закончился взятием Константинополя, и призвал к Пятому крестовому походу, но скончался до его начала в 1216 году.

Климент V, папа римский – Бертран де Го, архиепископ родом из Гаскони, короновался в 1305 году в Лионе. Все его правление прошло во Франции. Основал Авиньонское папство. Не сумел противостоять организованному французской короной преследованию Жака де Моле и тамплиеров. Умер в 1314 году.

Конрад III, король Германии – был предводителем германцев во Втором крестовом походе, остался в Иерусалиме с тамплиерами и возглавил неудавшийся поход на Дамаск в 1148 году.

Людовик VII, король Франции – правил с 1137 по 1180 год. Возглавлял французскую армию во Втором крестовом походе. Был влиятельным покровителем тамплиеров.

Людовик IX, король Франции – внук Филиппа Августа. Правил Францией с 1226 по 1270 год и лично участвовал в двух крестовых походах – в штурме Дамьетты в 1248 году и в неудачном вторжении в Тунис. Был известен своим благочестием, строил храмы. Умер в 1270 году, а в 1297 году был канонизирован.

Матвей Парижский – жил в XIII веке, был монахом Сент-Олбанского монастыря. Автор исторической хроники, содержащей сведения о тамплиерах, почерпнутые из источников при дворе английского короля Генриха III.

Мелисенда, королева Иерусалима – дочь короля Балдуина II. Правила совместно с супругом Фульком I с 1131 по 1143 год, а затем с сыном Балдуином III до его совершеннолетия, наступившего в 1153 году.

Наср ад-Дин – сын египетского визиря Аббаса, бежал из Каира после убийства халифа Фатимида в 1154 году. Был взят в плен тамплиерами из гарнизона крепости Газа.

Нур-ад-Дин – сын Имад ад-Дина Занги, атабек Алеппо с 1146 по 1174 год, распространивший свою власть на бо́льшую часть Сирии. Был религиозен и благочестив, Гийом Тирский отзывался о нем как о «великом гонителе христиан и христианской веры».

Оливер фон Падерборн – немецкий священнослужитель, ставший в конце концов кардиналом. Участвовал в Пятом крестовом походе на Дамьетту, помогал конструировать осадные машины и вел подробную хронику кампании. Умер в 1227 году.

Пелагий – епископ Альбано и папский легат, направленный в 1219 году к крестоносцам Пятого крестового похода. Один из тех, кто принял катастрофическое решение отказаться от мира с аль-Камилем и выступить в поход вверх по Нилу, чтобы атаковать Эль-Мансуру.

Пьер де Монтегю – магистр тамплиеров с 1219 по 1231 год, яростный противник Фридриха II Гогенштауфена.

Рембо де Карон – командор ордена Храма на Кипре, был арестован во Франции в 1307 году и заключен в замок Шинон вместе с Жаком де Моле и другими высокопоставленными тамплиерами.

Рено де Вишье – магистр тамплиеров, который помог королю Франции Людовику IX организовать его первый крестовый поход и заплатить выкуп после поражения. Покинул орден в период между 1250 и 1256 годами.

Ричард I Львиное Сердце – король Англии с 1189 по 1199 год. Возглавил многочисленное войско крестоносцев, прибывшее на Святую землю в 1191 году, чтобы отвоевать Акру и восстановить христианские владения, захваченные Саладином. Возвращаясь в Англию, был взят в плен и содержался в заточении в Германии с 1192 по 1194 год.

Робер де Сабле – одиннадцатый магистр ордена Храма. Приближенный Ричарда I, ставший магистром ради укрепления связей между орденом и английским королем-крестоносцем.

Саладин – султан Египта и Сирии, по происхождению курд, правил с 1175 года до своей смерти в 1193 году; основатель династии Айюбидов. В 1187 году одержал победу над христианами в битве при Хаттине и в том же году отвоевал Иерусалим.

Сибилла, королева Иерусалима – дочь Амори I. Ее брак с Ги де Лузиньяном вызвал раскол среди знати Иерусалимского королевства. Правила с 1186 году до своей смерти в 1190 году.

Старец Горы – таинственный глава секты ассасинов, обитавшей в горах близ Масьяфа. Настоящее имя – Рашид ад-Дин Синан. Пытался заключить соглашение с христианским Иерусалимским королевством, но оно было саботировано тамплиерами.

Тьерри – сенешаль ордена Храма с 1187 по 1189 год, которому удалось покинуть поле боя при Хаттине. Помог восстановлению ордена после поражения.

Филипп II Август, король Франции – сын Людовика VII, правил Францией с 1180 по 1223 год. Командовал французскими войсками в Третьем крестовом походе, из-за разногласий с Ричардом Львиное Сердце покинул Святую землю после капитуляции Акры в 1191 году.

Филипп IV, король Франции – внук Людовика IX, взошел на престол в 1295 году. Набожный, но холодный и решительный человек, он организовал нападение на папу римского Бонифация VIII, устроил гонения на французских евреев и отдал приказ о массовых арестах и судебном преследовании тамплиеров. Умер в 1314 году.

Франциск Ассизский (святой Франциск) – миссионер и проповедник родом из Италии, основатель Францисканского ордена. Во время Пятого крестового похода посетил Египет и попытался обратить в христианство султана аль-Камиля.

Фридрих II Гогенштауфен – император Священной Римской империи, король Сицилии и Германии, расширил свои владения, включив в них и Иерусалимское королевство. Просвещенный человек, космополит, Фридрих, однако, отличался воинственностью. За свое долгое правление много раз вступал в конфликты с папством и четыре раза был отлучен от Церкви, а во время пребывания на Святой земле в 1228–1229 годах враждовал с тамплиерами, однако сумел заключить с аль-Камилем договор о возвращении Иерусалима крестоносцам. Умер в 1250 году.

Фульк I, король Иерусалима – Фульк V, граф Анжуйский, которого Гуго де Пейн и другие убедили покинуть его французские земли и стать королем Иерусалима. Правил с 1131 по 1143 год вместе со своей женой Мелисендой. Один из первых покровителей тамплиеров.

Хайме I, король Арагона – наследовал корону Арагона еще ребенком в 1213 году, воспитывался тамплиерами в замке Монсон. Герой Реконкисты, захвативший при поддержке тамплиеров Майорку и Валенсию. Умер в 1276 году.

Хайме II, король Арагона – правил с 1291 по 1327 год, при нем произошел разгром арагонских тамплиеров.

Хулагу – монгольский правитель Ирана с 1256 по 1265 год. Пытался заключить с христианскими королями, в частности с Людовиком IX Французским, союз против Бейбарса и мамлюков.

Шавар – визирь в фатимидском Египте, служил халифу аль-Адиду, пока тот не был убит в 1169 году в результате заговора.

Ширкух – курдский военачальник, служивший Нур ад-Дину в Египте. Противник Амори I, короля Иерусалима, и дядя Саладина, который стал визирем Египта после смерти Ширкуха в 1169 году.

Эверард де Бар – магистр тамплиеров с 1149 по 1152 год, главный союзник короля Франции Людовика VII во Втором крестовом походе. Помог королю финансировать поход. Покинул орден Храма, чтобы стать монахом-цистерцианцем.

Эдуард I, король Англии – в 1272 году посетил Акру и заключил десятилетний мирный договор с Бейбарсом. По возвращении в Англию унаследовал престол и правил до 1307 года.

Эдуард II, король Англии – сын Эдуарда I и зять Филиппа IV, короля Франции. Начал преследование английских тамплиеров, чтобы получить поддержку папы римского в борьбе против своих врагов. Правил с 1307 по 1327 год.

Приложение II

Римские папы, 1099–1334

Антипапы в этот список не включены.

Геласий II (1118–1119)

Каликст II (1119–1124)

Гонорий II (1124–1130)

Иннокентий II (1130–1143)

Целестин II (1143–1144)

Луций II (1144–1145)

Евгений III (1145–1153)

Анастасий IV (1153–1154)

Адриан IV (1154–1159)

Александр III (1159–1181)

Луций III (1181–1185)

Урбан III (1185–1187)

Григорий VIII (1187)

Климент III (1187–1191)

Целестин III (1191–1198)

Иннокентий III (1198–1216)

Гонорий III (1216–1227)

Григорий IX (1227–1241)

Целестин IV (1241)

Иннокентий IV (1243–1254)

Александр IV (1254–1261)

Урбан IV (1261–1264)

Климент IV (1265–1268)

Григорий X (1271–1276)

Иннокентий V (1276)

Адриан V (1276)

Иоанн XXI (1276–1277)

Николай III (1277–1280)

Мартин IV (1281–1285)

Гонорий IV (1285–1287)

Николай IV (1288–1292)

Целестин V (1294)

Бонифаций VIII (1294–1303)

Бенедикт XI (1303–1304)

Климент V (1305–1314)

Иоанн XXII (1316–1334)

Приложение III

Короли и королевы Иерусалима

Готфрид Бульонский[696] (1099–1100)

Балдуин I (1100–1118)

Балдуин II (1118–1131)

Фульк и Мелисенда (1131–1143)

Балдуин III и Мелисенда (1143–1153)

Балдуин III (1143–1163)

Амори I (1163–1174)

Балдуин IV (1174–1183)

Балдуин IV и Балдуин V (1183–1185)

Балдуин V (1185–1186)

Сибилла и Ги де Лузиньян (1186–1190)

Ги де Лузиньян (1190–1192)

Изабелла I и Конрад Монферратский (1192)

Изабелла I и Генрих Шампанский (1192–1197)

Изабелла I и Амори II (1197–1205)

Мария I (1205–1210)

Мария I и Жан де Бриенн (1210–1212)

Изабелла II и Жан де Бриенн (1212–1225)

Изабелла II и Фридрих II Гогенштауфен (1225–1228)

Конрад II[697] (1228–1254)

Конрад III (также известен как Конрадин) (1254–1268)

Гуго I (1268–1284)

Жан II (1284–1285)

Генрих II[698] (1285–1324)

Приложение IV

Магистры ордена Храма

Гуго де Пейн (1119–1136)

Робер де Краон[699] (1136–1149)

Эверард де Бар (1149–1152)

Бернар де Трембле (1153)

Андре де Монбар (1153–1156)

Бертран де Бланфор (1156–1169)

Филипп Наблусский (1169–1171)

Одон де Сент-Аман (1171–1179)

Арно де Торож (1180–1184)

Жерар де Ридфор (1185–1189)

Робер де Сабле (1191–1193)

Жильбер Эраль (1194–1200)

Филипп де Плессье (1201–1209)

Гийом де Шартр (1210–1219)

Пьер де Монтегю (1219–1231)

Арман де Перигор (1232–1244)

Ришар де Бюр (1245–1247)

Гийом де Соннак (1247–1250)

Рено де Вишье (1250–1256)

Тома Берар (1256–1273)

Гийом де Боже (1273–1291)

Тибо Годен (1291–1292)

Жак де Моле (1292–1314[700])