Другие берега

Аннотация:
Книга воспоминаний Владимира Набокова «Другие берега» (1954) имеет необычное строение и назначение: реконструируя отдаленное прошлое – с первых годов XX◦века по май 1940 года,◦– он старается обнаружить в нем развитие и повторение тайных тем в явной судьбе. Такому развитию и повторению не могут помешать даже самые трагичные годы русской и европейской истории, свидетелем которых стал Набоков. Вопреки времени и пространству, автор «Дара» и «Лолиты» с невиданным искусством и упорством стремится вернуться в свое счастливое усадебное детство – если не во плоти, то собственным «двойником в американском пальто на викуньевом меху».
В нашей библиотеке есть возможность читать онлайн бесплатно «Другие берега» (целиком полную версию) весь текст книги представлен совершенно бесплатно. А также можно скачать книгу бесплатно в формате fb2. Подробнее
Другие книги автора
Последние отзывы
"... больше не может, сил больше нет быть человеком".Хорош, до чего, хорош, Набоков, сука, сил моих нет!
280 страниц - таких наполненных, таких многоцветных, таких глубоких. 280 страниц, в которых хотелось погружаться с головой и тонуть, тонуть, дать каждой клеточке пропитаться каждой буквой. 280 страниц, на каждой из которых хотелось закрыть глаза и видеть жизнь автора его же глазами: прогуляться по родовому имению Выра под Петербургом, где в старом парке росли грибы, которые так любила в одиночестве собирать мама; услышать крики крестьян, что подбрасывали в воздух своего барина в знак благодарности; проследить за полетом первой пойманной бабочки, которая отказалась умирать в запертом шкафу; поиграть с таксой - правнуком чеховских Хины и Брома, между прочим; следить, как качается на волнах греческое судно с ироничным названием "Надежда", на котором семья Набоковых покидала захваченный большевиками Крым; переживать из-за несостоявшейся дуэли отца, жизнь которого годы спустя забрала пуля, выпущенная в спину; познакомиться с немецким студентом, коллекционировавшем снимки казней, что так любовно делались им самим по всей Европе, и который так жаждал сфотографировать самоубийство друга, но тот (подлец!) захотел еще пожить.
Жизнь Набокова - это причудливая галерея образов и лиц, коими автор в итоге напитал свои книги.
В прошлый раз я сделала ошибку - прочитала автобиографию прежде всего, решила, что, познакомившись с автором, смогу разглядеть в его творчество нечто, скрытое от глаз непосвященного. Я ошиблась. Корни проще проследить, если видел расцвет творчества писателя целиком.
В этот же раз я имела удовольствие находить параллели между сюжетами и персонажами выдуманного автором мира и событиями и людьми из мира реального. Я узнала, например, что Аннабеллу (первую любовь Гумберта Гумберта) в реальности звали Колетт, она была хрупкой девочкой с темными кудряшками и на руках ее были синяки от щипков жестокой матери. А прообразом Машеньки (саму книгу, к слову, автор называет "неудачной") была некая Тамара, тоска по которой в воспоминаниях Набокова прочно сплелась с тоской по утраченной родине.
На протяжение всей книги я испытывала некое чувство сродни дежа вю - узнавала целые сцены из "Отчаяния", "Защиты Лужина", "Лолиты", "Машеньки" и это, по непонятным причинам, было чертовски приятно :) В целом же описать книгу можно одним лишь словом - образы. Образы, образы, образы...
В "Куколках" Джона Уиндема группа детей могла телепатически обмениваться картинками-образами, которые полностью вытесняли необходимость слов. Читая "Другие берега" я поняла какого это - общаться при помощи таких вот образов-картинок, ведь именно их неустанно посылает Набоков со страниц автобиографии, с бесконечной любовью и гордостью похваляясь своим прошлым.
Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок (балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает!)Я обязательно перечитаю эту книгу еще раз сразу после того, как прочту все работы Набокова, чтобы снова испытать это прекрасное чувство дежа вю - целые строки, украденные из собственного прошлого, призванные вдохнуть жизнь в обитателей книг.
Отчего-то похожи они на яблоки с дачи моей бабушки: побитые градом, подъеденные червячками, неказистые с виду, но такие ароматные и вкусные, стоит только начать есть, преодолев отторжение и приняв эту форму, чтобы потом не оторваться от содержания, и, не насытившись, хотеть ещё, ещё и ещё.
Слог Набокова витиеват и сложен, это резная, искусно сделанная ручка, приводящая в движение механизм из шестерёнок (то есть извилины читателя), и не стоит винить эту красивую старинную ручку, если шестерёнки должным образом не смазаны и двигаются со скрипом. Невозможно не влюбиться в эти строки, где писатель словно волшебной палочкой взмахнул пантонным веером и рассыпал все эти цвета на белизну листа:
В красном треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом аллеи....море превратилось на снимке в бельмо, но в действительности оно было серебристо-голубое, с фиалковыми темнотами там и сям.Там и сям тёмными пятнышками мелькают неизвестные рядовому читателю слова, вот ты напоролся зубом на такую оспинку, и рука сама потянулась в энциклопедию: а что такое плерез? куда едет шнельцуг? что за брик-а-брак украшал кабинет? какие речи велись в чапаррале? И ведь нет вины его в том, что читатель не знает трёх языков (плюс ещё латынь пускает пыль в глаза), а если даже и знает, то не в состоянии так быстро переключаться с одного на другой язык, чтобы в мгновение ока с полуслова, с полунамёка понимать эту шараду из слов. Ведь это у него, а не у тебя была нескончаемая вереница нянек, гувернанток и гувернёров, различных национальностей и наклонностей, научивших или не научивших его и брата французскому, английскому и дерзким убеганиям из дома.Есть в воспоминаниях Набокова и кислинка — этот снобистский налёт, придающий яблочным бокам аристократический лоск, и если задуматься и откусить с того бока побольше, то можно набить и оскомину. Грусть-печаль по ушедшим годам, нелинейные, нелогично-подробные не в тех местах (какие нам хочется знать) воспоминания о семье, детстве, об утратах былого нет-нет, да и перемежаются откровенно снобскими замечаниями типа: «Как назло в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять извозчика», в то время как другие школяры седлали трамвай. Или вот ещё случай: «не особо талантливая» Зинаида Гиппиус, имевшая смелость сказать Володиному отцу: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет», за что была навсегда увековечена злопамятным Володей, через десятилетия протащившим и выплюнувшим эту желчь на девственно-белую бумагу. Мнемозина, к которой так часто обращается Набоков, в эти разы не подвела, сумела оттиснуть эти горьковатые воспоминания, но где же она была, что теперь на месте воспоминаний о жене, о жизни в эмиграции откусанными яблочными ломтями зияют лакуны. И все эти детали, написанные наверняка не дрогнувшей рукой, так же приятны, как и «теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины Алфёрова», навсегда знакомый нам из «Машеньки» или ржавчина яблок, пахнувшая из открытой комнаты воспитательницы Mademoiselle.Но, чёрт возьми, не могу не любить Набокова, этого «пятидесятилетнего толстяка в трусиках», как он сам себя называет, скачущего по холмам с сачком и, словно бабочку, пришпилевшего память о себе и в лепидоптерологию, и в литературоведение (не иначе как от великой жадности и желания доказать, утереть нос всем этим Зинаидам и редакторишкам занюханных газет). Люблю за этот узорный язык, за эту грусть и осенние вздохи по утраченной молодости, за любовь к удобствам и прелестям жизни интеллигентной семьи, за правду и утаение, за всё то, что заставляет не проглотить и поглотить писанину, а медленно и вдумчиво пережёвывать, перетирать это жёсткое повествование в яблочное пюре, удобоваримое и понятное. Люблю его, стервеца.Были похожие на леденцы зеленые, розовые, синие стеклышки, вылизанные волной, и черные камешки с белой перевязью, и раковинки, распадающиеся на две створки, и кусочки глиняной посуды, еще сохранившие цвет и глазурь: эти осколки он приносил нам для оценки, и, если на них были синие шевроны или клеверный крап иди любые другие блестящие эмблемы, они с легким звоном опускались в игрушечное ведро. Не сомневаюсь, что между этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек, на котором узорный бордюр как раз продолжал, как в вырезной картинке, узор кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том же берегу, и эти два осколка продолжали узор третьего, который на том же самом Ментонском пляже моя мать нашла в 1685-ом году, и четвертого, найденного ее матерью сто лет тому назад, — и так далее, так что если б можно было собрать всю эту серию глиняных осколков, сложилась бы из них целиком чаша, разбитая итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь починенная при помощи этих бронзовых скрепок.Так вот, читатель, ищущий в этой автобиографии чашку, найдёт только неполную колоду карточек, скреплённых подёрнутыми патиной скрепками.
С головой.
Может быть, и надо упасть. Зарыться в милые буквы и прикрылся дорогой обложкой. Фигурально говоря. Или что-нибудь в этом роде. Да только книга его мне опять не понравилась. В очередной раз – ни уму, ни сердцу.
Однако знаете, Набоков все-таки нужен.
И вот почему.
«Другие берега» – книга, которая настраивает вкус к слову. Как настройщик музыкального инструмента дает нам возможность извлекать из него красоту звука, так Набоков помогает родиться красоте слова. Приведу пример. Вот еду я в троллейбусе. Было это несколько дней назад. Грязища везде страшная. Серость мира. У людей лица – не приведи Господь. Лужи талого снега, занесенного с улицы, почти по колено. И можно было бы сказать на это в сердце своем: «Ну и срань господня! Твою мать!» Но не это я сказал. Отнюдь. Я же слушал в телефончике Набокова. Он царил в моей голове и крутил там эстетические колки. В сердце своем сказал я следующее: «Пусть по полу взад и вперед катятся темные струи печально-талой воды, а пассажиры в прилив робко отводят ноги. Пусть будет зима. Все это: и пассажиры, и струи, и «осторожно, двери закрываются» голосом артиста Герасимова – тихая поэзия города моей юности».
Вот так.
Сказал и обвис на поручне.
А Набоков все накручивал про своих бесконечных жирных гувернанток, гувернеров, учителей рисования, про своих бабочек, бабочек, бабочек. Короче, про то, что может быть интересно одному только Набокову. И его лечащему врачу. Смаковал свои детские эмоции, мусолил, рассусоливал. А я смотрел на струи «печально-талой» воды и вдруг подумал, что может быть, бабочки в моем животе – это любовь к тебе.
Фигурально говоря.
Не спрятаться, не скрыться?
Большая часть книги - это воспоминания и грезы о детстве в России. Автор описывает свой дом, самых близких родственников, родителей, вспоминает всех учителей и воспитателей. Особенную роль в его жизни занимает увлечение бабочками, и он очень гордится, что открыл много видов - этим оставив свое имя навсегда в истории.
Значительная часть книги уделена первой любви, которая стала сюжетом автобиографической книги "Машенька" (которая, по моему субъективному мнению - очень трогательная и печальная).
У Владимира Набокова было очень-очень обеспеченное детство - многочисленные путешествие в Европу, знание многих языков, слуги, личные водители и дворцы. В заключительной части книги, мы видим большой контраст с его жизнью после вынужденной эмиграции в Европу - бедная и не комфортная жизнь при Кембридже, отсутствие постоянной работы и дохода.
Трагическая история семьи - побег из России, потеря всего имущества, бедное существование скитания по Европе, смерть отца - все описано Набоковым вскользь.
Мемуары заканчиваются, когда автор и ему семья (жена, сын) - садятся на корабль, который отплывает в Америку.Вся книга пропитана тоской о родине, куда, со слов Набокова, он так и не вернулся.
- Это уже не бесплотная тень, но вполне осязаемая фигура. Она приблизилась настолько, насколько это возможно, переправляясь по туннелю времени и пространства навстречу своему читателю. А сейчас я скажу высокопарную фразу (даже две; вы уж меня не ругайте за это): раньше по книгам я знала его как писателя, теперь же, мне кажется, узнала и как человека. И почему-то мне верится, что все это очень правдиво, без ширмы и без налета.
- Это не стандартный набор-сухпаек по схеме: «родился-учился-женился». Здесь все на удивление личностно-переживательно-эмоций-мыслей-описательно. Кроме того, нетипична и цель автобиографии, которая заключалась в том, чтобы «описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нем полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе». Судьбе, которая развивалась по спирали, или согласно гегелевской триаде, тезис (в России) которой раскрывается перед нами весьма масштабно, антитезис (в Европе) - намного меньше, а синтез (в Америке) предстояло изобразить уже другим.
- Это царство детских и отроческих воспоминаний (тот самый тезис).
- Это семья и бабочки, много-много бабочек (счастье).
- И наконец, это неизбывная, трепетная и пронзительная тоска по родине, потеря которой была равнозначна то потере возлюбленной («Машенька»), то утрате детства (самого совершенного и гармоничного времени).Может кому-то это покажется приторным, а для меня, элементы смешались в нужных пропорциях. Так пускай, по прочтении я не выбираюсь из книги, заваленная грудой неизвестных ранее фактов (кому это нужно). Зато осталось ощущение. Ощущение чего-то очень личного, открытого, живого и настоящего.P.S. А на языке басков бабочка – «мизериколетея». Как сложно, но как красиво. Не правда ли? Прямо как шахматные композиции – то, ради чего наш автор «загубил столько часов, которые тогда, в наиболее плодотворные, кипучие годы, беспечно отнимал у писательства».P.P.S. Интересно, что бы сказали фрейдисты по поводу страсти Набокова к энтомологии? Те, кого он так люто не...любил (единственное, что вызвало недоумение).