Читать онлайн Зелёный король бесплатно

Перевод с французского выполнен по изданию: Sulitzer, Paul-Loup. LE ROI VERT. – edition n° 1/Stock, 1991.

Охраняется законом об авторском праве. Нарушение ограничений, накладываемых им на воспроизведение всей этой книги или любой её части, включая оформление, преследуется в судебном порядке.

* * *

Моему отцу,
моей матери,
моей сестре Доминике,
моей дочери Оливии

Милли

Моим друзьям Ж-Р. Хиршу и Ж-П. Рейну

Моему дяде Полю, погибшему в концлагере

Одни предполагают,
Что он бесился. Люди подобрей
Находят в этом бешеную храбрость.
Одно лишь ясно: что в своих делах
Не может он свести концов с концами.
Уильям Шекспир. Макбет, акт V, сцена 2

Пролог

В Мюнхене я пробыл меньше часа, когда капитан Таррас сообщил мне новость: в Верхней Австрии, близ Линца, недалеко от города Маутхаузен, передовые части VII армии обнаружили новый лагерь военнопленных. По настоянию Тарраса я и еще несколько сотрудников вылетели туда немедленно на военном самолете. Он сам планировал присоединиться к нам только через несколько дней. Я должен был подчиняться Джорджу Таррасу – и не только потому, что он имел звание капитана, а я всего лишь младшего лейтенанта. До лета 1942 года я обучался в Гарвардском университете, где он был профессором международного права. Две недели назад мы случайно встретились в центре Парижа. В итоге он пригласил меня к себе на службу – в Комиссию по расследованию военных преступлений. Еще во время учебы я проникся симпатией к этому человеку. Однако, увидев его в мундире оливкового цвета на парижской улице, все же с трудом разглядел в нем прежнего профессора: оптимистичного, чаще с юмором, иногда с сарказмом выступающего перед шумной студенческой аудиторией Гарварда.

Наша команда состояла из трех человек: меня, сержанта Майка Ринальди и фотографа Роя Блэкстока. Мы были разные и не состояли в дружеских отношениях. Майк Ринальди был выходцем из Little Italy[1], что на Манхэттене в Нью-Йорке. Рой Блэксток был из Виргинии. Внешне они были также абсолютно разные: Майк – невысокий, крепкий в ногах, гордился своими черными, казалось, навощенными усами; Рой – двухметрового роста, тучный, с внушительным животом. Объединяло их то, что оба они, как мне казалось, были циничны и достаточно уверены в себе. Именно в этом я видел доказательство зрелости человека и наличия у него определенного жизненного опыта, чем я, к сожалению, не обладал.

На календаре было 5 мая 1945 года. Я не имел подробной информации о том, как заканчивается война в Европе, но уже всем было известно, что русские взяли Берлин три дня назад и что впереди – полная и безоговорочная капитуляция Третьего рейха. В этой войне, дни которой были сочтены, лично я никого не убил и даже ни разу не участвовал в бою. Это было невероятно, но я в свои неполные восемнадцать лет чувствовал себя подростком, впервые попавшим в театр в самом конце спектакля, когда занавес вот-вот должен опуститься.

Мы приехали в Линц, где с помощью Ринальди пересели на грузовик, направлявшийся в Вену. В этом городе с 13 апреля находились части Красной Армии. После полудня мы уже переправились в Энс через Дунай. И здесь Ринальди снова проявил заметную активность: он убедил водителя, который, как и он, Ринальди, был италоамериканцем, довезти нас до места назначения. Это было не так просто. Сначала мы доехали до вокзала города Маутхаузен. До лагеря оставалось еще шесть километров. Не идти же пешком, пришлось даже пригрозить водителю. Вот так мы добрались до лагеря. Реба Михаэля Климрода я нашел именно здесь, вернее, впервые вышел на его след.

Самое яркое впечатление, которое я помню до сегодняшних дней, это прозрачность и легкость австрийского воздуха, наполненного солнечным светом и благоуханьем весны. Казалось, что все это бесконечно…

Запахи я ощутил позже, когда мы были почти у лагеря, вернее, не доходя до него метров двести-триста. Колонна грузовиков, крытых брезентом, преградила нам путь. Наш шофер обрадовался этому и тут же злобно заявил, что отказывается везти нас дальше. Мы вынуждены были выйти из автомобиля и завершить свой путь пешком. По мере приближения к лагерю запах чувствовался все отчетливее. Вскоре нам стало казаться, что он повис плотной, густой пеленой.

Первым молчание нарушил Блэксток.

– Это кремационные печи, – произнес он своим спокойным голосом с певучим южным акцентом. Именно этот акцент и благодушный тон лишали смысла эти ужасные слова.

Ворота лагеря были распахнуты настежь, и мы беспрепятственно прошли на территорию. Видно было, что здесь недавно побывали танки. Следы от их гусениц были еще свежими. На смену им непрерывно заезжали грузовики. Продукты, медикаменты, постельное белье выгружались в развернутые по всей территории медицинские пункты. Но этот мощный поток ревущих и движущихся автомобилей, едва проехав широкие въездные ворота, исчезал в огромном и безмолвном море живых трупов. Это странное море было обессиленным и потому недвижимым. Мы поняли, что побывавшие здесь часов пять назад танки взволновали это море до предела. Но сейчас, когда возбуждение и радость освобождения уже угасли, на лицах узников застыли маски. Люди поняли, что их кошмарам пришел конец, но сил радоваться у них уже не было. Безжизненные, потерянные взгляды полуживых, истощенных людей встречали нас повсюду. Но были и злые, полные ненависти глаза, направленные на меня, Ринальди и Блэкстока и выражающие только одно: «Почему вы не пришли раньше?»

– Какой здесь жуткий запах! – воскликнул Блэксток. – Они ужасно воняют!

Его мощная фигура продвигалась вперед практически беспрепятственно. Скелеты в полосатых лохмотьях не способны были оказать даже малейшего сопротивления, поэтому Блэксток шел, расталкивая их абсолютно равнодушно.

Начальником лагеря был американский офицер в чине майора пехоты, о чем свидетельствовали золотые кленовые листья на его кителе. Невысокого роста, рыжий, довольно мускулистый человек представился нам как Стрэчен. Он сразу же заявил нам, что военные преступления – единственное, что его волнует в настоящее время, а если мы в этом сомневаемся, то он предлагает доказать нам обратное. Он сказал также, что пытается навести порядок в этом страшном бардаке. Для этого он попытался разделить всех узников на три категории: безнадежные, пребывающие в состоянии кризиса и находящиеся в относительной безопасности. Обреченных на смерть было много, целый легион.

– В ближайшее время умрет не меньше трех тысяч. Они сдохнут свободными, но это случится здесь, в лагере, – произнес начальник лагеря, внимательно глядя мне в лицо карими с желтым отливом глазами. – Вас зовут Дэвид Сеттиньяз и вы еврей? – продолжал свою речь майор.

– Нет.

– Так какого же происхождения ваша фамилия?

– Французского.

– Странно, она звучит, кажется, по-польски.

Но я уже не слушал начальника лагеря, а отдавал приказания сам.

Мы находились в служебных помещениях подразделений СС, и Ринальди подыскивал мне комнату. Я выбрал первую, с маленькой прихожей, в которой стояло несколько стульев. Блэкстока с нами не было, но мы знали, что он на территории лагеря уже вовсю щелкает своими фотоаппаратами.

Ринальди нашел кусок картона и прикрепил его с внешней стороны двери. «Военные преступления» – эту надпись он сделал от руки, но очень тщательно и отчетливо.

Я был подавлен зловонием и звенящей тишиной Маутхаузена, хотя здесь находились тысячи и тысячи заключенных. Меня охватили стыд и отчаяние такой силы, что даже сейчас, по прошествии почти тридцати семи лет, я способен пережить и испытать эти тошноту и отчаяние точно так же, как тогда, в лагере.

Терпеть все это не было сил, и я попытался выбраться из лагеря. Как сейчас вижу плотную толпу людей, через которую я с трудом продвигаюсь. Я зашел в несколько бараков. В один из них еще не добралась бригада медиков. Пыльную полутьму кое-где разрывали желтые лучи весеннего солнца. В бараке лежали люди, умершие несколько дней назад. Тут же по трое и четверо на нарах лежали еще живые. Скелеты в тряпье шевелились и ползли мне навстречу. Они дотрагивались до меня, некоторые даже пытались уцепиться. Зловоние становилось невыносимым. Меня охватил ужас, и я выбежал из барака. На свежем воздухе, под солнцем, мое тело содрогалось от тошноты. Не помню, как оказался в узком пространстве двора между двумя строениями. Меня мучили приступы жуткой рвоты, и я был рад, что этого никто не видит. Однако я ошибался, одиночество было призрачным, потому что в какое-то мгновение ощутил на себе чей-то жгучий взгляд…

Вырытая могила была всего в нескольких шагах. Рядом с небольшой ямой лежала земля. В треугольном холмике торчала лопата. На дне могилы был виден слой негашеной извести, небрежно присыпанной землей, которую уже пожрала известь, и…

…видны были обнаженные тела нескольких мужчин, похороненных, очевидно, наспех. О том, как это произошло, нетрудно было догадаться: десяток догола раздетых мужчин бросили в яму, утрамбовали их прикладами и ударами каблуков так, что практически сровняли с землей. Сверху присыпали известью и землей. Но все же мертвецы медленно поднимались на поверхность. Уже достаточно отчетливо были видны части их тел: руки, животы, половые органы, даже лица, рты и ноздри, которые были изъедены окисью кальция. Из могилы торчали обугленные и уже загнивающие кости.

Но самым кошмарным было то, что прямо посередине этого леденящего душу нагромождения я увидел живое человеческое лицо. Изможденное, с черными пятнами запекшейся крови и огромными, горящими каким-то неистовым светом глазами…

Человек следил за моими движениями, когда я оторвался от стены, на которую опирался. Застывший взгляд еще живого смертника я помню до сих пор.

Я сделал всего лишь два шага по направлению к могиле и услышал его голос. На французском языке, с легким акцентом, он произносил стихи Верлена:

– Боже мой! Те звуки жизнь родит простая…

Это был сон наяву, поэтому следующую строку я произнес совершенно бессознательно:

– Кротко ропщут звуки, город оглашая…

Дальше я помню лишь то, что сделал несколько шагов, отделявших меня от края могилы. Присев на корточки, я протянул руку. За нее тут же ухватилась длинная, изможденная рука семнадцатилетнего парня… Позже его назовут Королем.

Глава I
Фотограф из Зальцбурга

1

Открыв глаза, Король увидел перед собой лицо военного в совершенно незнакомой форме. Точно не эсэсовской и не фольксштурмовской. О форме русских не могло быть и речи. Король видел русских, правда, только пленных или убитых оберштурмбаннфюрером Хохрайнером. Эсэсовец всегда выпускал пулю в затылок, и на 4 мая 1945 года его личный рекорд в уничтожении мужчин, женщин и детей составил двести восемьдесят три убитых человека. Реб, по утверждению эсэсовца, должен был стать его последней жертвой, несмотря на их «достаточно продолжительные нежные отношения».

Король пришел в сознание за несколько минут до того, как на краю могилы появился этот его военный спаситель. Из небытия он выплывал медленно, каждую секунду отмечая, что еще жив. Сознание возвращалось постепенно. Вначале он вспомнил лицо оберштурмбаннфюрера, целующего его взасос, перед тем как приставить к его виску дуло пистолета. Затем почувствовал лицом дуновение свежего воздуха. Он понял, что лежит в могиле, но голова его почти наверху, на ней тонкий слой земли и что он может выжить и выбраться. Но сразу же после этих мыслей его настигла боль.

Болели затылок, руки и плечи, живот – кожа в этих местах была сожжена негашеной известью. Его тело было в плену обнаженных трупов, и он смог пошевелить лишь левой рукой и слегка шеей. Поперек него, как бы прикрывая, лежал Заккариус, четырнадцатилетний литовец, которого эсэсовец взял в свой гарем в лагере Гроссрозен.

Пошевелив шеей, он освободился от слоя земли, а затем и от руки Заккариуса. И наконец увидел солнечный свет. Он не услышал шагов подошедшего к могиле военного, а увидел его уже в тот момент, когда стоящего спиной человека мучительно рвало. Он еще ничего не осознавал, поэтому, глядя на блюющего военного в незнакомой ему форме, вспомнил о внезапном исчезновении из Маутхаузена спецподразделения и его оберштурмбаннфюрера. Ему и в голову не приходило, что этот военный – американец. Интуитивно он почувствовал, что этот человек из какого-то иного мира. Именно поэтому он решил, что не стоит заговаривать с ним по-немецки. Из других языков он хорошо владел только французским.

Узник начал читать стихотворение на французском, а незнакомый военный его продолжил. Все выглядело так, будто двое мужчин, никогда не видевшие друг друга, произносили строки стихов всего лишь как условный знак, пароль, который помог им встретиться. Незнакомый военный подошел к краю могилы и протянул Ребу руку. Он произнес несколько совершенно непонятных слов, а затем, уже на французском, спросил:

– Должно быть, вы ранены?

– Да, – ответил Реб.

Теперь он хорошо видел лицо этого человека. Он был очень молод, светловолос, с большими голубыми глазами. На воротнике его рубашки блестел золотой значок.

– Вы француз?

– Нет, я австриец, – ответил Реб.

Дэвид попытался вытащить парня из ямы, но сделать это не удалось. Земля, перемешанная с известью, снова обвалилась, оголив тело Заккариуса. Ягодицы и спина мертвеца были полностью сожжены известью.

– O'God![2] – вскрикнул военный, и его снова вырвало.

Когда Дэвид немного успокоился и у него прекратилась рвота, Реб решил, что наступил его черед спрашивать:

– А кто вы по национальности?

– Американец, – произнес военный.

Отвечая на вопрос, Дэвид снова стоял у края могилы и смотрел в огромные голубые глаза пленника.

– Возможно, здесь уцелел еще кто-нибудь?

– Я так не думаю, – ответил Реб. – Они стреляли нам в затылок. – Он произнес эти слова медленно и спокойно, пытаясь пошевелить левой рукой. – В одиночку вам меня не вытащить, я ведь похоронен стоя, – продолжал Реб. – Надеюсь, с вами еще кто-нибудь есть?

– Со мной вся армия Соединенных Штатов, – ответил Дэвид Сеттиньяз.

Его ответ прозвучал как шутка, хотя он не имел ни малейшего желания шутить. Ему просто внушало страх спокойствие узника из могилы. Но какой бы невероятной ни казалась ситуация, Дэвид был почти уверен, что видит в зрачках его светлых глаз задорный блеск.

– Я хочу знать ваше имя и фамилию.

– Мой отец француз. Меня зовут Дэвид Сеттиньяз.

После недолгого молчания Реб мягко, но настойчиво произнес:

– Вы можете отправляться за помощью. И поторопитесь, потому что я задыхаюсь. Я благодарен за то, что вы здесь появились, мне этого не забыть.

Глаза его горели каким-то фантастическим блеском.

2

К могиле Дэвид Сеттиньяз вернулся с врачом, двумя пехотинцами и фотографом. Блэксток принялся фотографировать могилу. Однако снимки эти ни разу не были опубликованы, даже не использовались ни в одном досье. Впоследствии, спустя тринадцать лет, Король выкупил их у Роя Блэкстока и его жены.

По мнению Блэкстока, смертник выжил благодаря не только невероятному стечению обстоятельств. Положение тела Реба Климрода в могиле свидетельствовало о том, что спасать себя он начал с первых секунд погребения. Причем начал этот путь из ада на поверхность еще в бессознательном состоянии.

Он оказался в числе первых жертв, брошенных в могилу и засыпанных затем негашеной известью и землей. На поверхность он пробирался через восемь трупов. Именно столько мальчиков в возрасте от двенадцати до семнадцати лет лежало в могиле. Реб Климрод был девятым – самым старшим. Из них он единственный выжил.

Когда его вытащили наконец из этого месива, Реб тут же потерял сознание. Все были потрясены видом узника-подростка: рост метр восемьдесят, и страшная худоба – вес не более сорока пяти килограммов.

В затылочной части головы, за левым ухом, сидела пуля от пистолета. Она немного срезала мочку, пробила основание черепа и разорвала шейные мышцы, но позвонки задела лишь слегка. Эту пулю врач извлек первой. Были и другие раны, еще более серьезные и болезненные. В теле парня было еще две пули: одна в голени, вторая над бедром. Ожоги от извести покрывали практически все тело. На спине, пояснице и в паху виднелись жуткие следы от ударов хлыста и ожогов сигарет. Множественные шрамы и рубцы были старыми. Лишь лицо юноши было чистым, и на нем не было следов пыток.

Несколько дней подряд он спал практически беспробудно. В это время в лагере случился инцидент. К Стрэчену обратилась делегация бывших заключенных с просьбой избавить их от общества этого «милого эсэсовца». Они обозвали его очень грубо, и требование их было достаточно категоричным. Но маленький рыжий майор из штата Нью-Мексико оставался спокойным, как каменная глыба. Впрочем, у него было полно других забот: здесь, в Маутхаузене, ежедневно умирали сотни людей.

По поводу судьбы парня он вызвал меня и сказал:

– Займитесь им, Сеттиньяз. Без вашей помощи он может умереть.

– Но ведь я не знаю даже его фамилии.

– Этот парень – ваша проблема, – резким тоном ответил Стрэчен. – Выпутывайтесь из этой истории как хотите.

Все это происходило утром 7 мая. Сеттиньяз дал указание перенести парня в барак, куда собрали всех, чья дальнейшая судьба еще не была решена. Дэвид был зол на себя самого, а мысль о том, что спасенный им незнакомый юноша в чем-то виновен, не давала покоя.

Несколько раз он заходил в барак с намерением побеседовать с юношей. Лишь один раз Дэвид застал его бодрствующим. Странный, серьезный и мечтательный взгляд был немым ответом на все вопросы.

– Ты узнал меня? Это я вытащил тебя из могилы…

Молчание.

– Я хочу узнать твое имя и фамилию.

Молчание.

– Ты австриец и должен сообщить о себе своей семье.

Молчание.

– Где ты учился французскому?

Вопрос остался без ответа.

– Я очень хочу помочь тебе…

Юноша по-прежнему лежал лицом к стене, молча, закрыв глаза.

На следующий день, 8 мая, одновременно с сообщением о капитуляции Германии из Мюнхена в лагерь прибыл капитан Таррас.

Джордж Таррас жил в Джорджии, но родился не в Америке. Он родился в Грузии. Еще в Гарварде Сеттиньяз удостоверился, что Таррас – русский аристократ, эмигрировавший в США в 1918 году. В 1945-м году ему исполнилось сорок четыре года. Казалось, что в жизни он преследовал одну главную цель – убедить как можно большее количество жителей планеты в том, что он не самый серьезный и влиятельный человек на земле.

Он питал отвращение к сентиментальной чувствительности, даже абсолютно естественной, а не наигранной, считая ее проявлением элементарной человеческой глупости. Возможно, из-за этого на его лице постоянно присутствовало язвительное выражение, казалось, злая шутка готова была сорваться с уст в любой момент. Он превосходно знал английский, бегло говорил на многих других языках: немецком, польском, французском, русском, итальянском и испанском.

Едва появившись в лагере, он повесил на стенах своего кабинета стенды с самыми жуткими фотографиями, сделанными Блэкстоком в Дахау и здесь, в Маутхаузене.

«Когда мы будем допрашивать этих господ преступников, которые будут выкручиваться и нести нам чушь, мы сможем ткнуть их носом в свидетельства их гнусных преступлений» – примерно так рассуждал Таррас.

Абсолютно решительно он закрыл несколько расследований, проведенных Сеттиньязом.

– Это все мелочи, студент Сеттиньяз. Где дела серьезные?

Дэвид рассказал о вызволенном им лично из могилы юноше.

– Как, вы не знаете даже его фамилию? – удивился Таррас, выслушав известную историю спасения потенциального покойника.

Сведения о спасенном юноше были крайне скудными. Его фамилии не было ни в одном немецком списке узников, прибывших в лагерь в последние месяцы 1944 или первые месяцы 1945 года. В этот момент в Германию и Австрию начали свозить десятки тысяч заключенных, поскольку советские войска вели активное наступление. Многие факты свидетельствовали о том, что юноша находился в Маутхаузене не больше трех-четырех месяцев.

– Все понятно, – с улыбкой сказал Таррас. – Здесь все ясно и понятно. Высокие чины из СС привезли сюда своих юных любовников. Офицеров было несколько, ведь одному не нужно столько мальчиков. Они приехали сюда, в Австрию, чтобы держать оборону до конца. Они укрепили здесь гарнизон. Однако с приближением нашей VII армии они вынуждены были снова отступать, на сей раз в горы, в Сирию и даже в тропики. Следуя их знаменитому порядку, характерному для этой нации, они «позаботились» о бывших избранниках своего сердца, теперь уже абсолютно ненужных, превратившихся в обузу. Они тщательно утрамбовали мальчиков в могиле, засыпав негашеной известью и землей.

В Гарварде неизвестный почитатель Гоголя наградил Тарраса великолепной кличкой – Бульба. Она была очень точна и самого профессора ничуть не смущала. Напротив, он до такой степени гордился своим прозвищем, что подписывал им свои журнальные публикации и даже замечания в конце экзаменационных сочинений.

Его живые глаза в очках в золотой оправе скользили по многочисленным снимкам ужасов, развешанным по стенам.

– Знаете, малыш Дэвид, мы, конечно, можем бросить все дела и заняться этим вашим юношей. У нас ведь всего лишь несколько сотен тысяч военных преступников, которые с нетерпением ожидают нашего внимания. Но это мелочи. Не будем говорить о миллионах: мужчинах, женщинах и детях, которые уже умерли, умирают и еще умрут.

Концовка разговора была очень эффектной. У него была просто страсть или, точнее, садистская потребность к подобным финалам. Своим изощренным сарказмом он любил заткнуть рот собеседнику. Однако было заметно, что рассказ о юном австрийце заинтересовал Тарраса. Поэтому через два дня, 10 мая, он все-таки навестил мальчика. С теми, кто находился в этом бараке, он общался на разных языках: русском, немецком, польском и венгерском. На юношу он бросил всего лишь беглый взгляд. Так мне показалось, но для Тарраса и этого было достаточно.

Чувства, которые испытал Таррас, увидев юного австрийца, были точно такими же, какие испытал и Дэвид Сеттиньяз. Но была все же одна очень существенная разница: он был потрясен не меньше Дэвида и знал почему. Он увидел поразительное сходство глаз чудом уцелевшего незнакомого юноши с глазами знакомого ему человека – физика Роберта Оппенгеймера. С профессором Таррас обменялся несколькими фразами в Принстоне, на званом завтраке у Альберта Эйнштейна. Светлые зрачки в бездне огромных глаз, погруженных в какую-то неведомую глубину, в какую-то отрешенную грезу, непостижимую простому человеческому уму, простому смертному. Тайна гения – это была именно она, и Таррас увидел и узнал ее здесь, в концлагере.

«А ведь этому юноше не больше восемнадцати», – подумал про себя Джордж Таррас.

В последующие дни Джордж Таррас и Дэвид Сеттиньяз занимались непосредственно своими служебными обязанностями по расследованию преступлений в Маутхаузене. Основную часть времени отнимала работа с полицейскими, проводящими расследования по доносам. Они составляли списки тех, кто отвечал за функционирование лагеря. На всех лиц, вошедших в эти списки, нужно было составить досье, содержащие свидетельские показания. Позднее все это будет использоваться в военном трибунале, рассматривающем, в частности, военные преступления в лагерях Дахау и Маутхаузен.

Многие из бывших надзирателей лагеря в Верхней Австрии с приближением американских войск укрылись в ближайших окрестностях. Однако делали они это не особо тщательно, не скрывая своих фамилий и оправдывая свои преступления доблестным повиновением рейху. «Befehl ist Befehl»[3] – это выражение якобы оправдывало все их преступления.

Сотрудников не хватало, и Таррас взял на работу нескольких бывших заключенных. Одним из них был еврейский архитектор Симон Визенталь, прошедший через многие концентрационные лагеря.

По прошествии некоторого времени Дэвид Сеттиньяз напомнил Таррасу о вытащенном из могилы юноше. Его фамилия по-прежнему была неизвестна. Заключенные, выражавшие протест майору Стрэчену, больше не появлялись. Трое самых активных членов – французские евреи – уехали домой. Выдвинутые ими обвинения исчезли вместе с ними. Но дело было заведено, и необходимо было принимать меры. Таррас решил провести допрос лично.

Через многие годы, в совершенно других обстоятельствах он почувствовал устремленный на него взгляд Реба Климрода. Он сразу же вспомнил первое впечатление, которое оставила та их первая встреча в Маутхаузене.

3

Юноша окреп и начал ходить, прошла даже хромота. Он поправился на несколько килограммов, что было очень неплохо для чудом уцелевшего человека. Но он все равно оставался худым, только лицо немного посвежело, приобрело человеческое выражение.

– Мы можем поговорить на немецком языке, – предложил юноша Таррасу. При этих словах американца пронзил взгляд его серых, скорее даже цвета бледно-голубого ириса, глаз. Юноша медленно осмотрел комнату и продолжил по-немецки: – Это ваш кабинет?

В ответ Таррас кивнул. Он испытывал какое-то странное чувство, очень похожее на нерешительность и даже робость. Это новое ощущение его не тревожило, а, напротив, забавляло.

– Прежде здесь был кабинет оберштурмбаннфюрера СС, – рассказывал юноша.

– Вы ведь часто бывали здесь.

Парень продолжал пристально рассматривать фотографии на стене. Ко многим снимкам он подходил очень близко.

– Где сделаны эти снимки?

– Это в Дахау, в Баварии, – ответил Таррас. – Как ваше имя?

Парень стоял за спиной американца, по-прежнему молчал и рассматривал фотографии.

Внезапно Таррас догадался: «Это он специально не сел напротив и теперь хочет заставить меня обернуться. Таким образом он дает понять, что намерен вести разговор по своему усмотрению».

Спокойным и тихим голосом он продолжил:

– Я не получил ответа на вопрос.

– Я – Климрод, Реб Михаэль Климрод.

– Вы родились в Австрии?

– Да, в Вене.

– Когда?

– В 1928 году, 18 сентября.

– Я думаю, что фамилия Климрод не является еврейской.

– Фамилия моей матери Ицкович.

Таррас уже понял связь двух имен юноши. Одно его имя было христианским, а вот имя Реб было достаточно распространенным в еврейских семьях, особенно живущих в Польше.

– Значит, вы Halbjude[4], – сказал Таррас.

Юноша не ответил. Он по-прежнему ходил вдоль стены за спиной у Тарраса. Он двигался очень медленно, подолгу задерживаясь перед каждым снимком на стене.

Парень остановился слева от американца, и Таррас, слегка повернув голову, заметил, что колени у него дрожат. Острое чувство жалости охватило Тарраса в эту же секунду: «Да ведь этот несчастный парнишка едва держится на ногах!»

Реб Климрод стоял к нему спиной. Таррас хорошо видел его тощие голые ноги в солдатских ботинках. Шнурков в них не было, да и ботинки были парню малы. На изможденном, нескладном теле болтались смехотворно короткие брюки и рубашка. На нем видны были следы многочисленных пыток: длинные и тонкие руки юноши усеяны потемневшими пятнами от ожогов сигарет, во многих местах кожа была сожжена негашеной известью. Таррас подумал, что тело этого парня корчилось под пытками тысячи раз, но не потеряло своей гордой осанки. Юноша был стройным, лишь руки его безвольно висели вдоль тела. Но Таррас по своему опыту уже знал, что за этой кажущейся небрежностью скрыта огромная сила воли, умение владеть собой в любой ситуации, на что способны далеко не все взрослые мужчины (в том числе и сам Таррас).

Именно сейчас Таррас понял то, чем так сильно был поражен Дэвид Сеттиньяз: Реба Михаэля Климрода окружала какая-то необъяснимая, большой притягательной силы аура.

Словно спасаясь от чего-то, Таррас продолжил допрос:

– Когда и как вы прибыли в Маутхаузен?

– В феврале этого года, но в какой точно день, я не знаю, где-то в начале месяца.

Голос юноши был серьезным и спокойным.

– Вы прибыли вместе с эшелоном?

– Нет, я прибыл не с эшелоном, – ответил парень.

– Кто еще приехал сюда вместе с вами?

– Те другие мальчики, которые лежали в могиле вместе со мной.

– Кто же доставил вас сюда?

– Офицеры СС.

– Сколько их было?

– Десять.

– Кто ими командовал?

– Оберштурмбаннфюрер.

– Назовите его имя и фамилию.

Реб Климрод стоял в левом углу комнаты. На стене на уровне его глаз висел огромный снимок, сделанный Роем Блэкстоком. В открытой дверце кремационной печи виднелись наполовину обуглившиеся трупы. Благодаря фотовспышке они были хорошо заметны на фотографии.

– Их фамилии мне неизвестны, – абсолютно спокойно ответил Реб Климрод и на этот вопрос американца.

Таррас заметил, как рука юноши зашевелилась и потянулась вверх. Длинными тонкими пальцами он прикоснулся к глянцевой поверхности снимка. Таррасу показалось, что юноша гладит эту фотографию рукой. Через некоторое время парень отвернулся от снимка и прислонился к стене. Он был по-прежнему спокоен, безразличный взгляд его был устремлен в пустоту. Таррас увидел, что на голове юноши начали отрастать волосы, но они были не русые, а темно-каштановые.

– Разве вы имеете право задавать мне такие вопросы? Только лишь потому, что вы американец и выиграли эту войну?

Таррас был ошеломлен и сбит с толку. Он был не в силах хотя бы как-то возразить этому странному юноше.

– Я не считаю, что меня победили Соединенные Штаты Америки, – продолжал Реб Климрод своим спокойным, отрешенным голосом. – Я действительно не считаю, что меня кто-то победил.

Взгляд его уперся в небольшой шкаф, где лежали кучи папок. Туда Таррас поставил несколько книг. «Он рассматривает книги!» – воскликнул про себя американец.

– Мы прибыли сюда в начале февраля, нас привезли из Бухенвальда. До Бухенвальда нас, мальчиков, было двадцать три. Пятерых сожгли в Бухенвальде, еще двое умерли по пути в Маутхаузен. Офицеры, которым мы служили в качестве женщин, застрелили их в грузовике. Они уже не могли идти, все время плакали и из-за выпавших зубов имели уродливый вид. Одному из этих мальчишек было девять лет, а второму немного больше, по-моему, одиннадцать. Офицеры ехали в легковой машине, а мы в кузове грузовика. Время от времени нас заставляли бежать за машинами с веревкой на шее, за которую они нас держали. Это делалось для того, чтобы у нас не было сил не только на побег, но даже на мысли о нем.

Юноша немного отодвинулся от стены. Он продолжал смотреть на книги в шкафу с каким-то гипнотическим напряжением. Но рассказ свой не прервал. В этот момент он напоминал учителя, который излагал урок, сосредоточив свое внимание на птице за окном. Говорил он по-прежнему отрешенно и безразлично к тому, о чем рассказывал.

– До Бухенвальда, куда мы прибыли накануне Нового года, некоторое время мы пробыли в Хемнице. А до Хемница мы были в лагере Гроссрозен. До Гроссрозена, это было летом, мы находились в лагере Плешев. Это в Польше, неподалеку от Кракова.

Реб совсем отошел от стены и стал медленно приближаться к шкафу.

– В Плешеве мы пробыли три месяца. Здесь почти все мальчики умерли от голода. Их фамилии мне неизвестны. До Плешева мы очень долго пробирались через леса… Нет, сначала мы были в Пшемысле… в общем, до и после мы шли очень долго. Мы шли из лагеря в Яновке. Я был здесь дважды: последний раз в мае прошлого года, а до этого еще раз в 1941 году. В это время мне было двенадцать с половиной…

Тарраса впечатлила странная манера рассказчика. Свои воспоминания он начал излагать с конца, словно перематывал пленку назад. Юноша сделал еще несколько шагов и встал прямо перед книгами, стоявшими за стеклом.

– Это ведь ваши книги.

– Да, мои.

– Второй раз в лагерь в Яновке я попал из Белжеца. Именно в Белжеце 17 июля 1942 года погибли моя мать Ханна Ицкович и сестра Мина. Их сожгли заживо, я видел, как они умирали. Разрешите мне открыть шкаф и потрогать книги.

– Да, конечно, – ответил Таррас. Американец был совершенно подавлен рассказом юноши, который продолжал говорить:

– Мине было девять лет, ее живой бросили в печь. Вторая моя сестра, Катарина, родилась в 1926 году. Она была старше меня на два года. Она погибла в железнодорожном вагоне. В этом вагоне были места на тридцать шесть человек, но туда затолкали сто двадцать или сто сорок, они лежали друг на друге до самого потолка. Пол вагона был засыпан негашеной известью. Катарина попала в вагон в числе первых. Когда вагон был забит людьми до отказа, они заперли двери, а вагон отогнали на запасный путь. Целую неделю он стоял на солнце.

Громким голосом юноша прочел:

– Уолт Уитмен. Он англичанин или американец?

– Американец.

– Мне кажется, он поэт, или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, он такой же поэт, как и Верлен.

Взгляд серых глаз юноши скользнул по лицу американца и снова остановился на книге «Autumn Leaves». Таррас задал очередной вопрос. Ответа не последовало, лишь через некоторое время парень качнул головой и произнес:

– Английским языком я пока не владею, могу произнести только несколько слов. Но я собираюсь его выучить, а также освоить еще несколько языков, в том числе испанский и русский.

Таррас в растерянности никак не мог решить, что же ему предпринять. Пребывая в полной нерешительности, он то поднимал, то снова опускал голову. Все это время он сидел за письменным столом, будучи не в силах встать и пройти по кабинету с того момента, как Реб Климрод вошел в комнату. В процессе допроса он сделал всего лишь несколько записей.

– Возьмите эту книгу себе, – предложил американец.

– Но я не прочту ее так быстро.

– Можете пользоваться ею, сколько понадобится.

– Я очень благодарен вам за это, – произнес Реб Климрод. Теперь он смотрел не на книги, а на американца.

После небольшой паузы юноша продолжил рассказ:

– До Белжеца с 11 августа 1941 года мы находились в Яновке. А до этого мы побывали во Львове, у родителей моей матери Ханны Ицкович. Мать очень хотела повидать своих родных. В Вене она сделала для нас четыре заграничных паспорта. 3 июля 1941 года мы выехали во Львов, а приехали туда 5 июля. Львов был оккупирован, но уже не русскими, а немцами. Моя мать очень надеялась на наши паспорта, но она ошиблась.

Реб прервал свой рассказ и принялся перелистывать книгу. Его действия были машинальными. Пролистав книгу, он наклонил голову, чтобы прочитать название других стоящих на полке изданий:

– Я читал Монтеня.

– Вы можете взять себе и Монтеня, – предложил Таррас.

После этой фразы американец почувствовал, как волнение охватывает его, и он понял почему. Для того чтобы легче было выдержать напряжение при расследовании преступлений нацистов в этом концентрационном лагере, американец привез с собой двадцать книг. Но если бы пришлось выбрать одну, то он взял бы Монтеня.

– Но я выжил, – сказал Реб Климрод.

Таррас, пытаясь совладать с душевным смятением, стал читать вслух названия тех концлагерей, в которых побывал парень. Он разместил их в хронологическом порядке: Яновка, Белжец, снова Яновка, Плешев, Гроссрозен, Бухенвальд, Маутхаузен.

– Вы на самом деле побывали во всех этих лагерях?

В ответ парень равнодушно кивнул. Он закрыл стеклянные дверцы шкафа, а выбранные книги обеими руками прижал к груди.

– Когда и где вы попали в эту группу мальчиков?

Отойдя от шкафа на несколько шагов, он ответил:

– Это произошло в Белжеце 2 октября 1943 года. Нас собрал оберштурмбаннфюрер.

– Тот самый оберштурмбаннфюрер, фамилия которого вам неизвестна?

– Да, тот самый, – ответил Реб и сделал несколько шагов по направлению к двери.

«Вероятнее всего, он лжет», – решил Таррас и пришел от этого в еще большее замешательство. Вернее, все в его рассказе было правдивым, кроме одной вещи. Невозможно было поверить в то, что юноша, обладающий столь феноменальной памятью, не запомнил фамилию эсэсовца, который издевался над ним целых двадцать месяцев – с октября 1943 по май 1945 года.

«Он врет, хотя прекрасно видит, что я все понимаю. Похоже, это ему безразлично, равно как и то, что с ним происходило до сих пор. Поэтому он не предпринимает попыток оправдаться или объяснить, каким образом он все-таки спас свою жизнь. Неужели он не испытывает чувства стыда или ненависти? А может быть, он пребывает в состоянии шока?»

Последнее умозаключение казалось Джорджу Таррасу маловероятным. В состояние шока он не верил. Первая встреча с Ребом Михаэлем Климродом длилась не более двадцати минут. Но даже за это короткое время допроса интуиция подсказала Таррасу, что этот изможденный юноша, который едва держался на ногах, владеет невероятной природной способностью справляться со сложнейшими обстоятельствами. «Он выше всех обстоятельств», – решил Таррас. Американец просто физически почувствовал высочайший интеллект, отражающийся загадочным светом в огромных серо-голубых глазах.

Юноша сделал еще один шаг в сторону двери. Он явно намеревался уйти. Таррас смотрел на его профиль, обладающий какой-то жесткой красотой, и старался продолжить допрос:

– Кто стегал вас хлыстом и прижигал тело сигаретами?

– Ответ вам известен.

– Вероятно, этот офицер издевался над вами все двадцать месяцев.

В полном молчании юноша сделал еще один шаг к двери.

– Вы сказали, что группу в Белжеце сформировал оберштурмбаннфюрер.

– Да, 2 октября 1943 года.

– Сколько там было детей?

– Сто сорок два ребенка.

– Для какой цели их собрали?

Вместо ответа юноша молча покачал головой. «Думаю, он действительно этого не знает и на этот раз не лжет» – в этой мысли Тарас был твердо уверен.

В очень быстром темпе он продолжал задавать вопросы:

– Каким способом вас вывозили из Белжеца?

– На грузовиках.

– В Яновку?

– Не всех, туда отправили только тридцать человек.

– Куда отправили остальных?

– В Майданек.

Последнее название еще ни о чем не говорило Таррасу. Только некоторое время спустя он узнал, что это был еще один лагерь смерти на польской земле, точно такой же, как Белжец, Собибор, Треблинка, Освенцим, Хелмно.

– Этих ребят отбирал штурмбаннфюрер лично? В ней были только мальчики?

– Я отвечаю «да» на оба ваших вопроса.

Реб Климрод проделал два последних шага, отделяющих его от двери, и встал на пороге. Таррас снова увидел его в профиль.

– Я верну вам их, – произнес юноша и погладил пальцами оба книжных тома: Уитмена и Монтеня. – Я верну вам книги. – Он улыбнулся и добавил: – Не спрашивайте, пожалуйста, у меня больше ничего. Оберштурмбаннфюрер доставил нас в Яновку и стал использовать в качестве любовников. Позже, когда продвижение русских ускорилось, он и его сослуживцы убедили администрацию лагеря в том, что, конвоируя нас, они выполняют специальное задание. Именно поэтому они убили не всех, а только тех, кто не мог идти дальше.

– Неужели вы не знаете фамилию хотя бы одного их них?

– Не знаю.

«Он говорит неправду», – отметил про себя Таррас и продолжил:

– Сколько детей привезли вместе с вами в Маутхаузен?

– Шестнадцать.

– Но ведь вас было только девять в той могиле, где нашел вас лейтенант Дэвид Сеттиньяз.

– Сразу же по прибытии в Маутхаузен они убили семерых, оставили только своих любимчиков.

Эти слова были произнесены тихим, ровным голосом. Юноша шагнул через порог и снова остановился:

– Я прошу вас назвать мне свое имя, если это возможно.

– Джордж Таррас.

– Таррас – «т», «а», два «р», «а», «с» – так?

– Да, именно так.

В комнате снова повисло молчание.

– Книги я верну.

После окончания войны Австрия была разделена на четыре зоны. Маутхаузен оказался в советской зоне. Огромное количество бывших узников концлагерей было переведено в лагерь для перемещенных лиц в Леондинге, недалеко от Линца. Это была американская зона, а лагерь размещался в здании школы, в которой учился Адольф Гитлер. Напротив лагеря стоял домик, где долго жили отец и мать Гитлера.

Джордж Таррас и Дэвид Сеттиньяз и их отдел по расследованию военных преступлений также переместились в Линц. Этот переезд занял много времени. Кроме того, они занимались розыском эсэсовцев-надзирателей, скрывающихся в окрестностях Линца.

Исчезновение из лагеря юного Климрода они заметили только по прошествии многих дней.

4

Американской армии была поручена охрана столицы Австрии – Вены. Американские военнослужащие уже целый месяц управляли Внутренним городом, окруженным бульваром Ринг, а также обеспечивали его безопасность. В двери освещенного здания военного комиссариата, расположенного на Кертнерштрассе, показался уже знакомый нам выходец из Канзаса. Он направился к стоящему у здания автомобилю и уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Вслед за ним из здания вышли еще три представителя международного патруля – англичанин, француз и русский. Они устроились на заднем сиденье. Это уже был их четвертый ночной объезд города. Машина направилась в сторону собора святого Стефана. В светлеющем небе уже четко вырисовывались его квадратные башни, а зеленые башенки блестели в первых лучах утренней зари.

Патрульный автомобиль медленно двигался по пустынной центральной улице. Наступило утро (пять часов тридцать минут) 19 июня 1945 года. Джип продолжал свой путь и выехал на набережную Франца Иосифа. На противоположном берегу Дунайского канала за полуразрушенными банями Дианы и руинами домов в розовом утреннем небе черным скелетом торчал остов колеса обозрения в парке Пратер. Джип повернул налево, пересек Морцинплац, проехал по Гонзагагассе, спустился южнее и покатил вдоль берега к собору Богоматери. Вскоре показалось великолепное строение в стиле барокко – Богемская канцелярия.

Неожиданно они увидели знакомого юношу. Первым его заметил англичанин, но промолчал.

Англичанин был сердит и раздражен. Он не выносил едкого запаха табака «капораль», который беспрестанно курил француз; он испытывал жуткую ненависть к американцу, который измучил всех своими бесконечными рассказами о бейсбольных матчах и романах с женщинами во время его пребывания в Лондоне до июня 1944 года; он страшно презирал русского, который вовсе им не был, потому что имел узкие щелки вместо глаз, чисто монгольский тип лица и был непроходимым тупицей. Его изводил шофер-австриец, коренной житель Вены, который вел себя крайне цинично, напрочь отвергая факт победы американцев в закончившейся недавно войне.

Заметив юношу, англичанин промолчал, но через несколько секунд его увидел американец и издал удивленный возглас. Все пятеро участников международного патруля устремили свои взгляды на фасад ближайшего особняка.

Перед ними высилось трехэтажное здание с мансардой, с длинным рядом окон на каждом этаже, с балконами на двух уровнях. Центральный балкон поддерживали атланты. Под ним располагалась массивная входная дверь, к которой вела мраморная лестница. Особняк был выдержан в стиле классического венского барокко. Построен он был почти два века назад учеником Иоганна Лукаса фон Хильдебрандта, одного из создателей Хофбурга.

Однако великолепие особняка не произвело никакого впечатления на пятерых мужчин в джипе. Не отрываясь, они следили за юношей. Казалось, что его тело прибито к фасаду и напоминает распятие, зависшее над пустотой. Хотя было видно, что юноша стоит на уровне третьего этажа. Сходство с распятием было потрясающим: невероятная худоба распластанного на фасаде здания тела, на котором болтались брюки и рубашка – слишком широкие и слишком короткие; босые ноги, изможденное лицо с огромными светлыми глазами, излучающими мощнейшее сияние. Рот юноши был искривлен, выражая страдание и невероятное физическое напряжение.

Эта сцена длилась всего лишь несколько мгновений. Удерживаясь за края простенка, фигура двигалась. Луч прожектора поймал ее в последний миг перед тем, как она перелезла через перила балкона. Послышался звон разбитого стекла, едва уловимо скрипнула открывшаяся и закрывшаяся балконная дверь. Затем наступила тишина.

– Это квартирный вор, – абсолютно спокойно заявил шофер-венец. – Несмотря на рост, это мальчишка.

Ситуация была следующей: международный патруль имел право вмешиваться в подобные дела лишь тогда, когда в них участвовали военнослужащие оккупационных войск. Уголовные преступления оставались в ведении австрийской полиции.

Инспектор полиции и сопровождающие его двое сотрудников прибыли через десять минут. Поэтому у Реба Климрода времени было достаточно. Вообще-то, он потерял счет времени. Двадцать, а может, и тридцать минут он слушал голоса и звуки. Они как-то странно выплывали из пространства, смешивались, разделялись и снова накладывались друг на друга.

…Звуки всплыли из глубины его памяти с такой отчетливостью, что Реб задрожал от волнения: радостное топанье Мины по коридорам, музыка Шуберта, исполняемая Катариной на пианино, голос их матери Ханны с явным польским акцентом, от которого она так и не смогла избавиться. Голос матери всегда был тихим, умиротворяющим. От него, словно по воде от брошенного в пруд камня, расходилась кругами атмосфера спокойствия.

В среду вечером, 22 июля 1941 года, этот голос сказал: «Иоганн, благодаря паспортам, которые достал нам Эрих, дети и я имеем возможность поехать во Львов. Мы приедем туда завтра вечером и останемся до понедельника, ведь мои родители, Иоганн, никогда не видели внуков. Во вторник мы вернемся в Вену…»

Ханна Ицкович-Климрод родилась в 1904 году во Львове, где ее отец имел врачебную практику. Она мечтала пойти по его стопам, но это было невозможно: она была еврейкой и женщиной. Это было двойным препятствием к осуществлению ее мечты. Ханна стала изучать литературу в Праге. Образование для студентов-евреев здесь было более доступным. Ее дядя держал в Вене торговлю, и впоследствии она перебралась сюда окончательно под этим весьма сомнительным предлогом и стала изучать право. Профессор Иоганн Климрод был на пятнадцать лет старше Ханны и преподавал у нее право в течение двух лет. Необыкновенно искрящиеся глаза Ханны околдовали профессора, а исключительный ум и чувство юмора сделали остальное. В 1925 году они поженились; в 1926-м родилась Катарина, в 1928-м – Реб, в 1933-м – Мина…

На первом этаже тяжело стукнула входная дверь. Уходя, ее закрыли полицейские. Послышались обрывки переговоров международного патруля. Через некоторое время донесся гул автомобилей, который становился все тише и тише, а вскоре и вовсе умолк. В дом вернулась тишина. Реб предпринял попытку выпрямиться во весь рост, ведь ему пришлось сжаться в комочек. Раньше, маленьким мальчиком, он сотни раз укрывался в этом уголке. В такие минуты он испытывал неимоверное наслаждение от своего добровольного заточения. Мальчик боролся с одолевавшим его чудовищным страхом и успокаивался только тогда, когда полностью преодолевал его. Усилием воли он заставлял себя прижиматься к каменной стене, белой и влажной, по которой двигались непонятные светлые тени. Впрочем, возможно, это просто работало его воображение. Но Реб не включал свет, ему нравилась атмосфера загадочности и таинственности, которую он устраивал сам для себя. При этом он испытывал невероятное чувство страха, сильное до такой степени, что у него начинало трястись все тело. А после… после он снова возвращался в состояние спокойствия и даже блаженства. Преодолев страх, он уже не боялся ни темноты, ни ползущих по стенам светлых теней, ни шорохов.

Под натиском его пальцев доска отошла. Вначале он просунул ногу, потом плечо, а затем полностью протиснулся в платяной шкаф. Именно таким способом он попадал в свою комнату, которая теперь была полупустой. Из этой комнаты он вышел в коридор. Справа была комната Мины, немного дальше – Катарины. Обе были пустыми, впрочем, как и детская, музыкальная гостиная и его кабинет, устроенный для него матерью.

Пустыми оказались и три комнаты, где обычно проживали его друзья, две комнаты их гувернантки-француженки. Из них вынесли все, даже гравюры, на которых были запечатлены любимые места жильцов особняка: Вогезская площадь и Мост искусств, что в Париже, вид Луары в окрестностях Вандома (здесь родилась мадемуазель), узкая бухточка в Бретани, пейзаж в Пиренеях.

На верхних этажах располагались помещения для прислуги. В них Реб обнаружил некоторые признаки того, что здесь проживают или проживали до недавнего времени: две кровати-раскладушки и тщательно упакованный мешок с вещами. В ванной на веревке висело белье цвета хаки.

Реб спустился на второй этаж. Здесь были апартаменты его родителей. Широкий мраморный коридор был той границей, которую и дети, и прислуга переступали только с особого разрешения Ханны. На одном «берегу», где окна смотрели на фасад здания, в ряд располагались общие комнаты: две гостиные, столовая, соединенная с буфетной и кухней. Весь второй «берег» занимала огромная библиотека.

Большая дверь справа, которую распахнул Реб, вела в личные апартаменты Ханны. Это была запретная территория. Спальня была полностью опустошенной, даже обои со стен были содраны. Осталась только огромная кровать матери, она стояла в простенке между двумя окнами, выходящими во внутренний дворик. В этой кровати родился Реб и его сестры. Рядом был будуар матери, тоже опустошенный. Далее был кабинет, где мать работала и где в 1933 году, в промежутке между его собственным рождением в 1928 году и появлением сестры Мины, Ханна подготовила и впоследствии успешно защитила докторскую диссертацию по философии. И эта комната была совершенно пустой.

Вторая половина родительских апартаментов начиналась за ванной комнатой и принадлежала отцу. Здесь сохранилась мебель, но она была чужой. Вместо той, на которой спал его отец-калека, стояла кровать явно для другого человека – большая и высокая. Реб открывал шкафы один за другим и видел в них чужую одежду: военные мундиры, увешанные наградами, в основном звездами. Он нашел на полках стопки чужого белья и развешенные чужие рубашки. В комнате стояла различная обувь, даже походные ботинки со шнурками. Штатская одежда висела отдельно. Реб подошел и потрогал ее. Но все это его уже не интересовало. Взгляд юноши был устремлен на дверь в библиотеку.

Реб тронул дверную ручку, но открыть не решился. С того момента как он проник в дом, прошел по комнатам и увидел, что все разрушено и разграблено, лицо его оставалось бесстрастным. Но сейчас юноша был взволнован, у него даже перехватило дыхание. Он стоял молча, прислонившись к дверной раме и закрыв глаза. На лице у него было отчаяние. Ребу почудился мягкий, чуть шуршащий звук резиновых колес кресла-каталки Иоганна Климрода. Обе ноги у отца отнялись весной 1931 года. Тогда мальчику не исполнилось и трех лет. Ему послышался голос отца, разговаривающего по телефону с компаньоном Эрихом Штейром, дающего указания одному из четверых своих помощников либо одной из троих секретарш. Он услышал, как движется маленький лифт, на котором отец, покинув свой адвокатский кабинет на первом этаже, поднимался на второй этаж в библиотеку или в свою спальню.

Реб явственно услышал слова отца: «Эрих, меня страшит эта поездка во Львов, даже с теми документами, которые вы им раздобыли…»

Юноша усилием воли открыл глаза, распахнул дверь и вошел в библиотеку. В комнате размером восемнадцать на восемь метров стоял полированный стол и колченогий стул. Они были здесь всегда. На полу лежал старый ковер. На деревянных панелях стен, обитых сверху шелком гранатового цвета, были видны пятна от сорванных картин. Несколько книжных полок высотой до четырех метров, огражденных галереей из дубовых перил, были выломаны. Не осталось ни одного экземпляра из двадцати тысяч книг, собранных за сорок лет его отцом Иоганном Климродом, а до него еще четырьмя, а может, и пятью поколениями рода Климродов. Один из его представителей был даже высокопоставленным чиновником при Иосифе II, императоре Германии и Австрии, короле Богемии и Венгрии. В библиотеке хранилась также удивительная коллекция раскрашенных деревянных мадонн. Этим хрупким, улыбающимся, облаченным в парчу статуэткам было четыре с половиной века. В библиотеке Реб не нашел ни одного из этих сокровищ.

В разграбленную библиотеку сквозь закрытые ставни начал проникать свет. Реб покинул эту комнату, где уже слышалось эхо его шагов, и подошел к маленькому лифту. Он приблизился к нему так, как подходят к последнему спасительному прибежищу…

Для того чтобы попасть в Вену именно 19 июня, он преодолел путь в сто шестьдесят километров. Именно таким было расстояние от Маутхаузена до столицы. Юноша передвигался только ночью, а днем отдыхал, в основном спал. На фермах, встречающихся иногда по пути, добывал пропитание. В Санкт-Пельтене он переправился через Дунай, затем пересек Венский лес. Последние тридцать пять километров он шел без передышки и в два часа ночи миновал парк и дворец Шенбрунн.

Через много лет Дэвид Сеттиньяз спросит о причине этой неистовой гонки одинокого путника. Ведь он, так же как и Таррас, мог бы помочь парню добраться до Вены. «Я хотел отыскать своего отца, отыскать сам лично», – только так мог ответить Реб, ответить просто, с выражением напускного равнодушия на лице.

Когда для отца установили лифт, то для того, чтобы его замаскировать, перед решеткой, на обычной деревянной панели, прикрепили дарохранительницу, принесенную в дом из какой-то приходской церкви Тироля или Богемии. На створке была дата – XV век, – поэтому те, кто грабил особняк, не оставили и эту ценность. Осталась лишь ясеневая панель, на которой она была прикреплена.

Реб открыл лифт. Металлическая кабинка была маленькой, точно по размерам кресла-каталки. Оно стояло здесь, абсолютно пустое.

Реб Климрод понял, что отец его погиб. И он заплакал, стоя на коленях перед пустым отцовским креслом.

5

В первом округе Вены, на маленькой улочке Шенкенгассе, затерявшейся среди скопления конных статуй дворца Даун-Кински и «Бургтеатром», находился книжный магазин. Чтобы попасть в него, надо было спуститься на три ступеньки вниз. Их больше не существовало. Магазин состоял из трех помещений с высокими сводчатыми потолками. Свет в них попадал через подвальные окна.

Владельцем магазина был шестидесятилетний человек по фамилии Вагнер. Прежде чем открыть свою книжную лавку, он двадцать лет отработал в Национальной библиотеке во дворце Хофбург. Он был в числе трех или четырех самых известных специалистов Вены по редким изданиям и инкунабулам, чем очень гордился.

Старый книжник вначале не узнал Реба Михаэля Климрода. Ничего удивительного в этом не было. В последний раз Реб приходил в магазин четыре с половиной года назад. Тогда он был маленьким мальчиком, носившим короткие штанишки. Невысокого для своих лет роста, с непокорной прядью волос над высоким лбом. Мальчик учился в школе и приходил в магазин почти каждую неделю, обычно по четвергам. Молча бродил вдоль полок, рассматривал книги на стеллажах и чаще всего уходил так же молча, не проронив ни слова, ни звука. Правда, иногда он подолгу стоял, словно застыв, перед каким-нибудь изданием. Как правило, это были новые книги, только что приобретенные Вагнером. В конце концов это перестало удивлять продавца книг. Порой Реб вскидывал голову и весь его вид говорил: «Эта книга у нас уже есть!» Иногда он спрашивал о происхождении книги или рукописи, времени ее выпуска в свет и о том, сколько стоит заинтересовавшее его издание. Эти вопросы всегда заканчивались одной и той же фразой: «Я расскажу об этой книге своему отцу. Я прошу вас придержать ее до следующего четверга».

Ровно через неделю он приходил снова и объявлял вердикт отца. При этом голос у мальчика был странно отрешенным, тихим и несмелым. Глаза его были мечтательными, когда он объявлял о том, что мэтр Климрод приобретает очередное издание, понравившееся его сыну. В этом случае Вагнер отправлялся в особняк, чтобы заключить сделку, а заодно побывать в сказочной библиотеке, которая каждый раз приводила его в восхищение.

Появившийся в магазине юноша ничем не напоминал мальчишку тех давних дней. Он вырос больше чем на полметра. Твидовый, английского покроя пиджак и брюки кирпичного цвета были ему явно коротки. Обут он был в добротные полуботинки в стиле ришелье, которые в Вене не носили лет десять. Вагнер подумал, что появившийся юноша по внешнему виду скорее англичанин, чем американец.

Реб Климрод спустился наконец пониже того места, где была когда-то третья ступенька. Он уже не стоял против света, и Вагнер уловил в его глазах что-то знакомое. Манера, с какой вошедший юноша стал расхаживать среди книжных полок, тоже показалась Вагнеру знакомой. Вагнер задал юноше вопрос по-английски:

– Вы ищете конкретное издание?

– Я ищу книги моего отца, – ответил Реб на немецком.

В этот момент он находился перед полкой, на которой стояли тридцать два тома Вольтера издания 1818 года. Вагнер сделал резкое движение и замер, словно испугавшись собственной поспешности.

– Вы – молодой Климрод, – произнес он после продолжительной паузы. – Калеб Климрод.

– Реб, я Реб Климрод.

– Вы невероятно повзрослели. И сколько же вам теперь лет?

Реб оставил издание Вольтера и прошел по книжному залу дальше. На полках стояли редкие книги: переплетенные в голубую кожу «Солдатские песни» Кастелли, «Дулина из Майнца» фон Алксингера, «Опасные связи» Лакло и очень редкая книга Абрахама а Санкта-Клара «Иуда, архиплут». На ее корешке виднелась выведенная золотом буква «К». Она была едва видна, и тот, кто не знал о ее существовании, не смог бы ее заметить без помощи лупы.

Реб прошел дальше.

– А почему вы считаете, что я продаю книги вашего отца? – спросил Вагнер. – Ведь я всегда только продавал книги ему, но никогда не покупал у него.

– И в последнее время тоже не покупали?

Этот вопрос был задан абсолютно невозмутимо, хотя продавец книг на несколько секунд пришел в явное замешательство.

– И недавно, и раньше я никогда не покупал книги у вашего отца. Да и ему в последние четыре года я не продал ни одной книги. А вы за все это время не зашли ко мне ни разу. Возможно, вас не было в Вене?

– Да, я путешествовал с матерью и сестрами, – ответил Реб.

Он повернулся к Вагнеру и, улыбнувшись, продолжил:

– Я очень рад, что снова увидел вас, господин Вагнер. У вас по-прежнему великолепные книги. Сейчас у меня мало времени, но я с удовольствием зашел бы к вам поболтать. Можно я зайду сегодня вечером?

– Конечно, я закрываю в семь вечера.

В это время было лишь три часа дня.

– Я приду пораньше, а если не получится сегодня, то завтра утром. Я постараюсь прийти вечером, но если опоздаю, то вы меня не ждите, не держите из-за меня магазин открытым.

В ответ Вагнер улыбнулся:

– Приходите в любое удобное для вас время. Вы всегда мой желанный гость. Передайте своему отцу наилучшие пожелания от меня.

Широким и спокойным шагом Реб пошел по Шенкенгассе. В витрине часовщика он увидел мимолетное отражение Вагнера, поэтому ему не пришлось оборачиваться, чтобы взглянуть еще раз на продавца книг. Он сам вышел за порог магазина, чтобы посмотреть вслед уходящему юноше.

Реб шел очень быстро и вскоре скрылся из поля зрения Вагнера. Он дошел до церкви Меньших братьев, вернулся по Ловельгассе к «Бургтеатру». Отсюда отлично просматривался вход в книжный магазин. Ему пришлось подождать минут тридцать-сорок, чтобы увидеть то, чего он ожидал. У входа в магазин остановилась черная машина, из которой вышли трое мужчин. Их лица были незнакомы, но Реб сделал вывод: люди такой внешности не интересуются книгами, особенно редкими или старинными.

Вагнер, вероятно, предупредил приехавших по телефону и уже поджидал их. Он вышел сразу же, едва они появились, и, жестикулируя, стал что-то рассказывать, показывая рукой в ту сторону, куда ушел Реб. Юноша догадался, что продавец книг описывал приехавшим мужчинам его внешность. Двое из них вошли в книжный магазин, а третий, припарковав автомобиль, укрылся в подъезде дома напротив. Реб понял, что этот будет стоять на стреме.

Вена 1945 года уже не была Веной Иоганна Штрауса и оживленных ресторанчиков в Гринцинге. Имеющее мировую известность золотое венское сердце – das goldene Wienerherz – больше не стучало в ритме вальса. Город был полуразрушенным и полуживым. Несмотря на то что светило июньское солнце, в городе стоял полумрак. Популярный парк Пратер располагался в советской зоне. На его территории было множество подбитых танков, которые начали покрываться ржавчиной и зарастать травой. На Кертнерштрассе, которую можно сравнить по значимости с рю де ля Пэ и Пятой авеню, не уцелело полностью ни одного дома, остались лишь закопченные обломки, первые этажи которых только начали восстанавливать. Жителей на этой улице, как и во всем городе, также было очень мало. Многие погибли или были ранены, многие возвращались в родные дома из разных мест, разбросанных по Европе.

Реб не стал обращаться в австрийскую полицию, а к оккупационным властям тем более. К тому же у него не было никакого удостоверения личности, да и одет он был в украденную гражданскую одежду британского генерала. Хотя все это меньше всего беспокоило юношу. Реб боялся того, что и в полиции могут быть такие же продавцы книг, как этот Вагнер.

Дэвид Сеттиньяз сделал вывод: Реб Климрод знал о том, что его отец погиб, и догадывался, что главная роль в его смерти принадлежит Эриху Штейру.

Эрих Штейр, скорее всего, находился в Вене. В июне 1945 года многочисленные военные преступники, после того как война официально закончилась, просто-напросто разошлись по домам. Точно так же мог поступить и Штейр. Некоторые из преступников даже вновь открыли в Гюнцбурге частные врачебные кабинеты.

Сеттиньяз считал, что Реб навестил Вагнера только с целью установления некоторых фактов. Юноша отлично знал, что еще с 1940 года Вагнер и Штейр находились в достаточно близких отношениях. В результате своего визита он самолично убедился, что те трое, появившиеся в магазине, – наемные убийцы. Их направил Штейр с целью захватить и убить Реба.

Но у самого Реба была совсем иная цель: найти хоть какой-то след Иоганна Климрода. Три дня он прятался в Вене, отсиживаясь то в особняке, то в разрушенных зданиях. В конце концов он нашел женщину из Райхенау, которая помогла ему выйти на зальцбургского фотографа. С этого момента для Реба начался настоящий кошмар.

6

До Пайербаха Реб доехал на двуколке. Прощаясь с крестьянином, который подвез его, Реб сказал:

– Большое вам спасибо за то, что сделали мой путь легче. Надейтесь, и ваш внук вернется, обязательно вернется.

– Да услышит тебя Бог, мальчик мой, – кратко ответил старый крестьянин.

Пожалев парня со сбитыми до крови ногами, бредущего по обочине дороги, крестьянин в двуколке подобрал его в четырех километрах от Нейнкирхена. Реб пошел по извилистой тропинке, которая вела на высоту более чем две тысячи метров к вершинам Ракса и Шнееберга.

Он вышел из Вены на рассвете и добрался до Райхенау поздним утром 23 июня. Большую часть пути, до соборной площади Винер-Нейштадта, он проехал на джипе, где ему удалось найти место. На этой полуразрушенной площади война также оставила свои следы.

Райхенау оказался обычной деревней. В первом же доме, куда зашел Реб, ему подсказали, как и где можно найти Эмму Донин. Направляясь к этой женщине, он пересек небольшой альпийский луг и дошел до хижины, сложенной из полукруглых бревен. Первое, что он увидел, были дети: трое мальчишек, по виду от двух до семи лет, все с золотистыми волосами и голубыми глазами, сидели у большого каменного корыта. Притихшие и неподвижные, с торчащими голыми коленками, они были ужасно грязными.

В весеннем воздухе смешались аромат сырой земли и запах дыма. Реб улыбнулся детям и заговорил с ними. Дети ему не ответили и продолжали смотреть на него затравленно. Он обошел ферму и увидел женщину, которую искал. Она была толстой и очень грубой, с выступающими синими жилами на крепких руках. Она даже бровью не повела на сообщение, что он Реб Михаэль Климрод, сын профессора Иоганна Климрода, адвоката из Вены. Толстыми пальцами она тщательно чистила кукурузный початок, бросая зерна в котел с водой, в которой уже плавали картофель и брюква. Реб увидел ее наполовину лысый затылок и потное темя, к которому прилипли редкие серовато-желтые волосы.

– Вы работали в доме моего отца, – обратился Реб к женщине. – Я хочу узнать, что с ним случилось.

– А почему вы пришли именно ко мне?

Реб ответил, что расспросил о ней у торговца дровами на Шультергассе, улице позади Богемской канцелярии.

Женщина обдумывала сказанное Ребом все то время, пока очищала еще два початка. Потом она подняла котел и отнесла его в хижину, поставила на огонь и наконец сказала:

– Я никогда не работала у господина Климрода.

– Но вы работали в его доме с сентября 1941 года, – настаивал Реб.

Женщина подняла голову и внимательно на него посмотрела:

– Вы пришли, чтобы забрать этих троих малышей, так ведь?

– Вы ошибаетесь.

– Я уверена, что вы пришли за детьми. Их мамаша, эта шлюха, гуляет по Вене с американцами. Она бросила их мне на воспитание практически без средств и еще хочет, чтобы я ухаживала за ними как за принцами.

Послышалось тихое шарканье босых ног, в хижину вошли три мальчика. На лице одного багровел кровоподтек, на ногах всех троих были шрамы от ударов хлыста.

– Я приехал и ради них тоже, – продолжал Реб. – Она просила меня посмотреть, как живут дети. А сейчас ответьте, пожалуйста, на мои вопросы.

Женщина опустила голову и зло спросила:

– Вы не против, если я положу в суп немного сала?

– Я только хотел попросить вас об этом, – ответил Реб, улыбнувшись. Он продолжал напряженно вглядываться в лицо собеседницы и задавать вопросы:

– Кто и когда нанял вас экономкой в особняк Климрода?

– Этого человека зовут Эпке.

– Он представился как хозяин дома?

– Нет.

– Так кто же руководил Эпке и отдавал ему приказы?

– Ну, я уже не вспомню его фамилию.

Реб улыбнулся и покачал головой:

– Ай-ай-ай, ну как же вы так?

– Но я действительно не помню. Внешность хозяина помню, а вот фамилию его нет, не помню, – настаивала женщина. – Это был высокий красивый мужчина. Блондин.

– А какую форму он носил?

– Форма была эсэсовская, – ответила женщина. – Чин генерала, не меньше. Дома он бывал редко.

– Тогда, в сентябре 1941 года, были в доме слуги, которые работали еще до войны? Например, седой старик по имени Антон?

– Да, он работал, но погиб. Незадолго до Нового года его задавил военный грузовик.

– А был ли хоть кто-нибудь еще из старого персонала?

– Нет. Меня и еще четверых слуг нанимал Эпке.

На балке под потолком висел большой кусок сала. Женщина отрезала от него маленький кусочек, потом еще один.

– Отрежьте, пожалуйста, еще один, – сказал Реб, – да побольше, чтобы каждому ребенку было по куску. Положите им еще картошки… Была ли в доме мебель?

– Конечно, была, – искренне удивилась вопросу женщина.

– А не вспомните, были ли в доме книги, много книг?

– Книги были.

– А картины, гобелены, статуи?

– Да, все это было.

– Рядом с библиотекой, где все это находилось, был маленький лифт. Вы видели его, помните?

Женщина заканчивала чистить третью картофелину. Ее толстая рука с острым ножом замерла. Нахмурив брови, женщина копалась в своих воспоминаниях:

– Это такая штука, вроде грузового подъемника? На ней еще была разрисованная доска.

«Этой „доской“ была створка дарохранительницы», – сказал про себя Реб, а женщине он ответил:

– Да.

Она это помнила и даже один раз случайно открыла ее и была потрясена увиденным устройством.

– Вспомните, пожалуйста, когда это было?

– Незадолго до Нового года.

– А если более точно?

– В ноябре сорок первого года, через несколько недель после моего поступления на службу.

Пальцы Реба стиснули деревянную балку.

– Что вы увидели там, в лифте?

– Там стояло только кресло на колесах, – ответила женщина без промедления.

В хижине повисла тишина. В один момент стоявший перед женщиной сильный юноша превратился в беспомощного мальчика с выражением отчаяния на лице. Но женщина этого не видела. Она стояла у печки, раздувая угли и подкладывая дрова.

Реб вышел на улицу. Через некоторое время он позвал детей, и они покорно подошли к юноше. Он раздел их и тщательно вымыл под струей чистой воды.

Реб попросил у хозяйки мыла, но та лишь ухмыльнулась. Он тщательно промыл ссадины и велел детям одеться.

– Так что же произошло дальше с мебелью, книгами, картинами? – попытался продолжить разговор Реб.

– Все это сняли и увезли накануне отъезда хозяина. На трех грузовиках приехали эсэсовцы, погрузили и увезли все – или почти все. То, что осталось, на следующий день забрали венские антиквары. Оставили только стол. Он оказался слишком большим и тяжелым, не пролезал в дверь.

– Присутствовал ли при этом Эпке?

– Так он и командовал всем этим.

– Расскажите мне, какой он внешне.

По тому, как описала этого человека Эмма Донин, Реб понял, что им вполне мог быть один из троих мужчин, что приехали в книжный магазин Вагнера.

– А что же тот, кого вы называете хозяином? Тот высокий и красивый блондин?

– Он приехал вечером на машине с флажком и дал указания Эпке, какие вещи вывозить из особняка. Он же велел рассчитать и отпустить нас.

– Может быть, вам известно, где он сейчас?

В ответ женщина пожала плечами, а в ее глазах промелькнула злая ирония.

– Вы совсем мальчишка, и я вас нисколько не боюсь.

– Нет, вы меня боитесь, – внушительно произнес Реб. – Посмотрите мне в глаза, и вы увидите, что вы очень меня боитесь.

Рука юноши судорожно сжимала садовый нож.

– Я сюда обязательно вернусь, Эмма Донин. Вернусь через две недели, а может, через два месяца, но вернусь, чтобы проверить детей. Если я замечу следы избиения, я перережу вам глотку и отрежу руки. Нет, сначала я отрежу вам руки, а затем перережу горло. Вы разговаривали со стариком, которого звали Антоном, которого, если верить вашим словам, задавил армейский грузовик?

– Он был не особо разговорчив.

– Мне это известно. Но, может быть, он говорил вам или кому-то другому из прислуги хоть что-нибудь о моем отце Иоганне Климроде? Я очень прошу вас, попытайтесь вспомнить.

В этот момент в комнату вошли дети и робко уселись за стол. Все трое со страхом поглядывали то на садовый нож в руках Реба, то на испуганное лицо женщины. Вся эта жуткая картина очень напоминала одну из немецких сказок про людоедов и фей.

После продолжительного молчания Эмма произнесла:

– Однажды он рассказывал о каком-то санатории.

– Туда увезли моего отца в период между июлем и сентябрем 1941 года?

– Да, это так.

– Этот санаторий под Линцем, – продолжала Эмма. – Но Антон произнес какое-то другое название, но какое, я не могу вспомнить.

У Реба под рубашкой была карта, которую он украл у штабного генерала. Он вытащил ее и стал читать все подряд названия на карте, расположенные в радиусе шестидесяти километров вокруг Линца, включая и Маутхаузен. Читал долго, пока Эмма Донин не вспомнила, что это название Хартхайм. Да, это был замок Хартхайм.

7

Из горной деревушки Райхенау Реб спустился в долину. Остаток дня и наступившую ночь он провел в Пайербахе, в доме старика, который подвез его на своей телеге. В эту ночь первый раз за четыре года, прошедших со дня его отъезда с матерью и сестрами во Львов, он ел за домашним столом и спал в настоящей кровати. Старика, приютившего юношу, звали Доплер. У него было трое внуков, все они служили в немецкой армии. На двоих внуков старик получил официальное сообщение о гибели, а третий пропал без вести. Реб рассказал старику о троих мальчиках, брошенных на попечение Эммы Донин. Он попросил старика навещать ребятишек и следить за тем, как Эмма обращается с детьми.

Далее Реб решил, что вернется в Вену. Не для того, конечно, чтобы погулять по улицам города, полюбоваться Богемской канцелярией или еще раз зайти в свой дом. Он искал Эпке, расспрашивал о нем у многих знакомых и совершенно незнакомых людей.

Но все его поиски были напрасными. Человека с такой фамилией никто не знал и ничего о нем не слышал. Иногда юноше казалось, что Эмма Донин его выдумала. Однако даже то, что Реб узнал фамилию этого человека, было уже определенным успехом. Имел значение и тот факт, что ему стало известно о гибели Антона Хинтерзеера, который состоял на службе у Климродов более полувека. Военный грузовик сбил этого «седовласого старика» совсем не случайно, это произошло по указанию Эпке.

В рассказе Эммы Донин присутствовал «высокий и красивый блондин», носивший форму генерала СС, – это был, конечно же, Эрих Штейр. Он, так же как и его слуга Эпке, считал, что Реб Климрод не должен раскрыть их чудовищные преступления, они надеялись, что все это сохранится в тайне.

Замок Хартхайм был расположен неподалеку от крохотной деревушки Алькховен. Такие селения сотнями встречаются в Верхней Австрии. Попасть сюда можно по дороге, проходящей по берегу Дуная и соединяющей Линц и Пассау (Германия). От Линца до Алькховена было всего лишь пятнадцать километров в юго-западном направлении. На восток от Линца находится Маутхаузен.

Замок был выстроен в стиле ренессанс. Громоздкое, мрачное здание имело множество маленьких слепых окон, что свидетельствовало о столь же мрачном и тяжелом характере императора Максимилиана. Просторный двор окружали красивые колоннады. Но даже они не могли скрасить то зловещее впечатление, которое производил замок и четыре венчавшие его башни.

– Там был санаторий, – дрожащим голосом рассказывал Ребу рыжеволосый мужчина. – Точнее, госпиталь. Я был там дважды, в 1942 году и еще один раз в следующем. Они вызывали меня, когда случалось короткое замыкание. Но ничего необычного там я не заметил, – добавил он и, оглянувшись с опаской, мелко затряс головой.

Этот рыжий человек имел электромеханическую мастерскую в центре Линца. Едва взглянув на высокого и худого юношу, он узнал молодого Климрода. Едва только фигура Реба появилась на пороге его мастерской, он вспомнил мальчика, которого офицеры СС постоянно таскали за собой. Однажды он видел его в Маутхаузене – его вели на привязи, как собаку.

Как и все те люди, кто в силу своей профессии соприкасался с концлагерями, он боялся набиравших размах расследований Комиссии военных преступлений. Он бывал в Маутхаузене только в качестве электрика, но все же опасался членов Еврейского комитета, организованного недавно в Линце. Евреи стали теперь очень опасными. Несколько раз он встречал на улицах Линца еще одного бывшего узника Маутхаузена. К тому же жил этот человек совсем по соседству, в доме № 40 на Ландштрассе. Иногда во сне его преследовал пронизывающий взгляд черных глаз Визенталя.

Рыжеволосый человек был уверен в своей невиновности и непричастности к преступлениям нацистов. Он был всего лишь простым электриком. Так за что же можно его винить?

Пришедший к нему парень расспрашивал о Хартхайме. Он был евреем. Рыжий прекрасно помнил, что видел на его полосатой робе желтую букву «J»[5]. Она находилась в центре красно-желтого треугольника, ее нельзя было не заметить.

Вот этот рыжеволосый человек и назвал Ребу Климроду фамилию фотографа из Зальцбурга.

Из Вены до Линца Реб ехал на подножке разбитого вагончика. Небольшие пассажирские составы снова курсировали по отдельным веткам австрийской железной дороги. Оставшиеся до Алькховена четырнадцать километров он проехал на попутном военном джипе и добрался до Линца 30 июня. Его визит в замок Хартхайм остался в секрете, а Таррас и Сеттиньяз не осмелились расспросить его о нем.

О том, что творилось в этом старинном мрачном бастионе, знали только те, кто там работал. Первым, кто раскрыл тайну замка Хартхайм, стал действительно Реб Михаэль Климрод. Первое официальное сообщение об этом появилось спустя шесть лет – в 1951 году. Возможно, произошло это случайно, но существует еще одна версия – вмешательство Симона Визенталя.

Наконец Реб прибыл в Зальцбург. Это произошло 2 июля ночью, и можно считать, что было уже утро 3 июля. Добираясь до города, он преодолел расстояние в шестьсот километров. Третью часть этого пути он прошагал пешком. От рассвета и до полной темноты он шел, шел, пока хватало сил. Спал мало и где придется. Единственный раз он переночевал под крышей во время остановки в доме Доплера в Пайербахе.

Путь был трудным, но еще более трудным и страшным было одиночество. Ведь Ребу не приходилось ждать помощи со стороны. Но он шел с одной только надеждой: узнать, что случилось с отцом.

Фотографа, который жил в Зальцбурге, звали Лотар. Когда Реб постучал в дверь его дома, открыла женщина с седыми, коротко остриженными волосами.

– Да, он здесь живет, но работает в другом месте. Он сейчас в лаборатории, и вы можете туда пойти.

Женщина назвала адрес: Дурхойзер – крытый пассаж за Колокольной башней.

– Вы сможете найти?

– Надеюсь, – с благодарностью ответил Реб.

Его стертые ноги болели, но Реб, стараясь не хромать, направился к площади Старого рынка. Неподалеку от здания аптеки, построенного еще архиепископами Зальцбурга, он увидел машину скорой помощи. Он наткнулся на нее уже во второй раз. Впервые это было на противоположном берегу Зальцаха. Сворачивая с дороги, ведущей из Линца, он заметил машину скорой помощи, припаркованную у въезда на Штаатсбрюкке. Машина стояла кабиной к нему. На переднем сиденье было двое мужчин с очень невыразительными лицами. Казалось, они ждали указания ехать дальше. Это была самая обычная скорая помощь, выкрашенная в цвет хаки, с красным крестом на белом фоне.

Сейчас машина стояла в центре старинного Зальцбурга, но в кабине за рулем никто не сидел. Номер машины был тот же, и даже царапина на переднем бампере была та же самая. С самым невозмутимым видом Реб Климрод пересек площадь, прихрамывая при этом на одну ногу. От Колокольной башни его отделяло метров двести пятьдесят. Он прошел их за двадцать пять минут.

Пассаж Дурхойзер был узким и темным. Поднятыми над головой руками можно было коснуться свода. Реб миновал ряд каких-то темных лавочек, прошел еще метров десять и наткнулся на табличку. На белом фоне черной краской была сделана довольно неаккуратная надпись: «К.-Х. Лотар – художественная фотография». Реб слегка толкнул стеклянную дверь и услышал тонкое дребезжание колокольчика. Юноша вошел и очутился в низкой комнате с каменными стенами и потолком. Вдоль стен тянулись два больших деревянных прилавка, какие бывают обычно у продавцов тканей. Прилавки и виднеющиеся за ними полки были пустыми.

– Я здесь, – голос донесся из дальней комнаты.

Дверной проем, через который можно было пройти в соседнюю комнату, был задернут плотной холщовой занавеской. Реб отодвинул штору и прошел в соседнее помещение. И мгновенно ощутил прикосновение холодного металла к виску. Перед ним стояли четверо мужчин, один из них готов был выстрелить юноше в голову.

– Не двигайся и молчи, – рявкнул второй.

Двоих Реб узнал сразу, ибо видел их в кабине военной скорой помощи. А вот третий подходил под описание Эммы Донин. Эпке, это был Эпке! Четвертого Реб видел впервые.

Они стали спрашивать, почему Реб так долго шел в фотолабораторию, которая находится в нескольких минутах ходьбы от площади Старого рынка.

Ребу Климроду надо было спасаться, и он решил попробовать. Его лицо приняло страдальческое выражение, фигура преобразились. Он стал похож на маленького мальчика, хрупкого и измученного. В его глазах застыло выражение ужаса, он захныкал:

– Я хочу кушать, я устал и не могу идти дальше.

В общем, ему удалось изобразить из себя смертельно перепуганного мальчишку с искалеченными ногами, страдающего и не понимающего, что происходит.

Вместо Тарраса, вышедшего погулять и подышать свежим воздухом, телефонный звонок принял Дэвид Сеттиньяз. Работала только линия военной связи, поскольку гражданскую телефонную связь в Австрии еще не восстановили. Звонил неизвестный военный в чине майора. Его рассказ на английском был путаным и малопонятным. В голосе звонившего человека Дэвид уловил французский акцент и предложил ему перейти на родной язык. Оказалось, что звонит офицер французских войск из города Зальцбург. Дэвид также посчитал необходимым представиться тому, кто звонил. Далее он молча слушал, о чем говорил ему майор. Затем случилось невероятное. Повинуясь какому-то внутреннему душевному порыву, и это будет в дальнейшем иметь для него немаловажное значение, Сеттиньяз впервые сделал ложное служебное заявление:

– Не верьте тому, что говорит этот юноша. Он гораздо старше и опытнее, чем кажется. Относитесь к нему доверительно, ведь он работает на OSS[6], к тому же он один из лучших агентов. Постарайтесь в точности исполнить все, о чем он будет просить.

Дэвид закончил этот неожиданный разговор и повесил трубку. Только теперь он мог по-настоящему обдумать то, что произошло. Он стал искать мотивы, побудившие его совершить откровенную глупость. Он решил, что должен рассказать обо всем Таррасу, чтобы отчасти снять с себя ответственность, а главное, сообщить о ситуации, в которой оказался молодой Климрод.

Четвертым мужчиной, совершенно незнакомым Ребу, был тот, кого он искал, – фотограф Карл-Хайнц Лотар. Высокий полный мужчина с красным лицом и маленькими, почти женскими ручками оказался тем, ради кого Реб преодолел длинный и тяжелый путь. Под каменными сводами было довольно холодно, но по лицу фотографа струился пот и его била мелкая дрожь.

С осени 1940 и до марта 1945 года в замке Хартхайм работали два австрийских фотографа. Один из них до сих пор живет в Линце. Его упоминает в своих мемуарах Симон Визенталь, называя Бруно Брукнером.

Второй фотограф – Карл-Хайнц Лотар. В середине октября 1940 года его вызвали в Gauleitung[7] и спросили, может ли он выполнять отдельные фотоработы, сохраняя их в полнейшей секретности. За работу предложили триста марок в месяц. Лотар согласился, и его сразу на автомобиле отвезли в «санаторий». Так именовали замок Хартхайм.

Комендантом упомянутого заведения был тогда капитан Вирт, получивший впоследствии в качестве вознаграждения за отличную работу должность директора главного управления концлагерями в Польше (Белжец, Собибор, Треблинка).

Через некоторое время пост коменданта в Хартхайме занял Франц Штангль, ставший впоследствии начальником лагеря Треблинка.

Медицинскую часть «санатория» возглавлял врач Рудольф Лохауэр[8] из Линца, а его помощником был доктор Георгий Ренно[9].

Капитан Вирт объяснил Лотару его обязанности: он должен будет обеспечивать фотосъемку высочайшего качества, фотографируя больных, на которых врачи Хартхайма производили опыты. Фотосъемок будет не менее тридцати-сорока в день. Эти опыты ставились для изобретения самых эффективных способов массового уничтожения людей и использования их с целью создания в дальнейшем специальных промышленных технологий. При этом следовало разработать строго научную шкалу страданий, которые может вытерпеть человек, прежде чем его жизнь остановится.

Лотару поручили фотографировать и снимать на кинопленку головной мозг подопытных узников. Их мозг обнажали, вскрывая свод черепа для того, чтобы в момент смерти зафиксировать видимые изменения.

Это была первая, но не самая главная задача «санатория» в Хартхайме. В действительности в замке был создан и действовал центр по подготовке «специалистов», которых по завершении курса «обучения» направляли в различные концентрационные лагеря для уничтожения людей. О его создании было объявлено Гиммлером на совещании в Ваннзее в январе 1941 года (факты свидетельствуют о том, что этот вопрос рассматривался и раньше). Поэтому «санаторий» Хартхайм был не единственным заведением подобного типа[10].

Работать было сложно. Часто Лотару приходилось снимать через небольшое отверстие в двери, когда производились эксперименты с газовыми душегубками. Он долго не мог привыкнуть к запахам кремационной печи. За время своей работы в замке он сфотографировал не меньше двух третей от общего числа людей, уничтоженных в Хартхайме.

Но главным, что его смущало и даже мешало его работе, было то обстоятельство, что большая часть из тридцати тысяч узников Хартхайма были христианами: немцами, австрийцами, чехами, привезенными в Хартхайм в рамках программы «Vernichtung Lebesunwerten Lebens» – «Уничтожение живых, недостойных жизни». Она была разработана по приказу Гитлера, а выполнение ее контролировал Мартин Борман. Эта программа предусматривала уничтожение физически и умственно неполноценных, неизлечимо больных и просто стариков, которых отнесли в категорию «лишних ртов». Среди этих несчастных подопытных не было ни одного еврея, поскольку считалось: честь умереть в «санаториях» Хартхайма, Графенега, Гадамара или Зонненштайна предоставлялась только истинным арийцам[11].

– Ты ведь хотел удостовериться, что твой отец погиб здесь, в Хартхайме, – произнес Эпке. – И это действительно случилось здесь.

– Это неправда, я вам не верю, – произнес Реб убитым, дрожащим от потрясения голосом. – Я знаю – он жив.

На лице Эпке появилось что-то вроде ухмылки. Реб засомневался, что этот человек действительно Эпке. Уж очень он белокурый, скорее белесый, даже брови слились с его прозрачной кожей. Да и говорил он не на чистом немецком. В произношении слышался акцент жителей Прибалтийских государств: Эстонии, Латвии и, может быть, даже Литвы. Глядя на страдающего юношу, Эпке еще раз усмехнулся и покачал головой. На какое-то время Ребу показалось, что перед ним учитель, который недоволен ответом своего ученика.

– Мой отец жив, а вы врете, – уже более уверенно произнес Реб.

Он производил впечатление сильно испуганного подростка. Совершенно обессиленный, он стоял прислонившись к стене, а возле его виска все еще было дуло пистолета. Он обвел взглядом окруживших его четверых мужчин. Глаза юноши остановились на Лотаре, истекающем потом. За спиной фотографа находилось подвальное окно, зарешеченное железными прутьями. Стекло в окне было запыленным, но через него все же можно было рассмотреть, что происходит на улице.

– Надо с этим заканчивать, – произнес Эпке.

Воцарилась недолгая пауза. Собравшись, Реб довольно спокойно произнес:

– Отец оставил мне письмо…

Так же внезапно Реб замолчал, будто поняв, что сказал лишнее. Однако Эпке тут же отреагировал, его блеклые глаза мгновенно оживились.

– Где это письмо?

– Я уверен, что мой отец жив.

Через полукруг подвального окна видны были прохожие на улице, вернее, только их ноги – от обуви до колен. Уличный шум в помещение не проникал. Мужчина в кованых ботинках уже не раз прошел мимо окна. Затем он остановился. По положению его ног было понятно, что стоит он если не напротив подвального окна, то точно напротив дома, в котором находились сейчас Реб и четверо мужчин, взявших его в плен.

Опустив голову, Реб ответил:

– Письмо я оставил в Вене.

– И где же, в каком месте?

– Этого я вам не скажу.

Он произнес эти слова, как обиженный мальчишка. Эпке снова с недоверием посмотрел на юношу.

– Хорошо, – сказал он и, не оборачиваясь к Лотару, дал ему указание: – Найди фотографии его отца.

Толстый фотограф смахнул своими женскими ручками пот с лица.

– Чтобы найти фотографии, я должен знать дату и год.

– Двадцатые числа августа 1941 года, – улыбаясь Ребу, ответил Эпке. – После того как увидишь фотографии, ты расскажешь мне все об этом письме, малыш.

Эпке снова улыбнулся, что было больше похоже на ухмылку. Лотар уже стоял на коленях около одного из шести металлических ящиков. Через несколько мгновений он открыл его, и Реб увидел ряды аккуратно составленных негативов и отпечатков. Пальцы Лотара ловко перебирали этикетки, наклеенные на каждом снимке. Реб стояв опустив голову, в помещении повисло молчание, слышался только шелест бумаги.

– Климрод! Съемка от 21 августа 1941 года, – произнес Лотар.

В этот же момент крепкая рука приподняла опущенный подбородок Реба. Веки юноши были плотно сжаты, а на лице застыла чудовищная гримаса страха. На этот раз ему было не до уловок.

– Открой глаза, мальчик. Ведь ты ради этого отправился в Райхенау, а сейчас пришел из Вены сюда, в Зальцбург.

Реб протянул руку и взял фотографии. Их было три, они были сделаны через застекленный глазок. Его отец с атрофированными ногами совершенно голым ползал по полу, цепляясь ногтями за цементный пол. Видно было, что снимки сделаны с интервалом в пятнадцать – двадцать секунд. На них были зафиксированы стадии наступления удушья. На третьем снимке было отчетливо видно, что изо рта человека течет кровь, и даже виднелся кончик языка, который мученик откусил сам себе.

Державшая Реба рука ослабила хватку, и он рухнул на колени. С невероятным усилием он прислонился к прохладной стене.

– Немедленно сожгите все это, – крикнул Эпке.

Двое мужчин, одетых в форму санитаров, сбили с ящиков замки и облили их содержимое бензином.

– Это твоя личная коллекция, Лотар, – с издевкой сказал Эпке. – Значит, ты собрал ее для себя?

Через несколько секунд раздался выстрел. От удара девятимиллиметровой пулей, выпущенной прямо в рот фотографу, его отбросило на один из уже охваченных пламенем ящиков.

– Пусть сгорит вместе со своими сокровищами, – закричал Эпке и повернулся к Ребу. – А теперь твоя очередь, малыш. Расскажи-ка мне о письме отца.

Ствол пистолета метнулся к голове Реба и уперся в переносицу. Без сомнения, пуля в любую секунду могла лишить его жизни. Однако именно это движение Эпке и спасло Реба. Сотрудники военной полиции, стоявшие у окон фотолаборатории, неправильно поняли смысл его жеста и открыли шквальный огонь по помещению. Две очереди прошили Эпке в ту секунду, когда в подвале загромыхали взрывы вспыхнувшего бензина. Языки пламени осветили стены подвала. Эпке рухнул прямо на Реба. Именно это обстоятельство помогло юноше остаться в живых. Он отделался небольшой царапиной на правом предплечье.

Один из оставшихся мужчин попытался бежать, но был в упор застрелен на пороге стеклянной двери с колокольчиком. Второй бросил в окно канистру с бензином, который мгновенно вспыхнул. Этим он ничего не добился, поскольку сам тут же стал живым факелом, и его из жалости пристрелили ворвавшиеся в помещение полицейские.

Реба вытащили на улицу. Он был весь в крови, но не в своей, а в чужой. Им занялся французский майор. На все вопросы военного и его переводчика-австрийца он отвечал невнятно. Юноша находился в шоке, его речь была бессмысленной. Он лишь смотрел на всех огромными серыми глазами.

Когда Реба отпустили, он сам пришел во французскую военную полицию Зальцбурга, чтобы попросить помощи. После его появления там раздался телефонный звонок, на который ответил Сеттиньяз. Юноша утверждал, что действовал по указанию капитана Тарраса из Линца. Он заявил о военных преступниках, на след которых ему удалось напасть. То, что Реб выбрал именно французскую военную полицию, было не случайно: из трех великих держав именно французы были самыми активными в поисках преступников павшего Третьего рейха.

Через пять часов после случившегося в Зальцбург прибыл Таррас. Он решил лично прикрыть ложь Сеттиньяза, даже если придется выяснять отношения с начальником OSS в Линце. Им был капитан О'Мира.

Таррасу удалось уладить дело, употребив свой едкий сарказм. Этому, кстати, очень способствовал обыск в доме Карла-Хайнца Лотара, в результате которого выяснилось, что женщина, встретившая Реба, здесь вовсе не проживала, а фотографа рано утром увезли трое неизвестных мужчин. Забрали также его ящики, содержимое которых их очень интересовало. Впоследствии они были найдены обгоревшими в фотолаборатории.

– Чем вы недовольны? – спросил Таррас у полицейских Зальцбурга. – Здесь все ясно: фотограф Лотар собрал документы, которые были прямым свидетельством преступлений нацистов. Именно поэтому они так стремились их заполучить и уничтожить. Это ведь ясно как божий день! Наш юный агент нарушил инструкции по выслеживанию военных преступников. Но ведь и его можно понять: его мать и сестры погибли в концлагере в Польше, да и сам он уцелел чудом. Его действия объясняются именно этими фактами. В настоящее время он пребывает в состоянии шока. Ему надо прийти в себя и восстановить силы…

Таррас доставил Реба Климрода в госпиталь в Линце. Он также пытался расспросить юношу о произошедшем. Но Реб все еще был в состоянии шока и не мог внятно произнести даже несколько слов. Его физическое и душевное состояние вызывало беспокойство. Но самым тревожным было то, что потухли его глаза, излучавшие столь дивный свет и так магически действовавшие на Тарраса и Сеттиньяза. У них сложилось впечатление, что у Реба начал проявляться так называемый «синдром концлагерей», которым страдало большинство узников. Пережив первую радость освобождения, они впадали в тяжелейшую депрессию.

Дэвид Сеттиньяз дважды навещал Реба в госпитале, но парень по-прежнему молчал. После бесед с ним у Дэвида сложилось впечатление, что Реб совсем ничего не помнит и не знает о своей семье, об отце, которого он так упорно разыскивал. Он не произнес ни звука о тех людях, которые его чуть не убили. Не заговорил он и об Эрихе Штейре, человеке, который ограбил их особняк и, вероятно, уничтожил его отца. Не заикнулся он и о том, что душа его переполнена чувством ненависти и мести к этому нацистскому преступнику.

Во второй раз Реб Климрод исчез 7 августа 1945 года. Оба американца пришли к единодушному мнению: юношу с загадочными серыми глазами они больше не увидят.

8

Елизар Баразани приехал в Австрию в конце мая 1945 года. Этот невысокий мужчина, худощавый и неизменно галантный, родился в Палестине. Звание капитана он получил, сражаясь в Ливии в составе диверсионных частей армии Ее Королевского Величества. Баразани имел очень четкое задание: вербовать бывших узников концлагерей, предпочтительно молодых и даже совсем юных парней и девушек, и тайно переправлять их в Палестину. Следовало подбирать таких узников, кто способен был использовать силу своей ненависти, приобретенной в концлагерях.

Реба Климрода он увидел 5 июля 1945 года, но не обратил на него особого внимания. Парень имел нееврейскую фамилию и был в таком физическом и психическом состоянии, что в ближайшие несколько недель и даже месяцев не могло идти и речи о его нелегальной эмиграции.

Впрочем, отправиться в Палестину Реб не мог еще и по другой причине. В этот день представитель Еврейской бригады нашел двух других кандидатов. Одного из парней тоже звали Реб, а полностью – Реб Яэль Байниш. Он был евреем из Польши. В концлагерь Маутхаузен прибыл из Бухенвальда в конце зимы 1944 года. Его привезли в эшелоне вместе с тремя тысячами других узников. Вместе с ним в эшелоне находились Симон Визенталь и князь Радзивилл.

Более тысячи человек по дороге умерли. Байнишу было тогда девятнадцать лет.

В палате койки Баразани и Байниша стояли недалеко одна от другой. Они часто общались на идише. На Реба Климрода, также лежавшего буквально в метре, Баразани не обратил особого внимания. Он отлично знал иврит и английский, но на идише изъяснялся с трудом. Именно этим он и привлек внимание Реба Климрода.

Получив предложение перебраться в Палестину, Яэль Байниш тут же дал согласие. Он готов был сделать это немедленно, сразу же, как только позволит здоровье. Перед самым приходом в Маутхаузен танков американской армии эсэсовец ударил его прикладом автомата и перебил шейку бедра. Так Яэль оказался в палате «блока смерти». Но пришло спасение, и его жизнь в настоящее время была вне опасности.

Баразани пообещал парню, что придет через две недели. Он выполнил свое обещание.

– Мне необходимо поговорить с вами, – произнес юноша на иврите.

Баразани обернулся, но в коридоре госпиталя было пусто. Минуту спустя Баразани все же разглядел в углу у колонны высокого худого человека. Он стоял в двух шагах от двери, из которой недавно вышел. Лицо незнакомого юноши ни о чем Баразани не говорило. Однако взгляд его был необыкновенно пристальным, манящим.

– Кто вы?

– Я Реб Михаэль Климрод, сосед по палате Яэля Байниша.

Его разговор на иврите был абсолютно грамотным, хотя слова он произносил довольно медленно, с едва уловимым акцентом, присущим франкоговорящим людям. Иногда он запинался, что обычно бывает, когда человек вновь начинает говорить на почти забытом языке. Он сразу же ответил на главный вопрос Баразани.

– Моя мать Ханна Ицкович родилась и выросла во Львове. Она была еврейкой. Ее и моих сестер держали в Белжеце. Отец научил меня французскому, мать – ивриту и идишу. Я знаю итальянский и немного испанский. Сейчас изучаю английский.

Худое тело парня задвигалось, и он протянул Баразани свою длинную тощую руку, в которой держал книгу Уитмена «Autumn Leaves». Его пристальный взгляд словно загипнотизировал палестинца, он даже почувствовал какую-то неловкость.

– Сколько вам лет?

– Мне исполнится семнадцать 18 сентября этого года.

– А что вам нужно от меня?

– Я очень хочу уехать в Палестину вместе с Байнишем. Возможно, будут и другие желающие.

Возраст юноши не смущал Баразани. Большинство членов организации «Эретц Исраэл» («Земля Израиля») были в том возрасте, который считался достаточно зрелым для борьбы, по крайней мере, для таких подпольных групп, как «Иргун» и «Штерн». Его смущало другое: попытки проникновения в их ряды англичан с целью срыва массовой эмиграции евреев. Этого лондонские политики очень боялись.

– Ты был в Маутхаузене?

– Да.

– Я проверю буквально все, что ты сейчас сказал.

Большие серые глаза парня не мигая смотрели на Баразани.

– Если бы вы этого не сделали, это было бы вашей грубейшей ошибкой. Я не требую ответа немедленно, поскольку не отношусь серьезно к тем людям, для которых вербовка агентов – дело всего лишь нескольких минут. К тому же я еще не совсем здоров.

– А когда же вы сможете уехать?

– Срок вы назвали сами. Тогда же, когда и Яэль Байниш, – через две недели.

Баразани сделал все, как и обещал Ребу. Он организовал специальную встречу в Линце с членами Еврейского комитета, в ряды которого входил и Симон Визенталь. Фамилия Климрод была им незнакома. Лишь один человек сказал, что встречал Реба в Маутхаузене: «Тогда он был загримирован под женщину и находился в окружении офицеров СС». В Леондинге Баразани разыскал мужчин и женщин, которые прежде жили во Львове. Никто из них не знал Ханну Ицкович-Климрод и ее троих детей и не встречал их в июле 1941 года в своем городе.

На следующий день капитан Баразани отчитывался перед своим шефом Ашером Бен-Натаном[12], отвечающим за сбор австрийских евреев в американской зоне влияния. Он высказал свои сомнения насчет Реба Климрода:

– Для своего возраста он слишком умен. Когда я с ним беседую, то испытываю ощущение, будто он взрослый, а я трехлетний мальчишка. Соображает он очень быстро. Когда я задаю ему вопрос, то, не успев договорить, получаю ответ.

– Вот именно это вас и смущает, – с улыбкой ответил Бен-Натан. – Лично мне это тоже мешало бы.

Обсудив ситуацию, они приняли решение, что следует довериться интуиции Баразани.

Ровно через две недели, как и обещал, Баразани появился у Яэля Байниша и Реба Климрода. Он пришел к ним с решением и объявил, что они оба покидают Линц в ночь с 6 на 7 августа.

Капитан Баразани действительно нашел достаточно удачный вариант, согласно которому Байниш должен будет приглядывать за Климродом. Это была первая мера предосторожности.

Вторая заключалась в том, что он отправил в Тель-Авив специальное сообщение, в котором поручал опеку над Ребом Климродом Дову Лазарусу.

Это происходило в час ночи 7 августа 1945 года. Яэлю Байнишу нужна была помощь – у него еще плохо сгибалась в бедренном суставе правая нога. Реб Климрод подал ему руку и помог забраться в кузов автомобиля. Здесь уже находились десять парней и пять девушек в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет. Люди сидели молча. Вскоре задний борт машины закрыли, опустили брезент, прикрыв кузов сзади. Заработал мотор, и грузовик тронулся с места.

…Госпиталь Реб и Яэль покинули задолго до назначенного времени. Они прошли через весь Линц, обойдя при этом центр города, и добрались наконец до первого пункта сбора. Это был портовый пакгауз на берегу Дуная. Здесь к ним присоединились двое парней и одна девушка, однако добираться до последнего пункта назначения решили поодиночке. Они должны были встретиться на южном выезде из города, на дороге, ведущей в Санкт-Флориан.

Ребу Климроду были неизвестны место и время сбора группы, а также условия их перемещения за границу, но он и не пытался это узнать.

Грузовик ехал без остановок более четырех часов. Первая остановка была совсем короткой – только для того, чтобы пассажиры могли справить естественные надобности. Выбравшись из кузова, Реб увидел горы, вершин которых уже коснулось восходящее солнце. Он не знал, что это за горы, не знал их и Байниш, который вообще об Австрии почти не имел представления. Один из мужчин сказал по-польски, что лежащее к северу от Бадгастайна ущелье называется Кламм. Байниш, услышав это, тихонько засмеялся и произнес: «Он отлично понимает польский, не трудись с переводом».

Дальше они ехали еще часа два, наблюдая, как яркое утреннее солнце австрийского лета пробивается сквозь щели брезентового тента. Весь день 7 августа они провели на заброшенной ферме в Игльсе, на склонах Патсхеркофеля. С наступлением темноты, примерно в одиннадцать вечера, снова тронулись в путь. Вскоре проехали Инсбрук, где Реб услышал, как два человека, скорее всего солдаты, разговаривали между собой на французском. Далее они ехали по железнодорожному туннелю в Миттенвальде. Реб узнал эту дорогу, узнал легкий шум реки Инн, которую он отлично помнил. В 1938 году он провел здесь летние каникулы, организованные гимназией, в которой он учился, опережая на два класса своих сверстников.

Создавалось впечатление, что они направляются в Швейцарию, однако перед Ландеком грузовик повернул налево. Оставив позади предгорья Альп, он покатил в сторону Пфундса и Наудерса, к перевалу Решен. Примерно через час машина остановилась, освободилась от своего груза и тут же укатила обратно.

Дальше пошли пешком. Их проводником был молодой парень, совершенно неожиданно появившийся из темноты и на немецком языке приказавший всем соблюдать полную тишину. Три часа они двигались под прикрытием ночи, пока добрались до плохо освещенной гостиницы.

В помещение они проникли не через главный вход, а по боковой лестнице, которая вела на широкий, оформленный в тирольском стиле балкон. Отсюда они попали на второй этаж здания. Здесь уже была группа из двадцати эмигрантов. Следовало соблюдать полную тишину, поэтому всем пришлось снять обувь, чтобы на первом этаже не было слышно шагов.

…Группа постояльцев, прибывших сюда раньше, вела себя также очень тихо. Через некоторое время Реб выглянул в окно и увидел стоящих возле гостиницы мужчин, молодых и не очень. Несмотря на то что люди были одеты в дорогие гражданские костюмы и держали в руках дорогие чемоданы, в их внешнем виде отчетливо прослеживалась военная выправка. Мужчины с опаской вошли в здание. В холле послышались громкие возгласы, которые, впрочем, быстро стихли.

Обстановка была спокойной, по гостинице сновала лишь прислуга.

Яэль вплотную приблизился к Ребу и спросил:

– Ты думаешь о том же, о чем и я?

В ответ Реб молча кивнул. Через пол они слышали, как только что прибывшая группа устраивается на ночлег. Если лечь на пол, вполне можно услышать, о чем говорят внизу, хотя разговоры велись шепотом.

Тонкие черты лица Яэля Байниша, одного из немногих уцелевших узников варшавского гетто, исказила гримаса ненависти.

– Ведь это сбежавшие нацисты! – прошипел парень и заплакал от бессильной ярости.

День 8 августа постояльцы гостиницы провели в страшном соседстве. Реб и Яэль не исключали, что в гостинице, расположенной на перевале Решен, на расстоянии в несколько метров одновременно находились выжившие узники Маутхаузена и других концлагерей и их бывшие палачи – сбежавшие нацисты. Получается, что их кормила одна и та же гостиничная прислуга, а через границу переводили одни и те же контрабандисты.

Реб Климрод знал, что среди них нет Эриха Штейра. Дэвиду Сеттиньязу также было известно, что его там нет и быть не может. Даты не совпадали, хотя маршрут был тот же.

Следующей ночью они переходили итальянскую границу. Но сначала через нее были переправлены сбежавшие преступники-нацисты и только через два часа после них группа евреев.

В Италии Реба Климрода и его спутников, которых было уже больше сотни, ждала ничем не замаскированная колонна грузовиков. Число людей, направляющихся в Палестину, сильно возросло из-за того, что несколько дней назад через перевал Решен переправились еще несколько групп, уже поджидавших остальных на ферме, расположенной на итальянском склоне Альп.

Яэль Байниш был весельчаком, наделенным острым чувством юмора и способностью все высмеивать. В Маутхаузене он мог неоднократно попрощаться с жизнью только за то, что передразнивал походку и манеры охранников. Спускаясь с перевала, он беспрестанно напевал, иногда даже не совсем приличные песни. С большим вдохновением он изображал некоего Шлоймеля, жителя его родной деревни Крешев, недалеко от Люблина в Польше. Этот человек был раввином или кем-то в этом роде.

Внезапно перед ними затормозил и остановился грузовик. Все, даже излишне активный Яэль Байниш, застыли как вкопанные. Грузовики и военная форма говорили о том, что перед ними солдаты 412-й транспортной роты армии Ее Королевского Величества. Благодаря их прикрытию группе удастся преодолеть все преграды, которые создавала им Великобритания. Они перейдут границу и проберутся на юг Италии. Далее они поплывут в «Эретц Исраэл».

В действительности 412-й транспортной роты не существовало. Она была придумана и создана по инициативе Иегуди Арази, резидента «Моссада»[13]. Он находился в Италии, а англичане и их союзники разыскивали этого человека в Палестине. В составе союзников были и британские военные формирования, в личный состав которых были внедрены палестинские евреи.

Среди этих евреев были четыре сержанта. Один из них, Элияху Коэн по кличке Бен-Гур, создал в кибуцах «Палмах» – оборонительный отряд «Хаганы» и ядро будущей израильской армии. Вместе с четырьмя сержантами Арази разработал хитроумный план, главная цель которого заключалась в том, чтобы максимально использовать материальные ресурсы – разного рода снаряжение и продовольствие, принадлежащие армии Ее Величества.

Арази обеспечил радиосвязь между Неаполем и Парижем, Марселем и Афинами. Краденый радиопередатчик работал в городке близ Мадженты, что в тридцати километрах от Милана, обеспечивая контакт с руководителями «Хаганы» в Тель-Авиве.

В Италии Арази создал фиктивную воинскую часть. В его распоряжении находились автомобили и люди, свободно изъясняющиеся на английском. Солдаты и офицеры были одеты в надлежащую военную форму. У всех имелись поддельные документы. Дислоцировалась эта «липовая» часть в большом гараже, расположенном в центре Милана. Этот гараж, кстати, официально принадлежал британской армии. Действовал подпольный цех по изготовлению фиктивных бланков, удостоверений, командировочных предписаний и прочих бумаг, необходимых для документального обеспечения поддельной роты. Вот так была создана и функционировала 412-я часть британской армии[14].

Группа в составе тридцати пяти нелегальных эмигрантов 21 августа 1945 года погрузилась на рыболовецкое судно под названием «Далин». В действительности это судно называлось «Сириус». Настоящим портом его приписки было местечко Монополи, расположенное в южном направлении по Адриатическому побережью. Это первое секретное послевоенное судно через неделю приплыло к берегам Цезареи. На его борту находились знакомые нам герои – Реб Климрод и Яэль Байниш.

Глава II
Поминальные свечи в Боготе

9

Реб стиснул кинжал в правой руке, опустив большой палец на лезвие. Оружие заняло устойчивое положение. Оттолкнувшись правой ногой, он сделал двухметровый прыжок и нанес левой рукой удар по «глазам», а правой одновременно вонзил кинжал в «тело», воткнув его сверху вниз. Клинок блеснул и вошел в «тело» до самой кости на уровне ложечки. Одним движением руки Реб вырвал кинжал. «Горло» у «тела» было перерезано. Все движения Реба были четкими и молниеносными.

Он сделал два шага назад, руки его опустились вдоль туловища.

Невдалеке лежал обезглавленный манекен.

– Очень неплохо, – сказал слегка охрипшим голосом Дов Лазарус. – Все это недурно, если часовой будет глухим, да к тому же мертвецки пьяным. А если он будет спать, то все пройдет просто отлично. У тебя имеется неплохой шанс перерезать ему глотку так, чтобы он своими воплями не поднял на ноги всю британскую армию в радиусе пятисот километров. Это твой единственный шанс, второго может не быть.

Под маленькими усиками, которыми Лазарус обзавелся совсем недавно (создавалось впечатление, что они выросли за ночь), сверкнули в улыбке крупные белые зубы. Он был довольно плотным мужчиной – при росте метр семьдесят весил восемьдесят пять килограммов. Он родился пятьдесят лет назад, в самом конце прошлого века, в Петах-Тикве, что в переводе означает «Врата надежды». Это первое еврейское поселение, основанное в Палестине на берегах реки Яркон исступленно верующими эмигрантами, бежавшими от русских погромов. Родители Дова были членами организации «Возлюбленные Сиона», носили рубахи и сапоги до колен. Они прибыли в Петах-Тикву в 1882 году.

Крепко сбитое тело, доброжелательная улыбка и мягкий близорукий взгляд из-под очков придавали Дову вид, который мог легко ввести в заблуждение любого, кто вступал с ним в контакт.

Дов был ярым сторонником насилия, отчасти из-за врожденной склонности к агрессии. Иногда казалось, что его сжигает какая-то невидимая, но всепоглощающая страсть. Яэль Байниш считал, что Лазарус прежде жил в Ирландии и сражался там в рядах Ирландской республиканской армии Коллинза. По предположению Яэля, он мог жить в Соединенных Штатах, Южной Америке или на Востоке. В 1925-1930 годах Дов Лазарус обзавелся связями в Нью-Йорке и Чикаго, которые сыграли затем главную роль в судьбе Реба Климрода.

Но настоящее признание Дов Лазарус получил только в 1933 году, после второй встречи с Давидом Бен-Гурионом[15].

– Сейчас твоя очередь, – сказал Лазарус Яэлю. – И постарайся. Водрузи голову манекена на место и представь, что перед тобой человек, которого тебе предстоит немедленно зарезать.

Согласно плану Баразани, Лазарус должен был лично заняться новичками-иммигрантами, прибывшими из Австрии. С другой стороны, это было его главной обязанностью в «Иргуне»: обучать новичков и превращать их в истинных бойцов «армии теней». Организация «Иргун» была создана в 1937 году и первоначально не являлась террористической. К осени 1945 года ею руководил тридцатидвухлетний Менахем Вольфович Бегин, уроженец Белоруссии. В Палестине он появился в 1942 году.

– Плохо, и даже очень плохо, – сказал Лазарус. – Единственный шанс для тебя в том случае, если английский часовой окажется человеком с огромным чувством юмора и его наповал сразит приступ смеха.

Он поднялся, но казалось, что он сидит на месте, и подошел к манекену:

– Яэль, сейчас я буду манекеном. Попытайся перерезать мне глотку. Сними обувь, начинай нападение и попробуй по-настоящему убить меня.

Байниш снял ботинки и принял боевую позу. Кинжал, который сжимала его рука, был острее бритвы, а лезвие напоминало тесак.

– У тебя только минута, чтобы меня прикончить, – сказал Дов Лазарус. Повернувшись спиной к Яэлю, он смотрел на белую стену своего иерусалимского дома, стоявшего на узкой улочке на границе старых еврейских и армянских кварталов. Над домами возвышалась башня Давида.

Яэль в нерешительности посмотрел на стоящего рядом Реба. Тот кивнул головой, и Яэль метнулся в сторону Лазаруса…

…Секунды через три-четыре лезвие кинжала было приставлено к его собственному горлу. Под кадыком была слегка поцарапана кожа, резкая боль пронзила правое плечо.

В комнате повисла пауза.

– Можно мне?

Взгляды двух юношей встретились и напряженно застыли в тишине. Ее нарушил резкий голос Дова Лазаруса:

– Нет, – сказал он, как отрезал.

Оба молодых человека, чудом выживших в Маутхаузене, 28 сентября 1945 года участвовали в своей первой боевой операции. Они умели многое. К примеру, они научились получать нитроглицерин. Для этого следует капать по капле глицерин (руки не должны дрожать) в смесь, состоящую из равных частей азотной и серной кислоты. Крепость изготовленной смеси должна быть не меньше семидесяти градусов по шкале Бомэ. Они знали, как изготовить обыкновенный порох, и для этой цели собирали со стен сараев, конюшен и пещер селитру. Научились обращаться со взрывчатыми веществами, которые использовались в боевых условиях. Эти вещества диверсионные группы похищали в основном на английских военных складах: тол, гексоген С-4, мелинит, динамит и другие. У Яэля Байниша обнаружились выдающиеся способности по изготовлению взрывчатки. У него было даже собственное «фирменное блюдо» – зажигательная смесь, на одну треть состоящая из селитры с добавлением такого же количества сосновой смолы и одной части сахарной пудры. Наличие последнего компонента особенно радовало Яэля, напоминая юноше о приготовлении пищи. Не один раз у него появлялось желание испечь пирог.

Яэль специализировался на взрывчатке. А Реб, благодаря потрясающему чувству сохранять хладнокровие при любых обстоятельствах, главенствовал в боевой обстановке.

Во всех группах, подготовленных Лазарусом для групп «Иргун» и «Штерн», было достаточно отважных, даже безрассудных ребят. Реб отличался от всех. И не столько своим хладнокровием в опасной ситуации. Все они постоянно пребывали на грани между жизнью и смертью, прошли через концлагеря, видели гибель близких людей, и это научило их не бояться смерти и быть до безумства отчаянными в критических ситуациях. Они стали членами диверсионных групп для того, чтобы не сойти с ума, обрести смысл жизни, отомстить за все, что им пришлось пережить.

Все это пережил и Реб. Но он был другим. Он никогда не встревал в споры о будущем еврейского государства. В этом его взгляды целиком совпадали со взглядами Дова Лазаруса. А для Лазаруса любая политика была полнейшей абстракцией, он признавал только действие и жил этим. Вероятно, именно поэтому между ними установились довольно необычные отношения сотрудничества и соперничества. А ведь Дову Лазарусу было почти пятьдесят, а Ребу Климроду… почти восемнадцать, а точнее, всего лишь семнадцать полных лет.

Группа получила задание: 28 сентября 1945 года устроить засаду на пути небольшой английской военной автоколонны в двенадцати километрах на северо-запад от Ашкелона. В операции участвовали пятнадцать человек во главе с командиром, о котором Байниш не знал ничего, кроме того, что зовут его Элияху. Группе был дан приказ: уничтожать боевую технику, солдат не убивать. Отходить следовало по первому сигналу. По сути, это было обычное преследование, для того чтобы англичане поняли, что они, по выражению Бегина, «сели на гнездо скорпионов».

Впереди колонны двигался джип. Согласно плану операции, первым открыл огонь справа пулемет Элияху, стреляя по головной машине колонны. Самодельная зажигательная граната упала на капот джипа, но не разорвалась. Кустарный снаряд представлял собой бутылку из-под виски, заполненную смесью селитры, сахарной пудры и смолы. Вместо пробки бутылку заткнули кусочком войлока, а к емкости был прикреплен флакончик с серной кислотой. Прежде чем бросить снаряд, флакончик следовало разбить, чтобы кислота просочилась в бутылку.

Яэль Байниш видел, что в десяти метрах от него во весь рост поднялся Реб Климрод. Он вставал не спеша, все его движения были беспечными. Гигантскими шагами он за несколько секунд преодолел пространство, отделяющее их от дороги, на которой застряла колонна грузовиков. Реб вскарабкался на высокую грунтовую насыпь и направился прямо к джипу. Беспрерывно стрелял пулемет, пули свистели над головой Реба, а он, подобно официанту, нес в длинной руке, держа за горлышко, пять самодельных бутылок-гранат. Было впечатление, что в них не взрывчатая смесь, а молодое виноградное вино. Он остановился в нескольких метрах от надвигавшегося на него джипа, резким ударом разбил флакончик с серной кислотой, спокойно выждал несколько секунд и быстрым движением метнул гранату прямо в решетку радиатора джипа. Машина мгновенно вспыхнула, а Реб тем временем уже бежал к следующему автомобилю. Один за другим вспыхивали подожженные грузовики, не смолкая стреляли автоматы, но Реба пуля даже не царапнула.

Бой был недолгим, от первого выстрела до команды Элияху отходить прошло не более двух минут. Отход диверсионной группы осуществлялся также по заранее намеченному плану. Отбежав метров четыреста от дороги, где остались догорать автомашины и грузовики, бойцы перегруппировались и рассредоточились по местности. Байниш и Климрод сдали свое драгоценное оружие и пошли дальше вдвоем. А если точнее, то по красным пескам они брели уже втроем. Третьим был Элияху, хотя, согласно инструкции, он не должен был их сопровождать.

Лишь через два часа они дошли до Телашода. Элияху приказал остановиться.

– Здесь мы расходимся, – сказал он. – Каждый из вас должен был получить инструкции, как и куда идти дальше.

Однако по какой-то причине он не уходил, медлил. Элияху был невысок, намного ниже Климрода и даже среднерослого Байниша.

– А ведь я мог убить тебя раз десять, – наконец произнес он после недолгой паузы.

– Но ведь ты не сделал этого, – ответил Реб.

– Один твой неверный шаг мог лишить тебя жизни. Ты понимал это там, на дороге?

– Да, я оценивал обстановку.

Элияху покачал головой и продолжил разговор:

– Удивительно, но ты заставляешь меня поверить в то, что ты говоришь. Скажи, сколько тебе лет?

– Через несколько недель исполнится где-то около ста, – пошутил Реб.

– Это Дов Лазарус научил тебя так ловко бросать гранаты?

Взгляд больших серых глаз скользнул сверху вниз на Элияху.

– Мне незнаком человек с такой фамилией.

Теперь уже рассмеялся Элияху:

– Ладно, я ухожу.

Но, пройдя несколько шагов, он остановился, оглянулся и сказал:

– Обещай мне остаться в живых.

– Обещаю, даже даю тебе слово, – ответил Реб.

Дальше они пошли вдвоем: Реб и Байниш.

Как было запланировано, в четыре часа утра на северном выезде из Ашода их подобрал грузовик какого-то кибуца. С восходом солнца они приехали в Тель-Авив, с легкостью миновав многочисленные контрольные блокпосты. Всю дорогу Реб и Яэль весело грызли яблоки, сорванные ночью в незнакомом саду.

В течение октября и ноября 1945 года они участвовали в десятке боевых операций. Одна из них была в пустыне и продолжалась шесть дней. Здесь они должны были сделать максимально возможное количество взрывов на англо-иранском нефтепроводе.

Свободное от операций время они проводили в Тель-Авиве. «Иргун» обеспечил им прикрытие – официальную работу и жилище. Яэль Байниш работал продавцом в лавке на Элленби-роуд. Реб Климрод служил официантом в кафе на Бен-Иегуда-стрит. В этом заведении обедали в основном адвокаты.

В свободное время Реб продолжал интенсивно изучать английский язык. Упехи Климрода в освоении английского были поразительными и восхищали Яэля Байниша, также делающего успехи в освоении языков. По крайней мере, кроме идиша и иврита он бегло говорил на польском, немецком и русском, изучал также и английский.

Изучению английского языка Реб отдавал все свободное время – ходил в кино, чтобы посмотреть недублированные американские ленты. Не меньше пятнадцати раз подряд он смотрел такие фильмы, как «Гражданин Кейн» в постановке Орсона Уэллса, «Цель – Бирша!», «Иди на Запад» с братьями Маркс, «Моя дорогая Клементина». С восхитительным совершенством подражал он Богарту из «Мальтийского сокола», аристократу Кэри Гранту из «Филадельфийской истории». Даже уморительную гнусавость Граучо Маркса он воспроизводил без особых усилий.

Реб по-прежнему невероятно много читал, но теперь в основном книги на английском в подлинниках.

Утолить жажду чтения ему во многом помогало то, что он каждый день прислуживал адвокатам в кафе на Бен-Иегуда-стрит. Через своих клиентов он получил доступ в специализированные библиотеки. Этому способствовали и другие обстоятельства или, точнее, перемены в боевой деятельности.

В конце ноября тандем Климрод – Байниш разделили. К этому времени они уже приобрели достаточный опыт и стали профессиональными подрывниками, неразумно было использовать их в паре. К тому же «Иргун» Бегина активизировал деятельность своих ударных сил в тот момент, когда это подразделение усовершенствовало свою структуру по образцу французского Сопротивления. Листовки того времени называют англичан «оккупантами», зато члены «Иргуна» предстают в них не террористами, а французскими освободителями. «Мы ведем те же сражения, которые вели французские партизаны против немецких оккупантов» – так писали о них в листовках.

Вскоре Реб Климрод получил новое задание. Ему изменили имя и фамилию, он занял новое место работы. Ему выдали документы на имя Пьера Юбрехта, родившегося в 1926 году в Париже. В дальнейшем ему придется несколько раз воспользоваться этими новыми данными о его личности. Согласно специально для него разработанной легенде, его мать была еврейкой и умерла в 1942 году в Париже, а отец, кадровый офицер, сражался в силах Свободной Франции. Он погиб в Сирии, но незадолго до этого через Испанию смог переправить сюда сына. Эти биографические тонкости были достоверными и не имели ничего общего с жизнью Реба Климрода. Зато они убедительно подтверждали великолепное владение Ребом французским и разговорным арабским.

Новым местом его работы стал банк в центре делового квартала Тель-Авива. Это был банк «Хаким энд Сенешаль», главная контора которого располагалась в Бейруте. Реба взяли в банк рассыльным. Но вскоре парню повезло еще больше. Дело в том, что один из братьев Хакимов входил в число финансовых спонсоров «Иргуна», он и помог продвижению Реба по служебной лестнице. Но не это было главной причиной, просто Реб был слишком умен для рассыльного. В середине декабря он уже работал маклером. По новому паспорту Ребу исполнилось двадцать лет, хотя на самом деле ему не было даже восемнадцати.

Крутая перемена в жизни Реба ускорила его разлуку с Байнишем. Яэль покинул Тель-Авив и переехал в Иерусалим. Он по-прежнему продолжал активно участвовать в диверсиях на железных дорогах и нефтепроводе «Ирак петролиум компани». А Реба, обладателя каштановых волос, больших светлых глаз и бледной кожи, довольно часто принимали за англичанина. Поэтому «Иргун» использовал его для проникновения в британские финансовые и деловые круги, учитывая его службу в банке «Хаким энд Сенешаль». Он совершал также террористические акты в городе.

И самое главное – с этого времени он работал вместе с Довом Лазарусом.

10

За рулем джипа сидел человек по фамилии Хармонд. В его фамилии «е» было изменено на «а», и он стал англичанином. Он сражался в рядах британской армии в Африке и Италии и служил именно в той части, состоящей из четырехсот человек, которая под командованием майора Либермана целых десять дней вела сражение в Бир-Хакейме. Вместе с подразделениями сил Свободной Франции они оказывали активное сопротивление итальянской дивизии «Арьете». В боях личный состав понес большие потери.

На Хармонде был британский мундир – мундир Шестой воздушно-десантной дивизии. Он находился в очередном отпуске.

Впереди рядом с водителем сидел военный в звании майора. Это был Дов Лазарус. На сиденье сзади расположился Реб Климрод. Он был также в военной форме, но с нашивками капрала. Длинные ноги Реба лежали на холщовых мешках со взрывчаткой. За джипом следовал грузовик, в кузове которого находилось человек пятнадцать пассажиров. Десять из них в арабской одежде были в наручниках; еще пятеро – в военной форме и касках. Это были охранники. В кабине кроме водителя сидел офицер с роскошными рыжими усами.

Не доезжая до полицейского поста метров двести, по знаку, поданному Хармонду Лазарусом, джип остановился. Грузовик с пленными арабами последовал дальше. Это место, почти на полпути между Хайфой и Назаретом, называлось Ягур. К югу от него простиралась равнина Эшдрелона, а на северо-западе виднелись вершины небольшой горной гряды Тират-Кармель.

Трехэтажное, почти квадратной формы здание поста полиции было обнесено двумя рядами колючей проволоки. У входа стояли четверо часовых, и еще столько же полицейских с оружием расположились на крыше, укрывшись за мешками с песком. Часы показывали три часа ночи. Было 1 марта 1946 года.

– Минута прошла, – произнес Лазарус.

С места, где остановился джип, хорошо просматривался въезд на пост. Они видели, как туда подъехал и остановился грузовик. Офицер с рыжими усами вышел из кабины и направился к сержанту, стоящему на входе в пропускной пункт. Некоторое время они о чем-то разговаривали. По всей видимости, рыжеусый офицер убедил сержанта, и тот утвердительно кивнул головой. Грузовик беспрепятственно проехал в первую защитную зону. Переодетая охрана высадила из кузова грузовика «арабских пленных», под бурнусами которых были спрятаны автоматы. Вся группа вошла в здание поста.

– Прошло две минуты, – произнес Лазарус.

Хармонд представлял, что должно произойти внутри блокпоста при благополучном стечении обстоятельств. Диверсионный отряд «Иргуна», проникший в здание, должен уничтожить англичан сначала на первом, а затем на втором этаже. И сделать это надо абсолютно бесшумно, чтобы не всполошить часовых на крыше, которые только из-за шороха могли открыть огонь из пулеметов. Далее по плану был склад с оружием, которое следовало забрать, затем освобождение пленных. После этого на пороге блокпоста должен появиться рыжеусый офицер. Это был сигнал, по которому он, Хармонд, подгонит свой джип прямо ко входу в пост, чтобы высадить здесь группу мужчин, фамилии которых были ему неизвестны. Зато он отлично знал: у них столько взрывчатки, что ее вполне хватит, чтобы поднять на воздух полгорода.

– Прошло три минуты, что-то они задерживаются.

Хармонд ждал сигнала. Он держал руку на рычаге переключения скоростей и готов был в любую минуту рвануть с места. Услышав веселый голос Лазаруса, он мельком взглянул на него. Затем в переднем зеркале он увидел лицо другого своего пассажира – худое и абсолютно невозмутимое. Вообще-то они оба были невероятно спокойными, и это объединяло двух соратников по борьбе. Коренастый немолодой мужчина и совсем юный, очень высокий, с огромными светлыми глазами романтика парень составляли одно целое.

– Внимание!

Голос Лазаруса был спокойным, но эта команда прозвучала ровно за секунду до того, как события приняли другой оборот. Справа, в сотне метров от джипа появились два вездехода, стремительно приближаясь к нему. В здании раздались крики, завыла сирена, объявляющая тревогу, послышались первые выстрелы. Все это произошло в течение нескольких секунд.

Согласно инструкции, полученной Хармондом, при осложнениях в ходе диверсионной операции следовало немедленно свернуться и исчезнуть. Хармонд включил задний ход и уже готов был развернуться, но…

– Стоп.

Тяжелая, покрытая рыжими волосами рука Дова Лазаруса стиснула его запястье. На лице Лазаруса появилась улыбка.

– Смотрите, наших блокируют вездеходами, и они не смогут оттуда выбраться.

Две бронемашины уже стояли у входа в блокпост, в котором уже шла яростная перестрелка. Хармонд увидел, как один их боец в арабской одежде выбежал из здания и был мгновенно сражен короткой пулеметной очередью с крыши.

– Да, они полностью блокированы, – снова с улыбкой произнес Лазарус и повернулся к Ребу. – Ты пойдешь со мной, мальчик?

Хармонд даже близко не мог предположить, какие намерения у этих двоих бойцов. Лично сам он не мог сказать, хватило бы у него смелости или нет пойти с ними. Они оба были одинаково спокойны и решительны. Только через некоторое время ему стало ясно, что эти двое просто бравировали друг перед другом. Но тогда он решил, что они сумасшедшие.

Хармонд остановил джип точно между двумя вездеходами. Лазарус выскочил из машины с довольным видом. Сидевшие в вездеходах смотрели на это с изумлением – они не могли понять, откуда появился джип. Лазарус весело кивнул им головой в знак приветствия.

– Отлично, ребята, – сказал Лазарус с легким ирландским акцентом. – Этих мерзавцев вы хорошенько прижали. Держите ворота под прицелом, чтобы оттуда никто не вышел. Я должен взять их только живыми.

У ног Лазаруса лежал часовой наружной охраны с автоматом наизготовку. Но Лазарус дал ему указание занять боевую позицию на углу и не дать возможности хоть кому-то оттуда выйти.

– Кто из офицеров несет ночное дежурство? – спросил он у часового.

– Лейтенант Парнелл, – ответил тот, абсолютно не ориентируясь в том, что происходит.

– Ну вот, еще один ирландец! – закричал Лазарус. – Я очень часто задаю один и тот же вопрос: что бы империя делала без нас?

После этих слов он обернулся и приветливо помахал рукой часовым, сидящим на крыше с пулеметами. Далее он обратился к Ребу Климроду:

– Ну а вы, Бернс, чего ждете? Выйдите наконец из джипа и подойдите ко мне…

Абсолютно беспрепятственно Реб прошел ряд заграждений и направился к зданию, где по-прежнему шел бой. Внезапно перестрелка прекратилась и возникла пауза, которой незамедлительно воспользовался Лазарус.

– Парнелл, – закричал он, – нам удалось их окружить, и я намерен взять их живыми! Вы слышите, Парнелл?!

Вместо ответа десяток пуль вспороли землю прямо у ног Лазаруса, но, к счастью, он остался невредим. Хармонд понял, что эту очередь выпустили их товарищи по «Иргуну», заблокированные на первом этаже. Значит, они узнали Лазаруса по голосу и фигуре. В окне здания появился молодой офицер, размахивающий пистолетом. Лазарус обратился к нему снова со своей дежурной улыбкой:

– Вы – лейтенант Парнелл, а я – майор Коннорс. Да хранит Господь Ирландию! Надо убедить этих ублюдков, что они в наших руках. Я вынужден говорить с ними на их тарабарском диалекте. Дайте команду своим людям, чтобы прекратили стрельбу, она не к месту.

Последующую свою речь он продолжил громким, грубым голосом на иврите с сильным ирландским акцентом. Вряд ли кто-то из расположенного здесь гарнизона способен был понять, о чем кричал Лазарус. Зато люди из «Иргуна» поняли его прекрасно, хотя он и предлагал им немедленно сложить оружие и сдаться в плен. Тогда у них будет шанс получить статус политических заключенных от него лично. Он объявил, что сейчас же направляется к ним прямо в здание поста.

В это время Реб притащил два тяжелых мешка и встал с ним рядом. Треск автоматов прекратился, и в наступившей тишине все услышали гул танка. Он подъехал в сопровождении нескольких грузовиков с настоящими десантниками-парашютистами. Бойцы оцепили здание, чем Лазарус остался весьма доволен.

– Все же я должен туда идти, иначе все может сорваться, – сказал он на английском, а затем на иврите.

Вместе с Климродом они исчезли в здании поста. Хармонд по-прежнему сидел в джипе и наблюдал за происходящим. Сказать, что он был всем удивлен, – значит ничего не сказать. Его охватил жуткий, липкий страх, ведь он был в плотном кольце прекрасно вооруженных десантников.

Бой в здании поста был быстротечным, были и потери с обеих сторон. Диверсионный отряд «Иргун» потерял двоих бойцов, трое были ранены, один из них получил тяжелое ранение в живот. У англичан один боец был убит, трое ранены. Оказалось, что бойцыдиверсанты не смогли найти ключ от склада с оружием, поэтому потеряли много времени.

Несколько минут стояла полная тишина, которую, словно по традиции, нарушил голос Лазаруса:

– Парнелл! Спускайтесь вниз, они согласились сдаться. Объявите подкреплению, что операция окончена.

Цепь стоящих за Хармондом парашютистов разомкнулась, из-за них вышли капитан и двое в штатском. Это были представители широко известного в военных кругах CID[16]. Они направились в здание поста…

Появившихся «гостей» Лазарус встретил своей фирменной улыбкой. Вскоре он понял, что рискует: один из представителей спецслужб мог узнать его. Он ухватил Парнелла под руку, и они двинулись навстречу оперативникам. Подойдя поближе, он велел Ребу продемонстрировать содержимое вещмешков.

Климрод открыл оба мешка левой рукой. Все увидели обернутые в черную промасленную бумагу бруски с торчащими во все стороны проводами.

– В каждом мешке лежит пятнадцать килограммов взрывчатки. А под мышкой у парня электровзрыватель под давлением. Вы заметили, как он прижимает правую руку к туловищу. Если он хоть на секунду оторвет эту руку от тела, то все мы незамедлительно превратимся в тепловую и световую энергию. А вот пост, возможно, останется целым.

К тому, что сказал Лазарус, Реб добавил абсолютно бесстрастным голосом:

– Следует также учесть, что мы находимся в замкнутом пространстве, а это во много раз увеличивает мощность взрыва.

Лазарус с большим вдохновением подтвердил слова своего любимого ученика. Его глаза, спрятанные за стеклами очков без оправы, сверкали безжалостным блеском. Не оставалось никакого сомнения в том, что он необычайно жесток и даже не лишен садизма.

– Короче, наличие сорока, даже пятидесяти трупов можно гарантировать. А ты, малыш, гляди в оба. Этому типу из CID в голубом галстуке, скорее всего, известна моя личность.

Далее Лазарус приступил к изложению дальнейшего плана операции.

Бойцы «Иргуна» уехали на том же грузовике, что и прибыли на блокпост. Команда недосчиталась двоих. Они позаботились о том, чтобы в одежде погибших не осталось документов и других вещей, по которым можно установить их личности. Грузовик мчался по дороге, ведущей в Хайфу.

Согласно плану операции, не доезжая пяти километров до северо-восточной окраины города, он подобрал на борт группу прикрытия из трех человек. На случай отступления эти бойцы держали наготове канистры с бензином, чтобы создать завесу огня на трассе в случае преследования бойцов «Иргуна». Завеса огня дала бы возможность уйти от погони, но ее не было.

Оцепление из парашютистов-десантников пропустило грузовик, на котором уезжал диверсионный отряд «Иргун». Джеймс Парнелл уже понял, что это террористы. Они сожгли все документы, которые были в кабинетах на блокпосту, но по условиям сделки не тронули склад с оружием. Этому обстоятельству Парнелл радовался больше всего, а вот остальное его порадовать не могло. Он, двое представителей секретных спецслужб и пятеро полицейских стали заложниками лжемайора Коннорса и его молодого коллеги.

Парнелл не сомневался, что взрывчатка в вещмешках настоящая. И его охватил страх, страх перед человеком, замечательно имитирующим ирландский акцент. Но еще больший ужас вызывал у него молодой парень с бездонными глазами.

В дальнейшем Парнелл станет журналистом и будет часто приезжать в Израиль. А сейчас он лежал в кузове грузовика вместе с другими заложниками, скрестив руки на затылке. А Лазарус сидел в кабине с пластиковой бомбой в левой руке и пистолетом наготове в правой. Под стать ему был и водитель, относящийся к тому типу людей, которые способны не только замыслить, но и совершить самый отчаянный и неординарный поступок. Их молодой, невозмутимый и молчаливый сообщник сидел в кузове вместе с заложниками и по-прежнему прижимал правую руку к туловищу.

Парашютисты беспрепятственно выпустили грузовик. От поста он отъезжал очень медленно. «Это для того, чтобы избежать погони», – подумал Парнелл. Лежа в кузове, он ничего не мог видеть, но по движениям автомобиля понял, что едут в сторону Назарета. И тут он вспомнил, что в нескольких километрах к югу расположена маленькая армейская застава. У Парнелла появилась слабая надежда на спасение. Но все было напрасно, машина сменила направление, свернула на проселочную дорогу и через полчаса остановилась.

Человек в очках подал команду:

– Всем выйти. Остаются только двое из CID и ирландец.

Покинувшие грузовик люди остались в пустыне. За руль грузовика посадили Парнелла, двое сотрудников спецслужб по-прежнему лежали в кузове. В течение часа машина с трудом продвигалась по проселочной дороге. Снова последовала остановка. На этот раз Парнелла ремнем привязали к переднему бамперу. Человек в очках подошел к кузову. Он и его коллеги, разговаривая между собой на иврите, обсуждали, как поступить с пленниками. Лазарус предлагал незамедлительно прикончить сотрудников спецслужб. «Убив их, они покончат и со мной», – холодея от ужаса, подумал Парнелл.

Он видел, как над Галилеей поднимается рассвет. Он ожидал в любой момент услышать выстрелы по пленникам. Но, подняв голову, обнаружил, что к нему направляется этот странный юноша, который держал там, на блокпосту, огромные мешки со взрывчаткой. Он расстегнул наручники пленнику и с удивительно спокойным выражением лица произнес:

– Обещайте, что не станете ничего предпринимать, иначе я не гарантирую вам жизнь и не смогу ничем помочь.

– Да, конечно, постараюсь, – ответил Парнелл и почувствовал невероятное облегчение. И не зря, ведь он был спасен от смерти.

От всего сердца он благодарил юношу, но тот словно ничего не слышал. Он просто смотрел на ирландца ничего не выражающими огромными глазами.

Парнелл по-прежнему сидел за рулем грузовика, но в кабине больше никого не было. Лазарус и Реб пересели в кузов, разбили смотровое стекло и велели водителю не оборачиваться. В половине седьмого утра они въехали в Арко. Парнелл получил указание ехать к гостинице, находящейся на площади Хан-эль-Амдан. Во время движения они незаметно покинули автомобиль. Когда Парнелл подъехал к гостинице и остановился, в кузове находились только два сотрудника спецслужб. Они были в бешенстве.

11

В конце марта 1946 года Реб Михаэль Климрод приехал в Каир. Он и Лазарус передвигались поодиночке, но в египетской столице встретились.

Как утверждал Яэль Байниш, самый посвященный в тайны жизни Короля человек, Реб и Лазарус возглавляли список террористов, за которыми британцы организовали в Палестине самую настоящую «охоту на лис». Этому во многом способствовал диверсионный налет на блокпост в Ягуре. Сотрудники спецслужб имели прекрасную возможность рассмотреть личности диверсантов. Реба Климрода запомнить было проще всего, поскольку его высокий рост и невозмутимый взгляд огромных глаз позволяли легко опознать этого человека.

На самом деле нападение на блокпост в Ягуре было лишь маленьким эпизодом колоссальных военных действий, которые развернули «Иргун» и «Штерн». Масштабная операция, являющаяся частью общего наступления, началась 1 марта. Было совершено нападение на казармы в Хайфе, Реховоте, Пардес-Ханне, а также на пути сообщения в пригородах Иерусалима, Тель-Авива и Петах-Тиквы. В Иерусалиме диверсантами Лазаруса был взорван штаб Шестой дивизии.

Вначале Климрод и Лазарус уехали в Египет, а позже перебрались в Европу. По мнению Яэля Байниша, это произошло по той причине, что руководство «Иргуна» предпочитало видеть свою организацию строго военной, хотя и подпольной. Они упрекали Лазаруса в том, что он поддерживал связи с ирландцами из ИРА и североамериканскими гангстерами. Им не нравилась крайняя, иногда совершенно бессмысленная жестокость этого командира. Многие его методы борьбы шли вразрез с теми политическими целями, которые ставило руководство «Иргуна».

Яэль Байниш точно не знал, почему Реб Климрод переехал в Европу. Вначале он решил, что его бывший товарищ получил новое назначение в одном из филиалов «Моссада». Только через несколько месяцев ему стало известно, что Реб покинул Израиль по собственной инициативе. Он был твердо убежден, что совместная деятельность Реба и Лазаруса не сулила Климроду больших благ, но жизнь внесла свои коррективы.

Надя Хаким жила в Каире на острове Гезиара. У нее была целая вилла в жилом квартале рядом с проспектом Короля Фуада. Будучи вольнонаемной, она вышла замуж за одного из сыновей Хакима, владельца известного банка, в котором некоторое время служил Реб Климрод. Новый социальный статус Нади не стал препятствием ее связям с подпольными сионистскими организациями. В этот раз ее предупредили о приезде двух членов «Иргуна» и попросили сначала помочь им устроиться в египетской столице, а затем организовать отъезд этих людей в Европу.

Лазарус и Климрод поселились в квартире Нади, расположенной на Шейх-Рихани-стрит, недалеко от посольства США. Вскоре с помощью Нади они получили новые заграничные паспорта: Лазарус – ирландский, Климрод – французский. Ей удалось раздобыть два билета на пароход Французской морской компании грузовых перевозок. Благодаря такой оперативности 30 марта они уже были в Марселе.

Через неделю, 8 апреля, Реб Климрод появился в Нюрнберге. Здесь его уже поджидал Буним Аниелевич.

Они бродили по улицам Нюрнберга, его пригородам. Шел мелкий холодный дождь, а они все ходили и ходили между разрушенных войной домов. Аниелевич был старше Реба, ему было двадцать восемь лет. Он был также высокого роста, лишь на несколько сантиметров ниже Реба. И глаза у него были тоже особенные – большие, глубокие и печальные.

– Ты знаешь, как на иврите звучит слово «месть»? – спросил он у Реба по-немецки.

– Накам, – ответил Реб.

– Мне не нравится твой спутник, – после небольшой паузы продолжил Аниелевич. – Во-первых, ему далеко за тридцать, а это возраст самых старших наших коллег. Во-вторых, и это самое главное, его профессиональный имидж напоминает мне повадки американского гангстера.

– Но его работа дает превосходные результаты. Он работает лучше, чем я.

– Я ценю результативность. Я крайне отрицательно отношусь к этим талмудическим прениям о ста восьмидесяти восьми причинах для осуществления или неосуществления какого-то конкретного действия, особенно если спор идет о том, открыть или закрыть дверь. Но для проведения мероприятий, которые значатся в наших планах (некоторые мы уже частично осуществили или только приступили к их реализации), необходимы люди, чьи действия приносят результат. Мне не нужны профессиональные убийцы. Я испытываю ужас перед любым убийством, но убивать придется все время. Реб, существует мнение, что месть – оружие слабых. Но суть нашей борьбы не в том, чтобы убить этих людей, а в том, чтобы не дать человечеству забыть об их преступлениях. А о них уже начинают забывать, даже здесь, где судят многих преступников и пишут об этом в газетах. Необходимо сказать всему миру, что эти преступления являются преступлениями перед всем человечеством, о которых нельзя забывать не то чтобы через два-три года, а даже по прошествии нескольких столетий. Хочешь ли ты быть с нами? Я должен услышать твой четкий ответ.

Реб шел рядом со своим спутником, не доставая длинных рук из карманов потертой куртки. В ответ он неопределенно кивнул головой.

– Наша организация имеет множество филиалов и агентов по всей Европе, – продолжал Аниелевич. – У меня есть надежные друзья в Варшаве и Москве. Это мои личные люди. Они собрали нужные мне сведения о тебе. В Тель-Авиве многие осуждают нашу деятельность, а «Хагана» желает нас контролировать и, возможно, даже уничтожить. Главное для них – это Талмуд и многочасовые разговоры вместо действий. Твою личность мы хорошенько проверили. Один мой сотрудник посетил Белжец, собрал сведения о твоей матери и сестрах. Он согласился поручиться за тебя.

– А за Дова Лазаруса?

– А за Лазаруса нет, но мы можем использовать его в некоторых своих делах. Для того чтобы осуществлять свою деятельность, нам постоянно нужны деньги, много денег. Руководители «Хаганы», «Моссада», «Иргуна» или «Штерна» не желают нас спонсировать. Мы решили, что должны выкручиваться сами, и создали организацию, которая занимается контрабандой золота и лекарств. Ты можешь напомнить мне о существовании противоречий между целью и средствами – и будешь прав. Но у нас нет выбора, нужны деньги. Вот здесь и понадобится Лазарус, он может работать в этом отделении нашей организации. Я ознакомился с его досье. Мне известно, что он имеет тесные контакты с мафиози в США. Он сотрудничает с гангстерами-евреями из Нью-Йорка, водит знакомства с сицилийской мафией. Пока хватит о нем, давай о тебе. В нашей ближайшей операции ты участвовать не будешь. Но для нас очень важно то, что ты хорошо говоришь по-французски. После окончания операции все ее участники должны быть немедленно эвакуированы во Францию. Ты должен будешь выехать туда заранее и подготовить им квартиры, где они смогут некоторое время пожить. Сможешь ли ты это сделать?

– Мне понадобятся деньги.

– За это не беспокойся, они у тебя будут. А сейчас смотри сюда.

Буним Аниелевич указал на здание, окруженное колючей проволокой. Кроме того, здание охраняла полиция. Реб сначала подумал, что это завод, но Буним ему все разъяснил:

– Это пекарня. Здесь выпекают и развозят каждое утро два вида хлеба. Белый предназначен для американских, английских и польских солдат, а круглый черный хлеб выдается только пленным. В бывшем Шталаге XIII содержат тридцать шесть тысяч эсэсовцев. Против каждого из них военная полиция имеет улики. С помощью мышьяка, добавленного в хлеб, мы надеемся уничтожить две трети из них. Здесь мы хорошо застрахованы, ведь хлеба два вида – белый и черный.

Операция была запланирована на ночь с 13 на 14 апреля. Ей предшествовала огромная предварительная работа. Двоим членам группы «Накам» удалось скрыть еврейскую национальность и устроиться на работу в лагерь военнопленных: одному водителем, другому – кладовщиком. Химики организации заранее разработали специальный порошок на основе мышьяка, по составу и цвету ничем не отличающийся от муки, которой немцы-пекари посыпают свои изделия. Этим порошком надо было посыпать выпеченный черный хлеб. Еще несколько членов организации устроились на хлебозавод и тайком вырыли под полом склада, где хранился готовый хлеб, большой тайник. Здесь спрятали приготовленный порошок и необходимый инструмент. Яд в пекарню также пронесли в резиновых грелках под одеждой эти рабочие.

В назначенный день, 13 апреля, после полудня несколько рабочих укрылись в тайнике. С наступлением темноты, когда персонал покинул предприятие, они надели перчатки, обмотали марлей лица и приступили к обработке хлеба. В это время началась гроза, которая не позволила выполнить операцию так, как было задумано. Порывом сильного ветра выбило стекла в окне склада. На шум прибежали полицейские-охранники. Ничего подозрительного они не обнаружили и решили, что это воры залезли на склад с выпеченным хлебом. В те голодные времена воровство было повсеместным. Однако на следующий день полиция провела расследование, и «Накам» вынуждена была прекратить операцию.

Через несколько дней, 16 апреля, во всех газетах Нюрнберга было напечатано сообщение о том, что на хлебопекарне обнаружен тайник и что пять тысяч пленных эсэсовцев отравились хлебом.

Четыреста из них умерли.

Во Франции большую помощь Ребу оказал еврей французского происхождения по фамилии Мэзьель. В «Накам»[17] он попал случайно и пробыл в организации недолго. Он помог Ребу Климроду снять большую квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. Десять дней здесь жили четверо исполнителей операции в Нюрнберге. Здесь они восстановили физические и моральные силы, оправились от неудачи (посыпали мышьяком всего две тысячи буханок хлеба вместо запланированных четырнадцати тысяч).

20 апреля Буним Аниелевич появился в Лионе, где и встретился с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он планировал поездку по Бельгии и Германии, поэтому обратился к Ребу с просьбой стать ему гидом и переводчиком. В присутствии Мэзьеля Реб и Аниелевич 26 апреля на рассвете отправились в путь. Уехали они на машине, которая была куплена за счет организации. Уезжая, Реб оставил в лионской квартире свое единственное сокровище – две книги: томик «Essais» Монтеня на французском и «Autumn Leaves» Уолта Уитмена. Книги прождали Реба пять месяцев. Он вернулся в Лион в середине сентября вместе с Довом Лазарусом. Перед возвращением Реб побывал в Париже.

В квартире зазвонил телефон. Незнакомый голос спросил Дэвида Сеттиньяза. Трубку подняла служанка и ответила, что его нет не только в Париже, но даже во Франции. Но в это время в комнате, совершенно случайно, оказалась бабушка Дэвида – мадам Сюзанна Сеттиньяз. Она просто выхватила у служанки трубку и тут же спросила у звонившего человека:

– Вы друг моего внука?

– Не совсем, – голос человека на другом конце провода был спокойным и серьезным. – Мы познакомились в минувшем году в Австрии. Ваш внук оказал мне большую услугу, и я очень хочу увидеть его.

Мадам Сюзанне Сеттиньяз было уже за шестьдесят. Прошло десять лет, как умер ее муж. У нее были только сын Дэвид и внук, тоже Дэвид. Муж оставил ей приличное состояние, позволяющее вдове жить безбедно, но скучно. Она была очень одинока, поэтому питала к Дэвиду исключительную любовь. В минувшем году, абсолютно не владея английским, она решилась погостить у внука в Бостоне.

Проведя все лето в пригороде Экс-ан-Прованс, в начале сентября она вернулась в Париж. Мадам Сюзанна предложила другу Дэвида нанести ей визит, и Реб с удовольствием согласился.

Реб сидел в гостиной на диване и рассматривал маленькую картину, висящую между двумя книжными шкафами из резного красного дерева. Холст был написан маслом и темперой, скорее всего, в середине двадцатых. Натюрморт был составлен из большого количества предметов, из них узнаваемы были лишь две рыбы из сиенской глины, стоящие на голубом блюде.

– Это Пауль Клее, – сказал Реб. – У нас был похожий.

– У нас?

– Да, у моего отца и меня. Мы жили в Вене.

Произнося эти слова, Реб улыбнулся широкой счастливой улыбкой. Лицо его мгновенно преобразилось. Когда он переступил порог квартиры, то показался мадам Сюзанне погруженным в какие-то внутренние проблемы. Это впечатление усиливали его удивительные глаза – большие и излучающие необыкновенный свет душевных переживаний. А вот когда парень улыбнулся, то сразу стал другим. Он начал рассказывать мадам Сюзанне:

– Мы жили в Вене, у нас был великолепный дом. Мой отец был истинным любителем искусства и всегда мог оценить вещь по достоинству. Он часто повторял, что каждая жемчужина должна иметь свой футляр.

Произношение Реба сопровождалось легким акцентом, благодаря которому он мог быть принят за француза из Эльзаса. Мадам Сеттиньяз чувствовала легкое замешательство, точно такое же, как и ее внук Дэвид. У нее сложилось странное впечатление от юноши, которого она пригласила в дом. Внешность гостя не соответствовала той силе духа, которая исходила от его личности. Простота, скорее бедность одежды не вязалась с одухотворенностью его голоса и светом, который излучали глаза.

Мадам Сеттиньяз принялась расспрашивать Реба о своем внуке Дэвиде. Спросила она и о том, как познакомились Реб и Дэвид. Реб рассказал, что встретились они в Австрии, в концлагере под Линцем, когда туда уже пришли освободительные войска. В лагере Реб Климрод «находился в трудном положении» (так сказал он сам), и Дэвид ему помог. Впоследствии между ними сложились хорошие, даже дружеские отношения. Тут Реб прервал эту тему и принялся рассказывать о том, как он приезжал во Францию до войны. Последний раз это было в апреле 1938 года. А французскому языку его обучила гувернантка, которая родилась в окрестностях Вандома. Совершенствовал свои знания на каникулах в Париже, Довиле, Биаррице и даже на Лазурном берегу. А еще он бывал в Экс-ан-Провансе. Реб вспомнил бульвар Мирабо, площадь Альбертас и кафе «Два холостяка», посещение музея Гране, где есть «один Рембрандт и два Карнаха». Его познания в искусстве поразили мадам Сеттиньяз, ведь ей был известен только художник Клее, да и то потому, что муж приобрел его картину.

О Дэвиде она сказала, что ее внук демобилизовался и возобновил учебу в Гарвардском университете.

Она дала Ребу адрес своей невестки, живущей в Бостоне. По ее предположениям, там сейчас должен находиться Дэвид, хотя он мог задержаться и в Коннектикуте, в загородном доме.

– Я запишу вам адрес и номера телефонов.

– Нет, не стоит, у меня в памяти все прекрасно сохраняется.

Реб распрощался с мадам Сеттиньяз, очень вежливо поблагодарив за прием. Он улыбнулся старой даме своими необыкновенными глазами и галантно поцеловал ей на прощанье руку. На следующее утро ей принесли одну розу с запиской, написанной твердым, но очень изящным почерком. Реб просил извинить его за то, что не может нанести бабушке своего друга еще один визит, поскольку сегодня покидает Париж.

Спустя неделю мадам Сеттиньяз написала своему внуку:

«Несколько дней назад у меня гостил твой друг. Скажу честно, что впервые за свои шестьдесят лет я встретила столь странного юношу, обладающего утонченным вкусом и незаурядным умом. Если у тебя есть возможность помочь Ребу Климроду, то прошу тебя, Дэвид, сделай это с моей или без моей помощи. Я думаю, что сейчас он в этом сильно нуждается, хотя я и не услышала от него ни одной жалобы или просьбы…»

12

Вздохнув с облегчением, Дов Лазарус уселся в плетеное кресло «Парижского кафе», что на площади Франции в Танжере.

– Тебе заказать мартини? – обратился он к Ребу.

– Нет, лучше чай с мятой.

Лазарус заказал себе красный мартини, к которому пристрастился в последнее время, а также чай для друга. Помолчав немного, он завел разговор о золоте. Говорил на идише:

– В Танжер стекается контрабандное золото. Оно идет сюда со всей Европы, даже из Швейцарии. Надо учитывать и присутствие русских в Вене. Кто может сказать, сколько их будет еще сдерживать швейцарский нейтралитет? А еще тот факт, что закрыты рынки золота в Париже и Лондоне. Я уж не говорю об инфляции. Кстати, малыш, ты знаешь, что такое инфляция?

– Конечно, знаю, – равнодушно ответил Реб.

Когда они плыли сюда на пароходе «Дженне», Ребу исполнилось восемнадцать лет – где-то на середине пути между Марселем и Танжером. Они прибыли в марокканский порт, имеющий статус международного, и сразу же отправились в отель «Минза» на рю дю Статю. Здесь Лазарус снял для них два номера. Вскоре Лазарус отправился на деловую встречу, а Реб пошел побродить по городу. Он постоял немного в гавани, откуда открывался чудный вид на Гибралтар и мыс Малабата, погулял по улице Гран-Сокко.

До встречи с Довом оставалось свободное время, и Реб решил пройтись по базарам. Свой путь он начал с рю дю Статю, сплошь заросшей гибискусами и драценами. Это были очень древние растения, по утверждению некоторых специалистов-историков, им было по восемь столетий. У крытых ворот Мадубии он увидел человека, которого, несмотря на штатский костюм, усы и отросшие волосы, сразу же узнал. На одной руке был перекинут пиджак, а второй он вытирал носовым платком вспотевшую шею. Улыбаясь, он беседовал с английскими моряками, которые оживленно торговались с уличным менялой, стоявшим перед воротами Шеммарин. Этот человек не был ни Эрихом Штейром, ни Хохрайнером. Феноменальная память Реба запечатлела этого человека, которого юноша видел лишь однажды – 17 июля 1942 года в Белжеце. Человек затесался в ряды евреев, привезенных из Львова. Разговаривая безукоризненно на идише, он попросил всех написать письма родным и сообщить, что обращаются с ними хорошо, что их не ждет ничего страшного, что не стоит за них беспокоиться.

– Слушай, малыш, есть возможность сделать хорошие деньги. Очень скоро состоится собрание международной зоны, в котором заседают три марокканских еврея. С одним из них я только что встречался. Он сказал мне, что на этом заседании должно быть принято очень важное решение: выплачивать проценты на вклады в золотых слитках. Это значит, что каждый, независимо от того, живет ли он в Танжере, может положить в банк на хранение любое количество золота без уплаты налогов и получать проценты от банка. Только во Франции есть тысячи желающих перевести свои огромные денежные запасы в золотые. А тебе известна разница в цене золотого слитка в Цюрихе и, к примеру, в Лионе? Минимум две тысячи франков. Мы сможем воспользоваться малой авиацией и бывшими аэродромами французского Сопротивления, чтобы отправлять золото во Францию.

– Но я никогда не управлял самолетом!

В это время к столику подошел пожилой официант лет семидесяти пяти. Реб подумал, что он наверняка говорит на нескольких языках, минимум на восьмидесяти. Он принес заказанные напитки и сигареты для Лазаруса. Они сидели и пили каждый свой напиток. Маленькие глазки Дова сверлили злым взглядом лицо Реба. Лазарус нервничал.

– Ты сегодня не в настроении, малыш?

Но Реб молчал. Его большие светлые глаза были, как всегда, спокойными. Юноша выдержал взгляд, и Лазарус наконец улыбнулся:

– Ты ведь без гроша, без семьи, без угла, тебе даже переночевать негде. Без меня ты бы уже с голоду подох. Я научил тебя очень многому, можно сказать, всему. Даже первую твою женщину уложил в твою постель я. Это верно?

– Да, верно.

– Твой знакомый Аниелевич привлекал тебя к убийствам? Ты лично убивал?

Реб молчал и о чем-то думал, но о чем, Лазарус не мог даже предположить.

– Ты не ответил на мой вопрос, Реб.

– Нет.

– Неужели ты не убил хоть одного…

Реб улыбнулся и покачал головой:

– Этого я тебе не говорил.

Юноша взял своими тонкими пальцами сигарету из пачки «Филип Моррис»

– Я беседовал с людьми на рынках. На итальянском это «U Fumu», что означает дым. Они утверждают, что на этом можно заработать хорошие деньги.

Деньги на первую операцию дал Дов Лазарус. Ее провели в первой половине октября. В последующем они осуществили еще десять подобных – и все через Испанию. Техника операции была проста. Официально сигареты находились в Танжере транзитом. Их покупали по тридцать франков за пачку. Чтобы легально вывезти их дальше, достаточно было указать порт назначения, куда законом был разрешен ввоз табака, чаще всего это была Мальта.

К осуществлению операции приступали немедленно, как только в поле зрения появлялось подходящее судно. В море, вне территориальных вод, где торговля шла свободно, назначалось место встречи с испанскими покупателями из Валенсии. Опасность была минимальной, а прибыли весьма приличными: пачку сигарет, купленную в Танжере за тридцать франков, можно было перепродать за пятьдесят-шестьдесят. За один рейс можно было переправить пятьдесят ящиков, в которых находилось двадцать пять тысяч сигарет, и получить прибыль в пятьсот-шестьсот тысяч франков. В пересчете по курсу доллара в сто двадцать франков это было четыре-пять тысяч долларов.

Торговля сигаретами еще не попала в лапы крупной мафии, но уже была жуткая конкуренция, даже, можно сказать, драка между «опереточными контрабандистами». В конкурентной борьбе участвовали бывшие офицеры Британского королевского флота, английские и итальянские аристократы, будущий член французского правительства и даже экипаж лесбиянок, чье судно под розовым флагом качалось на морских волнах.

После шести операций у Реба Климрода появилась прибыль, и он предложил Лазарусу забрать первоначальный капитал.

– Не стоит возвращать мне деньги, это просто ни к чему.

– Но я так хочу, – настаивал Реб.

При их разговоре присутствовал третий человек – француз по имени Анри Хаардт. Этот человек просто грезил приключениями и ради них переехал из Ниццы в Танжер.

Хаардт и Климрод встретились абсолютно случайно в книжном магазине «Колонн», что в конце бульвара Пастера. Стоя у полки с книгами, самый известный историк в Ницце первым заговорил о книге, которую держал в руках Климрод. Это была книга «Закат Европы» Шпенглера. Их практически бессодержательная беседа продолжилась на террасе кафе «Кларидж», расположенного рядом с магазином. Между ними была приличная разница в возрасте: Хаардту было тридцать, а Климроду восемнадцать. Хаардт был очень удивлен тем, что, по его мнению, юный Реб читает Шпенглера, но еще большее потрясение он испытал, когда узнал, что юноша занимается контрабандой сигарет. У Хаардта на этот счет были свои соображения, ведь он не был человеком, оторванным от жизни, он прекрасно знал, что собой представляет «великий путь американских сигарет», связывающий Танжер с берегами Франции и Италии, где стоимость одной пачки «Филип Моррис» или «Честерфилд» доходила до ста франков.

– А ведь мы можем взять на борт не пятьдесят, а пятьсот и даже тысячу ящиков! – воскликнул Хаардт. – Главное – найти подходящее судно, и наша прибыль станет просто баснословной. Даже миллион долларов в год – это для нас реально.

Хаардт изо всех сил старался убедить Реба стать его компаньоном. Однако юноша колебался, и это было явно заметно. Причину своего колебания он не называл, и Хаардт не мог понять почему, ведь у этого мальчишки хватало и смелости, и деловой хватки. Значит, было что-то еще.

– Ты не соглашаешься из-за этого ирландца, твоего друга.

– Не совсем так.

– Но ведь мы можем взять в компаньоны и его, – наконец сказал Хаардт. – Мы в состоянии работать и втроем…

Хотя ему определенно не нравился Дов Лазарус, известный ему как О'Ши. Это был псевдоним, которым Лазарус всегда пользовался во время своего пребывания в Танжере. На самом деле Хаардт побаивался Лазаруса. Он несколько раз видел, как этот человек общается с сомнительными италоамериканцами. В его разговоре звучали имена Хайми Вейса, Мейера Лански, Лепке Бухгалтера и Лаки Лучано. Лазарус произносил эти имена несколько небрежно, так, как говорят о своих командирах бывшие солдаты. Но все эти обстоятельства не слишком смущали Хаардта, им руководила непреодолимая страсть к авантюрам. Этот Лазарус – О'Ши казался ему «off-limits», диким и непредсказуемым, и его тандем с Климродом он тоже считал слишком опасным. Но он с уважением относился к юному Ребу, сам не зная почему.

Дело Лангена касалось Хаардта косвенно, он просто был свидетелем.

– Эти двое – голландцы, – сказал Лазарус. – Одного зовут Ланген, а второго, кажется, де Грот. Один из них имеет диплом капитана дальнего плавания, а нам как раз нужен такой специалист. В этот раз придется пересечь Средиземное море, но вовсе не для того, чтобы помахать ручкой сеньоритам, стоящим на испанском берегу. Короче, нам нужен де Грот. В экипаж войдут еще мальтиец и трое сицилийцев.

– Плюс мы трое.

– С нами будет восемь человек. Для разгрузки девятисот ящиков понадобится дополнительная бригада.

– Куда будем путь держать?

– На Сицилию. В бухту к западу от Палермо. Ты ведь не против, малыш? Ты думал, что мы будем играть в детские игры, а мы займемся настоящими, серьезными делами. Пойдем, я познакомлю тебя с голландцами…

Анри Хаардт сидел за столиком в «Парижском кафе» со своим другом – офицером таможни. Это был корсиканец, который на правах профессионала выдал великое множество советов насчет того, как обернуть себе на пользу конкретные преимущества международного статуса Танжера.

Подошли Климрод и Лазарус и устроились за соседним столиком. Вместе с ними за столиком сидели еще двое мужчин лет тридцати пяти. Но Хаардт не мог видеть их лиц, поскольку они сидели спиной. Зато он прекрасно видел Лазаруса и Климрода. Его потряс взгляд старшего – острый и жесткий. Хаардт заметил также, что Климрод нагнулся очень низко якобы для того, чтобы завязать шнурки на ботинке, хотя в этом не было надобности. Но зато когда он выпрямился, лицо его вновь стало спокойным и бесстрастным. Затем он бросил взгляд на Лазаруса. Хаардт понял, что Реб что-то заметил. Примерно через полчаса незнакомые мужчины встали из-за столика и ушли.

Обращаясь к Ребу на идише, Дов Лазарус тихим голосом сказал:

– Не строй из себя наивную девчонку. Я видел твою перекошенную физиономию. Ты ведь знаешь одного из этих двух типов?

Реб сидел словно под гипнозом и смотрел в сторону соседнего столика. Наконец он сказал:

– Ланген – не голландец.

Услышав это, Дов Лазарус чуть не подпрыгнул. Глаза его за стеклами очков дико сверкнули. Он бросил деньги на столик и скомандовал:

– Пошли отсюда!

Два месяца назад Лазарус купил двухцветный «паккард» с откидным верхом. Сейчас он был за рулем этого автомобиля, а Реб сидел рядом, и они ехали на мыс Малабата. Ехали молча, не перебросившись ни словом за всю дорогу. У маяка Лазарус выключил мотор, вышел из машины и направился к террасе, откуда открывался красивый вид на Танжер, Атлантический океан и берега Испании.

Движения его руки были столь стремительными, что казалось, он даже не шевельнулся, когда выстрел из его сорокапятимиллиметрового кольта на лету убил чайку. Лазарус довольно улыбнулся.

– Помнишь, когда мы приехали в Танжер, в первый день я задал тебе вопрос, убивал ли ты людей по заданию этого ненормального Аниелевича. Ответа на вопрос я не получил.

В этот момент он снова прицелился в пролетающую в двадцати метрах птицу, но не выстрелил.

– Реб, ты согласился бы убить этого Лангена, если бы я тебе предложил?

С невозмутимым спокойствием юноша ответил:

– Не знаю.

Дов опустил пистолет и засунул его на прежнее место, за пояс под пиджак.

– Возвращаемся обратно, малыш. В это плавание к берегам Сицилии мы уйдем вместе с де Гротом и твоим другом Лангеном. Знаешь, Реб, я не сильно удивлюсь, если и Грот окажется не голландцем. Мне кажется, он тоже один из них. Ланген может рассказать всему Танжеру, будто он голландец, но ведь ты никогда не поверишь, что настоящий голландец похож на идиота. Возможно, он тоже влип, ведь эсэсовцы были даже в Голландии.

Неожиданно Дов прикоснулся к голове юноши, провел рукой по затылку. Этот жест напоминал отеческий и был первым в их отношениях с тех пор, как они работали вместе.

Реб и Лазарус спустились к «паккарду».

– Ты не можешь убить его здесь, в Танжере. Город не настолько большой, и потом, не стоит забывать, что нас видели с Лангеном. Зато на Сицилии смерть бывает очень быстрой и легкой…

Он включил двигатель, улыбнулся фирменной улыбкой и подвел черту под разговором:

– Вот там ты его и прикончишь.

13

Судно было построено на верфи Маркони и называлось «Дикий кот». Дубовое, двадцать шесть метров в длину, оно вмещало семьдесят тонн груза. Мощность судна равнялась ста восьмидесяти лошадиным силам. В эту морскую посудину погрузили шестьсот ящиков сигарет «Филип Моррис», двести – «Честерфилд», шестьдесят – «Кэмел». Порт Танжера судно покинуло 17 января 1947 года и через некоторое время подошло к мысу Сан-Вито, западной точке залива Кастелламмаре в пятидесяти километрах от Палермо. Это было ночью. Темноту не нарушал ни один катер итальянской таможни, в радиусе пятидесяти морских миль было спокойно. Да и волноваться было нечего, все документы на судне были в полном порядке. Перевозимый груз был задекларирован и должен быть доставлен в порт Корфу.

Капитан де Грот поставил судно в дрейф и ждал сигнала. Примерно в одиннадцать вечера три желтых луча сообщили, что путь свободен и можно плыть дальше. «Дикий кот» взял курс к берегу, но вскоре остановился по следующему сигналу. Рябь, появившаяся на поверхности воды, извещала о приближении больших лодок. На эти суда рыбаки и их соучастники-таможенники перегрузили ящики с сигаретами. За два раза они доставили груз на берег. «Дикий кот» был загружен вином в бутылках с греческими этикетками. Произошли взаиморасчеты.

Таможенники получили по тысяче лир с каждого ящика сигарет. Были уничтожены старые декларации и документы на груз и составлены новые, подтверждающие, что «Дикий кот» возвращается с Корфу, где и получил свой товар.

В порт Палермо они вошли в семь утра и сразу же запросили разрешения сойти на берег. Им нужна была возможность стоянки без разгрузки судна. Неделя в порту прошла без происшествий. Дело было сделано.

– Итальянские друзья пригласили всех на обед, они нами очень довольны.

Дов, как всегда, улыбнулся Ребу фирменной улыбкой, произнося эту фразу.

Двенадцать километров от Монделло до Палермо они ехали по извилистому шоссе. Дорога карабкалась к горе Пеллегрино. Прежде чем они добрались до бельведера, пришлось ехать по совершенно узкой дороге к белому дому, обсаженному эвкалиптами.

Машин было две, обе американского производства. В первой сидели Лазарус, Ланген и италоамериканец по имени Сол (он и рассказал, как развивались события); в другой ехали Реб Климрод, де Грот и двое моряков – сицилийцев.

Автомобили остановились у лестницы. Водители остались сидеть в салонах, моряки болтали, обсуждая местные новости. Остальные пассажиры поднялись на террасу, затененную огромной глицинией. Все любовались великолепным видом на залив, на видневшуюся вдалеке гору Катальфано, где лежал в руинах древний Солунто.

Именно в этот момент, и это не подлежит никакому сомнению, оба так называемых голландца поняли, что их ждет.

В белом доме с голубыми ставнями гостей никто не ждал. Во дворе рядом с домом молча стояли двое мужчин в черном. В руках у них было по сицилийскому ружью для охоты на волков (la lupara). Они безмолвно наблюдали за происходящим. В стороне от них, ни во что не вмешиваясь, стоял италоамериканец Сол Манкуза.

В одно мгновение в руке Лазаруса появился его любимый кольт, и он воскликнул:

– Вопрос к тебе, Ланген. Еще в Танжере меня и малыша стал мучить вопрос: как твое настоящее имя?

Ланген ответил, что фамилия его подлинная, что он самый настоящий голландец и что он не понимает, почему ему задают такие вопросы.

– Ладно, твои ответы меня не интересуют. Малыш сам тебе все скажет точно, у него феноменальная память. Он просто фотографирует события, лица, даты и цифры, запоминает даже всю книгу, стоит ее раз прочитать. Так вот, если этот парень говорит, что видел тебя в Треблинке, значит…

– В Белжеце, – поправил Реб. Голос парня прозвучал глухо и тихо. Он стоял рядом с Лазарусом, опустив голову.

– Прости меня, малыш. Действительно, в Белжеце, Ланген. Он видел тебя в концлагере в Белжеце в форме эсэсовца, и ты убил его мать и его сестер. Если Реб говорит, значит, так и было, ошибки быть не может.

– Но ведь и я могу ошибиться, – произнес очень тихо Реб.

– Не надо, Реб. Меня ты не разубедишь. Встань на колени, Ланген. Сейчас я одной пулей снесу твою нацистскую башку. Скажи мне на идише «Какая сегодня прекрасная погода». А может, ты, Ланген, желаешь сначала хорошенько помучиться, прежде чем сдохнешь здесь, на этом месте.

– Sara sheyn veter haynt! – закричал Ланген.

– Слышишь, малыш, какое у него прекрасное произношение!

Лазарус вынул второй пистолет и протянул его Ребу. В это время зашевелился другой «голландец», который до сих пор стоял неподвижно за спиной Реба. Дов не отреагировал, он улыбнулся и сказал:

– Я без промедления всажу пулю в твою задницу, де Грот, если замечу еще хоть одно движение.

Он снова обратился к стоящему рядом юноше:

– Ты убьешь его, Реб, здесь и сейчас. Кончай их немедленно, время на этих ублюдков терять жалко.

Пистолет тут же оказался в руке Реба.

– Да не вздумай стрелять в затылок, лучше прямо в рожу. Он должен увидеть твой палец на курке, вот так…

Лазарус схватил стоящего в нерешительности Реба за руку, и ствол автоматического оружия воткнулся в рот Лангену, лязгнув металлом о зубы.

– Кончай его, Реб! – кричал Лазарус. – Этот ублюдок убил твою мать и твоих сестер! Он сжег их живыми! Так что же ты медлишь? Кончай его!

Но Реб даже не двинулся с места. Он стоял словно загипнотизированный.

Дов уже успокоился и тихо произнес на английском:

– Ладно, малыш, отойди. Я сам разберусь с этой гадиной.

Словно во сне Реб слушал то, что говорил Лазарус дальше.

– Соси его, Ланген, соси ствол так, как сосал бы толстый член еврея… Вот так, Ланген, именно так.

Одновременно с последним словом, произнесенным Лазарусом, прозвучали два выстрела из пистолетов, которые Дов Лазарус держал в обеих руках. Месть свершилась, двух нацистских преступников больше не существовало.

Чем занимались дальше Дов Лазарус и Реб Климрод, точно не известно. Но через какое-то время они объявились в Австрии, в Линце, в доме № 36 на Ландштрассе. Здесь жил Симон Визенталь. Из информации, которую Сол Манкуза, их приятель и капитан судна «Дикий кот», предоставил Анри Хаардту, следовало, что они остались в Италии.

В начале встречи Визенталь уточнил у Реба, какую организацию он представляет. Юноша ответил, что не состоит в какой-либо организации, а действует в одиночку.

– А кто тот, другой человек, поджидающий на улице? – не успокаивался Визенталь.

– Это мой друг, – кратко ответил Реб Климрод. Он сказал Визенталю, что пришел к нему с определенной целью: получить информацию о конкретных людях. Реб назвал их фамилии: Эрих Иоахим Штейр и Вильгельм Хохрайнер. Но, к великому огорчению Реба, в картотеке Визенталя точных сведений о них не нашлось.

Хотя шел уже 1947 год, еще не были доподлинно известны имена и фамилии нацистских преступников, орудовавших в лагерях смерти. Сам Симон Визенталь испытывал определенные трудности, составляя в феврале 1947 года список ближайшего окружения Адольфа Эйхмана – даже о нем самом тогда не имелось точных сведений.

В то время вовсю действовала сеть ОДЕССА – гигантская организация, обеспечивавшая эмиграцию нацистов. Визенталь знал, что она появилась в 1947 году, но точная дата создания этой преступной сети ему была неизвестна.

– В моей картотеке значится несколько Штейров, но ни одного Иоахима Эриха. Кстати, где и когда он родился?

– Дата его рождения – 14 апреля 1905 года. Его родители: отец Иоахим Штейр, родившийся в Граце 6 ноября 1879 года, и мать Марта Сильвернагель, родившаяся 23 октября 1883 года в Клагенфурте. Значит, если этот человек жив, то сейчас ему сорок два года. Вот его описание: рост – метр восемьдесят два, блондин, глаза голубые, имеет красивую внешность, на ладони правой руки шрам в виде звезды. До войны работал адвокатом, владеет английским и немного французским. Прекрасный знаток искусств, особенно живописи.

Очень часто к Визенталю обращались незнакомые люди с такой же просьбой, как и этот юноша с необыкновенными глазами. Люди приходили, рассказывали свои истории, Визенталь фиксировал факты и события. Именно таким образом он собрал довольно большую картотеку имен и фамилий. Так чаще всего обнаруживались сведения о людях, которых разыскивали.

Реб сидел и медленно излагал Визенталю то, что знал о людях, которых разыскивал длительное время. Визенталь внес в свою картотеку имена Эриха Штейра и Вильгельма Хохрайнера, до сих пор в ней не значившиеся.

– Вы ведь назвали мне имена военных преступников?

– Да, – подтвердил Реб.

– В таком случае мне понадобятся ваши свидетельские показания.

– И что же случится после того, как вы их от меня получите?

– Их будут разыскивать, собирать сведения о тех преступлениях, которые они совершили, вы же это понимаете?..

– Да, я понимаю, – ответил Реб, усмехнувшись. – Я должен подумать, прежде чем прийти к вам снова.

На прощанье Визенталь задал еще один вопрос, возможно, важный для него самого:

– С этими людьми вас связывают какие-то личные отношения?

– Похоже, что так, – неопределенно ответил Реб и вежливо улыбнулся.

– Вы могли бы рассказать об этом. Я также потерял многих родных и близких, всего восемьдесят девять человек.

– Поговорим об этом в следующий раз, – Реб продолжал отказываться от дальнейшего общения с Визенталем. – А сейчас я очень признателен вам за то, что приняли меня.

Визенталь смотрел через окно на уходившего юношу. У дома № 40 на Ландштрассе, где располагалось подразделение американского филиала OSS, его поджидал спутник – немолодой человек среднего роста и плотного телосложения. На его носу блестели очки без оправы. С этого момента Визенталь больше ни разу не видел Реба Климрода и его таинственного спутника.

Иоганн Климрод в 1932 году создал специальный кабинет юристов, в состав которого вошел Эрих Штейр. В августе 1941-го Эрих был назначен его официальным директором.

Это было логично, поскольку он фактически руководил кабинетом на протяжении шести лет по доверенности, выданной Иоганном Климродом.

Отец Реба в это время страдал от одностороннего паралича. С 1931 года он мог передвигаться только на кресле-каталке.

В то время когда война уже подходила к концу, Эрих Штейр не объявлялся ни в Вене, ни в других городах Австрии. Местонахождение его было неизвестно, на основании чего жена Штейра в феврале 1947 года обратилась с заявлением в суд города Граца об официальном признании ее супруга умершим. В свидетели она взяла человека, который дал показания и поклялся, что является очевидцем гибели Эриха Штейра.

Согласно версии свидетеля, Эрих был расстрелян в упор на одной из улиц Праги очередью из автомата, выпущенной солдатом Советской Армии. Суд без проведения расследования удовлетворил это заявление, и фамилия Штейра исчезла из списка нацистских преступников. Хотя Реб сомневался в том, что она вообще там присутствовала.

Был известен только факт участия Штейра в неудавшемся путче 1934 года. В докладе полиции указано, что в защите этого человека активно участвовал сам Иоганн Климрод.

Несколько позже, в 1938 году, Эрих Штейр вступил в нацистскую партию и получил членский билет под номером 6330372. С этого времени он стал официальным юристом – специалистом по «еврейскому вопросу»[18]. Таковы официальные данные о личности Эриха Иоахима Штейра. Более детальные сведения о его жизни и преступлениях собрал Дэвид Сеттиньяз.

Являясь активным представителем фашистской Германии, Штейр стремился не афишировать свою нацистскую деятельность. Завоеваниями фашистов он пользовался исключительно в личных целях, пользовался крайне цинично и на удивление эффективно. У него была цель: отобрать и присвоить личное состояние Климродов, состояние, которое эта семья зарабатывала столетиями. Ведь несмотря на то, что старик Климрод был болен, он пользовался уважением и популярностью как очень хороший адвокат и имел огромное количество клиентов.

Но материальное состояние не было главным для Эриха. Особую ценность для него представляла жена Климрода – Ханна Климрод. В процессе расследования Дэвид Сеттиньяз нашел фотографию Ханны Климрод, сделанную 7 августа 1937 года на пляже Лидо в Венеции. Молодая и очень красивая женщина стоит в окружении своих троих детей. Ханна смотрела в объектив фотоаппарата своими необыкновенными глазами, красоту которых унаследовал от нее сын Реб. Это была женщина той поразительной красоты, которая бывает только у женщин не просто очень красивых, но еще и очень умных.

На фотографии видно, что Штейр стоит в нескольких шагах от Ханны… Ему не удалось завладеть этим сокровищем. Совершенно хладнокровно Эрих уничтожил Ханну и ее детей в концлагере.

Но даже здесь проявился его крайний цинизм. Вначале он достал заграничные паспорта и отправил женщину во Львов, дав гарантию, что они в полной безопасности. Сам же прекрасно знал, что отправляет их на верную гибель, которую сам и уготовил этой прекрасной женщине и ее детям.

Сеттиньяз был уверен, что арест Иоганна Климрода и помещение его в замок Хартхайм в качестве подопытного кролика и объекта бесчеловечных экспериментов для тренировки будущих палачей в лагерях смерти – это дело рук только Эриха Штейра. Он ограбил особняк Климродов, одних слуг уволил, других просто убил, как, например, старика Антона, дворецкого Климродов.

Так где же укрылся Эрих Штейр после капитуляции Германии?

Первое время он скрывался в американском лагере для военнопленных под вымышленной фамилией, выжидая момент, когда можно будет легализоваться и даже «всплыть на поверхность» официально. Но как только он узнал, что Реб Климрод жив, то понял, что находится в гораздо большей опасности, чем мог себе представить.

Таким образом в судебных органах Австрии и появилось заявление фрау Штейр…

Далее был эпизод в Штирии и бегство нациста в марте 1947 года в Южную Америку. Сеттиньяз ни капельки не сомневался в том, что, выбирая пути бегства, Эрих Штейр воспользовался вариантом под названием «Монастырская дорога».

14

Из дома в Мюнхене на Цеппелинштрассе, проходящей по набережной Изара, ровно в восемь часов утра вышел мужчина. Он был высокого роста и довольно плотного телосложения. Мужчина застегнул пальто, поднял лисий воротник и надел отлично сшитые замшевые перчатки на меху. Подышав несколько минут свежим воздухом, он подошел к гаражу и открыл двери. Новенький, сверкающий краской и стеклами автомобиль стоял на месте.

Мужчина еще несколько секунд любовался авто, оглядывая его со всех сторон, и только потом сел за руль. Нежной музыкой заурчал мотор, водитель включил первую скорость и в это же мгновение услышал:

– Не двигайтесь, пожалуйста.

Голос был настолько вежливым, что вначале мужчина подумал, будто ему почудилось. Он повернул голову и увидел столь знакомые ему глаза. Страх мгновенно обжег его изнутри. Мужчина закричал:

– Но это невозможно!

– Я боюсь разочаровать вас еще раз – это возможно! – ответил Реб. – Сейчас из дома выйдут дети, и вы, как всегда, повезете их в школу. Пока никаких изменений в вашем распорядке не будет. Но предупреждаю: если будет попытка их внести, то мне придется убить ваших детей, а я этого не хочу. Выезжайте, пожалуйста, из гаража.

– Михаэль…

– Выезжайте немедленно.

«Мерседес» с пассажирами медленно подкатил к парадной лестнице.

Из дома вышли двое мальчиков, укутанных в толстые шерстяные красно-голубые шарфы. Дети слегка удивились, увидев в машине незнакомца, но Реб улыбнулся им и сказал:

– Вашего отца я знаю давно. Целых двадцать месяцев он заботился обо мне так, как заботится о вас. Вместе мы доедем до школы.

Дети улыбнулись и принялись задавать ему вопросы:

– Как вас зовут?

– Ваш отец называл меня Михаэль, хотя у меня другое имя, но вашему отцу оно не нравилось.

– А какое имя ему не нравилось?

– О-о! – ответил Реб. – Это имя иностранное и, по мнению вашего отца, не самое подходящее. Что за имя, вам лучше спросить у отца.

В это время автомобиль уже подъехал к школе. Улыбнувшись, Реб обратился к водителю:

– Поцелуйте своих очаровательных детей.

Как только мальчики вошли в здание школы, машина тронулась с места.

– О, Михаэль, это все-таки вы…

– Мы едем в Дахау, – сказал Реб. – До Маутхаузена слишком далеко, надо переезжать границу, но нам подойдет и Дахау…

– Но, Михаэль…

– Реб, мое имя Реб, – сказал юноша, улыбаясь. – Сбавьте скорость, пожалуйста, иначе мы попадем в аварию, а мне этого не хочется. И прошу вас, молчите. От вашего голоса… в общем, вам лучше помолчать, понятно?

Дальнейший путь до концлагеря они проехали молча. Концлагерь совсем не изменился за прошедшие двадцать три месяца.

– Заезжать внутрь у нас нет необходимости. Езжайте вдоль ограды и остановитесь в том месте, где видны кремационные печи.

Прошло несколько минут, пока они остановились.

– Это здесь. Останавливайте машину и выходите, пожалуйста.

В одной руке Реб держал фляжку, в другой – пистолет.

– Вы действительно убили бы мальчиков? – глухим голосом спросил оберштурмбаннфюрер.

– Вероятно, да, – ответил Реб, – но не уверен. Меня душит ненависть, но не знаю, дошел ли бы я до того, чтобы убить ваших детей.

– Откройте, пожалуйста, эту флягу и выпейте, – Реб протянул флягу эсэсовцу.

Из открытой фляги донесся резкий запах.

– Но это же бензин.

– Да, это бензин, – сказал с улыбкой Реб. – Я надеюсь, вы не забыли юного француза, которого вы три года и четыре дня тому назад, примерно в это же время, заставили пить бензин. Но бензина у вас не хватило, и вы дали ему отработанное масло. Это был десятилетний мальчик из Бордо. Я отлично помню дату его рождения – 23 июля. Он умирал десять часов. Вот и вы выпьете этот бензин и будете надеяться до последней секунды, что я вас не прикончу. Вас на самом деле ждет сюрприз, небольшой, но очень приятный…

Из кармана куртки Реб вынул маленький бумажный сверток.

– У меня для вас есть подарок.

Эсэсовец развернул бумагу и увидел тюбик губной помады.

– Накрасьте губы, разрисуйте ею лицо.

Наступила тишина.

– Вы закончили? Отлично выглядите. А теперь пейте бензин. Объявляю, что это ваша личная фляга, на тот случай, если вы свою вещицу не узнаёте. А вот это письмо положите в карман. Его написал юный литовец Заккариус. Вы думаете, что он умер. Но дело не в этом. Здесь он описал все, что вы делали с теми детьми, в числе которых был и я… Пейте, пейте, прошу вас…

Он застрелил оберштурмбаннфюрера в упор, вложил пистолет в еще теплую руку эсэсовца и еще раз нажал на курок.

Реб сдерживал себя, чтобы отъехать от лагеря подальше. Потом его охватила жуткая, выворачивающая наизнанку рвота. Дов Лазарус несколько раз останавливал машину, чтобы парень мог прийти в себя, настолько сильным был стресс, полученный от встречи с эсэсовцем.

На улицу вышла женщина в сопровождении нескольких мужчин.

– Смотри, малыш, ты должен знать одного из них.

В знак согласия Реб кивнул головой.

Человек маленького роста был немцем. Именно его несколько недель назад, на следующий день после казни Хохрайнера, Дов и Реб видели за рулем грузовика. На таких автомобилях из Зальцбурга в Мюнхен возили газету, выпускаемую командованием американской армии, – «Stars and Stripes»[19]. Военная инспекция иногда останавливала эти грузовики, но не обыскивала. В худшем случае брала для себя парочку экземпляров газеты. Зато каждым рейсом из одного города в другой перевозились беглые нацисты, которых прятали за пачками газет.

У женщины, которая шла вместе с мужчинами, были седые, коротко стриженные волосы и бесстрастное лицо. Именно она 3 июля 1945 года в Зальцбурге сказала Ребу, что фотограф Лотар находится в лаборатории возле Колокольной башни. Она сознательно направила его в ловушку, устроенную Эпке. Встреча с этой женщиной была лишь первым эпизодом в охоте Реба Климрода за эсэсовцами. Кстати, Хохрайнера он нашел очень легко – бывший оберштурмбаннфюрер совершенно благополучно в 1946 году вернулся на собственную текстильную фабрику. Ровно через сто часов с момента своего возвращения из Мюнхена в Австрию Реб нашел ее. А сегодня, 23 марта 1947 года, пошел сорок третий день, как он и Лазарус следили за женщиной, вместе и порознь.

– Нас интересуют и другие типы, которые сейчас в шале. Правда, малыш? Особенно эти трое.

– Четверо, – уточнил Реб.

Шел одиннадцатый час вечера, чувствовалось, что ночь будет холодной. С горы, где они спрятались в засаде, были видны огни Альтаусзе. Чтобы попасть в это место, надо было ехать из Бад-Ишля, где летом постоянно жил император Франц Иосиф (это в пятидесяти километрах к востоку от Зальцбурга), и выехать на дорогу в Леобен, а в Бад-Аусзе свернуть направо, на другую дорогу, которая разветвляется: правая приведет в деревни Грюндльзе и Гесль, левая – в Альтаусзе. В обоих случаях попадаешь в самое сердце Мертвых гор, потому что здесь расположены глубокие темные озера в обрамлении высоких крутых скал.

– Здесь четверо мужчин да эта женщина, – уточнил Реб.

Герда Хюбер – так звали женщину из Зальцбурга. Разыскивая ее, Реб рассуждал логично: она сообщница Итона Эпке, а значит, бывала в их особняке возле Богемской канцелярии. Расчет Реба оказался правильным – по описанию внешности Герцу Хюбер опознали несколько торговцев квартала. Они назвали ее фамилию и сообщили один немаловажный факт: она была уроженкой Граца, родного города Эриха Штейра. Дальше было просто: женщина являлась сотрудницей отдела австрийского Красного Креста, в полномочия которого входило оказание помощи перемещенным лицам. У нее был доступ ко всевозможным документам и пропускам.

– Они начали двигаться.

Из шале вышел третий мужчина. Лазарус и Реб его тоже узнали.

– Да это же Арни Шайде! – воскликнул Дов. – Это мой старый друг. Арни очень любит посещать францисканские монастыри в Риме, да и здесь тоже.

Несколько раз Дов отслеживал маршрут Арни Шайде. Дважды он приезжал в Рим и исчезал за воротами Ватикана. Было ясно, что и этот сотрудник Красного Креста перевозил туда очередного преступника, скрывающегося от правосудия.

Реб пристально рассматривал в бинокль ближайшие участки дороги, ведущей к шале.

– Примерно в трехстах метрах от нашего укрытия стоят две машины, Дов. Обе с выключенными фарами.

– Ты допускаешь, что они принадлежат полиции?

– Нет, я так не считаю.

Дов покинул свое укрытие и пробрался поближе к автомобилям. Он направил на них свой бинокль и буквально через минуту сказал:

– Один «мерседес» я уже видел, и даже помню где. Это было десять дней назад в Инсбруке. Именно тогда я вернулся из Италии. Я запомнил сломанную ручку на задней дверце автомобиля, его регистрационный номер и рожи сидевших в нем стрелков. Арни также был с ними. Малыш, жди меня здесь, я сейчас вернусь.

Дов скользнул вниз и исчез невидимкой. Буквально через минуту в шале раздался телефонный звонок. Еще через несколько минут началось оживление, перешедшее в суету. Один мужчина бросился в дом, двое других стояли наготове, сжимая в руках пистолеты. «Кто-то успел их предупредить», – подумал Реб.

Вскоре все успокоилось. Реб прятался за деревом с пистолетом в руке, напряженно вслушиваясь в наступившую тишину. Наконец он услышал знакомый голос:

– Я здесь, малыш. Осторожно, не пристрели меня, пожалуйста.

Запыхавшись от быстрого подъема на гору, Дов появился в пяти шагах от Реба. Он продолжил свой рассказ о том, что увидел внизу:

– Машина та же, и ребята те же, но подъезжают и новые. Скорее всего, начинается новый Сталинград. Осмелюсь даже поставить раввина против пирожка с картошкой, что это охота за нами. Знаешь, у меня в голове постоянно крутится мысль: а не прячется ли там, в этом шале, сам Адольф Гитлер?

Дов Лазарус произнес эти слова и усмехнулся в темноту ночи.

Вскоре Реб Климрод и Дов Лазарус точно знали: да, на них началась охота. Они оказались в центре широкого полукруга, освещаемого ярким светом электрических фонарей.

– Нам не следует забывать, что в Сталинграде проиграли они, – скептически произнес Дов.

Они отошли от шале больше чем на километр, и сейчас их путь лежал по восточному берегу маленького озера Альтаусзе[20]. Пока что их по-прежнему скрывали деревья, поэтому беспокоиться особо не стоило. Они решили, что спуск к Альтаусзе уже отрезан. Значит, им следовало пробираться дальше на восток, в деревушку Грюндльзе. Оттуда они собирались выйти к Бад-Аусзе, где можно было рассчитывать на помощь или даже обратиться в полицию. Реб шел первым. Неожиданно он остановился: прямо перед ними засветилась другая линия электрических огней. Это означало, что путь им прегражден, круг замкнулся. Но выбора не было, и они продолжили путь вперед по все более и более обрывистому склону. Ночь была на исходе, пришлось ускорить шаг. Вскоре они увидели заснеженные вершины Мертвых гор.

– Это препятствие нам не преодолеть, – сказал Дов. – Я здесь точно не пройду, и знаешь, малыш, почему? Потому что у меня нет твоих ног серны.

Несколько минут они стояли у подножия гор и спорили. Дов Лазарус, такова была его натура, готов был к немедленной схватке с преследовавшими их врагами. Реб Климрод изо всех сил отговаривал его от этой затеи, умоляя продолжать путь. Полукруг огней светился совсем рядом, метрах в ста. Решили идти на северо-запад от Грюндльзе. Очень скоро их ослепили фары нескольких машин, уже стоявших на дороге, ведущей в деревню. В свете фар Дов и Реб увидели отряд людей, стоящих цепочкой, с оружием наизготовку.

– Перед нами все уцелевшие нацисты Третьего рейха, – весело констатировал Дов.

Убегая, Дов потерял очки. В темноте он плохо видел, и Ребу пришлось тащить его за собой. Более двух часов люди с оружием гнались за ними буквально по пятам. Наконец они увидели долгожданные огни Гесля и нашли место, откуда было видно озеро Топлиц. Дов снова стал в позу и решительно заявил, что отказывается идти дальше.

– Это я, Дов Лазарус, и я один готов сразиться со всеми вами, – кричал он в темноту своим преследователям.

В ответ раздались выстрелы, Реб насчитал их семь и определил, что произведены они из двадцатидвухмиллиметрового маузера. Во время войны такое оружие гитлеровское командование выдавало только отборным стрелкам вермахта. Пули пролетели мимо, а Дов и Реб продолжали упорно карабкаться по склонам. Через несколько минут Дов снова объявил, что не сделает дальше ни шагу. Внизу распростерлось огромное озеро, а он устроился в глубокой выемке скалы.

– Отсюда открывается великолепный вид, малыш. Я останусь здесь, даже без очков я смогу помешать подойти поближе этой армии нацистов.

Довольный собой, он рассмеялся в темноту и продолжил:

– Ты же сам понимаешь, малыш. Хотя я уверен, что твоя голова сообразила это раньше моей. То, что я предлагаю, наш единственный шанс. А они бегают быстрее нас. Ты должен быть спокойным и прислушиваться к тому, что диктует твой разум.

Дов еще несколько минут уверял Реба, что сумеет сдерживать наступающих нацистов долго. Во всяком случае, по его расчетам, Реб длинными ногами сможет обежать Мертвые горы и найти помощь.

– Теперь уж точно я не сделаю ни шагу. А тащить насильно мои девяносто килограммов ты не сможешь. Ступай, малыш, и убери того, кого мы ищем. В знак благодарности его смерть запиши на мой счет.

Всего через несколько минут после того, как Реб ушел, возле скалы послышались первые выстрелы. Дальше он услышал песню, которую пел на прощанье Дов Лазарус. Пел он громко, так, чтобы его услышали и Реб, и враги: «My bonnie is over the ocean, му bonnie is over the sea».

Рассвет еще не наступил. Реб отчаянно, изо всех сил карабкался по скалам. На высоте двухсот метров он услышал глухой звук скатывающегося по склону горы тела, чтобы навечно погрузиться в черную ледяную воду озера Топлиц. В какое-то мгновение он подумал о том, что Дов уже погиб, но тут же услышал выстрелы, а за ними песенку, которую распевал человек с легким ирландским акцентом. Снова загрохотали выстрелы, и песенка оборвалась.

В ту же ночь, примерно в три часа, Реб снова был недалеко от шале. Охранников он не обнаружил, но в доме горел свет. Он в два счета влез на балкон, и тут же голос спросил по-немецки:

– Вы их прикончили?

– Только одного, – ответил Реб Климрод.

В комнату вошел мужчина с автоматом наготове. По всей видимости, это был охранник. Он готов был выстрелить, но пуля Реба опередила его. Точный выстрел в шею убил его мгновенно.

В шале находились еще мужчина и женщина (но не Герда Хюбер). Увидев Реба, они просто оцепенели от страха. У мужчины было худое лицо, большие залысины на лбу и горбатый нос. Он пристально смотрел на Реба своими темными глазами.

– Кого вы ищете? – настороженно спросил он у Реба.

– Мне нужен Эрих Штейр.

– Я знаю Эриха Штейра, адвоката из Вены.

– Это именно тот, кого я ищу.

– Мне неизвестно, где сейчас этот человек. Возможно, он погиб.

– А кто вы?

Через входную дверь, которую Реб нарочно не закрыл, послышался звук подъезжающих автомобилей.

– Кто вы и почему вас так усиленно охраняют? – еще раз спросил Реб у мужчины.

– У вас ошибочное мнение по поводу моей персоны. Тот, кого стерегут, уехал сегодня ночью. А я всего лишь владелец этого шале. Имени человека, которого здесь так тщательно прятали, я не знал никогда.

Климрод потребовал документы у мужчины и забрал их. В то время Реб еще не знал, кто такой Адольф Эйхман.

Встреча Реба Климрода и Яэля Байниша произошла 10 апреля 1947 года. После долгой разлуки, которая длилась без малого полтора года, молодые люди встретились в Риме. Встреча не была случайной. Байниш находился в Италии по заданию «Хаганы» с целью увеличения числа эмигрантов в Палестину. Через три месяца уже будет результат: 4515 человек, в том числе завербованных Яэлем Байнишем, поплывут туда на борту бывшего грузопассажирского судна «Президент Гарфилд». Впоследствии этому кораблю дадут другое название – «Исход».

Условленным местом встречи Байниша и Климрода была небольшая площадь перед замком святого Ангела.

– Откуда ты узнал, что я сейчас в Италии? Оставленную тобой записку я нашел у Берчика практически накануне отъезда. Рим я покидаю завтра.

– Я зашел к Берчику, чтобы поговорить с кем-нибудь из «Моссада» или «Хаганы». Чтобы подтвердить собственную личность, я назвал несколько фамилий, в том числе и твою. Вот тут Берчик и сообщил, что ты в Риме. Надеюсь, у тебя найдется несколько свободных часов. Я хочу тебе кое-что показать.

Они шли по узкой улочке, приведшей в итоге на виа Крещенцио. Рядом была площадь святого Петра. Реб указал на вывеску на одном из зданий с текстом на двух языках – итальянском и немецком.

– Здесь маршрут заканчивается. На Боденское озеро они приезжают из Германии через Линдау или Брегенц, возможно также, через перевал Решен, через который два года назад переходили и мы. Он едут на машинах, иногда на автобусах, на ночлег останавливаются в монастырях францисканцев. Список скрывающихся от наказания я составил специально для тебя. Одного из сопровождающих зовут Арни Шайде. Есть женщина – Герда Хюбер. В Риме о них заботится немецкий прелат Хайдеман, руководитель одной из организаций Ватикана. Хайдеман снабжает их паспортами Красного Креста. Некоторые из них получают даже сутаны и поддельные документы от иезуитов. Из Италии они уезжают через Бари, но чаще – через Геную. Убегают в Испанию, Сирию, Эфиопию и особенно в Южную Америку. От возмездия таким способом убежали сотни нацистов.

То, что рассказал Реб Климрод, сильно озадачило Яэля Байниша.

– Откуда у тебя такие сведения?

– Цель моих поисков была несколько иная, а эту информацию я получил в процессе, – ответил Реб. – То, что я узнал и какие выводы сделал, я должен был сообщить надежному человеку.

Последняя фраза, произнесенная Ребом, означала, что он не состоит в какой-либо организации и не имеет начальства, перед которым должен отчитываться. Байнишу, подрывнику в прошлом, имеющему в настоящее время более сложные поручения, было известно, что его бывший боевой коллега порвал связи с сионистскими организациями.

– Ты не работаешь даже с этими безумцами из «Накама»? – спросил Яэль.

– Нет, и давно, – жестко отрезал Реб.

– А где Лазарус?

– Он погиб, – так же жестко ответил Реб.

На этом разговор прервался, повисла длительная пауза. Они шли по набережной Тибра. Байниш с осторожностью рассматривал Климрода. И без того высокий, юноша стал еще выше на несколько сантиметров и прибавил в весе несколько килограммов. Осталась по-прежнему неуклюжая фигура, медлительные, но очень точно рассчитанные движения, тот же бездонный взгляд огромных глаз. Но все же Байниш нашел, что в бывшем боевом друге произошли изменения. Он стал более жестким и уверенным в своем будущем.

– А то, что искал, ты нашел, Реб?

– Почти да, – по-прежнему жестко сказал Климрод.

Они снова немного помолчали, думая каждый о своем. Неожиданно Байниш повернулся к другу и сказал:

– Ты должен помнить, что я всегда относился к тебе как к лучшему другу. Если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо тебе, Байниш. Твоя помощь мне пока не нужна.

Свой путь они снова продолжали молча. Было понятно, что к теме возмездия нацистам они больше не вернутся. Байниш стал рассказывать о той стране, что создавалась на берегах Тивериадского озера и реки Иордан. По его мнению, у многих людей, уже приехавших и тех, кто еще приедет, будет свое место на земле, своя родина. С большим воодушевлением Яэль рассказывал о тех великих делах, которые предстоит сделать, чтобы создать страну счастливых людей.

Все это Реб внимательно слушал, а когда друг закончил, очень спокойным голосом произнес:

– Все это без меня, Яэль.

– Но почему, Реб? Ведь ты такой же еврей, как и я. Даже просто быть евреем тоже означает жизненный выбор.

– Пока я ничто, просто ничто. И давай закончим этот разговор и нашу встречу.

Яэль Байниш получил от Реба список фамилий, адреса монастырей и явок на двадцати страницах, исписанных мелким почерком. Эти ценнейшие сведения Реб собрал, «имея цель несколько иного рода». Байниш был удивлен и слегка смущен.

– У меня такое впечатление, что ты делаешь нам прощальный подарок.

– Похоже, что так, – все так же жестко ответил Реб.

И в этот момент Яэль Байниш увидел в огромных глазах Реба Климрода хорошо знакомый блеск. Длинной рукой Реб обнял друга за плечи:

– Я благодарен тебе за все.

Реб Климрод ушел очень быстро, перейдя Тибр по мосту. Он ушел и ни разу не оглянулся на друга, стоящего на площади де ла Роверра.

15

Аркадио Алмейрас мечтал стать художником. Сейчас ему было пятьдесят шесть лет. В начале двадцатых годов он вместе с Эмилио Петторути совершил поездку в Берлин, где состоялась их встреча с Клее. Он все время вспоминал о нескольких визитах к Кандинскому в Веймаре. Так что лет пять или шесть он все же успел побыть настоящим художником. В те времена он надеялся, что обладает хоть толикой таланта, пусть даже самой крохотной. Когда он оставался наедине с собой, то частенько восклицал: «Да нет у меня и этой крохи таланта! Я – пустыня Гоби».

Сейчас он разговаривал с молодым человеком:

– Кто, по вашему мнению, может быть автором этой картины?

– Это, по-моему, Кандинжки. Картина стоит довольно дорого, я в этом не сомневаюсь. Ее цена не меньше тысячи долларов, – ответил молодой человек высокого роста.

Говорил он на правильном испанском языке, но достаточно медленно, даже запинаясь.

– Вы француз?

– Нет, бельгиец.

Небольшой холст в красивой раме Алмейрас поставил на пороге входной двери в галерею на улице Флорида в Буэнос-Айресе. Картина сразу ожила даже под бледным светом аргентинского зимнего дня. Он продолжал внимательно рассматривать полотно и автограф автора. Дело в том, что художник Кандинский в собственной фамилии часто писал букву «s» на манер «j». Мимо прошла симпатичная молодая женщина, Алмейрас улыбнулся ей и сказал:

– Это произведение Кандинского, русского художника, умершего недавно в Париже. Вы правы, этот холст стоит дорого, больше тысячи долларов. Вы действительно намерены его продать?

– Да, и только потому, что мне нужны деньги. Вам не стоит беспокоиться, я не украл этот шедевр.

Молодой человек вытащил из кармана куртки документы, в которых было указано, что эта картина была приобретена в Мадриде в минувшем году у некоего Маурера и на законных основаниях доставлена в Буэнос-Айрес.

– Но вы упоминали и другие картины, – заметил Алмейрас.

– Да, целых четыре, – подтвердил молодой человек.

Он вынул из кармана крошечный блокнотик, открыл его на нужной странице и протянул Алмейрасу. «Третье июля 1946 г., Мадрид. У Гюнтера Маурера, приехавшего из Берлина, куплено пять картин. П. Клее, В. Кандинжки, Ф. Марк, А. Марке, Ф. Марк. За все уплачено 1200 американских долларов».

– Вы действительно уплатили именно эту сумму?

– Да, именно эту, хотя он просил за картины пять тысяч, но вынужден был сбросить цену, потому что очень торопился уехать.

Алмейрас открыл глаза от удивления. «Всего тысяча двести долларов за столько прекрасных полотен: холст Клее, два холста Марка, холст Кандинского, холст Альбера Марке! Неужели эти европейцы не понимают, что это целое состояние!» – думал Алмейрас.

– Вы намереваетесь продать все картины?

– Я еще не решил, – ответил молодой человек. – Возможно, я сделаю это позже.

– Вы будете ждать более выгодного предложения?

Худое лицо молодого человека и его большие светлые глаза заметно смягчались, когда он улыбался.

– Именно так я и поступлю.

Они договорились, что Алмейрас оставит у себя холст Кандинского на несколько дней. Он также изъявил желание посмотреть и четыре других полотна, просто из любопытства. Однако парень сказал, что их нет в Буэнос-Айресе и даже в Аргентине. Они оставлены на хранение в Боготе у проживающего там брата. Молодой человек намеревался уехать к нему в ближайшее время.

– Вы говорите на немецком? – спросил Алмейрас.

– Я знаю всего лишь несколько популярных фраз: «Jawhol», «Kommen Sie mit mir»[21] и еще кое-что, – смеясь, ответил юноша.

– «Der Blaue Reiter», – произнес Алмейрас. – «Синий всадник» – так называлась группа художников перед войной 1914 года. В нее входили Кандинский, Марке, Марк и Клее. Истинный ценитель будет заинтересован в покупке всех ваших пяти холстов. Ведь это уже своего рода галерея, так ведь?

– Да-да, – утвердительно произнес молодой человек.

– Такое предложение заинтересует больше всего аргентинцев немецкого происхождения. У нас в Аргентине появилось много немцев, особенно в последнее время, – при этих словах Алмейрас усмехнулся. – Франц Марк и Альбер Марке погибли во время войны 1914–1918 годов. Коллекционеры дорого ценят их холсты, ведь они погибли в расцвете творческих сил. Для тех, кто приехал из Германии, приобретение этих полотен равноценно какому-либо патриотическому поступку.

– Я согласен с вами, – сказал парень с улыбкой. – Все пять холстов я продам с удовольствием, если будет выгодное предложение. Я благодарен вам за искренность, буду это помнить.

Еще юноша сказал, что не может назвать свой адрес в Буэнос-Айресе, но обещает зайти в галерею при первой же возможности. На прощанье он назвал свое имя: Анри Хаардт.

Шел семнадцатый день наблюдения. Именно он и стал самым главным днем в задуманной операции – был обнаружен Эрих Штейр.

Диего Хаас родился в Аргентине. Его отец был выходцем из Каринтии, а мать – потомственной наследницей династии де Карвахаль, о чем она не уставала напоминать всем, кого знала. Маленький рост этого толстощекого блондина был обратно пропорционален его цинизму, который периодически достигал пиковых высот, а откровенная наглость граничила с откровенным безумием. Диего Хаас владел испанским, немецким и английским языками, изучал право, хотя сам был не в ладах с законом. Однако, невзирая на это обстоятельство, был принят в секретари к богатейшему немецкому иммигранту Эриху Штейру.

В сентябре минуло пять месяцев со дня его поступления на службу. Диего хорошо изучил своего хозяина и сделал вывод, что этот очень богатый, умный, образованный, с изысканными манерами и утонченным вкусом человек – самый настоящий негодяй. По части подлости ему не было равных даже в его окружении.

Диего всегда обращался к патрону с исключительной вежливостью:

– Сеньор, известно ли вам хоть что-либо о Кандинском? Лично я считаю его потрясающим художником.

Эрих Штейр бросил на картину абсолютно равнодушный взгляд, но воскликнул:

– Да, это восхитительно!

Он тут же вышел на улицу и с гораздо большим интересом принялся разглядывать проходящих сеньорит. Здесь же, на улице, стоял лимузин Штейра с водителем и телохранителем. Он жил не в Буэнос-Айресе. Как только он приехал в Аргентину, то тут же купил себе роскошное ранчо в окрестностях Кордовы. Диего принимал в процедуре покупки самое активное участие. Через несколько дней в поместье доставили бессчетное количество ящиков, содержимым которых были бесценные сокровища. Диего Хаас, очень гордившийся своим безразличием к ценностям мировой культуры, пришел в неудержимый восторг, увидев столько шедевров. Видно было, что Штейр решил обосноваться в Латинской Америке надолго. В Аргентине он организовал специальную контору, где стал главным консультантом по капиталовложениям своих несчастных соотечественников, сбежавших из Европы. Честно говоря, Хааса мало волновало наигранное сочувствие Штейра, который был не настолько глуп, чтобы действительно оказывать помощь. Штейр был сволочью, а Диего всего лишь добросовестным секретарем. Вместе они объездили всю Аргентину, Венесуэлу, Чили и Колумбию.

Владелец пяти полотен известных художников наконец согласился их продать. Об этом Алмейрас сообщил Штейру 5 ноября 1947 года. Эрих Штейр в сопровождении Диего Хааса выехал в Колумбию якобы на деловую встречу, хотя главной целью была покупка картин. На следующий день они прибыли в Боготу.

Диего сидел на заднем сиденье автомобиля рядом с адвокатом.

– Не люблю я все эти города. К примеру, Богота внушает мне ужас, не лучше впечатления от Сантьяго и Каракаса, а Асунсьон вызывает чувство омерзения. С большим трудом я переношу даже Буэнос-Айрес. Я могу терпеть только Рио, хотя там не говорят по-испански.

– Будьте так любезны, закройте рот, вы слишком болтливы, – попросил Штейр преувеличенно любезным тоном. Он читал какие-то документы, держа папку на коленях. За рулем сидел колумбиец с профилем черепахи. Справа от него расположился телохранитель Штейра, некто Груббер, который, по глубокому убеждению Хааса, был тупее коровы. Диего не смущало то, что Эрих Штейр попросил его заткнуться. Он продолжал свой треп:

– Я не успел познакомиться с Европой так, как хотел. Когда вы, нацисты, стали заниматься там туристическим бизнесом, я почти уговорил Мамиту – мою маму дать мне денег, чтобы годик-другой пожить в Париже. Но не получилось, именно поэтому я также считаю себя жертвой Третьего рейха.

– У вас очень глупые шутки, Хаас. Еще одна, и я дам указание Грубберу набить вам морду. Будьте уверены, он сделает это с превеликим удовольствием.

Час назад в аэропорту Боготы Эльдорадо произвел посадку самолет, прибывший из Каракаса. Трое прилетевших этим рейсом мужчин тем временем уже подъезжали к центру города. Был пятый час утра. В Боготе было холодно, моросил мелкий дождь, сказывалось местоположение столицы – более двух с половиной тысяч метров над уровнем моря.

Мужчины сразу же направились в отель, расположенный рядом с дворцом Сан-Карлос (здесь когда-то проживал Боливар). Портье подал Штейру записку. Она была на испанском языке и подписана неким Энрике Хаардтом. В переводе Диего она гласила: «Если вы по-прежнему желаете купить эти картины, то меня вы можете найти после шести вечера по адресу: карреро де Бакато, 8, в квартале Чапинерро».

Вначале Штейр подумал, что займется этим завтра, однако желание увидеть полотна пересилило, и он решил ехать сегодня же.

В восемнадцать пятнадцать они подъехали по указанному адресу. Квартира находилась в недавно построенном жилом доме. Было видно, что он еще не полностью заселен.

Однако, едва они подошли к входной двери, появился мужчина и подтвердил, что в квартиру на шестом этаже жилец уже въехал. Это сеньор Энрике Хаардт, он недавно прошел к себе.

На первом этаже дома располагался узкий холл. Здесь была комната привратника и две лестницы. Одна из них вела в подвал, а другая – из шести ступенек – на второй этаж. На этом этаже был еще один холл с большой площадкой для двух лифтов и запасная лестница.

Первым, как обычно, опережая шефа метра на три, шел Груббер. Он первым и подошел к лифтам. Диего Хаас немного задержался, поскольку приостановился поговорить с привратником, который показался ему довольно странным.

Хаас спокойно шел по лестнице и подходил уже к площадке на втором этаже, как вдруг совершенно неожиданно раздались три оглушительных выстрела. Он стал лихорадочно соображать, что ему делать: исчезнуть под видом того, что он бежит за помощью, или действительно звать на помощь. Но дальнейшие события не оставили ему выбора: перед ним, словно из-под земли, возникла высокая фигура молодого человека, который приказал ему по-испански:

– Немедленно вызовите привратника, здесь произошел несчастный случай.

Привратник уже сам спешил сюда, так что звать его не пришлось. В этот момент Диего вспомнил, что есть еще шофер-колумбиец. Однако тот выстрелов не слышал, поскольку наружная дверь была заперта. Незнакомый молодой человек с пистолетом в руке был абсолютно спокоен, поэтому Хаас также успокоился и преодолел еще несколько ступенек.

На площадке второго этажа, прислонившись к металлической двери одного из лифтов, лежал мертвый Груббер. Из раны на затылке тонкой струйкой вытекала кровь.

В нескольких метрах от мертвого охранника стоял Эрих Штейр. Он был невредим, но перепуган до смерти. На его лице застыло выражение удивления, смешанного с ужасом.

– Ложись на пол, – услышал Хаас команду и выполнил ее, как и появившийся на площадке привратник. Длинная худая рука парня с пистолетом принялась обыскивать Хааса.

– У меня оружия нет. Я его боюсь. Я могу пораниться даже маникюрными ножницами.

– Если вы будете вести себя смирно, то останетесь целы, – спокойно сказал ему незнакомец.

– Я буду тих, как ангел, и согласен пролежать весь вечер вот так, на животе, – произнес Диего со всей убедительностью, на которую только был способен.

На всякий случай незнакомец обыскал и привратника. В событиях наступила недолгая пауза. Незнакомец заговорил на немецком:

– Ну что, Эрих Штейр, ты узнал меня?

– Да, Реб Климрод, хотя ты и сильно вырос.

– Она погибла в Белжеце, Эрих. Там же погибли мои сестры. Это по твоей команде их отправили в Белжец или же эсэсовцам из Львова было предоставлено право выбора?

– Лагерь я специально не выбирал. Реб, молодой блондин, которому ты приказал лечь на пол, знает немецкий, поэтому он все понимает. Тебе придется его пристрелить.

– Я был в замке Хартхайм.

– Я приказал Эпке показать тебе фотографии перед тем, как тебя убить. Надеюсь, ты их видел.

– Да, видел.

– Как тебе удалось меня разыскать?

– Благодаря тебе же, вернее, той почтовой открытке, которую ты прислал жене из Буэнос-Айреса, чтобы сообщить, что добрался благополучно. Однажды ночью я обыскал ее квартиру и нашел открытку. Вначале я не обратил на нее должного внимания, но потом вспомнил имя Тарантелло. Именно так звали героя твоей пьесы.

– Да, оказывается литературный талант иметь небезопасно. У тебя действительно есть полотна Клее, Марка и Марке?

– Нет, с тех пор как ты их украл. Сейчас, Эрих Штейр, ты отправишься в правый лифт.

– Реб, все это в Кордове, и если ты дашь мне время, то я все верну. Абсолютно все.

– Я велел тебе идти в лифт.

– Но если я умру, ты не вернешь то, что принадлежало твоему отцу. А ведь ты, Реб, боготворил отца и его картины.

Раздался выстрел. Диего Хаас вздрогнул и приподнял голову. Он увидел, что Штейр по-прежнему стоит, но только на левой ноге, поскольку пуля раздробила ему правое колено.

– Не заставляй меня просто пристрелить тебя, это тебе не удастся. Делай то, что я сказал, – заходи в лифт.

Ковыляя, Эрих Штейр направился к лифту.

– Вы действительно говорите по-немецки?

Диего Хаас сразу даже не сообразил, что вопрос относится к нему, поэтому не успел солгать.

– Да, свободно, – ответил он. – Но я всегда ездил в Европу только для того, чтобы посмотреть, что у европейских дам под юбками.

Он поднялся и сел. Теперь он впервые увидел лицо человека, которого патрон называл Реб Климрод. Черты лица этого юноши были искажены гримасой ненависти и отвращения. Однако голос его, отдающий приказания, оставался фантастически спокойным:

– Встаньте и подойдите сюда поближе.

Хаас подошел к кабине лифта. Ее стены были сделаны из стальных пластин. Кабина была открыта. На стене на уровне глаз висели три фотографии с мученическим изображением инвалида-мужчины. Человек ползал по полу подвала, а его рот кривился в страдальческой гримасе. Было понятно, что человек задыхается.

– Это мой отец, Иоганн Климрод. У тебя, Эрих, будет время хорошенько рассмотреть эти фотографии.

Штейр шагнул в кабину и упал на пол в углу. Он еще пытался что-то сказать, но металлическая дверь закрылась, и щелчок замка заглушил звук его голоса.

В двери было маленькое застекленное окошечко. Очень скоро в нем показалось лицо Эриха Штейра. Хаас видел, как шевелятся его губы, произнося никому не слышные звуки.

– Как вас зовут?

– Диего Хаас.

– Отойдите и сядьте там, где сидит привратник. Хотя он вовсе не привратник, поэтому ни за что не отвечает. Сидите оба смирно, и гарантирую, что вы останетесь невредимы.

Реб Климрод принялся действовать. Из кабины второго лифта он достал холщовую сумку и электропровода. Его приготовления на несколько секунд прервались. Диего видел, как у парня задрожали губы, казалось, он сейчас расплачется. Но это была секундная пауза. Юноша сосредоточенно подключал провода, а по тыльной стороне его левой ладони стекала тоненькая струйка крови. Диего увидел в рукаве куртки окровавленную дырку и понял, что парня задела пуля, выпущенная Груббером.

Парень подключил провода, потрогал металлические стенки. Затем он отошел и посмотрел в стеклянное окошечко. Все происходило в абсолютном молчании. Через некоторое время он подозвал к себе Диего и приказал дотронуться до стенок лифтовой кабины.

Хаас протянул свою дрожащую руку и притронулся к металлу. В то же мгновенье он ощутил, как сильно разогрелся металл, и тут же отдернул руку.

– Это еще только начало, – произнес Реб Климрод своим мечтательным голосом. – Ровно через минуту металл раскалится докрасна.

Парень нажал на кнопку, и металлическая кабина лифта тронулась с места и медленно, почти незаметно, поползла вверх. В это время Климрод достал из второй холщовой сумки серебряные подсвечники и свечи.

Он вставил свечи в подсвечники и расставил их прямо перед раскаляющейся кабиной лифта.

Диего Хаас не отважился заглянуть теперь в окошечко, он лишь молча наблюдал за сосредоточенными действиями парня.

– Восемь подсвечников и восемь свечей, – произнес Реб Климрод. – По две на каждого члена моей семьи…

Он зажигал одну свечу за другой. Видно было, что Штейр смотрит в окошечко. Его лицо словно расплавлялось, а глаза от дикой боли вспыхнули, как две свечи. Диего видел, как Штейр пытается что-то сказать, но уже не может.

Реб стоял у свечей на коленях, склонив голову, и говорил что-то нараспев на языке, которого Диего Хаас не знал.

Когда Климрод замолчал и поднял голову, то раскаленная кабина лифта уже уехала высоко вверх, а над догорающими свечами возникла пустота. Диего Хааса охватил ужас, он задрожал и даже на некоторое время отключился от происходящего.

Он пришел в себя лишь от приказа Реба Климрода:

– Встаньте оба и спускайтесь вниз.

Они бежали вначале по короткому пролету, а затем по лестнице, выходящей во двор. Здесь они и наткнулись на шофера-колумбийца.

Реб Климрод выстрелил дважды. Пули просвистели над головой мужчины, не пожелавшего служить мишенью. В спешке они заскочили в квартиру привратника. Пришлось запереть его в шкафу. Из квартиры они выбрались через запасную дверь, ключ от которой оказался у Климрода. В этот раз они очутились в маленьком переулке, где их поджидал «фольксваген».

– Надеюсь, вы умеете водить машину. Садитесь за руль, у меня ранена рука, – приказал Диего Реб.

Послышался топот – это бежал шофер Эриха Штейра. Пуля разбила зеркало заднего вида и рикошетом задела правое крыло. Не целясь, Климрод выстрелил в ответ. Было заметно, что он не особо стремится поразить цель.

– Трогайтесь немедленно, прошу вас.

Пули еще свистели, но Хаас, развернувшись на полной скорости, вывел машину из-под обстрела. Они выскочили на улицу Каракаса. Немного отдышавшись, Диего спросил:

– Куда дальше?

– В аэропорт.

– Лучше не рисковать. Шофер, видимо, уже сообщил в полицию, а сеньор Штейр имел здесь влиятельных друзей.

– В аэропорт! – твердо произнес Климрод.

– Это значит – волку в пасть, – не удержался все же Диего.

Первый шок от того, что увидел и пережил Хаас, уже прошел, и он снова стал самим собой.

– Что вы читали, стоя перед свечами?

– «Кадиш» – еврейскую заупокойную молитву.

– Значит, вы еврей?

– Сейчас нет, но еще недавно был им, – ответил Климрод и тут же закричал во весь голос: – Стойте!

«Фольксваген» выезжал на широкую площадь, а наперерез ему мчались две машины военной полиции.

– Разворачивайтесь побыстрее, прошу вас, – торопил его Климрод.

– Называйте меня просто Нуволари, – ответил ему Диего и сделал такой бешеный разворот, словно это была последняя в их жизни поездка. «Конечно, она запросто может быть последней, разве ты этого не понимаешь, ты, трижды дурак!» – про себя ругался Диего, а сам на полной скорости мчал в сторону ипподрома Техо. Теперь для него наступили самые яркие минуты в его достаточно однообразной жизни. Справа и слева также мчались машины, но Диего с легкостью обгонял их, словно это была лихая гонка на авторалли. Она продолжалась ровно до той секунды, когда по приказу Климрода ему пришлось нажать на педаль тормоза. Он даже не понимал, что происходит, а всего лишь повиновался командам тихого, спокойного голоса. Через несколько мгновений он оказался за рулем грузовика. Он мчал в западном направлении и усмехался, видя, как полицейские машины преследуют «фольксваген»…

Они проехали по шоссе совсем немного, когда дорога перешла в крутой и скользкий от грязи спуск. Дело в том, что пошел сильный дождь. Сквозь серую пелену фары грузовика с трудом выхватывали то темную стену заросшей лесом скалы, то чернеющую бездну пропасти. Не меньше десяти раз Диего пришлось использовать экстренное торможение, понимая, что в любое мгновение грузовик может снести в бездну. Только чудом ему удавалось справиться с управлением. «Если я не смогу остановиться, это будет твое последнее падение, Диегуито!» – говорил он себе, слушая визг тормозов.

Только через несколько часов этого безумного спуска грузовик неожиданно уперся в скалу и остановился на крошечной площадке.

Из кабины грузовика Реб и Диего выпрыгнули одновременно. В скале, отделяющей площадку от пропасти, они увидели небольшую нишу, а в ней позолоченную статую пресвятой Девы, у подножия которой стояли букеты цветов и иконки. Так водители грузовиков благодарили Мадонну за то, что она охраняла их от падения в пропасть во время опасного для жизни спуска.

– Мне все понятно, – весело воскликнул Диего. – Но ведь и я неплохой водитель…

Когда он повернул голову, то увидел, что Реб плачет, прислонившись к скале.

Они еще дважды останавливались в пути, а через четыре часа добрались до маленького городка Вилья-Висенсио, расположенного в двух километрах от Боготы. Во время безумной гонки между ними установилось странное взаимопонимание.

– Ответьте мне, пожалуйста, куда же мы все-таки едем? – спросил Климрод.

Диего пребывал в прекрасном расположении духа. Он рассмеялся и сказал:

– Я не отличаюсь большими познаниями в области географии, так же, впрочем, как и в других науках. Моя мамочка позаботилась даже о том, чтобы я был освобожден от уроков физкультуры. То, как я получил лицензию адвоката, всего лишь небольшой скандальчик в истории одного университета. Ну да ладно. Справа у нас нет ничего и слева полная пустота… А если ехать прямо, то еще хуже.

– Как это понимать?

«Твой сегодняшний поступок, Диего, похож на историческое событие», – подумал Хаас, а Ребу сказал:

– Выбирайте, что вам подойдет больше. До Амазонки примерно три тысячи километров. Там можно взять весла, сесть в лодку и проплыть еще тысячу. Вы достигнете Атлантики. А оттуда путь единственный – вернуться в Австрию.

Он хотел увидеть реакцию на свою шутку. Но когда посмотрел на худое, испепеленное какой-то внутренней страстью лицо, то вздрогнул.

– Эти люди будут преследовать вас, – он уже пожалел о своей глупой выдумке. – Здесь, в Аргентине, они ворочают сотнями миллионов долларов. Такие люди, как Штейр, есть везде, их полно на этом континенте. У меня есть информация о том, что организация, занимающаяся их доставкой, привезет сюда партию новеньких. Они не простят вам того, что случилось со Штейром. Тем более что остались свидетели, к примеру привратник.

– Это вовсе не привратник. Я просто платил ему за роль в спектакле. Его нельзя обвинять в чем-то.

– Он понимает немецкий?

– Нет.

– Значит, он не понял, что вы говорили Штейру. Получается, что я – единственный свидетель, единственный, кто знает вашу фамилию.

Глаза Диего стали желтыми, он схватил Реба за руку. Он заставил парня силой вытащить пистолет. Холодный ствол оружия уперся в висок.

– Так стреляйте же, – закричал он и засмеялся истерическим смехом. Хотя на самом деле ему было не смешно.

Пока добирались до местечка Пуэрто-Лопес, над ними несколько раз пролетал небольшой самолет-разведчик. Дальнейший путь пролегал по поросшей густой травой равнине. Поскольку они двигались строго в южном направлении, воздух становился все более раскаленным. Узкая дорога постоянно терялась, превращаясь в тропинку. Из Боготы они ехали уже более сорока часов.

Позади остался город Сан-Карлос-де-Гуароа, поздним утром 9 ноября они добрались до Амо-де-Чафураи. Дальше оставался единственный населенный пункт – ранчо ла Оркета. До него они ехали весь день, но когда добрались, то поняли, что дальнейшее движение невозможно. Грузовик остановился на берегу реки. Диего влез на крышу и стал осматривать окрестности. Он не обнаружил ни одного моста, чтобы перебраться на противоположный берег. Не было даже брода. Значит, дальше путь закрыт.

– Вот и приехали, – грустно произнес Диего.

Вокруг стояла тягучая, давящая тишина, слышен был только звук работающего мотора, который водитель не выключал, лелея надежду ехать дальше. Диего охватило чувство безысходности. Казалось, вот-вот случится нечто непоправимое. Разве стоило им в течение нескольких часов спускаться по дороге из Боготы, граничащей с пропастью? Они рисковали погибнуть не раз, а много-много раз. А то, как они убегали из квартала Чапинерро? А этот бросок на восток, который длился целых пятьдесят часов. И куда они приехали? В какой-то безлюдный мир, где нет ничего живого. Все это похоже на безумную игру, на движение по самому краю пропасти…

«Но это уже предел», – подумал Диего и снова взобрался на крышу грузовика. Он увидел лес, тянувшийся густой темной лентой над желтой рекой и местами полностью ее скрывавший. А за этим лесом… абсолютная, неведомая, зеленая и вязкая необъятность. Реб назвал ее «зеленый мир». Он простирался на сотни тысяч квадратных километров. Лес просто кишел насекомыми и хищными животными. Диего содрогнулся от страха.

– Вы не можете продолжать это безумие – идти в одиночку вперед, – произнес Диего с серьезностью, удивившей его самого.

Реб ответил ему своим удивительно мягким и спокойным голосом:

– Я хочу попросить вас сделать следующее. Дело в том, что этот грузовик я взял в аренду у одного знакомого. Он не знал о моих намерениях. Его фамилию и адрес вы найдете в машине. Он рискует иметь неприятности, помогите ему, если потребуется, убедить полицию в его непричастности к тому, что произошло. Я оставлю для него деньги.

Из одежды на Ребе были сапоги, брюки да холщовая рубашка. Он вытащил из-за пояса пистолет и протянул его:

– Вот, возьмите или выбросьте, как вам будет угодно.

Из холщового мешка прямо к ногам Диего упали две книги, три паспорта и куча банкнот. Обратно в мешок парень сунул лишь книги и паспорта.

– Спасибо. Вас, Диего, я никогда не забуду, – произнес на прощанье Реб Климрод.

С этими словами он тронулся в путь. Диего кричал ему вслед, просил вернуться. Но Климрод словно не слышал его голоса, полного отчаяния. Он уходил все дальше и дальше, и вскоре стена темного леса жадно поглотила парня.

Через два дня, 13 ноября 1947 года, Диего Хаас вернулся в родной город. Он тут же был арестован солдатами, которые жестоко его избили и доставили в Боготу. Здесь его допросили с не меньшей строгостью. Но Диего был парнем стойким и упрямо придерживался своей единственной версии: он стал невинной жертвой Безумного (так они окрестили Реба). Угрожая пистолетом и дюжиной гранат, тот заставил вести сначала легковой автомобиль, а потом грузовик до крайней точки границы Цапо. Сам он, разумеется, до такого никогда не додумался бы. Безумный не назвал себя и причины, заставившие его сжечь заживо сеньора Эриха Штейра, «горячо любимого хозяина, о гибели которого я глубоко скорблю».

Когда автогеном разрезали стальную кабину лифта, то увидели, что от сеньора Эриха Штейра осталась куча обгоревшего мяса и костей.

Они все пытались разузнать, как выглядел этот Безумный. Вот как описывал его внешность Диего Хаас:

– Ему лет тридцать пять. Роста невысокого, где-то метр семьдесят. Волосы и глаза черные, на левой щеке большой шрам. Мизинец левой руки укорочен на одну фалангу. Но главная примета в том, что этот человек хромает. Действительно, он изъясняется на немецком, но с сильным русским акцентом. А русских я знаю неплохо! Он не может быть немцем. В моем присутствии он упоминал такие названия, как Каракас и Венесуэла, но, по-моему, он направился на юг, к границе с Эквадором.

Его показания абсолютно не совпадали с теми, которые дал привратник. Вероятно, по этой причине Диего еще раз неслабо избили, хотя он и пытался доказать, что показания привратника не могут быть приняты к сведению всерьез, поскольку он, во-первых, человек близорукий, а во-вторых, обыкновенный пьяница.

В общем, ситуация развивалась так, что потребовалось вмешательство матери Диего, имеющей в Буэнос-Айресе влиятельные связи и средства. Она доказала, что ее единственный сын может быть кем угодно, но только не пособником «польского еврея» или «русского коммуниста». Диего выпустили на свободу, и первое, что он сделал, отыскал владельца грузовика. Он также пострадал от полиции, лишившись нескольких зубов. Хаас вернул ему машину и отдал часть денег, полученных от Реба Климрода на берегу реки. Ради справедливости часть денег он дал и привратнику, поскольку ему в полиции отрубили несколько пальцев, а Диего Хаас был человеком чутким к страданиям других.

Текстильный магнат из Медельина объявил вознаграждение в двадцать пять тысяч долларов тому, кто знает о местонахождении Безумного. Поиски продолжались еще четыре недели. Со всей тщательностью обследовали огромную территорию в тысячу километров – от северной Нунчии до границы с Эквадором на юге страны.

Две колонны солдат и два самолета обследовали равнину и добрались до крайней точки, где расстались Реб и Диего. Прочесывать лес не решились, поскольку не были уверены в том, что Безумный мог таким образом продолжить свой путь.

Реб в это время настойчиво шел к единственной цели – в свое будущее королевство.

Глава III
Гуаарибос

16

Однажды Король признался Дэвиду Сеттиньязу, что ни за что не вспомнит маршрут, по которому вернулся из Буэнос-Айреса. Сеттиньяз упорно настаивал на необходимости повторить этот путь еще раз. Путешествие по собственным следам никогда не прельщало Реба, поэтому он особо не задумывался над предложением Дэвида. Однако Сеттиньяз проявил настойчивость и добился согласия Климрода.

В марте 1949 года Дэвид и Король отправились в путь. Они летели на большом вертолете и с него обследовали весь район.

Король никогда не вдавался в подробности своего фантастического пути через лес, но это живо интересовало Дэвида Сеттиньяза. Сто дней Реб шел по течению реки Гуавьяре и только в феврале добрался до небольшого селения Сан-Фернандо-де-Атабапо, расположенного на территории Венесуэлы. Он, конечно, мог облегчить свой путь, без особых усилий спуститься вниз по течению Ориноко к Гвиане, достичь берегов Карибского моря и, наконец, очутиться в Каракасе.

Однако Реб, возможно из-за особенностей своего характера, выбрал другой путь – он направился к неизвестным истокам Ориноко, постепенно углубляясь в территорию Амазонии. Этот мужественный парень прошел по плато, расположенному в горной гряде Парима, окруженному загадочными вершинами гор – отдельные из них достигали двух с половиной тысяч метров. Горы были покрыты густыми тропическими лесами.

Дэвид Сеттиньяз еще раз, но уже без Реба Климрода, обследовал на вертолете этот район. На Ориноко он нашел небольшой городок Сан-Фернандо-де-Атабапо, в котором проживало примерно три тысячи жителей. Низкие домики теснились вокруг площади Боливара. Город был заброшен более полувека, хотя именно пятьдесят лет назад был столицей «Territorio de Las Amazonas»[22] и главным центром жизнедеятельности серингерос. Эти люди изо всех сил старались сохранить жизненно важную для них добычу каучука[23]. Из Пуэрто-Айакучо на вертолете он поднялся к истокам Ориноко, сначала до Ла-Эсмеральды, которая в момент экстремального путешествия Реба Климрода была главным венесуэльским форпостом. Дальше шла запретная для полетов зона, но Сеттиньяз все же рискнул в нее проникнуть. Он миновал три только что обосновавшиеся здесь католические миссии. Самая последняя была организована в 1951 году и располагалась в Планаталье[24]. Миссионером был итальянец по имени Бартоли. Дэвида Сеттиньяза он принял с радостью.

1 Маленькая Италия (англ.). – Прим. перев.

2 О боже! (англ.) – Прим. перев.

3 Приказ есть приказ (нем.). – Прим. перев.

4 Полуеврей, согласно нацистской терминологии.

5 От нем. Jude – еврей. – Прим. перев.

6 Управление стратегического обеспечения США (пропаганда, стратегическая разведка, организация диверсий и т. п.). – Прим. перев.

7 Областное управление (нем.). – Прим. перев.

8 Он покончил жизнь самоубийством вместе со всей своей семьей – женой и детьми, в конце апреля 1945 года.

9 Арестован в 1963 году во Франкфурте.

10 Существовало еще три подобных центра: замок Графенег возле Бранденбурга, в 40 километрах от Потсдама, замок Гадамар близ Лимбурга, между Кобленцем и Франкфуртом, замок Зонненштайн в Саксонии.

11 Бывший австрийский министр Альфонс Форбах чудом избежал этой участи. Он, будучи практически инвалидом преклонного возраста, уже был отобран для Хартхайма, но буквально в последнюю минуту спасся: благодаря каллиграфическому почерку его назначили секретарем в Дахау. Начиная с 1943 года в Хартхайм поступали французские военнопленные, так как богадельни и приюты для стариков и инвалидов не присылали достаточного количества подопытных.

12 Будущий посол Израиля во Франции.

13 «Моссад Алиа Бет» – организации, созданная в 1937 году в Тель-Авиве «Хаганой» – отрядами самообороны в еврейских поселениях Палестины. Целью «Моссада» было любыми средствами, особенно путем заселения эмигрантами, укреплять эти поселения. «Алиа» в буквальном переводе означает «взлет».

14 Эту преступную аферу англичане обнаружили лишь в апреле 1946 года, да и то случайно.

15 Впервые он встретился с Бен-Гурионом в 1906 году, когда будущий глава сионистов прибыл сюда из Польши. Во второй раз они встретились во Франции в 1933 году. В то время Бен-Гурион совершал поездку по Европе, проводя избирательную кампанию среди европейских евреев. По выражению Бен-Гуриона, Дов Лазарус – это живая бомба, человек, который наконец-то нашел возможность посвятить себя достойному делу. До конца своих дней Дов Лазарус боготворил Бен-Гуриона.

16 Аббревиатура Criminal Investigation Department (англ.) – отдел уголовной полиции.

17 «Накам» – одна из нескольких организаций, проводивших карательные экспедиции. Бойцы Еврейской бригады, уничтоженной в Палестине англичанами, были разделены на два отряда, которые осуществляли регулярные рейды в Австрию, используя в качестве перевалочной базы итальянский городок Тарвизио. «Накам» была самой активной и сильной. Потребовалось личное вмешательство полковника Наума Шадми, руководителя «Хаганы» в Европе, чтобы мстители этой организации прекратили свои террористические действия против нацистов. Шадми вынужден был отдать приказ похитить и силой доставить в Израиль самых неуемных. Бойцы этой организации уничтожили около тысячи гитлеровских нацистов, среди которых Йозеф Белки, Гюнтер Халле и Алоиз Гавенда. Эти палачи действовали в Ченстохове, в гетто Варшавы и Загреба. В планах «Накам» имела самые фантастичные операции: напасть на тюрьму Шпандау, чтобы убить Дёница, Шираха, Шпеера и прочих гитлеровских преступников, которые отбывали заключение в этой тюрьме; планировалось отравить всю сеть снабжения питьевой водой города Нюрнберга за то, что там были провозглашены расистские законы. Но от этой диверсии, которая повлекла бы массовую гибель гражданского населения, отказались буквально за несколько часов до ее начала. Руководитель этой организации Буним Аниелевич погиб в Трансиордании.

18 Эрих Штейр был назначен юридическим советником в Центральное бюро по эмиграции евреев; участвовал в аресте, интернировании и высылке барона Луи де Ротшильда, заработав при этом несколько миллионов долларов. В 1940 году он работал над юридическими аспектами к проекту «Мадагаскар» и Докладу IV Б4, согласно которому предусматривалась депортация всех европейских евреев в Тананариве. В этом проекте впервые прозвучало выражение «окончательное решение еврейской проблемы». В 1941 году он неоднократно по заданию Рейнхарда Гейдриха выезжал в Голландию в качестве одного из уполномоченных управления по имуществу и деньгам ста сорока тысяч голландских евреев. Из них в живых осталось только пять тысяч. Одновременно с этой бурной деятельностью Эрих Штейр руководил юридическим кабинетом Климрода, ведя дела по собственному усмотрению.

19 «Звезды и полосы» (англ.) – неофициальное название государственного флага США. – Прим. перев.

20 Озеро Альтаусзе расположено у подножия Мертвых гор. Эту часть Австрии называют Аустерланд, которую Геббельс переименовал в «Alpenfestung» – «Альпийская твердыня». Последние нацистские «герои», собравшиеся здесь, намеревались стоять насмерть. Но они сдались всего лишь пятерке американских солдат. В последние месяцы войны здесь прятались шестьдесят тысяч гражданских лиц, разграбивших все богатства Европы.

21 Искаженное от нем. «так точно»; «следуйте за мной». – Прим. перев.

22 Территории Амазонии (исп.). – Прим. перев.

23 Она закончилась в первые годы двадцатого столетия, когда британцам удалось тайком вывезти из Бразилии семена гевеи и развести плантации каучука в Юго-Восточной Азии.

24 В 1951 году французско-венесуэльская экспедиция обследовала истоки реки Ориноко.

Продолжить чтение