Читать онлайн Как подготовить детей к будущему, которое едва можно предсказать бесплатно

История свидетельствует о том, что люди всегда распространяли свои идеи более или менее одинаковым способом – рассказывая их.

Почти все, что мы делаем, имеет элемент повествования. Прошлое – всего лишь истории, обрамляющие настоящее. Любая научная статья предлагает эмпирическое описание мира природы. Как только бухгалтер заканчивает заполнять налоговую декларацию, она подписывает историю ваших доходов, расходов и прибыли.

Математическое уравнение, строка компьютерного кода, список продуктов и рецепт могут быть восприняты как типы повествования.

Технология, которую мы используем для распространения этих историй, менялась много раз. Мы перешли от устных рассказов к клинописи на глиняных табличках, от использования кожи животных – к созданию бумаги из дерева, от монахов-летописцев – к печатному станку, от свитков – к книгам, от перьевой ручки – к шариковой, от карандаша – к пишущей машинке, а потом и к текстовому редактору. Но на фундаментальном уровне суть осталась неизменной.

Повествование в основном остается линейным. Роман, лабораторный отчет, сложное уравнение: у них всегда были начало, середина и конец.

До момента, наступившего несколько десятилетий назад.

Теперь многопоточные процессоры и оптоволоконный кабель внезапно позволяют нам делиться знаниями другим способом. В интернете информация больше не имеет повествовательной арки, которую Аристотель описал более двух тысяч лет назад в трактатах «Риторика» и «Поэтика». Нет ни завязки, ни кульминации, ни развязки. Вместо этого в поисковик вводятся запросы, выдающие бесконечное количество ссылок. Эти результаты постоянно парят в сетевом пространстве. Нелинейно. И это новшество может стать еще одним переходным этапом для человечества, таким же важным, как внедрение письменности или печатного станка. Нам уже открыты новые пути взаимодействия с информацией, и они продолжат менять наше мышление и способы самовыражения.

Как понять этот переход к нелинейному повествованию? Что он значит для наших детей? Что изменилось в том, как мы должны готовить младшее поколение к будущему? Какие навыки им понадобятся, чтобы стать успешными взрослыми? Какое поведение необходимо для того, чтобы органично вносить свой вклад в развитие общества? Чтобы ответить на эти вопросы, сначала необходимо понять, как работают цифровые интерактивные средства коммуникации.

Не волнуйтесь, я не собираюсь пояснять, как монолитные интегральные схемы (или микрочипы) посылают сигналы через миллиарды крошечных транзисторов. Но если вы занимаетесь с детьми, если вы родитель, учитель или воспитатель, вам нужно подумать о том, как цифровая реальность влияет на детей, за которых вы несете ответственность. Это значит, что нужно задумываться не только о том, что хорошо, а что плохо. Это означает выход за рамки указания «включи/выключи», которое обычно сопровождает разговоры об «убивании времени за компьютером». Это также включает в себя критическое отношение к тому, что происходит на интеллектуальном и эмоциональном уровне, когда люди взаимодействуют с цифровыми устройствами.

Риторика и чтение

Начнем с видеоигр. Как взрослым к ним относиться? Как игры влияют на детей? Один из ответов дает Ян Богост, профессор Технологического института Джорджии. Он ввел термин «процедурная риторика», чтобы описать, как процесс перемещений в видеоигре учит игроков думать определенным образом. В отличие от традиционной линейной истории, которую рассказчик или автор передает аудитории или читателю, Богост утверждает, что видеоигры прививают определенные привычки мышления, требуя от игроков выполнения конкретных шагов. Здесь повествование формируется правилами игры.

«Хотя мы часто думаем, что правила всегда несут с собой ограничения, – говорит Богост, – их введение также является своего рода заявлением». Подумайте о том, как видеоигры автоматически внедряют свои правила. Не нужна система поощрения, не нужен судья. Игра сама решает, какие действия квалифицировать как допустимые. А поскольку правила видеоигр действуют априори, мы иногда даже не можем их идентифицировать и воспринимаем как должное. Для нас они являются частью игрового пространства. Например, мы забываем, что в Mortal Kombat разрешены только определенные ходы, что игрок может пропустить ограниченное количество ударов или что размеры игрового пространства имеют предел. Мы едва ли замечаем, что вода, в которую погружается Лягушонок из Frogger, – лишь очередная недоступная зона, как если бы она была расположена за пределами игровой карты. Мы не думаем о том, что Donkey Kong[4] не может покинуть самый верхний уровень. Правила могут быть не так четко определены, но они всегда есть. И обычно мы уделяем им много внимания, потому что хорошая игра всегда включает в себя понимание ограничений, которые не прописаны в обучающем режиме. Мы должны так планировать свои ходы, чтобы они соответствовали игровому сценарию.

Концепция процедурной риторики Богоста признает за автором или разработчиком игры использование игрового опыта (полученного путем следования правилам) для того, чтобы убедить игроков думать и действовать определенным образом. Слово «риторика» может казаться замысловатым, но буквально оно означает «убеждение». «Подобно тому как словесная риторика является примером убедительного использования ораторского искусства, визуальная риторика – это пример убедительного использования изображения, – говорит Богост, – процедурная риторика – это общее название для убеждения через процессы». Он хочет, чтобы мы поняли: игры не просто моделируют опыт, они также ведут полноценные дискуссии.

Прошлое – всего лишь истории, обрамляющие настоящее.

Это происходит довольно ненавязчиво. Схожим образом писательница Джоан Роулинг может манипулировать нашими эмоциями, определяя, что читателю должно быть известно о Гарри Поттере и Хогвартсе, а что нет – в конкретный момент времени. Примерно так же Стивен Спилберг нагнетает напряжение в кино: сначала камера показывает лицо Джеффа Голдблюма, затем медленно поворачивается, чтобы показать в кадре динозавров юрского периода. Как и рассказ или фильм, видеоигра всегда ограничивает восприятие игроков. Она заставляет их видеть цифровые пространства определенным образом. Но, в отличие от рассказа или фильма, видеоигры также могут регламентировать действия, заставляя решать поставленные задачи неординарными способами. Таким образом, игра всегда заставляет нас думать и принимать определенные решения – укрепляя мыслительные процессы, которые, предположительно, влияют на то, как мы принимаем решения даже за пределами виртуальной реальности.

Поначалу это звучит очень похоже на тот же аргумент, который обозленные политики, активисты и критики часто используют против видеоигр, – в частности, то, что героизация жестокости в ходе прохождения очередного уровня поощряет насильственное поведение в жизни. Дети, которые играют в шутеры от первого лица, такие как Call of Duty, теоретически привыкают к графической визуализации убийств, к этим кровожадным и довольно неэтичным симуляциям. Затем игры постепенно снижают эффект от восприятия насилия, и вот подростки уже равнодушнее относятся к жестокости в реальной жизни. Им не хватает внутреннего ресурса на то, чтобы вести себя этично и не допускать непредсказуемого совершения насильственных преступлений.

Сначала это может показаться логичным, но нет никаких доказательств тому, что существует прямая взаимосвязь между явлениями. Ян Богост в этом уверен; его концепция процедурной риторики относится к гораздо более тонким типам воздействия и убеждения. Он рассматривает то, как механика и правила игры, пережитые в определенном контексте, влияют на наше мышление. Расстреливая врагов на своем пути, вы выбираетесь из трудной игровой ситуации и параллельно учитесь еще чему-то, совсем не обязательно связанному с настоящим оружием.

С точки зрения нейробиологии исследование предполагает, что шутеры от первого лица культивируют «более точное распределение внимания, высокое пространственное разрешение визуальной информации и улучшенный навык мысленного вращения». Все эти сложные термины описывают когнитивные функции, которые мы используем для идентификации, отслеживания и попадания в движущуюся цель. Кроме того, это навыки, которые мы используем в огромном множестве других, ненасильственных ситуаций в повседневной жизни. «Распределение внимания» описывает способность сосредоточиться на задаче. «Пространственное разрешение» относится к тому, как мы интерпретируем сигналы, получаемые от зрительной системы. И «мысленное вращение» – это то, как мы распознаем реальный объект с разных углов рассмотрения. С помощью повторяющихся действий геймеры прокачивают нейронные пути, участвующие в использовании этих когнитивных навыков.

Но когда речь заходит о процедурной риторике, суть не в том, как эти навыки закрепляются, а в том, как они логически упорядочиваются. Например, играя от первого лица, мы ведем себя более скрытно, пока сканируем территорию, выявляем конкретные цели и устраняем их, используя имеющиеся в нашем распоряжении инструменты. «Но смысл отдельных шутеров варьируется в зависимости от того, как эти процессы используются риторически, – поясняет Богост. – Doom – это спасение мира от демонов; Waco Resurrection – о религиозном фанатизме». Смысл всегда зависит от контекста. Вот почему никто никогда не находил безусловной связи между насилием в видеоиграх и насилием в реальной жизни.

В подтверждение этой точки зрения Джеймс Пол Джи, лингвист, изучавший видеоигры, однажды написал: «Если цифровая жестокость приводит к статистическому росту насилия, уровень преступности должен бы был повышаться, скажем, каждый год после QuakeCon – события, которое привлекает тысячи геймеров, лояльно относящихся к видеоиграм с повышенным уровнем агрессии». А мы этого не видим. В отличие от видеоигр реальная жизнь, как правило, не придерживается простых причинно-следственных связей. Есть, конечно, некоторые этические причины, по которым стоит держать своих детей подальше от видеоигр с повышенным содержанием насилия, но опасение, что захватывающая игра с рейтингом М (для лиц старше 17 лет) превратит их в социопатов, не является одной из них. Человеческое поведение редко бывает таким алгоритмическим.

Нейробиологи считают, что шутеры от первого лица культивируют «более точное распределение внимания, высокое пространственное разрешение визуальной информации и улучшенный навык мысленного вращения».

Джи является одним из самых влиятельных исследователей в мире видеоигр. В 2007 году он написал популярную книгу под названием «Чему видеоигры способны научить нас в сфере образования и грамотности». Будет трудно найти разработчика игр, который ее не читал. В книге видеоигры рассматриваются в контексте исследований Джи: теоретической лингвистики. Это всего лишь заумный способ объяснить, что он изучает то, как работают языки: как они появились, как они изучаются, как они влияют на наш жизненный опыт.

Исследования Джи показывают, что каждая видеоигра работает в соответствии с систематической логикой, которая очень похожа на логику языка. Обучение аркадной игре Space Invaders, по словам Джи, смежно с изучением азбуки: игроки осваивают умение «читать» игру и расшифровывать систему. «Видеоигры похожи на дополнительное ПО для мозга, – сказал мне однажды Джи. – Когда мы начинаем воспринимать происходящие процессы и планировать действия, то мысленно запускаем схожие с игрой ролевые симуляции. В каком-то смысле наш ум – это игровой движок. Мы можем комбинировать идеи, почерпнутые из предыдущего опыта, моделировать ситуации и обдумывать сложные задачи». Мысль Джи может показаться сложной, но давайте рассмотрим тот же процесс изучения детьми иностранного языка.

Все языки – английский, испанский, китайский, арабский – сложны. Но дети овладевают ими легко и быстро. Как? Методом проб и ошибок. Малыш слышит звуки, издаваемые родителями, и сам пробует их имитировать. Что происходит с каждым высказыванием? Как взрослые реагируют на очередную попытку? Ребенок наблюдает за реакциями родителей и регистрирует эти отзывы в мысленной картотеке, подмечая закономерности и придумывая ассоциации. Вскоре он начинает понимать связь между определенными звуками. Некоторые ученые описывают это как статистический процесс, на основании которого ребенок анализирует основные данные: как часто отдельные звуки встречаются вместе? В каком порядке?

Затем дети начинают экспериментировать. Они проверяют свои собственные гипотезы о связи между звуками: выбирают из своего репертуара отдельные звуки и фонемы, чтобы соединить их и получить новые слова, фразы и целые предложения. Прежде чем мы успеваем опомниться, ребенок уже говорит – причем очень активно. Как известно любому человеку, когда-либо воспитывавшему детей, двух-, трехлетний ребенок может быть так же одержим болтовней (постоянными «почему?»), как мой двенадцатилетний сын – игрой в Minecraft. И кто посмеет обвинить маленького ребенка? Несколько месяцев назад он был беспомощным младенцем, а теперь уже овладел способностью ориентироваться в чрезвычайно сложной языковой системе.

Мы даже можем назвать ребенка грамотным, потому что, по словам Джи, это выражается не только в навыках чтения и письма. Вы наверняка слышали термины «цифровая грамотность» и «финансовая грамотность». Эти понятия являются производными от общего явления «мультимодальной грамотности», которую Джи применяет к видеоиграм. Он рассматривает их как самодостаточные сложные системы, которые нужно изучать так же, как и язык. Чтобы победить, нужно понять, как все правила, компоненты и элементы работают вместе. И мы делаем это примерно тем же способом, которым ребенок учится понимать речь. Игровые препятствия, платформы, оружие и бонусы для нас – то же, что для детей слова «мама», «еда» и «игрушка», которые постепенно формируют полноценную речь с четкой грамматикой и синтаксисом. И если вы победили в классической аркаде Super Mario Bros от Nintendo, вы также овладели новым видом грамотности: поняли Mushroom Kingdom[5]. Поздравляю!

Каждая видеоигра работает в соответствии с систематической логикой, которая очень похожа на логику языка.

Ритуал, религия и игра

Согласно Яну Богосту игры – это повествовательный сюжет с концепцией процедурной риторики. Джеймс Пол Джи рассматривает их как сложные системы, требующие определенных типов грамотности. Но игры также можно изучать как ритуальное действие.

Йохан Хейзинга, влиятельный историк и исследователь культуры первой половины XX века, писал: «Нет никакой формальной разницы между игрой и ритуалом». Он считал религиозные, политические и социальные традиции формой игры. Чтобы понять, что имеет в виду Хейзинга, представьте, что вы проходите обряд инициации – как персонаж ролевой игры. Например, в ходе свадебной церемонии вы должны произнести определенные слова, пройти в конкретное место, вести себя соответствующим образом. Вы как будто принимаете участие в заранее срежиссированном представлении, следуете негласным правилам игры. Когда кто-то участвует в определенном ритуале (заседании суда присяжных, принесении клятвы верности, крещении, семейном ужине, школьных танцах), он следует определенным этапам повествования; так история претворяется в жизнь.

Те же правила применимы и к видеоиграм.

Сейчас младшее поколение очень много играет. По данным Common Sense Media, в 2017 году дети и подростки проводили в среднем чуть более двух часов в день перед экранами. Это означает, что для моих же детей игровой ритуал куда более актуален, чем любой другой. Они повторяют его снова и снова, в очередной раз следуя сценариям Minecraft. И хотя порядки цифровой реальности могут не влиять на поведение в реальности (например, совершение актов физического насилия), они однозначно влияют на восприятие детьми своей жизни – равно как и любые другие ритуалы.

Рассмотрим это на примере религиозных обрядов.

Некоторым людям ближе институционализированная религия; для других этот концепт скорее скучный и однообразный. Когда я был ребенком, я принадлежал ко второй категории. Я ненавидел ходить в синагогу. Моя мать заставляла меня одеваться в неудобную одежду: шерстяной костюм и рубашку с пуговицами, которая казалась слишком колючей. Завязанный галстук создавал четкое ощущение кома в горле. Возможно, его единственной задачей было заставить меня молчать? В общем-то, в основном это и происходило в синагоге: на меня все шшшшшшикали. Я вставал, когда взрослые вставали, и садился, когда они садились. Я не понимал ни слова из того, что говорилось на иврите; для меня все это звучало как тарабарщина.

Однако со временем я усвоил существующий порядок вещей. Я знал, когда преклонить колени, а когда поклониться. Я изучил мелодии, звучание слов и знал, чего ожидать по ходу службы. Я понял, как различные моменты службы влияют друг на друга. Джеймс Пол Джи мог бы сказать, что я овладел грамотностью в вопросах ритуалов синагоги, верований еврейской религии. То, что мне это было неинтересно, не имело значения.

Ритуалы выполняют свою работу, хотим мы того или нет, верим мы в них или нет. У каждого из них своя собственная процедурная риторика. Ян Богост мог бы сказать, что правила синагоги столь же выразительны и убедительны, сколь и ограничительны. Они научили меня думать, свободно говорить на языке иудаизма, использовать религиозные идеи для интерпретации окружающего мира, а затем и формулировать свою точку зрения. В детстве я всегда удивлялся, почему мама заставляла меня ходить в синагогу. Но, став взрослым, я понял, что она пыталась сохранить культуру, привить мне определенный образ мышления, научить меня чтить традиции.

Теперь я понимаю, что эти скучные синагогальные ритуалы были похожи на игру. Впервые эта идея действительно обрела для меня смысл, когда я оказался в Дании, на LEGO Idea Conference. Это ежегодное мероприятие, в ходе которого умнейшие люди, работающие над вопросами новых способов обучения, образования и игр, собираются, чтобы обменяться своими идеями и новыми знаниями. (Конечно, мы также тратим огромное количество времени на сооружение разнообразных конструкций из кубиков в самой штаб-квартире LEGO и вокруг нее.) На конференции директор Центра развития ребенка Гарвардского университета Джек Шонкофф выступил с докладом о развитии мозга в раннем детстве. Он сказал, что во всем мире в разное время дети играли в видоизмененные версии одних и тех же игр: прыжки через скакалку, «салочки», «классики», игры в кругу, игры с мячом и многие другие. Хотя каждая вариация уникальна для своего региона, схожие занятия все же легко распознать, потому что они имеют одни и те же характеристики, а взаимодействие между игроками происходит более или менее одинаково.

Шонкофф пояснил, что эти игры универсальны, поскольку для детей это наиболее эффективный способ развивать важные социальные навыки: способность фокусироваться и задерживать внимание, ставить цели, планировать и отслеживать действия, адаптироваться к меняющимся условиям, решать задачи, следовать правилам, контролировать порывы и откладывать момент вознаграждения.

В своей книге «От нейронов до их окрестностей: наука о раннем развитии детей» Шонкофф еще больше углубляется в специфику. Он пишет о классических детских играх, таких как «Красный свет, зеленый свет» и «Саймон говорит». «Преуспевание в этих играх требует пристального внимания в течение длительного времени, отслеживания правил игры и отдельных действий, которые все готовы выполнять». Кроме того, игроки должны научиться не жульничать и не закатывать истерику каждый раз, когда что-то идет не так. Если хочется получать удовольствие, придется активно поддерживать порядок игры; надо убедиться, что все не погрузится в хаос. Для этого необходимо хотя бы интуитивно понять, как функционирует игровая система. В каких моментах можно проявить гибкость, а в каких нет? Как различные элементы работают по отношению друг к другу? Какие границы являются жесткими, а какие можно и переступить? Игрокам всегда нужно владеть игровой грамотностью.

Игры можно изучать как ритуальное действие – подобное религиозному, например.

Дети развивают ее методом проб и ошибок, всегда в конечном итоге стремясь одновременно получить удовольствие и избежать конфликта со сверстниками. «Разногласия, споры и откровенная агрессия нарушают ход игры, указывают на то, что что-то идет не так, и заставляют детей обдумать, что нужно сделать, чтобы игра вернулась в привычное русло», – объясняет Шонкофф. Когда все идет по плану, дети не только веселятся, но и учатся взаимодействовать друг с другом. Они изучают и практикуют приемлемое поведение на реальном опыте по мере приобщения к социальным обычаям.

Игры – те же мини-ритуалы. Они действуют так же, как и синагога: вводят жесткие требования, но без неудобного дресс-кода. Как и любые другие ритуалы, истории и игры существуют, чтобы прививать, поддерживать и укреплять определенные шаблоны мышления, типы поведения и самовыражения, способы общения друг с другом и методы обмена опытом. Видеоигры действуют так же: они сочетают сюжет и его ролевой отыгрыш и несут определенный посыл – прямиком через экран в вашей гостиной. Они прививают детям определенные идеи, ценности, понятия и манеры, хотим мы того или нет. Действия, звуки, истории, музыка, персонажи и процессы формируют то, как наши дети будут жить в современном мире.

Выводы

Избегайте четкого противопоставления «цифрового» «аналоговому». Учите детей интегрировать новые виды развлечений в такое всеобъемлющее игровое пространство XXI века.

Многие взрослые беспокоятся из-за того, что дети проводят за видеоиграми слишком много времени, и поэтому придерживаются противоречивого подхода «включи/выключи». Они свято верят в эту ложную двойственность, полагая, что цифровая реальность существует лишь в противовес не связанным с электроникой видам деятельности. В результате жизнь детей делится на «экранное время» и «безэкранное». Это прискорбно, потому что большая часть действий, совершаемых в видеоигре, может способствовать их развитию – подобно играм, популярным в реальном мире. Их все можно воспринимать как мини-ритуалы. Участники следуют конкретному сценарию в рамках определенных границ и соблюдают негласные правила. Они ограничивают восприятие и действия игроков, побуждая их решать возникающие задачи и принимать решения. Таким образом, видеоигра похожа на все другие формы игр; посредством ритуализированного действия она усиливает определенные нейронные связи и закрепляет мыслительные шаблоны. Конечно, это не означает, что виртуальная реальность является полноценной заменой физической активности и осязаемым игрушкам. Однако это ценное дополнение для «игровой площадки» вашего ребенка, невероятно актуальное в XXI веке.

Видеоигры – отличные учителя. Ваши дети могут многому научиться, играя

Все видеоигры работают согласно системной логике, похожей на логику языка. Игроки осваивают умение «читать» игру; понимать, как все взаимосвязанные правила и компоненты работают сообща; распознавать препятствия, платформы, оружие и игровые бонусы. Как у них получается выучить так много за короткий промежуток времени? Все потому, что хорошие видеоигры имеют много общего с хорошими учителями: они решительные, реагирующие, рефлексирующие, реальные (я называю это правилом четырех Р).

• Решительные: Хорошие игры бросают вызов, не становясь слишком простыми или слишком сложными. Они держат игроков в «зоне ближайшего развития». Именно такой термин ввел Лев Выготский, советский психолог, для описания идеальной среды обучения: теоретического пространства, где ученики сталкиваются с препятствиями, которые можно преодолеть только при поддержке наставника. Кроме того, хорошие видеоигры всегда вовремя предоставляют игрокам необходимые бонусы.

• Реагирующие: Хорошие игры всегда предоставляют четкую, лаконичную обратную связь. Представьте, как вы расстроитесь, если не поймете, почему умер Pac-Man. Если вы не узнаете, почему ваша стратегия оказалась неудачной, как сможете улучшить навыки выслеживания Призрака? Хорошие учителя знают, что тот же принцип применим и к обучению: оценки полезны только в том случае, если они дают учащемуся обратную связь, необходимую для повторения достижений.

• Рефлексирующие: Существует четкая разница между игроком и персонажем, которым он управляет. Таким образом, игрок может отрефлексировать свои результаты, не зацикливаясь на разочаровании от неудачи. Аналогичным образом педагоги часто говорят о «метапознании» – способности анализировать свое собственное мышление. Метакогнитивная рефлексия позволяет ученику иметь качество, названное психологом Кэрол Дуэк «мышлением роста», – осознание, что интеллект не «статичен».

• Реальные: Виртуальный мир очевидно вымышленный, но он может быть настолько захватывающим, что покажется реальным. Игроки изучают правила видеоигр через практические исследования и эксперименты – то есть по тому же принципу, который делает эффективным и обучение в школе. Учиться лучше всего на реальном опыте. Иначе это похоже на попытку представить себе видеоигру всего лишь после прочтения инструкций, даже без попыток открыть стартовое меню.

Поощряйте детей играть: это лучший способ развить социальные и эмоциональные навыки

Все дети, повсюду, играют в такие дурацкие игры, как «Саймон говорит» или «Испорченный телефон», прыгают через скакалку, катают шарики и раскручивают юлу. Почему эти игры настолько универсальны? Потому что их игровые ритуалы развивают социальные навыки. Развлекаясь, дети учатся взаимодействовать друг с другом. Например, они выясняют, что, чтобы веселиться с друзьями, они должны следовать определенным правилам, которые еще нужно расшифровать. Если не реагировать на сложный язык игровой системы, все превращается в хаос – а это совсем не весело. Дети ненавидят конфликты, потому что те разрушают игру. Чем дольше они играют, тем лучше справляются с дисбалансом между собственными желаниями и границами всеобщего веселья. В конце концов, весь опыт, полученный на детской площадке, готовит их к соблюдению сложного общественного договора во взрослой жизни. Виртуальная реальность иногда может казаться изолированной и антисоциальной, но видеоигры учат детей отвечать и вдумчиво реагировать на внешнее воздействие. Пусть ваши дети получают необходимый опыт!

Иногда мы ошибочно считаем детские развлечения чем-то несерьезным. Например, для меня это то, как дети проводят время, растянувшись на ковре в гостиной с игрушечными фигурками или машинками. Иногда они сидят на диване, сжимая джойстики и отбиваясь от захватчиков, которые приближаются к замку Хайрула (тот, что в серии The Legend of Zelda от Nintendo). Они хихикают, смеются во весь голос и с головой погружаются в эти воображаемые, несуществующие миры.

В такие моменты я наслаждаюсь своим «свободным временем». Я отправляю электронные письма. Пишу статьи. Читаю отчеты исследований. Оплачиваю счета. Пишу Аманде, своей подруге. Я думаю: «Как здорово, что дети заняты и им не нужно уделять внимание именно сейчас». Подозреваю, что большинство родителей испытывает такое же чувство облегчения, когда дети играют самостоятельно. Нам всем иногда нужен перерыв. Мы его заслужили, так что охотно пользуемся этими моментами безмятежности.

Тем не менее важно не перейти ту черту, за которой мы вдруг резко начинаем считать, что открытый на ноутбуке рабочий файл куда важнее, чем воображаемая игра, в которой участвуют наши дети. Вместо этого мы должны представлять игры – виртуальные и любые другие – как детскую вариацию работы. Представьте себе своего рода инновационный инкубатор, в котором активно проектируется культура и общество будущего. Наши взрослые рабочие обязанности имеют краткосрочные цели; детские же воображаемые миры оказывают долгосрочное воздействие. Их игровая вселенная создает завтрашнюю реальность. Звучит как избитая фраза из песни Уитни Хьюстон: «Я верю в то, что будущее – это наши дети»[6]. Но, учитывая, что наука говорит о детских играх и когнитивном развитии, это уже не клише, а нечто серьезное.

Обучение посредством совместной игры

Существует множество авторитетных исследований, таких же, как доклад Джека Шонкоффа, которые показывают, как дети развивают социальные навыки с помощью игры. Они учатся делиться опытом друг с другом, сотрудничать, разрешать конфликты, считывать социальные сигналы, создавать атмосферу доверия и авторитетности. Все уроки, извлекаемые детьми всего мира из игровых ритуалов, составляют так называемые soft skills, или «мягкие навыки». Это неудачный термин, который минимизирует важность. На самом деле эти мягкие навыки – способность фокусироваться и сохранять внимание, ставить цели, планировать и отслеживать действия, адаптироваться к меняющимся условиям, решать задачи, следовать правилам, контролировать порывы и откладывать момент вознаграждения – составляют основу любого процесса обучения, любых социальных взаимодействий, любых жизненных навыков, которые нужны детям, чтобы стать успешными взрослыми.

Вы, наверное, знакомы с терминами «самоконтроль» и «исполнительные функции».

Самоконтроль описывает способность управлять своим поведением и эмоциональными реакциями социально приемлемыми способами. Например, было бы неуместно рыдать навзрыд каждый раз, когда случается что-то неожиданное: когда вы слышите громкий звук, похожий на сирену скорой помощи, или когда вас случайно толкает незнакомец, шагающий по улице. Представьте, как было бы тяжело работать, поддерживать романтические отношения, даже ходить за покупками, если бы вы не умели контролировать свои эмоции и поведение. В самом юном возрасте, через игры с семьей и друзьями, дети знакомятся с принятыми в обществе выражениями своих чувств, идей и желаний. В конце концов самоконтроль становится необходимым для вовлеченности во взрослую жизнь.

Важно не перейти ту черту, за которой мы вдруг резко начинаем считать, что открытый на ноутбуке рабочий файл куда важнее, чем воображаемая игра наших детей.

Исполнительные функции подключают аналогичный набор навыков. Они наделяют нас гибкостью и сопротивляемостью. Это позволяет нам решать сразу несколько задач, а также использовать такие когнитивные способности, как память и внимание. Исполнительные функции подсказывают нам лучшие способы найти то, что мы хотим или в чем нуждаемся. К примеру, готов поспорить, что, когда вы чувствуете голод, вы не просто сидите за столом, концентрируясь на нестерпимом ощущении пустоты в животе. Но при этом вы и не бросаете все свои дела, набивая рот, как Коржик[7]. Вместо этого вы занимаетесь своими делами, одновременно обдумывая, где и когда сможете перекусить. Почти не осознавая этого, вы быстро планируете свой график с учетом самого удобного момента, когда можно притормозить и «подзаправиться». Иногда первоначальная стратегия не срабатывает: торговый автомат выходит из строя или раздается телефонный звонок, который заставляет вас пробыть на работе еще около часа. Если ваши исполнительные функции достаточно сильны, вы сможете изменить свой план на ходу.

Навыки самоконтроля и исполнительные функции начинают развиваться еще до достижения шестилетнего возраста. Вспомните, как ребенок реагирует, когда хочет заполучить мяч, который находится вне пределов досягаемости, или игрушку, в которую играет кто-то другой. Он кричит и плачет? Обижается и вообще перестает играть? Или же терпеливо ждет, откладывая момент счастья? Знает ли он о том, что можно попросить воспитателя о помощи, предложить поделиться или играть вместе? Это повседневные ситуации, которые культивируют навыки самоконтроля и исполнительные функции, необходимые на протяжении всей жизни. Когда вы наблюдаете за детьми в садике, их действия могут показаться вам непоследовательными, но все же они чрезвычайно важны. Каждая игра, в которую они играют, – это мини-репетиция, пробная версия того, как они будут заботиться о себе, живя в обществе с другими людьми. Именно здесь дети начинают создавать будущие сообщества, строить будущие предприятия и стимулировать будущую экономику.

Когда я прихожу за детьми, чтобы забрать их из школы, то сажусь на скамейку во дворе и наблюдаю за тем, как они играют на детской площадке. Они полностью погружаются в воображаемые игровые миры со своими друзьями. Один угол двора становится маленьким городом, рестораном, продуктовым магазином, замком или другой планетой.

Ребенок кладет камень на бревно, подчеркивая его значимость:

– Это суперкомпьютер, который может уничтожить Галактику. Мы должны защитить его любой ценой!

Другие реагируют:

– О нет, его взломали! Скорее садимся в ракету, пока не начался зомби-апокалипсис!

– Нет. Лучше в эту ракету. Она лучше. Она летит со скоростью света.

– Берегись! Кажется, я вижу впереди галактических пиратов.

– Хватайте суперкомпьютер, возьмем его с собой!

Звучит как бред. Дети могут быть такими смешными и чрезмерно увлеченными! Их фантастические суперкомпьютеры, космические ракеты, зомби-апокалипсисы и галактические пираты несут мало практического смысла. Но метод, с помощью которого они разыгрывают подобный сценарий, имеет значение. Помните: «Средство коммуникации есть сообщение». Это ритуал игры, процесс обучения пониманию системы, что немаловажно. Вместе дети экспериментируют с новыми идеями, новыми концепциями, новыми способами взаимоотношений. Вместе они ищут смысл и создают правила, связанные с каждой вещью, каждым камнем, каждой палкой. Возникает коллективное повествование.

Жан Пиаже, известный швейцарский психолог, считал, что в подобных игровых сценариях проявляется процесс адаптации, который он называл аккомодацией. В 1950-х годах он описал, как дети подражают своим сверстникам и меняют свое поведение в зависимости от условий игры, то есть идут на небольшие аккомодации друг для друга. Они учатся быть гибкими, отказываясь от собственных идей и заменяя их новой информацией. Сейчас мы уже точно знаем, какие части мозга активируются, когда дети используют свои адаптационные навыки. Мы также признаем адаптацию как компонент исполнительных функций.

Некоторые эксперты называют те фантастические сценарии, в которых регулярно участвуют мои дети после школы, «притворством» или «ролевой игрой». Сама игра не имеет ни цели, ни победителей, ни проигравших. Вместо этого проводится эксперимент по разработке правил, созданию обычаев и организации собственных систематизированных миров.

Если бы Лев Выготский тоже наблюдал за моими детьми на школьной площадке, он бы заметил, что они взаимодействуют с объектом на бревне одновременно и как с суперкомпьютером, и как с камнем. Это означает, что игра имеет и реалистичный, и вымышленный контекст. Дети делают вид, что печатают на компьютере, но не волнуются, когда он падает в грязь. В один момент это хрупкий гаджет, а уже через секунду – всего лишь камень. Дети также относятся к своим друзьям одновременно как к школьным приятелям и как к космическим ковбоям, применяя разные правила в определенных обстоятельствах. Выготский считал, что такая ролевая игра – один из верных способов развития у ребенка навыков самоконтроля, так как переключение с контекста на контекст предполагает подавление первоначальных порывов (не называй камень тем, чем он является на самом деле), а также следование социальным правилам (обращайся к друзьям как к персонажам игры).

Навыки самоконтроля и исполнительные функции начинают развиваться еще до достижения шестилетнего возраста.

Предположительно, те же навыки развиваются, когда дети вовлечены в ролевую игру в пределах виртуальной реальности. Каждый раз, когда дети разыгрывают некий вымышленный сценарий (на детской площадке или онлайн), они оттачивают фундаментальные социальные навыки, которые требуют наличия самоконтроля и исполнительных функций.

Детский сад и песочница

Успех в мире взрослых зависит от способности человека следовать правилам, конструктивно взаимодействовать с другими людьми и осознавать, что их взгляды могут отличаться. В некотором смысле игра – это начало участия в гражданской жизни. Это пространство, где дети усваивают свои первые уроки о жизни в обществе.

Одним из первых американских исследователей, писавших о социальной и гражданской природе игры, был выдающийся детский психолог Грэнвилл Стэнли Холл. В 1897 году он провел исследование, взяв за основу то, как дети играли в «куче песка», расположенной в пригороде Бостона. В качестве отчета о своих наблюдениях он написал книжку с незамысловатым названием «История одной кучи песка». Он описал, как дети строили «колодцы и тоннели; холмы и дороги, подобные городским; острова, мысы и заливы с воображаемой водой», а также «рудники, угольные шахты и каменоломни». Все – в одной огромной куче песка.

Изучение подобных раскопок может показаться странным. Но подумайте об этом в контексте конца XIX века. Тогда не было никаких песочниц; детская игра, какой мы ее себе представляем, была новым этапом развития. Конечно, дети занимались какими-то общеизвестными вещами: прыгали через скакалку, играли в «салочки» и «классики». Но школьных площадок не существовало, не было ни уличных горок, ни качелей. Психотерапевты, рекомендующие песочную терапию, еще не появились. Те красочные пластмассовые лопатки и ведерки, к которым мы все привыкли, еще никто не производил.

Нелепая на первый взгляд игра, в которой участвуют дети, на самом деле развивает их фундаментальные социальные навыки.

Все в жизни детей XIX века выглядело бы незнакомым для современного путешественника во времени. Выйдя из своего «ДеЛориана»[8], вы бы удивились, увидев совершенно иную картину детства. Большинство детей, которых вы встретите, будет работать. Очень много работать. А те, кто слишком мал для полей, фабрик и шахт, скорее всего, будут помогать взрослым по хозяйству.

Напоминаю, что первый федеральный закон США об охране детского труда – закон Китинга–Оуэна – был принят только в 1916 году, и даже он всего лишь ограничивал межрегиональную торговлю товарами, произведенными детьми за более чем восьмичасовую смену. Если дети работали меньше восьми часов, то плоды их труда считались полученными законным образом. По сегодняшним меркам это кажется довольно шокирующим.

Но в то время Соединенные Штаты были весьма ортодоксальным государством, когда дело касалось пуританской трудовой этики. Общепринятая мораль оценивала врожденную ценность человека по его труду, производительности и результатам. «Хорошие американские граждане» возражали против безделья как детей, так и взрослых. Родители пытались привить своим детям такие ценности, как послушание, набожность и строгое следование нормам трудовой этики. Историк Стивен Минц изучал концепт американского детства и обнаружил множество жалоб XVII века на «детей, играющих в мяч или запускающих воздушных змеев на улице». Игра считалась «греховной тратой времени».

Но когда Грэнвилл Стэнли Холл решил изучать игры с песком, изменения уже начались. Отношение к работе, семье и развитию детей начало меняться. Американский психолог написал «Историю одной кучи песка» по той же причине, по которой я написал книгу, которую вы сейчас держите в руках. Игра в песке в конце XIX века была тем же, чем сейчас является виртуальная реальность: новым, спорным явлением, сопровождающимся радикальными экономическими, социальными и культурными изменениями.

Общепринятое понятие «детства» началось с деятельности Фридриха Фребеля в XIX веке. Фребель был немецким педагогом, который утверждал, что развитие детей пройдет успешнее, если их системное образование начнется рано и будет проходить в намеренно созданной игровой атмосфере. Его подход впервые включал в себя активные виды игр и разноцветные манипулятивы для развития социальных и двигательных навыков. Деревянные кубики и клубки пряжи нашли свое место среди «даров Фребеля» – коллекции предметов, с которыми воспитатель рекомендовал в определенной последовательности знакомить детей. Он изобрел многие из обучающих игрушек, которые теперь стали обычным явлением. Возможно, с некоторыми вы даже играли в дошкольном возрасте.

В 1840 году Фребель придумал термин «детский сад» для обозначения своей школы в Пруссии, которую он ранее называл Институтом воспитания и организации игр для детей. Немецкое слово «Kindergarten», что дословно и означало «детский сад», имело двойное значение. Во-первых, Фребель представлял свое училище как сад, в котором воспитатели тянутся к детям так же, как садовник к растениям: воспитывая их так, чтобы они могли расти самостоятельно и расцветать в полную силу. «Дети подобны крошечным цветочкам, – говорил он, – они разнообразны и нуждаются в заботе, но каждый из них прекрасен и успешен, когда его видят в обществе равных». Во-вторых, учебная программа Фребеля – которая позже повлияла на философа и педагога Джона Дьюи – поставила во главу угла игру на открытом воздухе. Немец считал, что у детей есть «неопределенное желание искать природные элементы, скрытые предметы, растения и цветы».

Настоящий сад был важной составляющей его образовательного учреждения. Так, Фребель призвал немецких политиков обеспечить наличие насыпей песка в общественных парках. Его «песчаные горы» быстро распространились по всему развитому миру, и большинство ученых считает это решение основой всех существующих общественных площадок. «Песчаные горы» достигли Соединенных Штатов около 1885 года, когда врач Мэри Элизабет Закшевска посетила Берлин и увидела детей, резвящихся и социализирующихся в куче песка. По возвращении в Массачусетс она соорудила нечто подобное в виде бостонского «песчаного сада». Новая Англия, видимо, была готова отказаться от пуританского осуждения праздности, потому что это творение оказалось так же популярно в Соединенных Штатах, как и в Германии. Всего за несколько лет в Бостоне был создан двадцать один песчаный сад.

Именно там Холл увидел их, и они идеально вписались в его видение процесса воспитания. Он написал «Историю одной кучи песка», чтобы показать новую точку зрения на детство и обучение. Косвенно он внес свой вклад в продвижение детских садов, помогая изменить восприятие взрослыми детей. Его книга описывает игру с песком как нечто большее, чем просто бессмысленное занятие, потому что воображение виделось ему крайне необходимым для «детской души».

Игры в песке также могли стать эффективным способом воспитания нового поколения американских граждан. «Жизнь дана, чтобы служить, – писал Холл, – эта идея должна глубоко укорениться в сердце каждого ребенка». Он считал, что манипуляции с песком помогут детям развить понятие этических и моральных норм. И поэтому, утверждал он, это куда важнее, чем тяжелый скрупулезный труд. Излишне говорить, что детям по душе пришлась идея, согласно которой получение удовольствия от игры уже можно было считать работой.

Родители маленьких геймеров сразу поймут, что имел в виду Холл, когда написал, как дети стали полностью одержимы собственной песочной вселенной: «песок сразу же стал (как и думал каждый, кто читал Фребеля или наблюдал за играми малышей) единственным центром притяжения, рядом с которым постепенно меркли все другие мальчишеские интересы». Беспокоились ли родители XIX века о зависимости, конфликтах или нарастающей жестокости? Скорее всего, нет. Но это только потому, что мало кто в то время в принципе задумывался о детских переживаниях. В 1890-х годах даже основное учебное заведение не хотело иметь ничего общего с тем, что считалось «лженаукой», – детской психологией.

Когда-то игра вообще считалась «греховной тратой времени»: в XVII веке люди жаловались на «детей, играющих в мяч или запускающих воздушных змеев на улице».

Пройдет еще немало лет, прежде чем такие мыслители, как Фрейд, Юнг, Кляйн, Винникотт, Выготский и Пиаже смогут успешно изменить наше восприятие детства.

В поисках собственного «я»

Вы наверняка слышали о концепции собственного «я». Она основана на идее, согласно которой идентичность в некотором смысле является продуктом культуры, которая нас окружает. Наши социальные установки обеспечивают контекст и, следовательно, ограничивают потенциальную призму, через которую мы можем понять, что значит быть человеком.

Филип Кушман, историк культуры и семейный психотерапевт, дал этому явлению очень точное определение. Он говорит, что «каждая эпоха имеет преобладающую конфигурацию личности, определенный основополагающий набор убеждений о том, каким должен быть человек». Конечно, у каждого из нас есть личные мысли, чувства и эмоции. Они формируются нашим уникальным опытом и генетической предрасположенностью. Но пути извлечения смысла из этого опыта формируются совокупностью явных правил и неявных ожиданий, являющихся продуктом времени и места, в котором мы живем.

Обратите внимание на различия между вами и вашими родителями, бабушками и дедушками, чтобы понять, как самоощущение меняется с течением времени. Подумайте о том, какие эмоциональные реакции вы цените, а какие нет. Юмор в телевизионных сериалах часто акцентирует внимание на этом конфликте поколений. Арчи Банкер в сериале «All in the Family», Мэри и Фрэнк Бэрон в сериале «Everybody Loves Raymond», Джей Притчетт в «Modern Family». Бабушка не понимает, почему мы празднуем выпускной или даем приз каждому ребенку всего лишь за участие. Дедушка не понимает, почему сегодняшние родители советуют детям поговорить с обидчиками о своих переживаниях: в старые добрые времена все это решалось ударом в челюсть! Наши ценности и обычаи меняются, потому что меняется наше понимание того, что значит быть человеком. Точно так же меняется наше понимание того, что значит вести достойную, полную жизнь, будучи уверенным в своих силах.

Кушман объясняет, что сущность нашего «я» «всегда является продуктом определенной культурной системы координат». Он хочет, чтобы мы поняли, как наша личность формируется сценариями, действиями и социальными структурами, которые нас окружают. Наша концепция идентичности основана на общности и культуре. Другими словами, когда мы овладеваем грамотностью относительно привычек и обычаев нашего окружения, мы одновременно учимся воплощать определенную версию себя. Образовательные, медицинские и культурные условия воспитания детей создают правила игры, которые накладывают отпечаток на развивающееся чувство собственного «я» у ребенка.

Сегодня мы воспринимаем концепцию индивидуальности XX века как нечто само собой разумеющееся. Игра в песочнице кажется обыденностью; мы не рассматриваем ее как социальную силу, формирующую личность. Большинство родителей просто предполагает, что развлечения без строгого надзора помогают детям развивать уверенность и творческий потенциал. Мы настолько удалены от истоков появления детских садов, что едва ли признаем игровую площадку в качестве социального, эмоционального и культурного инструмента обучения, к которому Фребель и его современники пришли интуитивно. Мы забываем, что в конце XIX века идея о том, что детство – время свободы, исследований и творчества, была революционной. Когда Холл писал о песке, а Фребель начинал продвигать детские сады, очень немногие люди признавали, что у человека есть «внутренняя» жизнь – надежды, страхи, мечты, фобии, неврозы и так далее.

Конфликт поколений – это когда дедушка не понимает, почему родители советуют детям поговорить с обидчиками о своих переживаниях. В старые добрые времена все решалось ударом в челюсть!

И лишь на рубеже XX века, когда новые достижения в индустриализации привели к экономическим, политическим и социальным сдвигам, человек стал восприниматься как «оболочка разума»; Кушман пишет: «В последнее время «я» нуждается в «заботе», а не, скажем, носитель божественной души, которую необходимо спасти».

Почему наше самоощущение вдруг изменилось? Потому что для того, чтобы быть вовлеченными и процветать в светском, индустриальном мире, мы должны были признать индивидуальность – а не семью, племя или палеолитическую группу – основной социально-экономической единицей. А детям пора было представить себя чем-то отдельным, изолированным, осознать, что существуют границы, отделяющие их от других людей. Важно было понять, что они скорее реагируют на конкретный контекст, а не являются его производной частью. Необходимо разделять человека и отработанные им часы, сэкономленные деньги и потребляемые продукты – и младшее поколение должно было четко это усвоить.

Они научились этому с помощью игр. И часто они начинались именно в песочнице.

Выводы

Игра – виртуальная или любая другая – не является глупой или поверхностной. Это работа детей

Игровые фантазии готовят малышей к будущей реальности. Вот почему хорошо, когда дети погружаются в выдуманные сценарии без определенных целей, без победителей и проигравших. Эксперты называют это «притворством» или «ролевой игрой» – то, как дети экспериментируют с разработкой правил, созданием обычаев и организацией систем. В конце концов, именно опыт, который они получают в воображаемых мирах, создает реальные миры завтрашнего дня, а сама площадка не имеет особого значения. Дети могут придумать потрясающие игры и на первых попавшихся турниках, и в специально оборудованных для игр песочницах. В обоих случаях, когда взрослые не будут мешаться, дети с головой уйдут в позитивные и общественно полезные креативные игры. Поэтому родители, учителя и воспитатели должны позволять детям развлекаться на как можно большем количестве пространств. Предоставьте детям с разным потенциалом возможность извлечь максимальную пользу из реальной и виртуальной ролевой игры.

С помощью игр дети оттачивают навыки самоконтроля и исполнительные функции. Они овладевают основами, необходимыми для того, чтобы стать успешными взрослыми

Чем больше игр, тем лучше, потому что каждая игра предоставляет детям возможность практиковаться в самоконтроле и исполнительных функциях. Дети подражают своим друзьям и подстраивают свое поведение под контекст игры. Они понемногу адаптируются друг к другу и учатся быть гибкими, отбрасывая существующие идеи и заменяя их новыми. Успех во взрослом мире – личном и профессиональном – зависит от способности выполнять многие из тех же вещей, к которым дети приходят по наитию во время игры. Даже взрослым нужно следовать правилам, конструктивно взаимодействовать с другими людьми и признавать, что они могут иметь отличающиеся цели. И на школьной площадке, и на онлайн-сервере дети усваивают первые уроки жизни в сообществе через игры, в которые играют. Таким образом, родители должны поощрять как можно больший объем социальных игр и убеждаться в том, что они могут происходить в различных физических и виртуальных условиях. Не забывайте, что диджитал-среда также может иметь социальный контекст. Существуют многопользовательские игры с совместными и соревновательным режимами; есть онлайн-игры, где игроки играют в команде в пределах одной виртуальной песочницы. И даже когда двое детей сидят рядом друг с другом, поочередно играя на планшете или компьютере, они все равно ведут социальные переговоры, которые помогают им учиться и процветать.

Наше чувство собственного «я» моделирует мир, в котором мы живем.

Игра – это база гражданского участия. Как и культура, игра со временем меняется, приспосабливаясь к новым экономическим и технологическим реалиям

В конце XIX века детский сад и игры в песке были радикально новыми и противоречивыми дополнениями к воспитанию и образованию детей. Сегодня мы просто предполагаем, что игра, к которой все привыкли, хорошо влияет на малышей, но так было не всегда. Мы забываем о том, что многие из наших любимых детских традиций являются следствием определенного времени и места. Первые песочницы помогли детям развить новый набор социальных навыков для меняющегося мира. Дети в ограниченных условиях культивировали собственное «я», которое позволяло им жить полноценной и продуктивной жизнью в рамках промышленной экономики. У цифровой песочницы тот же потенциал – с поправкой на детей XXI века. И хотя сегодняшние взрослые достаточно мудры, чтобы признать, что самих по себе видеоигр недостаточно для развития у детей всех необходимых в будущем навыков, они также должны избегать чрезмерной франкенштейновской технофобии. Не лишайте своих детей возможности изучать социальные правила практическим, эмпирическим и творческим способами.

Взрослые слишком много переживают из-за того, что их дети проводят на улице меньше времени, чем прошлые поколения. Но на самом деле их заботит не благополучие маленьких детей. Вместо этого, я подозреваю, их бессознательно заставляют нервничать устоявшиеся культурные обычаи. Интуитивно взрослые понимают, что основной целью большинства детских игр XX века было вырастить детей во взрослых, идеально вписывающихся в экономические, социальные и политические шаблоны.

В настоящее время старые детские игры находятся под угрозой цифровых альтернатив. В дополнение к общественным паркам и песочницам, которые выросли из детских садов Фребеля, у нас есть виртуальные игровые площадки, которые существуют только в онлайн-мире. Это приводит в замешательство родителей, учителей и воспитателей, потому что они пока не знают, как понять, что за игры там ведутся. Правительства пока не знают, как их регулировать. Защитники прав потребителей пока не знают, как их оценить. Ни религиозные, ни светские культурные институты не могут понять, как интерпретировать, направлять или контролировать значимость происходящего в виртуальной песочнице.

Большинство из нас даже не знает, что происходит внутри гаджетов наших собственных детей.

Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

В 2015 году исследовательский центр Пью провел опрос среди взрослого населения США на тему видеоигр. Они выяснили, что четверть взрослых в Соединенных Штатах считают такое занятие «пустой тратой времени» и почти такое же количество людей «думает, что игры – это не пустая трата времени». Треть «думает, что некоторые игры бессмысленны, а другие нет». Остальные взрослые «не имеют четкой позиции на этот счет». Все это звучит очень запутанно. На вопрос, помогают ли видеоигры «развивать навыки решения задач и стратегического мышления», ответы еще более неоднозначны: «17 % считают, что это относится к большинству игр, в то время как 16 % считают, что это не относится к большинству игр». Самая большая группа (47 %) «думает, что это верно для некоторых игр, но не для других». Остальные (20 %) просто не могут дать ответ.

С такой путаницей неудивительно, что многие люди подозрительно относятся к видеоиграм. Легко сделать из виртуального мира козла отпущения. Активные критики видят в нем место нездорового пассивного потребления, описывают его как аморальное искушение. Но виртуальные песочницы предлагают разнообразные эмпирические и творческие игры; они содержат все компоненты, которые, по результатам более чем столетних образовательных исследований, являются основой качественного обучения. Они предоставляют возможности для исследования идентичности, которые являются неотъемлемой частью развития здорового чувства собственного «я».

Конечно, идея «здорового самоощущения» сложна. Если идентичность всегда в какой-то степени является продуктом своего исторического и культурного контекста, то понятие чего-то «здорового» очень расплывчато. Это означает, что стандарты здоровья частично являются результатом культурных предубеждений. Стандарты представляют наши коллективные определения «нормального» и поэтому часто основываются на спонтанных социальных и политических аспектах, предвзятых идеалах, привязанных к определенному набору технологий.

Я надеюсь, это не звучит как какая-то теория заговора; если что, я совсем не в этом ключе рассуждаю. Конечно, многое из того, что мы имеем в виду, когда говорим «хорошее здоровье», связано с объективными показателями биологического долголетия и устойчивого развития. Но часто, когда мы используем термин «здоровый», мы больше обеспокоены тем, достаточно ли наши тела приспособлены для функционирования в экономических, социальных и технологических реалиях того времени и места, в котором живем.

Гибкость мышления и сосредоточенность являются маркерами хорошего здоровья в постиндустриальную информационную эпоху – эпоху, когда лучшие рабочие места требуют длительных периодов интенсивного взаимодействия с аналитическими данными на экране компьютера. Но в аграрные времена, когда больше всего ценилось земледелие, физическая сила и выносливость считались вершиной хорошего здоровья. В спартанскую эпоху Древней Греции, когда воины находились у власти, «здоровье» ассоциировалось с чертами, которые современные люди посчитали бы социо- или психопатическими: владение бронзовым оружием и участие в беспощадных боях, приводящих к многочисленным смертям.

Гибкость мышления и сосредоточенность являются маркерами хорошего здоровья в информационную эпоху.

Задумайтесь о тех временах, когда вы задавались вопросом, почему мы вдруг начали встречать такое количество случаев психологических и эмоциональных расстройств, которые были относительно редки в прошлом. Это не имеет ничего общего с пороками современных технологий; это результат наших вечно меняющихся представлений о здоровье и нормальности.

Например, синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) сейчас распространен не больше, чем пятьдесят лет назад. И это, конечно, не вызвано увеличением времени, проведенного в компании с гаджетами. В действительности большая часть исследований предполагает, что СДВГ приводит к чрезмерному использованию экранных устройств, а не наоборот. Причина, по которой расстройство внимания кажется все более распространенным, заключается в том, что оно просто чаще диагностируется и выявляется.

Почему? Из-за простых инфраструктурных изменений, которые произошли за последние несколько десятилетий. В соответствии с Законом об образовании инвалидов и детей, испытывающих трудности в обучении (закон IDEA), например, государственные школы в Соединенных Штатах теперь обязаны выявлять и оценивать учащихся, которые могут иметь нарушения здоровья. Кроме того, некоторые экономисты предполагают, что финансовый фактор также сыграл свою роль: диагноз СДВГ дает семье право на получение дополнительных социальных выплат.

Я подозреваю, однако, что наиболее существенная причина, по которой СДВГ кажется более распространенным, связана с нашими меняющимися определениями здорового индивида. Мы хотим, чтобы большее число детей и взрослых могло сосредоточиться в течение более длительных периодов времени. Мы признаем, что ситуация меняется и что экономический и социальный рынок будущего потребует иного набора навыков. Работе будущего необходим другой тип подчиненного. Поэтому наше коллективное процветание зависит от способности подготовить поколение детей, чувствующих себя счастливыми, здоровыми и удовлетворенными в новых условиях работы.

Возможно ли, что, подобно тому как песочницы и детские сады культивировали «здоровье» в индустриальную эпоху XX века, цифровые песочницы – в которых наши дети уже предпочитают проводить свое время – будут развивать иной вид «здоровья», более подходящий для современной экономики XXI века? Я полагаю, что так и должно быть. В таком случае взрослым нужно начать воспринимать диджитал не как некое страшное пространство, в которое дети сбегают от реальности, а как основное место, в котором они могут получать уроки жизни в обществе. Только тогда мы сможем сделать работу по воспитанию детей максимально эффективной. Только тогда мы сможем вдумчиво обсудить, как цифровизация влияет на наших детей. Только тогда мы начнем замечать существенные плюсы и минусы, отличающие виртуальную игровую площадку от подобных пространств прошлого.

Инструменты времени

Рассмотрим такую мегапопулярную видеоигру, как Minecraft. Она относится к играм жанра «песочница», или «открытый мир»: игроки имеют возможность свободно перемещаться в пространстве. Разумеется, существует много других игр такого типа, помимо Minecraft. Fortnite также относится к этому жанру, как и большинство игр LEGO и The Legend of Zelda. Но мало какая игра так популярна, как Minecraft; по состоянию на январь 2018 года было продано более 144 миллионов ее копий.

Minecraft – это своеобразная открытая песочница с виртуальными кирками. В ней игроки буквально могут копать, строить, исследовать территорию. Игра создает мир, состоящий из различных элементов и ресурсов, появляющихся по мере продвижения. Возможности бесконечны: игра просто будет создавать продолжение виртуального поля, пока игрокам будет интересно его исследовать. На популярных серверах, таких как Mineplex, иногда может быть более двадцати тысяч игроков, подключенных одновременно.

У меня дома почти каждый день после школы дети звонят друзьям по Skype и вместе играют в Realms. Realms – это мир Minecraft, размещенный на веб-сервере; полупубличное виртуальное пространство, в котором группа игроков может скооперироваться и развлекаться вместе. Когда я наблюдаю за тем, как мои дети и их друзья взаимодействуют в этих сетевых мирах, я вижу то же самое распределение ролей и «притворство», которым занимались мы с друзьями, будучи детьми.

Я, выросший в Центр Сити, в Филадельфии, помню, как закоулки и пустые участки улиц превращались в поля сражений, средневековые замки и тайные логова шпионов. В самых эпичных раундах игры «чай-чай-выручай» мы использовали ступени соседских домов в качестве «домиков». Прячась за мусорными контейнерами, мы притворялись как героями, так и антагонистами. Но самое главное – мы все мастерски научились находить общий язык, так как постоянно были вынуждены находить приемлемые для всех решения. Мы разрабатывали правила, устанавливали порядки и создавали миры. Мы практиковали и оттачивали навыки управления и исполнительных функций, одновременно делая все возможное, чтобы поддерживать атмосферу дружеского веселья.

В мире, где детям больше не разрешается свободно бродить по городу, как это делал я, отрадно видеть, что они научились использовать современные инструменты, чтобы расширить пространство, в котором можно оттачивать свои социальные навыки. Погруженные в модульный мир Minecraft и подключенные к своим друзьям посредством Skype, мои дети ежедневно отправляются в грандиозные приключения. Они строят школы и суды, подземелья, лабиринты и пиратские корабли. Затем разыгрывают фантастические сценарии в этих сетевых пространствах. Они участвуют в повседневных ритуалах, подобных тем, которые описаны в классических фильмах вроде «Останься со мной» и книгах, таких как «Приключения Тома Сойера». Их ролевая игра в Minecraft – это цифровая версия моей.

Тем не менее меня расстраивает то, что мои дети часто кажутся оторванными от реальной жизни. Иногда мне с трудом удается убедить их оторвать взгляд от экрана. Они как будто находятся в своем изолированном коконе: не перестают играть на количество времени, достаточное для установления зрительного контакта с окружающими; не здороваются, когда другие входят в комнату; забывают содержание разговоров, которые произошли всего несколько минут назад. Создается ощущение, что я позвал за стол пару зомби. Когда идет игра, они кажутся полностью оторванными от реальности. И это заставляет меня беспокоиться о том, эффективно ли я прививаю им нормы этикета и социальных приличий.

Во время игры дети сосредоточенны, а не изолированны. Как раз-таки на протяжении большей части времени, проведенного перед экраном, они тесно связаны с обществом.

Хотя я понимаю, что они вели бы себя так же, если бы их внимание было поглощено чем-то другим. Картон, игрушечные машинки, «Подземелья и драконы»[9] и конструктор LEGO также достаточно увлекательны, чтобы меня игнорировать. Свойственные возрасту увлечения – не уникальное явление, так что в диджитал-эпоху ничего не изменилось. Более того, это не имеет ничего общего с антисоциальностью. Мои дети сосредоточенны, а не изолированны. Как раз-таки на протяжении большей части времени, проведенного перед экраном, они тесно связаны с обществом. Они не игнорируют всех – только взрослых, с которыми делят физическое пространство.

Как родитель, я должен быть терпеливым и чутким. Сегодняшние дети изо всех сил учатся использовать социальные и эмоциональные навыки в двух разных мирах одновременно. И это не так уж и легко. Физический мир и цифровой мир – это разные площадки с отличающимися правилами, обычаями и привычками.

Когда вы были ребенком, ваши родители наверняка потратили много времени, ненавязчиво прививая вам нормы поведения в обществе. Вы могли этого и не замечать, но каждый раз, когда они говорили вам встать в присутствии взрослых, пожать им руки и посмотреть в глаза, они готовили вас к социальным обычаям взрослого мира. По такому же принципу вы овладели соответствующими манерами использования технологий своего времени.

Я помню, как мы с братьями начали отвечать на телефонные звонки. Сначала мы просто говорили: «Алло». Но, как только мы обнаружили, что все можно провернуть куда креативнее, ситуация быстро вышла из-под контроля. Бабушка звонила и очень терялась, когда мы отвечали: «Крематорий-пекарня Шапиро, наши печи подойдут и для покойников, и для хлеба. Чем я могу вам помочь?» Излишне говорить, что мои родители каждый раз сгорали от стыда, когда нам звонили по важному делу. Они научили нас говорить: «Здравствуйте, это дом семьи Шапиро. Представьтесь, пожалуйста». Мы извлекли важный урок о том, как правильно налаживать социальные контакты с помощью сетевых технологий того времени.

Когда я думаю о своих собственных детях, становится очевидно, что огромное количество их контактов во взрослой жизни будет завязано при участии цифровых технологий. Они вырастут и будут работать в мире, полном электронных писем, текстовых сообщений, видеочатов и переписок в мессенджерах. Как они научатся вести себя корректно в жизни, полной гаджетов и диджитал-технологий? Как они станут ориентироваться в привычках и обычаях цифрового мира?

Так же, как дети делали всегда: через игру.

Напарник с другого конца света

Minecraft предлагает детям играть в виртуальной песочнице, в которой они могут развивать соответствующее поведение, адаптированное к глобально взаимосвязанному миру. Это понятно. Но давайте-ка подумаем о разнице между песчаными кучами Холла, привязанными к конкретному месту, и игрой Minecraft, которая охватывает всю планету. Я осознал, насколько она значима, когда посещал уроки в Северной Ирландии. Там все школы используют Minecraft в качестве учебного пособия. Они признают, что образование в XXI веке требует внедрения компьютерных игр в процесс обучения.

Я был в Дерри, где учащиеся использовали Minecraft для воссоздания достопримечательностей страны. Локализация была почти идеальной. Проезжая от школы к школе по изумрудной сельской местности, я заметил, что реальный ландшафт Ирландии напоминает растительность модульного мира Minecraft. На знаменитой Мостовой гигантов причудливые шестиугольные скалы геометрически безупречно спускаются в море, как будто их тоже создал алгоритм игры.

На занятиях школьники обсуждали историю, географию и культуру. Я сел рядом с десятилетней девочкой в наглаженной синей форме и спросил ее, что она строит в своей песочнице Minecraft. Она четко сформулировала цели задания, описала поставленные задачи и рассказала мне, как она их выполняет. Я был впечатлен.

– Ты и дома играешь в Minecraft? – спросил я.

Она улыбнулась:

– Да. Постоянно. Больше, чем хотелось бы моей маме.

– На каких серверах?

– Hunger Games. Mineplex. Еще парочка, – без колебаний ответила она.

В Филадельфии, если бы я задал этот вопрос своим мальчишкам, они ответили бы точно так же. Здесь, за Атлантическим океаном, я общался с одной из их потенциальных подруг. Конечно, нет ничего нового в осознании того, как легко интернет позволяет нам общаться с людьми по всему миру. Но когда вы думаете о Minecraft как о безграничной международной песочнице, все становится весьма интересным.

В настоящей уличной песочнице в предместье Бостона Холл обнаружил группу мальчиков, которые, по сути, ввели локальную гражданскую правовую систему. Они экспериментировали с когнитивными, социальными и эмоциональными навыками, которым мы обучаем детей в школах. Они больше всего ценили индивидуальность, чувство собственного достоинства, необходимое для успеха в индустриальной экономике XX века. Более того, они использовали академические знания и практические навыки, чтобы почувствовать, что значит быть полезным членом демократического общества. Уверен, что эти дети в конце концов выросли и стали жить в таком же ограниченном обществе, какое было построено среди горы песка.

Современные дети, напротив, растут в мире, который требует их участия в глобальной экономике, распространяемой микрочипами и оптоволоконным кабелем. Гражданская ответственность детей XXI века, их способность вносить свой вклад, сотрудничать и регулировать поведение и эмоции в разнообразных группах людей требует такого обучения, которое может пройти только в глобальной сетевой песочнице вроде Minecraft.

Единственная проблема сейчас заключается в том, что взрослые боятся незнакомого будущего, а дети играют без ответственного наставничества, без контроля, без тренерского наблюдения. Они самостоятельно разбираются, как ориентироваться в новом мире. Ценнейший опыт поколений, успешно проживших свой век, – человеческая мудрость, передаваемая из одной эпохи в другую с помощью устных и письменных источников, а теперь и видеоигр, – игнорируется. Между тем дети пропускают через себя беспричинное родительское порицание из-за количества времени, проведенного у экранов, и в конечном итоге признают: это презрение целого поколения к будущему, которое они просто не могут понять.

Наше сопротивление виртуальным играм подобно сопротивлению Сократа появлению письменности. Это бесполезно. Вашим детям нужна ваша помощь, и оказать ее очень легко. Родителям, детям и целым семьям просто нужно начать играть вместе.

Выводы

Каждый должен иметь чувство собственного «я», и дети развивают его через игры в социуме

Способ, которым дети узнают, что значит быть человеком, – это больше чем просто биология. Все зависит от культуры. Социальные установки обеспечивают контекст и определяют все возможные способы понимания себя.

Чтобы быть успешным в любой конкретной эпохе, необходимо иметь чувство собственного «я», которое соответствует текущим экономическим и технологическим тенденциям. Например, если вы не можете представить себя предпринимателем, вы не можете быть им; а если бы вы были воспитаны в эпоху феодализма, вам бы даже в голову не пришло задуматься о каком-то там «стартапе». Примерно так же те, кто вырос в индустриальную эпоху, вряд ли могут представить себя весталками[10], всегда тянущимися к вечному огню в древнеримском храме. Это означает, что «здоровое» чувство собственного «я» не является абсолютным или объективным; это лишь продукт конкретного исторического и культурного контекста. Оно всегда отражает наши коллективные определения «нормального» и включает в себя предубеждения, которые часто привязаны к четкому набору инструментов. Хорошее здоровье – как хорошая технология: определение никогда не остается неизменным, а меняется с течением времени.

Дети должны развивать чувство собственного «я», соответствующее нынешней эпохе. И они будут делать это через игры, правила и обычаи, которые имитируют условности общества, в котором они живут. К сожалению, ностальгирующие взрослые часто им мешают и пытаются навязать свои детские переживания. Конечно, у всех есть приятные воспоминания о наиболее важных моментах, которые повлияли на нашу жизнь: летний лагерь, школьные танцы, научные ярмарки, балетные концерты, первые свидания – и у наших детей будет похожий опыт. Но их формообразующие воспоминания не обязательно будут рождаться при тех же обстоятельствах (если только родители насильно не заставляют детей придавать значение тому же, что важно для них самих).

Таким образом, взрослые должны быть более открыты для новых и разнообразных видов игр. Важно позволить детям приобрести свой собственный опыт, чтобы они научились встраивать чувство собственного «я» в социальную и культурную эпоху, в которой живут.

Взрослые боятся незнакомого будущего, а дети играют без ответственного наставничества – и это серьезная проблема.

Примите современные игры как должное

Песочницы способствовали развитию ребенка в индустриальную эпоху XIX века. Их виртуальные версии лучше подходят для развития в условиях современного мира.

Каждый раз, когда группа детей заходит на игровой сервер, они фактически занимаются тем же, чем когда-то и их родители. Эта игра может начаться в песочнице, но в конечном итоге включаются и более сложные параметры: парки, детские площадки, закусочные и клубы.

Точно так же меняется то, как дети разыгрывают разные сценарии игр под влиянием социальных и культурных сдвигов. Вот почему шутки о взрослении всегда к месту: с их помощью дети описывают свое самоощущение и повседневную реальность. Это четко прослеживается в литературе. Например, в «Маленьких женщинах» Джо Марч – жизнерадостная девушка-сорванец, познающая жесткие гендерные ограничения Новой Англии XIX века. Пару десятилетий спустя Том Сойер берет Гека Финна на поиски украденного золота в пещере МакДугала. В 1951 году Холден Колфилд устает от «чуши» в подготовительной школе Пэнси и садится на поезд до Нью-Йорка. К концу XX века «Останься со мной» рассказывает историю Горди Лашанса и его друзей, блуждающих в одиночестве по пригородным окраинам в поисках трупа. У этих историй схожие психологические и сюжетные структуры, но разный контекст. Почему? Потому что они рассказывают о том, как дети превращаются во взрослых членов общества – как интегрируют существующий контекст в чувство собственного «я».

Поэтому мне кажется, что современные дети найдут подходящие истории взросления в видеоиграх. Именно с их помощью они совершат переход в мир взрослых. Не думайте о привычке детей проводить время в виртуальной реальности как о побеге; рассматривайте ее скорее как площадку для самопознания и исследования других людей.

Быть упертым не значит быть антисоциальным

Дети обычно сосредоточенны, а не изолированны. Они почти всегда связаны со своим сообществом – группой людей, с головой погруженных в совместную ролевую игру. Они разыгрывают фантастические всеобъемлющие сценарии на виртуальных игровых площадках, участвуют в повседневных ритуалах.

Трудно переоценить важность этой игры. Находясь онлайн, ваши дети активно – хоть и бессознательно – готовятся ко взрослой жизни, полной электронных писем, текстовых сообщений, видеочатов и каналов в Slack[11]. Поэтому им нужны безопасные возможности для экспериментов с этими типами взаимодействий. Как еще они научатся правильному поведению, привычкам и обычаям? Каждая онлайн-игра представляет собой шанс опробовать новые способы внедрения цифровизации в повседневную жизнь. Это отлично, потому что будущее уже здесь. Мир уже очень глобализированный, и нынешние дети должны быть готовы к участию в его экономике, где коммуникация и транзакции осуществляются через микрочипы и оптоволоконный кабель.

Не думайте о привычке детей проводить время в виртуальной реальности как о побеге; рассматривайте ее скорее как площадку для самопознания и исследования других людей.

Развитие способности детей вносить свой вклад в жизнь общества, развитие их способности сотрудничать с различными группами людей требует такого обучения, которое может произойти только в глобальной цифровой песочнице. На самом деле это вопрос гражданской ответственности. Родители должны позволить своим детям играть онлайн.

Каждый вечер я готовлю для своих детей, а потом зову их за стол.

– Ужин готов!

Они не двигаются с места. Просто продолжают смотреть в Xbox, iPad или ноутбук. Я перепробовал все методы: кричал, считал до десяти, ставил ультиматумы. Ничего не меняется.

Я понимаю почему, даже разделяю их чувства. Видеоигры реально ощущаются детьми как работа. Они заняты освоением новых навыков и повышением уровня; они экспериментируют, исследуют целую вселенную, повторяют стратегии. Как и взрослые, поглощенные своей работой, мои мальчики не хотят останавливаться на полпути, когда развязка уже так близка. Вы бы хотели, чтобы вас прервали в середине выполнения задачи, когда вы уже потратили на ее решение несколько часов? Я бы не хотел.

Проблема в том, что, когда я готовлю, мне все равно, что творится в голове у моих детей. Темпераментный повар во мне действует на чисто эмоциональном уровне. Я старался и теперь хочу, чтобы они оценили еду, пока та еще горячая. К тому же я чувствую большое давление: сериалы и книги для родителей ясно дали понять, что в идеальных семьях всегда идеальные ужины.

– Пойдемте. Не заставляйте меня повторять!

– Папа! Можно я просто закончу уровень? Пожалуйста.

– Что? – я потрясен тем, что мой сын считает это уважительной причиной.

– Я остановлюсь, как только погибну.

– Но разве цель игры не в том, чтобы не умереть? – спрашиваю я. – Хочешь сказать, что планируешь зависнуть тут на максимально возможное количество времени?

Он не отвечает. Я даже не знаю, слышит ли он меня. Он несколько раз нажимает на пробел, затем пожимает плечами:

– Ты меня отвлек. Большое спасибо.

Захлопнув экран ноутбука, он плетется в сторону обеденного стола. Вскоре садится и его брат. Вот так начинается наш стандартный ужин, такой вот шаблон. Как и многие люди по всему миру, мы почти всегда ужинаем вместе. Это традиция, которую я унаследовал от своей матери, а она, вероятно, унаследовала ее от своей.

В некотором смысле семейный ужин похож на видеоигры, особенно если вы понимаете их именно так, как я описываю: как примеры процедурной риторики, благодаря которой мы овладеваем грамотностью в вопросах культурных установок и ценностей, формируя чувство собственного «я». Ужин не всегда может быть веселым, но соедините предписанное поведение и действия с учетом правил и ограничений (в установленном пространстве) – и вуаля, держите рецепт игроподобного ритуала.

У нашего ритуала ужина много правил. Они не особо строгие – мы не молимся и не переодеваемся в свою лучшую одежду. Однако явные фактические ограничения имеют место. Я регулярно напоминаю детям, чтобы они держали спину прямо, ровно сидели на стуле, не клали локти на стол и жевали с закрытыми ртами. Есть и интеллектуальные ожидания. Каждый день одни и те же. Я спрашиваю:

– Как дела в школе?

Они пожимают плечами:

– Сойдет.

Они размазывают еду по тарелке или бездумно запихивают ее в рот. Мне нужно время, чтобы вовлечь их в разговор. Но уже через десять минут мы связываем то, что они проходят в школе, с хорошо знакомыми им играми и фильмами. Прошлым вечером мой старший сын сравнил свой урок социологии, посвященный нацистской Германии и фашизму, с франшизой «Hunger Games» и видеоигрой Wolfenstein. Я немедленно начал мини-лекцию о «1984» Оруэлла, «Суде над Сократом» и краткой истории антиутопий: «Утопия означает “место, которого нет”, понятие было придумано Томасом Мором…»

Видеоигры – это работа детей. Да-да, вы не ослышались.

Я уверен, что они забудут большую часть того, что я рассказал. Оба закатили глаза и почти не слушали. Это нормально. Важно то, что мы все совершили необходимые действия. Я смоделировал привычку находить культурные параллели. Мы попрактиковались в ведении светской беседы за ужином. Через некоторое время все это все равно свелось к имитации стрельбы. Указательные пальцы направлены в противоположную сторону стола; слюна слетала с губ моих сыновей, издающих звуки взрывов. Бах! Бабах! Пиу!

Я немедленно положил этому конец.

Некоторые виды игр неприемлемы за моим обеденным столом.

#DeviceFreeDinner[12]

Во время Летних Олимпийских игр 2016 года NBC транслировала социальную рекламу, продвигающую идею #DeviceFreeDinner. В телевизионном ролике спортсмены пользуются смартфонами и планшетами в ключевые моменты соревнований. Гимнаст отвечает на звонок посреди выступления. Футболист читает сообщения в момент, когда должен блокировать штрафной удар соперника. Пловчиха вместо старта 50-метровой дистанции кролем на спине отвлекается на видео с планшета.

Раздается женский голос: радостный, четкий, вежливый. Предположительно, это типичная мать в семье со средним достатком.

«В некоторых обстоятельствах гаджетам просто не место», – говорит она.

Судя по всему, семейный ужин возглавляет этот список.

Реклама была подготовлена Common Sense Media, некоммерческой организацией, которая с 2003 года помогает взрослым ориентироваться в вопросах, связанных с цифровыми средствами коммуникации. Миссией организации позиционируется приверженность расширению прав и возможностей «родителей, учителей и политиков путем предоставления объективной информации, надежных советов и инновационных инструментов, способных помочь им использовать влияние СМИ и технологий в качестве позитивной силы в жизни всех детей». Основанная и возглавляемая Джимом Штайером, адвокатом по гражданским делам, уполномоченным по правам детей и профессором Стэнфордского университета, организация профинансировала и опубликовала впечатляющий объем исследований о том, как цифровые технологии влияют на семьи, в частности на детей. Многие из исследований легли и в основу этой книги.

В 2016 году организация провела опрос семей США с детьми в возрасте от 2 до 17 лет для отчета под названием «Перепись здравого смысла: увлеченные технологиями родители детей и подростков». В этом опросе почти половина (47 %) родителей ответила, что «они сами либо один из членов семьи использовал мобильное устройство за ужином на прошлой неделе». Чуть более трети сообщили, что оставляли телевизор включенным во время еды. 35 % заявили, что «мобильные устройства за ужином привели к конфликту».

Подобные результаты вроде как должны шокировать вас. Они были опубликованы для поддержки кампании #DeviceFreeDinner, и статистика сообщает: традиционный семейный ужин под угрозой. Роль злодея в этой истории отводится гаджетам. Они посягают на святое; сенсорные экраны как будто богохульствуют. Их интерактивность посягает на утопический образ идеальной трапезы и, следовательно, идеальной семьи. Common Sense Media хочет, чтобы взрослые «отложили цифровые устройства» и сделали «правильный» выбор.

Ирония в том, что идеальный ужин, который кампания так пытается защитить (когда родственники собираются вместе после тяжелого рабочего или школьного дня, разрезают зажаренную индейку и передают по кругу зеленый горошек и картофельное пюре), стал мейнстримом не без влияния СМИ. Корни обычая связаны с происхождением самих цифровых устройств. Установленная в начале 1800-х годов традиция совместного ужина вошла в моду наряду с фабриками, офисными зданиями и паровым двигателем, потеснив старые порядки аграрного общества. Еда стала частью повседневной жизни, потому что она превратилась в ритуальное подтверждение чувства стабильности в мире стремительно ускоряющихся перемещений и повсеместной коммуникации. Как и детский сад Фребеля, она ввела и укрепила условия новой модели детства, родительства, семьи и чувства собственного «я», зародившегося в песочнице.

В некотором смысле семейный ужин похож на видеоигры.

Совсем недавно шел период времени, когда люди вообще не ужинали. «Бедняки ели все, что могли и когда могли, – пишет историк Джон Гиллис. – Даже средний класс, который мог позволить себе соответствующее питание, не имел понятия о “приемах пищи” в том смысле, в каком мы их определяем сегодня». Они стали частью повседневности в начале XIX века, разделив день на четко разграниченные временные отрезки. Это был расцвет викторианской эпохи, и впервые люди начали придерживаться графика: завтрак, обед, ужин. Каждый прием пищи должен был происходить в определенное время, и все, что выбивалось из расписания, считалось греховным.

Сегодня, в XXI веке, почти все знакомые мне родители постоянно следят за тем, чтобы у детей было достаточно еды, даже между приемами пищи. По будням я упаковываю детям небольшие перекусы в контейнер – сухофрукты, сырные крекеры или крендельки с арахисовым маслом. Когда мне предстоит сравнительно длинная поездка, я беру с собой батончики мюсли, виноград и пакетики с соком. Собственно, одна из немногих причин, которая может оторвать моих детей от игры, – это поиски чего-нибудь вкусненького. Но в Викторианскую эпоху моя семья считалась бы неблагополучной. В свое время перекусы воспринимались как признак слабости: они означали несдержанность и склонность к излишествам. Хорошие люди сопротивлялись и подавляли все свои позывы. А воспитанные дети всегда ели по расписанию и никогда не поддавались искушению.

Сегодня ужин – это краеугольный камень семейных ценностей и культовая часть здорового детства. Но представление о том, что идеальные семьи проводят идеальные ужины, с самого начала было больше связано с социальной обусловленностью индустриального века, чем со здоровьем.

В то время врачи, ученые, специалисты и эксперты только начинали обращать внимание на вопросы воспитания детей. Психоаналитики и педиатры приписали мораль и послушание «здоровым» чертам характера. По словам историка Эбигейл Кэрролл, специалисты настаивали на том, что «неспособность, перекусывая, “соблюдать все семейные правила” говорила о слабости характера, которая может, если ее не исправить, привести к будущим социальным помехам более серьезного характера». Сегодня мы можем не переживать из-за перекусов, но ханжеские остатки этой викторианской приверженности обеду как ценной ежедневной традиции все еще есть повсюду, куда ни глянь. Особенно это касается цифровых устройств.

Сегодня родители нервничают, потому что гаджеты по уровню привлекательности для детей сравнялись с шоколадным тортом. Подобно тому как люди Викторианской эпохи беспокоились из-за избалованности, в XXI веке взрослых волнует то сиюминутное удовольствие, гарантированное видеоиграми. Когда YouTube или Netflix всегда под рукой, как детям развивать сдержанность, необходимую для борьбы со скукой? Будут ли они всегда ожидать постоянной стимуляции, которую могут обеспечить видеоигры?

У родителей сотни вопросов. Они боятся, что интернет испортит детей и негативно скажется на их подготовленности ко взрослой жизни, которая требует умеренности, благоразумия и выдержки. Они относят эту проблему к аспектам биологического здоровья младшего поколения, называя ее «зависимостью». Они рассказывают мне истории о том, как постоянно пытаются уговорить детей сесть за обеденный стол. Они жалуются, что смартфоны и планшеты не дают целому поколению ощутить реальную человеческую связь. И, к сожалению, легко находятся исследования, призванные подтвердить их опасения.

К примеру, Шерри Теркл, профессор Массачусетского технологического института, написала бестселлер под названием «Одинокие вместе». Она изучила, что происходит, когда люди держат смартфоны под рукой во время еды, и обнаружила, что это «влияет и на то, о чем они говорят, и на уровень привязанности, которую они чувствуют». Я уверен, что это так, – это же очевидно. Смартфон существует для того, чтобы изменить способ нашего взаимодействия с окружающим миром. Такова цель всех технологий. Это то, для чего создаются все новые инструменты.

Однако Теркл видит в них дьявольское искушение. По ее мнению, само их присутствие оскорбляет принятый общественный порядок. Как и многие разумные люди, она, кажется, забывает, что перемены сами по себе ни хороши, ни плохи, они просто неизбежны. Обеспокоенная тем, что мы отходим от устоявшихся привычек общения, она пишет: «Даже незвонящий телефон отделяет нас от общества». Теркл, кажется, совершенно не осознает: то, что мы в настоящее время считаем здоровой формой позитивной межличностной связи во время обеда, – это просто давняя причуда, которая не была столь модной еще несколько сотен лет назад.

Сегодня ужин – это краеугольный камень семейных ценностей и культовая часть здорового детства. Абсолютно беспричинно.

Лишь в середине XIX века члены семьи начали видеться друг с другом во время еды. До этого все ели бок о бок, быстро и тихо. «Еда была топливом, – говорит Эбигейл Кэрролл, – а общение было чем-то второстепенным, если вообще имело место». Обеденный разговор не был «стандартной практикой, а в конечном итоге – тщательно культивируемым и высоко ценимым искусством» вплоть до XIX века.

В основе книги Теркл и кампании #DeviceFreeDinner Штайера лежит страх перемен. Они оба хотят сохранить все как есть – может быть, даже вернуться в старые добрые времена и сделать традицию ужинать вместе снова великой.

Безусловно, есть веские научные доказательства тому, что семейный ужин и беседы во время него оказывают положительное влияние на развитие ребенка. Традицию связывают с более здоровыми в целом пищевыми привычками, лучшей успеваемостью, меньшим числом нервных расстройств и низким уровнем злоупотребления наркотическими веществами. Я не могу оспорить точность этих утверждений. Но может ли быть так, что современные ученые только эмпирически доказали то, что викторианские моралисты уже знали? Ужин отлично подходит для обучения детей тому, как вписаться в общество. Он показывает им, как быть вежливыми и культурными. В ритуализированном виде он знакомит их с традиционным словарным запасом и условиями светской беседы. Он формирует привычки на всю жизнь (такие, как трехразовое питание), которые взрослые все еще ассоциируют со здоровой адаптацией.

Мы все время говорим о «хорошо приспособленных» детях. Это концепция, которая стала популярной после того, как Холл (да, тот парень с песочницей) в 1904 году написал двухтомную книгу о пубертатном периоде. Но «адаптация» – просто умный термин для психологов и врачей, которые пытаются проверить детей на соблюдение текущих социальных норм. Адаптация – это соответствие установленным шаблонам, структурам и ожиданиям. Да, ужин дает детям возможность попрактиковаться в соблюдении правил. Но каких правил? Правила приема пищи, с которыми мы все знакомы (формы межличностного общения, которых так строго придерживается Шерри Теркл и кампания #DeviceFreeDinner), были разработаны в определенный момент истории. Они существуют для того, чтобы помочь детям приспособиться к жизни в рамках определенной экономической, технологической и социальной парадигмы.

Эта парадигма уже изменилась. Так разве наши обычаи не должны меняться вместе с ней? Я полагаю, что должны. Но прежде чем мы сможем понять, как именно, стоит вспомнить, как появился концепт идеального семейного ужина.

Разделение дома и работы

Началась индустриальная эпоха, и мужчины средних слоев общества – особенно те, кто жил в разных частях света, быстро осваивающих фабричное производство, активное строительство и новые виды труда, – внезапно начали проводить большую часть своего дня вдали от дома. Предприятия переезжали в города, где телеграф мог легко передавать данные в самые отдаленные места и обратно. Фермы, на которых каждый член семьи работал, чтобы сохранить экономическую жизнеспособность, исчезали; вместо них стали появляться жилые общины, которые в конечном итоге стали «пригородами». Люди переосмыслили роли мужчины и женщины в соответствии с современными технологиями и обычаями. Появилось новое различие между «домом» и «работой».

Впервые работа стала локацией: местом, куда люди ездили на поезде, чтобы заработать себе на жизнь. Термин «commute»[13] отсылает к льготным железнодорожным тарифам, по которым мужчины ездили между городом и пригородом в 1840-х годах. «Коммьют» – это концепция, не существовавшая до появления локомотива. Аналогичным образом Оксфордский словарь английского языка сообщает, что первый письменный пример слова «работа», используемого для описания «своего работодателя или места профессиональной занятости», появился только в 1966 году! Конечно, и до этого было нормально называть первые промышленные заводы «работами». Но только после появления поезда и телеграфа началось развитие «пригородного хозяйства» и люди начали «ходить на работу». Работа и дом стали отдельными сферами.

Как раз в середине XIX века ритуал семейного ужина стал все более распространенным. Почему? Потому что он подчеркивал разделение работы и дома. Ужин проходил дома. Причем дом уже не был основным местом жительства всех членов семьи, как это было в эпоху семейного молочного бизнеса, с соседом-кузнецом и портным через дорогу. Дом был особым местом, где всем теперь заправляла мать. Он стал женской территорией: именно в это «гнездо» возвращались мужчины после тяжелого рабочего дня и дети после учебы в школе. Таким образом, он приобрел новое значение: стал убежищем, в котором семьи были защищены от станков, производительности, прибыли и безнравственности промышленного мира.

Историк Стефани Кунц поясняет, что «эмоции и сострадание могли не учитываться в политической и экономической сферах» именно потому, что эти черты поощрялись в стенах дома. Разделение работало потому, что «культ мужчины, самостоятельно добившегося успеха, требовал культа истинной женщины». Истинная женщина, или идеальная мать, была представителем не только места под названием «дом», но и целого ряда качеств (вроде заботы и воспитанности), которые были намеренно исключены из городских фабрик и офисных зданий.

Подобно тому как эксперты маркировали «здоровыми» викторианские ожидания касательно поведения детей, гендерные роли индустриальной эпохи стали «естественными» и «биологическими». Все сентиментальные, эмоциональные качества, которые делают дом комфортным, безопасным и наполненным заботой, стали ассоциироваться с женщинами, которые заправляли домашним хозяйством. И семейный ужин стал ежевечерним восхвалением этого нового взгляда на гендерные роли и индустриализацию. Как и все ритуалы, прием пищи должен был напомнить, во что именно верят люди. Семьи стали грамотнее в вопросах процедурной риторики разделения дома и работы.

С того времени именно так функционирует концепт ужина, и люди все еще серьезно к нему относятся. В докладе Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) за 2017 год семейный ужин был включен в список мер, обеспечивающих благополучие детей. Было заявлено, что подобная традиция может улучшить академические достижения студентов, повысив результаты тестов «по крайней мере на 12 баллов в научных дисциплинах». Кроме того, опрос Института общественного мнения Гэллапа за 2013 год показал, что большинство американских семей с маленькими детьми (53 %) ужинают с близкими в среднем 5,1 раза в неделю.

Но историк Джон Гиллис говорит, что каждый раз, когда исследователи действительно наблюдают за семьями, результаты, как правило, разительно отличаются. Только треть их них проводит семейный ужин каждый вечер. Согласно Гиллису это означает, что, «как и во многих вещах, имеющих отношение к семье, люди склонны сообщать о большем единении, чем есть на самом деле». Почему? Вероятно, потому, что они чувствуют давление, стыд и вину. Скорее всего, они смотрели те же сериалы, что и я, и читали журнальные статьи, которые я также читал. Они знакомы с идеей, согласно которой все идеальные семьи вместе едят свои идеальные ужины. Так что они стремятся соответствовать подобному концепту, даже наедине с собой пытаясь продемонстрировать, что их дети приспособлены к жизни. Этот вечерний ритуал должен пройти правильно, потому что, согласно опросу исследовательского центра Пью 2010 года, 76 % взрослых в Соединенных Штатах говорят, что семья «является самым важным элементом в их жизни».

В индустриальную эпоху дом стал убежищем, в котором семьи были защищены от станков, производительности, прибыли и безнравственности промышленного мира.

Эта статистика никого не должна удивлять. Мы живем в эпоху, когда важно иметь полную семью, так что преданность своим супругам, детям, братьям и сестрам считается моральным императивом. Но так было не всегда. До момента разделения дома и работы считалось постыдным, когда семья играла такую первостепенную роль в жизни людей. Нынешняя одержимость семьей показалась бы странной нашим предкам.

Почему? Есть две причины. Исторически детская смертность была нормой, а не исключением, поэтому было бы глупо привязываться к потомству, которое, скорее всего, умрет. Кроме того, традиционная религиозная доктрина предписывает людям не придавать большого значения связям с биологическими родственниками. Просто вспомните Книгу Бытия: Бог буквально просит Авраама продемонстрировать свою готовность принести в жертву сына Исаака. Авраам должен доказать свою приверженность божественному началу. Изначально именно Бог считался единственным законным отцом, а небеса – единственным настоящим домом. Вопреки распространенному мнению, наше понимание земной семьи имеет очень мало общего с традиционными религиозными ценностями. Вместо этого она обязана своим существованием современному подъему секуляризма, технологическим инновациям, гендерной бинарности, появлению пригорода и разделению дома и работы.

Времена уже изменились. Но мы с семьей до сих пор ужинаем вместе каждый вечер. Как викторианский патриарх, я требую, чтобы мои дети отложили свои гаджеты и быстро шли за стол. Я рассчитываю, что во время еды они будут вести себя уважительно. Однако я также признаю, что в быстро меняющемся мире этикет семейного ужина может не служить той же цели, что и раньше. Возможно, требуются преобразования, перемены и новые традиции, которые лучше подходят для культурных и технологических сдвигов в настоящем.

Доминирующие трудовые, экономические и гендерные парадигмы пересматриваются, однако большинство наших повседневных семейных ценностей – которые были созданы для укрепления мировоззрения ушедшей технологической эры – остаются неизменными. В конечном счете нереалистично ожидать, что одна сфера жизни может измениться, не затронув другие. Домашняя жизнь должна догонять трудовую. Взрослым XXI века нужны новые способы взаимодействия с детьми. Пора придумать новые ритуалы (помимо ужина), которые будут так же продвигать важные для общества ценности. Настало время намеренно переосмыслить нашу семейную жизнь – и сделать это с размахом, который отразит масштаб сдвигов, безвозвратно изменивших жизнь.

В моем доме ужин остается «мероприятием без гаджетов». Но это не центральное событие нашей семейной жизни. Все мы проводим гораздо больше времени перед экранами, иногда с джойстиками в руках.

С семьей, но у экрана

Во второй половине дня, когда мальчики находятся под моим присмотром, мы втроем сидим рядом друг с другом в гостиной. Они полностью погружены в ноутбуки: играют, смотрят видео на YouTube, пишут какие-то истории. Я сижу за рабочим столом, перед компьютером, отвечаю на письма по электронной почте и заканчиваю всякие недоделанные дела.

Если бы здесь появилась парочка «яжематерей», у них бы челюсти отвисли. Они бы увидели трех человек, «затянутых» в три разных экрана. Они бы начали укорять нас за происходящее, которое кажется полным отсутствием межличностного общения. Почему мы не играем вместе? Почему мы кажемся такими отстраненными? Почему мы сосредоточены на своих компьютерах?

Возможно, наше семейное время не отвечает идеалам большинства. Оно отчасти похоже на то, что эксперты называют «параллельной игрой». Термин происходит из исследования 1929 года, проведенного социологом Милдредом Партен Ньюхоллом. Параллельная игра относится к ранней стадии развития ребенка, в течение которой малыши играют самостоятельно, но рядом со своими сверстниками. Зайдите в любое дошкольное учреждение, и вы увидите как раз ее. Дети от двух до пяти лет сидят вместе за столами или на полу и даже занимаются одной и той же деятельностью, но уделяют мало внимания друг другу.

Взрослым XXI века срочно нужны новые способы взаимодействия с детьми.

На самом деле в течение почти полувека психологи исследовали явление параллельной игры и рассматривали ее как доказательство того, что малышам не хватает реального социального опыта. Они предположили, что маленькие дети считают друг друга объектами, а не другими людьми: их общение скорее является встречей, а не взаимодействием.

До конца XX века ученые не осознавали того, что уже знал любой воспитатель: только попробуйте разделить детей – и истерика гарантирована. Параллельная игра не так изолирована, как кажется. Младенцы уже в возрасте двух месяцев внимательно относятся к своим сверстникам. Даже погруженные в параллельную игру, они взаимодействуют друг с другом посредством подражания и других тонких методов коммуникации.

Точно так же во второй половине дня мы с детьми можем сосредоточиться на отдельных цифровых задачах и выглядеть отстраненно – но мы вполне себе коммуницируем. Как пожилая супружеская пара, совместно читающая газету за воскресным утренним кофе, мы цитируем друг другу интересные отрывки найденного в сети. Постоянно слышатся звуки, сигнализирующие о новых сообщениях: мы пересылаем друг другу мемы и смеемся над ними. Мы рассказываем истории и хвастаемся своими достижениями в интернете. Мы не соблюдаем этикет и обычаи обеденного стола, викторианской гостиной или даже послеобеденного чая. Но тем не менее мы общаемся и взаимодействуем. Я моделирую поведение, вводя определенные понятия, и тем самым поощряю их думать о мире, в котором они живут.

Иногда через некоторое время мой старший сын идет в свою спальню. Он хочет один посидеть за своим столом. Раз за разом младший уходит следом. Он сворачивается калачиком на краю кровати брата и занимается чем-то своим. Оба свайпают по своим экранам. Это мирное зрелище – истинная любовь между братьями. Оба мальчика предпочитают находиться в компании друг друга, даже когда они не взаимодействуют напрямую. Они выбирают параллельную игру, потому что знают, что в ходе скоординированных развлечений часто что-то идет не по плану. По словам Джека Шонкоффа, «вот кто-то отвлекся, кто-то еще вторгся на вашу игровую площадку, несколько ошибок – и шаблон разрушен». Он описывает малышей, но все родители знают, что отношения между братьями и сестрами всегда хрупки, в любом возрасте. Игра может длиться лишь ограниченное количество времени – затем все превращается в хаос. Оживленные обсуждения, споры, а иногда даже драки происходят, потому что игровые уступки и компромиссы – это тяжелая работа, которая требует сознательности и сосредоточенности.

Совместная игра, конечно, больше похожа на личностное общение лицом к лицу – вот почему мы склонны выделять ее среди прочего. Но детям это дается нелегко. Необходимо быть эмоционально многозадачными. Такой тип игр проверяет способность человека одновременно сосредоточиться на происходящей активности и управлять межличностными отношениями.

Чтобы поиграть с братом, мой сын должен считывать социальные сигналы и практиковаться в эмпатии. Иногда, чтобы сохранить перемирие, он даже вынужден жертвовать своими желаниями. К тому же приходится постоянно фокусироваться на соблюдении правил игры. Это не так просто, как кажется. Видеоигры, настольные игры и экшен-фигурки могут привести к конфликту. И это нормально, потому что, когда совместная игра идет насмарку, дети все еще учатся на выводах из этой ситуации. На самом деле они оттачивают необходимые навыки управления и исполнительных функций, которые продолжат использовать во взрослой жизни. Точно так же овладение способностью переключаться между одиночной, параллельной и совместной игрой является недооцененной способностью, которая на самом деле крайне необходима в рабочих условиях.

Отношения между братьями и сестрами всегда хрупки, в любом возрасте. Игра может длиться лишь ограниченное количество времени – затем все превращается в хаос.

Взрослые, занятые в любой сфере, должны знать, как работать эффективно в одиночку, как выполнить свою работу параллельно с кем-то другим и как взаимодействовать с командой в проекте, который требует сотрудничества. Зрелые люди оценивают каждую ситуацию, а затем определяют соответствующий тип взаимодействия. Неважно, играют малыши через экраны или с настоящими игрушками, они приобретают возможность практиковать эти навыки. По мере того как виртуальное взаимодействие становится все более распространенным явлением, огромные коворкинговые пространства заменяют офисы и кабинеты, а рабочие вопросы все чаще решаются в мессенджерах вместо общих собраний, способность переключаться между стилями взаимодействия становится все более важной.

Мы с детьми ежедневно практикуем эти переходы. Методом проб и ошибок мы поняли, что каждый из нас к концу дня нуждается в уединении. Одиночная игра – это то, как мы облегчаем себе совместное нахождение дома. А параллельная игра – это то, как мы приспосабливаемся к компании друг друга. Так мы справляемся со стрессом при переходе от одного времени дня к другому. Но примерно через час подобного времяпрепровождения я обычно думаю, что семейное время также должно включать в себя и совместные игры.

Я включаю Xbox или Nintendo, и это моментально привлекает внимание моих детей. Они откладывают свои гаджеты и почти сразу присоединяются ко мне. Мне даже не нужно звать. Они начинают улюлюкать и орать: «Папа, иди сюда! Держи этого парня! Прыгай! Сейчас же!»

Мы начали играть вместе, когда развелись с женой. Мальчикам было четыре и шесть, и Nintendo Wii стала для них своего рода «одеялом безопасности». Она придавала ощущение стабильности их новой хаотичной и запутанной жизни. Игры не похожи на развод: у них есть четкие правила, они состоят из зависящих друг от друга элементов, они предсказуемы и стабильны.

К тому времени я не играл в видеоигры уже лет двадцать. Я знал о них очень мало, и то, что я знал, мне не нравилось. Я думал, что игры – это отстой, что-то, чем ограниченные люди занимаются по вечерам, хотя могли бы читать или писать, короче, в моем понимании это было что-то для одиноких бездельников и лентяев. Но я хотел проводить время со своими мальчиками. Я хотел помочь им пройти через этот сложный период в их жизни, а им нравилось играть в видеоигры. Если бы я сказал им все выключить, убрать контроллер, выйти на улицу и прогуляться со мной по лесу, они бы восприняли это как наказание.

Так что я плюхнулся на диван рядом с ними и не успел опомниться, как мы ежедневно проводили несколько часов, играя вместе в New Super Mario Bros. Всякий раз, когда я забирал их из дома бывшей жены, они моментально начинали кричать, едва оказавшись на заднем сиденье машины: «Давай играть в Марио, когда приедем к тебе домой!» Мы спорили, кому достанется лучший волшебный гриб. Переходя на следующий уровень, мы давали друг другу «пять», смеялись и обнимались. Нас это отлично сблизило.

Тем не менее я знал: то, что детям что-то нравилось, не означало автоматически, что это хорошо на них влияет. Они были бы так же счастливы, если бы я кормил их мармеладками на завтрак и позволял не спать всю ночь, смотря фильмы про зомби. Меня терзала совесть. Я беспокоился, не стал ли я стереотипным, чрезмерно снисходительным отцом-холостяком? Чтобы снизить уровень тревожности, я приобрел несколько книг о видеоиграх, о когнитивном развитии и о теории игр. Из них я выяснил, что мои дети действительно «сбегают» в игровой мир. Но это не обязательно было чем-то плохим, особенно учитывая, что я играл с ними.

Как только я стал участником этих забав, я показал детям, что серьезно отношусь к их воображаемой игре. Это стало как бы моим невербальным сообщением о том, что я обратил внимание на их личные копинг-стратегии. Что я ценю важные для них вещи. Мы вместе нашли то веселое и безопасное пространство, в котором я мог бы помочь им развивать сложные социальные и эмоциональные навыки.

Когда мы играли вместе, я брал на себя роль отца, наставника, товарища по команде и доктора. Я спрашивал: «Что ты чувствуешь, когда прыгаешь через флагшток и получаешь дополнительную жизнь?», «Что ты чувствуешь, когда проигрываешь?», «Тебе не кажется интересным то, что ты лучше играешь после того, как проигрываешь снова и снова?». Я отмечал, насколько трудными оказались некоторые противники. Я наблюдал, насколько сумасшедшей была графика игры. Вместе мы пытались угадать, как будут выглядеть следующие уровни.

Затем, отложив контроллеры, мы шли ужинать. Игровой мир предоставил мне аналогии, которые я использовал в вопросах о реальных ситуациях. Какое игровое действие подошло бы для замятия ссоры на площадке? Для решения математической задачи? Для разрешения конфликта с одноклассником? Для переживания оторванности от друзей? Такая постановка вопросов давала им преимущество в виде «взгляда с высоты птичьего полета». Сравнения облегчили переживание эмоциональных скачков из-за социальных взаимодействий в школе, отделенных от меланхолической завесы, которой мой развод накрыл их жизнь. Такой подход дал им возможность дистанцироваться и посмотреть на свои проблемы с другой точки зрения. Самое главное – это помогло им переосмыслить повседневные сценарии таким образом, чтобы чувствовать себя сильнее. Они как будто получили метафорический пульт управления ситуацией.

Важное правило: то, что детям что-то нравится, не означает автоматически, что это хорошо на них влияет.

Без их ведома я проводил упрощенную версию игровой терапии.

Терапия видеоиграми

Известный психоаналитик Мелани Кляйн была одной из первых сторонниц игровой терапии. Она вывела свои теории о детях из открытий Зигмунда Фрейда, сделанных в ходе анализа сновидений взрослых. Кляйн заметила, что во время игры дети претворяют в жизнь бессознательные сценарии, которые формируют их повседневную жизнь.

Когда ваши дети играют на полу с машинками, куклами, фигурками супергероев и поездами, разговаривая друг с другом, они разыгрывают сценарии, которые могут коррелировать с глубокими тревогами и заветными желаниями. Если внимательно слушать их разговоры, можно много чего узнать. Вот почему Кляйн и ее последователи практиковали то, что в конечном итоге будет называться ненаправленной (косвенной) психодинамической терапией. Она косвенная в том смысле, что врач не говорит пациенту, как и что исследовать; пациент просто играет. Эта психодинамика помогает пациенту понять, как чувства, мысли и эмоции проходят через его разум. Сегодня в большинстве кабинетов детских психологов вы увидите целый склад разнообразных фигурок. Они используются для того, чтобы облегчить косвенную психодинамическую терапию игры.

Швейцарский психолог Карл Юнг разработал аналогичную практику под названием «активное воображение». Юнг просил людей (как детей, так и взрослых) взаимодействовать с образами, персонажами и историями, которые населяют подсознание. Только серьезно воспринимая то, что обычно отвергается как поверхностная фантазия, можно овладеть «индивидуацией». Это термин Юнга для той версии здоровой адаптации, которая не определяется способностью человека соответствовать социальному давлению.

Его исследование показало, что людям нужна помощь, чтобы научиться давать равное «эфирное время» куче конфликтующих внутренних голосов. Он представлял психику как песочницу, в которой герои подсознания изо всех сил пытаются играть вместе. Если бы вы были его пациентом, Юнг мог бы попросить вас закрыть глаза и вернуться в мир снов. Затем – предлагал бы способы изменить ваше поведение во сне, а вы бы рассказывали ему, как изменялись результаты фантазии, когда вы принимали альтернативные решения. Что, если вы начнете иначе взаимодействовать с персонажами в голове? Что случится, если вы не сможете убежать от этого монстра? Что, если вы падаете только потому, что еще не пробовали летать? Сумеете ли вы просто проигнорировать тот факт, что из одежды на вас только нижнее белье, и закончить презентацию книги?

Активное воображение – это видеоигра, основанная на мечтах: достаточно сыграть в нее, и вы не только станете грамотнее касательно языка своей психики, но и займете место сценариста собственных мысленных пьес. Конечно, видеоигры не являются внутренними сценариями. Они не возникают из подсознания моих детей. Большинство игр – высокобюджетные интерактивные проекты для мира коммуникации, созданные огромными командами художников, писателей и программистов. Тем не менее это не отменяет их психотерапевтического потенциала.

Истории могут обладать серьезной силой, даже если не вы их автор; мы знаем это с самых древних времен. Ученик Платона Аристотель придумал термин «катарсис», чтобы объяснить такое явление. Он писал о театре, самом популярном виде развлечений в Древней Греции, но концепция актуальна для любой среды. Когда вы плачете во время драмы с трагичным финалом, смеетесь над телевизионным сериалом, соскакиваете с места, чтобы отпраздновать разгром противника-босса на последнем уровне игры, вы испытываете то, что Аристотель назвал катарсисом.

Этот термин буквально связан с очищением. Он описывает положительные ощущения, которые настигают нас от любого вида эмоционального контраста. Это относится и к тем моментам, когда слезы текут рекой, и к тем, когда уголки рта поднимаются в еле заметной улыбке. Когда твоя лучшая подруга похлопывает тебя по спине и утешает: «Все в порядке, поплачь немножко», – она идет по стопам Аристотеля. Он выдвинул теорию о том, что эмоциональное очищение носит терапевтический характер, и с тех пор эта концепция получила широкое признание.

В 1975 году Бруно Беттельгейм опубликовал важную для психологии книгу под названием «О пользе волшебных сказок». В ней он объяснил, почему некоторые истории более катарсические (более эмоционально освобождающие), чем другие. В частности, его интересовали классические сказки на ночь. Почему фольклорные истории, подобные тем, что собирали братья Гримм, остаются актуальными для малышей на протяжении многих веков? Почему они не кажутся устаревшими? Они каким-то образом продолжают развлекать и просвещать, даже когда меняются обычаи, привычки и опыт.

Когда дети играют на полу с машинками, куклами, фигурками супергероев и поездами, они разыгрывают сценарии, в которых бессознательно делятся своими тревогами и заветными желаниями.

«Джек и Бобовый стебель», например, не имеет ничего общего с современной жизнью. Мало кто из детей XXI века может ощутить себя причастным к продаже семейной коровы всего за несколько бобов. Тем не менее сказку продолжают рассказывать. Почему? Потому что, по мнению Беттельгейма, это дает символическую возможность детям и их родителям совместно разрешать серьезные внутренние противоречия.

Примерно так это работает на практике: каждый ребенок знает, что, если рассердить маму с папой, проснется суровый великан. «Фи-фай-фо-фам!»[14] Родительская ярость может вырасти даже из крошечного семечка. У ребенка это вызывает тревогу. Мучительно трудно смириться с мыслью, что родители иногда могут тебя пугать. Чтобы чувствовать себя в безопасности, важно помнить, что великана можно победить и предать забвению. Но гигант, которого вы боитесь, – это тот же человек, который защищает вас и создает ту самую безопасную среду. Неловко получается!

Конечно, сказка не дает однозначного решения проблемы – нет бобового стебля, который можно срезать в реальной жизни. Но опыт повествования, разделяемый родителем и ребенком, может быть катарсическим. Рассказывая сказку детям, по словам Беттельгейма, мы «заверяем их, что одобряем стремление одержать верх над великанами». Читая эти сказки, мы помогаем нашим детям избавиться от чувства тревоги. Это похоже на символическое похлопывание по спине.

Обратите внимание: Беттельгейм не говорит, что преобразующая сила сказок заключается в содержании самих повествований. Дети не получают тех же преимуществ от чтения в одиночку. Родители и дети должны пройти ритуал переживания сказки вместе. Все дело именно в процессе. Так что, когда дело доходит до интеграции видеоигр в семейный досуг, важен именно совместный опыт.

Большинство взрослых признает пользу чтения для детей. Помимо этого, они всей семьей играют в настольные игры, строят деревянные рельсы для Паровозика Томаса и бросают мяч во дворе. К сожалению, родители и воспитатели, скорее всего, оставят детей наедине с экраном; они используют гаджеты в качестве нянек. Почему? Как так получается, что концепт «планшет вместо бебиситтера» стал обычным явлением, если при разговоре со мной практически каждый взрослый согласен с тем, что это плохо? Это потому, что взрослые эгоисты? Ценят ли они время, выделяемое на себя, больше, чем развитие здорового ребенка? Я так не думаю.

Мне кажется, взрослые люди интуитивно понимают, что в этом нет ничего плохого. Проблема всего лишь некорректно сформулирована. Дело тут не в том, как дети взаимодействуют с гаджетами, а в том, что последние используются исключительно в роли няньки. Нет абсолютно ничего плохого в одиночной или параллельной игре – пускай дети играют на вашем смартфоне, пока вы готовите ужин! Но не забывайте, что для того, чтобы сегодняшние дети были адаптированы, им также нужна скоординированная, семейная игра.

«Совместная вовлеченность в мультимедийные игры» – это термин, используемый экспертами для описания того, как дети и взрослые взаимодействуют в диджитал-пространстве. Первоначально исследователи изучали телевидение и писали о «совместном просмотре». Они обнаружили, что, если семьи вместе смотрят телевизор, возрастает вероятность того, что дети чему-то научатся из того, что смотрят. Эти ранние исследования фокусировались на «Улице Сезам», поэтому речь шла не столько о катарсисе или управлении внутренним эмоциональным состоянием, сколько о развитии навыков грамотности и счета.

Но те же принципы применимы и сейчас. В конце 1960-х годов Джоан Ганц Куни основала Children’s Television Workshop – организацию, которая на основе «Улицы Сезам» должна была «стимулировать интеллектуальный и культурный рост маленьких детей – особенно из неблагополучных слоев населения». Программа была создана примерно в то время, когда президент Линдон Бэйнс Джонсон представил свой закон «О начальном и среднем образовании» – компонент равенства в образовании в войне с нищетой. Тогда дошкольное образование считалось доступным лишь элите, а «Улица Сезам» была направлена на то, чтобы обеспечить всем маленьким детям, независимо от их социально-экономического статуса, доступ к базовому образованию.

Однако тестовые исследования ясно показали, что если этот амбициозный проект и должен был быть отличным от других, то тогда малыши и их воспитатели должны смотреть его вместе. Вот почему маппеты Джима Хенсона были настолько идеальны. Смешные и яркие физиономии Кермита, Гровера и Большой Птицы нравились маленьким детям, а их хлесткие пародии на СМИ развлекали родителей. Знаменитости также внесли свой вклад в то, чтобы каждый эпизод «Улицы Сезам» сработал на нескольких уровнях сложности контента. Дети учились чтению, пока родители наслаждались выступлениями Джонни Кэша и Джеймса Тейлора. Все элементы шоу были разработаны так, чтобы сплотить малышей и взрослых, сидящих вместе перед телевизором. И поэтому семьи, которые смотрели шоу вместе, начали говорить на одном языке, что очень помогло в процессе обучения.

Видеоигры надо интегрировать в семейный досуг, причем родителям стоит почаще играть вместе с детьми.

Каждый раз, когда взрослый реагировал на одну из шуток Кермита, он посылал детям сообщение о том, что для него это также имеет значение. Когда мама передразнивала маппетовскую озвучку букв, для ребенка это становилось еще одним уроком чтения. Совместный просмотр передачи стал идеальным способом интегрировать телевидение в общую картину семейной жизни.

Но прошло более сорока лет с момента выхода в эфир первого эпизода «Улицы Сезам». Телевизор больше не является самым часто включаемым экраном нашего времени. Так, в 2007 году организация Джоан Ганц Куни выпустила доклад под названием «Смотрим по-новому: Проект обучения через совместную вовлеченность в мультимедийное пространство». Под руководством эксперта по чтению и письму, доктора Майкла Левайна, Центр обновил концепцию совместного просмотра и включил в нее также гаджеты, не являющиеся ТВ-экранами. В докладе рассматриваются все новые типы интерактивного контента, который предлагают компьютеры, смартфоны и планшеты. Но что более важно, эксперты признали, что родителям и учителям нужна новая модель воспитания детей в XXI веке.

Семейная жизнь изменилась, но не многие люди – родители, наставники, воспитатели – чувствуют себя комфортно, погружаясь в новые технологии, которые угрожают сместить опорную точку нашей семейной жизни.

Выводы

Домашняя жизнь не должна отставать от рабочей

Взрослым пора признать, что большинство наших любимых семейных традиций стало привычным только потому, что они помогли вырастить из детей хорошо приспособленных взрослых, готовых вносить свой вклад в индустриальную экономику. Раскол между домом и работой облегчает жизнь в рамках конкретной технологической реальности. Но мы больше не живем в Викторианскую эпоху: современный мир требует от нас взаимодействия с совершенно другим набором инструментов. И хотя рабочая реальность много раз менялась, чтобы приспособиться к новым технологиям, домашняя жизнь остается как будто застывшей в далеком прошлом.

Взрослым в XXI веке необходимо найти новые способы моделирования позитивного поведения в жизни в условиях вечной коммуникации. Мы должны создать ритуалы (не общие семейные ужины!), которые по своей сути продвигают позитивные ценности в вечно коммуницирующем мире.

Организуйте семейные мероприятия, имеющие технологические компоненты. Играйте со своими детьми!

• Легендарные франшизы видеоигр вроде Pac-Man или Super Mario Bros – отличный способ начать. Родители получат ностальгическое удовольствие; дети просто будут рады привлечь внимание родителей. Когда вы будете готовы к чему-то новому, попробуйте, к примеру, Shovel Knight – это одна из инди-игр, которые используют старомодные аркадные механизмы и 16-битную графику. Одна из любимых игр моей семьи – Overcooked, совместная многопользовательская игра-симулятор, которая часто заставляет нас смеяться в течение нескольких часов.

• Робототехнические наборы также станут отличным совместным хобби. Есть целый ряд простых игрушек-роботов, которые совместимы со смартфоном или планшетом; кроме того, они обучают основам программирования. Обратите внимание на Sphero или Dash and Dot. LEGO также производит различные наборы, которые сочетают в себе строительство из пластмассовых блоков и программирование созданного устройства. Они идеально подходят для совместного использования детьми и родителями. Затем, когда дети становятся старше, квадрокоптер-беспилотник может стать новой альтернативой старомодному воздушному змею.

• Если вы посмотрите на полки с игрушками, вы будете удивлены, обнаружив множество предметов, рассчитанных на объяснение детям строения компьютеров. Считайте их новым вариантом самодельного электрического транзисторного радиоприемника или химического набора. littleBits – это набор интерактивных модульных электронных блоков. Комплект Kano – это сборный компьютер Raspberry Pi. Ни один из них не требует пайки, и вы с детьми в игровом формате узнаете все о том, как работают компьютеры.

Видеоигры могут иметьпсихотерапевтическое значение для детей

Как и сказки на ночь, виртуальные игры могут вызвать катарсис. Но это работает только тогда, когда родители и дети занимаются этим вместе – совместно вовлекаются в мультимедийное пространство. И если воспринимать игру как традиционную терапию, она может помочь вашим детям развить уверенность, самообладание и социально-эмоциональное благополучие.

Спросите своих детей об играх, в которые они играют, и попробуйте поиграть вместе с ними. Это продемонстрирует, что вы серьезно относитесь к их «ритуалам песочницы». Вы как бы убеждаете детей, что цените их опыт поиска личностных ориентиров, и это побуждает их чувствовать позитивный отклик в отношении возникающего чувства собственного «я».

Все дети должны овладеть способностью переключаться между одиночным, параллельным и координированным режимами игры.

Также полезно использовать метафоры игрового мира для описания реальной жизни. Становится легче вести разговоры на сложные темы, когда родители и дети говорят на одном языке. Он предоставляет семьям набор метафор, с помощью которых можно преодолеть разрыв между цифровой и реальной жизнью. Когда у вас есть возможность обсуждать с детьми оба мира, плавно перемещаясь между онлайн- и офлайн-способами бытия, совместная жизнь и осмысление цифровизации проходят безболезненнее.

Смотрите в свой экран

Все дети должны овладеть способностью переключаться между одиночным, параллельным и координированным режимами игры. Это недооцененный навык, который напрямую сказывается на выполнении задач в рабочих условиях. По мере того как виртуальное взаимодействие становится все более распространенным явлением, огромные коворкинговые пространства заменяют офисы и кабинеты, а рабочие вопросы все чаще решаются в мессенджерах вместо общих собраний, способность переключаться между стилями взаимодействия становится все более важной.

К сожалению, условия XIX века научили нас прежде всего отдавать предпочтение скоординированной игре. Но это только потому, что она напоминает общение лицом к лицу, которое происходит во время идеальных семейных обедов. Родители не должны увязать в некорректной бинарной парадигме социальных и изолированных игр. Не надо всегда надеяться, что ваши дети будут веселиться исключительно с друзьями или братьями и сестрами. Помните, что в одиночных и параллельных стилях игры также есть свои преимущества. Самое главное – это возможность переключиться на подходящий стиль в нужном месте и в нужное время.

«Экранное время» традиционно означало общее число появлений голливудской звезды в фильме. Если точнее, вычислялось количество кадров, в которых присутствует лицо актера. Для начинающей звезды основной целью было находиться в фокусе камеры и привлекать наибольшее внимание зрителей. Чем больше экранного времени, тем лучше.

Термин не употреблялся в негативном ключе до 1991 года, когда журналист Том Энгельхардт использовал его в статье для журнала Mother Jones. В то время почти каждый ребенок в Соединенных Штатах, вдохновленный «Черепашками-ниндзя», выпрашивал у родителей фигурки персонажей – маленькие пластиковые игрушки принесли компании Playmates 1,1 миллиарда долларов в период с 1988 по 1992 год. Аналогичным образом мультфильмы, демонстрируемые по утрам в субботу («Captain N and the New Super Mario World»), заставляли детей поголовно клянчить Game Boy от Nintendo – портативные консоли, которые превратили советскую игру «Тетрис» в чисто американский продукт.

Такие поп-культурные прихоти не были редкостью в 1990-х. А Тома Энгельхардта смущало то, каким образом развлечения, реклама, история, игры и розничные продажи закрутились в одном водовороте. По его мнению, в этом было что-то подлое. Семейная жизнь и экранная жизнь становились единым целым. Дети превращались в клиентов. Потребительство легло в основу детства. Энгельхардт сообщил, что в 1991 году в 40 % американских семей было два телевизора, а в четверти – три и более.

Но журналиста беспокоили не сами телевизоры, а то, что по ним показывали, – контент, который был практически полностью профинансирован «компаниями – производителями игрушек, рекламными агентствами, конгломератами парков развлечений, теле- и кинокомпаниями, сетями фастфуда и другими предприятиями». Из-за лицензионных сделок и повсеместных рекламных кампаний детское игровое время, казалось, ликвидировало устоявшийся викторианский раскол между домом и работой, между семьей и коммерцией.

Раньше дети проводили большую часть времени в родном доме. Так или иначе они были защищены от розничной торговли и коммерческих уловок. «Страшную» экономику и промышленность внешнего мира намеренно держали в секрете: «магазинные» разговоры оставляли за порогом, диалоги о финансах за обеденным столом были запрещены. Но к началу 1990-х рекламодатели, маркетологи и производители игрушек нагло вторглись в каждый дом. Время сказок, время покупок и даже время обеда – все смешалось воедино. На нижнем белье, футболках, полуфабрикатах, салфетках, коробках из-под хлопьев и многом другом были напечатаны персонажи мультфильмов, герои видеоигр и поп-звезды.

В ответ на это Энгельхардт начал использовать термин «экранное время» для обозначения трех вещей. Первая была самой очевидной – речь шла о количестве времени, проведенного детьми перед телевизором. Второе понятие было более комплексным. По сути, дети стали востребованными, как восходящие звезды Голливуда в прошлом: «экранное время» использовалось для обозначения внимания, которое корпоративный мир устремил на младшее поколение. Реклама была ориентирована на детей в той мере, в которой они сами были сосредоточены на экранах. Маленькие зрители-покупатели стали настоящими звездами шоу, и это хорошо сказывалось на консьюмеризме: компании демонстрировали рост продаж и высокие показатели прибыли.

Третье определение, которое использовал Энгельхардт, было абстрактным философским наблюдением о природе самого времени. Он следил за быстрым ритмом при монтаже фильмов и гонкой на время в ходе видеоигры, «запрограммированной для действий с большей скоростью, чем присуще человеку». Он беспокоился, что эти вещи меняют восприятие детьми течения времени. «Чем быстрее действие на экране, тем более инертными в конечном счете становятся зрители», – писал Энгельхардт. Другими словами, время на экране отличается от времени на часах, потому что оно влияет на самоощущение детей в пространстве: они сидят неподвижно, а изображения в телевизоре меняются с огромной скоростью. Журналист закончил свою статью с ноткой сарказма: «Это коммерческий Дзен, глубокая тишина, которую наше общество навязывает своим детям».

В 90-х семейная жизнь и экранная жизнь стали единым целым. Дети превращались в клиентов. Потребительство легло в основу детства.

Примечательно, что всего в двух тысячах слов Энгельхардт затронул все проблемы восприятия экранной информации, которые будут волновать родителей в течение нескольких десятилетий после.

В нужное время, в нужном месте

Сегодня отслеживание экранного времени остается одной из самых серьезных проблем, с которыми сталкиваются родители. Опрос Common Sense Media в 2017 году показал, что 76 % родителей согласны с тем, что «чем меньше времени дети проводят с экранной продукцией, тем лучше они ведут себя в реальном мире». Но, как ни странно, 68 % также говорят, что их дети проводят «достаточно времени с экранными сервисами». И 7 % говорят, что их дети могли бы уделять гаджетам больше времени. Очевидно, родители в замешательстве. Они обеспокоены, но при этом их все устраивает. Как такое возможно?

Может быть, это потому, что, несмотря на все показные истерики из-за меняющегося мультимедийного ландшафта, сегодняшние дети на самом деле проводят перед экранами столько же времени, сколько и их родители в 1990-х. Изменился вид экранов. Взрослые смотрели мультфильмы по телевизору, а современные дети проводят большую часть времени в мобильных устройствах, смартфонах и планшетах. Но статистика по общему экранному времени в общем-то неизменна. В зависимости от исследования оно по-прежнему составляет в среднем от девяноста минут до трех часов в день.

Негативные последствия, из-за которых переживают родители, также почти не изменились. В частности, сегодняшние взрослые беспокоятся о том, что экранное время нарушает целостность семейного очага и подрывает неприкосновенность детства. Конечно, это не буквальные цитаты, а мои слова, мое толкование. Они говорят, что обеспокоены содержанием сцен насилия и жестокости, обилием рекламы и материализма, изображениями злоупотребления наркотическими веществами и другим нездоровым поведением. Они размышляют о том, как трудно защитить детей от кибербуллинга и фишинга данных. По мнению взрослых, видеоигры и социальные сети привели к нарциссическим отношениям, ухудшению концентрации внимания, ожирению, отсутствию физической активности, снижению способности к эмпатии и неспособности ценить окружающий мир. Но в конечном счете они просто указывают на все те же атрибуты бытия, упомянутые Энгельхардтом вместе с реверансом в сторону осознанности и дзен-буддизма.

Современные родители пытаются совершить невозможное: приспособить своих детей к старым привычным нормам, которые уже не характеризуют преобладающий социальный опыт. Это первопричина тревоги в отношении экранного времени: пугает не сама технология, а скорее дискомфорт, связанный со все более и более размытой границей между домом и работой.

Как и Энгельхардту, родителям не нравится, что частный мир подконтрольного им семейного очага сливается воедино с пугающим непредсказуемым хаосом, который должен происходить где-то еще. Современные технологии усугубляют этот стресс, потому что, как это ни парадоксально, частное слишком часто выходит в публичное пространство. Родители видят, как семейные дела остаются без внимания. Границы между внутренним и внешним, личным и общественным, изолированным и связанным стираются, и взрослые теряются. Вот почему большинство советов, предлагаемых экспертами, практиками и журналистами для установления более четких границ и достижения баланса, являются ошибочными попытками сфокусироваться на том, что едва можно разглядеть.

На самом деле сегодня дети проводят перед экранами ничуть не больше времени, чем их родители.

Например, Американская академия педиатрии (ААП) рекомендует то, что я называю «подходом включения и выключения». Специалисты предлагают ограничивать количество экранного времени для детей до шести лет: сводить к нулю использование гаджетов младенцами до восемнадцати месяцев и допускать включение того или иного девайса на один час в день для малышей от двух до пяти лет. После этого родителям предлагается создать индивидуальный план для своего ребенка.

В интервью CNN Иоланда Хассиакос, ведущий автор доклада ААП «Дети, подростки и мультимедийные устройства», объяснила, что среднестатистический день ребенка должен включать «школу, домашнее задание, по крайней мере один час физической активности, социальный контакт и сон». Оставшееся время, по словам Хассиакос, «можно отвести на экранное время» Но меня немного смущает то, что она под ним подразумевает. Похоже, она живет в отличной от моей технологической эпохе. Домашние задания моих детей почти всегда включают в себя присутствие в интернет-среде, физическая активность отслеживается фитнес-трекером, и социальный контакт очень часто проходит онлайн.

Похожий пример приводит моя подруга Аня Каменец, репортер Национального общественного радио и автор книги «Искусство экранного времени». Ее золотое правило воспитания детей в XXI веке непосредственно связано с обеденным столом. Заимствуя понятия у активиста здорового питания Майкла Поллана, она дает тот же совет касательно экранного времени, что и по диете: «Пользуйтесь гаджетами на здоровье. Не слишком много. Лучше в компании». Мне нравится, что она поддерживает совместное взаимодействие с цифровыми устройствами, но я опасаюсь перспективы, в которой они представлены как нечто искушающее и которая делает родителей ответственными за способность детей проявлять сдержанность.

Как и в случае с принципами ААП, это мышление Викторианской эпохи в лучшем виде: умеренность и сдержанность! Проблема, конечно, в том, что мы больше не живем в Викторианскую эпоху. Баланс и границы больше не являются основополагающими принципами в воспитании детей. Классификация образа жизни, возможно, имела смысл в мире долгих поездок на работу и семейных обедов, но не в цифровую эру.

Взрослые вроде как радостно реагируют на то, как меняется рабочая сфера жизни: промышленность шагает вперед, приспосабливаясь к новым экономическим моделям и охватывая сетевые технологии. Но когда дело касается дома, они готовы сделать все возможное, чтобы убедиться, что все останется прежним. Но идеальный домашний быт, каким они его себе представляют, далеко не так традиционен, как кажется. Его идеализирование связано с технологиями прошлого.

Посиделки у камина

Телеграф уступил место радиоволнам в 1890-х годах, а к 1922 году Британская радиовещательная корпорация (BBC) ежедневно записывала несколько часов программ. Технология первоначально использовалась для связи там, куда невозможно было проложить кабели: на военных кораблях в море. Но люди быстро распознали потенциал подобного вещания. В 1926 году Вестингауз и Американская радиовещательная корпорация (RCA) создали сеть из двадцати четырех радиостанций под названием «Национальная радиовещательная компания» (NBC). Вскоре после этого деревянные радиоприемники заменили очаг в качестве центрального пункта домашнего хозяйства. Не случайно первые популярные модели больше походили на мебель, чем на гаджеты. Они были сконструированы для домашнего использования и для объединения семьи.

Жизнь по расписанию, возможно, имела смысл в мире долгих поездок на работу и семейных обедов, но не в цифровую эру.

К 1930-м годам в 90 % домашних хозяйств в Соединенных Штатах имелся радиоприемник, поэтому знаменитые «Беседы у камина» Франклина Делано Рузвельта были настолько эффективными. Рузвельт провел тридцать таких вечерних передач между 1933 и 1944 годами – все из дипломатического зала Белого дома, в котором не было никакого камина. Так откуда взялось это название? Репортер CBS Гарри Бутчер писал об этом в пресс-релизе. Он выбрал такую подачу, потому что камин на протяжении тысячелетий считался центром жизни. «Очаг» на латыни означает «focus», и Рузвельт хотел, чтобы семьи «фокусировались», собирались вокруг своих радиоприемников так же, как когда-то сидели вместе вокруг каминов у себя в гостиной.

Свою первую «беседу» президент начал 12 марта 1933 года в непринужденном тоне: «Друзья мои, я хочу несколько минут поговорить с народом Соединенных Штатов о банковской деятельности». Мы помним, что разговоры о деньгах и торговле были изгнаны из «женского» дома с начала викторианских времен. Но Рузвельт пересек границу между домом и работой, чтобы укрепить чувство порядка. Ему нужно было создать впечатление того, что стабильность семьи зависит от восстановленной веры людей в силу банковских вкладов.

В то время жизнь семей переживала небывалый кризис. Великая депрессия удерживала миллионы мужчин от поездок на работу, уровень самоубийств был на рекордно высоком уровне. Родители были безработными или частично занятыми. Большие семьи съезжались, чтобы сэкономить на арендной плате. Браки часто распадались, и многие дети оказывались брошенными. Тем не менее этот период помог установить некоторые новые семейные традиции. Поскольку у родителей было довольно мало денег, чтобы тратить их вне дома, и едва хватало еды, чтобы поддерживать уровень ритуальных семейных обедов, люди творчески подходили к жизни. Они играли в настольные игры и слушали радио. Так зародилась семейная жизнь в привычном нам сегодня виде. Социальная, эмоциональная и даже духовная части жизни отошли от соборов, храмов, городских площадей и танцевальных залов; они переместились внутрь хранящих приватность деревянных стен гостиной.

Президент Рузвельт помог превратить радио в новый американский семейный очаг. Всего через несколько десятилетий он даже вспыхнет, как настоящий огонь, когда изображения, передаваемые катодными лучами, начнут сопровождать звуки, а телевизионное «экранное время» станет новым фокусом семейной жизни.

У меня дома в Филадельфии по обе стороны от роскошного красного ковра стоят два маленьких диванчика. На одной стене установлен цифровой смарт-телевизор с разрешением 4K, с плоским экраном. Напротив сделан камин. Зимой и осенью оба светятся в течение всего вечера, иногда даже ночью. Мебель выполнена в стиле мид-сенчури модерн – представьте себе конусообразные ореховые ножки журнального столика, имеющего форму бумеранга. Он создает эту атмосферу пригородного дома 1950-х годов. Этот стиль интерьера стал модным в последнее время, возможно, потому, что он вызывает ностальгическое чувство стабильности в стиле «Семейки Брейди».

Как и большинству американцев, мне нравится смотреть ситкомы и драматические сериалы со своими детьми, с мыслями о том, что когда-то времена были проще, а домашняя жизнь была более стабильной. Каждую неделю мы смотрим такие телешоу, как «Американская семейка», «Это мы» и «Симпсоны». Нас волнует не столько то, что происходит с этими вымышленными телевизионными семьями, сколько то, что мы с детьми чувствуем себя особенно близкими людьми после ужина, когда подсаживаемся к теплу огня и вместе смеемся над событиями эпизода. Это наше личное время.

Если бы вы знали меня в двадцать лет, до того, как у меня появились дети, вы были бы шокированы, посетив мою гостиную. В юности я был гораздо циничнее. Тогда я перестал смотреть телевизор, потому что думал, что он пытается промыть мне мозги. Вы бы услышали от меня марксистскую или оруэлловскую теорию заговора. Телевидение – опиум для народа, думал я. Большой Брат использует его, чтобы загипнотизировать нас. Сериалы существуют только для того, чтобы мы знали, что купить, – ведь мы из раза в раз смотрим очередные рекламные ролики.

Теперь я по-другому отношусь к такому времяпрепровождению. Я понимаю, что телевизор – это выбор каждого человека, а не заговор против него. Это своего рода ритуал, способ напомнить себе, во что мы верим, и познакомить наших детей с устоявшимися ценностями, укрепить культурную грамотность. Вот почему мы усаживаемся в гостиной каждый вечер или на время воскресного футбольного матча – потому что хотим подчеркнуть жизненный выбор, который мы сделали. Хотим отдать должное миру, который коллективно создали, выбрав разделения индустриальной эпохи, такие как дом – работа.

Взять ту же гостиную. Профессор урбанистики Университета Пенсильвании Витольд Рыбчинский описывает ее как место максимального спокойствия в доме, где наше поведение становится неформальным и где о социальных ожиданиях и запретах вполне можно забыть. Именно это я вижу, когда мои дети сидят на диване. Со скрещенными ногами, в пушистых банных халатах, в комфорте и спокойствии. Однако я не совсем согласен с Рыбчинским в том, что гостиная защищена от социальных условностей. Все-таки эта самая неформальность тоже соблюдается довольно строго. Наш дневной и вечерний распорядок соответствует негласным правилам. Согласно принятым в обществе порядкам, мы воспринимаем гостиную как убежище от ответственности. Только в таком случае мы будем чувствовать себя раскованно на диване, дистанцируясь от ужасов экономики и мира бездушной торговли, который существует за границей, очерченной идеальным штакетником.

Предполагается, что гостиная – это гнездо, в котором мы с распростертыми объятиями принимаем свое незащищенное «я». Это священный храм, где мы чтим ту часть нашей жизни, которая имеет наибольшее значение: узы полноценной семьи. Так стоит ли удивляться тому, что взрослые XXI века с трудом воспринимают повсеместную цифровизацию, когда большинство людей считает, что планшеты, смартфоны и ноутбуки угрожают нашим священным традициям совместных посиделок? Образ родителей, которые вместе с детьми коротают вечер за настольными играми и с телевизором в качестве фона, уютно обосновался в нашем сознании. Так что мы категорически протестуем против всего, что может поставить его под угрозу.

Телевизор – это выбор каждого человека, а не заговор против него.

Но наше сопротивление неуместно. Мы смешиваем понятия комфорта и традиции. В этих ритуалах нет ничего существенного, просто когда-то так было модно.

На самом деле гостиная – это очень современное явление, связанное со спецификой технологической эпохи. По словам Рыбчинского, доиндустриальные хозяйства выглядели совсем не так, как наши. До XIX века термин «семья» означал бы всех и каждого, кто проживал на территории одного хозяйства. Между биологическими родственниками не было особой связи. Домашняя прислуга, гости и подмастерья также считались членами семьи. На самом деле английское слово «семья» («family») происходит от латинского «famulus», что переводится непосредственно как «слуги». Центром жизни в доиндустриальном доме была большая открытая общая комната под названием «зал». Люди жили, работали и отдыхали гораздо менее раздельно и изолированно, чем сейчас.

А когда-то все самые значимые моменты жизни и вовсе выносились на публику. Любые действия, события и ритуалы проходили в общем пространстве, которое древние греки называли «агорой». Самая известная агора – это рынок под Акрополем в Афинах. Но вообще это слово относится к любому месту, где собираются люди. Площади, клубы по интересам, храмы и соборы – все это агоры.

То личное время, которое я стремлюсь провести в своей гостиной (играя в видеоигры бок о бок со своими мальчиками или просто переключая каналы телевизора), невозможно было представить. Такое комфортное времяпрепровождение не стало нормой до тех пор, пока не появились программы вроде «Бесед у камина» Рузвельта и не превратили радио и телевидение в такой интимный «очаг». Вот тогда-то и произошло нечто странное и весьма противоречивое: цифровые виды развлечений, изолированные в домах у каждого, каким-то образом стали более важной агорой. Все слушали президента по отдельности, но тем не менее испытывали чувство единения. ТВ и радио позволило людям настроиться на коллективный лад без каких-либо требований покинуть удобный диван.

В конце тяжелого рабочего дня, после долгих поездок на работу, семьи XX века стали более самостоятельным элементом, но при этом более сплоченным, потому что телевизионный очаг позволил им быть частью общества, не будучи физически связанными. Светящийся ящик заменил собой и зал, и агору. Это позволило семьям ощутить дух товарищества, присущий старому миру, находясь наедине с близкими в своем жилище.

Другими словами, электронные коммуникационные технологии никогда не угрожали семейному времени – они его создали.

Новая агора

Современные коммуникационные технологии продолжают связывать нас с внешним миром. Они могут даже лучше, чем когда-либо, исполнить наше желание поприсутствовать на «агоре», поскольку они связывают нас с глобальным сообществом и, казалось бы, неограниченным рынком. Но они также вносят коррективы в наше семейное времяпрепровождение и практику воспитания детей.

В отличие от вещательных СМИ Рузвельта, которые нарушили существующее разделение дома и работы, но взамен предложили их синтезированное взаимодействие, цифровые средства просто путают вещи. Это обостряет наше чувство тревоги и презентует новую дилемму экранного времени. В современном мире наши дети предпочитают самоизолироваться, чтобы взаимодействовать с другими. Они всегда в одиночестве, но при этом – с кем-то. Так что взрослым приходится переосмыслить отношения между агорой и очагом.

Давайте уточним: современные дети вполне получают агороподобный опыт – причем в таком объеме, что людям вообще не стоило бы беспокоиться о том, как виртуальная игра влияет на коммуникативные навыки. Онлайн-игры предполагают постоянную и непосредственную связь с людьми из самых отдаленных мест. Дети общаются так, как предыдущие поколения и представить себе не могли. Тем не менее многие утверждают, что современные методы цифровой коммуникации – это не то же самое, что личное взаимодействие. И конечно, они правы. Но другое не значит худшее. Иногда это может оказаться чем-то лучшим.

Исследователи уже более десяти лет назад убедились, что многопользовательские онлайн-игры могут помочь людям развить прочные социальные отношения и чувство общности. Исследование 2007 года Университета Ювяскюля в Финляндии показало, что большинство подобных игр активно стимулирует сотрудничество. Более того, связи, которые развиваются между игроками, скорее всего, будут основываться на общих ценностях и целях, а не на внешности, возрасте, социально-экономическом классе, расе, религии, поле – всех тех культурно сконструированных признаках идентичности, которые часто формируют традиционные социальные связи, но также исторически обусловливают предрассудки и дискриминацию.

Электронные коммуникационные технологии никогда не угрожали семейному времени – они его создали.

Оказывается, физическая близость не обязательно является лучшим критерием для создания осмысленной или здоровой связи. Мои дети предпочли бы играть со своими друзьями только онлайн. Даже когда я предлагаю им пригласить одноклассников к нам домой, они отказываются. Мальчики настаивают на том, что веселее сидеть в разных местах, играя на одной виртуальной площадке. Когда мне удается убедить их в обратном, друзья приходят с ноутбуками в руках, и все дети сидят вместе за кухонным столом, уставившись каждый в свой экран. Они вместе погружаются в цифровой мир, практически не обращая внимания на свое материальное окружение (пока не проголодаются, конечно).

В 2017 году Организация экономического сотрудничества и развития обнаружила, что студенты, которые используют интернет вне школы для доступа к мессенджерам или социальным сетям, как правило, набирают больше баллов по глобальным оценкам навыков совместного решения проблем XXI века. Например, они «значительно чаще говорят, что им нравится работать в команде». Тем не менее часто можно услышать, как взрослые жалуются на то, что действия, связанные с разглядыванием экрана, являются антисоциальными.

Вы наверняка видели, как взрослые закатывают глаза, рассказывая, что их дети-подростки сидят вместе на диване и отправляют сообщения на другой конец комнаты. Подразумевается, что связь, опосредованная через мобильные устройства, как-то менее аутентична, но это не обязательно так. Логично, что молодые люди всего лишь предпочитают простоту мобильной связи. Текстовые сообщения кажутся более доступными, клевыми и реже ведущими к конфликтным ситуациям.

Многие родители с трудом осознают потенциальные преимущества такого рода цифровой связи, потому что этикет повседневного контакта лицом к лицу раньше считался основой прокачанных навыков общения. Специалисты учат нас владеть языком тела и мимикой. Мы ищем социальные подсказки в бизнес-путеводителях и селф-хелп-книгах. Мы привыкли избегать привычек, которые заставляют нас чувствовать себя неуверенно. Мы оттачиваем еле заметные приемы, которые могут дать нам преимущество при переговорах с автодилером. Мы «одеваемся по обстоятельствам», потому что знаем: книгу действительно судят по обложке.

Родители постоянно заботятся о том, чтобы дети научились правильно себя преподносить: никаких ирокезов, умеренное количество пирсинга, скромная одежда, причесанные волосы. Мама постоянно напоминала мне о важности первого впечатления. Она дала мне понять, что люди всегда будут строить суждения, основываясь на моем внешнем виде и нюансах поведения, и постоянно продвигала эту идею. Даже когда я бродил по дому в своей изношенной фланелевой пижаме, моя мать ждала от меня определенного уровня вежливости. Говори «пожалуйста» и «спасибо», извинись, если рыгнул, не ругайся и уважительно относись к своим родителям и братьям с сестрами. Я хорошо усвоил урок о важности ухода за собой, потому что мои старшие братья мучили меня, если улавливали даже малейший запах немытого тела или неприятный запах изо рта. Я стоически сопротивлялся, когда глубокомысленные дебаты с моими братьями и сестрами за обеденным столом быстро превращались в личностные оскорбления и мне приходилось сдерживать слезы.

В домашней, безопасной атмосфере семейное взаимодействие научило меня поведению, которое в конечном итоге формирует мое поведение в агоре. Бытовой микрокосмос подготовил меня к личному и профессиональному общению. Я изучил базовые ценности и принципы, на которые стоило опираться при контакте с остальным миром. Это основное развивающее преимущество дома и очага.

Когда политики говорят о «семейных ценностях», речь идет не о достоинстве биологического родства; они апеллируют к символической силе традиционного очага. Но что остается от него в эпоху, когда разделение дома и работы почти исчезло? Если портативные устройства отделяют нас от самых физически близких людей, толкая в виртуальный мир, как нам поддерживать концепт семейных ценностей? Ответ сложен. Но сразу ясно одно: не стоит рубить с плеча и бездумно обвинять технологии.

Конечно, это правда, что сегодняшние инструменты нарушили наши привычные способы взаимодействия с символическим очагом. Однако технология появилась не просто так, и она никуда не денется. Итак, если мы хотим получить максимальную отдачу от преимуществ цифрового мира, при этом сохраняя чувство обоснованного присутствия, фокус и уважение к дому и традициям, нам нужно переосмыслить значимость пламени очага таким образом, который подходит для XXI века. Но сначала нужно понять, что такое очаг сам по себе, без диванов, пижам и семейных обедов. Мы должны отделить его от привычных условностей XX века.

Семейный огонь

Семья – это не столько о близости, комфорте, привязанности или тесных связях; речь идет о наличии точки опоры. Как «домик» в игре «чай-чай-выручай», семья – это непоколебимый оплот, к которому мы всегда возвращаемся. Хорошо это или плохо, но ты всегда привязан к домашнему очагу.

В доиндустриальные времена дом и очаг буквально относились к одной и той же физической вещи: жилищу, построенному вокруг огня. Древние греки использовали то же слово для обозначения камина или согревающего пламени и бессмертной богини дома и домашнего очага. Ее звали Гестия. В Риме Гестию переименовали в Весту, чье латинское написание восходило к индоевропейскому «vas». Как в вазе или любом другом сосуде, у очага какое-то внутреннее пространство; его нутро – дом, который все держит на себе, принимает и вмещает.

Знаменитый храм Весты на Римском Форуме был построен для того, чтобы хранить священный огонь. Окруженные мраморными колоннами, шесть весталок ухаживали за пламенем богини, которое горело непрерывно. Оно символизировало безопасность, стабильность и удачу государства, демонстрировало постоянство римлян. Этот вечный огонь был не чем иным, как общей душой народа, его общей идентичностью – символическим предшественником современного опрометчивого национализма. Сегодня церемониальные огни горят по всему миру. Вы можете встретить их в религиозных храмах, на национальных памятниках или на военных мемориалах. На момент написания этой статьи Википедия выдает список более сотни Вечных огней, горящих в 51 стране.

В меньшем масштабе, однако, пламя в очаге Весты представляет собой семейные корни, кровную связь, якорь наследственности – то, что римляне называли латинским словом «gens». Именно отсюда мы получаем современные термины «генетика» и «геном». Мы позаимствовали у Весты концепцию преемственности предков и выразили ее с помощью научных, технологических и экономических метафор своего времени.

Проблема такого мышления заключается в том, что старая преемственность дома (ценности, поведение, идеи, обычаи и традиции, которые ранее поддерживали огонь семейного очага) затухает. Шум и суета диджитал-сообщества грозит погасить огонь, и нам срочно нужно найти новые способы раздуть пламя богини.

С такой сложной задачей сталкиваются современные родители. Мы должны создать свой якорь – символический очаг, готовящий детей к продуктивной, этичной и полноценной взрослой жизни.

Если ваш дом похож на мой, он полон предметов, чья роль как раз в этом и заключается. Они рассказывают историю семьи и поддерживают ее пламя. Мои стены украшены фотографиями с каникул и свадеб, изображениями, отмечающими важные события моей жизни. Самые выдающиеся персонажи, разумеется, мои дети. Большинство кадров – это снимки из Instagram, которые я сделал во время наших совместных путешествий и затем распечатал на холсте. На одном из фото двое моих сыновей, держа зонтики, идут по дождливой парижской улице с Эйфелевой башней вдалеке. Другой кадр – селфи с моего телефона на расстоянии вытянутой руки. На нем мы втроем, головы прижаты друг к другу, а лондонский Тауэрский мост заполняет остальную часть кадра. Эти изображения – не просто воспоминания о международных туристических достопримечательностях; они также передают чувство родства. «Камеры сопровождают семейную жизнь, – подтверждает американская писательница Сьюзен Зонтаг. – С помощью фотографий каждая семья хочет запечатлеть свою портретную хронику, портативный набор изображений, свидетельствующий о ее сплоченности».

Мы позаимствовали у Весты концепцию преемственности предков и выразили ее с помощью научных, технологических и экономических метафор своего времени.

Мы с детьми ностальгируем, глядя на свои снимки из Instagram, каждый вечер, пока ужинаем. Они висят на стене столовой рядом с фото моих родителей. Как будто мои мама и папа тоже смотрят на нас, пока мы сидим за антикварным столом, который когда-то принадлежал моей ныне покойной бабушке. Комод забит передающимся из поколения в поколение китайским фарфором, который видно через стеклянные створки. Так же как и фотографии на стене, унаследованная мебель выполняет роль вечного огня, символа наших корней.

Мой семейный очаг находится в столовой. Но, как и семейные ужины, которые мы любим там устраивать, он лишь часть ушедшей эпохи.

Семейные фотографии впервые стали популярны в середине 1800-х годов. В 1839 году требовалось тридцать минут, чтобы сделать дагерротипный портрет – фотографию, выполненную на металлической пластинке с тонким слоем серебра. Эти кадры хранили как зеницу ока. К 1841 году продолжительность экспонирования составляла примерно минуту, и повседневные портретные съемки стали более реальными. Но фотографировать все еще было довольно неудобно – до 1884 года, когда Джордж Истман изобрел пленку в качестве эффективной альтернативы громоздким пластинам и химикатам профессионального фотографа. Затем, прямо на рубеже веков, камера Eastman Kodak Brownie превратила фотографию в успешный рыночный продукт.

С самого начала компания Kodak продвигала камеру как квинтэссенцию семейных ценностей. Объявление в газете 1908 года гласило: «В каждом доме есть история, которую должен запечатлеть Kodak». Десять лет спустя компания предложила родителям «сохранить Kodak-историю детей» (1917). И даже в военное время транслировалось схожее послание: «Для парня на фронте, тоскующего по дому, фотография отца, толкающего газонокосилку на старом дворе, дороже, чем Военный крест» (1918).

Многие сравнивают камеры смартфонов с оригинальной камерой Brownie от Kodak, отмечая, что оба изобретения сделали фотографию значительно дешевле и доступнее. Однако эти технологии совершенно по-разному повлияли на семейную жизнь.

В 2017 году в Instagram ежедневно выкладывали 95 миллионов фотографий со смартфона. Но это были не семейные снимки – по крайней мере, не в том смысле, который вкладывал Kodak. Даже когда в постах в социальных сетях фигурируют родители и дети, эти зарисовки из жизни предназначены для аудитории вне дома. Это ясно из опроса исследовательского центра Пью 2015 года, который изучал, как родители используют Facebook. Лишь половина (47 %) добавляет в друзья собственных детей. Они гораздо чаще общаются и делятся фотографиями со своими дальними родственниками (93 %), с нынешними друзьями или друзьями из прошлого (88 %) и со своими пожилыми родителями (53 %). Профиль в социальных сетях не имеет ничего общего с укреплением корней полноценной семьи; все дело в проецировании истории на агору.

Еще интереснее, что сегодняшние фотографии становятся частью цифрового потока, а не оформляются в рамку. Ассоциация профессиональных фотографов Америки установила, что 67 % людей теперь хранят свои фотографии исключительно в цифровом виде. Портреты потеряли свою ценность как заветные предметы, как символические артефакты, облегчающие обряды и ритуалы полноценной семьи. Среди опрошенных менее половины напечатали хотя бы одну фотографию за последние двенадцать месяцев, а 70 % больше не хранят дома фотоальбомы.

Телефон с камерой не подпитывает огонь Весты. Вот почему в ответ на эти выводы Дэвид Траст, генеральный директор Ассоциации, сказал: «Я думаю, время покажет, что мы проиграли нашу семейную историю: мы слишком доверились возможности защитить наши воспоминания в телефонах, планшетах и других устройствах».

Кажется, он забыл, что фотография была лишь инструментом индустриальной эпохи.

В современном мире мы должны понимать, что семейные ценности – это не ужин, настольные игры, фотографии или ситкомы. Вместо этого речь идет о создании прочного фундамента нашей жизни, нового семейного очага. Если мы хотим, чтобы наши дети развивали продуктивное и здоровое чувство собственного «я» даже в быстро развивающемся взаимосвязанном мире, нам нужно показать им, что нить их жизни вплетена в длинное полотно истории. Они должны испытывать чувство постоянства. Они должны осознавать, что, даже когда время бежит с невероятной скоростью, их личное путешествие связано с чем-то более размеренным, чем весь окружающий мир.

Гостиная больше не обеспечивает старомодного чувства стабильности. Предметы в наших домах устаревают с волной новых веяний очередного модного сезона. Дети редко подвергаются воздействию пронесенных сквозь время символов, артефактов или историй. В них нет ничего целостного, что можно было бы рассмотреть и сравнить со своим собственным опытом. Это должны обеспечить родители.

Выводы

Перемены пугают, но они неизбежны. Не цепляйтесь за то, что «принято», потому что детям нужны взрослые, которые помогут разобраться в незнакомом мире

Родители постоянно жалуются, что их дети проводят слишком много времени, уставившись в «зомбирующие экраны». По словам взрослых, дети никогда не хотят делать ничего другого и потому теряют настоящую радость от детства. Но статистика говорит о другом. В среднем современные дети получают примерно то же количество экранного времени, что и их родители. Единственное отличие – это вид экрана. Предыдущее поколение смотрело мультики по телевизору; теперь дети проводят большую часть времени в смартфонах и планшетах.

Это различие важно, потому что оно раскрывает истинную природу родительских тревог. Взрослые дезориентированы, потому что, на первый взгляд, современные экранные медиа кажутся слишком изолирующими. Когда дети смотрят видео на YouTube или играют в видеоигры, создается впечатление, что устройства крадут их у семьи и засасывают в прочный кокон. Но, парадоксально, они, подобно порталам, выводят детей в публичную антиутопическую виртуальную реальность. Так что родители теряются в этой ситуации. Они не понимают: дети просто ведут себя отстраненно или это современные технологии так влияют на их сознание. Все, что они знают наверняка, так это то, что традиционный порядок вещей нарушился.

67 % людей теперь хранят свои фотографии исключительно в цифровом виде.

Эта тревога понятна. Но помните, что новые технологии всегда будут порождать новые виды занятий. Ваша работа как родителя заключается не в том, чтобы предотвратить разрушение ностальгического образа идеального детства, и не в том, чтобы сохранить безупречную аккуратность разделения пространств на рабочее и домашнее, как в Викторианскую эпоху. Родители должны подготовить своих детей к этичной, значимой и полноценной жизни в меняющемся мире.

Концепт семейного времени ушел в прошлое. Смиритесь с этим

Идеальные образы семьи постоянно меняются. Тот, который знаком нам лучше всего, – с совместными ужинами, диванами, барбекю и летними каникулами, – это уникальная особенность индустриальной эпохи. По аналогии с ним, современный дом – с отдельными спальнями, огромными кухнями, плоскоэкранными телевизорами на стенах – всего лишь инструмент, который был разработан с целью упрощения обычных занятий и привычек идеальной семьи XXI века.

Взрослые должны прекратить требовать поклонения старым идолам – неактуальным семейным ценностям. Вместо этого признайте, что необходимо сохранить не семейную или домашнюю жизнь в первозданном виде, а нашу связь с метафорическим очагом. В мире, где все постоянно меняется и изобретается заново, кажется, что нас мало что связывает с длинным полотном истории. Кажется, что дети «коннектятся» с чем угодно – но не с прошлым. Им нужен новый образ дома; что-то, что означает постоянство и долговечность. Так расскажите им о древности. Поделитесь семейными историями. Воздайте должное своему наследию. Можно обсуждать даже не ваше собственное происхождение; любой диалог, который подчеркнет ценность истории, будет лучше, чем нынешняя одержимость новизной.

Мы в семье много говорим о мире Древней Греции – я читал своим детям мифы и рассказывал о Сократе, Платоне и Аристотеле, когда они были еще совсем маленькими. Я хорошо знаком с этими историями, так что для меня выбор был очевиден. Другие родители могут сфокусироваться на чем-то другом. Вы даже можете укрепить свой очаг с помощью отсылок к сфере развлечений. Когда три поколения вместе могут обсудить франшизу Star Wars, это, может, и не полноценный фундамент, но уж точно небольшая палатка на участке.

Во многих городах есть музеи и памятники, которые создавались с той же целью – рассказывать младшим поколениям об истории. Конечно, дети постарше будут активно сопротивляться посещению, но вы все равно можете брать их с собой время от времени. Помните, ваша задача состоит не в том, чтобы поддерживать в порядке гармонию индустриальной семьи в противовес непрекращающемуся прогрессу цифрового мира.

Жизнь за закрытыми дверямиготовит к жизни в публичном пространстве

С цифровыми устройствами дети самоизолируются, чтобы взаимодействовать с другими. Они всегда в одиночестве, но при этом всегда с кем-то. Видеоигры отдаляют их от непосредственного окружения, но соединяют с местами куда более отдаленными. Граница между общественным и частным становится размытой. Где заканчивается очаг и начинается агора?

Поначалу это может показаться незначительной дилеммой. Но учтите, что почти столетние психоаналитические исследования показали, что личные отношения между родителями и детьми формируют основу публичного образа. Мы перенимаем основы социального этикета через взаимодействие с близкими родственниками. Это было особенно актуально для XX века, когда мы все развивали в себе чувство «песочницы». Разделение между домом и работой превратило полноценную семью в безопасную игровую площадку, где маленькие дети могли оттачивать социальные навыки. Дома, в комфортных и безопасных условиях, дети могли вести себя достаточно раскованно, экспериментируя с поведением в агоре и не беспокоясь о последствиях.

Сейчас родители, невероятно обеспокоенные размытием границ между очагом и агорой, интуитивно чувствуют, что уже не могут определить подходящее время и место, чтобы обучить детей базовым ценностям и принципам общества. Но, как только взрослые признают, что как раз это и является истинной причиной беспокойства, они перестанут обвинять цифровые технологии в усложнении жизни. Вместо этого они смогут принять вызов и предпринять целенаправленные усилия по внедрению этического образования в формирующийся технологический контекст.

На свой девятый день рождения мой сын попросил всех своих бабушек и дедушек, дядей и теть подарить ему подарочные сертификаты в Apple Store. Образовавшийся актив он решил использовать для покупки восстановленного iPod touch. Он очень хотел телефон, но я не разрешал ему его покупать: что-то было не так с образом маленького ребенка, разгуливающего с роскошным гаджетом в кармане.

Почти каждый день он спрашивал: «Почему мне нельзя телефон?»

Вразумительного ответа не было. Я сочинил отговорку о том, что телефон слишком дорогой и хрупкий для маленького мальчика. И затем, используя свой взрослый авторитетный голос, я сказал ему, что это «просто недопустимо!».

Хотя это и не было настоящей причиной, по которой я возражал. Все дело в том, что я до сих пор придерживался разделения дом–работа времен индустриальной эпохи. Бессознательно я боялся, что передача моему сыну подобного гаджета будет равнозначна открытию шлюзов во внешний мир, чьи грехи и искушения могут коснуться и меня.

Конечно, как только я понял, насколько иррациональным был, я передумал.

Я купил телефон не только ему, но и его младшему брату. У обоих уже были планшеты, и они регулярно пользовались компьютерами – в течение многих лет. Они заходили на сайты, общались со своими друзьями, смотрели видео на YouTube и играли в онлайн-игры. У них и так уже был доступ к технологиям, так что стоять на своем относительно смартфона не имело смысла. Фактически до этого они и так могли делать все, что угодно, но не имели возможности звонить мне в случае крайней необходимости.

Теперь, когда им десять и двенадцать лет, они оба постоянно посылают текстовые сообщения. Они сидят в социальных сетях. Они слушают музыку. Они делятся фотографиями. Короче, они ведут себя как обычные американские дети. Согласно докладу о цифровых тенденциях 2016 года от организации Influence Central, десять лет – это тот возраст, когда большинство детей в Соединенных Штатах получают свой первый смартфон. К восьми годам 45 % уже имеют собственное мобильное устройство – скорее всего, планшет или игровую консоль.

Когда у детей есть свои собственные гаджеты, родители должны научить их правильно выбирать время и место использования. Это настоящая борьба. Взрослые часто расстраиваются, когда слышат самих себя, повторяющих одно и то же снова и снова, изо дня в день: «Выключи его. Убери его. Сейчас не самое подходящее время». Но это, наверное, хорошо, когда родители повторяются. Это означает, что мы закрепляем манеры и этикет, поясняем условности и социальные нормы в жизни, прожитой с помощью цифровых технологий. Это важная часть воспитания детей. Все равно что напоминать им сказать «пожалуйста» и «спасибо». Нам нужно познакомить детей с правилами, с которыми большинство взрослых уже согласно.

Большинство американских детей получает свой первый смартфон в 10 лет.

Исследование центра Пью 2014 года показало, что примерно три четверти опрошенных взрослых одобряют использование смартфонов во время ходьбы по улице, поездок в общественном транспорте или ожидания в очереди. 40 % не возражают против использования смартфонов в ресторанах. Но около 90 % людей хотят, чтобы их выключали на время семейного ужина. Более того, почти все выступают против использования гаджетов во время совещаний, в кинотеатрах или на богослужениях.

В моей семье есть дополнительные ситуации, когда телефоны запрещены. Например, я не позволяю мальчикам играть в видеоигры в машине, если только мы не едем на дальние расстояния. Это несколько своевольно, но мне кажется важным, чтобы они иногда имели возможность поскучать: каждый должен быть в состоянии сидеть спокойно в течение двадцати-тридцати минут. Кроме того, перед школой тоже никаких телефонов, но это в основном по моим собственным эгоистичным причинам: достаточно трудно вытащить их из дома – с упакованными ланчами и зашнурованными ботинками – и без дополнительных отвлекающих факторов. Я также строго против использования личных девайсов после ужина: это время, когда мы все делаем что-то вместе, смотрим какие-то шоу или фильмы. Прямо перед сном – только книги, никаких экранов, причем меня это тоже касается. В моем понимании чтение – это как чистка зубов, стандартное действие, которому мы с детьми должны уделять внимание каждый вечер (и нет, электронные ридеры не запрещены).

Когда такие правила ясны и последовательны, их легко применять. Но это не значит, что следовать им так же легко. Мои дети всегда их нарушают, украдкой сидят в телефонах и надеются, что я не замечу. Я повышаю голос, и они говорят: «Сейчас, дай сохраниться на этом уровне». В основном я стараюсь не слишком беспокоиться из-за их неподчинения. Немного непослушания – это нормально. Кроме того, моя задача – подготовить их к будущему, а не ожидать совершенства в настоящем.

Всякий раз, когда я разговариваю с другими родителями, кто-то обязательно спрашивает об «экранной зависимости». Я стараюсь быть вежливым и не закатывать глаза. Но позвольте мне прояснить: дети не зависимы от своих устройств, они просто используют их, когда появляется возможность, потому что уже сжились с ними. Смартфоны и портативные игровые консоли выполняют роль теплого объятия, которое гарантирует детям чувство безопасности. Как считает журналистка Сьерра Филуччи, дети могут «чувствовать себя зависимыми», но это не то же самое, что «испытывать симптомы истинной зависимости», такие как «вмешательство в повседневную жизнь» и «необходимость в постоянном подтверждении того же чувства».

Чтение – это как чистка зубов, стандартное действие, которому люди должны уделять внимание.

Цифровые носители – это не шлюзоподобный портал. Злоупотребление ими не превратит детей в лентяев. На самом деле такая увлеченность девайсами может стать важным шагом на пути к здоровому психологическому развитию.

Гаджеты могут стать переходными объектами.

Переходные гаджеты

Педиатр и психоаналитик Дональд Вудс Винникотт ввел в обиход термин «переходные объекты» в середине XX века. Он признал, что маленькие дети часто привязываются к особому для них одеялу, плюшевому мишке или какой-либо другой игрушке. Это помогает им научиться видеть в себе самостоятельную личность. Переходные объекты работают как мост между ребенком и родителем.

Чтобы понять эту идею, представьте себе новорожденного младенца. Он не понимает, что мама – это отдельное существо, для него она всего лишь гарантия комфорта, безопасности и своевременного питания. Но однажды ребенок начинает плакать, а мама приходит не сразу. Вдруг истинная неопределенность внешнего мира становится очевидной: ребенок не контролирует свою мать. Внезапно оказывается, что жизнь нестабильна, и малыш не может понять смысл своего существования. Его самоощущение уже не будет прежним. Вчера мама была его неотъемлемой частью, а сегодня между ними огромная пропасть.

Мишка – это другое дело. Мишка приятный на ощупь. Он теплый. Он пушистый. И бессознательно он воспринимается как часть себя, но в то же время – совершенно отдельное существо. Ребенок чувствует, что может контролировать плюшевого мишку. Он держит его, прижимает к груди, потому что это обеспечивает необходимый комфорт в трудные переходные этапы.

Эта теория может показаться безличной, но я убедился в ее корректности на примере собственного сына. Он был абсолютно обычным малышом, у которого были пушистая красная обезьяна и дешевый вискозный платок, используемый вместо одеялка.

Термин «одеяло безопасности» был популяризирован в 1950-х годах персонажем комикса Peanuts Лайнусом ван Пелтом. Именно Чарли Браун и его друзья помогли теории Винникотта стать общеизвестной. Родители приняли это, но не обязательно поняли. Например, я не вполне понимал, как что-то не особенно тактильное может утешать. Я едва заметил, когда портативная игровая консоль Nintendo DS моего сына стала его переходным объектом. Она была сделана из твердого пластика и едва ли располагала к приятному взаимодействию. Тем не менее он устраивал истерику, если мы забывали про нее во время перемещений между моим домом и домом его матери. Даже когда он не играл, то все равно настаивал, чтобы она была в пределах досягаемости.

Сегодня его смартфон выполняет ту же роль. Я подозреваю, что само осознание того, что он может отправлять текстовые сообщения двадцать четыре часа в сутки, помогает создать впечатление связи между двумя отдельными домами – это устраняет разрыв, усугубляемый разводом. Кроме того, привычные игры дарят ему чувство контроля. Вот почему, даже когда мы вместе уезжаем отдыхать, он никогда не перестает играть.

– Эй, приятель! – кричу я, умоляя его выглянуть в окно отеля. – В Terraria можно поиграть и дома, но когда еще ты увидишь заснеженные горы Юты?

Я забываю, что он тоскует по дому, что телефон гарантирует ему чувство безопасности и надежности. Мне бы очень хотелось, чтобы он был больше вовлечен в наше приключение. Но он ребенок; он все еще пытается понять, что значит иметь чувство собственного «я», которое не связано с местом – которое остается стабильным, даже когда все его контекстуальные ориентиры находятся за тысячи миль.

Телефон подключает его к знакомому миру. Создается впечатление, что друзья тоже рядом. Кроме того, это отражение чего-то глубоко личного. На сенсорном экране его идеи и эмоции могут принимать форму: от чего-то абстрактного к конкретике. Смартфон позволяет ему манипулировать символическими объектами в трех измерениях. Это помогает совершать переход между реальным и воображаемым опытом, между внутренними и внешними повествованиями. Он не игнорирует горы, он упорно пытается осознать то, что они действительно рядом.

Но я все равно раздражаюсь. Я планировал эту поездку в течение нескольких недель, и я восхищен, что пейзаж за окном выглядит совершенно иначе. Мне хочется познакомить его с чем-то новым.

– Тебя что, приклеили к этой штуковине? – спрашиваю я.

– Ну прости, пап.

Он смущенно и пристыженно смотрит под ноги, неохотно блокирует экран смартфона и кладет его в карман. Но все равно не фокусируется на том, что вокруг него. Вместо этого он полностью отключается, теряется в собственных мыслях.

Теперь он обижен и сердит.

В общем-то, имеет полное право.

Просто подумайте, каково это для детей – слышать, что мы приравниваем их переходные объекты к сигаретам и наркотикам.

Теперь я и правда тот самый великан на верхушке бобового стебля. «Фи-фай-фо-фам!»

Возможно, ребенок чувствует себя довольно растерянно большую часть времени, и я могу его понять. Большинство взрослых, наверное, тоже. Мы с такой настороженностью относимся к виртуальному миру, потому что помним трудности, связанные с пубертатом, и понимаем, как некоторые элементы цифрового ландшафта могут усилить чувство дискомфорта у детей. Смартфоны и другие цифровые устройства, похоже, моделируют ситуацию, в которой подростки не в состоянии избежать проблем жестокой социальной агоры, даже когда они возвращаются домой после учебного дня. Убежища не существует; конкурс популярности, кажется, никогда не заканчивается. Он просто перемещается в сеть, внутрь портативного гаджета.

Родителей гнетут собственные неловкие воспоминания о школьных годах. Они хотят защитить своих любимых детей от обид, живущих в памяти. Вот только это не совсем правильно. Они ошибочно цепляются за старое разграничение между очагом и агорой и не понимают, что иногда цифровые устройства предлагают другой вид ухода от реальности, – тот, в котором дети отчаянно нуждаются.

Для моего сына смартфон – это что-то личное и надежное. Он чувствует, что именно там содержатся сведения, определяющие, кем он является на самом деле. Голосовой помощник утверждает, что знает его и может предугадать его потребности. Панель поиска заверяет, что всегда найдет ответы на любые вопросы, сведет к минимуму неопределенность и поможет урегулировать конфликты. Стоит ли удивляться, что он бесится, когда я забираю его телефон или говорю выключить его? Мальчик не зависим от своих устройств; ему просто не нравится, когда я нарушаю их связь. В чем он действительно нуждается, так это в том, чтобы я принял, поддержал и наставлял его, когда он научится использовать эти инструменты для выражения и формулирования точно идентифицированных сведений.

Мой сын активно развивает способность справляться с диссонансом между тем, что происходит в его голове, и тем, что происходит вокруг него. Ему нужна помощь, чтобы чувствовать себя уверенно относительно правильности выбора, который он делает. Это важно, потому что шаблоны, которые он закрепляет сейчас, повлияют на всю его оставшуюся жизнь. «Процесс принятия реальности никогда не завершается, – пишет Винникотт, – (…) ни один человек не свободен от напряжения, связанного с восприятием внутренней и внешней реальности».

Вспомните любой спор, который вы когда-либо вели с коллегой, возлюбленной или супругой. Это результат разрыва между ожиданием и реальностью. Вы каждый раз чувствуете тревогу, расстройство и разочарование, когда исход противоречит вашим мысленным прогнозам. Почему? Потому что прогноз – это не просто стратегический замысел. Каждый раз, когда вы мысленно разговариваете сами с собой – подбираете аргументы, которые вы сможете использовать в споре, прокручиваете в голове события, которые как бы рассказываете матери, вычисляете, сколько денег планируете заработать и потратить на роскошный отпуск, – вы также закрепляете нарратив своей личности. Проблема в том, что в конце концов наступает реальная жизнь, и она редко соответствует ожиданиям. Возникает конфликт между внутренней и внешней реальностью.

Для моего сына смартфон – это что-то личное и надежное. Он чувствует, что именно там содержатся сведения, определяющие, кем он является на самом деле.

Как с этим справиться?

По словам Винникотта, все зависит от того, насколько удачно вы пережили детский этап привязанности к переходным объектам. Если вы грамотно их использовали, то наверняка смогли развить необходимые для жизни во взрослом мире навыки. Если нет, вы всегда будете ожидать, что другие люди примут вашу точку зрения как единственно возможную. Этого, разумеется, не произойдет – и придется страдать.

Чтобы избежать подобного дискомфорта и стать «хорошо приспособленными», детям нужно то, что Винникотт назвал «достаточно хорошим материнством». Достаточно хорошая мать интуитивно распознает переходный объект. Она не критикует фантазии ребенка, а отражает и признает их. Даже притворяется, что разговаривает с ним, называет его «Мистер Мишутка» и иногда позволяет ему присоединиться к остальным членам семьи в гостиной. Каждый раз, когда она принимает Мистера Мишутку, она закрепляет привычки, которые лягут в основу взрослой способности ребенка позитивно и уверенно относиться к себе и окружающим. Конечно, малыш знает, что Мистер Мишутка ненастоящий. Но когда мама подыгрывает, она демонстрирует, что его внутренняя, субъективная фантазия имеет вес, даже если ей противоречит внешняя, объективная реальность.

Взрослые понемногу принимают мягкие игрушки в качестве переходных объектов, но при этом паникуют, когда дети привязываются к электронным устройствам. Почему? Я думаю, их беспокоит, что те будут затягивать детей в захватывающие виртуальные миры, которые сложно отличить от реальности. Они верят в то, что материальное проявление фантазий, построенное на окружающих предметах (чаепитие кукол или невероятные приключения экшен-фигурок), лучше соотносится с принципами здорового развития детства. Чего они не понимают, так это того, что, подобно песочнице, семейному ужину и фотографиям на стене, Мистер Мишутка так же является продуктом определенного времени и места.

Все плюшевые мишки названы в честь Теодора Рузвельта. Во время охоты на Миссисипи он отказался подстрелить медвежонка, привязанного к дереву. Хотя Рузвельт и был заядлым охотником, убившим тысячи животных в течение своей жизни, выстрел в беспомощного звереныша не казался достойным пунктом в его послужном списке. Это противоречило его чувству собственного «я».

В ответ на это в политической карикатуре Washington Post под названием «Проводя границу по Миссисипи» был изображен президент, одетый в охотничьи штаны цвета хаки и бандану, с винтовкой в руке, в очках, в шляпе, вздернутой вверх с одной стороны. В этом знаковом образе он отворачивается от милого, испуганного медвежонка. Этот мультяшный медведь стал прообразом не только плюшевых мишек, но и в целом любых мягких игрушек.

«Мягкие игрушки» – это изобретение XX века. По мнению историка Стивена Минца, они отражают «новые представления о детстве и возникновение современного вида потребительской экономики». Первоначально они продавались в качестве «приятелей по кроватке» для перепуганных младенцев, которые пытались заснуть в отдельных спальнях, лишь недавно ставших частью семейного дома. В те дни потакание капризам и страхам детей считалось довольно прогрессивной реакцией, поэтому покупка плюшевого мишки, должно быть, заставляла родителей чувствовать себя просветленными.

Мистер Мишутка помог включить ребенка в список независимых личностей индустриальной эпохи. Он развивал его внутреннее чувство авторитетности и стойкой индивидуальности. Он готовил ребенка ко взрослой жизни в XX веке. Большинство взрослых считают, что плюшевый мишка – это всего лишь квинтэссенция детского опыта, существующего с начала времен. Но на самом деле он уникален, и он хорошо подходит для конкретной социальной, культурной и экономической парадигмы.

Что это говорит о смартфоне моего сына? Возможно, для подростков цифровой эпохи это «Мистер Мишутка 2.0»? Научит ли он его позитивным привычкам мышления? Поможет ли он развить нужные качества и черты характера?

Все зависит от того, что думает сам ребенок. Если его интересует сам гаджет, то возникает проблема. Как только ребенок начинает беспокоиться исключительно из-за обновлений и новых аксессуаров для своей стильной игрушки, синхронизация сбивается. В этом случае устройство становится символом статуса. Ребенок использует объект, чтобы компенсировать чувство собственной неполноценности. В таком случае нужно объяснить ему, что в долгосрочной перспективе подобный фетишизм только усилит это ощущение. Apple и Samsung отлично освоили цикл запланированного устаревания, так что ничто не остается блестящим и невероятно крутым слишком долго. Технологические компании продолжат следить за тем, чтобы новинки появлялись раз в полгода, и мы каждый раз будем бездумно вздыхать по очередной модификации. Маркетологи не погнушаются использовать глубокие эмоциональные связи, которые возникают у нас со смартфонами, и использовать эту психологическую зависимость для получения прибыли.

Плюшевый мишка помог включить ребенка в список независимых личностей индустриальной эпохи.

Мы и правда зависимы, привязаны к нашим цифровым устройствам – но так ли это плохо? В конце концов, жизнь всегда связана с инструментами времени. Многочисленные гаджеты все так же выполняют роль моста между частным и общим опытом. Они снимают напряжение в конфликте между внутренней и внешней реальностью и делают это хорошо. Но это не следствие матового алюминиевого корпуса, закаленного стекла Gorilla Glass или фронтальной многопиксельной камеры. Если мой сын думает, что лучшие характеристики помогут ему вписаться или почувствовать себя одним из самых крутых детей, он ошибается. Он не понимает, что социальный ранг – это не то же самое, что социальный навык.

Это моя вина. Моя задача как отца состоит в том, чтобы убедиться, что он не путает материальный предмет с переходным объектом, который может облегчить трудности того или иного этапа.

Быть подростком в цифровой агоре

Рассмотрим Facebook, Instagram, Snapchat и Twitter. Эти платформы доступны в виде отдельных приложений для смартфонов, и все они являют собой то самое переходное пространство, где подростки могут рассказывать разные виды историй своей идентичности. Это шанс поэкспериментировать и увидеть, как внутренний опыт переносится на внешние контексты. Взрослых беспокоит поверхностность соцсетей; для них заполнения профиля – это просто нарциссические состязания в популярности. Но когда дети проходят через сложный этап «поисков себя», эти пространства могут оказаться как раз тем, что им нужно.

Представим, как типичный подросток переживает пубертатный период. Пытаясь выразить себя как самостоятельную личность, он начинает отделяться от своих родителей. Фактически это фаза, когда дети стремятся развить независимую агору в своем сознании. Они играют различных персонажей, чтобы решить, кто из них достоин отображения в диджитал-пространстве, кто достойно впишется в социально-культурную парадигму.

Чтобы шагнуть в мир, который простирается за пределами родительского дома и очага, им нужно заново «изобрести себя», перерезать пуповину, разорвать связи со старыми способами бытия. Вот почему в книге на эту тему Грэнвилл Стэнли Холл назвал отрочество «новым рождением» и сравнил его с «каким-то древним периодом бури и стресса, когда после разрушения старых якорей достигается более высокий уровень [развития]». У Холла подросток – это первобытный человек, впервые открывающий для себя сознание и цивилизацию, отрывающийся от панацеи естественности и дикой природы, отсоединяющийся от привычных традиций.

Вот бы процесс пубертата и правда был таким эпичным!

Современные подростки просто становятся непослушными и иногда стремящимися к саморазрушению. Они дистанцируются от всего, что напоминает «детское», включая собственных родителей. Но все отринуть невозможно. В конце концов, каждый из нас строит свою идентичность на фундаменте, заложенном на пепелище раннего опыта очага. Наши исполнительные функции развиваются посредством подражания и притворства в ответ на привычки и порядок воспитателей. Наши родители и другие взрослые представляют авторитет всего мира, пока, будучи подростками, мы не начинаем осознавать, что взрослые тоже совершают ошибки. Для родителей это неприемлемо: дети знают нас слишком хорошо и начинают сами указывать на наши неудачи. Для детей, однако, все еще хуже. Им нужно развить уникальное чувство собственного «я», которое одновременно отвергает и принимает доминирующие ожидания их ошибочных ролевых моделей.

Наши родители и другие взрослые представляют авторитет всего мира, пока, будучи подростками, мы не начинаем осознавать, что взрослые тоже совершают ошибки.

К счастью, как объясняет детский психолог Алан Шугармен, смартфоны могут помочь. Они становятся своего рода подростковым гибридом песочницы и обеденного стола. При правильном подходе дети могут отрепетировать жизнь в социуме только в условиях своей собственной агоры, с индивидуальными условиями и ожиданиями. Дети практикуются во «взрослости».

Конечно, жизнь в социальных сетях без родительского контроля может быстро выйти из-под контроля. Мы все читали истории о кибербуллинге. Что уж говорить о подростках – даже взрослые иногда ведут себя навязчиво и поверхностно, пытаясь хорошо выглядеть в интернете. И как тогда родители могут помочь своим детям справиться с напряжением? Что сделать в момент, когда дети пытаются развить в себе чувство собственного достоинства для смешанного онлайн- и офлайн-существования? Один из способов – совместно пользоваться благами цифровизации и поддерживать это начинание. Родителям стоит включить видеоигры в список совместных семейных занятий, а затем интегрировать социальные сети по мере взросления своих детей. Цифровые ритуалы должны стать такой же частью семейной жизни, как и плюшевые мишки, сказки на ночь и совместные ужины.

С помощью видеоигр, мгновенных сообщений, чатов и фотолент мы можем подготовить наших детей к новой социальной агоре.

Мой аватар, мое «я»

Чтобы помочь детям развить здоровое чувство собственного «я» в цифровом мире, вспомните теорию Бруно Беттельгейма о том, как очарованность повествованием приводит к катарсису (глава 4). Во-первых, рассмотрим, как его теорию можно вписать в современные видеоигры. Затем добавим еще и социальные сети.

Контакт с цифровым миром знакомит нас с понятием «аватар». Аватар в видеоигре – то же самое, что протагонист в любой сказке на ночь (сравните Джека из сказки о бобовом стебле с Линком из франшизы The Legend of Zelda от Nintendo). Разница в том, что с героями сказок мы можем только соотносить свои поступки, как бы представляя себя на их месте. Аватарами в игре мы действительно управляем, влияя на их движения и действия.

Слово «аватар» происходит из хинди, буквально оно означает что-то вроде «олицетворения». Собственно, предметы и качества как бы проявляются, олицетворяются определенным образом. Первоначальный санскритский корень «avatara» означает «пересечение» или «спуск». В индуистской религии аватар – это тело, в которое вселялись боги. Будда, к примеру, является одним из аватаров Вишну – телом, которое божество использует, чтобы появиться в материальном (или земном) мире. Будда позволяет Вишну спуститься с небес. В консольных видеоиграх, таких как Mario Kart, игроки выбирают среди аватаров, таких как Донки Конг, Йоши, Луиджи, Пич и других. Как фишки в настольной игре, цифровой аватар – это тело, которое мы используем, чтобы занять свое место в игровом мире.

Цифровые ритуалы должны стать такой же частью семейной жизни, как и плюшевые мишки, сказки на ночь и совместные ужины.

Аватар позволяет игроку контролировать более одного «я». Есть «я», которое держит джойстик. Есть виртуальное «я», которое путешествует по игровому полю. «Я» с джойстиком в руке знает об аватаре. Оно распознает его как нечто отдельное, оно может легко выйти из игры и вернуться в реальный мир, чтобы перекусить, поговорить с отцом или быстро сесть за обеденный стол.

Подумайте о том, как это разделение между игроком и аватаром может быть применимо к нашему жизненному опыту. В какой-то момент нашего детства мы учимся представлять себя отдельно от «я», которое отражается на нашем опыте. Мы проводим различие между телом и разумом – между нашим аватаром из мира жизни и игроком в голове.

Примерно в 1936 году французский психоаналитик по имени Жак Лакан дал определение «стадии зеркала». Это этап развития, на котором дети вдруг видят свое отражение в зеркале и узнают себя. Это может показаться незначительным, повседневным событием, но за ним стоит нечто большее, чем просто разглядывание внешности. Возможность видеть отражение заставляет ребенка признать разрыв между тем, как он воспринимает себя, и тем, как его воспринимает внешний мир. Эти два образа никогда не совпадают.

Как и Винникотт, Лакан говорит о конфликте между внутренним и внешним опытом. Как только ребенок осознает существование личного представления о себе и общественного, жизнь полностью меняется. Он осознает себя и как субъект, и как объект. Субъект – это та часть, о которой он думает, как о «я». Объект – это то, как его воспринимают другие. Когда ему становится известно об этом различии, он начинает принимать преднамеренные решения о том, как контролировать свой аватар. Он учится рисовать образ, который хочет показать миру. Он создает модель реальной жизни в профиле социальной сети.

Но не воспринимайте Лакана слишком буквально: стадия зеркала лишь символически описывает универсальный психологический феномен. Даже если бы мы никогда не смотрелись в зеркало и не видели своего отражения, мы все равно развивали бы эту способность к самоосмыслению. Это основа человеческого сознания. И мы все сталкиваемся с этим в период от года до трех лет. Затем мы проводим остаток детства, оттачивая навыки управления своими аватарами; это часть любого ритуала в нашем детстве и подростковом возрасте. Мы идем в синагогу, играем в песочнице или убираем локти со стола во время обеда – в каждый из этих моментов мы учимся управлять игровым миром реальной жизни. Мы запоминаем, как окружающая среда реагирует на наши действия. Мы учимся менять свой выбор в зависимости от контекста. На самом деле мы можем даже принять исполнительные функции и самоконтроль как важнейшие навыки, необходимые для управления джойстиком сознания и тела аватара. Не освоите основные операции на начальном уровне – обязательно забуксуете, когда доберетесь до финального босса.

Как же пубертатный период вписывается в эту аналогию? Это уровень, на котором игра становится исключительно сложной, но не из-за препятствий или антагонистов. Просто, как только мы расслабляемся, думая, что поняли принцип игры, аватар полностью меняется. Подростковый возраст кидает нас в пучину физиологического ада; тело как будто перерождается и бросает вызов самому себе – и своему умению управляться с метафорическим джойстиком. Аватар трансформируется непредсказуемым образом. Он резко поворачивается, будто спешит к игровым бонусам, которые раньше игнорировал.

Чтобы справляться с этими изменениями, детям нужны переходные пространства, в которых можно попрактиковаться. Необходим реальный эквивалент казуальных игр; среда, в которой они могут привыкнуть к тому, как новый аватар перемещается по миру; песочница, где подростки могут поискать секретные ходы и опробовать специальные навыки. Это не какое-то новое явление; каждый раз, когда индустриальная экономика вводила новшества и модернизировалась, целое поколение подростков проводило ребрендинг и снова пыталось «найти себя». Стоит ли удивляться, что современные подростки так же нуждаются в собственных технологически актуальных версиях переходных пространств? Нет.

Нравится нам это или нет, сегодня роль такого пространства взяли на себя смартфоны и социальные сети. Беспокоиться, что этот выбор неправильный, – пустая трата времени. В конце концов, дети не могут отказаться от них в пользу устаревших эквивалентов, которые мы, взрослые, считаем более нормальными и знакомыми. Часть подросткового становления включает в себя бойкотирование образа жизни родителей, отказ от статус-кво. Более того, как заметила исследовательница дана бойд (именно так, в нижнем регистре), «они бы и не против вместе развлекаться в реальном мире, но суетливый характер их повседневной жизни, отсутствие физической мобильности и родительские страхи делают такое личное взаимодействие все более невозможным». Поэтому мы должны перестать бороться с будущим и признать, что наши дети действительно нуждаются в помощи, чтобы найти лучшие способы направить свои аватары по правильному пути. Как мы можем помочь им – ненавязчиво, конструктивно и безопасно? Ответ прост: совместное вовлечение в диджитал-пространство.

Если вы играли в видеоигры со своими детьми, когда они были маленькими, вы уже на полпути. Каждый разговор об играх за ужином являл собой тот самый вдумчивый подход. Вы с самого начала учили детей размышлять о концепции аватара. Что более важно, вы предоставили им взрослый пример: мама и папа, сидя на диване, тоже мастерски управляют своим виртуальным «я».

Пришло время провернуть то же самое с социальными сетями.

Цифровое (само)сознание

Когда у них появляются новые друзья, мои дети всегда спрашивают меня, можно ли им загрузить новое приложение очередной соцсети. Я не очень понимаю, как к этому относиться. Я знаю, что они просто пытаются общаться с другими людьми, чувствовать себя ближе к своим сверстникам. Но при этом очевидно, что они начинают борьбу за статус. Социальные сети – это эквивалент стола, за которым собираются «крутые ребята» в школьной столовой. Каждый хочет быть частью этой группы.

Когда я общаюсь с другими родителями, они неизменно спрашивают меня о тех или иных приложениях: «Как вы относитесь к Snapchat? Это безопасно? А что насчет Instagram?»

Они обеспокоены и пытаются найти идеальный баланс между защитой детей и их свободой. Взрослые тоже когда-то были подростками, так что им известно, что доступ является необходимым условием для принятия и что дети, подверженные гиперопеке, могут быстро стать социальными изгоями; грань тут очень тонкая. Столкнувшись с незнакомыми условиями, родители не знают, где провести черту. Они думают, что все сводится к тому, какое приложение разрешить скачать, а какое нет. Но они ошибаются.

Независимо от того, о каком приложении идет речь, ответ всегда один и тот же. С точки зрения безопасности особых отличий между платформами нет. Реальная проблема заключается не в том, в каком приложении зависает ребенок и какой вид поведения оно подразумевает. Просто теперь ваши дети попадают в мир подросткового соперничества, сплетен, группировок, ботаников и придурков. Готовы ли они к эмоциональному стрессу и потрясениям? Вы должны убедиться в том, что у них есть уверенность и этический костяк, необходимые для навигации аватара через социальную агору с большим влиянием. Затем необходимо постоянно отслеживать их взаимодействие. Помогите им учиться на своих ошибках и настойчиво преодолевать неизбежный поток обид, разбитых сердец и разорванных дружеских отношений. Социальные сети могут быть для вас чем-то чужеродным, но правда в том, что мы все проходили через аналогичный период. Возможно, в технологическую эпоху это и проявлялось иначе, но мы все еще знаем наверняка, каких потрясений стоит ожидать.

К сожалению, когда дети начинают взаимодействовать с социальными сетями, родители почти всегда реагируют предсказуемо: пытаются ограничить доступ к ним. Это никогда не срабатывает. Дети 12–14 лет отлично умеют обходить родительские препятствия. Они игнорируют предупреждения взрослых и все равно входят в систему. Конечно, некоторые приложения автоматически накладывают возрастные ограничения, но подростки и тут находят способ быстро их обойти. Согласно сетевому профилю моего двенадцатилетнего сына, он родился в 1983 году. Аналогично тому, как я в детстве смотрел фильмы с рейтингом R и врал маме, когда она спрашивала, будут ли взрослые в доме во время моей ночевки у друзей, дети всегда отыщут выход из ситуации.

В итоге большинство взрослых просто сдается. Они признают, что социальные сети – это неизбежный аспект взросления в современном мире. Но потом они совершают еще более серьезную ошибку: оставляют детей в сети в полном одиночестве. Агора социальных сетей воспринимается ими как место, где дети могут свободно шататься без надзора и родительских запретов. Они относятся к цифровой жизни своих детей так, словно это дневник с замочком или коробка из-под обуви с любовными письмами. В общем-то, у таких родителей исключительно благие намерения: они просто пытаются уважать частную жизнь детей. Вот только подобный подход не имеет особого смысла. Вы бы не позволили подростку с бушующими гормонами идти на свидание до «взрослого разговора», так с чего бы разрешать им исследовать новую агору, не убедившись, что они понимают принцип действия своих аватаров?

Возможно, взрослые пренебрегают онлайн-жизнью своих детей, потому что сами устройства стали слишком личными предметами. Дети держат их в руке или в кармане, а на время сна прячут под подушку или кладут на тумбочку у изголовья. Они превратились в продолжение нашего тела. Возможно, взрослые правильно делают, что признают необходимость разделения, физической отрешенности, уединения. Родители стараются дать детям свободу. Но когда дело касается цифровых устройств, это ошибочный подход. Это все-таки не части тела ваших детей, и социальные сети нельзя назвать уединенным пространством. Это общественная вечеринка, длящаяся 24/7. Так что родителям стоит постоянно заглядывать на нее, а еще лучше – присоединяться к всеобщему веселью.

Хотите ограничить ребенку доступ в соцсети? Бесполезно. Лучше сразу создайте аккаунт вместе с ним.

Начните прямо сейчас. Ведите странички в социальных сетях вместе со своими детьми. Пусть они заведут аккаунт, даже если вы считаете, что они недостаточно взрослые. Не ждите, пока вас спросят, ваша задача – подготовить их. Родители должны познакомить своих детей с цифровыми социальными пространствами раньше, чем те сами того захотят, и с определенными намерениями.

То же самое мы делаем чисто интуитивно, когда дело доходит до книг, фильмов, а иногда даже видеоигр. Когда мои дети были совсем маленькими, я читал им истории 60-х про мистера Пайна. Став дошкольниками, они сразу посмотрели все фильмы франшизы «Star Wars». Как только они научились управлять джойстиками, я включил им New Super Mario Bros. Я не просто делился тем, что любил сам, я также активно оказывал влияние на их личность, развивал вкус и демонстрировал набор ценностей, вкусов и предпочтений, выражаемых через определенные наборы инструментов.

Почти все родители изо всех сил стараются познакомить своих детей с определенным опытом, важным для них самих, и научить их соответствующему этикету и поведению. Мои братья, например, фанатеют от американского футбола, и их дети, одетые в зеленые футболки команды Philadelphia Eagles, начали смотреть воскресные игры и кричать «E-A-G-L-E-S» еще раньше, чем познакомились с алфавитом. Дети не просто узнали, за какую команду болеть, они также изучили все ритуалы и обряды, которые выполняет болельщик. Не могу описать, что именно они узнали: я не футбольный фанат, ничего не смыслю в профессиональном спорте и не могу поддержать разговор с племянниками и племянницами, когда они восторженно вещают о Суперкубке. Мои дети тоже не могут: я ничего не рассказывал им об аватарах этой игры, так что они находятся в невыгодном положении в день игры. С моей точки зрения, это нормально: зрительские виды спорта могут приносить удовольствие некоторым людям, однако они не входят в тот необходимый минимум знаний, требуемый для продуктивной и полноценной жизни.

Социальные сети, однако, критически важны. Поэтому все взрослые должны считать своей первостепенной задачей подготовку детей к этому миру. Убедитесь, что они не находятся в невыгодном положении при входе в цифровую агору. Отработайте поведение в онлайн-сфере в соответствии со своими ценностями – чем раньше, тем лучше. Сделайте это, пока они еще маленькие и общение со взрослыми им в радость. Введите их в безопасные сообщества, моделирующие этикет, присущий взрослым. Это проще, чем вы думаете. Родственники могут подыграть: дяди, тети, двоюродные братья и сестры, дедушки и бабушки станут отличными онлайн-приятелями. Можете, к примеру, проставлять отметки друг другу на снимках с праздничных ужинов.

Вы также можете поговорить со всеми родителями в социальном кругу ваших детей и вовлечь еще и их в этот процесс до того, как наступит пубертатный период и дети начнут отдаляться. Обсуждения спортивных команд и церковные группы – отличный ресурс. Каждый желающий может поделиться своими видео и историями, произошедшими за выходные. Дети будут видеть комментарии, которые вы оставляете под постами друг друга, и в их сознании это будет хорошим примером позитивного участия в мире соцсетей. Они ознакомятся с подходящими способами улаживания онлайн-конфликтов и научатся разрешать их самостоятельно, когда взрослые наконец забросят свои странички.

Суть в том, что причин беспокоиться из-за социальных сетей у вас не больше, чем причин беспокоиться о любом месте, где играют ваши дети, – если только вы не чувствуете, что не подготовили их к такому опыту должным образом. Если это так, пришло время понять, что единственный способ помочь им – это держать их за руку и вести вперед. Когда мы учим детей переходить дорогу, то ходим с ними годами, прежде чем позволяем пойти в одиночку. Никто не говорит им в один прекрасный момент: «Соблюдайте меры безопасности, смотрите в обе стороны. Теперь вы сами по себе, посмотрим, что произойдет!» Если бы мы так поступали, они бы наверняка пострадали, дело могло бы дойти даже до летального исхода. Но когда дело доходит до интернет-жизни, мы поступаем именно так. Мы не направляем наших детей, мы их инструктируем. Мы не руководим ими, мы ограничиваем их доступ.

Было время, когда людям пришлось поменять свои воспитательные стратегии, чтобы приспособиться к миру автомобилей и пешеходных переходов. Они с этим разобрались. Помог доктор Бенджамин Спок: его книга «Ребенок и уход за ним» стала бестселлером в XX веке. С учетом продажи пятидесяти миллионов экземпляров, его превзошла только Библия. На первых страницах было написано: «Доверься себе. Ты знаешь больше, чем кажется».

Доктор Спок утверждал, что у него есть ответы, которым необходимо прорваться через общий поток голосов. «Куда бы вы ни обратились, везде есть эксперты, которые говорят вам, что делать», – писал он. Он понимал, какое давление испытывали родители в середине века, когда обращение к традициям уже считалось немодным. Бабушкин совет уже не был достаточно хорош – ведь это всего лишь сказка, народное средство. Телевизионный очаг теперь транслировал «экспертов» прямиком в гостиные, и эти «эксперты» ежедневно выдавали поток универсальных, основанных на научных исследованиях советов по воспитанию детей. Наверняка выглядело пугающе.

К счастью, доктор Спок жил в ту же эпоху, так что быстро смог успокоить родителей. Он заверил взрослых, что «воспитать ребенка несложно, если вы доверяете своим инстинктам». Но все равно оказалось довольно сложно. В конце концов, разве доктор Спок не был таким же экспертом? Его исследования, возможно, предполагали, что материнский инстинкт – сам себе лучший советчик, но они были основаны на том, что историк Пола Фасс назвала «новой уверенностью», которую матери обрели «в статистике». Доктор Спок утверждал, что вдохновляет людей, но при этом он тайно поддерживал стандартизированное и коммерциализированное родительское чувство собственного «я». Мать, может, и чувствовала, что все и так знает, но это вовсе не из-за того, что у нее был «инстинкт». Возможно, она просто наслушалась всевозможных консультантов.

Мы все постоянно подвергаемся воздействию образов, показывающих нам, каким должен быть хороший родитель. Доктор Спок прав: не нужна докторская степень, чтобы знать, как необходимо действовать в интересах семьи. Но это лишь потому, что ответы уже есть; средства массовой информации транслируют их весь день напролет. Телевизионные сериалы показывают нам идеальный семейный ужин. В рекламных роликах отцы радостно пинают мяч со своими сыновьями. В глянцевых журналах матери качают малышей на качелях. Витрины универмага советуют, что надеть на прогулку с коляской. Упаковка игрушки напоминает, как счастливы братья и сестры, когда они играют вместе. Билборды наглядно демонстрируют, как весело бегать по пляжу и брызгаться водой во время семейного отдыха.

Когда я рос, мой отец ничего не знал о Стэнли Холле, Мелани Кляйн, Карле Юнге, Бруно Беттельгейме, Зигмунде Фрейде, Дональде Винникотте или Жаке Лакане. Зато знал, что тренировать мою бейсбольную команду из Младшей лиги – это пример хорошего воспитания. Сообщения СМИ, которым он подвергался, предлагали несколько разных родительских аватаров, из которых он мог выбирать. В то время американские медиа распределили разные типы пар «родитель – ребенок» по разным демографическим корзинам. Взрослым было ясно, что семьи из сельских районов совместно выезжали на рыбалку. Дети рабочих собирали двигатели для машин вместе с отцами. Городская элита носила шорты цвета хаки, рубашки поло и тренировала Младшую лигу. Мои родители представляли своих детей членами верхушки среднего класса с образованием, полученным в колледже. Поэтому мы проводили воскресенья, делая то, что должны делать элитные семьи. «Культуру» мы познавали в Музее искусств Филадельфии. По субботам мы учились работать в «конкурентоспособной команде» на бейсбольном поле.

Причин беспокоиться из-за социальных сетей у вас не больше, чем причин беспокоиться о любом месте, где играют ваши дети.

Бейсбол – то, что помогло нам с отцом сблизиться. Мы вместе ходили в парк, где он учил меня правильно подавать. Иногда он держал меня за руку, пока мы переходили улицу, чтобы купить пачку жвачки с коллекционными карточками в магазине неподалеку. Он научил меня разбираться в параметрах статистики игроков, расписанных на обратной стороне карточек, развивая экономическое мышление, которое нужно, чтобы предсказать результаты игры. Я ведь даже не люблю спорт, но у меня все равно остались исключительно приятные воспоминания об этих прогулках. Я как будто чувствую прикосновение его шершавой кожи к моей. Эти гигантские темные и волосатые руки полностью скрывали мои крохотные пальцы, накрывая волной безопасности и запаха его лосьона после бритья от Old Spice.

За ужином наша семья говорила о бейсбольных матчах Philadelphia Phillies, хоккейных матчах Philadelphia Flyers или футбольных матчах Philadelphia Eagles. Мама прикрепляла расписание трансляций к холодильнику магнитом, чтобы мы всегда знали, когда будет следующая игра. Мы использовали знакомые метафоры в повседневных ситуациях: «сделать хоум-ран» означало успех в любом начинании, «попасть в страйк-аут» стало синонимом провала. Моим родителям было легко интегрировать спорт в повседневную семейную жизнь. Это произошло довольно естественно, потому что существовало много четких поп-культурных образов семейной жизни в отношении бейсбольного поля. СМИ рассказывали о «мамашах-наседках», возящих детей в кучу кружков на минивэне. Сумасшедший спортивный папа – живущий опосредованно достижениями своих детей – был образом, постоянно засвечивающимся на телевидении и в кино. Куда бы вы ни посмотрели, везде были идеализированные образы совершенных семей XX века.

Однако взрослые настоящего времени понятия не имеют, как должен выглядеть родитель в мире, где повсюду электронные носители информации и цифровые устройства. Что значит быть родителем геймера? Должен ли папа быть просто еще одним игроком, так же активно пытающимся победить Боузера и Доктора Роботника? Или он все-таки тренер? Должен ли он давать практические рекомендации, как делал мой отец на бейсбольном поле, одновременно проводя параллели с реальной жизнью? Кто такая «социально-сетевая мама»? Она наставница или лучшая подруга? Ей лучше быть частью всеобщего веселья или оставаться в стороне? Может ли она «лайкать» посты своих детей в Instagram? Или стоит прятаться на заднем плане, тихо наблюдая?

Никто не знает наверняка. Нас продолжают бомбардировать бесполезными образами устаревшей модели домашнего хозяйства. Нас поощряют поддерживать семейные ценности способами, которые больше не являются устойчивыми. Но цель состоит не в том, чтобы интегрировать новые технологии в старую парадигму, а в том, чтобы перестроить модель семьи и подготовить детей к жизни в мире с новыми инструментами.

Выводы

Руки прочь от новых одеял безопасности!

Цифровую медиа-зависимость сопровождает адская шумиха, но на данный момент это по большей части обычная паника. Наука пока не предоставляет убедительных аргументов в ее подтверждение. Например, вы, возможно, слышали о том, как социальные медиаплатформы взламывают дофаминовую систему стимуляции мозга. Это называется «убедительная технология», и она черпает свое вдохновение в исследованиях психолога начала XX века Берреса Фредерика Скиннера по поведенческой обусловленности.

Разработчики приложений и видеоигр делают все возможное, чтобы сделать свои продукты желанными и заставить нас возвращаться к ним снова и снова. С точки зрения нейробиологии, причина, по которой мы поддаемся на эти уловки, заключается в том, что мы получаем много случайных «дофаминовых уколов». Как собаки, которые будут крутиться, сидеть и подавать лапу ради очередного лакомого кусочка говяжьей печени, мы все продолжаем проверять социальные сети, потому что платформы запрограммированы на обеспечение рандомных порций дофамина.

Дофамин – химический нейропередатчик, который всегда идет в связке с вашим чувством удовольствия, похоти, желания, возбуждения. Именно благодаря ему люди любят секс, наркотики и рок-н-ролл. Хотя речь не только об искушениях и соблазнах; дофамин также замешан в исполнительных функциях, регулируемом внимании, физическом движении и амбициях. Исследования даже предполагают, что дофамин может мотивировать детей на получение хороших оценок или достижение спортивных успехов. Вы бы жаловались, если бы ваши дети были «зависимы» от поведения, которое вы считаете положительным? Скорее всего, нет.

Когда дело доходит до экранных устройств, термин «зависимость» не описывает нездоровую химическую зависимость, это скорее моральный негатив. Правда в том, что дети не зависят от своих устройств; они используют их, когда могут, потому что гаджеты – это новые переходные объекты. Они помогают ускорить важнейшую часть индивидуального психологического развития. Подобно плюшевым мишкам и одеялам безопасности (инструментам, которые, по-видимому, обеспечивают выброс дофамина с каждым объятием), цифровые устройства помогают подросткам преодолеть когнитивный разрыв между их внутренним опытом и внешней реальностью. С помощью смартфонов они могут разрешать конфликт между личным и общественным восприятием себя.

Наша работа как родителей – поддерживать процессы индивидуализации детей. Но когда мы ссылаемся на их устройства, используя тот же язык, которым описываем сигареты, алкоголь и наркотики, мы оказываем им медвежью услугу. Вместо помощи при переходе во взрослую жизнь мы сеем ненужное беспокойство. Тогда они сталкиваются с противоречивыми сообщениями о том, что значит соответствовать ожиданиям внешнего мира, – и очаг с агорой никак не могут состыковаться. В таком случае детей ждет жуткая нервотрепка и упорная борьба за то, чтобы преодолеть конфликт между этими двумя областями.

Будьте осторожны, когда говорите о гаджетах своих детей. Помните, что в цифровом мире чувство собственного «я» человека зависит от его отношения к онлайн-аватару.

Помогите детям освоить навыки цифрового мира

Когда у детей есть свои собственные девайсы, родители должны научить их правильно определять время и место, в которых их использование будет уместным. Вспомните, сколько усилий прилагают взрослые, чтобы помочь детям познакомиться с правилами и этикетом внешнего мира. Мы так стремимся научить наших детей говорить «пожалуйста» и «спасибо», что постоянно ждем, когда уже эти слова будут вылетать из них на автомате. Пока они еще маленькие, мы постоянно напоминаем: «Что нужно сказать? Какое волшебное слово?» Но, к сожалению, мы не делаем то же самое, когда дело касается цифровых устройств.

Родители, похоже, гораздо чаще жалуются на неправильное использование гаджетов своими детьми, чем учат их тому, как действовать правильно. Почему? Потому что они чувствуют себя беспомощно при столкновении с цифровыми устройствами. Но правда такова: если ваши дети не знают, когда остановиться, это ваша вина. Вы не разъяснили им этикет цифрового мира.

Родители, похоже, гораздо чаще жалуются на неправильное использование гаджетов своими детьми, чем учат их тому, как действовать правильно.

Хорошая новость заключается в том, что еще не поздно научить их хорошим манерам. Прямо сейчас решите, какие условия приемлемы для вас, и проведите границу. В моем доме гаджетам не место за обеденным столом или во время еды в ресторане. Я говорю своим детям выключить телефоны, если мы смотрим вместе фильм или собираемся в школу рано утром. За час до сна – только книги, никаких экранов.

Конечно, то, что у меня есть четкие правила, не значит, что мои дети всегда им следуют. Честно говоря, это постоянная борьба. Но это нормально, сказать «пожалуйста» и «спасибо» они тоже иногда забывают. Как их отец, я нацелен не на то, чтобы иметь безупречно воспитанных детей, а на то, чтобы вырастить хорошо воспитанных взрослых.

Да, к сожалению, воспитание включает в себя много нытья, но таков уж характер этой работы. В строгости, безусловно, мало веселого, но мы должны быть стойкими. В конце концов назойливое родительское влияние становится внутренним голосом совести ребенка.

Пусть ваши дети следуют за вами в сеть

Диджитал-инструменты служат связующим звеном между личным и общественным опытом. Их основная цель как средства коммуникации состоит в том, чтобы помочь в управлении нашими практическими отношениями с социальным и культурным миром. В случае с половозрелыми детьми они также помогают ослабить конфликт между внутренней и внешней реальностью.

Подростки слились воедино со смартфонами, потому что социальные сети являются их переходным пространством. Это место, где они могут экспериментировать с новыми аватарами. Оно идеально подходит для нынешнего цифрового мира, потому что любая культура – даже подростковая поп-культура – передается посредством инструментов времени. К сожалению, взрослые настолько привержены старым образам своей юности, что сопротивляются переходным пространствам нового детства. Это реальная проблема, потому что детям действительно нужно, чтобы их родители перестали бороться с будущим и конструктивно помогли им понять, как управлять своими аватарами.

Если вы играли в видеоигры со своими детьми, когда они были еще маленькими, вы уже оказали им большую услугу. Вы довольно хитроумным способом помогли им развить устойчивое чувство собственного «я» для комбинированного существования в онлайн- и офлайн-среде. Каждый разговор об играх за ужином являл собой этот вдумчивый, ненавязчивый подход к ребенку. Вы с самого начала учили детей размышлять о концепции аватара. Что более важно, вы предоставили им взрослый пример: мама и папа, сидя на диване, тоже мастерски управляют своим виртуальным «я».

Если вы никогда не играли в видеоигры со своими детьми, это тоже нормально. Просто помните, что детям нужны образцы для подражания. Так что не оставляйте их на произвол судьбы. Заводите профили в социальных сетях вместе с ними. Сделайте над собой усилие, чтобы продемонстрировать онлайн-поведение, которое соответствует вашим ценностям. Покажите им, что значит быть взрослым в цифровом мире. Станьте их примером для подражания.

С первых дней учебы в школе детей приучают мыслить так, чтобы их размышления коррелировали с окружающими инструментами и технологиями. Это делается довольно хитроумными способами. Например, мои сыновья были в первом или во втором классе, когда начали определять время по часам. Они учились называть точное время по часовой, минутной и секундной стрелке. Они чертили таблицы и заполняли ячейки, записывая принятые в обществе обороты. «Без пятнадцати четыре». «Половина четвертого». «Восемь ноль семь».

Умение определять время – это своего рода техническая грамотность. Когда я был ребенком, я тоже учился его определять. Учителя раздавали нам иллюстрации тех пластиковых радиоприемников, которые люди держали у изголовья кровати еще до появления смартфонов. На пурпурных мимеографических копиях были начертаны прямоугольные цифры. Учеников просили перевести язык времени с одного вида часов на другой. Мы рисовали короткую стрелку на девятке, длинную – на семерке, дополняя картину с круглым циферблатом.

Тогда цифровые часы были еще новинкой. Часовщики экспериментировали с механизмами «прыгающего» часа с конца XIX века, но технология не стала обыденной, пока компания Hamilton Watch в 1972 году не выпустила наручные часы Pulsar. Их гладкий полированный металлический корпус и красные светодиоды ассоциировались с ракетостроением и футуризмом. Но перспективы прогресса всегда уравновешиваются долей франкенштейновской технофобии. Родители и учителя переживали из-за цифровых часов так же, как сегодняшние взрослые беспокоятся из-за смартфонов и видеоигр. Они страстно отстаивали превосходство старых технологий и панически боялись, что дети никогда не научатся определять время по тикающим часам.

Возможно, мою мать расстроило бы, что даже с учетом таблиц и постоянной практики мои дети все равно считают «пятерками» от двенадцати, чтобы расшифровать показатели минутной стрелки. При этом их понимание времени более сложное, чем было у меня в их возрасте. Оба моих ребенка отслеживают несколько часовых поясов в смартфонах и ноутбуках. Мне хочется думать, что эта разница в отдаленных местах важна для них потому, что я часто путешествую, а им хотелось бы знать, когда можно позвонить папе по видеосвязи. Но правда в том, что их интерес мало связан с моим графиком. Просто они признают: если они хотят играть в глобальной песочнице, им нужно обращать внимание на то, когда их друзья из других стран спят или бодрствуют. Когда дети в Боснии зайдут в Minecraft? В котором часу можно звонить в Грецию по Skype? Во сколько люди в Великобритании подключатся к каналу в Discord? В их возрасте я вряд ли осознавал, что такое «часовые пояса». Но в XXI веке у детей иное понимание времени.

Физики и философы знают, что нет точного внутреннего способа воспринимать поток времени; человеческое восприятие меняется всякий раз, когда мы внедряем новые технологии. В каждой эпохе взрослые знакомят детей с уникальным набором временных условностей. Так они не только развивают знания и навыки, необходимые для работы с конкретными инструментами измерения времени, но также учатся укладывать свои действия в определенный ритм, видеть свою жизнь поэтапно, оценивать собственные успехи и неудачи, чтобы их чувство собственного «я» оставалось совместимым с текущими временными понятиями.

Большая часть этого обучения происходит в школе. Мы учим детей считать, сколько времени требуется для выполнения задачи. Мы хвалим их за качественный тайм-менеджмент. Мы следим за решением тестов с точностью до секунды. На самом деле все наиболее знаковые классные рутины поддерживают определенную концепцию времени. Их постоянная координация с часами привязывает опыт учеников к текущей экономической модели.

Вспомните свои школьные годы: звонки, журналы посещаемости и опоздания научили вас воспринимать время так, чтобы это соответствовало стандартам рабочего места. Вы узнали, что труд оценивается по карточкам, с помощью которых необходимо отметиться для точного подсчета рабочего времени. Вы усвоили понятие дедлайна и пунктуальности. Вы отслеживали выполнение работы по четвертям или семестрам. То, как мы воспринимаем часы, минуты и секунды, связано с конкретными экономическими, политическими и историческими событиями. И часы – которые висят на стене в большинстве классов и влияют почти на все, что происходит в течение учебного дня, – формируют наши теории обучения, наши стандарты развития ребенка и наше определение идентичности.

Родители и учителя переживали из-за цифровых часов так же, как сегодняшние взрослые беспокоятся из-за смартфонов и видеоигр.

Тем не менее, когда большинство людей задумываются о том, как подготовить детей к жизни в цифровом мире, они редко говорят об изменении самих часов. Они не признают, что наша версия хронометража является результатом ряда технологических достижений, произошедших за последние несколько столетий. Это печально, потому что с пониманием современного подхода ко времени станет гораздо легче понять, какие изменения сегодня нужны школьным кабинетам.

Монастырская модель образования

Люди тысячелетиями отслеживали время, даже создавали специальные устройства для этого. Солнечные, песочные и водяные часы – те самые старомодные технологии, которые измеряют продолжительность действия. Они показывают, как проходит время; они артикулируют его течение. Однако они не отслеживают синхронизацию. Люди до XIX века не координировали часы в сутках, это инновация, которая появилась вместе с механическими часами. Более высокая точность стала возможной благодаря технологии «спускового механизма». По сути, это прокручивание внутреннего механизма на четкие крошечные отрезки. Вспомните, как работает маятник напольных часов: каждый раз, когда он качается из стороны в сторону, он перемещает шестеренку ровно на один зубец. Выверенное расстояние между элементами механизма позволяет спуску двигать стрелки часов равными интервалами и таким образом показывать время.

Самые ранние спуски были созданы монахами европейских монастырей примерно в XIII веке. Истовые верующие, запертые в высоких каменных стенах, придерживались неизменного графика молитв и ритуалов. Они создали первые механические часы, чтобы четкий религиозный план аббатства ежедневно соблюдался. В те дни упорядоченность считалась благочестивой, а механика часового механизма гарантировала недостижимый ранее уровень регламентации.

Но часы в средневековых монастырях не были похожи на те, с которыми мы знакомы. У них не было минутных стрелок. Монахи хотели отмерять только семь интервалов в течение дня – так называемые канонические часы. Это отдельные периоды молитвы, предписанные Ватиканом, определяющие, когда и сколько времени нужно молиться перед работой или сном. Настоятели, приоры и монахи выстраивали свою жизнь с учетом этих мероприятий и использовали колокола или куранты, чтобы точно знать, когда настанет время сменить вид деятельности. Именно это явление стало прообразом современного школьного звонка, сообщающего ученикам, что настала пора сменить кабинет, пообедать, поиграть на улице, отправиться домой. Забудьте о том, что вы слышали до этого: ваши дети обучаются не по «фабричной модели» образования, а по «монастырской модели».

Сегодня звонок – одна из самых распространенных образовательных технологий. Он разделяет школьные дни на отрезки по всему миру. Для учителей это сигнал о перерыве в занятиях. Ученики считают его верным признаком того, что пора бежать. У меня же другая точка зрения.

Я преподаю в Университете Темпл и отношусь к звонкам как к возможности совершить кое-что приятное. Я привожу в кампус тибетские чаши-колокола тингша. Две маленькие тяжелые круглые тарелки, связанные коричневым кожаным ремешком. Когда они ударяются друг о друга, то резонируют и мирно поют, как гонг.

Гармонично. Мелодично. Умиротворяюще.

Колокола тингша изначально были предназначены для буддийских молитвенных ритуалов, поэтому в них больше достоинства, чем в дребезжании школьного звонка. Я звоню в них в начале каждого занятия, когда ученики уже заняли свои места, но еще не совсем настроились на рабочий лад. Тингша выполняют в моем классе ту же функцию, что и колокола в монастырях. Звук говорит моим ученикам, что пора переключить внимание. Это позволяет им понять, что мы погружаемся в священное, почти молитвенное метакогнитивное пространство. Я хочу, чтобы студенты забыли на время о своей социальной жизни и призвали свою врожденную способность к глубокому, сфокусированному критическому мышлению. Пройдет всего пара недель, прежде чем они поймут мои ожидания. На самом деле в этом есть что-то павловское, инстинктивное. Целая комната, полная подростков 18–19 лет, моментально и непроизвольно реагирует на звуковой сигнал. Звон заставляет их понизить голос и повернуться ко мне лицом. Мы устанавливаем зрительный контакт. Они готовы участвовать в процессе.

Забудьте о том, что вы слышали до этого: ваши дети обучаются не по «фабричной модели» образования, а по «монастырской модели».

Идея не моя, я позаимствовал подобную практику у профессора, который преподавал курс психотерапии и психологии, когда я учился в аспирантуре. А сам он позаимствовал ее, осознанно или нет, у средневековых монахов.

На самом деле к XIV или XV веку ей пользовались все, кто мог. Вся городская жизнь в Европе, даже за пределами монастырских стен, регулировалась сигналами церковных колоколов, каждый город строил свою колокольню. Это была не часовая башня, потому что циферблат – визуальное представление циклического двадцатичетырехчасового ограничения времени – еще не был изобретен.

Идея «определения» времени не так традиционна, как вы думаете. Первые механические часы лишь говорили звонарю о том, что пора исполнять свой рабочий долг. Все остальные просто реагировали на упорядоченные звуки колоколов Квазимодо. Как говорил историк Льюис Мамфорд: «Человек ел не из-за чувства голода, а по указанию часов; он спал не тогда, когда уставал, а когда часы разрешали».

Можете представить себе жизнь в ту эпоху? Первый звон колокола – знак, что на рынке начинают собираться люди, второй – что пришло время платить налоги. Один звон означал начало церковной службы, другой – начало рабочего дня. Так или иначе, вы бы чувствовали разницу между всеми этими отчетливыми звуками, расшифровывая их на слух. Вы бы знали, что представляет собой определенный бой, и понимали, как реагировать на различные мелодии. Такой набор навыков был необходим, от него зависела способность человека придерживаться установившихся социальных порядков.

Но в конечном итоге мелодий стало слишком много. Люди признали необходимость стандартизации часов в сутках. Время превратилось в валюту: подобно тому как монета объединяет разрозненный набор обмениваемых товаров и услуг одной символической системой оценивания, так и назначение определенных часов дня стандартизирует продолжительность ритуальных действий и создает единый график для всего сообщества. Вместо отдельного боя на каждый вид деятельности появилась система четкого количества ударов колокола на каждый час. Действия распределились по определенным часам, а не наоборот.

Люди сделали выбор в пользу 24-часового формата. Два раза по 12 часов. Почему? Вероятно, они позаимствовали этот подход у астрономов, которые веками сегментировали космос в соответствии с двенадцатью знаками зодиака. Либо у них, либо у древних египтян, которые, как принято считать, пользовались водяными часами – керамическим сосудом с равномерно капающей в нижнюю чашу жидкостью. Но планета не движется по часам. День на самом деле не делится на минуты и секунды. Это люди приняли такое решение – расписать жизнь в соответствии с цифрой двенадцать, соответствующей знакам зодиака, вместо, допустим, канонической семерки. Мы могли бы сделать это с любой цифрой, с любой системой счисления. Оставалось только приучить будущие поколения следовать этому решению.

Именно это происходило, когда мои дети пошли в школу. Каждое утро они садились на ковер и обсуждали распорядок дня. Что произойдет в 10 утра? Когда перерыв? Когда обед? Когда математика? Когда свободное время? Они учились жить согласно двадцатичетырехчасовому восприятию времени. Подобно монахам, они придерживались практики деления дня на периоды. Как и мои студенты, они учились переключать внимание с одного занятия на другое.

После обсуждения дневного расписания они всегда смотрели на календарь. Сверяться с ним их научила учительница. Она с энтузиазмом рассказывала о праздниках и временах года, и мои дети научились делить свою жизнь на школьные дни, семестры, весенние каникулы и летние каникулы. Ежедневный распорядок научил их мыслить в гармонии с инструментами времени, и к настоящему времени они успели достаточно попрактиковаться, чтобы воспринимать свою жизнь в соответствии с шагами часового спуска.

Люди оставили в сутках 24 часа. Почему? Точно не известно; они просто вдруг решили расписать жизнь в соответствии с цифрой двенадцать.

Но эта средневековая версия восприятия времени устаревает. Поэтому, по мере того как цифровые технологии меняют наше понимание, школьные условности должны будут трансформироваться вместе с ним.

Новая хронометрия

Microsoft Outlook и Google Calendar уже повлияли на то, как я воспринимаю свою повестку дня. Весь день уведомления конкурируют за мое внимание. Текстовые сообщения, твиты и посты в Instagram разрывают мой смартфон, как церковные колокола. Кроме того, я редко участвую в каких-то развлечениях, которые надо планировать заранее (например, походы в кино): стриминговые сервисы вроде Netflix и Hulu теперь предоставляют шоу по требованию. Я не привязан к часам, как монах, чей день был разделен на отдельные периоды преданного служения.

Система измерения времени поменялась, но монастырская модель образования осталась прежней. Обучение остается привязанным к часовому спуску. Школьный день по-прежнему состоит из набора «часовых» процедур. Эти обычаи кажутся фундаментальными аспектами самой школы, хотя на самом деле они были разработаны, чтобы помочь детям думать в соответствии с определенным набором технологических и экономических норм. Эти нормы меняются, и школьные классы тоже должны быть переработаны с учетом условий новой эры.

Рассмотрим периодику занятий. Она корнями уходит в те самые канонические часы, призванные упорядочить молельные практики аббатств. С каждым звонком вы переключаете свое внимание на новую тему, уподобляясь монаху. Урок истории с 8:30 до 9:15. Урок математики с 9:30 до 10:15. В этом, кажется, есть смысл, особенно для взрослых, которые сами когда-то были обучены соблюдать правила монастырской модели образования. Но если задуматься, идея о том, что каждая задача должна вписываться в заданный период, является абсурдной – особенно в цифровом, нелинейном, сетевом мире. Конечно, умение сосредоточиться важно. И школа – это именно то место, где дети должны научиться распределять свое внимание. Но действительно ли внимание должно быть связано с часами?

В XXI веке интерактивное взаимодействие происходит абсолютно случайно, и уведомления постоянно требуют нашего ответа. Поэтому дети должны научиться жить продуктивной, этичной и полноценной жизнью – даже когда их внимание рассеянно. Им нужно освоить так называемое «капельное вовлечение».

Термин «капельное вовлечение» описывает процесс привлечения внимания к мелочам по мере их возникновения. Представьте себе, что идеи – капли, падающие из протекающего крана. Академические знания также получаются постепенно, как если бы они были каплями дождя, а не мощным потоком воды. Однако классическая модель образования буквально «наводняет» детей информацией в фиксированные сроки. У моего младшего сына в начальной школе этот период составляет 35–40 минут, у старшего в средней школе – 60–75 минут. Студенты, как правило, должны быть сфокусированы на период от 90 до 180 минут. Предполагается, что по мере перехода из класса в класс дети приспосабливаются к проведению большего количества времени в неподвижном и сконцентрированном состоянии. Это похоже на преклонение колен в молитве или причастие – чем дольше выдержишь, тем лучше для тебя. Скоро вы будете так же спокойно целый день сидеть за рабочим столом. Это одна из первых вещей, к которым дети приучаются в школьном возрасте. Они приспосабливаются к тому, что значит быть «на рабочем месте».

Мы уже с детства готовим малышей к работе. Но работа также меняется. Популярность платформ обмена сообщениями, таких как Slack и Microsoft Teams, предполагает, что капельное вовлечение будет одним из основных требований профессий будущего. Вместо старомодной модели офисной работы с девяти до шести – с долгими совещаниями и фиксированной рабочей сменой, к которой нас готовит текущее школьное расписание, – сотрудники смогут выполнять свои задачи из любой точки мира в любое время.

Многие уже это практикуют; возможно, и вы уже получили и ответили на пару рабочих сообщений, читая эту главу. В 2016 году опрос Института общественного мнения Гэллапа показал, что 43 % работников в США выполняют хотя бы часть своих обязанностей на дому. А CNN сообщила, что в 2017 году 3,9 миллиона американских рабочих более половины рабочего времени вовлечены дистанционно. Эти цифры будут только увеличиваться. Так что сообразительные люди с капельным восприятием реальности скоро будут обладать конкурентным преимуществом. Поэтому школы должны применять аналогичный подход к обучению. Точно так же, как монастырская модель готовила нас к ежедневным разграничениям задач индустриальной эпохи, обновленный подход к рутинам в школе поможет детям практиковаться для будущих условий рабочего места.

Мы уже с детства готовим малышей к работе. Школьный распорядок дня приучает детей к графику традиционного рабочего места.

Я позаимствовал концепт капельного восприятия у онлайн-маркетологов, которые используют термин «капельный маркетинг», чтобы описать, как автоматизированный рекламный процесс может вести клиента от просмотра веб-страниц до оплаты покупки. Вспомните любую ситуацию, когда вы искали что-то в интернете, добавляли этот предмет в корзину, но по какой-то причине не нажимали на кнопку «Купить». Через несколько дней вам с огромной долей вероятности пришло электронное письмо с предложением все-таки совершить покупку. Вскоре рекламный контент появится в потоке новостей и на мобильном устройстве, напоминая о лучших характеристиках продукта. Вы недавно забивали в поисковик «роботы-пылесосы»? Если да, то контекстная реклама теперь будет регулярно подсовывать вам статьи, выпавшие в первой пятерке. Вы потенциальный клиент, и ритейлер с помощью поисковых систем и социальных платформ направляет вас к оформлению заказа, последовательно закидывая удочку в вашу онлайн-жизнь на протяжении нескольких дней, а может, и недель. Это необязательно происходит намеренно, но стоит вам хоть раз показать свою заинтересованность и воспользоваться поиском, как реклама начнет всплывать в любой момент – чтобы провести вас до конца этого пути. Из-за электронной коммерции, файлов cookie, прогностических алгоритмов и роя информационных продуктов мы все привыкли к такого рода капельным кампаниям.

Социальные сети также сделали капельное вовлечение регулярной частью нашей жизни. Это вполне может повлиять на то, как дети учатся. К сожалению, взрослые часто отвергают подобные изменения как что-то легкомысленное. Они ошибочно приравнивают краткость высказывания к отсутствию внимания и думают, что твит из 280 символов представляет собой поверхностное отвлечение. Но любой подросток скажет вам, что ничто не заканчивается одним сообщением: интернет-сообщество может оставаться вовлеченным в одну и ту же тему в течение нескольких дней, а иногда и недель. Внимание людей распространяется, а не ограничивается.

Snapchat, к примеру, признала капельную вовлеченность пользователей и добавила смайлик «Snapstreak». Это значок, который отмечает количество дней беспрерывного контакта внутри определенной группы пользователей. Что характерно, иконка Snapstreak представляет собой яркое оранжево-желтое пламя – похожее на талисман римской богини Весты и ту непрерывность, которую символизирует ее огонь. Snapchat начиналась как платформа, фишка которой как раз заключалась в недолговечности контента. Изначально это был способ обменяться селфи или любыми кадрами, которые стирались сразу после просмотра. Приложение как бы предлагало жить настоящим моментом. Но теперь статус человека на этой платформе зависит от длины «стрика», демонстрации вовлеченности, продолжительности капельного участия.

Представьте, как будет выглядеть школа, когда учителя примут модель капельного времени, внимания и непрерывности, которую цифровые технологии уже и так внедрили в нашу жизнь. Твит будет восприниматься как полноценное предложение – небольшая часть глубокого контекстуального взаимодействия со сложной идеей. Учебные пособия будут пользоваться тем, что внимание школьников рассеянно. Преподаватели научат учеников рассматривать паузу между высказываниями как пространство для изучения новых концепций, рассмотрения различных точек зрения, проведения исследований и включения новых данных.

Социальные сети сделали капельное вовлечение регулярной частью нашей жизни. Это вполне может повлиять на то, как дети учатся.

Осталось изменить наше понимания внимания.

Фокус, внимание и концентрация

Сегодня мы связываем фокус с отмеренными периодами внимания, не осознавая, что в изначальном концепте разделения внимания на отрезки виновато появление часового механизма. Церковные колокола первыми прервали наше мышление, потребовав от монахов переключить свое внимание на молитву, даже если их мысли на тот момент блуждали где-то еще.

Капельное вовлечение требует медленного, устойчивого, постоянного внимания к разбросанному набору последовательных стимулов. За одиночным эпизодом должны следовать разделение и перерыв – непрерывность становится рядом смежных моментов. Когда-то нам и правда нужно было научить детей делить свое время на отдельные моменты, чтобы они были готовы к работе в индустриальную эпоху. Разделение на уроки в школе работало, потому что этот принцип опирался на ту же логику, что и разделение рабочей и домашней сфер: подобный разрыв – символ благочестия, расставляющий все по своим местам. Но исторически и культурно монастырская модель эпизодического внимания не всегда была предпочтительным выбором.

Сравните прерванное «часовое» мышление с глубокой интеллектуальной вовлеченностью, которую Платон представляет в диалогах Сократа. От древних греков мы узнаем о длительных философских дискуссиях с особым фокусом. Капельное вовлечение является нормой. Симпозиум, например, подобен вечеринке, на которой друзья по очереди представляют свои мнения о природе любви. Иногда они останавливаются, чтобы поесть, потанцевать, посмеяться и выпить, но никогда не теряют фокус.

Кроме того, многие коренные народы участвуют в неэпизодических моделях фокуса. Они больше практикуют вовлечение в идеи, основанные на локации, а не на времени. Например, поэт-битник Гэри Снайдер однажды написал эссе о своем опыте путешествия по Большой Песчаной пустыне Австралии в пикапе с аборигеном – старейшиной племени пинтуби. Старик рассказывает невероятные истории о холмах и горах с такой скоростью, что Снайдер едва успевает воспринимать этот поток информации. В конце концов он понимает, что проблема не в темпе речи собеседника, а в работе двигателя грузовика. «Эти истории обычно рассказываются во время пешего пути», – пишет Снайдер. Автомобиль вынудил подстроить логику повествования под свою скорость. Но пинтуби доносят свою мудрость и знания по-другому, учатся по-другому. Они делают это через циклы песен о путешествиях, рассказы об особых местах и «точках знаний». Они используют пространство, а не временные промежутки для организации образования. Старейшины гуляют с молодежью, передавая соответствующие знания по мере прохождения очередной природной достопримечательности. Конечно, им не нужно все время говорить. Они могут даже остановиться по пути – возможно, пособирать ягоды, пополнить припасы, заняться своими делами или поговорить с друзьями и знакомыми. Это своего рода капельное вовлечение: фокус рассеивается, а концепции увязываются с меняющимся ландшафтом по мере того, как сама планета отправляет реальные «уведомления».

Обратите внимание на то, что, несмотря на все опасения по поводу цифровых технологий, удерживающих детей в помещении, логика капельной онлайн-жизни куда лучше согласована с биологическими ритмами. Добавьте сюда устройства с поддержкой GPS, отправляющие уведомления согласно местоположениям, и EdTech[15] внезапно приобретет потенциал для большего взаимодействия с локацией, что напоминает подход пинтуби. Конечно, это сработает только в том случае, если взрослые пересмотрят свое понимание слова «присутствовать». Поскольку наша концепция фокуса проистекает из жизни монахов, мы по-прежнему считаем эпизодическое внимание идеалом. Популярная критика многозадачности является частью средневековой сказки, остатки которой глубоко осели в нашей психике, говоря нам о том, что мы все должны пытаться походить на монахов. Считается, что они были людьми, морально превосходящими других. Теперь мы пытаемся научить наших детей фокусироваться так, как это делали люди Средневековья.

Но современным школьникам нужно не это. Мы должны поощрять их новый формат вовлечения, помогая развивать навыки фокусирования на новых экономических и технологических условиях.

Капельное вовлечение на практике

Капельное вовлечение – это один из способов участия школьников в том, что преподаватели сегодня называют асинхронным обучением. Этот термин описывает действия, которые не требуют присутствия участников в определенное время в определенном месте. Большинство концептов смешанного обучения, таких как «перевернутый класс» (когда ученик занимается дома по объясняющим видео, но практикуется непосредственно в школе с участием учителя), охватывают асинхронную модель. Люди называют это смешанным обучением, потому что оно включает онлайн- и офлайн-деятельность. Оно также объединяет синхронный и асинхронный режимы внимания: у учеников все еще есть традиционные уроки, но они дополняются цифровым компонентом, который позволяет им выполнять часть работы в своем собственном темпе.

В теории смешанное обучение звучит неплохо. Кажется, это именно то, что нужно современным школьникам для подготовки к будущему, которое требует как личного, так и цифрового взаимодействия. Но, к сожалению, хорошо подготовленные учителя, которые в настоящее время пытаются включить эту модель в свои классы, часто приходят к тому, что на самом деле вообще не является гибридным обучением. Вместо этого возникают две разные парадигмы, сваленные в кучу. Ученики по-прежнему вынуждены заниматься всей рутиной по монастырской модели, а затем дома им приходится выполнять еще и задания асинхронного курса. Это может быть одной из причин, почему, по словам исследователя Малкольма Харриса, сегодняшние дети проводят в классе на 20 % больше времени, чем их родители, и втрое дольше учатся. Часто можно услышать, что нынешние ученики много ленятся, имеют слишком много прав и вечно отвлекаются на смартфоны, но правда в том, что они работают в два, а то и в три раза больше, чем предыдущие поколения. Все из-за того, что, по сути, они получают двойное образование – в процедурной риторике двух разных экономических эпох.

Более современная модель школьного образования необязательно должна быть каталогом различных педагогических причуд. Вместо этого стоит сконцентрироваться на введении новых норм фокуса и внимания. Меньше лекций и демонстраций – меньше средневековых практик, которые мы часто рассматриваем как «традиционное» занятие. Например, можно отказаться от концепта, при котором учитель решает на доске уравнения, а ученики старательно копируют формулы в тетради. Это не потому, что учитель неэффективен: система на самом деле работает отлично, если учитель – специалист в своей области. Просто процедурная риторика этого стиля преподавания сегодня стала излишней. В настоящее время информация децентрализована и извлекается по запросу. И, как я уже объяснил, новое рабочее место требует капельного вовлечения. Поэтому учебные программы должны быть структурированы таким образом, чтобы имитировать навыки, необходимые для полноценной и продуктивной взрослой жизни в цифровом мире.

Логика капельной онлайн-жизни куда лучше согласована с биологическими ритмами.

Частично версия новой модели образования реализована в Стране Басков – регионе, который охватывает приграничную территорию между Францией и Испанией. Баскский народ является одним из старейших коренных жителей Западной Европы. Они живут там уже около 7000 лет и говорят на уникальном языке, который не имеет отношения к индоевропейской группе. У них сохранилось сильное чувство культурной идентичности, которое пережило трансформацию окружающего мира новыми технологическими и экономическими контекстами.

Я посетил их школы в 2017 году, потому что хотел увидеть, как они готовят детей к цифровому будущему, одновременно сохраняя историческую и культурную базу. То, что я увидел, поразило меня. В начальных и средних школах все предметы преподаются на баскском. Даже шутки и сплетни среди сверстников слышны только на традиционном языке. Но учебное взаимодействие далеко от старых устоев.

В гигантских школьных зданиях, построенных в XX веке, я видел коридоры, перестроенные в суперсовременные пространства. Они выглядели так же, как могло бы выглядеть помещение какого-нибудь стартапа в Силиконовой долине или любого из международных офисов WeWork[16]. На полу большими буквами было написано «Пространство коворкинга». Разнообразные посадочные места – кресла-мешки, конференц-столы, укромные уголки и высокие стойки – облегчали различные виды интеллектуального и социального взаимодействия. Казалось, что большинство детей проводило свое время именно здесь. Пара семилетних мальчиков в ярко-синих наушниках вместе играли в математическую игру на общем iPad. Четыре девочки постарше окружили 3D-принтер, наблюдая, как он ровными рядами укладывает расплавленную пластиковую нить. Некоторые дети читали в одиночестве. Другие бездельничали или просто разговаривали.

Та же атмосфера царила среди молодых людей в университетах Мондрагона и Деусто. Учащиеся по программе «Лидерство и инновации в предпринимательстве» люди были организованы в «компании» и «команды», а не в «классы» или «секции» – так студенческие кооперативы имитировали демократический подход корпораций Мондрагона. Молодые люди сидели за конференц-столами. Полные энтузиазма и решительности, они обменивались друг с другом идеями и ресурсами.

Их учебная программа требует работы со сверстниками, чтобы научить студентов самостоятельно управлять бизнесом: от этапа формирования концепции до окончательного исполнения. Это то, что венчурные капиталисты называют инкубатором. Студенты узнают все о маркетинге, продажах, переговорах, обслуживании клиентов, финансовом управлении и многих других вещах – но только по мере возникновения каждой потребности. Я все гадал, когда экскурсия приведет меня в класс, но так там и не оказался. И я понял почему, когда, наконец, встретил преподавателей. Они сидели за столом отдельно от студентов, потому что их работа состояла в том, чтобы курировать студентов и помогать им, но не обязательно руководить ходом обучения. Они регулярно встречаются с командами и всегда остаются на связи, но их роль – как раз то, что характеризует кураторов капельного вовлечения.

Современная модель школьного образования не обязательно должна быть каталогом различных педагогических причуд.

Критерии и вехи

Представьте себе типичное помещение в детском саду. В наши дни оно по-прежнему напоминает пространство настоящего сада, которое Фребель продвигал более века назад. Картинки, нарисованные пальцами, висят на леске или веревке, протянутой через всю комнату. Кубики для строительства в одном углу, клетка морской свинки – в другом. На стенах приклеены яркие буквы и цифры. Цветной картон и материалы для творчества разложены по маленьким пластмассовым лоткам. Повсюду книги.

Воспитательница – та самая, которая научила моих детей определять время, – однажды утром заходит и жалуется, что ковер на полу грязный и в пятнах.

Взрослые не всегда осознают, что для детей пяти-шести лет ковры – это целый мир. Помните, что дети большую часть времени проводят на полу. Их учебный день, может, и проходит среди столов и погремушек, игровых площадок, блоков и песочниц. Но в течение дня они периодически собираются вместе, чтобы посидеть в кругу на полу. Ковер – это домашняя база, центр их мира. Поэтому, когда воспитательница жалуется на его загрязненность, дети обращают внимание.

Она садится, скрестив ноги, хмуро смотрит в пол, разочарованно покачивая головой. Затем достает из кармана мобильный телефон и делает вид, что набирает номер.

– Выбери зеленый! – кричит один ребенок.

– В горошек! – кричит другой.

– Нет, красный! Мне нравится красный.

– Почему это он выбирает? Это несправедливо. Я хочу выбрать! Я хочу синий!

Она подносит к губам указательный палец и делает знак, чтобы дети успокоились. Они моментально слушаются. Она отличный воспитатель, а дети уже знают, чего от них ждут.

Как только дети замолкают, она говорит в трубку:

– Там просто пятна и следы от пролитой жидкости. – Она указывает на ковер, как будто человек на другом конце провода видит ее пальцы. – Боюсь, чистка нам уже не поможет. Нужен новый ковер.

Вдруг она хмурит брови, и дети догадываются, что она озадачена ответом. Может быть, она в замешательстве. Или, что еще хуже, волнуется. Она пожимает плечами, смотрит на детей и шепчет:

– Он хочет знать размер – насколько большой? Что мне ему сказать?

Пустые взгляды. Озадаченные лица пяти-шестилетних детей.

Дети пытаются понять, как донести информацию о ширине и длине по телефону.

Какие единицы измерения использовать? Кроссовки? Карандаши? Мелки? Кубики? Какая символическая единица может стать эквивалентом для комнаты в детском саду и для магазина ковров?

Проходит всего несколько мгновений, и идея приходит как по волшебству.

Они вспоминают, как на уроке труда узнали о необходимости использовать стандартизированные единицы измерения. Воспитательница вручает им линейки, и они посвящаются в определенный образ бытия и мышления. Они взволнованно начинают все измерять. Им только что открылось новое философское мировоззрение, новый мыслительный инструмент для организации и восприятия окружающего физического мира. Теперь можно заниматься умножением, делением, алгеброй и геометрией, физикой и химией, инженерией – много чем еще. В конце концов, ковры – это не единственное, что можно измерить. Мы измеряем все, включая время. Через распорядок в классе ученики даже учатся измерять чувство собственного «я», оценивая свои успехи и неудачи в определенных интервалах.

Это происходит весьма хитроумными способами. Например, когда мои дети были маленькими, я всегда пек кексы, которые они могли взять в школу на день рождения. Со временем я узнал, что лучше использовать больше глазури и вдобавок украшать верхушку конфетой. Это заставляло моих мальчиков восторженно улыбаться, пока они раздавали угощения своим одноклассникам. Мне никогда не приходило в голову, что кондитерские изделия представляют собой способ восприятия мира.

Верьте или нет, празднование дней рождения – это своего рода техническая грамотность. Когда я был в их возрасте, я тоже ей овладел. Но моей бабушке, к примеру, пришлось адаптироваться. Для нее дни рождения были таким же чужеродным явлением, как радио, телевизор и самолет. На самом деле всю свою жизнь она даже не знала, когда ее настоящий день рождения: она просто угадывала свой возраст. Она выросла на границе Польши и Литвы еще до того, как централизованная правительственная бюрократия пробралась в сельские деревни; ее родители не имели доступа к ближайшей канцелярии, где можно было получить свидетельство о рождении. Они не дошли до города – пешком, – пока не родились все дети. А это значит, что у моей бабушки и ее сестер была одинаковая дата рождения.

Когда я был ребенком, мне это казалось просто безумным. Такое не укладывалось в голове. Социализированный начиная с детского сада в концепцию времени индустриальной эпохи, я считал невообразимым тот факт, что кто-то мог не знать свою настоящую дату рождения. Мне никогда не приходило в голову, что всего несколько поколений назад люди думали о процессе старения совершенно по-другому!

Средняя продолжительность жизни – то, как мы ее воспринимаем, – стала абсолютно новой концепцией в XIX веке. Помните, что на протяжении большей части истории человечества смерть ребенка была обычным явлением. А когда ребенок может скончаться так же внезапно, как и взрослый, возраст становится менее значимым. Почему? Потому что нет стандартной продолжительности жизни. Моя бабушка не могла знать наверняка, как мы сейчас, что, если не случится какой-то непредвиденной трагедии, у нее есть шанс жить до ста лет. Это не потому что она жила в бедной деревне в глуши. На самом деле никто даже не мечтал прожить до семидесяти, восьмидесяти, девяноста лет, пока современная медицина не сделала это реальным и почти что обыденным. Конечно, люди иногда доживали до старости. Но в целом они смирялись с тем, что можно с одинаковой вероятностью умереть как в четырнадцать, так и в сорок девять. Поэтому люди не воспринимали детство как период времени, в ходе которого вы готовитесь ко взрослой жизни.

Празднование дней рождения – это своего рода техническая грамотность.

Можете ли вы представить себе мир, в котором возраст не имеет большого значения? Попробуйте осознать, что все вундеркинды в истории и короли-подростки являются продуктом этого мышления. Нам обычно говорят, что молодежь в прошлом делала больше, потому что их жизни были короче; это не совсем так. Просто взрослость не была столь значимой. Сама идея полового созревания и подросткового возраста как переходных периодов на пути ко взрослой, адаптированной жизни является своеобразной частью нынешней эпохи. Все этапы развития – стандартные шаги и периоды, которыми мы измеряем наше существование на планете, – являются продуктами XIX и XX веков. Но точно так же, как с делением часов на двадцать четыре часа и шестьдесят минут, здесь Вселенная не со всем согласна. Эти шаги и стадии не прописаны в клетках нашего тела. Это просто полезные категории, с помощью которых можно посчитать продолжительность и прогрессию.

В настоящее время, возможно, имеет смысл организовывать нашу реальность вокруг классов, дней рождения, совершеннолетий и кризисов среднего возраста. Но крупные вехи наших жизней – это в конечном счете просто элементы умения определять время по часам. Возрасты и стадии не существовали до тех пор, пока не появилась причина регулировать полученный опыт механическим спуском часов. Все случилось благодаря паровому двигателю в 1820-х годах. Железнодорожное расписание заставило нас установить колокольни так, чтобы они были синхронизированы с часами в отдаленных местах. У нас внезапно появились часовые пояса, минутные стрелки и новое чувство одновременности. У людей были свои карманные часы и будильники. И детям пришлось научиться жить прямо сейчас, действовать в мире, измеряющем продолжительность в секундах, понимать, что жизнь размеренно проходит. Им пришлось взглянуть на мир с точки зрения преобладающей технологии. Но эта технология меняется.

Теперь наша задача – сделать так, чтобы дети могли мыслить за пределами восприятия часового механизма индустриального века. Мы активно передаем хронологическое мышление на аутсорсинг интеллектуальным машинам. Поэтому успех, счастье и самореализация скоро будут зависеть от способности думать вне линейного графика. Школам придется соответствующим образом изменить свой распорядок дня.

Выводы

Время вышло!

В настоящее время жизнь наших детей оценивается количественно, а их прогресс определяется вехами в развитии. Дни рождения подчеркивают, что наше существование подстроено под конкретный график. И наша преданность часовой концепции Вселенной проявляется как приверженность стандартизации.

Привычки и распорядок дня в школе усиливают наше следование специфической технологической парадигме. Мы учим детей соответствовать эпизодической реальности, в которой продолжительность измеряется секундами. Минутные стрелки, часовые пояса и чувство одновременности XX века формируют наши теории обучения и наше определение идентичности.

Такой взгляд на жизнь в свое время имел смысл. Эпохи и этапы идеально вписывались в мир монастырских башен с часами и железнодорожным расписанием. Но теперь набор инструментов меняется. На самом деле он уже изменился. Итак, наша текущая задача – подготовить следующее поколение к мышлению вне часового восприятия.

Успех, счастье и самореализация детей будут зависеть от их способности действовать за рамками хронологического графика. Нужно отказаться от текущей преданности оценкам, запланированным достижениям и эпизодическому вниманию. Время для такого мышления пришло – и ушло. Вскоре появятся новые процедуры, которые будут поддерживать нелинейное представление о росте и управлении настоящим. Старайтесь быть непредвзятыми.

Реорганизуйте классы, чтобы отразить новое измерение времени

Взрослые постоянно учат детей видеть свою жизнь поэтапно, встраивать свое существование в «часовую» логику технологической парадигмы индустриального века. Например, наша преданность хорошим оценкам и жестко регламентированным этапам развития готовит детей к оценке собственных успехов и неудач таким образом, чтобы их самоощущение оставалось совместимым с текущей практикой управления временем. Мы учим детей считать, сколько времени требуется для выполнения задачи. Мы хвалим их за качественный тайм-менеджмент. Мы следим за выполнением тестов с секундомером. Мы подключаем школьный звонок в конце каждого занятия.

Монастырская модель образования состоит из ежедневного набора эпизодических занятий, в течение которых даже самые маленькие дети готовятся к будущей работе. Они учатся определять приоритеты пунктуальности и находиться «на рабочем месте». Между тем экономическая ценность времени меняется. Успех Uber, Airbnb, Etsy и Udemy – все это индикаторы того, что фрилансеры экономики краткосрочных контрактов быстро заменяют профессионалов с карточками для фиксации рабочего времени. В отчете 2016 года Глобального института МакКинзи говорится, что от 20 до 30 процентов работоспособного населения в США и Европе сейчас занимаются «подрядной работой». Согласно прогнозам, в течение следующего десятилетия это число значительно возрастет.

Онлайн-календари уже изменили наши представления о расписании. Уведомления смартфона – новые церковные колокола. Даже в привычных рабочих местах популярность мессенджеров вроде Slack и Microsoft Teams намекает, что в будущем кабинеты и конференц-залы старой офисной модели работы с девяти до шести заменятся на более свободный график рабочего дня.

В ответ на эти изменения учителям необходимо будет заменить монастырскую модель капельным подходом, который побуждает учеников воплощать условия цифрового рабочего места. Внедрите социальные онлайн-платформы. Познакомьте детей с тем, как смешанные и нелинейные фрагменты информации могут быть тщательно собраны в последовательный и всесторонний продукт со сложной идеей. Разработайте учебные мероприятия, требующие постоянного, но рассредоточенного внимания.

Подготовка к будущему – это не столько о навыках, необходимых для работы с новыми технологиями, сколько о приобщении учащихся к новым способам мышления.

Учите детей тому, что информация и знания – продукты общества

Одна из важнейших задач школы сегодня – научить детей быть добрыми и отзывчивыми участниками изменяющейся социальной структуры. Эпизодические периоды занятий и педагогические практики «распинающегося наставника» всегда готовили детей к иерархическому миру. Поскольку от них требовалось сидеть неподвижно, смотреть вперед и слушать лекции в течение определенного времени, дети учились подчиняться опыту главного лица. Сложная система вознаграждений и наказаний учила их, что успех зависит от способности определить централизованную власть, а затем соблюдать ее условия. В спортивных командах были свои тренеры и капитаны. В компаниях водились «заводилы» и «терпилы».

Школа помогла детям привыкнуть к организационным условностям индустриальной эпохи. Их готовили к миру корпоративных руководителей, раввинов, министров, мэров, прорабов и боссов. Они наблюдали, как старосты обращаются к учителям для одобрения своих инициатив, как учителя принимают мнение чванливых директоров как экспертное, как директора во всем поддакивают высшему руководству.

Дети поняли, что информация и знания передаются через пирамидообразную схему – вниз и наружу из одной точки власти. Они научились признавать социально-экономический статус и профессиональные достижения как показатели лучших человеческих качеств и мудрости. Интеллект стал чем-то, что вы копите как богатство. Идеи начали принадлежать кому-то как собственность. Возможно, когда-то эта модель и была уместна. Но в мире поисковика Google, форумов Reddit, сообщений в блогах и социальных новостных потоках старая стойкая преданность интеллектуальной иерархии становится обременительной.

Современные учебные программы должны быть структурированы горизонтально, чтобы имитировать навыки, требуемые для полноценной и продуктивной взрослой жизни в цифровом мире. Школьные кабинеты лучше переделать так, чтобы они напоминали коворкинговое пространство. Группы сверстников должны быть оценены в совокупности, их способность к открытому обмену знаниями и навыками должна иметь приоритет относительно индивидуальных достижений. Учителя должны стать координаторами, которые могут направлять студентов в их самостоятельной учебной деятельности на основе выполненных проектов.

Новые преподаватели являются не экспертами, а скорее кураторами капельного подхода и общего интеллектуального восприятия.

Что такого в пальцах? Методика «пальчикового рисования» была описана Рут Фэйсон Шоу в начале XX века. Конечно, доисторические люди пальцами растирали пигмент по стенам пещер более сорока тысяч лет назад, но Шоу была первой, кто официально ввел подобное времяпрепровождение в образование.

«Все началось самым естественным образом в мире, – объяснила Шоу в своей книге 1947 года «Рисуем пальцами», – с маленького мальчика в школе, который измазал стену туалета йодом». Шоу считала, что «“размазывание” руками – это естественный порыв», и в 1931 году она запатентовала набор красок, которые дети могли использовать, чтобы «домазаться до самого сокровенного».

Она продвигала пальчиковое рисование словно практику забытого творчества. «Никто не может и не должен говорить другим, как рисовать или как творить, – писала она. – Творчество должно исходить из воображения и личного опыта». Она видела в рисовании пальцами возможность удовлетворить детские порывы и освободить их от сдержанности: «Начните с одного цвета. Возьмите столько краски, (…) сколько зачерпнули бы мороженого, пока мама не смотрит. Можно даже больше, если хочется». Тема снисходительного отношения красной нитью тянется через всю ее работу.

«Посмотрим, что может твоя рука. Она характеризует именно тебя. Каждый из нас по-особому использует пальцы, их форма и отпечаток тоже у всех разные, – утверждала Шоу. – Воображение, которое направляет твои руки, приведет к созданию чего-то индивидуального, представляющего только тебя».

Обратите внимание на связь, которую Шоу рисует между руками и творчеством. Так было и тысячи лет назад. Аристотель считал психику, или душу, «подобной руке», которую называл «инструментом инструментов». Уже в Древней Греции связь между сознанием, руками и технологиями отличала человеческое существо от остальной природы. Это представление почти не изменилось. Наши руки и их отношение к творческому инструменту по-прежнему занимают первичное место в воображении.

В 2007 году Стив Джобс сказал: «Мы все рождаемся с уникальным указательным устройством – нашими пальцами, и iPhone использует их для создания революционного пользовательского интерфейса со времен изобретения мышки». Этим он анонсировал первый смартфон Apple. Как только стрелки часов сменились разрядными системами, сенсорный экран переместил навигацию с ладоней на кончики пальцев. С тех пор мы все слышим истории о малышах, которые пытаются взаимодействовать с книгами или журналами, как с планшетами: листают страницы и удивляются, почему фотографии все еще не двигаются. Люди беспокоятся, что «интуитивная» технология сенсорных экранов может «перепрограммировать» наших детей. Конечно, в каком-то смысле они правы: инструменты это и делают, они становятся невидимыми вспомогательными элементами, которые опосредуют наше восприятие. Но беспокоиться не о чем. В этом нет ничего плохого. Это просто факт.

Почему мы жалуемся каждый раз, когда одна технология нарушает способность наших детей управлять другой? Потому что иногда трудно не волноваться. Когда дело касается наших тел, мы отчаянно пытаемся различить то, что действительно важно для «здоровья», и то, что представляет собой устаревшие техники. Мы привязались к определенным этапам развития, которые требуют определенного набора инструментов. Школы будущего должны будут все исправить – адаптировать стандарты, чтобы учесть требования новых технологий к нашему организму.

Педагоги могут начать с того, что позволят идеям Шоу о пальчиковом рисовании выйти за рамки бумажного листа. Ведь они также имеют смысл при скроллинге, нажатии и кликании. Существуют тысячи способов, как сенсорный экран и клавиатура могут подкреплять опыт «песочницы», позволяя беспрепятственно творить и самовыражаться. Задача учителя – поощрять учеников, показывая им, как вдумчиво использовать инструменты времени, расширяя собственные возможности. Как программирование может дополнить поэзию? Как Snapchat может стать диалектическим? Пора внедрять сенсорные экраны и клавиатуры в учебный процесс. Мы должны так же внимательно относиться к использованию цифровых платформ, как к бумаге и ручке, поскольку теперь навык скроллинга стал подобен вырабатыванию хорошего почерка.

Почему мы жалуемся каждый раз, когда одна технология нарушает способность наших детей управлять другой?

Прикосновение пальца – к странице, экрану, клавиатуре – может и должно стать полноценным и продуктивным выражением себя.

Печатать или писать

Пальцы моего сына движутся по клавиатуре с поразительной скоростью. Он не учился печатать вслепую, как я, положив указательные пальцы на клавиши А и О. Но при этом он не тычется неумело, двумя пальцами.

Его техника развивалась органично, по мере необходимости и без целенаправленного обучения. В первую очередь – с помощью игр. Правая рука быстро перемещается между клавиатурой и мышью. Его поколение сразу отвергло сенсорную панель ноутбука; я не знаю ни одного ребенка, который ее использует. У моего сына есть беспроводная геймерская мышь – с ее помощью он меняет угол обзора камеры. Левой рукой он перемещается, атакует, копает, строит, наносит удары.

Мизинец перемещается между клавишами Ctrl, Shift и Tab почти непроизвольно. Затем, без паузы, он одним нажатием клавиши переключается на живой чат. Набирает предложение, иногда аббревиатуру, возможно, всего несколько слов. Прежде чем я успеваю прочитать написанное, заглядывая через плечо, он снова переключается. Его пальцы двигаются легко, вводя команды с совершенно незнакомой мне эффективностью. Он управляет клавиатурой, как IT-специалисты и программисты, которых я вижу всякий раз, когда посещаю компании по разработке программного обеспечения. Меня это устраивает, поскольку такой навык может помочь его профессиональным успехам. Для будущих работодателей наверняка будет плюсом тот факт, что клавиатура уже глубоко встроена в его мышечную память.

Он чувствует себя в своей тарелке, управляясь с устройством таким образом. Стоя за диваном, я вижу, как его рука и пальцы сгибаются и принимают формы, характерные для его любимых игр. Они скользят так, как не скользят мои, как у гитариста, перебирающего лады. Но все это лишено элегантности. Кончики пальцев часто грязные; у него плохая осанка, а предплечья движутся беспорядочно, будто щупальца осьминога. Иногда его движения обретают плавность, но в основном это бурное стаккато: стук, удар, щелчок, стук. Он не контролирует это.

Я рассказываю ему о преподавателе фортепиано, который заставлял меня практиковать гаммы, положив монетки на тыльные стороны ладоней: они должны были быть параллельны клавишам, пальцы элегантно согнуты, а локти – под углом 90 градусов. Сын смотрит на меня, как на сумасшедшего. Я также описываю учительницу, которая ходила по компьютерной лаборатории в моей школе и постоянно похлопывала нас между лопаток тридцатисантиметровой деревянной линейкой, напоминая о необходимости сидеть прямо:

– Сидите ровно, Шапиро. Джордан! Ровно!

Я учился печатать на коробкообразных компьютерах Apple IIe с бежевыми клавиатурами и пятидюймовыми слотами для дискет Mavis Beacon. Учительница вообще-то была школьным завхозом, но ее попросили преподавать стенографию как единственного человека, посещавшего секретарские курсы в молодости. У нас не было выбора, кроме как смириться с пережитками того времени, когда девушки должны были выглядеть очаровательно для своих работодателей: плечи назад, волосы в пучок, подол приличной длины, никаких резких движений – контроль тела равен контролю ума.

Всегда трудно учить способами, которые отличаются от тех, которыми учили вас. Наша учительница, казалось, была сентиментально привязана к тому же порядку, который вдохновил монастыри на создание часов. Это мышление соответствия, которое закрепило ритуалы идеального ужина в доме семьи XX века. Именно оттуда пришли и рукописные прописи – причина, по которой некоторые школы все еще учат традиционному начертанию букв, несмотря на то что оно давно устарело.

Забудьте все эти исследования о преимуществах рукописного стиля. Да, я их читал. Кроме того, моя мама – профессиональный трудотерапевт, так что я постоянно слышал, как важно начинать писать буквы сверху. Но когда вы хорошо знакомы с историей, становится очень трудно серьезно относиться к любой догме почерка. В конце концов, те прописные буквы, которые мне приходилось выводить на линованных листах бумаги, с самого начала были перегружены скрытыми смыслами. «Здоровые» и «нравственные» преимущества всегда были частью ловкого, но бесполезного трюка, призванного убедить меня в пользе прописей.

Современный стиль письма напрямую связан с работой парня по имени Остин Норман Палмер. В какой-то момент он контролировал целую империю чистописания. Он управлял бизнес-колледжами, предлагал заочные курсы и продавал учебники. К середине XX века метод Палмера использовался почти в каждой школе. Его инновационный стиль включал в себя более простые формы букв, чем те, к которым привыкли люди того времени. До Палмера использовался элегантный алфавит, разработанный Платтом Роджерсом Спенсером. Вспомните логотипы Coca-Cola и Ford Motor Company: они оба написаны спенсеровским шрифтом. Их буквы отличаются сложными элементами графики: завитками, плавными изгибами, округлостью начертания. Палмер понял, что эта декоративность становится излишней в мире, управляемом технологиями, которые нацелены на максимальную эффективность. Пишущая машинка начала завоевывать рынок, и самые актуальные типы написания должны были быть простыми и быстрыми в исполнении. Так Палмер вернул рукописный шрифт к истокам, создав стиль, скопировать который было куда легче, чем спенсеровский.

Палмер жил в эпоху, очень похожую на нашу. Это было последнее десятилетие 1800-х годов, и люди видели масштабные технологические и промышленные изменения, происходящие вокруг. Они беспокоились о том, как дети будут вписываться в непонятную им самим новую экономику. Но Палмер был провидцем. Ему удалось продать «Метод делового письма Палмера», потому что он знал, что Спенсер сделал одну вещь правильно: обратился к чувству незащищенности людей.

В те дни родительская вина и стыд вращались вокруг религиозных и моральных убеждений, поэтому Спенсер утверждал, что хороший почерк в сочетании с физической дисциплиной свидетельствует о добродетели. Вспомните знаменитое школьное наказание Барта Симпсона – раз за разом писать одно и то же предложение на доске. Это отголосок веры людей Викторианской эпохи в то, что умение красиво писать равняется обладанию правильными ценностями. «Викторианцы формировали свой почерк так же, как формировали самих себя, – пишет историк Тамара Платкинс Торнтон, – путем нравственного самосовершенствования и физического самоконтроля». Люди воображали, что если непослушные дети будут снова и снова аккуратно копировать предложения, то это очистит их души, а доказательством станут ровно исписанные страницы.

Привычное нам начертание английских букв было придумано на рубеже XIX и XX веков и быстро завоевало популярность – все благодаря гениальным маркетинговым стратегиям своего создателя.

Но Палмер знал, что эта история больше не сработает. Он видел, что мир меняется и начертание букв должно было измениться вместе с ним. Он не только сделал прописи менее вычурными по сравнению со спенсеровскими, но и аналогичным способом адаптировал моральный посыл. Он пропагандировал чистописание как символ профессиональной добросовестности. Почерк стал отражением силы и власти, и сторонники этой идеи указывали на «физические» преимущества. Почему? Потому что религиозные знания быстро заменялись научными, и вместе с ними мораль потеснили принципы здоровья и благополучия. Если вы хоть раз слышали о том, что ребенка отправили на консультацию к врачу из-за проблем с мелкой моторикой, которые усмотрели в плохом почерке, – бинго, это влияние многолетних трудов Палмера.

Всем знакомые задания в прописях стали общепринятыми в начале XX века, подчеркивая стремление к точности и единообразию, царившим на процессах производства того времени. Из-за масштабных экономических и технологических изменений все добродетельные люди отныне должны были писать в одном и том же стиле – аккуратно, быстро и разборчиво. Эти ценности затем были спроецированы на «часовой» образ развития ребенка, так что теперь к восемнадцати месяцам «здоровый» ребенок должен был уметь чертить всякие каракули на бумаге. К одному-двум годам – изображать некое подобие вертикальных и горизонтальных линий. К трем-четырем – рисовать круги. К пяти – перерисовывать крестики, квадраты и треугольники. К шести годам дети должны были уметь писать свои имена, а к семи – не путать буквы вроде «л» и «м».

Эти этапы развития грамотности в настоящее время приняты медицинскими и образовательными учреждениями. Но мало кто осознает, в какой степени этот взгляд XX века на тело, восприятие и способности детей сложился под влиянием как конкретного набора инструментов, так и четкого определения собственного «я». По мере того как печатная машинка становилась все более популярной, а формы букв стандартизировались, способность воспроизводить единый шрифт стала гораздо менее важной. Вместо этого люди сосредоточились на том, чтобы индивидуальный прогресс происходил по расписанию. Это своего рода мышечное соответствие классам, дням рождения и приверженность новому «часовому» чувству себя.

Примерно в то же время произошло еще кое-что: почерк стал персонализированным. Дети начали коллекционировать автографы. Детективы использовали почерк в качестве улики. Психиатры анализировали его как физическое отражение характера. Именно наследие этих тенденций заставляет современных критиков клавиатуры жаловаться на то, что машина отделяет творца от авторства.

«Когда мы пишем от руки, мы соединяемся сами с собой», – писала Джулия Кэмерон, автор бестселлера «Путь художника». Она примечательна тем, что вдохновляет миллионы людей просыпаться каждый день и браться за «утренние страницы», заполняя три листа бумаги всем, что приходит на ум. Джулия настаивает, чтобы этот поток сознания был написан от руки. В 2012 году она (все еще популярная – хотя книга впервые была опубликована двадцать лет назад) написала в своем блоге следующее: «Может, печатный текст и предоставляет преимущества касательно скорости и расстояния, но наша связь – с собой и нашими глубочайшими мыслями – куда более истинная, когда мы беремся за бумагу и ручку».

Учителя моего сына, похоже, разделяют чувства Кэмерон. Хотя большинство стандартов учебной программы перешло к работе с клавиатурой, они по-прежнему настаивают на том, что оттачивание навыков письма должно проводиться от руки. Они подталкивают ученика к работе в тетради, полагая, что это сделает его менее стеснительным и более креативным. Для них почерк – это как пальчиковое рисование: выражение индивидуальности, демонстрация соответствия своему «я» в рамках «песочницы». Однако современная идея о том, что в письме от руки есть что-то личное и творческое, откровенно говоря, немного абсурдна. Особенно если учесть, что и в предыдущих эпохах нет явления, с которым ее можно было бы связать.

Исторически сложилось так, что письмо от руки всегда было просто мастерством, ремеслом, товаром, призванием. Как мебельное производство, сельское хозяйство и металлургия. Писательство, конечно, не могло стать карьерой для низших слоев общества, но и для интеллектуальной элиты оно ей не являлось. Монархи считались слишком «чистыми» для этого. В конце концов, Иисус никогда ничего не записывал; это была работа его смиренных слуг и учеников. Мухаммед не умел ни читать, ни писать; стихи Корана (что переводится как «чтение») он диктовал писцам.

Большинство богатых граждан Древней Греции также не владели письмом – их академии основывались на устной речи. На самом деле слово «школа» произошло от древнегреческого σχολη («skoli»), что означает «досуг», «игра» или «отдых». Высшие слои общества древних Афин проводили время в симпозиуме, что по факту означало «есть, пить и разговаривать с друзьями». Для них говорение являло собой истинную свободу самовыражения (через капельное вовлечение в виде полемики с философскими идеями). Так что риторика считалась верхом мастерства. Письмо было непритязательной рутиной среднего класса; в этом занятии не было ничего творческого или восхитительного. До нынешних времен это означало исключительно переписывание – копирование либо того, что говорит ваш хозяин или работодатель, либо существующих текстов.

К Средневековью большинство письменных работ выполнялось в монастырях. Монахи переписывали тексты в перерывах между тем, как колокол созывал всех на молитву. В то время владение пером, может, и делало монаха благочестивым – но не уникальным. Основное внимание уделялось исключительно продукту; работа не означала личного уважения. Любое проявление творческой индивидуальности было запрещено. Целью было послушание и точность – настолько совершенные, что сам писец становился невидимым.

В этом смысле средневековые христиане были очень похожи на евреев, которые называли себя «народом книги». Иудейские каллиграфы – соферимы – и по сей день проходят долгий путь ученичества, прежде чем им разрешат собственноручно изготовить священный документ на пергаменте из шкур животных. Только этим книжникам разрешено писать Тору, древнееврейский вариант Ветхого Завета. Это не потому что буквы трудно писать, а скорее потому, что древний закон определяет, что представляет собой чистый документ. Только опытный профессионал был должным образом обучен подчиняться большому количеству сложных законов в отношении таких вещей, как подготовка пергамента, промежутки между буквами, количество стираний и многих других. Но писец не имеет значения, важна только книга. По словам раввинов, Тора, которую вы найдете в любой синагоге, в любой точке мира, является точной копией оригинала – от Моисея до Эзры, который собрал ее на свитках в середине V века до нашей эры. Но Моисей не сам писал слова, а лишь запечатлевал текст под диктовку Господа.

Современная идея о том, что в письме от руки есть что-то личное и творческое, откровенно говоря, немного абсурдна.

Все служители и религиозные лидеры Средневековья умели читать, но лишь немногие из них были обучены писательскому ремеслу. Удивительно, но идея о том, что грамотность требует и того и другого, никому не приходила в голову до изобретения печатного станка. Просто задумайтесь над этим: популяризация письменности случилась после изобретения Гутенбергом станка, в начале индустриальной эпохи.

По иронии судьбы, стиль письма связан с типографской версткой, набором текста. Это продукт технологии, который появился, когда простолюдины начали читать, когда у них внезапно появился доступ к механически отпечатанным материалам. Именно тогда текст стал неотъемлемой частью торговли – когда квитанции, контракты и счета-фактуры вошли в повседневную экономику. Поскольку было бы неэффективно создавать прессы для печати одной страницы, люди разработали различные официальные стили написания для каждого вида бизнес-документа, и таким образом появился «скрипт» – особый шрифт, имитирующий рукописный. Были скрипты, подходящие для юридической документации, бухгалтерского учета, государственных дел, почти для всего, что вы можете себе представить. Их было несколько тысяч, и некоторые казались настолько сложными и декоративными, что вы могли бы и не узнать буквы, увидев их сегодня. Даже тогда большинство шрифтов оставались неразборчивыми для непосвященных; только те, кто работал в определенной профессии, были обучены читать и писать с их использованием. Но возможность использовать скрипты гарантировала возможность получения дохода на растущем капиталистическом рынке. Поэтому люди, естественно, гордились своим мастерством письма. Это не имело никакого отношения к личному самовыражению. Все дело было в социально-экономическом статусе.

В конечном счете спенсеровский шрифт, палмеровский метод делового письма и все прописи, которые я осваивал в детстве, оказались эквивалентны сегодняшним урокам компьютерной грамотности – простым программам повышения квалификации, призванным обойти разрыв в экономическом участии, вызванный новой технологической парадигмой. Тем не менее я уверен, что Остин Норман Палмер был бы рад узнать, что его уловка сработала так хорошо, что люди продолжают верить в заявления о влиянии прописей на общее развитие. Спустя почти столетие после его смерти сегодняшние защитники письменности продолжают рассказывать многочисленные вариации одной и той же старой истории.

Письменные принадлежности

Недавние исследования показывают, что, когда очень маленькие дети выводят буквы от руки, а не набирают на клавиатуре, это ведет к лучшему пониманию. Но интересно, что было бы, если бы в том же исследовании сравнили пальчиковые краски и карандаши? Представьте, что победила краска: стали бы мы выступать за ликвидацию письменных принадлежностей в начальной школе? Попытались бы сделать из всех детей художников пещерной эпохи? Конечно нет. Цель школы состоит в том, чтобы научить учеников самовыражаться с помощью инструментов, которые в настоящее время формируют их мир.

Все служители и религиозные лидеры Средневековья умели читать, но лишь немногие из них были обучены писательскому ремеслу. Удивительно, но идея о том, что грамотность требует и того и другого, никому не приходила в голову до изобретения печатного станка.

Другие исследования показывают, что конспекты, записываемые от руки, заставляют учеников заново формулировать полученную информацию и тем самым улучшают ее запоминание. По-видимому, писать от руки лучше, чем набирать на клавиатуре, потому что современные дети печатают достаточно быстро, чтобы записать лекции дословно, не вникнув в смысл. В противном же случае, вдавливая шариковую ручку в страницы тетради, они активно превращают идеи во что-то вроде буллет-пойнтов, выжимки ключевых моментов речи. Они обрабатывают каждое понятие и переосмысливают его своими словами, в конечном итоге это способствует более глубокому пониманию. По крайней мере, об этом свидетельствуют данные.

Но я сомневаюсь, что различия между этими результатами вызваны самими инструментами конспектирования. Просто детей изначально приучили воспринимать эту технологию именно так. С самого детства они взаимодействовали с ручками и наблюдали, как учителя выписывают основные мысли на гигантские доски с помощью мела или маркеров на водной основе. Как часто то же самое моделировалось в диджитал-формате? Возможно, нам просто нужно научить наших маленьких стенографистов чуть лучше формулировать мысли. В конце концов, не воспользоваться современными платформами – это безумие: существует множество вещей, которые подвластны цифровым технологиям, а ручке и листу бумаги – нет.

Рассмотрим несколько основных примеров. Цифровые конспекты предлагают ученикам бесконечный пустой фолиант, растягивающийся во всех направлениях: нет необходимости переворачивать страницы для записи упражнений. Учащиеся получают возможность помечать слова тегами и вставлять гиперссылки на документы и мультимедийные источники – чем не введение в сложный контекст современного управления информацией? Цифровые конспекты также позволяют создавать общее облачное пространство, в котором преподаватели и одноклассники могут работать совместно, обмениваясь лекциями, рисунками, ресурсами и идеями. Одна учительница назвала их «окном в мозг учеников», потому что теперь появилась возможность проверять работы онлайн, оценивать понимание и давать обратную связь в режиме реального времени. Новые конспекты – это гораздо больше, чем просто цифровая копия бумажной тетради.

OneNote от Microsoft пополняет коллекцию «средств обучения» с помощью таких функций, как Immersive Reader. Это умный механизм преобразования текста в речь, который не только читает лекции студентам, но и использует искусственный интеллект для идентификации и отображения закодированных цветом частей речи, элементов грамматики и слогов. Он работает с любым форматом текста – напечатанным, отсканированным, сфотографированным или рукописным. Первоначально функция разрабатывалась для детей, которые нуждались во вспомогательных технологиях, чтобы преодолеть дислексию, дисграфию и дефицит зрительного восприятия/зрительной моторики, но стала ярким примером хорошего универсального проекта. Immersive Reader спасает от позора тех, кто изо всех сил пытается понять свои конспекты, одновременно улучшая опыт всех остальных.

Одно исследование, проведенное RTI International, свидетельствовало о том, что подобные инструменты обучения «выравнивают игровое поле». Согласно результатам, диджитал-технологии помогли огромному пласту четвероклассников улучшить свои навыки чтения и письма. Потребовался лишь неординарный учитель, который активно и целенаправленно начал интегрировать цифровые конспекты в учебный план, – учитель, который понял, что записи от руки устарели. Новый способ конспектирования – это не использование виртуальных блокнотиков для записывания воспоминаний в сокращенном виде. Это цифровая песочница, где ученики могут играть с идеями, пересматривать контент, организовывать концепции и делиться прозрениями.

Мы прошли долгий путь от папок, разделителей и отрывных листов, засунутых в папки на липучке фирмы Trapper Keeper, которые были в моде, когда я был ребенком. Тем не менее многие родители и учителя по-прежнему опасаются включать персональные устройства в образовательный процесс, особенно когда речь идет о гуманитарных науках. В моем университете даже семестр не проходит без того, чтобы преподавательский сервер не был переполнен жалобами на студентов, использующих ноутбуки или планшеты для конспектирования. Многие из моих коллег в Гуманитарном колледже вообще выступают за запрет цифровых устройств в классе. Они разглагольствуют о своих печалях, ноя и ностальгируя по стародавним временам. Каждое электронное письмо усыпано ссылками на результаты исследований, ратующих за использование рукописных конспектов, похожих на те, о которых я говорил выше.

Но доказывают ли цитируемые ими исследования то, что экраны преуменьшают преимущества ведения рукописных конспектов в классе? Что цифровые устройства являются источником отвлечения внимания и приводят к снижению успеваемости? Или это банальная предвзятость с их стороны? Скорее всего, последнее. Большинство исследований показывает, что запрет устройств приводит к положительным результатам только среди обучающихся с пониженной успеваемостью, но практически не влияет на отличников. Это доказывает, что реальная проблема связана с тем, были ли дети знакомы с эффективными навыками обучения до начала занятий. Я предполагаю, что четвероклассники, которые используют тот же OneNote, при поддержке учителей вырастают в студентов колледжа, эффективно управляющих цифровыми «отвлечениями». Более того, они практиковали обучение в подобном контексте. Они пришли к пониманию преимуществ и проблем, связанных с технологиями. Это то, что действительно делает их успешными в долгосрочной перспективе.

Интеллектуальные способности, тяга к знаниям и даже такие навыки «характера» XXI века, как упорство, настойчивость и сопротивляемость, выгодны только в той степени, в которой они могут быть использованы с помощью инструментов, формирующих наш мир. Большинство взрослых никак не могут это признать, потому что они остаются преданными устаревшему пониманию того, из чего состоит традиционный инструментарий самовыражения. Они не знают историю письменности и забывают, что почти все человеческое общение технологично. Они все еще верны ностальгической идее того, что человеческая рука связана с божественной душой, что истинное творчество должно быть чистым, естественным и не запятнанным современностью. Они купились на очередной виток франкенштейновской технофобии, беспокоясь из-за того, что машины поработят человечество, лишат «изюминки» воображение и понимание, уничтожат понятие творческого порыва и сделают все шаблонным и повторяющимся. Это как-то связано с природой компьютеров? Осознают ли эти люди, что цифровая технология ограничена своей способностью подчиняться командам? Они правда обеспокоены тем, что слишком длительное воздействие процедурной риторики алгоритмов превратит детей в зомби, повинующихся командам? Это может быть одним из объяснений, которое взрослые предложат, но я не думаю, что все так просто. В конце концов, Сократа беспокоило то же, так что эти опасения гораздо старше проблемы клавиатур. Страх всегда сопровождал технологические новшества.

Цифровые конспекты – не виртуальный блокнот, а новый вид песочницы.

Слово «технология» имеет греческий корень «techn» (τεχνη), что в переводе означает «ремесло», и также связывается со словом «epistm» (ε πιστη μη), или «знания». Размышляя об уже знакомой дихотомии теории и практики, вы опираетесь на то же разделение между этими двумя категориями, которое было установлено Аристотелем в IV веке до нашей эры. Но до Аристотеля это различие между действием и мышлением вряд ли существовало.

Платон часто использует эти два слова, причем взаимозаменяемо. Почему? Потому что знания должны быть сформулированы, чтобы проявляться и быть полезными. Мысли, какими бы блестящими они ни были, эфемерны. Они будут исчезать так же легко, как и появились, если только не зафиксированы и не выражены с помощью каких-либо технологических средств коммуникации. Выражение требует мастерства, а мастерство требует technê, или инструментов. Риторика – это инструмент оратора. Письмо – это инструмент автора; оно не только нуждается в использовании вспомогательных средств (пера и чернил, механического карандаша, программного обеспечения для диктовки), но и само по себе является аппаратом. Грамотность – это и есть технология. Этот факт становится ясным, если учесть происхождение письма.

Самые старые образцы письменности были найдены у древних шумеров в регионе, который сейчас называется Южным Ираком. Мы знаем это, потому что музеи полны маленьких глиняных табличек, которые выполняли роль блокнотов для практики учеников. Они копировали один и тот же текст снова и снова; в то время это было типичное школьное задание. Учителя вдавливали клинописные символы на одной стороне таблички, а ученики копировали их на другой.

Клинопись выглядит так, будто заостренные штрихи ногтем выцарапали на куске мягкой глины размером со смартфон. Мы считаем ее первым письменным языком, но это не совсем точно. До клинописи люди использовали пиктограммы – стандартизированный набор простых рисунков, с помощью которых можно было общаться на бытовые темы. Представьте что-то вроде логотипа или товарного знака, абстрактных образов знакомой вещи: изображение палки – «человек», овал рядом с треугольником – «рыба». Вот так выглядела первая письменность. Затем, почти как компьютерное программное обеспечение, прошедшее апгрейд от альфа- до бета-версий, клинопись добавила еще несколько знаков. Внезапно, впервые в истории человечества, произвольная коллекция закорючек смогла иметь любой смысл, который приписывало ей сообщество. Написанному символу больше не нужно было выглядеть как предмет, который он описывал; его функция состояла в передаче аналогии.

Это довольно удивительное нововведение сперва делает возможным формулирование абстрактных идей на письме – понятий, которые нельзя изобразить, вроде «счастье» или «власть». Затем формируется база для создания алфавита, но и тут появляются новые трудности. С его помощью люди должны научиться рисовать не просто знаки, но и то, что они представляют; необходимо разобраться, как использовать аппарат. Символы – это в конечном счете инструменты; и если символ «зерна» не похож на зерно, нельзя ждать того, что ученик интуитивно поймет, как его использовать.

Таким образом, шумеры разработали первый учебный план, посвященный грамоте. Это была своего рода программа технического мастерства, выполненная путем объединения акустики и семантики, группирующая слова по звуку и категории. Довольно примитивная версия того, что мы используем для коммуникации сегодня. Неудивительно, что многим взрослым трудно представить себе школу будущего: нашей концепции обучения грамоте почти 5000 лет.

«Дом табличек» – вот что шумеры называли школой. Правда, их понятие отличалось от нашего; для них школа была больше похожа на переподготовку, на профессиональное образование. Письменность была просто технологией, которая облегчала конкретные бюрократические задачи, поэтому клинопись изучали только те, кому эта технология была нужна для жизни. «Дома табличек» существовали для того, чтобы обучить узкий круг лиц использованию определенного набора инструментов.

Сегодня письменная коммуникация – неотъемлемый элемент практически любой профессии. Конечно, мы больше не вдавливаем тростник в глиняные таблички. Не выглаживаем пемзой шкуры животных, чтобы изготовить древнегреческий пергамент. Я бы даже не знал, с чего начать, чтобы замешать железо-галловые чернила, как это делали средневековые монахи. Эти элементы обучения грамоте в настоящее время устарели. Однако существует множество новых технических факторов, которые современные дети должны изучить. Так что, возможно, мы могли бы подражать древним шумерам и воспринимать наши школы как «дома компьютеров». Таким образом мы бы закрыли несколько важных вопросов: достаточно ли дети подготовлены к продуктивной, этичной и полноценной жизни в технологическом контексте, в котором они находятся? Могут ли они использовать инструменты нынешней эпохи для создания мира, который опирается на ценности, мудрость и изобретательность, которые исторически так хорошо служили человечеству?

Будущее самовыражения

Мой сын учился в третьем или четвертом классе, когда впервые столкнулся с искусством литературного убеждения. Его учительница не была чрезмерно ревностным сторонником новых технологий, но все же она, казалось, понимала, что они могут помочь детям учиться. Она познакомила их с классическими правилами риторики и поручила моему сыну сделать презентацию в PowerPoint.

Предметом обсуждения он решил выбрать джедаев Star Wars. Он составил впечатляющую коллекцию слайдов, описывающих опыт жизни героя под авторитарным правлением Галактической Империи. Он проявил свои исследовательские и аналитические навыки, просматривая фан-сайты, полные фактов и цифр, перевел информацию в формат графиков и круговых диаграмм, а затем отредактировал и реорганизовал весь материал так, чтобы он был выстроен логически. Как и в эссе из пяти разделов, ему нужен был основной тезис, три доказательства и заключение. Он учился аргументации и одновременно оттачивал свою способность анализировать данные с критической точки зрения; только выстроив свое собственное обоснование, дети научатся различать источники, отделять реальное от фальшивого, узнавать, как и почему другие люди несут посыл именно так, а не иначе.

На этом этапе учебы мой сын уже видел, как я выступаю перед большой аудиторией, и поэтому был рад подражать отцу. Он играл роль «оратора» и делился своим опытом с одноклассниками. Я наблюдал, насколько он был вовлечен в свой проект, причем в течение длительного времени, и был впечатлен его энтузиазмом. Мотивация – ключ, и его учительница знала это; вот почему она позволила ему выбрать тему. Она также признала, что навыки аргументации могут быть легко отделены от навыков, необходимых для составления предложения. Она избегала старомодного формата эссе, потому что подозревала, что если риторика будет слишком тесно связана с прозой, то один навык станет препятствием для овладения другим. Вместо этого она разделила две компетенции, но в процессе добавила третью: навыки создания презентации в PowerPoint. Мой сын научился добавлять все виды сложных анимаций и переходов с помощью программного обеспечения. Теперь он с легкостью работает в программах Microsoft Office.

В другой раз он оттачивал свои писательские навыки. И снова выбрал тему самостоятельно. Цель этих заданий состояла в том, чтобы ему стало комфортно выражать свои мысли через письмо. Прежде чем обучить его техническим аспектам, учительница просто стремилась к тому, чтобы он привык использовать слова. Этот навык всегда нарабатывается через практику, а повторение ведет к беглости речи.

Мой сын набросал в ноутбуке приключенческий рассказ о пиратах и солдатах. Правда, описания было очень мало. В основном он просто прописал звуки взрывов, схваток героев и злодеев, их ворчание и восклицания – и все это превратилось в диалог.

– Ой!

ПИУ!

– Схватить его…

– ААААААААААА!

БУМ!

– Мэх.

– Беги. Беги. Вперед!

Его воображаемый сценарий игры обрел печатный вид. Персонажи на странице вели себя так же, как участники битв, которые вечно были разбросаны по ковру в нашей гостиной. Но я думаю, что именно этого хотела его учительница. Она использовала педагогический подход, носящий название «Процесс письма»[17].

Как можно догадаться из названия, метод фокусируется на действии, а не на самом продукте. Важно, как происходит написание, а не то, как это выглядит, когда все сделано правильно. Это ненаправленный метод, при котором учительница действует скорее как организатор или гид, а не авторитет или эксперт. С самого начала она дает как можно меньше подсказок и не устанавливает для детей рамок – а просто дает им попрактиковаться в свободном выражении мыслей. Они не должны беспокоиться об ошибках и исправлениях или сомневаться в своих идеях. Не потому что грамматика, правописание и синтаксис не имеют значения. Просто они не относятся к этой фазе процесса.

Считается, что методика взята из исследования о том, как большинство писателей занимается своим делом. Во-первых, они освобождают пространство для Музы. Почти в каждом из сотен вариантов педагогики процесса ученики начинают с какого-то «предварительного текста» или брейнсторминга. Он может включать рассказывание историй, рисование комиксов или пародирование. LEGO Education даже делает специальные наборы StoryStarter, призванные вдохновить детей на создание собственных сюжетов. Кроме того, я встречал учителей, которые поощряют использование учениками Minecraft для мозгового штурма. Дети моделируют события в виртуальном мире, а затем описывают их своим сверстникам. После этого они превращают устное повествование в прозу, пытаясь написать именно так, как рассказывали.

Учитель должен быть проводником, куратором, а не всезнающим экспертом.

Далее ученики переходят к корректуре и редактированию. Я сомневаюсь, что кто-то когда-либо возражал против использования новых технологий для внесения правок. Все очень быстро поняли, что управление виртуальным документом с помощью перемещаемого курсора, кнопки Backspace и функции копирования/вставки намного превосходит существующие альтернативы. Я помню, как с трепетом наблюдал за отцом, допоздна работающим за одним из первых электромеханических устройств IBM Wheelwriter. Это была причудливая пишущая машинка с небольшим жидкокристаллическим дисплеем с низким разрешением, на который можно было вывести около трех строк текста в неоновых зеленых буквах. У машины был громоздкий красный корпус и крошечная память. Она могла хранить всего несколько сотен слов, которые пользователи могли видеть перед распечатыванием.

Сегодня это кажется примитивным. Но тогда даже маленький ребенок мог осознать, что редактирование слов – это технология будущего. К сожалению, никто еще не успел осознать, что для бизнес-машин есть место и в классе начальной школы. Мне и моим друзьям все еще приходилось аккуратно переписывать каждый черновик вручную, готовя окончательную версию к «публикации».

Тогда вмешались учителя ИЗО. Мы не только иллюстрировали наши истории, но и переплетали и сшивали книги вручную, декорируя их красочными ламинированными обложками и блестящей лентой, укрепляющей переплет. Это было творческое начинание, включающее в себя изобразительное искусство и ручной труд вроде шитья или украшения предметов тесьмой: те же действия школы Монтессори используют для развития мелкой моторики, концентрации и уверенности в себе. Сегодня вы не увидите в школе такого количества переплетенных книг, сейчас бюджеты на программы искусства сокращаются. Однако когда я посещаю начальные школы, особенно в Соединенных Штатах и Европе, коридоры, как правило, оштукатурены и завешаны историями учеников. Это тоже своего рода публикация, выставление работы на всеобщее обозрение.

В современных технологичных школах преподаватели по информатике часто помогают там, где когда-то были учителя ИЗО: студенты интегрируют свои стандартные проекты в веб-сайты или блоги, ссылками на которые можно поделиться с друзьями и родственниками. Эти задания могут включать письменный раздел, сопровождаемый цифровыми иллюстрациями, фотографиями или анимированными GIF-файлами. Иногда дети даже пишут HTML-код сами или пользуются базовыми шаблонами с таких популярных систем управления контентом, как WordPress, Tumblr или Ghost. Крупные компании-разработчики программного обеспечения, такие как Adobe и Microsoft, разработали утилиты вроде Spark и Sway, которые делают процесс создания коротких анимированных или документальных видеороликов настолько простым, чтобы даже самые маленькие дети могут комбинировать изображения, текст и видео. Это новый формат докладов; больше никакого липкого ужаса перед выходом к доске и чтением с листов-подсказок.

«Процесс письма» был стандартной педагогической практикой, используемой по всей территории Соединенных Штатов в течение десятилетий. Взрослым он нравится, потому что подчеркивает те же ценности, что и в песочнице: понимание свободного, отдельного, индивидуального «я», когда воображение и исследование комбинируются с практикой и настойчивостью. Авторство – это создание не только предложений и абзацев, но и целого образа жизни, систем убеждений и опыта. Не случайно то, что писал мой сын, напомнило мне о его экшен-фигурках: работа призвана развивать те же навыки, что и ролевая игра. Она должна помочь ему открыть в себе сильное внутреннее «я» и развить уверенный голос, который может публично выразить свою особую ценность структурированными способами.

К счастью, постепенно появляются преподаватели, которые понимают, что использование новых, актуальных инструментов может помочь в достижении сопоставимых результатов. Более того, они признают, что преподавание исключительно с учетом старых методик по меньшей мере безответственно. Современные дети должны научиться общаться с помощью комбинации традиционного и цифрового аппаратов, потому что процесс самовыражения не может быть отделен от инструментов, используемых для его облегчения. Помните Маршалла Маклюэна? Средство коммуникации неотделимо от сообщения. Таким образом, без учителей, которые намеренно интегрируют современные технологии в образовательный процесс, дети никогда не смогут развить беглость, необходимую для того, чтобы их творческое выражение стало значимым в цифровом мире.

Развитие беглости

Если и существовал педагог, который понимал важность внедрения цифровых технологий в процесс обучения – до того, как большинство взрослых хотя бы увидело вживую обычный компьютер, – то это Сеймур Пейперт. Примерно в то же время, когда «Процесс письма» начал набирать популярность, Пейперт работал с коллегами в Массачусетском технологическом институте и разрабатывал компьютерный язык программирования под названием Logo. Logo был создан специально для детей, и в его самых известных версиях по полю перемещается маленькая роботизированная черепашка.

Представьте себе прозрачный купол из стекла или пластмассы, формирующий панцирь, который охватывает процессор, датчики и платы. Черепаха тащит за собой ручку и рисует линии в соответствии с заданным компьютерным кодом. Потом физическая черепаха была отсоединена от плоского кабеля и заменена виртуальным клоном; силуэтная оболочка стала частью графического интерфейса. Теперь представьте, как симпатичный курсор в виде черепахи перемещается по экрану, оставляя за собой те же линии.

Дети вводят команды. «Вперед 30» (fd30) говорит черепахе сделать 30 шагов. «Направо 90» (rt90) означает повернуть на 90 градусов. «Назад 5» (bk5) отправляет ее назад на пять шагов. «Перо подними» (pu) подготавливает ее к перемещению без рисования. Когда дети экспериментируют с различными способами управления черепахой, они учатся думать о том, как сочетать углы и расстояния для создания фигур. Представьте, как легко нарисовать равносторонний треугольник при помощи Logo. Заставьте черепаху переместиться вперед, развернуться, повернуть на 60 градусов, снова переместиться вперед и повторить действия.

Пейперт назвал это «геометрией черепахи», и это прекрасный пример того, каким он видел обучение с использованием цифровых технологий. «Когда люди говорят о компьютерах в образовании, у них в голове вовсе не один и тот же образ, – писал Пейперт. – Некоторые предлагают программировать детей с его помощью; другие думают о том, чтобы использовать ребенка для программирования компьютера». Другими словами, он не хотел, чтобы преподаватели распространяли информацию с помощью компьютеров, как какие-то роботы-учителя, и не считал, что обучение программированию было своего рода профессиональной подготовкой для новой экономики. Вместо этого он видел в компьютере «объект для размышлений» вроде даров Фребеля.

К счастью, постепенно появляются учителя, которые признают, что преподавание исключительно с учетом старых методик по меньшей мере безответственно.

Пейперт, вероятно, является самым влиятельным мыслителем в истории компьютерного образования, но я сомневаюсь, что он сам считал себя подходящим для этой сферы педагогом. Он занимался философией и математикой; до приезда в Массачусетский технологический институт он работал в Женеве с легендарным психологом Жаном Пиаже над вопросами эпистемологии. Вместе они пытались понять, как дети учатся мыслить математически.

Пиаже известен очень влиятельной теорией обучения под названием «конструктивизм». Если попроще, конструктивизм описывает идею о том, что дети являются активными участниками своего обучения. Это не пустые холсты, на которые взрослые наносят информацию. Они не хранилища учебных материалов. Они не похожи на животных, которых можно обучить с помощью простой системы колокольчиков, поощрений и наказаний. Вместо этого они постоянно взаимодействуют со своей средой, проверяя идеи и гипотезы, конструируя знания и выстраивая системы социального смысла. Вспомните главу 2, где я описывал детей на детской площадке, притворяющихся космическими ковбоями, а также изучающих саморегуляцию и культивирующих исполнительные функции через аккомодацию. Это все часть конструктивизма Пиаже.

Сеймур Пейперт черпал вдохновение в теории Пиаже, но в конечном итоге он расширил ее до своей собственной, которую назвал «конструкционизмом». «Я заимствую у Жана Пиаже идею насчет детей как строителей собственных интеллектуальных структур», – писал он. Но оттуда его черепашка отправилась своим собственным путем.

Чтобы понять конструкционизм Пейперта, вспомните все навыки, которым дети могут обучиться самостоятельно. «Дети учатся говорить, изучают интуитивную геометрию, необходимую для передвижения в пространстве, и осваивают достаточно логики и риторики, чтобы общаться с родителями, – все это без целенаправленного обучения», – писал Пейперт в своей книге «Переворот в сознании». Но как насчет тех навыков, которые дети не могут приобрести спонтанно? Почему обучение требует более целенаправленных отношений учителя и ученика?

Пиаже предположил, что это связано с формальностью и сложностью: некоторые идеи слишком сложны для детей, чтобы учиться им импульсивно. Но Пейперт не согласился. «Все строители нуждаются в материалах», – настаивал он, указывая на то, что культура поставляет необходимые припасы для некоторых видов знаний, но не для всех. «Тот факт, что такое количество важных вещей (ножи и вилки, матери и отцы, обувь и носки) существует в паре, является “материалом” для появления интуитивного понимания чисел», – объяснял он. Трудности, связанные с изучением некоторых вещей, являются результатом того, что он назвал «относительной бедностью культуры». Под этим он подразумевает, что мы не предоставляем детям достаточного количества строительных материалов для создания определенных идей. Но Пейперт был оптимистом. Он рассматривал компьютеры как способ обеспечить больший набор опций: программируемая роботизированная черепаха может предоставить блоки, необходимые для понимания многих сложных математических понятий.

В концепции Пейперта важно обратить внимание на один нюанс: компьютер в его понимании вторичен. На первом месте стоит знание. Конечно, дети учатся писать программу, но только для того, чтобы разговаривать с черепахой. «Для использования языка компьютера вам нужно знать о его работе не больше, – писал он, – чем о работе мозга, чтобы давать человеку инструкции. В обоих случаях нужно лишь уметь описать то, что вы хотите получить, на соответствующем языке».

Другими словами, Logo на самом деле не был связан с информатикой. Технологическая беглость только способствовала математической грамотности. Настоящее обучение происходило в процессе обдумывания и создания. Эти проекты действительно имели значение для Пейперта. Он представлял себе систему образования, в которой все дети постоянно что-то создают. Почему? Потому что, как объясняет Митч Резник, директор MIT Media Lab, «когда дети создают вещи в реальном мире, в их головах также появляются новые идеи, что мотивирует их создавать новые вещи в реальном мире снова и снова, по бесконечной спирали».

Резник много лет работал с Пейпертом. Вместе они адаптировали Logo, чтобы его можно было комбинировать с блоками LEGO (наборы LEGO Mindstorms стали результатом этой работы). Они создали квинтэссенцию набора стимулов, объединив реальную и цифровую игру во что-то более сложное и захватывающее, чем просто роботизированная черепаха. Используя LEGO Mindstorms, дети строят машины, которые сами собирают кубик Рубика, играют на гитаре, готовят блины и делают еще много всего. В процессе их создания дети узнают много нового о робототехнике, инженерии, математике и физике. Но самое главное – они находят способы использовать инструменты своего времени для творческого самовыражения. Чтобы подчеркнуть это, Резник однажды сказал мне, что воспринимает программирование как продолжение письменности. «Способность создавать программу позволяет “писать” новые типы продукта: интерактивные истории, игры, анимацию и моделирование, – объяснил он. – Когда люди учатся писать, они могут поделиться своими идеями с остальным миром. То же самое и с программированием».

Мы привыкли думать, что дети – чистые холсты, на которые взрослые наносят информацию. На самом деле они активно участвуют в собственном процессе обучения.

Сравните концепцию Пейперта и Резника с экономическим и политически мотивированным стремлением привить рабочей силе будущего необходимые компьютерные навыки для существования в условиях новой промышленной революции. Все дело в профессиональных умениях. Неправильно думать в таком ключе о цифровых технологиях в образовании. Школы не должны поголовно учить детей программированию; они должны удостовериться, что те понимают язык вычислений достаточно, чтобы контролировать машины, занимающие доминирующую роль в нашей жизни. Забудьте о профессиональном обучении; большинство рабочих мест, связанных с программированием, в ближайшее время в любом случае будет автоматизировано. Но дети все равно должны понимать, как работают компьютеры, если хотят принимать обоснованные и продуманные решения о том, как наилучшим образом внести свой вклад в цифровой мир.

Сегодня педагоги должны объединить technê и epistêmê при структурировании педагогики. «Несмотря на то что большинство людей растет не для того, чтобы стать профессиональными журналистами или писателями, важно, чтобы все научились писать. То же самое и с программированием – по аналогичным причинам, – объясняет Резник. – Свободное владение языком, будь то письменность или программирование, помогает вам развивать мышление, развивать голос и развивать свою личность».

Ясно, что в его понимании компьютер – это инструмент, с помощью которого люди могут развивать чувство песочницы. Вот почему вместе с командой коллег из Массачусетского технологического института он разработал платформу под названием Scratch. Это визуальный язык программирования, который позволяет детям создавать интерактивные истории, игры и анимацию, просто выстраивая команды в последовательность, – примерно как Logo для поколения iPad. Это простой и интуитивно понятный в использовании язык. И хотя Резник и его соавторы явно не сравнивают его с «Процессом письма», у них достаточно много общего. Например, каждый Scratch-проект начинается с упражнения в свободном творчестве. Хотя язык программирования предоставляет ограниченный набор стандартных блоков для разработки проекта – так же, как английский язык предоставляет фиксированный набор слов, грамматики и синтаксиса, – возможности для их комбинаций безграничны. Как объясняет Марина Умаски Берс, Scratch функционирует как детская площадка, а не манеж для малышей. «Хотя манежи безопаснее, игровые площадки предоставляют бесконечные возможности для роста и обучения».

После мозгового штурма с использованием Scratch запускается процесс редактуры, который состоит из того, что программисты называют «debugging», или «отладка». Пользователям необходимо найти и типизировать любые ошибки в программе, а затем выполнить ряд команд в попытке исправить их. Мы все применяем подобный процесс при решении проблемы или завершении проекта. При написании обычного доклада, например, учащиеся вычитывают текст, выискивая «ошибки» в своих аргументах, пытаясь определить, почему читателю может быть непонятен их основной смысл. Отладка, возможно, является одним из самых важных навыков, которые может освоить любой человек. И проекты по программированию определенно предоставляют детям отличную возможность попрактиковаться. Почему? Потому что компьютер всегда обеспечивает немедленную обратную связь – программа либо работает правильно, либо нет, никакой двусмысленности. Представьте, насколько проще было бы жить, если бы все наши проблемы так быстро выявляли свои баги.

Последним шагом в «Процессе письма» является публикация – и Scratch также позволяет детям делиться своими творениями. На момент написания этой статьи платформа Scratch насчитывала более 25 миллионов зарегистрированных пользователей. Дети публикуют свои проекты, оставляют отзывы о работе друг друга и учатся вместе. Эта часть особенно важна для Резника; он отмечает, что сплоченное сообщество выражающих свое мнение вдумчивых «партнеров по играм» является предшественником «творческого общества». Это его термин, описывающий мир, где люди, общающиеся онлайн, могут легко найти способ следовать своим интересам, развивать свои идеи и формировать четкие позиции. Творческое общество состоит из граждан, которые чувствуют себя удовлетворенными, потому что могут адаптироваться к новым инструментам самовыражения. Они способны передать чувство собственного «я», четко сформулировав свою самобытность и убедившись в том, что их продуктивность останется актуальной даже в новых технологических и экономических контекстах.

Свободное владение языком, будь то письменность или программирование, помогает вам развивать мышление, развивать голос и развивать свою личность.

Цифровая игра всегда должна побуждать детей воспринимать технологии цифрового мира как инструменты, которыми они могут командовать, – не как ограниченные наборы, распространяющие потребляемый контент, или жесткие системы, ограничивающие форму их коммуникаций. Детям надо четко усвоить: компьютер – это средство творческого самовыражения, возможность артикулировать свое «я».

От письма к чтению

Летом, перед тем как мой старший сын пошел в первый класс, его учительница прислала мне сообщение с фотографиями нескольких иллюстрированных книг о вселенной Star Wars. Она была в восторге от того, что нашла истории, которые точно заинтересуют его, потому что знала, что эти книги быстро смогут подтянуть его читательские навыки до нужного уровня.

В то время мне казалось, что я только и делаю, что разговариваю с родителями, обеспокоенными тем, что их дети еще не научились читать. Конечно, они обвиняли видеоигры, iPad и сенсорные экраны. Они хотели знать мое мнение, так как считали меня экспертом. Но я лишь повторял все то же самое, что сказала мне учительница моего сына: надо лишь постоянно держать печатные издания на виду, чтобы дети воспринимали чтение как часть повседневной рутины. «В какой-то момент все просто встанет на свои места, – говорила она. – Всему свое время. Не волнуйтесь. Вы сами увидите».

Она была права. Сейчас моему сыну двенадцать лет, и он читает на уровне колледжа. Все не просто «встало на места» само по себе, ведь его учительница не просто ждала. Выбор конкретных книг, тематика которых была близка моему сыну, сделал его обучение не просто интересным, но и значимым. Это крайне важно, потому что, когда дело доходит до чтения, понимание и контекст так же важны, как звучание букв. Чтение – это не только вопрос технического мастерства. Дети должны понимать, о чем они читают. Чтение включает в себя расшифровку кода на лету, с распознаванием ряда значимых деталей, которых текст просто не может выразить. Научиться читать без какого-либо контекста – все равно что пытаться собрать пазл, не зная ничего о том, как должна выглядеть окончательная картина. Вам нужны подсказки. Так же и маленьким читателям нужно испытывать влияние слов, прежде чем они попытаются их озвучить.

Изучение звукового состава языка специалисты называют «фонетикой». Значения, выражаемые словами, – «семантикой». Недостаточно просто объяснить детям звуки, чтобы облегчить процесс чтения. Также важно, чтобы родители, учителя и воспитатели постоянно разговаривали с маленькими детьми и дошкольниками на самые разные темы. Так дети развивают словарный запас и узнают новые значения слов. Вспомните о конструкционистской теории Сеймура Пейперта: детям нужно поэкспериментировать с интеллектуальными «кирпичиками» – поиграть со словами, убедиться, что их смысл ясен, попробовать различные варианты ответов, понять, как слова лучше всего сочетаются вместе и формируют законченные мысли. Специалисты по детскому развитию призывают к взаимодействию в формате «подача – возврат подачи» при общении между взрослыми и детьми. В течение долгого времени семейный ужин был чуть ли не единственной возможностью для взрослых поговорить со своими детьми, и отчасти поэтому эксперты так цепляются за этот ритуал; да, причина не имеет ничего общего с едой. Факты очевидны: малыши, получившие больше возможностей для расширения словарного запаса, в конечном итоге лучше подготовлены к обучению навыкам чтения в детском саду и в первом классе.

Конечно, учителям еще нужно заложить основы навыка, закрепить технику чтения. В каком направлении глаза должны двигаться по странице? Что такое «предложение»? Что такое «слово»? Что это за смешные знаки препинания? Необходимо также убедиться, что ребенок воспринимает звуки и осознает смысл слов. Даже тематика, в которой украшается класс, несет не только декоративную функцию. Сосредоточив занятия на общей базе знаний, учитель создает возможность для повторения пройденного. Названия планет Солнечной системы на виду не только во время урока. Ученики привыкают слышать эти слова в течение дня, связывая их с образами, историями и значениями. А потом, когда приходит время читать, «М-А-Р-С» звучит уже вполне знакомо и понятно. Слово имеет смысл в контексте и уже прямо-таки крутится на языке.

Примерно так же, когда мой сын играет в Minecraft, весь тематический вокабуляр буквально срывается с его губ. Красная пыль, крипер, адский кирпич, эндермен, мод, кирка, сервер, скин: эти слова постоянно вылетают в бесконечной простыне чата. Поэтому, когда он учился читать и писать, Minecraft был благословением. Использование онлайн-игры облегчило ему подбор семантики и фонетики: у него появилась мотивация думать быстрее, ведь тогда игра становилась увлекательнее. Навыки чтения и письма сделали фантазию более реальной.

Можно ли считать удачей появление такой идеальной площадки для отработки грамотности? На данный момент трудно сказать. Существует очень мало хороших исследований о том, как экранное взаимодействие влияет на чтение и письмо. Мы знаем, что, как бы ни была хороша «Улица Сезам», она не пополняет словарный запас так же эффективно, как разговор с живым человеком. Но это потому, что на телевидении нет взаимодействия в формате «подача – возврат подачи». Цифровые медиа гораздо более интерактивны.

Как различия между виртуальным перебрасыванием слов туда-обратно и физическим влияют на обучение? Пока мы и правда не знаем. Зато вот что известно наверняка: когда мой сын и его друзья вырастут, большая часть их ежедневного контакта с текстом будет происходить через экран. И что бы ни говорили технофобы, экраны не находятся в антагонистических отношениях со словесным творчеством. На самом деле все наоборот.

Благодаря смартфонам современное общество больше зависит от текста, чем когда-либо. Большее количество людей теперь читают чаще и больше. Просто читают они не книги, и некоторые паникеры начинают предсказывать смерть содержательной литературы, поскольку онлайн-взаимодействие с текстом довольно поверхностно. На самом деле они просто романтизируют прошлое, представляя, что все поголовно читали Платона и писали философские романы. То время никогда не существовало – не только потому, что большинство людей не умели читать и писать в принципе, но и потому, что даже те, кто это делал, восхищались даже самым низкопробным чтивом.

Например, написанная около X века в Киото Мурасаки «Повесть о Гэндзи» – часто признаваемая первым великим романом – была просто третьесортной мыльной оперой о жизни при японском королевском дворе. Только в ретроспективе мы признаем ее гениальность. Точно так же «Дон Кихот» Сервантеса изначально был не более чем пародией на пустячные романтические истории, которые люди читали в начале XVII века. По мнению профессора литературы Гарвардского университета Мартина Пукнера, «Человек из Ламанчи» задумывался как поучительная история: «Если будете читать слишком много неправильной литературы, предупреждал Сервантес, то будете страдать». Но никто не пострадал. Прошло несколько сотен лет, и теперь грамотных людей стало больше, чем когда-либо прежде. Они также имеют более широкий доступ к материалам для чтения, как «правильным», так и «неправильным». В этом плане цифровые технологии – это дар.

Научиться читать без какого-либо контекста – все равно что пытаться собрать пазл, не зная ничего о том, как должна выглядеть окончательная картина.

Тем не менее нам необходимо реорганизовать школьный день таким образом, чтобы приучить детей к более содержательному взаимодействию с экранным текстом. Уже сейчас недостаточно подсовывать детям только бумажные книги; им также нужно знать, как применить базовые техники чтения на экранной странице. Пока этому нигде не учат. Вместо этого люди в развитом мире обсуждают, хорошо ли цифровое чтение влияет на детей. Никто не ставит такой вопрос на повестку дня в местах с переходной экономикой – как мы их иногда называем, странах «второго» или «третьего мира», или «глобальном юге», – потому что там, где доступ к книгам исторически был ограничен, смартфоны похожи на дар небес. Внезапно содержимое самых больших и лучших библиотек мира становится доступным для людей, которые никогда не имели доступа к подобным источникам. Другими словами, дискуссия о цифровом чтении – это исключительно проблема «первых» стран.

В Соединенных Штатах противники цифры постоянно указывают на исследования, которые говорят о том, что бумажные носители лучше; последователи же продвигают работы, которые поддерживают цифровое чтение. Обе группы, по-видимому, чрезвычайно предвзяты. В конце концов, не существует соответствующих рандомизированных тестов на различия между экраном и бумагой. В таком случае придется собрать контрольную группу детей, которые в течение всей жизни читали с гаджетов в том же объеме, в котором сегодня принято взаимодействовать с бумажными носителями.

Сравним количество полученной информации, качество и разнообразие. Конечно, сегодня многие дети начинают свайпать по экранам планшетов в очень раннем возрасте, но это не одно и то же. Подумайте о том, как с самого рождения большинство взрослых не только формируют у своих детей положительное восприятие книг, но и показывают им, как оперировать словами и цветными карандашами. Домашний процесс отхода ко сну (чтение сказки на ночь), детский сад и дошкольное учреждение – все они включают в себя постоянные ритуальные взаимодействия, боготворящие текст, написанный на бумаге. Но когда дело доходит до слов и идей на экранах, возникает культурный провал.

Школы будущего должны включать такое же ритуализированное взаимодействие с экранным текстом. Только так восприятие цифрового контента превратится из поверхностного в осмысленное. Почему? Вспомните, как уроки чтения уже в раннем детстве готовят наших детей к занятиям литературой. Мы медленно развиваем навыки, накладывая одно умение на другое. Например, каждый раз, когда воспитатель детского сада задает группе вопросы о книжке с картинками, они направлены на нечто большее, чем просто понимание прочитанного. Дети учатся тому, что важно анализировать текст. Они также извлекают урок относительно техники: все, что напечатано на бумаге, достойно интерпретации. Но когда вы объединяете этот тезис с правилами, которые ограничивают компьютерное время и исключают смартфоны из школы, создается проблемная иерархия текста. У учащихся формируется мнение, что экранные слова можно воспринимать не так серьезно, как написанные на бумаге. Это вызывает тревогу, поскольку обучение детей цифровой грамотности с самого детства – острая социальная необходимость.

Подростки должны понимать, как анализировать мемы, видео и рассказы, с которыми они неизбежно столкнутся (или которые создадут сами) в интернете и в видеоиграх.

Например, подростки должны понимать, как анализировать мемы, видео и рассказы, с которыми они неизбежно столкнутся (или которые создадут сами) в интернете и в видеоиграх. В противном случае этот пробел в знаниях будет иметь политические, экономические и личностные последствия, как только они перейдут во взрослую жизнь. Тот, кто не в курсе взаимоотношений среды и сообщения, не сможет поставить под сомнение достоверность политической и социальной рекламы. Не получится также обоснованно принять решение о покупке, не научившись сначала распознавать маркетинговые уловки, основанные на прогнозном алгоритме. И, самое главное: невозможно достичь чувства личной самореализации, пока ты не умеешь составлять нарратив собственного «я» с использованием преобладающих технологий времени.

Все три пути взаимодействия с цифровой средой необходимо ритуализировать в классе будущего. Это означает, что учителям пора прекратить избегать онлайн-контента, как будто он менее значим, чем текст, традиционно печатаемый на бумаге.

Помните, что на самом деле представляют собой старые литературные источники: это артефакты, созданные с помощью устаревших коммуникационных технологий, – послания, журналы, манифесты и многое другое. Из этого следует, что знаковые произведения литературы будущего, вероятно, публикуются в интернете, пока мы тут разглагольствуем. Не верите мне? Просто спросите себя, захотели бы вы зайти на страницу Марка Твена в социальных сетях, если бы она существовала. Ну конечно. Представьте, какие искрометные комментарии он бы оставлял, какими ироничными статусами мог бы поделиться. Как и многие великие писатели, Твен учит нас разумно взаимодействовать с миром. Мы, как учителя, делимся его мудростью с нашими учениками.

Подумайте о присутствии Марка Твена в социальных сетях в следующий раз, когда вы прочитаете одно из тех исследований, в котором говорится, что подростки несчастны, одиноки или подавлены, если сидят в интернете хоть какое-нибудь количество времени. Поймите, что технология по своей сути не является губительной для души или нарциссической. Проблема лишь в том, что взрослые еще не выяснили, как показать детям удачные примеры жизни в сети. Традиционно их предоставляют книги. С помощью «Процесса письма» мы учим детей, что текст представляет собой чрезвычайно честное личное повествование, – это свободный, хотя и отредактированный, отчет о том, что происходило в голове автора. Великие романы, даже с неудачными примерами героев, все еще являются когнитивными картами мышления великих писателей. Эти авторы – люди, которым нужно подражать, которые знают о жизни что-то такое, чего не могут знать остальные.

Есть ли у них онлайн-эквиваленты? Либо нет, либо мы их еще не встречали. Для детей нет достойных примеров для подражания – эквивалентов Сократа, Святого Августина, Шекспира, Флобера, Кафки или Марка Твена. Неудивительно, что дети не знают, как быть счастливыми в цифровом мире. Мы выпустили их на неизведанную территорию, не зачитав инструкций. Мы не объяснили им, как понять смысл интернет-жизни. У них нет ролевых моделей или наставников – за исключением таких же незрелых ютуберов. Именно поэтому у них нет чувства этикета или ожиданий от существования в виртуальном пространстве.

Школы будущего должны признать существование новых форм словесности – категорий, жанров, культур и заданий, – ведь пока мы не начнем считать манипуляции с экранными текстами основной частью творческого самовыражения, пока мы не интегрируем цифровизацию гуманитарных наук в школьную программу, наши дети не смогут вести полноценную жизнь в современном мире.

Выводы

Учителям необходимо разрабатывать для классных занятий игровые и творческие проекты, включающие цифровые компоненты. Именно так мы будем поощрять детей воспринимать технологии современного мира как инструменты творческого самовыражения

Знания, идеи и ценности, которые мы передаем нашим детям, полезны, только если они могут быть сформулированы с использованием современных техник. Любое самовыражение требует определенного инструментария. Риторика – это инструмент оратора. Письменность – это инструмент писателя. Даже сам язык можно понимать как некую технологию.

Древние шумеры учили своих детей писать, вдавливая заостренный тростник в глиняные таблички; отсюда и название школ – «дома табличек». Возможно, нашим школам пора стать «домами компьютеров». Задача образования заключается в том, чтобы подготовить детей к продуктивной, этичной и полноценной жизни в современном технологическом контексте. Но из-за нашей продолжительной приверженности «Процессу письма» технологический аспект самовыражения незаслуженно обделен вниманием. Мы привыкли воспринимать письменность как нечто само собой разумеющееся и забываем, что творчество – это не только поиски своего внутреннего «я», но и развитие уверенного голоса, который может публично выразить отличительные черты личности с использованием инструментов времени. Самовыражение не может быть отделено от технологий, появившихся, чтобы упростить этот процесс.

Когда взрослые используют в процессе обучения лишь устаревший инструментарий, они ведут себя безответственно. Очевидно, что сегодняшним детям нужно научиться владеть как традиционными, так и цифровыми технологиями. Но без учителей, которые намеренно интегрируют инновационные техники в учебный процесс, дети никогда не смогут развить беглость, необходимую для того, чтобы их внутренние голоса приобрели вес в цифровом мире.

Когда все дети практикуют обучение в контексте, они приходят к пониманию преимуществ и проблем, связанных с технологиями вокруг них. Это то, что действительно сделает их успешными в долгосрочной перспективе

В настоящее время нас смущает разница между конструктом «здоровья» и реально устаревшим технологическим мастерством. Почему? Потому что многие из наиболее привычных нам этапов развития остаются привязанными к конкретным наборам инструментов. Школам будущего придется адаптировать свои стандарты с учетом требований, которые новые технологии предъявляют к телу наших детей. Свайпы, тапы и клики теперь являются обязательными условиями человеческой автономии.

В каком возрасте дети готовы манипулировать трехмерными виртуальными объектами? Соединять нелинейные повествовательные элементы? Не только сортировать объекты по цветам и формам, но также учитывать категоризацию как этап в процессе анализа данных? Нам нужно полностью интегрировать сенсорные экраны, клавиатуры и компьютеры в учебный процесс, не застревая в зыбучих песках ностальгических стенаний. Здорово, что мы ведем учет потерь при переходе от одного набора инструментов к другому, но также важно выйти за рамки скорби и обид. Нам крайне необходимо найти пути включения старых ценностей в новые технологические контексты.

Учителя исторически моделировали правильные навыки конспектирования каждый раз, когда выписывали основные моменты лекции на меловой или маркерной доске, и сегодня нужно делать то же самое с новым набором инструментов. Одних презентаций PowerPoint недостаточно. Добавьте электронные таблицы в решение математических задач, и даже ученики начальной школы смогут строить массивы данных. Нарисуйте импровизированные блок-схемы, чтобы продемонстрировать, как разрешить спор с помощью алгоритмического мышления. Постройте 3D-модель при помощи сенсорных экранов. Создайте виртуальные диорамы с помощью Minecraft. Покажите ученикам, как они могут использовать цифровую песочницу, чтобы играть с идеями, пересматривать контент, организовывать концепции и делиться прозрениями.

Взрослым нужно перестать относиться к онлайн-контенту так, как будто он менее значим, чем тот, что традиционно печатается на бумаге. Пока мы не интегрируем цифровые гуманитарные науки в школьную программу, наши дети не смогут жить полноценной жизнью в современном мире

Благодаря цифровым технологиям современное общество как никогда зависит от текста. Большее количество людей читает чаще и больше. Однако нам еще предстоит соответствующим образом реорганизовать школьное образование, чтобы дети научились соотносить важные процессы со словами на экранах.

На протяжении многих поколений мы вовлекали детей в ритуальные взаимодействия, признающие ценность исключительно в бумажных текстах. Каждый рассказ перед сном, дошкольная алфавитная песенка и обсуждение книги в детском саду учат детей, что слова, напечатанные на бумаге, достойны вдумчивой интерпретации. Когда дело касается экрана, возникает культурный провал. Мы активно учим наших детей тому, что экранный текст и изображения поверхностны и легкомысленны. Как следствие, отсутствие у людей цифровой грамотности ведет к политическим волнениям во всем мире.

Если взрослые хотят подготовить детей к анализу мемов, видео и идей, с которыми младшее поколение столкнется в интернете и в видеоиграх, необходимо поощрять вовлеченность в виртуальную реальность, творческие онлайн-мероприятия и выполненные с помощью компьютеров проекты. Это лучший способ решить проблему фейковых новостей. Благодаря практическому опыту работы с цифровой риторикой дети научатся интуитивно понимать, как закрепляются медиа-артефакты. Научите детей самовыражаться с использованием преобладающих технологий. Адаптируйте мудрость пальчикового рисунка и педагогику «Процесса письма» к новому набору инструментов. С помощью учебной программы диджитал-аргументации дети научатся распознавать, как средства массовой информации могут воздействовать на них принудительно.

Необходимо поощрять вовлеченность в виртуальную реальность, творческие онлайн-мероприятия и выполненные с помощью компьютеров проекты. Это лучший способ решить проблему фейковых новостей.

Они также станут более счастливыми, более полноценными гражданами цифрового общества. Несмотря на паникерские исследования, развивающиеся технологии не пожирают детские души и не взращивают нарциссизм. Реальная проблема заключается в том, что мы не предоставили нашим детям внятного примера полноценной онлайн-жизни. Не предложили им цифровой эквивалент классической литературы. Следовательно, наши дети не знают, как быть счастливыми в цифровом обществе, потому что мы не научили их понимать онлайн-жизнь.

Минойцы были одной из самых инновационных цивилизаций древнего мира, зародившейся на острове Крит во времена бронзового века (около 2000–1500 до н. э.). Минойцы считаются одним из старейших обществ Европы. Управление было централизованным, а одним из главных городов стал знаменитый Кносс – город с мощеными дорогами, канализационной системой и оригинальной фонетикой. Некоторые источники свидетельствуют о том, что именно минойцы придумали строить прямые стены и крыши так, как мы делаем это сейчас. До этого люди жили в пещерах, под навесами из костей мамонта, в палатках из шкур животных и жилищах из глинобитного кирпича, похожих на пчелиный улей.

Мне нравится представлять двух жителей Кносса, сидящих под оливковым деревом за пределами дворца. Они любуются потрясающим видом на Эгейское море. Один поворачивается к другому и говорит:

– Я волнуюсь.

– Почему?

– Просто посмотри вокруг, – говорит первый, делая глоток вина из керамического сосуда.

Его друг восхищается ярко раскрашенным кубком, думая о моряках, которые недавно привезли гончарный круг. Самые ранние глиняные кувшины изготавливались в шумерском городе Ур, но минойцы торговали со всеми, так что всегда возвращались домой с новыми блестящими вещицами.

– Как нам только удается адаптироваться к таким темпам изменений? – удивляется древний человек. – Сотни тысяч лет люди были охотниками и собирателями, жили в пещерах и хижинах. А теперь, за такой короткий промежуток времени, мы изобрели не только стены, но и торговлю, флот, централизованную систему управления, алфавит…

– Люди не смогут угнаться за нами! – перебивает его друг.

– Да, я знаю. Даже не представляю, что нас может ждать в будущем. И как только готовить к нему своих детей?

Как и многие из нас, они, вероятно, думали, что живут в то время, когда темпы технического прогресса опережали биологическую способность человечества адаптироваться.

Но они ошибались.

И мы тоже.

Неизменная гибкость

Оглянитесь в прошлое и попытайтесь понять, насколько революционным оно было. Подумайте, каково было строить самые первые здания. Представьте себе, сколько различных типов жилищ и убежищ существовало в Кноссе до того, как минойцы обосновались в трехэтажном лабиринте, который наконец раскопали археологи. Для людей, живущих в то время, каждое нововведение наверняка казалось таким же невероятным, как для нас – первый iPhone. Возможно, через несколько сотен лет, когда наши потомки оглянутся назад, они тоже признают только самые большие изменения – те, которые сумели выдержать испытание временем.

Когда-нибудь перфокарточные табуляторы, выкопанные из руин штаб-квартиры IBM в Армонке, Нью-Йорк, покажутся непонятными и непоследовательными. Никто и не подумает о том, что эти машины произошли от механических часов XIX века, что они стали важным шагом на пути к квантовым вычислениям. Археологи будущего могут даже не узнать, как электрические реле заменили перфокарты, как вакуумные трубки превратились в диоды. Они не поймут важность ввода данных с клавиатуры и использования электронно-лучевого монитора. Они не будут помнить телетайп, цифровые наручные часы Pulsar или первый калькулятор Hewlett-Packard, HP-35, предназначенный для ношения в нагрудном кармане рубашки.

Забудьте о постепенных изменениях; вся история цифровой эры однажды будет выглядеть как единое достижение. Искусственный интеллект и биоинженерия не будут частью четвертой промышленной революции. Вместо этого эти этапы появятся в истории как цель, к которой стремились первые три, и все они будут выглядеть крошечными шагами по сравнению с тем, что произойдет после постмодернистской эпохи. Изменения кажутся невероятно быстрыми, пока происходят параллельно с нашей жизнью, но в ретроспективе оказывается, что они занимают сотни, если не тысячи лет.

Сдвиги и преобразования, которые мы сейчас переживаем, безусловно, значительны, и они несут огромные последствия для сегодняшних школьников. Но не верьте, что технологические изменения опережают способность человечества адаптироваться. Такой подход лишает образование потенциала и дает инструментам больше автономии и доверия, чем они заслуживают. Правда в том, что они не заслуживают вообще ничего: мы создали их, а не они создают нас. Более того, они уже представляют собой своего рода адаптацию. Они отражают наше постоянное стремление устранить недостатки технологических, экономических и социальных парадигм прошлого. Инновационные инструменты – это то, как мы (как вид) удовлетворяем свое желание найти новые (в идеале – лучшие) способы понимания времени, места, коммуникации, торговли, повествования и идентичности.

Чрезмерно осторожная картина мира, которая постоянно видит опасность в темпах прогресса, – это нонсенс. Вопреки здравому смыслу, она служит для поддержки темпов роста технологической индустрии, поощряет слепое принятие, готовит нас к принятию определенной технологической судьбы.

Вспомните закон Мура, популярную теорию, названную в честь Гордона Эрла Мура – соучредителя корпорации Intel. В 1965 году он заметил, что инженеры «запихивают больше транзисторов в интегральные схемы», и их количество удваивалось экспоненциально год за годом. Но Мур не назвал свою идею «законом» – по крайней мере, не в оригинальной статье, которую он написал для журнала Electronics. Это потому, что его теория не была законом в общепринятом, научном смысле слова – не закон природы, не физический закон Вселенной. Это всего лишь предположение одного человека о том, как отрасль может расти по мере снижения затрат на производство.

Тем не менее в Силиконовой долине любят определять гипотезу Мура как закон и часто ссылаются на нее. Почему? Потому что создается впечатление, что вычислительная мощность пронесется по нашей жизни подобно мойрам и фуриям. Это подкрепляет мифологию, в которой инструменты изображаются как боги; эта история служит на благо технической индустрии. Потому что, когда потребители верят в это, они не спрашивают, как люди хотят использовать инструменты; они задаются вопросом, как инструменты хотят использовать людей.

Обратите внимание на то, что та же опасная дилемма лежит в основе нынешних дебатов о реформе школьного образования. По всему миру я принимал участие в дискуссиях о том, как школы должны адаптироваться к очевидной неизбежности быстрых технологических изменений. Модераторы конференций часто спрашивают меня, как мы можем защитить наших детей в будущем. Конечно, они не так говорят. Вместо этого меня спрашивают, что входит в список наиболее важных «навыков XXI века».

В течение по крайней мере тридцати лет исследователи, фонды, правительства и некоммерческие организации выпускают отчеты, которые определяют эти ключевые навыки, полезные в будущем. Каждый список немного отличается, обновляясь по сравнению с предыдущим. И все они, похоже, вторят общему рефрену: гибкость, адаптивность и креативность являются необходимыми компетенциями для жизни в будущем. Но мы почти на 20 процентов прожили этот новый век! Как можно по-прежнему говорить, что наша работа заключается только в том, чтобы привить детям гибкость? Уж она-то поможет им креативно подготовиться к новым реалиям экономики, которую мы пока даже не в состоянии себе представить. Это не выход из ситуации – просто взрослые пытаются уклониться от ответственности, избежать проблем и свалить всю тяжелую работу на следующие поколения. Конечно, «адаптивность» важна, но она не может быть ответом на любые вопросы о будущем. Когда кто-то спрашивает, какие навыки нужны нашим детям, чтобы адаптироваться, нет смысла отвечать, что они должны быть способны к адаптации. Это бессмысленная тавтология, ссылающаяся сама на себя.

Кроме того, гибкость, адаптивность и креативность не являются уникальными навыками XXI века. Будущее всегда неопределенно. Даже в 500 году до н. э., живя в, казалось бы, более медленном мире, Гераклит Эфесский признал, что «ничто не постоянно, кроме изменений». Непредсказуемость не уникальна для нашего времени. Впрочем, как и исключительная степень прогресса. Гибкость, способность к адаптации и креативность всегда были качествами, необходимыми, чтобы защитить наших детей. По тем же причинам они ходят в школу. Мы знаем, что прошлое полно мудрости, изобретательности и идей, которые необходимо передавать из поколения в поколение. Мы также знаем, что ценности, навыки и концепции должны быть творчески переосмыслены и скорректированы таким образом, чтобы оставаться значимыми и применимыми даже в меняющихся контекстах.

Забудьте о постепенных изменениях; вся история цифровой эры однажды будет выглядеть как единое достижение.

Ванневар Буш красиво изложил это в своем знаменитом эссе 1945 года «Как мы можем мыслить» – работе, которую часто называют концептуальным вдохновением для создания протокола передачи гипертекста (HTTP), управляющего Всемирной паутиной. В качестве первого советника президента США по науке Буш инициировал Манхэттенский проект[18] и лоббировал в Конгрессе создание Национального научного фонда. За десятилетия до появления интернета он уже знал, что информационные технологии полезны лишь в той мере, в какой они обеспечивают «развитие и сохранение знаний на протяжении всей жизни расы, а не отдельного человека». Несмотря на то что он не застал подтверждения своих догадок, Буш каким-то образом понял то, что взрослые XXI века часто забывают: интернет – это инструмент памяти. Это пример того, как люди приспосабливаются к своим биологическим недостаткам.

Только представьте, как тяжело приходилось нашим доисторическим предкам: охотники и собиратели полагались на ограниченную способность ума получать и классифицировать знания, сохранять и формулировать информацию, извлекать и повторять коллективные истории. Нужно было знать, какие растения можно есть, а каких нужно избегать, какие тропы безопасны, а какие нет, какие соседние племена дружелюбны, а какие – враги. Чтобы выжить, нужны были мифология, знания и истории.

Но даже если оснастить мозг лучшими мнемоническими устройствами, когда-либо созданными человеком, у него будут свои ограничения. Мы склонны все забывать. Вот почему шумеры и минойцы придумали свои системы для записи всего необходимого. Они разработали первые инструменты для борьбы с биологической склонностью нашего вида к рассеянности. Они сохранили доступные записи о том, что знали сами, чтобы их потомки могли применять фундаментальные знания и коллективную мудрость в постоянно меняющемся мире. Они научили своих потомков быть адаптивными, гибкими и креативными. Эти характеристики – не навыки, жизненно необходимые в XXI веке, а причина, по которой мы вообще начали фиксировать знания.

Данные, информация и знания

Когда-то рядом с моим кабинетом в Темпльском университете был кабинет археолога. На столе рядом с ее компьютером лежала настоящая шумерская клинописная табличка. Она использовала ее в классе, чтобы показать, как выглядели их символы. Древний артефакт передавался студентами из рук в руки, они терли кончиками пальцев поверхность бурой затвердевшей глины. Профессор поясняла, что объект в их руках был квитанцией, свидетельством небольшой сделки между купцами в условиях одной из самых ранних городских экономик.

Первые знаки отображали валюту, жетоны с изображениями вещей, выставленных на продажу: зерно, овцы, рыба, хлеб. Монеты были первыми пиктографическими знаками. А самые ранние человеческие документы – это описи, предшественники современных электронных таблиц, с насечками и символами, помогающими подсчитать содержимое погребов и хранилищ. Минойцы и шумеры создали тысячи таких квитанций, купонов и отчетов о запасах. Они все записали. Так появились первые бюрократические структуры, зависящие от всеобъемлющего централизованного учета и опирающиеся на инструменты и технологии, которые предназначались для запоминания.

Историки, как правило, делают различие между древними ведомостями и первыми литературными источниками – между квитанциями и рассказами. Хотя в цифровом мире это различие вряд ли имеет смысл. Наша задача – научить детей жить с сетевыми инструментами, которые были созданы для взаимодействия с данными и информацией более гибким и нелинейным способом, основанным на транзакциях и гиперссылках. Они должны понять, что дихотомия количественных вычислительных наук и качественных гуманитарных наук построена на ложной предпосылке. Эти дисциплины скорее схожи, чем различны. Они все являются способами учета человеческого опыта и записывают знания, от которых зависят люди. Математика, физика, биология и химия служат той же фундаментальной цели, что и история, поэзия, мифология и литература. Каждая наука является языком, который люди используют, чтобы зафиксировать приобретенный опыт и обозначить возможности, которые мы можем себе представить.

Представьте, как тяжело приходилось нашим доисторическим предкам: охотники и собиратели полагались на ограниченную способность ума получать и классифицировать знания, сохранять и формулировать информацию, извлекать и повторять коллективные истории.

Конечно, различные дисциплины описывают разные вещи по-разному – и на протяжении всей этой книги я обсуждал степень, в которой среда формирует послание. Но пока давайте отложим в сторону различия и сосредоточимся на том, что общего у всех систем знаний. Они направлены на одно и то же: учет событий, передачу данных, описание опыта, обмен информацией и отраслевыми знаниями.

Чтобы понять, что я имею в виду, вспомните, как строится знание. В основе лежат данные, и только после наблюдения, определения, категоризации, представления и извлечения они становятся информацией. Она, в свою очередь может перейти или не перейти в знание.

Рассмотрим на примере луча закатного солнца. Он отражается и преломляется: синие волны рассеиваются, а красные фильтруются в самых плотных слоях атмосферы. Нам это известно, потому что когда-то людям захотелось узнать о причинах градиента на вечернем небосклоне. Мы распознали закономерности. Мы обозначили это явление так, чтобы его было легко описать. Необработанные сенсорные стимулы были представлены словом «закат». Он стал конечной точкой ежедневного путешествия Гелиоса по бескрайнему небу Урана. Он стал картиной Моне с силуэтом купола собора Сан-Джорджо-Маджоре в Венеции, виднеющимся вдали. Он стал стихотворением Уолта Уитмена[19], повествующим о «бесконечных финалах явлений». Он стал фотонами и волнами света, преломленными через молекулярную призму.

Какие характеристики важнее? Все зависит от контекстов, в которых люди изучают это явление в школе, и от того, как они их применяют. На уроке истории мой сын читает Гомера и узнает, что древние греки верили, что Гелиос «сияет в своей колеснице, запряженной лошадьми». На рисовании он знакомится с характерными мазками импрессионистов. На уроке английской литературы он узнает, что сборник «Листья травы» бросил вызов викторианцам, привнеся чувственное удовольствие в романтическую эпоху. На химии его учат различать жидкости, твердые тела и газы. А учитель физики объясняет, что фотоны ведут себя и как волны, и как частицы. Каждая дисциплина – это код, способ учета цветов неба, язык, на котором мой сын учится говорить и расшифровывать разнообразные идеи. Затем, обучаясь одновременно в нескольких контекстах, он может легко обмениваться наблюдениями с другими людьми. Информация становится валютой.

Всякий раз, когда люди коллективно соглашаются на общий способ кодирования и декодирования наших представлений о мире, информация превращается в знание. «Знания – это информация, которой человек обладает в той форме, которой он или она может незамедлительно воспользоваться, – говорит Кит Девлин, всемирно известный математик, который в настоящее время работает исполнительным директором Института перспективных исследований в области гуманитарных наук и технологий Стэнфордского университета. – В XXI веке ни один гражданин не сможет нормально функционировать без базового понимания информации и анализа того, что необходимо для превращения информации в знания».

Мне нравится формулировка Кита. Он знает, как точно определить, что люди имеют в виду, когда определяют адаптивность, гибкость и креативность как ключевые навыки, необходимые для цифрового мира. Они говорят о способности модифицировать языки, коды и информационные системы прошлого, чтобы они оставались актуальными и сохраняли свой статус и полезность как знания – даже в меняющихся контекстах. Это реальное решение проблемы навыков XXI века: школа должна переподготовить детей, чтобы они могли использовать старые знания в новых системах управления информацией.

К сожалению, большинство наших нынешних образовательных подходов занимается обратным. Как будто мы складываем iPad в шкаф для хранения документов. Мы учим детей понимать данные, информацию и знания, которые уже устарели. Возможно, это связано с тем, что мы все еще ослеплены информационными инновациями прошлого.

Картотека

Когда Мелвил Дьюи в конце XIX века представил свою десятичную классификацию, она нарушила работу библиотек. До Дьюи книги были сложены так же, как у меня дома на тумбочке: в стопке, в том порядке, в котором были приобретены. Переплеты обращены наружу, и, когда мне хочется почитать, я просто достаю определенный том из стопки. Библиотеки до Дьюи были лишь немногим более сложными. При поступлении книге присваивался номер, а затем она помещалась на следующее свободное место на полке. Чтобы найти то, что вам нужно, нужно было попредметно просмотреть всю картотеку. Там было указано расположение каждого конкретного издания: например, «Замок» Франца Кафки мог быть книгой номер 4023, хранящейся в дальней части длинной комнаты. Между темой книги и ее размещением не было никакой связи. Две книги Кафки могли храниться по разные стороны одного и того же здания.

Нам это кажется безумием, но вообще в такой системе есть смысл. Если тексты предназначены для документирования знаний, почему бы не организовать их в хронологическом порядке? Ведь это подчеркивает место документа в исторической хронике. Возраст важнее предмета; знания строятся на собственном фундаменте.

Однако это неэффективно. Каждый раз, когда коллекция выходит за пределы полок, все книги нужно переместить из одного пространства в другое, а это означает присвоение им новых номеров. Система Дьюи произвела революцию, буквально перевернув все с ног на голову. Он разделил библиотечный фонд на темы и присвоил каждой книге код, соответствующий тематической категории. Читатели могли просматривать хранилище книг, как каталог. Так выяснилось, что когда дело доходит до идей, то тематика и индивидуальное авторство важнее, чем историческая хронология.

Я понял принцип работы библиотек в начальной школе. Система Дьюи была своего рода технической грамотностью, и у нас был урок, посвященный ей. Мы выстраивались в очередь, чтобы пройти по коридору и дойти до большой комнаты, второй этаж которой был забит книгами. Там нас учили, как найти то, что нам нужно, как расшифровать код из букв, точек и чисел.

После того как библиотекарь заканчивала свою еженедельную лекцию, я направлялся к большому дубовому шкафу рядом с ее столом. Картотека была организована по темам, авторам и названиям – по три перекрестные карточки на каждую книгу. Чтобы добраться до выдвижных ящиков, мне приходилось вставать на круглую подставку для ног Cramer, сконструированную так, чтобы ее колеса плавно катились, пока на нее не наступали. Вес человека заставлял внешний обод погрузиться в ковер и стабилизировать платформу. Я помню, что почувствовал, как прорезиненный нескользящий протектор упирается в подошвы моих высоких кроссовок, когда я открывал один из двадцати или тридцати маленьких прямоугольных ящичков. Внутри была невероятно длинная коллекция перфорированных карт, которые переворачивались под углом вперед и назад. Они напомнили мне органайзер Rolodex, стоявший на рабочем столе моего отца. Он поворачивал синюю ручку сбоку, чтобы пролистать перфорированные карточки с именами размером с древние глиняные таблички.

Было время, когда все индексировалось на бумаге или карточке. Вот почему на занятиях меня учили записывать по одному факту на карточку, когда я зачитывал статьи из World Book Encyclopedia. Учительница объяснила, что из этих карточек я смогу потом сформировать школьный доклад. Сначала надо было распределить их по темам, а затем скрепить резинками листочки из одной стопки. Потом мы должны были прикрепить их к пробковой доске так, чтобы порядок имел смысл. Я упорно не понимал, чего она хотела. Задание казалось глупым. Ни один из моих докладов в начальной школе не был столь информативен, чтобы возникла необходимость в столь сложной системе регистрации. Карточки просто создавали больше работы, поэтому я никогда ими не пользовался.

До Дьюи книги в библиотеках были сложены так же, как дома на тумбочке: в стопке, в том порядке, в котором были приобретены.

Я не понимал, что моя учительница пытается познакомить нас с системами управления информацией, которые в то время были неотъемлемым элементом взрослой профессиональной жизни.

Индексные карточки и системы хранения данных, которые они упрощают, опередили Мелвила Дьюи более чем на столетие. Они были изобретены около 1760 года Карлом Линнеем, шведским ученым, который подарил миру современную систематизацию. Сегодняшние классификации растений, животных и минералов связаны с информационными технологиями, которые принадлежали эпохе их зарождения. Линней придумал способ организовать естественный мир так, чтобы он придерживался его набора организационных инструментов. Или, может быть, он разработал определенный набор инструментов так, чтобы они соотносились с его видением природного мира.

В любом случае индексные карточки недооценены. Способность легко маневрировать в информационной базе данных – расширять коллекцию знаний, добавив файл, но не нарушив общий порядок, – заслуживает того, чтобы быть отмеченной как поразительно влиятельное достижение.

Признайте степень влияния скромных инноваций Линнея на наши мыслительные привычки. Теперь любой, кто учится работать с картотеками, начинает так же каталогизировать свои мысли. Процедурная риторика наших самых привычных ритуалов и традиций гарантирует это. Мы узнаем, что можем перестраивать, расширять и перемешивать содержимое нашего разума, но никогда не прекращаем заполнять наши интеллектуальные хранилища. Воспоминания, опыт и идеи просто смешиваются, как процентный доход на нашем банковском счете. Вот почему великий бразильский педагог Паулу Фрейре назвал этот подход банковской моделью, в которой «роль педагога заключается в регулировании того, как мир “наполняет” студентов».

Все условности школы с измеренными результатами, которые аккуратно вписываются в картотеки, учат нас воспринимать себя с точки зрения хранилища. К этому технологическому способу мышления относится четкое разделение знаний на категории предметов с названиями, которые вписываются в помеченные таблицы. Кроме того, оценки и зачеты в конце семестра, а также способ учета индивидуальных достижений студента – это все продукты системы классификации Линнея. Все студенческие баллы когда-то записывались на индексные карточки, идеально вписывающиеся в шкафы Kardex. Вот откуда происходит термин «табель успеваемости»[20]. Школа исторически привязана к информационно-управленческой системе и проникнута организационным духом промышленной бюрократии.

Централизованный учет, осуществляемый логикой индексных карточек Линнея, также является причиной стандартизации тестов. Их ненавидят все: учителя, администрации школ, родители, студенты. Я никогда не встречал никого, кто бы поддерживал тесты, – а ведь я беседовал даже с руководителями компаний, которые получают прибыль от их составления и проверки.

Тестирование – это отрасль с оборотом в два миллиарда долларов, но даже его бенефициары признают кафкианскую абсурдность такого подхода. Все взрослые жалуются на излишнюю «загруженность тестами» и «натаскиванием на выполнение заданий». Экзамены заставляют студентов ненавидеть свою учебу, а учителей – свою профессию. Тесты плохо и зачастую неточно оценивают результаты обучения, потому что оно не имеет ничего общего с тем, что мы подвергаем тестированию. Однако экзаменационные тестирования предоставляют данные, выгрузками которых можно забивать картотечные шкафы, – а от этого зависит бюрократия. Критики могут без устали осуждать ошибочные метрики или жаловаться на использование стандартных тестов по рубрикам для измерения интеллекта и когнитивного развития. Ничего не изменится, и всем это известно.

Педагоги пытаются сопротивляться тестированию, разделяя промежуточные и диагностические оценки. Промежуточные оценки выставляются на постоянной основе в течение всего процесса обучения, а диагностические – в конце. Промежуточные баллы очень помогают процессу обучения, потому что обеспечивают обратную связь. Когда ученик может легко распознать, в чем он преуспевает, а в чем терпит неудачу, ему легко адаптировать свой подход – это еще один пример практической отладки. Диагностические же оценки, проставляемые по итогам экзаменов и составляющие непропорциональную долю от общего балла, не дают ученикам никакой возможности повлиять на результат. Оценка выносит приговор, как судья своим молотком, и часто определяет путь, по которому может продолжиться жизнь ученика.

Тесты ненавидят все: учителя, администрации школ, родители, студенты. Даже руководители компаний, которые получают прибыль от их составления и проверки.

Промежуточные оценки в сочетании с регулярной обратной связью являются основой любого хорошего обучения. Диагностические оценки – это инструмент, необходимый для процветания бюрократии.

Воспитательница в подготовительном классе моего сына очень часто ставила промежуточные оценки. Она постоянно проверяла, чему именно учится мой сын и каких результатов он достигает. Иногда оценки формировались на основании викторин и письменных анкет, но чаще – интуитивно; она просто чувствовала, что надо поставить, но на основании кучи данных и различной информации. Она видела его презентацию по Star Wars, его рабочие тетради с измерениями ковра и смешные истории, полные сражений, взрывов и звуковых эффектов.

Работая примерно с шестнадцатью другими детьми, она всегда могла понять, когда ученик начинает неправильно понимать материал. Она проводила свое внеурочное время, медитируя над событиями прошедшего учебного дня, и вела нескончаемые заметки о своих размышлениях – повествования, короткие истории и личные записи в дневнике, касающиеся того, как можно скорректировать процесс обучения. Так она убеждалась в том, что все ученики «идут в ногу».

Но как она могла эффективно продемонстрировать это школьному завучу? Как завуч доложил бы об этом директору? Как директор представил бы это мэру? Как мэр показал бы это губернатору? Как бы губернатор доказал Министерству образования, что все школьники одного штата или провинции учатся в подходящем темпе? Есть только одно решение: вам нужны квитанции, отчеты – данные и документация, которые можно поместить в картотеку. Так сказать, бумажный след, доказывающий, что каждый ребенок получает образование, которого заслуживает. Для правительства образование является не только предпосылкой равных возможностей, но и способом подготовки рабочей силы для поддержания процветающей экономики. Выживание государства зависит от его инструментов бюрократической отчетности. И до сих пор стандартизированные тесты были известным способом сообщать об образовательных результатах централизованному органу.

К счастью, все меняется. Вскоре видеоигры и другие цифровые виды деятельности позволят ликвидировать разрыв между промежуточной оценкой и централизованным учетом. Эти виды деятельности предоставят так много данных о компетенциях игроков, что стандартизированное тестирование покажется архаичным. Терабайты цифровой информации сделают оценки прошлого наивно упрощенными. И как только последний след индексных карточек Линнея исчезнет из образовательного учета, новые педагогические традиции разрушат ограниченное пространство малюсеньких ящиков в больших дубовых шкафах.

Я уже вижу это – каждый день, по дороге на занятия. Я прохожу мимо стройплощадки в кампусе Университета Темпл. Мы строим новую библиотеку, где большая часть книг будет размещена на огромном подземном складе. Только 10 % коллекции будет представлено на традиционных полках. В остальных случаях студенты и преподаватели будут использовать сенсорные экраны и компьютерные терминалы для просмотра каталога, а затем роботизированный кран BookBot будет доставлять выбранные ими книги с огромных стальных и алюминиевых стоек размером 14 на 36 метров.

Я слышал, как мои коллеги жаловались на то, что новая система убьет старое романтическое удовольствие от копания в книгах на стеллажах. «Лучшие из источников мы находили случайно», – тоскливо жалуются они. Это правда: по крайней мере до тех пор, пока VR-шлемы не станут обычным явлением, мы можем лишиться редких примеров случайного везения. Однако прежде, чем цепляться за привычные удобства одной технологической эпохи, нам, вероятно, следует подумать о том, какие преимущества можно получить в другой. Помните: используемые полки не являются вечной или существенной характеристикой работы с библиотекой. Они были нормой лишь в течение одного века. Кроме того, ваши случайные находки никогда не были такими уж случайными, потому что категории, разделы и предметы были официально определены фирмой под названием Dewey Services. Конкретные книги соседствовали с другими только тогда, когда эксперт считал, что их тематика коррелятивна. Но скоро это изменится. Библиотекари, преподаватели и даже студенты смогут курировать свои собственные виртуальные стеллажи.

Конечно, система BookBot – это уход от привычного, но она предлагает гораздо лучшее решение для нашего времени. Почему? Мне в голову приходят по крайней мере четыре причины. Во-первых, потому, что она занимает гораздо меньше места, позволяя университету открыть доступ к большему количеству книг. Во-вторых, она гарантирует, что книги будут храниться должным образом в контролируемых условиях определенной влажности и температуры. В-третьих, ленивые исследователи – которые «выгорели» от многочасового конспектирования и слишком устали, чтобы подняться по лестнице, – больше не будут ставить взятые книги не на свое место.

Но важнее всего в роботизированном поиске то, что он позволяет гораздо тщательнее использовать так называемый кросс-референс. Когда просмотр не ограничен физическими законами пространства, материальные книги могут быть гиперссылками с той же легкостью, что и веб-страницы. На цифровых полках один экземпляр одного и того же тома может быть отнесен к психологии, философии, образованию и культурологии – ко всем сразу. Это не имеет значения для BookBot; перекрестные ссылки не замедлят его работу. Следовательно, скорее всего, появится новый вид открытий, похожий на кроличью нору веб-серфинга, в которую я часто попадаю. С точки зрения учеников, этот переход от хранилищ с каталогами индексации к сложному обмену информацией представляет собой новое восприятие организации знаний.

В теории – даже предвещает новый способ представления себя.

Картотеки будущего

Вне зависимости от того, как библиотеки организуют свои коллекции, один факт остается бесспорным: строго говоря, книги на полках не содержат никакой информации. «Они содержат страницы, – пишет Кит Девлин. – Точно так же на этих страницах есть различные символы, но нет информации».

Сначала может показаться, что он придирается к смысловым деталям, но уверяю вас, это не так. Подобное разграничение является важной частью так называемой теории ситуаций, из которой следует, что буквы, слова и изображения в книгах являются лишь отображением информации. Если «когнитивный агент» не владеет соответствующими средствами декодирования, то буквы и цифры – это просто бессмысленные закорючки. Грамотность и счет работают как дешифровочные кольца Бака Роджерса[21] – это инструменты, предназначенные для того, чтобы люди могли получить доступ к информации, представленной в виде символов на странице.

Строго говоря, книги на полках не содержат никакой информации – в них только страницы и отдельные символы. Информацию же мы расшифровываем самостоятельно.

Аналогичным образом традиционные учебные предметы можно воспринимать как протоколы и процессы для расшифровки смысла репрезентативных данных. Они похожи на контексты, которые мы используем, чтобы понять закат, индексы, с помощью которых мы классифицируем виды, и табели, которыми мы измеряем интеллектуальные достижения своих детей. Как и все наборы инструментов, они имеют ограничения и предубеждения. Каждая дисциплина намеренно отфильтровывает части человеческого опыта, добавляя свои рамки. Это не плохо, просто необходимо. Точно так же, как видеоигра использует правила для создания смысла, информация существует только в отображении данных, ужатых до ящиков определенного формата.

Школа объясняет, как извлекать информацию из этих ящиков. Дети не только учатся читать и писать, но и изучают другие виды процессов и протоколов для работы с конкретными наборами данных. Например, на уроке истории мы учим детей интерпретировать события прошлого таким образом, чтобы они могли провести аналогию с настоящим. При создании исторического повествования мы намеренно ограничиваем данные конкретными способами. Часто оно оказывается, к примеру, националистическим. Вспомните уроки всемирной истории в средней школе и представьте, насколько по-другому был бы написан учебник, если бы нацисты не были побеждены и вы жили в стране, управляемой Третьим рейхом. Ваш урок истории имел бы совершенно другой набор ограничений.

По аналогии можно рассмотреть происходящее в этой книге: когда я описываю игру в песочнице как торжество индивидуализации, ужин как основной ритуал индустриализации, телевидение как новый очаг, механику часового механизма как основу здорового развития в XX веке, письменность как подъем растущей капиталистической экономики и картотеки как представление устаревшего эпистемологического восприятия. Я помещаю знакомые технологии прошлого в многообещающую историю о цифровом будущем – будущем, которое требует совершенно иного определения информации. Если старое образование культивировало привычку мыслить определенным образом для мира картотек, то новое образование должно создавать привычку мыслить в формате мира нелинейных гиперссылок. К счастью, теория ситуаций может помочь.

«Теория ситуаций – это математически вдохновленная попытка понять роль контекста в человеческой деятельности», – сказал мне Кит. Он начал работать в Центре изучения языка и информации Стэнфордского университета вскоре после того, как Джон Барвайз и Джон Перри разработали эту теорию в начале 1980-х годов. «Все говорили об информационной экономике, – сказал он, – и мы поняли, что пока нет соответствующей научной теории, объясняющей, что такое информация. Люди создавали эти машины и программное обеспечение, которое могло бы обрабатывать абстрактную вещь, называемую информацией, но никто не мог дать ей определение».

Теория ситуаций обеспечила основу. Она указывала на то, что поток информационных стимулов собирается в осмысленную историю только тогда, когда помещается в контекст. Контексты – это ситуации, которые играют определенную роль. Информация, которую мы можем извлечь из данных, всегда зависит от того, как контекстная ситуация ее ограничивает.

Но это описание все еще немного абстрактно. Один из способов сделать его более конкретным – вспомнить о разнице между цифровыми и аналоговыми технологиями.

Сегодня мы используем слово «аналоговый» для описания всего, что не является цифровым. Оно относится к противоположности компьютерных технологий, но это не соответствует первоначальному значению слова. «Аналог» происходит от греческого «аналогос» (αναλογως). «Aнa» (ανα) означает «снова». «Логос» (λογος) означает «порядок», «разум», «системы» или «речь». Именно так мы получаем слово «логика» и аффикс «-логия», который формирует названия многих текущих академических дисциплин: психология, теология, биология, социология. Соедините два термина – «аналогос» описывает то, что имеет сопоставимую структуру, что-то, что повторяет конструкцию другой вещи. Поэтому метафоры и сравнения, которые мы часто используем в повседневной беседе, называются «аналогиями». А когда песня записывается «дедовскими» способами (на магнитную ленту или виниловую пластинку), мы называем это «аналоговой записью». Почему? Потому что электрические токи и проделанные канавки воспроизводят звуковые волны изначально проигрываемой музыки. Вспомните графики, которые вам показывал учитель физики в школе. Изогнутые линии представляли собой форму волны. Когда магнитные импульсы звучат из ваших усилителей, вибрации конусообразной колонки повторяют точные интервалы и частоту первоначальной звуковой волны.

Вы замечали, что современные цифровые аудиоприложения иногда включают визуализацию в форме волн? Они состоят из тонких дребезжащих линий или ряда прямоугольных башенок, которые выглядят как городской пейзаж. Например, если вы используете SoundCloud, белые полосы бегут вдоль нижней части дисплея, постепенно становясь оранжевыми. Это изображение – фальсификация, графика, призванная расширить пользовательское восприятие. То, что вы видите, – это лишь приблизительная оценка верхних и нижних пиков громкости. Нет такого устройства, которое, как игла проигрывателя или головка кассетной деки 1980-х годов, может читать форму волны в SoundCloud и заново воспроизводить музыку.

Все потому, что SoundCloud – цифровая платформа, а не аналоговая. Всякий раз, когда музыка читается лазером с компакт-диска или передается по сети, воспроизводится не сам звук. Вместо этого предоставляются сжатые инструкции, которые обрабатываются алгоритмически, сообщая вашему устройству, что играть и как играть. Все это просто закодированные биты. Единицы и нули. Цифры.

Цифра – это любое число меньше десяти, любое число, которое я могу показать на пальцах. Латинское слово «digitalis» означает «делать что-либо пальцами». Это термин, который был связан с музыкой, в частности – фортепиано, задолго до того, как начал иметь какое-либо отношение к числам.

Я думаю об этом слове каждый день после обеда, когда мой десятилетний сын лупит по клавишам того же старого деревянного пианино Estey, на котором я практиковался, когда был в его возрасте. Сейчас он учится играть тему из Super Mario Bros. Это включает в себя освоение сложных аккордов и синкопированных ритмов. Он нажимает на клавишу, и с этим движением в работу включается около тридцати элементов из дерева, стали, меди, войлока. Его палец играет си бемоль и управляет противовесом молоточка, который ударяет по струнам. Тон четкий, громкость регулируется силой прикосновения. Система работает отлично. Технология фортепиано почти не изменилась за последние несколько сотен лет, потому что в этом нет необходимости: инструмент является шедевром инженерной мысли. В нем нет электрических импульсов, нет сигналов, нет кода и нет чисел. Но фортепиано с технической точки зрения по-прежнему считается «digitalis». Все клавишные инструменты буквально являются «цифровыми», потому что вы играете пальцами.

Информация, которую мы можем извлечь из данных, всегда зависит от того, как контекстная ситуация ее ограничивает.

Буквы, которые вы зажимаете на ноутбуке или компьютере, берут свое начало от клавиш фортепиано. Сначала, конечно же, была пишущая машинка, но до этого – фортепиано. В 1867 году журнал Scientific American фактически назвал одну из первых пишущих машинок «литературным фортепиано». Это довольно уместно, потому что некоторые прототипы были сконструированы с использованием переделанных клавиш пианино. Фирменные круглые кнопки Remington из черного дерева – те, что с хромированной каймой, которые вы видите на старинных пишущих машинках, – появились только несколько лет спустя. Они были разработаны Кристофером Лэтемом Шоулзом и имитировали круглую полированную поверхность ручки телеграфного аппарата. Это было частью его маркетинговой стратегии: первые машинописцы были операторами, транскрибировавшими сигналы из кода Морзе в печать. Тогда же раскладка клавиатуры QWERTY стала стандартной и вездесущей частью жизни наших детей, скользя вверх на экранах смартфонов всякий раз, когда они набирают сообщения в WhatsApp. Первоначально буквы были расположены так, чтобы помочь телеграфным операторам быстрее расшифровывать звуковые сигналы и щелчки.

Как ни странно, сигналы и щелчки азбуки Морзе больше любой клавиатуры говорят нам о том, почему математики назвали самую первую компьютерную технологию «цифровой». У первых компьютеров клавиатуры не было. Перфорированная пленка и магнитная лента стали основными методами ввода команд. Компьютеры были названы «цифровыми», потому что опирались на булеву алгебру, или алгебру логики, основанную на исследовании философом Готфридом Вильгельмом Лейбницем древнекитайской «Книги Перемен». Двойственность «инь» и «ян» стала реальным источником вдохновения для кода, который теперь формулирует сложные математические выражения только с двумя бинарными вариантами: вкл/выкл, единица/ноль, да/нет, правда/ложь. Так же, как тире и точки Сэмюэла Морзе, все на экране смартфона ваших детей построено символически из комбинации двух вариантов, двух чисел, двух цифр.

Дети – те же браузеры и 3D-принтеры. Они так же расшифровывают данные и превращают их в осмысленные проекты.

Но последовательность цифр полезна, только если у вас есть инструмент, который может извлечь смысл из битов: вроде iPhone, окна браузера, гарнитуры виртуальной реальности или 3D-принтера. Конечно, аналоговые технологии также требовали дополнительных устройств, которые могли бы преобразовывать импульсы в их физическое выражение. Для воспроизведения виниловой пластинки или магнитной ленты необходим проигрыватель или кассетная дека. Чтобы музицировать, мой сын должен нажимать на черные и белые клавиши, а маленькие молоточки будут ударять по настроенным струнам. Но ни одна из этих старых технологий не требует процесса преобразования данных. Таким образом, математическая теория информации на самом деле не нужна для понимания принципов их действия. В аналоговом мире можно прекрасно жить с мыслью, что записи содержат музыку и что книги и индексные карточки содержат идеи.

Но теперь мы используем биты – единицы и нули – для передачи закодированных инструкций машинам, которые преобразуют их во что угодно: звуки, картинки, карты, игры, даже трехмерные печатные объекты. По сути, эти машины предоставляют контекст, обеспечивая представление данных в значимых ситуациях. Они берут цифры и трансформируют их в информацию, которую мы можем использовать в качестве знаний.

Когда мы понимаем, что такое информация с точки зрения теории ситуаций, нам становится легче передавать идеи, обмениваться ими или перекрестно использовать. Она также готовит нас к тому, что мы должны учить студентов воспринимать себя как браузеры и 3D-принтеры. Все они – когнитивные агенты, которые расшифровывают данные и превращают их в осмысленные проекты. Они добавляют ограничения характера, раскладывают предметы по отдельным ящикам и создают ситуационный контекст, основанный на ценностях и мнениях.

Дети больше не изолированные сосуды, наполненные до краев академическими знаниями. Лучше объясните им, что они узлы связи, в которых потоки человеческой мудрости могут пересекаться во времени и пространстве.

Новая математика

Когда я впервые встретился с Китом Девлином, он был на ранней стадии разработки игры под названием Wuzzit Trouble – долгосрочного результата работы над теорией ситуаций.

Представьте себе часовой механизм, который вращается с определенным шагом, виртуальные шестеренки, которые вы прокручиваете вперед и назад. Чтобы решить каждую головоломку, игрок пытается точно вычислить, на сколько зубцов должна повернуться шестеренка, чтобы оказаться в определенном месте. Все дело в понимании интервалов и знакомстве с целочисленными значениями. Когда большие числа определяются как сумма их меньших аналогов, вы имеете дело с «теорией чисел». Это название отрасли математики, которая заменила арифметику. Она уходит корнями в древние концепции шумеров и минойцев. Лишь малое количество основополагающих человеческих концепций изменилось, но методы, которые мы используем, чтобы структурировать и сформулировать их, способы, которыми мы придаем им смысл в контексте, всегда адаптируются. Вы больше не носите глиняные таблички с рядами чисел. Вы не используете счеты. Теперь вы можете просто скачать Wuzzit Trouble на свой смартфон.

Это забавная игра; я с ее помощью успешно коротал время во многих невыносимых дальних перелетах. Я также пытаюсь заставить своих детей играть в нее так часто, насколько возможно, потому что существуют доказательства, что это поможет им улучшить свои оценки по математике. Одно исследование показало, что после двух часов игры, разбитых на 10-минутные отрезки в конце уроков, ученики значительно улучшили свои навыки решения задач.

Как? По словам Кита, все благодаря тому, что функционирование этой программы сродни игре на фортепиано. Нет, не потому что игра «цифровая», хотя (как и в случае со всеми играми для сенсорных экранов) вы играете в нее пальцами. Но Кит сравнивает игру с фортепиано, потому что так же, как ребенок может играть на клавишах и что-то узнавать о музыке, он думает над Wuzzit Trouble и узнает что-то новое о математике. Кит называет ее математическим инструментом, потому что воспринимает приложение не как игру, которая учит математике, а скорее как игровое отображение фактического математического процесса. Так же, как человек «играет» музыку на фортепиано, можно «играть» математику на Wuzzit Trouble. Фортепиано моментально дает вам обратную связь о резонансе и диссонансе. Вы можете ощутить границы гармонии, контрапункта и ритма. Аналогичным образом Wuzzit Trouble дает вам немедленную обратную связь о том, как числа соотносятся друг с другом. Методом проб и ошибок игрок улучшает свое чувство числа.

Этот термин может быть незнакомым, особенно если вы не учитель математики. Но любой, кто имеет дело с детьми, должен знать, что это значит. Чувство числа – одна из самых важных вещей, которые ваши дети должны будут усвоить на уроке математики XXI века. И это отличается от методов, по которым вас обучали в школе. Вы когда-нибудь задумывались, почему существует так много мемов с жалобами на «новую математику»? Это не потому что изменилась сама математика. Просто дети теперь приходят домой с заданиями, которые выглядят странно: задачи не имеют четких правильных и неправильных ответов. Взрослые не понимают, чего от них хотят рабочие тетради. «Почему мой ребенок не может изучать ту же математику, что и я?» – спрашивают они. Потому что математическое образование уже адаптируется к цифровому миру.

С появлением новых контекстов появляются новые способы декодировать старые данные в новую информацию. В процессе старые приложения часто становятся неактуальными. Уже сейчас многие взрослые с учеными степенями по математике не могут быть уверены, что их навыки в будущем останутся значимыми, поскольку технологические, культурные и экономические изменения продолжают занимать доминирующее положение. На самом деле Кит первым бы сказал вам, что большинство математических навыков, которые он изучил в качестве бакалавра математики, теперь устарели. Учителя традиционно учили людей решать уравнения, вычисляя ответы. Мы запомнили лучшие способы обработки чисел, и наши умы стали шкафами инструментов из нержавеющей стали, полными алгоритмических ключей, отверток и молотков.

Но больше не нужно владеть этими инструментами, мы можем их просто одалживать. «Все формулы и процедуры, которые на протяжении многих веков составляли основу университетской математики, теперь автоматизированы и находятся в открытом доступе», – объясняет Кит. Было время, когда исследовательские лаборатории и инженерные фирмы полагались на людей, которые могли решать уравнения, водя карандашом по бумаге. Это время прошло.

Конечно, это не значит, что математическое образование уходит в небытие. С древних времен математика была одной из самых важных систем знаний, которые люди могут использовать для описания своего мира. Скорее всего, таковой она и останется. Но когда самые сложные математические процессы могут быть обработаны кем-то менее компетентным, важно грамотно понять, как с максимальной эффективностью использовать инструменты своего времени. И культивирование этого навыка требует практики.

Традиционный урок математики тоже был посвящен практике. Я до сих пор помню, как скверно себя чувствовал, когда вечер за вечером исписывал тетради за кухонным столом. Мои учителя давали то, что Кит называет «игрушечными задачами», упражнениями, призванными помочь мне запомнить определенные процедуры и протоколы. Как пианист, который репетирует нотную грамоту, чтобы зафиксировать интервалы в мышечной памяти, мы практиковали выполнение алгебраических операций, пока не смогли решить задачу с переменными, даже не задумываясь. Это стало второй натурой. И в то время это был правильный способ преподавания. Но мои дети должны решать то, что Кит называет «реальными задачами», используя реальные данные. Им нужна такая мышечная память, которая мгновенно распознает, как числа могут быть занесены в электронную таблицу Excel. Им больше не нужно знать, как выполнять сложное деление, лучше просто понимать, как оно работает.

Сегодня нет необходимости помнить кучу математических формул. Их можно «одалживать» у современных технологий.

Кит постоянно говорит о «чувстве числа» и «математическом мышлении». Он признает разницу между основными математическими навыками и современными инструментами, используемыми для решения уравнений. Он знает, что фундаментальные способы познания мира человечеством довольно бескомпромиссны. Они меняются очень медленно, если меняются вообще. Но после многих лет изучения теории ситуаций Кит также признает, что сетевые технологии цифрового мира уже изменили методику, согласно которой нужно преподавать практически любой предмет. В настоящее время мы обучаем когнитивных агентов. Мы готовим людей к получению данных, их декодированию в информацию и обмену знаниями.

Полезность, экономическая ценность и чувство самореализации наших детей не будут зависеть от их гибкости. Школа – это не занятия йогой. Взрослость не определяется тем, как глубоко вы можете прогнуться или насколько легко вы принимаете неудобное положение. Вместо этого речь идет о способности творчески адаптировать столпы человеческой мудрости таким образом, чтобы наши коллективные ценности оставались значимыми даже в новых контекстах.

Выводы

Научите детей видеть себя узлами связи, точками, через которые знания передаются во времени и пространстве

Старое образование было структурировано по логике карточных каталогов. Это научило нас представлять каждую дисциплину как набор идей или навыков, которые можно хранить в интеллектуальном хранилище. Студенты были похожи на коробки, в которые учителя упаковывали образовательные догмы.

Новое образование должно культивировать привычку мыслить в условиях более гибкого, транзакционного и нелинейного мира. Наши дети должны понимать, что математика, физика, биология, химия, история, поэзия, мифология и литература – все это сопоставимые и взаимосвязанные способы учета человеческого опыта. Образовательные дисциплины – это просто символические языки или ситуационные ограничения, которые позволяют нам извлекать смысл из наборов репрезентативных данных.

В предыдущие технологические эпохи было легко представить идеи «содержанием», своего рода абстрактной субстанцией, содержащейся в книгах, записях, документах и текстах. Но теперь, когда мы используем цифровые биты для передачи закодированных инструкций машинам, которые могут расшифровывать данные в звуки, картинки, карты, игры и даже трехмерные печатные объекты, учеников нужно научить представлять себя веб-браузерами и принтерами. Ребенок – это не контейнер, а скорее когнитивный агент, который декодирует символические системы, добавляет ограничения характера, помещает вещи в отдельные ящики и создает контексты, основанные на ценностях и мнениях.

Школы нуждаются в большем количестве междисциплинарных мероприятий, которые предоставляют ученикам возможность извлекать информацию из смешанных наборов данных и превращать ее в знания, которые становятся актуальными в неожиданных контекстах

Во всем мире педагоги и политики пытаются выяснить, что нужно будет узнать детям, чтобы быть готовыми внести свой вклад в экономику неопределенности. Уже в 2015 году специалисты международной консалтинговой компании McKinsey & Company подсчитали, что «45 % работ могут быть автоматизированы с использованием уже существующих технологий». Еще 13 % можно было бы автоматизировать, если бы способность компьютера обрабатывать язык достигла «медианного уровня производительности человека».

Люди знают о потенциальной способности технологий разрушать существующие экономические нормы, и взрослые отчаянно пытаются выявить так называемые навыки XXI века, которые обеспечат детям финансовую и профессиональную стабильность. Наиболее распространенным рефреном является то, что дети должны развивать способность к гибкости, адаптивности и креативности – предположительно, это врожденные человеческие компетенции, которые искусственный интеллект никогда не сможет имитировать. Но это не совсем подходящее решение проблемы. На самом деле оно даже не кажется решением. Это всего лишь самый легкий способ для взрослых избежать проблем. Они признают неопределенность, но затем передают работу по представлению тенденций будущего своим детям. Это безответственно.

Правда в том, что непредсказуемость не уникальна для нашего времени. Мир постоянно меняется. Цель детского обучения всегда состояла в том, чтобы передавать мудрость, изобретательность и идеи от одного поколения к другому, одновременно управляя трудностями, которые неизбежно возникают от жизни в вечно меняющемся мире. Задача взрослого – перестроить обряды детства таким образом, чтобы ценности, навыки и концепции, которые так хорошо служили человечеству в прошлом, оставались значимыми, актуальными и применимыми даже в новых контекстах.

Сейчас взрослым нужно сосредоточиться на изменении языков, кодов и символических систем, чтобы те могли сохранить свой статус и полезность в качестве источника знаний. Реальное решение проблемы развития навыков включает в себя подготовку детей к внедрению старых концепций в новые системы управления информацией. Мы должны отказаться от системы картотек в образовании и избавиться от повседневных обрядов и порядков, которые способствуют определению чувства собственного «я» как хранилища данных. Помните, что мы обучаем когнитивных агентов. Мы готовим людей получать данные, декодировать их в информацию и обмениваться ими как знаниями.

Учителям пора признать, что старые специализированные и аккумулятивные упражнения и практика решения «игрушечных задач» больше не являются актуальной для современного мира образовательной деятельностью. Эти техники не отображают подход к решению задач в цифровом мире и не готовят детей к удовлетворению нужд новой технологической эры. Вместо этого детям нужен захватывающий и междисциплинарный опыт обучения. Пусть они практикуются на реальных задачах, которые требуют объединения множества, казалось бы, несвязанных идей. Научите учеников распознавать, что общего у разных точек зрения, как разные концепции могут объединяться полезными способами и каким образом информация превращается в знания, когда становится совместимой с целым рядом интеллектуальных платформ.

Теперь все дело в производительности. Поэтому нам нужно оценивать «пропускную способность» детей, а не длительность запоминания.

Наша нынешняя система образования учит детей быть прочными сосудами. Но миру нужно, чтобы они были пористыми мембранами

Старые школьные структуры, рутины и учебные программы продвигают сегментированное восприятие Вселенной. Монастырская модель времени возводит в абсолют эпизодический фокус. Картотечная концепция информации способствует восприятию себя лишь в качестве хранилища. Все условности школьного дня учат наших детей разделять свой опыт существования на отдельные области. Это проблема, потому что в будущем не будет иметь значения, насколько люди гибки, адаптируемы, креативны, уверены в себе или предприимчивы, если они не смогут понять, как навыки, идеи и нарративы идентичности передаются через цифровые, инфраструктурные и экономические сети с использованием инструментов времени.

Нужно отказаться от лояльности к мелким фрагментам устаревших систем управления информацией. Пора избавиться от иллюзии, что технологические остатки непреклонной централизованной бюрократии являются важнейшими компонентами процесса обучения.

В цифровом мире успех автоматически переопределен. Протоколы и процессы теперь более ценны, чем интеллектуальные активы. Следовательно, образование больше не может сосредотачиваться на местах назначения, вехах или оградительных столбиках.

Теперь все дело в производительности. Поэтому нам нужно оценивать «пропускную способность» детей, а не длительность запоминания.

Задолго до Платона, Сократа, Пифагора, возможно, даже до гомеровской «Одиссеи» Греция уже была глобализированным обществом. Конечно, мир в целом был меньше нынешнего, но греки заключали торговые сделки с иностранцами при любом удобном случае.

Археологи обнаружили свидетельства микенских морских путешествий на запад до Атлантического побережья, что означает, что древние греки плавали на север, огибая Пиренейский полуостров (Испания). Они меняли вино, оливковое масло и глиняную посуду на серебро и олово из мест, которые мы сегодня называем Францией и Великобританией. Зерно, золото и медь везли со всего Средиземноморья, включая регион Ближнего Востока и Северной Африки. Из дальних уголков Черного моря, ныне входящих в состав России, они завозили шкуры животных, древесину и соленую рыбу.

Международная торговля стала символом процветания среди древнегреческих семей – по крайней мере, среди тех, кто мог пользоваться ее преимуществами. Появился доступ к экзотическим товарам, устойчивая промышленность, качество жизни повысилось.

У них также были иммигранты. Люди поднимались и сходили с морских судов. Импортеры и экспортеры открывали свои представительства в каждом портовом городе. Угнетенные и отчужденные искали лучшей жизни в далеких странах. Рабов и слуг переправляли через море.

Миграция всегда идет рука об руку с международной торговлей. К сожалению, фанатизм, предрассудки и трайбализм[22] тоже. Людям не нравится то, чего они не понимают. Почему? Потому что для тех, кто обретает чувство собственного «я» через статус и власть, как каждый древнегреческий старейшина, владевший землей и рабами, разнообразие может стать дестабилизирующей угрозой авторитету.

Просто задумайтесь: если дети растут, видя, что иностранное племя отлично выживает, следуя совершенно иному набору правил, это указывает на то, что нынешний режим не является абсолютным. Иностранное присутствие вызывает сомнения. Иммигранты заставляют людей задавать вопросы. Они нарушают статус-кво, привносят новые способы мышления, открывают другие перспективы. И это большая проблема для иерархических вертикальных моделей, которые всегда держатся на фундаменте веры и террора. Система безопасна только тогда, когда менее могущественные жители живут в страхе; молодежь должна дрожать от одного упоминания возможности восстания. Таким образом элита пытается подавить потенциальное сопротивление. Они рассказывают истории, которые очерняют все «другое». Они культивируют фанатизм и трайбализм; они учат детей тому, что противоположные точки зрения греховны и кощунственны. Они винят технологии времени.

«Держитесь подальше от порта», – могли бы сказать своим детям древние греки. Морская торговля объединяла их мир, будучи эквивалентом нашей Всемирной паутины. («Доки, лодки – они погубят тебя!»)

В долгосрочной перспективе сепаратистские наклонности, подобные этим, всегда терпят неудачу. Сопротивление бесполезно. Сети взаимного воздействия призваны объединять людей, и так было задолго до появления интернета. Оросительные каналы, акведуки, электросети, городской водопровод, паромы, троллейбусы, метро, пригородные поезда, дороги, нефтепроводы, почтовые маршруты, печатный станок, оптоволоконный кабель, вышки сотовой связи и спутники – все это инструменты связи. Они упрощают врожденное стремление человечества связываться между собой, объединяться, взаимодействовать и обмениваться. Мы продолжаем создавать инструменты, которые сближают нас, и ничего не можем с этим поделать. Как сказал Кофи Аннан, бывший генеральный секретарь Организации Объединенных Наций: «Выступать против глобализации – это все равно что выступать против законов гравитации».

Система безопасна только тогда, когда менее могущественные жители живут в страхе.

Но только потому, что что-то неизбежно, это не означает автоматическое принятие. Так что мировое сообщество продолжает бороться, пытаясь сохранить порядок и смысл в мире, где каждый может четко осознать, что ни одна точка зрения не является полностью непогрешимой. Это особенно тяжело для наших детей. Они постоянно подвергаются головокружительному набору противоречивых сетевых перспектив. И они сбиты с толку, потому что им не хватает эмпатических навыков, необходимых для противостояния вызовам постоянной связанности.

Хорошо, что мы позволяем им играть на метафорических доках; плохо, что мы не объяснили им правила игры. Доступ к разнообразию без наставничества или образования вызывает беспокойство. Это не приведет к утопическому альянсу. Вы не можете просто поместить кучу разных людей в одну комнату и предположить, что все они волшебным образом полюбят друг друга. Мы не можем взращивать сочувствие, когда все скатываются в кризис идентичности.

Слово «кризис» буквально описывает необходимость вынести суждение, решение, определение или выбор – это относится к моменту, когда человек сталкивается с набором, казалось бы, несовместимых факторов и изо всех сил пытается найти способ снизить уровень напряжения.

Наши дети постоянно сталкиваются с кризисом идентичности.

Я и Другое

Представьте себе комок пластилина. Не знаю, как дела обстоят у вас, но мои дети всегда впадают в азарт, когда играют с ним. Они превращают его в черепаху, может быть, рыбу, дом, машину, космический корабль. С каждым разом они добавляют новые цвета, комбинируя их и смешивая, пока весь комок не приобретет скучный серо-коричневый оттенок. Художественный объект трансформируется из одного в другой, но средой все равно остается пластилин.

Люди похожи на пластилин. Мы общаемся с разными друзьями, меняем школы, покупаем одежду нового стиля, занимаемся незнакомыми делами. Эти ситуации формируют нас. Тем не менее мы остаемся самими собой. Тела растут, клетки кожи делятся, зубы выпадают, ногти на ногах подстригаются, волосы седеют. Физические изменения преображают нас на протяжении всей нашей жизни, но я знаю, что я все тот же «я», которым всегда был.

Как такое может быть? Что это за часть меня, которая остается неизменной, даже когда все вокруг меняется? Как я могу поддерживать личность сплоченной, когда мой аватар и его контекст трансформируются? Эта проблема озадачивала философов на протяжении тысяч лет. Так мы получаем представление о душе, психике, себе и личности. Каждый термин – это просто способ как-то назвать таинственную и неосязаемую часть человека, которая каким-то образом остается постоянной, в то время как все остальное всегда в движении.

В своей основе дисциплина психологии направлена на то, чтобы помочь людям поддерживать устойчивое чувство собственного «я» перед лицом постоянных превратностей. Но даже психологи не были готовы к жизни в цифровом мире. Сетевое существование сопровождается уникальным набором эмоциональных и интеллектуальных проблем. Глобализированная экономика и ее цифровые коммуникационные системы теперь подвергают каждого из нас воздействию разнообразных идей, людей и образов. Это делает способность развивать здоровое чувство собственного «я» гораздо более хрупкой, чем когда-либо. Почему? Потому что, как отмечали многие величайшие мыслители человечества, индивидуальность зависит от способности человека отличать «другого». В конце концов, я знаю, что такое я, потому что знаю, что не является мной. Ты – это не я. Черепаха – это не я. Пластилин – это не я. И я не пластилин.

Некоторые психологи и социологи предполагают, что национализм, трайбализм, расизм и изоляционизм – это неосознанные попытки придать сил запуганному чувству собственного «я» путем создания преувеличенной карикатуры на «другого». Как девочки, которые вешают табличку на лестнице, ведущей в домик на дереве («МАЛЬЧИКАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!!!»), сообщества иногда строят стены, которые направлены на разграничение того, что является их частью и что нет. Когда девочки не пускают мальчиков, они цепляются за гендерную идентичность. Когда народы не пускают своих соседей, они включают чувство территориальной идентичности. Точно так же, когда люди цепляются за разделение индустриального века между домом и работой, они защищаются от предполагаемой угрозы их семейной идентичности.

Чтобы развивать эмпатию, людям нужно сильное чувство идентичности. И также нужно разумное понимание того, что есть «другое». Но постоянная непреднамеренная связь затрудняет и то и другое. Это грозит превращением каждого из нас в комок серо-коричневого пластилина – а все родители знают, что дети расстраиваются и перестают лепить фигурки, как только цвета становятся неразборчивыми. Они откладывают пластилин или используют только один цвет. Точно так же цифровой натиск различных голосов, идей, культур и образов затрудняет обретение людьми индивидуальности.

Мы не подготовлены к тому, чтобы сталкиваться с таким количеством вещей, которые выходят за пределы наших знакомых и священных систем знаний. Мы не научились справляться с потоком нефильтрованного воздействия. Следовательно, любой контакт может вызвать беспокойство и отчаяние – кризис неопределенности, который, в свою очередь, может привести к гневу и конфликтам. В ответ некоторые люди могут попытаться компенсировать это изоляционистскими и сепаратистскими настроениями. Мы этого не хотим, поэтому детям нужна наша помощь. Мы должны научить их использовать инструменты времени таким образом, чтобы выразить значимость чувства собственного «я» и чуткого подхода к другим.

Но помните, что эмпатия включает в себя нечто большее, чем просто контакт, тем более что цифровые технологии часто упрощают быстрые, но диссонирующие взаимодействия. Например, Skype. Еще до рассвета я захожу в свой аккаунт из Филадельфии. Делаю глоток из большой кружки утреннего кофе, оранжево-желтое восходящее солнце заглядывает в окно справа от моего стола. Я общаюсь в видеочате с другом из Сараево (в его часовом поясе +6 часов).

У него сейчас обеденное время, и он перекусывает питой. Не той лепешкой, которую мы с детьми любим макать в хумус, а вкусным пирогом, который еще часто называют «бурек». Информационные технологии соединили нас, но закодированные сигналы, посылаемые туда и обратно, не равнозначны пребыванию в одном и том же месте. Наша коммуникация осуществляется быстро и исправно, но аффективные стимулы, которые формируют наше настроение и восприятие – и обеспечивают основу для сопереживания, – остаются разобщенными. Я все еще прочищаю уголки глаз (то, что мои дети называют «сонными семенами» или «козюлями»), чувствуя себя несобранным, и говорю тихим голосом, чтобы никого не разбудить. Мой друг, однако, полон энергии. Он очень весело шутит. Его голос полон энтузиазма. Он даже зовет свою жену, которая находится где-то на втором этаже. Его громкая, быстрая и спонтанная харизматичность совершенно не синхронизируется с моей медленной, тихой сдержанностью. Может быть, нам легко преодолеть культурные диссонансы – я могу просто открыть Wikipedia, чтобы узнать о еде, которую он ест, – но отсутствие аффективной гармонии воспринимается сложнее.

Когда мы просто наслаждаемся разговором с друзьями, это не кажется чем-то значимым. На самом деле плюсы легко перевешивают минусы. Без Skype нам пришлось бы ждать, пока мы окажемся в одном городе и сможем поболтать. Или, я полагаю, мы могли бы старательно писать письма, но почтовая доставка занимает время. Более того, отсутствие временной одновременности – он не будет читать, пока я пишу, – делает еще более вероятным то, что наши индивидуальные переживания взаимодействия будут несогласованными. Отдельные ситуации контекста могут привести к тому, что один из нас расшифрует слова на странице неточно. Мы можем неправильно истолковать тон и намерение. Люди часто так делают.

На каком-то уровне любое общение всегда похоже на «испорченный телефон», игру, популярную у детей всего мира. Известно множество ее названий: «русский скандал», «китайский шепот», «сплетни», «передай сообщение», «шепот в переулке». Как бы она ни называлась, она демонстрирует, как мелкие недоразумения могут быстро перерасти в большие ошибки. Представьте себе игру с точки зрения макроперспективы – рассмотрите все образы, слова и истории, с которыми люди сейчас сталкиваются, интерпретируют их и передают другим. Во всем мире насчитывается более 4 миллиардов пользователей интернета, и каждый из них проводит в среднем шесть часов в день, используя устройства, которые позволяют осуществлять эту странно диссонирующую связь. Вещи могут быстро запутаться настолько, что легко представить, как Всемирная паутина лихо плетется хитрым и коварным пауком. Мы стали глобальным сообществом, но нам еще предстоит распутывать все потенциальные интеллектуальные, социальные и эмоциональные узлы.

Эмпатия включает в себя нечто большее, чем просто контакт, тем более что цифровые технологии часто упрощают быстрые, но диссонирующие взаимодействия.

Эта проблема становится еще более острой, когда речь идет о воспитании детей. Чтобы жить и процветать в этом новом мире – противостоять его уникальным фрикциям и приспосабливаться к ним, – современным детям нужно будет развить способность к новому виду эмпатии.

История эмпатии

Наши дети играют в самую сложную в мире версию «испорченного телефона». И им стоит знать, что слышать – не значит слушать, особенно если сплетничать с помощью гиперсвязанных цифровых инструментов.

Чтобы точно трансформировать услышанные данные в информацию и знания, они должны понимать условия быстро меняющегося геополитического климата. Чтобы найти продуктивные способы внести свой вклад в глобальную экономику, им нужно видеть себя в качестве управляющих взаимосвязанного международного сообщества. Новый контекст требует, чтобы они относились к разнообразию с пониманием, терпимостью и уважением. Но для этого им нужно закрепленное чувство уверенности в себе, чтобы справиться с мутной двойственностью постоянного контакта. Они должны знать, как поддерживать обособленные и индивидуализированные способы существования, одновременно применяя стандартизированные и единообразные средства связи. Они должны сохранять различные семейные и культурные системы ценностей, а также учитывать туманную и расплывчатую реальность цифрового мира. Речь идет о том, что нужно позволить очагу информировать агору. Это и есть основа нового вида эмпатии.

Эмпатия как концепт, с которым мы знакомы, – изобретение XX века. Слово имеет древнегреческие корни, но оно не употреблялось до 1909 года. Психолог Эдвард Титченер использовал его как перевод немецкого термина «Einfühlung», что означает «вчувствование». Сначала эмпатия описывалась в терминах «моторной мимикрии» – физической реакции на сенсорные стимулы других людей. Когда я съеживаюсь, потому что мой сын обдирает колено, или улыбаюсь, когда он рад впечатляющему достижению, – это как раз то, что философы описывали как моторную мимикрию. Я проецирую свои чувства на его опыт. Я наблюдаю за физическими сигналами, такими как выражение лица, а затем имитирую его внутреннее состояние.

Похожим образом в 1990-х годах нейробиологи, работающие с макаками, обнаружили, что идентичная мозговая активность может происходить в ответ на чьи-то физические действия. Теория заключается в том, что если я наблюдаю за тем, как кто-то ест хумус и питу, часть моих нейронных связей будет идентична синапсам того человека, даже если я сам ничего не ем. Зеркальные нейроны будут срабатывать как для испытуемых, так и для наблюдателей одновременно. Мне не нужно думать или целенаправленно пытаться это сделать, все происходит автоматически. Это явление не основано на моей интеллектуальной способности распознавать и размышлять о том, как мы похожи, поэтому оно называется «пререфлексивной мимикрией».

Сначала исследователи полагали, что зеркальные нейроны могут стать объяснением социальной эмпатии. Они предположили, что мы склонны к внутривидовому контакту, потому что зеркальные нейроны позволяют нам распознавать существенные сходства, которые делают всех людей одинаковыми. Но на данный момент это шаткое доказательство. Мы даже не уверены, что у людей зеркальные нейроны работают так же, как у макак. Нейровизуализация последовательно связывает поведение и реакции, которые обычно ассоциируются с эмпатией, с активностью определенных областей мозга. Тем не менее исследователи пока не нашли убедительных доказательств тому, что субъективное (от первого лица) переживание боли на самом деле активирует те же области человеческого мозга, что и объективный (от третьего лица) опыт ее наблюдения. Так что это доказательство вряд ли является убедительным.

Проблема скорее в том, что понятие эмпатии не может быть четко определено. Оно зависит от контекста. Социальные и культурные факторы определяют, какие виды поведения мы считаем эмпатическими. Наиболее распространенное понимание эмпатии продолжает черпать свою философскую основу из концепции «вчувствования» индустриальной эпохи, которая всегда была связана с преобладающими технологиями конца XIX и начала XX веков. Тогда ученые и натурфилософы были охвачены идеями Просвещения, возникшими примерно в 1500-х годах, когда Ньютон, Коперник, Галилей и Декарт ввели понятие «эмпиризма». Заимствуя слово из греческого ε μπειρικος («empeirikos»), что означает «опытный», они увидели целую вселенную, которая может быть описана как состоящая из дискретных единиц, взаимодействующих через наблюдаемые причинно-следственные связи: законы природы, которые действуют в эффективных линейных последовательностях, как зубцы в часовой башне.

Понятие эмпатии нельзя определить четко, поскольку оно всегда зависит от контекста.

Эмпиризм работает очень хорошо, когда мы описываем физические события. Гравитация, скорость и ускорение очевидны, когда мы наблюдаем за движущимися объектами. Но как насчет чувств? Любовь. Ярость. Сострадание. Восхищение. Желание. Что вызывает ощущения, которые сопровождают эти эмоциональные реакции?

Невозможно увидеть, как крутятся шестеренки в моей голове, и рассмотреть то неясное, теплое чувство, которое я испытываю, любуясь красотой восхода солнца или картиной в Музее Гуггенхайма. Не существует прямой линии, соединяющей солиста, исполняющего скрипичный концерт Сибелиуса, и мурашки, которые образуются у меня на затылке к концу второй части. Тем не менее эти ощущения так же реальны, как и боль, которую я испытываю, когда кто-то щипает меня за руку. Наш опыт нематериальных эстетических стимулов так же существенен, как и опыт физического ощущения или механического воздействия. Еще в 1905 году немецкий философ Теодор Липпс пытался объяснить, как эти эфемерные, или аффективные, ощущения могут вписываться в эмпирическую концепцию Вселенной. Поэтому он написал об «эмпатии». Он утверждал, что субъект всегда видит часть себя в объекте, который он воспринимает, и это приводит к своего рода внутренней, эмоциональной моторной мимикрии. Когда я стою в Музее Гуггенхайма, по теории Липпса, я могу оценить искусство, потому что я «вчувствовался» в объект и представляю, что опыт художника должен быть похож на мой собственный.

Наше нынешнее использование термина «эмпатия» все еще очень похоже на оригинал Липпса. Мы используем это слово, чтобы описать свою способность видеть, чувствовать или понимать, как вещи могут быть пережиты с точки зрения другого человека. И мы продолжаем искать эмпирические доказательства тому, что общая структура Липпса точна.

Мы также добавили предположение о том, что эмпатия всегда положительна, потому что она якобы автоматически вызывает сострадание и доброту, заботу о благополучии других людей. Это то, что психолог Дэниел Бэтсон называет сочувственно-альтруистической гипотезой. Но даже оно становится проблематичным, когда мы начинаем учитывать культурный контекст. Например, исследования показали, что люди, как правило, больше сочувствуют близким. Одно из них даже доказало, что поклонники бейсбольных команд Red Sox и Yankees чувствуют печаль, когда их бьющие вылетают из игры после трех страйков, но испытывают удовольствие в ответ на неудачи своих соперников. Обе реакции являются эмпатическими. Одна сострадательная, другая агрессивная.

Тем не менее идея о том, что эмпатия по своей сути положительна, поддерживается многими социальными теориями. Например, Джереми Рифкин описывает ее как движущую силу человеческой цивилизации. «Эмпатическое развитие и развитие самости идут рука об руку, – пишет он, – и сопровождают все более сложные, энергозатратные социальные структуры, составляющие жизненное путешествие человека». Рифкин рассматривает товарищество, а не конкуренцию и выживание как основной мотивирующий фактор социального прогресса, экономического развития и технологических инноваций. Примерно так: раз я могу представить, как вы страдаете, я склонен делать все возможное, чтобы это минимизировать. Поэтому я сделаю вклад в сообщество, потому что признаю, что совместные проекты могут устранить боль, которую я смог представить. Рифкин даже доводит этот тезис до крайности Эпохи Водолея[23], предсказывая, что технологии современного мира в конечном итоге приведут к созданию новой формы эмпатического сознания, которая поднимет видовую солидарность выше национального, этнического или регионального деления.

Но не говорите об этом философу XX века Мартину Буберу, известному религиозному мыслителю, политическому деятелю и просветителю. Он прославился своей книгой «Я и ты», написанной в 1923 году. Несмотря на то что его работа восхваляла нежные, полные сострадания человеческие взаимоотношения и взаимодействия как основу осмысленного существования, он сопротивлялся самой идее сопереживания. Почему? Потому что для него концепция все еще сохраняла слишком много своего первоначального моторно-мимикрического значения, даже на более поздних этапах. «Эмпатия – это поглощение чистым эстетизмом», – писал он, имея в виду, что все дело в ощущении, в восприятии вещей глазами другого человека. «Сопереживание, в случае возникновения, означает скатывание собственных ощущений в динамическую структуру объекта», – пояснял Бубер. С его точки зрения, это не настоящая межличностная связь, потому что в эмпатии мы игнорируем себя, чтобы принять точку зрения другого. «Это означает исключение собственной конкретности», – считал философ.

Его мысли – поэтичная метафора всему, что я рассказал о проблеме пластилина. Когда мы пытаемся смотреть на мир чужими глазами, то оказываемся в ситуации, вызывающей тревогу. Мы интуитивно осознаем, что совершенная форма эмпатии – превозносимая как вдохновенный идеал – требует полного отказа от собственной идентичности, игнорирования личного опыта, постановки на паузу жизни, полной воспоминаний. Другими словами, эмпатия на мгновение ослабляет наше самоощущение, поэтому по своей сути она кажется дестабилизирующим качеством.

Подумайте о том, как часто это беспокойство проявляется в цифровом мире. Мы сталкиваемся с доступом ко многим различным перспективам. Нам постоянно подкидывают ситуации для сопереживания. В течение всего дня присутствует моральное и этическое давление, побуждающее отказаться от себя и прочувствовать опыт других. Но по сути это означает, что мы также проводим много времени, будучи похожими на коричневато-серые комки пластилина – полные чувства неудовлетворенности и неопределенного самоощущения. Что еще хуже, мы начинаем страдать от вины и стыда, потому что купились на концепцию эмпатии как альтруизма индустриальной эпохи, которая не соответствует нашей нынешней технологической реальности. «Вчувствование» добавляет личных страданий, но при этом не уменьшает объем коллективных.

Следовательно, нам нужно переосмыслить эмпатию в контексте цифрового мира.

О гостеприимстве

Давным-давно у древних греков существовал способ подготовить своих детей к жизни в условиях глобализированной экономики. Они разработали политеистическую религиозную систему и рассказывали истории о могущественных богах. Это были божества с противоположными взглядами, которые демонстрировали дух разнообразия. Они противоречили друг другу. Они сражались между собой и с трудом строили свой мир. Древнегреческие повествования были похожи на острова: они никогда не являлись одним целым, но всегда были связаны. Боги, чудовища и герои мигрировали через море историй, внезапно оказываясь в очередном мифе с кратким объяснением или незначительным контекстом.

Поначалу слушающие историю дети, несомненно, были сбиты с толку. Однако со временем, после знакомства с большим количеством рассказов, приходило понимание. Все становилось ясно. Роль каждого персонажа обогащалась логикой сети, связями и общими отношениями, переносимыми из одной истории в другую.

Подумайте о том, как дети, воспитанные на этих мифах, представляли себе мир. Какое чувство собственного «я» культивировала структура этой мифологической системы управления информацией? Если высшие существа всегда переходят из мифа в миф, значит, всем заправляют связи. В этой примитивной версии сетевого мышления истории конкретного персонажа почти бессмысленны, если рассматривать их по отдельности.

Вы когда-нибудь задумывались над тем, почему так много современных учеников ненавидит читать древнегреческую классику в школе? Не потому что истории старые. И не потому что невозможно найти их перевод или он выполнен некачественно. Скорее всего, эти истории скучны, когда их вынимают из связного контекста.

Первые тридцать лет своей жизни я никак не мог понять греческую мифологию. Все мои детские походы в синагогу приучали меня мыслить в соответствии с процедурной риторикой монотеистического повествования: один Бог, один народ, одна линейная генеалогия, одна хронологическая история. Весь распорядок семейной жизни научил меня делить мир на отдельные категории, поэтому мне было комфортнее с однозначно хорошими и плохими парнями, протагонистами и антагонистами. Ежедневные школьные рутины приучили меня наслаждаться историями «часового» мира, где отдельные эпизоды дают ответы, которые можно категоризировать. Это был вызов – понять многогранную, нелинейную и рассеянную структуру греческой мифологии. Я привык к фильмам и романам с единственной аркой повествования: историей эгоиста-неудачника, в которой кризис приводил к катарсису, революции и успеху. Поэтому, как и большинство детей, я страдал, проходя через классические этапы образования, пытаясь понять Гомера, Софокла, Аристофана, Платона. Только в аспирантуре, когда я наконец прочитал достаточно произведений древнегреческой мифологии, все вдруг приобрело ясность.

Когда родились мои сыновья, я постарался избавить их от такого же опыта. Я хотел дать им фору в самых горестных темах уроков по литературе, поэтому как можно раньше познакомил их с греческой мифологией. Я постоянно читал им разнообразные истории. Они узнали об Афродите – богине, дух которой управляет вами, когда вы поглощены страстью, похотью и желанием. «Когда вы чувствуете, что не можете устоять перед конфетами или мороженым, когда вы не можете себе представить, что делитесь ими с кем-то, потому что они вам настолько дороги, – объяснял я, – можете быть уверены, что Афродита рядом». Я рассказал им об Аресе – боге войны и ярости. «Когда ты чувствуешь себя самодовольно, даже готов ударить своего брата за то, что он сломал твой космический корабль из LEGO, – это Арес». Я читал им о пройдохе Гермесе, жуликоватом гении маркетинга. Я уверен, это он тот самый хитрец, который постоянно убеждает моих детей в том, что им жизненно необходима очередная модная дребедень: спиннеры, яркие плетеные браслеты, разноцветные резинки в форме животных. Я рассказывал им, что Гефест – бог-творец – живет в цветной бумаге, ножницах, клеящих карандашах и 3D-принтерах. Я представлял каждого бога, как будто он был строкой кода, процессом, который определяет наши действия и курирует опыт.

Я уверен, это Гермес – тот самый хитрец, который постоянно убеждает моих детей в том, что им жизненно необходима очередная модная дребедень.

Я показывал своим сыновьям, как бессмертные переходят из одного мифа в другой, создавая связи и привнося дополнительную ценность посредством построения сетей смысла. Моя версия язычества, переработанная под век интернета, не была сфокусирована на вере в существ, живущих на небесах. Она готовила детей к формированию смыслов в цифровом мире, полном разнообразия. Я хотел, чтобы их фантазии готовили их ко взрослой жизни, определяли мышление и определенным образом влияли на их личность. Я хотел, чтобы они переняли процедурный, почти алгоритмический взгляд на человеческое сознание.

Я не знаю, сработало ли, спросите лет через пятнадцать. Но я точно знаю, что в этом, скорее всего, не было необходимости. Культурные повествования XXI столетия уже начинают принимать структурные характеристики, подобные тем, которые были в политеистической мифологии Древней Греции.

Рассмотрим сервис YouTube. Как и большинство подростков в Соединенных Штатах, мои мальчики проводят много времени на этом видеохостинге. YouTube утверждает, что сегодня их аудитория больше, чем у ТВ-передач, идущих в прайм-тайм. Триста новых видео загружается каждую минуту, и около 5 миллиардов просматривается каждый день. Среди американских детей 6–12 лет это самый популярный и узнаваемый бренд, оставивший позади таких серьезных конкурентов, как Oreo, Disney и LEGO. Меня это не удивляет. Мои дети все время смотрят видео.

Но что конкретно они смотрят? Если верить каналу Star Network Kids, самые популярные видео касаются игр и игрушек, реальных супергероев, лепки из пластилина и многого другого. Мои сыновья в основном смотрят видео формата «летсплей». Первоначально это означало, что ютубер надевает гарнитуру с микрофоном, выводит изображение со своего экрана и играет в популярную видеоигру. Геймер кричит и хихикает в микрофон, предлагая прямую трансляцию игры, комментируя свои действия при принятии решений в стиле «потока сознания».

Поначалу дети, вероятно, просто смотрели видео, чтобы получить советы и узнать секреты. Но вскоре конкуренция за зрителей стала ожесточенной. Ютуберы начали зарабатывать деньги. Теперь каналы, набравшие больше тысячи подписчиков за год и четырех тысяч часов просмотра, могут получать доход от рекламы. Исследование, опубликованное в журнале Convergence, показало, что только 3 % всех каналов привлекают около 85 % аудитории. Поэтому те, кто хотел зарабатывать на просмотрах, должны были создавать лучший контент.

Они начали выпускать скетчи, обыгрывая сценарии игры, приглашали соведущих. Игры в жанре песочницы, такие как Minecraft, – дешевый и простой инструмент для творчества. Любой желающий может создать виртуальные декорации на основе блоков, а затем легко анимировать истории в ней. Игровые аватары стали марионетками, а сами игры – виртуальным павильоном. Ютуберы еженедельно снимали эпизоды с участием знакомых персонажей (игроков) в разных обстановках (играх). Представьте эту идею как гибрид ситкома и реалити-шоу. Как если бы актеры сериала каждый раз появлялись в новом месте и обретали новые цели и задачи с началом нового эпизода, но их личность оставалась неизменной, а персонажи эволюционировали. Вот что представляет собой развлекательная экосистема YouTube.

Миллионы зрителей любят его. Теперь, в дополнение к летсплеям, появились псевдодокументалки, информационные выпуски новостей и сотни (возможно, тысячи) роликов с обзором игр. Однако что мне больше всего нравится в YouTube, так это то, что персонажи иногда мигрируют из одного видео в другое. Популярные ютуберы появляются в видео друг друга, смешивая жанры и создавая взаимосвязанную сеть культурных повествований. Другими словами, этот видеохостинг работает так же, как древнегреческая мифология.

Вспомните свой школьный урок литературы. Если вы хоть немного похожи на меня, вам понадобилось много усилий, чтобы прочитать «Одиссею» Гомера. Но для того, чтобы сдать экзамен, вам все равно пришлось заучить традиционную формулировку о том, что это эпопея о гостеприимстве. Греческое слово «xenia» (ξενια) относится к отношениям между хозяевами и их гостями.

Где бы Одиссей ни прибивался к берегу, он ожидал встретить людей, соблюдающих этикет «ксении». Плохие парни – поголовно неприветливые хозяева: Циклоп даже не приглашает за стол, вместо этого он считает товарищей Одиссея едой. А хорошие парни всегда предоставляют герою еду, кров и дары – даже раньше, чем спрашивают, кто он такой. «Угощайтесь! Наслаждайтесь едой! Когда вы разделите с нами трапезу, мы спросим ваше имя», – говорит Менелай, приветствуя Телемаха.

Условности «ксении» могут показаться нам дикими; все-таки мы сейчас учим детей никогда не разговаривать с незнакомцами, и мы вряд ли накормим любого бродягу, который позвонит в нашу дверь. Но мы и не живем в доэлектрическую эпоху мореходства, в которой путешествие в гости к соседу могло длится месяцы. Представьте себе, как вы устали после двух недель в море и как отчаянно хотите упасть на удобную кровать, надеть чистую одежду и съесть теплую еду. «Ксения» – квинтэссенция концепции «плати вперед» в обществе мореплавателей. Соглашаясь на систему, гарантирующую взаимное гостеприимство, выигрывают все. (Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что в древнем мире в обрядах «ксении» участвовали только не принадлежащие к элитам группы.) Причина, по которой они не спрашивали у гостя его имени, заключалась в том, что они пытались не портить отношения старыми обидами раньше времени. Например, если бы ваш отец убил моего во время Троянской войны, я мог бы оставить вас снаружи голодным и холодным. Но если я не знаю, кто вы, то приму в своем доме, руководствуясь первым впечатлением, и совершу все необходимые ритуалы дружбы.

Как бы выглядела «ксения» в современном мире? Как научить наших детей приветствовать цифровых гостей, как будто прибывающих в лодках, выброшенных на берег? Могут ли они научиться игнорировать знакомые показатели инаковости – забыть предрассудки, которые часто основаны на устаревших подходах к этническим, культурным и религиозным различиям? Могут ли они притормозить со своими оценками, чтобы поприветствовать новые образы, с которыми сталкиваются? Цифровая «ксения» может стать своего рода структурной и системной эмпатией, адаптированной для сетевого существования.

Я не просто думаю, что это возможно; я уверен, что большинство частей пазла уже на своих местах. Не хватает только руководства и наставничества взрослых. В настоящее время немногие из наших институтов функционируют таким образом, чтобы подготовить детей к пониманию того, как старые ценности остаются актуальными в цифровых контекстах. Я подозреваю, причина в том, что нас соблазняет сентиментальная фантазия, будто ритуалы «ксении» спонтанно развиваются в результате эмпатических встреч. Но подумайте об этом серьезно. Не кажется ли столь же вероятным то, что без вмешательства взрослых ветры могли бы «сдуть» новое детство в другом направлении? К агрессии, а не к состраданию?

Ксенофобия – противоположность «ксении». Это страх перед «xenoi»/ξενοι (иностранцами, незнакомцами), враждебность, а не гостеприимство. Это иррациональное недоверие ко всему «другому», и оно часто возникает в ответ на кризис идентичности. Поэтому мы должны прежде всего научить наших детей быть уверенными в себе. Им нужно знать, как испытать чувство «песочницы», используя нелинейные инструменты цифрового мира. Важно, чтобы взрослые показали им, как распознать то, что ситуативно обусловленные контексты формируют интерпретации, что игроподобные системы создают ограничения и возможности. Они должны чувствовать свою связь с семьей, а не быть огороженными в уединенном домашнем комплексе. И им нужны взрослые, чтобы смоделировать практику этического и сострадательного общения. Они должны видеть сильные примеры родства, передаваемые через сетевые платформы.

Это основа нового вида эмпатии. Именно так мы воспитаем поколение добрых и внимательных граждан мира.

Выводы

Поддерживайте цифровых мыслителей

Мы соединены не просто цифровыми технологиями связи. Глобализация, мировая экономическая взаимозависимость, более быстрый транспорт, высокоэффективные энергосистемы, миграция и урбанизация – все это примеры сетевого мышления. Похоже, что люди испытывают врожденное желание связываться, объединяться, взаимодействовать и обмениваться. Мы продолжаем создавать инструменты, которые сближают людей.

Но улучшенные связи влекут за собой новые психологические, эмоциональные и интеллектуальные вызовы. Может оказаться трудным культивировать устойчивое чувство собственного «я» при наличии постоянного доступа к противоречивым идеям и образам. Людям нужна помощь в адаптации. До сих пор мы знакомили детей с мультикультурным и плюралистическим миром, не предоставляя эмпатических навыков, необходимых для связи с ним. Кажется, нас соблазняет утопическая фантазия о том, что все контакты между людьми в конечном счете ведут к пониманию, состраданию и доброте. К сожалению, это не всегда так. Мы быстро обнаруживаем, что постоянное соприкосновение с разнообразием – без достаточной подготовки, руководства или наставничества – может так же легко привести к предрассудкам и изоляционизму.

Чтобы избежать конфликтов, неопределенности и политических беспорядков в будущем, мы должны более целенаправленно готовить детей к совместной жизни в цифровом мире. Давайте сделаем так, чтобы у них было развито сильное чувство идентичности, чтобы они не видели в культурном разнообразии угрозу. Они должны знать, как использовать новые цифровые средства для выражения своего уникального чувства собственного «я» – при одновременном сохранении достоинства и ценности глобальных различий и разнообразия.

С чего начать? Научите своих детей использовать цифровые инструменты, которые поощряют творческое самовыражение. В этом отношении активная игра лучше пассивной. Строительство с помощью виртуальных блоков в Minecraft или программирование со Scratch может помочь детям понять, что сети предоставляют уникальную возможность сформулировать нарратив своей личности. Рисование на экране iPad учит их заявлять о себе, видеть, где они находятся, и представлять, как они вписываются в современный мир.

Всего 3 % всех каналов YouTube привлекают около 85 % всей аудитории.

Цифровая игра закладывает основу жизненной ценности сетевых привычек. Так что давайте побуждать детей воспринимать технологии вокруг как инструменты расширения возможностей. Они должны признать, что мир полон техник, которыми можно управлять, а не только использовать уже существующие «ящики» потребляемого контента или ограничиваться рамками жестких систем.

Участвуйте в глобальном сообществе

Помимо понимания самих себя, дети должны научиться жить, играть, работать и общаться с другими. Им необходимо развивать способность смотреть на мир с альтернативной точки зрения. Это предполагает нечто большее, чем просто признание различий. Новая Эмпатия гораздо глубже, чем просто осознание, принятие и терпимость.

Дети должны уважительно общаться и взаимодействовать – и при этом не ждать, что различия между собеседниками вдруг сотрутся. Это может оказаться сложнее, чем кажется, потому что сети требуют стандартизации. Инструменты должны быть совместимы друг с другом. Данные должны помещаться в пакеты, которые смогут передаваться между общими платформами. Языки программирования должны быть согласованными, форматы файлов – соразмерными. Тем не менее, когда эти технические требования сочетаются с социальным обменом (или когда мы представляем, что загружаем части себя в систему и скачиваем части других), единообразие может восприниматься как угроза. Легко по ошибке принять однородность систем за угрозу различиям и свободе личности. Никто не хочет чувствовать, что его заставляют умещать свою жизнь в одни и те же старые ящики.

Поэтому дети должны знать, что они – не эквивалент своих данных. Их нужно научить тому, что они являются когнитивными агентами. Да, цифровые системы перемещают данные, но именно люди интерпретируют их, обмениваются ими и используют как знания. Если дети не в состоянии сохранить свою индивидуальность, принимая неопределенность реалий цифрового мира, они обязательно скатятся к кризису идентичности.

Поощряйте цифровое гостеприимство

Хорошая новость заключается в том, что у нас уже есть большинство инструментов, необходимых для реализации Новой Эмпатии. Плохая новость в том, что мы не очень хорошо их принимаем.

В индустриальный век дети обучались навыкам, необходимым для взаимодействия в интересах социума, на детских площадках и в песочницах. Вымышленные сценарии предлагали детям возможность практиковаться в поддержании чувства собственного «я», одновременно принимая конфликтующие социальные контексты. Из первой части вы помните, что это называется аккомодацией (приспособлением), и она включает в себя как навыки самоконтроля, так и исполнительные функции.

Но горки и турники уже не являются достаточным пространством. Современные дети также должны оттачивать эти навыки в различных цифровых контекстах. Задача взрослых – помочь им наработать словарный запас, с помощью которого можно придать смысл этим переживаниям.

Чтобы понять это, просто подумайте о том, что происходит, когда дети на школьном дворе вдруг начинают спорить. Учитель обычно вмешивается и помогает им «выговориться». Благодаря этим разговорам дети учатся понимать, что произошло. Они усваивают язык, они принимают новые рамки. Учитель моделирует, направляет и наставляет, подготавливая детей к жизни, полной конфронтаций, переговоров и социальных встреч.

Точно так же просьба к детям рассказать, как прошел день, учит их находить смысл в самых обыденных социальных ситуациях. Конечно, каждый родитель знает, что ему постоянно придется клещами вытягивать детали. Когда я спрашиваю: «Как дела в школе?», они просто бурчат: «Отлично». Но если я задаю ряд уточняющих вопросов, мои дети понимают, что некоторые детали имеют большее значение, чем другие. Они оценивают мою реакцию и вносят штрихи в формирующийся образ «зрелости». Они подмечают, какие истории заставляют меня смеяться, а какие вызывают разочарование. С помощью еле заметных сигналов они обнаруживают, что я одобряю одних друзей и не одобряю других.

К сожалению, очень немногие взрослые проявляют интерес к цифровым играм своих детей. Они не задают вопросов о них и не уделяют достаточно внимания онлайн-друзьям. Но помните: это те самые площадки, на которых дети готовятся к будущему. Таким образом, взрослые должны помочь им понять смысл этого опыта. Моделируйте практику этического и сострадательного общения. Демонстрируйте им убедительные примеры соотнесенности.

Цифровому гостеприимству так же нужно учить – причем с той же тщательностью, как и реальному. Не существует простого или быстрого решения; необходимо постоянно практиковаться – начиная с дома, при постоянном участии родителей.

Мой младший подсел на «Doctor Who», а также посмотрел все части «Back to the Future» несколько раз. Он мечтает стать физиком-теоретиком.

Интересно, что заставляет десятилетнего ребенка так интересоваться путешествиями во времени? Он не так долго прожил, чтобы почувствовать пафос непостоянства или тяжкое бремя, которое приходит вместе с сожалением или раскаянием. Возможно, ему просто интересно будущее, интересно, что в нем будет происходить.

Недавно я сел рядом с ним на пол в гостиной и сказал:

– Слушай, ты же знаешь, что построить машину времени легко, да?

Он скептически посмотрел на меня.

Моя любимая часть воспитания – это морочить детям голову. Вот ради чего стоит терпеть всю эту неблагодарную ответственность, которая является частью обязанностей отца. У меня есть маленькие человечки, которым я могу целыми днями пудрить мозги.

– Единственная проблема – это скорость, – говорю я ему. – Ну, скорость и тот факт, что вы никогда не можете вернуться назад…

Теперь он явно заинтересован; образы ТАРДИС и потокового накопителя[24], должно быть, наводняют его разум.

– Проблема в том, что я знаю только, как построить машину времени, которая работает супермедленно.

Он считает это ограничением.

– Если я захочу переместиться в ней на десять минут в будущее, то это займет десять минут, – объясняю я. – И тогда ты застрянешь. Придется продолжать жизнь с того момента.

Он смотрит на меня, молчит, но я почти слышу, как хмурятся его брови. Он проводит расчеты и делает выводы. Если для перемещения требуется десять минут, будет ли это путешествием во времени? Это считается?

На его лице медленно расплывается улыбка.

– Верно, папа. Точно! Мы же всегда путешествуем во времени.

Да! У него получилось. Мы постоянно перемещаемся в будущее, хотим мы того или нет.

– А с помощью видео и фотографий мы можем даже вернуть все назад, – добавляет он.

Сын прав. Письмо, живопись, картотеки, интернет – все это технологии памяти. Всякий раз, когда мы думаем о навыках родительства, или преподавания, или воспитания детей – когда заботимся о сохранении ценностей, навыков и культуры, передавая их из поколения в поколение, – мы совершаем путешествие во времени.

В некотором смысле отчасти я делаю то ж самое, когда задаю детям вопросы, призванные бросить вызов их чувству интеллектуальной стабильности. Моя цель – вывести их из зоны комфорта, полностью запутать. Звучит немного жестоко, но я делаю это неспроста. Так я воспитываю критически мыслящих интеллектуалов, готовых справляться с проблемами, которые приходят вместе со статусом потребителя цифровой информации в XXI веке. Наш современный мир настолько насыщен алгоритмами прогнозирования и таргетированной рекламой, что большинство новостей, которые мы читаем, просто подтверждают, обосновывают или подкрепляют то, во что мы уже верим.

Взять те же фейковые новости, отдельные группы в Facebook и произвольные Twitter-аккаунты. Людям больше не нужно оспаривать свое мнение. И когда они вынуждены противостоять отличающимся идеям, они не знают, что делать. Своеобразное туннельное видение людей явно не коррелирует со здоровым цифровым обществом. Мы должны избавиться от этой узколобости и нетерпимости уже в следующем поколении. Это наша обязанность, а также экономическая и политическая необходимость.

Вот почему я морочу детям головы. Это готовит их к противостоянию с диссонирующими перспективами. Психологи называют подобное действие «просоциальным подначиванием». Тычки, тактичные замечания, демонстративные действия и флирт – все это двусмысленные провокации, которые могут помочь детям развить интеллектуальное смирение. Просоциальное подначивание подавляет высокомерие и обуздывает нарциссизм.

Мы путешествуем во времени постоянно. Да, даже сейчас.

Я дразню своих детей, потому что хочу, чтобы эти микроконфронтации обеспечивали их практикой, учитывающей множество точек зрения. В то же время я надеюсь, что они научатся ассоциировать вызовы своему мировоззрению с родительской любовью, безопасностью и принятием. Я учу их воспринимать интеллектуальную оппозицию не как угрозу, а как возможность расти и исследовать, экспериментировать с идеями, вступать в диалог, трансформировать стагнирующее чувство собственного «я».

Я культивирую определенный набор навыков, необходимых для использования цифровых технологий на здоровом рынке социального капитала.

Цифровая диаспора

Роберт Дэвид Патнэм, политолог, наиболее известный своей книгой «Боулинг в одиночку: Крах и возрождение американского сообщества», жалуется на снижение общественной активности из-за «электронных развлечений, прежде всего – телевидения». С его точки зрения, современный медийный ландшафт проблематичен, поскольку «общество многих добродетельных, но изолированных личностей не обязательно богато социальным капиталом».

Под термином «социальный капитал» Патнэм подразумевает качество, а также количество отношений индивида с другими людьми. Они важны, потому что отвечают как частным, так и общественным потребностям. Для отдельных личностей широкая личная сеть может привести к большим профессиональным возможностям. Для общества сети, связанные с агорами, помогают поддерживать справедливость, гражданственность и коллективное процветание. Чтобы понять эти идеи, сначала рассмотрим личную выгоду социального капитала.

Мой старший брат закончил юридический факультет в 1995 году. Ему тут же предложили работу в элитной фирме, где наш сосед детства, Тоби, был старшим партнером. Мои родители общались с семьей Тоби на вечеринках и других местных мероприятиях. И когда мой брат старался устроиться на работу, он не рассылал резюме в надежде на то, что его кто-нибудь заметит. Нет, он позвонил всем адвокатам, которых знала моя семья, и попросил у них совета и помощи. Тоби был одним из многих, кто помог.

Патнэм считает, что дружба, подобная этой, является формой капитала; это просто причудливый способ сказать, что подобные связи имеют ценность, что их можно считать активами. Поскольку у моих родителей всегда было много близких друзей и коллег по работе, мы с братьями всегда имели доступ к огромному социальному капиталу. Пользоваться сетью контактов родителей – примерно то же самое, что снимать деньги в банкомате.

Но это еще не вся история. Если вы действительно хотите понять идею социального капитала, вам также нужно узнать, как мои родители вообще познакомились с таким авторитетным и влиятельным адвокатом.

Мой отец был сыном фермера, разводящего кур. Моя мать – дочерью школьного учителя. Они уехали из небольшого городка в Нью-Джерси, чтобы вырастить детей в крупном городе – Филадельфии. Ни один из них не работал в юриспруденции, но им удалось наладить довольно тесные связи с людьми, которые были профессионалами в этой сфере. Все потому, что родители много времени посвящали публичным мероприятиям. Они посещали районные вечеринки, занимались волонтерством в ходе локальных политических кампаний, посещали синагогу, состояли в родительском комитете, тренировали Малую лигу и делали еще миллион вещей. Будучи частью этих небольших сообществ, они постоянно взаимодействовали с широким кругом людей и, следовательно, имели возможность подружиться с мужчинами и женщинами, не относящимися к их профессиональной сфере. Они также взаимодействовали с людьми более высокого и более низкого социально-экономического статуса, чем они сами.

Истинная агора функционирует именно так. Она объединяет богатых и бедных людей, которые разделяют общие ценности, интересы, истории или, может быть, просто географическое положение. Это как песочница для взрослых: она позволяет местным сообществам собираться, обмениваться опытом, строить и играть с социальным капиталом.

Патнэм предоставляет достаточно доказательств тому, что высокий уровень социального капитала создает более здоровые и равноправные районы, школы, экономику и демократию. Но я думаю, что он в конечном счете дискредитирует свою позицию, включая режим ностальгирующего технофоба. Он обвиняет электронные площадки в том, что они отрывают людей от физической агоры. Возможно, это правда, что гражданское участие середины XX века было фрагментированным из-за телевизора-очага. Но в то же время национальные повествования стали более унифицированными. Конечно, сначала люди разделились на частные семьи (занялись «боулингом в одиночку»), но в итоге открылось много новых путей к социальной вовлеченности. Теперь благодаря технологиям люди могут собираться в нишевые сообщества, взаимодействуя с людьми по всему миру, которые разделяют их интересы, навыки, любопытство, системы убеждений, культурную историю и многое другое.

Филипп Шмидт, руководитель в MIT Media Lab, пишет: «Маленькое черное окошко с белым текстом и мигающим курсором стало моим окошком в совершенно новый мир». Он размышляет о своем личном опыте неформального онлайн-обучения в 1990-х годах. «Незнакомые люди обычно помогали друг другу с техническими вопросами», – говорит он, описывая, как поначалу в интернете «обмен идеями и знаниями происходил по умолчанию».

Шмидт стал соучредителем Peer2Peer University и дизайнером BlockCerts – набора инструментов на основе блокчейна для управления цифровыми учетными данными. Он также запустил MIT Refugee Learning Accelerator – программу, которая поддерживает инженеров с Ближнего Востока в создании технологий для учащихся-беженцев. У всех его проектов есть что-то общее. Они направлены на укрепление общин, они облегчают процесс общения людей и обмен знаниями и опытом. Шмидт знает, что лучше всего обучение происходит через несанкционированные, сиюминутные и беспорядочные взаимодействия – в моменты, когда группы людей собираются поиграть, но в конечном итоге создают что-то вместе и обмениваются интеллектуальными активами. Он исключительно тонко понимает, как интеллектуальный капитал связан с социальным: все благодаря открытиям, которые он первоначально сделал во время наблюдения за самыми ранними цифровыми агорами. «Было удивительное чувство общности, – вспоминает он, – и я нашел множество друзей, с которыми мы общались многие годы, но в некоторых случаях даже никогда не встречались лично».

Пользоваться сетью дружеских контактов родителей – примерно то же самое, что снимать деньги в банкомате.

Чтобы создать значимые связи, людям больше не нужно сидеть лицом к лицу, глядя через стол. Таким образом, бесполезно направлять нашу машину времени от электронных средств обратно в идеальный мир Патнэма, где идеальные американские семьи все вместе собираются за идеальным ужином на пригородной лужайке. Вместо этого мы должны последовать примеру Шмидта и подумать о том, как предоставить больше возможностей для развития полезного социального капитала в цифровой диаспоре.

В настоящее время компьютер может функционировать как лодка, на которой я могу догрести практически до любой части планеты. Теоретически цифровое гостеприимство может собрать огромное количество людей вместе в открытые сообщества, больше, чем когда-либо. Но пока это так не работает. Вместо этого новые медиаплатформы часто делят сообщества на фракции. Почему? Одна из причин заключается в том, что сегодняшние информационные потоки были спроектированы как матрасы с эффектом памяти: их форма всегда определяется тем, чем мы интересовались накануне. Благодаря искусственному интеллекту и прогностическим алгоритмам мой мобильный телефон, ноутбук и смарт-телевизор знают, что я хочу посмотреть, причем даже раньше, чем я сам это сформулирую. Я смотрю только то, что меня интересует.

Мне больше не нужно заморачиваться – мой выбор не оспаривается. Сделанное под меня, аккуратное и упорядоченное медиаменю держит в своих крепких объятиях. И это прекрасное чувство. Кроме того, это очень удобно. Хотя и проблематично, потому что такое положение дел исключает повседневные возможности для того, что профессор юридического факультета Гарвардского университета Касс Роберт Санстейн называет «интуитивной прозорливостью». Аналогично Патнэму, Санстейн сравнивает текущий опыт использования цифровых средств с жизнью в закрытом сообществе. Он говорит, что теперь люди защищены от необходимости взаимодействовать с образами, идеями или историями, которые выходят за пределы их зоны комфорта. Это проблема, потому что «незапланированные, непредвиденные встречи имеют центральное значение для самой демократии».

Просто подумайте обо всех людях, которых мои родители встретили на местных собраниях. Но имейте в виду, что интуитивная прозорливость была полезна не только потому, что помогла моему брату извлечь выгоду из разнообразной коллекции социальных активов. Она также поощряет высокий уровень социальной ответственности путем обмена культурным капиталом. Другими словами, раньше все знали гораздо больше о разных людях, живущих рядом с ними. Они часто встречались с противоположными точками зрения. И, вероятно, потому, что они были лучше информированы, они стали более терпимыми, понимающими и внимательными по отношению к людям, которые отличались от них. Приток социального капитала был выгоден как для индивида, так и для коллектива.

В сравнении с этим проблема нынешней цифровой агоры заключается в отсутствии социальной прозорливости. Это ограничивает потенциальные возможности для развития разнообразной сети знакомств и интеллектуальных активов. Подумайте, что это значит для сегодняшних детей. Они могут быть связаны цифровыми сообществами больше, чем когда-либо, но склонны придерживаться того, что им знакомо. Их держат в клетках. Когда я был подростком, то проводил большую часть воскресенья, переключая каналы кабельного телевидения, пытаясь найти что-то интересное, что бы можно было бы посмотреть. Тогда еще не было такого понятия, как развлечения по требованию. Вы просто цеплялись взглядом за то, что в тот момент шло на экране; так я натыкался на повторы известных ситкомов. У моих детей, однако, такой огромный выбор, что они даже не могут себе представить, насколько скучными были некоторые из моих выходных.

С точки зрения культурного многообразия огромное количество доступных средств массовой информации – это хорошо. Выбор, стоящий перед моими детьми, более однороден, чем мой; повествовательные формулы более разнообразны. К сожалению, это не обязательно коррелирует с более широким воздействием. Большинство людей в конечном итоге все еще пренебрегает огромным количеством доступных путей. Хотя и не по своей воле: большая часть контента, с которым сталкиваются дети (и взрослые) на ресурсах Google, Facebook, Netflix, Amazon, iTunes, Hulu, Xbox, – это автомаркетинг, который нацелен на их вовлеченность. Задача состоит в том, чтобы сделать платформы «липкими» для пользователя, подобно лентам для мух. В результате дети редко бывают прозорливыми, путешествуя в сети. Им может показаться, что они смотрят случайную подборку YouTube и обнаруживают новые интересные клипы. Но их выбор фактически был предопределен – или, по крайней мере, направлен. Алгоритмы сортируют пользователей по точным демографическим категориям. Затем они подталкивают нас, как скот, к установленным «микроцелевым» желобам. Они вливают в наш «корм» мелкие крупицы информации и тут же переформулируют рецепты, реагируя на наши реакции и извлекая из них закономерности.

Таким образом, наш доступ к цифровому контенту усиленно контролируется, однако иллюзия прозорливости сохраняется. Например, дети подвергаются постоянному потоку приукрашенных историй о таких артистах, как Джастин Бибер, который обрел известность, загрузив видеоролики со своими музыкальными выступлениями на YouTube. История его становления как суперзвезды укрепляет миф о свободе в цифровом пространстве. Дети, слыша эту легенду, не знают, что структура их информационной агоры ограничивает независимость поиска. Вместо этого они продолжают верить в свободный потребительский выбор. В конце концов им кажется ясным: что что бы ты ни сделал, оно может стать популярным в сети – для этого нужно лишь получить достаточное количество лайков. Социальные сети могут сделать вас инфлюенсером, геймеры могут в одно утро проснуться звездами, даже не выходя из своих спален, хорошая кампания на Kickstarter может превратить вас в титана индустрии, а интересный блог Tumblr может свести вас с серьезным издателем и обеспечить контракт.

Некоторым счастливчикам, возможно, и удалось добиться успеха таким образом, это правда. Однако для большинства история счастливого становления лишь создает впечатление того, что новые технологии разрушают существующие структуры власти и создают «ровное» и «открытое» игровое поле. Это далеко от истины. Фактически почти все цифровые медиа по-прежнему контролируются двенадцатью корпорациями (большинство из которых доминируют на протяжении десятилетий): Walt Disney, 21st Century Fox, Time Warner, AT&T, Comcast/NBC Universal, CBS, Viacom, Amazon, Alphabet/Google и Facebook. Когда одна структура управляет значительным процентом каналов распределения, виральность[25] в сети можно легко подтасовать.

Детям кажется, что подборка видео на YouTube формируется рандомно; на самом деле их плейлист предопределен алгоритмически.

Цифровые медиа в основном стали инструментом для упрощения нишевого потребления. Тем не менее у них есть потенциал стать инструментом и для обмена социальным капиталом, если мы научим наших детей правильно понимать и использовать их.

Развлекательный консюмеризм

Когда я был ребенком, медиаграмотность была намного проще, чем сейчас. Сначала мы искали материальный след: пытались выяснить, кто финансировал наши любимые телешоу. Мы знали: когда стиральный порошок Tide выступал в роли рекламодателя, мы вряд ли увидели бы что-нибудь, что могло бы повредить репутации бренда. Вместо этого с большой долей вероятности появлялся продакт плейсмент, или скрытое размещение.

Мы с друзьями стали экспертами по распознаванию символики крупных компаний, выявляя ее всякий раз, когда она появлялась в наших любимых научно-фантастических фильмах. Логотипы «Coca-Cola» и «Ford», написанные спенсеровским шрифтом, легко распознать даже среди декораций космической эпохи. Будущее предсказать довольно трудно, но в фильмах было ясно одно: даже в постапокалиптических условиях все еще существует сильное корпоративное присутствие. Мы поняли, что отдельные писатели, музыканты и актеры могут быть участниками развлекательной игры по альтруистическим причинам – чтобы заставить нас смеяться, улыбаться или испытывать какой-то эмоциональный катарсис, – но сами каналы распространения в конечном счете были нацелены на прибыль. Программы появились в нашем телевизоре лишь благодаря руководителям сетей, которые решили, что передача будет удерживать наше внимание достаточно долго, чтобы заставить нас смотреть рекламу.

Мы также учитывали мотивы создателей. Мы смотрели, кто работает за кадром. Мы интересовались политическими позициями режиссеров и продюсеров. Повлияла ли чья-то личная система убеждений на художественное видение? Пытался ли кто-то убедить нас думать определенным образом? Как история отразила точку зрения автора?

Все медиа построены с определенной точки зрения: они посылают сообщения аудитории. Даже если это не является целью артистов, в передаче все равно будут обозначены представления расы, пола, сексуальной ориентации, этнической принадлежности, социально-экономического класса и многого другого. Она также будет включать в себя изображения менее политически связанных вещей, таких как семейные ужины и школьный распорядок дня. В результате молодежь часто формулирует свое понимание того, что является «нормальным» (того, что преподносится как правильное и неправильное или что представляет собой «здоровую адаптацию»), в соответствии с образами, которые они видят в мире развлечений. Таким образом, мы научились распознавать и интерпретировать культурные послания, которые были вездесущими в нашей жизни.

Обратите внимание на то, что мы с друзьями были практически полностью сосредоточены на самом содержании. Для моих детей, однако, это гораздо сложнее. В дополнение ко всему описанному выше они также должны принимать во внимание оболочку информации, процесс и процедурную риторику. Медиаграмотность – это уже не только идеи и образы; это также структуры, протоколы и ритуалы, которые выходят за рамки традиционных определений «развлечения». Сейчас мы живем в мире, где большинство взаимодействий – социальных, коммерческих, информационных, политических, даже образовательных – осуществляется через программное обеспечение, приложения, игры и интеллектуальные устройства. Вы можете этого не осознавать, но каждое из этих взаимодействий – это контакт с медиа.

Некоторые из материалов, с которыми мы сталкиваемся на наших устройствах, явно производятся в качестве «развлечений» или «новостей», но большинство из них имеет гораздо больше нюансов. Рассмотрим «пользовательский интерфейс» – термин, который относится к способу разработки программного обеспечения таким образом, чтобы человек мог с ним взаимодействовать. Вспомните о виртуальных кнопках и ползунках в вашем любимом приложении для смартфона, форме и размещении иконок, используемых для навигации по меню. Разработчики могут сказать своим клиентам, что принимают определенные графические решения для эффективности, простоты в эксплуатации или удобства; на самом деле они говорят так лишь потому, что это создает впечатление о нейтральности опыта.

Все не так. Каждое пролистывание, нажатие или щелчок – это сконструированное взаимодействие с цифровым средством. И пользователи приучены верить в то, что некоторые функции программного обеспечения являются более «интуитивными», чем другие.

Например, команды разработчиков тратят огромное количество энергии на процесс «ознакомления». Это термин, используемый для описания первого взаимодействия потребителя с продуктом. Вспомните, как выстроена последовательность первичного внесения данных, или регистрации. Многие эксперты сравнивают этот процесс с первым свиданием – видимо, потому, что они понимают, как важно соблазнить пользователей и сразу дать им почувствовать себя комфортно во время использования того или иного приложения.

Медиаграмотность – это уже не только идеи и образы; это также структуры, протоколы и ритуалы, которые выходят за рамки традиционных определений «развлечения».

Первое впечатление имеет значение. Чаще всего мы не просто вводим личные данные и настраиваем пароли. Нас также учат чувствовать себя комфортно при использовании определенного программного «потока». В следующий раз, когда вы загрузите приложение, помните о том опыте ознакомления, который вы приобретаете. Позитивное ознакомление – это как первый уровень видеоигры: не только потому, что оно подсаживает вас на конкретную цель, но и потому, что оно показывает вам, как управлять супервозможностями, которые предоставляются в распоряжение вашего аватара.

Знаете ли вы (и ваши дети) о решениях, принятых инженерами, предпринимателями и влиятельными корпорациями в отношении пользовательского интерфейса? Facebook, Snapchat, Instagram, WhatsApp, Twitter, Gmail, Photoshop и даже продукты Microsoft Office имеют свою собственную процедурную риторику. Как и видеоигры, эти приложения требуют выполнения ритуальных обязательств. Почти в каждом процессе скрывается структура, которая не только предсказывает, как вы будете используете программное обеспечение, но и позволяет задействовать определенные способы мышления касательно контента.

Новые цифровые средства в конечном итоге спорят с нашими мыслями, чтобы идеи помещались исключительно в заданные контексты. Вот почему дети нуждаются во взрослых, которые научат их не прогибаться под ритуализированные цифровые действия. Они должны признать, что программное обеспечение почти всегда имеет свою направленность. Они должны учитывать то, как набор инструментов может формировать выбор.

Личный бренд

Современные дети также должны понимать ту роль, которую они непреднамеренно играют в производстве цифровых устройств. Каждый раз, когда ребенок загружает новое приложение, он может чувствовать себя клиентом; по факту же он становится частью сборочной линии. Социальные платформы зависят от контента, который пользователи создают друг для друга. Это делает термин «ознакомление» еще более уместным, поскольку разработчики программного обеспечения позаимствовали его у отдела кадров.

Термин первоначально описывал процесс адаптации нового сотрудника и введения его в курс дела. Так как владельцы социальных сетей получают прибыль от продажи данных, предоставляемых пользователями, «ознакомление» является идеальным термином, чтобы описать, как пользователи обучаются участвовать в том, что Джулиан Кюхлих называет «игроработой» («playbour»). Он сочетает слова «игра» («play») и «работа» («labour»), чтобы обозначить все более стирающееся различие между досугом и производством, поскольку цифровые средства превращают творческую игру в товар. Однако не отвлекайтесь на причудливый жаргон, который он заимствует из научной области политической экономики. Нет ничего особенно сложного в том, что он пытается сказать. Это, по большей части, просто наблюдение: каждый раз, когда мои мальчики публикуют фотографию в Instagram или обновляют свой статус в социальных сетях, они предоставляют контент, который поможет развлечь других пользователей.

Помните, что без вклада пользователей нет товара, нет продукта, нет рекламного пространства; мы все покинем Facebook, если наши друзья перестанут писать посты. По той же схеме YouTube похож на телевизионный канал, на котором все программы производятся аудиторией. И когда мои дети изменяют настройки Minecraft и загружают новые вариации игры (геймеры называют это «моддингом»), они на самом деле увеличивают общую стоимость чужой интеллектуальной собственности. Да, мои дети просто веселятся, но Mojang и Microsoft, которые владеют Minecraft, получают финансовую выгоду от этой неоплачиваемой игроработы.

К сожалению, большинство людей даже не задумываются об игроработе, посредством которой они вносят вклад в развитие онлайн-платформ. Тем не менее они учатся видеть себя частью продукта. Они всегда действуют, всегда представляют образы из своей жизни, как будто им необходимо сформировать «конкурентное предложение» – термин, который используют инвесторы и инициаторы стартапов, чтобы описать причину, побуждающую купить их продукт. Что отличает мой виджет от виджета конкурента? Что делает его более исключительным? Насколько мое решение существующей проблемы уникально и, следовательно, стоит ли на него тратить деньги?

Чтобы понять суть термина, представьте, что вы пытаетесь открыть компанию по производству зонтов. Вы, скорее всего, не будете переделывать изогнутый каркас модели, который Сэмюэл Фокс разработал около 1850 года, заменив китовые ребра на изогнутые пруты из стали, оставшиеся от дамских корсетов. Но в 1929 году Слава Горовиц внесла новое конкурентное предложение. Ее зонтик под названием «Флирт» был портативным: он имел компактный складной механизм, с которым мы сегодня так хорошо знакомы. Возможность складывать зонт была улучшением, которое увеличило стоимость товара. Если вы хотите, чтобы ваша компания стала исключительной, вам также придется представить некое уникальное преимущество. Возможно, вы добавите какую-нибудь модную синтетическую ткань, ручку из углеродного волокна или Bluetooth-подключение. Суть в том, что вам нужно доказать главную мысль: ваш продукт имеет уникальную ценность.

Аналогичным образом, когда дети (и взрослые) публикуют посты в социальных сетях, они пытаются превратить обыденные моменты повседневной жизни в ценный контент. И это не так просто. Мы все ходим в рестораны, общаемся с друзьями, посещаем культурные мероприятия, отдыхаем. Но в интернете нам нужно соревноваться, чтобы делиться своей историей более увлекательно, чем это делают остальные. Мы пытаемся создать зонт получше. Лайки, ретвиты и подписчики становятся валютой, при помощи которой личная сеть поддерживает это стремление.

Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы вести такой формат публичной жизни, полный уникальных особенностей. Это всего лишь очередной аспект жизни в цифровом мире. Однако мы должны убедиться в том, что наши дети обладают соответствующими навыками цифровой медиаграмотности. Они должны признать, что онлайн-присутствие – это только одна часть «я», часть, которая вписывается в определенные типы упаковок, путей и ящиков, предназначенных для получения прибыли корпоративными медиаконгломератами.

Также стоит обдумать, как подобная гонка за уникальностью соотносится с вопросами конфиденциальности в интернете. Быть онлайн – это значит быть под постоянным наблюдением. Даже когда нам кажется, что мы не делаем ничего особенного, наша веб-навигация и поведение в сети документируются, интерпретируются и анализируются. Наши действия, убеждения и идеалы представляются как товарные активы, которые следует отслеживать, измерять и обменивать.

Вопросы конфиденциальности вызывают серьезные опасения, когда речь идет о цифровой медиаграмотности. Дети должны научиться быть осмотрительнее в сети – как по практическим, так и по эмоциональным причинам. С практической точки зрения они должны понимать, что почти все, что загружается в интернет, в нем и останется. Ничто не временно. Если вы, как и мой десятилетний сын, думали, что домашняя хроника, снятая на 8-миллиметровую пленку, или сами видеокамеры похожи на машины времени, потому что они сохраняют воспоминания и позволяют людям пережить важные моменты из своего прошлого, просто подумайте, сколько данных о нашей жизни в настоящее время задокументировано в интернете.

От каждого цифрового взаимодействия остается продолжительный след. И страшно представить себя школьником в то время, когда все, что ты говоришь, может оказаться в твоем личном деле. В сорок лет я часто смущаюсь, когда натыкаюсь на старые журналы, блокноты для рисования и записные книжки, которыми пользовался в юношеские годы. Я читаю эти каракули, и меня пугает моя собственная наивность. К счастью, эти документы не являются публичными – они спрятаны в коробках в глубине моего шкафа.

Но для современных детей все является публичным. И остаточные данные онлайн-взаимодействия регулярно используются не только приемными комиссиями колледжей, но и будущими работодателями. Один опрос, проведенный организацией Kaplan Test Prep, обнаружил, что почти половина сотрудников приемных комиссий регулярно проверяет профили абитуриентов в социальных сетях. Другой опрос, от CareerBuilder, показал, что 70 % работодателей используют социальные сети для отбора потенциальных кандидатов.

Какой образ себя ваши дети проецируют в интернете? Как это повлияет на их будущее? Как ни странно, многие родители даже не учитывают тот факт, что их дети непреднамеренно каталогизируют снимки, мемы и «бумеранги» в собственные бессистемные резюме. Просто подумайте о том, какую роль теперь играет интернет в вашей собственной взрослой жизни.

Я знаю, что всякий раз, когда я знакомлюсь с новым коллегой, первое, что я делаю, – ищу информацию о нем в интернете. До прибытия на встречу я стараюсь узнать как можно больше о людях, с которыми буду находиться в одной аудитории. Я использую Google, Facebook, LinkedIn и Instagram, чтобы получить полную картину их биографии. Так что к моменту, когда я сажусь за стол, я знаю довольно много о тех, кто меня окружает. Это сложно назвать идеальным проявлением «ксении» (гостеприимства), которое я описал в главе 10. В настоящее время большинству моих реальных встреч не хватает спонтанности, открытости и прозорливости. Часто они просчитаны и носят чисто деловой характер. Если я намеренно не прилагаю усилий, чтобы внимательно слушать и вникать в детали при общении со всеми людьми вокруг себя, я с большей долей вероятности буду уделять большую часть внимания людям, чьи онлайн-профили представили наилучшее конкурентное предложение.

Лайки, ретвиты и подписчики становятся валютой, при помощи которой личная сеть поддерживает гонку за уникальностью контента.

Исходя из этой печальной реальности, я делаю все возможное, чтобы мои дети понимали разницу между публичной фиксацией жизни и частной памятью. Реальные памятные сувениры – видеокассеты, снимки из фотобудок, любовные письма и старые дневники – работают как машины времени. Я вытаскиваю их из глубины шкафа и восстанавливаю в памяти те чувства, ощущения и мысли, которые пробуждают общий дух того времени моей жизни. Это личное взаимодействие с физическими реликвиями. Я возвращаюсь назад во времени, встречаюсь с собой из прошлого.

Кроме того, цифровые артефакты, которые теперь определяют наши общедоступные профили, вовсе не являются воспоминаниями. Данные собираются один раз и навсегда остаются на месте. Ничто из этого нельзя воспроизвести: эту информацию никогда не раскладывали по коробкам. Наши онлайн-личности представляют собой цементные столбы, а не замки из песка. Вспоминать нечего, потому что неоднозначные «поиски себя», которые когда-то были важным этапом детства, теперь заменены повторяющимися поворотами: жизнь проживается через установленные возможности программной блок-схемы. Мы можем «отлаживать» прошлое в интернете, но старый код никуда не денется.

Это не так уж и здорово для детей. Им нужны возможности для сохранения личных воспоминаний и, как следствие, способности к преобразовательному личностному развитию. Каждый человек имеет право изменить ход своего непрекращающегося путешествия, дать своей личности «сменить костюм».

Взрослые должны научить детей четко осознавать перманентность, которая сопровождает любую публичную онлайн-отчетность. Подобно тому как бихевиористы считают способность выделять подходящие темы для разговора ключевым социальным навыком при личных встречах, способность переключаться между подходящим онлайн- и офлайн-обменом теперь является ключевым элементом цифровой медиаграмотности.

Поговорите со своими детьми о том, какой сетевой опыт является уместным. Покажите им, что некоторые сообщения могут навредить репутации и ограничить возможность личностного переосмысления. Помогите им понять, как различие между публичным и частным проявляется в рамках нынешней технологической парадигмы.

Выводы

Нишевое формирование личности угрожаеткритическому мышлению

Рассмотрим проблемы, с которыми сталкиваются современные дети как потребители информации в цифровом мире. Технологии изменили способ распространения информации и развлечений. Таргетинг практически нивелирует различие между маркетингом и журналистикой – до такой степени, что в медиа-бизнесе используется термин «нативная реклама» для описания платной интеграции, которая поставляется под видом беспристрастного редакционного контента.

Кроме того, прогностические алгоритмы предлагают каждому персонализированный поток новостей, и поэтому большая часть информации, с которой мы сталкиваемся, подобрана и сформирована так, чтобы привлекать нас снова и снова. Все данные, которые мы получаем, имеют тенденцию подтверждать, обосновывать или закреплять то, во что мы уже верим. Мы редко натыкаемся на идеи, отличные от наших, так что не отрабатываем навык своеобразного интеллектуального смирения, который лежит в основе хорошего критического мышления.

Чтобы быть добрыми, вдумчивыми, открытыми и гостеприимными, наши дети должны уметь признавать, что их точки зрения ошибочны. Как правильно объяснил Сократ почти три тысячелетия назад, истинная мудрость заключается в том, чтобы знать, что вы чего-то не знаете, осознавать, как мало в мире вещей, в которых вы можете быть уверены, и демонстрировать готовность задавать себе самые трудные вопросы.

Наши дети вырастут, станут узлами всемирной сети и начнут вносить вклад в мировую экономику. Их способность чувствовать себя комфортно в условиях интеллектуального, социального и культурного разнообразия будет одной из главных предпосылок успеха и самореализации. Но цифровые средства информации, воздействию которых они в настоящее время подвергаются, часто пропагандируют противоположное отношение. Таким образом, взрослые должны вооружить детей соответствующими навыками медиаграмотности для цифрового мира.

Научите детей думать о том, как устроены цифровые медиа

На данный момент цифровые медиа в основном стали инструментом, облегчающим процесс нишевого потребления. Однако они также могут стать инструментом открытого и демократического обмена информацией и идеями. Для достижения этого идеала взрослым необходимо научить следующее поколение распознавать, как все взаимодействия с цифровыми устройствами связаны с определенной процедурной риторикой.

Приложения, веб-сайты, игры и даже умные звуковые колонки, такие как Google Home и Alexa, заставляют пользователей участвовать в определенных ритуалах и процедурах. Сегодня большинство взаимодействий индивида – социальных, коммерческих, информационных, политических и даже образовательных – осуществляется через программное обеспечение и умные устройства. Каждый контакт – это взаимодействие с цифровыми средствами информации. Таким образом, мы должны показать детям, что они могут делать больше, чем просто свайпать, тапать и кликать. Они также могут критически рассматривать цифровой опыт, подходя к нему как к предмету анализа, интерпретации и оценки.

Учителя могут продвигать этот вид мышления, используя видеоигры в качестве текстов. Добавьте их в учебную программу. На данный момент в школе слишком мало критического анализа видеоигр. Мы считаем само собой разумеющимся то, что дети должны уметь толковать книги, анализировать кино и критически читать газеты. Но слишком часто мы упускаем из виду видеоигры, потому что считаем их бессмысленной тривиальностью. Тем не менее существует много серьезных игр, которые специально созданы, чтобы запускать мыслительный процесс; они разработаны таким образом, чтобы игроки задавали вопросы. Их часто называют играми социального воздействия. Они, по сути, являются новым, нелинейным эквивалентом эссе и общественной критики. Чтобы увидеть их в действии, ознакомьтесь с ежегодными призерами на веб-сайте Games for Change Festival (www.gamesforchange.org) или прочтите «Руководство по цифровым играм для граждан мира», которое я подготовил в «Мастерской Сезам» (joanganzcooneycenter.org/digitalplay). Такие ресурсы помогут учителям показать ученикам, как критически воспринимать окружающие образы, истории и технологии.

Родители также могут помочь детям интерпретировать цифровую информацию в ходе нового вида семейного общения. Когда вы включаете Netflix или Amazon Prime, можно объяснить, что эти платформы предназначены не только для персонализации выбора, но и для продвижения определенных видов контента в ваш дом – предположительно, поставщики услуг хотят, чтобы вы смотрели те программы, которые для них наиболее выгодны. Покажите своим детям, что даже смарт-телевизоры включают пользовательские интерфейсы, которые побуждают их принимать определенные решения. Поговорите с ними о том, что телевизионные меню работают так же предсказуемо, как YouTube, App Store и почти все другие средства цифровой информации и онлайн-покупок.

Существует множество вещей, связанных с медиаграмотностью, о которых дети могут узнать, играя в видеоигры со своими родителями. Это нетрудно. Просто обсудите с детьми отдельные элементы игры: привлеките их внимание к саундтреку, напомните им, что кто-то должен был его написать, исполнить и записать. Обсудите сюжетную линию; спросите, как они представляют себе автора. Оцените качество управления; укажите, что именно разработчики решали, как будут прыгать, бегать и стрелять ваши аватары. Каждый вопрос, который вы задаете, – это возможность показать своим детям, что их интерактивный опыт строится с определенной целью.

Онлайн-Я и онлайн-Другие

В социальных сетях и на видео/фоторесурсах дети часто создают контент сами. Этому способствуют как практические, так и эмоциональные причины; вот почему важно, чтобы они задумывались о сетевой конфиденциальности и безопасности, прежде чем загружать что-либо.

С практической точки зрения они должны знать, что любое цифровое взаимодействие оставляет свой след. Ничто в интернете не является личным; все оказывается на виду. Цифровой след ребенка может существовать еще очень долго. Приемные комиссии колледжей и работодатели уже сейчас регулярно проверяют профили в социальных сетях. Таким образом, даже в очень молодом возрасте дети могут опубликовать что-то, что в конечном итоге окажется в их перманентном интернет-резюме.

Научите своих детей видеть разницу между тем, что должно быть в публичном доступе, а что нет. Часто дискуссии вокруг цифровой конфиденциальности сосредоточены исключительно на противодействии педофилам, мошенникам и краже личных данных. И хотя это, безусловно, важные вопросы, взрослым стоит сосредоточиться на обсуждении сетевого этикета. Точно так же, как мы учим детей видеть различие между контекстами (вы не разговариваете с учителем, используя те же ругательства, которые использовали бы в диалоге с друзьями), нам также нужно обучить их соответствующим навыкам социальной модуляции для различных видов онлайн-взаимодействий.

Взрослым также необходимо признать, что опасности, связанные с невозможностью удалить данные из интернета, – это не просто видимость. Отсутствие конфиденциальности может оказать разрушительное влияние на внутренний психологический опыт детей. Часть взросления связана с переосмыслением. Мы пробуем играть разных персонажей в разных социальных группах и часто меняем саморепрезентацию в зависимости от конкретной ситуации. Когда подросток примеряет на себя новые модные стили, прически или ники, он каждый раз экспериментирует с тем, как включить уязвимые части себя в аутентичную публичную личность. Это важнейшая часть личностного развития. Чем большее количество раз человек изобретает себя заново, тем яснее становится, что сегодняшние самые священные убеждения завтра могут с легкостью оказаться абсурдом. Именно так человек учится интеллектуальному смирению.

Как и большинство братьев и сестер, мои мальчики иногда обзывают друг друга.

– Ты такой тупица, – говорит один другому.

Оба смеются.

«Тупица» рифмуется с «напиться», «лакрица» и «шальная императрица». Это то, что сейчас говорят дети. Слово «тупица» имеет коннотацию, как у слов «придурок» и «лузер». Язык, который используют дети, со временем меняется.

Мои старшие братья и я обзывали друг друга еще до того, как миллионеры из Силиконовой долины присвоили себе словечко «гик». В те дни оно имело сугубо отрицательный оттенок. «Гик» было серьезным оружием в нашем арсенале оскорблений. А теперь, когда мы уже взрослые, это слово звучит всякий раз, когда вежливая беседа за праздничным ужином превращается в словесный поединок. Для нас старые безобидные выражения – это как копья, сделанные из подушек. Они одновременно функционируют как неагрессивные обозначения привязанности и как враждебные проявления нашей полубессознательной конкуренции за родительское признание.

«Дебил. Дурачок. Слабак».

Мы выросли, но все равно устраиваем эти «петушиные бои». Это укрепляет нашу психологическую броню, создает защиту от внешнего мира. Обзывательства – это защита, прикрывающая нашу неуверенность в себе. Кроме того, они также несут элемент идентичности. Через эти дурашливые взаимодействия мы создаем образ себя. Мы демонстрируем уверенность. Когда мы с братьями были младше, нам, видимо, действительно нужен был толчок, потому что казалось, что драки вспыхивали каждый раз, когда мы просто были рядом. Ничего никогда не шло абсолютно гладко.

Фактически большая часть того, во что мы играли на нашей игровой консоли Atari 2600, имитировала разного рода бои. Наша любимая игра называлась Combat – двое игроков стреляли друг в друга из пиксельных танчиков, бипланов и истребителей. Мы играли так часто, что у меня в голове до сих пор звучит этот саундтрек: неизменное мурлыканье электростатического белого шума, прерываемое взрывами. Бои шли медленно и однообразно, а не так хаотично, как в Super Smash Bros: Melee или трехмерных играх жанра «королевская битва», в которые мои дети играют ежедневно. Когда они включают современные шутеры и подключают микрофон гарнитуры, то орут на своих друзей с тем же безумием, которое звучало и во время наших с братьями игр. Их горячность мне знакома, но механика и графика видеоигр стали настолько сложными, что мои дети едва ли осознают, что играют в улучшенные, невероятно зрелищные версии тех же старых дуэлей.

«Постановочные бои» существуют уже целую вечность. Битвы один на один велись за честь, славу, трофеи и сокровища задолго до того, как мы с братьями впервые вставили картридж Combat в слот Atari. В Древней Греции победитель дуэли часто носил доспехи, снятые с поверженного противника. В IV веке до н. э. кельтские воины привешивали на пояса отрубленные головы побежденных соперников. Герои всегда собирали то, что социолог Рэндалл Коллинз называет «знаками чести». В своем исчерпывающем исследовании о насилии Коллинз объясняет, что «общий шаблон поведения состоит в том, чтобы заработать репутацию – заодно и боевой дух, или эмоциональное доминирование, – путем завоевания памятного знака и его выставления напоказ». Вот почему геймеры конкурируют за верхушку рейтинга в игре Donkey Kong со времен появления первых аркадных автоматов, установленных в торгово-развлекательных комплексах. Трудно устоять перед привлекательностью списка лидеров, в который попадают самые лучшие из «гиков».

Аналогичным образом во многих популярных сегодня онлайн-играх игроки накапливают оружие, особые способности и доступ к секретным уровням: эти элементы выполняют роль индикаторов достижений, отражают статус игрока. На самом деле к дуэли необязательно ведут ярость или желание доминировать. Будь то драка на кулаках или на джойстиках, это возможность доказать, что вы являетесь частью толпы. Она объединяет вас с противниками, демонстрируя ваше знание скрытых правил и ограничений честного боя. Это позволяет другим увидеть, что вы знакомы с запутанными условиями элитного социального контракта. Только крутые ребята знают кодекс чести, обряды и этикет высшего боя. Вспомните о боевых искусствах, рыцарстве или даже стереотипной драке на школьном дворе: возможность конкурировать – уже свидетельство общественного статуса.

Обзывательства – это защита, прикрывающая нашу неуверенность в себе.

Недавно я подключил консоль Atari Flashback к одному из шести входов HDMI на задней панели телевизора. Недорогое устройство в стиле ретро поставляется со 120 предустановленными 8-битными классическими видеоиграми. Я позвал своих детей в комнату, чтобы они могли сыграть в старые добрые игры моей юности. Я включил Combat, предвосхищая радость семейного времяпрепровождения, и обнаружил, что им не хватает терпения выносить неуклюжесть старых игр. Они заскучали через нескольких минут. Мой младший сын слишком быстро стал лидировать. Он бросил вызов возрастной иерархии, набрав значительно больше очков, чем его старший брат.

Но только когда игра закончилась, он нанес действительно чувствительный удар.

– Ты тупица! – рассмеялся он.

«Nub» буквально означает «неофит», «новичок» или «новобранец». Это все равно что указывать пальцем на воинов, у которых с поясов свисает недостаточно отрубленных голов, и смеяться. Это слово завораживает меня, потому что оно передает древний и важный элемент соревновательного спорта, но появилось таким образом, который уникален для нынешнего технологического контекста.

Сначала это было «newbie» («новичок»), термин, который завсегдатаи интернет-форумов использовали для того, чтобы третировать вновь прибывших; это сделало отсутствие у них какого-либо социального положения явным. Затем, в потоках чатов первых онлайн-игр, его стали писать в соответствии с фонетикой: «noob». И наконец, к тому времени, когда мой сын строил свою реальность в блочном мире Minecraft, как орфография, так и гласный звук были сокращены до «nub».

Точно так же мои мальчики вокализируют «LOL» так, что оно рифмуется с «null» («никакой», «нулевой») и «dull» («скучный»). И «YOLO» – которое первоначально было аббревиатурой «you only live once» («живешь один раз») – стало обычным восклицанием среди подростков. Скорее всего, и оно будет переозвучено.

Все эти произношения развились из онлайн-текста в разговорный диалект, уникальный для эпохи моих детей. Это специализированный жаргон, сформированный инструментами времени. Это также их собственный язык. Они никогда не слышали таких слов от взрослых. Мы не могли научить им наших детей. Мы совершенно другое поколение.

В цифровом мире все взрослые – тупицы.

Поговорим об их поколении

Сейчас стало модным группировать людей по поколениям: беби-бумеры, поколение X и миллениалы. На данный момент почти все взрослые были воспитаны в рамках монастырской модели образования. Они были обучены записывать все по категориям, которые соответствуют «часовому» представлению Вселенной. Поэтому неудивительно, что наше понимание истории культуры следует той же схеме.

Тем не менее мы все еще не нашли хорошего названия для поколения, к которому относятся мои дети. Хотя многие пытались. В СМИ иногда встречается термин «Поколение Z», но я сомневаюсь, что он приживется: он абсолютно ничего не сообщает о детях, которых пытается описать. «Беби-бумеры» названы так, поскольку после Второй мировой войны резко взлетела рождаемость. «Поколение Х» относилось к целому пласту людей, не желавшему, чтобы их определяли по какому-либо признаку. «Миллениалы» (или «Поколение Y») достигли совершеннолетия в начале XXI века.

Отметим, кстати, что «Поколение Z» отсылает к «Поколению Х», и буквенный круг замыкается. Это лишь означает, что мои дети родились через два поколения после Х. Звучит не очень содержательно и как-то слишком завершенно. Если они Z, кто будет дальше? Предположительно, кто-то, кто откажется от нелепой традиции категоризировать все по эпизодическим когортам.

В 2013 году Говард Гарднер и Кэти Дэвис опубликовали книгу под названием «Поколение приложений». В ней они писали: «Приложения, работающие на личном смартфоне или планшете, представляют собой отпечаток пальца, но вместо уникального расположения линий – это сочетание интересов, привычек и социальных связей». Они утверждали, что дети учатся видеть себя в соответствии с ходом работы мобильной операционной системы. Просто подумайте о том, насколько велик надзор за свободным временем детей в наши дни. Они идут с тренировки по футболу на урок по фортепиано, затем на сеанс психотерапии, потом на занятие танцами, к репетитору по математике, в клуб программирования и так далее. Внеклассные мероприятия и социальные группы стали такими же, как приложения. Жизнь воспринимается как совокупность бессвязных стремлений к цели. В результате вполне вероятно то, что дети могут и не хотеть «тусоваться» просто для удовольствия или без определенной цели. Следовательно, они борются за то, чтобы ощутить себя чем-то большим, чем сумма всех частей.

Мы все еще не нашли хорошего названия для поколения, к которому относятся мои дети. Хотя многие пытались.

Мне нравится, как эта идея подчеркивает отношения между технологией и сознанием, даже если это слишком отдает технофобией. В конечном счете, несмотря на высокий авторитет Гарднера как влиятельного теоретика образования (он стал пионером теории множественного интеллекта), термин не прижился. Мои дети не являются частью Поколения приложений.

Еще одно потенциальное название появилось в исследованиях психолога Джин Твенге. Она назвала их «iGen» (по аналогии с техникой от Apple) в книге под тем же названием. Но ее рассуждения были не такими тонкими, как у Гарднера и Дэвис. Она выбрала этот термин в основном потому, что это поколение «выросло с мобильными телефонами, завело страницу в Instagram еще до того, как пошло в старшую школу, и не помнит времен до интернета». Кроме того, она пояснила, что «I» в названии также означает «индивидуализм» и «неравенство доходов» («individualism» и «income inequality» соответственно). Хотя я бы поспорил: индивидуализм стал частью чувства «песочницы» в каждом поколении с начала индустриальной эпохи. И хотя последствия неравенства доходов действительно могут проявляться по-новому, это явление не является уникальным для нашего времени.

Хуже того: Твенге утверждала, что мои дети «находятся на краю худшего кризиса психического здоровья за последние десятилетия, а показатели подростковой депрессии и самоубийств с 2011 года стремительно растут». Она предположила, что, по большому счету, сегодняшние дети несчастны, потому что они используют цифровые технологии поверхностными, нарциссическими и нездоровыми способами. Разумеется, многие эксперты согласились с ней, но я возражаю против философского и психологического очернения. Я бы мог написать целую книгу и по пунктам объяснить почему, но, к счастью для вас, вы уже читаете последнюю главу.

Очередная попытка дать название поколению, чьи представители рождаются с 2005 года, не делает явной ссылки на цифровые технологии. Уильям Штраус и Нил Хау, авторы книги 1991 года «Поколения: история будущего Америки с 1548 по 2069 год» (в которой они дали название миллениалам), остановились на «Поколении Родины». Почему? Потому что мои дети родились после атак на башни Всемирного торгового центра 11 сентября 2001 года, когда правительство США основало Департамент внутренней безопасности. В статье, написанной Хау для Forbes, он указал на «всемирное культурное движение к национализму, локализму и растущей идентификации своих корней». Он также связал термин «Родина» с исследованиями, которые показывают, что современные стили воспитания предлагают современным детям гораздо меньше свободы, чем предыдущим поколениям; они буквально проводят больше времени дома. Конечно, я уже объяснил, что этот «тяготеющий к дому» импульс на самом деле является реакционной попыткой найти стабильный очаг в гиперсвязанной цифровой агоре (см. вторую часть книги). Поэтому я также сомневаюсь в том, что термин «Поколение Родины» сможет устояться. Он, может, и описывает то, как взрослые справляются с тревогами насчет постоянного онлайн-присутствия, но мало говорит о том, как мои дети на самом деле живут и учатся.

Их опыт будет характеризоваться беспорядочной дуэлью между близостью и масштабностью. Это универсальная дилемма, с которой сейчас сталкивается каждый человек, живущий в цифровом мире. Это проявляется в напряженности между конфиденциальностью в интернете и прозрачностью, которая также может быть определена как битва между удобством персонализации и ужасами бытия под вечным наблюдением. Мы ощущаем борьбу между локальной и мировой экономикой. Мы видим, как растут пограничные стены в ответ на незаконную миграцию. Близость и масштабность также сталкиваются на разрушающейся границе, которая когда-то разделяла дом и работу. Это маятник, который качается между инновациями и православием, поспешностью и благоразумием, разрушением и традицией, современностью и наследием. Это точка соприкосновения массовых продаж Amazon и онлайн-магазинов, где можно купить самодельные и винтажные товары. И где разрозненный труд водителей Uber противоречит свободе индивидуального предпринимательства.

Конечно, в этом затруднительном положении нет ничего нового. С самого начала истории человечества люди делали выбор между монотеизмом и политеизмом, одним и многим, единством и разделением, индивидуальным и коллективным. Но сегодня невозможно знать, на чьей ты стороне. Все линии неоднозначны, все границы расплывчаты.

Мы должны научить детей ценностям, правилам и этикету, необходимым для ведения честной борьбы между масштабностью и близостью, для поддержания кодекса чести и укрепления рыцарской этики участия. Мы также должны признать, что самым большим препятствием на пути их успешного обучения является наша ханжеская приверженность ритуальному взаимодействию с устаревшими технологическими методами мышления. Мы, взрослые, привыкли следить за своей территорией, копить сокровища, рисовать линии на песке и защищать свои замки. Следовательно, мы тяготеем к родительским стратегиям, которые разделяют вещи: подход включения/выключения относительно экранного времени; восприятие семьи с точки зрения рабочего, ездящего на работу на электричке; монастырская модель образования и концепция информации и знаний, основанная на картотеке. Мы передаем эти способы мышления нашим детям, ведь они так хорошо служили и нам.

Но наша ностальгическая верность тому, что уже в прошлом, вредит будущему. Как отмечает эксперт по геополитике Параг Кханна в своей книге «Коннектография: Картирование будущего глобальной цивилизации», «нет лучших инвестиций, чем коммуникация». Конечно, он говорит об этом в геополитическом смысле, предлагая странам сосредоточиться на развитии инфраструктуры, связывающей экономики. Но легко применить ту же идею и к воспитанию ребенка. Ваши дети нуждаются в том, чтобы вы сделали все возможное, чтобы помочь им развивать способность налаживать коммуникацию. Они должны видеть себя узлами сети, анализировать и интерпретировать данные, создавать смыслы и ценности, формулируя и распространяя информацию в сети и вне ее.

Проблема не в разработке практического набора навыков: люди цепкие и находчивые, они и так догадаются, как управлять окружающими инструментами. Но без соответствующего моделирования и наставничества – без достаточных возможностей для социальной и творческой цифровой игры – они не смогут раскрыться эмоционально или научиться состраданию.

Всемирный день игр

Летом 2017 года мои дети ездили со мной на ежегодный симпозиум, который проходит на греческих островах. Это была международная встреча экономистов, политиков, лидеров общественно-политических организаций и мыслителей. Четыре или пять дней мы работали, разговаривали, ели и плавали вместе.

Весь день взрослые сидели за столом, похожим на обычную пляжную версию Организации Объединенных Наций: у нас были микрофоны с гибким штативом, официальные таблички с именами и распечатанные повестки дня, полные данных и показателей. Мы обсуждали политику, миграцию, надвигающиеся экономические тенденции, технологии и навыки XXI века.

Тем временем наши дети бегали снаружи: вместе смеялись, играли и плескались в Эгейском море. Каждый взрослый, находящийся там, понимал, насколько ценной была такая возможность: играть в мультикультурной когорте сверстников. Мои мальчики подружились с ребятами из Боснии, Косово, Великобритании, Турции, Сирии, Бельгии, Франции, Туниса, Южной Африки и Германии. Вот она, глобальная песочница!

Каждый вечер за ужином, пока взрослые продолжали свои серьезные разговоры, поглощая еду и напитки, дети собирались за своим столом. Иногда я оглядывался, когда их голоса казались слишком громкими или когда их смех становился подозрительно заливистым. Я обнаружил, что все они сжульничали. Как и студенты в моей группе, они смотрели вниз на свои колени, потому что – несмотря на то что родители настаивали на том, чтобы все устройства остались в гостиничном номере, – каждый из них тайно пронес за стол смартфон или планшет.

Они отчаянно пытались спрятать свои сенсорные экраны под скатертью, часто оглядываясь, чтобы никто из родителей этого не заметил. Конечно, это не сработало. Дети не умеют сдержанно шептать, они никогда не бывают такими осторожными, как им кажется. Взрослые почти сразу заметили нарушение, но мы все решили ничего не говорить. Почему? Потому что мы очень быстро поняли, что наши первоначальные возражения являются необоснованными.

Мы беспокоились из-за того, что наличие цифровых устройств сделает наших детей асоциальными. И на мероприятии, которое предоставило им такую беспрецедентную возможность взаимодействовать в столь разнообразной группе сверстников, мы призывали их с максимальной пользой использовать свое время. Они должны были разговаривать друг с другом, а не пялиться в экраны смартфонов. Другими словами, мы думали, что видеоигры и социальные сети разъединят их. Но обнаружили, что наши опасения были ошибочными. Технология в конечном итоге обеспечила общую основу, которая позволила детям завязать дружеские отношения. Они хихикали от радости, делясь любимыми приложениями и играми, пытаясь незаметно обмениваться телефонами и планшетами.

Мы беспокоились, что технологии сделают детей асоциальными. Вместо этого они стали главным объединяющим фактором.

Это происходило вечер за вечером, всю неделю. Когда несколько дней спустя мы все вернулись в свои родные страны, взрослые вернулись к своим повседневным делам. Однако дети продолжили играть вместе. Возможно, они интуитивно поняли то, чего не понимали их родители: близость может быть достигнута через масштабность. Фактически, как технологическое животное, человек создает инструменты, которые стандартизируют опыт и облегчают такую коммуникацию, которая может выйти за пределы ограничений времени и пространства.

Почти год спустя дети продолжают созваниваться по Skype, вместе играют в онлайн-игры, делятся идеями, фотографиями и историями.

Это и есть Новое Детство.