Читать онлайн Закон Моисея бесплатно

Глава 1. Джорджия

Моисея, обернутого в полотенце, нашли в корзинке для белья в прачечной. Ему было всего несколько часов от роду, но смерть уже поджидала его за углом. Какая-то женщина услышала его плач и, взяв на руки, укутала в пальто, чтобы согреть младенца теплом своего тела, пока не придет помощь. Она не знала, вернется ли его мать и кем та была, – поняла только то, что это нежеланный ребенок, и, если его немедленно не отвезти в больницу, он умрет.

Его прозвали «дитя ломки». Мама сказала, что так называют детей, которые рождаются с зависимостью, потому что их матери употребляли наркотики во время беременности. Обычно такие младенцы развиваются медленнее, поскольку в основном рождаются раньше срока у нездоровых матерей. Наркотики влияют на химические процессы их мозга, что приводит к синдрому дефицита внимания и проблемам с самоконтролем. В отдельных случаях они страдают от припадков и психических отклонений или от галлюцинаций и гиперчувствительности. Считалось, что некоторые из этих расстройств проявятся и у Моисея, если не все сразу.

Про него сняли репортаж и показали в утреннем выпуске новостей. Отличная история вышла, не оторваться – младенец, брошенный в грязной прачечной в неблагополучном районе Вест-Вэлли-Сити. Мама говорит, что хорошо помнит тот репортаж – пробивающие на слезу кадры младенца в больнице, чья жизнь висела на волоске, с зондом для кормления в животе и синей медицинской шапочкой на крошечной голове. Спустя три дня нашлась его мать, хотя возвращать ей ребенка никто не хотел. Но и не пришлось. Она погибла. Женщину, оставившую своего ребенка в прачечной, объявили мертвой по прибытии в ту же больницу, где боролось за жизнь ее дитя, всего в паре этажей над ней. Ее тоже кто-то нашел, правда, не в прачечной.

Ее соседка, которую арестовали в тот же вечер за проституцию и хранение наркотиков, рассказала полиции все, что знала о погибшей матери и ее брошенном ребенке, надеясь хоть на небольшое смягчение наказания. Вскрытие показало, что женщина действительно недавно рожала. А позже анализ ДНК подтвердил, что мальчик действительно ее. Вот так везение.

В новостях его прозвали «младенцем в корзинке», в честь чего больничный персонал окрестил малыша Моисеем. Увы, в отличие от библейского тезки, Моисея не нашла дочь фараона. Он не рос во дворце. У него не было сестры, которая наблюдала бы из зарослей тростника, чтобы его корзинку точно выловили из Нила. Но семья у него все же нашлась – мама сказала, что весь город поднялся на уши, когда выяснилось, что покойная мать Моисея была местной. Ее звали Дженнифер Райт, и она часто приезжала на лето к своей бабушке, которая жила с нами на одной улице. Бабушка все так же жила неподалеку, родители Дженнифер – в соседнем городке, и некоторые из ее переехавших родственников тоже были известны многим жителям. Так что у малыша Моисея все-таки была семья, но никто из них не горел желанием взять под крышу больного младенца, от которого, как предрекали, стоило ждать проблем. Дженнифер Райт разбила сердца своим близким и оставила их сломленными и усталыми. Мама сказала, что это обычный случай, когда в деле замешаны наркотики. Так что тот факт, что она оставила им «дитя ломки», никого особенно не удивил. В юности Дженнифер была обычной девушкой. Симпатичной, милой, даже умной. Но недостаточно, чтобы держаться подальше от поработившей ее дури. Когда Моисея называли «дитя ломки», я представляла, будто его сломали при рождении и по его тельцу пошла огромная трещина. Само собой, я знала, что этот термин означает совсем другое, но картинка не выходила у меня из головы. Возможно, именно этот образ сломленного юноши и привлек меня к нему в первую очередь.

Мама говорила, что весь город следил за историей маленького Моисея Райта – они смотрели новости, делали вид, что получали информацию из первых рук, и додумывали то, чего не знали, просто чтобы потешить чувство собственной важности. Того прославленного малыша я так и не узнала – только обычного, подросшего Моисея. Члены семейства Райт постоянно сплавляли его друг другу, когда он начинал приносить слишком много хлопот, – передавали очередному двоюродному или троюродному родственнику, который терпел его какое-то время, а затем пересаживал на шею следующему в очереди. Все это произошло еще до моего рождения, и к моменту нашего знакомства – мама все мне о нем рассказала, чтобы помочь «понять его и быть учтивой», – история Моисея уже изжила себя, и никто не хотел с ним возиться. Люди любят детей, даже больных. Даже «детей ломки». Но они вырастают в подростков. А никто не хочет иметь дела с проблемными подростками.

Именно таким и был Моисей.

К нашей первой встрече я уже знала все о таких детях. Всю мою жизнь родители брали их под опеку. К моим шести годам от нас съехали две мои старшие сестры и брат. Я оказалась неожиданным сюрпризом и в итоге росла с неродными мне братьями и сестрами, которые поэтапно приходили и уходили из моей жизни. Возможно, именно поэтому мама с папой и Кэтлин Райт – бабушка Дженнифер Райт и прабабушка Моисея – подчас обсуждали мальчика за нашим кухонным столом. Я подслушала многое, что никоим образом меня не касалось. Особенно в то лето.

Кэтлин решила лично заняться воспитанием Моисея. Через месяц ему должно было стукнуть восемнадцать, и все остальные родственники готовились наконец умыть руки и забыть о нем. Он проводил с ней каждое лето еще с юных лет, и Кэтлин не сомневалась, что они прекрасно поладят, если все остальные просто не будут вмешиваться в их дела. Похоже, ее ничуть не заботил тот факт, что, когда Моисею исполнится восемнадцать, ей будет восемьдесят.

Я знала его историю и помнила его с прошлых летних сезонов, но мы никогда не общались. Городок у нас маленький, так что все дети знакомы друг с другом. Каждое воскресенье Кэтлин Райт водила его в церковь. В воскресной школе все ученики с любопытством пялились на него, пока учительница пыталась выудить из Моисея хоть пару слов на занятии. Но он всегда молчал. Просто сидел на складном стульчике с таким видом, будто ему дали за это хорошенькую взятку, крутил руки на коленях и разглядывал все вокруг своими странными глазами. А как только урок заканчивался, он шустро выбегал за дверь под лучи солнца и шел прямиком домой, не дожидаясь, пока его заберет прабабушка. Я пыталась догнать его, но ему всегда удавалось сбежать из класса быстрее меня. Даже в те времена я уже пыталась угнаться за ним.

Время от времени Моисей с Кэтлин отправлялись на пешие или велосипедные прогулки, а еще она почти каждый день возила его в бассейн в Нифай, что вызывало у меня дикую зависть. В моем случае, если за лето удавалось хоть пару раз покупаться в бассейне, это уже считалось везением. Если сильно хотелось искупнуться, я ехала на велосипеде к рыбацкому прудику в каньоне Чикен-крик. Родители запрещали мне это делать, поскольку он был слишком холодным, глубоким и мутным – даже несколько опасным. Но уж лучше утонуть, чем не плавать вовсе, и пока что мне удавалось держаться на плаву.

Чем старше становился Моисей, тем реже он посещал Леван. С его прошлого визита прошло уже два года, несмотря на все уговоры Кэтлин переехать к ней окончательно. Семья была против: мол, его воспитание ей не по силам, он «слишком эмоциональный, слишком вспыльчивый, слишком темпераментный». Но в конечном итоге все так от него устали, что дали согласие. И так Моисей переехал в Леван.

Мы оба перешли в выпускной класс, хотя я была младше других учеников, а он – на год старше. У нас обоих день рождения выпадал на лето – 2 июля Моисею исполнялось восемнадцать, а мне 28 августа – семнадцать. Но он не выглядел на свой возраст. За два года, что мы не виделись, он сильно возмужал, и в глазах светилась житейская мудрость, не свойственная юноше его лет. Он стал высоким и широкоплечим, на его стройном теле четко очерчивались мышцы, а светлые глаза, точеные скулы и волевой подбородок больше соответствовали египетскому принцу, чем члену гангстерской банды, в которой, по слухам, он состоял.

Моисей не справлялся с учебой. Ему было трудно на чем-то сосредоточиться и подолгу сидеть на одном месте. Его семья утверждала, что он даже страдал от припадков и галлюцинаций, которые они пытались контролировать при помощи разных медикаментов. Его бабушка как-то рассказывала моей маме, что он бывает угрюмым и раздражительным, плохо спит и часто отвлекается на свои мысли. Но она также сказала, что он обладает высоким интеллектом, чуть ли не гениальным, и рисует как никто другой прежде. Но препараты, которые должны были помочь ему с усидчивостью и сосредоточенностью в школе, делали его медлительным, вялым, а его картины – мрачными и пугающими. Кэтлин Райт решила, что перестанет давать ему лекарства.

«Из-за них он похож на зомби, – подслушала я. – Уж лучше я попытаю счастья с непоседой, который не может перестать рисовать. В мое время это не считалось чем-то постыдным».

Как по мне, прозвище «зомби» звучало предпочтительнее. При всей его красоте Моисей Райт все равно навевал страх. Он напоминал мне хищную кошку: поджарое тело, бронзовая кожа, причудливые светлые глаза. Гибкий, тихий, опасный. Зомби, на худой конец, неповоротливы. Дикие кошки же нападают стремительно. Уживаться с Моисеем Райтом было все равно что дружить с пантерой, и я восхищалась решимостью этой пожилой дамы. Откровенно говоря, никого храбрее нее я не встречала.

Поскольку во всем нашем городке было всего две девочки моего возраста, я нередко чувствовала себя одиноко – в частности потому, что, в отличие от меня, ни одна из них не интересовалась лошадьми и родео. Наши дружеские отношения ограничивались тем, что мы здоровались при встрече и сидели рядом во время церковных служб, но скучные летние деньки коротали по отдельности.

То лето выдалось особенно жарким. Это мне хорошо запомнилось. В тот год весна была самой засушливой за всю историю, что привело к лесным пожарам по всему западу. Фермеры молились о дожде, а из-за расшатанных нервов и сверхвысокой температуры люди становились вспыльчивыми и несдержанными. А еще по центральным округам Юты начали один за другим пропадать люди. Исчезли две девушки из разных городов, хотя считалось, что одна сбежала со своим парнем, а вторая была почти совершеннолетней и из неблагополучной семьи. Все просто предположили, что они целы и здоровы, но за последние десять-пятнадцать лет уже случалось несколько подобных исчезновений, которые так и остались нераскрытыми. Из-за этого родители были на взводе и следили пристальнее за своими детьми. Мои не являлись исключением.

Я становилась все более неугомонной и вздорной. Мне не терпелось поскорее покончить с обучением и зажить в свое удовольствие. Я мечтала выступать на родео – в скачках вокруг бочек[1], – о том, как прицеплю конный фургон к своей машине и отправлюсь на гастроли в поисках свободы. Только я, мои лошади, куча побед за спиной и открытая дорога впереди. Как же мне этого хотелось! Но мне семнадцать, и, памятуя о пропавших девушках, родители ни за что бы не отпустили меня одну, а самим везти меня не было времени. Они пообещали обсудить эту тему всерьез, когда я окончу школу и стану совершеннолетней. Но конец учебного года был так далеко, а впереди простиралось только сухое, как пустыня, лето. Я изнывала от жажды по новым ощущениям. Может, в этом все и дело. Может, именно поэтому я зашла слишком далеко, прыгнула выше собственной головы.

В чем бы ни крылась причина, переезд Моисея в Леван был для меня как глоток свежей воды – холодной, глубокой, непредсказуемой и, как тот пруд в каньоне, опасной, поскольку никогда не знаешь, что кроется на глубине. Но, как обычно, я окунулась в нее с головой, несмотря на все запреты. Вот только на сей раз я пошла на дно.

* * *

– На что уставился? – дерзко спросила я, наконец давая Моисею то, чего, как мне казалось, он хотел – моего внимания.

Все приемные дети упивались им, словно оно для них так же необходимо, как воздух. Как же меня это бесило! Не потому, что они требовали внимания от моих родителей, а потому, что им хотелось его и от меня. Я же предпочитала уединяться с лошадьми. Они, в отличие от всех остальных, не были навязчивыми до скрежета зубов. А теперь и Моисей вторгся в мою конюшню и прервал наше время с Сакеттом и Лакки, выкачивая весь воздух из помещения, как все приемные дети.

Кэтлин Райт попросила родителей найти Моисею какое-нибудь полезное применение на ферме, чтобы он исчерпал хоть часть своей неуемной энергии, накопившейся после того, как он перестал пить таблетки. К примеру, вычистить стойла, прополоть сад, подстричь газон, покормить кур – что угодно, лишь бы загрузить его на все лето и учебный год, если все пойдет по плану. Обычно этим занималась я и с радостью согласилась бы на руку помощи. Но папа подыскал Моисею другие задачи, и он исправно их выполнял – настолько, что список дел по хозяйству уже подходил к концу. Занять его на все лето оказалось попросту невозможно.

По всей видимости, папа также поручил ему убраться в конюшне, и все утро Моисей как безумный укладывал тюки сена и подметал. Я даже не знала, радоваться мне или печалиться. Особенно, когда он внезапно замер, опустив руки, и уставился в одну точку. Не на меня. Он смотрел мне за плечо, округлив свои звериные желто-зеленые глаза. Парень стоял совершенно неподвижно, чего я раньше за ним не замечала – ни разу с момента его приезда. Моисей проигнорировал мой вопрос и просто сжимал и разжимал пальцы, как если бы пытался улучшить кровообращение. Я тоже частенько так делала, когда забывала перчатки и подолгу ждала автобус на остановке. Но вряд ли он мог замерзнуть в середине необычайно жаркого июня.

– МОИСЕЙ! – рявкнула я, пытаясь привести парня в чувства.

Кто его знает, вдруг в следующую секунду он начнет биться в конвульсиях на полу, и мне придется делать ему искусственное дыхание или что-то подобное? От мысли о соприкосновении наших губ в моем животе что-то странно затрепетало. Я представила, каково будет прильнуть к нему, – пусть и для того, чтобы просто вдохнуть в него воздух. Он был недурен собой. В животе снова что-то заворошилось – причудливое, но не неприятное ощущение. Моисей был по-своему красив – не такой, как все, особенно со своими волчьими глазами. И нужно отдать должное – эта экзотичность была ему к лицу. Он выглядел круто. Жаль, что это ломкая красота…

Родители использовали лошадей для терапии с проблемными детьми. Более того, их программа стала всемирно известной из-за метода невербального общения – ну, знаете, поскольку лошади не разговаривают. Это их коронная рекламная фразочка, которая должна расположить и вызвать улыбку у потенциальных клиентов. Лошади не разговаривают, но порой и дети не могут прибегнуть к словам, и иппотерапия – модное название установления контакта с лошадью, чтобы посредством наблюдения за ней понять самого себя, – их основное средство заработка. Ну и еще мой папа ветеринар, и в будущем я хотела бы пойти по его стопам. Наши лошади хорошо натренированы и приучены к детям. Они знают, что должны вести себя спокойно при приближении ребенка. Обладают непоколебимым терпением. Позволяют незнакомцам надеть на них уздечку и даже сами закусывают трензель. И когда эти проблемные дети возвращаются к своим семьям или покидают нашу уже совершенно другими людьми, взрослые всегда говорят одно и то же: что эта терапия настоящее «чудо» и «прорыв».

Последние две недели Моисей постоянно околачивался рядом – убирался, пропалывал сад, ел с нами за одним столом (господи, сколько ж в него влезает), и просто действовал мне на нервы, поскольку его присутствие вызывало у меня дискомфорт. Не то чтобы он делал что-то плохое, но почему-то у меня от него пробегали мурашки по коже. Зато он не пытался завести со мной разговор, как по мне, это была его единственная положительная черта. Ну и еще странный цвет глаз. И мускулы. Я слегка вздрогнула от отвращения к себе. Он же чудак. О чем я только думаю?

– Ты когда-нибудь катался на лошади? – спросила я в попытке отвлечься.

Моисей с явным трудом вернулся из мира грез и наконец перестал пялиться в одну точку.

Его взгляд ненадолго сосредоточился на мне, но он промолчал. Я решила повторить вопрос.

Моисей покачал головой.

– Нет? А хоть гладил их?

Снова покачал.

– Так подойди ближе.

Я кивнула на лошадь. Мне пришло в голову, что я тоже смогу помочь Моисею иппотерапией, как мама с папой. Я много раз наблюдала за их работой, так почему бы и мне не попробовать спасти этого проблемного ребенка?

Моисей испуганно отпрянул. За все недели, что он трудился на ферме, он ни разу не приблизился к животным. Ни разу. Только наблюдал за ними, за мной и никогда не разговаривал.

– Ну же, давай! Сакетт лучший конь в мире. Хотя бы прикоснись к нему.

– Я его напугаю, – ответил Моисей.

Я снова вздрогнула. Моисей впервые подал голос, и он не ломался, как у моего приемного брата Бобби и большинства других мальчишек. Их голоса будто постепенно спускались вниз по скрипучим и хрупким ступенькам, пока наконец не оказывались в подвале. Моисей же, напротив, уже говорил басовито, его голос обволакивал меня теплом и вызвал легкий трепет в сердце.

– Вовсе нет. Сакетта вообще трудно заставить нервничать. Его ничего не пугает. Если бы ты захотел, он простоял бы тут весь день в твоих объятиях. Вот Лакки мог бы откусить тебе руку и лягнуть в лицо. Но Сакетт – ни в коем случае.

Я уже много месяцев пыталась расположить к себе Лакки – кто-то подарил его отцу в качестве платы за услуги, которые были им не по карману. У папы не было времени укрощать его норов, так что он отдал коня мне, предварительно напомнив, чтобы я была осторожной.

Я только посмеялась: осторожность – не мой метод.

У папы это тоже вызвало улыбку, но все же он предостерег:

«Я серьезно, Георг. Его не просто так зовут Лакки. Тебе очень повезет, если он когда-нибудь позволит оседлать его».

– Животные меня недолюбливают.

Моисей произнес это так тихо, что я почти его не расслышала. Отмахнувшись от мыслей о Лакки, я погладила своего верного спутника – коня, на котором я впервые прокатилась верхом.

– Сакетт всех любит.

– Я ему не понравлюсь. Хотя, возможно, дело не во мне, а в них.

Я недоуменно обвела взглядом амбар. Там были только мы с Моисеем и Сакетт.

– Ты о ком? Чувак, здесь только мы.

Моисей не ответил.

Я выжидающе уставилась на него, дерзко вскинув бровь. Затем погладила Сакетта по носу и шее. Он и ухом не повел.

– Видишь? Он как статуя. Сакетт обожает купаться в любви. Давай же, подойди.

Моисей приблизился на шаг и осторожно поднял к Сакетту руку. Тот нервно зафыркал.

Моисей тут же отошел.

Я напряженно хихикнула.

– Какого черта?

Наверное, мне стоило прислушаться к словам Моисея, но увы, я ему не поверила. И не в последний раз.

– Ты же не струсишь, правда? – подтрунивала я его. – Погладь его – он не кусается.

Моисей задумчиво посмотрел на меня своими золотисто-зелеными глазами и снова шагнул вперед, протягивая руку.

И в эту секунду Сакетт внезапно встал на дыбы, будто набрался дурного у Лакки. Подобное поведение было абсолютно нехарактерно для коня, которого я знала всю свою жизнь, коня, который ни разу не взбрыкнул за годы нашей взаимной любви. Но сейчас он даже не дал мне возможности вскрикнуть или потянуться к недоуздку. Сакетт ударил меня копытом в лоб, и я плюхнулась на пол, как мешок с картошкой.

Открыв глаза, пощипывавшие от крови, я уставилась на старые потолочные балки. Я лежала на спине, и голова раскалывалась так, будто меня лягнула лошадь – в эту секунду пришло озарение, что именно это и случилось. И не какая-нибудь там лошадь, а Сакетт! Мое удивление едва ли не превозмогало над болью.

– Джорджия?

Внезапно надо мной, перекрывая вид на пересекающиеся балки и пылинки, выплясывающие в лучах солнца, которое просачивалось сквозь трещины в стенах, возникло расплывчатое лицо.

Моисей положил мою голову себе на колени и прижал футболку ко лбу. Даже в полубессознательном состоянии я все равно не упустила из внимания его обнаженные плечи и грудь, а также почувствовала щекой гладкую кожу его живота.

– Я схожу за помощью, ладно?

Он переложил мою голову обратно на пол, продолжая прижимать футболку к ране. Я старалась игнорировать кровавое пятно, расцветающее на ткани.

– Нет! Стой! Где Сакетт?

Я попыталась сесть, но Моисей осторожно уложил меня обратно и растерянно посмотрел на дверь, будто не знал, что делать.

– Он… убежал.

Тогда я вспомнила, что Сакетт не был привязан. Раньше в этом никогда не появлялось необходимости. Даже сложно представить, что ему стукнуло в голову, чтобы он встал на дыбы и галопом помчал из конюшни. Мой взгляд вновь сосредоточился на Моисее.

– Ну что, все плохо? – Я пыталась говорить, как Клинт Иствуд – кто-то, кто может получить жуткую травму головы и сохранить хладнокровие. Однако мой голос все равно предательски задрожал.

Моисей сглотнул, пытаясь не выдать свою жалость, его кадык забавно подскочил под смуглой кожей. У него тоже дрожали руки. Ситуация расстроила его не меньше меня – это было видно невооруженным глазом.

– Не знаю. Рана вроде и небольшая, но сильно кровоточит.

– А животные и вправду тебя не любят, да? – прошептала я.

Он не стал делать вид, что не понимает, о чем я, и помотал головой.

– Я заставляю их нервничать. Не только Сакетта – всех зверей.

Он и меня заставлял нервничать. Но в хорошем, чарующем смысле. Несмотря на то, что у меня дико пульсировала голова и кровь затекала в глаза, я хотела, чтобы Моисей остался. Чтобы он выдал мне все свои тайны.

Словно почувствовав изменение в моем настроении и сочтя его нежелательным, Моисей тут же подскочил и сбежал, оставив меня с окровавленной футболкой и неутолимым любопытством к новенькому в нашем городке. Довольно скоро он вернулся с моей мамой и его прабабушкой, семенящей позади. На их лицах читалось неприкрытое беспокойство, и тут я задумалась, не преуменьшила ли я серьезность своей травмы. Неожиданно взыграло мое женское тщеславие, чего я раньше за собой не замечала: а вдруг на лбу останется уродливый шрам? Еще неделю назад я бы даже сочла это крутым, но не теперь. Мне хотелось оставаться красивой в глазах Моисея.

Он стоял поодаль и не вмешивался, пока взрослые ахали и охали надо мной. Когда они пришли к умозаключению, что я, вероятно, выживу и без затратной поездки на «неотложке», и обошлись несколькими пластырями, Моисей незаметно ускользнул. Иппотерапией ему не помочь, но я поклялась себе, что просочусь в его трещины и залатаю их, чего бы мне это ни стоило. Мое пустынное лето только что превратилось в тропический лес.

Глава 2. Джорджия

Где-то спустя неделю после того, как Моисей напугал моего коня и я получила по голове, мы с отцом обнаружили на нашем амбаре стенную роспись. Ночью кто-то нарисовал поразительно реалистичное отображение заката над западными холмами Левана. На фоне розоватого неба стояла лошадь с запрокинутой головой, напоминавшая Сакетта, а в седле комфортно устроился всадник. Он сидел в профиль и выглядел не более чем силуэтом, но все равно его вид показался мне знакомым. Папа долгое время мечтательно разглядывал картину. Я думала, он разозлится, что кто-то использовал наш амбар в качестве холста… по моему представлению, так поступали преступные группировки в больших городах. Но нам оставили не граффити с угловатыми или дутыми буквами, закрашенными броскими красками, нет – картина выглядела круто! За такую не грех заплатить, и приличную сумму.

– Он напоминает моего отца, – прошептал папа.

– И Сакетта, – добавила я, не в силах оторвать взгляд от рисунка.

– У дедушки Шеперда был конь по кличке Хондо, прадед Сакетта. Помнишь?

– Нет.

– Да, логично, ты была слишком маленькой. Хороший был конь. Дедушка очень его любил, прямо как ты Сакетта.

– Ты показывал ему фотографии?

– Кому? – папа удивленно посмотрел на меня.

– Моисею. Разве это не его работа? Я слышала, как миссис Райт говорила маме, что его хотели отправить в колонию для несовершеннолетних за вандализм или за порчу имущества. Видимо, он любит рисовать. Миссис Райт сказала, что это что-то компульсивное, что бы это ни значило. Я просто подумала, что это ты его попросил разрисовать амбар.

– Гм-м, нет. Но мне нравится.

– И мне, – от души согласилась я.

– Если это все-таки он сделал, а других вариантов у меня нет, то у него настоящий талант. Однако Моисей все равно не может рисовать где и что попало. Кто его знает – может, в следующий раз ему вздумается нарисовать Элвиса на нашем гараже.

– Мама будет в восторге.

Папа посмеялся над моим саркастичным комментарием, но он не шутил. Вечером он объявил, что собирается проведать Моисея с Кэтлин Райт, и я молила взять меня с собой.

– Я хочу поговорить с Моисеем!

– Георг, я не хочу ставить его в неловкое положение. Если ты будешь стоять и слушать, как я его отчитываю, он наверняка смутится. Эта беседа не нуждается в зрителях. Я просто хочу дать ему понять, что, каким бы он ни был талантливым, он не может и дальше вытворять такие вещи.

– Я хочу, чтобы Моисей расписал стену в моей спальне. У меня есть кое-какие сбережения. Так что ты ему скажешь, что он не может рисовать где попало, а затем я дам ему место, где он сможет разгуляться. Так пойдет?

– И что ты хочешь, чтобы он нарисовал?

– Помнишь сказку, которую ты рассказывал мне в детстве? О слепце, который каждую ночь превращался в лошадь, а на рассвете снова становился человеком?

– Да, эту историю еще рассказывал мне мой отец.

– Я частенько о ней вспоминаю и хочу, чтобы Моисей изобразил ее на моей стене. Или, по крайней мере, белого коня, убегающего в облака.

– Сперва спроси разрешения у мамы. Если она не против, то и я за.

Я тяжко вздохнула. С мамой договориться будет сложнее.

– Это всего лишь краска, – проворчала я.

Как ни странно, мама была не против, но ее беспокоило присутствие Моисея в моей спальне.

– Он такой угрюмый, Джорджи, это даже немного пугает. Честно говоря, я не знаю, как относиться к вашей дружбе. Понимаю, с моей стороны, это не очень великодушно, но ты – моя дочь. И тебя всегда влекло к опасности, как мотылька к пламени.

– Мама, он же просто будет рисовать! Обещаю не надевать кружевное белье по такому случаю. Думаю, я в безопасности. – Я подмигнула.

Мама шлепнула меня и, посмеявшись, все же сдалась. Но, говоря откровенно, она не ошиблась, и с ее стороны было мудро меня предупредить. Моисей полностью меня очаровал, и что-то мне подсказывало, что этот интерес не скоро угаснет.

Вскоре после заката мы с папой постучали в дверь Кэтлин Райт. Моисей сидел за кухонным столом и поглощал самую большую порцию молока с хлопьями, которую я когда-либо видела, а его бабушка сидела напротив и чистила яблоко, снимая кожуру одной длинной, завивающейся красной лентой. Мне даже стало любопытно: это же сколько яблок она очистила за восемьдесят лет жизни, чтобы так отточить свое мастерство?

– Я больше никогда не буду разрисовывать ваше имущество, – искренне пообещал Моисей после того, как папа в ласковой форме объяснил ему, что делать это без разрешения – недопустимо.

Поначалу Кэтлин выглядела расстроенной, но затем папа заверил ее, что рисунок прекрасен и мы не против его оставить. Тогда она расслабилась, и, похоже, я единственная заметила, что Моисей не обещал не портить чужую собственность. Только нашу.

– Ты весьма похоже изобразил моего отца, – добавил папа, словно запоздалую мысль. – Ему бы понравилась твоя картина.

– Я пытался нарисовать вас, – ответил Моисей, избегая его взгляда.

Почему-то я не сомневалась, что он лжет, хотя на то не было видимых причин. Казалось вполне логичным, что он использовал для вдохновения моего отца. Парень определенно не знал моего деда.

– Вообще-то, Моисей, – вмешалась я в разговор, – я бы хотела, чтобы ты нарисовал картину на стене в моей комнате. Я заплачу. Вероятно, меньше, чем ты заслуживаешь, но все же это лучше, чем ничего.

Он мельком посмотрел в мою сторону и отвернулся.

– Вряд ли я смогу.

Папа и Кэтлин ошеломленно уставились на него. Вся стена нашей конюшни служила неопровержимым доказательством, что он как раз мог.

– Мне… нужно… нужно… вдохновение, – неуверенно промямлил Моисей, вскидывая руки, словно хотел отгородиться от меня. – Я не могу просто нарисовать, что попросят. Это работает несколько иначе.

– Моисей с радостью распишет тебе комнату, Джорджия, – твердо перебила Кэтлин, одаряя правнука предостерегающим взглядом. – Он зайдет завтра днем, и вы обсудите все подробности рисунка.

Моисей оттолкнул пустую пиалу и резко встал.

– Не выйдет, бабушка. – Затем повернулся к моему папе. – Обещаю, больше никаких картин на вашей собственности.

И с этими словами вышел из кухни.

* * *

Наша следующая встреча произошла через две недели и при даже более скверных обстоятельствах. Для жителей округа Джуэб конноспортивный фестиваль был важнее Рождества. Он означал три дня и три ночи парадов, карнавала и, разумеется, родео. Я ежегодно считала до него дни; он всегда попадал на вторые выходные июля и был главным событием лета. В довершение всего в этом году я прошла отбор для участия в скачках вокруг бочек. Родители запретили мне отправляться в турне до совершеннолетия, но позволили принимать участие во всех состязаниях в нашем штате. Я прошла первый тур в четверг и решающий в субботу. Моя первая проба в качестве профессиональной ковбойши – и у меня все получилось!

После я решила отпраздновать победу и прогуляться по карнавалу. К сожалению, моя подруга Хэйли, живущая в Нифае, – примерно в пятнадцати минутах к северу от Левана, – приехала со своим парнем Терренсом. Он мне не очень-то нравился – Терренс постоянно злобно подшучивал и носил кепку вместо ковбойской шляпы, высоко задирая козырек на лбу.

– Ты задираешь его, чтобы казаться выше нас, девочек, – подстрекала я.

– Высокие девушки не в моем вкусе, – парировал он, легонько толкая меня локтем.

– Что ж, слава богу, что я выросла высокой!

– Да-да, я тоже очень рад.

– У нас бы все равно ничего не вышло. Все бы думали, что ты мой младший брат.

Я выкинула его дурацкую кепку в ближайший мусорный бак и похлопала Терренса по влажной от пота голове.

После этого он начал отпускать грубые комментарии в мою сторону, и, судя по виду Хэйли, она мечтала лишь о том, чтобы мы прекратили ругаться. Вскоре мне это наскучило, и я отделилась от них, сославшись на голод и необходимость найти парней повыше. В конечном итоге я направилась к парашютам и загонам неподалеку, в которых держали животных во время фестиваля.

Уже смеркалось, и вокруг не было ни души, но я хотела посмотреть поближе на быков. Я давно мечтала объездить их и не сомневалась, что у меня бы получилось. Я забралась на перекладины ограждения и перегнулась, чтобы заглянуть в стойла, отделяющие людей от зверей. Манеж по-прежнему подсвечивался, и хоть загон находился в тени, я с легкостью рассмотрела мускулистую спину быка, которого еще пару часов назад объездил Кордел Мичем. Его оценили на девяносто очков! Естественно, после такого безупречного выступления победа была за ним – колени высоко, каблуки впиваются в бока быка, спина согнута, рука поднята к небесам, словно тянется к звездам, которой он и стал. Зрители визжали от восторга. Да что уж там, я визжала от восторга! И когда бык по кличке Сатана наконец сбросил своего всадника, сигнал уже прозвучал, и Кордел одержал победу. Я улыбнулась от этого воспоминания, представляя себя на его месте.

Девушек допускали только к скачкам вокруг бочек. Я любила мчать по манежу с опущенной головой и сжатыми на гриве Сакетта кулаками, словно подхваченная потоком, который нес меня обратно к берегу. Но порой меня посещала мысль о том, каково было бы оседлать землетрясение, а не волну. Подпрыгивая вверх и вниз, из бока в бок, оседлать землетрясение.

Сатану я не интересовала, как, впрочем, и других быков, скучившихся в загоне. Я вдохнула запах свежего сена и навоза – большинство кривили от него нос, но меня он не смущал. Я еще ненадолго задержалась, наблюдая за животными, а затем спрыгнула с ограждения. Время было уже позднее, так что мне нужно было найти Хэйли и тащить свой зад домой. Меня раздражало, что родители до сих пор контролировали, когда мне возвращаться, и мою голову тут же наполнили мысли о будущем, в котором я буду отчитываться только перед собой.

Когда от теней отделился чей-то темный силуэт, я вообще не испугалась. Ни капельки. У меня никогда не было причин бояться ковбоев. Они лучшие люди в мире. Сходите на любое американское родео и сразу же поймете, что эти мужчины и женщины могут единолично спасти всю планету. Не потому, что они самые умные, богатые или красивые – просто они хорошие. Они любят друг друга и свою страну. Любят свои семьи. Поют гимн от души. Снимают шляпы, когда поднимают флаг. Самоотверженно живут и любят. Так что нет, я не нервничала. По крайней мере, пока меня не толкнули лицом в грязь с отпечатками подошв и копыт.

На секунду я впала в ступор, и этого времени хватило, чтобы мне заломили руки за спину и связали их, как теленка на родео. Этот мужчина умел обращаться с лассо. Я выгнулась и попыталась закричать, но в итоге набрала полный рот грязи с примесью навоза. Тогда-то я наконец и поняла, что я в полном дерьме. Странно, как разум может подкидывать такие шуточки даже в подобные моменты. Но тут я почувствовала его руки на поясе моих джинсов – в том месте, куда запускать их не следует, – и уже по-настоящему взбесилась, мой шок сменился неистовой яростью. Я взбрыкнула и ударила обидчика затылком по лбу. Он выругался и ткнул меня обратно лицом в грязь. Затем прижал мои щиколотки к запястьям и затянул их лассо, прежде чем перевернуть меня. Поза была максимально неестественной – руки и ноги согнуты за спиной, весь вес приходится на голову и шею, мышцы бедер натянуты до предела. Он швырнул горстку грязи в мои обезумевшие от страха глаза, ослепляя их, и закрыл лицо руками. Нос забило землей, я не могла вдохнуть. Закашлявшись, я снова забрыкалась и попыталась укусить его за пальцы. Хуже паники была только боль от нехватки воздуха в легких, и я всерьез подумала, что умру. Закряхтев, мужчина закинул меня на плечо и повернулся, будто собрался бежать. Но тут неподалеку хлопнула дверь, кто-то позвал меня по имени, и он неуверенно замер.

А затем просто скинул меня на землю и исчез. Мне показалось, что я услышала его ругань, как хлюпали ботинки в грязи, пока он убегал. Голос был мне незнаком. С того момента, как он вышел и вновь скрылся в тени, прошло не больше минуты. Несомненно, очередной рекорд на родео.

Лассо вокруг моих запястий и щиколоток не ослабло при падении, и столь внезапное приземление без возможности сгруппироваться выбило из меня весь воздух. Ахнув, я закашлялась и перекатилась на бок, чтобы сплюнуть грязь. В бедро больно впилась пряжка – злоумышленник так сильно дергал меня за пояс джинсов, что он расстегнулся. Я не могла встать. Не могла даже вытереть глаза. Только беспомощно лежать, как связанный теленок. Я попыталась смахнуть грязь о плечо, чтобы хотя бы видеть, – вдруг он вернется? Мне нужно видеть, чтобы опознать его и защитить себя. Чтобы напасть самой. Не знаю, как долго я там пролежала – возможно, час. Возможно, десять минут. Но казалось, что прошла целая вечность.

Я могла поклясться, что кто-то звал меня по имени. Разве не поэтому мужчина сбежал? Как вдруг, легок на помине, он вернулся. В моих жилах вновь забурлил адреналин, и я начала рывками, сантиметр за сантиметром, отползать назад. Набрала побольше воздуха в легкие, чтобы закричать, но только зашлась сильным кашлем – я случайно вдохнула грязь, которая по-прежнему покрывала мой язык. Мужчина остановился, словно не ожидал снова меня здесь найти.

– Джорджия?

Это не он. Голос другой.

Он пошел в мою сторону, стремительно сокращая расстояние между нами. Я зажмурилась, словно испуганное дитя, мечтающее стать невидимкой. Нет, нет, нет, нет, нет! Этот голос был уже мне знаком. Только не Моисей. Только не Моисей. Ну почему это должен быть именно Моисей?!

– Мне позвать кого-нибудь? Вызвать «скорую»?

Я почувствовала, как он присел рядом. Вытер мое лицо, будто хотел получше его рассмотреть. Затем потянул за веревку вокруг моих запястий и щиколоток, и я наконец-то смогла выпрямить ноги. К ним мгновенно хлынула кровь, в данном случае вызывая приятную боль, и из моих глаз полились слезы. Они принесли легкое облегчение, и я отчаянно заморгала, пока Моисей снимал лассо с моих рук. Когда и они оказались на свободе, я застонала от их свинцовой тяжести и обжигающей боли в плечах.

– Кто это сделал? Кто тебя связал?

Я смотрела куда угодно, только не на него. Боковым зрением я заметила, что на нем черная футболка, заправленная в брюки карго, и армейские ботинки, которые не надел бы ни один ковбой с чувством собственного достоинства. Мой обидчик был одет так же, как и большинство на западе: в традиционный ковбойский наряд. Я чувствовала спиной кнопки его рубашки. Мое тело забилось мелкой дрожью, и я поняла, что меня вот-вот стошнит.

– Со мной все нормально, – соврала я, но мое дыхание предательски сбилось.

Мне отчаянно хотелось, чтобы Моисей отвернулся и не видел моего позора. В произошедшем не было ничего нормального. Совсем ничего. Я вытерла щеки и мельком подняла на него взгляд, чтобы проверить, поверил ли он моим словам, а затем сразу же отвернулась.

Он спросил, могу ли я встать, и протянул руки, чтобы поднять меня. С его помощью мне это удалось, и я закачалась на подкашивающихся ногах, как новорожденный жеребенок.

– Можешь идти, я в порядке, – вновь в отчаянии соврала я. Но он не ушел.

Развернувшись, я неуклюже отошла на пару шагов, вцепилась в ограду, и тут меня все-таки стошнило. Грязью, навозом, бургером с родео, и все это в подливе из пепси. Мои колени подкосились, все тело содрогалось, пока опустошался желудок, но Моисей все равно не ушел. Фырканье и топот быков по другую сторону деревянных перил напомнили мне, где я нахожусь: в компании Сатаны и его прихвостней. В эту секунду было нетрудно поверить, что я действительно провалилась в кроличью нору и попала прямиком в ад.

– Ты вся в грязи, и у тебя расстегнут ремень, – сухо, чуть ли не осуждающе подметил Моисей.

Я поняла по его голосу, что он ни капельки мне не поверил. Вот так сюрприз! Продолжая стоять к нему спиной, я задеревеневшими пальцами застегнула блестящую пряжку и продела конец ремня через петлю джинсов, предпочитая игнорировать тот факт, что пуговица и ширинка тоже расстегнуты. Возможно, он не заметил – моя рубашка выбилась из штанов и теперь прикрывала талию. Я уж точно не собиралась привлекать к этому его внимание, а ремень не даст джинсам упасть. Я вздрогнула от отвращения.

– Кто-то связал тебя.

– Думаю, просто это был чей-то глупый розыгрыш, – с запинками ответила я, продолжая откашливаться из-за раздражения в горле. – Наверное, Терренса. Он весь вечер на меня злился. Возможно, он думал, что я посмеюсь или закричу и не стану сопротивляться. Мы с ним серьезно схлестнулись. Не знаю, может, он не рассчитывал меня напугать, а просто хотел связать, чтобы позже они нашли меня в этой позорной позе и посмеялись… Но я в полном порядке.

Вряд ли даже я верила своим словам, но мне очень хотелось.

Забавно, что именно Моисей меня освободил. Какая ирония. Меня обидел ковбой, а рыцарем в доспехах оказался местный смутьян. Мама считала, что это от Моисея стоит ждать беды. Предостерегала меня о нем. А он взял и спас меня.

– Все нормально, – настаивала я.

Затем выпрямилась, по-прежнему вытирая глаза и подрагивающие губы. Мне было стыдно, что Моисей стал свидетелем этого унижения, страшно от того, что могло произойти. Что чуть не произошло. Но больше всего меня оскорблял тот факт, что это вообще случилось. Если это действительно была неудачная шутка, то она зашла слишком далеко. Поскольку теперь Джорджия Шеперд была напугана. А мы со страхом не очень-то ладим. Мне хотелось домой. Я не знала, где Хэйли, и не хотела ее искать – особенно если она тоже была замешана во всем этом.

– Моисей, можешь отвезти меня домой? Пожалуйста? – Мой голос звучал как-то странно, по-детски, и я скривилась от стыда.

– Кто-то должен за это заплатить.

– Что?

– Кто-то должен за это заплатить, Джорджия.

Было странно слышать свое имя из его уст – он произносил его так, будто знал меня. А это неправда. И внезапно я поняла, что сама себя едва знаю. Тот же город, та же улица. Тот же мир. Но все изменилось. Я – так точно. Возможно, дело в шоке? Ничего же толком не произошло, я в порядке. Буду, по крайней мере. Главное – добраться домой.

– Говорю тебе, я в порядке. Мне просто нужно домой. Пожалуйста! – Я уже не столько просила, сколько умоляла. И по моим щекам снова потекли слезы.

Моисей чуть ли не с отчаянием оглянулся, будто хотел позвать на помощь, получить какой-то совет о том, как вести себя в данной ситуации. Как вести себя со мной. Отвезти меня домой было самым простым решением, но, очевидно, он считал, что этого недостаточно.

– Пожалуйста! – поторопила я.

Затем вытерла лицо рукавом рубашки, купленной специально для этого вечера, и на ней остались мокрые пятна от слез и грязь. Я всегда покупала новые наряды на фестиваль. Новые джинсы, новые рубашки, порой даже новые ботинки. Новые шмотки по случаю такого грандиозного события.

Вдали, над рядами темных построек, которые отделяли загон и манеж от ярмарки, кружило колесо обозрения. Легкое дуновение ветерка взъерошило мои волосы, прилипшие к мокрым щекам, и принесло запах карнавала – сахарной ваты и попкорна. Но затем он смешался со смрадом рвоты и навоза и потерял свою привлекательность.

Я слегка покачнулась, начиная постепенно отходить от шока и осознавать ужас последних нескольких минут. Он все укоренялся, укоренялся, укоренялся. Мне хотелось поскорее вернуться домой.

Должно быть, Моисей чувствовал, что я медленно падаю в бездну, и, не произнося ни слова, ласково взял меня за руку, выражая свою поддержку. В этот момент я любила его больше, чем когда-либо. Куда сильнее, чем предполагали наши короткие встречи. Смутьян, правонарушитель, дитя ломки… И отныне – мой герой.

Моисей медленно повел меня к машине, позволив опереться на него. Дойдя до джипа, я тупо уставилась на него – до джипа, который я видела день ото дня с тех пор, как Моисей переехал в Леван шесть недель назад. Я завидовала его тачке – у меня-то был лишь старенький фермерский грузовик, который разгонялся максимум до сорока километров в час. Но сейчас я испытала не зависть, а только благодарность, причем настолько, что готова была упасть на колени и расцеловать машину. Моисей осторожно посадил меня на пассажирское место и пристегнул. Ремни напомнили мне сбрую, и я почувствовала себя в относительной безопасности, даже несмотря на тот смущающий факт, что у джипа не было ни крыши, ни дверей.

– Моисей, джипы, ремни безопасности, дом, Моисей, – перечислила я, даже не осознавая, что делаю это вслух и дважды назвала его имя. Сегодня он это заслужил.

– Что? – Моисей обеспокоенно приподнял мое лицо за подбородок.

– Да так, ничего. Старая привычка. Когда я… испытываю стресс, то перечисляю все, за что я благодарна жизни.

Он ничего не ответил, но продолжал смотреть на меня все то время, что садился в машину и заводил двигатель. Я чувствовала его взгляд, пока он ехал по гравию, пока объезжал загон и фургоны с лошадьми, пока пересекал парковку и выезжал на трассу.

В наши лица с ревом ударил ветер, спутывая мои волосы и вжимая в кресло, и мы помчали по дороге, оставляя позади фестиваль, мерцающее колесо обозрения и крики счастья, которые всю мою жизнь давали мне ложное чувство безопасности. Однажды эти звуки манили меня. А теперь я сомневалась, что когда-либо смогу к ним вернуться.

Глава 3. Моисей

Я пришел на родео ради Джорджии. Не потому, что у меня было какое-то предчувствие, что я ей понадоблюсь, и даже не из надежды, что она захочет меня видеть. И определенно не потому, что я ожидал найти ее связанной, покрытой грязью и плачущей, поскольку кто-то пытался причинить ей вред или напугать. Или изнасиловать. Она настаивала, что это, вероятно, был чей-то розыгрыш. Интересно, что за друзья выкидывают подобные шутки? С другой стороны, мне-то откуда знать – у меня никогда не было друзей.

Днем бабушка подарила мне второй билет на фестиваль и поставила в известность, что Джорджия «участвует в состязаниях с бочками, и ты просто обязан это увидеть». Я тут же представил, как Джорджия балансирует на катящейся бочке и отчаянно перебирает ногами, чтобы не упасть и прийти к финишной черте раньше соперников.

Разумеется, прежде я никогда не бывал на родео и понятия не имел, как далеко могут зайти белые в своем безумстве. Учитывая, что меня бросила белая мать, подсевшая на наркотики, мне стоило догадаться.

Но, как ни странно, было весело. В фестивале чувствовалась какая-то целостность – куча семей, повсюду развеваются американские флажки, а от музыки и самому хочется нацепить ковбойскую шляпу, и неважно, как по-дурацки я в ней выгляжу. Я съел целых шесть бургеров – пища богов, ничего лучше я, наверное, и не пробовал. Бабушка вопила так, словно выиграла в лотерею, топала ногами и в принципе вела себя как восемнадцатилетняя, а не восьмидесятилетняя, и это зрелище принесло мне истинное удовольствие. Скачки, ловля на лассо, ковбои, которых мотало из стороны в сторону, как тряпичных кукол, на брыкающихся лошадях и разъяренных быках, и девушки, держащиеся верхом так, будто родились в седле. Собственно, я не сомневался, что в случае Джорджии именно так и произошло. Я частенько исподтишка наблюдал, как она катается.

С того случая в амбаре я изо всех сил избегал нашей встречи. Просто не знал, как с ней быть. Для меня она была «темной лошадкой», так сказать. Типичной провинциалкой, страдающей от просторечия и простодушия, а также с манерой говорить прямо в лоб, которая меня одновременно заводила и отталкивала. Мне хотелось сбежать от нее. И в то же время я не мог перестать о ней думать.

Я наблюдал, как Джорджия вылетела на манеж в клубах пыли на своем белом коне, ее волосы развевались позади, губы расплылись в широчайшей улыбке, пока она объезжала расставленные треугольником бочки. Было видно, что она наслаждалась своим коротким рандеву со смертью. Лошади для нее были так же важны, как для меня картины, и глядя на то, как она парит, мне отчаянно хотелось ее нарисовать. Запечатлеть этот полный жизни и движения миг, олицетворявший свободу. Обычно я брался за кисть, когда образов в моей голове становилось слишком много, и затем они изливались яростным, сердитым потоком. Я редко рисовал просто в свое удовольствие, изображая то, что приглянулось глазу. Но по какой-то причине Джорджия, скачущая по пыльному манежу под крики ликующей толпы, очень мне приглянулась.

Я ушел еще до конца состязаний. Бабушка заверила меня, что вернется домой со Стивенсонами и мне нет необходимости ее ждать. Я бесцельно ездил по округе, не желая толкаться среди людей на ярмарке, кататься на колесе обозрения или наблюдать за тем, как Джорджия празднует победу с друзьями. В наличии у нее друзей я не сомневался, как и в том, что у меня с ними нет ничего общего.

Я все ехал и ехал, как вдруг меня охватило дурное предчувствие. Оно поднялось по моим венам к ушам и шее и пульсировало жаром. Я сделал радио погромче в надежде, что это поможет отвлечься от видений. Не сработало. Уже через пару секунд я увидел мужчину на обочине. Он просто стоял и смотрел на меня. Любой другой бы его не заметил – на улице уже стемнело, проселочная дорога освещалась только луной и фарами моего джипа. Однако он весь светился, словно окутанный лунным сиянием.

Я почти сразу его узнал, и мою голову затопили образы. Все они были связаны с Джорджией: Джорджия на лошади, Джорджия перепрыгивает через ограду, Джорджия падает на землю в конюшне, когда я напугал Сакетта. Видение постоянно повторялось – Джорджия падает, Джорджия падает, Джорджия падает. Меня это не испугало; я видел ее падение, оно в прошлом. С ней все прекрасно. Но затем я задумался: а вдруг это не так? Возможно, этот мужчина на обочине – мужчина, которого я видел в амбаре Джорджии, когда Сакетт встал на дыбы и лягнул ее, которого я нарисовал на стене того же амбара, потому что он отказывался исчезать – пытался что-то мне сказать. Не о своей жизни, а о Джорджии.

Я развернул джип и поехал обратно на карнавал. Вместо того чтобы припарковаться на стоянке, я объезжал пристройки и конные фургоны, хотя понятия не имел, куда ехать. Мне показалось, что я вновь увидел призрачного мужчину, – или это какой-то ковбой просто решил покурить и щелкнул зажигалкой? Я остановил машину, вышел и позвал Джорджию по имени. Чувствовал себя глупее некуда, но все равно медлил, не желая присоединяться к толпе под пестрыми карнавальными огоньками. Мне было куда комфортней наблюдать из темноты.

Кто-то налетел на меня сзади, из-за чего я пошатнулся, и скрылся в ночи, даже не извинившись и не дожидаясь, пока я восстановлю равновесие. Какой-то пьяный ковбой, наверное. После этого наступила тишина, прерываемая лишь топотом и фырканьем животных в загоне. Я предпочел держаться от них подальше, чтобы не организовать собственное родео.

Я обошел карнавал по периметру в надежде найти Джорджию, не продвигаясь к центру ярмарки. А затем снова увидел того мужчину – ее дедушку. Он стоял у темного входа на манеж, но не звал меня – впрочем, как и все они. Обычно со мной общались посредством видений, но не на сей раз. Он просто стоял в перламутровом лунном сиянии. Я пошел в его сторону и в конечном итоге оказался на том же месте, с которого начал. При моем приближении он исчез, но боковым зрением я увидел какую-то вспышку слева, исчезающую за парашютами, – под трибунами, неподалеку от загона. Так я и нашел Джорджию.

Джорджия

Мне пришлось рассказать родителям о случившемся на фестивале. Еще я поделилась с ними предположением, что это Терренс меня связал. Моисей прошел со мной в дом и нервно мялся у двери, потупив глаза в пол, чтобы не встречаться ни с кем взглядом. Родители настаивали, чтобы он сел, но он все отказывался, и в конце концов парня оставили в покое и игнорировали его так же старательно, как он их.

Вечер плавно перетек в ночь; родители переволновались, задавали бесконечные вопросы и даже позвонили шерифу, который, к счастью, жил на окраине Левана, а не в другой части округа.

Они также позвонили прабабушке Моисея и предупредили, что он задержится у нас, чтобы дать показания. Закончилось это тем, что она явилась к нам: ворвалась через заднюю дверь, будто на дворе было не два часа ночи, а десять утра. Кэтлин похлопала внука по щеке, мимолетно сжав ему руку, а затем быстро заключила меня в крепкие объятия. Ее макушка едва доставала мне до плеч, седые кудряшки щекотали подбородок, но я сразу же почувствовала себя в безопасности, тепле и уюте. Она села за стол, а я воспользовалась случаем и пошла в душ, чтобы смыть грязь с кожи и волос, пока мы ждали прибытия шерифа. Все тело ныло и было покрыто синяками, на запястьях остались отметины от веревки, щеку рассекала длинная царапина. Затылок ужасно болел, и даже губы саднило от ударов лицом о землю. Но больше всего меня мучило тошнотворное ощущение в животе, будто я чудом избежала чего-то поистине кошмарного.

Переодевшись в пижаму в горошек и обмотав голову полотенцем, я вернулась на кухню и обнаружила за столом шерифа Доусона. Перед ним уже стояла бутылочка пепси и лежал кусочек пирога – независимо от обстоятельств, мама всегда оставалась гостеприимной. Шериф Доусон был высокого роста и спортивного телосложения, которое лишь подчеркивала бежевая форма. Его светлые волосы были аккуратно зачесаны и разделены пробором, голубые глаза ярко выделялись на фоне загорелой кожи, говорившей о том, что большую часть своего времени он предпочитал проводить под открытым небом. Ему было около сорока, и он уже дважды побеждал на выборах шерифа. Народ любил его, а он любил лошадей. Для жителей нашего округа это расценивалось как довольно неплохая характеристика. Что-то мне подсказывало, что он не скоро покинет должность. Они с папой как раз обсуждали объездку Лакки, когда я заняла стул рядом с миссис Райт. Моисей сидел напротив шерифа, и тот сразу же принялся осыпать его вопросами. Моисей вел себя настороженно и постоянно поглядывал на дверь, словно ему не терпелось улизнуть. Я чуть не улыбнулась, вспомнив о подобном его поведении в воскресной школе. Допрос вышел недолгим; Моисей, верный себе, отвечал максимально кратко.

Он пошел на родео вместе с бабушкой (Кэтлин услужливо закивала). Хотел посмотреть на мое выступление (миссис Райт снова кивнула).

Правда? От этой мысли я вся сжалась и ощутила, как внутри разливается приятное тепло. Моисей тихо продолжил свой рассказ, почти не вдаваясь в подробности.

Он припарковался неподалеку от загона и стоял рядом с джипом, раздумывая, сходить ли ему на карнавал за еще парой корн-догов и карамельным яблоком или вернуться домой, как вдруг кто-то налетел на него сзади. Моисей предположил, что это был ковбой. Такое себе уточнение, подумала я, но мне тоже было нечего добавить к его описанию. Ему послышался чей-то крик, а затем он нашел меня, развязал и привез домой. Конец истории.

Видимо, шериф Доусон не хотел уезжать с пустыми руками, и Моисей, пристально глядя ему в глаза, принялся отвечать на все те же вопросы. Шериф спросил, почему он припарковался у загонов, а не на стоянке.

Моисей ответил, что не хотел идти пешком.

Шериф поинтересовался, почему он не может дать более точное описание мужчины, который набежал на него.

Моисей ответил, что стоял к нему спиной и было темно.

Мистер Доусон выглядел встревоженным и явно испытывал какие-то подозрения, но не я. Моисей не связывал меня, а освободил. И это единственное, что имеет значение.

Затем наступил мой черед. Я тоже пересказала свою версию событий, немногочисленные зрители ловили каждое мое слово. Я поведала шерифу о своем предположении, что это Терренс Андерсон провернул надо мной злую шутку, хоть и чувствовала себя при этом крайне неудобно, поскольку Доусон по совместительству был дядей Терренса. Стоит отдать ему должное, он и глазом не моргнул и не стал вступать в спор – только пообещал, что поговорит с племянником. Шериф записал мою историю и даже сделал несколько фотографий ссадин на запястьях и царапин на лице.

– А это что? Мне это документировать? – Шериф показал на отметину на моем лбу, которая осталась от копыта Сакетта. За три недели рана почти зажила, но из-за трения о землю кожица содралась, и шрам вновь покраснел.

– Это Сакетт погорячился, – я пожала плечами, не желая вдаваться в подробности. Шериф знал моего коня.

Он слегка улыбнулся и показал на шишку на своем лбу.

– Вот и у меня с Тонгой то же самое. Чертова лошадь хорошенько по мне приложилась. С животными никогда нельзя терять бдительность. Только подумаешь, что знаешь их, как они тут же выкинут какой-нибудь фортель.

– Да, с людьми точно так же, – не задумываясь, ответила я.

А ведь и правда. Сегодняшний случай был показательным. От страха во рту появился неприятный привкус, и я задумалась, как же мне заснуть сегодня после такого… или когда-либо. Шериф кивнул в знак сочувствия и собрался было уходить, но в последний момент похлопал меня по плечу.

– Мне жаль, Джорджия. Правда. Независимо от того, был ли это розыгрыш или что-то куда страшнее, я очень рад, что ты цела. Мы поговорим с Терренсом Андерсоном и Хэйли Блевинс и узнаем, как они могут прокомментировать произошедшее. У нас есть твои показания и фотографии. И, конечно же, показания мистера Райта.

Шериф нервно покосился на Моисея, и я еле сдержалась, чтобы не закатить глаза. Все боялись Моисея. Уверена, не будь я так непреклонна, что это не он меня связал, прежде чем спасти, он бы стал главным подозреваемым. Что поделать – было что-то в его виде, что кричало «злодей».

Шериф направился к выходу с кухни.

– Слава богу, что это последняя ночь фестиваля. Люди слишком разбуянились. Надеюсь, завтра город немного успокоится, и мы выясним, что произошло. Я буду на связи.

Шериф вышел в утренние сумерки, а мы погрузились в собственные мысли и слепо пялились в стол. Все так устали, что не хотели расходиться.

– Что ж, – вздохнула Кэтлин Райт. – Доусон славный мальчик. – Ему было почти сорок, но, видимо, для восьмидесятилетней женщины это вообще не возраст. – Моисей, они с твоей мамой когда-то были парой. Как же он ее любил! Я надеялась, что она вернется в Леван и выйдет за него. Бог тому свидетель, он очень старался и не прекращал попыток за ней ухаживать. Но, наверное, для нее уже было слишком поздно.

Миссис Райт снова погладила Моисея по щеке и встала. При упоминании матери Моисей весь напрягся, и мне стало интересно, как часто люди о ней говорили. Что-то мне подсказывало, что ему не нравилось затрагивать эту тему.

Родители тоже поднялись, но Моисей, как ни странно, посмотрел на меня. Мы единственные оставались за столом, и на минуту взрослые перестали обращать на нас внимание.

– Ты хотела, чтобы я расписал твою комнату. Ну, вот я здесь. Почему бы не воспользоваться случаем и не взглянуть на нее?

Мама тут же вмешалась:

– Уже почти три часа ночи!

Моисей поднял на нее взгляд.

– Вряд ли Джорджия сегодня уснет.

После этой фразы все притихли, а мое сердце, напротив, начало отбивать барабанную дробь. Я встала и повела его по коридору. Никто не возражал, но я слышала, как ушла миссис Райт, а родители скрылись в спальне.

– Сейчас лето, Мауна, – пробормотал мой отец. – Все будет нормально. Мы всего в нескольких метрах от них. Успокойся.

И они действительно нас не беспокоили.

– Расскажи мне эту историю, – потребовал Моисей, когда я объяснила ему суть картины.

Его взгляд вперился в белую стену, которую я очистила две недели назад в надежде, что он согласится ее разрисовать. Вкусы у меня неприхотливые, даже заурядные. Я гордилась отсутствием у себя излишеств и рядами книг на полках – все вестерны, кроме «Цветка красного папоротника», «Неприятностей с обезьянками» и целой полки романов Дина Кунца. Он мой любимый автор после Луиса Ламура.

– Ты любишь читать? – спросила я, кивая на стеллаж.

Моисей изучил мои книги.

– Да.

Ответ меня удивил. Может, дело в его репутации правонарушителя и члена банды или в его внешнем виде, но он не походил на парня, которому по душе спокойно коротать вечера за книгой.

– Какая твоя любимая книга? – В моем голосе слышалось недоверие, и Моисей прищурился.

– Мне нравится «Над пропастью во ржи», «Изгои», «1984», «О мышах и людях», «Дюна», «Звездный десант», «Властелин колец». Все книги Тома Клэнси и Джоан Роулинг.

Последнее он произнес очень быстро, будто стеснялся признавать, что он фанат «поттерианы». Но я была поражена.

– Ты действительно все их прочел?

Мне тоже понравились «Изгои», но все остальные книги обошли меня стороной, и я гадала, не лжет ли он.

– Как насчет Стивена Кинга и Дина Кунца? – добавила я, пытаясь найти что-то общее между нами.

– Из Кинга: «Зеленую милю» и «Девочку, которая любила Тома Гордона». А Дин Кунц слишком много знает.

– В смысле?

Моисей покачал головой и оставил свою фразу без объяснений.

– В голове не укладывается: откуда у тебя выдержка, чтобы читать?

– Я могу быть усидчив, если моя голова чем-то занята. Телевизор сводит меня с ума, музыка обычно тоже. Но я люблю истории, – он встретился со мной взглядом. – И ты вроде как раз собиралась поведать мне свою.

– А, да, точно. История… Эту сказку рассказывал дедушка моему отцу в детстве, и теперь она передается из поколения в поколение. Честно говоря, я не знаю ее источник, но мне она всегда казалась реальной.

– Дедушка, говоришь. Его ведь как-то упоминал твой отец, верно? Он еще думал, что это его я нарисовал?

– Да.

По какой-то причине на лице Моисея читалось облегчение. Я смотрела на него с пару долгих секунд, пытаясь понять его странную реакцию.

– Продолжай, – поторопил он.

– В одном маленьком западном городке жил слепец. Родился он со зрением, но потерял его в раннем детстве из-за ужасной болезни. А наряду с ним – свободу. Он постоянно зависел от других людей: чтобы кто-то водил его по улице, чтобы кто-то готовил за него и убирал. Но хуже всего было то, что он не мог видеть лошадей на холмах вокруг дома. Однажды ночью ему приснилось, что он бежит по горам. Остановившись у прохладного ручейка, чтобы утолить жажду, он увидел в воде свое отражение. Но совсем не мужчины, а прекрасного белоснежного коня, который мог преодолевать многие мили без передышки. Когда слепец проснулся, сиделка заметила, что его руки и ступни грязные, хотя он принимал ванну, прежде чем лечь спать. Следующей ночью ему вновь приснился тот же сон, и в нем, перепрыгивая через бревно, конь зацепился ногой за ветку. Для него это было всего лишь царапиной, но утром, проснувшись, мужчина нащупал длинный порез ровно на том же месте, что и у раненого коня во сне.

Слова лились из меня потоком, словно я зачитывала молитву. Мне так часто рассказывали эту историю в детстве, что, вероятно, я использовала те же фразы и описания, что и папа.

– Люди начали поговаривать, что видели по ночам белую лошадь, и когда молва дошла до слепца, он наконец понял, что это был не сон. Он действительно превращался в коня и беззаботно мчал по зеленым холмам, видя все, что так долго было для него недосягаемо, но глазами прекрасного животного. Он не осмеливался об этом рассказывать – его бы сразу сочли безумцем. Но как бы безумно она ни звучала, это была правда. Ночь за ночью он превращался в коня и ночь за ночью галопом бежал навстречу приключениям. Но затем местные мужчины решили поймать этого прекрасного белоснежного зверя. Тщательно все спланировав, втроем им удалось загнать коня в угол. Но только они подумали, что он у них в руках, как конь перепрыгнул через ограждение и скрылся в облаках, исчезнув навсегда. На следующий день сиделка пришла к слепцу домой, чтобы приготовить завтрак, но его нигде не было. Он так и не вернулся. Никто не знал, что с ним случилось, но в глубине души сиделка всегда догадывалась, поскольку следы ног, ведущие от его дома, превращались в следы копыт в саду.

Моисей пристально смотрел на меня все то время, что я рассказывала, но по мере истории его глаза остекленели, словно он видел что-то совсем другое.

– Я могу охватить больше одной стены?

– Э-э, да, конечно.

Я быстро вскочила на ноги и начала снимать фотографии, выдергивая кнопки. Вскоре вся моя мебель оказалась сдвинута в центр комнаты, а Моисей принялся яростно делать наброски чем-то, что он назвал восковыми карандашами. Он достал их прямо из карманов, будто повсюду носил с собой.

Я восхищенно наблюдала, как Моисей погружался в мою историю. Он почти не отходил от стены, чтобы окинуть взглядом набросок, и его руки буквально парили над стеной. Моисей попеременно рисовал то правой, то левой, но вскоре зажал карандаш в каждой руке и принялся лихорадочно работать двумя одновременно. От этого зрелища у меня просто перехватило дух. Я и одной рукой писала как курица лапой, не говоря уж о моих художественных способностях. Как можно рисовать, пока вторая рука делает что-то другое – выходило за границы моего понимания. Моисей почти не разговаривал, а когда я все же нарушила его транс – близился рассвет, и мои веки постепенно смыкались, – он посмотрел на меня мутными глазами, словно вовсе забыл о моем существовании.

– Давай пока прервемся. Я хочу спать, – я зевнула. – Но мне нравится наблюдать, как ты работаешь. Ты ведь знаешь, что ты настоящий гений? Может, однажды ты прославишься на весь мир, и мою комнату превратят в музей Моисея Райта.

Моисей сразу же помотал головой.

– Я не хочу останавливаться, – ответил он с мольбой в глазах. – Иначе я могу уже никогда его не закончить.

– Ладно, – не мешкая, согласилась я. – Но тебе лучше уйти до того, как проснутся родители. Можешь приходить ко мне каждый день, пока не закончишь. Только пообещай, что разрешишь мне смотреть.

Я боролась со сном так долго, как только могла, не желая упускать разворачивающуюся на моей стене магию. Но как бы ни был красив рисунок, больше всего меня очаровывал сам Моисей. И когда я больше не могла оставаться сосредоточенной и мои веки все же сомкнулись, именно он явился мне во сне – с распростертыми руками, сияющими глазами и яркими красками, струящимися из его пальцев.

Проснулась я где-то после полудня – и то потому, что кто-то шумел за окном моей спальни.

– Что ты делаешь? – изумленно спросила я у Моисея, неуклюже вставая с кровати и сонно потирая лицо.

– Устанавливаю сетки на твои окна. Рисую я подолгу, и мне нужно проветривать комнату. Без сеток сюда сразу же налетит мошкара и начнет кусаться и прилипать к краске. А еще мы с тобой можем ею надышаться. Мой рассудок и без того достаточно хрупкий.

– Ломкий, – не задумываясь, исправила я.

– Угу, – насупился Моисей.

– Что ж, тебе это только на руку, – я окинула взглядом свои стены. – Если бы твой разум не был таким ломким, твоя гениальность не могла бы просочиться наружу. Ты же это понимаешь?

Он действительно был невероятно талантлив. Моисей еще даже не прибегнул к краске, но с помощью карандашей и своего ломкого разума ему удалось заполнить две стены наброском слепца, который обрел зрение, и коня, оживавшего только по ночам. Рисунок уже выходил за пределы всего, что я могла себе нафантазировать.

– Ты хоть спал? – я вновь повернулась к нему, подавляя зевок.

– Не-а, но как раз собирался уходить. Я вернусь после ужина.

До ужина оставалось слишком много времени, и мне нужно было как-то его скоротать. Я покормила куриц, подстригла газон, посидела с двумя приемными детьми, которых мама пригласила к нам на несколько дней, а затем удалилась в конюшню. Лошади радостно меня поприветствовали, и мне стало стыдно, что я заставила их так долго ждать. На лужайке хватало травы, и воды у них было в достатке, так что они не голодали, но я редко пропускала наши утренние свидания. Я загладила свою вину, проведя с ними остаток этого бесконечного дня, и попутно пыталась очаровать Лакки.

У него была черная шерстка и даже более темная грива. В жизни не видела более красивого коня. Но он, по всей видимости, догадывался о своей красоте и любил покапризничать. Лакки не позволял ни прикасаться к себе, ни седлать его и не подчинялся дрессировке. Он хотел лишь одного: чтобы я оставила его в покое. Один папин клиент не смог оплатить услуги ветеринара, и они заключили сделку – не самую удачную, если учесть, что папе нужны были лошади, которых они с мамой могли бы натренировать для терапии с детьми. Но ему понравилась родословная Лакки, и он надеялся хотя бы заработать на случке.

Лакки напоминал мне Моисея – сильный, с безупречным телосложением и бугрящимися мышцами под гладкой кожей. Точно такое же высокомерное поведение и привычка меня игнорировать. Но затем Лакки смотрел на меня, и я понимала, что он ведет себя так намеренно. Он ни на секунду не забывал о моем присутствии – просто хотел, чтобы я добилась его расположения. Считайте меня чокнутой, но, по моему мнению, приручение парня сродни приручению лошади.

Тем вечером вернулся Моисей. И следующим тоже. И следующим. Я с восхищением наблюдала, как он закрашивал контуры красками и добавлял мечтательную дымку истории, из-за чего казалось, будто я попала в голову слепца и впервые видела мир его глазами.

Моисей не ограничился стенами. На третью ночь история продолжила развиваться на моем потолке, и он на скорую руку соорудил подмостки, будто расписывал не мою маленькую спальню, а Сикстинскую капеллу. Признаюсь, я не слышала о Сикстинской капелле, пока Моисей не рассказал мне о Микеланджело, мастеря себе платформу, чтобы лежать на ней в процессе создания своего шедевра. Он мечтал однажды увидеть ее живьем и объездить весь мир, чтобы посмотреть на все великие произведения искусства. Я сидела тише воды и подавала голос лишь из опасений, что он потеряет запал и перестанет говорить. Мне хотелось узнать о нем все, раскрыть его внутренний мир. И мало-помалу, особенно в процессе рисования, он немного приоткрывал завесу и позволял мне заглянуть внутрь. Я ценила эти моменты, как ребенок, коллекционирующий хрупкие ракушки и разноцветные камешки. А когда Моисей уходил, я мысленно доставала эти сокровища и изучала их со всех сторон, пытаясь понять его.

Родители даже не знали, что и думать о моей комнате. Никто не знал. Для такого тесного пространства это было как-то чересчур. Стоя посреди спальни, с обволакивающей тебя красками сказкой, было легко потерять голову от масштаба его творения, от проработанных до мелочей деталей и глубины картины. Но я ее просто обожала. Я оставила всю мебель посредине комнаты, создавая небольшой островок, чтобы ничто не закрывало вид на стены, и повесила гирлянды по краям, чтобы, выключая настольную лампу перед сном, они освещали сон слепца своим рассеянным, теплым сиянием. Выглядело это просто волшебно.

Вручая Моисею сто долларов за его работу, я чувствовала себя просто идиоткой. Эта сумма едва могла покрыть его траты на краску и инструменты. Но больше у меня не было, и, говоря по справедливости, я понятия не имела, во что ввязывалась, попросив его нарисовать картину на моей стене.

Деньги его явно порадовали – будто он забыл, что они вообще ему полагались, – и, спрятав купюру в кожаный кошелек и положив его в карман, Моисей искренне меня поблагодарил.

Глава 4. Джорджия

Папа говорит, что лошади отражают энергетику людей. Если ты напуган, лошадь будет избегать тебя. Если сомневаешься в себе, она воспользуется твоей неуверенностью. Если сам себе не доверяешь, то и она не станет. Они как детектор лжи. Это вам не ядерная физика и не вуду. Есть определенные причины, почему, потерявшись, мы даем лошади самой выбирать направление. Она всегда приведет нас домой.

От моего внимания не ускользнуло, что лошади боялись Моисея. И если папина теория верна, на самом деле страх испытывал Моисей, а они просто отражали самую сильную эмоцию. Некоторые люди опасались лошадей. Они такие массивные и сильные. И, будем честными, в противостоянии человека с лошадью… ну, лошадь надерет вам зад.

Но я не думаю, что Моисей боялся самих лошадей. Не совсем. Он боялся чего-то в общем. Испытывал тревогу, отчаяние, депрессию – что угодно. И наши лошади это чувствовали.

– Помнишь, как Сакетт лягнул меня? – спросила я отца одним утром, пока мы готовились к сеансу иппотерапии.

– Угу.

– Он просто отзеркалил эмоции Моисея, не так ли?

Папа резко поднял взгляд – ему явно не нравилось предположение, что Моисей хотел ударить меня по голове.

– Моисей боится, пап. Мне кажется, рисование помогает ему выпустить часть этой негативной энергии. Но я тут подумала: может, если мы наладим его контакт с лошадьми, ему это тоже поможет…

– Первое правило терапии, Георг.

– Это какое?

– Можно пригнать коня на водопой…

– …Но пить его не заставишь, – вздохнула я, заканчивая старую пословицу.

– Верно. Может, ты и права насчет Моисея, и мы наверняка сможем ему помочь, когда и если он этого захочет. Почти любому можно помочь иппотерапией: детям, супружеским парам, людям с зависимостью, депрессией. Я не знаю никого, кому не стало бы лучше от времяпрепровождения с лошадьми. Но это выбор Моисея. Ты девочка упертая, Георг, но вы с этим парнем два сапога пара.

В этом я даже не сомневалась. В смысле в том, что Моисей – моя пара. Может, тот удар в голову или короткое столкновение с насилием на фестивале навеки меня изменили. Может, дело в его образе спасителя, или же я просто влюбилась в художника, который оживил белого коня на стенах моей спальни. Но Моисей отказывался выходить у меня из головы. Я поймала себя на том, что с утра до вечера искала его взглядом. Его прабабушка обратилась за помощью ко всем знакомым, и как только Моисей закончил работу для моего отца, то начал чинить забор для Джин Пауэлл. Вероятно, это займет его на всю оставшуюся часть лета, учитывая, сколько у нее акров земли. В довершение всего его наняли для демонтажа старой мельницы к западу от города, которую закрыли двадцать лет назад.

Я могла придумать сотню причин, чтобы совершенно «случайно» проехаться вдоль забора, но вот старая мельница – это уже совсем другое дело. В итоге я решила, что буду разбираться с проблемами по мере их появления, но в моей голове уже зарождался план. О своей одержимости я старалась не думать, поскольку тогда пришлось бы признать, что она есть. А я не из тех девушек, которые одержимы парнями и постоянно проверяют, не смазалась ли помада, и поправляют прическу в их присутствии.

Однако именно это я и делала: распускала косичку и расчесывала пальцами волосы, подъезжая на лошади к границе территории Джин Пауэлл поздним июлем. С собой у меня был обед для Моисея. Я специально перехватила Кэтлин, когда она выходила из дома, и как бы ненароком упомянула, что мы с Сакеттом как раз направляемся в нужную ей сторону. Она игриво улыбнулась, давая понять, что ее так просто не обдурить, и я почувствовала себя глупее некуда. Может, Кэтлин Райт и восемьдесят, но она почти ничего не упускала из виду. Особенно учитывая, что я «случайно» перехватывала ее уже третий день подряд.

Заметив мое приближение, Моисей недовольно нахмурился, и я уже в энный раз задалась вопросом, чем я так ему не угодила.

– Где Пиби? – спросил он.

– Кто это?

– Моя прабабушка. Но я зову ее сокращенно Пиби.

– Я увидала, что она идет в эту сторону, и поскольку я с Сакеттом и так сюда направлялась, то решила прихватить твой обед.

– Правильно говорить «мы с Сакеттом». И ты «увидела», что она идет в эту сторону, – он посмотрел на меня с отвращением. – А не «увидала».

Мне так не казалось, но я взяла его слова на заметку. Мне не хотелось, чтобы Моисей считал меня глупой.

– Все местные так говорят. Даже моя бабушка! Этот город сведет меня с ума, – проворчал Моисей.

Да, похоже, кто-то встал не с той ноги. Но, как по мне, пусть жалуется сколько влезет – главное, чтобы он общался со мной.

– Ладно, я поработаю над своей грамматикой. Может, тебя еще что-то во мне не устраивает? А то это явно не единственный пункт в твоем списке.

Моисей вздохнул, но вместо ответа предпочел задать собственные вопросы.

– Почему ты здесь, Джорджия? Твой отец в курсе, где ты проводишь дни?

– Чтобы доставить тебе обед, Эйнштейн. А по поводу второго вопроса – нет. С чего бы ему знать? Я не обязана отчитываться перед ним каждый раз, как решаю прокатиться на лошади.

– А он знает, что ты перепрыгиваешь через заборы?

Я пожала плечами.

– Я научилась держаться в седле раньше, чем ходить. Это пустяки.

Он позволил теме закрыться, но, немного пожевав сэндвич, вновь начал придираться ко мне.

– «Джорджи-Порджи, ну и нахалка! Всех мальчишек перецеловала»[2]. Что это вообще за имя – Джорджия?

– Мою прапрабабушку звали Джорджия. Первая Джорджия Шеперд. А папа зовет меня Георг.

– Да, я слышал. Звучит отвратительно.

От злости к моим щекам прилила кровь, и мне искренне захотелось плюнуть ему в лицо, глядя с высоты своего коня на его аккуратно подстриженную, идеальной формы голову. Моисей поднял на меня взгляд и слегка ухмыльнулся, что привело меня в полное бешенство.

– Не смотри так на меня. Я не пытался тебя обидеть. Но Георг ужасное имя для девочки. Черт, да оно для любого ужасное, за исключением разве что короля Англии.

– А мне кажется, что оно мне подходит, – надулась я.

– Ой, да неужели? Георг – это имя для старомодного мужчины с британским акцентом или для мужчины в белом напудренном парике. Я бы на твоем месте надеялся, что оно мне не подходит.

– Ну, мне ни к чему кокетливое имя, не так ли? Я никогда не была сексуальной.

Я пришпорила Сакетта и резко натянула поводья, желая поскорее убраться отсюда. Клянусь, больше никаких обедов для Моисея! Он придурок, и мое терпение подошло к концу.

Но, отъехав чуть подальше, мне показалось, я услышала его бормотание вслед:

– Просто продолжай убеждать себя в этом, Джорджи-Порджи. Как и я.

На следующий день я снова привезла ему обед.

Моисей

– Знаешь, а ведь ты ей нравишься, – игриво улыбнулась мне Пиби.

Я просто хмыкнул в ответ.

– Ты нравишься Джорджии, Моисей. И она чудесная девочка – милая, симпатичная! Почему бы тебе не уделить ей немного внимания? Это все, чего она хочет. – Пиби подмигнула, и по моей груди и животу начал распространяться жар, хотя я всегда гордился своей способностью его контролировать.

Может, сейчас Джорджия и хочет только внимания, но долго это не продлится. Если я проявлю к ней интерес, она захочет проводить больше времени вместе. А затем захочет, чтобы я стал ее парнем. И в таком случае она захочет, чтобы я был нормальным – как она. А нормальный – это настолько не про меня, что я даже не представляю, как им стать.

И все же…

Я подумал о том, как она уснула, пока я расписывал потолок ее комнаты. Я посмотрел через щель между подмостков и увидел ее прямо под собой – свернувшуюся калачиком вокруг подушки, которую стащила с кровати. Казалось, будто я парил в двух метрах над ней. Ее волосы цвета пшеницы, которая росла в полях вокруг нашего городка, рассыпались вокруг плеч. Но они не были жесткими и не торчали во все стороны. Нет, они были густыми, шелковистыми и вились из-за косички, которую она носила весь день. Джорджия была высокой – не настолько высокой, как я, – и стройной, с карамельной кожей и темно-карими глазами, которые резко контрастировали с русыми волосами. Моя полная противоположность. У меня были светлые глаза и темные волосы. Может, если нас скрестить, все физические различия сгладятся. Мой живот сжался. Никто бы о таком и не подумал. И уж тем более со мной.

Временно позабыв о картине, я просто наблюдал, как она спит. Мужчина в углу комнаты – он мысленно визуализировал мне историю Джорджии, и мои руки быстро воплощали в жизнь образы из головы – исчез. Я гадал, удастся ли мне призвать его обратно. Картина еще не была готова.

Но я этого не сделал. Вместо этого я очень долгое время смотрел на Джорджию – на девушку, которая обосновалась в моем разуме так же бесцеремонно, как призраки. В кои веки в моей голове витали собственные образы и идеи для картин. Я впервые заснул с умиротворением на душе и Джорджией рядом.

Джорджия

До того, как Лакки оказался у нас, его вообще никто не пытался укротить. У папы не было времени его дрессировать, а вот у меня его было навалом. К тому же все говорили, что я в этом деле мастак. Так что я проводила с Лакки несколько часов каждое утро, чтобы он привык ко мне, собственноручно кормила его и делала все возможное, чтобы он изо дня в день видел только меня. Он отбегал при моем приближении, нервно топтался, когда я преграждала ему желанный путь, и всем своим видом показывал, что мое присутствие ему досаждает. Только спустя целый месяц он наконец позволил мне закинуть лассо ему на шею и выгулять его на лужайке. Еще через две недели он позволил надеть на него уздечку и поворачивал голову в ту сторону, в которую мне надо.

– Вот так, хороший мальчик. Ты наконец-то начал слушаться, да? – я улыбнулась, пытаясь не выдать свою радость.

Лошадей нужно тренировать при помощи физических нагрузок. Не бить их, нет. Нагружать. Лошадь не хочет забираться в фургон? Не стоит заталкивать ее. Пусть наматывает круги вокруг фургона, пока не выбьется из сил. Затем снова попытайтесь поднять ее по рампе. Не хочет? Пускай еще побегает. В конце концов она поймет, что, если залезть в фургон, ей дадут отдохнуть. И каждый раз будет подниматься по рампе с энтузиазмом.

Я начала терять терпение. Папа всегда говорил: работая с людьми или животными, главное – не терять терпение, это большая ошибка. Но меня немного занесло. Лакки позволил управлять его головой, а я хотела управлять им целиком. Я сжала его гриву в кулаках и подтянулась, задевая животом его бок. Он замер, слегка подрагивая, и я почувствовала эту вибрацию в своем животе. Меня охватило предвкушение, затуманившее здравый смысл.

– Мы же друзья, Лакки, верно? – прошептала я. – Давай немного пробежимся. Так, совсем чуть-чуть.

Он не отстранился, и я приняла это за знак согласия. А затем одним быстрым движением перекинула ногу и забралась на него. Как только мой зад приземлился на его спину, мы сорвались с места, и мой желудок скрутило от чудовищного понимания, что он не готов. Но было слишком поздно. Я уже сидела на нем, и деваться было некуда. Лучше бы он просто решил меня сбросить – я умела группироваться при падении. Вместо этого он помчался галопом по полю, и я насмерть вцепилась в его гриву. Мы перепрыгнули через забор, отделяющий наш участок от Джин Пауэлл, и я изо всех сил попыталась слиться с ним в одно целое, но очень трудно держаться на лошади без седла. Они гладкие, скользкие и могучие, и мои бедра дрожали от прилагаемых усилий. Мне удалось преодолеть еще один забор и остаться верхом, но я боялась, что Лакки может себе навредить. Если лошадь сломает ногу, то поездка в больницу и гипс с костылями не помогут. Для нее все будет кончено. За себя я не волновалась, только корила за ошибку в своих суждениях – я перегнула палку и не знала, как теперь все исправить.

Перепрыгнув через очередной забор, Лакки приземлился с такой отдачей, что я начала соскальзывать. Ругаясь самыми грязными словами из своего арсенала, я что есть силы дернула его за гриву и попыталась вернуться на место. Но мое падение было не остановить, и я сильно ударилась плечом и бедром о землю. Перекатившись, я уставилась на небо – слишком голубое, как для загробного мира.

Не будь я так занята попытками сделать вдох и пошевелить своими конечностями, я бы непременно заметила, куда Лакки меня привез. Но осознание пришло лишь тогда, когда Моисей присел рядом и всмотрелся мне в лицо.

Он не интересовался, цела ли я. Да вообще ничем не интересовался. Мы просто пялились друг на друга, и оба часто дышали. Мне было приятно думать, что он помчался мне на помощь, чтобы убедиться, что я не смертельно ранена.

– Вот дерьмо, – вздохнула я, пытаясь присесть.

Моисей отодвинулся и наблюдал, как я стряхиваю грязь с правого бока. Проведя рукой по плечу, я скривилась. От предплечья до локтя тянулась длинная царапина, но в остальном обошлось без травм. Завтра все тело будет чертовски болеть, но зато я ничего не сломала. Поднявшись без какой-либо помощи со стороны Моисея, я начала отряхивать себя сзади, не сводя глаз с горизонта.

– Ты видел, куда он побежал? – спросила я, осматривая поле.

– Нет, – наконец ответил Моисей. – Я был слишком занят, наблюдая за твоим падением.

– Я довольно долго продержалась, – возразила я с оскорбленными нотками в голосе. – Мы перепрыгнули через два забора!

– И это у тебя в порядке вещей?

– Что?

– Ездить без седла на коне, который явно не хочет, чтобы на нем катались?

– Он дал мне свою голову. Я думала, он готов… но ошиблась.

– Дал тебе свою голову?

– Да… забей, это профессиональный термин. Когда лошадь позволяет тебе управлять ее головой, откидывает ее и двигает в нужном тебе направлении, значит, она под контролем. Но Лакки никто не объезжал. Нужно было еще немного за ним поухаживать.

Моисей поджал губы и вскинул брови, и на секунду мне показалось, что он вот-вот рассмеется. В моем присутствии с ним это частенько случалось.

– Заткнись, – огрызнулась я.

Как я и предсказывала, он разразился смехом.

– Я молчал!

– Ты громко думал.

– И о чем же я думал?

– О чем-то грязном. У тебя это на лице написано.

– Не-е, это не грязь. Я просто черный.

– Ха-ха.

– Тебя раньше никогда не скидывали, не так ли? – Он встал рядом со мной.

– Да кучу раз, – отрезала я, отворачиваясь.

Я направилась в сторону дома, чтобы взять грузовик. Искать Лакки по округе пешком не было смысла.

– Так вот что ты пытаешься сделать? Хочешь, чтобы я дал тебе голову, как лошадь? – крикнул Моисей мне в спину.

Я резко остановилась. Моисей не слишком радовал меня своим вниманием. С тех пор, как он разрисовал мою комнату, я вилась вокруг него каждый день, неделями напролет, прямо как с Лакки. Лакки поддался. Моисей – нет.

– Ни черта мне от тебя не нужно, – солгала я.

– Поэтому ты постоянно приносишь мне обед, шпионишь за мной и останавливаешься у бабушкиного дома каждый вечер?

Я будто бы снова рухнула с небес на землю, только на сей раз у меня заболело не плечо. По моему сердцу словно потопталась лошадь.

– Не нужна мне твоя голова, Моисей. Я просто думала, что тебе не помешает друг.

– Я не дам тебе пробраться ко мне в голову, Джорджия. Поверь, ты сама этого не хочешь.

– Ладно, пусть так. В таком случае я дам тебе свою, – ответила я, быстро поворачиваясь. И куда только подевалась моя гордость? Мне стоило плюнуть ему в лицо и послать ко всем чертям. Вместо этого я кланялась ему в ноги.

– Судя по моим последним наблюдениям, в твоей голове пусто. Тебя и лягали, и сбрасывали, но могу поспорить, как только ты найдешь своего коня, то возьмешься за старое.

– Иди в задницу, Моисей.

– О, наконец-то ты предложила хоть что-то интересное.

Я ахнула, а он рассмеялся. Снова. Понятное дело, он просто пытался вывести меня из себя, чтобы я убежала в слезах. Но я ему не плакса какая-нибудь. Меня лягали и сбрасывали, а я приходила за добавкой.

Поэтому я сделала кое-что неожиданное. Я промаршировала к нему, взяла его лицо в руки и быстро поцеловала. Наверное, это был худший поцелуй за всю историю сердитых поцелуев. Просто ужасный. Раньше я никогда не целовалась. Мои губы поджались ниточкой, глаза зажмурились, ладони вцепились в его лицо, как в гриву Лакки.

Моисей слегка отстранился, обдавая меня своим теплым дыханием.

– Осторожней, Джорджия. Тебя вот-вот сбросят.

– Ах ты су…

А затем его губы снова слились с моими, прерывая мою гневную речь, и я сразу же забыла, какой он придурок. Моисей не был торопливым, напористым или грубым – в отличие от меня. Он никуда не спешил и учил меня наслаждаться моментом. Одной рукой он придерживал мою голову, а другой скользнул вокруг талии и остановился на пояснице. Но как только я попыталась перехватить инициативу, он укусил меня за губу.

– Прекрати, – прошипел Моисей. – Позволь мне руководить.

И я позволила.

Он направлял меня по кругу, вверх и вниз, пока у меня не подкосились ноги и не закатились глаза от удовольствия. Мне пришлось опереться на него, чтобы не упасть.

Моисей тихо посмеялся, а я с трудом подняла отяжелевшие веки и вернулась в реальность.

– Кто бы мог подумать, а?

Я помотала головой, чтобы прочистить ее, и проследила за его взглядом.

По полю позади нас как ни в чем не бывало прогуливался Лакки, будто ничего страшного и не произошло.

– Видишь? Как только ты перестала гнаться за ним, он сам к тебе пришел. Он ревнует. Думает, что ты нашла ему замену.

Мы встретились взглядами, и я отстранилась от него, пытаясь вести себя так, словно уже сотню раз целовалась с другими парнями.

Моисей посмотрел на мои губы, и я спрятала руки в карманы, чтобы побороть искушение вновь притянуть его к себе и доказать, что я тоже неплохо могу руководить.

Словно прочитав мои мысли, Моисей кивнул на Лакки.

– Ступай. Ты выучила свой урок. Он не хочет, чтобы его объезжали.

Желание снова его поцеловать как рукой сняло. Стиснув зубы и сжав кулаки, я развернулась и промаршировала к своему коню.

Лакки пристально наблюдал за моим приближением, но не отступал и не напрягался. Не позволяя себе поддаться сомнениям, я схватила его за гриву и за секунду запрыгнула ему на спину. Он немного привстал на дыбы, покрутился, потоптался на месте, но я была к этому готова и не ослабила хватку.

И тогда Лакки сдался.

Я направила его в сторону дома и, не сдержавшись, оглянулась. Моисей стоял, как громом пораженный, с выражением чистого изумления на лице. Теперь пришла моя очередь посмеяться.

Глава 5. Моисей

Я спал на втором этаже, напротив спальни Пиби. Дом был старым, без кондиционеров, и к концу дня в верхних комнатах царила духота. Бабушку это никогда не заботило – она вечно мерзла, – но я каждую ночь открывал окно, мочил футболку и включал на полную мощность маленький вентилятор в углу, чтобы случайно не утонуть во сне в луже собственного пота.

Этим летом температура в Юте била все рекорды, но первая неделя августа выдалась самой невыносимой. Уже четвертую ночь подряд я несчастно ворочался в кровати и подумывал еще раз принять душ, чтобы остыть, как вдруг кто-то позвал меня по имени.

Я сел и прислушался.

– Моисей!

Выключил вентилятор и подождал.

– Моисей!

Выглянув в окно, я увидел под ним Джорджию в шортах и майке, с полотенцем, закинутым на шею, и большой пляжной сумкой в полоску.

Она радостно помахала мне, словно ее присутствие и странный выбор наряда были вполне логичны.

– Я уже собиралась пробраться к тебе в дом, но затем подумала, что ты можешь спать голым, и не захотела тебя смущать.

Я продолжал ошарашенно пялиться на нее. Она даже не пыталась понизить голос. Я оглянулся на комнату Пиби. В коридоре было темно, и из-под ее двери не просачивался свет, но я все равно на всякий случай прижал палец к губам и помотал головой. Понятия не имею, как она узнала, какая из комнат моя.

– Я собираюсь к водонапорной башне. Присоединяйся! Сейчас слишком жарко, чтобы спать, – все так же громко произнесла Джорджия.

– Тише! – зашипел я.

Она просто улыбнулась и покачала головой.

– Чем раньше ты переоденешься в плавки и спустишься с ключами от джипа, тем быстрее я заткнусь. Мы не можем поехать на Миртл. Она разбудит всех соседей.

Я аж хрюкнул от смеха, и Джорджия ухмыльнулась. Мы оба прекрасно понимали: если кто и грозил разбудить всех соседей – или как минимум мою бабушку, – то это она.

– Ай, черт с тобой. Сейчас действительно слишком жарко, чтобы уснуть, – я вздохнул, и ее губы расплылись в широкой улыбке.

– Встретимся у крыльца, – прошептала она.

О, вот теперь, добившись своего, Джорджия решила говорить потише.

Я никогда не был у водонапорной башни, но Джорджия показала мне узкую асфальтированную дорогу к югу от города, которая извивалась через поля и пересекала железнодорожные пути, пока не приводила к металлическому силосу с лестницей сбоку. На табличке рядом было написано, что все нарушители будут караться законом, да и проволочная ограда с замком на воротах не поощряла наши намерения, но Джорджию это не волновало.

– Я кучу раз перелезала через забор – это проще простого. Купаться в башне намного круче, чем в каньоне, куда я обычно хожу в отчаянные времена, но я не могу плавать здесь днем, иначе меня поймают и привлекут к ответственности «в полном соответствии с законом», – насмешливо процитировала она табличку. – Но прошлым летом я приходила сюда каждую неделю – всегда где-то в это же время, – и меня ни разу не поймали. Это мой личный бассейн.

Мысль, что Джорджия купалась здесь по ночам, совсем одна, без чьего-либо ведома, вызвала у меня мурашки по коже. Я помотал головой и вышел из джипа. Хорошо, что мне хватило ума надеть кроссовки, раз уж нам придется лазить по заборам. Джорджия вручила мне сумку и ловко перепрыгнула через ворота, словно и вправду делала это сотню раз. Я закинул сумку на плечо и тоже перелез без затруднений. Джорджия уверенно поднялась по лестнице, весело болтая всю дорогу.

Мы открыли маленькую дверь и, не закрывая ее, шагнули на узкий выступ, опоясывавший внутреннюю часть башни. От страха, что мы можем застрять в ней на многие дни, я также подпер дверцу обувью и несколько раз проверил ручку.

– Она запирается снаружи, глупый. И замок сломан – как еще, по-твоему, мы бы получили башню в свое полное распоряжение?

Джорджия достала светодиодный фонарик из своей полосатой сумки, которая по-прежнему висела у меня на плече, и включила его, освещая всю водонапорную башню. Из-за игры света и плеска воды она напоминала пещеру.

– А теперь закрой дверь, чтобы никто не увидел свет.

Я тут же повиновался.

– Круто, да?

Стоило признать, это действительно было круто. Фонарик откидывал наши тени на стены, и Джорджия потанцевала перед ним, вызывая смех у нас обоих.

– Ты упадешь, – предупредил я, когда она начала повторять популярный танец из «Триллера» Майкла Джексона: с руками как у зомби и шагами вбок на носочках.

Выступ был недостаточно широким для танцев, но Джорджия, по всей видимости, считала иначе. Я стянул футболку через голову, положил ее на наши полотенца и всмотрелся в гладкую черную поверхность, ожидая дальнейших инструкций. Первым я не прыгну ни за какие коврижки.

Джорджия сняла майку и отшвырнула шорты в сторону, почти полностью оголяясь, не считая голубого бикини. Я совершенно позабыл о воде и о страшном чудище, которое наверняка притаилось на глубине и любило полакомиться темным мясом. Джорджия меня спасет. Я с радостью ей позволю – в таком-то купальнике. Она была стройной и подтянутой, с удивительными изгибами и округлостями во всех нужных местах. Но лучше всего было то, что ее это, казалось, абсолютно не заботило – она выглядела полностью уверенной в своем внешнем виде и не считала нужным красоваться передо мной, чтобы я высказал свое одобрение.

Джорджия потянулась за моей рукой, но я резко отпрянул – мне нужно было морально настроиться перед прыжком.

– Мы прыгнем вместе. Первый прыжок всегда самый лучший. Вода здесь просто замечательная, вот увидишь.

Она продолжила протягивать мне руку, но я не поддавался.

– Да ладно, Моисей! Я позволю тебе руководить.

Ее шелковый голосок, отражающийся от металлических стен, был заманчивее, чем у любой певицы в любом ночном клубе страны. Хочешь не хочешь, а пора было прыгать в воду, иначе я мог опозориться в своих тонких плавках. Я взял Джорджию за руку и без предупреждений нырнул, затягивая нас обоих на чернильную глубину. Вопли Джорджии поглотил поток воды, сомкнувшейся над моей головой, и я отпустил ее руку, чтобы всплыть на поверхность.

Мы начали отплевываться – я от страха, Джорджия от смеха, – но он был таким заразительным, что вскоре я присоединился к ней. Она брызгала в меня, трещала без умолку и дурачилась в подрагивающих тенях, что выплясывали на стенах. Как ни странно, нам было совершенно комфортно в компании друг друга, и мы плавали очень долгое время, не заботясь ни о позднем часе, ни о том, что нас могут найти.

Только облокотившись на выступ, чтобы немного передохнуть, я заметил переливающиеся блики воды на стене перед собой, из-за чего она будто сияла. Я вытянул руку и провел по ним пальцем, гадая, как бы передать это сияние краской. Джорджия пристроилась рядом и наблюдала, как я вырисовываю невидимые линии.

– Когда ты берешься за новую картину… у тебя есть для нее задумка? Или ты просто отдаешься на волю сердца? – тихо спросила она.

Хороший вопрос, даже милый, и ее доброта послужила ключиком к чему-то внутри меня, что, как правило, я предпочитал держать взаперти. И все же свой ответ я подбирал тщательно, не желая полностью ей открываться и портить этот момент горькой правдой. Но в то же время мне не хотелось врать и омрачать воспоминания об этом дне.

– Я вижу многое… чего не хотел бы видеть. Мою голову затапливают образы, о которых я предпочел бы не думать. Галлюцинации, видения… или же у меня просто слишком бурное воображение. Ты как-то сказала, что у меня ломкий разум, но не он один. Небо тоже покрыто трещинами, и порой я вижу, что находится по другую сторону.

Я украдкой посмотрел на Джорджию, чтобы проверить, не напугало ли ее мое признание. Но она выглядела не напуганной, а заинтригованной, восхищенной. Прекрасной. Воодушевившись ее реакцией, я продолжил:

– В детстве я часто боялся. Когда я приезжал на лето к Пиби, она пыталась успокоить меня сказками. Библейскими историями. Она даже рассказала мне о Моисее – младенце, которого нашли в корзине, прямо как меня. Кстати, так я и получил свое имя.

Джорджия кивнула. Все это знали.

– Бабушка зачитывала мне их, чтобы отвлечь на мысли о чем-то приятном. Но по-настоящему все изменилось, когда она показала мне картины. У нее была книга с сакральными произведениями искусства. Кто-то пожертвовал ее церкви, но Пиби забрала книгу домой, чтобы никто не оскорбился из-за иллюстраций с обнаженными белыми людьми. Она зарисовала все причинные места черным маркером.

Джорджия рассмеялась, и у меня перехватило дыхание. От ее смеха, грудного и мелодичного, мое сердце начало раздуваться, как воздушный шарик, увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, пока мне не стало трудно дышать.

– Значит, тебе приглянулись те картины? – поторопила Джорджия, когда я слишком долго простоял в молчании.

– Ага.

Она снова рассмеялась.

– Но не из-за голых людей! – я почувствовал себя нелепо и начал заливаться краской. – Мне нравилась красота. Цвета. Страдания.

– Страдания?

– Они не имели ко мне никакого отношения. Эти страдания были очевидны каждому, не только мне. И никто не ждал, что я каким-то чудом решу все проблемы.

Взгляд Джорджии прошелся по моему лицу – мимолетно, словно шепот – и тут же вернулся к моим пальцам.

– Ты когда-нибудь видела «Пьету»? – Я хотел, чтобы она вновь взглянула на меня, и добился своего.

– Что это? – спросила Джорджия.

– Ее создал Микеланджело. Это скульптура Девы Марии, держащей Христа. Ее сына. После его смерти.

Я замолк, сам не зная, зачем ей об этом рассказываю. Что-то мне подсказывало, что Джорджию это мало интересует. Но я все равно продолжил:

– Ее лицо, лицо Мадонны… оно такое прекрасное. Умиротворенное. Сама скульптура мне не очень нравится, но лицо Марии просто невероятное. Когда образы в моей голове становятся невыносимыми, я вспоминаю о ней и пытаюсь думать о чем-то другом. О красках и игре света в картинах Мане, о деталях в картинах Вермеера. Он прорисовывал все до мельчайших подробностей: маленькие трещинки на стене, пятно на воротнике, один гвоздь – и в этих мелочах, в их идеальной простоте, присутствует своя красота. Я пытаюсь потеснить этими мыслями те, что не могу контролировать, что не хочу видеть, но вынужден… беспрерывно.

Я наконец замолчал. Мое дыхание сбилось, язык будто онемел, как если бы я исчерпал свой дневной лимит слов, и мои губы ослабли от нагрузки. Не помню, когда я в последний раз столько говорил.

– Идеальная простота… – выдохнула Джорджия.

Она подняла руку и провела по влажной дорожке, которую я вывел пальцем, будто тоже хотела рисовать. А затем твердо на меня посмотрела.

– Я очень простая девушка, Моисей, и всегда ею буду. Я это понимаю. Я не умею рисовать. Не знаю, кто такой Вермеер или Мане. Но если ты считаешь, что в простоте есть своя красота, это дает мне надежду. И, возможно, однажды, когда тебе потребуется сбежать от страданий в твоей голове, ты подумаешь обо мне.

В тени ее карие глаза казались черными – того же цвета, что и вода, в которой мы купались, – и я слепо пытался найти какую-то опору, чтобы не утонуть в них.

Правая рука Джорджии по-прежнему была прижата к стене рядом с моей, и я начал обводить ее пальцы – как ребенок обводит мелками свою ладонь, вверх, вниз и вокруг, – пока не остановился у большого пальца. Затем легонько, как перышко, поднялся к ее плечу. Очертил хрупкие ключицы, продвигаясь ко второму плечу, и спустился вниз по левой руке. Нащупав ее пальцы, я переплелся с ними своими и крепко сжал. Я ждал, что она подастся вперед и прижмется ко мне губами, возьмет контроль над ситуацией, как обычно. Но Джорджия не двигалась – просто держала мою руку под водой и наблюдала за мной. И тогда я сдался. С превеликим удовольствием.

Ее губы были мокрыми и холодными, как, наверное, и мои. Но тепло ее языка поприветствовало меня жаркими объятиями, и я прильнул к ней со вздохом, который непременно бы меня опозорил, если бы она не вторила ему своим собственным.

Джорджия

Мы с Моисеем наблюдали, как мои родители проводят сеанс иппотерапии с небольшой группой наркоманов из реабилитационного центра Ричфилда, находившегося в часе езды южнее Левана. Раз в две недели к нашему дому подъезжал фургон с молодежью – детьми моего возраста и чуть постарше, – и на протяжении двух часов родители позволяли им общаться с лошадьми в круглом загоне, проводя череду различных упражнений, чтобы они разобрались в собственной жизни.

Я помогала на сеансах с детьми, страдающими аутизмом и катавшимися на лошадях для физической реабилитации, но, если клиенты были моими ровесниками или старше, родители запрещали мне участвовать или даже работать с лошадьми. Поэтому я пошла к Кэтлин, зная, что Моисей должен был уже закончить чинить забор, и заманила его на задний двор при помощи колы и двух кусочков пирога с лимонной меренгой, которым радостно поделилась его прабабушка. Я ей нравилась, и она всеми силами помогала мне, когда Моисей делал вид, что не хочет ни моей компании, ни пирога, хотя мы обе прекрасно знали, что это не так.

С нашего места на лужайке не было слышно, что говорили родители, но зато с нее открывался хороший вид. Мы находились достаточно далеко, чтобы не привлекать их внимание, и при этом могли наблюдать, как проходит терапия. Будучи по натуре любопытной, я пыталась понять, какие дети еще приедут, а какие закончили девяностодневную программу или добились желаемого результата раньше времени. Я мысленно запоминала тех, кто выглядел несчастно, и тех, кто делал успехи.

– Как они называются? У разных окрасов разные названия, верно? – внезапно поинтересовался Моисей, глядя на лошадей в загоне.

Он держал в руках кисть, словно прихватил ее по привычке, и крутил между пальцев, как барабанщики рок-групп палочки.

– У них полно мастей и окрасов! В смысле, ясное дело, что все они лошади, но у каждой смеси свое название. – Я показала на каштанового жеребца в углу. – Видишь его? Мерла? Он бурый, а Сакетт – соловой масти. Долли гнедая, а Лакки – вороной.

– Вороной?

– Да. Он полностью черный, – ответила я, и глазом не моргнув.

– Что ж, это легко запомнить, – посмеялся Моисей.

– Ага. Есть серые, черные, рыжие и белые. Реба чубарая, серая с пятнами на крестце. Но мы не любим вешать на них подобные ярлыки на иппотерапии. И мы не зовем их по именам. Мы даже не говорим нашим клиентам, кто из них кобылы, а кто жеребцы.

– Почему? Это не политкорректно? – подколол Моисей.

Он снова рассмеялся, и я толкнула его локтем. Мне нравилось, что он проявлял интерес и выглядел расслабленно. Если бы только мне удалось затащить его в загон…

– Потому что клиент должен отождествлять себя с лошадью и сам повесить на нее ярлык. Если лошадь демонстрирует определенную модель поведения, с которой клиент должен себя проассоциировать, ты не захочешь, чтобы у него были какие-либо предубеждения по поводу ее пола или масти. Тогда его мнение о лошади будет основано на том, кого он хочет в ней видеть.

Я говорила прямо как моя мать и мысленно погладила себя по спинке за то, что мне удалось все правильно объяснить. Я выросла на рассказах об иппотерапии, но никогда не пробовала сама изложить ее суть.

– Бессмыслица какая-то.

– Ладно. Давай представим, что у тебя проблемы с матерью.

Взгляд Моисея так и кричал: «Даже не начинай!» Так что, естественно, я продолжила развивать тему:

– Представим, что ты на сеансе терапии и рассказываешь о своих чувствах к матери. И лошадь начинает демонстрировать определенный тип поведения, который внезапно объясняет твое поведение… или твоей матери. Если мы тебе с ходу скажем, что это жеребец по кличке Горди, ты не сможешь проассоциировать его со своей матерью. Во время терапии лошади будут кем угодно, кем клиент захочет их видеть.

– Значит, ты бы не хотела, чтобы я заметил, что та соловая лошадь с белой гривой и бронзовой шерсткой похожа на тебя и постоянно всем досаждает?

– Сакетт? – за него мне было обиднее, чем за себя. – Сакетт никому не досаждает! И это он, что лишь подтверждает мои слова о предубеждениях. Если бы ты знал, что это конь, а не кобыла, то не смог бы увидеть в нем Джорджию и наговорить гадостей. Сакетт умный! И когда ситуация накаляется, можешь даже не сомневаться: Сакетт окажется в самой гуще событий!

В моем голосе сквозили обиженные нотки, и я с пару секунд сердито прожигала Моисея взглядом, прежде чем самой перейти в атаку.

– А ты – точная копия Лакки!

Моисей старался сохранять каменное выражение лица, но я видела, что ему весело.

– Потому что он черный?

– Нет, тупица. Потому что он любит меня, но постоянно делает вид, что не хочет иметь со мной ничего общего! – парировала я.

Моисей подавился, и я хорошенько ударила его в живот, отчего он резко втянул воздух и схватил меня за руки.

– Значит, ты не хочешь, чтобы клиенты обращали внимание на окрас. Ты же знаешь, что это не в природе человека.

Моисей поднял мои руки над головой и всмотрелся в мое раскрасневшееся лицо. Удостоверившись, что я больше не буду драться, он ослабил хватку, снова посмотрел на лошадей и продолжил:

– Люди всегда говорят, что им плевать на цвет кожи. И я их понимаю. Но, возможно, вместо того чтобы не обращать на них внимание, нам нужно отмечать все цвета, всю палитру. Меня немного бесит, что мы должны игнорировать наши различия, хотя в них нет ничего плохого.

Я только и могла, что пялиться на него. Он был так прекрасен. И мне нравилось, когда он затрагивал со мной серьезные темы и пускался в философию. Нравилось до такой степени, что даже не хотелось ничего добавить к его словам. После нескольких долгих минут в молчании Моисей наконец посмотрел на меня и заметил мой взгляд.

– Мне нравится твоя кожа. Цвет твоих глаз. Я что, должен просто это игнорировать? – прошептал он, и мое сердце галопом промчалось по загону, перепрыгнуло через забор и счастливо вернулось ко мне.

– Тебе нравится моя кожа? – ошеломленно выдохнула я.

– Да, – признался Моисей и снова перевел взгляд на лошадей.

Это самое приятное, что он когда-либо мне говорил. Я довольно разлеглась на газоне, не желая нарушать этот момент.

– Если бы ты рисовал меня, то какие бы краски использовал?

– Коричневую, белую, золотую, розовую, персиковую, – Моисей вздохнул. – Пришлось бы экспериментировать.

– Ты меня нарисуешь? – Мне этого отчаянно хотелось.

– Нет, – снова вздохнул он.

– Почему?

Я пыталась не выдать своих раненых чувств.

– Мне легче рисовать образы из головы, чем то, что я вижу собственными глазами.

– Тогда… нарисуй меня по памяти, – я села и закрыла его глаза ладонями. – Зажмурься. Вот так. Теперь представь меня. Ага. Видишь? Я соловая, которая постоянно действует тебе на нервы.

Его губы изогнулись в улыбке, будто он хотел рассмеяться, но рук я не убрала.

– Нет, не открывай. Кисть уже у тебя. А вот и холст, – я подняла его ладонь к своему лицу. – Теперь рисуй.

Моисей опустил руку на колени, явно ведя внутреннюю борьбу. Я убрала ладони с его глаз, но он их не открывал. Затем он снова поднял руку и легонько провел сухой кисточкой по моему лицу.

– Что это было?

– Мой лоб.

– Какая сторона?

– Левая.

– А это?

– Щека.

– А это?

– Подбородок.

Мне было щекотно, но я не осмеливалась пошевелиться. Моисей обвел изгиб моего подбородка и провел прямую линию к шее. Я сглотнула, когда кисть скользнула по моему горлу к груди. У моей футболки был V-образный вырез, и Моисей, по-прежнему прижимая кисть к коже, остановился прямо над моим сердцем. Но глаза все так же не открывал.

– Если бы я рисовал тебя, мне понадобились бы все оттенки, – внезапно произнес он мечтательным голосом, будто не сомневался, что не сможет меня нарисовать… но очень хотел. – У тебя были бы алые губы, персиковая кожа и эбеновые глаза с фиолетовыми тенями. Твои волосы были бы прорежены золотыми, белыми и голубыми прядями, а кожа затенена карамельной и кремовой красками, с вкраплениями розового и коричного.

В процессе разговора он водил кистью в разные стороны, будто действительно мысленно рисовал меня. А затем вдруг остановился и открыл глаза. Мое дыхание замерло, и я попыталась незаметно выдохнуть. Но Моисей знал. Знал, какое воздействие оказали его слова. Он откинул кисть и встал, нарушая заклятие, наложенное его ласковыми мазками и нашептываемыми словами. А затем пошел в дом, бросив меня на газоне, но я могла поклясться, что слышала, как он пробормотал себе под нос:

– Я не могу нарисовать тебя, Джорджия… ты жива.

Глава 6. Моисей

Джорджия все никак от меня не отставала. Я всеми силами пытался ее отшить – мне были ни к чему ее попытки меня охомутать. Я собирался покинуть этот город, как только представится возможность, и Джорджия не входила в мои планы. Большую часть времени я обращался с ней как с дерьмом, но она просто отмахивалась от моих нападок и приходила за добавкой. Ее ничто не могло смутить и уж тем более отвадить от меня. Проблема заключалась в том, что мне нравилось с ней целоваться. Нравилось запускать пальцы в ее шелковистые волосы, нравилось, как она прижималась ко мне всем телом, требуя и неизменно получая мое внимание – каждый чертов раз.

А еще она смешила меня, хотя я не из тех, кого легко развеселить. Я ругался чаще, чем улыбался. В моей жизни попросту было мало веселого. Но Джорджии всегда удавалось поднять мне настроение. Довольно трудно оттолкнуть человека, когда ты с ним постоянно шутишь и целуешься. Вот она и не уходила.

Я думал, что после той ночи на родео, когда ее напугали и связали, у Джорджии поубавится спеси. Вот Терренс Андерсон, чье мнение о ней состояло из одной нецензурщины, определенно сбавил спесь, когда я прижал его через пару дней после фестиваля и объяснил, что мальчики, которые любит баловаться веревками, легко могут порезаться о ножик, которым любят баловаться мужчины. Откровенно говоря, я хорошо умел орудовать ножом – мог метнуть его и попасть прямо в цель с расстояния в двадцать шагов, – и исчерпывающе ему это растолковал. Я взял большой разделочный нож с кухни Пиби и оставил Терренсу царапину на щеке – прямо на том же месте, где кровоточила щека Джорджии.

Терренс твердил, что не нападал на нее. Но при этом его глаза подозрительно бегали. Даже если он этого не делал, он все равно был придурком, так что совесть меня не мучила. Я жалел лишь об одном: что мне вообще пришлось его припугнуть. Проблемы Джорджии меня не касались. Она была моей проблемой. Как сейчас, когда она решила помочь мне чинить забор, постоянно болтала, смешила меня и тем самым бесила.

– С тобой толку не будет. Скоро пойдет дождь, и я не успею закончить. Эта часть забора уже достала меня, а ты не помогаешь.

– Хнык, хнык, хнык, – Джорджия вздохнула. – Мы с тобой оба прекрасно знаем, что я мастер по починке заборов.

Я рассмеялся. Снова.

– Да ты в этом ужасна! Еще и перчатки забыла! И из-за того, что мне пришлось отдать тебе свои, мои руки теперь похожи на дикобразов от всех этих чертовых заноз. Говорю – от тебя помощи никакой.

– Так, Моисей, с меня хватит. Назови мне пять плюсов, – рявкнула Джорджия, как сержант, приказывающий отжаться.

– Пять плюсов?

– Пять плюсов этого дня. Пять положительных моментов, за которые ты благодарен жизни. Вперед.

Я угрюмо уставился на нее.

– Ладно, я начну. Это легко. Первые пять плюсов, которые приходят в голову: бекон, мокрые салфетки, Тим Макгро, тушь для ресниц и розмарин.

– Довольно странный набор, – заметил я.

– Ты сам говорил, что нужно искать красоту в мелочах. Как там звали того художника? Вермеер?

– Вермеер был не просто художником, а живописцем, – хмуро возразил я.

– Но он рисовал гвозди, пятна и трещины в стенах, верно?

Меня впечатлило, что она запомнила.

– Суть этой игры такая же – искать прекрасное в обыденном. Единственное правило – быть благодарным. Мама с папой постоянно ее используют. В нашем доме запрещено ныть, приемные дети быстро это усваивают. Как только ты начинаешь жалеть себя или ворчать, что твоя жизнь отстой, то немедленно должен назвать пять плюсов.

– Я могу назвать пять минусов, которые действуют мне на нервы, – я саркастично улыбнулся. – На первом месте мои перчатки, которые ты забрала. Далее следуют твои дурацкие списки и тот факт, что ты назвала Вермеера художником.

– Ты сам отдал мне перчатки! И да, игра раздражает, но в ней что-то есть. Она смещает акценты, пусть и всего на минуту. И пресекает твое нытье. У меня была младшая приемная сестра, которая всегда называла одни и те же плюсы. Туалетная бумага, спагетти в томатном соусе, шнурки, лампочки и храп ее матери. Когда она пришла к нам, у нее были с собой только шлепанцы. Мы купили ей кроссовки со светящимися зелеными шнурками и розовыми сердечками. Она постоянно ходила в них и смотрела на шнурки.

– Ей нравился храп ее матери?

– Он значил, что ее мать все еще жива.

Мне стало немного дурно. Дети по всему миру терпят слишком много дерьма от тех, кто должен заботиться о них больше всех. А затем эти дети взрослеют, и все повторяется. Наверное, в моем случае тоже так будет, если у меня когда-нибудь появятся дети. Тем больше причин их не заводить. Пока я размышлял о тленности человечества, Джорджия продолжила:

– Мама предлагает детям назвать ей пять вещей, которые их беспокоят, о которых им нужно выговориться. Перечисляя, они загибают пальцы. – Джорджия взяла мою ладонь и продемонстрировала: – Например, «Я устал». «Я скучаю по маме». «Я не хочу здесь находиться». «Не хочу идти в школу». «Мне страшно». Да что угодно. Затем, выразив свои негативные чувства, они зажимают кулак и выбрасывают их. – Она сжала мои пальцы в кулак и показала движение, выбрасывая воображаемый комок жалоб. – После этого они должны назвать пять плюсов. Это помогает им перестроить свое мышление и напоминает, что, даже когда жизнь кажется отстойной, она не всегда такая.

Джорджия выжидающе посмотрела на меня, по-прежнему держа мою руку. Я уставился в ответ.

– Давай же, Моисей. Пять плюсов. Начинай.

– Не могу, – отрезал я.

– Конечно же, можешь. Я могу назвать их за тебя, но это так не работает. Ты должен испытывать благодарность.

– Ладно, назови пять плюсов за меня, – огрызнулся я, убирая руку из ее хватки. – Думаешь, ты так хорошо меня знаешь?

Мой голос оставался спокойным, но кожу покалывало от злости, которую я никак не мог подавить. Джорджия Шеперд считала, что разгадала тайну жизни, но она пережила слишком мало страданий, чтобы хоть сколько-то в ней разбираться.

Джорджия упрямо схватила меня за руку и ласково поцеловала каждый мой палец, перечисляя плюсы:

– Глаза Джорджии. Волосы Джорджии. Улыбка Джорджии. Характер Джорджии. Поцелуи Джорджии, – она похлопала ресничками. – Видишь? Безусловные плюсы для Моисея.

С этим было не поспорить. Все эти пункты определенно можно было отнести к плюсам.

– Ну что, довольна собой? – я покачал головой и невольно улыбнулся.

Мои пальцы покалывало от ее поцелуев, и мне хотелось, чтобы она продолжила. Каким-то образом Джорджия это знала. Она вновь прижала мою ладонь к своим губам.

– А вот мои, – она поцеловала мой мизинец. – Глаза Моисея. – Перешла к безымянному пальцу. – Улыбка Моисея. – Затем к среднему. – Смех Моисея. – Ее губы были такими мягкими. – Картины Моисея. – Дойдя до большого пальца, она ласково прижалась к подушечке. – Поцелуи Моисея.

И тогда Джорджия поцеловала мою ладонь.

– Вот такие мои пять плюсов на сегодня. Такими же они были вчера, будут завтра и послезавтра, пока твои поцелуи мне не наскучат. И тогда мы придумаем что-нибудь поинтереснее.

Джорджия

Все на него пялились. Даже несмотря на то, что шла только вторая неделя учебного года и Моисей был новеньким, все его знали. Точнее, о нем. Для начала, он был черным, а в маленькой школе с преимущественно белыми детьми это бросалось в глаза. К тому же он был красивым. Но мы не поэтому пялились. Моисей пришел в кабинет английской литературы и рисовал на доске, хотя по расписанию у него был другой урок. Вернувшись с большой перемены, мы обнаружили на двух больших досках рисунок, подобных которому не видел ни один из учеников. Ну, кроме меня. Я хорошо знала, на что способен Моисей.

Он внезапно замер, будто разрывался между желанием завершить свой шедевр и сбежать из кабинета. А затем пришла мисс Мюррей, и второй вариант самоисключился. На его смуглой щеке остался черный мазок, ладони тоже были испачканы, как если бы он тушевал ими эротическую картину за его спиной. Моисей смущенно переминался с ноги на ногу, его округленные золотистые глаза забегали, как у загнанного в угол зверька. А его определенно загнали в угол. Мисс Мюррей застыла в дверном проеме и не сводила взгляда с доски. Посмотрев на нее, чтобы оценить, ждет ли Моисея выговор или, того хуже, исключение из школы, я заметила, что по щекам учительницы текут слезы, и она изумленно прикрывала руками рот. Довольно странная реакция.

Мисс Мюррей тяжело было заставить прослезиться. Обычно она вела себя строго и сдержанно. Как любой хороший учитель, она не кричала и не поддавалась эмоциям, когда ученики проявляли неуважение или портачили, что я очень ценила. Школа и без учительской драмы была настоящим сумасшедшим домом. Если мисс Мюррей была чем-то недовольна, как правило, она просто уничтожала нас взглядом и заваливала домашней работой. Но не плакала.

Плохи дела. Очевидно, Моисей тоже это понимал, поскольку он уронил маркер и отошел, вертя головой из стороны в сторону, будто пытался найти пути к отступлению.

– Что это вообще такое? – спросил Чарли Морган. Он никогда не умел держать язык за зубами. Обычно меня бесила его болтливость, но сейчас я была ему признательна. Меня тоже это интересовало. Чарли показал на доску. – Это водопад?

Когда Моисей не ответил, он продолжил:

– А за водопадом… это люди, верно? – Чарли рассмеялся. – Они целуются! И, по-моему, на них нет одежды.

Некоторые мои одноклассники посмеялись, но наши взгляды были прикованы к воде, стекающей со скал по бокам от пары, которая почти скрылась за серебристым потоком. Если прищуриться, размывая границы черных очертаний на неромантичной белой доске, я почти могла представить, что картина реальна, что люди за водопадом живут и дышат, что они действительно целуются, а мы всматриваемся в брызги, наблюдая за их интимной встречей. И да, они определенно были голыми. Мои щеки зарделись, и я отвернулась. От рисунка Моисея мне стало неуютно в собственной шкуре, мое тело изнывало от желания, которое всегда пробуждалось в его присутствии. Это натолкнуло меня на мысли о той ночи в водонапорной башне: о наших поцелуях и жаре в моем животе, который не исчез даже после того, как мы попрощались.

– Это ты нарисовал? – спросил кто-то позади меня. По голосу было похоже на Кирстен, но я не стала поворачиваться и проверять. – Очень красиво. Ты замечательный художник.

– Класс, тихо! – Мисс Мюррей вновь обрела голос, хотя он дрожал, будто она все еще плакала. – Пожалуйста, выйдите из кабинета. Вместе с вещами. Поработайте пока над эссе, которое я задала вам на пятницу. Моисей, а ты останься.

Работа над эссе интриговала меня в разы меньше, чем причина, по которой мисс Мюррей прослезилась от вида обнаженных людей на доске, нарисованных не кем иным, как самим Моисеем Райтом – моим Моисеем. Который по совместительству был самым странным человеком из всех, кого я встречала. В любом случае отмена урока лучше, чем получить выволочку, да и выбора у меня не было. Мы все неохотно встали и начали выходить за дверь. Я шла последней и встретилась взглядом с Моисеем, прежде чем закрыть ее за собой. Он выглядел так, будто хотел позвать меня, объясниться. Но затем дверь захлопнулась, и я оказалась по другую сторону. И все же мне показалось, что я услышала, как мисс Мюррей задала Моисею очень странный вопрос:

– Откуда? Откуда ты знаешь о Рэе?

Джорджия

Моисея временно отстранили от занятий. По всей видимости, мисс Мюррей не понравилось, что он нарисовал на ее доске голых людей, целующихся под водопадом. Честно говоря, я немного удивилась. Мне не показалось, что рисунок нес насмешливый характер. Но, полагаю, для школьного кабинета в нем было слишком много эротизма. Я снова покраснела и задалась вопросом, о чем только думал Моисей. Что толкнуло его на такой сумасбродный поступок? Может, он хотел привлечь к себе внимание? Школьный год только начался, до мая было еще далеко, и судя по тому, что мне удалось выудить из него, он не мог себе позволить пропускать занятия. Ему попросту не хватит оценок, чтобы окончить школу, если он не будет надрывать задницу. А отстранение звучало довольно контрпродуктивно.

Я не сомневалась, что его прабабушка сможет подергать за ниточки и все уладить, но в течение следующих двух месяцев он только и делал, что попадал в неприятности. Моисей разрисовал еще одну конюшню черной, серебряной и золотой красками, и рисунок выглядел так натурально, что казалось, будто всю северную часть поглотила черная дыра, оставившая после себя свирепую бурю. Спустя какое-то время я узнала, что тридцать лет назад в амбар ударила молния, сжигая его дотла, и тогда погиб человек. Мужчина пытался вывести лошадей и сгорел в пожаре. Услышав предысторию, рисунок уже не казался мне таким прекрасным.

В конце концов конюшню восстановили, а вдова того мужчины вновь вышла замуж, но Шарлотту Баттерс не особо впечатлили художественные способности Моисея, и она оповестила весь город, что считала его шутку непомерно жестокой. Хотя мне казалось, что это просто неудачное совпадение. Мне было бы жалко закрашивать что-то столь восхитительное, но Шарлотта все свирепствовала, и Кэтлин пришлось пригладить ей перышки, пообещав, что Моисей все исправит. И в придачу перекрасит всю остальную часть амбара в качестве возмещения ущерба. На этот раз никакого буйства красок или Сикстинской капеллы. Просто самый обычный красный амбар и долгие часы на стремянке. Само собой, я снова составила ему компанию, хоть он и пытался от меня отделаться. Как всегда.

Наступил октябрь, но несмотря на изменения в температуре воздуха и уменьшение светового дня, осень порадовала нас чередой неожиданно теплых деньков. Достаточно теплых, чтобы покраска конюшни после школы не вызывала полного отвращения, особенно когда это значило, что я увижусь с Моисеем… хочет он того или нет. У нас сложились очень странные отношения. В одну минуту он кричал, чтобы я проваливала, а в следующую целовал так, будто никогда не хотел отпускать.

Сказать, что я была взвинчена и сбита с толку, это ничего не сказать. Когда я явилась к нему в потрепанных джинсах и майке, пережившей сотню стирок, и предложила свою помощь, он окинул меня взглядом и зачитал перечень всего, что мне можно и нельзя делать. Как по мне, он слегка перебарщивал, учитывая, что мы всего лишь красили амбар. Когда он закончил свой исчерпывающий список инструкций и параметров, я шумно вздохнула и взяла кисть. Моисей пару минут скептически наблюдал за моими действиями, а затем отобрал у меня кисть и начал накладывать еще один слой краски поверх моей.

Когда я возмутилась, он прервал меня:

– Моя работа – мои правила.

– Правила, значит? Скорее, законы.

– Да. Закон Моисея, – он усмехнулся.

– Мне казалось, что закон Моисея – это Десять заповедей.

– Вряд ли у меня наберется так много.

– Ну, мы находимся в штате Джорджия, и здесь другие законы. Так что, когда ты в Джорджии…

– И когда я в Джорджии? – тихо, едва различимо спросил он.

Я покраснела, услышав сексуальный подтекст в его словах. Но будучи не из тех, кто идет на попятную, я все равно бахвалилась:

– Ха! Мечтай.

Я было продолжила красить, но Моисей оттолкнул меня от банки с краской.

– Ты вертишься вокруг меня только потому, что любишь нарушать правила. И не думай, что я не знаю, что у твоих родителей есть четкие предписания, когда дело касается нас с тобой. Наше общение сводит их с ума. Особенно твою маму. Она боится меня.

Что ж, это правда… а он смышленый. Это определенно одна из причин, по которой меня влекло к нему. Но когда он погружался в себя и рисовал как одержимый, создавая невероятные шедевры, которые возникали откуда-то из глубины его янтарно-зеленых глаз, меня было от него не удержать. И я хотела, чтобы Моисей нарисовал меня. Хотела стоять перед ним, пока он покрывал меня красками, стать одним из его шедевров. Вписаться в его мир. Иронично, но впервые за всю жизнь мне не хотелось выделяться – если это значило, что я смогу заполнить его мысли и засесть у него в голове. Может, виной всему этому, что мне было семнадцать, или же первая любовь, ну или первая страсть. Или вообще жара. Но я хотела его так отчаянно, что это поглощало меня изнутри. Мне никогда еще ничего так не хотелось. И я даже представить не могла, чтобы мне когда-нибудь могло захотеться чего-то с такой же силой.

– Почему я нравлюсь тебе, Моисей? – вздохнула я, уперев руки в бока. Мне надоело играть в эти игры, надоело не знать, чего он от меня хочет.

– Кто сказал, что ты мне нравишься? – тихо ответил он. Но затем посмотрел на меня. И его глаза вселили в меня надежду, в то время как слова грозили уничтожить. Его глаза говорили, что это правда.

– Это что, один из твоих законов? «Не возлюби Джорджию»?

– Не-а. Скорее, «не нарвись на повешение».

Мне стало дурно.

– Повешение? Ты намекаешь на линчевание, что ли? Это уже выходит за все границы, Моисей. Может, мы и деревенщина. Может, я и говорю «увидала» вместо «увидела». Может, мы и маленький городишко с узким мышлением. Но здесь никому нет дела, что ты черный. Сейчас не шестидесятые, и это тебе уж точно не Дальний Юг[3].

– Но мы в Джорджии, – все так же тихо ответил он, играя с моим именем, как это делала я. – А ты сладкий джорджийский персик с бархатистой розовой кожицей, но я на него не искушусь.

Я пожала плечами. Но он уже искусился – в том и проблема. От его слов мне захотелось податься вперед и впиться зубами в его мускулистое левое плечо. Захотелось укусить его достаточно сильно, чтобы выразить весь свой гнев, но при этом достаточно ласково, чтобы он позволил мне сделать это еще раз.

– Ну, и какие еще у тебя законы?

– «Рисуй».

– Ладно. Похоже, ему ты следуешь безоговорочно. Что еще?

– «Держись подальше от блондинок».

Он всегда пытался меня подколоть. Всегда пытался задеть за живое.

– От всех, не только от Джорджии? Почему?

– Они мне не нравятся. Моя мать была блондинкой.

– А твой отец – черным?

– Бытует мнение, что большинство блондинок не могут родить черных детей самостоятельно.

Я закатила глаза.

– А ты еще говоришь, что это мы предвзятые.

– О, у меня полно предрассудков, но на то есть причины. Я никогда не встречал блондинку, которая бы мне понравилась.

– Ну, не беда, перекрашусь в рыжий.

Губы Моисея расплылись в такой широкой улыбке, что я испугалась, как бы они не треснули. Похоже, он удивился своей реакции не меньше меня. Он согнулся пополам и, уперев руки в колени, зашелся таким смехом, какого я еще от него не слышала. Я выхватила у него кисточку, испачканную алой краской, и провела ею вдоль своей косички. Моисей уже начал задыхаться от хохота, но в конце концов покачал головой и, протянув руку, потребовал кисть обратно.

– Не делай этого, – пропыхтел он, от смеха в уголках его глаз выступили слезы.

Но я продолжила краситься, и он наскочил на меня, пытаясь забрать кисть. Я отвернулась, максимально вытянув руку и выпятив зад, чтобы он не мог до нее достать. Но Моисей был выше и с легкостью обхватил меня руками, вырывая кисть из моих пальцев. На моих ладонях осталась краска, и, повернувшись, я вытерла их о его лицо, из-за чего он стал похож на воина Апачи. Моисей ойкнул и, не желая оставаться в долгу, провел кистью точно такую же линию на моей щеке. Наклонившись, я заметила банку с краской и окунула пальцы в шелковистую алую жидкость. А затем повернулась к Моисею со злорадной ухмылкой на лице.

– Я просто следую закону, Моисей. Как он там звучал? «Рисуй»?

Мои губы растянулись в улыбке, и Моисей поймал меня за руку. Я щелкнула пальцем, и на его рубашку брызнули маленькие красные капельки.

– Джорджия, лучше беги.

Он по-прежнему улыбался, но в его глазах плясали чертики, от которых у меня подгибались колени. Я приторно ему улыбнулась.

– С чего бы мне это делать, Моисей? Вдруг я хочу, чтобы ты меня поймал?

Он посерьезнел, но его глаза стали добрее. А затем, все так же держа меня одной рукой за запястье, он схватил мою скользкую от краски косичку и притянул к себе.

И на сей раз позволил мне руководить.

Моисей двигался плавно, позволяя мне задать темп. Я втянула его нижнюю губу и дернула на себя за рубашку. Мне хотелось, чтобы между нами не существовало никаких законов и правил. Чтобы мы просто делали, что пожелаем. Чтобы я могла лечь в тени амбара и притянуть его к себе. Чтобы я могла пойти на то, чего жаждало мое тело. Чтобы я могла покрыть его алой краской, а он бы прижался ко мне и покрыл в отместку. И тогда между нами не осталось бы различий, не было бы никакой дележки на черных и белых, на тогда и сейчас, на преступления и наказания. Только ярко-красная пелена, отождествлявшая мою ярко-красную страсть.

Но от законов и правил никуда не деться. Есть законы природы и жизни. Любви и смерти. И если их нарушить, то будут последствия. И мы с Моисеем – подобно веренице обреченных возлюбленных, которые жили до нас и будут жить после, – подпадали под эти законы, независимо от того, следовали мы им или нет.

Глава 7. Моисей

Даже запах дурманил мне голову. Я чувствовал себя пьяным, в голове жутко стучало, грудь сдавило. Перед глазами мельтешили алые и желтые мазки, серебряные вихри и черные полосы. Мои руки парили, брызгая и смешивая краски. Было слишком темно, чтобы понять, соответствовало ли мое творение образу в голове. Но это не имело значения. Для меня, по крайней мере. А вот для девушки это было важно. Она хотела, чтобы кто-то увидел ее. Поэтому я нарисую ее портрет, покажу миру ее лицо, и тогда, возможно, она исчезнет.

Начиная с июля – с последнего дня фестиваля, когда я нашел Джорджию в загоне и отвез ее домой, – эта девушка частенько попадалась мне на глаза. Ее звали Молли. Она написала свое имя жирным курсивом, с завитками на букве «М». Я увидел его на бумажке с тестом по математике. Из всего, что она могла мне показать, почему-то ей захотелось обратить мое внимание именно на тест по математике. Подумать только! В верхнем углу была нарисована большая «А»[4], и я подозревал, что Молли гордилась этой оценкой. Когда-то. В прошлом.

Она немного напоминала мне Джорджию – тоже блондинка, тоже со смешинкой в глазах. Но Молли постоянно показывала мне места и предметы, которые не имели для меня никакого смысла – вот как тест по математике. Подсолнухи, растущие вдоль трасс, по которым я никогда не ездил, затянутое тучами небо и капли дождя на окне, обрамленном шторами в желтую полоску, женские руки и идеально подрумянившийся яблочный пирог с умело выложенными полосками сверху.

Внезапно мою картину подсветили сзади фары машины, едущей по тоннелю. Я быстро откинул баллончик с краской и сполз вниз по наклонной бетонной стене, а затем побежал что есть мочи – баллончики в импровизированном ремне бились о ноги и звонко стукались друг о друга.

Но машина поехала следом, направляя на меня лучи фар, и от паники я споткнулся и больно ударился о землю. Баллончики впились мне в живот и бедра, кожа с ладоней содралась о гравий. Машина вильнула и резко затормозила, и я временно скрылся из-под ее света. Я тут же вскочил, но с моей правой ногой было что-то не то. Я снова упал и вскрикнул от боли, пробившейся сквозь всплеск адреналина.

– Моисей?

Это оказалась не полиция. И даже не убийца девушки. Я почти не сомневался, что ее убили. Она выглядела слишком серьезно и свежо – такое я замечал только за призраками, чья смерть была жестокой и неожиданной. И недавней.

– Моисей?

Вот опять. Я повернулся, прикрывая глаза от света фонарика, направленного мне в лицо, и, прищурившись, посмотрел в сторону, откуда доносился голос.

– Джорджия?

Какого черта она здесь делает в час ночи в будний день? Осознав, что я рассуждаю как родитель, я тут же одернул себя. Это меня не касалось, как и ее не касалось, что я здесь делал. Казалось, я произнес эти слова вслух, поскольку Джорджия немедленно спросила:

– Что ты тут делаешь?

Она тоже говорила как родитель, и, не изменяя своим принципам, я проигнорировал ее вопрос.

Я попробовал встать, но, скривившись, заметил, что из моей ноги что-то торчит. Стекло. Огромный осколок, врезавшийся в мое колено при падении на асфальт.

– Зачем ты это делаешь? – ее голос был грустным, а не осуждающим. Не испуганным и даже не настороженным. Просто грустным, словно она безуспешно пыталась меня понять. – Почему ты постоянно рисуешь на чужой собственности?

– Это общественная собственность. Всем плевать.

Глупое заявление, но я не мог объяснить ей правду. Или кому-либо другому. Потому даже и не пытался.

– Шарлотте Баттерс было не плевать. И уж тем более мисс Мюррей.

– И что, теперь ты вышла на охоту, чтобы уберечь общество от краски?

Тоннель окружали одни лишь поля высокой золотистой пшеницы… или что там растет у них в Юте. У съезда с эстакады ютилась небольшая кучка предприятий, но они были просто крошечным островком в золотом море.

– Не-а. Я видела, как ты уехал в сторону Нифая.

Я глуповато на нее уставился.

– Твои фары светили мне в окно при отъезде, а я не спала.

Что-то не складывалось. Я рисовал тут как минимум час.

– Я каталась по округе, пока не нашла тебя, – увидела твой джип на обочине, – тихо закончила Джорджия.

Ее откровенность поражала меня. Такая бесхитростная… Когда Джорджия пыталась скрыть свои чувства, я видел ее насквозь. Она была как стекло – чистое, прозрачное и ясное, как день. И, подобно стеклу, ее честность ранила меня.

Я выдернул осколок из колена, попутно проклиная все вокруг, но отвлекающий маневр сработал – Джорджия тут же сосредоточилась на ране. Она посветила фонариком, чтобы лучше ее рассмотреть, и выругалась одновременно со мной, увидев кровь, от которой мои штаны казались черными в сиянии луны.

– Да это пустяк, – я пожал плечами. Но как же она болела…

– Пойдем. У меня под сиденьем лежит аптечка.

Она подозвала меня фонариком, вырисовывая дугу лучом света, и подождала, пока я последую за ней. Что я и сделал.

Джорджия открыла дверь, достала оранжевую пластиковую аптечку из-под пассажирского места и похлопала по нему.

– Ты сможешь забраться на сиденье?

Я кивнул.

– Это всего лишь царапина… Надеюсь, ты не собралась ампутировать мне ногу?

– Ну, кровоточит она чертовски сильно.

Усевшись, я приподнял раненую ногу, и Джорджия принялась играть в доктора. Я уставился на ее светлую макушку и уже в миллионный раз задался вопросом, почему она до сих пор не плюнула на меня. Что во мне так ее привлекало? Девчонка любила, когда ей бросали вызов, это и слепой бы заметил. Я наблюдал, как она перепрыгивала через заборы и мчала по полям на своем черном коне, словно стремилась взмыть в небо. Наблюдал, как она обхаживала и подлизывалась к жеребцу, пока не околдовала его до такой степени, что теперь он бежал к ней по первому зову. Но я не животное и не хотел быть ее новой добычей, хотя все шло именно к этому.

От этой мысли я разозлился, и как только Джорджия закончила, я опустил ногу и молча направился к своему джипу. Она засеменила за мной.

– Поезжай домой, Джорджия. Ты нарушаешь еще один мой закон. «Не преследуй меня».

– Это твои законы, Моисей. Я на них не подписывалась.

Я услышал, как она споткнулась, и невольно остановился. Повсюду валялось битое стекло и банки из-под пива. По выходным это место было излюбленной точкой сборищ пьяных школьников, на что и указывала куча пустых бутылок. Я не хотел, чтобы Джорджия тоже поранилась. Подойдя к ней, я взял ее за руку и провел обратно к машине.

– Возвращайся домой, Джорджия, – повторил я, но на сей раз более мягким тоном.

Затем открыл дверь ее ржавой колымаги по прозвищу Миртл, которая ездила со скоростью черепахи.

– Почему ты нарисовал ту девушку на эстакаде? Зачем? Что это значит? – в ее голосе слышалась грусть, как будто ее предали. Каким образом – черт ее знает.

– Я увидел ее фотографию и захотел нарисовать, – с легкостью ответил я.

Это почти правда. На самом деле никакой фотографии я не видел, хоть она и висела на почтовой доске объявлений. Но лицо Молли возникло в моей голове.

– Она тебе понравилась?

Я равнодушно пожал плечами.

– Она симпатичная. Жаль. Мне нравится рисовать.

Она и вправду была симпатичной. Мне действительно было ее жаль. И мне нравилось рисовать.

– Ты ее знал?

– Нет. Но я знаю, что она мертва.

Джорджия пришла в ужас. Даже в темноте, освещаемой одной луной, я видел, как сильно ее расстроили мои слова. Наверное, мне этого хотелось. Хотелось, чтобы она боялась.

– Откуда?

– Потому что такова участь большинства детей с объявлений о пропаже. Она местная, верно?

– Не совсем. Она из Санпита – такой же маленький округ, как и наш. Странно, что она просто исчезла. Это уже вторая девушка за последний год. Очень… странно. Это немного пугает, понимаешь?

Я кивнул. Девушку звали Молли, и она определенно умерла. В моей голове постоянно возникали видения из ее жизни. Не смерти. Только жизни. Я надеялся, что теперь она оставит меня в покое. Наше «общение» и так затянулось. Я понятия не имел, почему она вообще мне явилась. Обычно существовала какая-то связь, но я никогда не встречал Молли. Однако я надеялся, что теперь она все же уйдет. Стоит их нарисовать, как они тут же исчезают. Таким образом я приносил им дань уважения, и, как правило, этого было достаточно.

– И твой приезд сюда посреди ночи, чтобы нарисовать ее… это тоже странно, – храбро произнесла Джорджия, глядя мне прямо в глаза.

Я снова кивнул.

– Ты боишься, Джорджия?

Она просто смотрела на меня, словно хотела пробраться мне в голову. Моя маленькая укротительница лошадей, пытающаяся укротить и меня. Я помотал головой, чтобы прочистить ее. Джорджия не моя укротительница. Она вообще не моя.

– Боюсь, Моисей. Боюсь за тебя. Все увидят этот рисунок. Полиция увидит. Люди подумают, что ты что-то сделал с этой девушкой.

– Так думают, куда бы я ни поехал, Джорджия. Я привык.

– Ты всегда рисуешь мертвых людей?

Ее голос хлыстом рассек тишину, и правда ударила мне в лицо – со всеми трещинами и болью, присущими тайнам.

Я попятился от изумления, что она так легко меня раскусила. Затем пошел к джипу, желая лишь одного: бежать, бежать, бежать. Почему я не мог просто сбежать? До окончания школы оставалось еще семь месяцев, но я уже работал над своим аттестатом и копил деньги. Семь месяцев. А затем, как бы я ни любил Джорджию, как бы мысль о разлуке с ней меня ни ранила, я покину этот забавный городишко с его любопытными жителями и их подозрениями, вмешательством в чужие жизни и любовью потрепаться. Двинусь дальше и буду рисовать по пути. Не знаю, как я выживу, но главное – я буду свободен. Настолько, насколько это возможно.

Джорджия поспешила за мной.

– Ты нарисовал моего деда на нашем амбаре. Он умер двенадцать лет назад. Мне было пять. Ты нарисовал молнию на амбаре Шарлотты Баттерс. Во время грозы в нем погиб ее муж. Ты нарисовал мужчину по имени Рэй на доске мисс Мюррей, и я узнала, что ее жениха звали Рэй. Он погиб в несчастном случае за две недели до их свадьбы. Ты разрисовал стены в заброшенной мельнице. Их я тоже видела. Я не узнала лица на портретах, но все те люди тоже мертвы, не так ли?

Я никак не мог ей ответить, не выдав всю правду. Мне хотелось ей рассказать, но я знал, что оно того не стоит. И продолжил идти.

– Моисей! Стой! Пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня снова! – раздраженно воскликнула Джорджия, чуть ли не плача, и я почти видел, как в уголках ее глаз собираются слезы.

Это разрывало мне сердце и пошатнуло волю. Я сделал единственное, что могло заставить ее забыть все вопросы, забыть все сомнения. Что могло заставить забыться нас обоих.

Я позволил ей догнать меня.

А затем повернулся и так крепко ее обнял, что наши сердца прижались друг к другу и забились в едином ритме. Мое стучалось о ее грудь, ее стучалось в ответ, как обычно, бросая мне вызов. Я целовал ее снова и снова, позволяя ее губам очистить мой беспокойный разум, вытеснить все образы из головы, пока не осталась только Джорджия, только ее персиковые поцелуи, лунное сияние и жар между нами. Я коснулся ее тела и согрел руки о кожу, и все вопросы развеялись по ветру. А девушка, которую я нарисовал на эстакаде, подняла голову к небу и оставила нас одних.

Джорджия

Я сбежала из школы до окончания занятий и поехала на Миртл к эстакаде, чтобы посмотреть на картину Моисея при дневном свете, пока ее не закрасили. Она была так прекрасна. Девушка улыбалась неизвестному воздыхателю, ее лицо было поднято к солнцу, волосы развевались вокруг плеч. Когда я увидела ее впервые, то чуть не приревновала, и теперь мне стало стыдно за свою мелочность. Но Моисей видел ее такой. Я не знала, как это возможно. Он – художник, а она – его муза, пусть и на короткий промежуток времени. И мне это не нравилось. Я хотела быть его единственной. Чтобы только мое лицо витало в его голове.

Я села и долгое время смотрела на смеющуюся девушку на одиноком тоннеле, воскрешенную при помощи баллончиков с краской и гениальности современного Микеланджело. Или Ван Гога. Вроде же Ван Гог был сумасшедшим? Девушка на рисунке выглядела такой живой, что я не могла поверить в ее смерть. Но Моисей сказал, что ее уже нет в живых. От этой мысли мой желудок сжался, а ноги стали ватными. Не потому, что она мертва, – хотя это само по себе ужасно, – а потому, что Моисей это знал. Глядя на портрет, никто бы и не подумал, что Моисей насмехался над чьим-то горем или что его творение имело жестокий характер. Но это было странно. Никто не знал, как к нему относиться. Он никогда не отрицал своих поступков, но и не пытался оправдать их.

А прошлой ночью… Прошлой ночью я была напугана, рассержена и сбита с толку. Он казался таким недоступным. Таким отрешенным. Это бесило меня до скрежета зубов! И когда Моисей внезапно повернулся и поцеловал меня, прижимая к себе так крепко, что между нами не осталось пространства… что-то во мне сдалось. А затем он скинул пальто на землю, и мы легли сверху, сливаясь губами, сплетаясь руками, снимая обременительную одежду, чтобы явить под ней то, что не давало нам быть вместе. Я не возражала, и он не останавливался.

Я выросла на лошадиной ферме. У меня было очень четкое и наглядное представление о принципах этого акта. Но ничто не могло подготовить меня к наплыву чувств, желания, возбуждения, силы, к этой сладкой агонии. Мы были так поглощены происходящим, этим примитивным, но чувственным действом, что наши сердца словно превратились в метроном, отмечающий время и этот момент. Меня переполняло восхищение, и я не могла отвести от него глаз. Не могла даже закрыть их.

– Моисей, Моисей, Моисей, – кричало мое сердце, и губы эхом вторили ему.

Его глаза были так же расширены, как, наверное, и мои, дыхание выходило рывками сквозь приоткрытые губы, прижатые к моим. Мы сомкнулись руками и взглядами. Наши тела двигались в едином ритме – таком же древнем, как земля, на которой мы лежали.

Я достаточно хорошо себя знала, чтобы понимать – позже мне будет стыдно за свою несдержанность. Противно от бетонных сооружений неподалеку, заваленных мусором, и от сорняков под моей спиной. Знала, что еще не скоро смогу посмотреть в глаза своему отцу. Но я также знала, что этот момент был абсолютно неизбежен. Я стремилась к нему с той секунды, как увидела Моисея. Мои родители были верующими, набожными людьми. Раньше я и себя такой считала. Я с детства еженедельно ходила в церковь и знала, что похоть – это грех. Но никто мне не говорил, что она приносит столь приятные ощущения. Никто не говорил, что противиться ей все равно что дышать через соломинку. Бесполезно. Невозможно. Нереалистично.

Поэтому я откинула соломинку и вдохнула полной грудью воздух, пропитанный запахом Моисея. Вдыхала его жадными глотками, не находя в себе сил, чтобы помедлить или сосредоточиться на чем-либо еще, кроме как на следующем вдохе.

Может, мне стоило держаться от него подальше. Но прошлой ночью я не смогла. И сидя в тусклом свете октябрьского денька, глядя в глаза девушке, которую нарисовал мой возлюбленный, – юноша, завладевший мной душой и телом, – я об этом жалела.

Глава 8. Моисей

Полиция устроила мне допрос из-за картины. Уже не в первый раз. Я ничего им не сказал – попросту было нечего, как и им было нечего мне предъявить. По правде говоря, я не знал подробностей – только то, что Молли уже не живец. Живые не посещали меня в любое время дня и ночи и не вторгались в мою голову. Я просто сказал им, что слышал об исчезновении Молли и хотел что-нибудь для нее нарисовать. В каком-то смысле это правда, но большинство людей не хотят ее знать. Им нравится религия, но они не практикуют веру. Религия удобна своими правилами и системой. Она внушает людям чувство безопасности. А вот вера – и близко нет. Она трудная, неудобная и предполагает определенный риск. По крайней мере, так говорила Пиби, а ей я доверял.

Бабушка прибежала в полицейский участок с разметанными седыми волосами и выражением лица, обещавшем неприятности. К счастью, не для меня, а для офицера, который не счел нужным ей позвонить, пока меня допрашивали. Мне восемнадцать. Они не обязаны ей звонить, но все равно быстро притихли под гнетом ее ярости, и уже через час меня выпустили, взяв обещание, что я закрашу свой рисунок. Оставалось лишь надеяться, что Молли не вернется из-за этого. А вот когда мы приехали домой, Пиби спустила на меня всех собак.

– Зачем ты это делаешь? Разрисовываешь стены, амбары, школьные доски? Ты расстроил мисс Мюррей, попал под арест, а теперь это? Хватит! Или, ради бога, попроси сначала разрешения!

– Ты знаешь, зачем, Пиби.

Это правда. Маленький скелет в шкафу нашей семьи. Мои галлюцинации. Видения. От медикаментов, которые меня заставляли пить большую часть жизни, становилось только хуже. Они были созданы для людей с абсолютно другими проблемами, но когда одни лекарства не срабатывали, мне сразу же прописывали новые. Я провел всю свою жизнь в кабинетах врачей – подопечный государства, враг государства. Ничего не помогало, но медикаменты я перестал принимать только после того, как переехал жить к Пиби. Никто даже не задумывался, что, возможно, это не галлюцинации. Что, возможно, все именно так, как я говорю.

– Я не могу попросить разрешения, Пиби. Потому что тогда мне придется объясниться, и люди могут мне отказать. И что мне делать в таком случае? – По-моему, это звучало как вполне обоснованный аргумент. – Легче просить прощения, чем разрешения.

– Только если тебе пять! А не восемнадцать, с посещением полицейского участка за спиной! Если так продолжится, ты окажешься в тюрьме, Моисей.

Бабушка явно была расстроена, и из-за этого я чувствовал себя дерьмово.

Я беспомощно пожал плечами. Эта угроза была мне не нова и уже не особо пугала. Вряд ли в тюрьме будет хуже, чем сейчас. По крайней мере, я слышал, что там полно бетонных стен. Но там не будет Пиби. И Джорджии. Вероятно, я ее никогда больше не увижу. Хотя она и так считала меня психом, так что не знаю, почему меня это заботило.

И все же…

– Это пустая трата твоего времени, Моисей. Просто невероятная! Твои картины замечательные, они вызывают восхищение! Ты мог бы наладить свою жизнь благодаря этому дару. Ради всего святого, просто рисуй! Тихо и в уголке. И все будет прекрасно! Зачем тебе разрисовывать чужие амбары, мосты, стены и двери?

Пиби возмущенно всплеснула руками. Увы, но я не мог ей объяснить.

– Я не могу просто прекратить. Это единственное, что делает мою жизнь терпимой.

– И чему конкретно оно помогает?

– Безумию. Просто… безумию в моей голове.

– Моисей был пророком, – начала она.

– А я нет! И ты уже рассказывала эту историю, – перебил я.

– Но вряд ли ты ее понял, Моисей.

Я уставился на бабушку, на ее круглое лицо, любящую улыбку, бесхитростные глаза. Она единственная, кто не относился ко мне как к бремени. Или безумцу. Если она хотела снова поведать мне о малыше Моисее, я послушаю.

– Моисей был пророком, но не всегда. Сначала он был обычным брошенным ребенком, которого нашли в корзине.

Я вздохнул. Честно говоря, меня раздражала история происхождения моего имени. В ней не было ничего милого или романтичного. Это не библейская история, и даже не голливудская. Но она нравилась Пиби. Так что я замолчал и позволил ей делать то, что она считала нужным.

– Всех еврейских младенцев мужского пола приказали убивать. Евреи были рабами, и фараон боялся, что, если их нация слишком разрастется, они восстанут и свергнут его. Но мать Моисея была готова на все, чтобы спасти сына от смерти. Для этого ей пришлось его отпустить. Она положила его в корзину и отпустила, – повторила Пиби, делая акцент на последнем слове.

Я ждал. Обычно история заканчивалась не на этом моменте.

– Прямо как в случае с тобой, милый.

– Что? Ты имеешь в виду, что я тоже безнадежный ребенок из корзины? Да, Пиби, я в курсе.

– Вовсе нет. Вот твоя мать была безнадежной. Она разрушила свою жизнь, зашла слишком далеко в своем пристрастии и в конечном итоге уже не могла о тебе заботиться. Поэтому ей пришлось тебя отпустить.

– Она оставила меня в прачечной.

– И тем самым спасла от самой себя.

Я снова вздохнул. Пиби любила мою мать и поэтому сочувствовала ей и прощала все грехи. Я свою мать не любил, не сочувствовал ей и ничего не прощал.

– Не разрушай свою жизнь, Моисей. Теперь ты должен найти способ, как себя спасти. За тебя этого уже никто не сделает.

– Ты говоришь так, будто я могу это контролировать, Пиби.

Даже пока я произносил эти слова, по моей шее растекался жар, а пальцы начало покалывать, как если бы я прижал их к стакану со льдом. Это чувство было мне хорошо знакомо, и я знал, что произойдет дальше, хочу я того или нет.

– Они не оставят меня в покое. И в конце концов это сведет меня с ума. Уже сводит. Я не знаю, как мне с этим жить.

Пиби встала и обняла меня, прижимая мое лицо к своей груди, будто могла оградить от всего, что и так уже проникло внутрь меня. Я уткнулся в нее и зажмурился, пытаясь думать о Джорджии, о прошлой ночи, о том, как Джорджия не сводила с меня глаз, как мое сердце чуть не взорвалось в груди, когда я почувствовал прилив ее удовольствия. Но даже Джорджия не могла мне помочь. Молли вернулась и хотела показать мне видения.

– Моисей развел воды Красного моря. Ты же знаешь эту историю? – бабушка повысила голос, будто понимала, что в данный момент я боролся с чем-то, чего она не могла увидеть. – Знаешь, как море расступилось перед ним, чтобы люди смогли его пересечь?

Я угукнул в ответ. В моей голове быстрой чередой сменялись картинки, словно девушка, стоявшая неподалеку, открыла в ней книгу с тысячей страниц и переворачивала их с невообразимой скоростью. Я застонал, и Пиби обняла меня крепче.

– Моисей! Ты должен отпустить воды, как библейский Моисей. Раз он смог, то и ты сможешь. Море расступилось, чтобы люди смогли пройти. Но ты не можешь пропускать всех подряд, когда им заблагорассудится. Ты должен отпустить воду! Пусть она сомкнется и смоет все видения!

– Как? – прокряхтел я, уже даже не пытаясь сопротивляться.

– Какого цвета вода? – требовательно спросила бабушка.

Я представил, как бы выглядела эта вода, поднимающаяся огромными стенами по велению невидимых рук. И тогда карусель образов, которые вбивала мне в голову Молли, сразу же замедлилась.

– Вода белая, – выдавил я. – Вода белая, когда злится. – Внезапно я так разозлился, что у меня начали пульсировать виски и дрожать руки. Мне не давали ни минуты покоя, и я устал.

– Дальше? Вода не всегда злая, – настаивала Пиби. – Какие еще цвета ты видишь?

– Вода белая, когда злится. Алая, когда заходит солнце. Голубая, когда спокойна. Черная, когда наступает ночь. И прозрачная, когда смыкается.

Моя речь больше напоминала детский лепет, но мне полегчало. Я боролся, и мой разум прояснился. Прямо как вода.

– Так позволь ей сомкнуться! Пусть обрушится вниз! Позволь ей вытечь из твоей головы. Вода чистая, когда она смывает боль, чистая, когда очищает. У нее нет цвета. Пусть она смоет все краски.

Я почти чувствовал, как падают стены и меня кружит в их водовороте – как кружило, когда я решил покататься на сёрфе в двенадцать лет. Волны подхватили меня и мотали из стороны в сторону. Но в них не было видений. Не было людей. Не было воздуха. Ничего, кроме воды и грубой силы природы. И мне понравилось.

– Что ты слышишь, Моисей? На что похож звук воды?

Ниагара. Он похож на водопад. Я слышал этот звук, когда вода падала вокруг мисс Мюррей и ее возлюбленного на Гавайях. Рэй. Рэй показал мне грот за водопадом. Он был таким громким, что заглушал все остальные звуки. Вода ревела в моей голове что тогда, что сейчас.

– Она ревет, как лев. Как буря.

– Так возведи стены звука вокруг себя.

Пиби говорила прямо мне в ухо, но я едва ее слышал, словно мы тоже находись за водопадом, чей шум доминировал над всем остальным.

Я позволил себе потеряться в этом звуке – в лучшем смысле этого слова. Освободился от собственных мыслей. От видений.

Я увидел высоченные стены воды, сдерживаемые рукой Бога, который способен на все, Бога, который прислушался к просьбе одного Моисея задолго до моего существования. И попросил Его сделать это снова. Попросил Бога опустить стены. И тогда Молли исчезла.

Джорджия

Моисей перестал ходить в школу после того, как полицейские забрали его с урока из-за рисунка, который он нарисовал под эстакадой. Я не виделась с ним четыре недели. Почти целый месяц держалась в стороне. И он ни разу не пришел ко мне. Сама не знаю, почему я на это надеялась. Но ведь в таких случаях существуют определенные правила, не так ли? Нельзя заняться сексом и после этого ни разу не позвонить, ни разу не встретиться. Нельзя лишить кого-то девственности самым грандиозным, сногсшибательным образом, а затем просто вернуться к своим делам. Или же можно – в его случае.

Но я знала, что в ту ночь он чувствовал то же, что и я. Просто знала – и все! Ну не могла я единственная испытывать эти эмоции. И они постепенно изматывали меня. Желание, головокружительная необходимость позволить его телу накрыть мое и повторить все то, что я поклялась больше никогда не делать, брали надо мной верх. Я была абсолютно несчастна и в среду перед Днем благодарения решила, что с меня хватит. Я поехала к заброшенной мельнице и нашла его джип неподалеку от заднего входа. Моисей должен был уже закончить с демонтажем, но почему-то все равно регулярно приезжал сюда. Я быстро написала записку на задней стороне чека с техосмотра, который нашла в бардачке Миртл.

Моисей!

Встреться со мной в конюшне, когда закончишь свои дела.

– Джорджия.

Я не хотела подписываться, но не была уверена, что Моисей узнает, от кого это письмо. Затем положила записку под его дворники текстом вниз – если он выйдет и не заметит ее, то сможет прочитать слова через лобовое стекло, сев за руль.

После этого я поехала обратно домой. Надушилась, чтобы благоухать как роза, почистила зубы, сменила белье на чистое. Я пыталась не думать о том, насколько я жалкая и разочарованная в себе, пока красила тушью ресницы и смотрела себе в глаза, нарочно не фокусируясь на своем отражении.

Я прождала в конюшне целый час. Один раз туда зашел мой отец, и я чуть не выдала себя, обернувшись с широчайшей улыбкой на лице, лишь чтобы увидеть его вместо Моисея. Меня тут же охватил страх, что папа каким-то образом прознает, что я задумала, и грусть от того, что Моисей до сих пор не явился. Надвигалась буря, и с наступлением холодов мы часто заводили лошадей в конюшню на ночь. Лакки с Сакеттом, а также Долли, Реба и Мерл – лошади, которых мои родители использовали исключительно для иппотерапии, – уютно устраивались в отдельных стойлах, после чего их всех расчесывали и всячески холили и лелеяли. Они послужили мне прикрытием, и папа купился на эту уловку. Я почувствовала себя какой-то блудницей, когда он пошел обратно в дом без единой тревожной мысли в своей седеющей голове. Наверняка он думал, что его дочка-сорванец в безопасности от мальчишки по соседству. Увы, судя по всему, так и было. Вот только он не был в безопасности от меня. И все же, несмотря на снедающее чувство позора, я не уходила из амбара.

Моисей не пришел. Я ждала до полуночи и в конечном итоге укуталась в плед, который специально расстелила на сене, чтобы мы могли сидеть на нем и общаться. А затем уснула в конюшне в гордом одиночестве.

Проснулась я от звука дождя, барабанящего по крыше. Мне было тепло и комфортно от шороха лошадей и запаха чистого сена. Пока я спала, плед сполз с меня, но я не сильно замерзла. Амбар был уютным и прочно построенным, и, прежде чем провалиться в сон, я догадалась включить обогреватель. Я сонно прищурилась от мягкого света одинокой лампочки над дверью и задумалась: плестись мне домой в свою кровать или остаться уже тут? Я частенько ночевала в конюшне. Но в прошлые разы я приносила с собой подушку и на мне не было кружевного лифчика, впивающегося в кожу, или узких джинсов, которые ну никак не могли составить конкуренцию пижаме.

Только сев и струсив сено с волос, я наконец заметила Моисея, сидевшего в дальнем углу на табуретке, которую папа использовал для подковки лошадей. Он находился максимально далеко от животных, и, к счастью, они не выглядели сильно встревоженными его присутствием. В отличие от меня – пусть и всего на секунду. Я испуганно ойкнула.

Моисей не извинился, не рассмеялся и даже не попытался завязать разговор. Просто настороженно наблюдал за мной, будто я позвала его посмотреть, как я сплю.

– Который час? – сипло прошептала я с тяжестью на сердце. Она всегда возникала при общении с Моисеем.

– Два ночи.

– Ты только вернулся домой?

– Нет. Я приехал домой, помылся и пошел спать.

– И что, сейчас ты ходишь во сне? – я пыталась говорить легкомысленно, беззаботно.

– Чего ты хочешь, Джорджия? Я думал, ты уже распрощалась со мной.

Ах, вот она. Вспышка ярости. Мимолетная, почти незаметная. Я наслаждалась ею. Мама всегда говорила: негативные эмоции лучше, чем полное отсутствие эмоций. Обычно это касалось приемных детей, которые капризничали. Но, по всей видимости, это также применимо к семнадцатилетним девушкам, влюбленным в парней, которые не отвечают им взаимностью. Я внезапно разозлилась.

– Моисей, ты любишь меня?

– Нет.

Ответ прозвучал незамедлительно. Вызывающе. Но Моисей все равно встал и пошел ко мне. Я пожирала его глазами, от желания мое сердце связалось огромным узлом в груди.

Я даже не пыталась с ним спорить, поскольку заранее знала, что он так ответит, и уже решила для себя, что не поверю ему.

Моисей присел перед квадратными тюками сена, которые я превратила в наше любовное гнездышко, но раз уж он меня не любит, наверное, стоит придумать какое-то другое название. Я легла и натянула плед до шеи. Внезапно мне стало как-то зябко, тело охватила дикая усталость. Моисей навис надо мной, упираясь руками по бокам от моей головы, и мы просто смотрели друг на друга. Он преодолел расстояние между нами и легонько поцеловал меня. Один, два раза. А затем уже не легонько, с большей страстью и стремлением.

Вздохнув, я обвила его шею руками и притянула ближе к себе. Вдохнула его аромат – резкий запах краски, мыла и мятных леденцов в красную полоску, которые лежали в чаше на кухонном столе его прабабушки. И чего-то еще. Чего-то, чему я не могла дать название, и эта неизвестность привлекала меня больше всего. Я целовала Моисея до тех пор, пока не ощутила этот привкус во рту, но даже его было недостаточно. Я водила по его телу ладонями, наслаждаясь ощущениями от прикосновений нашей кожи, как вдруг он спустился к моей шее и прошептал на ухо:

– Я не знаю, чего ты хочешь от меня, Джорджия. Но если этого – я согласен.

Джорджия

Когда солнце просочилось своими розовыми лучами сквозь окошко амбара, выходившего на восток, Моисей скатился с меня и начал одеваться, не сводя глаз с рассвета. На дворе был ноябрь, так что солнце вставало медленно. Наверное, уже было за шесть. Скоро проснутся мои родители, если мама уже не встала. Ужин в честь Дня благодарения считался очень важным событием.

Мы с Моисеем почти не разговаривали. Меня вообще удивило, что он остался и даже поспал несколько часов, прежде чем разбудить меня поцелуями и теплыми прикосновениями, лишь подтверждая, что без него мне не жить. Но он ни разу не произнес ни слова, и его молчание было невыносимым. Я гадала, как он научился подавлять поток слов, не обращать внимание на то, как они роятся в его голове и сердце, умоляя, чтобы их произнесли. Я убеждала себя, что тоже так могу, и буду такой же молчаливой, как он. По крайней мере, до тех пор, пока он не уйдет. Но как только Моисей направился к выходу, слова сорвались с моего языка:

– Мне кажется, ты все же любишь меня, Моисей. А я люблю тебя, хоть мне и жилось бы легче без этого, – выпалила я.

– И почему же? – тихо поинтересовался он, будто и не говорил до этого, что не испытывает ко мне подобных чувств. Моисей мог, не задумываясь, сказать, что не любит меня, но ему не очень нравилось, когда подобное заявляли ему.

– Потому что ты считаешь, что не любишь меня.

– Это один из моих законов, Джорджия. «Не люби».

– В Джорджии нет таких законов.

– Опять ты за старое, – вздохнул он.

– Как заставить тебя полюбить меня, Моисей? Что нужно сделать, чтобы ты переехал в Джорджию? – я поиграла бровями, словно все это была одна большая шутка. – Я уже пообещала тебе, что перекрашусь в рыжий. Что пущу тебя в свою голову. И отдала тебе все, что у меня было.

Внезапно мой голос сорвался, и к глазам подступили слезы, как будто эти слова прорвали дамбу. Я сразу же отвернулась и начала складывать плед, от которого теперь пахло Моисеем. Свернула его, разгладила складочки, натянула обувь. Все это время Моисей неподвижно стоял в паре метров от меня. По крайней мере, он не ушел, хотя в глубине души мне этого хотелось.

– Ты расстроена.

– Да, наверное.

– Поэтому я и придумал этот закон, – чуть ли не ласково прошептал он. – Если не проникаться ни к кому чувствами, то можно избежать боли. Так легче уйти. Легче потерять. Легче отпустить.

– Тогда тебе стоило придумать еще парочку дополнительных законов, Моисей.

Я обернулась и одарила его широкой улыбкой, хотя вряд ли она смотрелась естественно. У меня пощипывало нос, и глаза наверняка блестели, но я все равно защебетала с напускным весельем:

– «Не целуйся». «Не прикасайся». «Не трахайся».

Я назвала это тем, чем оно было на самом деле, хоть слово и обожгло мне язык, как кислота. Для меня это было чем-то совершенно другим. Любовью, а не сексом. Или же и тем, и другим.

– Ты нашла меня, Джорджия. Ты гналась за мной. Ты хотела меня. Не наоборот, – ответил Моисей, не повышая голос. Он даже не казался обиженным. – Я не нарушал свои правила. А вот ты нарушила свои и теперь злишься на меня за это.

Он был абсолютно прав. А я – в корне не права.

– Увидимся позже, ладно? – тихо произнесла я, не осмеливаясь смотреть в его сторону. – Вы же с Кэтлин придете к нам отмечать День благодарения? Мы садимся за стол пораньше, чтобы пировать весь день.

Я гордилась своей сдержанностью. И презирала себя за то, что не надрала ему зад.

– Да. В одиннадцать, верно?

Наши беседы еще никогда не звучали так наигранно. Моисей молча наблюдал за мной, и в конечном итоге я кивнула. Он начал было произносить мое имя, но затем вздохнул и отвернулся. И ушел.

– Рассвет, запах сена, застолье в честь Дня благодарения, горячий душ, новый день. – Прошептала я свой список плюсов, едва сдерживая слезы, и попыталась не думать о том, что будет дальше и как мне пережить следующие несколько часов.

Глава 9. Моисей

– Бабушка!

Она не шевелилась.

– Пиби!

Я встряхнул ее за плечи и похлопал по щеке. Ее голова завалилась немного вбок, но глаза остались закрытыми. Она распласталась на кухонном полу и выглядела очень хрупко в своем стеганом халате. Рядом лежали три толстых осколка стекла – острые островки в большой луже воды с примесью крови. Бабушка ударилась головой при падении и разбила стакан. Крови было не очень много, ее количество казалось чуть ли не незначительным. Будто она умерла еще до того, как упала. Смерть должна требовать больше кровопролития.

Когда я вернулся вчера домой, то пошел прямиком в душ, а оттуда к себе в комнату. Я лежал на кровати и изо всех сил пытался не думать о Джорджии. Сначала она игнорировала меня целый месяц, а теперь хотела поговорить? Это меня разозлило. Однако я все равно отчаянно хотел ее увидеть. Наконец я сдался, быстро натянул джинсы с рубашкой и прокрался из дома, не желая будить Пиби.

Что, если она пролежала там всю ночь?

Я опустил голову ей на грудь и ждал, приказывая ее сердцу вновь забиться. Но она была такой холодной. И ее сердце не издавало ни звука. Сам не осознавая, что делаю, я побежал за пледом и хорошенько ее укутал.

– Пиби!

Я закрыл глаза, отчаянно нуждаясь в том, чтобы она сказала, что мне делать. Я постоянно видел мертвых людей. И теперь мне нужно было увидеть Пиби. Чтобы она рассказала, как это произошло. Чтобы она забрала меня к себе.

Я принес кисти. Расставил все краски. А затем сел рядом с бабушкой и стал ждать, когда она вернется ко мне. И когда это произойдет, я заполню все стены ее образами. Изображу каждый день ее жизни вплоть до последнего – до этого ужасного дня, – и бабушка объяснит, какого черта мне теперь делать.

Я открылся внешнему миру – так широко, как зияющий каньон с острыми выступами и крутыми утесами. Сосредоточившись, я развел море, и стены воды поднялись так высоко, что им не было видно конца. Любой желающий мог пересечь этот путь. Кто угодно. Главное, чтобы они привели ко мне Пиби.

Но я не видел и не чувствовал ее присутствия. Я заметил свою мать. Дедушку Джорджии, Молли и Мэла Баттерса, который погиб в собственном амбаре. Он вел за собой лошадей и выглядел счастливо. Но в данный момент его счастье казалось мне насмешкой, и я спустил на мужчину всю свою ярость, пробегая мимо его воспоминаний о долгих поездках на лошади и летних закатах. Он тут же отпрянул. Я также почувствовал Рэя – мужчину, любившего мисс Мюррей. Он беспокоился о ней, волнение исходило от него серыми волнами. Дела у нее шли неважно, и наша картина на досках никоим образом ее не утешила.

Сквозь меня проносились воспоминания из их жизней, но я отмахивался от них, пытаясь найти бабушку. Там были и другие. Люди, которых я чувствовал раньше, образы, которые я уже видел, воспоминания, которые мне не принадлежали. Они являлись мне в течение многих лет. Люди всех возрастов и оттенков кожи. Полинезийские брат с сестрой, Тео и Калия – члены банды, погибшие в войне за территорию с моей бандой, в которой я пробыл почти год, прежде чем меня отправили к Пиби. Тогда я злился, что меня лишили чувства принадлежности к общине, хотя на самом деле все это было ложью. Я злился каждый раз, когда меня выдворяли с обжитого места. Брат с сестрой пытались задержать меня, поделиться образом оставшегося младшего брата, но я бежал дальше в поисках бабушки.

Как обычно, мне явились и заблудшие – мутные черные пятна, которые я замечал только боковым зрением всякий раз, как позволял себе погрузиться слишком глубоко. Я никогда не присматривался к ним. Они держались подальше от прозрачного пузыря вокруг людей, которые показывали мне свои жизни. Точно я не знал, но у меня были подозрения, что это заблудшие души, которые не хотели мириться с загробным миром, не верили в жизнь после смерти, хоть она и сияла, как море огоньков, и сладко манила их. Может, они попросту этого не видели.

Похоть, жестокость и отчаяние детей из банды, многие из которых отвернулись от света, были для этих душ декадентским рассадником. Они роились вокруг детей, и чем дольше я находился в банде, тем четче их видел. Но с тех пор, как я переехал в Леван, они не показывались.

А еще были незнакомцы, с которыми мы никогда не сталкивались. Целые поколения людей, стоявших спиной к спине бесконечным рядом, и все они улыбались мне, будто приветствовали дома. Но я не мог найти Пиби. А она и была моим домом.

– Пиби! – закричал я, но в моем горле засаднило от сухости, и я перестал бежать по миру, который больше никто не видел.

В голове наконец прояснилось, и я увидел, что весь покрыт краской. Судя по всему, я рисовал все то время, что искал бабушку. Стены ее дома испещряли перемежающиеся картины, не имевшие между собой ничего общего. Я изобразил мужчину, который, несомненно, был моим прадедом, мужем Пиби, хотя мы никогда не встречались. Он часто являлся мне в последние дни – стоял прямо за правым плечом Пиби и мерцал, как будто ждал, когда она присоединится к нему. Теперь его лицо затесалось среди других.

А других было много. Я нарисовал заблудших с пустыми глазницами и грустными лицами, роящихся по углам комнаты. А между лиц знакомых и незнакомых людей были хваткие руки, горящие амбары, врезающиеся волны и молнии. Среди них было и лицо моей матери, державшей корзину, будто без нее я бы не узнал, кто она. Я видел ее тысячу раз в своей голове. Также на стенах были символы банд, словно Тео и Калия пытались меня предостеречь. Алый переходил в черный, черный в серый, серый в белый, пока рисунок не прерывался на том месте, где я стоял.

– Моисей! Моисей, где ты?

Джорджия. Джорджия в доме. Джорджия на кухне. Я слышал, как она, пыхтя, звала меня, а затем лепетала по телефону, сообщая своему собеседнику, что Кэтлин Райт «лежит на кухонном полу».

– Кажется, она мертва. И уже давно. Я не знаю, что с ней произошло, но она очень, очень холодная, – истерично произнесла она.

Я удивился: как такое возможно, если я только что укутал бабушку пледом? Я хотел подойти к Джорджии. Она явно была напугана. В отличие от меня, раньше ей не доводилось сталкиваться со смертью. Но по какой-то странной причине я окаменел, а мой разум застрял где-то между реальностью и Красным морем в моем воображении.

И тогда Джорджия сама подошла ко мне, как всегда. Она нашла меня. А затем крепко обняла и заплакала, уткнувшись лицом мне в грудь, несмотря на алые, фиолетовые и черные пятна на моей рубашке, в которых она тут же измазалась.

– О, Моисей… Что случилось? Что здесь произошло?!

Но я не мог заплакать вместе с ней. Не мог пошевелиться. Мне нужно было отпустить воду. Пиби не вернется, мне не удалось ее найти. И оставаться на дальнем берегу, где были одни краски и вопросы, я тоже больше не мог.

Джорджия отстранилась, ее лицо, запятнанное краской, сморщилось в недоумении.

– Что не так, Моисей? Ты рисовал. Почему? Почему, Моисей? Ты такой холодный. Как это возможно?

Ее зубы стучали, словно ее и вправду бросало в дрожь от моего присутствия.

Я беспомощно рассмеялся. Какой там холод – я весь горел! Возможно, Джорджия коснулась моих рук, ведь это единственная часть моего тела, которую сковало льдом. Меня охватил пламенный жар. Шея и уши пылали, в голове бушевал пожар. Я сосредоточился на воде, на возвышающихся стенах прохода в моей голове, который нужно было закрыть. Джорджии не ответил – просто не мог. Я отвернулся, закрываясь от нее так же, как пытался закрыться от всех остальных.

– Вода белая, когда злится. Голубая, когда спокойна. Алая, когда заходит солнце, черная, как полночь. И прозрачная, когда смыкается. Чистая, когда проносится по моей голове и вытекает из кончиков пальцев. Вода чистая и смывает все краски, все видения.

Я не осознавал, что говорю вслух, пока Джорджия не коснулась меня. Я оттолкнул ее, так как мне нужно было сосредоточиться. Стены постепенно опускались, мне удавалось сомкнуть воду. Просто нужно было сосредоточиться чуть сильнее. А затем лед в моих ладонях начал растекаться по рукам и спине, охлаждая шею и успокаивая дыхание. Я плыл на волне. От облегчения у меня задрожали ноги, и я наконец потянулся к Джорджии. Теперь я мог ее коснуться. Больше всего на свете мне хотелось просто ее обнять. Но, как и образы в моей голове, Джорджия исчезла.

Джорджия

Я ворвалась на кухню, громко хлопнув дверью с москитной сеткой. Мама развернулась, явно намереваясь меня отругать, но передумала, увидев выражение моего лица. Она быстро отставила миску с картошкой и, когда я поплелась к ней в объятия, позвала отца.

– Мартин!

Она пыталась разогреть еду на плите к приходу гостей. Когда Моисей с Кэтлин не появились в одиннадцать, мы немного удивились. Миссис Райт была не из тех, кто опаздывал. Через пятнадцать минут мама принялась звонить ей домой. Но гудки все шли, и мама начала ворчать из-за остывшей индейки с пюре. Поэтому я вызвалась пробежаться к Кэтлин и помочь им с Моисеем побыстрее собраться. Его бабушка захотела испечь нам пироги на десерт, несмотря на все возражения мамы, что это они наши гости.

Мне не хотелось к ним идти. Все тело ныло от усталости, и я не горела желанием встречаться с Моисеем раньше времени. Мне и так с трудом представлялось, как мы будем сидеть за одним столом, чтобы на моей груди не возникла алая буква[5]. Моисей-то будет в порядке. Он просто просидит молча все время. А я буду потеть, ерзать, и кусок в горло не полезет. Злость придала мне храбрости, и я вылетела за дверь, с хрустом шагая по снегу, которым припорошило за ночь землю. Мои джинсы были чистыми и накрахмаленными, парадная блузка – отглажена, волосы аккуратно завиты. Я даже накрасилась. Так разоделась в честь Дня благодарения, а мой вид даже некому оценить! Опаздывать к праздничному столу считалось неприличным. Я ускорилась и, подойдя к серому кирпичному домику Кэтлин, шумно поднялась на крыльцо.

Затем пару раз постучала и вошла.

– Миссис Райт? Это Джорджия!

Первым делом я отметила запах. Пахло скипидаром. Краской. А вот аромата пирогов я совсем не учуяла.

Я резко остановилась. За входной дверью находилась маленькая прихожая с вешалкой для верхней одежды, скамьей и лестницей наверх. Слева – крошечная гостиная, справа – обеденная, смежная с кухней. Вдоль задней части дома располагалась большая гостиная, которую пристроил муж Кэтлин Райт сорок лет назад. В нее можно было пройти через кухню или через маленькую гостиную. Комнаты первого этажа формировали неаккуратный, уродливый круг с прихожей по центру и лестницей на второй этаж, где были ванная комната и три небольшие спальни. Я посмотрела наверх, пытаясь решить, стоит ли мне подняться. В доме было так тихо…

А затем я услышала едва различимый шорох. Чей-то шаг. Вот опять. Я почти сразу узнала этот звук. В конце концов, я слушала его с закрытыми глазами несколько ночей подряд, пока Моисей расписывал мою комнату.

– Моисей? – позвала я и пошла в обеденную комнату.

Сделав еще три шага, я увидела ее. Кэтлин Райт лежала на кухонном полу, укрытая стеганым одеялом, которое будто стащили с ее кровати.

– Кэтлин? – пропищала я вопросительным тоном.

Наверное, мне стоило тотчас подбежать к ней. Но я впала в ступор и не сразу поняла, что именно передо мной предстало. Поэтому я подкралась на цыпочках, словно она действительно задремала, а я потревожила ее странный сон.

Присев рядом с Кэтлин, я немного оттянула одеяло. Над стеганым краем виднелись только седые кудряшки, но не лицо.

– Миссис Райт? – повторила я, и тогда до меня наконец дошло. Она не спала.

Все это не может быть реальностью. Наверное, это я сплю.

– Кэтлин?! – взвизгнула я, падая навзничь.

Мои ладони инстинктивно уперлись в пол, но тут я почувствовала острый укол и отдернула руку, вскрикивая, словно ее укусила сама смерть и собиралась забрать и меня. Задняя часть моих свежевыстиранных джинсов намокла. Я упала в лужу, и на полу валялись осколки. Всего лишь стекло. Не смерть. Но Кэтлин Райт была мертва, и кто-то укрыл ее, зная об этом.

Я схватила полотенце со столешницы и тут заметила, что под ним находились пироги – прекрасные пироги, выстроенные в ряд. Все четыре. Кто-то отрезал кусочек от яблочного пирога. Я на секунду уставилась на эту недостающую часть, думая о том, как Кэтлин попробовала свою выпечку перед смертью. Неожиданно все происходящее стало реальным и оттого более трагичным. Я отвернулась, обматывая кровоточащую ладонь, и начала искать старый телефон на стене. Мне пришлось переступить через Кэтлин, чтобы добраться до него, и от этого меня затрясло.

Я набрала полицию, как нас учили в случаях чрезвычайной ситуации. После пары гудков оператор взяла трубку – деловая женщина, которая задала мне кучу вопросов. Я тараторила ей ответы, в то время как мои мысли сосредоточились на ужасе, о котором я доселе не задумывалась. Где Моисей? Я чувствовала запах краски и слышала чьи-то шаги. Краска подразумевала Моисея. Я повесила трубку, хотя оператор по-прежнему задавала вопросы, на которые я уже ответила. Затем на одеревеневших ногах прошла через дверь в большую гостиную – с мокрыми джинсами, кровоточащей ладонью и замершим сердцем.

Он был весь в краске – голову, руки и одежду пятнали голубые и желтые мазки, алые и оранжевые кляксы, фиолетовые и черные брызги. Моисей был в той же одежде, в какой покинул меня этим утром, но выглядел иначе. Как ни странно, его рубашка была заправлена лишь наполовину, но не это удивило меня больше всего. И близко нет. Стены тоже покрывала краска, но не брызги и кляксы.

Картина выглядела безумной и завораживающей, контролируемым хаосом и детализированной деменцией. Моисей рисовал прямо поверх картин и окон. Исполосованные краской занавески тоже стали частью рисунка, словно он не мог остановиться и отодвинуть их. Судя по масштабу его творения, он занимался этим часами. Там были и граффити, и лошади, и люди, которых я никогда не видела. Коридоры и тропы, двери и мосты. Будто Моисей перебегал с места на место, изображая все, что необъяснимо попадалось ему на глаза. Лицо женщины над корзиной с бельем. Ее светлые длинные волосы струились вокруг корзины, полной младенцев. Рисунок был одновременно прекрасным и ненормальным, наброски сливались друг с другом без какой-либо логики. И перед всем этим стоял Моисей, уперев руки в бока и глядя на участок стены, который еще не успел заполнить.

А затем он посмотрел на меня невидящим взглядом с такими темными кругами под глазами, что его бронзовая кожа казалась бледной в сравнении. Полосы краски на лице придавали ему вид измученного воина, вернувшегося с битвы, лишь чтобы обнаружить разруху на своем пороге.

И я побежала к нему.

С тех пор я очень часто вспоминала этот миг. Много раз прокручивала его в своей голове. Как я устремилась к нему. Как обвила его руками, исполненная сочувствия, а не страха. Моисей дрожал в моих объятиях и бормотал что-то себе под нос. Кажется, я попросила его рассказать, что случилось. Точно не помню. Помню только то, что он был ледяным, и я спросила, не холодно ли ему. На это он издал короткий скептический смешок. А затем оттолкнул меня с такой силой, что я споткнулась и упала на пол, оставляя раненой ладонью отпечаток на светлом ковре. Он был весь заляпан краской, и среди всего этого кровавый отпечаток выглядел непримечательно… Совершенно непримечательно.

Моисей схватился за голову, прикрывая глаза, и начал повторять что-то о воде. Я видела только его губы и наблюдала, как они двигаются, произнося слова:

«Вода белая, когда злится. Голубая, когда спокойна. Алая, когда заходит солнце, черная, как полночь. И прозрачная, когда смыкается. Чистая, когда проносится по моей голове и вытекает из кончиков пальцев. Вода чистая и смывает все краски, все видения».

Это было уже слишком. Оператор из полицейского участка сказала мне ждать, но я не могла этого вынести. Не могла оставаться в этом доме больше ни секунды.

И впервые за все время я сбежала от него.

Глава 10. Моисей

Я очнулся в комнате с мягкими стенами. Не в тюремной камере – в комнате. Но с тем же успехом она могла быть и камерой.

У меня забрали одежду, зафиксировали все раны и царапины на моей коже и дали желтый халат и носки. А также проинформировали, что я смогу вернуть свою одежду, если буду следовать правилам. Ко мне приходило много разных людей: доктора, терапевты, психиатры с медицинскими карточками. Все они пытались меня разговорить, но я слишком замкнулся в себе. В конечном итоге они уходили, так и не добившись результата.

Три дня я просидел в одиночестве, не считая тех моментов, когда мне приносили еду, карандаш и блокнот в линейку. Никто не хотел, чтобы я рисовал, – им нужно было, чтобы я заговорил. Писал в блокноте. Писал и писал. Чем больше я писал, тем довольнее они выглядели, до тех пор, пока не читали мои записи. По их мнению, я был «несговорчивым». Но слова всегда давались мне с трудом. Дай они мне краску, я бы с легкостью смог выразить свои чувства. Но меня заставляли записывать их в дневник. Меня также попросили объяснить, что произошло в доме бабушки в День благодарения. Разве нет какой-то песни о бабушке и Дне благодарения? Да точно есть! Ее я и написал – с некоторыми корректировками – в предоставленном ими блокноте.

«Через речку, через лес, бабуля померла. Но полиция приехала и меня спасла. От сраного белого села».

Наверное, было жестоко вот так писать о бабушке. Но они не имели никакого права расспрашивать меня о Пиби. Так что я держал все воспоминания о ней при себе. Если придется вести себя как сволочь, чтобы они отстали, то так тому и быть.

Она единственный человек, который преданно и неизменно оставался в моей жизни. Единственный. А теперь ее нет. И я не смог ее найти. Она не ждала меня с остальными на другом берегу, чтобы я дал им пройти, и я не знал, что думать по этому поводу. Впервые за все время Пиби покинула меня.

Карандаши, которые мне дали для заполнения дневника, были длиной всего пару сантиметров, я едва мог зажать их между указательным и большим пальцами. Наверное, это для того, чтобы я не мог использовать их как оружие против себя или кого-то другого. И еще они были тупыми. После моей попытки шокировать докторов своими неуместными шуточками я перестал писать, но на третий день не выдержал и начал рисовать на стенах. Израсходовав все карандаши, я сел на матрас в углу и стал ждать.

Наступило время ужина, и, как по сигналу, ко мне пришел санитар по имени Чез – крупный черный мужчина с намеком на ямайский акцент. Предположительно, его приставили ко мне, потому что он был рослее и чернее меня. Так безопаснее. Всегда назначайте черного к другому черному. Типичный образ мышления белых. Особенно в Юте, где на тысячу белых приходился лишь один черный. Ну или где-то около того. Честно говоря, я понятия не имел, сколько чернокожих жило в Юте. Знал только, что мало.

Чез оторопело замер, и мой поднос с ужином рухнул на пол.

Джорджия

Моисея отправили в медицинский центр, находившийся очень далеко отсюда. От Левана до Солт-Лейк-Сити было два часа езды. Моисея и его прабабушку увезли в одной машине «скорой помощи», и я боялась за его рассудок, но затем осознала, что он не замечал ничего вокруг. Полицейские сказали, что он сопротивлялся. Понадобилось трое мужчин, чтобы обезвредить его. И ему вкололи транквилизатор.

До меня доносились такие слова, как «сумасшедший», «псих», «убийца». Да, даже такое. И Моисея забрали.

Все только и говорили о том, что он убил свою бабушку, съел кусочек праздничного пирога и разрисовал дом. Но даже будучи напуганной – от того, чему я стала свидетелем, от того, чего я не понимала, – я в это не верила.

Полиция провела полное расследование по факту ее гибели, но передо мной никто не отчитывался.

Моисей не смог прийти на похороны Кэтлин. Зато смогли ее родственники и, сидя на скамье в леванской церкви, рыдали так, будто сами убили ее. Не было ни воспеваний, ни празднования достойно прожитой жизни, хоть Кэтлин Райт этого и заслуживала. Она пережила многих своих друзей, но не всех. На церемонию явился весь город, но со злости я думала лишь об одном: они просто хотели занять места в первом ряду на бесконечной драме под названием «жизнь Моисея Райта». Какая мать, такой и сын – яблоко от яблони. Моисей бы возненавидел это сравнение.

Единственное, что я хорошо запомнила, это выступление Джози Дженсен на фортепиано. Она сыграла «Аве Мария» специально по просьбе самой Кэтлин. Благодаря своим музыкальным талантам Джози считалась местной знаменитостью. Она была всего на три года старше меня, но я воспринимала ее как образец для подражания. Джози была моей полной противоположностью: тихой, доброй, женственной. Истинной леди. Музыкально одаренной. Но теперь у нас появилось кое-что общее. Мы обе потеряли любимых, хотя кроме меня этого никто не знал. Нас с Моисеем часто видели вместе, но никто даже не подозревал о моих чувствах к нему.

Люди до сих пор часто обсуждали Джози Дженсен, грустно качая головами. Восемнадцать месяцев назад ее жених погиб в автокатастрофе. Почти как жених мисс Мюррей, только Джози была помолвлена с местным юношей, и когда это произошло, ей было всего восемнадцать. После этого случая весь город будто слетел с катушек. Некоторые даже говорили, что Джози обезумела, но безумие – понятие субъективное. Можно обезуметь от горя, но это не значит, что ты сумасшедший.

Когда мне было тринадцать, мама записала меня к Джози на уроки фортепиано, но как бы я ни старалась, в конечном итоге пришлось смириться, что не все рождаются с одинаковыми талантами, и игра на пианино никогда не станет моим. Возможно, Моисей нарисовал где-то в городе портрет ее жениха. От этой мысли меня затошнило.

Через неделю после похорон к нам домой пришел шериф Доусон, чтобы официально заявить, что полиция понятия не имеет, кто связал меня в последнюю ночь фестиваля. Нас это не удивило. Разве только то, что он вообще пришел к нам с этой «новостью». С той ночи прошли месяцы, у полиции не было никаких зацепок, кроме Терренса Андерсона, и то с него сняли все подозрения. И хоть шериф никак не мог этого доказать, он явно решил, что это была просто неудачная шутка.

У меня все равно не было сил об этом волноваться. В моей жизни появилась новая трагедия, и тот случай на родео казался незначительным в сравнении с отъездом усыпленного Моисея на машине «скорой помощи». Это мелочь в сравнении с мертвой Кэтлин Райт, лежавшей на кухонном полу под стеганым одеялом, с невинно стоящими праздничными пирогами на столешнице. Все это ничего не значило в сравнении с ситуацией, в которой я оказалась теперь.

Пока шериф Доусон сидел на нашей кухне – прямо как в ночь родео, – я узнала, что бабушка Моисея умерла от инсульта. Это было не убийство. Инсульт. Родители с облегчением откинулись на спинки стульев, даже не взглянув на меня. Они не догадывались, как много для меня значили эти слова. Естественные причины. Моисей не причинял ей вреда. Он просто нашел ее, как и я, и справился с этим так, как всегда справлялся со смертью. Нарисовав ее.

– Теперь его отпустят? – спросила я.

Родители и шериф удивленно посмотрели на меня. Казалось, они вообще забыли о моем существовании.

– Даже не знаю, – уклончиво ответил шериф.

– Моисей мой друг. Возможно, я его единственная поддержка в мире. Он не убивал Кэтлин. Так почему его не отпустят домой?

Каждое слово буквально источало мои эмоции, и родители ошибочно приняли их за посттравматический стресс. В конце концов, я впервые столкнулась со смертью лицом к лицу.

– К сожалению, у него нет дома. Хотя я слышал, что Кэтлин завещала ему все свое имущество. Но, насколько мне известно, Моисей совершеннолетний и может сам о себе позаботиться.

– Он не в больнице. У него не было никаких травм. Так где же он? – требовательно поинтересовалась я.

– Я точно не знаю…

– Все вы знаете, шериф! Где он?

– Джорджия! – мама похлопала меня по руке и попросила успокоиться.

Шериф Доусон надел свою шляпу и снова снял. Он выглядел встревоженным и явно не хотел ничего мне рассказывать.

– Он в тюрьме?

– Нет, нет. Его перевезли в Солт-Лейк-Сити, в другой медицинский центр. Он в психиатрическом отделении.

Я уставилась на него в смятении.

– Это больница для душевнобольных, Джорджия, – ласково объяснила мама.

Родители хладнокровно встретили мой изумленный взгляд, а шериф Доусон резко встал – видимо, все происходящее выходило за рамки его обязанностей. Я тоже невольно поднялась – мои ноги подкашивались, желудок скрутило от тошнотворного чувства. Мне удалось спокойно дойти до ванной и даже запереть за собой дверь, прежде чем меня стошнило кусочком маминого пирога, который она всучила мне по приходу шерифа. Этот пирог натолкнул меня на мысли о Кэтлин Райт и транквилизаторах.

Моисей

– Расскажи, пожалуйста, что значат эти рисунки.

Я тяжко вздохнул. Передо мной сидела доктор азиатской наружности в оливковом свитере и очках – вряд ли она в них нуждалась, но они придавали ей важный вид. Женщина смотрела на меня исподлобья и приготовила карандаш, чтобы делать заметки о моем психическом расстройстве.

– Поговори со мной, Моисей. Так будет легче нам обоим.

– Вы хотели, чтобы я рассказал, что произошло в доме моей бабушки? Вот, пожалуйста. – Я показал рукой на стену.

– Она мертва? – доктор принялась рассматривать сцену смерти моей бабушки.

– Да.

– Как она умерла?

– Я не знаю. Когда я вернулся домой утром, она уже лежала на кухонном полу.

Мне стоило догадаться, что она скоро умрет. Все признаки были у меня под носом. Накануне ее смерти я видел, как он увивался вокруг Пиби, – мертвый мужчина с ее свадебной фотографии. Мой прадед. Он дважды стоял прямо за ее правым плечом, пока она дремала в кресле. Еще я видел его в среду: он находился за ее спиной, пока она раскатывала коржи, а я собирался, чтобы поехать к старой мельнице и закончить демонтаж. Он ждал ее.

Но я не стал рассказывать об этом доктору. Хотя, наверное, стоило. Тогда я смог бы сказать, что за ее правым плечом тоже кто-то стоит, ожидая ее смерти. Возможно, это напугало бы ее до чертиков, и она оставила бы меня в покое. Но на самом деле за ее плечом никто не стоял, так что я прикусил язык.

Доктор молча ждала, пока я заговорю, и что-то с минуту записывала в своем блокноте.

– Какие эмоции это у тебя вызвало?

Я чуть не рассмеялся. Она серьезно? Какие эмоции это у меня вызвало?

– Грусть, – ответил я со скорбным выражением лица, хлопая глазками. До чего глупый и типичный вопрос.

– Грусть, – сухо повторила она.

– Очень сильную грусть, – исправился я, пародируя ее тон.

– И что ты подумал, когда увидел ее?

Я поднялся со стула и прислонился к стене, полностью заслоняя бабушку от ее пристального взора. Закрыл глаза на минуту и, мысленно протянув руки, слегка развел море. Затем сосредоточился на блестящих черных волосах доктора, собранных в безукоризненный хвостик.

Она задала еще несколько вопросов, но мой разум занимала вода. Мне хотелось найти что-нибудь, что заставит ее убежать с воплями ужаса. Что-то пробирающее до глубины души.

– У вас была сестра-близнец? – внезапно полюбопытствовал я, когда в моей голове возник образ двух маленьких азиаток с хвостиками по бокам и в одинаковых платьях.

– Ч-что? – оторопела женщина.

– Или же кузина вашего возраста. Нет, нет, точно сестра. Она умерла, верно? – я скрестил руки и позволил образам раскрыться в моем разуме.

Доктор сняла очки и хмуро на меня посмотрела. Стоит отдать ей должное, ее было сложно запугать.

– К тебе сегодня приходил посетитель. Джорджия Шеперд. Но ее нет в твоем списке. Хочешь поговорить о ней? – парировала она, пытаясь сменить тему.

При звуке ее имени мое сердце екнуло. Но я отмахнулся от мыслей о Джорджии и стоял на своем.

– Какие эмоции у вас вызвала потеря сестры? – спросил я, не сводя глаз с доктора. – Она тоже была сумасшедшей, как я? Поэтому вы захотели работать с безумцами?

Я округлил глаза и одарил ее фирменной улыбкой Джека Николсона. Она резко встала и, извинившись, вышла.

Раньше я такого никогда не делал. В этом было что-то одновременно странное и восхитительное. Мне просто стало наплевать, верят мне или нет. Ну и что, если меня никогда не выпустят из психушки? Здесь, по крайней мере, безопасно. Пиби больше нет. Джорджия тоже ушла из моей жизни. Уж я об этом позаботился. Это единственное, что я мог сделать для нее хорошего. Она видела, как меня усадили в «неотложку». Я сопротивлялся. Но даже когда перед моими глазами все поплыло и мир закружился, я все равно заметил ее испуганное, испачканное краской лицо. Джорджия плакала. Это последнее, что я увидел, прежде чем все почернело.

А потом я оказался здесь, и мне стало все равно. Все образы просачивались сквозь трещины. Джорджия поддразнивала меня, утверждая, что благодаря этой ломкости мой дар может излиться наружу. Вот он и изливался – выдающийся и жестокий.

Так продолжалось несколько недель. Труднее всего было в тех случаях, когда терапевт или доктор никого не теряли. Да, попадались и такие люди, и мне было некого использовать против них. Сказать, что я взбудоражил все отделение, это ничего не сказать. Они пытались залатать мои трещины таблетками, как всегда, но от них я становился только более ломким. Ни один из их методов не срабатывал – чтобы прекратить видения, им пришлось бы разве что накачать меня препаратами до беспамятства. Поэтому я начал в точности пересказывать все, что видел. Не из благих намерений и не из сострадания. Просто мне было все равно. Я даже не пытался смягчить свои слова, а говорил прямо в лоб, в стиле Джорджии. Как на духу.

Джорджия

У мамы были связи в системе опеки, и она смогла найти для меня Моисея. Вряд ли она делала это из собственных побуждений. Но в чем бы ни крылась причина – может, в сочувствии к проблемным детям, или же из уважения к Кэтлин Райт, – она разыскала его. Чтобы с ним увидеться, нужно было числиться в списке, состоящем из врачей, близких родственников и людей, которых вписал сам Моисей.

Первый раз мама поехала со мной и ждала в приемной, пока наши имена передавали дежурной части в нужном отделении. В здании было много этажей с разными кодами доступа и цифровыми замками. Дальше приемной мы не прошли. Мы не родственники, и Моисей не добавил нас в свой список. Я гадала, навещал ли его кто-нибудь из семьи. Вряд ли. Мама погладила меня по руке и сказала, что это, наверное, к лучшему. Я кивнула, но понимала, что это к худшему для Моисея. И решила в следующий раз приехать без нее.

Я прогуляла школу и поехала на Миртл в Солт-Лейк, чтобы попытаться вломиться к Моисею. Или же организовать побег. Если бы он позволил, я бы точно его увезла.

Прошло целых три часа, прежде чем я добралась туда на своей колымаге. Пришлось ехать по крайней правой полосе, вжав педаль газа в пол, и поглаживать приборную доску, приговаривая Миртл, что ей нечего бояться. Мы же никуда не спешили. Машины и грузовики пролетали мимо меня под хор гудков, водители гневно трясли кулаками. Но главное, что я приехала туда. И на следующей неделе, и на следующей – и так целый месяц. Шли недели, но Миртл так и не преодолела свой страх, а Моисей ни разу меня не впустил.

Наконец на седьмую неделю в приемную вошла женщина и провела меня в комнату для переговоров. Я видела, как в эти комнаты вели родственников. Мой пульс участился, ладони вспотели от предвкушения. У меня были большие надежды наконец-то увидеть Моисея. Мне было необходимо с ним поговорить.

– Джорджия? – женщина посмотрела на свой блокнот и улыбнулась, хотя по ней было видно, что она хотела побыстрее с этим покончить.

Как для терапевта или психолога, ей нужно было всерьез поработать над своей мимикой – лицо выдавало ее с потрохами. Она вела себя нетерпеливо, и на ее лбу пролегла морщинка от раздражения. Может, виной тому были мои ковбойские сапоги и джинсы, а также длинная коса. Наверное, я выглядела как человек, от которого легко отделаться и отправить восвояси.

– Да?

– Тебя нет в списке Моисея.

– Да, мне уже говорили.

– Так почему ты приехала? – она снова улыбнулась и посмотрела на часы.

– Потому что Моисей мой друг.

– Похоже, он так не считает.

Обида, которая обжилась в моем сердце, немного увеличилась в размерах. Я пристально посмотрела на женщину. Такая чопорная в своем белом халатике. Могу поспорить, ей нравилось его носить. Наверное, он придавал ей чувство собственной важности. Интересно, она намеренно пыталась меня задеть или просто была из тех докторов, кто без смущения приносит плохие вести?

– Джорджия?

Видимо, она ждала какого-то ответа на свое заявление. Я поборола желание вытереть ладони о джинсы – вредная привычка, которая меня успокаивала.

– Ничего нового. Он всегда пытался оттолкнуть меня. Но больше у него никого нет. – Мой голос прозвучал слабо, и это, по всей видимости, ей понравилось.

– У него есть мы. О нем прекрасно заботятся. И он добился значительного прогресса.

Значительный прогресс – это хорошо. Боль в моей груди немного ослабла.

– И что дальше? – я пожала плечами. – Куда он направится, когда его выпишут?

– Это решать Моисею.

До чего уклончивый ответ.

– Можно я оставлю ему письмо? Вы ведь передадите его?

– Нет, Джорджия. Ему разрешено общаться по телефону. Он мог позвонить тебе, но не сделал этого, не так ли?

Я покачала головой.

– Моисей четко обозначил свою позицию. Он не хочет видеться или общаться с тобой. Мы уважаем его пожелания, когда это возможно. У него и без того мало контроля над своей жизнью. Это его решение.

Я отказывалась плакать перед этой женщиной. Я достала письмо для Моисея из сумочки, со стуком опустила его на стол перед доктором и встала. Она может передать его, выкинуть или прочитать своим детишкам-монстрам в качестве сказки перед сном. Пускай хорошенько посмеются над моим горем. Включая Моисея. Теперь судьба этого письма была в руках доктора. Я сделала все, что в моих силах. И направилась к двери.

– Джорджия? – позвала она.

Я замедлила шаг, но не обернулась.

– Он ведь знает, где тебя искать?

Открыла дверь.

– Может, он приедет к тебе. Когда его выпишут.

Но он не приехал. Ни тогда. Ни в будущем.

Глава 11. Моисей

Меня переместили в палату без мягких стен. Отлично, больше не придется рисовать на участках над ними. Меня просили этого не делать, но пока мне не свяжут руки – что, очевидно, не одобрялось, поскольку я не был «агрессивным», – я не собирался останавливаться. Мне принесли бумагу и разрешили рисовать, а не записывать свои мысли – главное, чтобы я описывал им рисунки и оставил стены в покое. Мне не нравилось интерпретировать свои картины. Но лучше уж это, чем рассказывать истории, которые легче показать.

В конце концов меня отправили на групповую терапию, и на второе или третье посещение неожиданно вернулась Молли. Я думал, что она исчезла навсегда, но вдруг заметил ее боковым зрением. Я по ней не скучал, но ее вид натолкнул меня на мысли о Джорджии. От этого я стал более вспыльчивым, чем обычно, и начал думать, что бы такого сделать, чтобы меня отправили обратно в палату.

На терапии было полно людей с уязвимыми местами, на которые можно надавить. Люди всех возрастов, с различными расстройствами и проблемами. Их боль и отчаяние пульсировали чернотой за моими веками – без каких-либо красок или света, чтобы вселить надежду. Мне уже исполнилось восемнадцать, но, судя по всему, некоторых совершеннолетних все равно приписывали к подросткам, в зависимости от мнения врачей. Но когда меня привезли в больницу, то поместили вместе со взрослыми. Отделение с детьми находилось этажом ниже. Я только радовался. С детьми труднее быть жестоким.

Групповую терапию вел доктор Ной Анделин – психолог с аккуратно подстриженной бородой, которую он явно растил, чтобы казаться старше. Он постоянно поглаживал ее, когда задумывался о своем, что придавало ему меланхоличный вид, и выглядел слишком юным для доктора с таким вечно серьезным выражением лица. А еще он выглядел грустным. У него были самые печальные глаза, которые я когда-либо видел. Из-за этого я чувствовал себя неловко и не хотел жестоко с ним обращаться. Но это необходимо, чтобы меня оставили в покое. Когда появлялась такая возможность, я отыгрывался на терапевтах и санитарах, а в ином случае на пациентах, которые издевались над другими. Увы, чаще всего именно они пережили больше всего потерь. Преимущественно заканчивалось все тем, что я прикусывал язык и отгораживался от их усопших возлюбленных. Я, может, и сволочь, но не до такой степени.

Я возвел стены воды, выискивая свою жертву, как вдруг Молли перестала околачиваться по углам и принялась танцевать прямо у меня перед носом, показывая все те же старые образы. Я еле сдержал стон. Не этого я добивался. Но затем она передвинулась к краю круга из пациентов и встала между двумя мужчинами напротив меня, выжидающе оглядываясь.

– Кто знает девушку по имени Молли? – выпалил я, не задумываясь.

Доктор Анделин запнулся посреди предложения.

– Моисей? Ты что-то хочешь сказать?

Его голос оставался учтивым. Всегда. Учтивым и добрым. От этого мне захотелось схватить его за шкирку и швырнуть в стену. Что-то мне подсказывало, что где-то внутри него еще горел огонек. Он пытался спрятать свои мускулы за глупыми твидовыми пиджаками с заплатками на локтях, как у какого-нибудь университетского профессора из 1940-х. Не хватало только курительной трубки. Но он точно не был хлюпиком. Я окинул его оценивающим взглядом. Это происходило уже рефлекторно: кто может причинить мне вред? Кто может представлять физическую угрозу? Я не сомневался, что Ной Анделин с его грустными глазами и аккуратной бородкой мог и то, и другое.

Стоило словам сорваться с моего языка, как я тут же осознал свой промах. Молли не была связана ни с кем из пациентов. Она появилась тут из-за меня… хотя причин для этого я не видел.

– Что ты сказал?

Вопрос задал парень слева от Молли – на вид он был моим ровесником и едва вписывался в отделение для взрослых. Несмотря на расслабленную позу и свободно сложенные руки на коленях, в его зеленых глазах сверкали молнии. Я заметил длинный рваный шрам, идущий от его ладони к середине предплечья. Судя по всему, он не очень-то наслаждался жизнью.

– Молли. Ты знаешь девушку с таким именем? Мертвую Молли?

Мне стоило позаимствовать учтивость и доброту у доктора Анделина, но, увы, я просто спросил, как есть.

Парень вскочил со стула и побежал ко мне через весь круг. Я так удивился, что даже не сопротивлялся, когда он взял меня за воротник рубашки и поднял на ноги. А затем оказался нос к носу с огнедышащим, зеленоглазым монстром.

– Сукин сын! – плюнул он мне в лицо. – Быстро рассказывай, откуда ты, черт возьми, знаешь мою сестру!

Его сестру? Молли его сестра? От толчка у меня закружилась голова, но на сей раз парень не задавал вопросов. Он просто сбил меня с ног, и мы полетели на пол, опрокидывая стул. Я полностью позабыл о Молли и упивался хаосом. Наши кулаки колотили все подряд, люди вокруг кричали.

Я чуть не расхохотался, когда врезал ему в живот и тут же получил ответный удар. Его кулак пришелся по моим губам, разбивая их до крови. Я уже и забыл, как сильно люблю драться. По всей видимости, это можно сказать и про брата Молли, поскольку потребовались целых три мужчины и Чез, чтобы разнять нас. Я также отметил, что Ной Анделин, не раздумывая, вмешался в драку и сел мне на спину, вдавливая мое лицо в пол, чтобы усмирить. В комнате воцарился беспорядок, но между перевернутых стульев и семенящих ног санитаров, пытающихся вывести пациентов, я увидел, что брат Молли лежит в такой же позе, как и я. Его голова была повернута в мою сторону, щека прижата к грязному серому линолеуму.

– Откуда ты узнал? – спросил он, глядя мне прямо в глаза. Суматоха вокруг нас слегка приутихла. – Откуда ты узнал о моей сестре?

– Таг! Хватит! – рявкнул доктор Анделин, отбросив всю учтивость.

Таг? Что за дурацкое имя?

– Моя сестра пропала больше года назад, а этот сукин сын ведет себя так, будто что-то знает о ней! – Таг проигнорировал доктора и продолжил бушевать. – Думаете, я буду молчать? Подумайте еще раз, док!

Нас обоих подняли на ноги, и доктор Анделин приказал Чезу и другому незнакомому мне санитару остаться. Всех остальных выгнали. Задержалась только пухленькая брюнетка-терапевт по имени Шелли, якобы чтобы зафиксировать этот разговор. Доктор Анделин поставил три стула по центру комнаты и скомандовал нам сесть. Чез встал за Тагом, а второй санитар за мной. Ной Анделин занял место перед нами – рукава его рубашки были закатаны, в уголке губ виднелись капельки крови. Похоже, я случайно зацепил его. Чез передал ему салфетку, и доктор Анделин промокнул губу, прежде чем воззриться на нас и поставить свой стул ровнее.

– Моисей, ты не мог бы объяснить Тагу, что ты имел в виду, когда спросил, знает ли кто-то девушку по имени Молли?

– Мертвую Молли! – прошипел Таг. Чез похлопал его по плечу, чтобы тот успокоился, и парень сердито выругался.

– Я не знал, что она его сестра. Да и его не знаю. Но я уже пять месяцев периодически вижу девушку по имени Молли.

Все уставились на меня.

– Видишь ее? В смысле ты встречаешься с Молли? – уточнил доктор Анделин.

– В смысле она мертва, и знаю я об этом потому, что уже пять месяцев ее вижу, – терпеливо повторил я.

Лицо Тага, скривившееся от ярости, выглядело почти комичным.

– Как ты ее видишь? – сухо поинтересовался Ной Анделин, сурово окидывая меня взглядом.

Я спародировал его тон и тоже сурово на него посмотрел.

– Точно так же, как вижу вашу мертвую жену, доктор. Она постоянно показывает мне солнцезащитный козырек в машине, снег и гальку на дне реки. Я не знаю почему, но вы наверняка можете мне объяснить.

Его челюсть отвисла, лицо побледнело.

– О чем ты? – ахнул он.

Я ждал подходящего момента, чтобы использовать эту информацию. Что ж, похоже, он настал. Может, теперь его жена уйдет, и я сосредоточусь на том, чтобы избавиться от Молли раз и навсегда.

– Она повсюду ходит за вами. Вы слишком по ней скучаете, и она волнуется. С ней все хорошо… в отличие от вас. Я знаю, что она ваша жена, потому что она показывает, как вы ждали ее у алтаря. День вашей свадьбы. Рукава вашего пиджака коротковаты.

Я пытался говорить дерзко, чтобы пошатнуть его профессионализм. Копался в его личной жизни, чтобы он не копался у меня в голове. Но его лицо исказилось от такой свирепой скорби, что я помедлил и смягчил тон. Трудно оставаться жестоким, столкнувшись с такой болью. Мне тут же стало стыдно, и я потупил взгляд в ладони. Несколько секунд в комнате царила гробовая тишина. Что ж, под стать ситуации. В конце концов, нас окружали мертвые. А затем доктор Анделин заговорил:

– Моя жена Кора возвращалась домой с работы. Полиция считает, что ее временно ослепило солнце, бликующее от снега. Такое порой случается. Она въехала в ограждение, машина перевернулась и приземлилась крышей в ручей. Она… утонула.

Он рассказывал об этом таким будничным тоном, но его руки дрожали, пока он поглаживал бороду.

В какой-то момент его трагической истории ярость Тага сошла на нет. Он недоуменно переводил взгляд с меня на доктора, всем своим видом выражая сочувствие. Но Кора Анделин не успокаивалась – она будто знала, что я захватил внимание ее мужа, и не хотела терять время зря.

– Арахисовое масло, смягчитель для белья, Гарри Конник-младший, зонтики… – я замолчал, поскольку следующий образ был слишком интимным. Но затем все же продолжил: – Ваша борода. Она любила ее трогать, когда вы…

Нет, я не мог это произнести. Они занимались любовью, но я не хотел видеть жену этого мужчины обнаженной. Не хотел видеть его обнаженным. А я смотрел на него ее глазами.

Я резко встал, отчаянно желая сбежать. Слишком много информации, Кора Анделин, слишком много!

Санитар разнервничался и сразу же схватил меня за плечи, заставляя сесть на место. Я подумывал врезать ему, но в итоге лишь вздохнул. Момент прошел, вступать в схватку больше никто не хотел. Даже Таг, который выглядел так, будто ему начисто стерли разум, и туповато смотрел на меня.

Доктор Анделин погряз в воспоминаниях, его голубые глаза выражали настороженность и что-то еще. Признательность.

– Это все, что она любила. В день нашей свадьбы она шла к алтарю под песню Гарри Конника. И да, мой смокинг был коротковат. Кора часто смеялась над этим и говорила, что это в моем стиле. А видели бы вы ее несметную коллекцию зонтиков… – Его голос надломился, и он посмотрел на свои руки.

Атмосфера в комнате была настолько пропитана состраданием и интимностью, что, если бы остальные присутствующие могли видеть то же, что и я, они бы определенно отвернулись, чтобы дать возлюбленным побыть наедине. Но я единственный видел, как жена Ноя Анделина провела рукой по склоненной голове мужа, прежде чем ее размытый силуэт поблек в свете закатного солнца. Окна комнаты смотрели на запад, и хоть у меня было много претензий к Юте, закаты не входили в их число. Кора Анделин стала частью заката. Я сомневался, что снова ее увижу. А ведь мне даже не пришлось браться за кисть.

– Раз ты столько знаешь о жене доктора Анделина… я хочу, чтобы ты рассказал мне о Молли, – прошептал Таг, садясь ровнее и переводя взгляд с доктора на меня.

Ной Анделин встал со стула. Я не смотрел на его лицо. Не хотел видеть, уничтожили ли его мои слова. Я был немного собой разочарован. Где же та сволочь, которой я решил быть?

– Таг, обещаю, мы еще вернемся к этой теме. Но не сейчас. Не сейчас.

И, кивнув другим санитарам, которые выглядели не менее потрясенно, доктор вывел нас всех из комнаты.

Джорджия

До чего странно, по каким мелочам я скучала. По его губам, зеленым глазам, по его ненамеренно милому поведению. Скучала по гладкой коже его шеи, по тому, как я утыкалась в нее носом, садясь ближе. Скучала по тому, как он крутил кисть между пальцами, по тому, как уголки его губ приподнимались в улыбке. Скучала по вспышке его белоснежных зубов и по «чертикам в глазах», как говорила его прабабушка. И правильно говорила. В его глазах плясали искры, когда он расслаблялся, смеялся или дразнил меня. Как же я скучала по всему этому…

Хуже всего было то, что я не могла скорбеть по нему. Мне приходилось скрывать свои чувства, хотя я никогда не умела этого делать. Как говорили в моей семье: «Если Джорджия несчастна, все несчастны». Весь город по-прежнему отходил от смерти Кэтлин, и несмотря на то, что Моисей не задушил ее во сне и не перерезал ей глотку, жители все равно вели себя так, будто это он ее убил. Мои родители не лучше. Моисей был странным. А странные люди – идеальные подозреваемые. Странность пугала и не прощалась. Но по ней я тоже скучала – он был странным, чудесным и совершенно не таким, как все, кого я знала. Но его больше нет.

Меня пригласили на школьный бал, который устраивали в последнюю субботу января. И знаете, кто? Терренс Андерсон! Видимо, ему все же нравятся высокие девушки. Или же он хотел, чтобы Хэйли приревновала – они расстались в начале учебного года. Я собиралась ему отказать. Бог тому свидетель, у меня было полно оправданий. Но мама сказала, что это невежливо и мне стоит быть благодарной, что люди решили двигаться дальше после всего произошедшего. В ответ я истерично рассмеялась, и мама отправила меня к себе в комнату, решив, что я заболела. Я рыдала в подушку, пока не уснула, но на следующий день мне не стало лучше.

Я приняла приглашение Терренса на танцы, но надела черное траурное платье и самые высокие каблуки, которые нашлись в моем гардеробе, – просто чтобы выставить его дураком. Пусть использует меня, но я не собиралась облегчать ему задачу. Тем вечером, сидя на скамье в школьном спортзале и глядя на танцующие пары рядом с сердитым Терренсом, я скучала по Моисею больше всего. Было не трудно представить, как бы он выглядел в смокинге или красивом костюме. Даже несмотря на каблуки, он был бы выше меня, и чутье мне подсказывало, что ему бы понравилось мое черное платье и преобразившееся тело.

Терренс просто пялился с похабной ухмылкой на мою увеличившуюся грудь, и я осознала, что мой план немного аукнулся. Из-за каблуков мое декольте практически находилось на уровне его глаз. В конечном итоге я сняла туфли и танцевала босиком, представляя на месте Терренса Андерсона Кенни Чесни – низенького и известного кантри-певца, к тому же очень сексапильного. К сожалению, мои вкусы сильно изменились, и отныне ковбои и кантри-певцы, независимо от их сексапильности, отошли на задний план, чтобы освободить место эксцентричным художникам из психбольниц.

Глава 12. Моисей

Но мы не скоро вернулись к этой теме. По крайней мере, не с доктором Анделином. После той схватки нас с Тагом изолировали на три дня. Поскольку нам запретили покидать наши палаты, я снова объяснял «свои мысли и чувства» посредством рисунков. Доктор Анделин принес мне несколько альбомов. С качественной, а не обычной офисной бумагой. А еще восковые карандаши. Сомневаюсь, что ему дали на это разрешение. Скорее всего, таким образом он пытался меня отблагодарить. Эта невербальная признательность нравилась мне больше любых слов, особенно учитывая, что я сделал это не ради его блага. Но я все же постарался по-своему выразить ему ответную благодарность.

Я рисовал до тех пор, пока у меня не задеревенели пальцы и не заслезились глаза. По завершении передо мной лежали стопки натюрмортов и портретов. Зонтики, галька на дне ручья, Ной Анделин с его аккуратной бородкой – смеющийся и смотрящий с листа на женщину, которая покинула этот мир, но осталась в его сердце. Когда я показал их доктору во время следующего визита, он благоговейно взял рисунки и просматривал их в течение всей терапии, не произнося ни слова. Как по мне, это была наша лучшая встреча.

На третий день в мою палату юрком проскользнул Таг и закрыл дверь.

Я настороженно на него посмотрел. Мне-то казалось, что дверь была заперта. Я даже не пытался ее открыть. И как дурак просидел в комнате с открытой дверью целых три дня.

– Коридор обходят всего раз в несколько минут. Проще пареной репы! Мне стоило прийти раньше, – сказал он, садясь на мою кровать. – Я, кстати, Давид Таггерт. Но ты можешь звать меня Таг.

К моему легкому разочарованию, он явно не планировал устраивать драку.

В таком случае его присутствие нежелательно. Я тут же вернулся к своему рисунку, ощущая присутствие Молли прямо за стеной воды, ее силуэт мелькал за водопадами. Я тяжело вздохнул. Эта девчонка меня уже утомила. А ее брат и подавно. Они оба были невероятно упрямыми и надоедливыми.

– Ты сумасшедший сукин сын, – заявил Таг без всяких преамбул.

Я даже не поднял голову от рисунка, который набрасывал крошечным карандашом. Мои запасы заканчивались слишком быстро, как бы я ни пытался их растянуть.

– Все так говорят, верно? Что ты сумасшедший. Но я на это не куплюсь, чувак. По крайней мере, теперь. Ты не безумец, у тебя дар. Безумный дар.

– Безумный. Сумасшедший. Разве это не одно и то же? – пробормотал я. Безумие и гениальность шли рука об руку. Мне даже стало любопытно, о каком даре он толкует. Он не видел моих картин.

– Не-е, чувак. Безумцам здесь и место. А тебе нет.

– Я так не думаю.

Он удивленно рассмеялся.

– Ты считаешь себя сумасшедшим?

– Я считаю себя ломким.

Так сказала Джорджия. Но ее это, похоже, не заботило. Во всяком случае, пока трещины не разверзлись до такой степени, что она провалилась в одну из них и пострадала.

Таг недоуменно наклонил голову, но, когда я не предоставил дальнейших объяснений, кивнул.

– Ладно, пускай так. Может, мы все ломкие. Или разбитые. Уж я так точно.

– Почему? – невольно поинтересовался я. Молли снова замаячила передо мной, и я начал рисовать быстрее, беспомощно заполняя страницу альбома ее лицом.

– Моя сестра пропала. И это моя вина. Пока я не узнаю, что с ней произошло, я не смогу вновь почувствовать себя целым. Я буду навеки разбитым.

Под конец он заговорил так тихо, что я засомневался, предназначались ли мне эти слова.

– Это твоя сестра? – неохотно спросил я, поднимая альбом.

Таг уставился на нее. Затем встал. Снова сел. И в конце концов кивнул.

– Да, – выдавил он. – Это она.

И все мне рассказал.

Оказывается, отец Давида Таггерта техасский нефтяник, который всегда мечтал быть фермером. Когда Таг начал напиваться каждую неделю и попадать в неприятности, его отец вышел на пенсию, продал свою долю за миллионы и, помимо всего прочего, купил пятьдесят акров земли в округе Санпит, Юта, откуда была родом его жена, и переехал туда вместе со всей семьей. Он был уверен: если увезти Тага и его старшую сестру Молли подальше от былого круга общения, то вскоре они возьмутся за ум. Что этот переезд полезен для всех. Свежий воздух, много работы, которая не даст им отвлечься, и хорошие, здравомыслящие люди вокруг. И куча денег, чтобы ускорить процесс.

Но, вместо того чтобы образумиться, дети начали бунтовать. Молли сбежала, и о ней больше никогда не слышали. Близняшки, младшие сестры Тага, в конце концов уехали с матерью обратно в Даллас, где она подала на развод. Оказывается, ей тоже больше нравились крупные города, и она винила мужа в исчезновении своей старшей дочери. Остались только Таг и его старик. А также много денег, свободного пространства и скота. Таг пытался бросить пить, но когда он был трезв, то захлебывался чувством вины, и в конечном итоге попытался убить себя. Несколько раз. Так он и оказался в психушке вместе со мной.

– Она просто пропала. Мы даже не знаем почему. Молли справлялась лучше всех. Я думаю, что она принимала мое дерьмо, – я увлекался не только выпивкой. У меня повсюду были спрятаны таблетки. Не знаю, зачем она взяла их. Может, ее проблемы были серьезнее, чем я думал. Или же она просто хотела забрать их, чтобы они не достались мне.

Я ждал, позволяя ему выговориться. У меня было не больше сведений о ее смерти, чем у него. Усопшие хотели поделиться своей жизнью. А смертью – никогда.

– Она мертва, не так ли? Раз ты видишь ее, значит, она мертва.

Я кивнул.

– Ты должен рассказать мне, где она, Моисей. Мне необходимо, чтобы ты нашел ее.

– Это так не работает – я не вижу картины целиком. Только обрывки. Я даже не всегда знаю, с кем связан погибший. Если в комнате много людей, он может быть связан с любым из них. Призраки не разговаривают. Вообще. Ну, или я их не слышу. Они просто показывают мне видения, но я не всегда могу их объяснить. Честно говоря, никогда. Я просто рисую.

– Но с доктором Анделином ты знал!

– Потому что его покойная жена постоянно преследовала его! И показала мне, как они занимались сексом! Не нужно быть гением, чтобы сложить два и два, ясно?!

Я потихоньку закипал, и Таг начал идти ко мне с таким видом, будто готовился к бою.

– Они показывают мне фрагменты. Воспоминания. И я не всегда могу верно истолковать их. Да что уж там, я вообще не могу истолковать их! Я не Шерлок Холмс!

Таг толкнул меня, и я подавил желание толкнуть в ответ.

– Хочешь сказать, что ты видел мою сестру, но понятия не имел, что мы с ней родственники?

– Я видел Молли задолго до встречи с тобой!

И тут на меня снизошло озарение.

Я видел Молли задолго до встречи с Давидом Таггертом.

Но это какой-то бред. Раньше такого не случалось. Все мертвые, которые мне являлись, всегда были результатом моей встречи с их близкими.

– Молли ушла. Я нарисовал ее портрет на тоннеле, и она ушла.

Я видел ее в ночь смерти Пиби, но это не считается. В ту ночь я видел всех мертвых, которые преследовали меня с рождения. Всех, кроме бабушки.

– И она вернулась?

– Да. Подозреваю, что из-за тебя.

– И что она делает?! – от злости Таг перешел на крик, его зеленые глаза сверкали, кулаки сжимали темные волосы на голове.

Я знал, что он хочет драться. Не потому, что злился на меня, а просто потому, что не понимал, как еще справиться со своими эмоциями. Мне это было знакомо.

– Показывает мне видения. Как и все, – я понизил голос и спокойно взглянул ему в глаза. Это было как-то странно – обычно меня пытались утихомирить, а не наоборот.

– Пожалуйста. Пожалуйста, Моисей…

Внезапно на глаза Тага накатились слезы, и я подавил желание устроить драку, свалить его на пол и поколотить – просто чтобы вернуть прежнего Тага, который хотел избить меня и называл сумасшедшим сукиным сыном.

Я отвернулся от него и сел на корточки у стены, но затем мой взгляд наткнулся на рисунок Молли, смотрящей на меня со страницы альбома, который я швырнул на пол. Она улыбалась, создавая душераздирающую иллюзию девушки, которая будет жить долго и счастливо. Ничего подобного. Я зажмурился и закрыл лицо руками, блокируя Тага и его улыбчивую мертвую сестру. А затем развел море.

Я сосредоточился на Молли Таггерт и ее светлых волосах, развевающихся точно так же, как у Джорджии. Это мгновенно сбило меня с толку, и я ощутил знакомое скользкое ощущение в животе, появлявшееся всякий раз, когда я позволял себе о ней думать. Зато воспоминания о Джорджии напомнили мне о тоннеле, где я лишил ее девственности и навеки потерял часть себя.

Мне сразу же захотелось взяться за кисть, и, громко выругавшись, я приказал Тагу кинуть мне альбом и карандаш. Не совсем то, что нужно, но сойдет. Мои ладони заледенели, шея загорелась. Море в моей голове разделилось пополам и вытянулось в две огромные стены, не оставляя ни единой капельки на светлом и плоском участке земли.

Портрет Молли на тоннеле пришлось закрасить. Департамент шерифа выдал мне галлон серой краски, чтобы скрыть печальную правду: порой дети пропадают, и мир отнюдь не безопасен. Как вдруг на моих глазах краска начала отшелушиваться, словно ее сдирали невидимые руки, и мне вновь предстала Молли: вихрящиеся линии, блестящие глаза и улыбка, которая, как я теперь видел, была точной такой же, как у Тага. Люди никогда не замечают очевидного, пока их не ткнут в него носом.

А затем мой разум затопили образы – те же, что всегда показывала Молли.

– Она постоянно показывает мне этот чертов тест по математике! – Мои руки лихорадочно пришли в действие, и я нарисовал тест с курсивным именем Молли.

Внезапно он улетучился, словно Молли вырвала его из моих рук. Я недостаточно хорошо изобразил красную «А», обведенную кружком. Похоже, Таг не единственный член семьи, у кого проблемы с самоконтролем. «А» в кружке превратилась в звезду – простую золотую звезду, которая растворилась в ночном небе с летящими и взрывающимися звездами, словно она смотрела световое представление. Оно выглядело так красочно и роскошно, что я отшвырнул карандаш и попросил Тага принести что-нибудь другое.

Затем Молли показала мне поля – как те, что вокруг эстакады, – и я едва сдержал поток ругани. Собравшись, я нарисовал золотые колоски пшеницы, в которые переходили волосы Молли, пока они не превратились в сорняки, растущие вдоль бетонного тоннеля.

– Хватит! Моисей! – Таг потряс меня за плечи и влепил мне пощечину. – Какого черта, чувак! Ты рисуешь на стенах! – А затем тихо добавил: – А хотя… Плевать, рисуй дальше.

Но связь уже прервалась, оставив после себя только головокружение. Я рассерженно отошел от буйного звездного неба – размытого, заштрихованного и законченного лишь наполовину. Если бы только у меня была краска…

Мое дыхание участилось, как и у Тага, будто он тоже побывал по ту сторону и гнался за сестрой по пшеничным полям, которые никуда не вели и не таили в себе никакого смысла.

Он посмотрел на рисунки, разбросанные по всей комнате, и начал собирать их по одному.

– Тест по математике? С оценкой в верхнем углу?

– С красной «А». – Я не смог передать цвет карандашом.

– А это эстакада в Нифае?

Я кивнул.

– Нифай всего в часе езды от Санпита. Ты знал об этом?

Снова кивнул. Еще Нифай был в пятнадцати минутах к северу от Левана. И все дети из Левана ехали на автобусе в школу Нифая. Это практически один город. Но я туда больше ни ногой. Пускай Таг меня молит, пускай его зеленые глаза хоть взорвутся от злости – я все равно туда не вернусь.

– А что это за поля?

– Они растут вокруг эстакады. Там стоянка для грузовиков, несколько заправок, дешевый мотель и бургерная чуть дальше от съезда, но на этом все. Это просто поля и автострада, не более.

– А это? – Таг показал на стену, где мой карандаш, как бы это ни было досадно, не смог передать яркие взрывы света и красок.

Я пожал плечами.

– Фейерверк?

– Праздник Дня независимости, – прошептал Таг.

Я снова пожал плечами.

– Я не знаю, Таг. Я ничего не знаю, кроме того, что она мне показала.

– Почему она просто не скажет, где ее найти?

– Потому что это так не работает.

– Почему?! – он снова начал распаляться.

– Ты еще спроси, почему я не могу жить в океане! Или почему я не могу поднять пятьсот килограмм, или… почему я не могу летать, черт побери! Я просто не могу. И как бы я ни сосредотачивался, сколько бы внимания ни уделял деталям, это все равно не поможет. Так устроена жизнь!

Я поднял альбом и понял, что вырвал все до последней страницы, включая рисунки, которые не имели никакого отношения к Молли Таггерт. Они были разбросаны по всей комнате. Чистых листов не осталось. Я начал собирать их и удрученно размышлял о том, что мне снова придется закрашивать стены. Таг семенил за мной, по-прежнему держа в руках собранные рисунки.

– Она наверняка там, – тихо произнес он, и я перестал собирать и оглянулся на него. Его глаза заблестели, плечи ссутулились.

– Может быть, – я беспомощно пожал плечами. Мне не хотелось иметь к этому никакого отношения. – Но ты понимаешь, что будет, если полиция ее найдет? Особенно, если я покажу им направление? Меня кинут за решетку. Ты понимаешь? Они подумают, что я сделал это с ней.

Я не сказал «убил». Было бы слишком жестоко говорить ему это в лицо, хотя мы оба понимали, что имелось в виду.

Внезапно дверь в мою палату распахнулась, и внутрь вбежал Чез. Его добродушное лицо исказилось от тревоги, фирменная белоснежная улыбка исчезла без следа. Но тревога быстро сменилась облегчением, когда он понял, что мы обошлись без кровопролитий и не валялись искалеченные на полу.

– Мистер Таггерт, вы не должны здесь находиться! – фыркнул он. Затем увидел мой рисунок на стене и выругался. – Что, опять?! Чувак, ты же так хорошо справлялся!

Я пожал плечами.

– У меня закончилась бумага.

Чез начал выводить Тага, и тот не сопротивлялся, но возле двери вдруг остановился.

– Спасибо, Моисей.

Чез удивленно посмотрел на нас, но все равно потянул Тага на выход.

– Вину за разрисованные стены я возьму на себя. Уверен, мне все поверят.

Таг подмигнул, и мы с Чезом рассмеялись.

Глава 13. Моисей

Таг не единственный, кто завел привычку тайком проникать ко мне в палату для приватных сеансов. Люди начали поговаривать о моих способностях. О моих видениях. О моих картинах.

Кэрол – пятидесятилетняя женщина-психиатр, которая была замужем за своей профессией и никогда ничему не удивлялась, – потеряла брата, когда ей было двенадцать. Он совершил самоубийство, и это подтолкнуло ее к работе с душевнобольными. Вышеупомянутый брат показал мне ролики и потрепанного плюшевого кролика без уха. Я рассказал ей, что видел. Сначала она мне не поверила, поэтому я добавил, что ее брат любил картофельный салат, фиолетовый цвет, Джонни Карсона и умел играть на своей укулеле лишь одну песню, которую пел ей перед сном каждую ночь. Песня называлась «Somewhere Over the Rainbow». На следующий день Кэрол сняла меня с нейролептиков.

Баффи Лукас была деловитым санитаром, которой следовало бы выступать на Бродвее. Она постоянно пела, пока работала, и могла исполнить репертуар Ареты Франклин лучше самой Ареты Франклин. Ее родители погибли с разницей в три месяца. Когда я спросил, не дарила ли ей мама перед смертью одеяло, сшитое из всех ее концертных футболок, она замолкла посредине песни. Затем стукнула меня и взяла обещание, что я не буду ничего от нее утаивать.

Люди часто приходили ко мне с подарками. Бумагой и карандашами, акварелью и цветными мелками, и где-то спустя два месяца моего пребывания в больнице доктор Джун принесла мне письмо от Джорджии. Видимо, она сочла мое поведение удовлетворительным и пришла с наградой. Я никоим образом не пытался ей угодить. Доктор Джун не очень-то мне нравилась. Она увидела мой рисунок Пиби. Я хотел спрятать его, но не нашел в себе сил. Это был обычный набросок мелками, простой и прекрасный, прямо как сама Пиби. На рисунке она держала на руках младенца, хотя я убеждал себя, что этот младенец не я. Джун долго на него смотрела, а затем подняла взгляд на меня.

– Очень красивый и трогательный рисунок. Расскажи мне о нем.

Я покачал головой.

– Нет.

– Ладно. Тогда я расскажу тебе, что вижу.

Я пожал плечами.

– Я вижу ребенка и женщину, которые очень любят друг друга.

Снова пожал плечами.

– Это ты?

– А похож?

Она снова присмотрелась к рисунку.

– Он похож на младенца. Но ты тоже когда-то был младенцем.

Когда я не ответил, она продолжила:

– Это твоя бабушка.

– Полагаю, можно и так сказать, – признал я.

– Ты любил ее?

– Я никого не люблю.

– Скучаешь по ней?

Я вздохнул и ответил собственным вопросом:

– Вы скучаете по сестре?

– Да, – кивнула доктор. – И мне кажется, что ты скучаешь по бабушке.

– Ладно. Я скучаю по бабушке.

– Это нормально, Моисей. Так и должно быть.

Круто. Я здоров. Аллилуйя.

– Может, ты скучаешь по кому-то еще?

Я промолчал, так как не понимал, к чему она клонит.

– Знаешь, она ведь постоянно приходит сюда.

Я ждал.

– Джорджия. Каждую неделю. Ты не хочешь ее видеть?

– Нет. – У меня внезапно закружилась голова.

– Расскажешь, почему?

– Джорджия думает, что любит меня.

Я скривился от этих слов, и глаза доктора Джун слегка округлились. Я только что преподнес ей на ложечке сочное рагу из душевных переживаний, и у нее потекли слюнки.

– А ты ее – нет? – поинтересовалась она, стараясь не закапать слюнями пол.

– Я никого не люблю.

Разве я уже не говорил? Я глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Упорство Джорджии одновременно льстило и беспокоило меня. Как беспокоило и то, что мне вообще это льстит. Что мой пульс участился, а ладони вспотели. Что при упоминании ее имени я ощутил буйство красок за веками, подобных тому калейдоскопу, который она всегда создавала в моей голове своими поцелуями.

– Понятно. И почему же? – спросила доктор Джун.

– Просто потому что. Наверное, со мной что-то не так.

Наверное, я просто ломкий.

Она кивнула, чуть ли не соглашаясь со мной.

– Как думаешь, ты сможешь полюбить кого-нибудь однажды?

– Не планирую.

Доктор снова кивнула и еще посидела со мной какое-то время, но затем сеанс окончился, и по итогу она получила лишь одну ложечку, что меня вполне устраивало.

– На сегодня хватит, – сказала она, быстро вставая с папкой в руке.

Затем достала из нее конверт и осторожно положила его на стол передо мной.

– Джорджия хотела, чтобы я передала его тебе. Я сказала, что если бы ты хотел с ней связаться, то уже бы это сделал. Кажется, я задела ее чувства. Но это правда, не так ли?

Меня разозлило, что Джун была груба к Джорджии, а затем и то, что меня вообще это беспокоит.

– Но я решила отдать его тебе, чтобы ты сам выбрал, хочешь ты его прочесть или нет, – доктор пожала плечами. – Теперь все зависит от тебя.

После ее ухода я долгое время смотрел на письмо. Наверняка именно этого она и хотела. Несомненно, Джун думала, что я сдамся и прочту его. Но она не понимала моих законов.

Я выкинул письмо в корзинку для мусора и собрал рисунки, которые просматривала доктор Джун. Сверху лежал рисунок Пиби, и переплетенные фигуры бабушки с младенцем заставили меня остановиться. Я достал письмо Джорджии из корзинки, медленно распечатал его и вытащил один-единственный лист бумаги, заполненный текстом, не позволяя себе присмотреться к курсивным буквам и большой «Д» с завитками внизу, с которой начиналось ее имя. Затем осторожно сложил рисунок Пиби, держа его в руках так же, как она держала младенца, и спрятал его в конверт. Я написал адрес Джорджии на обратной стороне, и когда Чез принес мне ужин, попросил отправить его по почте.

А затем спрятал письмо Джорджии под матрас, где оно не будет попадаться мне на глаза, где оно не будет действовать мне на нервы, где мне не придется признавать его существование.

Джорджия

Его имени не было в верхнем левом углу, но конверт пришел из Монтлейка, и я узнала его почерк. Джорджия Шеперд, а/я № 5, Леван, Юта, 84639. Мы с Моисеем как-то обсуждали леванские почтовые ящики, и он, судя по всему, не забыл об этом. Единственное, для чего они использовались, это чтобы получать «Дейли геральд» – ежедневную газету, на которую были подписаны почти все жители. Ну еще для воскресных комиксов и купонов со скидками. Газету приносили разносчики или соседи, и, как правило, прямо под дверь. Настоящая почта доставлялась в маленькое кирпичное почтовое отделение на главной улице, где находились закрытые абонентские ящики. У моей семьи был один из первых номеров, поскольку наш ящик передавался из поколения в поколение Шепердов.

– Значит, вы типа королевской семьи Левана? – дразнил меня Моисей.

– Да. Мы, Шеперды, правим этим городом.

– У кого ящик номер один?

– У Бога, – незамедлительно выпалила я.

– А ящик номер два? – посмеиваясь, спросил он.

– У Пэм Джекман.

– Которая живет дальше по улице?

– Да. Среди местных она как член семьи Кеннеди.

– Она же водитель автобуса, верно?

– Да. Эта должность очень высоко ценится в нашем городке. – Я даже не улыбнулась.

– А третий и четвертый?

– Пока ничьи. Ждут, когда их наследники повзрослеют. Однажды мой сын унаследует ящик номер пять. Это будет знаменательный день для всех Шепердов.

– Твой сын? Вдруг у тебя родится дочь?

Его глаза посерьезнели, и у меня что-то затрепетало в животе. Разговоры о детях натолкнули меня на мысли о процессе их зачатия. С Моисеем.

– Она станет первой объездчицей быков, которая выиграет в национальном соревновании. Большую часть своего времени она будет жить не в Леване. Ее братьям придется позаботиться о нашей фамилии и роде Шепердов… и о нашем ящике, – ответила я, пытаясь не думать о том, как бы мне хотелось заделать маленьких объездчиков быков вместе с Моисеем.

Когда мама принесла мне письмо с прищуренными от недовольства глазами, я сразу же поняла, что в душе она мечтала выбросить его и навеки забыть о Моисее. Но все же она этого не сделала, а аккуратно положила письмо на комод и молча ушла. Открывая долгожданный конверт или посылку, лучший момент – это когда ты еще не знаешь, что внутри. Или что там сказано. Я месяцами молилась, чтобы Моисей послал мне хоть какую-нибудь весточку, и понимала: либо его письмо возродит во мне надежду, либо задушит ее в корне. Но я была слишком измучена для любого из вариантов.

В конечном итоге я решила прокатиться на лошади и спрятала конверт в пальто, чтобы он не помялся. Наступил февраль, погода наконец порадовала нас снегопадом после нескольких холодных и засушливых месяцев. Поговаривали, что неподалеку от эстакады, где Моисей нарисовал портрет Молли Таггерт, обнаружили ее останки. Люди снова начали шушукаться и пялиться на меня, хоть и пытались делать это исподтишка. Благодаря отсутствию снега собаки-ищейки быстро смогли найти ее по запаху, но я все равно радовалась, что периоду засухи пришел конец.

Меня поприветствовал белоснежный мир, и когда мы с Сакеттом ускакали от всех и от всего, я достала письмо и осторожно открыла его, словно могла ненароком порвать что-то важное. Может, и моему периоду засухи пришел конец. Я вынула сложенный лист толстой альбомной бумаги и бережно развернула, пряча конверт обратно в карман пальто. Затем взяла рисунок дрожащими руками и изучила его. Я даже не знала, что и думать.

Он был прекрасным, но слишком абстрактным. Я хотела конкретики. Слов. Хотела, чтобы он сказал, что вернется за мной. Что не может без меня. Но ничего подобного я не получила. Только рисунок. Очень в стиле Моисея.

На нем изображалась женщина, но она могла быть любой женщиной. В ее руках был ребенок, но это мог быть любой ребенок. Очертание женщины было создано из дугообразных линий и намеков: грудь, бедра, поджатые под себя ноги и руки, смыкающиеся вокруг младенца с небольшой копной темных волос. Я долго разглядывала его, не зная, как это понимать.

Это символичный рисунок? С подтекстом? Моисей пытался выразить свои чувства от потери прабабушки? Пытался сказать, что понимает, через что я прохожу? Вряд ли он мог. Поэтому я просто смотрела на милое, сбивающее с толку послание от юноши, который с самого начала был для меня загадкой. Через какое-то время у меня замерзли руки, Сакетту надоело стоять на месте, и я направила его домой.

Рисунок вставила в рамку и повесила на стене: он внушал мне умиротворение и был доказательством, что Моисей думал обо мне. Но в основном я испытывала не умиротворение, а страх перед будущим, к которому была совершенно не готова. И по-прежнему не могла выкинуть из своей головы Моисея Райта. Мама единожды взглянула на рисунок и сразу же отвернулась, папа просто покачал головой и вздохнул. А я приготовилась к долгому ожиданию.

Моисей

В неглубокой могиле, заваленной камнями и мусором, в сорока метрах от того места, где я нарисовал ее улыбающееся лицо, нашли останки Молли Таггерт. Таг сказал, что неподалеку находилась стоянка для грузовиков, называющаяся «Круг А». На ее неоновой вывеске была алая «А» в круге – прямо как на тесте по математике Молли. Я ни разу не замечал ее, пока ехал из Левана в Нифай и обратно, хотя проезжал эту стоянку сотню раз. Но так и не уловил связь. Я был слишком погружен в свои мысли – плохой из меня Шерлок Холмс. Конец стоянки упирался в отрезок поля, поле переходило в небольшие холмы, а холмы вырастали в горный хребет, который тянулся вдоль восточной части города и дальше на сотни миль на юг. Между теми холмами вклинилось поле для гольфа, и возле первой лунки ежегодно запускали фейерверки в честь Дня независимости. Алая «А» и фейерверки отлично просматривались с эстакады, где я нарисовал портрет Молли, неумышленно отмечая место ее упокоения.

Рассказывая мне об этом, Таг расплакался. Его плечи сотрясались от громких, душераздирающих всхлипов, и мой живот болезненно сжался – как в ту ночь, когда Джорджия призналась мне в любви. «Мне кажется, ты все же любишь меня, Моисей, – сказала она сдавленным от слез голосом. – А я люблю тебя». Я не знал, как реагировать на слезы. Сам я никогда не плакал и не понимал, почему это делали другие люди. Таг оплакивал свою сестру так, как, наверное, я должен был оплакивать Пиби. Но я не плакал и просто ждал, пока буря утихнет. Таг смахнул слезы с щек и закончил свой рассказ.

Он поведал обо мне своему отцу. И по какой-то причине – отчаяние, уныние или же просто желание успокоить своего настойчивого сына – Давид Таггерт-старший нанял человека с собаками-ищейками, чтобы обыскать местность, которую описал Таг. Они быстро вышли на след и обнаружили ее труп. Вот так просто. Вскоре после этого вызвали полицию, и полиция приехала в мой дурдом. Меня уже допрашивали о Молли, но теперь они нашли тело. В подозрительной близости к моей драматической картине.

Ко мне прибыл шериф Доусон и еще один мужчина – полный, бледнолицый, рыжий помощник, который на вид был немногим старше меня. Парень злорадно лыбился мне, явно играя роль плохого копа из своего любимого шоу. Из-за его тучной комплекции и огненно-рыжих волос он напоминал мне угрюмого пончика с повидлом.

Шериф Доусон задал мне все те же старые вопросы и парочку новых. Он знал, что Давид Таггерт проходил лечение в той же больнице, что и я. Знал, что Таг рассказал своему отцу и что тот после передал поисковой группе. Знал, что вся эта информация поступила от меня. Но все сводилось к тому, что Молли Таггерт исчезла в июле 2005 года. В то время я жил в Калифорнии со своим дядей, его вечно недовольной женой и их испорченными детьми. В июле 2005-го я целый месяц отбывал срок в колонии для несовершеннолетних за связи с бандой. Это было неоспоримо, так что у меня имелось железное алиби. Шериф все это знал из нашего разговора в октябре, когда я нарисовал портрет Молли на тоннеле, и меня забрали на допрос. Но я понимал, что его это не остановит, как и других членов правоохранительных органов – все они считали, что я так или иначе замешан. Я так и сказал Тагу.

– Ты связывался с Джорджией Шеперд? – спросил шериф Доусон, закрывая папку и готовясь уходить. Вопрос прозвучал несколько странно, учитывая, что до этого мы обсуждали Молли Таггерт.

– Нет.

Шериф избегал моего взгляда, продолжая пролистывать стопку отчетов перед собой. Поскольку он сидел со склоненной головой и без шляпы, я разглядел розоватую кожу под копной его светлых волос.

– Вы были друзьями, если я не ошибаюсь.

Он так и не поднял голову и продолжил переворачивать страницы.

– Я бы так не сказал.

Тут он посмотрел на меня.

– Нет?

– Нет.

Шериф Доусон покосился на своего тучного помощника. Тот усмехнулся. По моей груди растекся жар, и мне захотелось врезать по его пухлой морде. Я не понимал, почему он так лыбился, но догадывался, что за этим не крылось ничего хорошего.

– Гм-м… Но ты ведь был с ней в ту ночь, когда на нее напали на родео? Ты отвез ее домой и удостоверился в ее безопасности.

Я ждал, жар в моей груди распространился к ушам. Шериф все это прекрасно знал.

– Мы так и не выяснили, что произошло в ту ночь.

Он снова замолк и неожиданно захлопнул папку.

– Значит, у тебя не было никаких видений о том, что там произошло? Может, ты нарисовал фотопортрет или отпечаток пальца на одном из амбаров? Ну, знаешь хоть что-нибудь, с помощью чего мы смогли бы выследить того ублюдка? Нам не очень нравится, когда кто-то обижает наших девочек. Было бы неплохо привлечь к ответственности обидчика Джорджии.

Я молчал. Это я обидел Джорджию. Наверняка шериф на это и намекал. В конце концов, это она вызвала копов в то утро, когда умерла Пиби. Это она стояла снаружи, ожидая «скорую». Это она разузнала, куда меня поместили, и тщетно пыталась встретиться со мной. Но вряд ли шериф подразумевал все это. Очевидно, он думал, что это я ее связал – я же псих.

Но я этого не делал. И у меня не было никаких «видений», касающихся того случая. Поэтому я просто сидел молча, пока шериф и его помощник собирались на выход.

– Моисей! – Пончик вышел, но Доусон остался, держась за дверную ручку и надевая ковбойскую шляпу на свои редеющие волосы. – Я слышал, тебя скоро выпишут.

Я слегка кивнул в знак согласия. Шериф тоже кивнул и задумчиво поджал губы.

– Славно. Это хорошо. Каждый заслуживает возможности начать все с чистого листа. Но мне кажется, тебе не следует возвращаться в Леван, Моисей, – сказал он, выходя в коридор. – Мы исчерпали все свои чистые листы и вторые шансы.

И с этими словами шериф ушел, закрыв дверь.

Глава 14. Моисей

Нам наконец-то позволили выходить из комнат, и, к моему большому удивлению, мы с Тагом сдружились. Может, потому, что мы оба были молоды. Или же дело в Молли. Или же в том, что мы оба очутились в психушке, но не горели желанием уходить – как выразился Таг, «на самом дне, без желания карабкаться наверх», – или же в том, что Таг немного напоминал мне Джорджию своим говором, юмором и ковбойскими замашками. Он был моей полной противоположностью, и, несомненно, они с Джорджией бы прекрасно поладили. Эта мысль пробудила во мне странную ревность, и я уже в который раз задался вопросом, что она вообще во мне нашла.

Таг часто улыбался и не раздумывал подолгу. Быстро заводился и быстро прощал. Он никогда не ограничивался полумерами, и порой я гадал: а не будет ли лучше, если он останется в больнице? Тут хотя бы сдерживали его порывы. А еще он был сентиментальным. Одной ночью, после того как выключили свет, он незаметно прокрался по коридору и заявился ко мне без приглашений, как всегда, в поисках ответов, которые не мог дать ему никто из персонала, зато, как он считал, мог дать я.

Таг сказал, что мне выбрали очень подходящее имя.

– Разве Моисей не был пророком или кем-то в этом роде?

Я просто закатил глаза. По крайней мере, мы обошли стороной тот факт, что меня нашли в корзине.

– МОИСЕЕЕЙ! – произнес он мое имя басовитым, «божественным голосом», как в старом фильме Чарлтона Хестона «Десять заповедей».

Пиби любила Чарлтона Хестона. Когда мне было двенадцать, я приехал к ней на Пасху, и мы просмотрели все его фильмы, после чего мне захотелось измазать двери соседей алой краской и сжечь все кусты в Леване. Если задуматься, я и так измазал весь Леван краской. Во всем виноват Чарлтон Хестон!

Таг рассмеялся, когда я рассказал ему эту историю. Но затем его смех затих, и он плюхнулся на мою кровать, пялясь в потолок. Спустя пару секунд он окинул меня оценивающим взглядом.

– Если я умру, что со мной будет?

– Почему ты думаешь, что умрешь? – спросил я в стиле доктора Анделина.

– Моисей, я попал сюда, потому что пытался убить себя несколько раз.

– Да, я знаю, – я показал на длинный шрам на его руке. – А я попал сюда потому, что рисую мертвых и пугаю до усрачки живых.

Таг усмехнулся.

– Да, я знаю, – но его улыбка быстро померкла. – Когда я не пью, жизнь просто давит на меня до тех пор, пока я не могу ясно мыслить. Так было не всегда. Но сейчас моя жизнь – полный отстой, Моисей.

Я кивнул и непроизвольно улыбнулся, вспоминая, как Джорджия читала мне нотации каждый раз, когда я говорил нечто подобное.

– Смех Джорджии, волосы Джорджии, поцелуи Джорджии, остроумие Джорджии и ее длинные-предлинные ноги. – Я настолько привык к компании Тага, что, к своему огромному стыду, произнес это вслух.

– Что?

Почувствовав себя идиотом, я честно ответил:

– Я перечислял пять плюсов. Так всегда делал один человек, когда я жаловался на жизнь.

– Джорджия?

– Ага.

– Она твоя девушка?

– Хотела ею быть, – признался я, но не стал раскрывать, как этого хотел я.

– А ты – нет? Даже несмотря на ее волосы, поцелуи и длинные-предлинные ноги? – Таг улыбнулся, и я невольно проникся к нему теплотой. Но Джорджию больше не обсуждал.

– Ты по-прежнему хочешь умереть? – сменил я тему.

– Зависит от того, что будет дальше.

– Что-то да будет, – просто ответил я. – Это все, что я могу тебе рассказать. Но твое существование не оборвется на смерти.

– И ты видишь, что нас ждет?

– В смысле? – Я не видел будущего, если он это имел в виду.

– Ты видишь тот свет?

– Нет. Я вижу только то, что они хотят мне показать.

– Они? Кто «они»?

– Любой, кто явится ко мне, – я пожал плечами.

– Они шепчут тебе? Разговаривают с тобой? – Таг тоже перешел на шепот, словно мы обсуждали что-то священное.

– Нет, они ничего не говорят. Только показывают мне разные образы.

Таг вздрогнул и потер затылок, будто пытался стереть мурашки, выступившие на его коже.

– Тогда откуда ты знаешь, чего они хотят?

– Все хотят одного и того же.

Как ни странно.

– Чего? Чего они хотят?

– Высказаться. Чтобы их услышали.

Я никогда не выражал этого словами, но ответ казался правильным.

– Значит, они не разговаривают с тобой, но хотят высказаться?

Я кивнул.

– И почему же?

– Потому что они привыкли так делать… – я замешкался.

– Привыкли так делать, когда были живы? – закончил за меня Таг.

– Ага.

– И каким образом они с тобой общаются?

– Мысли не нуждаются в плоти и крови.

– Ты слышишь их мысли? – изумился он.

– Нет, я вижу их воспоминания в своих мыслях.

Полагаю, это звучало даже более безумно, но это правда.

– Ты видишь их воспоминания?! Каждого из них? Всю их жизнь?

– Иногда кажется, что да. Это целый поток красок и мыслей, обрушивающийся на меня с невообразимой скоростью, а я улавливаю лишь случайные обрывки. И я вижу лишь то, что могу понять. Уверен, они бы с радостью показали мне больше, но это нелегко. Все очень субъективно. Обычно я вижу лишь фрагменты, но не картину целиком. Со временем я научился их фильтровать, и теперь это больше похоже на воспоминания, а не на одержимость призраками.

Я непроизвольно улыбнулся, и Таг ошеломленно покачал головой.

– А тут сейчас есть мертвые люди? – он посмотрел вправо и влево, словно, если поворачиваться достаточно быстро, он сможет застать призрака врасплох.

– Определенно, – солгал я.

Поблизости никого не было, и ничто не омрачало тишину, кроме ветки за моим окном, которая стучала и царапала по стеклу, а также скрипа резиновых подошв по линолеуму за дверью, когда кто-то проходил мимо.

Брови Тага подскочили ко лбу, и он выжидающе уставился на меня.

– Мэрилин Монро считает тебя сексуальным. Прямо сейчас она дует тебе в ушко.

Он тут же заткнул ухо пальцем, словно туда залетела букашка и постоянно жужжала, пытаясь выбраться.

Я разразился смехом, что удивило как меня, так и Тага. Обычно это он подразнивал меня, а не наоборот.

– Ты ведь прикалываешься надо мной? – он рассмеялся. – Точно! Черт, я бы не возражал, если бы Мэрилин действительно захотела позависать с нами.

– Ну-ну. Все не так просто. Я вижу только тех, кто как-то связан с людьми, с которыми я общался, или же напрямую со мной. Ко мне не являются случайные мертвые путники.

– Значит, когда ты сказал Чезу, что дедушка что-то оставил ему, его дедушка показал тебе завещание?

– Он показал мне свое отражение в стеклянных дверях банка… как он видел себя, когда заходил внутрь. А затем банковский сейф.

Мне нравился Чез – он всегда был в хорошем настроении, всегда пел, и на него всегда можно было положиться. Он работал местным вышибалой и день изо дня имел дело с очень нестабильными людьми, но все равно не терял свое добродушие или самообладание.

Поначалу я противился попыткам его деда проникнуть мне в голову. Мне не нужно знать об уязвимостях Чеза, так как я не хотел причинять ему боль. С тех пор как меня поместили в больницу, я усовершенствовался в возведении стен. Мне попросту было нечего делать, кроме как практиковаться и ходить на бесконечные сеансы к психологу, которые нельзя было назвать полезными, но, как ни странно, и вреда от них не было. Но частое общение с Чезом, похоже, усилило мою связь с его дедушкой, и я чувствовал, как он ждет на другой стороне, когда я открою проход. Поэтому я впустил его – только его, – немного приподняв воду.

Дедушка любил Чеза. Поэтому я рассказал санитару обо всем, что тот мне показал. Чез внимательно слушал, округлив глаза, которые резко выделялись на черном лице. На следующий день он не пришел на работу. Но через день он нашел меня и поблагодарил. Слезно. Он был огромным, черным мужчиной-горой – крупнее и сильнее меня, – но при этом рыдал как дитя и обнимал меня так крепко, что я не мог дышать. И тогда я понял, что мой дар не обязательно оружие. Мои способности могли не только ранить других.

– Моисей? – отвлек меня от размышлений Таг.

– А?

– Не пойми меня превратно, но… если ты знаешь, что впереди нас что-то ждет – не плохое, не пугающее, не зомби-апокалипсис и не огонь и сера – по крайней мере, насколько тебе известно… почему ты остаешься здесь?

Его голос прозвучал так тихо и сдавленно от переизбытка эмоций, что я не знал, чем ему помочь. Пророк или нет, у меня не было правильного ответа. Мне потребовалась минута на размышления, но в конце концов я подобрал ответ, который показался мне правильным.

– Потому что я по-прежнему буду собой. Как и ты.

– Что ты имеешь в виду?

– Нам не сбежать от самих себя, Таг. Тут, там, на другом конце света или в психиатрическом отделении Солт-Лейк-Сити. Я Моисей, а ты Таг, и так будет всегда и везде. Так что либо мы разберемся с собой тут, либо там. Но это неизбежно. И смерть этого не изменит.

Моисей

Останки Молли Таггерт отвезли в Даллас для похорон. Давид Таггерт-старший решил продать ранчо, и нас с Тагом должны были вот-вот выписать из Психиатрической клиники Монтлейк. У меня была с собой одежда и немного денег, хоть в них не появлялось необходимости во время моего пребывания в клинике. Мою одежду упаковали и отправили в Монтлейк, когда имущество бабушки разделили между ее детьми, – по крайней мере, ту часть, которую она не завещала мне.

Спустя две недели после поступления ко мне пустили адвоката. Он рассказал, что бабушка умерла естественной смертью, от инсульта. А затем, что она оставила мне десять акров земли на северном конце города, свой дом, машину и все сбережения на ее банковском счету, которых было не так уж и много. Я не хотел жить в доме Пиби без нее. Она не ждала моего возвращения. Шериф ясно дал понять, что никто в этом городе не хотел меня видеть. Я спросил адвоката, можно ли его продать.

Тот сомневался, что на него найдется покупатель. Землю можно продать – у него уже были претенденты, – но не дом. Типичная ситуация с трагедиями в маленьких городах. Я попросил его заколотить окна и двери, что он и сделал. Когда все проблемы были решены – дом заколочен, похороны Пиби оплачены, вопрос оплаты лечения (той доли, которую не покрывало государство) улажен, земля, мой джип и старая машина Пиби проданы, – адвокат привез мне ключи от ее дома и чек на пять тысяч долларов. Сумма оказалась больше, чем я ожидал, – чем у меня когда-либо было, – но все равно недостаточно, чтобы я мог жить припеваючи.

Я полагал, что теперь мои родственники питали ко мне даже менее теплые чувства, чем раньше, и не будут мне рады в своих домах. Ну и ладно, я все равно не сильно-то к ним рвался, если говорить начистоту. С другой стороны, я не знал, куда еще мне податься. Поэтому, когда Таг поднял эту тему в вечер перед нашим освобождением, мне было нечего ему сказать.

– Когда ты выйдешь отсюда, то куда планируешь пойти? – спросил он за ужином, пожирая еду глазами. В него могло влезть почти столько же, сколько в меня, и я не сомневался, что повара Монтлейка считали дни до нашего ухода.

Я не хотел обсуждать это с Тагом или с кем-либо другим и сосредоточил взгляд на окне левее его головы, давая понять, что разговор окончен. Но он не отступал.

– Тебе уже восемнадцать. Ты вычеркнут из системы опеки. Так куда ты теперь пойдешь, Мо?

Не знаю, с чего он взял, что может называть меня Мо. Я определенно не давал своего согласия. Но с ним всегда так: он умел просачиваться сквозь мою броню. Прямо как Джорджия.

Я на секунду перевел взгляд на Тага, а затем пожал плечами, словно это мелочи.

Я провел здесь долгие месяцы. Рождество, Новый год, февраль. Три месяца в психбольнице. И мне хотелось остаться.

– Поехали со мной, – предложил Таг, бросая салфетку на стол и отодвигая поднос.

Я изумленно отпрянул. Я помнил, как он рыдал и его крики эхом разносились по коридору, когда его привезли в психиатрическое отделение. Он прибыл почти через месяц после меня. Я лежал в кровати и слушал, как санитары пытались его утихомирить. В то время я не осознавал, что это был Таг. Озарение пришло позже, когда он рассказал, что привело его в Монтлейк. Я вспомнил, как он накинулся на меня с кулаками на терапии с доктором Анделином – в его глазах пылала ярость, разум помутился от боли. Таг прервал мои мысли:

– У моей семьи много денег. В общем-то, кроме них у нас ничего и нет. Но мы буквально купаемся в деньгах. А у тебя за душой – ни гроша.

Я напряженно ждал продолжения. Это, конечно, правда. Таг единственный друг, который у меня когда-либо был, – единственный настоящий друг, помимо Джорджии. Но я ничего от него не хотел. Ни хорошего, ни плохого – а у него было навалом и того, и другого.

– Мне нужен кто-то, кто проследит, чтобы я не убил себя. Кто-то достаточно крупный, чтобы сдержать меня, если я решу нажраться. Я найму тебя, чтобы ты проводил со мной каждую минуту каждого дня, пока я не разберусь, как отказаться от депрессантов и не перерезать себе при этом вены.

Я недоуменно наклонил голову вбок.

– Ты хочешь, чтобы я сдерживал тебя?

Таг рассмеялся.

– Да. Бей меня по лицу, толкай на землю, выбивай из меня все дерьмо. Главное проследи, чтобы я оставался трезвым и живым.

Я на секунду задумался, по силам ли мне эта задача. Бить Тага, толкать его на землю. Сдерживать его, пока не пройдет жажда выпить или умереть. Я был крупным. Сильным. Но и Таг не был задохликом. Удивительно, но мысль о том, чтобы врезать ему, уже не казалась такой привлекательной. Должно быть, мои сомнения отразились на лице, поскольку Таг снова принялся меня убеждать:

– Тебе нужен кто-то, кто верит тебе. Вот он я. Тебе наверняка надоело, что люди постоянно считают тебя психом. Я не считаю. Тебе нужно куда-то пойти, а мне нужно, чтобы кто-то пошел со мной. Это неплохая сделка. Ты хотел путешествовать, а мне все равно больше нечем заняться. Единственное, в чем я хорош, это в драках, а драться я могу везде, – он улыбнулся и пожал плечами. – Честно говоря, я не настолько себе доверяю, чтобы оставаться один. А если я вернусь домой в Даллас, то уйду в запой. Или умру. Ты нужен мне.

Он так легко это произнес. «Ты нужен мне». Я диву давался, как возможно, что такой крепкий парень, как Таг, – парень, который дрался просто забавы ради, – мог признаться в подобном. Или верить в это. Я никогда ни в ком не нуждался и не произносил эти слова другому человеку. Подобные признания равносильны признанию в любви, и это меня пугало. Мне казалось, что я нарушаю один из своих законов. Но в тот момент, с приближающимся утром и свободой на расстоянии вытянутых пальцев, я был вынужден признать, что тоже нуждался в Таге.

Из нас выйдет странная парочка. Черный художник и белый ковбой. Звучало как начало анекдота о трех мужчинах, зашедших в бар. Только нас было двое. И Таг говорил правду. Мы оба застряли. Потерялись. Нас ничто не держало, но мы не знали, куда двигаться дальше. Я просто хотел свободы, а Таг не хотел быть один. Мне нужны были его деньги, а ему – моя компания, как бы печально это ни звучало.

– Мы просто кинемся в бега, Моисей. Как ты там говорил? Тут, там, на другом конце света? От себя не сбежишь. Поэтому я предлагаю держаться вместе, пока мы не найдем себя, лады? Пока мы не разберемся, как жить с самими собой.

Джорджия

Я не знала, как сообщить новость родителям и признать, что они были правы, а я ошиблась. Я была юной. Беспомощной маленькой девочкой, которой никогда не хотела стать. Я всегда смеялась таким в лицо и всю свою жизнь считала себя сильной, наравне с парнями. Это чувство приносило мне наслаждение. Но, как оказалось, не такая уж я и сильная. А чертовски слабая.

И моя слабость породила ребенка – ребенка без отца. Может, Моисей и не бросал меня – как это возможно, если он никогда мне не принадлежал? Но я чувствовала себя брошенной. И очень одинокой. Стоит сказать в его оправдание – возможно, он чувствовал себя даже более одиноким, возможно, это его по-настоящему бросили. Но я не могла думать о нем, и когда Моисей не вернулся, мне было проще на него злиться.

Моисей превратился в безликого человека. Только так я могла справиться со всем происходящим. Я стерла его образ из своей памяти и отказывалась думать о нем. К сожалению, мы с этим безликим человеком создали безликого ребенка, который все рос и рос внутри меня, пока его не стало невозможно скрывать. Я разразилась слезами – в последнее время это случалось все чаще и чаще – и рассказала маме о том, что произошло между нами с Моисеем. Она сидела на моей кровати и слушала, как Джорджия Шеперд, которой я всегда была, – сильная, решительная, упрямая, – превращалась в лепечущую, дрожащую женщину с характером ребенка. Когда я закончила, мама вся окаменела от шока. Она не обняла меня. Когда я осмелилась взглянуть ей в лицо, она просто уставилась на стену, где Моисей нарисовал мужчину, обращающегося лошадью. Возможно, в этот момент я тоже изменилась в ее глазах.

Даже несмотря на ее шок и черствую реакцию на мое признание, мне стало легче, когда я сбросила с себя этот груз. После многих месяцев наедине со своей тайной – самых худших месяцев в моей жизни, месяцев страха и отчаяния, беспокойства за Моисея, за себя, и больше всего за ребенка, чье лицо я пока отказывалась представлять, – я эгоистично вывалила на нее всю эту грязь, не заботясь о том, что перевернула ее мир с ног на голову. Я просто не могла больше держать это в себе.

Затем мы рассказали отцу, и именно он растопил мамино сердце. Он подошел ко мне и заключил в свои теплые объятия. И тогда мама расплакалась. В тот момент я поняла, что все будет хорошо, и перестала надеяться на возвращение Моисея.

Глава 15. Джорджия

Семь лет спустя

Вокруг стены напротив лифтов собиралась огромная толпа, из-за чего было не ясно, кто хотел подняться наверх, а кто просто смотрел, как рисовали фреску. Я не видела творения художника, но, судя по количеству людей, оно того стоило. Увы, у меня не было ни времени, ни желания околачиваться в больнице и наблюдать, как сохнет краска. Лифт звякнул по прибытии, и очередь немного сдвинулась, отделяясь от толпы наблюдателей. Двери открылись, и я терпеливо ждала, пока выйдут люди, чтобы втиснуться внутрь вместе с остальными и подняться на этаж к палате отца.

Неделю назад ему диагностировали рак, и доктора лихорадочно взялись за лечение. Вчера ему удалили большую опухоль из желудка, но его лечащие врачи были настроены оптимистично и давали хорошие прогнозы на полное излечение. От большей части опухолей уже избавились, рак не распространялся, и отца отправили на химиотерапию, чтобы удалить оставшиеся клетки. Мы все равно очень боялись. Мама так разволновалась, что в конечном итоге я решила провести ночь с ними, хотя у меня накопилось полно дел дома, да и за лошадьми нужно было приглядывать. В больнице от меня определенно не было никакой пользы. На заре я тайком выскользнула из палаты и вернулась в номер отеля, в котором не было особой необходимости, учитывая, что мы с мамой ночевали в креслах рядом с папой. Но мне был нужен душ, сон и немного пространства, чтобы отдышаться. После я вернулась обратно, чтобы сменить маму, если удастся уговорить ее отдохнуть.

Больницы и лифты вызывали у меня головокружение, поэтому я отошла подальше, сообщила девушке рядом с кнопками нужный мне этаж и ждала, пока двери закроются. Внутри нас развлекала инструментальная версия «Friends in Low Places» Гарта Брукса, которая в определенный момент моей жизни вызвала бы у меня желание взвыть от ярости и громко зачитать текст всем присутствующим, чтобы они непременно обратили внимание на поистине замечательную песню. Но сегодня я просто вздохнула и задумалась, куда катится мир.

Лифт начал закрываться, и мой взгляд поднялся к сигнальным лампочкам, показывавшим остановки, как вдруг в последнюю секунду между дверьми скользнула рука, и те возмущенно отскочили обратно. Сапоги на каблуках прибавляли несколько сантиметров к моим ста семидесяти пяти, и я стояла прямо по центру, прижавшись спиной к зеркальной стене. Люди тут же расступились, чтобы освободить место, и полностью открыли мне обзор на Моисея Райта, шагнувшего в лифт. С пару секунд – может, дольше – мы стояли лицом к лицу всего в метре друг от друга. Двери сомкнулись за его спиной, но он не оглядывался. Моисей будто впал в ступор и прирос к полу. Интересно, отразился ли на моем лице такой же шок? Я хотела, чтобы он повернулся к дверям, как все нормальные люди. Но он никогда не был нормальным и не двигался с места, пялясь на меня. В конце концов я прервала зрительный контакт и сосредоточилась на точке в правом углу, где соединялись потолок и стены. Затем попыталась успокоить свое дыхание и сдержать крик.

Лифт рывком остановился, и двери снова открылись, позволяя людям выйти. Я шагнула влево на освободившееся место, стараясь встать как можно дальше от Моисея, и между нами оказался тучный мужчина в бейсбольной кепке. Моисей отошел в противоположный угол, но я не осмелилась проверить, игнорирует ли он меня с таким же рвением, как я его.

Лифт поднимался все выше и выше, на каждом этаже заходили и выходили люди. Я гадала, кого пришел навестить Моисей, и молилась, чтобы он не вышел вместе со мной. Когда мы поднялись на последний этаж и Моисей по-прежнему стоял в углу, я вышла следом за еще парой людей. Моя спина так напряглась, что я еле передвигалась, не сомневаясь, что он идет прямо за мной. Но нет.

Услышав звук закрывшихся дверей лифта, я украдкой оглянулась через плечо: может, я просто не заметила, как он вышел? Но там никого не было. Загорелась кнопка вниз, и, закрутив механизмом, лифт начал спускаться. Наверное, Моисей поднялся аж до самого верха, просто чтобы вызвать у меня дискомфорт.

Прошло почти семь лет. Целая жизнь. Или две. Или три. Его, моя, наша. Все они изменились до неузнаваемости. Но сам Моисей выглядел как прежде. Может, чуть выше. Пожалуй, мускулистее. Определенно старше, несмотря на свои двадцать пять. Он по-прежнему коротко стригся, оставляя всего пару сантиметров волос, чтобы подчеркнуть идеальную форму своей головы. Его внешность почти не изменилась – те же глаза, широкий рот, угловатое лицо и острый подбородок. Все в точности, как я помнила, хоть и редко его вспоминала. В конечном итоге мне пришлось выбросить Моисея из головы. Сделать его безликим, как те люди с присланного им рисунка – с женщиной и ребенком, которые стали для меня бесценными, но в то же время насмехались надо мной всякий раз, как я смотрела на них.

Моисей исчез с лица земли. Его забрали в то жуткое утро Дня благодарения, и, не считая рисунка, я больше ни разу не видела и не слышала о нем. Его просто не стало. И из-за этого – из-за того, что прошло столько времени, – наверное, мне должна была потребоваться минута, чтобы узнать его и среагировать. Но нет. Мне потребовался всего один взгляд, и мое сердце оглушительно ударило в гонг, который по-прежнему громко раскатывался эхом в голове и посылал вибрации по всему телу, пока я пыталась найти стул. Но вокруг не было ничего, кроме длинного коридора и ряда дверей. Я сползла по стене, пока не приземлилась на пол, и поджала ноги к вздымающейся груди, упираясь подбородком в колени. Моисей Райт. Я будто увидела призрака. Но в призраков я не верила.

Моисей

Мой посетитель был босым и одетым в пижаму Бэтменом. А еще юным, но я слишком мало проводил времени с детьми, чтобы с ходу определить его возраст – где-то от трех до пяти лет, но скорее младше, чем старше. У него была копна темных кудряшек и серьезные карие глаза, которые выглядели слишком большими на столь крошечном личике. Мальчик просто стоял у изножья кровати и, встретив мой сонный взгляд, наклонил голову вбок, словно я и был причиной, по которой он пришел. В моей шее вспыхнул жар, и я принялся рефлекторно шарить пальцами вокруг, пытаясь найти карандаш, мелок, хоть что-нибудь, чтобы покончить с этим как можно скорее. Давно такого не случалось. Я уже начал верить, что мои стены непроницаемы, если только я не поднимал их намеренно.

Я рано уснул под умиротворяющий стук дождя по жестяной крыше и тихие завывания ветра, от которого слегка подрагивали стены склада. Я нашел это место почти два года назад, и оно сразу же мне приглянулось. Склад находился неподалеку от центрального вокзала Солт-Лейк-Сити, в отреставрированном районе, который выглядел наполовину возобновленным, наполовину обветшалым. За углом справа находился приют для бездомных, а за углом слева – элитный спа-салон. Через два квартала на север располагался ряд особняков, построенных в начале 1900-х, а через два квартала на юг – торговый центр. Район выглядел как конгломерат всего, что только можно представить, и это одновременно сбивало с толку и располагало к себе. Часть склада переделали в офисные помещения, но поскольку он упирался в жилую зону, владельцу удалось достроить апартаменты на каждом этаже.

Я взял квартиру на верхнем, поскольку к ней прилагалось много свободного пространства, и наполнил все голые стены и балки картинами, которые, как я узнал, было довольно легко продать, особенно если они несли личный характер. Люди приезжали ко мне со всех уголков света. Я общался с их мертвыми близкими, рисовал то, что мне показывали, и затем они уезжали домой с персональной картиной от Моисея Райта. И я зарабатывал на этом безумные деньги. Простите за каламбур.

У меня появилась репутация, личный секретарь и бесконечный список заказчиков. На раннем этапе роль моего секретаря взял на себя Таг. В конце концов, это была его идея. Мы путешествовали по Европе, как вдруг случилось несчастье – все наши вещи украли, пока мы спали в поезде. К тому времени, как мы вышли во Флоренции, я заработал тысячу евро, а Таг хорошо провел ночь с богатой итальянкой, которая потеряла мать год назад. Девушка свободно владела английским и буквально швыряла деньги к моим ногам, пока я тараторил список любимых вещей ее матери, о которых никак не мог знать, если бы только она лично не показала мне их. Ее образы лились красочным потоком в пастельных тонах, очень напоминая пейзажи за окном поезда. Итальянка плакала в течение всей нашей сессии и расцеловала меня в щеки по окончании. Но, разумеется, именно Таг получил ее «благодарность», хотя это я сделал быстрый набросок девушки, танцующей среди волн, какой запомнила ее мать.

Поначалу я очень боялся и не хотел открывать творческие шлюзы, тем более что мне наконец удалось обрести немного личного пространства и контроля. О чем я и сообщил Тагу.

– Я наконец-то научился закрываться от них. Не навсегда, но впервые за всю жизнь меня не окружают мертвые. Я могу блокировать их воспоминания, образы и желания. Теперь у меня это получается гораздо лучше. Я впервые чувствую, что контролирую ситуацию.

– Но?

– Но так мне сложнее рисовать. Если проход закрыт, то и мой разум закрыт, а я так не могу. Видишь ли, когда я опускаю стены, то смываю все краски. Но они нужны мне, чтобы рисовать. Я хочу этого. Мне необходимо рисовать, Таг! Даже не знаю, что делать. Это палка о двух концах.

– Так возьми свой дар под контроль и используй его. Когда жарко, я включаю кондиционер. Когда холодно, я выключаю его. Разве ты так не можешь? Впусти краски в свой разум, когда рисуешь. И смой их по окончании.

Таг пожал плечами, словно это самое простое решение проблемы, и я рассмеялся. Может, игра стоит свеч…

– Ладно. Но если я начну рисовать то, что не следует, попаду за решетку за убийство или грабеж, или какой-то парень начнет на меня охоту, потому что я нарисовал его мертвую жену, спящей с другим мужчиной, тебе придется вызволить меня из тюрьмы… или психушки.

– Собственно, ничего нового. Жестокость и искусство – идеальная комбинация.

Таг посмеялся, но я видел, как вертятся шестеренки в его голове. В скором времени на нас отовсюду посыпались заказы.

Я нарисовал фреску в Брюсселе, портрет в Вене, несколько натюрмортов в Испании, расписал дверь часовни в маленькой французской деревушке и, в память о былых временах, амбар в Амстердаме. Не все картины были успешными. Нас выгнали из нескольких мест, но в большинстве случаев Таг находил англоговорящих людей, которые могли бы интерпретировать картину за меня, я рисовал, и все приходили в восторг. А затем рассказывали обо мне знакомым.

В конечном итоге я начал работать по всей Европе и зарабатывать на том, что всегда считал проклятием. И самое главное – я увидел все произведения искусства, о которых мечтал. Мне нравилось наполнять свою голову изображениями, которые никак не были связаны со мной или смертью. Пока однажды я не осознал, что жизнь во многом подражает смерти, особенно в искусстве. Шедевры прошлого тесно связаны со смертью – творец погибает, а его творчество остается; завещание как мертвым, так и живым. Это было мощное осознание. Я перестал чувствовать себя таким одиноким или странным. И временами, глядя на что-то поистине вдохновляющее, я гадал: а не общались ли все художники с духами?

Мы путешествовали четыре года, деля мой заработок пополам. Я бы не смог добиться успеха без Тага. Его харизма и невозмутимость в любой ситуации внушали людям доверие. Если бы я был один и повсюду рисовал мертвых, то, несомненно, мне бы удалось единолично вернуть инквизицию. Меня бы сожгли на костре как ведьму или отправили бы в сумасшедший дом. В моей голове не единожды всплывал образ Бедлама[6], пока мы жили три месяца в Англии.

Харизма Тага притягивала людей, но ему нужно было поработать над своим вниманием. Увы, ему не нравилось работать над собой, только планировать следующий заказ, следующее представление, следующие деньги. Вернувшись в Штаты, мы продолжили трудиться в том же режиме, что и в Европе, разъезжая по крупным городам и рисуя для одного богатого мецената за другим. Таг всю жизнь был богатеньким мальчиком – если точнее, богатым техасцем, что немного отличалось от богатого ньюйоркца, – но все равно. Он повсюду чувствовал себя комфортно, в то время как я не мог найти себе места. Но, стоит отдать ему должное, он пытался расслабить меня, насколько это было возможно, и с его помощью я тоже разбогател. Мы провели еще год, переезжая из штата в штат, из города в город, от одного скорбящего к другому, пока в один день не решили, что пора людям самим приезжать к нам.

Таг устал играть роль менеджера Моисея Райта – у него были собственные мечты о крови и славе (буквально), – а я устал постоянно кочевать с места на место. У меня никогда не было дома, и я был готов это исправить. Мы остановились в Солт-Лейк-Сити – в месте, где все и началось, – и по какой-то причине нам показалось правильным обосноваться именно там. Как и обещал, я навестил доктора Анделина, который следил за нашими перемещениями по миру, попытками выжить и держаться подальше от неприятностей. Я согласился нарисовать фреску в Монтлейке – что-нибудь успокаивающее и вселяющее надежду, чтобы они могли показать на нее и сказать: «Видите? Ее нарисовало дитя ломки, так что и вы не отчаивайтесь!»

Ной Анделин был счастлив нас видеть и выразил искреннюю радость по поводу нашего успеха, нашей дружбы и немного беспокойства о нашем благополучии. Все это привело к тому, что мы решили вместе поужинать на неделе и немного выпить. Именно доктор Анделин рассказал нам об апартаментах на складе, решив, что это может нас заинтересовать.

Я волновался, что Таг не захочет подолгу сидеть на одном месте – он нуждался в движении точно так же, как я в рисовании, а годы путешествий удовлетворяли желания нас обоих и помогали оставаться в здравом уме. Но Таг снял квартиру этажом ниже моей и вместо арт-студии превратил ее в тренажерный зал, а также присоединился к местному спортивному движению, занимаясь смешанными единоборствами, боксом и реслингом. Подобная активность помогала ему сосредоточиться и воздержаться от алкоголя. Не успел я глазом моргнуть, как он уже заговорил о боях, спортивной линии одежды под названием «Команда Тага» и о спонсорах, чтобы открыть новый комплекс, где местные бойцы смогут готовиться к участию в UFC[7]. Пока я рисовал, он дрался, пока я возводил стены, он сносил людям головы. Мы обустроились на своих этажах и сдерживали своих внутренних демонов. Нам удалось частично найти себя, и мы учились с этим жить.

И теперь, пока я лежал в кровати в своей квартире, окруженный своими вещами и живя собственной жизнью, меня разбудил Бэтмен, и я разозлился на маленького незваного гостя. Я перевернулся и сосредоточился на том, чтобы опустить воду и прогнать этого мальчика. Наверняка он прицепился ко мне, пока я был в больнице. Пожимать всем руки, раздавать автографы и рисовать на виду у толпы было нелюбимой частью моей работы.

Мне не нравилось рисовать в больницах. Меня слишком часто одолевали видения, которых я не хотел видеть, и я всегда мог распознать, кто из этих людей не выживет. Не потому, что они выглядели хуже других больных. Не потому, что я видел их медицинские карточки или подслушивал разговоры медсестер. Просто вокруг них всегда околачивались мертвые родственники. У умирающего неизменно маячил за плечом спутник. Прямо как у Пиби перед смертью.

Пару лет назад я нарисовал фреску в детском отделении французского госпиталя. Ряд за рядом больных детей и пациентов с раком наблюдали со своих коек, как я создавал оживленный карнавал с танцующими медведями, кувыркающимися клоунами и слонами в парадных костюмах. Но за плечами троих детей стояли мертвые. Не для того, чтобы утащить их в ад – ничего столь зловещего. Они меня не пугали – я понимал, почему они там. Когда придет время – а это случится скоро, – этих детей встретят близкие и поприветствуют их дома. К тому моменту, как я закончил расписывать стену, эти дети уже умерли. Это не вызвало у меня страха, но ощущения все равно были не из неприятных. Все больницы полнились мертвыми и умирающими.

Фреска, которую я нарисовал для доктора Анделина в Монтлейке, вдохновила на подобное решение еще несколько местных больниц. Месяц назад ко мне пришли из онкологического центра, и, после небольшого давления с их стороны, я согласился уделить им свое время и таланты, чтобы нарисовать очередную веселую, исполненную надежды фреску. Это хорошая реклама. Реклама, в которой я не нуждался. Но Таг искал спонсоров для своего клуба, и когда он рассказал, что в его списке был один из главных покровителей больницы, я поставил этого покровителя в известность, что цена за мою работу – пожертвование «Команде Тага». Но фреска негативно сказалась на моем состоянии.

Я чувствовал себя невероятно уставшим. И, возможно, эта изможденность сделала меня более уязвимым перед мальчиками-призраками и воспоминаниями, которые лучше забыть. Встреча с Джорджией спутала мои мысли и вернула безнадежность былого Моисея. Моисея, который не мог себя контролировать. Моисея, который потерялся среди красок. Я никогда не хотел возвращаться ни в Леван, ни к Джорджии, ни к своему прошлому. Поэтому с годами я завалил воспоминания о Джорджии камнями и похоронил ее на дне моря. Однако каждый раз, когда я разводил его, чтобы пропустить людей, с их воспоминаниями поднималась и память о ней – и тогда я думал о Джорджии. Вспоминал, как желал ее и в то же время ненавидел, как хотел, чтобы она оставила меня в покое и в то же время никогда не отпускала. И скучал по ней.

Когда это происходило, я перечислял пять вещей, которые я ненавидел. Она всегда называла пять плюсов, а я пять минусов. Я ненавидел ее наивность и легкую жизнь. Ненавидел простецкий говор и провинциальные убеждения. Ненавидел, что она думала, будто любит меня. Это было хуже всего.

Но было в ней и много того, что я не мог ненавидеть. Ее пламя, упрямство, как ее ноги обхватывали меня за талию, как ее взгляд сосредотачивался на мне, требуя всего и сразу, пока я пытался доставить ей удовольствие и не влюбиться. Джорджия хотела меня целиком. Все до последнего кусочка, не оставляя ничего личного.

И все же она была так прекрасна.

Я закрыл лицо подушкой и застонал, пытаясь выкинуть из головы воспоминание о ее пораженном лице и округленных карих глазах, сомкнувшихся с моими. Джорджия расцвела с годами, ее бедра стали шире, грудь больше. А вот лицо, напротив, исхудало, из-за чего ее скулы стали более очерченными, словно вся юношеская полнота покинула ее и отправилась в место получше. Джорджия стала женщиной – осанка прямая, взгляд твердый. Даже узнав меня, она не поежилась и не дала слабину.

Но наша встреча определенно ее потрясла. Как и меня. Я видел это по тому, как она стиснула зубы и сжала кулаки. По тому, как она задрала нос и сверкнула глазами. А затем Джорджия отвернулась и перестала обращать на меня внимание. Когда лифт остановился и открылись двери, она просто вышла, даже не оглянувшись, ее длинные ноги в обтягивающих джинсах двигались в до боли знакомой походке и в то же время совершенно по-новому. А потом двери закрылись перед моим носом, хоть мы и доехали до последнего этажа. Я пропустил свой. Мне не хотелось уходить. Поэтому я позволил уйти ей. Ничего хорошего из этого не вышло. Я не знал, зачем она пришла в больницу. Джорджия не улыбнулась и не кинулась мне в объятия, как делали старые друзья, когда случайно встречались спустя много лет.

Я только обрадовался. Ее реакция была более красноречивой. Она отражала мою собственную. Если бы она улыбнулась и обменялась со мной парой бессмысленных фраз, мне бы пришлось записаться на прием к доктору Анделину. Даже на несколько приемов. Это бы уничтожило меня. Джорджия преследовала меня больше шести лет, и судя по выражению ее лица, когда я вошел в лифт, воспоминания обо мне тоже не давали ей жить. В этом было некое утешение. Слабое, но все же.

Я выглянул из-под подушки, чтобы проверить, исчез ли мальчик, и выдохнул с облегчением. Маленькая мышка улетела. Я взбил подушку и, положив ее под голову, перевернулся на другой бок.

И тут же вскочил с кровати, с руганью откидывая подушку. Он не ушел. Просто подошел ближе. Так близко, что я видел длину его ресниц, контур верхней губы и как загибалась по краям застежка на его черном плаще.

Он улыбнулся, показывая ряд белых зубок и ямочку на правой щеке. Я мгновенно пожалел о своей несдержанности, а затем снова выругался теми же словами, не понижая голос.

Я почувствовал трепет его мыслей, щекочущих стенки моей головы, и поднял руки в знак поражения.

– Ладно. Показывай свои образы. Я нарисую парочку и прикреплю их к своему холодильнику. Я не знаю, кто ты, так что не смогу отправить их твоим родителям, но валяй. Посмотрим на них.

Легкий трепет обратился крыльями бабочек и роем пронесся по моему разуму. Я увидел белую лошадь с черными и бурыми пятнами на задних ногах, словно художник начал заполнять ее цветом, но отвлекся и так и не закончил работу.

Лошадь ржала и бегала галопом по небольшому загону, и я ощутил прилив удовольствия мальчика, пока он наблюдал, как она трясет своей белой гривой и топает копытами.

Калико. Я почувствовал ее имя, когда он позвал ее. Слово вплеталось в воспоминание мальчика, поскольку реально услышать его я не мог. Лошадь пробежала вдоль загона и подошла так близко, что ее вытянутая мордочка заняла почти все мое поле зрения. Я ощутил, как она обдала своим дыханием мою ладонь, и понял, что не только слышу, как мальчик общается с ней, но и чувствую его ладонь, будто свою собственную, пока он поглаживал ее между глаз и спускался к раздувающимся ноздрям, которыми она уткнулась мне в грудь. Не мне. Ему. Мальчик так четко передал свое воспоминание, что мне казалось, будто я сам сижу с ним на ограде, слышу и чувствую все, что и он.

«Самая умная и быстрая лошадь во всем Кактусовом округе!»

И вновь я услышал его голос в своей голове, хотя мальчик не произносил ни слова. На сей раз я просматривал воспоминание не отдельными кадрами, как обычно, а видеороликом. Звук искажался и был приглушенным, как в домашнем видео на слишком низкой громкости. Но все же он был частью воспоминания – тоненьким голоском, комментирующим происходящее.

А затем бабочки улетели, и на секунду мой разум опустел, словно сломанный экран телевизора.

Порой мертвые показывали очень странные вещи, которые не имели никакого смысла. Мелочь, растения, миску с пюре. Я редко понимал, что они хотели этим сказать – только то, что они пытались до меня что-то донести. Со временем я пришел к выводу, что для них повседневность имела другое значение. То, что они мне показывали, неизменно представляло собой какое-то воспоминание или важный для них момент. Я не всегда понимал почему, но очевидно, что ключевую роль играли самые заурядные вещи, а предметы сами по себе не имели значения. Мертвым было плевать на землю, деньги или наследие, которое они передавали будущему поколению. Для них главными были люди, которых они покинули. И именно эти люди не давали им уйти. Не потому, что мертвые не могли адаптироваться, а потому, что не могли их возлюбленные. Мертвые не были злыми или растерянными. Они в точности понимали, что происходит. Это живые не имели ни малейшего представления. Большую часть времени я и сам ничего не понимал, и попытки разобраться в желаниях мертвых, мягко говоря, изнуряли меня. И еще мне не нравились мертвые дети.

Мальчик выжидающе смотрел на меня своими серьезными и пронизывающими карими глазами.

– Нет. Я не хочу в этом участвовать. Не хочу, чтобы ты здесь находился. Уходи, – твердо произнес я, и в мой разум тут же попыталось пробиться еще одно воспоминание.

Видимо, мальчик не воспринял мой отказ. На этот раз я зажмурился и свирепо воспротивился, представляя обрушивающиеся стены воды, которая растекалась по земле – по сухому проходу, позволявшему мертвым переходить на другой берег. Я обладал силой разводить море. И та же сила могла сомкнуть воду. Прямо как сказала мне Пиби, прямо как у библейского Моисея. Когда я открыл глаза, мальчик исчез в потоке Красного моря, которое смывало все, что я не желал видеть.

Глава 16. Моисей

Но, по всей видимости, Эли умел плавать. Так его звали. Я увидел его имя, написанное корявыми, едва разборчивыми буквами на светлой поверхности. ЭЛи.

Его не поглотили призванные мною волны. Он вернулся. А затем снова. И снова. Я даже уехал на какое-то время, будто это когда-либо помогало. Тут, там, на другом конце света – от себя не сбежать… как и от мертвых, напомнил мне Таг, когда я ему пожаловался, бросая сумку на заднее сиденье машины. В салоне моего новенького грузовика все еще пахло кожей, и мне хотелось сесть за руль, отправиться в путь и никогда не останавливаться. Я ехал с опущенными окнами и громкой музыкой, чтобы укрепить свои стены. Но стоило мне свернуть в сторону Бонневилля в западной части долины, как на дороге возник Эли. Его черный плащ развевался на ветру, словно он действительно там стоял – одинокий мальчишка посреди пустой трассы. Я резко развернулся и поехал домой, закипая от подобного вторжения в мою жизнь и гадая, как же, черт побери, ему постоянно удавалось просочиться сквозь мои трещины.

Он показал мне, как листал книгу с потрепанной обложкой и загнутыми уголками страниц, на заднем фоне слышался приглушенный женский голос, зачитывавший историю. Он сидел у нее на коленях, прижимаясь головой к груди, и я чувствовал, как она обнимала его, словно сам сидел в ямке между ее скрещенных ног. Еще он показал мне Калико, а затем ноги в обтягивающих джинсах, проходящие мимо стола, будто он сидел под ним в своей личной маленькой крепости. В общем, всякую всячину, которая не значила для меня ровным счетом ничего, и в то же время значила для него все.

Когда Эли разбудил меня в три часа ночи и показал образы закатов и как он сидел в седле перед женщиной, чьи волосы щекотали ему щеки, я откинул одеяло и взялся за кисть. Мои руки двигались в лихорадочном ритме, поскольку мне не терпелось поскорее отделаться от ребенка, который не давал мне покоя. Картинку, вертевшуюся в моей голове, я придумал сам. Эли не пытался внедрить ее в мои мысли, но я представлял, как должна была выглядеть эта парочка: русая мать и ее темноволосый сын, его затылок прижат к ее груди, пока они скачут на лошади в сторону красочного горизонта. Закат расцветал над холмами, и все краски были яркими, но смазанными, как у Мане, будто мы смотрели на всю эту красоту сквозь мутное стекло. Их силуэты были вполне различимыми, но в то же время иллюзорными. Таким образом я как бы держал зрителя на расстоянии, позволяя ему наслаждаться видом без вмешательства в эту идиллию, наблюдать, но не становиться ее частью. Это напомнило мне о том, как я смотрел на образы, которые показывали мне мертвые. Так мне удавалось сохранять дистанцию и обезопасить себя.

Закончив, я отступил на шаг и опустил руки. Мои рубашка и джинсы были забрызганы краской, плечи невероятно напряжены, руки затекли. Повернувшись, я заметил взгляд Эли, смотрящего на мазки, которые один за другим создавали жизнь. Неподвижную, но все же. Я надеялся, что этого будет достаточно. В прошлом это всегда срабатывало.

Но затем Эли перевел взгляд на меня и встревоженно нахмурился. И медленно покачал головой.

Он показал мне настольную лампу в форме ковбойского сапога и как она откидывала свет на стену. Присмотревшись, я увидел тень женщины и наблюдал, как она наклонилась и поцеловала свое дитя перед сном.

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи! – сказала она, уткнувшись носом в местечко между его шеей и плечом.

– Спокойной ночи, проныра Бейтс! – радостно ответил он.

– Спокойной ночи, подлец Скитер! – парировала она.

– Спокойной ночи, грубиянка Боунс! – хихикнул Эли.

Я не понимал, что это за прозвища, но они все равно вызвали у меня улыбку. Это воспоминание буквально источало любовь. Но я все равно отмахнулся от него и захлопнул дверь перед этим трогательным зрелищем.

– Нет, Эли. Нет. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь. Я понимаю, что ты скучаешь по маме, но тут я бессилен. Зато могу предложить тебе следующее: ты поможешь мне найти ее, и я подарю ей это, – я показал на подсыхающую картину, созданную для этого настойчивого мальчика. – Я могу отдать ей твой рисунок. Ты помог мне его создать, так что он твой. Ты можешь подарить его маме.

Эли долгое время смотрел на картину. А затем без всяких предупреждений исчез.

Моисей

– Очень красиво, – Таг кивнул на холст на мольберте. – Не похоже на то, что ты обычно рисуешь.

– Ага. Потому что это моя фантазия, а не его.

– Ребенка?

– Да.

Я нервно провел рукой по своим коротким волосам, хотя сам не знал, что меня так взволновало. Эли не возвращался. Может, картина все-таки сработала.

Таг явился ко мне без приглашения, прямо как в былые времена, и я был благодарен ему за отвлечение. Он частенько приходил, когда ему нужен был партнер для спарринга или что-нибудь подъесть из моего холодильника, или временно одолжить у меня картину и повесить ее у себя на видном месте, чтобы впечатлить очередную даму вечера.

Но Таг уже потренировался, и я не планировал вымещать на нем накопившееся раздражение. Кончики его волос были влажными, из-за чего вились и липли ко лбу и шее, а футболка пропиталась потом и облепливала грудь. Когда Таг решал деловые вопросы, то всегда приводил себя в порядок – зачесывал назад волосы и надевал дорогой костюм, – но в остальное время выглядел немного неопрятным из-за не единожды сломанного носа и длинных лохматых волос. Не знаю, как ему было не жарко с такой длиной. Меня это просто сводило с ума, поэтому я и стригся так коротко. Может, все дело было в том, что при встрече с мертвыми у меня горела шея и кружилась голова, и тело сжигало энергию, словно печка.

Таг снял футболку и промокнул лицо, параллельно наливая себе стакан моего апельсинового сока и молоко в пиалу с хлопьями. Затем сел за стол на кухне, словно мы старая супружеская пара, и принялся уплетать за обе щеки, больше никак не комментируя картину, на которую я потратил полночи.

Тагу дружба давалась легче, чем мне. Я редко к нему заглядывал. Никогда не ел его еду и не разбрасывал грязную одежду по его полу. Но я был признателен за его визиты и никогда не жаловался, что он воровал у меня еду, картины или оставлял свои потные носки. Если бы Таг не обосновался в моей жизни, мы бы не стали друзьями. Я просто не знал, как быть другом, и он, похоже, это понимал.

Я доел хлопья и отодвинул пиалу, вновь переводя взгляд на мольберт.

– Почему она блондинка? – поинтересовался Таг.

Я нахмурился и пожал плечами.

– А почему нет?

– Ну, мальчишка… смуглый. Меня просто удивило, что ты нарисовал ее блондинкой, – обосновал Таг, поглощая очередную ложку.

– Я черный… и моя мать была блондинкой, – ответил я как ни в чем не бывало.

Таг замер с ложкой на полпути ко рту. Я наблюдал, как хлопья пытаются выбить себе еще пару секунд свободы и ныряют обратно в пиалу.

– Ты никогда не говорил об этом.

– Разве?

– Нет. Я знаю, что твоя мама оставила тебя в прачечной. Знаю, что у тебя было отстойное детство. Знаю, что ты жил с бабушкой перед ее смертью. Знаю, что ее смерть здорово тебя пошатнула, и именно поэтому я здесь, – он подмигнул. – Знаю, что ты всегда видел то, чего не видят остальные. И знаю, что ты умеешь рисовать.

Моя жизнь в двух словах.

– Но я не знал, что твоя мать была блондинкой. Хотя это не имеет значения. Просто ты такой темный, что я предполагал…

– Да.

– Значит… на картине изображены вы с мамой? Разве она не была провинциалкой?

– Нет. В смысле… да. Она была белой провинциалкой, – на этот раз я сделал акцент на «белой», чтобы сразу все разъяснить. – Но нет, на картине изображены Эли с его мамой. Но мне кажется, он хотел не этого.

– Холмы. Закат. Напоминает мне Санпит. Он выглядел просто прекрасно, когда я не страдал от похмелья.

– И Леван.

Я уставился на картину – на ребенка и его мать на лошади по имени Калико, на эту высокую и стройную женщину в седле, чьи светлые волосы были едва заметны на фоне более ярких розовых и алых оттенков заката.

– Она похожа на Джорджию, – задумчиво произнес я.

Со спины она действительно напоминала Джорджию. Внезапно мое сердце ухнуло в пятки, и я подошел к рисунку, созданному в порыве отчаяния, с пейзажем и персонажами, которые были плодами моей фантазии. Не Эли. Это не имело никакого отношения к Джорджии. Мое сердце все равно забилось быстрее, дыхание участилось.

– Она похожа на Джорджию, Таг! – громче повторил я и услышал панику в своем голосе.

– Джорджия… Та девушка, которую ты так и не смог забыть?

– Что?

– Ой, да ладно тебе, чувак! – простонал Таг с легким смешком. – Мы с тобой давно знакомы. И за все это время ты ни разу не интересовался ни одной женщиной. Ни разу. Не знай я тебя лучше, то решил бы, что ты влюблен в меня.

– Я видел ее в прошлую пятницу. В больнице.

У меня даже не было сил с ним спорить. Меня подташнивало, руки дрожали так сильно, что пришлось завести их за шею и переплестись пальцами, чтобы скрыть это.

Таг выглядел не менее удивленным, чем я.

– Почему ты ничего не сказал мне?

– Я увидел ее. А она меня. И… и теперь я вижу ребенка.

Я сорвался с места и побежал в спальню, Таг следовал за мной по пятам. Ужас бурлил в моих венах, будто мне вкололи какой-то яд.

Я достал свой старый рюкзак с полки в шкафу и начал выкидывать из него вещи. Паспорт, карандаш, завалявшийся арахис, кошелек с мелочью в разной валюте, которую я так и не потратил.

– Где же оно?! – бушевал я, расстегивая карманы и роясь в каждом отделении, как наркоман, ищущий таблетки.

– Что ты ищешь? – Таг стоял чуть поодаль и наблюдал, как я кромсаю свой шкаф, с восхищением и беспокойством.

– Письмо! Джорджия написала мне письмо, когда я был в Монтлейке. Я так его и не прочел, но оно было здесь!

– Ты спрятал его в один из тубусов в Венеции, – с легкостью ответил он. Затем сел на кровать и облокотился на колени, созерцая, как я постепенно терял самообладание.

– Откуда ты это знаешь, черт возьми?!

– Потому что ты постоянно таскал его с собой. Повезет, если в нем еще можно будет что-нибудь разобрать.

Я полез глубже в шкаф и достал тубусы со скрученными картинами, купленными во время путешествий, которые я так и не повесил в рамку. Мы отправляли сувениры со всех уголков мира отцу Тага, и он складировал их в пустой комнате. Когда мы остепенились, он привез их нам. Четыре года странствий и покупок – наши трофеи занял половину его фургона для лошадей. После этого мы быстро сгрузили все в хранилище, поскольку не горели желанием разгребать нажитое добро. К счастью, тубус, о котором говорил Таг, должен был лежать где-то у меня в шкафу, ведь он не ошибся. Я действительно повсюду таскал это письмо с собой, как какой-то бесценный медальон, который я никогда даже не открывал. Возможно, именно потому, что его ни разу не открывали, мне казалось неправильным от него избавляться.

– Оно было в маленьком… – начал Таг.

– Ты читал его? – перебил я, яростно копаясь в вещах.

– Нет, хоть эта мысль и посещала мою голову.

Я нашел нужный тубус и снял крышку зубами. Затем опустился на колени и вытрусил из него содержимое, как ребенок на Рождество. Покидая Монтлейк, я спрятал письмо в конверт, чтобы сохранить его в более-менее первозданном виде, и он беспрепятственно выскользнул прямо мне на колени. И, точно как ребенок на Рождество, который не может решить, нравится ли ему подарок, я просто уставился на него.

– Оно выглядит так же, как и во все прошлые разы, когда ты доставал и пялился на него, – протянул Таг.

Я кивнул.

– Хочешь, я сам его прочту? – произнес он уже более учтивым тоном.

– Таг, ты ведь знаешь, что я сволочь? Я повел себя как сволочь тогда с Джорджией и мало изменился за эти годы.

– Боишься, что после прочтения этого письма я перестану тебя любить? – в его голосе слышалась улыбка, и от этого мне стало немного легче дышать.

– Ладно. Давай ты прочтешь его. Я не могу.

Я передал ему письмо и поборол желание заткнуть уши.

Таг разорвал конверт, развернул лист бумаги, наполненный словами Джорджии, и с пару секунд молча смотрел на него. А затем зачитал:

* * *

Дорогой Моисей!

Я не знаю, что сказать. Не знаю, что чувствовать. Единственное, что я знаю, это то, что ты застрял там, а я здесь, и мне еще никогда не было так страшно. Я постоянно навещаю тебя и ухожу, так и не добившись встречи. Я волнуюсь за тебя. Волнуюсь за себя.

Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

Боюсь, что нет. И если это так, ты должен знать, что я чувствую. Возможно, однажды и ты сможешь поделиться со мной своими эмоциями. Мне бы очень-очень этого хотелось, Моисей.

Ладно, все карты на стол. Я люблю тебя. Правда. Ты пугаешь меня и восхищаешь, вызываешь желание ранить тебя и в то же время залечить все твои раны. Это странно, что мне хочется сделать тебе больно? Я хочу причинить тебе такую же боль, какую причинил ты мне. Однако даже мысль о твоих страданиях мучит меня. Нелогично, правда?

Во-вторых, я скучаю. Скучаю по встречам с тобой. Я могла бы смотреть на тебя целыми днями напролет. Не только потому, что ты красивый, – хотя не без этого, – не только потому, что ты создаешь красоту – и не без этого, – а просто потому, что что-то в тебе манит меня и заверяет: если бы ты просто впустил меня в свое сердце, если бы ты просто ответил взаимностью, у нас была бы красивая жизнь. Мне бы искренне хотелось, чтобы твоя жизнь наладилась. Больше, чем чего-либо другого.

Не знаю, прочтешь ли ты это письмо. Не знаю, ответишь ли на него. Но я хочу, чтобы ты узнал о моих чувствах, пусть они и изложены в этом убогом письмеце, которое пахнет Миртл, потому что оно месяц пролежало в моем бардачке.

Надеюсь, ты согласишься выслушать меня вживую, когда выйдешь из больницы. Даже если ты потом уедешь.

Пожалуйста.

Джорджия

P. S. Помнишь мои пять плюсов? Они не изменились. Даже после всего произошедшего, я по-прежнему благодарна. Просто хотела, чтобы ты знал.

* * *

Мы сидели в молчании пару долгих секунд. Я потерял дар речи. По сути, в письме не было сказано ничего такого. Но присутствие Джорджии в комнате стало ощутимым, реальным и теплым, как ее карие глаза и персиковые поцелуи. Ее слова буквально слетели с бумаги и протащили меня через тоннель в прошлое. Она будто стояла передо мной и ждала ответа. Поразительно, но даже после стольких лет у меня его не было.

– Чувааак, – присвистнул Таг. – Ты и вправду сволочь.

– Я еду в Леван, – заявил я, удивляя самого себя. Таг изумленно отпрянул.

– Зачем? Приятель, что происходит? Я чего-то не понимаю?

– Да нет, пустяки. В смысле, я подумал, что… – я замолк, поскольку сам не знал, о чем думал. – Забудь об этом.

Я забрал у Тага письмо и начал складывать его пополам, пока не остался плотный маленький квадрат. Затем положил его на ладонь и обхватил пальцами, будто мог просто его выбросить – просто выбросить все, что меня беспокоило. Я мог перечислить причины для этого беспокойства на пальцах, как делала мама Джорджии с приемными детьми, и выбросить их.

– Я не могу ясно мыслить. Мне плохо спалось последние пару дней. И встреча с Джорджией… – мой голос затих.

– Значит, ты собрался в Леван. И я поеду с тобой.

Таг встал, словно этот вопрос уже решен.

– Таг…

– Мо.

– Я не хочу, чтобы ты ехал.

– Это тот город, который ты терроризировал, верно?

– Никого я не терроризировал, – возразил я.

– Когда они обсуждали, что не помешало бы добавить городу ярких красок, вряд ли они думали про тебя, Моисей.

Я невольно рассмеялся.

– Я поеду с тобой и прослежу, чтобы тебя не погнали оттуда вилами.

– Что, если она не захочет со мной разговаривать?

– Тогда, возможно, тебе придется переехать туда на какое-то время. Бегать за ней, пока она не передумает. У меня создалось впечатление, что в свое время Джорджия была очень настойчивой с тобой. Сколько раз ты отшивал ее? Сколько раз она все равно возвращалась?

– Мне по-прежнему принадлежит бабушкин дом, так что у меня есть жилье и причина там остаться. Все эти годы я уплачивал налог на собственность.

– Тебе нужна моральная поддержка. Я представлю, что я Рокки Бальбоа, и потренируюсь несколько дней с шинами от трактора и курами. Если Леван хоть немного похож на Санпит, у них должно быть в достатке и того, и другого.

Глава 17. Моисей

Мы съехали с магистрали неподалеку от Нифая и поехали по старой трассе в Леван. Ее называли «леванский хребет». Самая заурядная двухполосная дорога с полями, растущими по бокам. Мы миновали стоянку «Круг А» с ее большим алым знаком, который было видно над эстакадой и за километр с автострады, чтобы дальнобойщики и усталые водители знали, что долгожданный отдых уже близко.

– Моисей, разворачивайся.

Я удивленно покосился на Тага.

– Я хочу увидеть то место. Оно там, верно?

– Ты о Молли?

– Да. Я хочу увидеть эстакаду.

Я не спорил, хотя смотреть там было не на что. Мой рисунок давно закрасили, и все о нем уже забыли. Как и о Молли. Но только не Таг.

Я развернул машину и нашел грунтовую дорогу, извивающуюся через поле, а затем выехал за эстакадой и начал подниматься по холмам. Повсюду по-прежнему валялись битые бутылки из-под пива и обертки от фастфуда. Из сломанного CD-плеера, который валялся там уже давно, судя по модели и производителю, торчали провода на месте отсутствующего динамика. Я боялся случайно проколоть шину и припарковался в небольшой яме неподалеку, прямо как в ту ночь много лет назад. В ту же пору года. В такой же октябрь – теплый не по сезону, но ожидаемо прекрасный. На нижних холмах пестрили яркие листья, а небо было таким голубым, что мне хотелось запечатлеть этот цвет при помощи кисти. Но в ту ночь было темно. В ту ночь Джорджия поехала за мной. В ту ночь я потерял голову и, возможно, что-то еще.

Таг начал пробираться между завалами мусора и пошел в поле, которое, должно быть, некогда прочесывали собаки, уткнувшись носами в землю. Затем остановился и окинул взглядом холмы, оценивая расстояние до автострады, от эстакады до задней части зданий, кучащихся у съезда, и пытаясь осмыслить то, что не имело смысла.

Отвернувшись, я подошел к бетонным стенам, поддерживающим автостраду. Одна сторона кренилась вправо, а другая влево, и, прислонившись к стене, которую по-прежнему пригревало солнце, я закрыл глаза и ощутил, как тепло растекается по моему телу.

«Моисей! Стой! Пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня снова!» – раздраженно воскликнула Джорджия, чуть ли не плача. Я слышал страх в ее голосе. Она боялась меня, но все равно приехала. От этой мысли я замедлился, а затем и вовсе остановился. И, повернувшись, позволил ей догнать меня. Мои руки так крепко сомкнулись вокруг нее, что пространство между нами стало пространством вокруг нас, над нами, но не внутри нас. Я ощутил барабанную дробь под ее мягкой грудью, и мое сердце поспешило подхватить ритм. Я приоткрыл ее губы своими, желая увидеть краски, почувствовать, как они облизывают стенки моего горла и поднимаются к глазам, словно огни сигнальной ракеты. Я целовал ее снова и снова, пока между нами не осталось секретов. Ни ее, ни моих. Ни Молли. Только жар, свет и краски. Я не мог остановиться. Да и не хотел. Ее кожа была как шелк, вздохи как атлас, и я не мог отвести глаз от чистого удовольствия, написанного на ее лице, или от мольбы, чувствующейся в торопливых движениях ее рук.

Волосы Джорджии, губы Джорджии, кожа Джорджии, глаза Джорджии и ее длинные-предлинные ноги.

Любовь Джорджии, доверие Джорджии, убежденность Джорджии, стоны Джорджии и ее долгое-предолгое ожидание.

А затем крики страсти превратились в нечто другое. В этом звуке ясно слышалась грусть. За ним последовали слезы. Джорджия согнулась пополам от рыданий. Волосы струились вокруг нее, как и водопад из ее глаз и вой изо рта. Она перестала обхватывать меня своими длинными-предлинными ногами и поджала их под себя, словно кланялась или молилась, и плакала, плакала, плакала…

Я открыл глаза и сел ровно, не зная, что было воспоминанием, а что фантазией. У меня скрутило живот и закружилась голова, словно я слишком долго дремал и получил тепловой удар. Я потер шею потной ладонью. Много времени пройти не могло. Таг по-прежнему бродил по полю, пытаясь найти хоть какой-то знак, который направил бы его к прощению или пониманию. Прищурившись, я посмотрел на заходящее солнце и снова повернулся к стене, чтобы дать ему время осознать, что не существует ни того, ни другого.

У противоположной стены сидел Эли, его короткие ноги в пижаме Бэтмена прижимались к груди, словно он тоже приготовился к долгому-предолгому ожиданию. Его темные кудряшки прикрывал капюшон, и пришитые к нему треугольные кусочки ткани, которые должны были напоминать уши летучей мыши, придавали мальчику дьявольский вид, противоречащий его ангельскому личику.

Я громко выругался – громче, чем намеревался, – и звук эхом отразился от бетонных стен, из-за чего Таг обернулся. Он вопросительно поднял руки.

– Пора ехать, Таг. Я больше не могу здесь находиться, – крикнул я, уходя от мальчика, который навязчиво делился образами все той же белой лошади с пятнами на задних ногах. Затем в воздух взмыло лассо и безупречно приземлилось на шею кобылы, натягиваясь под силой невидимой руки. Калико встряхнула белоснежной гривой и тихо заржала, а затем недовольно побежала трусцой. Я не знал, как ее освободить.

– Он постоянно показывает мне белую лошадь, – буркнул я, когда мы с Тагом сели в машину и выехали на трассу, ведущую от одной трагедии к другой. Я не хотел здесь находиться. Таг тоже вряд ли. – С пятнами на крупе. Одну и ту же лошадь, снова и снова! Как на моей картине.

– Пейнтхорс.

– Что?

– Порода с таким окрасом называется пейнтхорс. Или сокращенно пейнт.

– Пейнт[8]…

Внезапно я задумался, не был ли образ той лошади символическим. Быть может, мальчик просто хотел, чтобы я рисовал. Быть может, я все неправильно понял.

Моисей

Мы с Тагом прошли через дверь в совершенно пустой дом. В нем не было ни мебели, ни посуды, ни ковров на полу. От моей прабабушки ничего не осталось, будто этот дом никогда ей и не принадлежал. В нем определенно даже не пахло ею. Внутри было пыльно и сыро, комнаты отчаянно нуждались в проветривании. Это была просто пустая коробка. Я замешкался на пороге, глядя на лестницу, затем прошелся вправо и влево, оценивая свои ощущения, пока, наконец, не перешел в обеденный зал и кухню, где не осталось ничего, кроме занавесок в красную полоску, висящих на окошке над раковиной. Занавески в гостиной тоже оставили. Они никому не были нужны. Но я догадывался, что дело скорее в том, что они затвердели от краски, а не в их устаревшем стиле.

Стены никто не закрасил.

Я неожиданно замер, и Таг врезался мне в спину. Он резко втянул воздух, а затем медленно выдохнул поток ругательств, которые даже я бы не решился использовать.

Я обнаружил бабушку где-то около 6:45. Я запомнил время лишь потому, что в ее прихожей стояли часы с птицей, которая пела каждый час и издавала трели каждые полчаса. Но каждые четверть часа птичка высовывала голову и громко щебетала, сообщая о прошедшем времени. Предупреждая, что час близится. В то утро я прошел в дом в полубессознательном состоянии, мечтая лечь в свою кровать и проспаться от страсти и любви, которые буквально липли к моей коже. И в этот момент птичка пронзительно защебетала, как бы спрашивая: «Где ты был?»

Я подскочил от неожиданности и посмеялся, а затем прошел в обеденный зал и позвал бабушку: «Пиби!»

– Пиби! – повторил я и услышал, как эхо моего крика раскатывается по пустому дому.

Я сделал это ненамеренно, и Таг протолкнулся мимо меня, подходя к стене, наполненной вихрями красок и вьющимися завитками. Мы будто катались на карусели посреди циркового шатра, и все вокруг были клоунами. Цвета, броские и помпезные, сливались друг с другом, одно лицо переходило в другое, как фотография машины в движении – все в расфокусе, перспектива искажена. Я нашел Пиби в 6:45 утра. Джорджия нашла меня в 11:30. Я рисовал почти пять часов и заполнил стены всем и ничем.

Часы отбили время, и птичка издала мелодичную трель; мои затекшие руки двигались вверх и вниз, завершая лицо, не имевшее ничего общего с тем, что я хотел увидеть. А затем в дом вошла Джорджия. Бедняжка.

– Это Молли, – выдавил Таг, прикоснувшись рукой к изображению сестры, оглядывавшейся через плечо, чтобы поманить меня за собой. Ее волосы, нарисованные золотой краской, растекались рекой и сливались с волосами других девушек, бегущих рядом с ней.

Я только кивнул в ответ. Я плохо помнил тот день, все было как тумане, подробности стерлись из моей памяти. Он был как сон, который я помнил лишь обрывками по пробуждению.

– Кто все эти люди? – прошептал Таг, проходя взглядом по размытым рисункам.

Я пожал плечами.

– Некоторых я знаю. Некоторых помню. Но большинство мне незнакомы.

– Тебе нравятся блондинки.

– Вообще нет, – я покачал головой.

Таг вскинул брови и многозначительно посмотрел на девушек вокруг Молли и на рисунок моей матери с корзиной младенцев.

Я просто покачал головой. Потусторонний мир не объяснить. Я просто рисовал, что видел.

– Мо?

– Да?

– Это чертовски стремно. Ты ведь это знаешь?

Я кивнул.

– В то время я этого не понимал. Я даже не видел саму картину. Я жил ею. Но да.

Мы оба еще какое-то время рассматривали стены, пока мне это не осточертело.

– Как считаешь, сюда пойдет красный диван? – спросил я. – Поскольку я думаю прикупить именно его.

Таг издал громкий пораженный смешок, от которого задрожала паутина и испарилось затяжное ощущение ужаса в комнате. Затем покачал головой и посмотрел на меня как на безнадежного.

– Чувак, ты и вправду больной.

Я тоже посмеялся и толкнул его, нуждаясь хоть в каком-то контакте. Таг толкнул меня в ответ, и, споткнувшись, я схватился за него. Мы схлестнулись и пытались занять позицию получше, чтобы повалить другого на зад. В итоге мы врезались в стену и сорвали покрытые красками шторы, впуская тусклый луч света в разукрашенную комнату. Но избавиться придется не только от штор, но и от стены. Я не хотел спать в этом доме, пока он снова не побелеет.

Джорджия

Возле старого дома Кэтлин Райт стоял грузовик. В течение последних двух дней он постоянно то приезжал, то уезжал. Входная дверь была открыта нараспашку, в багажнике находилось несколько банок с краской, стремянки, защитная пленка и широкий ассортимент разных инструментов. Грузовик был черным и блестел как новенький. Когда я тайком заглянула в окно, словно любопытная маленькая провинциалка, коей и была, то увидела кремовые кожаные сиденья и ковбойскую шляпу на приборной доске. Грузовик был совсем не в стиле Моисея, и я знала, что он ни за что бы не надел эту шляпу.

Но, насколько мне было известно, он по-прежнему владел домом. Мой живот нервно сжался, но я отказывалась признавать свое волнение. Наверняка он приехал лишь для того, чтобы прибраться и уехать восвояси. Скорее всего, Моисей хотел продать дом. И на этом все. Вскоре он снова покинет наш город, и я смогу заняться своими делами. Но желудок мне не верил, и все эти дни чувство тревоги постоянно сопровождало меня, пока я выполняла все пункты из списка дел по хозяйству, хоть и не получала от этого никакого удовольствия. Отец вернулся из больницы и, не считая остаточной слабости, чувствовал себя нормально. Мама постоянно суетилась вокруг него, что вызывало у него раздражение, а я просто старалась как можно больше времени проводить вне дома.

Но это значило, что каждые десять минут мой взгляд возвращался к окнам дома Кэтлин. Утром, выгуливая Лакки по западному пастбищу, которое примыкало к ее заднему дворику, я заметила, что с окон сняли занавески. Они годами были плотно задвинуты, не позволяя заглянуть внутрь, а теперь окна открыли, словно кто-то проветривал дом. Я слышала музыку, и один раз мне показалось, что я мельком увидела, как внутри работали Моисей и кто-то еще. Я была взволнованна и часто отвлекалась на свои мысли. Лошади это чувствовали, что не очень-то хорошо, особенно когда ты работаешь с жеребцом по имени Касс[9].

Я объезжала его для Дэйла Гарретта. Касс был крупным скакуном со своенравным характером. Его прозвище полностью резюмировало мнение о нем его хозяина. Дэйл позвонил моему отцу, а отец быстренько сплавил Касса мне. Забавно. Старики в нашем округе не хотели обращаться к девушке за объездкой их лошадей – это задевало их мужское достоинство, и отнюдь не в приятном смысле. Все знали: если просишь дока Шеперда – моего отца – выдрессировать свою лошадь, на самом деле тебе достанется Джорджия Шеперд, но таким образом они подслащивали эту горькую пилюлю. Мне было все равно. В конечном итоге им придется смириться. Я и их надрессирую, прямо как старичка Касса. Мне доставляло невероятное удовольствие укрощение непокорных.

Я гоняла Касса по круглому загону без недоуздка, просто чтобы мы привыкли друг к другу. Сама я стояла по центру с веревкой в руке, размахивая ею как хлыстом, чтобы заставить его изменить направление и уважать мое личное пространство, но по Кассу ни разу не била. Время от времени я вставала у него на пути, чтобы он развернулся, и заставляла переходить на галоп, если он хотел сбежать. Оказывала давление. В этом не было ничего нового. Мы уже проводили подобную тренировку пару раз на прошлой неделе, и сегодня я намеревалась перейти к следующей фазе. Касс позволил мне приблизиться, и, лениво вращая веревкой, я разговаривала с ним все то время, что подходила к его плечу. Пока все шло хорошо.

Касс тяжело дышал, сосредоточив на мне взгляд, но не двигался с места. Я осторожно положила конец веревки на его шею и сняла ее. Затем повторила то же самое, только более резким движением, и он слегка задрожал. Я перекинула веревку на другую сторону, поглаживая ею Касса, чтобы снизить его чувствительность и приучить к моим касаниям. А дальше медленно и аккуратно связала ее в свободную петлю и оставила висеть на его плечах. Второй конец веревки остался в моих руках, и я ждала, не воспротивится ли Касс.

– Скоро он сам будет молить Джорджию, чтобы она привязала его, – раздался голос откуда-то сзади.

Касс вздрогнул и жалобно заржал. Резко повернув голову, он потянул меня за собой, и веревка выскользнула у меня из рук, раздирая кожу.

– Видимо, некоторые вещи никогда не меняются.

Я вытерла расцарапанные руки и повернулась к нему. Мне не нужно было видеть его лицо, чтобы знать, кто нас прервал. В какой-то мере я была даже рада – мне хотелось поскорее покончить с этим.

Моисей стоял на нижней рейке ограды, закинув руки на верхнюю. Рядом с ним был мужчина с зубочисткой во рту, занявший точно такую же позу. Но на этом сходства заканчивались.

– Я так понимаю, животные по-прежнему тебя не любят? – поинтересовалась я, довольная своим самообладанием.

– И не только животные. Моисей у многих людей не вызывает теплых чувств, – незнакомец улыбнулся и протянул руку над оградой. – Вообще-то, кажется, я его единственный друг.

Я подошла к ним и пожала протянутую руку.

– Здравствуй, Джорджия. Я Таг.

В его речи слышался техасский акцент, и он выглядел так, будто мог одной левой управиться с Кассом, если бы захотел. Он напоминал мне доброго деревенского паренька с видом бывшего заключенного, просто чтобы люди были с ним осмотрительнее. Я бы назвала его симпатичным, несмотря на грубоватые черты лица, сломанный нос и острую необходимость в стрижке, но зато у него была ослепительная улыбка и крепкое рукопожатие. Я гадала, что же, черт возьми, свело их с Моисеем.

А затем я встретилась со взглядом его золотисто-зеленых глаз, таких неправильных и в то же время замечательных на его темном лице. И прямо как неделю назад в том переполненном лифте, земля слегка накренилась под моими ногами, и я задалась вопросом: это почва холмистая или исказилось мое видение? Наверное, я пялилась на него слишком долго, но Моисей и не отводил взгляд, слегка наклонив голову вбок, словно тоже хотел скорректировать ракурс.

Парень рядом с ним смущенно прочистил горло и немного посмеялся, бормоча что-то неразборчивое себе под нос.

– Что происходит дома у Кэтлин? Ты хочешь его продать? – спросила я, нарушая зрительный контакт и отворачиваясь.

Моя веревка осталась на шее Касса, так что я взяла ту, что висела на ограде со стороны Тага. Касс отбежал к дальней части загона, будто ему объявили перерыв.

– Возможно. В данный момент я просто убираюсь в нем, – тихо ответил Моисей.

– Почему? – вызывающе спросила я. – Почему сейчас?

Я снова посмотрела на него без тени улыбки, не желая вести разговоры ни о чем с величайшей ошибкой в моей жизни. А я относилась к Моисею именно как в ошибке. Мне хотелось узнать, зачем он приехал. И когда уедет. Я начала обходить Касса, из-за чего он зафыркал и задрожал. Он явно хотел убежать, но, очевидно, не к незнакомцам у ограды.

– Время пришло, – просто ответил Моисей, будто придавал времени больше значения, чем когда-либо мне.

– Если все же решишься выставить его на продажу, я заинтересована в покупке.

В этом был смысл. Я давно подумывала об этом, но не хотела искать Моисея, чтобы внести свое предложение. Но теперь он вернулся. И для меня было бы вполне логично купить дом, учитывая, что он граничил с территорией моих родителей.

Моисей не ответил, и я пожала плечами, словно мне совершенно все равно, что он будет с ним делать, и снова пошла к Кассу, покидая двух нежданных гостей. Пускай делают, что хотят.

– Джорджия?

Я вздрогнула от тона Моисея, а Таг внезапно протянул: «дерьмооооооо», хотя я не видела для этого причин.

– Джорджия? Это твоя лошадь? – напряженно спросил Моисей.

– Кто, Касс? Нет, я просто объезжаю его, – ответила я, не оглядываясь и продолжая идти к жеребцу.

– Нет, я не про него.

Речь Моисея звучала как-то странно, и я посмотрела мимо загона и небольшого манежа для тренировок на пастбище, где паслись наши лошади.

Их было около полудюжины, включая Сакетта и Лакки, которых мы использовали исключительно для иппотерапии. Лакки оказался самым милым, самым спокойным мальчиком в мире. Совершенно одомашненным.

– Та лошадь, пейнтхорс, твоя? – полюбопытствовал Таг таким же напряженным тоном.

– Калико? Да, она наша, – кивнула я, находя взглядом красивую лошадь с белой гривой и яркими пятнами. Мое сердце сразу же защемило, как всегда, когда я смотрела на нее.

Внезапно Моисей спрыгнул с ограды и без оглядки направился к своему заднему дворику, покидая нашу территорию не попрощавшись.

Мы с Тагом наблюдали за его уходом, и я недоуменно перевела взгляд на друга Моисея.

– Я бы спросила тебя, какого черта с ним происходит, но меня давно уже это не волнует.

Я резче, чем было необходимо, схватила веревку на шее Касса, и он тут же встал на дыбы и встряхнул гривой, заставляя меня пожалеть о своих поспешных действиях. Мне удалось снять с него петлю, но не обошлось без оперативных прыжков из стороны в сторону, чтобы избежать зубов и копыт.

– Ради его же блага, я надеюсь, что это не так, – искренне ответил Таг, что озадачило меня пуще прежнего. Но затем он оттолкнулся от забора, явно намереваясь последовать за Моисеем. – Было приятно познакомиться с тобой, Джорджия. Ты совсем не такая, как я представлял. И я рад.

Я не знала, что ответить, и просто наблюдала за его удаляющимся силуэтом. Отойдя шагов на двадцать, Таг оглянулся через плечо и крикнул:

– Его будет сложно сломать! Сомневаюсь, что старичок Касс хочет, чтобы его объездили.

– Да-да. Все так говорят, пока не попадают ко мне в руки, – парировала я.

И под звук его хохота повела Касса по загону.

Глава 18. Моисей

Казалось бы, когда ты всю жизнь видишь мертвых, то должен ненавидеть кладбища. Но не в моем случае. Мне они нравились. Там было тихо и спокойно, а мертвые лежали ровненькими рядами под почвой. Тут следили за чистотой и ухаживали за ними. По крайней мере, за их телами. Мертвые не скитались по кладбищам. Их жизнь проходила не тут. Но их притягивало горе и несчастье дорогих им людей. Я много раз видел, как души преследовали своих жен или дочерей, сыновей или отцов. Но сегодня на кладбище Левана не было мертвых.

Я встретил лишь одного человека, и на секунду, увидев светлые волосы и стройную фигуру у соседней могилы, почувствовал, как мое сердце подскочило. Но затем я понял, что это не Джорджия. Она никак не могла тут оказаться. Увидев лошадь и услышав, как Джорджия назвала ее Калико, я пошел прямиком сюда. К тому же женщина была немного ниже Джорджии, возможно, чуть старше, и ее светлые волосы ниспадали завитками из небрежного пучка на затылке. Она положила небольшой букет на камень, на котором было крупными буквами написано Жанель Прюитт Дженсен, а затем подошла к высокому мужчине у края кладбища. Когда женщина потянулась к нему, он наклонился и поцеловал ее, словно в знак утешения, и я сразу же отвернулся. Я не хотел на них пялиться. Но пара выглядела просто потрясающе – свет и тьма, мягкость и сила. Я бы с легкостью мог их нарисовать.

Кожа мужчины была такой же темной, как у меня, но он не показался мне черным – скорее, индейцем. А высокий рост и мускулистое телосложение сразу наводили на мысль, что он военный. Женщина выглядела очень хрупкой в своей девчачьей розовой юбке, белой блузке и сандалиях, и когда они повернулись к выходу, становясь в профиль, я сразу же ее узнал.

В детстве, когда я приезжал к Пиби, она заставляла меня ходить с ней в церковь. В одно воскресенье – мне тогда было где-то девять – во время службы за органом играла девочка. Ей было не больше тринадцати-четырнадцати, но играла она просто невероятно. Ее звали Джози.

Ее имя прозвучало у меня в голове голосом бабушки, и я слабо улыбнулся.

Музыка Джози была прекрасной и волнующей. И что лучше всего: она внушала мне чувство безопасности и спокойствия. Пиби сразу же это подметила, и мы начали приходить на репетиции, слушая игру Джози с задних рядов. Иногда она играла на пианино, часто на органе, но я в любом случае испытывал умиротворение. Помню, как Пиби вздохнула и сказала: «Эта Джози Дженсен самое настоящее музыкальное чудо».

А затем бабушка добавила, что я тоже чудо. Прошептала мне на ушко, что я создавал музыку, когда рисовал, прямо как Джози создавала музыку, когда играла. В обоих случаях это дар, и в обоих случаях его нужно ценить. Я совершенно забыл об этом, до сегодня. Женщину звали Джози Дженсен, а могила, у которой она стояла, должно быть, принадлежала ее матери.

Я наблюдал за их уходом, потерявшись в воспоминаниях о ее музыке, как вдруг в последнюю секунду Джози обернулась. Затем сказала что-то мужчине, и, посмотрев на меня, он кивнул.

Джози направилась ко мне, лавируя между надгробных камней, и остановилась на почтительном расстоянии. Мило улыбнувшись, протянула мне руку, и я быстро ее пожал.

– Ты Моисей, верно?

– А ты Джози Дженсен, верно?

Ей явно польстило, что я тоже ее узнал.

– Теперь я Джози Йейтс. Мой муж, Сэмюель, недолюбливает кладбища. Ох уж эти суеверия навахо! Он сопровождает меня, но всегда ждет под деревьями.

Навахо. Значит, я не ошибся.

– Я просто хотела сказать, что мне очень нравилась твоя бабушка… прабабушка, если точнее, да? – Я кивнул, и она продолжила: – Кэтлин всегда умела внушить, что, что бы ни происходило в нашей жизни, в конечном итоге все будет хорошо. После того как моя мама умерла, когда я была маленькой, прихожанки из церкви присматривали за моей семьей, а Кэтлин присматривала за мной. Она учила меня уму-разуму и позволяла приходить к ней в гости, когда мне нужна была помощь или совет. Чудесная была женщина.

Джози говорила от души, и я согласно кивнул.

– Это да. Она всегда вызывала во мне подобные чувства.

Я сглотнул и смущенно отвернулся, понимая, что это слишком интимный разговор, чтобы вести его с незнакомкой.

– Спасибо, – я мимолетно встретился с ней взглядом. – Это много для меня значит.

Джози кивнула, грустно улыбнувшись, и снова развернулась.

– Моисей?

– Да?

– Ты слышал об Эдгаре Аллане По?

Я озадаченно поднял брови. Я-то слышал, но вопрос был странным. Когда я кивнул, Джози продолжила:

– Его слова не выходят у меня из головы. Видишь ли, я люблю слова. Можешь спросить у моего мужа – я изнуряла его тирадами и музыкой, пока он не взмолился о пощаде и не женился на мне, – она подмигнула. – Эдгар Аллан По говорил много прекрасных и тревожных вещей, но они зачастую идут рука об руку, не так ли?

Я ждал, гадая, чего от меня хочет эта женщина.

– По сказал: «Не бывает красоты изысканной без некоторой странности в пропорциях». – Джози наклонила голову вбок и посмотрела на своего мужа, который даже не шелохнулся за все время нашей беседы. И тихо пробормотала: – Я считаю твою работу странной и красивой, Моисей. Как диссонирующая мелодия, которая упорядочивается сама по себе. Просто хотела, чтобы ты знал.

У меня отняло дар речи. Я гадал, где и когда она видела мои работы, удивлялся, что она вообще меня знала, и все равно не побоялась подойти. Разумеется, ее муж стоял всего в нескольких метрах от нас, и я сильно сомневался, что кто-то смел обидеть Джози Дженсен на его дежурстве.

В конце концов они ушли, и я остался один. Леванское кладбище напоминало ухоженное пионерское[10] – относительно небольшое, но постоянно расширяющееся пропорционально самому населению города и их мертвым близким. Оно тянулось на запад и возвышалось над долиной с предгорья Такавэй-хилл, с которого были видны фермы и пастбища. С моего места виднелось только старое шоссе – длинная серебристая полоса, рассекающая поля до самого горизонта. Вполне умиротворяющий и безмятежный вид. Я был рад, что Пиби похоронили именно здесь.

Я прошелся вдоль ряда надгробных плит, минуя маму Джози, и начал искать длинную линию Райтов, состоящую как минимум из четырех поколений. На секунду задержался у могилы Пиби, благоговейно касаясь пальцами ее имени, но затем отправился дальше. Новые надгробия, старые надгробия, плоские и глянцевые. Букеты и вертушки, венки и свечи. Я гадал, зачем люди их оставляли. Мертвым ни к чему это дерьмо, заслоняющее их имена. Но, как и многое другое, в основном это делалось для живых. Это живые чувствовали необходимость доказывать себе и всем вокруг, что они не забыли. А в таком маленьком городке, как этот, на кладбищах всегда проходили своего рода соревнования. Мыслили они примерно так: «Я люблю больше всех, я страдаю больше всех, поэтому каждый раз буду выставлять эти чувства напоказ, чтобы все о них знали и жалели меня». Да, это цинично. Да, я та еще сволочь. Но мне не нравилась вся эта мишура, и я сомневался, что мертвые в ней нуждались.

Я нашел длинный ряд Шепердов и чуть не рассмеялся из-за имени одного из них. Варлок[11] Шеперд. Ну и ну! Может, меня стоило назвать Варлок Райт? Прежде меня уже называли ведьмой. Изучив надгробия, я осознал, что тут похоронено пять поколений Шепердов и их жен. Я нашел первую Джорджию Шеперд и вспомнил тот день, когда дразнил Джорджию из-за ее имени. Джорджи-Порджи.

А чуть дальше – еще одно поколение, хотя место перед ним было пропущено. Квадратный камень – около шестидесяти сантиметров, простой и ухоженный – стоял в самом конце ряда с пустыми участками травы по бокам, словно берег место для тех, кто придет после.

Эли Мартин Шеперд. Родился 27 июля 2007-го, умер 25 октября 2011-го. Вот и все, что там было написано.

На камне была выгравирована лошадь, чьи задние ноги покрывали яркие пятна. Пейнт. Рядом стояла ярко-желтая ваза с большим букетом полевых цветов, и мне вспомнилась песня, которую пела женщина в видении Эли: «Ты мое солнце…» Я неосознанно пропел эти слова. На камне не было имени Джорджии, но я знал с тошнотворной и обескураживающей уверенностью, что она мама Эли. Иначе и быть не могло.

Я решил посчитать на всякий случай. За девять месяцев до июля 2007-го был октябрь 2006-го.

Джорджия – мать Эли. А я – его отец. Иначе и быть не может.

Джорджия

Я родила Эли 27 июля 2007 года, за месяц до своего восемнадцатилетия. Никто не знал о моей беременности до третьего месяца. Я бы скрывала ее и дольше, но мои любимые джинсы, которые я носила каждый день, уже не застегивались на пуговицу, а мой плоский живот и накачанные бедра перестали быть достаточно плоскими и накачанными, чтобы влезть в беспощадный деним. Но мое затруднительное положение не ограничивалось беременностью. Хуже всего было то, что Моисей отец, а в нашем городке его имя стало сродни ругательству.

Мы с родителями обсуждали вариант отдать ребенка на усыновление, но я не могла поступить так с Моисеем. Тогда бы все, что между нами произошло, стало бы бессмысленным. А для меня наши отношения никогда такими не были и не будут. Возможно, Моисей никогда не узнает о своем ребенке и будет вечно одиноким в этом мире, но не его сын. Пусть я и ненавидела его время от времени, пусть и сделала его безликим человеком, пусть и не знала, где он и чем занимается, я все равно не могла отдать его ребенка. Просто не могла.

Но в день, когда родился Эли, речь пошла уже не обо мне или Моисее, не о слабости или силе. Внезапно все, кроме Эли, потеряло значение – мальчика, зачатого в смятении. Мальчика, который так напоминал своего отца, что, взглянув на его крошечное личико, я полюбила его с такой страстью, что все сожаления о его зарождении рассыпались и обратились прахом. У них больше не было власти над нами; они были не более чем бумагой против пламени обожания, распалившегося в моем сердце и сделавшего драгоценное лицо моего сына – доселе безликого и внушающего страх – незыблемым.

– Как ты его назовешь, Джорджия? – прошептала мама со слезами, текущими ручьями по щекам, пока наблюдала, как ее маленькая девочка становилась матерью.

С тех пор, как я скинула свой груз на ее плечи, она сильно постарела. Но в свете новой жизни, сделавшей эту больничную палату священным местом, мама выглядела безмятежно. Я гадала, отражалась ли та же безмятежность и на моем лице. С нами все будет хорошо. Все будет хорошо.

– Эли.

Мама улыбнулась и покачала головой.

– Джорджия Мэри, – она хихикнула. – Как Эли Джексона, наездника быков?

– Как Эли Джексона. Я хочу, чтобы он взял жизнь за рога и держался до последней секунды. И когда он станет лучшим наездником быков в истории, даже лучше, чем его тезка, все будут скандировать «Эли Шеперд!»

Я отрепетировала свой ответ, и он звучал чертовски хорошо, поскольку был искренним. Но я назвала Эли не в честь наездника быков. Это просто удачное совпадение. Я назвала его в честь Моисея. Никто не хотел о нем говорить. Даже я. Но мой ребенок – это и его ребенок, и я не могла просто закрыть глаза на этот факт. Не могла полностью вычеркнуть его из жизни.

Я долго и тщательно обдумывала, как назову своего малыша. На двадцать первой неделе я сделала УЗИ и узнала, что у меня мальчик. Я выросла на книгах Луиса Ламура и была убеждена, что родилась не в ту эпоху. Родись у меня девочка, я бы назвала ее Энни. Как Энни Оукли. Как из мюзикла «Энни, тащи свое чертово ружье». Но у меня оказался мальчик. И я не могла назвать его Моисеем.

Я листала Библию, пока не нашла главу в «Исходе», где Моисей говорил о своих сыновьях и их именах. Старшего звали Гирсам. Тут я скривилась. Может, во времена Моисея это имя и было популярным – как сейчас Тайлер, Райян или Майкл, – но я не могла так поступить со своим ребенком. Второго обозвали еще хуже – Элиезер. В Писании Моисей сказал, что назвал его Элиезером, потому что: «Бог отца моего был мне помощником и избавил меня от меча фараонова».

В купленной мною книге детских имен было сказано, что имя Элиезер значит «Бог помощи» или «мой Бог – помощь». Мне это приглянулось. Полагаю, в каком-то смысле Моисей был избавлен от меча Дженнифер Райт. Возможно, его спасли, чтобы мой сын мог появиться в этом мире. Я была юной, откуда мне знать? Но имя казалось подходящим, поскольку я не сомневалась, что мне потребуется вся помощь – Божья и всех остальных. Так что я назвала его Эли.

Эли Мартин Шеперд. Эли – потому что он сын Моисея, Мартин в честь моего отца и Шеперд – потому что он мой.

Я окончила выпускной класс на последних месяцах беременности. На вопросы не отвечала и Моисея не обсуждала. Я позволила людям судачить и, когда они требовали ответов, просто показывала средний палец. В конце концов они смирились. Но все знали. Достаточно было взглянуть на Эли, чтобы сложить два и два.

У него были карие глаза, как у меня, и мама заверяла, что у него моя улыбка, но все остальное ему досталось от Моисея. Его волосы росли черными кудрями, и я гадала, как бы выглядели волосы Моисея, если бы он их отрастил. Он всегда стриг их до такой степени, что они больше походили на щетину. Мне было любопытно: если бы Моисей увидел Эли, узнал бы он себя в нашем сыне? Но я отмахивалась от этих мыслей и делала вид, что мне плевать. Моисей вновь становился безликим, чтобы я не могла больше их сравнивать.

Но во многом Эли походил на меня. Благодаря своей неуемной энергии он встал на ноги уже в десять месяцев. Следующие три с половиной года я только и делала, что гонялась за ним. Эли смеялся и убегал, не желая замирать ни на секунду, кроме тех случаев, когда сидел верхом. С лошадьми он всегда был тихим и спокойным, как я его и наставляла, и наблюдал за ними так, будто в мире не было ничего лучше, ничего прекраснее, ничего увлекательнее. В точности как его мама. Помимо стандартных детских рисунков и периодических игр с едой, которую он размазывал по всей поверхности, Эли не проявлял никакого интереса к рисованию.

Увы, я не могла постоянно сидеть с ним дома. Мама следила за Эли три дня в неделю, в то время как я училась в Университете долины Юта, который находился в часе езды на север. Я всегда планировала туда поступить – даже до того, как Эли изменил мои приоритеты. Мечты о турне, родео и золотых медалях отошли на второй план. Я решила последовать по стопам родителей. Лошади и терапия. В этом был смысл. Я хорошо ладила с животными и в особенности с лошадьми.

Я буду заниматься любимым делом и, возможно, в процессе узнаю что-то новое, что поможет мне смириться с моими отношениями с Моисеем. Я устроила свою жизнь в Леване и не планировала уезжать. Это хорошее место, и мой ребенок будет расти в окружении людей, которые его любят. Тут родились мои родители и их родители, не считая одну из бабушек, которую переманили в нашу долину из Фонтан-Грина, находившегося по другую сторону горного хребта. На нашем кладбище покоилось пять поколений Шепердов и их жен. Пять плюсов. И я была уверена, что однажды буду покоиться рядом с ними.

Но Эли меня опередил.

Глава 19. Моисей

Я не тратил времени на размышления. Не возвращался домой к Пиби, чтобы рассказать Тагу о своем открытии на кладбище. Меня переполняла громоподобная ярость, которая на деле маскировала тихий ужас от истины. Я поехал прямиком к Джорджии и обошел дом к постройкам за ним. Ее не было в круглом загоне. Конь по кличке Касс пасся на пастбище и пощипывал траву у забора. При моем приближении он навострил уши, а затем громко заржал и встал на дыбы, словно увидел хищника. Я обнаружил Джорджию, пока она наливала воду в корыто. И, прямо как Касс, она вскинула голову и напряглась, с трепетом наблюдая за моим приближением.

– Чего ты хочешь, Моисей?

Джорджия перенесла охапку сена ближе к ограде и взяла вилы, чтобы распределить его между лошадьми, которые настороженно наблюдали за мной и боялись подходить, несмотря на поданный ужин. Ее голос прозвучал грубо и вызывающе, но я все равно разобрал нотки паники. Я пугал ее. Я был крупным мужчиной и наводил страх. Но Джорджия испугалась не поэтому. Она просто убедила себя, что никогда не знала меня настоящего. Для нее я стал незнакомцем. Парнишкой, который рисовал картину, пока его мертвая бабушка лежала на кухонном полу. Психом. Некоторые даже думали, что это я убил бабушку. А другие подозревали, что я убил многих людей. Я правда не знал, что думала обо мне Джорджия. Но в тот момент мне было плевать.

– Чего ты хочешь? – повторила она.

Я забрал вилы из ее рук и закончил работу за нее. Мне было необходимо отвлечься. Джорджия беспомощно опустила руки и отступила, явно не зная, как вести себя в данной ситуации.

– У тебя был сын.

Я продолжал пронзать тюки сена и выкладывать его частями перед забором, не глядя на Джорджию. Я никогда не смотрел в глаза родственникам погибших. Просто говорил до тех пор, пока они не перебивали меня криками или, всхлипывая, не просили продолжить. Как правило, этого было достаточно. Мертвые оставляли меня в покое, стоило мне доставить их послание. После этого я наслаждался свободой – до следующего посетителя, не дававшего мне пожить в свое удовольствие.

– У тебя есть сын, и он постоянно шлет мне видения. Твой сын… Эли? Я не знаю, чего он хочет, но он не дает мне покоя. Поэтому я и приехал… возможно, ему будет этого достаточно.

Джорджия не перебивала. Не кричала. Не убегала. Она просто обхватила себя руками и сосредоточила взгляд на моем лице. Я мимолетно посмотрел ей в глаза и сразу же перевел взгляд на местечко над ее головой. Сено закончилось, поэтому я оперся на вилы. И ждал.

– Мой сын мертв. – Ее голос звучал странно, словно ее губы окаменели, и она больше не могла нормально выговаривать слова.

Я снова посмотрел на нее. Она и вправду будто превратилась в камень. Ее лицо застыло, напоминая скульптуру из моей книги. В тускло-золотистом дневном свете ее кожа выглядела гладкой и бледной, как мрамор. Даже светлые волосы, заплетенные в толстую косу и перекинутые через плечо, казались обесцвеченными и натолкнули меня на мысль о тяжелой веревке, которую постоянно показывал Эли – веревке, которая, кружась в воздухе, падала петлей на шею лошади с пятнами на крупе.

– Я знаю, – мягко произнес я, но давление в моей голове увеличивалось по нарастающей. Вода поднималась пульсирующими волнами, и души готовились прорваться через мою оборону.

– Тогда как он может что-либо тебе показывать? – грубовато спросила Джорджия.

Я сглотнул, пытаясь остановить поток, и снова встретился с ней взглядом.

– Ты знаешь как, Джорджия.

Она быстро покачала головой, упрямо отрицая свою осведомленность о подобных вещах. Затем отступила на шаг и покосилась влево, будто готовилась сбежать.

– Оставь меня в покое.

Я подавил свой гнев. Оттолкнул его, чтобы он не ударил по ней, когда в действительности мне хотелось толкнуть ее, стереть отрицание с этой симпатичной мордашки, ткнуть ее головой в землю, пока ее рот не наполнится грязью. Тогда она могла бы приказать мне уйти. Тогда я бы этого заслуживал. Вместо этого я сделал, как меня попросили и отвернулся, игнорируя мальчика, семенящего позади. Он лихорадочно посылал мне видения о своей матери, пытаясь беззвучно позвать меня обратно.

– Как он выглядит? – крикнула Джорджия мне в спину, и отчаяние в ее голосе так противоречило ее поведению, что я замер. – В смысле, если ты его видишь. Как он выглядит?

Эли возник передо мной, подпрыгивая на месте, и, улыбнувшись, показал на Джорджию. Я обернулся, по-прежнему злой, по-прежнему непокорный, и приготовился ко второму раунду. Эли снова переместился, возникая между мной и загоном для лошадей. Я перевел взгляд с него на Джорджию.

– Он маленький. С темными кудрявыми волосами. И карими глазами. У него твои глаза.

Она скривилась и схватилась за грудь, будто стимулируя свое сердце биться.

– Его волосы слишком длинные и лезут в глаза. Ему нужна стрижка.

Мальчик смахнул упавший завиток с глаз, словно понимал, что я говорил его матери.

– Он ненавидел стричься, – тихо ответила Джорджия и тут же поджала губы. Казалось, она жалела, что поддержала разговор.

– Он боялся машинки для стрижки, – подсказал я. От воспоминания Эли о жужжании возле ушей мое сердце тоже забилось чаще.

Его видение было пронизано ужасом, машинка выглядела вдвое больше его головы. Насадка на ней напоминала зубастую пасть тираннозавра рекса, доказывая, что воспоминания не всегда точны. Затем картинка сменилась на праздничный торт. Шоколадный, с пластиковой лошадью посредине, вставшей на дыбы. Вокруг нее мерцали четыре свечки.

– Ему четыре, – добавил я, полагая, что именно на это намекал мне Эли. Но я и так это знал. Я видел даты на могиле.

– Сейчас ему было бы шесть, – Джорджия упрямо покачала головой. Я ждал. Ребенок с надеждой посмотрел на меня, а затем вернул свое внимание к матери.

– Ему по-прежнему четыре. Дети ждут.

Ее нижняя губа задрожала, и она закусила ее. Джорджия начинала мне верить. Или же ненавидеть меня. Хотя, возможно, она уже испытывала ко мне подобные чувства.

– Чего ждут? – произнесла она так тихо, что я едва уловил вопрос.

– Пока их кто-то вырастит.

На ее лице отразилась такая боль, что мне стало немного стыдно, что я накинулся на нее со столь серьезным разговором. Она не была готова. Но и я не готовился. Хотя в моем случае это было к лучшему.

– Тебя бы он долго ждал, – прошептала Джорджия, подходя ближе на пару шагов.

Ее поза источала агрессию, кулаки были сжаты. Образ скорбящей матери сменился оскорбленной женщиной. В конце концов, я заделал ей ребенка и смотался из города.

– О, вот как ты решила все обыграть? – прохрипел я, моя ярость распалилась в полную мощь. Мне захотелось вырвать столбы забора из земли и начать размахивать колючей проволокой.

– Что обыграть, Моисей?! – рявкнула Джорджия. И тогда я сорвался.

– Тот факт, что у нас с тобой был сын! У меня был сын! Мы создали ребенка. И он мертв! Я даже не знал его. Я не знал его, Джорджия! Ни черта не знал. И ты хочешь плюнуть этим дерьмом мне в лицо? Как он погиб, Джорджия? А? Расскажи мне!

Я знал. Я был почти уверен, что знал. Эли часто показывал мне грузовик – старую колымагу Джорджии, Миртл. Гибель Эли как-то связана с ним.

От злости за моими веками вспыхнули разноцветные зигзаги и полосы. Я почувствовал, как вода разделилась, расступилась, раскололась, и по проходу потекли потусторонние краски. Я прижал ладони к глазам и, наверное, выглядел таким же безумным, каким ощущал себя, поскольку, когда я открыл их, Джорджия перепрыгнула через забор и начала бежать. Ее ноги стремительно преодолевали расстояние, будто она решила, что я ее убью. Вместо того чтобы привести меня в чувство, ее действия лишь раззадорили мой гнев. Я добьюсь от нее ответов. Немедленно.

Я тоже перепрыгнул через забор и кинулся в погоню, яростно работая руками и ногами. Мой взгляд, исполненный злобы, сосредоточился на ее спине и светлых волосах, выбившихся из косички, пока она убегала от меня, словно от какого-то монстра.

Нагнав ее, я прыгнул на Джорджию сзади и крепко обхватил всем телом, чтобы принять удар на себя. При приземлении ее голова стукнулась о мое плечо, а моя о землю, но Джорджию это ничуть не замедлило. Она боролась, брыкалась, царапалась, как дикий зверь, и я перекатился, чтобы оказаться сверху, придавливая ее руки и ноги своим телом.

– Джорджия! – проревел я, прижимаясь к ней лбом и полностью контролируя ее. Она жадно втягивала воздух и всхлипывала, сопротивляясь изо всех сил.

– Прекрати! Ты поговоришь со мной. Прямо. Сейчас. Что с ним произошло?

Я почувствовал жар в шее и холод в ладонях и вспомнил, что рядом Эли. Что он наблюдает за нами, наблюдает за тем, как я держу против воли его мать. Мне стало стыдно. Я не хотел его видеть и не мог ее отпустить. Мне было необходимо, чтобы Джорджия рассказала правду. Я чуть подвинулся, но по-прежнему прижимался к ней лбом, контролируя ее голову. «Когда лошадь позволяет тебе управлять ее головой, значит, она под контролем», – прозвучали ее слова в моем разуме. Джорджия ничего мне не позволяла, но я и не спрашивал разрешения.

– Рассказывай.

Джорджия

– Мам! Я ухожу! – крикнула я, пересекая кухню и подхватывая ключи с холодильника.

– Я хочу с тобой!

Эли вскочил с пола, где старательно строил загон из конструктора, и побежал к двери, раскидывая детальки во все стороны. Я уже искупала его и одела в любимую пижаму с Бэтменом, и даже прикрепила маленький черный плащ, чтобы в перерывах между постройкой загонов он мог спасти Готэм. Я подхватила сына на руки и покружила; его маленькие ножки обхватили меня за талию, а руки – за шею.

– Нет, малыш, не сегодня. Ты останешься с бабушкой и дедушкой, ладно?

Лицо Эли сморщилось, а глаза как по заказу наполнились слезами.

– Я хочу с тобооой! – жалобно возразил он.

– Знаю, но я вернусь домой поздно, и тебе со мной будет скучно, приятель.

– Будет весело! Мне нравится гулять допоздна! – он крепче обхватил меня ногами и сжал мою шею в тисках.

– Эли, перестань! – я рассмеялась. – Дедушка обещал посмотреть с тобой «Ковбоев» с Джоном Уэйном. И могу поспорить, что бабушка сделает вам попкорн. Ты же хочешь этого?

Эли яростно помотал головой, и я поняла, что он не пойдет на уступки. Уж слишком часто я его оставляла в последнее время.

– МАААМ! Помоги! – громко крикнула я, чтобы она точно услышала.

– Езжай, Георг! Мы о нем позаботимся, – раздался голос отца с задней части дома, и я пошла с Эли на руках в спальню родителей.

Папа лежал на кровати с пультом в руке, без обуви, но в ковбойской шляпе. Он поприветствовал нас улыбкой и похлопал по месту рядом с собой, уговаривая Эли присоединиться к нему.

– Иди сюда, маленький дикарь. Посиди с дедушкой. Посмотрим, удастся ли нам найти хорошее ковбойское шоу.

Эли отпустил мою шею и неохотно скользнул вниз, падая на кровать несчастным комком. Он повесил голову, чтобы сообщить мне о своем недовольстве, но, по крайней мере, больше не возражал. Я быстро чмокнула его в макушку и тут же отпрянула, чтобы он не успел снова меня схватить. При желании его маленькие ручки бывали такими же цепкими, как щупальца.

– Мы будем смотреть ковбойское шоу, мамочка. Мамам вход воспрещен, – обиженно произнес Эли, исключая меня из своей компании, как я исключала его.

Затем он скрестил руки и шмыгнул, и, тяжко вздохнув, я встретилась взглядом с отцом.

– Спасибо, пап, – тихо поблагодарила я, и он подмигнул.

– Ты его слышала. Мамам вход воспрещен. Уходи отсюда, девочка, – повторил он с улыбкой.

Я быстро пересекла дом и вылетела через заднюю дверь. Обойдя кур и двух маминых цесарок, Дэйма и Эдну, пригладила волосы и распахнула дверь Миртл – все это за считаные секунды. Когда дверь закрылась, я провернула ключ, пробуждая свой грузовик, и из динамиков громогласно полилась песня Гордона Лайтфута «If You Could Read My Mind». Я любила эту песню и просто слушала ее несколько секунд. Эта радиостанция всегда играла старые песни в стиле кантри. Порой я и сама чувствовала себя старой. Мне было двадцать два, но в последнее время я ощущала себя на все сорок пять. Тяжко вздохнув, я подалась вперед и прижалась лбом к рулю, позволяя себе хотя бы на минутку насладиться песней. Я ненавидела оставлять Эли дома. Это всегда было тяжелым испытанием. Но прямо сейчас мне было необходимо перевести дух. В моей жизни никогда не наступала тишина. Никогда не было времени, чтобы передохнуть.

Сегодня я просто хотела почувствовать себя юной и прекрасной. Возможно, потанцевать с парой-тройкой симпатичных ковбоев и притвориться, что мне нужно заботиться только о себе, даже притвориться, что я подбираю себе мужчину, как все остальные девушки. Это не так. Эли был единственным мужчиной в моей жизни. Но сегодня я могла позволить себе опереться на мужское плечо, пусть и ненадолго. Может, местная группа согласится сыграть эту песню. Я закажу ее.

Гордон закончит мечтать о способности читать мысли, и следующей в очереди была песня о мамашах, которые не должны позволять своим сыновьям вырасти ковбоями. Я тихо посмеялась. Мой малыш уже стал ковбоем. Слишком поздно.

Я снова вздохнула и подняла голову с руля. Затем глянула в зеркало заднего вида, опустила козырек и, посмотрев на свое отражение, нанесла немного блеска и причмокнула губами. Включив заднюю передачу, начала отъезжать. Время ехать. Девочки уже наверняка заждались меня, а я, как всегда, опаздывала.

Внезапно я будто наехала на бордюр. Послышался глухой стук, и грузовик немного подпрыгнул. Так, самую малость. Да и звук был едва слышным. И все же… Я выругалась и снова посмотрела в зеркало заднего вида, гадая, на что, черт возьми, я умудрилась наехать.

Выйдя из грузовика, я сразу же посмотрела на колесо. Вокруг него обмоталось что-то черное. Мусорный пакет? Я врезалась в мусорник? Я захлопнула дверь и подошла ближе на шаг. Всего на шажочек. И вдруг поняла, что это. Плащ Эли. Вокруг шины обмотался плащ Бэтмена.

Плащ Эли. Плащ, который я надела на него перед уходом. Но Эли был внутри. Он сидел с моим папой и смотрел шоу про ковбоев. Я упала на колени и отчаянно поползла вперед, понимая, что обязана это увидеть. Я не могла смотреть. Но мне нужно было проверить…

Моисей

Когда Джорджия закончила, я скатился с нее и сел. Она не шевелилась. Просто лежала со скрещенными руками на груди, как когда я прижимал ее, и поведывала мне свою историю сиплым шепотом. Ее волосы полностью расплелись из косички и беспорядочно раскинулись вокруг головы. Она напоминала мне мою любимую картину Артура Хьюза «Леди Шалотт». Джорджия выглядела точно так же – руки сложены, волосы рассыпаны вокруг нее, взгляд отрешенный.

Но затем она закрыла глаза, и по ее вискам скатились слезы. Грудь вздымалась и опускалась, будто она пробежала марафон. Я прижал руку к собственному колотящемуся сердцу и отвернулся от нее, не находя в себе сил, чтобы подняться. Не находя в себе сил ни на что, кроме как опустить голову на колени.

А затем Эли показал мне все остальное.

Голова Джорджии покоилась на руле старого пикапа, и из окон лилась музыка. Я смотрел на нее под странным углом, словно сидел на земле за ржавым бампером. Длинные и прямые волосы Джорджии блестели от чистоты, как если бы она только что высушила их и привела себя в порядок по какому-то особому случаю. Она открыла глаза и опустила козырек, чтобы накрасить губы. Затем причмокнула ими и вернула козырек на место. Мой ракурс изменился, словно человек, чьими глазами я наблюдал за происходящим, сменил позицию. Я смотрел на открытый багажник пикапа. Он находился так высоко. Картинка задрожала, будто я пытался запрыгнуть наверх. Но тут взревел двигатель, и ракурс снова резко изменился. Колеса, днище.

А дальше лицо Джорджии, заглянувшей под грузовик. Оно исказилось от ужаса. Она выглядела безобразно и сверхъестественно – зияющий рот, безумные глаза. И все кричала: «Эли, Эли, Эли…»

Я почувствовал вибрацию от ее крика в своем теле, и связь неожиданно прервалась. В моей голове почернело, но Эли не ушел. Просто наклонил голову вбок и ждал. Затем улыбнулся – мягко и грустно, – будто знал, что сделал мне больно своим видением.

Я закрыл лицо ладонями и заплакал.

Джорджия

Это один из самых ужасных звуков, который я когда-либо слышала. Плач Моисея. Его спина сотрясалась в пародии на жуткий хохот, руки схватились за голову, будто он не мог поверить в услышанное. Как ни странно, когда он скатился с меня, его лицо ничего не выражало и было каменным, как гранитная стена. А затем он слегка наклонил голову, как если бы прислушивался к чему-то… или задумался. И, испустив жуткий, душераздирающий крик, закрыл лицо руками и расплакался. Я даже не знала почему. Очевидно же, что я ничего для него не значила.

Он всегда был отрешенным и беспристрастным, и мог уйти без малейшего намека, что его ранило расставание. Моисей не знал Эли. Никогда. Я пыталась ему рассказать, приезжала в эту чертову больницу неделю за неделей, пока мне недвусмысленно объяснили, что меня не хотят видеть. Написала ему письмо, которое никто не хотел передавать. А затем он просто исчез почти на семь лет.

Моисей никогда не знал Эли, в этом он не ошибся. И потому ему должно было быть легче пережить мою новость. Но судя по тому, как он рыдал в свои ладони, убитый горем, ему было отнюдь не легко.

Я не осмеливалась его утешить. Он не захочет моих прикосновений. Я ничем не лучше его матери – не смогла позаботиться о своем ребенке, прямо как она о Моисее. Я ненавидела себя почти так же сильно, как Моисей, и чувствовала, как презрение исходит от него волнами. Но это не помешало мне заплакать вместе с ним.

Меня всегда поражало, что слезы никогда не заканчивались. Они лились день за днем, как неисчерпаемый ручей. Мое горе было как глубокий подземный источник, который неизменно бурлил и переливался за край. Я рыдала вместе с Моисеем, дав волю слезам и глядя на голубое октябрьское небо над головой. Оно тянулось до бесконечности и исчезало за горами, окружавшими мой город, подобно молчаливым стражам, вот только здесь никто из нас не чувствовал себя в безопасности. Прекрасные и бесполезные горы. Октябрь всегда был моим любимым месяцем. А затем октябрь забрал у меня Эли, и я возненавидела его. Октябрь дарил мне подсолнухи – полагаю, это что-то вроде искупительной жертвы. Я относила их на могилу сына и снова ненавидела октябрь.

Ныне подсолнухи обрамляли лужайку, на которой я лежала рядом со своим бывшим возлюбленным, не шевелясь и глядя на пустое небо очередного пустого дня. Моисей продолжал сидеть, понурив плечи, и оплакивать сына, которого никогда не знал. Он скорбел открыто, отчаянно, и ни один из его поступков не удивил бы меня больше, чем этот. Его скорбь просачивалась сквозь пальцы и лилась на землю под нами. Это смягчило мое сердце. В конце концов он перекатился на спину и лег рядом со мной. Хоть его губы подрагивали и дыхание выходило рывками, он больше не всхлипывал и не рыдал.

– Почему ты здесь, Моисей? – прошептала я. – Зачем ты вернулся?

Он немного повернул голову и посмотрел мне в глаза. Его гнев испарился. Как и презрение, хотя я подозревала, что это временно. Я твердо встретила его взгляд, и, должно быть, он увидел на моем лице то же самое. Никакой злости. Только отчаяние, смирение и глубокую печаль.

– Это он вернул меня, Джорджия.

Глава 20. Джорджия

Всю ночь я смотрела на потолок своей комнаты и вспоминала, как Моисей расписывал его под моим пристальным взором, пока я не уснула с калейдоскопом красок за моими опущенными веками и белой лошадью, скачущей в моем сне.

«Ты боишься правды, Джорджия. А люди, которые боятся правды, никогда ее не узнают». Вот что сказал мне Моисей, лежа рядом со мной и глядя на голубое небо, которое на самом деле не было голубым. Мой учитель по естественным наукам рассказывал, что цвет – это результат восприятия нашими глазами электромагнитных волн, содержащихся в луче света.

В таком случае можно ли сказать, что небо мне лгало, выдавая себя за голубое? Лгал ли Моисей, когда сказал, что Эли привел его сюда? И зачем, чтобы заставить меня поверить, что он не такой, какой есть в действительности? Он прав, я боялась. Но не правды. Я боялась поверить в то, что уничтожит меня, если окажется ложью.

Где-то на заре мне снова приснился тот сон, только на этот раз вместо белого жеребца была Калико, и, взглянув ей в глаза, я увидела своего сына, будто он тоже превратился в лошадь и скрылся в облаках, как слепец из истории. Скрылся в голубых небесах, которые на самом деле не голубые, и больше не возвращался.

Утром, сидя за кухонным столом, я рассказала родителям о возвращении Моисея. Отец побледнел, а мама отреагировала так, будто я призналась, что мой новый парень – перевоплощенный Тед Банди[12]. Несмотря на мои возражения, она тут же позвонила шерифу Доусону, который пообещал заехать в дом Кэтлин Райт и нанести дружеский визит новому владельцу. Я сомневалась, что он радушно примет Моисея в наше общество, даже если его приезд временный.

– Ох, Георг, – пробормотал папа, пока мама встревоженно общалась с шерифом. – Тебе придется рассказать ему. Об Эли.

Меня сразу же охватило чувство вины и стыд, но я подавила их и раскромсала свой остывший тост на маленькие кусочки, чтобы раздать этот скудный паек нашему легиону мышей.

– Я уже рассказала ему. Вчера.

Вспомнив нашу бурную ссору, я решила не вдаваться в подробности.

Папа недоверчиво уставился на меня, его лицо вытянулось от шока. Он вытер рот ладонью, а я взялась кромсать следующий тост, пока мама обеспокоенно щебетала о возвращении Моисея Райта и сколько неприятностей это доставит всему округу.

– Как? – не унимался отец. – Как он это воспринял? Я думал, о нем уже можно забыть. Как вдруг он вернулся и в курсе всех событий?

Его голос повысился, и мама недовольно оглянулась.

– Мартин, успокойся, – миролюбиво попросила она, отводя телефон подальше, чтобы избавить шерифа Доусона от нашей драмы.

– Мауна, мне вырезали раковую опухоль, а не яйца! Хватит относиться ко мне как к дряхлому инвалиду! – огрызнулся отец, и мама поджала губы.

Он снова посмотрел на меня и вздохнул.

– Я так и знал, что однажды этот день настанет. Жаль, что ты не позвала меня поприсутствовать на вашей беседе. Вряд ли это было легко, – папа выругался и невесело посмеялся. – Ты самая сильная девочка, которую я знаю, Георг. Самая стойкая! И все же, это наверняка было нелегко.

Я прослезилась от его сострадания и оттолкнула тарелку. Башенка из тостов на ней покачнулась и упала. Я не хотела начинать этот день со слез. Если начну с самого утра, то к обеду буду уже никакая, а у меня не было времени на эмоциональный срыв.

– Нелегко. Ни для меня, ни для него.

Папа насмешливо вскинул бровь и откинулся на спинку стула, чтобы посмотреть мне в глаза.

– За Моисея я как раз не беспокоился. Ты единственная, кто волнует меня в данной ситуации.

Я кивнула и направилась к двери. У папы было полное право злиться. Как, наверное, и у всех нас. Закрыв за собой дверь, я замерла на крыльце и набрала полную грудь морозного воздуха. Это мгновенно помогло мне прочистить голову.

– Как он отреагировал, Георг? – папа последовал за мной и встал в дверном проеме. – Когда ты рассказала ему.

Я видела, что он по-прежнему зол и хочет подлить масла в огонь. Злость отнимает все силы, и независимо от того, есть ли у меня на нее право, есть ли у отца на нее право, я сомневалась, что хочу и дальше ее подпитывать.

Прежде чем ответить ему, я сделала еще пару глубоких вдохов.

– Он расплакался, – я сошла с крыльца и направилась к конюшне. – Он расплакался.

Моисей

– Значит, ты просто уедешь?! – воскликнул Таг, всплескивая руками.

– Стены покрашены. Ковры скоро доставят. У меня уже есть покупатель. И нет причин оставаться.

Я поставил неиспользованные банки с краской в багажник и вернулся в дом, мысленно составляя список всего, что еще нужно сделать, прежде чем я смогу свалить из этого города.

– Ты выяснил, что у тебя был сын. От девушки, в которую ты якобы не был влюблен, но все равно не можешь ее забыть. Ты также узнал, что твой сын, ее сын, погиб в ужасном несчастном случае.

Я проигнорировал Тага и сложил остатки защитной пленки. Ковер привезут через час. Как только его уложат, женщина, которую я нанял, сможет начать уборку. Наверное, стоит позвонить ей и попросить убраться на кухне и в ванной уже сегодня, чтобы ускорить процесс.

– Все это ты обнаружил вчера. А сегодня это уже дела минувших дней. И завтра ты уедешь.

– Я бы уехал сегодня, если бы мог, – твердо ответил я.

Эли не появлялся уже сутки. Я не видел его с тех пор, как он показал мне свою смерть.

– Джорджия знает, что ты уезжаешь?

– Она попросила оставить ее в покое. К тому же она мне не верит.

Это заставило Тага умолкнуть, и его шаги замедлились. Всю прошлую ночь он выуживал из меня подробности нашего разговора, но я забыл упомянуть об этом незначительном факте. Я также не рассказал ему, как мы, полностью истощившись эмоционально, лежали на лужайке и смотрели на небо, потому что не могли смотреть друг на друга. Или о том, что сказала мне Джорджия, когда я заявил, что это Эли вернул меня в Леван.

* * *

– Единственное, что не давало мне полностью расклеиться после смерти Эли, это правда.

Я ничего не понял и ждал, когда она объяснит.

– Люди постоянно говорили: «Теперь он в лучшем месте, вы еще увидитесь. Он в раю». И тому подобное. Но это только ранило меня. Будто со мной он был в месте похуже. Будто без меня ему будет лучше. Это лишь подкрепило то, о чем я всегда подозревала: что я недостаточно хороша для Эли. Я была юной, глупой и неосторожной с ним. Собственно, это и так очевидно.

Воздух вокруг нас будто отяжелел от ее боли, и когда я попытался вдохнуть, мое горло сжалось, а легкие взвыли от недостатка кислорода. Но Джорджия не останавливалась:

– После того случая единственная правда, в которой я была уверена, это что Эли мертв. Я убила его. И каким-то образом мне придется с этим жить.

Джорджия свирепо на меня посмотрела с былым огоньком в глазах, будто ждала, что я осмелюсь возразить. Но я редко вступал в споры. Я давно уяснил, что люди все равно будут думать, что хотят, верить в то, что хотят, и никакие возражения не заставят их изменить свое мнение. Поэтому я просто встретил ее вызывающий взгляд и ждал.

– Он мертв, Моисей, а я жива. Это правда. Я не хотела его убивать. Тоже правда. Я бы отдала за него свою жизнь, если бы могла. Поменялась бы с ним местами, если бы могла. Я бы сделала все, отдала бы все, лишь бы вернуть его. Пожертвовала бы всем, чем угодно. Кем угодно. Это тоже правда.

Внезапно Джорджия замолчала и сделала глубокий, порывистый вдох, будто в ее горле застрял комок и не пропускал весь воздух сразу. А затем отвернулась, как если бы ее коробило мое согласие с ее правдой.

– Так что, пожалуйста, не ври мне, Моисей. Это все, о чем я прошу. Я тоже не стану врать и расскажу тебе все, что ты захочешь. Только не ври.

Она думала, что я вру. Что я снова впал в безумие и вру насчет Эли. Джорджия хотела, чтобы я рассказал правду, но что делать, когда все считают твою правду ложью?

– Ты боишься правды, Джорджия. А люди, которые боятся правды, никогда ее не узнают, – ответил я.

Но она снова посмотрела на небо, давая понять, что разговор окончен. Я подождал несколько долгих минут и в конце концов оставил ее лежать в травяном море – Леди Шалотт, Леди Озера. Мои ноги подкашивались, и я чувствовал себя опустошенным до глубины души.

* * *

– Я сделал все, ради чего приехал сюда, – ответил я Тагу.

Не знаю, было ли это правдой, но звучало убедительно. Если Эли хотел, чтобы я все увидел, то дело сделано. Все кончено. Я знал лишь одно: я хотел уехать, и чем раньше, тем лучше.

– Но мы не закончили с покраской, – возразил Таг.

Я продолжил собирать инструменты.

– Наверху есть еще один рисунок. Или ты забыл о нем?

– Я ничего не рисовал наверху. Я, конечно, был не в себе, но такое бы запомнил.

В ту ночь я спустился со второго этажа, вышел за дверь и пошел прямиком в амбар, где и нашел Джорджию. И больше никогда не поднимался по этим ступенькам.

– Пойдем, я покажу тебе.

Таг шустро взобрался наверх, и я неохотно поплелся за ним. Мне до смерти надоело смотреть на свои «творения». С тех пор, как я ступил в дом Пиби, мой желудок скрутило узлом, и легче не становилось. Но когда Таг открыл дверь в мою бывшую спальню и показал на стену, я осознал, что на ней не мое забытое творение.

А рисунок с человечками из палочек.

– Может, я и не прав, но, по-моему, это одна из ранних работ Моисея Райта. Схожий стиль… но еще не отточенный, – заявил Таг, прищурив глаза и поглаживая подбородок, словно и вправду изучал произведение искусства.

– Это нарисовала Джорджия.

– Да ладно?! – он изобразил напускное удивление, и я рассмеялся, хоть меня и душили воспоминания.

* * *

В последнюю субботу перед началом школы Джорджия почему-то не пришла с моим обедом, как делала это все предыдущие дни. К тому времени, как я закончил работать, мне удалось убедить себя, что это к лучшему. И скатертью дорога! Я все равно никогда не хотел с ней общаться. Я угрюмо поднялся по лестнице в ванную комнату и помылся, стиснув зубы от ярости, из-за которой у меня валил дым из ушей. А затем, пройдя в спальню в одном лишь полотенце вокруг бедер, изумленно замер.

Джорджия расписала мою стену.

Это был не столько рисунок, сколько детский комикс с человечками из палок и облачками с текстом.

У фигурки девочки были длинные светлые волосы и ковбойские сапоги, а у фигурки мальчика ярко-зеленые глаза, кисть и полностью отсутствовали волосы. В первой рамке эти недочеловечки держались за руки, во второй целовались, а в последней девочка – Джорджия – била мальчика – меня – по голове.

– Какого черта… – выдохнул я.

– Клевый прикид! – радостно прочирикала Джорджия, сидя со скрещенными ногами посреди моей кровати.

Я недоверчиво покачал головой и показал на дверь.

– Вон отсюда.

Она рассмеялась.

– Я закрою глаза.

Я проворчал себе под нос и сердито затопал к комоду. Собрав одежду одной рукой, поплелся обратно в ванную и захлопнул за собой дверь, будто искренне злился. Это не так. Я был рад ее видеть.

Одевшись, я вернулся и замер в дверном проеме со скрещенными руками, глядя на ее уродский рисунок.

– Ты сердишься на меня? – ее лоб нахмурился, в глазах читалась тревога, улыбка сошла с губ. – Я думала, это тебя развеселит. – Она пожала плечами. – Я сказала Кэтлин, что хочу устроить тебе сюрприз, и она только поддержала меня. Я использовала твои краски, но положила все на место.

– Почему ты бьешь меня по голове?

– Это наша история. Мы знакомимся. Ты спасаешь меня. Я целую тебя. Ты целуешь меня в ответ, но делаешь вид, будто я тебе не нравлюсь, хотя это не так. Поэтому я пытаюсь вбить немного здравого смысла в твою голову. И чертовски наслаждаюсь процессом.

Она широко улыбнулась, и я снова перевел взгляд на комикс. А она била меня от души.

– Ужасный рисунок.

Он и вправду был ужасный. И смешной. Очень в стиле Джорджии.

– Ну, не всем же быть Леонардо Ди Каприо. Ты разрисовал мои стены, а я твои. И ты даже не обязан платить мне. Я просто пытаюсь сблизиться с тобой на почве искусства.

– В смысле Леонардо да Винчи?

– И им тоже, – Джорджия снова ухмыльнулась и легла на кровать, хлопая по месту рядом с собой.

– Могла бы хоть нарисовать мне бицепсы. Этот человечек совсем на меня не похож. И почему я кричу: «Не делай мне больно, Джорджия!»

Я плюхнулся на кровать, намеренно приземляясь на Джорджию. Она заерзала подо мной и, пыхтя, начала отползать в попытках выбраться.

– Ты прав. Наверное, это должна быть моя реплика, – она хихикнула. Но увидев выражение ее темных глаз, я уткнулся лицом ей в шею, чтобы не думать о ее неизбежной боли.

Джорджия погладила меня по голове, и я выдохнул ей на кожу.

– Ну так что, мы сближаемся на почве искусства? – прошептала она мне на ухо.

– Нет. Давай сблизимся на почве того, что у тебя действительно хорошо получается, – пробормотал я и почувствовал, как ее грудь вибрирует от смеха.

* * *

– Она хотела сблизиться со мной на почве искусства, – сказал я с легкой улыбкой.

Таг посмеялся и подошел к комиксу. Затем провел пальцем по сердцу, которое Джорджия нарисовала над целующимися человечками.

– Она мне нравится, Мо.

– Она всегда вызывала у меня смех. И была права, – признался я.

– Насчет чего?

– Я постоянно делал вид, что она мне не нравилась, хотя это не так.

– Кто бы мог подумать, – сухо парировал он. Но, посмотрев мне в глаза, развернулся и вышел из спальни.

Мне пока не хотелось расставаться с рисунком, и я упивался им, словно стену моей старой комнаты расписал сам призрак Пикассо.

– Мо? – крикнул Таг с лестницы.

– Да?

– К тебе посетитель, чувак. Но ты не спеши. Он не женского пола.

Когда я вышел на улицу, Таг прислонялся к белому внедорожнику с надписью «Департамент шерифа округа Джуэб» и общался с Доусоном, словно они обычные ковбои, решившие поболтать после долгого дня в седле. Шериф Доусон почти не изменился, разве что у него появилось несколько новых морщинок вокруг голубых глаз. Но затем он, прищурившись, посмотрел на меня, и они резко ожесточились. Это тоже не изменилось.

– Разве вы с моим отцом не вели какой-то бизнес несколько лет назад? – Таг продолжал беззаботно трепаться, будто не заметил перемену в настроении или тот факт, что шериф его уже не слушал.

Доусон покосился на него.

– Э-э… да. Да, точно. Но это было давненько. Я подковал его лошадей и продал ему парочку аппалуз, которые ему приглянулись.

– Верно. Мы с вами как-то обсуждали родео. Я тоже иногда заваливал бычков[13], когда не дебоширил. А вы участвовали в командном заарканивании[14], да?

– Да так, немного. В мою задачу входило набросить лассо на задние ноги быка. Но у меня куда лучше получалось арканить телят.

Шериф отвечал добродушно, но Тагу не удалось отвлечь его своим непринужденным разговором, и как только я подошел к ним, Доусон полностью забыл о его существовании.

– Ты продаешь дом? – перешел он сразу к делу. Шериф не протянул мне руку, так что и я не стал.

Я пожал плечами, не считая нужным перед ним отчитываться.

– Таг говорит, что ты занимался покраской. Это хорошо. Люди могут не то подумать, если увидят, что ты нарисовал по всему дому.

Таг слегка напрягся, и на его лице появилось выражение, которое я уже видел несколько раз прежде.

– Вы приехали с какой-то конкретной целью, шериф? – спокойно поинтересовался я.

Любопытно, знал ли он о беременности Джорджии, когда допрашивал меня в Монтлейке о Молли Таггерт? Тогда был февраль, а значит, прошло уже достаточно времени, чтобы ее беременность стала заметной. Это объясняло ехидные комментарии и небольшие отступления, которыми он обменивался со своим пухлым помощником. Шериф Доусон был близким другом семьи Джорджии. Я не сомневался, что он знал об Эли. Если уж на то пошло, о нем наверняка знал весь город. Внезапно я испугался: вдруг к моему сыну относились с презрением и опасением из-за моих поступков? Может, даже к Джорджии? От этой мысли у меня заледенели ладони и скрутило живот.

– Я здесь лишь для того, чтобы узнать твои дальнейшие планы, – без обиняков ответил шериф. Лицо Тага снова скривилось.

– Да что вы говорите?

Я спрятал руки в карманы и попытался не думать о том, как местные отнеслись к Джорджии, узнав, что ребенок мой. О том, как люди смотрели на нее с Эли, когда они гуляли по городу. О том, как все пристально наблюдали и спекулировали, вырастет ли Эли таким же, как я.

– Джорджия достаточно настрадалась. Как и ее семья. Не хватало, чтобы ты подкинул им добавки и снова вызвал лишние разговоры и неприятности.

С этим не поспоришь, но меня бесило, что он внезапно взял на себя роль семейного представителя.

– Джорджия настоящая красавица, да? – выпалил Таг. – Она с кем-нибудь встречается? Черт, шериф, да я не вижу кольца на вашем пальце! Когда-нибудь подумывали подставить ей свое мужское плечо в те трудные времена? Вы старше ее на двадцать лет, но некоторые девушки любят мужчин постарше, не так ли?

Мне еще никогда так не хотелось набить ему рожу, как в этот момент. А ведь пару раз за время наших путешествий дело доходило до драки. Мне хотелось стереть усмешку с лица Тага, и не мне одному. Уши шерифа раскраснелись, а услужливое лицо слуги народа исказилось в гримасе.

– Как по мне, это немного странно, шериф, но я много чего повидал в своей жизни. Такие уж связи в маленьких городах. Черт, да тут все друг другу родственники. Все друг друга знают. Я даже не местный, и то знаю слишком много.

Голубые глаза шерифа сузились до щелочек, и хоть он продолжал добродушно улыбаться, я видел, что он недоволен репликой Тага. Мой друг все так же расслабленно прислонялся к внедорожнику и совершенно не беспокоился о том, что нажил себе врага.

Тут из-за угла выехал грузовик службы доставки, подпрыгивая на выбоинах, и мы все обернулись. Мой ковер прибыл. Шериф Доусон сел в свою машину и закрыл дверь, а грузовик с грохотом и тряской подъехал к дому.

– Если бы вы уделяли столько же внимания этим выбоинам, сколько Моисею, думаю, весь город был бы счастлив, – не унимался Таг и отошел от внедорожника только тогда, когда Доусон завел его и начал сдавать назад.

– В одном вы не ошиблись, мистер Таггерт, – крикнул шериф, выглядывая из окна. – Тут все друг друга знают. Все знают о Джорджии и Эли. И Джорджия заслуживает кого-то намноооого лучше.

Он встретился со мной взглядом через лобовое стекло, покачал головой, словно не мог поверить, что мне хватило наглости вернуться, и уехал.

Глава 21. Моисей

Уборщица – которая оказалась молоденькой девушкой – не могла прийти раньше, как бы я ни пытался подкупить ее более высокой оплатой. Ей было семнадцать, и она не хотела пропускать футбольный матч своего парня. Я сорвал ее рекламную листовку с доски объявлений в магазине при заправке, которая находилась на перекрестке, где разветвлялось старое шоссе: одна дорога вела на юг в Ганнисон, а вторая на запад к угольной шахте и десятку крошечных точек на карте, которые едва ли можно назвать городами.

Мы расстелили спальные мешки на новом ковре, предвкушая нашу первую ночь в доме – и последнюю, если все пойдет по плану. Три предыдущие ночи мы спали на газоне, и они выдались несколько холоднее, чем хотелось бы. Таг в шутку предложил переночевать в амбаре Джорджии, чтобы согреться, но тут же заткнулся от моего взгляда. Я рассказал ему о том утре, когда умерла моя бабушка. Он знал, что я провел ту ночь с Джорджией в амбаре. Знал, что, вернувшись домой, я обнаружил бабушку мертвой на кухонном полу. Та ночь в амбаре была последним моментом моей прежней жизни. Последним моментом с Джорджией. И это не тема для шуток.

Утром мы перекусили супом из банок и ломтем хлеба, как вдруг по пустому дому раскатился звон дверного звонка, пугая нас обоих. Я ожидал, что обнаружу за дверью шерифа Доусона вместе с группой горожан, вооружившихся факелами, но на пороге стояла Джорджия. Ее лицо нахмурилось от нерешительности, руки прижимали к груди большую книгу.

– Я тут подумала… подумала… – она запнулась и замолчала. Затем вдохнула поглубже и встретилась со мной взглядом, отчетливо произнося каждое слово: – У меня есть фотографии Эли. Я подумала, что тебе, может быть, интересно на них взглянуть.

Джорджия протянула книгу, и до меня наконец дошло, что это фотоальбом. Он был толщиной как минимум в двенадцать сантиметров, и его переплет разбух от количества фотографий. Я уставился на него, не шевелясь, и Джорджия медленно опустила руки. Ее челюсти напряглись, и когда я наконец поднял взгляд, ее глаза ожесточились. Она думала, что я отвергал ее. Опять.

– Так и есть. Я с радостью их посмотрю. Может, присоединишься ко мне? – мягко спросил я. – Мне бы хотелось, чтобы ты рассказала о нем. Истории. Все подробности.

Она кивнула и робко шагнула в дом, когда я открыл дверь шире и пригласил ее внутрь. Ее взгляд прошелся по белым стенам и новым коврам, и она заметно расслабилась.

– Я хотела ее часы.

– Что? – Я пялился на ее гладкие длинные волосы и как они струились по плечам и спине, заканчиваясь всего в паре сантиметров над талией.

– Те часы с кукушкой, которые всегда тут стояли. Они мне нравились, – пояснила Джорджия.

– И мне.

Я гадал, где они теперь очутились, и надеялся, что не где-нибудь в коробке.

– В доме хоть что-нибудь осталось?

Я покачал головой.

– Только рисунки.

Как только слова слетели с моего языка, я сразу же о них пожалел. Я не знал, что такого было в Джорджии, но она всегда действовала на меня подобным образом. Будто она пробивалась сквозь мою защиту, и вся правда начинала изливаться безобразным, пестрым потоком.

Джорджия просто посмотрела на меня, словно видела меня насквозь. Но затем пожала плечами и закрыла тему. Мы прошли через кухню, и я извинился за нехватку мебели. В конечном итоге мы сели у стены в обеденной комнате, положив альбом на колени. Таг суетился на кухне и поприветствовал Джорджию широкой улыбкой, спрашивая о Кассе.

– Ну что, тебя уже сбрасывали сегодня, Джорджия?

– Не-а. Такое редко случается. Я научилась выжидать, пока они освоятся.

– Скоро он даст тебе свою голову, – пробормотал я. Джорджия резко на меня посмотрела, и я снова мысленно обругал себя.

– Я бы хотел как-нибудь посмотреть на твои тренировки. Мы с Моисеем объездили весь мир, и я очень давно не проводил время с лошадьми. Может, ты позволишь мне прокатиться разок, прежде чем мы уедем?

Таг улыбнулся и подмигнул ей, а затем извинился перед нами и направился к выходу. Я не упустил из виду, как вздрогнула Джорджия, когда он упомянул наш отъезд.

– Я собираюсь в Нифай, чтобы немного развеяться, и, возможно, даже сыграю в бильярд. Та пивнушка по-прежнему на месте?

– Да. Только мы здесь не называем ее пивнушкой, Техас. Это уж как-то слишком. Мы называем ее баром. Но там есть бильярд, и, если тебе повезет, ты найдешь себе соперника, который еще будет держаться на ногах, – сухо ответила Джорджия.

– Ты это слышал, Моисей? Она дала мне прозвище! Один – ноль в пользу Тага! – он заржал, как конь, и ушел прежде, чем я смог ответить.

Джорджия посмеялась, а вот мне захотелось догнать Тага и надрать ему зад. Он не всегда понимал, когда стоит заткнуть рот.

Но едва он ушел, мне стало отчаянно его не хватать.

Без него в доме стало слишком тихо, и мы с Джорджией застряли в пустой комнате, не зная, что сказать, и в то же время желая высказать все. Сидеть с ней казалось одновременно правильным и ужасно неправильным. Наши плечи соприкасались, вытянутые ноги лежали рядом на полу. Глубоко вдохнув и встряхнув рукой, Джорджия открыла альбом и заполнила тишину фотографиями.

На них была усталая Джорджия с неопрятной косичкой и темными кругами под глазами. Она смотрела в камеру со слабой улыбкой, держа на руках черноглазого младенца с красным лицом и в синей медицинской шапочке. Были и фотографии ножек в складочках и крошечных кулачков, голой попы и черных кудряшек. Все зафиксировано до мельчайших подробностей, словно она замечала и ценила каждую мелочь.

Время шло, а мы продолжали листать страницы. Кричащий младенец со сморщенным личиком превратился в улыбающегося малыша с двумя зубами и слюнями на подбородке. Скоро зубов стало четыре, потом шесть, а затем Эли отпраздновал свой первый день рождения, и его торт был больше него самого. На следующем снимке он сжимал в кулаках глазурь, и на его голове красовался бант. На следующем бант исчез, и его сменили комки глазури.

– Он был тем еще грязнулей. Я не успевала его отмывать. В конце концов я сдалась и позволила ему пачкаться сколько влезет, – прошептала Джорджия, глядя на улыбающегося ребенка. – На тот день рождения мы подарили ему первые сапоги. Он отказывался их снимать и кричал, если это пыталась сделать я.

Она перевернула страницу и показала на фотографию. Эли спал в колыбельке, подмяв под себя ручки и выпятив свою попу в памперсах. На нем были детские ковбойские сапоги. Я рассмеялся, но тут мой смех оборвался в груди, и мне пришлось отвернуться. Джорджия прошлась взглядом по моему лицу, но продолжила переворачивать страницы.

Рождество, Пасха, День независимости. Фотографии с Хэллоуина: Эли держал мешок со сладостями, одетый в одни только плащ и трусы. Это напомнило мне о пижаме с Бэтменом – о пижаме, в которой он всегда мне являлся.

– Ему нравился Бэтмен?

Джорджия резко на меня посмотрела.

– У него была пижама с Бэтменом?

– Да, – кивнула она. Ее лицо побелело, как стены позади нас. Но она просто молча перевернула страницу.

Дальше шли фотографии в палатке, с парадов, постановочные снимки с зачесанными назад волосами и чистой рубашкой, которую редко можно было увидеть на повседневных фото. Эли чувствовал себя раскованно перед объективом, и его улыбка наполняла страницы.

– Он выглядит счастливым, Джорджия.

Это было скорее утверждением, чем вопросом, но она все равно кивнула.

– У него было счастливое детство. Не знаю, насколько это моя заслуга. Он был полон озорства, полон веселья, полон всего самого лучшего, но я не всегда это ценила. Иногда мне просто хотелось, чтобы он посидел тихо… понимаешь?

Ее голос жалобно повысился, и она попыталась улыбнуться, но улыбка дрогнула и исчезла без следа. Джорджия покачала головой, будто подчеркивая этим свое признание.

– Я пообещала, что не буду врать тебе, Моисей. И правда в том, что я не была лучшей матерью в мире. Я столько раз мечтала хотя бы о секундной передышке. Часто уставала. Я пыталась работать, учиться в университете и воспитывать Эли. Все, чего мне хотелось, это тишины. Сна. Я просто хотела побыть одна. Знаешь поговорку: бойся своих желаний?

– Джорджия… прекрати.

Я не понимал, почему она настаивала, чтобы я узнал эту «правду». Казалось, будто Джорджия чувствовала, что не достойна никакой похвалы.

– Как по мне, ты хорошо справлялась, – тихо произнес я.

Она сглотнула и резко закрыла альбом, скидывая его с коленей, а затем быстро встала на ноги.

– Джорджия! – окликнул я, поднимаясь за ней.

– Я больше не могу на них смотреть. Я думала, у меня получится… Придется тебе досмотреть одному.

Она отказывалась встречаться со мной взглядом, и я видел, что она на грани. Ее пухлые губы поджались ниточкой, руки сжались в кулаки, челюсти напряглись. Поэтому я кивнул и не погнался за ней, когда она побежала к двери. Я сел обратно на пол и крепко сжал альбом в руках, но так и не нашел в себе сил его открыть. Я тоже больше не мог смотреть.

Моисей

В моей голове мерцал и увеличивался образ Джорджии – расплывшиеся в улыбке губы, карие глаза, светлые волосы, разметавшиеся так, будто она скакала на невидимой лошади. Но нет. Она прыгала на кровати, поверх которой лежал джинсовый плед, отороченный веревкой и усеянный изображениями лассо. Я наблюдал глазами Эли, как она взмыла в воздух и, приземлившись, заключила его в объятия. От его хохота у меня заболела грудь, словно это я смеялся, словно это я не мог перевести дыхание. Джорджия улыбнулась мне, и казалось, будто это я смотрел на нее с подушки, торчащей по бокам головы. Она наклонилась, чтобы поцеловать мое лицо. Лицо Эли.

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи! – сказала она, уткнувшись носом в местечко между его шеей и плечом.

– Спокойной ночи, проныра Бейтс! – радостно ответил он.

– Спокойной ночи, твердолобый Дэн! – парировала она.

– Спокойной ночи, грубиян Боунс! – хихикнул Эли.

Я проснулся с рывком. Моя шея затекла, а щека, лежавшая на фотоальбоме Джорджии, увлажнилась от слюны. Я уснул на полу и подложил его себе под голову. Интересно, что меня разбудило: неудобство или сон, в котором Джорджия целовала Эли на ночь? Я сонно поднялся на ноги, и меня сразу же охватило хорошо знакомое чувство присутствия незваных гостей. Мои пальцы сжались и начали леденеть, и я подавил невероятное желание заполнить свежеокрашенные стены чем-то другим. Чем-то живым. Точнее, чем-то, что однажды было живым.

Я осторожно окунулся в воду, сопротивляясь призыву к созданию, и посмотрел сквозь мерцающие водопады, пытаясь увидеть, кто ждал меня по другую сторону. Я хотел снова увидеть Эли. Меня пугало, что он может не вернуться.

Поначалу я думал, что это Молли. У нее были похожие волосы, но когда поток воды уменьшился, я увидел, что ошибся. Я позволил девушке пройти, прижимаясь спиной к стене и наблюдая за ней с любопытством. Она ничего мне не показывала. Не посылала образы дорогих ей людей или видения из своей жизни. Просто шла к стене в гостиной, которую мы с Тагом закрасили белой краской. Мы отбелили все стены, затерли все рисунки. Девушка прижала к ней руку, словно чтила память о них. Это напомнило мне о том, как люди обводили имена солдат на Вьетнамской стене, когда мы с Тагом посещали Вашингтон. Та стена вибрировала от скорби и воспоминаний и притягивала мертвых, когда к ней приходили их родные.

Девушка слегка согнула пальцы на белой стене и оглянулась на меня. И все. После этого она исчезла.

Внезапно мой телефон издал яростную трель, и я заметался по дому, пока не нашел его. Прежде чем ответить, я посмотрел на время и сразу же понял, что меня ждут плохие новости.

– Моисей? – голос Тага отдавался эхом, словно он стоял в пустом зале.

– Таг, сейчас три часа ночи! Где ты?

– Я в тюрьме.

– Господи, Таг, – я застонал и устало потер лицо. Не стоило его отпускать. Но Таг давно научился себя контролировать и уже много лет не срывался из-за пива.

– В Нифае. Я облажался, Мо. Я играл в бильярд, попивал пиво, болтал с местными ребятами. Джорджия была права, тут все в дрова, но от этого только легче выиграть. Все было отлично. А затем они завели разговор о пропавших девушках. Это привлекло мое внимание, и я спросил одного из них, о чем они говорят. Он показал мне объявление на стене. Пропала блондинка, на вид ей не больше семнадцати. Последний раз ее видели в Фонтан-Грине, что за хребтом, в День независимости. Я сразу же подумал о Молли. Они сказали, что, по слухам, она была той еще оторвой. Люди говорили то же самое о Молли, будто она сама виновата в своей смерти.

Голос Тага повысился, и я услышал в нем нотки старой боли.

– Тогда какой-то старик за баром оживился и упомянул, что ты вернулся в округ. Все начали спекулировать, что это ты похищал девушек все эти годы. Говорят, их было немало. Все помнили тот рисунок на тоннеле. Один из них даже знал, что это ты сказал полиции, где найти Молли. Мне стоило промолчать, Мо, но это не в моем духе. Сам знаешь.

Да уж, мне ли не знать. И догадываясь, что за этим последовало, я снова застонал. Мое лицо пылало огнем, дыхание выходило рывками. Я знал, что меня ненавидят, но не знал всей причины.

– А потом, не успел я глазом моргнуть, как старик замахнулся кием мне в голову.

Я выругался. Таг любил драться. Я практически не сомневался, чем все закончилось.

– Так что теперь я здесь, в окружной тюрьме. Шериф Доусон так обрадовался моему визиту, что допросил меня лично. Чтобы ты понимал, последние два часа я отвечал на вопросы о том, где я находился в День независимости, будто могу иметь какое-то отношение к исчезновению девушек. Меня начали расспрашивать о тебе. Знаю ли я, где ты находился четвертого июля? Вот ведь дерьмо! – сплюнул Таг с отвращением. – У меня был бой в тот вечер, помнишь? К счастью, я смог почти поминутно рассказать, где и чем мы занимались. Мне придется заплатить штраф, и наверняка владелец «Черной макаки» захочет, чтобы я возместил ему ущерб. Что я и сделаю. Но твоя тачка по-прежнему припаркована у бара. Так что тебе придется приехать за мной утром.

– «Черная макака»? – у меня начиналась мигрень.

– Ну или как он там называется. Может, и «Белая мамка», но это как-то оскорбительно, – задумчиво произнес Таг, прежде чем вернуться к теме: – Все это фикция чистой воды. Меня точно отпустят, но не раньше завтрашнего утра. Якобы я слишком много выпил, поэтому буду ночевать в камере. Еще мне сказали не покидать округ в течение следующих сорока восьми часов.

Я слышал по голосу, что Таг абсолютно трезв. Я видел его пьяным. Даже как-то раз силком тащил его из бара, пока он размахивал кулаками и ругался, выпив всего пару бокалов пива. Но это не тот случай.

– И что мне делать? – спросил я. – Если мой грузовик в Нифае, как я должен забрать тебя?

– Не знаю, чувак. Попроси Джорджию помочь. Надеюсь, грузовик все еще там. Шериф Доусон разглагольствовал о том, что нужно конфисковать его и обыскать.

– Да в июле у меня еще даже не было машины! Я купил ее в августе, помнишь? Какого черта они надеются там найти?

– Точно! Я забыл об этом, – Таг выругался, и я услышал, как кто-то сказал, что его время вышло.

Похваставшись своими познаниями отборной ругани, которую Таг горячо повторил за мной, я пообещал ему, что что-нибудь придумаю и заберу его утром.

Но утро не подкинуло мне никаких решений проблемы. Я мог бы пойти к Джорджии, но решил, что уж лучше украду велосипед и повезу Тага домой на руле, чем попрошу ее помочь мне вытащить друга из тюрьмы.

К тому времени, как приехала уборщица на своем старом белом фургоне, нервно мне улыбаясь, у меня уже закончились идеи. Бегло взглянув на ее транспорт, я предложил ей пятьсот баксов, если она позволит мне съездить на нем в Нифай. Ее голубые глаза округлились, и она согласилась без промедлений, так рьяно кивая своей крашеной светлой головушкой, что большой розовый обруч с бантом сполз ей на глаза. Я пообещал вернуть фургон до того, как она закончит уборку, и вышел из дома.

Глава 22. Джорджия

Мне показалось, что я увидела Моисея за рулем белого фургона Лизы Кендрик. Проезжая мимо нашего дома, он отвернул голову, словно очень не хотел, чтобы я его заметила. Я как раз вернулась с почты и выходила из своего маленького пикапа. После смерти Эли я больше никогда не водила Миртл. Папа продал ее какому-то другу в Фонтан-Грине, чтобы она не мозолила мне глаза. Может, я и драматизировала. Но, как любезно заметил папа: «Тебе придется сразиться во множестве битв, прежде чем ты сможешь исцелиться, но это – не одна из них. Просто продай грузовик, Георг». Что я и сделала.

Я наблюдала, как фургон медленно сворачивает за угол и выезжает на шоссе. Он ехал на север, в Нифай. Это могло означать что угодно, но, учитывая, что прошлым днем Таг уехал на машине Моисея, я догадывалась, куда он направится. Но почему в фургоне Лизы?

Я захлопнула дверь и пошла к дому Моисея – и плевать, что я выглядела, как любопытная соседка. Мне нужно было вернуть альбом, и теперь я могла это сделать, не встречаясь с Моисеем лицом к лицу. Он спросил меня о пижаме Эли… пижаме с Бэтменом. На секунду мне показалось, что он пытался задеть мои чувства. Но он никак не мог знать, что Эли погиб в этой пижаме. Как бы там ни было, это все равно потрясло меня, и вскоре я ушла. Любопытно, продолжил ли Моисей смотреть фотографии после моего ухода?

Передняя дверь была открытой, и, войдя внутрь, я сразу же подала голос:

– Есть кто-нибудь? – мне послышался шум бегущей воды. – Эй?

Кто-то выключил воду, и сверху раздался женский голос:

– Минутку!

– Лиза? Это ты?

Лиза Кендрик вышла из-за угла второго этажа, вытирая руки о тряпку, ее пушистые волосы торчали во все стороны.

– Боже мой! Джорджия, ты напугала меня! – она обмахнула свое лицо влажной тряпкой. – У меня мурашки от этого дома.

– Ты отдала Моисею свой фургон? – спросила я, игнорируя ее замечание о доме. Нашему городу уже давно бы не помешало забыть о той истории.

– Да… А что, нужно было отказать ему? – девушка тут же нервно закусила губу. – Я так поняла, что его машину забрал друг. Ему нужно было в Нифай, и он предложил мне пятьсот баксов. Мама убьет меня, если с фургоном что-то случится. Но он пообещал вернуть его! Не стоило мне соглашаться… Честно говоря, от Моисея у меня тоже мурашки по коже. Он сексуальный, но стремный. Как Джонни Депп в «Пиратах». Очень горячий, но слишком чудаковатый.

Мне уже наскучила ее болтовня.

– Уверена, все будет хорошо. Не стану тебе мешать. Я просто зашла, чтобы забрать свои вещи.

Глаза Лизы округлились – ей явно было любопытно, что же я оставила в жутком доме чудаковатого горячего парня, – но она взяла себя в руки и, хоть и медленно, вернулась в ванную.

– Я не против, если ты останешься. Мне не нравится находиться тут одной, – добавила она. – Мама уговаривала меня не соглашаться на эту работу, но сдалась, когда я упомянула, сколько он платит. Впрочем, теперь я обязана звонить ей каждые полчаса. Что, если она заедет и увидит, что фургона нет на месте? – от волнения голос Лизы перешел на писк. – У меня будут огромные неприятности.

– Да все будет хорошо, – повторила я и, махнув ей рукой, прошла через арку.

Меня поражало, что люди до сих пор судачили о Моисее Райте. Очевидно, мама Лизы не поделилась с ней фактом, что в определенный момент мы с Моисеем были вместе. На мою долю выпало немало разговоров, когда родился Эли. Местные быстро пришли к выводу, кто отец ребенка. Но, возможно, из-за того, что я никогда не поддерживала эти разговоры, не высовывала голову и просто жила своей жизнью, через какое-то время всем надоело меня обсуждать, и люди перестали пялиться на Эли. По своей глупости я полагала, что мне больше никогда не придется говорить о Моисее. Но когда Эли исполнилось три и он пошел в садик, у него появились собственные вопросы. А мой сын был таким же упрямым, как я.

* * *

– А дедушка – мой папа? – спросил Эли, поедая макароны с сыром и пытаясь донести их до рта прежде, чем они упадут с ложки. Он отказался от моей помощи, но с такими темпами скорее умрет от голода.

– Нет. Дедушка мой папа. А для тебя он дедушка.

– Тогда кто мой папа?

Вот и он, вопрос, который прежде еще никогда не звучал. Ни разу за три года. Он повис в воздухе, дожидаясь ответа. И как бы я ни опускала голову и не прикусывала язык, он не исчезнет.

Я спокойно закрыла дверцу холодильника и налила Эли молока в стакан, пытаясь оттянуть время.

– Мама! Кто мой папа?

Эли отбросил попытки есть ложкой и принялся загребать макароны руками. Они выскальзывали из его крошечных кулачков, так и не попадая в рот.

– Твой папа Моисей, – наконец выпалила я.

– МО-И-СЕЙ! – Эли рассмеялся, произнося каждый слог с одинаковой выразительностью. – Смешное имя. И где сейчас МО-И-СЕЙ?

– Я не знаю.

Смех Эли затих.

– Как это? Он что, потерялся?

– Да. Именно так.

И от этого у меня до сих пор ныло сердце.

Эли молчал несколько секунд, продолжая черпать макароны. Я понадеялась, что он уже потерял интерес к этому разговору, и наблюдала, как ему наконец удалось закинуть несколько оранжевых макаронин себе в рот. Эли довольно улыбнулся и радостно зажевал, шумно проглатывая их, прежде чем продолжить:

– Может, я смогу найти его. МО-И-СЕ-Я. У меня это хорошо получается.

* * *

«Он вернул меня», – сказал Моисей. Быть может, Эли действительно его нашел. От этой мысли я споткнулась и, отмахнувшись от воспоминания, прошла на кухню и подхватила альбом со столешницы. Затем остановилась на секунду, гадая, не оставить ли ему что-нибудь на память. У меня хранились копии фотографий, да и некоторые из них были настолько похожими, что я могла оторвать парочку от сердца. Но мне не хотелось доставать все из альбома, чтобы отобрать их, как и оставлять драгоценные фотографии на столешнице, где их смогут увидеть Лиза и Таг. Я так не могла. А затем мне пришла в голову идея. Я сделаю для Моисея отдельный альбом. Отсканирую фотографии, у которых нет копий, и напишу даты с описаниями, чтобы он знал все подробности, как и хотел.

Приняв решение, я взяла альбом и повернулась к выходу. В этот момент мой взгляд зацепился за стены в гостиной, и я застыла. Посредине дальней стены, примерно на три четверти от пола, начала облезать краска. И я говорю не о маленьком пузырьке, а о круге размером с мою ладонь. Белые края облупились, являя темные завитки.

Я подошла к тому месту и попыталась пригладить их, гадая, что же произошло. Это напомнило мне о том, как мама перекрашивала кухню, когда мне было десять. Стены покрасили еще в семидесятых, и когда она покрыла их новым голубым слоем, краска отшелушилась точно так же. Это было как-то связано с масляной и водной основами, но в детстве меня не заботили такие подробности. Мне просто нравилось отрывать длинные полосы краски от стены под жалобы мамы о потраченном впустую времени. В конечном итоге родителям пришлось обработать стены каким-то растворителем и даже отшлифовать их для верности.

Я не устояла и потянула за один край, и в моей руке осталась полоска.

Под краской скрывалось лицо.

Под слоем, который я оторвала, обнаружился глаз, половина узкого носа и улыбающихся губ. Я оторвала еще немного, чтобы увидеть лицо целиком. Я помнила этот рисунок, хоть и видела его всего один раз – в то ужасное утро. После этого я больше никогда не заходила в дом, не считая вчерашнего визита. А вчера стена была в идеальном, нетронутом состоянии.

На рисунке была не Молли. Не знаю, почему это принесло мне облегчение.

Когда нашли останки Молли Таггерт неподалеку от эстакады, по городу пошла молва. Люди считали, что Моисей как-то в этом замешан. Подозревали, что это дело рук банды, что он привел за собой свои криминальные связи. Я старалась не высовываться. Молчать. И самой в это не верить. Сосредоточиться на жизни, растущей внутри меня, и на будущем. А дверь на задворках моего сознания все равно оставалась открытой в надежде, что однажды он вернется.

Вчера стена выглядела идеальной, нетронутой. Но теперь посреди этого белого моря возникло лицо. Я отвернулась от него, подхватила свой альбом и покинула дом.

Моисей

Когда я наконец вернулся в Леван с Тагом, едущим позади за рулем моего грузовика, уборщица уже ждала меня на крыльце. К счастью, мою машину не эвакуировали, а Тага выпустили, как только я внес деньги и поставил подпись. Когда я вышел из фургона, девушка встала и поспешила ко мне по тропинке.

– Я могу идти, мистер Райт? Я закончила.

Я кивнул и достал из кошелька семь купюр по сто долларов, вручая их в ее дрожащую руку. Сомкнув пальцы на своем непредвиденном богатстве и ведре с принадлежностями, Лиза Кендрик побежала к фургону так, словно за ней по пятам гналась свора собак. Она запрыгнула внутрь и завела двигатель, а мы с Тагом удивленно смотрели ей вслед, недоумевая, к чему такая спешка. Лиза немного опустила окно и выпалила на одном дыхании:

– Ее зовут Сильви. Сильви Кендрик. Моя двоюродная сестра. Меня часто оставляли с ней в детстве. Она жила в Ганнисоне. И исчезла восемь лет назад. Это было давно, мне тогда исполнилось только девять… но я уверена, что это она.

Я понятия не имел, о чем она говорит, и начал было задавать вопрос, но тут Лиза отъехала назад и рванула с моего дворика, будто у нее сдали нервы.

Моисей

– Придется отшлифовать ее или что-то типа того.

Мы с Тагом уставились на лицо, смотревшее в ответ с белой стены, – лицо, которого не было еще день назад. Из того, что сказала Лиза Кендрик перед своим стремительным отъездом, я догадался, что лицо принадлежало Сильви Кендрик.

– С этим домом что-то не так, Моисей.

– Дело не в доме, Таг, а во мне.

Тот покосился на меня и покачал головой.

– Даже если ты видишь то, чего не видят другие, это еще не делает тебя проблемой, Мо. Это лишь значит, что в мире меньше тайн, чем кажется. И это может быть опасно.

Я подошел к стене и прижал к ней ладонь, как девушка прошлой ночью. Она коснулась стены, требуя, чтобы я увидел ее.

– Думаю, нам лучше уехать отсюда, Моисей. Нужно отшлифовать стену, нанести еще один слой краски и свалить. У меня дурное предчувствие насчет всего этого, – настаивал Таг.

Я покачал головой и, отвернувшись от стены, посмотрел на своего друга.

– Пока не могу, Таг.

– Вчера ты хотел уехать. Ты был готов собрать вещички и покинуть этот город!

– Лиза, уборщица, узнала лицо этой девушки и перепугалась. Она сказала, что это ее двоюродная сестра, пропавшая восемь лет назад. Какое это имеет отношение ко мне? Я уверен, что видел ее прошлой ночью из-за связи с Лизой. Так все работает.

– Но ты нарисовал ее задолго до прошлой ночи, – возразил Таг.

– Как и нарисовал Молли задолго до знакомства с тобой, – ответил я, вновь переводя взгляд на стену.

Таг ждал, что я продолжу, но когда этого не произошло, тяжко вздохнул.

– Молли и та девушка, – он показал на стену, – а теперь еще одна. Три мертвые девушки за десять лет – не так уж и примечательно. Даже в Юте. И мы с тобой прекрасно знаем, что ты не имеешь к этому никакого отношения. Ты просто невезучий сукин сын, который видит мертвых людей. Но все уже решили, что ты в этом замешан. Я слышал тех парней прошлым вечером, и ты сам видел, как уборщица улепетывала отсюда, словно ты Джек-потрошитель. Тебе не нужно это дерьмо в твоей жизни, Мо. Ты этого не заслуживаешь, и оно тебе ни к чему.

– Но мне нужна Джорджия.

Вот. Я это сказал. Я знал это с тех пор, как она явилась ко мне с фотоальбомом, прижатым к груди. Она приоткрыла дверь на щелочку и протянула его в знак примирения.

Вряд ли Таг выглядел бы более удивленным, даже если бы я стукнул его этим фотоальбомом по лицу. Я тоже почувствовал, будто из меня выбили весь воздух, и начал жадно глотать его.

– Похоже, та девочка из комикса все же смогла вбить немного здравого смысла тебе в голову, – Таг присвистнул. – Только на семь лет позже, чем требовалось.

– Я не могу снова сбежать, Таг. Мне нужно закончить начатое. Что бы это ни значило. Может, в конце концов мне удастся заключить мир со своими скелетами. Помириться с Джорджией. Узнать своего сына единственным способом, который у меня остался.

Каждый раз, когда я думал об Эли, меня охватывало чувство, будто я стою под ливнем. Но вода всегда была мне другом, и, наверное, пришло время дать ей пролиться.

– Я не могу остаться, Мо. Я бы хотел, но мне кажется, если я задержусь, то вскоре стану для тебя обузой. Есть что-то такое в этом месте, из-за чего мне не по себе.

– Я понимаю и не жду, что ты останешься. Возможно, я здесь надолго. Дому не помешало бы обновить не только краску и ковры. Он давно пустует. Ванна тут древняя, крыша протекает, двор превратился в джунгли. Я устрою ремонт и подарю его Джорджии. Мне нужно возместить все расходы, связанные с беременностью и родами, алименты за четыре года, траты на похороны, боль и страдания… Черт, да тут и дома будет мало!

– Солт-Лейк всего в двух часах езды – даже меньше, учитывая мою манеру вождения. Ты же позвонишь, если тебе что-нибудь понадобится?

Я кивнул.

– Я знаю тебя, Мо. Ты не позвонишь. – Таг вздохнул и провел рукой по своей гриве.

– Обязательно позвоню, – пообещал я, хоть и знал в глубине души, что он прав. Мне сложно признавать, что я в ком-то нуждаюсь.

– Хочешь совет? – спросил Таг.

– Нет.

Он закатил глаза.

– Славно, тогда слушай: не медли, Мо. Не осторожничай. Будь жестким и напористым. Такие женщины, как Джорджия, привыкли держать всех в узде. Но ты объездил ее, Моисей. А затем бросил. Я знаю, что на то были причины, и все понимаю. Но она не позволит этому повториться. Так что ты должен подчинить ее себе. Не жди, пока она попросит. Этого не произойдет.

– Мы говорим не о лошади, Таг.

– Черта с два! Это ее язык, Мо. Так что учи его побыстрее.

Глава 23. Моисей

Вечером ко мне вновь постучалась Джорджия, явившись с очередным подношением, только на сей раз это был не фотоальбом. Я пытался не выдать своего разочарования. Мне хотелось узнать больше, но, когда я вернулся домой, альбома уже не было на кухонной столешнице, и я не сомневался, что это Джорджия его забрала.

Она с ходу вручила мне противень с шоколадными пирожными и выпалила:

– Я забрала фотоальбом.

Я кивнул.

– Я заметил.

– Я просто хотела сказать, что решила собрать для тебя новый альбом. У меня полно фотографий.

– Я был бы очень признателен. Даже больше, чем за домашние пирожные.

Я попытался выдавить улыбку, но вышло неестественно. Попросив Джорджию подождать, я отнес противень на кухню, а затем присоединился к ней на крыльце, думая, что бы такого сказать, чтобы ее задержать.

– Это не я их испекла. В смысле пирожные. Из меня плохой повар. Как-то раз я попыталась приготовить их сама, и, попробовав кусочек, Эли сильно нахмурился и тут же его выплюнул. Это при том, что он ел насекомых! Я не верила – ну не могли они быть настолько ужасными, – пока сама не попробовала. Он не соврал. После этого мы начали называть их хмурожными вместо пирожных и скормили всю партию козам. Эли чудом выжил.

Она резко одернула себя, и ее лицо сморщилось от грусти. Мне хотелось обнять ее и заверить, что все хорошо. Но это не так. Ведь Эли не выжил.

Джорджия спустилась по ступенькам и попыталась собраться с духом, широко мне улыбаясь.

– Но ты не бойся. Я купила их у Потной Бетти. У нее лучшая выпечка во всем штате.

Я не помнил никакую Потную Бетти и сомневался, что ее пирожные могли быть вкуснее, чем у Джорджии, с таким-то прозвищем. Впрочем, не беда, я просто скормлю их Тагу.

– Попытайся еще раз, – предложил я, когда она собралась уходить. Я говорил о ее пирожных, но на самом деле подразумевал совсем другое. И, возможно, Джорджия это поняла, поскольку просто помахала мне рукой, не останавливаясь.

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи! – крикнул я ей вслед.

– Что ты сказал? – ее голос повысился и она замерла, но не обернулась.

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи. Теперь ты должна сказать: «Спокойной ночи, проныра Бейтс».

Джорджия ахнула и все же повернулась, прижав ладонь к подрагивающим губам.

– Он часто показывает, как ты целуешь его перед сном. Всегда одно и то же воспоминание.

– Он показывает тебе… это? – прошептала она срывающимся голосом.

Я кивнул.

– Это из книги. Он… он очень ее любил. Я, наверное, читала ее ему тысячу раз. В детстве она была моей любимой. Называется «Калико чудо-лошадь».

– Он назвал свою лошадь…

– Калико. Как в книге, да, – закончила Джорджия.

Она выглядела так, будто вот-вот упадет. Я подошел и взял ее за руку, ласково ведя обратно к ступенькам. Она не сопротивлялась и не возражала, когда я сел рядом.

– Так кто такой вонючка Стьюи? – мягко поинтересовался я.

– Вонючка Стьюи, проныра Бейтс, подлец Скитер, грубиян Боунс, прохвост Пьезон… это Плохиши из книги Эли.

Произнося Пьезон, Джорджия «глотала» звуки, как Моряк Попай, и это вызвало у меня улыбку. Она тоже мимолетно улыбнулась, но ее улыбка быстро испарилась – уж слишком много горя было связано с этим воспоминанием.

– Итак, раз они были злодеями, то кто был героем? – вновь попытался я ее разговорить.

– Не злодеями – Плохишами. Так называлась их банда. Вонючка Стьюи и Плохиши.

– Видимо, чтобы не вводить никого в заблуждение.

Джорджия рассмеялась, и муки, отразившиеся на ее лице после того, как я назвал ее вонючкой Стьюи, немного ослабли.

– Ага. Все четко и по существу. Чтобы сразу знали, чего ожидать.

Я гадал, не было ли какого-то подтекста в ее высказывании, и ждал, когда она даст мне подсказку.

– Ты изменился, Моисей, – прошептала Джорджия.

– Ты тоже.

Она вздрогнула, но кивнула.

– Так и есть. Иногда я скучаю по былой Джорджии. Но, чтобы ее вернуть, мне пришлось бы стереть Эли. А я бы ни за что не променяла его на былую Джорджию.

Я мог только кивнуть, не желая думать о былых Джорджии с Моисеем и их пламенных отношениях. Воспоминания о них были высечены в моей памяти, и возвращение в Леван вызвало во мне желание вновь их пересмотреть. Мне хотелось целовать Джорджию, пока ее губы не опухнут, заниматься с ней любовью в амбаре и плавать в водонапорной башне. Но больше всего мне хотелось отогнать волну горя, которая продолжала сбивать ее с ног.

– Джорджия?

– Да? – ответила она, не глядя на меня.

– Ты хочешь, чтобы я уехал? Ты обещала не врать мне. Ты хочешь, чтобы я уехал?

– Да.

Ни малейших колебаний.

Слово эхом отдалось у меня в груди и, как ни странно, вызывало сильную боль. Да. Да. Да. Оно будто насмехалось надо мной. Это напомнило мне о том, как я сам отвергнул Джорджию в ту последнюю ночь в амбаре. «Моисей, ты любишь меня?» – спросила она. «Нет», – ответил я. Нет. Нет. Нет.

– Да, я хочу, чтобы ты уехал. И нет, не хочу, – исправилась она, раздраженно вздыхая. Внезапно встав, Джорджия всплеснула руками, а затем скрестила их на груди и тихо добавила: – Раз уж я должна говорить только правду, то и первое, и второе правда.

Я тоже поднялся, борясь с желанием убежать и взять в руки кисть, как всегда. Но Таг сказал, что я должен ее покорить и не медлить с этим. Я собирался прислушаться к его совету.

– На этот раз я не знаю, что правда, Моисей. Не знаю, – сказала Джорджия, и я понял, что не могу снова сбежать. И не стану.

– Ты знаешь. Просто она тебе не нравится.

Никогда не думал, что Джорджия Шеперд может чего-то бояться. Я тоже боялся, что она действительно хочет, чтобы я уехал. Но вряд ли я смогу ее покинуть. Не в этот раз.

– Что насчет тебя, Моисей? Ты хочешь уехать? – парировала Джорджия.

Я не ответил. Просто посмотрел на ее подрагивающие губы и обеспокоенные глаза. Затем протянул руку к ее толстой косе, лежащей на правом плече. Она была теплой и плотной в моей ладони, и мои пальцы крепко сжались вокруг нее, желая зацепиться хоть за что-то. Меня очень порадовало, что она не постриглась. Джорджия изменилась, но ее волосы – нет.

Моя левая рука сжимала ее косу, а правая скользнула вокруг талии и притянула Джорджию ко мне. И тогда я почувствовал тот же электрический разряд, что был между нами с самого начала. То же влечение, что посеяло хаос в наших жизнях… в ее даже больше, чем в моей. Оно все еще присутствовало, и я знал, что Джорджия тоже его чувствовала.

Ее ноздри раздулись, дыхание замерло, спина напряглась под моими пальцами, и я растопырил их шире, чтобы захватить как можно больше ее тела. Ее яростные глаза, не моргая, сосредоточились на мне. Но она не сопротивлялась.

А затем я наклонился и прильнул к ее губам раньше, чем она успела что-либо сказать, раньше, чем я успел все обдумать, раньше, чем она смогла сбежать, раньше, чем я смог присмотреться. Я хотел не видеть, а чувствовать. Слышать. Вкушать. Ее губы наполнили мой разум красками. Как обычно. Персиковыми. Ее поцелуи персиковые, нежные, розоватые, как закат, и с золотыми прожилками. За моими веками взметнулись розовые вихри, и я крепче прижался к ней, отпуская косу и ее спину, чтобы взять лицо Джорджии в свои руки. Чтобы сохранить эти краски, не дать им поблекнуть. А затем ее губы приоткрылись, и вихри превратились в алые и золотые потоки, пульсирующие за моими веками при каждом ласковом движении ее языка, оставляющего за собой пожары.

Но тут все краски исчезли с хлопком, как воздушный шарик, который проткнули иглой, и Джорджия резко, чуть ли не свирепо вырвалась из моих рук. Не произнося ни слова, она развернулась и убежала, забирая с собой всю палитру цветов. Я стоял в одинокой черноте, пытаясь отдышаться.

– Осторожнее, Моисей, – обратился я к жалкому себе. – Тебя вот-вот сбросят.

Моисей

Поскольку у нас была лишь одна машина на двоих, следующим утром мне пришлось отвезти Тага в Солт-Лейк. Я провел там два дня. В первый отменял все встречи с клиентами на следующий месяц, а тех, кто все же настаивал на ней, уговаривал приехать в Леван. Если местные еще не шушукались, уверен, это изменится, когда я начну проводить художественные сеансы в бабушкиной гостиной.

Во второй день я скупал мебель, чтобы обставить дом самым необходимым. Я не собирался вечно спать на полу и сидеть, прислонившись к стенам, поэтому купил кровать, диван, стол, четыре стула, стиральную машину и сушилку, а также комод. Поскольку на все это ушла внушительная сумма, магазин предложил мне бесплатную доставку до самого Левана, и я с радостью согласился. Вдобавок к мебели я забрал одежду, принадлежности для рисования, пустые холсты и картину, которую нарисовал для Эли, когда еще не осознавал, кто он. Я хотел подарить ее Джорджии. Она поделилась со мной фотографиями, и, если она позволит, я поделюсь с ней картинами.

Визит в Солт-Лейк принес и иные плоды. Эли вернулся. Я мельком увидел его в зеркале заднего вида, когда отъезжал от дома Пиби. Я тут же ударил по тормозам и крутанул руль, разворачивая машину, что вызвало у Тага много вопросов, на которые я не мог ответить. Но Эли больше не появлялся, и в конце концов я сдался и вновь выехал из города, надеясь, что это была не последняя наша встреча. Следующим утром мне показалось, что я заметил его уголком глаза: он наблюдал, как я грузил свои картины в грузовик. А затем, прошлой ночью, он возник в изножье кровати, прямо как в первый раз, словно мой отъезд из Левана вынудил его вмешаться.

Он показал мне Калико, скачущую по полям, и Джорджию, которая читала и обнимала его, как прежде, но еще и кое-что новенькое. К примеру, куриный бульон с лапшой, которая разбухла до такой степени, что жижи почти не осталось. А еще свои пальцы на ногах, зарывающиеся в землю, будто ему нравилось это ощущение. Я знал, что пальцы принадлежат ему, поскольку они были маленькими, явно детскими, и наблюдал, как он аккуратно выводит свое имя на темной почве. А затем как его руки строят красочную башню, с трудом соединяя кусочки лего один поверх другого.

Видения были чудны́ми – небольшими отрывками и кадрами из жизни маленького мальчика. Но, закрывая глаза, я все равно позволял Эли наполнить мой разум картинками и перебирал их, пытаясь лучше его понять. Мне не хотелось ничего упускать, каждая мелкая деталь имела жизненно важное значение. Когда я уснул, мне приснился сон, что мы вместе возводим стену из миллиона разноцветных пластиковых кирпичиков. Стену, которая не даст ему уйти навсегда, как это произошло с Пиби.

Джорджия

После смерти Эли я старалась проводить как можно больше времени с лошадьми, и каждый раз, когда я работала с одной из них, она неизменно ложилась посредине загона. Не важно с кем – с Сакеттом, Лакки или любой другой лошадью. Стоило мне начать их дрессировать или даже просто общаться, они сразу же ложились, словно слишком устали для чего-либо, кроме сна. Я знаю, что они просто отражали мои чувства. В первое время я ложилась рядом с ними. Мои эмоции было никак не исправить. Одного самоанализа недостаточно. Мое горе было слишком тяжелым. Но когда я заставляла себя подняться, лошади тоже вставали.

В первый год бывали дни, когда Калико отказывалась шевелиться. Она просто стояла неподвижно спиной к ветру. Я думала, это из-за того, что она тоскует по Эли. Но со временем поняла, что лошадь просто отображала меня. Я уже не валилась с ног, но и не двигалась вперед. Поэтому я взяла на себя больше работы, начала лучше о себе заботиться – делала маленькие шажки. Хотя бы для того, чтобы Калико вновь забегала.

В последние пару месяцев лошади начали кучиться вокруг меня, тыкаться мордочками и легонько покусывать. Видимо, они чувствовали мою потребность в прикосновениях. Любая мать вам скажет: ребенок вторгается в ее пространство с самого момента зачатия, и с тех пор это пространство перестает принадлежать ей. Я очень по нему скучала и порой чувствовала острую необходимость его вернуть. А затем Эли умер, и все пространство оказалось в моем полном распоряжении. Не только личное. Космическое пространство. Целые галактики. А я парила в них, мучаясь от боли, и тосковала по тем дням, когда этого пространства не существовало.

Теперь в него вторглись лошади, толкаясь своими массивными телами и тыкаясь в меня носами, и я была признательна за то, как они постоянно становились у меня на пути или следовали за мной по пятам. Даже когда я отталкивала их или молила отойти подальше, мне все равно становилось легче на душе. И они это определенно знали. Судя по всему, мое тело говорило совсем не то, что губы.

Я позволила Моисею поцеловать меня. Как ни странно, в этот момент мое тело и губы были единогласны. Конечно, я отстранилась. Но не сразу. Сперва я позволила ему это сделать. Приоткрыла губы и поцеловала в ответ. И сегодня лошади снова окружили меня, словно я посылала им телепатический сигнал. Они вели себя беспокойно, подражая волнительному трепету под моей кожей, моей нервозности. Сакетт отказывался встречаться со мной взглядом и стоял со склоненной головой, будто в чем-то провинился. Глядя на него, я осознала, что мне стыдно за себя.

Я позволила Моисею поцеловать меня, хотя у него не было на это права. Он спросил, хочу ли я, чтобы он уехал. Мне стоило ответить прямо. Потребовать, чтобы он покинул город. Вместо этого я подпустила его ближе. И он поцеловал меня, как ту девчонку без чувства собственного достоинства, которая забывала о всех правилах, когда дело касалось его. И теперь он уехал, наглухо заперев дом Кэтлин. Его не было уже два дня. Никаких объяснений. Никаких прощаний. Вполне вероятно, что в ближайшие семь лет я его не увижу. Я осознала, что мои губы подрагивают, а на глаза накатываются слезы. Неожиданно Сакетт положил голову мне на плечо.

– Катись оно все к черту, Сакетт! Пропади оно пропадом! Пора принять новые, более строгие законы в Джорджии. Отныне любой мужчина под именем Моисей – персона нон грата. Никаких визитов, никаких пересечений границ. Ничего. Моисеям вход в Джорджию воспрещен.

Прошлую ночь я просидела за компьютером в попытках раскопать всю возможную информацию о Моисее Райте. Его не было на Фейсбуке или в Твиттере. Впрочем, как и меня. Но мы создали себе веб-сайт и странички в соцсетях для Сеансов Иппотерапии, которые я использовала как прикрытие. Вбив в поисковике его имя, я была потрясена результатами. Би-би-си сняли про него репортаж, и в ЮТубе было полно видео его художественных сеансов с клиентами, хотя камера в основном была направлена на холсты, словно Моисей предпочитал не светить свое лицо на экране. В «Таймс» написали статью о его способности «рисовать для мертвых», а в журнале «Пипл» – небольшую заметку о «сверхъестественной гениальности Моисея Райта».

Моисей прославил свое имя и стал своего рода знаменитостью, хоть и, судя по всему, изо всех сил старался не привлекать к себе внимание. О чем там мельком упомянул Таг? Что они объездили весь мир? Судя по количеству информации, доходящей со всех уголков земного шара, я не сомневалась, что это правда. В Интернете были сотни фотографий его картин, но мало его самого. Однако мне удалось найти парочку снимков с ним на каком-то благотворительном вечере для больницы. Моисей стоял между Тагом и каким-то мужчиной, который был представлен как доктор Ной Анделин. Мне снова стало любопытно, как же познакомились Таг с Моисеем. Между ними завязалась крепкая дружба, это и слепой бы заметил. И тогда я поняла кое-что еще. Я испытывала не только стыд, но и ревность.

– Ты по-прежнему разговариваешь с лошадьми.

Я вздрогнула, и Сакетт отошел – ему не понравились мои резкие движения и то, что я непроизвольно дернула его за гриву.

В дверях амбара стоял Моисей, подсвечиваемый сзади лучами солнца. В его руках было зажато что-то, похожее на большой холст.

Я не осознавала, что продолжаю общаться с Сакеттом, и быстро прокрутила в голове все, что сейчас сказала. Кажется, я только что выпалила унизительную тираду о том, что Моисеям вход в Джорджию воспрещен. Боже милостивый, умоляю тебя – ты можешь заставить слепого прозреть и глухого услышать, так что тебе наверняка ничего не стоит заставить этого мужчину забыть все увиденное и услышанное!

– И что Сакетт думает об этих новых, более строгих законах в Джорджии?

Я злобно покосилась на стропила наверху.

– Эй, спасибо, что подсобил, Бог!

Не глядя на Моисея, я расстегнула подпругу и сняла со спины Сакетта седло и чепрак, закидывая их на металлический крюк. Меня немного удивило, что он помнит имя Сакетта.

Моисей прошел глубже в амбар, на его губах играла небольшая улыбка. Я похлопала Сакетта по крупу, давая понять, что он свободен, и он радостно потрусил к остальным лошадям.

– Ты вернулся, – сказала я, не желая позорить себя пуще прежнего гневными истериками.

– Я отвозил Тага домой. Он мечтал подготовиться здесь к следующей битве, типа как в «Рокки», но быстро понял, что в фильме все выглядит лучше, чем в реальности. К тому же из меня так себе Аполло Крид.

– Таг боец?

– Да, увлекается смешанными единоборствами. Он довольно хорош.

– Гм-м, – я не знала, что еще сказать, так как совсем не разбиралась в спорте. – Разве Аполло Крид не умер в одном из фильмов?

– Ага. Черные парни всегда умирают от рук белых.

Я закатила глаза и, глядя на улыбку Моисея, сама невольно улыбнулась. Но затем вспомнила о своем позоре и злости из-за того, что он поцеловал меня и уехал. Уж слишком это походило на наши прошлые отношения. Улыбка сошла с моего лица, и, развернувшись, я начала вытряхивать чепраки.

– И почему ты вернулся? – спросила я, не оглядываясь.

Моисей молчал минуту, и я закусила губу, чтобы не дать себе заполнить эту неловкую тишину болтовней.

– Мне нужно закончить ремонт в доме, – наконец ответил он. – И я подумываю сменить имя.

Я недоуменно подняла голову и наткнулась взглядом на его ухмылку.

– А?

– Слышал, в Джорджии приняли новый закон. Отныне Моисеи – персоны нон грата. Ничего не поделаешь, придется менять имя.

Я просто покачала головой и рассмеялась, одновременно смущенная и довольная скрытым смыслом в его словах.

– Заткнись, Аполло.

Пришел его черед смеяться.

– Значит, Аполло. Хороший выбор! В Джорджии же нет никаких законов о парнях с именем Аполло?

– Нет, – тихо ответила я, по-прежнему улыбаясь.

Мне нравился этот Моисей. Он напоминал прошлого себя, который дразнил, ехидничал, отпускал колкости, раздражал меня до скрежета зубов и в то же время влюблял в себя.

– Я кое-что тебе принес, – сказал он, переворачивая холст и поднимая его, чтобы я могла увидеть.

Я уставилась на него, потеряв дар речи.

– Эли помог мне, – тихо добавил Моисей.

Я не могла отвести глаз, несмотря на то, что его слова отпугнули меня. Я хотела Моисея, который улыбался и подшучивал. А не Моисея, который говорил о мертвых, словно был тесно с ними знаком.

– Я увидел его впервые после нашей встречи в больничном лифте. Я не знал, кто он. Меня осенило только после того, как я отошел от картины и увидел тебя, обнимающую Эли на лошади. И тем не менее… я не понимал. Только знал, что должен вернуться и найти тебя.

Он замолчал. Мы оба знали, что было дальше.

– Я хочу отдать ее тебе, – мягко настоял он.

Когда я не подошла за картиной, Моисей осторожно прислонил ее к стойлу и оставил меня наедине с подарком от моего сына.

Глава 24. Джорджия

Каждый день я находила новые картины. Одну он оставил на переднем сиденье моей незапертой машины, другую на полке в амбаре. На всех был изображен Эли. Он сидел на заборе с таким милым и серьезным лицом, что я почти вспомнила точно такой же момент. Словно Моисей взял фотографию и превратил ее в искусство. Но у него не было фотографий, я их забрала. И ни одна из них даже в подметки не годилась к шедеврам Моисея – он прорисовал каждую кудряшку на склоненной голове Эли, пока тот читал перед сном потрепанную желтую книгу сказок; глубину его карих глазах, сосредоточенных на лошади; его маленькие ножки в грязи, и палец, выводящий имя на земле. В дугообразных мазках и ярких цветах узнавался фирменный стиль Моисея – даже грязь выглядела особенной, – и я не могла решить, нравятся мне его творения или я их ненавижу.

На одной картине была я. Я улыбалась Эли, который поднял ко мне голову, и выглядела прекрасно. До неузнаваемости. Это была Джорджия Шеперд в роли Пьеты; любящая мать, смотрящая на своего сына. Моисей оставил картину на наших крылечных ступеньках. Мама нашла ее, когда вышла из дома, чтобы сгрести листья. Я шла на два шага позади, но мама увидела ее первой и держала с пять минут, рассматривая портрет с болью и изумлением на исполосованном слезами лице. Когда я попыталась ее утешить, она легонько покачала головой и молча вернулась внутрь.

Родители очень тяжело восприняли возвращение Моисея, и я понятия не имела, как улучшить ситуацию. Возможно ли это вообще. Да и стоит ли что-либо делать. Я также не знала, помогало ли мне его искусство. Но таковы все произведения Моисея – они восхитительные и в то же время ужасные. Восхитительные потому, что оживляли воспоминания, и потому же ужасные. Время притупляет память, шлифует острые края смерти. Но картины Моисея изобиловали жизнью и напоминали о нашей потере.

Я вспомнила, как он говорил об искусстве и страданиях, и только теперь поняла, что он имел в виду. Его рисунки наполнили меня сладкой мукой, страданиями столь спелыми и алыми, что они грозили перезреть, стоит отвести от них взгляд. Поэтому я смотрела на них постоянно.

Не считая картин, оставленных в таких местах, где я точно их замечу, Моисей держался особняком и наблюдал за мной издалека. Я видела его у забора в другой части пастбища, отделяющего задний дворик Кэтлин от нашей территории. Он всегда махал мне рукой, но я не реагировала. Мы не какие-то дружелюбные соседи. Однако жест все равно оценила. Вспоминая тот дерзкий поцелуй, как он схватил меня рукой за косу, как подразнивал в амбаре, я не стремилась идти на контакт, но Моисей все равно делал все возможное, чтобы попадаться мне на глаза ежедневно.

Когда я проводила терапию, большую часть времени мне помогали мама с папой, служа дополнительными глазами и приглядывая за лошадьми, пока я общалась с клиентами, и наоборот. Но у папы была назначена химиотерапия, и мама уезжала с ним. Прежде чем вернуться, они планировали пожить пару дней в Солт-Лейк-Сити с моей старшей сестрой и ее детьми. Мама боялась оставлять меня одну с Моисеем по соседству. Мне пришлось прикусить язык и напомнить себе, что я сама вырыла эту яму. Уж слишком долго я жила с родителями. Слишком долго полагалась на них, пока растила, а затем хоронила Эли. Я сама виновата, что в мои двадцать четыре они по-прежнему относились ко мне как к семнадцатилетней.

Удивительно, но именно папа убедил маму, что однажды я уже пережила Моисея и переживу снова. Мне не очень-то нравился его выбор слов, но я промолчала. После нашего утреннего разговора о моей встрече с Моисеем папа вел себя непривычно тихо. Приближалась годовщина смерти Эли, и мы все мечтали, кривясь и затаив дыхание, чтобы она поскорее прошла. Приезд Моисея в город именно в этот месяц казался предзнаменованием. И нехорошим. Мама была на взводе, папа меланхоличным, а я, если говорить откровенно, просто разваливалась на части.

Наверное, это к лучшему, что теперь я могла несколько дней побыть одна. И что в загоне не было никого, кроме меня. Лошади подстраивались под мое настроение, и оно пришлось им не по душе. Я целый час расчесывала их, чистила копыта, приводила свои мысли в порядок и снимала напряжение, прежде чем провести терапию с небольшой группой, которая приходила каждую неделю.

Но моя тревога вспыхнула в полную мощь, когда к концу занятия к нам подошел Моисей. Я не хотела привлекать к нему или к себе внимание и, осознав, что он не собирается прерывать нас, закончила терапию и попрощалась с группой. Они сели обратно в фургон реабилитационного центра и уехали. Я вернулась в загон, надеясь, что Моисей уже ушел, но он ждал меня. Заметив мое приближение, он спрыгнул с забора и пошел мне навстречу. Его лоб нахмурился, и я попыталась не придавать значения тому, как у меня перехватило дыхание и задрожали руки от его вида. На примитивном уровне он по-прежнему привлекал меня. Я этого не хотела. Боялась. Презирала себя за это.

– Он постоянно показывает мне какую-то бессмыслицу, – выпалил Моисей, не тратя времени на приветствия или вежливую беседу.

Это было так похоже на прошлого Моисея, что мне не хотелось его расспрашивать. Не хотелось знать, о чем он толкует.

– Эли постоянно показывает мне какую-то бессмыслицу, – повторил он, и я невольно смягчилась, хоть мое сердце и екнуло в груди.

Я не могла устоять перед соблазном послушать об Эли, даже если все это сказка, рассказываемая мужчиной, которого я искренне хотела возненавидеть.

– Например? – не сдержавшись, прошептала я.

– Его пальцы, закопанные в грязи, куриный суп с лапшой, лего, шишки и Калико. Всегда Калико. – Моисей пожал плечами и спрятал руки в карманы. – Как думаешь, что он пытается мне сказать?

Я внезапно улыбнулась. Это очень странно. Очень странно, замечательно и ужасно. На мои глаза накатились слезы. Я отвернулась, давая себе немного времени, чтобы решить, стоит ли мне признавать эту новую правду.

– Джорджия?

Моисей подождал, пока я сделала пару глубоких вдохов для успокоения и вновь обрела голос.

– Это все, что он любил. Он называет тебе свои пять плюсов. – Мой голос сорвался, и я всмотрелась в его глаза.

Секунду лицо Моисея ничего не выражало, а затем его рот слегка приоткрылся, как если бы в голове прозвучал гонг. Он выглядел потрясенным. Даже ошарашенным.

– Его плюсы… Он показывает мне то, что имело для него большое значение, – повторил он себе под нос. – Я думал, он пытается что-то сказать. Может, научить меня чему-то.

А затем Моисей рассмеялся.

– Что? Что смешного? – Его изумленному веселью было трудно противостоять, и я неосознанно улыбнулась, смахивая слезы с глаз.

– Вот что они пытались мне сказать! Я никогда этого не понимал. Все те мелочи, повседневные вещи… Это сводило меня с ума!

Он едва выговаривал слова сквозь смех. Хотя на самом деле в этом не было ничего смешного.

Я просто покачала головой, продолжая улыбаться.

– Я не понимаю.

– Ты хоть представляешь, сколько раз я рисовал натюрморты с самыми заурядными вещами? Они всегда казались мне абсурдными, но для людей, для мертвых, они были важны. Пуговицы, вишни, алые розы, хлопковые простыни на бельевой веревке. Однажды я нарисовал изношенный кроссовок, – он сомкнул руки за головой и, похоже, наконец начал осознавать значимость своего открытия, поскольку его смех затих. – А я всегда предполагал, что во всем этом кроется большое значение, которое я никак не мог понять. Семьи любят такие картины. Они приходят ко мне, и я рисую все, что покажут мне их мертвые близкие. Они уходят счастливыми, а я остаюсь с деньгами. Но я никогда не понимал. Мне казалось, что я что-то упускал.

Улыбка сошла с моего лица, и у меня заныло в груди, хоть и не ясно, от радости или боли.

– Но я и вправду кое-что упускал, не так ли?

Моисей покачал головой и повернулся кругом, словно не мог поверить, что наконец-то решил головоломку, которая никогда толком ею и не была.

– Они показывают мне, по чему скучают. Называют свои плюсы. Прямо как Эли… не так ли, Джорджия?

Моисей

По мне прокатывалась всепоглощающая волна боли. Началось все с малого – легкого покалывания в спине и слабости в ногах. Я это проигнорировала, притворяясь, что у меня еще есть время, что еще слишком рано. Но шли часы, темнело, жар с улицы проник мне в живот, пока я рвала на себе одежду в попытках сбежать от чувства обжигающей боли. Меня сжигали живьем. Я пыталась сбежать от этих мук, пока они переводили дыхание и отступали, словно потеряли меня на несколько минут. Но они всегда меня находили и давили под волной боли.

Хуже боли был только мелочный страх на задворках моего затуманенного сознания. Я отчаянно молилась, как меня и учили. Молилась о прощении и искуплении, о силе и возможности начать все сначала. И больше всего – об убежище. Но что-то мне подсказывало, что мои молитвы не поднимутся выше мерцающего от жара воздуха над моей головой.

Больно. Как же больно. Только бы это прекратилось…

И тогда я взмолилась о помиловании. Хоть о чем-то, что заберет меня на минуту, поможет спрятаться. Всего на минуту. О чем-то, что подарит мне последний миг покоя, о чем-то, что поможет мне справиться с грядущим.

Но мне не дали убежища, и когда туман прояснился, а лихорадка прошла, я взглянула в его лицо и знала, что мои багряные грехи никогда не побелеют, как снег[15].

Я проснулся с рывком, учащенно дыша. Боль ото сна по-прежнему крутила мне желудок, из-за чего я свернулся клубком.

– Какого черта это было? – простонал я, садясь в кровати и вытирая пот со лба.

Это напомнило мне сон об Эли и вонючке Стьюи – сон, который не был сном. А затем, проснувшись, я увидел девушку – кузину Лизы Кендрик. Она прошла через дом и коснулась стены. И между нами установилась связь.

Но пока что я никакой связи не видел. Не в этот раз. Я встал с кровати и поплелся в ванную, чтобы прополоскать горло и умыть лицо холодной водой в попытке остудить жар, который всегда появлялся после подобных эпизодов.

Боль во сне принадлежала не мне. А женщине. Девушке… и она рожала. Ее мысли, боль, а затем и мальчик на руках, в чье сморщенное лицо она всмотрелась, – все это указывало на роды. Мальчик? Полагаю, что так. По крайней мере, она думала о младенце как о нем.

Может, это Эли показывал мне свое рождение, как свой ритуал перед сном? Но нет. Я смотрел на все не глазами Эли. Это не его мысли заполнили мою голову. С другой стороны, я еще никогда не переживал видения так, как с ним. Связь между нами была другой. Более сильной, более детальной. Так что это возможно.

И все равно я сомневался. Эли показывал мне образы, которые напрямую касались его и были важны в его понимании. Он никак не мог смотреть со стороны на свое рождение. Скорее, это было воспоминание Джорджии. Я будто смотрел на все ее глазами, испытывал ее эмоции, боль. Отчаяние. Ее переполняли страх и безнадежность. Я это ненавидел. Ненавидел, что она чувствовала себя так одиноко. Рождение Эли должно было стать праздником. Но во сне она не испытывала никакой радости. Только страх. Только боль.

Впрочем, это мог быть просто сон.

Такую вероятность тоже не стоило исключать. Может, мне настолько хотелось переписать историю, что мое подсознание воссоздало момент, подпитывавший мою вину и сожаления, и перенесло меня в комнату к Джорджии, когда Эли появился на свет? Я вытер капельки с шеи и спустился по лестнице, не включая свет. Мне нужен был стакан воды или чего-то покрепче.

Перед сном я оставил включенной лампу в гостиной. Стена с лицом девушки уже была отшлифована. Прошлым вечером я покрыл ее новым слоем желтой краски, закрашивая Молли, Сильви и остальных безымянных, даже несколько безликих девушек. Мне хотелось больше яркости в комнате. Белый меня утомил. Я достал пиво из холодильника и прижал банку к лицу, разглядывая солнечную светло-желтую стену, лишенную каких-либо мертвых лиц. Пока что, по крайней мере. Остальные стены я закрашу утром.

Я посмотрел вбок, думая о следующем участке, над которым нужно поработать. И увидел, что на дальней стене начала пузыриться краска.

– Вот черт!

Этого я и боялся – что остальные стены тоже придется шлифовать. Но с того момента, как краска на первой стене начала отслаиваться, прошло больше недели. Остальные стены не шелушились и не облупливались. Я подошел к ней и пригладил рукой неровности. И в эту секунду краска слезла, как оберточная бумага, которую развернули и откинули в сторону.

На меня смотрело мамино лицо с грустными глазами и немного мечтательной улыбкой. И тогда я понял, кто послал мне тот сон. Это воспоминание принадлежало не Джорджии. А моей матери.

Моисей

Странно. С тех пор, как я приехал в Леван, меня постоянно тянуло рисовать. Я пытался себя контролировать и отдавал предпочтение холстам вместо заброшенных зданий, амбаров и горных склонов. Каждый день из-под моей руки выходил новый рисунок Эли. Я не мог остановиться. Некоторые я подарил Джорджии, поскольку хотел поделиться ими с ней, как она поделилась со мной фотографиями. Я отчасти боялся, что в какой-то момент она ворвется ко мне домой и кинет их мне в лицо, обвиняя в том, что я насмехался над ее болью. Но этого не случилось. В какой-то мере я даже об этом жалел, поскольку тогда у меня появился бы повод для ссоры с ней. Повод для встречи.

После того поцелуя я часто сомневался в разумности своего поступка. Он пульсировал, как живой, пурпурными волнами в моей голове. Может, поэтому я и чувствовал необходимость рисовать. Эли нередко являлся мне, показывая все те же мимолетные образы и отрывки из его жизни с Джорджией. Но впервые за все время я рисовал не для мертвых. Даже не для Эли. А для себя. Я хотел увековечить его. Увековечить в памяти Джорджии.

Но сон моей матери и стены, на которых отказывалась держаться краска, выбили меня из колеи. Несколько дней я просто работал над ремонтом и оставил картины в покое. Не хотел переносить воспоминания своей матери на бумагу. Я снова отшлифовал гостиную и покрыл ее всем, что только продавалось в «4Д» – хозяйственном магазине в Нифае – для предварительной обработки старых стен. Новый слой желтой краски вроде пока держался, и я перешел к следующим задачам, занимая себя физическим трудом, если мог справиться самостоятельно, и вызывая профессионалов для всего остального. Наблюдая за Джорджией издалека, я гадал, как, ради всего святого, мне преодолеть эту пропасть между нами.

Несмотря на то, что я временно прекратил рисовать, Эли не перестал делиться со мной новыми образами. Он показывал мне цветы, облака, кексы, сердечки. Рисунки, прикрепленные к холодильнику буквами-магнитиками. Насколько я понимал, он по-прежнему рассказывал мне обо всем, что он любил. Видения были четкими, но мимолетными. Большие красные сердца, кексы, щедро покрытые воздушной белой глазурью, цветы, в существовании которых за пределами детской фантазии я сомневался. Они пестрили всей палитрой красок – самый что ни на есть сад Доктора Сьюза[16]. Я сомневался, что это его плюсы. На этот раз я был уверен, что он действительно пытался мне что-то сказать. Я поймал себя на том, что разговариваю с ним – с мальчиком, который то появлялся, то исчезал из моего поля зрения, никогда не задерживаясь, никогда не изъясняясь простыми словами. Но я все равно говорил с ним, надеясь, что мои ограничения на него не распространялись.

В субботу я поменял ванну, унитаз и раковину на верхнем этаже, попутно рассказывая Эли, как я впервые увидел Джорджию. Я был маленьким. Не настолько, как Эли, но юным. Может, где-то лет девяти или десяти. По крайней мере, это мое первое воспоминание о ней. Она пялилась на меня, как и все остальные дети в церкви. Но ее взгляд отличался от других. Она смотрела на меня так, будто умирала от желания поговорить. Будто искала способ, как бы заставить меня подойти к ней. А затем улыбнулась. Я не ответил на ее улыбку, но все равно хорошо ее запомнил.

Эли послал мне воспоминание о том, как Джорджия, улыбаясь, кружила его на руках снова и снова, пока они оба не плюхнулись на газон, глядя на вращающееся небо над головой. Из этого я пришел к выводу, что он тоже не забыл ее улыбку.

Тогда я поведал ему о нашем первом разговоре с Джорджией. Как Сакетт встал на дыбы в конюшне и сбил ее на землю. Что это была моя вина. Что в тот момент я понял, что Джорджии со мной небезопасно.

Ответ Эли обескуражил меня. Он показал мне Джорджию, выкрикивающую его имя с перекошенным от ужаса лицом, пока она заглядывала под машину, где он погиб. Это было его последнее воспоминание о матери, прежде чем он покинул этот мир.

– Эли! Больше не делай так!

Я закрыл глаза кулаками и, закричав, ударился головой о новую раковину. Я противился ему как физически, так и мысленно, не понимая, зачем Эли вновь захотел показать мне этот момент.

Он сразу же прекратил, но было слишком поздно. Все мое тело трясло. Я выругался и просто мерил шагами комнату пару минут, потирая голову, чтобы уменьшить боль и избавиться от ужасного зрелища в моем разуме. А затем вспомнил свои слова.

Я сказал Эли, что Джорджии со мной небезопасно.

Но и он не был в безопасности. Даже с человеком, который с радостью бы умер вместо него. А я знал, что Джорджия так бы и поступила, если бы могла. Наверное, Эли тоже это знал. Я потер затылок, глядя на мальчика в черно-синей пижаме, который стоял на расстоянии вытянутой руки, и в то же время вне моей досягаемости. Он смотрел на меня в ответ, держа воспоминания при себе. И тогда я подумал, что, возможно, никто из нас не в безопасности. Не по-настоящему. Даже от людей, которых мы любим. Даже от людей, которые любят нас.

– Итак… кексы, сердца, цветы… В чем дело, Эли?

Я увидел в его грязных руках неказистые, наполовину голые одуванчики, которые он протянул матери. Джорджия радостно запищала, словно ей подарили по меньшей мере букет роз. Затем увидел маленькую серебристую форму для выпечки, наполненную грязью, которую Эли вручил ей со счастливой улыбкой. И снова Джорджия принялась охать и ахать над его подношением и даже сделала вид, что откусывает огромный кусок.

Формочка растворилась в новом воспоминании, и Эли показал, как рисовал сердца. Бесформенные и неаккуратные, которые больше походили на перевернутые треугольники с грудью, чем на настоящие. Он нарисовал их разноцветными карандашами на белом листе бумаги, а затем, накорябав свое имя в углу, преподнес его Джорджии в знак своей любви.

Череда образов внезапно оборвалась, и я вернулся в комнату к Эли, по-прежнему держа в руке гаечный ключ и потирая затылок. На нем постепенно созревала огромная шишка.

– А-а-а, теперь ясно, – я сморщился, тихо хихикая себе под нос. – Цветы, сладости, сердца. Ты даешь мне совет. Очень мило. – Снова рассмеялся. – Я подарил ей несколько картин, но, как я понимаю, ты считаешь, что этого мало.

Я увидел самого себя – как я целую и обнимаю Джорджию – и с затаенным дыханием наблюдал за происходящим, будто кто-то заснял нас на камеру. Ее пальцы впивались мне в предплечья, а я льнул к ее губам. Мои ладони поднялись по ее спине и обхватили лицо. С пару долгих секунд Джорджия не отстранялась и не отпускала меня. Более того, она целовала меня в ответ, закрыв глаза и подняв ко мне голову.

– Эли… – выдохнул я, гадая, как же мне теперь целовать Джорджию, если Эли все это видит, каждую мельчайшую деталь, без моего ведома. Когда я поцеловал Джорджию, то боялся, что Эли не вернется. Но он определенно был поблизости и все видел.

Как и то, что после Джорджия убежала, а я ошеломленно смотрел ей вслед.

– Ладно, приятель, достаточно.

Я сомкнул воду, смывая его маленькие демонстрационные видения. Не сказать, что я жаждал его помощи по романтической части. Возведя мысленные барьеры, я потерял Эли и оказался один в старом доме, бормоча себе под нос о том, как воплотить его идеи в жизнь… чтобы Эли этого не видел.

Глава 25. Моисей

В Леване особо нечем заняться, если ты не катаешься на лошади. Или на машине. И не любишь природу. И не общаешься ни с кем в округе. Поскольку я пролетал по всем пунктам, в конечном итоге большую часть времени я просто наблюдал за Джорджией. Иногда из окна на втором этаже, в надежде, что она меня не заметит. Иногда со старой веранды Пиби, пока шлифовал ее, что давало мне предлог тайком подсматривать за Джорджией, работающей с лошадьми и людьми день ото дня, обычно в большом круглом загоне. Похоже, она пошла по родительским стопам, но ей вполне подходила эта работа.

Ее кожа приобрела смуглый оттенок, волосы выгорели под солнцем. Ее тело было стройным и сильным, тоненькие пальчики крепко держали поводья. У нее все было длинным: ноги, волосы, а терпение так вообще бесконечным. Она никогда не теряла бдительности или самообладания, работая с лошадьми. Джорджия гоняла и подстегивала их, улещивала и изматывала. Как и меня – снова. Я не мог отвести от нее глаз. Она совсем не похожа на девушек, которые обычно приходились мне по вкусу. Не мой типаж. Я твердил это себе еще семь лет назад, когда приехал в Леван и увидел ее повзрослевшую. Она смеялась, каталась на лошадях и провоцировала меня до тех пор, пока я уже не мог ей противиться. Тем летом она полностью сосредоточилась на мне, словно я был всем, чего она когда-либо желала. И то, с какой настойчивостью она добивалась меня, стало моей погибелью.

Наш сын обладал такой же безмолвной силой. Он часто сидел на ограде загона, словно его дух помнил эту позу, несмотря на отсутствие физической формы. Он смотрел на свою мать и лошадь, которую она тренировала, и я гадал, часто ли Эли посещал ее. Возможно ли, что связь между животным и женщиной, женщиной и ребенком объединялись в этом тихом загоне и создавали оазис уюта и умиротворения, который успокаивал всех, кто входил в него?

Мне было странно смотреть на мать и сына, зная, что она абсолютно не подозревала о его присутствии, хотя он часто вился рядом с ней, как личный маленький ангел-хранитель. Я отложил инструменты, чтобы понаблюдать за ее работой, желая быть ближе к ней, ближе к ним, даже если она предпочитала, чтобы я находился как можно дальше.

Когда я сел на ограду рядом с Эли, он будто меня не заметил, застряв между мирами. Зато Джорджия сразу меня увидела и немного напряглась, как если бы подумывала сбежать. Но затем она выпрямила спину, и я так и слышал, как она твердит себе, что это ее «собственность, и Моисей может катиться ко всем чертям». Я видел это по тому, как она задрала подбородок и натянула веревку в руках. Мои губы невольно расплылись в улыбке. К счастью, никуда она меня не послала. Даже уйти не попросила.

Поэтому я продолжал сидеть рядом, наблюдая за женщиной и лошадью, которую она пыталась обольстить, но вскоре воспоминания Эли стали такими громкими, что у меня не осталось выбора, кроме как выслушать их.

* * *

– Мама, а как лошади разговаривают?

– Они не разговаривают, малыш.

– Тогда откуда ты знаешь, чего они хотят?

– Они хотят того же, что и ты. Игр. Ласки. Есть, спать и бегать.

– А они тоже не хотят выполнять поручения?

– Не хотят.

Я смотрел на ее лицо сверху вниз, будто сидел на лошади. Джорджия мило улыбалась и отвечала со смешинкой в голосе, ласково придерживая меня за ногу. Не меня. Эли. Это он показывал мне свое воспоминание. Должно быть, он захотел покататься, и Джорджия водила его по загону. Это тоже происходило на закате, окрашивающем западные холмы и загон мягким золотистым сиянием, землю точно так же пятнали тени и лучи солнца.

Я встряхнулся, пытаясь отделить реальность от видения, но Эли еще не закончил.

– А Калико любит меня?

– Ну конечно! – посмеялась Джорджия, но Эли оставался крайне серьезным.

– Я тоже ее люблю. Но как мне сказать ей об этом, если она не понимает?

– Так покажи ей.

– Как? Сложить руки в форме большого сердца?

Эли согнул свои маленькие ручки в отдаленном подобии на сплющенное сердце. Затем слегка покачнулся в седле, и Джорджия ласково его отчитала.

– Держись за седло, сынок. И нет. Не думаю, что Калико поймет, если ты покажешь ей сердечко. Покажи ей свою любовь хорошим отношением. Заботься о ней. Проводи с ней время.

– Я должен часто ее гладить?

– Было бы неплохо.

– Может, принести ей яблок? И еще ей нравится морковка.

– Только не переборщи. Ты же не хочешь, чтобы ей стало дурно от твоей любви.

* * *

– Моисей!

Джорджия стояла подо мной и хватала меня за ноги, будто пыталась удержать на заборе, а я покачивался из стороны в сторону, как Эли, когда он показывал руками сердечко. Я схватился за соседний столб и спрыгнул в загон, попутно задевая своим телом Джорджию. Мы оба подскочили, и оба отказывались отступать первыми. Конь, которого она дрессировала, Касс, отошел в другую часть загона, и мы остались наедине. Наедине с закатом, лошадьми и воспоминаниями Эли.

– Черт возьми, не делай так больше! Я испугалась, что ты упадешь! – ее лицо находилось так близко, что я видел золотые крапинки в ее карих глазах и небольшую морщинку между бровями, нахмуренными от беспокойства. Но, наверное, я смотрел на нее слишком долго, и ее брови угрюмо сдвинулись к переносице.

– Моисей? – спросила она с сомнением в голосе.

Я оторвал взгляд от ее лица и увидел Эли, по-прежнему сидящего на заборе. Его кудряшки взъерошил легкий ветерок, словно тот тоже знал о присутствии мальчика и приветствовал его дома.

– Он здесь, Джорджия. И когда он рядом, я буквально теряюсь в нем.

Джорджия отпрянула, как если бы я протянул ей змею. Но ее взгляд прошелся вокруг, будто она не могла удержаться.

– Спасибо, что не дала мне упасть, – тихо добавил я.

Я чувствовал себя сбитым с толку, и у меня все еще кружилась голова от пребывания в двух местах сразу. Воспоминания Эли полностью выбивали меня из реальности, и возвращение в нее было суровым. Я еще никогда не испытывал ничего подобного и хотел остаться в его голове на весь день. Заглянуть в окошки его жизни – такой насыщенной и такой короткой. Внезапно я задумался, не говорили ли лошади и девушки на одном языке любви, и инстинктивно понял, что Эли пытался помочь мне с Джорджией, рассказывая, как расположить ее к себе.

– Он еще здесь? – прервала мои размышления Джорджия.

Ей не нужно было уточнять, кто «он», но ее вопрос меня удивил. Не знаю, когда она начала мне верить, и не хотел с ней спорить. Я оглянулся на то место, где сидел Эли, и обнаружил, что он исчез. Вероятно, его внимание было таким же непостоянным, как у любого четырехлетнего ребенка, и он появлялся и исчезал без предупреждений. Я покачал головой.

– Нет.

Джорджия выглядела чуть ли не разочарованной. Она посмотрела мне за спину, мимо загона на холмы, выраставшие на западе Левана. А затем удивила меня пуще прежнего.

– Хотела бы я обладать твоим даром. Хотя бы на один денек, – прошептала она. – Ты постоянно его видишь. А я уже никогда не увижу.

– Даром? – выдавил я. – Я никогда не думал об этом как о даре. Ни разу.

Джорджия кивнула, давая понять, что тоже не считала это даром. До сегодня. Впрочем, она никогда не знала, как к нему относиться. Я оберегал свой секрет и позволил ей мнить, что я сумасшедший. Безумный. Тот факт, что теперь она верила мне, хотя бы в определенной степени, одновременно вызвал у меня радость и тошноту. После всего случившегося я был обязан быть с ней честным.

– Впервые за всю жизнь я благодарен, что могу разводить море. Так это называла Пиби. Я благодарен, потому что это единственный способ познакомиться нам с Эли. У тебя было четыре года, Джорджия. А у меня есть только это.

Я не злился, но Джорджия не единственная, кто страдал. Однако порой понимание, что ты не один в своем горе, приносит утешение. Как бы печально это ни звучало.

Она вздрогнула и закусила губу. Ей было нелегко слышать эти слова.

– Помнишь девушку, которую я нарисовал на тоннеле? – спросил я, пытаясь объяснить ей наиболее мягким образом.

Джорджия кивнула.

– Да, Молли Таггерт. Она была всего на пару лет старше меня. Кстати, ее нашли вскоре после того, как ты покинул город. Кто-то убил ее.

Я тоже кивнул.

– Я знаю. Молли сестра Тага.

Глаза Джорджии округлились, и она внезапно оцепенела, словно пришла к какому-то осознанию. Но я не хотел говорить о Молли. Не сейчас. Мне нужно было, чтобы Джорджия выслушала меня. Протянув руку, я приподнял ее за подбородок, чтобы она полностью сосредоточилась на моих словах.

– Но знаешь что? Я больше не вижу Молли. Она явилась ко мне… и исчезла. И так каждый раз. Никто не задерживается надолго. Однажды Эли тоже уйдет.

Джорджия снова вздрогнула, и ее глаза наполнились слезами, которые она мужественно пыталась сморгнуть. Так мы и стояли в молчании; каждый боролся с эмоцией, которая мучила нас с тех пор, как мы встретились взглядами в переполненном лифте около месяца тому назад. Джорджия сдалась первой, и ее голос дрожал, когда она решилась на ответное откровение:

– Знаешь, я плачу каждый день. Каждый чертов день. Раньше это случалось очень редко, а теперь не проходит и дня, чтобы я не ревела. Иногда я прячусь в шкафу и притворяюсь, будто это происходит не со мной. Однажды наступит день, когда я перестану плакать, но в глубине души мне страшно, что это будет худший день из всех. Потому что тогда он по-настоящему уйдет из моей жизни.

– Я тоже раньше никогда не плакал.

Она ждала.

– Буквально. Это был первый раз.

– Первый?!

– Да, тогда на поле. Первый раз на моей памяти, когда я из-за чего-либо плакал…

Тогда я сомкнул воду, чтобы прекратить жестокое видение, скрыть образ искаженного от ужаса лица Джорджии, выкрикивающей имя Эли, и впервые в моей жизни вода полилась из моих глаз.

Джорджия ахнула, и я отвернулся от ее изумленного лица. Вода во мне содрогнулась и пошла волнами, снова начиная подниматься. Что со мной происходит?

– Думаешь, слезы помогают его удержать? – прошептал я.

– Мои слезы значат, что я думаю о нем, – тоже прошептала она, по-прежнему стоя так близко, что я мог бы наклониться и поцеловать ее, не сделав ни единого шага.

– Но не могут же все твои воспоминания быть грустными? Эли помнит только хорошее. И ты единственная, о ком он думает.

– Правда?

– Ну, о тебе и Калико. И о вонючке Стьюи.

Ее смешок больше походил на всхлип. Внезапно Джорджия отошла, и я понял, что она готова попрощаться со мной.

– Делай то же, что и раньше. Когда тебе хочется поплакать, вспомни свою старую привычку, – в мой голос проникли нотки отчаяния.

– Ты о чем?

– Назови мне свои пять плюсов.

Джорджия скривилась.

– Иди ты, Моисей.

– Я часто думал об этом с тех пор, как ты сказала, что Эли показывает мне свои плюсы. Ты бы удивилась, если бы знала, сколько раз за последние семь лет я ловил себя на том, что перечисляю небольшой список положительного в моей жизни. Это все ты виновата.

– Я была той еще занозой в заднице, да? – она снова хохотнула, но в этом звуке не было ничего веселого. – Я сводила тебя с ума. Постоянно жужжала у тебя над ухом, словно жизнь была у меня в кармане. Я ни черта в ней не понимала. И ты это знал. Но я все равно тебе нравилась.

– Кто сказал, что ты мне нравилась?

Она хмыкнула, вспоминая нашу давнюю беседу у забора.

– Твои глаза, – прямо ответила она, как в былые времена. А затем нервно заправила выбившуюся прядку за ухо, будто не могла поверить, что флиртует со мной.

– Давай, вперед. Твои пять плюсов.

– Ладно. Хм-м… Черт, как же давно я этого не делала.

Джорджия молчала с минуту. Ей явно приходилось напрягаться, чтобы вспомнить хоть что-то хорошее. Она вытерла ладони о джинсы, словно пыталась стереть смущение, которое выдавали с потрохами ее лицо и язык тела.

– Мыло.

– Хорошо, – я попытался сдержать улыбку. Уж слишком неожиданным был ее ответ. – Мыло. Что еще?

– Маунтин Дью[17]… со льдом и трубочкой.

– Господи, ну ты и жалкая, – поддразнил я, пытаясь развеселить ее. И действительно, уголки ее губ слегка приподнялись, и она перестала вытирать ладони о джинсы.

– Носки. Носить ковбойские сапоги без носков отстойно, – заявила она уже более уверенным тоном.

– Понятия не имею, но соглашусь, – кивнул я.

– Итого пять.

– Лед и трубочка не в счет. Они шли в дополнение к Маунтин Дью. Давай еще два.

Она не возражала против дисквалификации двух из ее «пяти плюсов», но после этого долго хранила молчание. Я ждал, гадая, не передумала ли она играть. Затем Джорджия вдохнула поглубже, посмотрела на свои руки и прошептала:

– Прощение.

В моем горле застрял обжигающий комок, чуждый и в то же время такой знакомый.

– Твое… или мое?

Мне было необходимо знать. Я затаил дыхание, пытаясь сдержать свои эмоции, и наблюдал, как она прячет руки в карманы и набирается смелости.

– Нас обоих, – Джорджия набрала побольше воздуха и встретилась со мной взглядом. – Ты простишь меня, Моисей?

Может, она хотела прощения за то, что произошло с Эли, потому что сама себя не простила. Но я не винил ее за Эли, а любил, так что мне было нечего ей прощать. Но это тоже не совсем правда, потому что она провинилась в другом. Начиная со дня моего рождения, меня никто никогда не хотел. Кроме Джорджии. И из-за того, что она хотела быть со мной, в то время как все остальные отворачивались от меня, я сразу же отнесся к ней с подозрением. Сразу же отнесся к ней с недоверием. И всегда винил ее в этом.

– Я прощаю тебя, Джорджия. А ты простишь меня?

Она кивнула даже до того, как я закончил говорить.

– Уже. Я не сразу это поняла. Но у меня было много времени на размышления последние несколько недель. Думаю, я простила тебя в тот момент, когда увидела Эли. В момент его рождения. Он был настоящим произведением искусства. Маленьким шедевром. И ты его создал. Мы его создали. Как я могла не любить тебя, хотя бы чуть-чуть, увидев его?

Я боялся подать голос, поэтому просто кивнул, принимая ее прощение. И тогда Джорджия улыбнулась. Меня переполняло слишком много эмоций, чтобы улыбнуться в ответ. Я боялся приоткрыть губы, чтобы случайно не разбередить все свои старые трещины. Поэтому я коснулся ее щеки – ласково, признательно – и медленно опустил руку.

– Теперь плюсов пять, Моисей. Твое прощение. И мое.

Моисей

Я не хотел, чтобы ее прощение было дано даром, и дарил ей цветы. Готовил нам ужин и купил кексы. И продолжал рисовать для нее. Не сердца, а картины. Сердца – это как-то чересчур. Родители Джорджии уехали, что облегчало мне задачу, и три вечера подряд я приходил к ней домой. Она всегда впускала меня. Я уходил раньше, чем хотелось бы, и не лез к ней с поцелуями. Но она впускала меня. И это все, о чем я мог просить.

Мне дали разрешение расписать крытый манеж, пристроенный к амбару. Зимой все сеансы терапии и занятия проводились там, и я хотел закончить работу до наступления холодов. Идея для картины была та же, что и на стенах ее спальни. Джорджия сказала, что смысл ее работы заключался в перевоплощении, и она считала, что история слепца, освободившегося при помощи лошади, идеально подходила для их семейного бизнеса.

Я нагнулся, чтобы смешать краски, как вдруг Джорджия подкралась ко мне со спины и шлепнула по заду. Я покачнулся вперед и заляпал обувь краской.

– Ты что, только что шлепнула меня по заднице? – я потер ее с оскорбленным видом, хотя в душе был очень удивлен.

– Она мешала мне пройти. И ее довольно сложно не заметить.

– Неужели? И почему же? – от изумления мой голос перешел на писк, что звучало не очень-то по-мужски.

Эли, наблюдавший за нами, сгорбил плечи и прикрыл рот ладонью, словно пытался сдержать смех. Жаль, что я не мог его услышать. Я хотел шлепнуть Джорджию в отместку, но подумал, что это не самое подходящее зрелище для нашего сына… и мое сердце болезненно сжалось.

– Почему-почему… Потому что у тебя отличная задница.

Честно говоря, судя по голосу, Джорджия была не очень довольна этим фактом. Но зато она заговорила в своей прежней манере, как былая Джорджия, которая была немного несдержанной, довольно прямолинейной и жизнерадостной.

– Правда?

– Не стоит так удивляться. Мне нравится твой вид. Я никогда не могла ему противостоять. У меня была по тебе ломка.

– Твое личное дитя ломки? – я ухмыльнулся. Мне льстило ее признание, что она не могла передо мной устоять.

* * *

Внезапно перед моими глазами возникло видение, как Джорджия щекотала Эли, а он задыхался от смеха и пытался отползти от нее. Ему удалось высвободиться, и он сразу же перешел в атаку, впиваясь своими маленькими пальчиками в ее округленный зад, пока она убегала от него. Джорджия громко взвизгнула и отмахнулась от его цепких рук.

– Прекрати, маленький проказник! Мне щекотно!

Эли обхватил ее за талию и впился зубами в левую ягодицу, находившуюся прямо на уровне его глаз. Джорджия закричала, заливаясь смехом, а затем, плюхнувшись на кровать, подхватила сына под мышки и заключила в своих объятиях. Его лицо раскраснелось от хохота, кудряшки наэлектризовались и торчали во все стороны. Они смеялись и щекотали друг друга, и каждый стремился одержать победу над другим. В какой-то момент Джорджия по-серьезнела и сказала очень строгим тоном:

– Ты не можешь кусать меня за попу, Эли, это неприлично.

Но затем они оба согнулись пополам от приступа хохота.

* * *

– Моисей? Ты снова это делаешь, – мягко произнесла Джорджия.

Я сосредоточил на ней взгляд, на моем лице до сих пор играла улыбка от воспоминания Эли.

– Ты задремал. Витал в облаках.

– Я думал о твоей заднице, – искренне ответил я и подошел к ней, игнорируя своего ангела-хранителя, семенящего следом.

Джорджия громко рассмеялась, и, обхватив ее рукой за талию, я начал яростно ее щекотать.

Эли подавал мне наилучшие идеи.

Мы упали на тюк сена у стены, отделяющей амбар от манежа, и Джорджия с визгом принялась щекотать меня в ответ. Но я не сильно боялся щекотки, и в скором времени она запыхалась и взмолилась о пощаде, выкрикивая мое имя. Это был лучший звук во всем мире, и он определенно не вызывал у меня смех.

– Пожалуйста, остановись! – крикнула она, вцепившись в мои руки.

В наших волосах застряла солома, щеки раскраснелись, одежда помялась, и в принципе мы выглядели так, будто занимались чем-то бóльшим, чем просто щекотали друг друга. И в этот момент в амбар зашел ее отец.

Вот дерьмо.

Увидев выражение его лица и узнав в нем ярость, я сразу же убрал руки и отошел. Меня ждали большие неприятности. Даже Эли сбежал в страхе, исчезая за секунду, и теплая связь между нами внезапно остыла. Джорджия стояла спиной к отцу, и когда я опустил руки, она немного покачнулась, хватаясь за меня. Я ласково отодвинул ее и позволил ее отцу подойти ко мне без каких-либо возражений или предостережений.

Я даже не поднял руки, хотя мог с легкостью уклониться от его неуклюжего удара, пришедшегося по моей челюсти. Но не стал этого делать. Потому что заслужил.

– Папа! – Джорджия встряла между нами. – Папа, не надо!

Он проигнорировал ее и пристально посмотрел мне в глаза – его грудь вздымалась, губы поджались, а руки тряслись, когда он ткнул в меня пальцем.

– Снова за старое, Моисей?! Мы пустили тебя в свой дом. Ты разграбил его. Более того, были жертвы. Больше это не произойдет!

Тогда он перевел взгляд на Джорджию, и разочарование в его глазах было куда хуже гнева, направленного на меня.

– Ты уже женщина, а не ребенок, Джорджия. Ты не можешь и дальше так себя вести.

Она поникла прямо на моих глазах.

– Можете бить меня сколько хотите, мистер Шеперд. Я этого ожидал. Но не смейте так говорить с Джорджией. Или я надеру вам зад.

– Моисей!

В глазах Джорджии сверкнули молнии, ее спина выпрямилась. Хорошо. Пусть злится на меня. Лучше злость, чем этот скисший вид.

– Думаешь, ты можешь заявиться сюда и снова выйти сухим из воды? Думаешь, тебе просто сойдет это с рук? – прохрипел от ярости Мартин Шеперд.

– Мы уже не те люди, что раньше, мистер Шеперд. Я тоже был одной из этих жертв, и мне ничего не сошло с рук. Ни мне, ни Джорджии. Мы заплатили сполна. Как и вы. И продолжаем расплачиваться.

Он отвернулся, скривившись от отвращения, но я видел, как подрагивали его губы. Мне стало его жаль. На его месте я бы тоже себе не понравился. Но лучше выговориться, чем держать все в себе.

– Мистер Шеперд? – тихо позвал я.

Он не останавливался. Я подумал о словах Джорджии. О ее пяти плюсах. О прощении. И понял, что его заслуживаем не только мы.

– Мне жаль, мистер Шеперд. Правда. Надеюсь, однажды вы сможете меня простить.

Отец Джорджии споткнулся и замер. В этом слове чувствовалась какая-то сила.

– Я надеюсь, что вы простите меня, потому что, независимо от ваших желаний, это произойдет. Между нами с Джорджией. Уже происходит.

Глава 26. Джорджия

Всю вторую половину дня я проводила иппотерапию в маленьком крытом манеже для группы детей с поведенческими проблемами, которых привезли из Прово, находившегося примерно в часе езды от Левана. Группа была меньше, чем обычно, всего шесть человек, и со всеми ними я уже работала прежде. Мы с Моисеем закончили одновременно на закате – я терапию, а он расписывать стену манежа. После той неловкой утренней ссоры я последовала за отцом из амбара. Мне нужно было убедиться, что он в порядке, и заодно перевести дыхание.

«Это произойдет. Между нами с Джорджией. Уже происходит», – сказал Моисей. Мое сердце кувыркнулось в груди и со шлепком приземлилось в скрученном желудке. Я верила его словам. И внезапно немного испугалась. Поэтому побежала за своим бедным отцом из амбара, чтобы помочь ему смириться с тем фактом, что его дочь щекотала Моисея, вернувшегося в нашу жизнь. Но это было вчера, а теперь мы стояли одни посреди тихого крытого манежа. Я убиралась после занятия, а Моисей добавлял последние штрихи к рисунку на большой стене, которая присоединяла манеж к конюшне. И я не знала, что сказать.

– Знаешь, а ты хороша. Я слышал вас краем уха. Впечатляет, – с легкостью похвалил Моисей, а я туповато уставилась на него, не понимая, о чем речь. Мои мысли по-прежнему занимала наша утренняя игра и эмоциональный разговор с отцом.

– Терапия. Дети. Все это. Ты хороша, – объяснил Моисей с небольшой улыбкой.

Мне стало приятно от его слов, и я отвернулась, чтобы скрыть это. Я слишком сговорчивая, слишком зависимая от чужого одобрения. Мне это не нравилось. Но Моисей казался искренне заинтересованным, задавая мне вопросы о том и о сем, пока я не начала добровольно рассказывать о своей профессии, параллельно снимая седла с лошадей и расчесывая их.

– Во время терапии лошади отражают энергетику людей. Заметил, как уныло выглядел Джозеф? Как тихо себя вел? Видел, как Сакетт буквально сунулся ему в лицо и положил голову ему на плечо? А как агрессивно вела себя Лори? Она оттолкнула Лакки, и он толкнул в ответ. Легонько. Но ты обратил внимание, что он не отошел от нее? Я понимаю, что все это субъективно. Но нужно отдать должное людям, которые готовы встать лицом к лицу с пятисоткилограммовым зверем, управлять им, вести его, ездить на нем. Это придает невероятную силу тем, кто отдался во власть наркотиков, алкоголя, секса, болезни, депрессии. А в случае детей… во власть тех, кто сильнее их, кто контролирует их жизнь. Мы часто работаем с детками, страдающими аутизмом. Лошади помогают им раскрыться. Выпустить все, что в них накопилось. Даже легкое покачивание на лошади помогает людям обрести с ними связь на элементарном уровне. Это то же покачивание, которое мы чувствуем при ходьбе. Мы будто становимся единым целым с чем-то необычайно могущественным, необычайно большим, и на секунду сами чувствуем это превосходство.

– Мне казалось, ты хотела быть ветеринаром. Разве не таков был план? – тихо спросил Моисей, вытирая свои кисти, пока я заканчивала ухаживать за лошадьми.

– Я всю жизнь наблюдала, как мои родители работали с животными и людьми. После смерти Кэтлин и твоего отъезда мне перехотелось выступать на родео. Или даже становиться ветеринаром. Я хотела понять, как раскрыть тебя, подобно многим другим клиентам, которым помогала терапия.

– Раскрыть меня? – Моисей выглядел ошарашенно.

– Да, – я взглянула в его глаза, но не смогла долго на них смотреть. Откровенность давалась мне нелегко и казалась чрезвычайно интимной. – Этим я и занялась. Я получила диплом психолога. А затем степень магистра. – Я пожала плечами. – Может, однажды тебе придется обращаться ко мне доктор Джорджия. Но, честно говоря, мне не интересно выписывать лекарства. Я предпочту просто дрессировать лошадей и помогать людям. Не знаю, как бы я пережила последние два года без этой работы.

Он молчал с минуту, и я не осмеливалась на него посмотреть.

– Неужели лошади действительно такие сообразительные? – спросил Моисей, и я с радостью позволила ему сменить тему. Мне не очень-то хотелось говорить о себе.

– Думаю, «сообразительные» – не самое подходящее слово, хотя они определенно разумные существа. Они очень точно чувствуют людей. Подражают им, реагируют на их энергетику. Нам нужно просто наблюдать за ними, чтобы понять самих себя. Поэтому лошади могут быть мощным инструментом. Они пробегут километр из слепого страха. Не задумываясь, просто реагируя. Собаки, кошки, люди – мы все хищники. Но лошади дичь. И из-за этого они действуют на основе инстинктов, эмоций, страха. Они прислушиваются к обостренным эмоциям, откуда бы те ни исходили. И реагируют соответствующе.

Моисей кивнул, словно верил моим словам. Когда он подошел ко мне, лошади вообще никак не отреагировали. Он был спокойным, вот и они не нервничали.

– Подойди ближе, – настояла я, подзывая его жестом. Внезапно мне захотелось, чтобы он сам все увидел.

– Джорджия, ты же помнишь, что случилось в прошлый раз, – возразил он, но его голос оставался мягким.

– Возьми меня за руку.

Моисей переплелся со мной пальцами, прижимая свою ладонь к моей, и я сделала шаг в сторону лошадей.

– Ты боишься, Моисей?

Это натолкнуло меня на мысль о нашем самом первом разговоре, когда я подстрекала его погладить Сакетта. Но сейчас я совсем не пыталась спровоцировать его. Я лишь хотела узнать, что он чувствует.

– Нет. Но я не хочу, чтобы они боялись, – он посмотрел на меня. – Не хочу, чтобы ты боялась.

– Я и не боюсь, – сразу же ответила я. Тут Лакки заржал позади меня, а Сакетт фыркнул, будто сомневался в правдивости моего заявления.

– Неправда.

– Ладно, боюсь, – со вздохом признала я. – Это важный момент для меня, и поэтому я волнуюсь.

И стоило это сказать, как страх покинул меня. Я взяла Моисея за вторую ладонь, и мы встали лицом к лицу.

– Мы просто будем стоять на месте, и ты должен держать меня за руки.

Он прижался подбородком к груди и глубоко вдохнул.

– Что? – тихо спросила я.

– Чувствую себя ребенком. Не самое приятное ощущение, когда я рядом с тобой.

– Я тебя таким не считаю.

Точнее и не скажешь. Его руки крепко обхватывали мои, и это прикосновение было настолько опьяняющим, что мне захотелось закрыть глаза, чтобы остановить головокружение.

– Ладно. Тогда я не хочу, чтобы ты считала меня кем-то, кого нужно исправить.

Я покачала головой, но почувствовала, как горе набухает в моей груди и обжигает глаза. Хорошо, что в манеже, посреди которого мы стояли, было темно. Солнце почти село, и свет падал небольшими золотистыми квадратами на пол, но центр находился в тени. Лошади за моей спиной терпеливо ждали, как всегда. Их тихое фырканье и ржание успокаивали меня.

– Я никогда не хотела тебя исправить. Никогда. По крайней мере, не в том смысле, о котором ты говоришь.

– А в каком?

– В то время я просто хотела, чтобы ты смог полюбить меня в ответ.

– Несмотря на все мои трещины?

– Не говори так, – попросила я, испытывая ту же боль, что и всегда, когда думала, как складывалась его жизнь поначалу.

– Это правда, Джорджия. Ты должна смириться с тем, какой я. Как это сделал я сам.

Его голос звучал так тихо, что мне пришлось наблюдать за его губами, чтобы не пропустить ни слова.

И снова я почувствовала шевеление среди лошадей. Кто-то легонько толкнул меня в спину, затем еще раз – сильнее.

– Калико хочет, чтобы ты подошла ближе, – выдохнул Моисей.

Я шагнула к нему. Калико снова меня подтолкнула, пока между нами с Моисеем не осталось всего несколько сантиметров пространства. Калико протиснулась головой мимо моего плеча и тихо фыркнула, от ее дыхания прядки вокруг моего лица закачались. Глаза Моисея расширились, но дыхание оставалось спокойным, а руки, ласково держащие мои ладони, не дрожали. Затем Калико обошла нас и прижалась телом к спине Моисея. И замерла с опущенной головой и полуприкрытыми глазами. Моисей ощущал ее спиной, но не видел. Тогда я почувствовала трепет в его руках и наблюдала, как он сглатывает и смотрит мимо меня на Сакетта, топтавшегося поблизости. Он тоже подошел ко мне со спины и прижался боком, оказывая мне поддержку. Они с Калико замкнули нас в круге среди теней быстро сгущающихся сумерек, охраняя своими массивными телами и отгоняя хвостами мух.

– Можно кое-что спросить? – прошептала я. Мое сердце стучало так быстро, что я боялась, что Моисей чувствует вибрацию в моих руках.

– Конечно, – так же тихо ответил он.

– Ты когда-нибудь любил меня?

Может, это и несправедливый вопрос, когда нас окружают два детектора лжи весом по пятьсот килограмм каждый, но я больше не могла держать его в себе. – Я любила тебя. В глубине души я знаю, что ты в это не верил. Не верил, что это возможно. Но я любила тебя.

– Джорджия.

Мое имя прозвучало из его уст подобно стону, и из моих глаз полились слезы, быстро стекая по щекам в попытке освободиться от нарастающего давления в моей голове. А затем Моисей обнял меня и притянул к себе, словно черпал силу от стоящей позади него лошади.

– Почему ты не бросала меня? – выдавил он. – Я столько раз говорил тебе уйти, но все тщетно. Ты не давала мне покоя. И я ранил тебя. Из-за меня мы оказались в этой ситуации. Ты знаешь, что я потерял всех, кого любил? Всех. Только я начал надеяться, что с тобой все может сложиться иначе, как умерла Пиби. Это лишь подтвердило мою правоту. Я не хотел подпускать тебя к себе. Я был в психлечебнице, Джорджия! Три месяца! Я не хотел, чтобы это как-то отразилось на тебе. И я не пытался причинить тебе боль. Я не вернулся, потому что пытался спасти тебя… от себя! Как ты не понимаешь?

Я яростно замотала головой, уткнувшись лицом в его грудь, и мягкий хлопок его рубашки впитал мои слезы. Я не понимала всего этого. Я думала, что он отвергнул меня, оттолкнул, как всегда. Но теперь мне все стало ясно. И это понимание подхватило все битые осколки моей души и снова скрепило их. Его слова имели исцеляющий эффект. Я больше не хотела сопротивляться ему и тоже обхватила Моисея руками, обнимая его в ответ. Его тело было твердым, крепким, непоколебимым под моим касанием, и я позволила себе положиться на него, как никогда раньше, ни капли не сомневаясь, что он не даст мне упасть. Лошади затоптались, и Сакетт вздрогнул, будто почувствовал мое облегчение. Калико тихо заржала и уткнулась мягким носом в плечо Моисея. И тогда я поняла, что не единственная, кто дрожит.

– Рисуй. Уходи и никогда не оглядывайся. Не люби никого, – прошептал Моисей в мои волосы. – Это были мои законы. Как только я освободился от школы и системы, я уехал. Больше всего мне хотелось рисовать и бежать. Рисовать и бежать. Это единственное, что делало мою жизнь терпимой. А затем появилась ты. И Пиби. И я начал подумывать о том, чтобы нарушить парочку своих законов.

Я слушала с колотящимся сердцем в груди, как он заставлял себя произнести эти слова, и поджала губы в попытке сдержать всхлип, рвущийся из моего горла, чтобы он не вырвался в неподходящую секунду и не заглушил слова, которые я отчаянно хотела услышать.

– В конечном итоге, Джорджия, я нарушил только один. Я полюбил, – просто, четко, решительно произнес он.

Он полюбил.

И в этот момент Калико отошла от него и потрусила в сторону последних лучей солнца, проникающих через дверь в загон. Сакетт медленно последовал за ней, нюхая землю перед собой. Лошади оставили нас с Моисеем наедине, будто их работа здесь была окончена.

– Кто ты, Моисей? Ты уже не тот человек, что раньше. Не думала, что смогу когда-либо снова тебя полюбить, – по моему лицу ручьем текли слезы, но я не вытирала их. – Ты не знал, как любить. А я не знаю, что делать с этим новым Моисеем.

– Я знал, как любить. Ведь полюбил же тебя. Просто не знал, как это показать.

– И что же произошло? – спросила я.

– Эли. Эли произошел. И он научил меня.

Моисей не поднимал голову с моей макушки, и я была ему благодарна. Мне нужно было время, чтобы подобрать ответ. Я знала, что, если посмотрю на него с жалостью, страхом или даже недоверием, все, что нам удалось построить, мигом разрушится. И поняла: если полюблю его, по-настоящему полюблю, а не просто буду хотеть его или нуждаться в нем, то мне придется принять его таким, какой он есть.

Я прижалась губами к его шее и прошептала:

– Спасибо, Эли.

Моисей резко втянул воздух и обнял меня крепче.

– Я любил тебя тогда, Джорджия, и люблю сейчас.

Его шея вибрировала, пока он произносил эти слова, и я было притянула его губы к себе, чтобы успеть попробовать их на вкус. В мире не было ничего слаще. Моисей поднял меня, а я обхватила его ногами и руками. И, придерживая меня одной рукой за бедро, а другой за спину, Моисей поцеловал меня так, словно у него было все время в мире, и это единственное место из всех существующих, где он хотел бы находиться. Когда он наконец оторвался от моих губ и прижался к шее, я услышала его шепот:

– Глаза Джорджии, волосы Джорджии, губы Джорджии, любовь Джорджии и ее длинные-предлинные ноги.

Глава 27. Джорджия

Я избавлялась от лишней энергии при помощи вечерних пробежек. Но когда я бегала, то не хотела останавливаться и вести вежливые беседы. Не хотела, чтобы люди пялились на мою подпрыгивающую грудь или отпускали ехидные комментарии о моем рабочем загаре, который был сильно заметен в шортах. Мои руки и лицо посмуглели от постоянного нахождения под солнцем, но на работу я ходила в джинсах, так что ноги оставались бледными. Наверное, все маленькие города похожи на Леван, но люди замечали каждую мелочь и всегда комментировали, обсуждали, сплетничали между собой… так что, когда у меня не получалось уснуть, я предпочитала бегать по полям, мимо водонапорной башни и старой мельницы. И сегодня у меня выдалась очередная бессонная ночь.

После возвращения родителей и стремительных изменений в моей личной жизни я чувствовала себя взволнованной и эмоциональной. Я хотела быть с Моисеем. Вот так просто. И практически не сомневалась, что он хотел того же. Но, как и в то лето семь лет назад, наши отношения развивались со скоростью света, и всего за пару дней мы перешли от этапа прощения к «вместе навсегда». Я не могла снова этого допустить. Папа правильно сказал, я теперь женщина, мать – ну, или была ею. Я больше не могу так себя вести. Поэтому я пожелала Моисею добрых снов и ушла домой рано, как прилежная девочка. Но счастья мне это не прибавило. Пришло время переезжать от родителей.

Я бежала со всех ног, освещая дорогу карманными фонариками в каждой ладони, и их свет постоянно прыгал взад-вперед от ритмичного движения моих рук. Родителям не нравилось, что я бегаю в одиночестве, но я уже достаточно взрослая, чтобы не нуждаться в их разрешении, к тому же единственное, что представляло опасность в полях, это скунсы, койоты и изредка – гремучие змеи. Однажды мне попалась уже мертвая, но я этого не знала, пока не увидела ее на том же месте в следующую ночь. Скунсы не были смертельно опасными, а койоты боялись меня, так что, за исключением змей, у меня не было причин нервничать.

Луна светила так ярко, что в фонариках не было необходимости, и когда я добежала до старой мельницы, преодолев пять километров из стандартных восьми, светлое небо подсветило старое здание, и я взглянула на него другими глазами. Мельница выглядела точно так же, как всегда. Я гадала, зачем Джереми Андерсон нанял Моисея, чтобы убраться в ней, снести старые перегородки и демонтировать внутренние стены, если с ней ничего не собирались делать. Окна были по-прежнему заколоченными, сорняки разрослись, но место не выглядело так, будто за ним не ухаживали семь лет. Кто-то наводил здесь порядок.

Каждый раз, пробегая мимо нее, я вспоминала свое отчаяние в вечер перед Днем благодарения семь лет назад. В вечер, когда я ждала Моисея снаружи, прежде чем струсить и оставить ему записку. Но я всегда пробегала мимо нее, игнорируя чувство утраты и давней тоски. Теперь же, когда Моисей вернулся и привез с собой надежду, я остановилась на минуту и отдышалась. С тех пор, как я увидела лицо, выглядывающее из-под отслоившейся краски в доме Кэтлин, я часто думала о рисунках Моисея на стенах старой мельницы. Что-то ворошилось на задворках моего сознания. Я не знала, оставили ли их – это буйство красок, скрытое в темном, пыльном, старом здании, заколоченное там, где его никто не увидит. Однажды кто-то захочет на них посмотреть. И для меня это «однажды» наступило сегодня. Я прошла через старую парковку к задней двери, через которую всегда входил Моисей, хотя не сомневалась, что она будет заперта.

Я проверила служебную дверь и, как и предполагалось, как и в ту судьбоносную ночь, она была закрыта. Но затем, пошарив пальцами над дверной рамой, я нашла ключ на том же месте, куда всегда клал его Моисей после работы. Я изумленно подцепила его пальцами, вставила в замок над ручкой и провернула, по-прежнему не веря, что он откроет дверь. Но та распахнулась со скрежетом ржавых петель, и я не мешкая вошла внутрь. Не знаю, почему мельница не давала мне покоя. Но раз уж я все равно оказалась здесь, да еще и с фонариками при себе, то почему бы не заглянуть?

За дверью находились небольшие кабинеты, а затем комната побольше, которая, наверное, использовалась для отдыха. Внутри было гораздо темнее, поскольку туда не попадало лунное сияние, и я держала фонарики перед собой, словно пару световых мечей, готовых расправиться с любой преградой. Чем глубже я заходила, тем больше замечала изменений. Интерьер выглядел по-другому. Моисей демонтировал все маленькие рабочие места в складской части, и, остановившись, я обвела фонариками большой круг, чтобы сориентироваться. Рисунки обнаружились в углу на стене, которая находилась дальше всего от входа, словно Моисей пытался сделать их незаметными.

От этого я тихо хихикнула. Моисей какой угодно, но только не незаметный. Его шестимесячное пребывание в Леване в 2006-м было сродни нескончаемому салюту – буйство цвета, взрывы, периодические небольшие пожары и клубы дыма.

Я светила фонариками вперед, по бокам и назад, чтобы точно ничего не упустить. Как вдруг луч правого фонарика прошелся по чему-то, забившемуся у дальней стены, и, подпрыгнув от неожиданности, я уронила его и пнула в сторону темного силуэта. Фонарик, вращаясь, покатился по полу. Когда он остановился и посветил в том направлении, куда я шла, то не явил мне ничего, кроме бетонного пола и чьих-то ног.

Я взвизгнула и крепко сжала оставшийся фонарик, направляя его вверх и по кругу, чтобы увидеть, с чем я имею дело. Или кем. Свет упал на лицо, и я снова закричала, из-за чего луч подскочил и осветил еще одну склоненную голову, а затем вздернутый подбородок. Мой страх сменился невероятным облегчением, поскольку лица оставались неподвижными, и я поняла, что нашла рисунки Моисея, состоящие из танцующих силуэтов и переплетенных тел, которые занимали больший участок стены. Я остановилась и подобрала второй фонарик, радуясь, что, несмотря на мою неуклюжесть, не лишилась дополнительного источника света.

Рисунок был чуть ли не эксцентричным, но куда более целостным, чем смазанные, исполненные ужаса изображения на стенах Кэтлин Райт. Ужас был в самом Моисее, а не в его творениях, как бы странно это ни звучало. Он был испуган, и это чувствовалось в каждом мазке кисти. То, что предстало передо мной сейчас, выглядело иначе. Рисунок изобиловал радостью, причудами и чудесами и представлял собой загадочные зарисовки, бессмысленно разбросанные по всей стене. Совершенно бессмысленно. Это напомнило мне нашу беседу о любимых вещах и ценных воспоминаниях, и я задумалась, не были ли передо мной просто пять плюсов, умноженные десятком участников, которые также изображались на стене. Я направляла свет на каждую зарисовку, пытаясь как-то соединить ее со следующей. Возможно, дело было в темноте и невозможности осветить всю картину целиком, но она выглядела по-другому. Кое-какие части я помнила, но Моисей определенно добавил новые. Я видела рисунок в октябре. Он уехал в конце ноября. И за этот отрезок времени картина разрослась.

А затем я нашла ее. Лицо, которое застряло в моей голове и не давало покоя последние две недели.

Я направила оба фонарика на ее лицо, чтобы рассмотреть его получше, и она укоризненно взглянула на меня в ответ. Свет над ее головой напоминал библейский ореол. Мне стало немного дурно и более чем тревожно, когда я поняла, что знаю ее. Это то же лицо, которое я увидела на свежевыкрашенной стене, когда пришла за фотоальбомом к Моисею. Быть может, всему виной ракурс или выражение ее лица, но если на стене Кэтлин Райт она просто показалась мне знакомой, то сейчас я быстро ее узнала. Мы были знакомы. Однажды.

По пустому помещению раскатилось эхо скрипа старых петель, и долю секунды я не могла определить, что это за звук. А затем осознала, что кто-то открыл заднюю дверь, как я всего несколько минут назад. Я оставила ключ в замке.

Моисей

Леванская церковь, построенная в 1904 году, была прохладным старым зданием из светлого кирпича, с высоким шпилем и широкими дубовыми дверьми. За прошедшие годы ее немного отреставрировали, но я все равно считал, что ей не помешали бы витражные окна. Хотя в целом мне нравилось, как она выглядела. Она всегда напоминала мне о детстве, летних месяцах с Пиби и звуках органа, раскатывающихся над общиной, когда я выбегал за двери и направлялся домой, поскольку не мог усидеть на месте и отчаянно желал освободиться от галстука и блестящих черных туфель.

Последний раз мы виделись с Джорджией прошлым вечером и, не считая короткого сообщения с перечислением пяти плюсов этого дня и ее ответа в виде смайлика, после этого мы не общались.

Один клиент так хотел попасть ко мне на сеанс, что согласился приехать в Леван, и весь день я рисовал женщину, задремавшую за столом перед неровной стопкой книг, сжимая в руках очки для чтения. Ее губы были слегка приоткрыты, волосы упали аккуратной волной на щеку, симпатичное личико покоилось на хрупкой руке. Мужчина, заказавший портрет, сказал, что она частенько засыпала в окружении своих книг, отправляясь в мир грез прямо за столом, так и не дойдя до кровати. Его жена неожиданно скончалась прошлой весной, и он остался в одиночестве и с деньгами. Богатые и одинокие были моими любимыми клиентами, но пока мы общались, я проникся к нему сочувствием и не вел себя бесцеремонно и прямолинейно, как обычно, когда рассказывал об увиденном.

«Я не заметил признаков. Они были прямо у меня перед глазами… но я просто не хотел их видеть», – сказал он. Женщина умерла от сердечной недостаточности, и он не сомневался, что мог бы это предотвратить, если бы предпринял какие-то действия на раннем этапе.

Он ушел без картины, что нормально. Мне нужно было добавить несколько последних штрихов и подождать пару дней, прежде чем она полностью высохнет и ее можно будет отправить почтой. Но мужчина ушел счастливым, даже довольным. В отличие от меня. Поэтому я нехотя отправился на прогулку, надеясь согнать лишнюю энергию, которая гудела под моей кожей. Еще я надеялся встретиться с Джорджией и околачивался в ожидании возле ее дома. Но она так и не ответила на мое сообщение, и в конечном итоге я направился к церкви. От порывов ветра мимо моих ног, подобно батальону мышей, проносился поток листьев.

Мой клиент упомянул о надвигающейся метели. Но вечер выдался не особо холодной, да и на дворе по-прежнему был октябрь. С другой стороны, это же Юта. Тут в один день шел снег, а в следующий светило яркое солнце. Дома вокруг церкви уже украсили к Хэллоуину – призраки развевались на ветру, на верандах лежали крупные тыквы, летучие мыши и пауки ползли по окнам и свисали с деревьев. И когда тишину прервал орган, это настолько подходило атмосфере Хэллоуина, что я подскочил на месте и мысленно отругал себя, осознав, что это за звуки.

В церкви горел свет, и неподалеку от двери стоял припаркованный темный пикап. Я остановился, чтобы послушать, и уже через пару аккордов понял, кто сидит за инструментом. Поднявшись по широким ступенькам, я потянул за большую дубовую дверь, надеясь, что она открыта, чтобы тайком проскользнуть к задней скамье и немного послушать музыку Джози. Дверь беззвучно распахнулась на хорошо смазанных петлях, и я шагнул в притвор. Мой взгляд сразу же наткнулся на блондинку за органом и на мужчину в заднем ряду, который слушал, как она играла нечто столь прекрасное, что волоски на моих руках встали дыбом и по спине прошла дрожь.

Я узнал в нем мужчину с кладбища, мужа Джози, и сел на краюшке его скамьи. Он устроился прямо по центру, положив руки на спинку и закинув ногу на ногу, и наблюдал своими темными глазами за женой. Заметив мой приход, он повернулся и едва заметно кивнул, чем сразу же мне понравился. Я тоже не хотел болтать. Только слушать.

Музыка была настолько красивой и приятной, что я пожалел, что рядом нет Эли, чтобы я мог смотреть на него, пока он слушает. Но он не появлялся весь день, и я поймал себя на том, что скучаю по нему – от этой музыки даже сильнее, чем раньше. Закончив, Джози оторвала взгляд от клавиш и прикрыла глаза ладонью. В церкви освещалась только сцена, все остальное находилось в тени. Но она все равно рассмотрела меня и окликнула своим радостным голоском:

– Моисей? Это ты? Добро пожаловать! Сэмюель, это Моисей Райт, художник, о котором я тебе рассказывала. Моисей, это мой муж, Сэмюель Йейтс. Не волнуйся, он не кусается.

Сэмюель наклонился и протянул мне правую руку. Подойдя ближе, я пожал ее, а затем сел рядом с ним, и Джози заиграла новую мелодию, давая нам возможность пообщаться, хотя ни один из нас не был настроен на беседу. Но Сэмюель заинтриговал меня – возможно, потому, что он так комфортно чувствовал себя в своем теле, так любил свою жену и так не подходил этому городу. Когда он первым подал голос, я только обрадовался.

– Ты пришел, чтобы рисовать? – просто спросил он.

В его голосе едва-едва слышался намек на экзотичный акцент. Модуляция или ритм, которые натолкнули меня на мысль, что его родной язык, должно быть, – язык навахо. Или же дело было в его флюидах. Я полагал, что он умел наводить страх на людей, но, с другой стороны, то же самое говорили и обо мне.

– Нет. Просто послушать.

– Это хорошо. Мне нравятся эти стены такими, какие они есть.

Я расслышал нотки юмора в его голосе и улыбнулся. Затем кивнул в сторону органа.

– Она часто это делает?

– Нет. Мы не живем здесь. Несколько недель назад умер мой дедушка, и мы приехали на похороны и чтобы помочь бабушке Нетти с кое-какими делами. Завтра мы вернемся в Сан-Диего. Джози делает это ради меня. Я влюбился в нее в этом здании. Сидя прямо на этой скамье.

Его откровенность удивила меня.

– Я тоже влюбился в нее тут, – тихо ответил я, и Сэмюель резко перевел взгляд на меня. Я покачал головой. – Не волнуйся, мне было десять. Ее музыка делала церковные службы более сносными. Я положил глаз на другую блондинку, даже в те времена.

– Джорджия Шеперд чертовски хорошая наездница, – кивнул он.

Значит, Джози рассказала ему о нас.

– Так и есть.

– Мой дед был человеком старой закалки. Увлекался родео и ранчо, считал, что женщинам место на кухне. Но даже он соглашался, что она не такая, как все. Джорджия ездит как моя бабушка из племени навахо. Бесстрашно. Прекрасно. Как музыка, – он кивнул на Джози, выжимавшую из клавиш восхитительные ноты.

Мы послушали ее несколько минут, но затем Сэмюель снова заговорил:

– Соболезную из-за твоего мальчугана, – тихо и простодушно произнес он, и мне потребовались все силы, чтобы не опустить голову и не заплакать. Вместо этого я встретился с ним взглядом и кивнул.

– Спасибо.

Незамысловатое соболезнование Сэмюэля было настолько же угнетающим, сколь желанным. Эли был моим мальчуганом. И я потерял его. Для меня это произошло совсем недавно, три недели, а не два года назад. Для меня он умер на поле позади дома Джорджии, когда она рассказала о том ужасном дне, и я увидел, как это произошло, собственными глазами. Каким-то образом этот мужчина дал мне подтверждение, в котором я, сам того не осознавая, нуждался.

– Ты вернулся, чтобы все исправить. – Это было утверждение, а не вопрос.

– Да.

– Пришел вернуть свое.

– Да, – снова тихо согласился я.

– Мне пришлось сделать так же. Я чуть не упустил свой шанс с Джози. Чуть ее не потерял. Я думал, что у меня есть время. Не повторяй мою ошибку, Моисей.

Я кивнул, и мне даже захотелось узнать их историю. Еще немного послушав музыку, я почувствовал, что мне не сидится, даже несмотря на красивую мелодию и хорошую компанию. Мне хотелось увидеть Джорджию. Я встал и протянул руку Сэмюелю, и он тоже поднялся, прежде чем пожать ее с серьезным видом. Он был с меня ростом, и наши глаза находились на одном уровне, когда я выразил ему ответные соболезнования.

– Сочувствую из-за твоего дедушки. Ты будешь скучать по нему. Но с ним все хорошо. Ты ведь это знаешь?

Сэмюель наклонил голову и пристально на меня посмотрел. Я уже пожалел, что добавил последнюю фразу. Но присутствие его дедушки окутывало нас теплом, словно одеяло, и я хотел отблагодарить Сэмюеля единственным способом, которым мог.

– Да, я верю в это. Мы рады, что он больше не страдает. Нам было известно, что этого стоит ожидать, и мы смогли подготовиться.

Мое сердце заколотилось, ладони вспотели. Тревога, которую я испытывал весь день, растеклась по моим рукам и ногам, а в голове зазвучали слова Сэмюеля и моего клиента: «я чуть ее не потерял», «я думал, что у меня есть время», «нам было известно, что этого стоит ожидать», «я не заметил признаков, они были прямо у меня перед глазами».

Я выбежал из церкви и слетел по ступенькам. Наверное, теперь Сэмюель с Джози решат, что я действительно сумасшедший, как все говорят, но мне было наплевать. Я помчал по лужайке к дому, пытаясь не задумываться о том, на что на самом деле намекали все знаки.

Я думал, что Эли появился из-за меня. Чтобы свести меня с Джорджией. Но вот я вернулся, а Эли так и не исчез. Он по-прежнему являлся мне. По-прежнему приходил к Джорджии. Прямо как мой прадед к Пиби накануне ее смерти. Прямо как мертвые приходили к своим детям в онкологическом центре. Точно так же.

Что, если Эли появился из-за Джорджии?

А еще та девушка… Блондинка. Все те мертвые блондинки… Джорджия блондинка. Даже моя мать пыталась меня предупредить. Все признаки были у меня перед носом… я видел их, но не хотел обращать внимания. Мне стоило догадаться! Так было всю мою жизнь!

Я в ужасе бежал дальше, ругая себя последними словами, пока не оказался перед домом Джорджии. Миновав ее пикап, я поднялся на крыльцо и начал колотить в дверь, как сумасшедший. Когда никто не открыл, я побежал за угол к окнам спальни Джорджии. Конечно, была вероятность, что за эти годы они переделали комнаты и меня ждет не самый приятный сюрприз, но я был в отчаянии. Я прижался лицом к стеклу и постучал, надеясь, что кто-нибудь, кто угодно, услышит. Сквозь жалюзи частично просматривалась комната. Мне в глаза сразу же бросился вихрь красок на стене – картина, которую я нарисовал много лет назад. Понятия не имею, как Джорджия могла нормально спать в этой комнате.

– Джорджия! – лихорадочно закричал я.

На тумбочке у кровати горела лампа, но в комнате никого не было. Я снова побежал к крыльцу, настроившись попасть внутрь независимо от того, откроют мне дверь или нет.

Джорджия плелась по тропинке в спортивных шортах и толстовке, ее длинные волосы были собраны в неряшливый хвостик.

– Моисей?

Облегчение в ее голосе соответствовало облегчению в моем теле, и, преодолев расстояние между нами в три шага, я подхватил ее на руки и уткнулся лицом в ее взъерошенные волосы. И плевать, что моя реакция, наверное, выглядела слишком бурно. Меня еще никогда так не радовали ошибки в моих суждениях.

– Я так волновал… – начали мы в унисон. Я слегка отстранился и присмотрелся к ней.

– Я так волновалась, – повторила Джорджия, и я убрал одну руку с ее спины, чтобы смахнуть волосы с лица.

На ее щеке была какая-то грязь, глаза расширены, зубы стучали. Я осознал, что она вся дрожит, ее руки сомкнулись вокруг меня, словно она пыталась не упасть.

– Джорджия?

В двери дома стояла Мауна Шеперд, крепко держа в руках скалку. Я мимолетно задумался, готовила ли она или схватила ее, чтобы защищаться от безумца, колотящего в ее дверь.

– Джорджия, ты в порядке? – спросила она, переводя взгляд с дочери на меня.

– Да, мам. Я погуляю с Моисеем какое-то время. Не ждите меня, – голос Джорджии звучал твердо, но ее тело продолжало трясти, и меня снова охватил страх. Что-то произошло. В этом я не ошибся.

Мауна ненадолго замешкалась, но затем кивнула.

– Ладно. Ты знаешь, что делаешь, девочка. – Затем обратила внимание на меня. – Моисей?

– Да, мэм?

– Я не вынесу новых душевных страданий. Подари мне радость или уходи. Ясно?

– Ясно.

– Славно. И нам бы не помешало, если бы ты дал всем немного времени. Особенно Мартину.

Я кивнул, но согласия не давал. Время никогда не было моим другом. И я ему не доверял.

Глава 28. Джорджия

Пока мы прогуливались, я продолжала держаться за Моисея, а он крепко обнимал меня одной рукой за плечи, целуя мои волосы каждые пару шагов. Что-то произошло. Не только со мной, но и с Моисеем. Я не могла сдержать дрожь, прокатывающуюся волной по моей спине. Мы дошли до его веранды, но внезапно я поняла, что не готова заходить в дом. Я знала, что Моисей снова закрасил стены и наверняка обработал облупившийся участок. С тех пор, как он приехал из Солт-Лейка, он только и делал, что занимался ремонтом. Но все равно боялась того лица на стене.

– Солнце, на улице холодно, – мягко сказал Моисей, торопя меня зайти внутрь, когда я замешкалась, и его ласка пошатнула мое самообладание.

– Давай просто присядем на минутку, ладно? – прошептала я, опускаясь на крыльцо.

Переменчивый ветер обдувал нас порывами, прежде чем снова залечь и передохнуть какое-то время. Это напомнило мне о том, как я пыталась уложить Эли спать в его младенчестве. Он никогда не поддавался уговорам и отчаянно продолжал играть, вплоть до последней секунды, а затем немного дремал, чтобы набраться сил, и снова брался за старое. Завтра будет вторая годовщина его смерти, и несмотря на то, что напоминание об этом должно приносить боль, я обнаружила, что нахожу в нем легкое утешение.

– Я сегодня не плакала, – внезапно поняла я, когда Моисей сдался и сел рядом.

Мне захотелось прижаться к его теплому и надежному телу, и я положила голову ему на плечо. Моисей погладил меня по волосам и оставил ладонь на моей щеке. Я повернула голову и поцеловала его, от чего он весь вздрогнул. Затем обнял меня двумя руками, чтобы я могла уткнуться лицом в его грудь, а он – опереться подбородком на мою макушку.

– Если ты продолжишь быть таким милым, я не смогу побить свой новый рекорд, – прошептала я. – И снова заплачу.

– Слезы умиления не считаются, – ответил он, и мои глаза защипало, как я и предсказывала. – Пиби говорила, что слезы радости орошают нашу признательность. У нее даже был платок с этой фразой, вышитой крестиком. Я считал ее глупой.

Я слышала улыбку в его голосе.

– Ах… значит, Пиби тоже была сторонницей пяти плюсов. – Я прижалась губами к его шее, желая быть к нему как можно ближе.

– Пиби вообще была сторонницей всего хорошего, – он нежно потерся щекой о мои волосы.

– Особенно твоей.

– Даже моей, – кивнул Моисей, поднимая руку к моему подбородку. – Что произошло, Джорджия? Почему ты была так напугана?

– Я сделала кое-что глупое. Испугалась. И побежала домой, как маленькая девочка.

– Рассказывай.

– Да нет, это пустяки. Но ты тоже выглядел напуганным. Почему?

Моисей покачал головой, будто не знал, с чего начать.

– Мне кажется, будто я что-то упускаю. Или теряю. Хотя, возможно, это страх потерять то, чего у меня никогда не было. Я потерял Эли даже до того, как узнал, что он мой. И в глубине души я боюсь, что история повторится. Это тенденция моей жизни, Джорджия, и… – он замолчал, словно не мог нормально объяснить, и я услышала нотки отчаяния в его голосе.

– Это уже происходит, Моисей, – прошептала я, вторя его словам. – Мы с тобой? Это уже происходит.

Он выдавил слабую улыбку и прижался ко мне лбом.

– Тут холодно. Пойдем внутрь. Побудь со мной хоть немного, – пылко попросил он, и я задрожала, но не от холода.

Я хотела согласиться. Нуждалась в этом. Но ее лицо не выходило у меня из головы.

– Та девушка… которую ты нарисовал на стене, – тихо произнесла я. Затем повернула голову и посмотрела на переднюю дверь, думая о стенах за ней. – Я узнала ее.

– Молли? – спросил Моисей. Я явно удивила его, даже озадачила.

– Нет. Девушку за Молли.

Моисей молчал с минуту, а затем встал и потянул меня за собой. Крепко держа меня за руку, завел в дом. Я позволила ему это сделать, хоть мои ноги и подкашивались, а сердце трепетало в груди. Мы прошли через весь дом и встали посреди гостиной, глядя на стены, которые находились на разных стадиях шлифовки и покраски. Ее лицо по-прежнему немного просматривалось. Моисей задумчиво на нее посмотрел, а затем задрал подбородок, глядя на меня сверху вниз. Его зеленые глаза помрачнели от беспокойства. Я же упивалось его видом, не желая присматриваться к девушке, наблюдавшей за нами со стены.

– Лиза Кендрик – девушка, которая убиралась у меня дома, – сказала, что ее зовут Сильви. Она ее двоюродная сестра, – сказал Моисей. – Судя по всему, она исчезла летом перед тем, как я переехал к Пиби. Но она была неместной. Кажется, Лиза сказала, что она жила в Ганнисоне.

Я кивнула с ухнувшим сердцем.

– Я не знала ее имени, но… я помню ее. Она регулярно приходила на иппотерапию к моим родителям, а затем перестала. Я слышала, как мама с папой ее обсуждали, но даже подумать не могла, что с ней что-то стряслось. В Ричфилде проводят девяностодневную программу для детей, у которых проблемы с наркотиками. Она была одной из тех детей. Когда я увидела ее лицо на стене, зайдя к тебе домой за альбомом, мне оно показалось знакомым. И это не давало мне покоя.

Моисей напрягся, словно знал, что я подводила его к главному.

– Я вспомнила о твоих рисунках в старой мельнице. Я часто пробегаю мимо нее. Там тоже есть ее лицо, Моисей. Все твои рисунки по-прежнему там, – торопливо закончила я, и его глаза округлились. Он посмотрел куда-то мимо меня, будто пытался раскопать в памяти детали давно минувших дней.

– Я даже не знаю владельца мельницы. Пиби сама нашла мне работу, сама обо всем договорилась. Я просто ходил туда и получал за это деньги. Хотя, если задуматься, денег я так и не увидел, – он пожал плечами. – Я собирался закрасить рисунок. По крайней мере, так я себе говорил. Но… наверное, мое время вышло. – Мне показалось, что эта мысль встревожила его, и Моисей нахмурился. – Не могу поверить, что они все еще там. И не могу поверить, что ты пошла туда одна, ночью.

– Я не задумывалась о том, что делаю. Она просто стояла у меня над душой. Знаешь это чувство? Мне казалось, что у нее знакомый вид. Но это могло быть связано с тем, что ты довольно часто рисовал симпатичных блондинок.

– Они все были блондинками? – спросил Моисей, но судя по голосу, он сам это знал и просто хотел подтверждения.

– Насколько мне известно.

– И сколько их было? – изумленно выдохнул он. – Я нарисовал только трех.

Он нарисовал больше… но у остальных девушек не было лиц.

– Родители говорили с шерифом Доусоном в прошлом июле, когда пропала девушка из Пэйсона. В общей сложности их было много. Восемь или девять. И это только за последние десять-двенадцать лет. Я не знаю, сколько пропало до этого, и шериф Доусон считал, что их могло быть и больше за пределами Юты.

– И полиция думает, что все они как-то связаны? – Моисей говорил со смирением в голосе, будто уже знал, что я отвечу.

– Все блондинки. Все примерно одного и того же возраста. Все из маленьких городов Юты. Все исчезновения происходили в течение двухнедельного периода в июле.

– Ты блондинка, – мрачно заметил он.

Я ждала, чтобы он продолжил. Его губы поджались тонкой нитью, взгляд был прикован ко мне.

– Кто-то пытался изнасиловать тебя, Джорджия. Тем летом, в июле. Мне кажется, это тот человек, который пробежал мимо меня. Он налетел на меня, Джорджия. Тогда я вернулся за тобой из-за твоего дедушки. Я увидел его на обочине, и он показал, как ты падаешь, после чего я поехал обратно на фестиваль. А затем увидел его на ярмарке, прямо как в амбаре и в углу твоей спальни, пока я рисовал.

– Он был в углу моей спальни?! – обеспокоенно пропищала я.

– Чтобы показать мне, что рисовать. Картина на стенах твоей спальни – его интерпретация той истории. Разве ты никогда не замечала, что мужчина, превращающийся в лошадь, напоминает твоего дедушку? Он представлял себя героем истории, как все мы представляем себя на месте любимых персонажей. Таким образом он присматривал за тобой. И мне понравилась эта идея. Он и прежде оберегал тебя.

Я уставилась на него. Его слова одновременно растрогали меня и более чем смутили. Я не могла определить свои чувства и внезапно вспомнила, как Моисей сказал, что Таг – брат Молли Таггерт. Это совпадение было настолько странным, что мне не верилось, как я могла о таком забыть.

– Молли Таггерт?

– Молли, Сильви и ты! Ты подходишь под описание, Джорджия. – Моисей начал расхаживать из стороны в сторону. – Сегодня ты очень напугала меня. Все начало складываться воедино! Я вижу ее – Сильви. Видел уже дважды. Она не дает закрасить ее чертово лицо! Я трижды шлифовал эту стену, но краска держится два-три дня, а затем снова начинает пузыриться на месте ее лица! Я думал, что вижу ее из-за связи с Лизой, но проблема в том… что я не знал Лизу, когда жил здесь. У меня не было причин рисовать Сильви. Как и Молли, раз уж на то пошло. Я встретил Тага только после отъезда из Левана! И я понятия не имею, кто остальные девушки!

Моисей продолжал бормотать себе под нос и мерить шагами комнату, и от всего этого у меня закружилась голова.

– Так что, по-твоему, это значит? – спросила я.

Он замер и провел руками по своим коротким волосам. Я полагала, что этот жест его успокаивает, и хотела обнять его и погладить, но он не стоял на месте дольше пары секунд.

– Единственное, что приходит мне в голову, это что я встречался с их убийцей. Связь идет от него, а не от членов семей. Родные просто возвращают их в этот мир… грубо говоря, – размышлял Моисей, а затем в отчаянии посмотрел на меня. – И этот человек хотел тебе навредить.

– Возможно…

Он упрямо покачал головой.

– Нет. Это единственное логическое объяснение.

– Возможно, это просто был Терренс Андерсон, – сухо закончила я. Время рассказать вторую часть истории.

Моисей остановился и настороженно посмотрел на меня.

– Зайдя в мельницу, я сразу пошла к углу с твоими рисунками и, мягко говоря, была на взводе, когда узнала ту девушку. Как вдруг раздался скрип открывающейся двери. Через которую я сама вошла несколько минут назад. Я легла на пол и выключила фонарики, а затем поползла вдоль стены к выходу, надеясь, что мы разминемся.

Я взглянула на свои руки и осознала, что они очень грязные. Как и мои колени. В мягком свете лампочки мои ноги выглядели как у Эли перед тем, как я мыла его.

– И кто это был?

– Терренс, – я вздрогнула. Сперва это жутко меня напугало, но затем я все обдумала. – Его семья владеет этой мельницей. Уже сто лет как. Папа Терренса унаследовал ее от своего отца, когда мистер Андерсон-старший умер несколько лет назад. Насколько я поняла, они просто используют мельницу как склад. Но внутри есть генератор, и когда Терренс включил свет при помощи одной из этих высоких штуковин, которые используют на строительных площадках, мне негде было спрятаться. Но он смотрел в другую сторону и складывал вещи в противоположном углу, и мне удалось выползти, пока он стоял ко мне спиной. Он оставил дверь открытой и не выключил двигатель своего пикапа. У него один из этих больших дизельных грузовиков, они очень шумные. Учитывая все это, я без проблем ушла незамеченной. Иначе дверь выдала бы меня с потрохами. Она скрипела как врата ада.

Моисей выругался себе под нос и присел перед моими грязными коленями, словно хотел убедиться, что у меня нет травм. Наверное, внутри дома, без лунного сияния, смягчающего мой вид, я смотрелась устрашающе.

– Думаешь, Терренс навредил бы тебе, если бы увидел?

– Нет. Я просто не хотела, чтобы он знал о моем проникновении. И у меня до сих пор от него мурашки по коже.

Внезапно Моисей встал и подхватил меня на руки, из-за чего я взвизгнула и обвила его шею. Он прошел через кухню и поднялся по лестнице, неся меня точно как Джон Уэйн Морин О’Хару в моем любимом фильме «Тихий человек», и я возражала так же громко, как и она.

– Моисей! Что ты делаешь?

– Набираю тебе ванну, – просто ответил он, опуская меня на унитаз, словно я не была взрослой женщиной, весом шестьдесят три килограмма и ростом метр семьдесят пять, которая сама в состоянии набрать себе ванну. В своем доме.

Моисей наклонился и включил воду в абсолютно новой ванне. Она была глубокой, изогнутой формы, с большими латунными ножками. Более того, он обновил всю комнату и явно оформил ее для женщины. Она выглядела абсолютно не в его стиле.

– Какая большая ванна, – выпалила я, глядя на пар и пузырьки от мощной струи, пока Моисей добавлял что-то в воду.

– Я надеялся, что тебе понравится. Она твоя, кстати.

– Что?!

– Весь дом твой. Если ты хочешь его. Если нет, я продам его, и ты сможешь потратить деньги на постройку нового дома, соответствующего твоему вкусу.

Я туповато уставилась на него. Моисей смотрел на меня в ответ, а затем выпрямился и стряхнул капли с рук, прежде чем вытереть их о джинсы. Он начал ласково стягивать резинку с моих волос, хотя некоторые прядки и так давно выбились. Волосы у меня тяжелые, а резинка была тугой, так что, когда он снял ее и зарылся пальцами в мои локоны, распутывая узлы и поглаживая мой скальп, я благодарно вздохнула и закрыла глаза.

– Джорджия, я хочу заботиться о тебе. С Эли это, увы, уже невозможно. Но я могу позаботиться о тебе.

– Мне это не нужно, Моисей. Мне не нужно, чтобы кто-то набирал за меня ванну или относил меня на верхний этаж, хотя я не жалуюсь.

Вовсе нет. Ласковые движения его рук и поднимающийся вокруг нас пар вызвали у меня желание посадить его в эту новую ванну – одетым или нет – и быстро уснуть в тепле, безопасности и небывалом умиротворении.

– Мне не нужен твой дом, Моисей, – тихо произнесла я.

Его руки замерли в моих волосах.

– Ты вроде говорила иначе.

Я покачала головой, и он крепче ее сжал. Моисей молчал с пару секунд, но не уходил, и его пальцы продолжали перебирать мои пряди, зачесывая их назад.

– С домом все в порядке, Джорджия, – наконец сказал он. – В этом дело? В нем не обитают призраки. Они преследуют не места, а людей. Меня.

В его голосе слышалось смирение, и я посмотрела на него таким же смиренным взглядом.

– Нет, дело не в этом, Моисей. Мне не нужен твой дом. Только ты.

Глава 29. Моисей

Я оставил ее в ванной комнате. Из-под закрытой двери шел ароматный пар, и до меня доносились звуки плеска воды, когда она двигалась. Я взял кисть в руку и посмотрел на темноту за окном моей старой спальни, отмечая, что в доме Джорджии по-прежнему горел свет. Надеюсь, ее родители не впали в панику из-за того, что она пошла ко мне. На углу между нашими домами стоял большой дизельный грузовик, как тот, на котором, по словам Джорджии, ездил Терренс Андерсон. Мой живот снова скрутило от тошнотворного ужаса, как во время ее рассказала о том, как она ползла по грязному полу, чтобы Терренс ее не заметил.

Грузовик сдвинулся с места и медленно поехал по дороге, сворачивая на следующем перекрестке и скрываясь из виду. Даже несмотря на мысли об Андерсоне, мой разум постоянно возвращался к Джорджии. Я представлял, как с краев белой фарфоровой ванны свисают ее волосы и длинные ноги, ее темные ресницы откидывают тени на гладкие щеки, пухлые губы слегка приоткрыты. Я поборол желание запечатлеть все эти крошечные детали, подкинутые моей фантазией, на бумаге. Если Вермеер находил красоту даже в трещинах и пятнах, то я и представить себе не мог, какой шедевр можно было бы создать из пор ее кожи.

Если бы только я знал, как вписать Джорджию в картину моей жизни, или же себя в ее, возможно, мои тревоги бы испарились. Я знал, что меня нелегко любить. Некоторые цвета преобладали над всеми остальными и отказывались смешиваться.

Но я хотел попытаться. Хотел до дрожи в руках, из которых выпала кисть. Я поднял ее с пола и подошел к мольберту в углу, прислушиваясь к зову холста, а затем начал смешивать разные краски. Что я сказал однажды Джорджии? Какие цвета я бы использовал, чтобы нарисовать ее? Персиковый, золотой, розовый, белый… на маленьких тюбиках, купленных оптом, были написаны более пафосные названия, но я все равно называл их по-простому.

Широкий мазок положил начало линии ее шеи, затем я затенил позвонки вдоль ее изящной спины, добавил светлый локон на золотистой коже. То тут, то там наполнял ее пятнами красок: розовыми, голубыми, коралловыми, словно в ее волосах спутались лепестки.

Затем я почувствовал, как Джорджия подошла ко мне сзади, и вдохнул ее запах, прежде чем обернуться. Она снова надела спортивные шорты, но пыльная толстовка сменилась тонкой белой майкой, а ноги остались босыми.

– Я хотел нарисовать тебя, – пояснил я.

– С чего вдруг?

– Потому что… потому что… – я пытался придумать какой-то другой ответ, кроме как «потому что хотел, чтобы ты стояла неподвижно, а я мог подолгу на тебя смотреть». – Эли хочет, чтобы я нарисовал тебя.

Это не так уж далеко от правды.

– Серьезно? – ее голос понизился, и она чуть ли не робко посматривала на меня. Мне было странно видеть ее такой. Джорджия никогда не была застенчивой.

– Кажется, я припоминаю, что раньше ты хотела, чтобы я тебя нарисовал.

– Я много чего хотела, Моисей.

– Знаю.

И я всерьез вознамерился исполнить все ее желания. По крайней мере те, что в моих силах.

– Эли нравилось рисовать?

Я ни разу не спрашивал, был ли он похож на меня. Но надеялся, что нет.

Она начала было качать головой, но затем остановилась и рассмеялась. И в этот момент я увидел проблеск воспоминания, как если бы заглянул ей в голову. Но оно принадлежало не Джорджии. На подоконнике возник Эли, сидя со скрещенными ногами, и улыбнулся так, будто соскучился по мне. По нам. Взгляд Джорджии смягчился, и она начала рассказывать о том событии, даже не понимая, что я уже видел его во всех красках у себя перед глазами.

– Было поздно. Я работала от зари до зари, не покладая рук. Родители куда-то ушли, а Эли плакал. Он давно уже должен быть спать, но я не успела его покормить и помыть. Я готова была разреветься вместе с ним. Вместо этого я разогрела остатки спагетти и открыла банку персиков, пытаясь успокоить его, но Эли хотел на ужин куриный бульон с толстой лапшой. Я сказала, что он закончился, и пообещала сварить его на выходных. Или бабушка сварит, у нее суп получался лучше, чем у меня. Затем попыталась накормить его остатками спагетти. Но он не хотел их, и все тут, а мое терпение было на грани. Я посадила Эли за стол и начала убеждать его, что это именно то, что он хочет. Налила ему стакан молока, достала его любимую тарелку в форме трактора, положила спагетти в соусе с одной стороны и дольки персика с другой.

Она замолчала, и ее губы начали подрагивать. Но Джорджия не плакала. Эли продолжил рассказ с того момента, на котором она остановилась. Он показал, как взял эту тарелку и вывалил все ее содержимое себе на голову. Персики и соус стекали по его волосам к пухлым щекам и шее. Джорджия просто осоловело смотрела на него, и ее лицо, исказившееся в гримасе ярости, даже выглядело несколько комичным. Затем она изнеможенно осела на кухонный пол и начала перечислять все, за что признательна жизни, как некоторые люди считают до десяти, чтобы не взорваться от злости. Эли знал, что ему крышка. Его тревога омыла воспоминание легкой дымкой, словно у него участилось сердцебиение, пока он наблюдал за попытками матери взять себя в руки.

Угол обзора изменился – Эли спрыгнул со стула и подошел к Джорджии. Затем присел перед ней и, не медля ни секунды, сгреб немного соуса со своих волос и очень-очень ласково вымазал им ее щеку.

Джорджия отпрянула, подавившись слюной от возмущения, а Эли подался вперед и испачкал ей вторую щеку.

«Мамочка, не двигайся. Я рисую тебя, – потребовал он. – Как папа».

Джорджия застыла, а Эли продолжил размазывать свой испорченный ужин по ее лицу и рукам, словно в точности знал, что делает. Она молча за ним наблюдала, и на ее глазах медленно набухали слезы, стекающие по комкам от соуса и персиков.

– Он хотел нарисовать меня, – сказала Джорджия, и я вынырнул из воспоминания Эли, чтобы быть с ней в реальности. – Прямо как ты. Эли знал твое имя, что ты нарисовал сказку на моей стене, что это твоя картина висит в рамке в его комнате. Картина, которую ты прислал мне… после своего отъезда. Но раньше он ничего подобного не делал. И не говорил.

Я не знал, что ответить. Удовольствие от того, что Джорджия не скрывала от Эли, кто я, лишило меня дара речи.

– Это случилось прямо перед его смертью. За день или два. Странно, я совсем об этом забыла. Эли никогда не проявлял интерес к рисованию, так что его слова были для меня как гром среди ясного неба. Но я не очень хочу, чтобы ты рисовал меня, Моисей, – прошептала Джорджия, глядя на свою изящную спину и склоненную голову, которую я только начал намечать.

– Нет?

Я сомневался, что смогу уважить ее просьбу. В такой близости к ней мне хотелось лишь одного: обвести контур ее фигуры и потеряться в ее красках.

– Нет. Я не хочу быть одна. Лучше нарисуй нас, – Джорджия перевела взгляд с картины на меня. – Вместе.

Я поставил ее перед собой, спиной к моей груди, чтобы она могла смотреть на холст, и начал рисовать. Ее голова покоилась у меня на плече, моя щека прижималась к ее лбу, левая рука обнимала ее на уровне груди, а правая взялась за работу. Уже через пару минут на холсте появился мой профиль – только лицо и шея, маячившие над ее головой. Рисунок был схематичным, из одних очертаний и намеков, но все же это были мы, и моя рука быстро добавляла детали к нашим обликам.

Я забыл, что Эли сидел на моей новой кровати, купленной вместо детской, на которой я всегда спал у Пиби, и растворился в ощущениях от близости Джорджии и в рисунке перед собой. Но когда она повернулась в моих объятиях и взглянула на меня блестящими глазами, я забыл и о картине.

Я не помню, как отложил кисть или закрыл тюбики с масляной краской. Не помню, как именно мы оказались в другой части комнаты или как полночь сменилась утром. Только то, каково было преодолеть расстояние между нами и прильнуть к ее губам.

Поцелуй не был страстным или торопливым. Мы не изучали друг друга руками и не нашептывали соблазны. Но он был искренним. Полным обещаний. И я не требовал большего.

Хотя мог.

В воздухе мерцала память о том, каково было поддаться жаркой страсти между нами. Но я не хотел новых воспоминаний. Я хотел будущего и поэтому позволил мягкому мареву надежды окутать нас. Я наслаждался ощущениями от движений наших ртов, прикосновений губ, сплетения языков, от рук Джорджии на моей груди, от буйства красок за моими веками. Поцелуй углубился от лавандового до пурпурного и полуночно-синего. И тогда я поднял голову, чтобы не забыться полностью. Джорджия продолжала тянуться ко мне, словно хотела продолжения, ее веки смыкались на темно-шоколадных глазах. Я хотел окунуться в омут с головой и скрыться с ней под одеялом. Но мы были не одни.

Посмотрев над ее взъерошенной макушкой на ребенка, который бесшумно наблюдал за нами, я вздохнул и мягко попрощался с ним. Маленьким мальчикам пора спать. Я опустил свои водные стены и прошептал:

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи.

Джорджия напряглась у меня в руках.

– Спокойной ночи, проныра Бейтс, – добавил я.

– Спокойной ночи, твердолобый Дэн, – прошептала Джорджия подрагивающими губами и сжала мою рубашку в кулаках, отчаянно пытаясь сохранить самообладание. Я крепче обнял ее, тем самым выражая признательность за ее веру и старания.

– Спокойной ночи, Эли, – сказал я и почувствовал, что он исчез.

Моисей

Я лежал в темноте и прислушивался к дыханию Джорджии, надеясь, что Мауна и Мартин Шеперды не страдали от бессонницы из-за тревоги за свою дочь, которая прежде уже любила и потеряла все. «Подари мне радость или уходи», – сказала Мауна. Что ж, уходить я не хотел.

Мы с Джорджией общались на протяжении нескольких часов, лежа в свете луны в моей комнате и глядя на комикс, который она нарисовала на стене. Ей, похоже, понравилось, что я не нашел в себе сил его закрасить, и она пообещала нарисовать утром новую главу. Ее голова покоилась у меня на плече, и мы касались друг друга, но не искушали, целовали друг друга, но не изведывали, держались друг за друга, но ни к чему не принуждали. Так прошла наша первая ночь за семь лет, и она разительно отличалась от предыдущей. Может, все дело было в нашем желании поступить правильно на этот раз и не повторить прошлых ошибок. Или же в понимании, что, пусть мы его и не видим, Эли рядом. Лично я постоянно ощущал его присутствие. Пока что мне было достаточно просто обнимать Джорджию, так что я держал свою пламенную страсть в узде.

После полуночи прошел час, два, и когда я предложил провести Джорджию домой, она обняла меня за талию, положила голову мне на грудь и решительно отказалась. Я и не спорил. Вместо этого я погладил ее по волосам и почувствовал, что она уснула, оставив меня наедине с моими мыслями и страхами, которые лишь углублялись с каждым часом. Я гадал, не были ли эти чувства просто побочным эффектом любви. Теперь, когда она появилась в моей жизни, когда я признал, что нуждаюсь в ней, меня пугала мысль о ее потере.

На рассвете я тихо поднялся с кровати и, прокравшись в другую часть комнаты, обулся и надел куртку, чтобы выйти на заднее крыльцо. Его нужно было доделать и как можно скорее, если действительно приближалась метель. Выходя из комнаты, я мельком зацепился взглядом за начатую картину с изящной спиной Джорджии и моей склоненной головой над ней. Я нарисую больше. Заполню все стены нашими портретами – хотя бы для того, чтобы убедить себя, что она моя, а я – ее. Может, это избавит меня от дурного предчувствия.

Утро выдалось холодным – холоднее, чем предыдущее, – и я подумывал вернуться внутрь за перчатками. Но я слишком долго мешкал, и мои руки уже все равно окоченели. Чтобы согреться, я быстро взялся за работу. Дыхание кружило вокруг меня облачком пара, пока я шлифовал все неровности на веранде. В этом было что-то неожиданно терапевтическое.

Солнце, взошедшее над восточными холмами, не принесло тепла, зато отогнало тень с долины. Я отвлекся от работы, чтобы понаблюдать за его медленным восхождением. Неподалеку запоздало закукарекал петух, и я посмеялся над его жалкими усилиями. Лошади зафыркали в ответ, и я посмотрел на лужайку, где собрались питомцы Джорджии. Калико отделилась от остальных и снова заржала, встряхивая головой и вытягивая ноги, словно знала, что я за ней наблюдаю. Она пробежала галопом по лужайке, а затем развернулась и поскакала обратно, тряся гривой и топая копытами, будто радовалась рассвету. Сакетт подошел к ней и начал игриво кусаться и толкаться. Я снова улыбнулся, вспоминая, как однажды сравнил его с Джорджией.

С пару минут я наблюдал, как они гарцуют и играют, но затем мой взгляд привлекло то, чего я раньше не замечал. Возможно, это потому, что мое внимание всегда было приковано к Джорджии, когда она работала с лошадьми, или же потому, что единственный раз, когда я оказался рядом с Калико, она стояла за моей спиной. Но у нее было клеймо на крупе, отличавшееся от клейма Сакетта.

Я поставил ведро с краской, положил на него сверху кисточку и пошел по дворику Пиби, чтобы посмотреть поближе. Сакетт с Калико наблюдали за моим приближением, и хоть она встряхивала головой и бегала рысцой по кругу, лошади не пытались от меня улизнуть. Каков прогресс! Но когда Калико подошла к забору между нами, я застыл как громом пораженный. На крупе, слева, было клеймо в виде прописной «А», обведенной кружком. Как на тесте по математике Молли. Как на стоянке для грузовиков, которая граничила с полем, где нашли останки Молли. Волоски на моей шее встали дыбом, а живот скрутило пуще прежнего. Эли с самого начала показывал мне Калико. И я невольно задумался, не было ли в этом образе скрыто больше, чем просто любовь к животному.

Я подумал было вернуться в дом и разбудить Джорджию, но затем достал телефон из кармана и набрал Тага, надеясь, что он услышит звонок в семь утра вторника и ответит. Он не всегда был жаворонком.

– Мо, – Таг ответил на третий гудок, и я понял по голосу, что он давно не спит. В нем слышалась легкая отдышка, которая появлялась после пары часов в зале, во время которых он выбивал из кого-то всю дурь.

– Таг.

– Итак, с именами мы разобрались. В чем дело?

– У Калико, лошади Эли, клеймо на крупе, но не такое, как у остальных лошадей Джорджии. Что это значит?

– Что ее купили после того, как первоначальный владелец ее заклеймил, – просто ответил Таг. Я кивнул, хоть он и не мог этого увидеть.

– У Калико клеймо в виде «А» в кружке, Таг. Кружка с прописной «А» внутри. – Я ждал, полагая, что он сам поймет, на что я намекаю.

Таг молчал несколько долгих секунд, но я не нарушал тишину, зная, что шестеренки в его голове яростно крутятся.

– Это может быть простым совпадением, – наконец сказал он, но явно сам в это не верил. По моему опыту, совпадений не бывает. А Таг провел со мной достаточно много времени, чтобы знать это.

Я выругался, используя одно из его любимых словечек, и услышал страх и раздражение в этом восклицании.

– Чувак, что происходит? – спросил Таг.

– Я не знаю. Моя мать посылает мне странные сны, на моих стенах постоянно возникают мертвые девушки, мой сын пытается сказать мне что-то, чего я не понимаю, и в моей кровати лежит женщина, которую я очень боюсь потерять.

Я устало потер лицо, внезапно пожалев, что не остался в кровати с Джорджией. Я не потеряю ее, если всегда буду рядом.

– Что Эли тебе показывает? Помимо лошади.

Я был рад, что Таг никак не прокомментировал женщину в моей постели, хотя ему наверняка хотелось. Я практически слышал, как его выдержка трещала по швам.

– Все и ничего, – я вздохнул. – Ничего конкретного.

– Но что он показывает тебе чаще всего?

– Калико, Джорджию… чертового вонючку Стьюи и злодеев.

– Каких злодеев? – встревожился Таг.

– Да нет, не в том смысле. Это банда Плохишей из книги, которую читала ему Джорджия.

Но даже произнося эти слова, я начал теряться в сомнениях. Пока мы говорили, я пошел обратно к заднему дворику своего дома. Джорджия стояла в стеклянном дверном проеме с чашкой кофе в одной руке, а другой пыталась удержать на себе плед с моей кровати. Ее спутанные волосы струились вокруг плеч, лицо было еще сонным. От этого зрелища у меня подкосились колени, а все злодеи вылетели из головы.

– Мне пора, Таг. Моя женщина встала.

– Везучий сукин сын. До скорого, Мо. И не забудь узнать у нее, у кого они купили лошадь.

Глава 30. Джорджия

У Эли никогда не было любимого цвета. Он не мог определиться. Каждый день его выбор падал на новый: оранжевый, алый, как яблочки, голубой, как небо, зеленый, как «Джон Дир»[18]. Желтый пробыл его любимым цветом целую неделю, потому что это цвет солнца, но затем Эли рассудил, что лучший цвет – это коричневый, потому что у него, меня и Калико карие глаза, а еще это цвет грязи, которую он так любил. Когда кто-то спрашивал у него о любимом цвете, он всегда давал разный ответ, пока однажды не сказал «радужный».

На его первую годовщину смерти я купила пятьдесят больших воздушных шариков всех оттенков, которые только удалось найти. Я также одолжила баллон с гелием, чтобы не пришлось заказывать доставку, и выпустила их в загоне, устроив собственную маленькую церемонию. Я думала, что от этого мне станет легче, но когда шарики взмыли и улетели, меня охватило горе от вида этих хрупких пузырьков жизнерадостного окраса, улетающих за пределы моей досягаемости без обещания вернуться.

Я еще не придумала, как проведу эту годовщину. Мне пришла идея посадить деревья, но время года было неподходящим. Как вариант, можно было бы пожертвовать деньги на благотворительность от имени Эли, но у меня самой их было не густо. Моисей вписал Эли в картину в амбаре – он ехал верхом на белой лошади, взмывающей к облакам, его голова была откинула назад, руки распростерты, босые ноги цеплялись за бока величественного животного. Моисей почти его закончил, и рисунок выглядел просто потрясающе. Родители никак его не прокомментировали, но я видела, как папа восхищенно смотрел на него со слезами, стекающими по щекам. Он по-прежнему винил себя в смерти Эли. Вины на всех хватало. Но исходя из того, как папа смотрел на картину, улыбаясь сквозь слезы, я подумала, что это чувство уже не гложет его, как раньше. И, возможно, этого достаточно. Мы все двигались дальше, Моисей вернулся ко мне, и, возможно, этого достаточно. Нам не нужны широкие жесты, чтобы показать, что мы помним.

Когда я покидала утром Моисея, настаивая, что могу пройти пять шагов без сопровождения, он притянул меня к себе, нежно поцеловал и сказал, что будет скучать. А затем смотрел мне вслед, словно я тот воздушный шарик, который он не хотел отпускать.

– Джорджия! – внезапно позвал он, и я обернулась с улыбкой.

– Да?

– Где вы купили Калико?

Вопрос был настолько неожиданным и не соответствующим его тоскливому взгляду, что пару секунд я просто пялилась на него, пытаясь привести свои мысли в порядок.

– У шерифа Доусона. А что?

Джорджия

В доме было непривычно тихо, когда я проскользнула внутрь, прокралась по коридору к себе в комнату и подготовилась к рабочему дню. Дверь в спальню родителей была заперта, и для половины девятого буднего дня это показалось мне довольно странным, но мне ли жаловаться. Я не хотела отбиваться от их нападок из-за того, что не ночевала дома.

Разговора не миновать, и мне нужно было принять решение. Но не сегодня.

Утро выдалось напряженным, все дела у меня были расписаны по часам. С десяти до полудня у меня была терапия с детьми, больными аутизмом, а после нее собеседование с военачальниками из военно-воздушной базы Хилл, которые подумывали проводить иппотерапию для летчиков и членов их семей с посттравматическим синдромом. База находилась в Огдене, в двух с половиной часа езды к северу от Левана, и я пока не знала, как подстроить свой график, если они захотят, чтобы я проводила терапию несколько раз в неделю. Но я была готова рассмотреть этот вариант и начинала думать, что судьба подкинула мне подарок. К тому же у Моисея была квартира в Солт-Лейке, который всего в получасе езды от Огдена, и если он предложит съехаться, это значительно облегчит мне работу, а ему жизнь. Леван прекрасный город, но не для него. Я сомневалась, что он захочет провести в старом доме Кэтлин остаток своей жизни, рисуя картины и наблюдая, как я дрессирую лошадей и учу людей. Но нам выпала возможность, которая устроит всех.

В три часа должен был прийти Дэйл Гарретт, чтобы забрать Касса. Я полностью одомашнила этого норовистого коня и с нетерпением ждала, когда смогу показать Дэйлу его успехи. Но вот три часа дня наступили, мои занятия и встречи на сегодня закончились, а Дэйл, увы, не хотел обсуждать Касса. Он приехал на пикапе, прицепив к нему фургончик для лошадей, явно намереваясь забрать Касса домой, но затем целых двадцать минут не выходил из него и общался по телефону. Я удивленно ждала, а когда все же не выдержала и подошла к машине, Дэйл показал мне палец, чтобы я не встревала. Я скрестила руки, всем своим видом показывая недовольство. Когда он наконец-то вышел, я поздоровалась и тут же развернулась в сторону конюшни, где Касс ждал своей демонстрации, и на этот раз Дэйл не терял времени и сразу рассказал, что занимало его мысли.

– Ты слышала о девчонке Кендрик?

Я напряглась, но продолжила идти, прокручивая в голове вчерашний разговор с Моисеем. Мы обсуждали Сильви Кендрик, но что-то мне подсказывало, что Дэйл говорил не о ней.

– О Лизе?

– Да. Симпатичная блондиночка лет семнадцати?

Я мысленно поежилась, но мое лицо ничего не выдало.

– Да. И нет, не слышала.

– Полиция нашла ее фургон на обочине дороги к северу от города. Двери машины были открыты нараспашку. Прошлой ночью она уехала от своего парня в Нифае и так и не вернулась домой. Родители заметили это только утром, позвонили ее парню, друзьям, всем соседям и в конечном итоге в полицию. Весь город стоит на ушах.

– О нет… – выдохнула я.

– Ага, просто невероятно, – он твердо на меня посмотрел. – Люди снова заговорили о тебе, Джорджия. Очень жаль, но твое имя всегда будет связано с ним.

Я вскинула брови и поджала губы.

– О чем ты говоришь, Дэйл?

– На этот раз правоохранительные органы не мешкали. Поговаривают, что они уже проверили фургон на отпечатки пальцев. Это лишь предварительные результаты, но кто-то проболтался, что весь фургон покрыт отпечатками Моисея Райта.

Моисей

Я уснул. Вот и все. Я закончил шлифовать веранду, все утро поглядывая на загоны и пристройки у дома Джорджии. Она периодически появлялась в моем поле зрения, и это помогало мне расслабиться и уменьшало назойливое тревожное чувство, от которого я никак не мог избавиться. Когда моя спина заныла от напряжения, а руки стали неуклюжими от усталости, я сделал перерыв, приготовил себе обед и забрался в ванну, в которой Джорджия купалась прошлой ночью. От этого я начал скучать по ней еще сильнее и задумался, как бы поскорее заманить ее обратно. Тепло и плеск воды убаюкали меня, к тому же я не спал прошлой ночью. Мои веки отяжелели, мысли замедлились. Помывшись на автомате, я лениво натянул джинсы и упал животом на кровать, утыкаясь лицом в подушку, на которой спала Джорджия.

И мгновенно уснул.

А проснулся от пистолета, направленного мне в лицо.

* * *

– Это как-то уж чересчур просто. Я ведь даже не готовился к этой встрече. Думал, что просто пристрелю тебя, как только войду в дом.

Я гадал, почему он так и не сделал, но пришел к выводу, что, выстрели он мне в спину, пока я спал, это было бы сложнее объяснить. А объяснение у него, несомненно, уже имелось. Он был одет в служебную форму: темно-коричневые брюки и чистую, свежевыглаженную рубашку. Как официально. И что-то мне подсказывало, что я уже официально мертв.

– Вы пришли меня арестовать или убить, шериф? – непринужденно поинтересовался я, подняв руки в воздух, пока он толкал меня к лестнице на первый этаж, направив оружие мне в спину. Я не знал, куда мы идем, но на мне были только джинсы – не самый подходящий прикид для улицы. Или для сюжета, который он себе придумал.

Мы прошли на кухню и остановились.

– Возьми нож. Хотя нет, бери все, – приказал шериф, кивая на новый набор с черными рукоятками, который я купил для дома.

Я не двигался с места и просто смотрел на него. Помогать ему убить меня? Вот еще!

Шериф выстрелил в шкафчик рядом с моей головой. Его глаза ничего не выражали, рука твердо держала пистолет.

– Бери нож! – повторил он, повысив голос. Его палец покоился на курке, только и поджидая момента, когда я послушаюсь.

Я задумчиво окинул Доусона взглядом. Мое сердце колотилось в груди, пульс грохотал в ушах; от прилива адреналина мне захотелось схватить ножи, как он и сказал, и метнуть их в него. Я потянулся к подставке и достал самый длинный и острый, свободно держа его в руке. Шериф определенно не обсуждал с племянничком мои навыки с ножами.

– Хотите, чтобы я кинул его в вас, шериф? Оставил небольшую царапинку, чтобы все выглядело так, будто у вас не было иного выбора? Вы просто пришли, чтобы арестовать меня, – хотя я пока не понял, за что, – а я накинулся на вас с ножом, и вы были вынуждены меня пристрелить. Таков ваш план? Разве вы не должны зачитать мне мои права или рассказать, почему я арестован?

– Я здесь, чтобы допросить тебя об исчезновении Лизы Кендрик, – сказал он, не сводя пальца с курка и взгляда с ножа. Он ждал, пока я сделаю первый ход. – Когда ты умрешь, я найду ее в твоем доме. Связанную и накачанную наркотиками. Никто не станет задавать мне вопросы или горевать из-за твоей смерти.

Я даже не знал, то ли это он слетел с катушек, то ли я опять что-то упускал.

– Вы имеете в виду Сильви Кендрик? – спросил я, чувствуя легкое головокружение.

– Нет, Лизу. Как же повезло, что я встретил ее на улице прошлой ночью. Я знал, что ты приехал на ее фургоне, когда забирал Давида Таггерта из тюрьмы. Какое совпадение, просто чудо!

– Вы убили мою мать? С этого все началось, шериф? – тихо спросил я, пытаясь как можно быстрее сопоставить все факты.

– Нет. Я любил ее. Очень. А она была шлюхой. Ты хоть представляешь, каково это – любить шлюху?!

Он издал короткий смешок, но он больше напоминал всхлип, и шериф мигом оборвал себя, стиснул зубы и крепче обхватил пистолет. Но я явно задел его за живое.

– Ты был совсем не похож на меня. Я не мог поверить своим глазам, когда увидел! Просто крошечное создание, подключенное к куче аппаратов. Я подумал, что врачи совершили ошибку. Что ты мой! – Доусон хлопнул себя левой рукой по груди. – Но ты никак не мог быть моим, ведь у меня кожа другого цвета, не так ли?

Я скривился от его очередного смешка и, сжимая нож в ладони, начал незаметно красться в сторону двери. Шериф шагнул ко мне с агрессивным видом, но он еще не закончил свой рассказ.

– Ты уж точно не от меня! Я чувствовал себя таким идиотом. Дженни определенно спала с другими. А ведь я дал бы ей все, о чем она мечтала. У меня просто не укладывалось это в голове. Вот ты видишь логику?

Джейкоб Доусон озадаченно смотрел на меня, явно ожидая какого-нибудь ответа, к которому он так и не пришел за двадцать пять лет.

– Она была испорченной. Я думал, что смогу ее исправить, но Дженни никак не могла отказаться от своего дерьма. Прямо как Молли Таггерт и Сильви Кендрик. Они напоминали мне ее. Симпатичные, но такие испорченные… Постоянно ранили своих близких. Я сделал им одолжение. Они катились по наклонной, как Дженни: принимали наркотики, сбегали из дома. Эгоистичные сучки. Я сделал им одолжение. Спас их от самих себя и их семьи от боли.

– Сколько еще их было? Скольких девушек вы спасли? – спросил я, пытаясь не выдать сарказма своим голосом. – И что насчет Джорджии? Это ведь были вы, верно? На фестивале. Вы напали на нее. Она не совсем подходит под ваши характеристики, шериф. Как и Лиза Кендрик.

– Это была случайность. Джорджия стояла ко мне спиной, и я принял ее за другую. Но затем явился ты, и мне пришлось ее отпустить. На самом деле ты оказал мне услугу. Я бы возненавидел себя, если бы причинил вред Джорджии. А с Лизой все будет нормально. Она ничего не вспомнит. Я так накачал ее, что повезет, если она вспомнит хотя бы собственное имя.

Я ничего не сказал. Он был невысоким, стройным и жилистым, но намного ниже меня. Я нависал над ним и, скорее всего, превосходил на тридцать килограммов. Но у него был пистолет. И полностью отсутствовал здравый смысл.

Скорбь, вина, извращенная логика и годы труда, чтобы скрыть свои грехи, чтобы спрятать свое истинное лицо от людей, которые симпатизировали и доверяли ему, – все это постепенно поглощало его человечность, рассудительность, свет, который отделял его от поджидающей тьмы. И вот он здесь – на кухне моей бабушки, на том самом месте, где она умерла, – показывает мне свое настоящее лицо. Должно быть, это такое облегчение. Но он делал это не для того, чтобы покаяться. Не для того, чтобы позлорадствовать или объясниться. А лишь потому, что собирался убить меня, если верить чернильным пятнам по бокам моего зрения. А уж в этом им можно доверять. Заблудшие знали о его намерениях. И пришли, чтобы посмотреть, как он их исполнит.

– Я знал, что все это время ты просто играл со мной. Когда ты нарисовал лицо Молли Таггерт на тоннеле, я понял, что каким-то образом ты обо всем прознал. Догадывался, что ты мог увидеть мое лицо в ту ночь на фестивале. Но ты ничего никому не говорил и вел себя так, будто ничего не знаешь. А затем я увидел стены, после смерти Кэтлин, – его взгляд метнулся к гостиной и стенам, которые не были видны с нашего места. – Все те рисунки. Девушки. Ты нарисовал девушек! И все же… ты по-прежнему молчал. Я не знал, чего ты добивался, и попытался остановиться. Я хотел, чтобы люди решили, что это ты убил тех девушек. Но затем я увидел ее. Четвертого июля. В тот же день, когда умерла Дженни. И выглядела она точь-в-точь как Дженни. Так же улыбалась мне. И она была накурена. Просто в хлам. Той ночью я последовал за ней домой. И убил ее.

Я не знал, о ком он говорил, но подозревал, что о той девушке, которая пропала в День независимости, – которую Таг видел на доске объявлений в баре в Нифае.

– А затем прошлой ночью мы с племянником подъехали к старой мельнице, он отнес какие-то вещи, я ждал его в машине, и вдруг из-за двери выскользнула Джорджия Шеперд и убежала оттуда так, словно ее что-то до смерти напугало. Я сказал Терренсу проехать мимо ее дома и увидел, как она шла с тобой в обнимку. Она знает? Ты рассказал ей про меня?

Я ждал, не зная, чего он хочет, да и какое это имеет значение. У меня не было настроения на задушевные беседы.

– Почему девушки всегда хотят всякую шваль? Дженнифер. Джорджия. Я не понимаю.

Я продолжал хранить молчание, но иронию оценил: убийца с бесчисленным количеством жертв называл меня швалью.

– Я хотел узнать, что задумала Джорджия. Что вы оба задумали. Поэтому, когда Терренс подвез меня домой, я вернулся к мельнице. Я не заходил туда с тех пор, как ее закрыли тридцать лет назад. Просто не было повода. Представляешь мое удивление, когда я увидел твои рисунки на стене? Молли, Сильви, Дженни, все остальные. Не знаю, как ты обо всем догадался или чего от меня хочешь, но ты вернулся в Леван, хотя я сказал тебе держаться подальше. Я предоставил тебе возможность уйти. Но ты все равно вернулся и взялся за старое.

На последних словах его голос повысился от отчаяния, словно он и вправду считал, что все это время я вел какую-то игру в кошки-мышки, которая наконец сломала его. Доусон думал, что я вернулся в Леван из-за него. Думал, что новый рисунок в мельнице – очередная попытка вывести его на чистую воду. И это довело его до грани.

Как ни странно, я не боялся. Мое сердце бешено стучало в груди, и мне было трудно дышать, но это физические реакции. В голове же – части, которая видела то, что больше не видел никто, – я был спокоен. Собран. Люди боятся неизвестности. Но я знал, что меня ждет после смерти, и не боялся. В то же время я понимал, что оставлю Джорджию на милость Джейкоба Доусона. Если он считает, что она знает о его злодеяниях, то убьет ее.

Если уж я умру, то шериф должен уйти вместе со мной. Я не мог оставить его в живых. Даже если Эли увидит, как я убью его.

А он увидит.

Эли стоял левее от меня, на расстоянии вытянутой руки, одетый в пижаму Бэтмена, дополненную плащом и капюшоном. Он одарил меня грустной улыбкой – той же самой, которая заставляла меня гадать, как много в нем осталось от ребенка. У него больше не было тела, которое могло бы расти и указывать на прожитые года и накопленный опыт. Но Эли определенно не выглядел как четырехлетний мальчишка, который ждал, пока кто-то объяснит ему происходящее. Он знал. И все время пытался мне рассказать.

Он являлся мне, чтобы забрать меня домой.

Глава 31. Джорджия

Звук напоминал выхлоп двигателя – далекий, приглушенный, не предвещающий беды. Но мы с Дэйлом Гарреттом все равно хмуро обернулись, навострив уши.

– Это был выстрел, – задумчиво произнес он, глядя на заднее крыльцо дома Кэтлин Райт, находившееся в другой части поля.

И я побежала.

– Джорджия! – крикнул Дэйл. – Стой! Джорджия! Черт тебя побери, девочка!

Я не знала, гнался ли он за мной или искал телефон, но надеялась на последнее. Он был старым и толстым, и я не хотела, чтобы он помер в попытке догнать меня.

Не помню, сколько у меня ушло времени, чтобы преодолеть круглый загон, поле, ограду и дворик Кэтлин Райт, но казалось, что прошли годы. Десятилетия. Когда я добежала до крыльца и попыталась ворваться через стеклянные раздвижные двери, они оказались запертыми, и я зарычала от злости и страха. Моисей провел большую часть дня на этой веранде, но все равно закрыл треклятые двери, когда закончил работу. Я оббежала дом, мои мысли путались от паники и неконтролируемо сталкивались в моей голове.

Завернув за угол, я обнаружила белый «Шевроле Тахо» с золотой надписью «Департамент шерифа округа Джуэб», припаркованный рядом с черным пикапом Моисея. Когда я побежала к передней двери, на подъездную дорогу стремительно вылетел черный «Хаммер», брызгая гравием при торможении. Из машины выскочил Давид Таггерт с пистолетом в руке и жаждой крови в глазах, и я чуть не осела на пол от облегчения.

Но затем раздался второй выстрел.

– Стой здесь! – рявкнул Таг, подбегая к двери.

Естественно, я рванула за ним. Иначе и быть не могло. И когда он ворвался внутрь, первым делом я учуяла запах. Но на этот раз пахло не краской и не пирогами. Пахло порохом и кровью. Таг снова взревел, и я почувствовала, как дернулась его рука от отдачи, когда он выстрелил один раз, а затем второй. Прозвучал еще один выстрел, и пуля влетела в окно в обеденной комнате. Стекло разбилось, и, переступив через что-то, Таг опустился на колени. Поначалу я испугалась, что его ранили, и потянулась к нему; своей широкой спиной он загораживал мне обзор остальной части комнаты. Но тут я увидела, что Таг переступил через шерифа Доусона, который распластался на полу и слепо смотрел в потолок. Из его груди торчал большой нож, в голове зияла дыра от пули.

А затем я увидела Моисея.

Он лежал на боку на кухонном полу, и вокруг его тела собиралась огромная лужа крови. Таг перевернул его, пытаясь остановить кровотечение и проклиная Моисея, Бога и самого себя.

И точно как когда умерла Пиби, когда Моисей был покрыт краской вместо крови, когда смерть была на стенах вместо его глаз, я побежала к нему. И прямо как много лет назад, я ничем не могла ему помочь.

Моисей

Вокруг было светло, я чувствовал себя в безопасности и прекрасно осознавал, кто я и где я. Рядом стоял Эли, держа меня за руку, и нам навстречу шли остальные. Вряд ли я смог бы изобразить все это на холсте, но порой что-то легче передать красками, чем словами. Впрочем, даже несмотря на легкое мерцание и неизменное свечение вокруг меня, мое внимание оставалось прикованным к Эли. Он задрал подбородок и окинул мое лицо изучающим взглядом. А затем улыбнулся.

– Ты мой папа.

Я узнал его детский голосок по воспоминаниям, которыми он делился со мной, но сейчас он звучал четко, можно даже сказать кристально-чисто.

– Да, – кивнул я, глядя на него сверху вниз. – А ты – мой сын.

– Я Эли. И ты меня любишь.

– Так и есть.

– Я тоже тебя люблю. И ты любишь мою маму.

– Да, – прошептал я, жалея от всей души, что Джорджия этого не видит. – Мне ненавистна мысль о том, что она осталась одна.

– Она не будет одна вечно. Время летит так быстро, – рассудительно, даже деликатно заметил Эли.

– Думаешь, она знает, как сильно я ее люблю?

– Ты подарил ей цветы и попросил прощения.

– Да.

– Ты целовал ее.

Я лишь кивнул.

– Ты рисовал ей картины и обнимал ее, когда она плакала.

– Да…

– И смеялся с ней.

Я снова кивнул.

– Все это говорит о том, что ты любишь ее.

– Правда?

Эли настойчиво закивал. Затем помолчал несколько секунд, словно обдумывал что-то. И снова заговорил:

– Знаешь, иногда нам дается выбор.

– Что? – спросил я.

– Иногда ты можешь принять решение сам. Большинство людей остаются. Тут хорошо.

– Ты решил остаться?

Эли покачал головой.

– Иногда выбора нет.

Я ждал, упиваясь его видом. Он выглядел так отчетливо, таким настоящим и прекрасным, что мне хотелось сжать его в объятиях и никогда не отпускать.

– Эли, за тобой кто-нибудь пришел, когда ты умер? – спросил я чуть ли не с мольбой в голосе. Мне было необходимо знать.

– Да, Пиби. И бабушка.

– Бабушка?

– Твоя мама, глупенький.

Я широко улыбнулся, потому что он так сильно напомнил мне Джорджию, но улыбка быстро испарилась.

– Я не знал, будет ли тут моя мама. Она была не очень хорошим человеком, – мягко ответил я. Меня удивило, что он зовет ее бабушкой, словно она справлялась с этой ролью так же хорошо, как Пиби.

– Некоторые люди хотят быть плохими. Некоторые – нет. Бабушка не хотела.

Это была такая простая концепция, такой детский, но в то же время мудрый взгляд на добро и зло, что я не нашелся, что ответить.

– Можно я обниму тебя, Эли?

Он улыбнулся и тут же кинулся мне в руки, обнимая меня за шею. Я уткнулся лицом в его кудряшки, и его шелковистые темные пряди защекотали мне нос. От него пахло детской присыпкой, свежим сеном и постиранными носками. Я услышал легкий аромат духов Джорджии, словно она точно так же обнимала Эли перед тем, как он покинул ее, и он забрал ее запах с собой. Он был теплым и непоседливым, его щека, прижатая к моей, – мягкой и гладенькой.

Когда нам снится сон, мы этого не осознаем. В мире грез наши тела такие же плотные, и мы можем прикасаться, целоваться, бегать, чувствовать. Каким-то образом наши мысли создают реальность. Здесь было точно так же. Я знал, что ни у меня, ни у Эли нет физической оболочки. Но это не имело значения. Я чувствовал тело Эли в своих руках, пока обнимал его. И никогда не хотел отпускать.

Он слегка отстранился и посмотрел на меня с серьезным видом. Его глаза были так похожи на мамины, что я хотел утонуть в них. Затем Эли отцепился от моей шеи и взял мое лицо в свои крошечные ручки.

– Ты должен сделать выбор, папа.

Джорджия

Моисей умер по пути в больницу. Это все, что мне сказали. Нам не позволили поехать с ним, поэтому мы с Тагом запрыгнули в его «Хаммер» и последовали за «скорой», нарушая все скоростные ограничения. Наконец добравшись до Нифая, мы ввалились в отделение неотложной помощи.

А затем стали ждать, держась друг за друга, пока врачи пытались вернуть Моисея к жизни. Лицо Тага побелело, и его руки тряслись от страха, пока он рассказывал, что, предположительно, это Джейкоб Доусон убил его сестру и всех остальных девушек.

– Моисей позвонил мне сегодня утром. Спросил о клейме Калико, об «А» в круге. Она не выходила у меня из головы. В конце концов я позвонил отцу и спросил, не знает ли он случайно, что это может значить. Он мне и рассказал, что «А» в круге – это клеймо Джейкоба Доусона. Мы купили у него пару лошадей тем летом, когда исчезла Молли. У них было то же клеймо. Отец даже подарил одну лошадь Молли.

– Ранчо Андерсонов, – подсказала я безжизненным голосом. – Девичья фамилия матери Доусона была Андерсон. После смерти отца она унаследовала ранчо, а ее брат – мельницу. Когда шерифу Доусону исполнилось двадцать один, она подарила ему ранчо и весь домашний скот.

Больницу роем заполнили полицейские – некоторые офицеры были из департамента шерифа, другие из полицейского участка Нифая, – и Тага забрали на допрос. Меня тоже допросили, но прямо в больнице и после разрешили остаться. Шериф был убит пулей Тага и ножевым ранением в грудь, которое, судя по всему, нанес Моисей. Я боялась за них, боялась, что правда так и не выйдет наружу.

Затем приехали мои родители и полушепотом рассказали, что Лизу Кендрик обнаружили связанной и накачанной наркотиками в машине Джейкоба Доусона. И внезапно все перестали быть уверенными, что знают, в каком мире мы живем. Как ни забавно, именно Джейкоб Доусон однажды сказал мне: «С животными никогда нельзя терять бдительность. Только подумаешь, что знаешь их, как они тут же выкинут какой-нибудь фортель». Ему ли не знать.

Когда храбрость окончательно покинула меня, я нашла маленькую часовню, закрыла лицо окровавленными ладонями и начала тихо разговаривать с Эли, поведывая ему нашу с Моисеем историю, как он появился на свет, что он совмещал в себе все лучшее от нас обоих. А затем слезно попросила его снова вернуть мне Моисея, если это в его силах.

– Отправь его ко мне, Эли, – взмолилась я. – Если у тебя есть хоть какая-то сила в том месте, отправь его ко мне.

Моисей

Я сказал вам прямо в начале, без всяких околичностей, что потерял его. Когда мы познакомились с Эли, его уже не было в живых. Я знал, что он мертв. Знал, но все равно мне было невероятно больно. Я не терял его, как Джорджия. Но все же потерял. Даже до того, как успел узнать его. И я не был готов.

С каждым днем я любил его все больше и больше, наблюдая за отрывками из его короткой, но насыщенной жизни, и мне становилось только хуже. По правде говоря – раз уж я решил, что только правда у меня и есть, – я бы с радостью променял свою участь на любую другую, лишь бы не эта. Но имеем, что имеем. И я не был готов.

Я не могу вам описать свои чувства при прощании с ним. Каково мне было делать этот выбор. К счастью, в конечном итоге решение приняли за меня. Я обнимал своего маленького сына и слышал издалека голос его матери, рассказывавшей нашу историю. Историю о рождении и смерти Эли и о том, как он смог исцелить нас даже с того света. И мы с Эли слушали ее.

Вступительные слова любой истории всегда даются тяжелее всего. Будто, как только ты наделишь их голосом, то уже обязан довести дело до конца. Будто, начав, ты не имеешь права не закончить.

Но это был не конец. Не наш с Джорджией. И мы с Эли это знали.

– Ты должен идти, пап, – прошептал он.

– Я знаю.

Я чувствовал, что ускользаю, падаю, как когда опускал воду.

– Спокойной ночи, вонючка Стьюи, – сказал он с улыбкой.

– Спокойной ночи, проныра Бейтс, – я едва мог произносить слова, мой язык будто налился свинцом.

– До скорой встречи, твердолобый папа.

– До скорой встречи, малыш, – прошептал я, а затем он исчез.

Джорджия

Про него отсняли репортаж и показали в утреннем выпуске новостей – младенец, брошенный матерью-наркоманкой в грязной прачечной в неблагополучном районе Вест-Вэлли-Сити, от которого все ждали только неприятностей. А затем еще один, двадцать пять лет спустя – историю о Моисее Райте, художнике, который общался с мертвыми и поймал убийцу.

С Тага и Моисея сняли все подозрения в совершении противоправных действий касательно шерифа Джейкоба Доусона. Их быстро освободили, когда на его территории нашли останки Сильви Кендрик наряду с несколькими другими неопознанными девушками. Лиза Кендрик полностью пришла в себя, и хоть она не помнила, как шериф Доусон похитил ее, она сохранила в памяти, как шла по дороге и увидела свет от фар подъехавшей сзади машины.

У полиции имелись все основания предполагать, что за двадцать пять лет Джейкоб Доусон убил больше десятка девушек в Юте и, возможно, нес ответственность за похожие исчезновения девушек с соответствующей внешностью из ближайших округов. Учитывая, что он унаследовал сто акров земли, включая участок, граничащий со стоянкой для грузовиков и эстакадой, где обнаружили Молли Таггерт, полиции по-прежнему нужно было обследовать огромную территорию и, как это ни печально, раскопать много тел.

Все жители Левана следили за этой историей – они смотрели репортажи, делали вид, что получали информацию из первых рук, и додумывали то, чего не знали, просто чтобы потешить чувство собственной важности. Прямо как в первый раз, когда Леван попал в новости. Это была отличная история, а люди любили их не меньше, чем детей.

Но как бы им ни нравилась повесть о малыше Моисее, который вырос своеобразным провидцем, когда репортеры уехали и все вернулись к обыденной жизни, многие отказывались в нее верить. Как и сказал Моисей, если ты боишься правды, то никогда ее не узнаешь. Но это нормально. Мы не очень-то хотели, чтобы о нас узнали.

Мы позволили людям верить, во что они хотят. Позволили краскам стушеваться и деталям стереться. В конечном итоге все будут рассказывать эту историю вместо сказки на ночь. Как-никак, это отличная история.

История о «до» и «после» и о новых началах, не имеющих конца. Несовершенная и сумбурная, безумная и ломкая. Но самое главное – это история любви.

Наша история.

Эпилог

Джорджия

– Не дергайся, я почти закончил! – потребовал Моисей, и, вздохнув, я снова опустила голову на руку.

Он был одержим идеей рисовать меня. Мое беременное тело не казалось мне очень-то красивым, но Моисей не соглашался и ежедневно называл мой округлившийся живот одним из пяти своих плюсов, наряду с моими ногами, глазами, светлыми волосами и грудью, увеличившейся на размер.

Кому нужен фотограф, когда твой муж – всемирно известный художник? Я лишь надеялась, что однажды картины с обнаженной Джорджией Райт не окажутся на стене спальни какого-то старого богача или того хуже – в музее, где тысячи глаз будут постоянно оценивать мои «плюсы».

– Моисей? – тихо позвала я.

– Да? – он ненадолго оторвался от холста.

– В Джорджии новый закон.

– Противоречит ли он законам Моисея?

– Да, напрямую, – признала я.

– Хм-м… Что ж, давай послушаем.

Он отложил кисть, вытер руки о тряпку и подошел к кровати, где я лежала, слегка прикрывшись простыней, как рубенсовская женщина. Это он рассказал мне о значении этого выражения и явно считал, что подобное сравнение должно мне льстить.

– Не рисуй, – строго распорядилась я.

Он наклонился, упираясь коленом в кровать, и поставил руки по бокам моей головы. Я немного повернулась, чтобы взглянуть на него.

– Никогда? – спросил он с улыбкой, а затем опустил голову и ласково коснулся моих губ.

Но его золотисто-зеленые глаза оставались открытыми и наблюдали за мной во время поцелуя. От наслаждения у меня поджались пальцы на ногах и затрепетали веки, вкус его губ сводил меня с ума.

– Нет. Но хотя бы иногда, – вздохнула я.

– Только когда я в Джорджии? – прошептал он, и я почувствовала, как приподнялись уголки его губ.

– Да. И будь мил, бывай там почаще. Всегда. Регулярно.

Моисей страстно меня поцеловал, водя руками по моему округленному животу, и ребенок восторженно толкнулся, из-за чего мы резко отстранились и удивленно засмеялись.

– Там довольно людно, – сказал он серьезным голосом, но в его глазах плясали чертики. Он был счастлив, и мое сердце настолько переполнялось эмоциями, что я не могла сделать вдох.

– И тут тоже, – я прижала руку к сердцу, тщетно пытаясь не вести себя как типичная сентиментальная беременная женщина. Затем взяла его лицо в ладони. – Я люблю тебя, Моисей.

– И я тебя, Джорджия. До, после, всегда.

Моисей

Я пытался не строить никаких ожиданий. Жизнь после смерти это одно, а появление новой жизни – совсем – другое. Джорджия была спокойна. Прекрасна. «Стреляный воробей», как выразилась она. Но меня не было рядом в первый раз, и я даже не моргал из страха что-нибудь пропустить. А также не находил себе места от беспокойства.

Таг тоже волновался, но ждал снаружи. Он, конечно, мой лучший друг, но некоторые события слишком личные, чтобы делиться ими, даже с лучшими друзьями. К тому же я сомневался, что Джорджии хватило бы терпения успокаивать нас обоих во время родов.

Я только и мог, что держать ее за руку и быть рядом, молясь Богу, Пиби, Эли, любому, кто слушает, чтобы они придали мне сил и мужества. Сил быть мужчиной, которого заслуживала Джорджия, сил, чтобы побороть желание покрыть стены больничной палаты бессвязными рисунками.

Когда наша дочь появилась на свет, крича так, будто ему пришел конец, я расплакался вместе с ней. Представляете, я превратился в ту еще плаксу. Я столько лет контролировал воды в своей голове, но теперь мы будто поменялись местами. Но как тут не заплакать? Она была прекрасной. Безупречной. Здоровой. Когда ее положили на грудь Джорджии и та улыбнулась, словно мы создали чудо, я смог лишь кивнуть. Уже два чуда.

– Кэтлин, – сказала она.

– Кэтлин, – согласился я.

– Кажется, у нее твои глаза и нос, – заметила Джорджия, успокаивая нашу дочь, у которой определенно был не мой нос. По крайней мере, пока. Но зато были мои уши. И глаза моей матери. Теперь я мог это признать.

– У кого тут папины глазки? – проворковала Джорджия.

– У нее будет твой цвет кожи. И волосы, – добавил я, рассматривая светлый пушок на крошечной голове Кэтлин и розоватый оттенок ее кожи. Мысленно я уже представлял, какие краски использую, чтобы нарисовать ее.

– У нее форма губ, как у Эли. Может, ей достанется его улыбка, – уголки ее собственных губ приподнялись, и мое сердце екнуло в груди. Мы скучали по Эли. Его отсутствие – единственное, что омрачало этот момент.

– Надеюсь. У него была замечательная улыбка, – я наклонился и поцеловал Джорджию в губы – такие же, как у Эли, такие же, как у малышки Кэтлин.

– Мои волосы, твои глаза, улыбка Эли, имя прапрабабушки…

– И обаяние Тага. Будем надеяться, что оно ей достанется.

Мы дружно посмеялись.

Затем Джорджия ласково заговорила с нашей дочерью, поглаживая ее по мягкой щеке и покачивая на руках.

– Вот твои пять плюсов, Кэтлин. На сегодня и навсегда.

Мы помолчали пару секунд, изучая нашу девочку. Она перестала плакать и смотрела круглыми глазами куда-то за нас, сжимая мой палец своей крошечной ручкой.

Я обернулся, гадая, что же она там увидела.

И тоже заметил его боковым зрением. Так, всего лишь мельком. И на долю секунды увидел ту самую улыбку.

Благодарности

После каждой книги мне нужно поблагодарить стольких людей, что я с ужасом жду этой части, поскольку боюсь кого-то забыть.

Прежде всего я должна поблагодарить моих детей. Они пожинают плоды моей работы, но порой им приходится терпеть переутомленную, витающую в облаках маму. Я благодарна за их любовь, юмор и терпение, пусть они и часто закатывают глаза. И моего мужа, Трэвиса, – спасибо за твой энтузиазм, понимание и поддержку. Обещаю, я буду ходить с тобой в зал.

Моим родителям, родственникам и друзьям – спасибо, что считаете меня классной. Ну или, по крайней мере, за то, что так говорите. Я люблю вас и ценю все, что вы делаете для меня, Трэвиса и детей.

Моей помощнице, Тамаре Диббаут, благослови тебя Бог. Серьезно. Если бы не ты, я бы точно потеряла голову. Не знаю, как мне выпала такая удача, но я каждый день признательна за нее.

«Dystel and Goderich» – спасибо всей команде, что поддерживали меня и заставили поверить, что я настоящий писатель.

Мэнди Лоулет из «Alpha Literary Services» – спасибо за дружбу и твой труд над этой книгой. Повезло, что я успела отхватить тебя раньше, чем твоя жизнь стала очень-очень занятой.

Кэри Уайт – спасибо за твою бесценную помощь в редактуре. Кэсси Руп из «Pink Ink Designs» – спасибо за форматирование и что всегда была рядом в трудную минуту! Я очень рада нашему знакомству. Также большое спасибо Хан Ли за невероятную обложку «Закона Моисея». Ты всех сразила своей работой.

Огромная благодарность EAGALA и Эллисон с Маккенной, что позволили мне понаблюдать за вашими сеансами иппотерапии и ответили на гору моих вопросов. Это было очень поучительно и трогательно! Если хотите узнать больше об этом удивительном подходе к терапии, обязательно посетите их сайт: http://www.eagala.org/

Спасибо моим коллегам-авторам за доброту и поддержку, всем блогерам, которые с таким энтузиазмом отзывались о моих книгах, и больше всего – читателям и друзьям, из-за вас я ежедневно разражаюсь слезами благодарности. Спасибо вам от всей души! ХОХО